Кифа – Патриарший Местоблюститель священномученик Петр, митрополит Крутицкий

Предлагаемая читателю книга в качестве своей первой части содержит написанный великим летописцем Русской Православной Церкви XX века М. Е. Губониным¹ труд «Кифа»² – апологию святого митрополита Крутицкого Петра (Полянского), Местоблюстителя Патриаршего Престола в период с 1925-го по 1937 г. Этот очерк является «гласом вопиющего в пустыне» человека, оказавшегося свидетелем того, как намеренно замалчивается величайший подвиг, которому было мало равных даже в страшном XX веке. Некоторые резкости, допущенные М. Е. Губониным в адрес обвиняемых им современников, объясняются как присущей ему прямотой, так и подсознательным чувством, что пишет он лишь для себя, своих близких и для будущих читателей, которые будут воспринимать все описанное им как «дела давно минувших дней», и резкие выпады его никому уже не доставят неприятных переживаний. Так все и получилось, и по прошествии 75 лет после мученической смерти митрополита Петра и более 40 лет после написания «Кифы» уже не осталось в живых никого из тех действующих лиц, в адрес которых метал свои словесные молнии стоявший на страже истины М. Е. Губонин, тоже уже 40 лет назад ушедший в мир иной. Михаил Ефимович собрал весь доступный ему материал, касающийся митрополита Петра, со свойственной ему скрупулезностью, что в его время было сделать невероятно трудно. Тем не менее, современного историка не может не огорчить скудость документов, столь нужных для выявления исторической правды. Этот недостаток, объясняемый условиями советского времени и, несомненно, ощущаемый самим автором, восполняется исходящей из глубины души страстностью и остротой его полемики с теми, кого он лично знал, с чьей позицией не мог смириться. Полемический стиль, характерный для многих писаний М. Е. Губонина, воспринимается как совершенно естественный в устах свидетеля душераздирающих судеб дорогих и близких его сердцу людей, ставших жертвами поистине ужасных событий ушедшего века. В связи с этим предлагаемый труд сам по себе является историческим документом огромной важности.

Но новое время подарило нам драгоценную возможность проникнуть хотя бы в некоторые тайны страданий, пережитых новыми мучениками в страшных застенках тюрем, в каменных мешках-одиночках, изуверских лагерях смерти, приполярных ссылках. Для сегодняшнего исследователя стали доступны прежде закрытые архивы, в том числе архивы ЧК-ОГПУ-НКВД-МВД-КГБ-ФСБ, паче чаяния откуда ни возьмись появившиеся свидетельства современников, неизвестные ранее письма, записки и т. д. Этих документов, конечно, не так много, как хотелось бы, но нужно благодарить Бога и за это, – теперь мы имеем сведения, о которых еще недавно не приходилось и мечтать. Естественно, все вновь открывшееся должно быть тщательно осмыслено, сопоставлено с уже известной информацией и последовательно изложено. Так появился замысел издать труд «Кифа» М. Е. Губонина в той редакции, в которой он был оставлен приснопамятным автором, и вместе с тем исполнить его письменное завещание – добавить современное исследование подвига и страданий великого святого XX века – митрополита Крутицкого Петра, обобщающее все доступные теперь материалы и публикации. Эту работу выполнил сотрудник Отдела Новейшей истории Русской Православной Церкви Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета священник Александр Мазырин, недавно успешно защитивший ее в качестве докторской диссертации по церковной истории. Его исследование подвига митрополита Петра и сопутствующих ему исторических обстоятельств публикуется следом за трудом М. Е. Губонина «Кифа», ценность которого, как принадлежащего перу «самовидца» святого, нисколько при этом не умаляется. В качестве приложений даются материалы следственных дел и письма митрополита Петра. Безусловно, останется еще много вопросов, появятся, наверное, и новые материалы, но, думается, главное все же удалось собрать, и мученический лик великого, на сегодняшний день последнего канонизированного предстоятеля Русской Православной Церкви, по-новому засияет для современников в сонме святых Первосвятителей Московских и всея Руси.

Фотографии митрополита Петра являют весьма суровый, может быть, даже слишком строгий образ. Письма, наоборот, производят впечатление мягкого, иногда кажется, – нерешительного, сломленного человека. Его ответы на допросах также не оставляют впечатления героизма, непоколебимости. Почему он отвечает на дотошные вопросы следователей? Разве он не понимает, что всякое его слово будет обращено во зло этими служителями зла? Почему его письма митрополиту Сергию (Страгородскому) не обладают такой же ясностью, исповеднической твердостью, как, например, письма митрополита Кирилла (Смирнова)? Может быть, слова митрополита Антония (Храповицкого), протопресвитера Василия Виноградова и ряда других лиц о митрополите Петре как о человеке слабом, боязливом были справедливы? Ответ на эти сомнения теперь однозначно отрицательный, хотя и требует комментариев.

Митрополит Петр принадлежал к тому исчезнувшему, уничтоженному типу людей, вышедшему из глубины церковного бытия, из самой сердцевины уже забытой теперь народной жизни, который отличали детская простота, доверчивость, непамятозлобие, неистребимая доброжелательность ко всем людям, невзирая на их недостатки, а главное, – вера в Бога, Который есть Любовь и Добро. Встретив такого человека – а раньше в народной среде таких было много – легко было понять, что принесла нашему народу православная вера, почему нашу страну именовали Святой Русью. Митрополиту Петру были свойственны, если можно так выразиться, – «по происхождению», кротость и смирение, которые лишь с огромным трудом достигаются современными людьми. Он не умел (да и не хотел) быть «князем Церкви», «владыкой», тем более, – дипломатом, церковным политиком. Он никогда бы не стал митрополитом-синодалом ни в прежнее время, ни потом, – в советское. Оставался бы исполнительным чиновником, милым, приятным, добросовестным сотрудником церковного ведомства и не мечтал бы о духовной карьере. Он был доволен тем, что имел, был верным, добрым другом, жизнерадостным, простым, общительным, не способным на предательство, конъюнктурный расчет, борьбу за власть. Патриарх Тихон разглядел в нем родственную душу, понял, что на него сможет всегда положиться, что в трудную минуту он не подведет. Так он стал епископом, митрополитом, Местоблюстителем. Время было такое, что нужен был «простой» подвиг до смерти, никакое политиканство, хитрость, дипломатия не помогали, – как говорят, «не работали». Или предательство, или – подвиг до смерти. Другого выбора не было, отсидеться в тени, в глуши было невозможно. И Патриарх Тихон, умирая, послал себе на смену его: тоже – умирать. Будущий митрополит Петр это понял и послушно пошел со смирением, хотя и со страхом. Но, согласившись на данный ему крест, он всегда оставался верен полученному благословению. Он был антиподом митрополиту Сергию (Страгородскому), которого, может быть, как раз потому назначил впоследствии своим заместителем, что сознавал свою неспособность к дипломатии. Предположить при этом возможную ошибку он не мог в силу своего душевного устроения – он всегда верил близким людям.

Еще при жизни своего Великого Господина и Отца, Святейшего Патриарха Тихона, которому он беззаветно верил и служил, которого любил всей силой души человека-однолюба, митрополит Петр должен был постоянно контактировать с разными советскими чинами, более всего с «советским обер-прокурором» – «Евгением Александровичем», как уважительно называли Тучкова, начальника 6-го отделения Секретного отдела ОГПУ, занимавшегося ликвидацией Церкви. От этих чинов «из породы людоедов» непосредственно зависела судьба множества епископов, священников и простых членов Церкви, и всякая прямая конфронтация с ними немедленно приводила к новому витку и без того невыносимых страданий. Тяжелейшая роль – постоянно общаться с лживыми, коварными врагами, стараясь не провоцировать их на новые самодурные расправы, а как-либо оттянуть очередную казнь, вежливым тоном прикрывая кровоточащие раны на теле Церкви, стала уделом митрополита Петра. Задачей Патриарха Тихона и митрополита Петра в общении с Тучковым было не дать никакого повода для обвинения в контрреволюции, в антисоветском настроении служителей Церкви. Возникает вопрос: не лучше ли было бы откровенно исповедовать свою антисоветскую позицию и всем дружно пойти на смерть? Так, как это делали древние мученики за Христа. Ответ дала сама жизнь: почти все новомученики всегда говорили на допросах, что не борются с советской властью, хотя не могут оправдать ее преследования в отношении Церкви. При этом признание справедливости социалистической революции, требуемое советской властью, до митрополита Сергия соглашались подписать только обновленцы. Занять более «героическую» позицию новомученикам мешала коварная тактика советской власти: она официально проводила репрессии не за веру в Бога, а по обвинению в контрреволюции и в антисоветизме. Кроме того, под водительством Троцкого было решено руководствоваться дьявольским принципом: «разделяй и властвуй». Репрессивные органы осуществляли разработанную в Политбюро политику на раскол Церкви и уничтожение ее по частям. Теплохладная часть российского духовенства легко «клюнула» на эту удочку, нашлось немало предателей, соглашателей, просто малодушных священнослужителей, «перешедших» на сторону гонителей за лживые обещания регистрации и прочие «милости» властей. В этих условиях самым стойким мученикам приходилось держаться указанной Собором и Святейшим Патриархом Тихоном тактики аполитичности и «лояльности» в отношении советской власти и «не давать повода ищущим повода». Но как удержаться на этой позиции? Разыгрывать заданную роль? Оставался только один путь, присущий христианскому устроению сердца: стараться найти в своем враге, даже во враге Церкви что-то человеческое и обращаться к этому человеческому с надеждой – а вдруг дрогнет и его сердце, и он устыдится своей лжи и злобы и, хотя бы на краткое время, изберет милость и сострадание. Эта линия требовала кротости и смирения, простиравшихся до самоуничижения и компромиссов, но при этом нужно было сохранить главное, не поступиться верой, правдой, не выдавать на страдания и смерть других людей. Митрополит Петр не особенно заботился о поддержании своего «реноме» в отношениях с ОГПУ-шным начальством по простой причине: поддерживать было нечего. Никакой новой отягчающей кого-либо информации митрополит Петр не сообщал – все документы и письма были изъяты. Он отвечал следствию, исходя из презумпции невиновности своей и своих сотрудников. Отрицать их участие в своей жизни ему не было смысла, т. к. органы имели осведомителей и уже знали все, даже мелкие подробности жизни и деятельности митрополита Петра и его немногих соратников. Лейтмотив в показаниях митрополита Петра и других иерархов, начиная со святого Патриарха Тихона, можно выразить следующим образом: в деятельности церковной иерархии не было и нет ничего преступного, а подозрения и обвинения репрессивных органов продиктованы заранее принятым решением во что бы то ни стало осудить священнослужителей, исходя из убеждения в их виновности в контрреволюционных, антисоветских намерениях и действиях.

Местоблюстителя отправили к месту заключения и потом в ссылку за Урал, на Север, но, несмотря на все усилия «органов», он оставался в жизни гонимой Русской Церкви в статусе Патриаршего Местоблюстителя. Ссылки и тюрьмы не сломили его. Какой был смысл сохранять, оставаясь в одиночной камере, свою местоблюстительскую должность, когда в обмен на отречение от место- блюстительства ему предлагали свободу? Чем мог он быть полезен Церкви, погибая в абсолютной изоляции, когда никто уже не знал, где он находится? Но святитель Петр ни разу не засомневался, без колебаний он снова выбирал застенки страшных уральских тюрем, сохраняя за собой титул Патриаршего Местоблюстителя, Первоиерарха Русской Православной Церкви. Благодаря этому все разделенные между собой, но хранившие верность Русской Церкви исповедники поминали его на своих богослужениях, т. е. считали себя в юрисдикции одного святителя – страдальца за веру – митрополита Петра. Его поминали за границей и «карловчане», и «евлогиане». Митрополит Сергий, давно переставший считаться с тем, что Местоблюститель все еще жив, тем не менее тоже поминал его. Если бы митрополит Петр отрекся от местоблюстительства и купил бы себе этим свободу, то множественные разделения епископата неминуемо бы стали непреодолимым расколом. Митрополит Петр понимал это и ценой тяжких страданий, самой своей жизни старался сохранить единство. Его письма митрополиту Сергию ярко свидетельствуют об этом, причем можно только удивляться, как он при почти полном отсутствии информации находил правильное решение. Он сумел никого не осудить, никого не предпочесть, не дать своего благословения кому-то одному, оттолкнув других. Он не побоялся, что его сочтут слабым, назовут неспособным проводить твердую линию в управлении Церковью. Он очевидно руководствовался волей Божией, которой подчинил свою жизнь до конца, и верил, что Господь вразумит его. Если бы он не поддержал позицию митрополита Кирилла и других несогласных с митрополитом Сергием, то, конечно, разочаровал и оттолкнул бы их. Да он и не мог не согласиться с ними, т. к. мыслил так же, как и они. Но, требуя твердо от митрополита Сергия покаяния и исправления того курса в управлении Церковью, который тот решился проводить под давлением советской власти, митрополит Петр не отстранил его от должности своего заместителя. Если бы он это сделал, то большая часть духовенства, пошедшая за митрополитом Сергием, вместе с народом, посещавшим еще открытые храмы, оказались бы в совершенно неканоничной ситуации, и раскол вряд ли можно было бы уврачевать. В то же время, сохранив за митрополитом Сергием должность заместителя, митрополит Петр своей поддержкой его противников фактически аннулировал «канонические» прещения митрополита Сергия, которые тот с поразительной легкостью раздавал своим оппозиционерам во главе с митрополитом Кириллом. Невозможно считать последователей митрополита Сергия безблагодатными, как иногда заявляли разгоряченные борьбой наиболее категоричные оппозиционеры, а впоследствии – некоторые представители Зарубежного Синода. Невозможно и отрицать правду оппозиции, продолжая твердить зады советской интерпретации церковной истории XX века. Митрополит Петр предотвратил настоящий раскол Русской Церкви, в своем подвиге заложил основу для будущего преодоления разделений, неизбежных в тот исторический момент. Его первосвятительское слово имело огромную силу. Это понимали гонители веры, и именно за твердое слово правды святитель Петр был арестован, заключен в тюрьму и сослан. Но когда Церковь снова нуждалась в его слове, он опять бесстрашно свидетельствовал правду и тем предопределил свой мученический, невероятно трудный путь.

Открытые в последнем десятилетии XX века письма священномученика Петра, написанные им из ссылок и тюрем, являют необыкновенное величие духа, растворенное глубочайшим смирением и кротостью. Ни гнев, ни обида, ни ропот не омрачают душу святителя, жестоко страдавшего в тяжелейшей четырехлетней ссылке, а потом в течение почти восьмилетнего заключения каждый день умиравшего в одиночной холодной и сырой камере. Больной легочной астмой старец-митрополит задыхался, терял сознание и падал на мокрый пол, не получая никакой медицинской помощи. В своих тюремных письмах начальству он еще надеялся на какой-то минимум человеческого сострадания, а, может быть, пользовался единственной оставшейся возможностью хоть что-то написать, т. к. права переписки у него не было. Во всяком случае именно из этих писем мы узнаем обстоятельства мучений последних лет жизни митрополита Петра – без них не осталось бы никакой информации.

Подвиг митрополита Петра ярко показывает, как в единоборстве с сатанинским злом Церковь Христова одержала победу. Без каких-либо средств к продолжению земного существования, беспомощные и беззащитные ее служители, даже умирая, одной только силой веры и духа, верностью правде противостояли мучителям. Митрополит Петр, по представлениям ОГПУ, был окончательно вычеркнут из жизни, потерян своей паствой, но ее незримая духовная связь со своим первосвятителем не порывалась. Несломленный Местоблюститель-Кифа оставался посредником между Богом и православным народом, духовным вождем и ориентиром, символом внутренней церковной свободы, стойкости и непобедимости святой Церкви перед лицом безбожных гонителей. Зло мучило, убивало, всеми мыслимыми способами глумилось над Церковью и спешило торжествовать ее поражение. Но в действительности побеждала Церковь, которую, по слову Спасителя, врата адовы одолеть не могут.

* * *

При публикации рукописи «Кифа» сохраняются особенности оригинала: фамилии иерархов и монашествующих лиц, восстановленные в тексте М. Е. Губониным, заключены в квадратные скобки. Все даты М. Е. Губониным даются по двум стилям. Замечания и уточнения, сделанные Михаилом Ефимовичем, в тексте заключены в квадратные скобки с указанием «Сост.». При написании прописных букв в словах «Патриарх, Патриаршество, Православие» сохранялась редакция Составителя. В остальных случаях были использованы современные нормы правописания. Воспроизведена разрядка текста, с помощью которой М. Е. Губонин выделял отдельные слова и предложения. Предельная точность воспроизведения документа – основной принцип, которым руководствовалась редакция. Когда предоставлялась возможность исправить ошибки или уточнить устаревшую информацию, это отмечалось редакцией.

Редакцией расставлены отсылки к комментариям М. Е. Губонина, сделаны примечания, дополняющие и уточняющие текст рукописи, раскрыты сокращения в тексте, уточнены имена упоминаемых лиц, проведена сверка цитат по первоисточникам, выверены выходные данные изданий и указаны цитируемые страницы. В случаях, когда использованные в рукописи источники были недоступны редакции, после отсылки Составителя к источнику ставился знак «[?]».

В публикуемых материалах следственных дел сохранены все стилистические особенности текста, а также подчеркивания, отточия, смысловые выделения, выделения шрифтом. Подписи под следственными документами выделяются курсивом.

Издание осуществлено Отделом новейшей истории Русской Православной Церкви ПСТГУ.

Археографическая подготовка текста выполнена Н. А. Кривошеевой, Н. Ф. Тягуновой и Н. С. Соловьевой. Сверку с первоисточниками и архивными материалами, примечания и комментарии от редакции, приложения и аннотированный именной указатель выполнили Н. А. Кривошеева и Н. Ф. Тягунова. Материалы следственных дел подготовлены к публикации Н. Ф. Тягуновой при участии Л. Б. Миляковой. Помощь в подготовке книги оказали Л. А. Головкова, И. И. Ковалева, О. В. Косик, А. А. Кострюков, А. Н. Сухоруков.

Для иллюстраций и комментариев использованы фотографии и репродукции из архива М. Е. Губонина, церковно-исторического архива ПСТГУ, а также предоставленные игуменом Дамаскином (Орловским), за что редакция выражает ему искреннюю благодарность. Фотографии мест заключения священномученика Петра сделаны в 2007 г. оператором Вячеславом Сачковым и священником Александром Мазыриным. Фотографии в селах Сторожевое и Девицы, а также в Воронеже сделаны группой учителей и учащихся московской Свято-Петровской школы во время паломнической поездки.

Редакция выражает сердечную благодарность Зое Петровне Губониной – супруге Михаила Ефимовича Губонина, его верной помощнице, передавшей бесценный архив в ПСТГУ.

Особенная благодарность сотрудникам Управления регистрации и архивных фондов ФСБ России во главе с В. С. Христофоровым и сотрудникам Государственного архива Российской Федерации во главе с С. В. Мироненко за содействие в работе с архивными документами. Низкий поклон ведущему научному сотруднику Российской Государственной библиотеки Н. Ю. Бутиной, оказавшей неоценимую помощь в библиографической работе.

Хочется выразить сердечную признательность священнослужителям Русской Православной Церкви за границей – архиепископу Женевскому и Западноевропейскому Михаилу (Донскову), архимандриту Луке (Мурьянке), протоиерею Владимиру Цурикову и диакону Андрею Псареву – за предоставление материалов русской зарубежной печати. В получении материалов обновленческой печати значительную помощь редакции оказал давний друг ПСТГУ А. Г. Кравецкий.

Протоиерей Владимир Воробьев

Посвящается светлой памяти Николая Васильевича Бойцова (1896−1967)

Он оказался самым непоколебимым и стойким иерархом из всех, которых имела Русская Церковь со времени Патриарха Ермогена...

А. Левитин и В. Шавров

Несколько предварительных слов

Пишущий эти строки недавно потерял своего старого и искреннего друга Николая Васильевича Бойцова († 14(27).03.1967) ³, благочестивого церковного ревнителя прежней, дореволюционной формации, столь привлекательной в своем положительном выявлении в людях того старшего, уходящего поколения, которые пережили светлую эпоху Великого Патриарха Тихона и, одновременно, являлись горестными свидетелями нещадного разгрома былой Православной Русской Церкви, руины которой ныне предлежат взору всего христианского мира, как некое грозное предупреждение...

Люди, пережившие эту церковную и национально-историческую катастрофу, носят на челе своем особый отблеск до последнего дня жизни.

Почивший друг наш, живя лишь интересами Церкви, не уставал вникать во все их современные проявления и в совместных беседах последнего времени, естественно, не мог не сетовать, в частности, по поводу утвердившегося как в нашей церковной печати, так, равно, и в церковном общественном мнении, того глубоко-прискорбного злонамеренного факта замалчивания образа и дела одного из величайших современных иерархов, ближайшего сподвижника и преемника Святейшего Патриарха Тихона, приснопамятного Патриаршего Местоблюстителя, митрополита Крутицкого Петра.

Этот горестный и чрезвычайно возмутительный факт не только не имеет никакого внутреннего оправдания, но, наоборот – представляет собою совершенно нежелательное и ущербное для славы Церкви явление, лишая молодое верующее поколение замечательного и назидательного примера исповеднической стойкости «даже до смерти» на фоне всеобщего маловерия и шатания.

Длящееся десятилетиями (!) сознательное замалчивание имени и образа митрополита Петра объясняется лишь ярко выраженным усердием не по разуму современных несчастных руководителей церковной жизни, безмерно раболепствующих в угоду «атеистического» мракобесия, распоясавшегося, как известно, до последнего предела; этим бесчестным способом современное церковное руководство стремится заработать политический капитал и как бы искупить прошлое непоколебимое стояние на страже интересов и целости Церкви Патриаршего Местоблюстителя, не желавшего, подобно своим преемникам, угодничать перед «внешними» за счет достоинства и внутренней свободы Церкви.

Так, наглость современных церковных «историков» в этом отношении дошла, например, до того, что один из них прямо пишет в официальном печатном органе Церкви, «Журнале Московской Патриархии»⁴ (№ 5,1968 г.) следующее:

«...После кончины Патриарха Тихона, с 27.11 (10 декабря) 1925 года возглав- ление Русской Православной Церкви перешло к митрополиту Сергию [Страго- родскому]...» (!)⁵

Коротко и... лживо.

Поэтому, стремясь не только сохранить память (за нее не боимся: «в память вечную будет праведник; от слуха зла неубоится»! (Пс. 111,6−7)), но, по возможности, и воссоздать образ и великий исповеднический подвиг нашего первого доблестного Патриаршего Местоблюстителя, вполне сознавая и всю скудость своих сил, мы, однако, отважились собрать здесь воедино все известные и доступные нам данные, касающиеся интересующего нас Святителя Божия, и приведя их в относительно стройную систему, надеемся донести до сознания читателя всю огромность значения его жизненного подвига для современного и будущего русского Православия.

Высокопреосвященный митрополит Петр воистину оказался тем спасительным и незыблемым камнем, на котором зиждилась Церковь Русская в страшный период, последовавший за кончиною Святейшего Патриарха Тихона; последующие времена со всей очевидностью показали, сколь свят и славен был прямой путь нашего «Кифы» и как губителен оказался для Церкви иной, новый путь, малодушно избранный его незадачливыми, «мудрыми» (как нам старается внушить церковная печать) преемниками, вполне подтверждая слова пророка: «Посрамились мудрецы и запутались в сеть» (Иеремия 8, 9)...

Благосклонный читатель да простит нам все несовершенство (литературное и историческое) и неизбежные ошибки предпринятого труда, а будущие благочестивые исследователи современной церковной эпохи, которые, надеемся, окажутся в лучших внешних условиях и явятся обладателями недоступных ныне источников и материалов, – без сомнения сумеют воссоздать уже с исчерпывающей полнотою величественный, впечатляющий образ этого богатыря русского религиозного духа, сумевшего в полной мере и при самых тягчайших обстоятельствах бестрепетно осуществить подвиг своей многотрудной, исповеднической жизни, безоговорочно следуя бодрящему призыву Спасителя (кстати сказать, обращенному и ко всем нам!): «Буди верен даже до смерти и дам ти венец живота» (Апок. 2,10).

Предлагаемый труд свой посвящаем светлой и доброй памяти благоговейного почитателя митрополита Петра, почившего друга нашего Николая Васильевича Бойцова, которому он (этот труд) в значительной мере обязан и своим происхождением.

Москва, 1968г. Составитель

1. Митрополит Петр – Патриарший Местоблюститель

В Вербное воскресенье 1925 года 30 марта (12 апреля) – прекрасный, ласковый и солнечный день, в Москве происходило небывалое по своему историческому значению, настроенности и величию, скорбное церковное торжество: Русская Православная Церковь хоронила своего Великого Отца, Святейшего Всероссийского Патриарха Тихона.

Неисчислимое множество народа сплошной массой заполнило не только огромную территорию Донского монастыря, где происходило это печальное событие, но и все прилегающие площади, улицы и переулки.

В центре большого летнего собора, на особом рундуке помещался гроб с телом почившего Первосвятителя, покрытый патриаршей мантией; он буквально утопал во множестве цветов и венков, на лентах которых нередко виднелись надписи на различных европейских языках.

Здесь, после необычайно-дивной заупокойной литургии, начинался торжественный чин отпевания, совершаемый шестьюдесятью двумя архиереями, съехавшимися со всей страны, и сотнями священников.

В это время на солее появилась величественная и скорбная фигура митрополита Крутицкого Петра. Обратившись лицом к народу, подавляя заметное волнение, он тяжело оперся на жезл и сказал прерывающимся, глухим голосом:

– Я не могу говорить... слезы душат меня.

Он говорил:

– Кого мы хороним? Кто предлежит нам? Кому мы собрались отдать последний долг?.. Мы хороним своего Отца – Святейшего Патриарха Тихона.

Трудна была его жизнь. Тяжелый жребий выпал на долю его – править Русской Церковью в такое бурное время.

Но он уже отошел ко Господу.

Труды и подвиги его закончились.

Он предстоит уже Престолу Божию, а за все время дальнейшего управления Русской Церковью ответ падает теперь на мои слабые плечи.

Осиротели мы. Не стало у нас печальника и молитвенника, который для молодых был отцом, для взрослых мудрым наставником и руководителем, а для всех вообще – другом. Его обаятельная ласка простиралась и на меня, его ближайшего сотрудника.

Помолись же, Отец наш, за нас, осиротелых. Помолись за паству твою, здесь собравшуюся, и за Церковь Российскую, столь тобою любимую. Вечная память тебе, закатившееся Солнышко Церкви Русской!⁶

Слезы текли по его лицу; священники бережно свели его под руки с солеи и проводили до кафедры.

Начался чин отпевания...

Впоследствии, в одном из частных писем нам попались следующие строки, относящиеся к этому моменту:

«Перед вступлением на Местоблюстительство, на похоронах Святейшего Патриарха Тихона 30 марта (12 апреля) 1925 года митрополит Петр много плакал (вероятно, о почившем и о предстоящем ему самому подвиге). Он был так взволнован происшедшим, что не мог произнести надгробного слова о почившем, которое естественно, ожидалось от него всеми; делая богослужебные возгласы, он подавлял в себе рыдания.

Таким образом, вместо ожидавшейся пространной надгробной речи он сказал буквально несколько фраз, как говорили, “залитых слезами»...»⁷

Таково было первое явление народу нового Главы Русской Православной Церкви – Патриаршего Местоблюстителя, хорошо известного всей верующей Москве митрополита Крутицкого Петра (Полянского), неизменного богослужебного спутника и «правой руки» в административной деятельности почившего Святейшего Патриарха на протяжении последних двух-трех лет.

Святейший Патриарх Тихон, предвидя возможность своей скорой и внезапной кончины (пример чему, быть может, был усмотрен им в недавнем нападении бандитов на его жилище и дерзком убийстве его келейника Я. А. Полозова⁸), заблаговременно составил завещательное распоряжение о преемстве высшей церковной власти, основанное на праве персонального указания избранного им лица для замещения Первосвятительской кафедры, данном ему вопреки каноническим правилам в связи с чрезвычайными обстоятельствами церковной жизни Великим Поместным Собором 1917−1918 гг.⁹, проницательно предусмотревшим грядущие «обстоятельства времени», ломающие установленные канонические требования и нормы.

И случилось так, что к моменту кончины Святейшего Патриарха из всего, созданного Собором обширного аппарата Высшего Церковного Управления¹⁰, в наличности оставался только сам Патриарх.

Из трех, указанных им в завещательном распоряжении кандидатов в Местоблюстители, двое находились в ссылке¹¹; на свободе оставался лишь последний (в порядковом отношении третий) из них: митрополит Крутицкий Петр.

Утверждение его на посту Местоблюстителя Всероссийского Патриаршего Престола протоколировалось специальным актом, подписанным всеми Архипастырями, прибывшими на погребение Патриарха. Акт этот полностью воспроизводится в первом послании Местоблюстителя ко Всероссийской своей пастве от 30 марта (12 апреля) 1925 года – о вступлении в должность Главы Церкви; оно тогда же получило немедленное и широкое распространение среди православного люда.

Текст этого послания таков:

«Архипастырям, пастырям и всем верным чадам Православной Российской Церкви.

Волею Божией Святейший Патриарх Московский и всея России Тихон в 11 часов 45 мин[ут] ночи на исходе праздника Благовещения Божией Матери тихо опочил.

Сонмом Архипастырей и пастырей при небывало громадном стечении мирян почивший Святейший Патриарх торжественно погребен в Донском монастыре сего 30 марта (12 апреля) в храме в честь иконы Донской Божией Матери.

В заботах о сохранении преемства власти церковной и канонического строя управления Церковью Божией Святейший Патриарх Тихон составил при жизни 25 декабря 1924 г. (7 января 1925 г.) завещание, которое в присутствии сонма Архипастырей и было оглашено¹².

Точное содержание сего завещания следующее:

«В случае Нашей кончины Наши Патриаршие права и обязанности, до законного выбора нового Патриарха, предоставляем временно Высокопреосвященному митрополиту Кириллу [Смирнову]. В случае невозможности по каким-либо обстоятельствам вступить ему в отправление означенных прав и обязанностей, таковые переходят к Высокопреосвященному митрополиту Агафангелу [Преображенскому]. Если же и сему митрополиту не представится возможности осуществить это, то Наши Патриаршие права и обязанности переходят к Высокопреосвященному Петру [Полянскому], митрополиту Крутицкому.

Доводя о настоящем Нашем распоряжении до общего сведения всех Архипастырей, пастырей и верующих Церкви Российской, считаем долгом пояснить, что сие распоряжение заменяет таковое Наше распоряжение, данное в ноябре месяце 1923 года.

Тихон, Патриарх Московский и всея России.

25 декабря 1924 г. (7 января 1925 г. )»¹³.

Присутствовавшие при оглашении сего исторически важного для Церкви документа Архипастыри Русской Православной Церкви, по ознакомлении с завещанием Святейшего Патриарха, сделали следующее, закрепленное собственноручной подписью, заключение: «Убедившись в подлинности документа и учитывая 1) то обстоятельство, что почивший Патриарх при данных условиях не имел иного пути для сохранения в Российской Церкви преемства власти и 2) что ни митрополит Кирилл, ни митрополит Агафангел, не находящиеся теперь в Москве, не могут принять на себя возлагаемых на них вышеприведенным документом обязанностей, Мы, Архипастыри, признаем, что Высокопреосвященный митрополит Петр не может уклониться от данного ему послушания и во исполнение воли почившего Патриарха должен вступить в обязанности Патриаршего Местоблюстителя.

Сергий [Страгородский], митрополит Нижегородский.

Серафим [Александров], митрополит Тверской.

Тихон [Оболенский], митрополит Уральский.

Зиновий [Дроздов], архиепископ Тамбовский.

Иосиф [Петровых], архиепископ Ростовский, управляющий Новгородской епархией.

Николай [Добронравов], архиепископ Владимирский.

Сильвестр [Братановский], архиепископ Костромской и Галический.

Прокопий [Титов], епископ Херсонский.

Сергий [Зверев], епископ Мелитопольский, управляющий Самарской епархией.

Григорий [Козлов], епископ Ветлужский.

Филипп [Гумилевский], епископ Балахнинский.

Филипп [Ставицкий], епископ Смоленский.

Иларион [Бельский], епископ Каргопольский.

Стефан [Гнедовский], епископ Кирсановский.

Иоанн [Василевский], епископ Бронницкий.

Тихон [Русинов], епископ Царицынский.

Иннокентий [Бусыгин], епископ Каменский.

Павел [Кратиров], епископ Старобельский.

Августин [Беляев], епископ Иваново-Вознесенский.

Афанасий [Сахаров], епископ Ковровский.

Серафим [Самойлович], архиепископ Угличский, управляющий Ярославской епархией.

Владимир [Соколовский], архиепископ Екатеринославский.

Архиепископ Иннокентий [Ястребов].

Гурий [Степанов], архиепископ Иркутский.

Александр [Похвалинский. – Ред.], епископ Павловский.

Борис [Соколов], архиепископ Рязанский.

Иоасаф [Шишковский-Дрылевский], епископ Малоярославецкий, управляющий Калужской епархией.

Серафим [Протопопов], епископ Рыбинский.

Амвросий [Казанский. – Ред.], епископ Сызранский.

Амвросий [Смирнов. – Ред.], епископ бывший Брянский.

Иоасаф [Удалов], епископ Чистопольский.

Герман [Коккель], епископ Ибрессинский.

Парфений [Брянских], епископ Ананьевский.

Константин [Дьяков], епископ Сумский, управляющий Харьковской епархией. Митрофан [Русинов], епископ Бутурлиновский.

Петр [Зверев], епископ Старицкий.

Вассиан [Пятницкий], епископ бывший Егорьевский.

Аверкий [Кедров], епископ Житомирский.

Иннокентий [Тихонов], епископ Ладожский.

Амвросий [Полянский], епископ Каменец-Подольский.

Вениамин [Глебов], епископ Рославльский.

Иов [Рогожин], епископ Пятигорский.

Борис [Рукин], епископ Можайский.

Симеон [Михайлов], епископ Чебоксарский, управляющий Вятской епархией. Николай [Покровский], архиепископ Псковский.

Иоанн [Братолюбов], епископ Боткинский.

Петр [Гасилов], епископ Осинский.

Иннокентий [Летяев], епископ Ставропольский.

Александр [Раевский], епископ Керченский.

Виссарион [Зорнин], епископ Симбирский.

Дамиан [Воскресенский], епископ Переславский.

Алексий [Готовцев], епископ Серпуховской.

Иринарх [Синеоков], епископ Тюменский.

Григорий [Козырев], епископ Вольский.

Серафим [Звездинский], епископ Дмитровский.

Арсений [Соколовский], епископ Прикаспийский.

Феодор [Маковецкий], епископ Мосальский.

Алексий [Буй], епископ Петропавловский.

Григорий [Яцковский], архиепископ Екатеринбургский.

Тихон [Шарапов], епископ Гомельский.

Всецело покоряясь воле Премудрого и Благого Промысла, без коего, верю, ничто в жизни не совершается, сыновне подчиняясь велению нашего Святейшего Патриарха и согласуясь с пониманием его веления Архипастырями Русской Церкви, Я, смиренный Петр, митрополит Крутицкий, выразил согласие вступить со дня оглашения завещания почившего Первосвятителя в отправление обязанностей Патриаршего Местоблюстителя.

Доводя о сем до сведения Архипастырей, пастырей и верных чад Православной Русской Церкви, прошу всех вознести ко Господу молитвы, чтобы Он упокоил со святыми Святейшего нашего Отца, а мне даровал силы и мудрость достойно проходить возложенное на меня служение.

Божие благословение да будет со всеми нами.

30 марта (12 апреля) 1925 г.

Москва. Донской монастырь.

Патриарший Местоблюститель Петр, митрополит Крутицкий».

(Подписи двух последних Архипастырей поставлены под актом значительно позже, так как в день погребения Святейшего Патриарха Тихона они не находились в Москве)¹⁴.

Так, в Донском монастыре, с митрополитом Петром происходит то же самое явление, которое имело место и при избрании Святейшего Патриарха Тихона на Соборе 1917−1918 гг.; как там, так и здесь, из трех намеченных кандидатов всеобщее утверждение получает лицо, по человеческим понятиям наименее «популярное». Однако, как покажет будущее, именно оно явится наиболее стойким и преданным делу Божию.

«Ин суд человеческий, а ин суд – Божий»¹⁵.

Что же касается патриаршего завещательного распоряжения и его вскрытия и обнародования, то содержание его стало известным в Москве буквально на другой же день кончины Патриарха.

Так, в своем слове к молящимся по поводу происшедшего общецерковного горя, произнесенном в храме св. муч. Панкратия, что у Сухаревой башни, известный (тогда) московский протоиерей о. Валентин Свенцицкий говорил 26 марта (8 апреля) 1925 года:

«Со стороны внешней, со стороны канонической смерть Патриарха не создает затруднений. До Собора первосвятитель Церкви по завещанию Патриарха назначен. За отсутствием митрополитов Кирилла и Агафангела власть первосвятительская переходит к Местоблюстителю Патриаршему митрополиту Петру. Признать эту высшую церковную власть – обязанность православного христианина, независимо от своих личных симпатий и антипатий, ибо непризнание законно поставленного Местоблюстителя возможно лишь при одном условии: отпадении его от Православия»¹⁶.

Отметим, что упоминание о «личных симпатиях и антипатиях» приведено было о. В. П. Свенцицким не зря, ибо среди епископата уже успела обнаружиться некоторая прослойка (правда, крайне незначительная), не очень довольная новым церковным возглавлением, о чем несколько подробнее упомянем ниже.

Стало быть, было ясно, что завещательное распоряжение, как и надлежало тому быть, было вскрыто немедленно после кончины Святейшего Патриарха и с его содержанием архиереи, постепенно прибывавшие в Москву для участия в погребении, знакомились каждый в отдельности, по мере их появления в Донском монастыре.

Но эта ясность о порядке и времени вскрытия завещательного распоряжения значительно затуманилась впоследствии, когда появилось позднейшее свидетельство о сем митрополита Литовского Елевферия (Богоявленского), – первого из русских иерархов-эмигрантов, появившегося в Москве во второй половине 1928 года (в связи с вопросом о возврате в Литву свв. мощей виленских мучеников, эвакуированных в русско-германскую войну тогдашним архиепископом Литовским Тихоном и долгое время хранившихся в соборе Донского монастыря¹⁷).

В своих опубликованных в Париже воспоминаниях о посещении Московской Патриархии, покойный митрополит Елевферий сумел нагородить столько несообразностей по этому поводу, что они требуют изрядной расшифровки и опровержения.

Он пишет:

«После погребения, в присутствии всех участвовавших в отпевании умершего иерархов, был вскрыт пакет о местоблюстительстве. Немало было разговоров, как быть, как исполнить волю почившего, так как первые два кандидата – митрополиты Кирилл и Агафангел были в ссылке, а налицо третий, митрополит Петр. Благоразумие выяснило, что, согласно воле Патриарха, Местоблюстителем должен быть тот, кто может сейчас же, без внешних затруднений, восприять эту власть; таковым и был митрополит Петр, который, несмотря на отказ, упрошенный иерархами, и главным образом, в силу видимой необходимости, и приял на себя бремя Местоблюстительства. Время было уже позднее; утомленные и служением, и обсуждением иерархи подписали составленный акт о Местоблюстительстве и разошлись...»¹⁸

Если все происходило так, как здесь описано автором будто бы со слов оче-. видца и участника события митрополита Серафима (Александрова), то возникает недоуменный вопрос: почему же во время чина отпевания Святейшего (свидетелем и слушателем чего был и пишущий эти строки), происходившего ранее вскрытия патриаршего завещательного распоряжения (судя по утверждению митрополита Литовского в вышеприведенных строках), – митрополит Петр во всеуслышание, с высоты амвона, в своей надгробной речи заявил, что дальнейшее бремя управления Церковью ложится отныне на его «слабые плечи»?

Разумеется, если бы пакет с патриаршим завещательным распоряжением был вскрыт после отпевания, то у митрополита Петра еще не было бы основания говорить перед лицом всенародного множества о своем Местоблюстительстве.

Поэтому, вспоминая тогдашнюю обстановку в Донском монастыре, когда в течение нескольких дней здесь собирались приезжавшие постепенно со всех концов России архиереи, можно полагать (но не более), что патриаршее завещательное распоряжение свободно могло быть вскрыто незначительною по количеству лиц группою ведущих архиереев, а прочие Святители, по мере прибытия их в Донской монастырь, постепенно знакомились с его содержанием и пока что келейно обсуждали предложенные в нем кандидатуры при свете обстоятельств тех дней. Вывод из этих обсуждений, естественно, следовал один: неизбежное восприятие на себя местоблюстительских прав и обязанностей никем другим, как митрополитом Петром. И хотя единодушие епископата, обнаружившееся таким образом, давало известное моральное право митрополиту Петру считать себя признанным Местоблюстителем Патриаршего Престола, все же трудно допустить мысль, чтобы он решился провозгласить об этом всенародно, не имея пока что в руках официального обоснования.

Отсюда единственный, напрашивающийся сам собою вывод, что акт о мес- тоблюстительстве от 30 марта (12 апреля) 1925 года свое оформление получил, во всяком случае до начала заупокойных богослужений, совершавшихся в тот день, и, как известно, окончившихся (вместе с погребением) лишь в седьмом часу вечера.

В порядке предположения допускаем и такой вариант, что окончательно все подписи под заключением архипастырского сонма о бытии митрополиту Петру Патриаршим Местоблюстителем были собраны позднее, после погребения Святейшего (а две последние даже летом 1925 года), но само заключение, и с немалым уже количеством подписей старейших иерархов, несомненно имелось в наличии до заупокойной литургии 30 марта (12 апреля) 1925 года.

Иначе, повторяем, трудно понять и объяснить как самое выступление митрополита Петра при гробе Святейшего Патриарха, так, равно, и слово о. Валентина Свенцицкого в Панкратьевском храме у Сухаревой башни.

Что же касается ошибочности сообщения о времени вскрытия пакета с завещательным распоряжением, приведенного митрополитом Елевферием, то, как он сам указывает в этих же воспоминаниях (несколько выше), рассказ этот записан им в 1928 году со слов митрополита Серафима (Александрова), который, за более чем трехлетний срок со времени происшествия, мог прекрасно забыть и перепутать некоторые детали и частности из тяжелых событий вспоминаемых минувших дней, в достаточной мере уже затененных новейшими потрясениями церковной жизни, недостатка в которых, к сожалению, не ощущалось.

Наконец, мог нечто перепутать или ошибиться и сам мемуарист.

Но, как бы там ни было, а «после смерти Патриарха Тихона церковное управление на непродолжительное время [12 апреля по 10 декабря 1925 г. (н. ст.) − Сост.¹⁹] перешло в руки Местоблюстителя Патриаршего Престола митрополита Крутицкого Петра»²⁰.

И этот факт был воспринят православным сознанием подавляющего большинства верующих Русской Церкви с полнейшим спокойствием духа и совершенной уверенностью в его канонической правомочности, потому что, хотя «...переход патриарших прав и обязанностей к митрополиту Петру совершился в небывалом и неведомом для канонов порядке, но церковное сознание восприняло этот небывалый порядок как средство сохранения целости патриаршего строя, считая последний главным обеспечением нашего православного бытия, особенно ввиду обновленческого отрицания идеи Патриаршества...»²¹

Позже, характеризуя момент вступления митрополита Петра в руководство Церковью, орган русских католиков в Париже писал²²: «После смерти Патриарха Тихона, 25 марта (7 апреля) 1925 г. в управление Церковью, как известно, согласно завещанию Патриарха, признанному русским епископатом, вступил митрополит Крутицкий Петр. Этот момент характеризовался с одной стороны провалом последних надежд на создание Патриаршего легального управления [разумеется, без подчинения гражданским властям. – Сост.], о котором хлопотал покойный [Патриарх. – Сост.], а с другой стороны, все разрушающей активностью обновленцев...»²³

Поэтому, – добавим от себя, – и по многим другим тяжелым обстоятельствам церковной жизни тех дней, особая щепетильность, многоглаголание и оцеживание комаров в вопросе о форме перехода патриаршей власти в руки Местоблюстителя, были бы и неполезны: принципиальная правомочность этого акта, основанная на волеизъявлении Собора 1917−1918 гг. была для всех очевидна; момент требовал «единства в главном» – и оно было соблюдено: православный епископат в лице своих старейших и заслуженных представителей безоговорочно стал в должную субординацию по отношению к Патриаршему Местоблюстителю.

Что же касается самого митрополита Петра то, конечно, в те дни разговоров о нем было немало; главное же, выйдя, в силу сложившихся церковно-исторических обстоятельств, к возглавлению Церкви, он немедленно попал под не- прекращающийся обстрел злопыхателей-обновленцев и их покровителей из лагеря так называемых «научных атеистов». К грязным политическим инсинуациям, беспрестанно измышляемым и изливаемым на него обновленцами; ко всем видам и формам рясофорной ноздревщины, осуществляемой последними в угоду своим закулисным покровителям, он относился совершенно так же, как и покойный Святейший Патриарх Тихон; он их полностью игнорировал и «не замечал». Конечно, это еще более подзадоривало и озлобляло врагов Церкви, а ему самому стоило огромного нервного напряжения.

Опуская сейчас рассмотрение биографических данных о новом возглавителе Церкви, – чему будет уделено внимание ниже, – обратимся снова к завещательному распоряжению от 25 декабря 1924 года (7 января 1925 года) и попытаемся хотя бы в малой мере понять, какими особенностями отличался (по мысли Завещателя) каждый из указанных кандидатов.

При выборе лиц, способных заменить его по отшествии в тяжелом и ответственном деле возглавления Церкви, Святейший Патриарх Тихон должен был долго ломать голову, учитывая небывало сложную, коварную внешнюю обстановку.

Требовалось, чтобы очередное жертвенное заклание принесло наибольшую пользу Церкви и потому, подобно ветхозаветным патриархам, он избирал для этой цели наиболее непорочных и «тучных» овнов.

Назначение первым кандидатом митрополита Казанского и Свияжского Кирилла, несколько лет уже «не вылезавшего» из ссылок, обусловливалось, конечно, мотивами достаточно глубокими, именно, тем огромным моральным и церковнообщественным авторитетом, которым тот пользовался среди верного епископата, клира и мирянской среды как чистый, искренний и непреклонный выразитель отечественной церковности, совершенно неспособный ни на какие компромиссы за счет цельности и свободы внутренних и внешних (насколько они допустимы новым гражданским законодательством) установлений нашей веры.

Достаточно выявивший к тому времени свою несгибаемость и верность Церкви, особенно в вопросе об отношении к обновленчеству и подобным, митрополит Кирилл для широкого церковного сознания, несомненно, явился бы наиболее желательным выразителем высшей церковной власти, олицетворенной в духе заветов Собора 1917−1918 гг.

И проницательная мудрость, а также ясная церковная интуиция Святейшего Патриарха безошибочно угадала в нем ту одухотворенную личность, непреклонная чистота и воодушевленное горение которой наиболее импонировали как тогдашней церковной обстановке, так, равно, и тому облику Патриарха – старца и Отца всех малых сих «скорбящих и обремененных», выношенному и созданному Собором в лице первого Патриарха.

Иначе говоря: по всем известному духовному облику митрополита Кирилла, можно было предполагать с большой долей уверенности, что в случае надобности он ни на одну йоту не отступил бы в своей первосвятительской деятельности от соборных принципов 1917−1918 гг., проводившихся с таким благодатным тактом и уменьем Святейшим Патриархом Тихоном сквозь огненные стихии мира сего.

Кроме того, надо думать, что данный выбор Патриарха учитывал и отображал также волю и разум самого этого Собора 1917−1918 гг., что с достаточной ясностью усматривается из нижеследующих данных, извлеченных нами из соборных деяний.

А. В соборном заседании 18(31) августа 1917 года, при избрании Товарищей Председателя Собора, тогдашний архиепископ Тамбовский и Шацкий Кирилл занимает пятое место:

Архиепископ Новгородский Арсений [Стадницкий] (317) записок.

Архиепископ Харьковский Антоний [Храповицкий] (207) записок.

Митрополит Тифлисский Платон [Рождественский] (99) записок.

Архиепископ Казанский Иаков [Пятницкий] (62) записки.

Архиепископ Тамбовский Кирилл [Смирнов] (48) записок и так далее²⁴.

Б. В соборном заседании 30 октября (12 ноября) 1917 года, при первичном голосовании кандидатов в Патриарха, архиепископ Тамбовский и Шацкий Кирилл получает второе место:

Архиепископ Харьковский Антоний [Храповицкий] 101 голос.

Архиепископ Тамбовский Кирилл [Смирнов] 27 голосов.

Митрополит Московский Тихон [Беллавин] 23 голоса и так далее²⁵.

В. В соборном заседании 31 октября (13 ноября) 1917 года, при избрании трех кандидатов в Патриарха из лиц, намеченных при первичном голосовании, архиепископ Тамбовский и Шацкий Кирилл получает:

а) при избрании 1-го кандидата 5-е место (102 голоса).

б) 2-го – 4-е место (77 голосов).

в) 3-го – 3-е место (35 голосов)²⁶.

Таким образом, как видно из приведенных показателей, духовный авторитет архиепископа Тамбовского и Шацкого Кирилла был немалым уже в 1917 году и впоследствии, за выходом из строя ряда маститых представителей иерархии, являлось вполне «достойным и праведным» отдать первое место в завещательном распоряжении именно этому твердому и незапятнанному святителю, – что Святейший Патриарх, как известно, и сделал.

Следующим кандидатом, если первому «по каким-либо обстоятельствам», всем тогда слишком понятным, не придется воспользоваться предоставленным правом, Святейший выдвигает митрополита Ярославского Агафангела, мудрого и непричастного ни к каким «шатаниям» старца, одного из старейших по хиротонии (1889 г.) иерарха нашей Церкви (еще более старым по хиротонии в те дни являлся престарелый архиепископ Екатеринославский и Новомосковский Владимир (Соколовский-Автономов), хиротонисанный в 1887 г.).

Патриарха связывала с ним давняя и довольно тесная дружба, в продолжение которой он имел широкую возможность убедиться в христианской широте высоких моральных качеств этого, довольно популярного Архипастыря (своего преемника по Ярославской кафедре), неподкупной твердости его воззрений и больших административных способностях.

Как известно, именно ему, в 1922 году передал Святейший Патриарх временное исполнение своих высоких обязанностей перед своим заключением в тюрьму. Доблестное поведение митрополита в краткий период заместительства Патриарха, окончившееся вскоре же – в связи с его «несговорчивостью» – ссылкой в далекий Нарымский край, было еще у всех в памяти.

Теперь сроки ссылок этих двух первых кандидатов приближались к концу и Святейший Патриарх, внося их имена в свое завещательное распоряжение, по всем данным мог иметь в виду скорое появление этих Архипастырей на церковном горизонте. Это – с одной стороны. С другой, составляя свое завещание на Рождество 1924 года, он, видимо, еще не чувствовал реального приближения близкого конца, хотя в последнее время часто недомогал, особенно после убийства келейника «Якова» текущей зимой; да и возраст Патриарха вселял надежду на то, что даже при всех неблагоприятных внешних обстоятельствах и, несмотря на имеющиеся физические расстройства, он вполне способен пожить еще пять-семь лет и, стало быть, помирать ему «рано» (Патриарх скончался в возрасте шестидесяти лет, двух месяцев и шести дней).

Что же касается последнего, третьего кандидата, помянутого в завещательном распоряжении, следует сказать, что еще значительно раньше в московских церковных кругах поговаривали о том, что Святейший Патриарх сознательно и преднамеренно выдвигал его ускоренным темпом (в пять лет) до высшего иерархического положения. Митрополита Петра он лично знал еще с давних пор с самой хорошей, деловой стороны и, включая его в число своих возможных преемников, надеялся, очевидно, и на более благосклонное отношение к нему (митрополиту) со стороны пресловутого «ведомства Е. А. Тучкова»²⁷, чем к двум другим – архиереям старого «царского» рукоположения, неизменно (и, конечно, без всякого к тому основания) поносимым в нашей гражданской печати «монархическими зубрами», «махровыми реакционерами», «охвостьем царизма» и прочими подобными эпитетами бульварно-блатного газетного жаргона.

На фоне всех этих реакционных зубров митрополит Петр выглядел несколько иначе; характерной его особенностью являлось то обстоятельство, что, будучи в возрастном отношении современником архиереев старшего поколения и такого же, как они, воспитания и образования он, в одном пункте существенным образом отличался от всех своих собратий, так как всю свою жизнь прожил светским человеком и потому в глазах новой гражданской власти (для которой, впрочем, «кто ни поп – тот батька» и все, без исключения, один другого «хуже») мог иметь некоторое благоприятное преимущество хотя бы в том, что практически его невозможно было – как других – обвинить в соучастии в прошлых «грехах» Церкви, бесконечно изобретаемых и предъявляемых всем без исключения нашим Архипастырям. Его прошлая светская жизнь исключала подобные обвинения даже в глазах обвинителей, а это, конечно, являлось уже само по себе немаловажным положительным моментом в его биографии. Таким образом, в будущем, чтобы иметь возможность предъявить ему какие-либо подобные обвинения, следовало еще ожидать накопления материала для них, либо изобретать дутые, фиктивные, т. е. «склеить ему дело» (как тогда говорилось), что, впрочем, в те достопамятные времена, проделывалось с виртуозной легкостью и быстротою.

И есть все основания полагать, что вышеприведенные рассуждения, или, во всяком случае, подобные им, в какой-то степени должны были занимать Святейшего Патриарха при размышлении о будущих судьбах Церкви и Ее возможных возглавителях после его кончины.

Таким образом, первыми двумя кандидатами в Местоблюстители указаны в завещательном распоряжении архиереи старого рукоположения, третьим – был ставленник нового, советского времени, и уже по одному этому не связанный исторически с царской Церковью и Ее прошлым, столь ненавидимым современностью.

Впрочем, как показало недалекое будущее, митрополита Петра, ставшего Патриаршим Местоблюстителем, вскоре же постигла общая участь, уготованная тогда всем без изъятия верным сынам Церкви, не желавшим идти на поводу у вышеупомянутого «ведомства». Однако, несмотря на кратковременность его понтификата, волею Божией ему предоставлена была возможность внести свой великий вклад в дело укрепления и объединения Церкви пред лицом Ее расходившихся внешних и внутренних врагов.

К сказанному о патриаршем завещательном распоряжении остается добавить лишь то, что многих церковных людей вводило в немалое недоумение отсутствие упоминания в нем такого известного и маститого иерарха, как митрополит Новгородский Арсений (Стадницкий)²⁸, бывший на Соборе 1917−1918 гг. одним из кандидатов на Патриарший Престол. Отсюда казалось, что одним из кандидатов в Местоблюстители должен был быть именно он²⁹, а не митрополит Петр.

Следует сказать, что еще в 1917 году на Соборе, митрополит Арсений ужасался возможности быть избранным на Патриарший Престол и радовался, когда его миновала эта горькая чаша (о чем упоминалось в тогдашней церковной печати). По-видимому, и теперь, когда вновь возникала возможность оказаться во главе Церкви, причем при обстоятельствах еще более неблагоприятных, – он убедил Патриарха отвести его кандидатуру; было известно в то время, что Святейший не заглазно назначал себе преемников, но предварительно испрашивая их согласия и обсуждая самым тщательным образом все возможные «за и против».

Наконец, в целом следует отметить удивительную продуманность патриаршего завещательного распоряжения от 25 декабря 1924 года (7 января 1925 года), и глубокое соответствие его требованиям тогдашнего церковного момента: отвечая нормам каноническим и этическим оно, одновременно, предугадало как бы интуитивно возможность своего практического претворения в жизни в лице «мало популярного» митрополита Крутицкого, именно которому, вопреки всем человеческим домыслам и было, однако, суждено восприять на свои «слабые плечи» подвиг местоблюстительства в его самой тяжелой форме геройского ис- поведничества.

Что же касается правовой (канонической) стороны дела передачи высшей церковной власти, состоявшегося 30 марта (12 апреля) 1925 года, под которую, при всей своей безграмотности многократно пытались подкапываться разного рода обновленческие мудрецы и «канонисты», то в ответ на все эти наглые попытки уместнее всего привести исчерпывающую выдержку из специального исследования данного вопроса со стороны Заместителя Патриаршего Местоблюстителя (впоследствии), митрополита Нижегородского Сергия. Он писал тогда:

«Следует [...] общецерковному порядку [...] иерарх, назначенный завещанием Святейшего Патриарха исполнять обязанности первого епископа нашей Русской Церкви. Но недаром его титул – “Патриарший Местоблюститель», а не “Местоблюститель Патриаршего Престола», как предусмотрено правилами. Эта с виду незначительная разница намекает на весьма существенное различие в объеме полномочий нашего Патриаршего Местоблюстителя от обычного Местоблюстителя. [...]

Наш “Патриарший Местоблюститель» получил свои полномочия не от Синода и не совместно с Синодом, а непосредственно от Патриарха. Знаменательно, что ко дню смерти Патриарха из всего столь широко на Соборе задуманного аппарата остался один Патриарх. Он один сохранил свои, полученные от Собора полномочия, на управление Российской Церковью. Срок полномочий членов Синода и Высшего Церковного Совета уже давно истек, и они не могли более принимать участия в управлении. Существовавший при Патриархе Синод из трех архиепископов, а потом – митрополитов, полномочий от Собора не имел, был собран по личному приглашению Почившего и с его смертью терял полномочия. Таким образом, рядом с Патриархом не оказывалось Собором уполномоченного учреждения, которое бы, участвуя в Высшем управлении Церковью, могло автоматически принять от Патриарха всю полноту порученной ему Собором Патриаршей власти и соблюсти ее до избрания нового Патриарха, избрав Местоблюстителя. Оставался единственный путь к сохранению этой власти: личным Патриаршим распоряжением указать лицо, которое бы по смерти Патриарха восприняло всю полноту Патриаршей власти для передачи будущему Патриарху. Это Почивший сделал своим завещанием.

Так как вопрос шел именно о том, чтобы сохранить для Русской Церкви не в теории, но и на практике, в действии – учрежденную Собором Патриаршую власть во всей ее полноте, то в завещании и говорится определенно о переходе к одному из указанных кандидатов всех прав и обязанностей Патриарха без каких-либо ограничений. Завещание не усваивает будущему носителю Патриаршей власти титула Местоблюститель, что давало бы повод приравнивать к обыкновенному Местоблюстителю и тем ограничивать его права. Уже сам Владыка Митрополит Петр при вступлении в должность избрал для себя такой титул, может быть, желая этим показать, что он совсем не намерен присваивать Патриаршей власти пожизненно, а смотрит на себя только как на временного носителя этой власти для передачи будущему Патриарху. По прямому же смыслу завещания он бы должен был именоваться: “Исправляющий должность Патриарха» со всеми правами, этой должности присвоенными, в том числе и с правом обращения ко Всероссийской пастве лично от себя с посланиями и с правом возношения его имени во всех церквах Патриархата. [...]

Некоторые выражают сомнение в канонической состоятельности такой единоличной передачи Патриаршества. 23 правило Антиохийского Собора, говорят они, прямо запретило епископу поставлять преемника, как бы своего наследника по кафедре и понятно, почему. Во-первых, епископ не должен рассматривать собственность Божию и Церковь Божию как свое личное достояние (тем более, что с занятием кафедры тогда соединялось и распоряжение всем принадлежавшим кафедре имуществом), как это и говорится в 76 Апостольском правиле. Во-вторых, единоличное замещение кафедры нарушает права клира и мирян, а равно собора епископов, которым по установленному порядку предоставлено избирать и поставлять епископов на вдовствующие кафедры. Между тем, почивший Патриарх передавая в силу сложившихся обстоятельств единолично Патриаршую власть ни одним словом не коснулся кафедры Московского Патриарха. Она до сих пор стоит незанятая. Это, кстати, питает и особенное отношение к почившему со стороны верующих москвичей. Не справляясь, конечно, с установленным в Церкви порядком, они до сих пор называют почившего “Великим Господином и Отцом нашим, Московским и всея России Патриархом». Для них Патриаршая кафедра до сих пор как бы числится за почившим, и они отнюдь не приравнивают к нему наличных носителей Патриаршей власти. Значит, когда соберется наш Поместный Собор, он будет иметь полную возможность избрать на пустующую Московскую кафедру нового Патриарха, и завещание Почившего ни в какой мере не помешает такому избранию.

Главное же, передачу Патриаршей власти нельзя считать в собственном смысле единоличным действием почившего. Он, во-первых, имел на то особое поручение от Собора [19]17−[19]18 гг., предложившего ему такую передачу власти временному носителю в случае, когда не окажется в наличии Собором уполномоченного учреждения. А во-вторых, Патриаршее завещание при его вскрытии было единогласно утверждено соборным мнением целого сонма архипастырей, собравшихся на погребение Патриарха. Тогда составлен был и письменный Акт, в котором, между прочим, отмечалось, что завещание должно иметь силу, так как у почившего не было иного способа сохранить в Русской Церкви законное преемство Патриаршей власти и что поэтому митрополит Петр, на которого выпал жребий, не имел права уклониться от возлагаемого послушания.

Таким образом, наш Патриарший Местоблюститель есть законный, канонически бесспорный носитель Патриаршей власти во всей ее полноте, и должность такого Местоблюстителя должна в нашей Церкви сохраниться до замещения Московской Патриаршей кафедры установленным путем³⁰»³¹.

Относительно так называемых «канонических упреков» по адресу Православной Церкви со стороны обновленческих раскольников, – после известного выражения: «Чья бы корова мычала...», следует сказать, что трудно придумать что-либо более смехотворное (затрудняемся подыскать другое слово), как заботы обновленческих громил о... соблюдении канонического правопорядка в Церкви. Кажется, мы не ошибемся, если скажем, что на протяжении всей двухтысячелетней истории христианства не бывало большего и более наглого и бесстыдного попирания канонов, чем это продемонстрировали всей своей деятельностью наши самозванные спасители и обновители Церкви. Сам «лидер» их, эротоман и шизофреник А. И. Введенский, в одном из своих пасквилей отважился печатно, вслух всего мира, патетически-недоуменно вопросить: «А, что такое каноны?.. Только догматы непогрешимы, а каноны...» и т. д., и предполагал как-нибудь при случае, на досуге заняться перетряской старых канонов с целью приспособления их к обновленческим «доктринам» и к современным требованиям жизни.

И будет совершенно справедливо сказать, что все так называемое обновленческое движение в целом, с самого момента его блудного зачатия и до плачевного и бесславного конца (1905−1945 гг.), есть не что иное, как заведомо продуманное и организованное, систематическое разрушение церковного канонического строя, ибо при неповрежденности последнего нет и не может быть места ничему, даже отдаленно напоминающему антихристианскую деятельность наших реформаторов и обновителей Церкви. И, видимо, лишь для того, чтобы хотя отчасти замаскировать свою собственную каноническую незаконорожденность, обновленческие демагоги с такой неистовой яростью и полной утратой чувства меры, кинулись критиковать каноническую – якобы – несостоятельность передачи высшей церковной власти преемнику Святейшего Патриарха Тихона тем способом, которым она была осуществлена в действительности.

Прекрасно понимая всю обоснованность происшедшей передачи власти Патриаршему Местоблюстителю, каноническая сторона которой была впоследствии исчерпывающе выявлена в вышеприведенной статье, обновленческие идеологи, тем не менее, продолжали без устали свои наглые нападки на нового возглавителя Церкви, продолжая свою игру в радетелей канонов.

Не раскрывая пока что своих дальнейших заговорщицких замыслов против митрополита Петра, «лидеры» обновленчества на первых порах стремились ко всяческой компрометации его личности в глазах верующего народа, не брезгуя (по установившейся у них традиции) никакими средствами. В этом плане «не- каноничность» восприятия им высшей церковной власти была ими перепета на все лады, и этот кошачий концерт долгое время сопутствовал первому периоду многотрудной деятельности Патриаршего Местоблюстителя, и без того достаточно осложненной многими «обстоятельствами времени»...

Закончив на этом краткое и беглое ознакомление с документами и подробностями, связанными с восприятием митрополитом Петром своих местоблюс- тительских прав и обязанностей, – обратимся к его прошлой светской биографии, крохи которой кое-как удалось нам собрать и привести в некоторую последовательность.

Несмотря на прошествие трех десятилетий со дня его безвестной, одинокой кончины³², до сих пор, насколько нам известно, никто из более осведомленных и авторитетных лиц не удосужился еще составить достаточно полное и последовательное его жизнеописание, ознакомившись с которым верующие люди имели бы ясное представление об обстоятельствах его жизни, характере и значении служения Церкви и том великом исповедническом подвиге, которым увенчалось его тяжкое и скорбное земное существование и открылось начало вечной славы церковной: посмертное пребывание в молитвенной памяти православного потомства и на страницах истории Русской Церкви наряду с прославленными Ее представителями.

К сожалению, наша Патриархия как суетливая Марфа, мало пекущаяся в отношении единого на потребу, не только решительно ничего не предприняла к увековечению памяти своего великого архипастыря-современника, но грешит еще и сознательным замалчиванием его имени и деятельности в угоду «князя мира сего», за что, без сомнения, получит соответствующую нелестную, но вполне заслуженную оценку будущих поколений церковных людей³³.

Приведенные дальше биографические сведения, собранные из источников, различных по своему происхождению и достоверности, а также и из уст многих современников, возможно, впоследствии окажутся не всегда совершенно точными и потребуют некоторой корректировки³⁴, однако, не имея сейчас под рукою ничего более веского и – так сказать – официального, Составителю не оставалось иного выхода, как воспользоваться лишь тем, чем он располагал, иначе даже и то немногое, что оказалось в его руках, грозило вылеживаться до бесконечности в ожидании своего желательного восполнения или уточнения.

Теперь, прежде чем обратиться к рассмотрению собранных биографических сведений, хотелось бы остановиться на некотором замечании; отметить, как нам кажется, одно довольно любопытное явление, относящееся к интересующему нас лицу.

Нам кажется необходимым отметить и подчеркнуть необычайное сходство и, даже более того, – как бы некое сродство двух наших замечательных совре- менников-Первосвятителей: митрополита Петра и его предшественника, Святейшего Патриарха Тихона.

Да и неудивительно, если иметь в виду их происхождение от одного и того же чистейшего русского корня...

Классики нашей отечественной русской литературы, такие, как Лесков, Горький или Чехов, в своих произведениях многократно касались темы о генеалогической чистоте породы русского духовенства. У Чехова примеры этому бесчисленны; Горький утверждает, что духовенство наше – люди «самой чистой русской крови»; Пушкин – как известно – рекомендовал учиться чистоте и неповрежденности русского языка не у профессоров филологии, а у московских просвирней.

Что касается Н. С. Лескова, то, помимо бесконечного числа примеров его взгляда по этому вопросу, – все его творчество в целом представляет собою как бы некую энциклопедию национальной чистоты русского духовенства.

В одном из своих произведений он пишет на эту тему следующее:

«Его Преосвященство высказывался очень осторожно и, между прочим, шутил, что прекращением наследственности в духовенстве переведется у нас самая чистокровная русская порода.

– Это что же значит-с? – любопытствовал Захария.

Туганов ему объяснил, что намек этот на чистоту несмешанной русской породы в духовенстве касается неупотребительности в этом сословии смешанных браков. Захария не понял, и Туганов должен был ему помочь.

– Просто дело в том, – сказал он, – что духовные все женились на духовных же...

– На духовных-с, на духовных.

– А духовные все русские.

– Русские.

– Ну, и течет, значит, в духовенстве кровь чистая русская, меж тем как все другие перемешались с инородцами: с поляками, с татарами, с немцами, со шведами и... даже с жидами»³⁵.

Мало того, что оба интересующие нас здесь Первосвятителя Русской Церкви, так сказать, «биологически» однородны по своему происхождению, и один из них является историческим преемником другого (хотя и одно это, само по себе, весьма знаменательно!), – в самой схеме их биографий очень много общего, сходного: оба были коренными, «черноземными» русаками, корнями своими происходившие из самой толщи народных пластов центральной России; оба выходцы из столь тщательно оплеванной у нас духовной среды: дети самых захолустных провинциальных батюшек, из поколения в поколение едва влачивших свое жалкое существование, с трудом прокармливая свои, обычно многочадные семейства (припомним рассказ «Кошмар» А. П. Чехова³⁶ и под.). Но оба чистые духом и здоровые телом; оба интуитивно тянутся к высшему осознанию жизни и ее сокровенного смысла, рвутся к духовному просвещению и по-ломоносовски бегут из насиженных отцовских гнезд в столицы – набираться разума в духовных академиях.

Начавшийся затем жизненный путь, хотя и несколько различный у обоих по внешней обстановке, исполнен чрезвычайной энергии и протекает с удивительной плодотворностью. За что ни возьмутся – все у них получается лучшего качества; все на высшем уровне и с поразительной продуктивностью внутренней, т. е. – ценнейшей. И опять: обоим сопутствует до последних лет их жизни некая характерная особенность, – до предопределенного момента они – в тени. В широком смысле их никто не знает, они безвестны, ординарны, «непопулярны». И хотя их деятельность предельно плодотворна, она не сопровождается никаким шумом и треском; они не желают и не умеют становиться в эффектные, героические позы иных деятелей (даже и церковных). Их, видимо, совершенно не интересует никакой внешний блеск и одобрительный гул толпы, столь заманчивый для большинства, так называемых, общественных деятелей.

У них свой путь. Их духовный и внешний рост созревает плавно и закономерно, а потому скромно и тихо. И, кажется, что так будет до конца. Но наступает момент, незаметно подкрадывается их время, и они, как ни в чем не бывало, восходят на приуготованное ихнее место, исполненные (как выявляется в самую последнюю минуту) необычайными дарами духа и ведения; по праву внутреннего помазанничества занимая должное, высшее положение в Церкви. И это внезапное, но своевременное обнаружение всей благодатной полноты их духовного облика в наиболее критический момент церковной жизни настолько для всех бесспорно и радостно по своему внутреннему смыслу, что реакция окружающей среды единодушна и бесспорна: «Аксиос»³⁷!

А все, дотоле славные и блистательные фигуры, творившие «погоду», смиренно отходят в тень и склоняются ниц...

Но эта высота, которой оба достигают по воле Божией, – по суждению человеческому дорого им обходится: своей жизнью они утверждают свой подвиг и тихо отходят, оставляя немеркнущий свет, ибо именно здесь, в подвиге такого значения и рода приобретают весь свой глубокий смысл всем известные слова, обращавшиеся непосредственно к ним на протяжении всей их архипастырской деятельности: «Тако да просветится свет твой пред человеки, яко да видят добрая дела твоя и прославят Отца нашего иже есть на небесех»!

Добавим здесь еще несколько слов об их общем, физическом, внешнем сходстве. Оно не столько выражается в чертах лица или общем абрисе фигуры (хотя, до известной степени, улавливается и здесь), сколько в однородности и как бы идентичности их внешних образов, отразивших на себе с невероятной точностью все наиболее чистые признаки идеального русского национального типа.

Существует замечательная фотография, произведенная, как предполагаем, летом 1924 года, где на фоне подмосковной дачной террасы стоят они оба вместе. Святейший Патриарх правой рукой опирается на посох, а в левой держит небольшой букетик белых флоксов (кто-нибудь поднес ему сейчас, по пути сюда). Митрополит Петр стоит рядом, «руки по швам», и тоже держит один цветочек флокса (Святейший, как видно, поделился с ним).

В первую очередь обращают на себя внимание, конечно, их лица; даже и не лица, а их образы, так как по синтетичности, по исчерпывающему символизму своему это именно образы, национальные духовные эмблемы.

Эти лица их прежде всего чрезвычайно просты, «примитивны» в самом деревенском смысле этого слова; переоденьте их в сермяги и картузы или овчинные шапки, – и пред вами предстанут два самых заурядных мужика, каких бесчисленное количество на Руси и на которых никто из нас никогда не обращает никакого внимания. Они нам с детства надоели; мы их помним и знаем «наизусть».

Но посмотрите внимательнее на этих «мужиков», вглядитесь в них, вдумайтесь и... становится страшно от той великой духовной мощи, от того царственного благородства и лучащейся мудрости, которыми насыщены их лики, источающие из себя сильнейшее сияние поэзии нации.

О «мужичьем» лице Святейшего где-то упоминал в 1920-х годах писатель Борис Зайцев³⁸. И – недаром...

Трудно выразимое словами внутреннее величие, изысканнейший «аристократизм» духа народного – в его самом тонком, рафинированном проявлении – поражают зрителя своей добротностью и неиссякаемым обилием: подходи и черпай, кому сколько надо; всем хватит, и останется столько же.

Потому, видно, и тянулся к ним народ нескончаемой вереницей, в чаянии «восполнения оскудевающего».

И видим: это не простые «мужики»; таких «мужиков» надо сажать в Государственные Советы: судить и править, вязать и решить. Им – руководить духом нации, самой сокровенной сущностью ее. Очевидно, такими же точно «мужиками» были и Иван Калита, и Василий III, и все другие наши «собиратели» Руси...

И если все это в какой-то степени верно, – отраднее становится жить на свете. Особенно в наши смутные дни всеобщего неверия, упадка и разложения.

А теперь, после сказанного, попробуем представить себе в более или менее последовательном виде жизненный путь митрополита Петра, закончившийся возглавлением им Церкви в тяжелый момент Ее истории, в звании Местоблюстителя Всероссийского Патриаршего Престола.

Он родился в дебрях Воронежской губернии, в благочестивой семье сельского священника в 1863 году. Точной даты его рождения нам неизвестно³⁹, но при крещении наречено имя ему – Петр, в честь св. Первоверховного Апостола, а отсюда, учитывая народную традицию, можно предположить, что появился он на свет Божии как-то незадолго до чтимого праздника «Петрова дня» 29 июня (12 июля) стало быть, в середине лета.

О матери ничего не известно; что же касается братьев и сестер, то их было трое (о которых, по крайней мере, говорили): один брат и две сестры. Первого звали Василий, впоследствии он был священником и, в бытность митрополита Петра Местоблюстителем, – был уже митрофорным протоиереем и настоятель- ствовал в Москве же, в одном из переулков на Маросейке, в прекрасном древнем храме, именовавшемся «Никола, что в Столпах» (впоследствии снесенном; середина XVII в.). По-видимому, не без связи с наличием у него «высокопоставленного» родственника отца Василия не раз и не два сажали для вразумления в тюрьму. В последний раз пишущий эти строки имел удовольствие принимать его у себя именно по выходе того из Бутырской тюрьмы. Было это, приблизительно, в 1927−1928 гг.

Сестры, проведя детство под родительским кровом, затем, по-видимому, получали образование в городе и впоследствии благополучно повыходили замуж (говорили: «за генералов»), и проживали также в Москве, изредка навещая брата-митрополита.

По установившейся традиции того времени, культивировавшейся в семьях духовенства (традиции, обусловленной отчасти и некоторыми – как ныне выражаются – социально-экономическими предпосылками), как только Петр Полянский вышел из поры нежного детства, попечительный родитель сейчас же его определил в местное духовное училище, и есть все основания предполагать, судя по примеру последующих лет, что учился он с достаточной успешностью.

Затем и обучение в духовном училище⁴⁰ стало минувшим этапом жизни.

Последовало дальнейшее преодоление твердынь науки, и Петр Полянский, сложившийся к этому времени в крупного и бойкого подростка, определяется в число семинаристов в родную ему Воронежскую духовную семинарию.

К сожалению, не имея в руках комплектов «Воронежских Епархиальных Ведомостей» тех лет невозможно, хотя бы по некоторым внешним признакам, представить себе и состояние семинарии вообще, и продвижение в ней интересующего нас ее питомца. Но, как бы то ни было, имеются сведения, что в 1885 году, т. е. на 22-м году от роду, Петр Полянский благополучно оканчивает и курс духовной семинарии.

Здесь, на данном этапе, также по установившейся традиции (да, собственно говоря, первее всего по самой логике жизни и быта тех времен) в ту пору семинаристов женили и, если по своим духовным, физическим и прочим качествам они соответствовали определенным требованиям, их допускали к принятию священного сана и определяли на приход. Здесь молодой батюшка вступал на служение Церкви и начинал самостоятельную пастырскую и личную жизнь. Созданные условия и пройденный воспитательный и образовательный курс предполагали, что все пойдет дальше «как по маслу»; очень часто так и бывало. Но бывало, конечно, и иначе, без «масла»... В результате – всем известные картины Перова, Корзухина, Репина и мн[огих] др[угих], которыми теперь «украшается» Третьяковская галерея и антирелигиозные музеи.

С Петром Полянским на этом именно этапе произошла некоторая осечка, причина ее нам неизвестна. Он не пошел по проторенному пути: не стал принимать священного сана, не позаботился об устройстве своей личной, семейной жизни.

Он оставляет насиженные отцовские места и перебирается несколько в сторону, – правда, в пределах той же Воронежской епархии, – устроившись в приходской храм села Девицы, Коротоякского уезда на должность псаломщика. По признакам позднейшего времени можно предполагать, что он обладал мощным и низким голосом.

О времени прохождения Петром Полянским псаломщической должности мы никакими данными не располагаем, да и длилась эта его деятельность не так уж долго.

Осень 1887 года приносит в этом отношении нечто новое. И в очередном Журнале Совета Московской Духовной Академии⁴¹ читаем о рассмотрении этим Советом, между прочим, и прошения псаломщика Воронежской епархии Петра Полянского, который писал:

«Покорнейше прошу Совет Московской Духовной Академии принять меня в Академию в качестве вольнослушателя».

Совет, по надлежащем рассмотрении прошения, определил: обратиться к Воронежскому Епархиальному начальству с просьбой уведомить, нет ли препятствий к ходатайству о зачислении студента Полянского в вольные слушатели академических лекций. Примерно через месяц, в журнале Совета Московской духовной академии от 21 декабря 1887 года, XXIII, стр. 357−358, сообщается о следующем ответе, полученном Советом академии на запрос, сделанный им в связи с прошением Петра Полянского:

«Вследствие отношения от 2 сего декабря за № 642 Консистория, согласно журнальному постановлению своему, состоявшемуся 7–11 сего декабря, имеет честь уведомить, что к зачислению псаломщика Петра Полянского (из окончивших курс семинарии) в число вольных слушателей академических лекций препятствий со стороны Воронежского Епархиального начальства не имеется. Причем, препровождая копию с формулярного о службе Полянского списка, покорнейше просит Совет Духовной Академии о совершенном принятии его, Полянского, в состав слушателей уведомить Консисторию». (Отношение Воронежской духовной консистории от 15.12.1887 г. за № 12485.) Возвращаясь к вышеупомянутому академическому журналу, далее читаем:

«Справка: § 115 устава Духовных Академий: “Сверх студентов могут быть допускаемы к слушанию академических лекций и посторонние лица, по усмотрению Епархиального Преосвященного».

Определили: ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении допустить псаломщика Воронежской епархии, студента Петра Полянского, в число вольных слушателей Академии...»

И на это ходатайство, как видно, вскоре последовало Архипастырское соизволение. Так, журнал собрания Совета от 3 февраля 1888 г., стр. 5 сообщает о том, что члены Совета, между прочим, слушали «резолюцию Его Высокопреосвященства на журнале собрания Совета Академии 21 декабря минувшего [1887] года: “1888 г. янв. 11. Утверждается».

В ст. XVIII означенного журнала было изложено ходатайство Совета Академии о разрешении допустить в число вольных слушателей академических лекций псаломщика Воронежской епархии, студента семинарии Петра Полянского;

Определили: 1. о разрешении принять в число вольных слушателей студента Петра Полянского сообщить Воронежской духовной консистории».

Еще через некоторое время, в результате уведомления Консистории о состоявшемся Архипастырском разрешении на принятие Петра Полянского, последовал от нее ответ.

В журнале Совета от 7.04.1888 г., стр. 41, XXXI читаем следующее отношение Воронежской духовной консистории от 30.03.1888 г., за № 3065:

«Вследствие отношения Совета Московской Духовной Академии от 14 февраля с. г. за № 88, Консистория имеет честь просить объявить псаломщику села Девицы Коротоякского уезда Петру Полянскому, что за принятием его в число вольных слушателей лекций в Московской Духовной Академии, он, по журнальному определению Епархиального начальства, состоявшемуся 24 сего марта, отчислен от занимаемой псаломщицкой должности.

Определили: объявить вольнослушателю академических лекций П. Полянскому содержание отношения».

Конечно, в нашу продувную и авантюристическую эпоху все эти китайские церемонии и поистине версальские переговоры между Воронежской духовной консисторией и корифеями богословской науки, окопавшимися на высотах академического Олимпа, выглядят несколько, может быть, даже и комично, но уж в добротности и основательности отказать им никак не приходится; действительно, все эти, запротоколированные за соответствующими номерами академические иероглифы «не вырубить и топором».

Таким образом, цветущий и голосистый воронежский семинарист-псаломщик оказался на несколько лет за толстыми стенами Троице-Сергиевой Лавры.

Началась упорная учеба и жизнь, обычная для студента Академии тех времен.

Впрочем «вольнослушателем» П. Ф. Полянский являлся всего лишь один учебный год (1887−1888), а далее, успешно выдержав экзамен, был зачислен в студенты академии и прошел ее полный – 47-й курс (1888−1892 гг.).

О каких-либо эксцессах, связанных с именем студента Академии Полянского за период его пребывания в стенах Академии (что иногда, правда не часто, имело место в отношении других лиц) нам слышать никогда и ни от кого не приходилось, а судя по его дальнейшему степенному и положительному нраву, подобные предположения и не вяжутся с его нравственным обликом вообще.

В его время учебно-воспитательной работой Академии руководили следующие лица:

1887−1888 учебный год. Вольнослушатель.

Ректор: Христофор [Смирнов], епископ Волоколамский; из экстраординарных профессоров Киевской Духовной Академии; магистр богословия; впоследствии епископ Уфимский и Мензелинский: будучи уже на покое, пережил революцию и скончался после 1917 г.

Инспектор: архимандрит Борис [Плотников]. Магистр богословия; выдающийся ученый; впоследствии – Председатель Училищного Совета при Святейшем Правительствующем Синоде; епископ Ямбургский; скончался от туберкулеза в 1901 г. Ему преемствовал архимандрит Антоний [Каржавин]; магистр богословия; знаток древних и новых языков, впоследствии архиепископ Тверской и Кашинский; скончался в 1914 г.

1888−1889 учебный год. Студент I-го курса.

Ректор: Христофор [Смирнов], епископ Волоколамский.

Инспектор: архимандрит Антоний [Каржавин].

1889−1890 учебный год. Студент II-го курса.

Ректор: Христофор [Смирнов], епископ Волоколамский.

Инспектор: архимандрит Антоний [Каржавин], затем ему преемствует архимандрит Петр [Другов], впоследствии епископ Смоленский и Дорогобужский; скончался после 1917 года.

1890−1891 учебный год. Студент III-го курса.

Ректор: Христофор [Смирнов], епископ Волоколамский, затем ему преемствует архимандрит Антоний [Храповицкий]; доктор богословия, впоследствии «знаменитый» иерарх, митрополит Киевский и Галицкий; скончался в Сербии в эмиграции, в 1936 г.

Инспектор: архимандрит Петр [Другое].

1891–1892 учебный год. Студент IV-гo курса.

Ректор: архимандрит Антоний [Храповицкий].

Инспектор: архимандрит Петр [Другое], затем ему преемствует архимандрит Григорий [Борисоглебский].

В 1892–1896 гг., окончивший Московскую Духовную Академию со степенью кандидата богословия, П. Ф. Полянский состоял на службе в ней же, в должности помощника инспектора. Это свое служебное поприще он проходил под начальством и руководством следующих лиц:

1892–1895 гг., при ректорстве архимандрита Антония [Храповицкого].

1895–1896 гг., при ректорстве архимандрита Лаврентия [Некрасова]; магистра богословия; впоследствии епископ Тульский и Белевский; скончался в 1908 г.

1892–1893 гг. при инспекторе архимандрите Григории [Борисоглебском].

1894–1895гг. (январь-октябрь 1894) при инспекторе иеромонахе Сергии [Страгородском]; впоследствии доктор богословия. 1925–1936 гг. Заместитель Патриаршего Местоблюстителя, 1936–1943 гг. Патриарший Местоблюститель, 1943–1944 гг. Патриарх Московский и всея Руси; скончался в 1944 г. Затем, ему преемствовал архимандрит Кирилл [Лопатин].

1895–1896 гг. при инспекторе профессоре (по кафедре словесности и истории иностранной литературы) Иерофее Алексеевиче Татарском.

Что представлял собою в те годы студент П. Ф. Полянский, до некоторой степени отражено в позднейших мемуарах его былого товарища по Академии, известного впоследствии «монархического зубра» (как именовали его наши газеты), одного из вождей церковной эмиграции, управляющего русскими приходами в Западной Европе митрополита Евлогия (Георгиевского). Здесь говорится:

«Петр Федорович Полянский окончил Воронежскую семинарию и служил где-то в Тамбовской епархии псаломщиком; его устроил на это место его дядя, Тамбовский архиерей [Палладий Ганкевич, 1876–1885; или Виталий Иосифов, 1885–1890? – Сост.]. Вообще среди высшего духовенства у него было много влиятельной родни. Прошло несколько лет, – его потянуло в Академию. Но свежесть знаний у него уже поблекла, не так-то легко ему было вновь засесть за книги. На конкурсных экзаменах он не преуспел, но обеспеченный материально своим дядей, он остался вольнослушателем. Петр Полянский был старше нас, ему было под 30 лет; нам 21–22 года. Внешность у него была уже солидная: большой, толстый, с брюшком, он производил на многих впечатление добродушного простачка. “Скажите на милость, – восклицал он, бывало, – что в этой философии? Хоть убей, не разберу!» На деле он был неглупый. Звали мы его все попросту “Пётра», любовались его дорогой енотовой шубой, подаренной ему дядей-архиереем, старинными часами, доставшимися ему от какого-то родственника, – собственностью чуть ли не самого митрополита Московского Филарета [Дроздова]»⁴²⁴³.

Учился, как видно, П. Ф. Полянский средне; во всяком случае, вперед особенно не выдавался и к окончанию академического курса, подобно всем другим своим товарищам, представил полагающуюся кандидатскую работу на тему: «Объяснение первого послания Св. Апостола Павла к Тимофею».

По этому поводу под рукою у нас выписка из журнала собрания Совета Московской духовной академии за 1892 г. (стр. 150–151).

«23. Отзыв доцента М. Муретова о сочинении Петра Полянского [на тему] “Объяснение первого послания св. Апостола Павла к Тимофею»: [...]

Глубина проникновения во внутренно-животворный дух апостольского писания, широта изучения пособий, как древнейших (Златоуст, Феодорит, Иероним, Феодор Мопсуетский, Икумений, Феофилакт, Зигабен), так и новейших (Кори, Ляпид, Бингам, Розенмюллер, Флятон, Макк, Массель, Визингер, Мейер, Гофманн, Гольтцман, Преосвящ. Феофан Говоров, Клитин, свящ. Троицкий), обстоятельность и тонкость нравственно-психологического и филологического анализа и некоторых понятий... ясность в раскрытии главных мыслей послания и их логического движения, основательность и Православие суждений, как во всем вообще толковании, так и особенно в раскрытии пастырско-канонических сторон послания, наконец, литературная обработанность и отчетливость изложения. Таковы качества работы Полянского, за которые он вполне заслуживает ученой степени кандидата богословия и даже с похвалою сочинителю»⁴⁴.

Таким образом, закончил П. Ф. Полянский Московскую Духовную Академию со степенью кандидата богословия, с правом на получение степени магистра богословия, если выдержит устные испытания по тем предметам, по коим не оказал успехов, соответствующих степени магистра⁴⁵.

«Кончил он Академию [продолжает в своих мемуарах митрополит Евлогий Георгиевский. – Сост.] средне. Сильная протекция, восходившая до митрополита Московского Леонтия [Лебединского], приуготовила ему место помощника инспектора Академии. С этой должностью, надзирательной по обязанностям, сочеталось то преимущество, что он мог жить в Академии, пользоваться библиотекой, советами профессоров, а также имел достаточно досуга, чтобы написать магистерское сочинение. Он избрал тему по экзегетике»⁴⁶.

И действительно, вскоре же по окончании Академии, воспоследовала резолюция Его Высокопреосвященства, Высокопреосвященнейшего Леонтия (Лебединского) митрополита Московского и Коломенского от 15 июня 1892 года, коей по представлению о. ректора академии архимандрита Антония (Храповицкого)⁴⁷ на место помощника инспектора (в преемники Николаю Мидовскому) определен окончивший ту же Духовную Академию кандидат богословия Петр Полянский.

На этом посту служба П. Ф. Полянского продолжалась с 16 августа 1892 года по 20 сентября 1896 год.

Теперь, с устройством на это место, он имел полную возможность вплотную приступить к осуществлению своего магистерского труда, темой которому послужила его же кандидатская работа. Конечно, вся она заново была осмыслена и разработана с привлечением многих новых и обильных материалов. Потрудиться ему пришлось много и добросовестно.

И так как конец венчает всякое дело, сразу обратимся к нему и здесь, приведя частичные выписки из отзывов рецензентов⁴⁸.

«Отзывы о сочинении помощника инспектора Московской духовной академии Петра Полянского под заглавием “Первое послание Святого Апостола Павла к Тимофею. Опыт историко-экзегетического исследования», представленном на соискание степени магистра богословия.

а) Ординарного профессора Митрофана Муретова:

“[...] Сочинение это служит восполнением русской научно-богословской по данному предмету литературы, представляемой трудами святителя Феофана [Говорова] Затворника и господ Клитина и Троицкого [...].

В рассматриваемом сочинении следующие достоинства:

1) Обширность труда (обнаруживающаяся уже во внешних его размерах: XXVI + 1029 стр. in 4-о⁴⁹) по изучению: а) предмета сочинения и б) относящихся до него как новейших научных пособий – иностранных и русских, так и древнехристианских истолковательных [...].

2) Цельность и законченность труда. Сочинитель не потерялся в обилии и разнообразии научного материала и не запутался в частностях, но смог разобраться в путанице мнений и толкований новейших ученых запада и сумел дать законченный и целостный труд, обнимающий все главные стороны и отвечающий на все важные вопросы, какие существуют в науке по данному вопросу.

3) Строго-православное направление труда. Глубоко проникшись духом и изложением святоотеческих толкований, сочинитель тем самым приобрел возможность осветить весь инославный научно-исторический, филологический и экзегетический материал православно-догматическим веросознанием, дав на все спорные вопросы по исагогике и экзегесу послания строго-православные ответы, в духе древней и новой святоотеческой науки православной. В этом отношении особенно выделяется рассуждение о трехчинной иерархии в век Апостольский. Под влиянием протестантских исследований здесь сочинителю легко было вступить на скользкий путь отождествления или смешения епископской и пресвитерской степени, кои по протестантским исследованиям будто бы выделились в особые степени уже в послеапостольское время, ранее же были только разными названиями одной и той же степени. К этому важному вопросу сочинитель отнесся с достохвальною внимательностью, основательно и обстоятельно разобрал доводы инославных богословов и сумел дать весьма плодотворную для православной науки и твердую общую постановку этому вопросу тем, что постарался найти в пастырских посланиях различие (а не смешение, как обычно иногда думают даже и русские писатели) как названий, так и самых должностей епископа и пресвитера, определив пресвитерскую степень как “предстояние» и пред епископом (при богослужении), как полномочие отправлять богослужение, совершать таинства и преподавать учение веры, – и выделив из нее правительственные (административные) службы (функции) [...].

4) [...] в общем изложение отличается достохвальным качеством ясности, простоты, спокойствия и важности, что все и подобает православно-богословской диссертации на ученую степень.

5) [...] в ряду особенно достохвальных качеств сочинения можно указать на глубину проникновения во внутренно-животворный дух апостольского писания, обстоятельность и тонкость нравственно-психологического анализа некоторых понятий, ясность в раскрытии главных мыслей послания и их логического движения и основательность особенно в раскрытии пастырских сторон послания.

Эти достоинства, преизобильно покрывая [...] частные недостатки, дают полное, по моему мнению, право признать рассматриваемый труд полезным вкладом в православную русскую, крайне небогатую экзегетическими и исагогическими исследованиями вообще, и по толкованию первого послания к Тимофею в особенности, богословскую литературу и удостоить сочинителя ученой степени магистра богословия»⁵⁰.

б) Экстраординарного профессора Ивана Корсунского:

“[...] Само собою разумеется, в таком большом труде, каков рассматриваемый нами, дело не обошлось без некоторых недоразумений, промахов и т. п., от которых едва ли может считать себя свободным и всякий труд человеческий, как бы он ни был тщательно очищен ученою критикою [...]. Но все это – недостатки, с одной стороны несущественные, устранимые даже при печатании (диссертация подана была в рукописи), а с другой – условные, и не могут идти в сравнение с достоинствами рассматриваемого труда. А эти достоинства, кроме указанных выше, суть: 1) Обстоятельность исследования. Автор изучил предмет исследования и относящиеся к нему источники и пособия в возможной для него полноте и подробностях, приняв во внимание для сего и иностранную, и отечественную литературу. Его начитанность в области этой литературы поражает своею громадностию, и нет ни одной стороны дела в предмете исследования, которую бы он упустил из внимания и не обследовал в большей или меньшей полноте. 2) Самостоятельность. Автор не затерялся во множестве предлежавшего ему материала литературного и подлежавших его рассмотрению общих и частных вопросов и предметов, не увлекся взглядами различных ученых, нередко противоположными взаимно и часто имеющими вид заслуживающих доверия. Пользуясь, когда нужно, тем или другим взглядом, толкованием и под. ученых, автор в других случаях смело и со властию полного хозяина дела критикует взгляды ученых и идет своею дорогою. 3) Добросовестность работы. Автор всюду, по возможности, проверяет и труды других по первоисточникам, и свои исследования по источникам и наилучшим справочным книгам, добирается до крайних оснований и корней дела и особенно в отношении к библейскому тексту тщателен, изучив его с примерной внимательностью. 4) Более же всего заслуживает одобрения строго-православное направление автора в его исследовании. Опираясь ближе всего на истолкование Священного Писания самим же Писанием с помощью параллельных мест, автор, как во многих случаях исследования библейского текста, так и в решениях взятых для исследования вопросов крепко основывается на святоотеческом учении и церковном предании (правила св. Апостол, св. вселенских и поместных соборов и проч.), и когда представляется надобность, успешно борется на таком твердом основании с противными Православию взглядами римского католичества и протестантства.

Все это дает основание к признанию автора рассматриваемого труда вполне заслуживающим искомой им ученой степени».

Совет Академии согласно отзывов рецензентов определил дозволить помощнику инспектора Академии Петру Полянскому печатать его магистерское сочинение⁵¹, а суждение о коллоквиуме иметь по представлении им о. ректору Академии узаконенного количества экземпляров напечатанной диссертации»⁵².

Наконец, после всех необходимых проволочек и ученых церемоний состоялась защита. О ней повествуется следующее:

«Магистерские коллоквиумы.

4-го марта [1897 г.] в Московской Духовной Академии состоялся магистерский коллоквиум, на котором смотритель Жировицкого духовного училища П. Ф. Полянский защищал представленное им для получения степени магистра богословия сочинение под заглавием “Первое послание святого апостола Павла к Тимофею. Опыт историко-экзегетического исследования». (Сергиев Посад, 1897).

Магистрант – сын священника Воронежской епархии; среднее богословское образование получил в местной семинарии; по окончании в ней курса, в 1885 году, состоял некоторое время псаломщиком при одной приходской в епархии церкви. В декабре 1887 года он поступил в Московскую Духовную Академию в качестве вольнослушателя, а в сентябре следующего года был принят в число студентов; в 1892 году, окончив полный академический курс со степенью кандидата богословия, получил назначение на должность помощника инспектора Академии; в декабре 1896 года переведен на должность смотрителя Жировицкого духовного училища.

Официальными оппонентами были: ординарный профессор по кафедре священного писания Нового Завета М. Д. Муретов и экстраординарный профессор по кафедре греческого языка с его словесностью И. Н. Корсунский. Отметив некоторые мелкие недочеты и недосмотры в сочинении магистранта, оба оппонента отозвались о труде г. Полянского с похвалой. Совет Академии признал защиту удовлетворительной и постановил ходатайствовать пред Святейшим Синодом об утверждении г. Полянского в искомой им ученой степени магистра богословия»⁵³.

Утверждение последовало вскоре же: 16 мая 1897 года за № 2387.

Неизвестно, каковы были мечты помощника инспектора Академии Петра Федоровича Полянского относительно устройства своей дальнейшей жизни и служебной деятельности; ни устными, ни письменными сообщениями по этому вопросу мы не располагаем. Известно лишь, что после девяти лет теснейшей непрерывной связи его (учебной и воспитательной) с Московской Духовной Академией таковая прекратилась, хотя и неожиданным, но естественным тогда путем: приказом обер-прокурора Святейшего Правительствующего Синода помощник инспектора Московской Духовной Академии Петр Полянский с 21 ноября 1896 г. был назначен на должность преподавателя греческого языка в Звенигородское духовное училище Московской епархии. На освободившееся таким образом место помощника инспектора Академии Святейшим Синодом назначается с 20 марта 1897 года бывший помощник инспектора Новгородской духовной семинарии, кандидат богословия, иеромонах Иннокентий (Пустынский), впоследствии один из главарей обновленческого раскола на Украине в самозванном сане «митрополита Киевского», умерший затем вне общения с Церковью.

Пребывание П. Ф. Полянского в Звенигородском духовном училище было чрезвычайно кратким: уже 31 декабря 1896 года появился синодальный указ № 6710 о перемещении его на должность смотрителя Жировицкого духовного училища (см.: Отчет о состоянии Московской духовной академии за 1896–1897 учебный год. С. 5).

Приказ обер-прокурора о том же появляется с некоторым запозданием:

«Приказом обер-прокурора Святейшего Синода от 13 марта 1897 года за № 3, назначаются: учители духовных училищ: Звенигородского – Полянский – смотрителем Жировицкого духовного училища»⁵⁴ и т. д.

В связи с этой новой фазой в деятельности Петра Федоровича Полянского, в вышеназванных мемуарах митрополита Евлогия читаем:

«Окончив эту [магистерскую. – Сост.] работу, он покинул Академию и стал смотрителем Жировицкого духовного училища (Гродненской губ.). На этом посту проявил большие административные способности – привел училище, действительно, в прекрасное состояние. Ревизор Нечаев, отличавшийся большой строгостью, дал о Петре Полянском блестящий отзыв. Вскоре его пригласили членом Учебного Комитета при Святейшем Синоде для ревизии духовноучебных заведений»⁵⁵.

В одном позднейшем церковно-историческом труде, посвященном истории Жировицкого монастыря, встречаются следующие строки, характеризующие тогдашнюю деятельность П. Ф. Полянского:

«С Жировицким духовным училищем в течение нескольких лет связана деятельность Смотрителя Петра Федоровича Полянского, впоследствии митрополита Крутицкого Петра, | (29.08)11.09.1936, бывшего Патриаршим Местоблюстителем с (30.03)12.04.1925.

Магистр богословия, полный энергии и необыкновенно простой в обращении, Петр Федорович Полянский образцово поставил в Жировицах учебное дело. Своим жизнерадостным характером сплотил преподавательский коллектив в одну семью.

Все одинаково были заинтересованы в прекрасной постановке учебного дела и воспитательного процесса в училище, а в свободное от занятий время все преподаватели весело, дружно и интересно отдыхали.

Училищный Комитет⁵⁶ при Святейшем Синоде считал Жировицкое духовное училище примерным, как по постановке учебной и воспитательной работы, так и с хозяйственной стороны. Училищный Комитет неоднократно отмечал плодотворную деятельность Смотрителя Петра Полянского. Энергия Петра Федоровича простиралась и на монастырскую жизнь Жировицкого монастыря, в которую он своими советами внес много полезного.

Деятельность П. Ф. Полянского была достойно оценена Синодом и после тщательной ревизии самым строгим ревизором Училищного Комитета Нечаевым, который дал блестящий отзыв о Смотрителе Полянском. Полянский прямо из Жировиц⁵⁷ был назначен ревизором духовно-учебных заведений»⁵⁸.

Этому назначению предшествовал период, связанный, по-видимому, с расцветом смотрительской деятельности Полянского, когда его стали периодически приглашать в столицу и поручать в Учебном Комитете Синода те или другие инспекционные поездки в провинцию для производства ревизии в духовно-учебных заведениях. И, так как он с неизменным успехом справлялся с возлагаемыми на него миссиями, то обстоятельство это не осталось без замечания со стороны начальства. В результате, после некоторого как бы испытательного периода, ему и была предложена постоянная работа такого же рода при Учебном Комитете, о чем упоминалось выше.

Он принял это предложение⁵⁹.

Надо отметить здесь же одно чрезвычайно важное обстоятельство в жизни П. Ф. Полянского, имевшее место в период его смотрительства в Жировицком духовном училище; тогда оно прошло перед его глазами и сознанием незамеченным и, во всяком случае, неоцененным, но впоследствии оказало огромное значение не только на все дальнейшее развитие заключительного периода его личной жизни, но и на судьбы всей Русской Церкви в целом.

В только что цитированной рукописи встречаются следующие слова:

«В Жировицкий период [...] “жизни и деятельности П. Ф. Полянского» [...] произошло знакомство в Яблочинском [Свято-Онуфриевом. – Сост.] монастыре епископа Люблинского Тихона [...] будущего Святейшего Патриарха с Петром Полянским.

На примере постановки дела в Жировицком духовном училище епископ Тихон оценил способности, возможности и настроение Петра Федоровича Полянского. Став Патриархом, Святейший Тихон считал митрополита Петра своим ближайшим помощником и преемником.

Согласно завещанию Святейшего Патриарха Тихона, митрополит Крутицкий Петр был Местоблюстителем Патриаршего престола...»⁶⁰

Возвращаясь к периоду службы П. Ф. Полянского в Учебном Комитете, отметим и то обстоятельство, что в это время он, по-видимому, не чужд был и некоторой литературной деятельности и церковно-публицистических интересов. Во всяком случае, один из подобных симптомов попался нам на страницах официального синодского печатного органа – «Церковных Ведомостей», самого предреволюционного времени. Здесь публикуется (судя по подписи) принадлежащая его перу некая библиографическая рецензия и, так как других писаний подобного рода нам, к сожалению, неизвестно, то для характеристики и этой области его интересов и осведомленности, решаемся привести ее полностью.

Как и всякое рукописание, полагаем, что и эти малые строки дадут внимательному читателю нечто об интеллектуальном облике своего автора:

«Библиография.

Л. К. Бродский. “Парижские письма протоиерея Иосифа Васильевича Васильева к обер-прокурорам Святейшего Синода и другим лицам с 1846–1867 гг.» Пг., 1915. [...]

Самым главным достоинством рассматриваемых писем, имеющих интерес далеко не обычный, является богатство, глубина и тонкость личных дум и религиозных и социально-общественных переживаний автора. С большой чуткостью он прислушивается к современным запросам богословской и общественной мысли, в которых обнаруживает далеко не заурядную осведомленность. Особенно любит он часто останавливаться на тех или других явлениях из церковной жизни католического мира. В письмах за №№ XI, XII, XIV, XV, XVI и др. читатель ясно видит, как католическое движение отражалось в жизни французского народа, какие направления принимала эта жизнь и на каких вопросах сосредоточены были преимущественные вожделения католицизма в конце первого и начале второго полустолетия прошлого века. Источником для тех или иных суждений автора, помимо личных наблюдений, являются довольно многочисленные буллы и энциклика папы Пия IX [Ферретти]. Вообще многоразличная деятельность этого папы занимает главное место в рассматриваемом издании. Здесь сообщается и история отношений Церкви к государству при Пие IX, и даются сведения о личном отношении этого папы к данному вопросу, и выясняются те средства, какие были в его распоряжении для осуществления своих идеалов. В результате читатель получает полную картину, дающую ему отчетливое понятие об избранном предмете. В свои письма вносит автор и рассуждение политического свойства. Например, письма под №№ XI, XII и XIII рисуют положение страны во время революции и влияние последней на церковные дела. Заслуживают внимания и суждения автора по вопросу о соединении англиканской Церкви с православной, тем более, что в обсуждении этого вопроса он принимал в Англии непосредственное участие (54 письмо). На основании вышеизложенного нельзя не признать, что настоящее издание может быть очень полезным при прохождения в духовных семинариях некоторых богословских предметов (обличительного богословия и др.).

П. Полянский»⁶¹.

А теперь, прежде чем обратиться к финальному этапу дореволюционной биографии П. Ф. Полянского, отметим еще и следующий, хотя и незначительный, но характерный штришок, дающий некоторое понятие о его внутреннем отношении к Московской Духовной Академии, которая в свое время сформировала его духовно и, в конце концов, сделала его тем великим иерархом наших дней, которым и прославляется ныне, и впредь будет славиться Русская Православная Церковь.

Сохранилось два свидетельства.

Первое сообщает о том, что П. Ф. Полянский, уже будучи сотрудником Учебного Комитета при Святейшем Синоде, – давно уже оторвавшись от академической стихии, не забывал, однако, своей (как выражались в старину) «Альма Матер» и являлся усердным жертвователем и вкладчиком в ее церковно-археологический музей; такова была одна из традиций, культивировавшихся бывшими питомцами Академии⁶².

Второе упоминает о том, что в 1914 году П. Ф. Полянский не забыл прислать Московской Духовной Академии свое теплое, сыновнее поздравление в связи с знаменательной, юбилейной датой⁶³.

Следуя далее по пути жизни П. Ф. Полянского, надобно отметить, что, по- видимому, деятельность его столь удачно начатая и безмятежно протекавшая в системе Учебного Комитета, ничем не омрачалась в своем дальнейшем продвижении, обеспечивая ему обычный тогда, закономерный рост по гражданской иерархической лестнице. Так, например, накануне русско-германской войны, высочайшим приказом по гражданскому ведомству от 18 февраля 1913 года за № 10 по Ведомству Православного Исповедания между другими лицами производится за выслугу лет, со старшинством, из коллежских в статские советники, постоянно-присутствующий член Учебного Комитета при Святейшем Правительствующем Синоде Петр Полянский.

Это продвижение к почестям высшего звания, по-видимому, и далее продолжалось бы в жизни интересующего нас лица совершенно так же, как и у всех его соотечественников тех времен...

Но наступил 1917-й год и подобное «благоденственное и мирное житие» исчезло во мгновение ока; февральская революция сломала старую Российскую империю столь радикально и окончательно, что теперь о статских и иных советниках можно услышать лишь в анекдотах либо в мемуарной литературе...

Треснул по всем швам и через год ушел в небытие казавшийся дотоле несокрушимо-твердым «Святейший Правительствующий Синод» (или, еще лучше: «Ведомство Православного Исповедания»), – являя тем самым страшную иллюстрацию Священного Писания (1Кор. 3, 11–15).

В зареве великого пожарища собирается в Москве, воистину Божиим Промышлением, Поместный Собор Российской Православной Церкви⁶⁴, не собиравшийся в Ней до того в течение 230-ти лет...

Началась совершенно новая страница в истории Русской Церкви, когда Она, лишившись всех государственных пут и подпорок, оказалась предоставленной Самой Себе. Наступившее состояние Ее абсолютной внутренней свободы было превожделейным и давно чаемым, но чисто теоретическим, не имевшим прецедента во всей истории мирового христианства, за исключением самого раннего периода его появления, когда и помину не было о всех, сложившихся в последующие века исторических Церквах со всем разнообразием форм их существования в условиях самых различных государственных систем.

Но это идеальное состояние внутренней свободы, о котором можно было только мечтать, даровано было нашей Избраннице – Православной Русской Церкви именно в тот исторический момент, когда по человеческим понятиям внешние земные условия наименее всего благоприятствовали тому.

Не вдаваясь здесь в исследование внутреннего смысла этого чрезвычайного и единственного явления в земной жизни христианской Церкви, отметим, главным образом, лишь то обстоятельство, что Она в течение десяти лет оказалась способной сберегать этот дар Божий в окружении небывало злобной стихии мира сего... Правда, Ею руководили в это святое десятилетие лица, отмеченные особым и явным избранничеством Божиим. И, быть может, в этом именно заключалась причина Ее внутреннего благодатного цветения в условиях внешнего катастрофического разгрома и унижения...

Этот разгром и озлобленное физическое уничтожение всех, без исключения, былых церковных установлений, организаций и предприятий, среди множества других пострадавших людей лишил и П. Ф. Полянского занимаемого им положения, деятельности и хлеба насущного.

В эти дни, о которых идет речь, свирепствовала трудно вообразимая теперь всеобщая разруха и кровопролитнейшая гражданская война; люди сутками мерзли в бесконечных очередях у пустых лавок за куском малосъедобного хлеба; голодный тиф или сыпняк косил тысячами людские жизни, и окоченелые трупы погибших, сложенные как бревна, без какого-либо напутствия и едва прикрытые лохмотьями, вывозились ломовыми извозчиками за город – в общую яму; в эти дни, наконец, бывшие сенаторы, княгини и баронессы, которых еще неналаженная новая государственная машина не успела начать перемалывать в небытие, – торговали на Сухаревке старыми перламутровыми лорнетками, страусовыми перьями и фамильным серебром, случайно уцелевшим после бесчисленных обысков-грабежей, – тогда именно, в те поистине кошмарные дни, навсегда оставшиеся в памяти у имевших несчастие пережить их, интересующий нас Петр Федорович Полянский, подобно многим другим церковным людям России «притягиваемый» Собором⁶⁵, появляется в изувеченной революцией Москве. На первых порах, не найдя здесь для себя ничего более подходящего, он устраивается бухгалтером в какую-то захудалую подмосковную кооперативную артель, существовавшую под мощной патриотической вывеской «Богатырь»⁶⁶ и производившую (по позднейшим исследованиям обновленцев) что-то вроде сапожной ваксы или стелек для обуви.

Помещалась она, будто бы, в селе Богородском.

Следует думать, что тогда же, здесь в Москве возобновились и окрепли личные контакты П. Ф. Полянского с новоизбранным Святейшим Патриархом Тихоном, которого, как мы выяснили несколько выше, он впервые встретил на своем жизненном пути в тихих дубравах Яблочинского монастыря на Волыни.

Видно, не без влияния бесед и убеждений со стороны Святейшего и уж, конечно, после долгих и крепких раздумий Петр Федорович склонился, наконец, к мысли о пострижении в мантию...

По всей вероятности, это происходило в самом конце 1919-го или начале 1920-го года.

Некоторые честолюбивые святители (о которых придется упомянуть дальше), «недовольные» быстрым ростом и продвижением по иерархической лестнице будущего митрополита Петра, заодно с обновленцами всех оттенков и их соратниками по разгрому Церкви из лагеря так называемых «воинствующих атеистов» впоследствии, за неимением ничего другого, в качестве примера ужасного изъяна в биографии митрополита, приводили его... поздний постриг!

Между тем постриг в мантию как одно из высших и всеобъемлющих проявлений человеческого покаяния в чаянии последующего духовного возрождения, может ли быть «поздним» или «ранним»? Ему нет предуказанного времени в жизни; каждый зреет по-своему и, коль скоро человек приходит к подобному решению, то, стало быть, тут ему и место, и время. Пример благоразумного разбойника у всех перед глазами и, думается, каждый желал бы последовать ему. И среди апостолов и ближайшего окружения Спасителя не слышно рассуждений тогдашних умников о том, что вряд ли разбойник будет действительно ныне же в раю со Христом, так как слишком поздно опомнился, спохватившись покаяться чуть ли ни в самую минуту своей земной кончины.

Что же касается подобных «обвинений» митрополита со стороны обновленцев, то о них и говорить бы не стоило, но этот дешевый трюк имел место в те дни и характерен для наших раскольников. Ратоборцы и ругатели аскетизма вообще и православного монашества в особенности; оплеватели безбрачия епископата, – как только дело коснулось митрополита Петра затеяли оглушительный и неистовый кошачий концерт, «скорбя» и «расстраиваясь» о позднем принятии пострига этим святителем.

То, например, обстоятельство, что переметнувшийся в обновленческую кампанию в 1922-м году Сумский викарий, епископ Корнилий [Попов. В последствии, по покаянии – митрополит Горьковский; † 1966 г. – Сост.] тут же, поддавшись обновленческой агитации с места в карьер, официально и всенародно сбросил с себя давнее монашество как ненужный хлам (и бесчисленное множество подобных других примеров), – нисколько не смутило раскольников и даже наоборот: весьма возрадовало тогда всех этих дважды и трижды переженившихся их «митрополитов»... Но «поздний постриг» митрополита Петра они спокойно перенести не могли!..

Такова «психология» обновленческого беса: черное называть белым и отрицаемое вчера – хвалить и превозносить сегодня.

Православные же люди с любовию восприняли митрополита Петра, не копаясь в подробностях его биографии, раз навсегда поняв и зная, что всякое искреннее обращение к Богу – достохвально, и «времена и сроки Положивший в Своей власти» не поставит в упрек «грядущему к нему», что тот в покаянном порыве своем ринулся в «отчие объятия» не в среду, а в четверг.

Думается даже, по-человечески рассуждая, что грешнику, большую часть своей жизни проведшему в стихиях мира сего, еще труднее порвать с ними, чем юной, неискушенной душе, и потребуется – к подвигу – особая сила и напряжение духа. А к этому род людской вообще не особенно-то склонен и мало способен без особой благодатной помощи.

И, как бы там ни было, но П. Ф. Полянский, пусть и во единодесятом часе, но сподобился ее...

Где происходил умилительный чин пострига, где пели как бы от лица постригаемого: «Объятия Отча отверсти ми потщися, блудно бо иждих мое житие»⁶⁷, – к сожалению, нам неизвестно. Несомненно, в одном из московских или подмосковных монастырей, еще не уничтоженнных тогда, хотя влачивших уже жалкое существование. Чин пострига совершал старый друг и сослуживец П. Ф. Полянского по Московской Духовной Академии и Синоду, митрополит Владимирский и Суздальский Сергий (Страгородский).

Как принято, постригаемому наречено было новое имя: вместо апостола Петра отныне небесным покровителем его стал святый Петр Чудотворец, митрополит Московский (о чем, будто бы, упоминается в записках Высокопреосвященного Сергия Тихомирова, митрополита Японского). Сему-то «истинному хранителю апостольских преданий, столпу непоколебимому, Православия наставнику», «во святителех благочестно пожившему, люди к благоразумию наставившему и добре Богу угодившему» (тропарь и кондак Святителям Московским) – и призывался отныне следовать и подражать новоначальный монах Петр.

Вскоре по пострижении монах Петр был возведен в сан иеродиакона; рукоположение совершено викарием Московской епархии, известным тогда в Москве епископом Верейским Иларионом (Троицким), – впоследствии погибшим в заключении. Литургия и диаконская хиротония совершались в храме святого архидиакона Евпла на Мясницкой (Кирова) улице, – первый храм, который был закрыт и снесен по произволу «безбожников» в наши дни; с которого, таким образом, начался современный разгром церковной Москвы...

Затем последовало поставление нового иеродиакона и в иерейский сан.

Где-то в середине 1920 года иеромонах Петр возводится в сан священно-ар- химандрита и 25 сентября (8 октября) 1920 года (в пятницу), на память преставления преподобного Сергия, игумена Радонежского, чудотворца в престольный праздник Крестового Сергиевского храма Патриаршего Троицкого подворья, Святейшим Патриархом Тихоном в сослужении сонма архиереев происходит хиротония священно-архимандрита Петра во епископа Подольского, викария Московской епархии.

Так он вошел в сонм Святителей Российских.

С этого времени Преосвященный Петр становится неизменным и деятельным административным сотрудником и богослужебным спутником Святейшего Патриарха Тихона.

Помимо личных свойств и дарований нового Московского викария, прежде всего это объясняется служебным положением его в патриаршем окружении; по должности викария ему, а не какому-либо другому архиерею, приходилось непосредственно заниматься вопросами епархиального управления, ибо предшественник его на этом поприще, архиепископ Крутицкий Никандр (Феноменов) в скором времени угодил в среднеазиатскую ссылку («в силу» несостоявшегося судебного процесса «по делу гр. Беллавина и др.»), а ведавший затем делами епархии архиепископ Верейский Иларион, – в свою очередь «не понравился» Е. А. Тучкову и вскоре же «угодил к угодникам», т. е. – в Соловки.

Таким образом, естественным ходом самого дела, очень скоро же, епископ Подольский Петр оказался вынужденным занять одно из ведущих мест в системе тогдашнего Высшего Церковного Управления и стать в непосредственную – административную и братскую – близость к Главе нашей Церкви, благостнейшему Патриарху Тихону.

Для большей ясности читателю о его тогдашнем административном положении, позволим себе сделать небольшое отступление в виде следующей справки из области церковной истории Московской епархии.

Определением Поместного Собора 1917–1918 гг., восстановившего у нас древний канонический патриарший строй, при разработке конституции высшего церковного управления, былая Московская и Коломенская епархия была реорганизована в «Патриаршую область»⁶⁸, непосредственно управляемую Святейшим Патриархом Всероссийским. Но, так как Патриарху хватало дел и без того (особенно в те годы!), то в помощники ему по духовно-административному руководству «Патриаршей областью» был выделен специальный иерарх с титулом «Патриарший Наместник, архиепископ Коломенский и Можайский».

Первым из таковых был Высокопреосвященнейший Иоасаф (Каллистов) из епископов Дмитровских, скончавшийся 4(17).02.1920 и погребенный Святейшим Патриархом в трапезе левого придела нижнего – Казанского – храма московского мужского Богоявленского монастыря в Китай-городе.

Затем на эту должность Патриархом был избран архиепископ бывший Владивостокский Евсевий (Никольский) и возведен в сан митрополита. С его приходом к управлению «Патриаршей областью» титул был изменен. Во-первых, он уже не именовался более «Патриаршим Наместником» и, во-вторых, носил более правильный и исторически-обоснованный титул митрополита «Крутицкого», по древнейшей, экстерриториальной кафедре в Москве, расположенной на Крутицах, у Новоспасского монастыря – усыпальницы бояр Романовых.

«Сарская или Крутицкая епархия учреждена в 1261 году, упразднена в 1788...». Последним из восседавших на ней архиереев был Преосвященный Амвросий (Подобедов).

Из пятидесяти Крутицких владык⁶⁹ – пятнадцать погребено в своем кафедральном храме Успения Божией Матери, что на Крутицах, таковы:

Евфимий (Подрез), †1499 г.;

Трифон (Дубина), †1507 г.;

Досифей (Забела), † 1544 г.;

Савва (Черный), † 1554 г.;

Нифонт (Кормилицын), † 1558 г.;

Матфей, † 1564 г.;

Галактион, †1568 (?) г.;

Симеон, † 1582 г.;

Геласий, † 1601 г.;

Павел, † 1636 г.;

Серапион, † 1653 г.;

Павел, † 1675 г.;

Варсонофий (Еропкин), † 1688 г.;

Трифилий (Инихов), † 1702 г. и

Иларион (Григорович), † 1760 г.

Теперь, с восстановлением Крутицкой кафедры при Святейшем Патриархе Тихоне и далее, при его преемниках, ее последовательно занимали следующие иерархи:

1920–1922 Евсевий (Никольский), митрополит, †18(31).01.1922.

1922–1923 Никандр (Феноменов), архиепископ, † 18.02(03.03). 1933.

1923–1936 Петр (Полянский), митрополит, † 29.08(11.09).1936⁷⁰.

1936–1944 Вакансия.

1944–1960 Николай (Ярушевич), митрополит. Впоследствии титул видоизменился на «Крутицкий и Коломенский», † 30.11(13.12). 1961.

1960–1963 Питирим (Свиридов), митрополит, † 25.07(07.08).1963.

1963[–1971] Пимен (Извеков), митрополит, [впоследствии Патриарх Московский и всея Руси, † l990].

Как курьез следует упомянуть и о том, что были «Крутицкие» и у церковных обезьян – обновленческих раскольников. Первым числился Антонин (Грановский), 1922–1922; затем Леонид (Скобеев), 1922–1923; Александр (Введенский), 1923–1924 и т. д.

Последним из «Крутицких» у раскольников был «митрополит» Филарет (Яценко, возглавлявший чин отпевания А. И. Введенского в Пименовском храме Москвы, в 1946 году).

Отметим здесь, кстати же, что от древней Сарской (по речке Саре) или Крутицкой (по крутой местности) кафедры каким-то чудом сохранились и вещественные остатки в виде старинного (верхняя часть XVII в.) храма Успения Божией Матери что на Крутицах, в прошлом – кафедрального Крутицких владык и примыкающего к нему, одного из замечательнейших архитектурных ансамблей былой Москвы – Крутицкого терема с частью старинной сохранившейся ограды с переходами бывшего здесь некогда монастыря, выстроенных в семидесятых годах XVII в. Крутицким митрополитом Павлом, «заботливой рукой создавшим здесь целый ряд домиков, с садами, водометами – “яко некий рай"» – как сказано в одном описании.

«И теремок с примыкающей к нему галереей служил переходом из архиерейского дома в храм Успения, а из окон терема митрополит благословлял народ [...]

Знаменитый Троицкий пожар 1737 года, а затем пожар 1812 года уничтожили сады с кельями [...]

Сохраняется этот теремок возмутительно [...] оконные решетки поломаны, стекла разбиты и внутри пустого терема поселились голуби».

(Прекрасные фото-репродукции терема и остатков монастырской стены см. в журнале «Старые годы» июль-сентябрь 1909 г. Там же некоторые подробности об этом памятнике архитектуры).

В наши «передовые» дни Крутицкий ансамбль доведен до состояния, которому на русском языке еще не придумано наименования!..⁷¹

Обращаясь теперь снова к биографии Преосвященного Петра, отметим, что в 1923 году он был возведен в сан архиепископа (Крутицкого уже), а в 1924 – митрополита.

Пишущий эти строки имел счастливую возможность много раз присутствовать на патриарших служениях, которые, начиная с 1923 года, редко обходились без сослужения митрополита Петра в сонме множества прочих Архипастырей. Отметим здесь и такую мелочь, что когда при соборных патриарших богослужениях в числе сослужащих архиереев оказывались и архиепископ Иларион и Преосвященный Петр, то первый всегда уступал старейшинство в предстоянии последнему, хотя был и старше того по хиротонии архиерейской (12(25) мая 1920 года), чтя его духовные и ученые заслуги.

Приходилось видеть Местоблюстителя и вне богослужебной обстановки. А после предания земле гроба с останками Святейшего Патриарха Тихона нам довелось проводить его, ведя «под ручки» от зимнего собора Донского монастыря до алтаря летнего, где разоблачались все, участвовавшие в траурном богослужении святители. Местоблюститель тогда – по-видимому – был крайне разбит и измучен длиннейшим богослужением, продолжавшимся с раннего утра до 6-ти с лишним часов вечера; он грузно опирался на поддерживавшие его руки, тяжело дышал и двигался, опустив голову в тяжелой митре. Поддерживавший его под правую руку протодиакон М. К. Холмогоров, пробиваясь сквозь народ, запрудивший всю территорию монастыря, беспрестанно слезно просил всех не порываться подходить под благословение к Местоблюстителю и без того чрезвычайно утомленному. Но народ не очень-то слушал его...

Как упоминалось выше, внешний облик митрополита Петра был в достаточной мере своеобразным: самое «простое» и даже несколько деревенское лицо с окладистой бородой-лопатой, обильно посеребренной проседью, теснейшим образом сочеталось с выражением большого ума, деловитости и житейского опыта. Временами оно производило впечатление большой сосредоточенности и даже некоторой суровости. Цвет лица его неизменно бывал бледным, бледно-желтоватым; несколько как бы пергаментным, а глаза под нависшими густыми бровями оттенялись снизу коричневыми пятнами и значительно припухшими мешками, как видно, свидетельствовавшими о каких-то скрытых физических недугах. Тяжелые, слегка прищуренные веки скрывали старчески-выцветшие белесо-голубые, сами по себе добрые глаза, смотревшие утомленно и напряженно...

Держался Местоблюститель солидно и даже величественно. Шествовал неспешной и грузно-сановитой походкой, впрочем, без малейшего оттенка спеси или рисовки этой сановитостью; скорее, даже, наоборот – с некоторым оттенком чувства тягости от своей фигуры.

Как рассказывали, во взаимоотношениях с людьми он бывал деловито прост и неизменно серьезен, без малейшей склонности к юмору или шутке, – столь характерных для его предшественника, Святейшего Патриарха Тихона. Уловить на лице его улыбку удавалось, по-видимому, немногим избранникам, но оно часто озарялось благожелательным и приветливым выражением.

Божественную службу он совершал просто и тоже несколько деловито; никакой эмоциональной окраски произносимых возгласов; никакой «театрализации» жеста.

Бремя Местоблюстительства добавило в его облик еще более собранности и некоторой подавленности; он как бы несколько изнемогал от сознания своей ответственности и ко многому обязывающей исключительности положения; на челе его появилась постоянная печать напряженной самоуглубленности, сосредоточенности.

В целом создавалось впечатление суровой и страдальческой замкнутости и – одиночества...

Вся эта гамма тонких, но тяжелых оттенков, может быть, говорила еще и о том, насколько он глубоко понимал кому он преемствует, кого он должен заменять и восполнять на своем посту и как многого ему внутренно не достает для этого, так как именно он ближе и больше всех других воспринимал все невыразимое обаяние святости ушедшего Святейшего Патриарха Тихона, являвшегося, по его же словам «закатившимся Солнышком Церкви Русской».

И, может быть, от этого сознания окружающим казалось, что он непрестанно испытывает и терпеливо переносит какое-то сильнейшее внутреннее напряжение или боль, от которых ничто не в состоянии его избавить; впечатление это неизменно вызывало в них отклик внутреннего сочувствия и сострадания, желание и готовность чем-то помочь ему, облегчить его, по-видимому, тяжелое состояние. Если на покойного Патриарха все взирали восторженно-умиленными, слезящимися от внутренней радости глазами, то теперь, на его Местоблюстителя смотрели, по преимуществу, понимающе-сострадательно и скорбносочувственно, как на человека, несущего непосильное бремя, что, собственно говоря, и было в действительности и, в таком случае, безмолвный, понимащий взгляд толпы как бы говорил ему о своей внутренней, духовной солидарности; о сочувствии его самоотверженному, жертвенному служению.

Многие чуткие сердца окружающих людей, в его внешнем облике, быть может, не только усматривали отягощавшее его в настоящий момент «церковное бремя»; но предощущали и неминуемый крест исповедничества, которым ему суждено будет прославить Церковь, себя и свое время.

Известная же, продолжительная его близость к горячо любимому всеми Патриарху Тихону, как бы по преемству перенесла и на него эту всенародную любовь, окрашенную теперь, впрочем, в иные – более печальные – тона.

Московский церковный народ стойко и преданно чтил Местоблюстителя, и за его богослужениями, также, как и прежде, при Святейшем, храмы бывали переполненными... Для большей полноты наших скудных биографических данных о Патриаршем Местоблюстителе приведем здесь еще одно позднейшее о нем сообщение. Правда, в нем встречаются неожиданные и весьма спорные моменты, но при общей недостаточности материалов не хочется пренебрегать и этим; быть может, даже и между строк в нем возможно уловить что-либо правдивое в дополнение к изображению его облика.

«Сложным и своеобразным человеком был [...] Петр [Полянский], занявший по праву столь видное место в истории Русской Церкви. Особенностью митрополита Петра, которая проходит через всю его жизнь – была странная способность изумлять людей: он всегда делал как раз обратное тому, что от него ожидали.

Петр Федорович Полянский родился в 1865 [ошибка: 1863⁷². – Сост.] году в семье священника. Здоровый, рослый семинарист, он был типичным сангвиником, среди своих сверстников он отличался физической силой и бесшабашной удалью, которая порой переходила в чисто бурсацкое озорство [? – Сост.]. Никто никогда не ожидал от него никаких особых успехов ни в учебе, ни в жизни.

Поэтому всех поразило, когда Петр Федорович неожиданно подал прошение в Духовную Академию и блестяще [? – Сост.] выдержал труднейшие экзамены. Столь же поразительна была защита им диссертации.

В 1890 [1892. – Сост.] году Петр Федорович становится субинспектором Московской Духовной Академии, в то время, когда ректором академии был молодой блестящий архимандрит Антоний (Храповицкий), а инспектором – архимандрит Сергий (Страгородский).

Несмотря на усиленные советы Антония (Храповицкого), молодой П. Ф. Полянский категорически отказывается от монашества и ведет светскую, открытую жизнь преуспевающего духовного чиновника. Революцию он встречает в чине действительного статского советника⁷³.

После революции – служба бухгалтером в кооперативной артели «Богатырь» (под Москвой). В 1921 [1920 – Сост.] Петр Федорович (с опозданием на 31 год) исполняет совет Антония Храповицкого: в конце года Патриарх Тихон рукополагает его в священники и постригает в монахи [? – Сост.]. Еще два месяца – и он становится епископом Крутицким [Подольским. – Сост.].

В 1922–1923 гг. епископ Петр скитается по тюрьмам, а осенью 1923 года после очередного освобождения является к Патриарху, и с этого времени до самой смерти Святейшего (архиепископ; с лета 1924 г. – митрополит) Петр является ближайшим к Патриарху человеком»⁷⁴.

В другом месте труда тех же авторов встречаются следующие строки на интересующую нас тему:

«Что можно сказать о митрополите Петре?

Прежде всего, это был человек настоящей русской складки. Какое бы то ни было позерство и аффектация ему совершенно были несвойственны. Это был жизнерадостный и веселый человек: хорошая шутка и звонкий смех были с ним неразлучны. Это был сговорчивый и уступчивый человек – отнюдь не фанатик и не изувер. Он любил хорошо покушать и не прочь был немного выпить»⁷⁵ [? – Сост.].

Недоумевая, зачем авторам этих строк понадобилось изображать Патриаршего Местоблюстителя в виде развеселого и разбитного «добра молодца», что в действительности вопиюще противоречит и внешнему, и внутреннему облику его, – оставим эту характеристику на их совести. Отметим, впрочем, что в своих церковно-исторических писаниях авторы в достаточной степени известны как весьма развязные повествователи с немалой долей чисто журналистской отсебятины. Кроме того, следует иметь в виду еще и то, что идейно и хронологически они весьма далеки были от церковной Москвы 1920–1930-х гг. и пишут в наши дни с чужих слов, понаслышке (с туманных рассказов покойного Якова Евгеньевича Гражданкина и др.).

Теперь, ко всему вышесказанному нам остается присовокупить некоторые обывательские рассказы о митрополите Петре, тем более что в них нередко проскальзывают характерные черты и особенности данного лица, которые не отражаются документами и сообщениями более официального порядка.

Так, ко времени, непосредственно следовавшему за его архиерейской хиротонией, т. е. примерно к 1921–1922 гг., относится рассказ о том, что «бывшие богомольцы московского кафедрального храма Христа Спасителя (взорванного в декабре 1931 года) вспоминали, как часто, в будние дни, особенно за вечерними богослужениями, появлялась здесь фигура епископа Петра. На вид – сосредоточенно суровый, но в действительности добрый и приветливый, встанет он, бывало, где-либо в укромном, темном и незаметном местечке и – молится»⁷⁶.

Скромность и основанная на ней смиренная простота в обращении с людьми были, по-видимому, основным его свойством, – свидетельства об этом многочисленны и однородны.

Из периода его жизни у брата (о. Василия Полянского) при храме Николы в Столпах, рассказывали, как однажды, возвратившись усталый и не совсем здоровый после служения литургии домой, войдя в комнату, видит он, что печи не топлены, холодно, сыро...

Раздеваясь, говорит келейнику, что надо бы принести дров и как следует протопить помещение. Однако, оглянувшись, обнаруживает, что келейник лежит на кровати, уютно прикрывшись: отдыхает после совершения ранней литургии.

– Ах, ты – лежишь?.. Ну, ладно, лежи, я сам принесу дров.

И, конечно, – пошел и принес.

Разумеется, большого героизма в этом поступке нет, но найдутся ли еще митрополиты, которые станут таскать дрова, в то время когда их келейник безмятежно нежится на койке – это вопрос. Святейший Патриарх Тихон и митрополит Петр были безусловно способны на подобные поступки, но указать других святителей такого же стиля – не так-то уж просто.

Далее, последние насельницы Серафимо-Дивеевского подворья, что на Мещанской улице, рассказывали:

Во второй половине 1920-х годов в стенах подворья на 1-й Мещанской улице (№ 22, кв. 6) проживал печально прославившийся тогда среди московского церковного люда, «знаменитый» Е. А. Тучков, вершитель судьбы Церкви... Совместно с ним «проживали их престарелая мамаша»⁷⁷ – старушка (не в пример сыну!) богобоязненная и церковница. «Евгений Александрыч» занимал здесь очень неплохое помещение и к тому же пользовался многообразными и, конечно, бескорыстными услугами подворских монахинь, в ту пору еще кончательно не разогнанных. «Мамаша» была в большой дружбе с матушками; совместно с ними путешествовала по московским храмам, на архиерейские богослужения. «Евгений Александрыч» заранее сообщал им, где именно намечаются такие богослужения, особенно с участием архиепископа Илариона, прославленного любимца тогдашней московской церковной публики; безмерно почитала его также и «мамаша».

В те годы сюда, на Мещанскую часто собирались архиереи, вызванные Тучковым для деловых разговоров; в таких случаях их скапливалось здесь до десятка и более. Обыкновенно они долго томились на лестнице в ожидании вызова к начальству. Томясь в тягостном бездействии, они горестно воздыхали, прохаживаясь по лестнице и ее площадкам, не предвидя для себя ничего хорошего от предстоящей встречи.

Архиереи выдерживались здесь, как видно, не случайно, а в видах некоей морально-психологической обработки, особенно «строптивых» и непокорных, дабы явиться пред лицо «Евгения Александрыча» с хорошей долей сознания своего убожества и ничтожества и, – наоборот, – укрепленными в уверенности всемогущества этого «значительного лица».

Впрочем, дождаться вызова и при таких условиях удавалось далеко не часто. Бывало и так, что к вызванным к 9–10 часам утра и протомившимся в лестничной клетке часов до 6–7 вечера святителям, появлялся из страшной двери некий «учиненный брат», который с каменной физиономией безапелляционно заявлял присутствующим, глядя мутным взором в пространство, что «Евгений Александрович сегодня принимать не будет» и потому прибывшие обязаны завтра пожаловать (в такое-то время) к нему на работу, в ГПУ, или же опять сюда.

Сообщив это, вестник исчезал как привидение, а измученные ожиданием и нервными переживаниями старцы испускали тяжелый вздох и уныло оглядывали друг друга.

Опять неизвестность и томление духа!.. Скорбные и понурые, «бурю внутрь имея помышлений сумнительных», расходились они по домам. Делать было нечего; в ту пору Тучков был грозой «попов» и «церковников».

На той же площадке, рядом с квартирой «Евгения Александрыча» проживали тогда три Дивеевские сестры: Анна Волкова (Анна Павловна; она же монахиня Антония, певчая), Надежда Голиказова и Елена Куликова.

Первая из них была родом Воронежская, – землячкой митрополита Петра и прежде знавала одну из его сестер.

Созерцая повседневно все происходящее у них перед глазами, сестры, конечно, не могли спокойно относиться ко всем этим глумлениям и продуманным измывательствам над Архипастырями Церкви; переживали за них, волновались, нередко и плакали, особенно при виде стариков архиереев, усевшихся в изнеможении на ступенях лестницы в ожидании своей очереди на прием.

Бывало и так, что сестры тайком приглашали к себе кого-либо из этих святителей и подкармливали таких, чем Бог послал: предлагали стакан чаю и кусочек булочки для подкрепления сил.

В тех случаях, когда на лестнице появлялась заметная, дородная фигура митрополита Петра, деятельная попечительность сестер неизменно простиралась и на него, подчас даже в большей степени, чем на других. Объяснялось это тем, что у митрополита Петра на нервной почве, периодически появлялась острая экзема рук, во время которой все пальцы, и тыльная сторона ладоней покрывались зудящими волдырями, и потому он, в таких случаях, ходил с забинтованными руками и в перчатках. Поэтому, когда он появлялся по вызову Тучкова в злополучной лестничной клетке и совместно с другими архиереями «выдерживался» в ожидании своей очереди на аудиенцию к «секретному обер-прокурору» (по выражению Святейшего Патриарха Тихона), три сестры-монахини неизменно приглашали его в свою келию.

Здесь ему устраивались из теплого раствора марганцевки ванны для рук, происходило перебинтовывание пальцев, после чего предлагалась скромная трапеза или стакан крепкого чая.

Высокое положение митрополита не пугало сестер; всем была ведома его совершенно особая простота и привлекательная, безыскусственная манера держаться с людьми, независимо от их положения и развития.

Но, конечно, в конце концов этой добросердечности матушек был положен предел по обычному в те времена рецепту; она не осталась незамеченной известным всевидящим оком слева; кто-то поусердствовал – донес куда и кому следует, и все три сестры были без промедления высланы по обычному адресу Макаровых телят, откуда обратно уже не вернулись...

Однажды, на Серафимо-Дивеевском подворье произошло следующее:

Собравшиеся здесь архиереи, утомившись толкаться часами на лестничной площадке, так сказать «у парадного подъезда» вельможи, разбрелись по разным углам, а некоторые вышли во внутренний дворик подворья – подышать чистым воздухом; среди этих последних находился и митрополит Петр. Святители уселись на каком-то бревне, тихо переговариваясь между собою и поглядывая по сторонам. И взгляды эти в процессе беседы, бессознательно направлялись, главным образом, в один из углов двора, где у кучи огромных, наваленных друг на друга бревен, две монахини занимались тяжелым – не женским – трудом: укладывали большое бревно на примитивные, самодельные козла и распиливали его на чурки.

Наблюдая эту картину, Святители продолжали свою тихую беседу, которая, впрочем, продолжалась недолго: неожиданно митрополит приблизился к матушкам и, что-то сказав им, снял с себя верхнюю рясу, убрал панагию и, не особенно обращая внимание на их слабое сопротивление, принялся с подоспевшим к нему другим высокопоставленным духовным лицом за работу.

И дело пошло; через час бревна были распилены.

Старушки чувствовали себя, хотя и не совсем ловко, но, конечно, были очень довольны, кланялись, благодаря Святителей за труды, а одна из них не выдержала и сказала, обращаясь к митрополиту, надевавшему на себя верхнюю рясу:

– Спаси вас Господи, Владыко!.. Какой же вы простой человек! А ведь нельзя таким быть; надо и важность иметь; так уж вам положено...

Потрудившиеся Святители мало обратили внимания на это назидание и, расположившись вновь на прежнем месте, продолжали свои разговоры.

Другой, достойный доверия человек, рисуя духовный облик митрополита Петра рассказывал, что он не любил принимать у себя женщин, даже родных сестер.

...Бывало, придут к нему замужние сестры – проведать его... Келейник докладывает, а он колеблется, нервничает; для него, по-видимому, наступал какой-то тягостный и мучительный момент; видно, нарушался его внутренний покой... Оканчивалось, обычно, тем, что он скажет келейнику: «Слушай, поди купи ты им по хорошему торту и скажи, что я посылаю им благословение и добрые пожелания, но не могу принять сейчас – занят».

На этом, как правило, и заканчивались визиты сестер.

Многие – наверное – не поймут этого, иные отнесутся и осудительно, сочтут за черствость души, но истинно-монашеская дисциплина (о которой ныне и помину нет!) на самом деле требует именно такого поведения инока в этом вопросе; есть тому примеры и в житиях известных подвижников.

Теперь, после некоторого ознакомления с биографией и обликом Патриаршего Местоблюстителя, отвлечемся в иную сторону и послушаем, как и что запели обновленческие идеологи и «канонисты» при вступлении в управление Церковью митрополита Петра.

Хорошо зная внешние церковные условия, при которых совершилось означенное вступление, а также достаточно осведомленные о том, что Великий Собор 1917–1918 гг., в изъятие из общего им же установленного правила (и других, общеизвестных канонических норм), предоставил лично Святейшему Патриарху Тихону право единоличного назначения себе преемника на случай внезапного безначалия в Церкви, – обновленческие писаки (а вслед за ними и «безбожнические»), являясь сами дерзновенными разрушителями канонического правопорядка, с беспримерной наглостью завопили на все голоса о нарушении Святейшим Патриархом требований канонов своим завещательным распоряжением от 25.12.1924(07.01.1925)!

Но как ни маскировались эти новоявленные защитники канонов, цель поднятого ими вопля, которым они встретили появление Патриаршего Местоблюстителя, была для всех слишком очевидна: надо было любыми средствами и максимально опорочить его и лишить доверия и уважения в глазах широкого церковного общества; одновременно и почивший Патриарх представлялся как церковный смутьян, нарушитель дисциплины и канонического строя Церкви.

Но, и на этот раз – как и всегда прежде – церковного чутья народа обновленцам обмануть не удалось; далеко не всегда разбираясь в тонкостях каноники, церковные люди интуитивно чувствовали, где и с кем Правда.

Что именно писалось тогда в газетах и обновленческих журналах по адресу Местоблюстителя, – отчасти приводится дальше; объективный читатель и без каких-либо комментариев сумеет по достоинству оценить всю беспардонную наглость этой писанины «атеистических» и обновленческих авторов, выступающих на этот раз в смехотворной роли поборников канонического строя Церкви.

Через несколько дней после погребения Святейшего Патриарха одна из наиболее безответственных столичных газет – «Вечерняя Москва», в «авторитетной» заметке, озаглавленной «Кто будет преемником Тихона», развязно сообщала:

«Как заявил митрополит Петр Крутицкий, “во исполнение воли умершего Патриарха и голоса собравшихся на погребение Архипастырей, в обязанности Патриаршего Местоблюстителя вступил митрополит Петр«»⁷⁸.

Далее, в той же газете, в другой заметке: «Завещание Тихона и “Живая Церковь»» говорилось:

«В Синоде держатся того мнения, что завещание Тихона несомненно внесет успокоение в умы его приверженцев [имеется в виду предсмертное послание Святейшего от 25.03(07.4). 1925, именовавшееся тогда газетами “Предсмертным завещанием Тихона» – Сост.].

Что же касается предсмертного назначения Тихоном Патриаршим Местоблюстителем митрополита Петра Крутицкого [здесь имеется в виду завещательное распоряжение от 25.12.1924(07.01.1925). – Сост.], то этим назначением Тихон нарушил постановление Собора 1917–1918 гг., определенно указавшего порядок избрания Патриаршего Местоблюстителя. По этому постановлению, в случае смерти или несчастья с Патриархом, Местоблюстителя избирает Синод или Совет. Единоличного же назначения ни в коем случае быть не может.

Вообще вопроса о выборе нового Патриарха для Синода не существует, поскольку патриаршество упразднено Собором 1923 г. [...]

Единственное средство покончить с распрей между двумя Церквами Синод видит в Поместном Соборе, который будет созван во второй половине июня с. г. Он и разрешит все наболевшие вопросы»⁷⁹.

Другой автор, обновленец (стало быть, вообще отвергающий патриаршество как «неправославный институт» вопреки 34-го Апостольского правила), в одном из провинциальных раскольничьих журналов, следующим образом изощряется «в защиту» канонов:

«По правилам Собора 1917–1918 гг. о Местоблюстителе, последний избирается из среды присутствующих членов Свящ[енного] Синода, а митрополит Петр членом Синода никогда не был; в период названного Собора митрополит Петр не только не был епископом, но даже не состоял в клире, а служил в кооперативе “Богатырь». “Всякий другой иерарх, – рассуждают [обновленческие. – Сост.] Пермские Епархиальные Ведомости, – наверное, очутившись в положении Петра, чувствовал бы себя неловко [? – Сост.] и постарался бы сложить со своих плеч бремя незаконновозложенного местоблюстительства, но митрополит Петр оказался не из таких» (Еп[архиальные] Ведомости] № 1), и надо сказать, что, к сожалению, тихоновские архиереи вообще “не из таких» [...]

Вместо того, чтобы сожалеть о таком в среде их нарушении церковных установлений, тихоновцы признали митр[ополита] Петра местоблюстителем и этот незаконный и противоцерковный порядок назначения Местоблюстителей приняли как постоянное правило»⁸⁰.

Дальше:

«Тихоновцы [т. е. православные христиане России. – Сост.] [...] приняли антиканоническое (76 Апостольское, 23 Антиохийское) завещание бывшего Патриарха Тихона о наследовании архиерейской кафедры, церковной власти и т. д.»⁸¹.

«Бывший Патриарх Тихон пред смертию завещанием своим опять назначил [...] местоблюстителем патриаршего престола Петра, митр[ополита] Крутицкого, а последний принял это назначение, явно нарушающее не только правила Росс[ийского] Свящ[енного] Собора, но и каноны Вселенской Церкви. По постановлению Собора 1917–1918 гг. в случае смерти Патриарха, Местоблюститель Престола должен быть избран, а не назначен. Такое постановление вполне согласуется с преданием Вселенской Церкви, которая вообще всегда подобную совершенной б[ывшим] п[атриархом] Тихоном передачу архипастырских полномочий одним иерархом другому... [осуждала? – Сост.]

Бывший Патриарх Тихон не обратил внимания как на правила Собора, его избравшего, так и на приведенный канон Вселенской Церкви»⁸².

Митрополит Петр получил права Местоблюстителя «не каноническим путем, а путем единоличного волеизъявления Патриарха Тихона, апробированного потом его епископатом, хотя ни один епископ не может апробировать незаконного, неканонического. Староцерковники поступили вопреки Собору 1918 г. Созидание староцерковничества после Патриарха Тихона началось не на каноническом фундаменте» [«Протопресвитер» Павел Красотин, позже отрекшийся от Бога. – Сост.]⁸³.

Патриарший Местоблюститель, митрополит Крутицкий Петр «получил этот высокий титул вопреки 23 пр[авила] Антиохийского Собора и конституции Собора 1917–1918 гг. Не говоря уже о том, что он не член Синода, сей Святитель и хиротонисан во епископа только в 1921 г. Правда, он был близок к Патриарху, но вот вопрос, очень интересный для староцерковников – почему м[итрополит] Петр все же считается верховным правителем Церкви, а не могли считаться таковыми после смерти Тихона первые кандидаты Собора 1917–18 гг., м[итрополиты] Агафангел и Кирилл. К тому же первый самим Патриархом с 5(18) мая 1922 г. был назначен до Собора его Заместителем»⁸⁴.

Так валяет из себя дурака тот же обновленческий безбожник-«протопресвитер» Павел Красотин, подыгрываясь к своим покровителям, делая вид, что не понимает всей провокационности поставленного им «вопроса»...

Другой церковный паяц в ином месте «разъясняет»: «важен не Тихон, не Петр, а то, на страже чего они стояли: осколки разбитого старого строя – не церковного – о нет! – а гражданского. Они все еще живут прошлым. Жизнь еще не всех их отрезвила»⁸⁵.

Третий размусоливает иную вариацию:

Тихоновцы, «отвергши [когда же это, и где?! – Сост.] соборное начало в Церкви и, поставив волю одного лица выше всей Церкви, приняли антиканоническое (76 Апостольское, 23 Антиохийское) завещание бывшего Патриарха Тихона о наследовании архиерейской кафедры и церковной власти... [и т. д. – Сост.]. [...] Между синодальным и тихоновским течением нет никакой серьезной чисто церковной разницы: и те, и другие одинаково верят в Бога, по одному образцу молятся и служат.

Так в чем же здесь дело? Почему же они не соединяются вместе, а идут разными дорогами? [...] все дело здесь в борьбе [...] за церковную власть, за то или иное начальство: одни хотят признавать своим главою только Патриарха Тихона и его преемника (тихоновцы), другие – подчиняются только Церковным Соборам и Священному Синоду.

Но ведь Патриарх-то Тихон волею Божиею, уже скончался; чего же за него держаться? А тихоновцы на это нам говорят, что нужно держаться теперь митрополита Петра Крутицкого, которого сам умерший Патриарх Тихон назначил себе в преемники.

Но этого мы никак не можем принять, потому что это идет против канонов. В Церкви Божией нет престолонаследия, а высшие церковные должности замещаются не по назначению, а по всенародному соборному избранию. 7 и 23 Апостольские правила решительно [...] запрещают подобные назначения [...] Значит, о признании митрополита Крутицкого Петра не может быть и речи»⁸⁶.

«В настоящее время во главе тихоновцев стоит Петр, митрополит Крутицкий. Он именуется Местоблюстителем Патриаршества. На каком основании? Единственно в силу завещания Патриарха Тихона. Одним росчерком пера он передал всю полноту власти в Русской Церкви Петру Крутицкому. Имел ли право так поступить Патриарх Тихон? Нет, не имел. Власть в Церкви принадлежит Собору клириков и мирян, а не одному какому-нибудь лицу, да еще имеющему, как будто, право распоряжаться этой властью, как своею собственностью. [...]

Если тихоновцы действительно строго соблюдают церковные правила, то они в силу 76-го Апостольского правила и 24-го [правила] Антиохийского Собора не должны признавать Петра Крутицкого Местоблюстителем Патриарха. Завещание Патриарха Тихона в данном случае недействительно, так как он не имеет права отменить действие сих правил. Он сам обязан подчиняться им»⁸⁷ – изощряется очередной обновленческий лжец, автор этих слов, поп Василий Кожин – краснодарский епархиальный миссионер, ставший у обновленцев «митрополитом» Василием, а затем – впоследствии – по покаянии превратившийся паки в попа Василия и (по воистину неисповедимым судьбам Божиим) в Православной Церкви снова возросшего до митрополита Гермогена [Кожина].

Поп Василий – в прошлом член Поместного Собора 1917–1918 гг., а затем видный церковный деятель в стане генерала Деникина и член белогвардейского Ставропольского Собора (1919) и Высшего Церковного Управления на Юге России, лучше кого бы то ни было понимал, что лжет здесь на каждом шагу, так как сам же являлся членом того самого Московского Собора, который вынес решение о предоставлении Святейшему Патриарху Тихону права единоличного назначения себе преемников, в изъятие из существующих, общеизвестных норм, принятых в отношении данного вопроса.

Но – положение обязывает и, спасая шкуру от расплаты за свои белогвардейские похождения, называет белое – черным.

Продолжая наш обзор дальше, – читаем:

«Преемник бывшего Патриарха Тихона митрополит Петр Крутицкий начинает свое управление Церковью не по-церковному... ошибки первого ничему его не научили...

Только ни для кого не понятная воля покойного бывшего Патриарха Тихона, который унес с собой тайную [?? – Сост.] причину повеления ничтожнейшей [! – Сост.] в церковном отношении личности, сделал бывшего чиновника и любителя веселой мирской жизни [? – Сост.] Местоблюстителем Патриаршего Престола»⁸⁸.

«Теперь умер Тихон, казалось бы, все будет окончено, увы, – остался Петр Крутицкий»⁸⁹.

«Был Патриарх, а теперь Местоблюститель, не очень популярный»⁹⁰.

«Тихоновщина [т. е. Церковь. – Сост.] стояла твердой стеной [...] Умер Тихон – взял руль Петр и с аввакумовским фанатизмом продолжали кричать: только у нас истинное Православие, все отошедшие от Тихона – изменники и предатели»⁹¹.

«Заступил место Тихона Петр – дело шло по-прежнему»⁹². И так далее, и так далее.

И даже официальный правительственный орган – «Известия» (которому следовало бы быть посолиднее и не размениваться на мелкие пакости!) тогда, как и всегда, когда дело касается Русской Церкви, не сумел удержаться от искушения помусолить грязную инсинуацию:

«Заматерелый бюрократ саблеровского издания». Так характеризуют [конечно, обновленцы и безбожники. – Сост.] Местоблюстителя Патриаршего Престола митрополита Петра Крутицкого, который не забыл старых методов церковного управления. Он опирается на людей, органически связанных со старым строем, недовольных революцией, бывших домовладельцев и купцов, думающих еще посчитаться с современной властью»⁹³.

Наконец, в заключение обзора, приведем уверение обновленцев о том, как– якобы – высказался по адресу Патриаршего Местоблюстителя православный («тихоновский») митрополит Тверской и Кашинский Серафим (Александров).

Он, будто бы, «отозвался, что более худшего преемника б[ывшему] П[атриарху] Тихону нельзя себе и представить»⁹⁴.

Даже если этим митрополитом и была сказана подобная фраза, что, впрочем, еще весьма сомнительно и ничем не подтверждается, – она (предположим) отражает лишь его личное мнение и никого ни к чему не обязывает.

Даже и в любом малом деле – на всех не угодишь, и не секрет, что среди православной иерархии находились в те времена лица, которым и сам Святейший Патриарх Тихон не очень был по вкусу (митрополит Серафим Чичагов, архиепископ Феодор Поздеевский, епископ Андрей Ухтомский и под.).

Приведенные выписки или «комментарии печати», которыми сопровождалось вступление Патриаршего Местоблюстителя на высокий и ответственный пост Главы Русской Церкви, прекрасно показывают и дают читателю полную возможность легко себе представить те внешние условия, какие создавались для него врагами Церкви, и реальные перспективы, подготовлявшиеся ему втихомолку под покровом этой смрадной дымовой завесы, сотканной из заведомой лжи, злобной клеветы и наглого поношения.

Известно, сколь они оказались тяжкими...

Но об этом – речь впереди.

Здесь же можно было бы и закончить наш обзор кратких биографических данных о митрополите Петре, известных нам о до-местоблюстительском периоде его жизни, а также обстоятельств, связанных с принятием им на себя Местоблюстительства, однако, для полноты картины необходимо отметить еще одно печальное явление той поры.

В появившемся недавно труде митрополита Куйбышевского Мануила (Ле- мешевского), посвященном одной из церковно-исторических дисциплин, именуемой – с легкой руки покойного архиепископа Петра (Руднева) – «архиереологией» читаем:

«Собором 59 русских иерархов, присутствовавших на отпевании Патриарха Тихона, согласно завещанию последнего, был избран... Местоблюстителем Патриаршего Престола [митрополит Петр Полянский. – Сост.]. Каноничность местоблюстительства митрополита Петра остальным епископатом Русской Церкви была признана не сразу. Многие еще недоумевали [очевидно, вместе с автором? – Сост.], как мог недавно посвященный во епископа Петр стать Местоблюстителем, тем более, что он в патриаршем завещании был последним кандидатом. Митрополит Петр... был Местоблюстителем очень недолго [...]

Епископат Русской Церкви был нерасположен к нему за его очень быстрое возвышение. Многие были убеждены в том, что он достиг этого возвышения посредством настойчивого сближения с Патриархом»⁹⁵.

Если нечто подобное можно было прочитать в 1925 году на страницах обновленческой печати, то совершенно непостижимо, как тридцать лет спустя после исповеднического подвига и геройской кончины митрополита Петра – положившего жизнь свою за дело сохранения внутренней свободы Церкви, у престарелого автора поднялась рука написать вышеприведенные недостойные строки? И какими мотивами мог руководствоваться он в этом своем скверном и не делающим ему чести, творчестве?

Если тогда ему, одному из самых молодых и неопытных архиереев (хиротонисан в 1923 году), почему-либо казались справедливыми все эти кухарочьи пересуды и «упреки» в адрес Местоблюстителя (что тоже, конечно, говорит не в его пользу), то уж теперь, по прошествии свыше трех десятилетий по кончине митрополита Петра, когда огромность его образа и дела являются взору каждого православного русского человека во всем своем величии и святости – это не может быть объяснено ничем иным, как самыми недостойными и низменными побуждениями (столь удивительными для престарелого архипастыря!) и привычкой к никому не нужному «каждению» стихиям мира сего, к сожалению, вошедшей в плоть и кровь многих нынешних ответственных церковных деятелей...

Со своей стороны отметим, что в 1925 году, действительно, обозначилась было некоторая прослойка среди епископата, впрочем весьма незначительная количественно и качественно, как-то косо и с некоторым «недоверием» посмат- ривавшая на нового Предстоятеля. Группка эта состояла преимущественно из числа молодых и невидных архиереев и скрытая оппозиция ее не проявлялась в каких-либо выступлениях или действиях раздорнического порядка, но существовала в форме некоего неуловимого, постоянно недовольного им и его деятельностью; некоторым шипением из-за угла.

По-видимому, одержимые духом гордыни и честолюбия эти «недовольные» епископы, особенно изощрялись по двум пунктам: 1) считали, что новый Кириарх не по заслугам и слишком скоро достиг почести вышнего звания и 2) полагали, что по своим внутренним качествам он не отвечает ни данному церковному моменту, ни занимаемому им месту. (То и другое – перепевы обновленческих мотивов.)

Подобные высказывания и настроения для маскировки прикрывались демагогическими рацеями о благе Церкви – излюбленной дымовой завесой также совершенно всех без исключения нарушителей церковной дисциплины нашего времени. Из этой же кучки «недовольных» Местоблюстителем укомплектовалось и первичное ядро григорианских раскольников («ВВЦС») в декабре 1925 года; самый тон их организационного послания и некоторые их пассажи – вполне подтверждают такое предположение.

Неблагосклонные высказывания и лицемерные сетования по адресу Местоблюстителя со стороны этих прикровенных архиереев-оппозиционеров, свидетельствовали, помимо всего прочего, еще и о их неправомыслии – отсутствии должного смирения и послушания совершившейся воле Божией. Напоминаем: «признать эту высшую церковную власть – обязанность православного христианина [тем более, архипастыря, полагаем! – Сост. ], независимо от своих личных симпатий и антипатий, ибо непризнание законно поставленного Местоблюстителя возможно лишь при одном условии: отпадении его от Православия»⁹⁶.

Затем, они забывали, во-первых, что «Дух дышет идеже хощет» и Господь, если найдет это нужным, то и из камней воздвигнет сынов Авраама. Это с одной стороны. С другой – думать и настраиваться так, как, по-видимому, думали и настраивались эти иерархи, означало пренебрегать благодатною волею и просвещенным разумением в Бозе почившего общего Отца, Святейшего Патриарха Тихона – высочайшего церковного авторитета, которому с любовию и готовностью беспрекословно подчинились в единодушном признании указанного им Местоблюстителя все, без исключения, высшие и достойнейшие представители отечественного епископата, стоявшие неизмеримо выше по всем показателям сравнительно с этими «недовольными».

Нельзя, наконец, не отметить и того поразительного единогласия, а также бесцеремонности, с коими эти, втихомолку фрондирующие иерархи перечеркнули «аки не бывшую» всю предшествовавшую достойную деятельность П. Ф. Полянского на ниве духовного просвещения православного юношества, которая была общеизвестна, и где им было потрачено столько энергии и таланта, сколько вряд ли вложили они сами (может быть, и все вместе взятые!) в область церковного домостроительства... Все это самым очевидным образом перекликалось с тогдашними обновленческими «писаниями» и, конечно, наводило на грустные размышления.

Что же касается пустой придирки к Местоблюстителю со стороны этой скрытой оппозиции, как к былому светскому (хотя в то же время и церковному!) деятелю и «чиновнику», то она совершенно уничтожается многочисленными аналогичными фактами из истории Церкви, самым ближайшим из которых, в этом отношении, является попытка избрания в 1917 году на Московскую митрополичью кафедру (в преемники ушедшему с нее по собственному прошению митрополиту Макарию Невскому) всем известного тогда в церковном мире, великосветского мирянина-вдовца, бывшего обер-прокурора Святейшего Синода Александра Дмитриевича Самарина. Правда, затея эта тогда не осуществилась, но уж, конечно, совсем не по тем мотивам, какие шепотом высказывались нашими архиереями-оппозиционерами 1925-го года.

Спросим, наконец: был ли когда-либо кто из архиереев, в биографии которого не было бы некоторого периода светской, мирской жизни? Конечно, не было. И всякого рода «оппозиционерам», а тем более обновленцам, на эту тему следовало бы упорно помалкивать...

Невозможно оставить без внимания и тех слов митрополита Мануила, которыми он с тридцатилетним запозданием пытается очернить священную память митрополита Петра. Недоумевая, «как мог» последний стать Местоблюстителем, «тем более что он в патриаршем завещании был последним кандидатом» – автор сознательно передергивает, так как не может же он, в самом деле, не знать обстоятельств прихода к власти Местоблюстителя; набрасывая тень сомнения на каноническую и соборную безупречность в осуществлении временного перехода патриаршей власти к Местоблюстителю, престарелый автор-митрополит сам заслуживает самого строгого осуждения, фальсифицируя современные ему церковно-исторические факты первостепенной значимости.

Оставляя все эти недобросовестные потуги на совести Высокопреосвященного старца, закончим наши биографические изыскания скромной надеждой на то, что, несмотря на их скудость и разрозненность, они все же помогут читателю в какой-то степени осветить главный вопрос – почему именно митрополита Петра угодно было Святейшему Патриарху Тихону внести в свое завещательное распоряжение в качестве одного из кандидатов на должность Местоблюстителя после своей кончины, рядом с такими общепризнанными церковными авторитетами того времени, каковыми являлись митрополиты Кирилл и Агафангел.

Отвечая на этот вопрос, кроме всего сказанного можно добавить следующее: Святейший давно знал П. Ф. Полянского как человека несомненной, глубокой и твердой веры, прекрасного администратора и хозяйственника, а самое главное (также как и он сам!) – беззаветно любившего Русскую Церковь и способного без каких бы то ни было оговорок или позерства, «положить душу свою за други своя», если это окажется нужным. Все же возможные у митрополита Петра, как и у каждого человека, слабости, Патриарх, – надо думать, – предавал всеисцеляющему воздействию благодати Божией...

И – правильно делал.

Время – лучший испытатель дел человеческих, всецело подтвердило еще раз на примере митрополита Петра, чудодейственную прозорливость Святейшего Патриарха Тихона, и известное религиозное положение, что «сила Божия в немощи совершается» – еще раз подтвердилось с поразительной полнотою.

2. Штрихи первосвятительского руководства

В сознании своей величайшей ответственности перед Богом и историей вступил в управление Церковью митрополит Петр и со всей присущей ему энергией принялся за осуществление самых насущных, неотложных дел по церковному домостроительству – как оставшихся ему в наследие от его предшественника, так и повседневно возникающих вновь.

И, конечно, среди первейших дел, не терпящих отлагательства, было два, начатых в свое время, но незавершенных Святейшим Патриархом Тихоном. Первое – установление более или менее нормальных взаимоотношений с гражданской властью без каких-либо ущербов для единства и внутренней церковной свободы (в чем последняя была совершенно не заинтересована и только притворялась, что стремится к тому же) и второе – приостановление дальнейшего распространения обновленческой чумы в Церкви.

Требовали также своего незамедлительного разрешения и многие текущие дела, в изобилии порождаемые самой церковной жизнью, осложненной искусственными, ненормальными условиями ее течения, чему отнюдь не способствовало состояние самого аппарата высшего церковного управления при Патриархе (или его Местоблюстителе) со всеми своими многочисленными вспомогательными органами, налаженными было в свое время согласно конституции этого управления, выработанной Собором 1917–1918 гг., а затем дважды разгромленного и обновленцами, и представителями гражданской власти.

Административная первосвятительская деятельность Патриаршего Местоблюстителя в целом, по своей направленности и стилю, являлась прямым продолжением таковой же деятельности почившего Патриарха (во всяком случае, стремилась к тому); где было возможно, там он шел на разумные уступки и компромиссы, допустимые каноническими нормами, проявлял максимум терпимости и доброжелательства. В иных же случаях, имея в виду благо Церкви, он оставался непреклонным в своих решениях и не было силы, способной сдвинуть его с раз занятой им позиции.

Краткость его управления и создавшиеся условия внутрицерковной жизни не способствовали возможности ознакомления широких церковных кругов с его повседневной административной деятельностью – в толщу православной среды о ней доходили лишь отрывочные сведения, так что для будущего всестороннего суждения об этой его деятельности остается надеяться лишь на архивы Московской Патриархии, в которых, быть может, кое-что сохранится до лучших времен из числа тех дел и вопросов, решать которые ему приходилось и самостоятельно, и при содействии и совете прилунившихся архипастырей – что нередко заменяло тогда постоянно действующий теоретически, но, в действительности, отсутствующий Патриарший Священный Синод.

Впрочем, учитывая пресловутые «обстоятельства времени», не исключается возможность и того, что даже и самый архив Московской Патриархии окажется зияющим блистательной пустотой, когда в будущем кто-либо поинтересуется сохранившимися актами былой местоблюстительской деятельности митрополита Петра. К сожалению, есть немало оснований для этого печального прогноза, и будет большим счастьем для церковной истории, если он не подтвердится в действительности⁹⁷.

Первое выступление митрополита Петра как Главы Православной Русской Церкви и канонического правопреемника почившего Святейшего Патриарха Тихона состоялось ровно через день после погребения последнего, когда 1(14) апреля 1925 г. Патриарший Местоблюститель и проживавший в Москве бывший член Патриаршего Священного Синода митрополит Уральский и Покровский Тихон (Оболенский) обратились к редактору газеты «Известия» с совместным письмом, в котором просили об опубликовании послания Святейшего Патриарха, подписанного им в день своей внезапной кончины и потому прозванного в народе «Предсмертным завещанием».

Митрополиты писали:

«В редакцию газеты “Известия».

Гр. редактор!

Просим не отказать поместить в газете “Известия» при сем прилагаемое воззвание Патриарха Тихона, подписанное им 25 марта (7 апреля) 1925 г.

Петр, митрополит Крутицкий.

Тихон, митрополит Уральский.

1(14) апреля 1925 г.»⁹⁸.

И это патриаршее «Предсмертное завещание» тут же появилось в печати и у нас, и заграницей.

Для ясного понимания внутрицерковной обстановки того времени следует отметить, что даже этот первый шаг Патриаршего Местоблюстителя, совершенно незначительный сам по себе в административном смысле, был, тем не менее, тотчас же подвергнут злобному обстрелу со стороны печати раскольников-обновленцев, не пожелавших упустить случая своими провокационными «комментариями» очернить, – по возможности, – память почившего Патриарха и одновременно посеять семена недоверия в сознании широких слоев православного населения к новому Главе Церкви.

В одном из своих изданий в связи с мерами, принятыми Местоблюстителем к обнародованию «Предсмертного завещания», обновленцы сообщали:

«Эмигранты, иерархи, отказывались его признать [Патриаршим Местоблюстителем. – Сост.]. После кончины б[ывшего] Патриарха он старался быть сдержанным, так как завещание Тихона заграницей не признавали подлинным» и проч.

В другом месте, заявляя себя архи-лояльными советскими гражданами, изощряясь в оплевании Патриаршего Местоблюстителя, раскольники писали:

«Но ведь об этом же [т. е. о “лояльности». – Сост.] и открыто, и неоднократно заявлял и почивший П[атриарх] Тихон, особенно же в своем “Предсмертном завещании». Правда, я слышу новое возражение ваше: “это завещание подложно» [в действительности, подобной мысли в православных кругах никогда и не возникало, но автору-раскольнику эта ложь понадобилась для того, чтобы “логичнее» развивать далее свою инсинуацию. – Сост.]. Но кто же учинил подлог? Гражданская власть? Но для чего это ей нужно? Синодалы? Но в этом завещании покойный ставит нас (да простит ему Всевышний!) наряду с врагами Православия. Так кто же? Следовательно [?? – Сост.], Петр Крутицкий и пр.? Хороши же ваши руководители, что не останавливаются ни перед подлогом, ни перед торговлею именем того, кого сами называют “Святейшим"»⁹⁹.

Так, громоздя наглость на глупость и не замечая своих собственных противоречий, злопыхательствуют обновленческие борзописцы в стремлении во что бы то ни стало похлеще обругать Патриаршего Местоблюстителя, а с ним заодно и память ненавистного им хранителя Православия – Патриарха.

Подобные же рассуждения пестрели в те дни и на страницах центральной обновленческой печати:

«В своем последнем завещании он [Патриарх. – Сост.] признал соввласть как истинную, народную, Богом данную власть. Правда, говорят о подложности этого завещания, но ведь этот подлог мог сделать только митрополит Петр и иже с ним, поскольку он вручил это завещание соввласти»¹⁰⁰.

«Говорят...» – настаивают обновленцы. Но в СССР никто не только не «говорил», но и в помышлении ни у кого не было, что послание Святейшего подложно, апокрифично; все слишком хорошо знали и чувствовали тогдашнюю церковную стихию для того, чтобы брать под сомнение подлинность некоторых, не очень «церковно» сформулированных выражений этого послания.

«Говорили...» одно время, по-видимому, заграницей. Но поговорили и успокоились.

Однако автор-обновленец с особым смаком размазывает словечко «говорят».

Во-первых, «говорят», дескать, в самой же «разлагающейся тихоновщине», а во-вторых, из этого, им же самим изобретенного «говорят» торопится сделать желательный для него вывод о том, что «этот подлог мог сделать только митрополит Петр и иже с ним». А если иметь в виду, что «иже с ним» это – Православная Русская Церковь или, по-обновленчески: «тихоновщина», то ясно, что и Местоблюститель, и «иже с ним» просто напросто «секта мошенников» и, конечно, «контрреволюционеров». В этом и заключалась вся «идея» этой инсинуации.

Поэтому, в конце концов, при всем своем долготерпении и, принимая во внимание тот нежелательный резонанс, который в результате всей этой неприличной свистопляски обновленческой печати (само собою разумеется предпринятой не без «благословения» Е. А. Тучкова), – получил за рубежом, митрополит Петр счел себя вынужденным как-то действенно реагировать на происходящее. Он снова совместно с митрополитом Уральским Тихоном выступил в официальной гражданской печати с заявлением о подлинности послания Святейшего Патриарха Тихона от 25 марта (7 апреля) 1925 года.

Это новое заявление митрополитов оказалось способным прекратить дальнейшие измышления обновленческих Мюнхгаузенов о подложности послания и постепенно они окончательно затихли (очевидно, после команды: «хватит!», раздавшейся «откуда следует»).

Что же касается обновленческих провокационных сплетен о таинственных, закулисных сношениях Местоблюстителя с заграничной русской иерархией, в связи с «торговлей» относительно признания его со стороны последней в качестве каноничного Главы Церкви, – то, в той или иной степени и форме, они не прекращались в течение всего периода управления им Церковью.

Патриарший Местоблюститель, подобно своему предшественнику, конечно, не имел (да если бы даже и хотел, то не мог по тогдашним условиям иметь) никаких связей с зарубежьем. И не его вина была в том, что само это зарубежье по своей инициативе, слишком громогласно и не всегда деликатно, проявляло совершенно законный, впрочем, и вполне понятный интерес как к его личности, так и вообще ко всему тому, что происходило в недрах изолированной от всего внешнего мира, нашей Церкви. Беда была в том, что зарубежные наши владыки не очень-то церемонились в своих высказываниях о небывало-тягостном положении Церкви в целом и Ее представителей, особенно высших; называли вещи своими именами и вообще «резали правду-матушку» так, как они привыкли это делать у себя на Родине во времена оны или теперь в «загнивающей Европе» – не очень-то считаясь с тем, «что будут говорить» разные правительственные «княгини Марьи Алексевны».

Все подобные выступления диктовались, конечно, чувством сострадания, желанием помочь хоть словом гонимой Церкви. А на деле, это доходившее сюда слово сострадания оборачивалось лишним злобным упреком и дальнейшим нажимом...

Из своего зарубежного, неприкосновенного далека они не всегда понимали как отражаются все их выступления на текущем положении Церкви и, в первую очередь, на Ее руководителях и без того находящихся под беспрестанным перекрестным обстрелом многоразличных Ее врагов.

И понятно, что опубликованное старанием митрополита Петра предсмертное послание Святейшего Патриарха, лояльное, – несмотря ни на что по отношению к гражданской власти и обличительное для зарубежных церковников, – последним пришлось не по вкусу. Поэтому отчасти, неведомый многим эмигрантам новый Глава Церкви, на первых порах мог представиться чуть ли не «агентом ГПУ»; во всяким случае, там не было уверенности в его достаточной способности быть независимым от «внешних» на своем посту. Отсюда первоначальное отношение к нему было за рубежом настороженно-выжидательным; дошло даже до гласного обсуждения вопроса: признавать ли его каноническую юрисдикцию над собою или – пока – воздержаться от этого; посмотреть на его дальнейшее поведение.

Конечно, в порядке внутренней церковной дисциплины подобного вопроса не должно было и возникать, ибо подчиненные обязаны признавать вышестоящую инстанцию безоговорочно и немедленно, не вдаваясь в суждения о ее правомочности. Однако, тлетворный дух самоволия и бесчиния, присущий нашей смутной эпохе, коснулся и зарубежной Русской Церкви, проявившей в лице Ее наиболее рьяных и политически-заряженных представителей, в данном случае, ярко выраженное усердие не по разуму.

Касаясь этого момента, управлявший тогда русскими приходами в Западной Европе, митрополит Евлогий (Георгиевский) в своих воспоминаниях писал:

«Когда Патриарх Тихон умер, я получил [в Париже. – Сост.] бумагу из Сербии от Архиерейского [Карловацкого. – Сост.] Синода, в которой епископы излагали свои суждения относительно признания (или непризнания) митрополита Петра Местоблюстителем Патриаршего Престола. Я ответил: “Глава Русской Церкви не мы, а митрополит Петр. Он может нас признавать или не признавать, а не мы – его». В Карловцах мой категорический ответ не понравился, но митрополита Петра все же Синод признал»¹⁰¹.

Неудивительно поэтому, что обновленцы, притаившиеся (по выражению Антонина Грановского) «как тигры в засаде» в ожидании любого повода открывавшего им возможность лишний раз поглумиться в адрес Церкви – не упустили и этого случая. Их центральная и провинциальная печать на все лады размазывала создавшееся в зарубежье положение и преподносила его своим читателям в самом неблагоприятном для Местоблюстителя освещении. Однако в действительности эта журнальная обновленческая болтовня свидетельствовала об обратном, именно в пользу митрополита Петра, ибо каждому, – кроме обновленца, – было совершенно ясно, что он мог прийтись не по нутру «белогвардейским зубрам» только потому, что они воспри няли его и расценили в соответствии с Писанием, говорящим: «кто не с вами, тот против вас». Стало быть, не были достаточно уверены в желательной для них политической ориентировке Местоблюстителя. А поскольку у наших обновленцев был всегда в голове «заворот кишок», то они и эту реакцию зарубежных церковников по отношению к новому Главе Церкви ухитрялись толковать против него же.

Словом, если бы иерархи-эмигранты превозносили митрополита Петра как своего единомышленника – обновленцы, без сомнения, тотчас завопили бы о его «контрреволюционности». Сейчас же, когда Местоблюститель церковным эмигрантам «не понравился», – раскольники подняли вой о том, что «не понравился» он им лишь потому, что, мол, мало еще проявляет этой своей «контрреволюционности» и т. д.

Так, например, обер-провокатор А. И. Введенский, обладавший редким талантом пачкать решительно все, к чему бы ни прикоснулся, в связи с создавшейся ситуацией писал следующее:

«По заграничной прессе видно, что сначала после смерти Тихона заграничные тихоновцы недоверчиво смотрели на Петра Крутицкого. Это было тогда, когда Петр “не выявил себя». Но вот он “выявил» [чем же? – Сост.], “объяснился» – какими путями, мы не знаем, но, между прочим, резко враждебной линией против обновленчества, – и заграничный штаб [?! – Сост.] дает ему апробацию, а подобная апробация подбодрила в свою очередь и Петра. Тон его стал окончательно непримиримым: союзники сговорились и “работа» пошла без “перебоя"»¹⁰².

Другой, украинский обновленец, те же глупости размазывает уже в другом плане:

В Сербии, – сообщает он, – «наконец является даже попытка простереть [...] власть из Карлович на всю Русскую Церковь, находящуюся внутри России [...] с особой силой эти заграничные централистические и даже автокефалистические стремления оживились после кончины Святейшего Патриарха Тихона, когда уже открыто и даже с амвона церковного стали говорить о возглавлении Русской Церкви из-заграницы, когда не сразу, с разными оговорками и колебаниями был признан Архиерейским Синодом в Карловицах митрополит Петр Местоблюстителем Патриаршего Престола»¹⁰³.

Или, как «комментирует» центральный печатный орган раскольников: заграницей, в связи с кончиной Святейшего Патриарха Тихона, ведется «открытая и настойчивая агитация в пользу провозглашения м[итрополита] Антония [Храповицкого] “Местоблюстителем» Патриаршего Престола, сначала для заграницы, а затем (“Бог даст») для самой России».

Впрочем, эта «безумная затея», как все-таки вынужден сознаться автор, была сорвана единодушием, с которым архиереи, находящиеся в России, признали Местоблюстителем «никому не известного» митрополита Петра¹⁰⁴.

Итак, в итоге всего этого фонтана словесных помоев, которым «миролюбивые» обновленцы встретили появление митрополита Петра на посту Главы Русской Церкви, окончательно завравшись в своем злопыхательстве, они же сами вынуждены были помянуть и то единодушие, «с которым архиереи, находящиеся в России, признали» его Местоблюстителем! Спрашивается, а что же это за архиереи «находящиеся в России»? И на поверку, в переводе с обновленческой тарабарщины на русский язык, окажется, что это (ни мало, ни много!) – вся иерархия Православной Русской Церкви, сохранившая верность канонам и своей архиерейской присяге.

Скажем прямо: неплохо!..

Значит для нее, т. е. для всей православной русской иерархии сохранившей верность Церкви, «никому не известный» митрополит Петр был не только в достаточной степени известен, но даже и приемлем во главе высшего церковного управления, коль скоро появление его здесь было встречено единодушно!

Вряд ли тогдашний наш епископат, еще включавший в свои ряды крупнейших и ученейших иерархов предреволюционного времени, отнесся бы «спустя рукава» к первостепенной важности вопросу о том, кто именно приемлет в свои руки высшую власть церковную и пропустил бы на этот пост «ничем не замечательного» и «никому не известного» митрополита Петра. В том-то, как раз – и дело, что митрополит этот был прекрасно известен всему епископату и, особенно, его маститой прослойке, еще по далекому, уже дореволюционному времени, и именно это обстоятельство было до крайности невмоготу всем обновленческим выскочкам, действительно неведомым ни иерархии, ни клиру, ни народу церковному...

Отсюда – вся ярость и все злопыхательство раскольничьих лжецов.

И, хотя по авторитетному свидетельству Ф. М. Достоевского «вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами»¹⁰⁵, все-таки любителям пользоваться этой привилегией, – особенно в церковной среде, – следовало бы не забывать и библейского: «Велика есть истина и премогает» [2Езд. 4,41].

Но, как известно, обновленцы наши были «организмами» особой формации.

Конечно, по глухим медвежьим углам нашей необъятной родины, например, где-то в глуши, где сельские батюшки десятилетиями не выезжают за пределы границ своего прихода, там, по всей вероятности, лично и не знали митрополита Петра, точно так же, как не знали, скажем, римского папу или председателя обновленческого Синода «митрополита» Вениамина (Муратовского), А. И. Введенского и бесчисленное количество иных, подобных им персонажей, наскочивших (паки по выражению Антонина Грановского) «на архиерейские кафедры прямо из пьяных дьячков»¹⁰⁶, но верхушка раскольничьего Синода, особенно из архиереев старого рукоположения, а также его «идеологическая» головка в виде разного рода «либеральных» (т. е. церковно-разложившихся) бывших профессоров былых духовных академий и им подобные деятели раскола – прекрасно знала Патриаршего Местоблюстителя (многие даже и лично) по его прошлой, длительной и плодотворной, деятельности в системе Учебного Комитета при Святейшем Синоде.

Теперь вся эта публика сразу «забыла» митрополита Петра; стала делать вид, что никогда и не слыхивала о таком...

Но как бы ни паясничали политически обновленцы, и какие бы гнусные инсинуации ни изливали в адрес «неведомого» им Местоблюстителя, а 10(23).07.1926, в Сербии, в Сремских Карловцах, опубликовывается «Окружное Послание» Главы Карловацкой иерархии, митрополита бывшего Киевского и Галицкого Антония, о признании на только что минувшем очередном Архиерейском Соборе церковной эмиграции митрополита Крутицкого Петра Местоблюстителем Патриаршего Престола, с вытекающим отсюда подчинением его юрисдикции всей зарубежной Православной Русской Церкви¹⁰⁷.

Несколько позже, 30 августа (12 сентября) 1926 года, издающийся в Париже главный печатный орган русских монархистов (газета «Возрождение») публикует на ту же тему специальное письмо митрополита Антония.

Однако следует ясно усвоить, что, какую бы клевету ни измышляли наши доморощенные «спасители» Церкви о секретных контактах Местоблюстителя с церковными эмигрантами и, с другой стороны, – какие бы широковещательные декларации в пользу митрополита Петра ни выносились бы этими последними, Патриарший Местоблюститель никогда не был внутренне солидарен с ними, ибо так же, как и покойный Святейший Патриарх, постоянно ощущал в своей деятельности тяжкие результаты их вредных для Русской Церкви политических выступлений, к которым они как – в первую очередь – церковные деятели, никем не были призваны.

И совершенно справедливо, что «об отрицательном отношении митрополита Петра к Карловацкому Синоду свидетельствуют хотя бы два факта – его подпись под [...] “определением Святейшего Патриарха Тихона и Патриаршего Священного Синода от 8(21)–10(23) ноября 1923 года, № 106, об упразднении Карловацкого Синода¹⁰⁸ и принятые им меры к опубликованию завещания Патриарха Тихона...» (т. е. послания от 25 марта (7 апреля) 1925 года), в котором со всей ясностью осуждалась нецерковная деятельность Карловацких владык¹⁰⁹.

Необходимо, наконец, упомянуть и еще об одном трюке, направленном обновленцами, в их начавшейся войне против Патриаршего Местоблюстителя. Используя любую возможность для укрепления своих зыбких позиций, раскольники наши в этот период особенно цепко ухватились за авторитет... восточных Патриархов!

Вселенский и другие восточные Патриархи в силу полной политической отрезанности нашей страны от внешнего мира в первые десятилетия после революции, не имели – разумеется – никаких сношений с Русской Церковью и не могли с достаточной ясностью понимать происходящее в ней. Чем, например, вызваны и кем раздуваются в Ней бесконечные расколы и нестроения и т. д. Единственный их официальный осведомитель о церковных делах в России, известный архимандрит Василий Димопуло – был закуплен обновленческим Синодом и потому (а также в силу своей полнейшей беспринципности) в своих докладах Вселенской Патриархии тоже не отражал истинного положения дел в Русской Церкви и соотношение Ее внутренних сил, представляя раскольничий Синод как канонического правопреемника былого Святейшего Правительствующего Синода царских времен, особенно после «отречения» от власти Святейшего Патриарха Тихона.

Не исключается здесь предположение и о том, что обновленческий Синод переправлял Вселенской Патриархии некие «дары» от своих щедрот по примеру царского Синода и, как бы продолжая случайно лишь прерванную традицию.

Во всяком случае, одно время Константинополь явно принял на себя роль покровителя обновленчества и в Москве, на Троицком подворье, по этому поводу не было предела ликованию.

Живоцерковно-обновленческая печать буквально захлебывалась от лицемерного сюсюканья с «Восточными Патриархами»: «Его Всесвятейшеством Кир-кир Василием III» и «Его Всесвятейшеством Кир-кир Константином VI».

Патриаршество (или, что тоже: 34-е Ап[остольское] правило) – оплеванное в России и навсегда ликвидированное на лже-соборе 1923 года как «неправославный институт», в лице восточных «Кир-киров» – превозносится до небес и каждое слово последних толкуется чуть ли ни как богооткровенная истина; казалось в то время, что, если бы вдруг «допотопные колымаги восточных Патриархов» (как выражалась газета «Безбожник») появились в нашей стране, как того страстно желали тогда обновленцы, надеясь склонить в свою сторону симпатии «Вселенских Судий», – то весь путь их от «Царьграда» до Москвы был бы усыпан сахарным песком, – настолько засюсюкались в своей, до неприличия «умиленной» маниловщине наши обновители Церкви Божией.

Всеми правдами и неправдами, явно переигрывая, обновленцы лезли из кожи в нахальном стремлении взять себе на вооружение древний (ныне, увы, почти не существующий!) авторитет Вселенских владык, в тайной надежде на полную капитуляцию перед ним со стороны «какого-то» Патриаршего Местоблюстителя и всей «тихоновщины» в целом.

Но, конечно, и здесь у них получилась осечка, точно такая же, как и во всех прочих их неискренних и спекулятивных начинаниях в пользу своего богопротивного, левого дела.

Твердый духом Патриарший Местоблюститель не только не дрогнул перед этим новым наскоком церковных крамольников, но остался на прежней высоте своего положения и авторитета.

Так, – как писали тогда, – в связи с естественным, законным сомнением относительно правоверия Восточных Патриархов, вызванным их якшанием с обновленческим Синодом, возникшим в московских церковных кругах, – «...Наместник Патриаршего Престола митрополит Петр [...] открыто бросил обвинение в неправославии даже Вселенскому Патриарху Василию III... Он произнес: “Надо еще проверить, православен ли сам Вселенский Патриарх»...», – «негодовали» обновленцы.

Или, как с напускным возмущением сообщал другой обновленческий печатный орган: «когда митрополиту Петру было предъявлено послание Вселенского Патриарха Василия, призывающее староцерковников к миру [точнее: к капитуляции перед обновленческим Синодом. – Сост.], митрополит Петр заявил: “Надо еще проверить, православный ли это Патриарх"»

И в этом своем, совершенно правильном суждении относительно Вселенской Патриархии тех времен Патриарший Местоблюститель был совсем не одинок; большинство тогдашнего епископата придерживалось такой же точки зрения.

Например, узнав о признании Константинополем обновленческого Синода как единственного правомочного возглавителя Русской Церкви, – о чем, конечно, везде трубили обновленцы, – тогдашний митрополит Нижегородский Сергий заявил: «Пусть признают; от этого обновленцы не стали православными, а только Патриархи – обновленцами!»

Подобную же непоколебимость и чистоту православного сознания проявили и многие другие православные архипастыри на местах.

По свидетельству той же обновленческой печати, «Вятский тихоновский архиерей циркулярно запретил поминовение за богослужением Восточных Патриархов как отступников от православной веры»¹¹⁰. Если не ошибаемся, здесь имелся в виду православный («тихоновский») Преосвященный, временно управлявший тогда Вятской епархией, епископ Симеон (Михайлов), который действительно «издал циркулярное распоряжение», воспрещающее поминовение за богослужением Восточных Патриархов, как отступников от православной веры, что было усмотрено им из факта евхаристического общения константинопольского представителя в Москве, архимандрита Василия Димопуло с обновленцами¹¹¹.

Говоря кратко, следует признать, что попытка обновленческой спекуляции авторитетом Вселенских владык – провалилась тогда полностью и с треском; в Православной Русской Церкви, исполненной своего высокого самосознания и исповеднического горения, как в лице Патриаршего Местоблюстителя, так и великого сонма верных иерархов, клириков и мирян, этот очередной раскольничий маневр не только не произвел какого-либо впечатления, но еще более унизил и замарал «Синодальную Церковь», снова показавшую себя способною на самые низкие и недостойные махинации ради ей одной известных целей.

И все это творилось и писалось в то же самое время, когда сами обновленцы по всей стране «благовестили» о предстоящем в недалеком будущем «Помсоборе-25», – Соборе, который по их же словам, созывался ими с единственной целью умиротворения и объединения Церкви в одно братолюбное целое!

Трудно понять логику обновленчества. Вернее, ее и не было вовсе; все у них делалось стихийно, нахрапом, по требованию момента, не учитывая обстановки.

«Лови момент!» и «Что с бою взято – то свято!» – было их постоянными лозунгами.

Нам не остается ничего другого, поэтому, как предоставить самому читателю попытаться разобраться в тогдашнем состоянии и положении Патриаршего Местоблюстителя, который, с одной стороны, широковещательно и громогласно призывался к мирному объединению с обновленческими раскольниками, распинавшимися в своей якобы любви и преданности Церкви, и тут же, гласно и систематически, с невероятной наглостью и цинизмом поливался гнусными политическими помоями как «мошенник», «контрреволюционер» и бесцветная, никчемная личность!

Продолжим, однако, рассмотрение деятельности митрополита Петра как руководителя Церкви по тем немногим документам, которые оказались в наших руках. При всей своей случайности и фрагментарности, они, тем не менее, в какой-то степени все-таки характеризуют эту его деятельность и, во всяком случае, отражают ту ясную каноническую направленность, свойственную ему при решении церковных дел.

Приводимые документы касаются двух болезненных тогда вопросов:

вопроса о каноничности Минской иерархии и

вопроса об «автокефалии» Православной Русской Церкви, затеянной русскими иерархами-изменниками в Польше еще при жизни Святейшего Патриарха Тихона.

Оба эти тяжелые и уродливые вопроса к моменту вступления митрополита на пост Главы Церкви имели уже солидную давность и успели обрасти чрезвычайно запутанными деталями историко-канонического характера, осложненными всей тогдашней внутрицерковной обстановкой, весьма способствовавшей всяческому проявлению церковного своеволия и бесчиния. Второе из этих дел (польская «автокефалия») пестрело, кроме того, еще элементами государственно-политическими и дипломатическими.

Ввиду кратковременности своего церковного руководительства митрополит Петр не смог привести их к окончательному и удовлетворительному финалу; каноническое разрешение их осталось в наследие его преемникам. Поэтому, нам остается отразить здесь лишь то, что было предпринято им самим и что сохранило на себе следы его администрирования.

Первый из вопросов, – о каноничности Минской иерархии, – возник в связи с давней раздорнической деятельностью Минского епископа Мелхиседека (Паевского), бывшего Петроградского викария, назначенного в свое время еще Святейшим Патриархом на самостоятельную Минскую кафедру.

Не углубляясь в излишние подробности, отметим лишь, что Преосвященный Минский после своего уклонения в обновленческий раскол (в период наивысшего разгула живоцерковничества в стране) и после целого ряда маневрирований в своей церковно-юрисдикционной принадлежности кончил тем, что объявил не только свою собственную епархию, но и всю «Белорусскую Церковь», т. е. целую группу смежных епархий, – некоторые полностью, а иные частично, – «автономной церковной областью», а себя «митрополитом Минским и всея Белоруссии».

Святейший Патриарх, вообще не особенно торопившийся в те сумбурные времена с мерами прещений, направленными против разного рода церковных мятежников и раздорников, в надежде на осознание ими самими своих проступков и ошибок, в данном случае не дождался благоприятного результата проявленной им терпимости и «Минская автономия», таким образом, продолжала свое незаконнорожденное существование и после его кончины.

Тяжелая церковная (точнее – антицерковная) обстановка, сложившаяся в «автономной Белорусской Церкви», сильно осложнилась еще и последующими самочинными деяниями своего «митрополита», поставившего без санкции высшей церковной власти себе трех викариев из числа местных клириков, оказавшихся (к тому же) в достаточной мере неустойчивыми в Православии и далеко не безупречными по своим личным качествам.

Это имело место еще в 1923 году, в период уклонения в обновленческий раскол самого Преосвященного Мелхиседека; все три «хиротонии» были совершены по постановлению обновленческого ВЦУ и происходили в Минске; в них принимали участие также перешедшие в обновленчество б[ывшие] православные епископы: Гжатский Феофан (Березкин) и Вяземский Венедикт (Алентов), – впоследствии возвратившиеся в лоно Церкви-Матери.

Ставленниками явились: на Мозырскую викарную кафедру – некий Иоанн (Пашин), из бывших питомцев С[анкт]-П[етербургской] Д[уховной] А[кадемии], вдовый протоиерей; на Слуцкую викарную кафедру – Николай [Судзиловский]¹¹², из архимандритов Белыничского монастыря и на Бобруйскую викарную кафедру – Филарет (Раменский), из священников-целибатов с университетским образованием. Все трое, конечно, обновленческой ориентации.

Появившиеся на своих кафедрах новопоставленные «иерархи», при деятельной поддержке вообще благосклонной к обновленчеству гражданской власти, стали «с ходу» громить Православную Церковь и воевать с местными Преосвященными архиереями; главным же образом с епископами, управляющими тогда Гомельской и Могилевской епархиями, канонические территории коих были частично захвачены «митрополитом» Мелхиседеком в орбиту «автономной Белорусской Церкви».

Эта местная архиерейская война, столь обычная в то время, приняла тут довольно резкие формы и, как видно, православные Архипастыри: Гомельский Тихон (Шарапов) и Могилевский Никон (Дегтяренко) не очень-то церемонились в средствах канонического воздействия со своими идейными противниками-узурпаторами.

Тем временем (конец 1924 – начало 1925 гг.), пока все эти события развертывались в белорусских епархиях, в Москве умирает Святейший Патриарх Тихон, и во главе Церкви становится Патриарший Местоблюститель митрополит Петр.

А после того, как вскоре же, – по проискам обновленцев, – православные епископы Гомельский и Могилевский были арестованы гражданскими властями и изгнаны из пределов своих епархий (обычный в те времена метод действий обновленческо-безбожнического «блока»), 18.08(01.09).1925 один из местных столпов Православия, настоятель Казанской, града Бобруйска церкви, маститый протоиерей о. Симеон Бирюкович, – в стремлении связаться с каноническим священноначалием Православной Церкви, полностью отсутствующим на месте, – обращается с нижеследующим письмом в Москву, к Патриаршему Местоблюстителю, по поводу церковных событий, разыгравшихся в Белоруссии:

«Его Высокопреосвященству,

Высокопреосвященнейшему Местоблюстителю

Патриаршего Престола, Петру,

митрополиту Крутицкому

г. Бобруйска Казанской церкви протоиерея Симеона Бирюковича.

На основании разъяснений послания Вашего Высокопреосвященства Архипастырям, пастырям и всем чадам Православной Российской Церкви, от 15(28) июля [будет приведено ниже. – Сост.] с. г., православная совесть моя не мирится пребывать в каноническом общении и подчинении управляющему епархией Минской, епископу Мелхиседеку и его викарию Бобруйскому епископу Филарету, ввиду известного послания епископа Мелхиседека, обнародованного три года тому назад, в коем он признал каноничной и законной незаконную церковную власть ВЦУ, обещая идти по пути «обновления», кроме сего незаконно присвоил себе звание митрополита, провозгласил Минскую епархию автономной Белорусской Церковью без благословения на это Святейшего Патриарха Тихона и без его благословения поставил по уездным городам трех викарных епископов, в том числе и в Бобруйск – епископа Филарета.

А посему усердно прошу благословения Вашего Высокопреосвященства войти мне в каноническое подчинение к православному епископу соседней Гомельской епархии, Преосвященному Тихону, доколе наши епископы не будут приняты в лоно Святой Православной Церкви и не получат в удостоверение этого соответствующей грамоты Вашего Высокопреосвященства как Местоблюстителя Патриаршего Престола.

Протоиерей Симеон Бирюкович.

18 августа – 1 сентября 1925 г.

г. Бобруйск, Минской губ.»¹¹³

Ясность содержания письма о. протоиерея комментария, по-видимому, не требует.

В момент его получения Патриаршим Местоблюстителем, Преосвященные Гомельский и Могилевский, отправленные ГПУ из своих епархий этапным порядком, «благополучно» находились уже в Москве с подпиской о невыезде из нее – обычной тогда, в таких случаях, мерою, чтобы тем самым дать возможность обновленческим архиереям полностью овладеть положением «правящих» в захваченных ими епархиях.

К сожалению, осталось неизвестным – получил ли о. С. Бирюкович какой-либо конкретный ответ по существу своего письма, однако вскоре же, именно 22 сентября (5 октября) 1925 года состоялось определение Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра № 417 по общему вопросу об отношении высшей церковной власти к самочинным действиям Преосвященного Минского следующего содержания:

«Покойный Святейший Патриарх не считал Преосвященного Мелхиседека состоящим вне единения с Православной Русской Церковью, почему и не воспрещал ему служить в московских храмах. Посему нет оснований предполагать, что Минская иерархия является неправославной. Преосвященному Тихону [Шарапову] и Преосвященному Никону [Дегтяренко] мною дано предложение безотлагательно принять меры к возможно скорейшему прекращению нежелательных результатов от допущенных ими по неведению действий.

Вопрос об автономии Белорусской Церкви и митрополичьем сане Преосвященного Мелхиседека при Святейшем Патриархе не получил канонического разрешения. Сам Преосвященный Мелхиседек не позаботился в течение двух лет при жизни покойного Патриарха так или иначе ликвидировать этот вопрос или принять меры к тому, чтобы дать ему определенное каноническое разрешение.

Поэтому, как объявление автономии Белорусской Церкви, так и принятие Преосвященным Мелхиседеком сана митрополита является с канонической точки зрения актом самочиния, неодобряемым церковными правилами. Вопрос об автономии подлежит разрешению Поместного Собора Российской Церкви, а признание за Преосвященным Мелхиседеком митрополичьего сана – особому епископскому рассмотрению.

В настоящее время при натиске католичества на Православие [имеются в виду данные, западные епархии. – Сост.] и общих тяжелых условиях церковной жизни, требуется наибольшая сплоченность и теснейшее единение между епархиями. Раздробление же церковного тела Русской Православной Церкви на мелкие автономные части ослабляет Ее и лишает устойчивости в борьбе с врагами Православия.

Ввиду этого полагаю за лучшее, если бы Преосвященный Мелхиседек сам, после мер к ликвидации допущенного церковного самочиния, вернулся к нормам канонического устроения Белорусской церковной жизни. Тогда бы для Нас открылась каноническая возможность, сообразно с местными условиями церковной жизни предоставить Преосвященному Мелхиседеку некоторые прерогативы чести.

Подписал:

Патриарший Местоблюститель Петр, митрополит Крутицкий.

22.09 (5 октября) 1925 года. Москва. № 417»¹¹⁴.

Это определение Патриаршего Местоблюстителя ясно показывает его отношение к Белорусскому церковному самочинию и к личным притязаниям Преосвященного Мелхиседека, но дело в том, что многие детали белорусских церковных безобразий, по-видимому, были и ему самому неизвестны в достаточной степени, а посему все определение носит несколько условный и как бы недосказанно-выжидательный характер.

С очевидностью ясна и тенденция Местоблюстителя привести сложившуюся в Белоруссии бурную и болезненную церковную ситуацию к наивозможному умиротворению и канонической нормализации.

В 1925 году Преосвященный Мелхиседек, после принесенного им (в 1924 г.) покаяния в принадлежности к обновленчеству, считался православным архиереем (быть может, Святейший Патриарх Тихон сознательно не стал излишне ворошить его «автономные» художества, удовлетворившись покаянием в главном грехе – обновленчестве), но это, так сказать «вообще», принципиально, так как – повторяем – в детальное исследование его деятельности на месте никто еще не вникал должным образом (или же она была предана сознательному забвению), и только последующие тревожные сигналы православных епископов Гомельского и Могилевского, начавших по-настоящему наводить там церковный порядок крутыми мерами, вытекающими из канонических требований без применения излюбленной некоторыми слабыми людьми икономии – подняли, наконец, весь комплекс административных правонарушений Главы «Белорусской автономной Церкви», о которых в то бурное время в Москве никто не имел и малейшего понятия.

Несмотря на то, что этим определением № 417 практическое отношение Патриаршего Местоблюстителя к данному вопросу исчерпалось полностью (в связи с последовавшим его удалением), однако, для большей ясности читателю позволим себе привести еще два несколько позднейших документа по тому же вопросу. Хронологически они выходят за рамки деятельности митрополита Петра, поэтому, строго говоря, их не следовало бы здесь приводить, однако, являясь прямым продолжением затронутой печальной темы, они помогут читателю уяснить себе дальнейшее ее развитие и завершение.

Так, 12(25) апреля 1926 года, т. е. тогда, когда Церковь уже возглавлялась Заместителем Патриаршего Местоблюстителя, тот же, неуспокоившийся в своей ревности по Бозе Бобруйский о. протоиерей Симеон Бирюкович вновь обращается к наличному Главе Церкви по тому же вопросу, но с еще большей настойчивостью и заостренностью, так как, по-видимому, на месте, – в Белоруссии, – Преосвященный Мелхиседек, получив определение Патриаршего Местоблюстителя (№ 417), ничтоже сумняся продолжал свою прежнюю «автономную» деятельность, которая, конечно, не могла равнодушно восприниматься православным сознанием; отсюда – новый запрос почтенного о. протоиерея.

Приводим его полностью:

«Его Высокопреосвященству,

Высокопреосвященнейшему Сергию,

митрополиту Нижегородскому, исполняющему

обязанности Местоблюстителя Патриаршего.

От себя лично и от лица многих православных мирян обращаюсь к Вашему Высокопреосвященству с усерднейшей просьбой разъяснить нам, можно ли Бобруйского, Минской епархии, епископа Филарета признавать действительным архиереем?

Сомнение в истинности его архиерейского достоинства вызывается следующими обстоятельствами.

1) В конце 1922 года, когда управляющий Минской епархией епископ Мелхиседек отпал от единства церковного тела признанием незаконной церковной власти, так называемого Высшего Церковного Управления, отпал в “обновленчество» признанием той же незаконной церковной власти – ВЦУ и епископ Филарет, тогда еще священник г. Минска, Феодосий Раменский.

2) Постановлением Президиума ВЦУ от 8(?)(21) марта 1923 г., за подписью председателя ВЦУ митрополита Антонина [Грановского], зам[естителя] пред[седателя] прот[оиеря] В. Красницкого, члена прот[оиерея] П. Красотина и секретаря Невского, священник Феодосий Раменский назначен епископом Борисовским, 3-м викарием Белорусской епархии с наречением и хиротонией его в Минске.

3) Хиротонию производили епископ Мелхиседек, находившийся тогда в “обновленчестве», с участием двух новопосвященных им же викариев Минской епархии – Слуцкого Николая и Мозырского Иоанна [Пашина], также “обновленцев», как признававших ВЦУ, и Феофана [Березкина], епископа Гжатского, патриаршего поставления, но в данном случае исполняющего поручение ВЦУ.

4) При наречении во епископа, священник Феодосий Раменский письменно засвидетельствовал свою благодарность ВЦУ и, как при наречении, так и при хиротонии провозглашал многолетие ВЦУ.

5) Принявши сан епископа, Преосвященный Филарет оставался верным ВЦУ, исполняя его распоряжения. Один раз решился даже на то, что с церковного амвона Минского кафедрального собора, в один из праздничных дней оглашал известную прокламацию ВЦУ о том, что якобы Святейший Патриарх Тихон “в крови».

Имея в виду целый ряд разъяснений по этому вопросу, как то:

1) Послание Святейшего Патриарха Тихона от 5(18) декабря [ошибка, следует: от 6(19) декабря. – Сост.] 1922 года с запрещением признавать ВЦУ, с анафематствованием такового и всех, имеющих с ним какое-либо общение. [Имеется в виду подложное послание Патриарха Тихона, неизвестно кем составленное, ходившее тогда по рукам в Москве и провинции. – Сост.]¹¹⁵.

2) Послание того же Святейшего Патриарха Тихона от 2(15) июля 1923 года о том, что признание незаконной церковной власти – ВЦУ являет собою факт отпадения от единства церковного тела и благодати Божией, пребывающей только в единой Церкви Христовой, и что все таинства, совершенные таковыми отпадшими, недействительны и безблагодатны, и что лучше всего не принимать таинств, чем принимать их от неправославных¹¹⁶.

3) Послание Сербского Патриарха Лазаря о том же [также апокрифический документ, приписываемый, к тому же, мифической, никогда не существовавшей личности; имел широкое распространение по рукам. – Сост.].

4) Послание Священного Синода Православной Церкви в лице митрополитов: Кирилла и Агафангела и архиепископа Фаддея (Успенского), в коем, между прочим, говорится о том, что если православный епископ отпадет от Церкви признанием ВЦУ, то с ним необходимо порвать всякое церковное общение и не принимать от него таинств¹¹⁷.

5) Послание Патриаршего Местоблюстителя от 15(28) июля 1925 года о том, что живоцерковники, обновленцы, возрожденцы, самосвяты и тем подобные своей самочинной иерархией и самочинным устроением церковной жизни отделяются от единого Тела Христова, то есть от Святой Его Церкви, и что все это самочиние не имеет силы по канонам Святой Церкви (Апостольские правила 34 и 39)¹¹⁸.

6) Циркуляр управляющего Могилевской епархией, Гомельского епископа от 17(?)(30) ноября 1925 года за № 665, п. 14, из коего видно, что такая же хиротония как и епископа Филарета (Раменского) – Николая, Белыничского архимандрита во епископа, совершенная отпавшим в обновленчество – архиепископом Константином (Булычевым), бывшим Могилевским, признана безблагодатной, неканонической и совершенно ничтожной – сомнений в недействительности архиерейского достоинства епископа Филарета, по-видимому, не должно бы быть. Из всех этих приведенных справок очевидно, что епископ Филарет недействительный архиерей. Да и сам он, своими перерукоположениями приходящих к нему от обновленцев иереев, признает обновленческие хиротонии, кроме только его личной хиротонии, недействительными.

Но вот, когда в 1924 году епископ Мелхиседек (Паевский), как это видно из документальных справок, после принесенного им покаяния перед Святейшим Патриархом в своем подчинении незаконному ВЦУ, принят Святейшим Патриархом в молитвенное и каноническое общение, как православный Минский епархиальный архиерей – порвал церковную связь,с ВЦУ и епископ Филарет (с 14(?)(27) июля 1924 года викарий Бобруйский, каковая кафедра открыта самочинно, без благословения Святейшего Патриарха) и стал возносить при богослужении имя Патриарха Тихона и именовать себя православным епископом патриаршей ориентации. Епископ Мелхиседек также свидетельствует о нем, как о православном архиерее. А письмом своим на имя епископа Филарета (Раменского), от 25 июня (8 июля) 1925 года заверяет (но без ссылки на какую бы то ни было документальную справку), что “викарии его» (в том числе и епископ Филарет (Раменский) “признаны Святейшим Патриархом рукоположенными правильно и благословлены».

Это новое обстоятельство доселе совершенно ясный вопрос сделало неясным. И поэтому теперь возникает вопрос, как согласовать заверение епископа Мелхиседека о признании Святейшим Патриархом Тихоном хиротонии его викарных епископов, и в том числе и епископа Филарета, правильными – с его же патриаршими посланиями, говорящими противное?

Многие миряне положительно не желают признавать епископа Филарета действительным архиереем и даже от приходских священников за одно только возношение его имени при богослужении откалываются как от еретиков.

Только авторитетное слово Вашего Высокопреосвященства может разрешить этот столь важный и больной для нас вопрос и тем положить конец продолжающемуся о имени епископа Филарета соблазну и смуте церковной. О чем еще раз усерднейше прошу Ваше Высокопреосвященство.

г. Бобруйска Казанской церкви протоиерей Симеон Бирюкович.

2(15) апреля 1926 года, г. Бобруйск, Минской губернии,

Пушкинская, д. № 149»¹¹⁹.

В таком положении представляется белорусский церковный вопрос к началу 1926 года.

Следует отметить, что еще до получения письма о. Симеона Бирюковича Заместитель уже был осведомлен о положении дел в Белоруссии и по своей инициативе, предвидя неминуемую в ближайшем будущем необходимость того или иного разрешения данной проблемы, обратился с письменным запросом на эту тему к ряду архиереев, находившихся в то время на свободе.

Пять отзывов архиереев, запрошенных по сему предмету мы имеем под рукою и считаем не лишним (ради наибольшей исторической полноты) привести их здесь же; они гласят:

«Мы, нижеподписавшиеся, считаем Преосвященного Мелхиседека только епископом Минским, а посему считали бы необходимым предложить ему снять с себя митрополичий клобук и ведать только Минской епархией, не вмешиваясь в церковные дела соседних епархий. Что же касается его викариев, то о каноничности их хиротоний следовало бы сделать специальное расследование.

Амвросий [Смирнов], епископ Сергиевский.

Иоанн [Василевский], епископ Бронницкий.

Алексий [Готовцев], епископ Серпуховской».

«Полагаю, что требуется поручить одному из епископов произвести расследование всех действий епископа Минского с начала его управления епархией, чтобы 12-ти Архипастырям судить о том, что предпринять для его вразумления, а также просить митрополита Сергия запросить его письменно, по имеющимся уже сведениям, о неканоничных распоряжениях епископа Мелхиседека.

Митрополит Серафим [Чичагов]».

«Полагал бы просить владыку-митрополита Сергия предварительно сделать епископу Мелхиседеку от себя письменный запрос с истребованием от него объяснений по поводу всех его «автономных» действий и предписать ему прекратить теперь же именование себя митрополитом и носить белый клобук.

Сильвестр [Братановский], архиепископ Вологодский».

«Присоединяюсь вполне к мнению Высокопреосвященного Серафима [Чичагова], но за лучшее полагал бы Высокопреосвященному митрополиту Сергию вызвать епископа Мелхиседека к себе для личных выяснений – личная беседа их, думается, имела бы такие результаты, как это было у Преосвященного Дамиана [Воскресенского] [о чем будет сказано в своем месте. – Сост.].

Николай [Могилевский], епископ Тульский».

«1926 года 31 марта (13 апреля). Согласен с мнением митрополита Серафима [Чичагова]. Святейшим Патриархом Тихоном епископ Мелхиседек не был признан в свое время митрополитом, о чем ему дано было знать. Местоблюститель Патриарший митрополит Петр тоже не признал его таковым. На основании сказанного и я считаю, что он митрополитом назвался самочинно и белый клобук носить ему нельзя, и все действия его и его викариев незаконны.

Тихон [Оболенский], митрополит Уральский»¹²⁰.

Все приведенные отзывы (а может быть, и другие, не имеющиеся у нас) были тогда же направлены в Нижний Новгород, где проживал и откуда управлял Церковью митрополит Сергий в первый период своего Заместительства.

Из последующих событий было известно, что Преосвященный Минский тогда же вторично отпал от Православия и перешел в возникший григорианский раскол («ВВЦС»), в котором, впрочем, пребывал недолго, так как в 1926 же году принес покаяние Заместителю в этом новом своем отпадении и последним был принят в молитвенно-каноническое общение; в сане архиепископа получил назначение на Красноярскую кафедру.

Скончался Преосвященный Мелхиседек в Москве 4(17) мая 1931 года в алтаре храма Покрова, что в Красном Селе, перед началом литургии, которую предполагал совершать вместе с Заместителем и сонмом других архиереев в связи с предположенной тогда хиротонией архимандрита Павла [Чистякова].

Что касается общего вопроса о каноничности Минской епархии, то в то время кажется, что в целом он не получил благоприятного разрешения.

О трех викариях Преосвященного Мелхиседека позже было известно лишь то, что епископ Филарет был запрещен в священнослужении Заместителем (за что – неизвестно); епископ Николай (Судзиловский) в 1927 году совратился в григорианский раскол («ВВЦС») и, стало быть, подвергся общей участи этих раскольников, т. е. умер вне общения с Церковью, так как данных о его покаянии не имеется, а епископ Иоанн (Пашин) в 1928–1931 годах упоминается как православный архиерей, правящий Туровской епархией, впоследствии – Рыльский; дальнейшая судьба его неизвестна¹²¹.

Заканчивая на этом белорусские церковные нестроения, с которыми пришлось столкнуться в своей деятельности Патриаршему Местоблюстителю, и, отразив их здесь лишь постольку, поскольку в них проявилась административная инициатива митрополита Петра, – перейдем теперь к другому вопросу, о котором было упомянуто выше: об отношении Патриаршего Местоблюстителя к незаконному провозглашению польскими архиереями-изменниками «автокефалии» Православной Русской Церкви в Польше (точнее: к провозглашению независимости от московского церковного возглавления русских православных епархий, оказавшихся на территории новосозданного Польского государства).

Не вдаваясь в дебри возникновения этого вопроса, что увело бы нас слишком далеко от поставленной темы (тем более, что по нему имеется достаточная литература), скажем вкратце, что в свое время на происки польской дипломатии в Москве о предоставлении «Православной Церкви в Польше» автокефалии Святейший Патриарх Тихон ответил категорическим мотивированным отказом; вместо автокефалии он предоставил русским епархиям в Польше права широкой поместной автономии, что совершенно не устраивало инициаторов «автокефалии» из кабинета Пилсудского, стремившихся к полному отрыву русской иерархии в Польше от Москвы в целях дальнейшего углаждения пути к унии и последующему окатоличению двухмиллионного православного русского населения, оказавшегося после Версальского договора в межах Речи Посполитой Польской.

Не получив в Москве желаемого, поляки на этом, разумеется, не успокоились и, воспользовавшись внезапной кончиной Святейшего Патриарха Тихона и усложнением и без того запутанных церковных дел в России, – обратились со своими исканиями в Константинополь, к Вселенскому Престолу, где, наконец, (как говорили) «за тридесять сребреников» (30 000 злотых) и получили то, чего домогались безрезультатно в Москве.

17(30) сентября 1925 года в Варшаве, со всей возможной помпезностью была провозглашена «автокефалия» и оглашен об этом специальный томос Константинопольского Патриарха, в действительности не имевшего канонического права вмешиваться в дела автокефальной Русской Православной Церкви.

Совершившееся беззаконие сейчас же, конечно, становится известным московским высшим церковным сферам.

10(23) ноября 1925 года уполномоченный представитель при Московском Патриаршем Престоле от православных иерархов Польши, сохранивших верность каноническому священноначалию Русской Церкви – епископ Гомельский Тихон (Шарапов), обращается к Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Петру со следующим рапортом, текст которого приводится полностью:

«Его Высокопреосвященству,

Местоблюстителю Святейшего Патриаршего Престола,

Высокопреосвященнейшему Петру, митрополиту Крутицкому

Уполномоченого Представителя при Московском Патриаршем Престоле от православных иерархов Польши,

Тихона, епископа Гомельского

Рапорт.

17-го (30-го) сентября сего года в Варшавском Марие-Магдалининском соборе вопреки определенному и ясно выраженному в грамоте от 24 мая (6 июня) 1924 года, на имя митрополита Варшавского Дионисия [Валединского] протесту покойного Предстоятеля Православно-Российской Церкви Святейшего Патриарха Тихона, после целого ряда вопиющих насилий над каноническими иерархами православных епархий, коих имею честь быть представителем, – провозглашена автокефалия Православной Церкви в Польше, чего подробное описание в прилагаемом при сем № 41 Варшавского “Воскресного Чтения».

При хиротонии своей, ввиду уклонения Варшавы от законного послушания Московскому Патриарху, мною получено от покойного Святейшего Патриарха Тихона назначение иметь духовное попечение о православных членах Святой Церкви, живущих в Польше.

Точка зрения окормляемых Нами чад Церкви на провозглашение Польской автокефалии – изложена в прилагаемой при сем статье православного члена Польского Сейма Н. С. Серебренникова, получившего еще в феврале 1922 года за его твердое стояние за истину Патриаршее благословение с грамотой.

Какими путями шли инициаторы автокефалии к достижению своих целей явствует из прилагаемого при сем в подлиннике доклада [“Представления» на четырех листах большого формата. – Сост.] от 18(31) января 1925 года – жалобы Высокопреосвященнейшего Пантелеймона (Рожновского), архиепископа Пинского и Новогрудского, коего представителем имею честь быть.

Какие последствия постигли всех несогласных с насильственным введением Польской автокефалии явно из прилагаемой заметки о суде над протоиереем Лукой Голодом – коего незадолго до кончины Святейший Патриарх наградил протоиерейством и крестом за верность и твердость, а равно и из высылки нашего смирения из пределов Польши в 24 часа с применением вопиющих насилий.

Являясь, с одной стороны, представителем канонических иерархов Польши и имея по указу Святейшего Патриарха попечение о православных Польши – с другой, долг имею пред лицом Вашего Высокопреосвященства как Блюстителя прав и прерогатив Святейшего Московского Патриаршего Престола и временным Главой православно-русской иерархии обязанным охранять и права и границы Патриархата Московского, какими они приняты Вашим Высокопреосвященством по кончине Блаженный памяти Святейшего Тихона, Патриарха Московского и всея России, – заявить протест против провозглашенной в Варшаве 17(30) сентября сего года автокефалии Православной Церкви в Польше в виду нарушения при сем священных канонов, Кириархических прав Патриарха Московского и вопиющих насилий над личностью православных иерархов и совестью верующих Польши.

Вашего Высокопреосвященства, Московского Патриаршего Престола Блюстителя

покорнейший послушник, Уполномоченный канонических иерархов Польши и имеющий, по указу Святейшего Патриарха, духовное попечение о членах Православной Церкви в Польше –

Тихон, епископ Гомельский.

10(23) ноября 1925. Москва. № 638»¹²².

В связи с этой антиканонической акцией польских архиереев-самочинников, возглавленных «митрополитом Варшавским и всея Польши» Дионисием (Валединским), тогда же было известно, что в своей известительной грамоте о вступлении в должность Местоблюстителя Патриаршего Престола Российской Православной Церкви митрополит Крутицкий Петр обратился к Константинопольскому Патриарху Василию III с категорическим протестом по поводу признания и утверждения им (Патриархом) неканоничной, самочинной «автокефалии» Православной Церкви в Польше, провозглашенной вопреки воле Матери-Церкви, выраженной Ее Главою, в Бозе почившим Святейшим Патриархом Тихоном или, как указывалось в одном компетентном источнике, – «ссылаясь на каноническое послание и определение по делам Православной Церкви в Польше Патриарха Тихона, митрополит Петр выразил решительный протест Константинопольскому Патриарху Василию III по поводу незаконного вмешательства Вселенской Патриархии во внутренние дела Русской Церкви»¹²³.

Так реагировал на польское беззаконие Патриарший Местоблюститель митрополит Петр; каковы могли бы быть его последующие шаги в этом направлении судить трудно, так как – буквально по миновании каких-то считанных дней – он был насильственно удален от дальнейшего руководства Русской Церковью произволом «всесильного» тогда Е. А. Тучкова.

Несколько позже, когда Патриарший Местоблюститель находился уже за решеткой, виновник незаконной автокефалии, лукавая лисица, митрополит Варшавский Дионисий пытался было сгладить совершенное им беззаконие и, так сказать, пост-фактум – направил с этой целью свое послание Патриаршему Местоблюстителю в разъяснение совершившегося. Но, во-первых, «разъяснять» было нечего, ибо и так все было слишком ясно, а, кроме того, послание это даже и не достигло адресата, так как в СССР его не сочли нужным доставить в руки митрополита Петра, как будто бы его уже не было в живых...

В этом своем «известительном» послании от 12(25) декабря 1925 года, митрополит Дионисий писал между прочим:

«Торжество церковно-государственного провозглашения автокефалии Польской Православной Церкви состоялось... в митрополичьей церкви Святой Равноапостольной Марии Магдалины в Варшаве, через особых делегатов Святейшего Вселенского Патриарха – Высопреосвященных митрополитов: Иоакима [?] Хал- кидонского и Германа [?] Сардийского и переводчика [!!? – Сост.] Вселенской Патриархии Спиридона Константинидиса, в присутствии представителей Высокого Правительства Польши, делегатов Румынской Православной Церкви, всего православного епископата Польши [т. е. изменивших Матери-Церкви и потому оставшихся незаключенными и невысланными. – Сост.], представителей военного, приходского и монашествующего духовенства всех православных епархий в Польше и верующих мирян [...]

Таковое же братское известительное послание я сегодня посылаю и Вашему Высокопреосвященству, как своему Возлюбленному во Христе Брату, Молитвеннику и Страдальцу волею Божией (1Пет. 4, 12–19) за Русскую Православную, с миллионами Ее правоверующих и благочестивых чад, Церковь, бывшую Нашу Незабвенную Матерь, а ныне Любимую и Вожделенную Сестру во Христе Господе и Пастыреначальнике нашем. Мир – Православной Церкви в России (Мф. 10, 12; Лк. 10, 12)! [...]»¹²⁴.

На этих «словесах лукавствия» мы и закончим рассмотрение отношения Патриаршего Местоблюстителя к вопросу о неканонической «автокефалии» Православной Церкви в Польше, дальнейшее развитие которой слишком известно по позднейшей церковной печати 40–60-х годов, и которое греховностью своею целиком ложится на совесть и историческую память преемников доблестного митрополита Петра, не поползнувшегося ни на йоту ни семо, ни овамо и в этом пререкаемом и сложном вопросе...

Теперь отметим, хотя бы вкратце, довольно интенсивную деятельность Патриаршего Местоблюстителя как молитвенника и совершителя Божественной службы. Подобно своему почившему предшественнику – Святейшему Патриарху, он также много служил в московских и подмосковных храмах (еще весьма многочисленных и благолепных в то время) и эти богослужения нового Первосвятителя неизменно привлекали массу московских богомольцев, как бы особенно льнувших к митрополиту Петру в своем «сиротстве».

В Донском монастыре, – отныне историческом для Русской Церкви, – у гробницы Святейшего Патриарха в старом соборе, воздвигнутом еще блаженным царем Феодором Иоанновичем, в те дни сложилась добрая традиция: каждый четверг, в 6 часов вечера совершать соборные панихиды по почившем силами «прилучившихся» архиереев, которых иногда помногу проживало в Москве (с подписками о невыезде из нее, чтобы пустить на произвол окормляемые ими епархии!..). Панихиды эти неизменно возглавлялись Патриаршим Местоблюстителем и привлекали огромное количество молящихся, в значительной своей части остававшимися за пределами мало вместительного храма, набитого доотказа.

Из таких традиционных заупокойных богослужений, возглавленных Местоблюстителем митрополитом Петром отметим здесь следующие: 3(16).07; 10(23).07. 17(30).07; 24.07(6.08); 12(25) и 13(26).08 – в связи с днем Ангела почившего Святейшего Патриарха; 21.08(3.09); 4(17).09; 11(24).09; 18.9(01.10). Полугодовой день кончины Патриарха отмечался торжественной заупокойной литургией в храме св. Василия Кессарийского на Тверской (Горького) улице, совершенной собором многих архипастырей во главе с Патриаршим Местоблюстителем; колоссальный храм (позже разрушенный, разумеется) и церковный двор были заполнены верующими москвичами.

Затем четверговые панихиды у гробницы были совершены: 30.10(12.11); 6(19). 11; 13(26). 11.1925.

Кстати, приведем здесь один любопытный и тягостный эпизод, происшедший в старом соборе Донского монастыря в четверг 4( 17).09.1925.

В этот вечер панихиду возглавлял, как обычно, митрополит Петр; сослужили ему следующие архипастыри: архиепископ Николай (Добронравов), архиепископ Прокопий (Титов), епископ Иоасаф (Удалов), епископ Тихон (Русинов), епископ Амвросий (Смирнов) и епископ Тихон (Шарапов) при участии немногочисленной оставшейся братии монастыря и некоторых батюшек из московских приходских храмов.

Кроме перечисленных архипастырей в алтаре молились, не принимая участия в совершении панихиды, Преосвященные: Подольский Амвросий (Полянский, однофамилец Местоблюстителя), Мелитопольский Сергий (Зверев) и Пятигорский Иов (Рогожин).

Все шло своим благолепным чередом, и довольно длинная панихида была, наконец, окончена. Патриарший Местоблюститель и весь архиерейский сонм вернулись из храма под низкие своды полутемного, древнего алтаря (трапезная часть собора пристроена позже настоящего храма, кажется в XVII столетии) и начали не спеша разоблачаться.

Митрополит Петр был заметно утомлен и тяжело дышал, пока иподиаконы освобождали его от тяжелых архиерейских облачений, аккуратно слагаемых на огромный поднос, который держал перед ними мальчик в стихаре – из прислужников Донского монастыря.

Разоблачившись и оставаясь некоторое время в подряснике, чтобы «проветриться» и «прийти в себя», Местоблюститель утомленным взором иногда окидывал внутренность алтаря, переполненного архиереями и сослужащими клириками и монахами; изредка подзывал к себе кого-либо и перекидывался с подошедшим несколькими фразами.

Пишущий эти строки в это время находился в 2–3 шагах от него.

В один из таких беглых обзоров полутемного алтарного помещения, освященного, главным образом, запрестольным семисвечником и несколькими лампадами и свечами в разных его частях, лицо митрополита вдруг сделалось сосредоточенным и чрезвычайно строгим; напряженно вглядываясь в глубину правого, придельного алтаря, он стал одновременно кого-то манить к себе нервным и быстрым помахиванием указательного пальца.

К нему с почтительными поклонами тихо приблизилась фигура Преосвященного Пятигорского Иова (Рогожина), не старого еще, но болезненно-полного человека с жидкой, калмыцкой растительностью на пухлом, красном лице; в целом он был похож на бабу в рясе и с бородой.

Между ними начался оживленный и нервный разговор, начавшийся шепотом, а затем, как-то сразу перешедший на более громкие и особенно нервозные тона. Казалось, что Местоблюститель в чем-то укорял или обвинял даже Преосвященного Пятигорского и сильно нервничал, высказывая свои, по-видимому, резкие обвинения. Преосвященный Иов о чем-то, как казалось, упрашивал Местоблюстителя, в чем-то убеждал и слезливо оборонялся, несмотря на подчеркнутое возмущение митрополита, на демонстративное нежелание его слушать оправдания...

Словом, для постороннего наблюдателя, картина представлялась достаточно тягостной и нервозной.

Постепенно, на шум к собеседникам «един по единому» стали со всех сторон подходить остальные архиереи, которым Преосвященный Пятигорский, так же, как и Местоблюстителю, плаксивым, просительным тоном пытался что-то убедительно доказывать, несмотря на реплики беспрестанно перебивавшего его Местоблюстителя, лицо которого стало постепенно совершенно грозным и дышало гневом и возмущением, которые теперь, уже при многочисленных свидетелях, продолжали обрушиваться на злосчастную голову Преосвященного Иова, выглядевшего, в конце концов, весьма жалким и убитым.

Как выяснилось, Патриарший Местоблюститель, в крайней степени возмущения и гнева обвинял своего собеседника в... отступничестве и предательстве! Оказалось, что до его сведения дошло, что в гражданской печати города Пятигорска недавно была опубликована статья епископа Иова, в которой он всячески чернил и поносил память Святейшего Патриарха Тихона, а теперь, – «пронеся имя его яко зло», – как ни в чем не бывало, молится у его же гробницы.

Теперь Патриарший Местоблюститель негодовал и в глаза, при свидетелях, обличал своего провинившегося младшего брата: «да и прочие страх имут».

Все присутствовавшие владыки, разумеется, также были потрясены обсуждаемой темой и в различной форме выражали свое горестное и неодобрительное отношение к ней. Что же касается Преосвященного Иова, крайне расстроенного происходящим, то он, не отрицая принципиально своей вины, слезливо оправдывался, убеждая Местоблюстителя и собратий-архипастырей в том, что совершил этот проступок непроизвольно, так как подписал злосчастную статью вопреки желания, будто бы находясь в тот момент «под гипнозом»...

Долго и горячо обсуждалась во тьме алтаря эта тема. Конец дебатам положил митрополит Петр. Не переставая осыпать упреками Преосвященного Пятигорского, он нервно надел свой белый клобук, причем долго расправлял – почему-то – наметку, машинально всунул руки в поданную ему рясу и, приложившись к престолу, быстрыми шагами покинул алтарь, пройдя северными дверями алтаря левого предела (все три маленьких алтаря соединяются переходами). Ему сопутствовали иподиаконы, кто-то из архиереев и два-три иеромонаха из монастырской братии.

Ожидавший в храме народ, разумеется, кинулся к нему под благословение.

А в алтаре еще долго стояла группа архиереев и клириков вокруг плачущего Преосвященного Иова, обсуждая подробности печального происшествия.

Этот эпизод, конечно, лишь мельчайшая капля из той горькой чаши, испить которую суждено было Местоблюстителю; мы упомянули о ней, желая оттенить особенности внешнего положения Церкви и Ее деятелей в те годы, а также отмечая «ревность по Бозе и по Доме Божием», столь характерную для самого митрополита Петра.

Из таких вот, горьких и ядовитых крупинок слагалась его Первосвятительская жизнь и деятельность.

Будучи по характеру своему человеком прямым и ясным, он и отношения к людям строил на этих принципах, исключающих какую-либо неискренность или лицеприятие. И печальный случай с Преосвященным Иовом является лишь примером этих черт характера Местоблюстителя, которые в равной степени простирались и на низших, и на равных по положению лиц, с которыми ему приходилось соприкасаться.

На той же основе искренности и прямоты отношения к людям основан и следующий маленький, по-своему характерный случай. Зная о трогательном и внимательном отношении почившего Патриарха к своему былому предместнику по Московской кафедре, митрополиту бывшему Московскому и Коломенскому Макарию (Невскому), – древнему старцу, разбитому параличом и проживавшему на покое в подмосковном Николо-Угрешском монастыре, «митрополит Петр [...] сделавшись Патриаршим Местоблюстителем, почел непременным долгом побывать у старца и испросить благословение на новое, в высшей степени ответственное свое служение. Владыка с любовью принимал его, отзываясь о нем как о человеке достойном, простой души, и в знак расположения подарил ему свой белый клобук»¹²⁵.

Заканчивая на этом маленьком штрихе посильную характеристику митрополита Петра как высшего церковного администратора и человека, хотелось бы сказать несколько общих слов, относящихся к его облику в целом.

Как справедливо заметил один зарубежный наблюдатель, неплохо информированный о положении Церкви в СССР, – «кончина Патриарха Тихона мало разрядила атмосферу. Хотя Синоду [обновленческому. – Сост.] и удалось помешать переизбранию, и своим отрицательным отношением к назначенному Местоблюстителю лишить его признания [со стороны гражданской власти. – Сост.], – старая Церковь все же осталась тем, чем была: столпом Православия, внешне непостижимого в своей сущности и основе, а внутренне нерушимого в своем правоверии»¹²⁶.

Действительно, враги Церкви самонадеянно рассчитывали, что с кончиной великого Патриарха Тихона, – то есть, с исчезновением из жизни этого, совершенно необъяснимого для них и, как им казалось, обаятельно-гипнотизирующего «темную массу» феномена, – неизбежно должно бы исчезнуть и все то несокрушимое, противостоящее им религиозное начало, которое неизменно и спокойно парализовывало и сводило на нет все их злобно-неистовые замахи на Церковь; безоружное и внешне смиренное и немощное, оно должно было (по их расчетам) рассыпаться в прах.

Воспринимая священные глаголы о том, что «сила Божия в немощи свершается» и подобное, не иначе как поповские каламбуры, они, вместе с тем, в глубине существа своего не могли, конечно, не сознавать всей очевидности своего явного донкихотства, борящегося в безнадежном исступлении с пятиглавыми «ветряными мельницами».

И вот Святейшего Патриарха Тихона не стало. Тогда вся донкихотствующая компания обновленцев и фанатиков атеизма столкнулась с новым, еще более необъяснимым для них чудом: «никчемный», «никому не известный», «хуже которого не придумаешь», какой-то Крутицкий митрополит Петр, ставший на место своего знаменитого предшественника, не имея к тому же обаятельно-гипнотизирующего «очарования» последнего, немедленно и с такой же «немощствующей силой» повел церковный корабль, – разбитый и грозящий окончательным разрушением, – далее, по его неизменному направлению, предначертанному Собором 1917–1918 гг., невзирая ни на какие ухищрения противоборствующих сил.

Это было, действительно, самым настоящим и реальным чудом из чудес, которого «научные атеисты» и наши дохленькие и злобные «обновители» и «спасители» Церкви перенести не могли: это знамение оказалось выше маловерных и худосочных силенок их либерально-интеллигентствующего сознания. Для понимания этого современного чуда следовало быть одной с ним формации, одного с ним духа, и тогда оно объяснилось бы без всякого затруднения – само собой. Надо было верить в неложные слова Спасителя о создании Им Церкви Своей на камне и неодолимости Ее вратами адовыми. А такой веры у обновленцев не было, потому и чудо, явленное в митрополите Петре, ими не только не воспринималось, но по внутренней необъяснимости своей для них – лишь озлобляло и разжигало противоборство.

Что же касается их союзников, т. е. «внешних», то о них говорить не приходится; зарывшие свои головы в материалистический песок, естественно, сами себя лишают созерцания всякого света, тем более – Света Истины.

Таким образом, оценивая дело с его внутренней, так сказать, мистической стороны, Местоблюстительство митрополита Петра оказалось еще большим чудом милости Божией к Своей Церкви, чем даже сам, непостижимый в своей святой обаятельности, Святейший Патриарх Тихон!

К тому же, не обладая теми духовными дарами и преимуществами, которые были ниспосланы последнему в благодатном акте 21 ноября (4 декабря) 1917 года в Успенском соборе, Местоблюститель, быть может, потому и должен был сгореть на своем посту скорее Святейшего Патриарха, а весь арсенал коварства и злобы, уготованный ему всевозможными врагами Церкви лишь ускорил течение этого рокового процесса, закончившегося, как известно, в несколько месяцев.

Полагаем, что сказанного достаточно для того, чтобы читатель смог хотя бы в общих чертах представить себе ту сложную и недобрую церковную обстановку, в самом центре которой в апреле месяце 1925 года появился многострадальный, но твердокаменный, великий духом Патриарший Местоблюститель митрополит Петр.

По своему характеру – человек простой, прямой и доброжелательный, он сразу же стал в сознании верующего общества как бы органическим продолжением ушедшего Святейшего Патриарха Тихона, и это обстоятельство в значительной степени предопределило всеобщую симпатию и тягу к нему.

На своем высоком и ответственном посту митрополит Петр ревностно принялся за управление Церковью, продолжая дело своего предшественника по ограждению Церкви от обновленчества и других расколов; с тою же твердостью и прямолинейностью защищая и отстаивая дело неповрежденного христианского учения в традициях русского Православия, неустанно оберегая последнее от всякого проявления каких бы то ни было новшеств и разного рода отсебятины, появлению которых столь способствовала тогдашняя печальная обстановка полнейшего упадка внутрицерковной дисциплины.

Таковым был неизменный курс его действий в вопросах внутрицерковных.

Что же касается враждебной Церкви внешней среды, то здесь все внимание его (опять так же, как и его предшественника) было сосредоточено на всемерном ограждении Церкви от утраты Ее внутренней свободы, наконец- то обретенной Ею на Великом Соборе 1917–1918 гг., – ликвидация которой составляла главную задачу могущественной секты «научных атеистов» (или, по-тогдашнему – «безбожников»), окопавшейся в недрах новой государственности и действующей от ее имени и как бы по ее поручению (впрочем, негласному).

Эта фанатичная секта духовных скопцов в те годы открыто и нагло присвоила себе как бы государственные функции, и потому борьба с нею (хотя бы только самозащитная) сейчас же оценивалась ею как борьба против этой новой государственности со всеми вытекающими отсюда, тяжелыми для Церкви, последствиями. Поэтому требовалась особая проницательная мудрость во взаимоотношениях представителей Церкви с сектантами, когда им нужно переряженными в форму государственных чиновников, беспрестанно стремившимися всеми возможными средствами прорваться в церковные недра и обеспечить себе там прочные позиции для систематического разложения Церкви изнутри.

Отсюда постоянный бесцеремонный нажим Е. А. Тучкова и иже с ним на Церковь с бесконечным требованием Ее «легализации», «нормализации отношений с властью» и прочее, чего совершенно не требовалось Церкви для Ее спокойного, свободного и нормального существования в стране (пример: 1917–1927 гг.).

Митрополит Петр все это понимал, разумеется, лучше кого бы то ни было и действовал соответствующим образом, имея в виду лишь благо Церкви – охрану Ее внутренней свободы и независимости, что, конечно, ломало расчеты Ее врагов, а для него лично – окончилось печально...

Личность Патриаршего Местоблюстителя и его кратковременная деятельность были в высшей степени благодатными и принципиально-важными для Церкви, для сохранения чистоты Ее самосознания (столь ревностно оберегавшимся покойным Патриархом Тихоном) и православным потомством будут всегда восприниматься с чувством глубокой благодарности и умиления, как яркий образ исповеднической стойкости и трезвения на страже Церкви; своим Первосвятительским служением он оградил внутреннюю свободу и единство Церкви в один из самых опасных моментов Ее исторического бытия.

Закончим этот раздел нашего повествования изложением, бесспорно, самого экзотического события, происшедшего за недолгое время управления Церковью митрополита Петра, каковым явилось посещение церковной Москвы незванным и нежданным гостем из Рима – папским соглядатаем (как он тогда именовался), монсеньером Мишелем Д’Эрбиньи.

Надо сказать, что визит этот произвел впечатление внезапно разорвавшейся бомбы, и были предприняты все возможные меры к тому, чтобы это нежелательное во всех отношениях впечатление было как можно скорее и радикальнее рассеяно.

И если бы этот визит исчерпывался одной своей экзотичностью, мы, несомненно, о нем не упомянули бы, но он вызвал некоторые тяжелые в нашей Церкви последствия и в отрицательном смысле повлиял на общее, и без того невыносимо-сложное положение в церковной сфере и, в частности, послужил новым материалом для очередных политических инсинуаций «безбожников» и обновленцев по адресу Патриаршего Местоблюстителя, ибо, как известно, в те годы даже малейший намек на какую бы то ни было «связь» с за1раницей или иностранцами рассматривался, ни мало ни много, как государственная измена, и в церковном мире пресловутые статьи УК 58.6 и 58.10 были прекрасно известны каждому последнему пономарю.

Еще в самом начале двадцатых годов, т. е. буквально через 3–4 года после того, как произошла революция и «атеистические» тенденции нашей новой государственности выявились во всем своем обличьи перед лицом мирового общественного мнения, в Ватикане созрела мысль о необходимости широкой подготовки миссионерских кадров для предстоящей (рано или поздно) христианизации в католическом, разумеется, духе многомиллионной массы новых язычников России.

Эта вполне ватиканская мысль в наших официальных правительственных сферах немедленно была объяснена ничем иным, как исключительно антисоветскими устремлениями «капиталистического» Запада и его скрытыми шпионско-диверсионными целями под прикрытием («для маскировки») «поповской рясы».

Вскоре после кончины Святейшего Патриарха Тихона, кстати сказать, весьма уважаемого и почитаемого католическим миром, как твердого неподкупного исповедника Истины Христовой, в Ватикане, 7(20) июня 1925 года, под руководством кардинала Санчерро, утверждается, – состоящая при Конгрегации Пропаганды, – Комиссия «Про Рюссиа», деятельность коей подчинена непосредственному наблюдению Папы.

Задачей Комиссии явилось тщательное изучение Русского Православия и подготовка кадров духовенства для предполагаемого окатоличения в будущем языческого и (кстати уж!) православного населения нашей страны. В этой связи, выступая в «Папском Восточном Институте» с докладом о перспективах торжества католицизма в России в недалеком будущем, один из видных воинствующих католических идеологов того времени, ученый иезуит, ксендз доктор Швейгель говорил: «Большевики прекрасно подготовили путь католическим миссионерам, а одухотворенное сознание русского народа, его благочестие и страдания служат залогом успеха проповеди унии на просторах России...»¹²⁷.

В другом месте сообщается, что «на эту Комиссию Папа возложил задачу “изучения положения религии» в СССР»¹²⁸.

Несколько позже в тех же целях в Риме создается научный Восточный институт «Руссикум». Некоторые подробности, связанные с его учреждением приводим по зарубежному русскому католитическому изданию:

«Текущей осенью [1929 г. – Сост.] открыта в Риме Русская Семинария для подготовки молодых людей к священству в Восточном (Греко-Славянском) обряде. Акты Св. Престола [...] опубликовали Положение о Семинарии. Она создана отеческой заботой Св. Отца о России, изнемогающей под бременем неверия и преследования религии. Цель Семинарии – создать кадры новых священников, способных поддерживать мучеников, борющихся в России за веру, и готовых на апостольскую работу на нашей Родине». Далее указывается, что «в то время, как Св. Отец размышлял о создании Семинарии, в его распоряжение была предоставлена одним жертвователем сумма денег на осуществление этого плана, причем эта сумма была пожертвована во имя св. Терезы Младенца Иисуса, недавно объявленной Папой Покровительницей Миссии. 11 февраля 1928 года совершена была закладка Семинарии на Эсквилинском холме, а уже через год прибыли первые семинаристы. Согласно Положению, в Семинарию принимаются молодые люди русской национальности и греко-русского обряда, желающие посвятить себя работе среди своих соотечественников. Могут быть приняты также иностранцы-клирики, принявшие восточный обряд и желающие посвятить себя делу распространения католичества среди русского народа.

Заведывание Семинарией вверено отцам иезуитам, которые ведают также смежным с Семинарией Восточным Институтом. Семинария поставлена под покровительство Пресвятой Богородицы»¹²⁹.

Наши, так называемые «научные атеисты», не очень-то воспитанные и склонные в своих выражениях к деликатности и разного рода китайским церемониям, перетолмачивая вышеизложенное на свой «научный» жаргон, повествуют:

«Представители Ватикана в переговорах с белогвардейцами предлагали им хорошее вознаграждение и требовали перехода их в католичество. Немало белогвардейцев ответило согласием.

Главным вербовщиком этих бандитов в лоно католического шпионажа [“у голодной куме – одно на уме!» – Сост.] был сын французского банкира, иезуит Д’Эрбиньи, автор подлейших и гнусных сочинений, наполненных самой фантастической клеветой по адресу СССР.

По поручению Пия XI (Ратги) он объехал ряд стран и собирал деньги на создание католической шпионской школы в Ватикане. Банкиры, заводчики, фабриканты жертвовали охотно, и в 1928 году Д’Эрбиньи собрал 4 миллиона лир. Значительная доля (около 2 миллионов лир) была дана фашистской католической организацией в Америке (“Рыцари Колумба»).

Намеченный план был выполнен. В 1930 году в Риме около собора Санта Мария Маджиоре в специальном четырехэтажном здании была организована новая семинария под названием “Руссикум». В честь открытия этого учреждения Папа распорядился выбить специальную медаль. В особом манифесте Пий XI заявлял, что семинария будет готовить “верных сынов Церкви», которым предстоит бороться против Советской России [?! – это уж, конечно, “научноатеистическая» брехня. – Сост.].

Руководителем “Руссикума» Папа назначил иезуита Д’Эрбиньи. В помощь ему были приглашены бывший военный атташе католик князь Волконский, родственник царского министра поп Сипягин, бывший офицер австро-венгерской армии иезуит Яворко, бывший врангелевский офицер монах-бернардинец Братко.

В число учащихся стали набирать отпетых [? – Сост.] белогвардейцев, проверенных военными разведками. [...]

Газета “Жизнь Католика» [...] писала, что Папа хочет заблаговременно сформировать хорошее русское “католическое духовенство». Программа этой школы включала изучение Маркса и Ленина. [...]

В Германии с “Руссикумом» имеет постоянную связь иезуит Альгермиссен. [...]

Поддерживая агрессивные стремления Японии, Папа Пий XI распорядился создать в Харбине отделение “Руссикума"»¹³⁰.

Так, в общих чертах, обстояло дело с учреждением «Руссикума» – на чем мы остановились несколько подробнее, чтобы читателю легче было представить себе значение визита в Москву Мишеля Д’Эрбиньи в 1925 году. Конечно, надо думать, что, будучи глубоким знатоком в области славяноведения и, в частности, России и Русского Православия, он вряд ли преследовал иные цели, прибыв в нашу страну, тем более прекрасно осведомленный (несомненно) о том, каким пристальным «вниманием» окружались у нас иностранцы, особенно в те годы и, разумеется, его появление не прошло незамеченным кем следует и позже с большой готовностью максимально было использовано во вред Церкви.

Неудовольствие наших официальных кругов появлением здесь М. Д’Эрбиньи даже и не скрывалось; по неодобрительному отзыву печати, французское посольство в Москве «“демократа» и “светского человека» Эрбетта скомпрометировало [! – Сост.] себя в СССР тем, что мошенническим путем помогло попасть сюда таким лицам, как Д’Эрбиньи, Флоран, Неве, Тиссеран, слишком хорошо известным как эмиссаров или главарей “Восточного Отдела» Ватикана...»¹³¹.

Т. е., говоря прямо, некоторые органы нашей государственной власти, которым, по положению, надлежит быть бдительными – проморгали и в результате в Москве появилась колоритная фигура Мишеля Д’Эрбиньи.

В связи с этим обновленцы, подхалимно вторившие «безбожникам» всегда, когда представлялся случай ошельмовать Церковь, старавшиеся даже в своем усердии забежать вперед и перекричать своих закулисных покровителей, «поясняли»:

«Аббат профессор Дербиньи [так, по-обновленчески писалась его фамилия. – Сост.], директор научного Восточного Института в Риме [...] “приехал в Москву, в октябре 1925 года, со специальной целью завязать отношения с тихоновщиной»...»

Более того, он будто бы имел даже «специальную миссию завязать сношения с митрополитом Петром Крутицким...» – сообщают задним числом широко осведомленные обновленцы, хотя тут же с горечью вынуждены были констатировать, что, впрочем «с митрополитом [...] беседовать ему не удалось...»¹³²

Здесь клеветники-обновленцы по своему обыкновению передернули лишь в одном, в том именно, что, по-видимому, если не с такой же точно, то с еще большей «специальной миссией» зарубежный гость прибыл по отношению к самим обновленцам, так как не только общался с их «лидерами», но и официально выступал с приветственной речью 22.9(5.10). 1925 на вечернем заседании ихнего «Помсобора-25»¹³³, а кроме того, в одинаковой мере интересовался и всеми другими существующими у нас церковными «ориентациями»; посещал их, вел беседы с их вождями и руководителями и т. д. Но это все – пустяки; ужасно и в высшей степени подозрительно лишь то, что он стремился встретиться с Патриаршим Местоблюстителем. И это, конечно, неспроста!

Словом, обновленцы и в данном случае оставались верны себе...

Представительную и живописную фигуру М. Д’Эрбиньи в те дни можно было встретить в самых различных пунктах Москвы; естественно, что он не отсиживался где-то «за кулисами» и «сложа ручки», а старался наиболее продуктивно использовать недолгое время своего пребывания в «Красной Москве».

Пишущий эти строки имел многократную возможность непосредственно наблюдать приезжего знатного иностранца во время его посещения соборного Владимирского храма московского мужского Сретенского монастыря¹³⁴ (еще не разгромленного в то время), где он выстаивал продолжительные монастырские богослужения, с любопытством рассматривая по стенам древние (конца XVIII столетия) фрески, сплошь покрывавшие внутренность храма, на которых, между прочим, изображались даже такие, мало пригодные для общественного места сюжеты, как смерть треклятого Ария, скончавшегося в отхожем месте, благодаря исходу вон всех его внутренностей...

По окончании богослужения гость, обычно, пытался вступать в беседу с монахами (кстати сказать, всегда находившимися изрядно «под мухой» и потому, очевидно, изумлявшими его своими неожиданными ответами), а также отдельными богомольцами и господами, представлявшими собою «актив» приходской общины, – накрепко присосавшимися у свечного ящика. Эти «Тит Титычи», как они именовались газетой «Безбожник», вели себя с ним значительно менее развязно, чем монахи; отнекивались, что они ничего «знать не знают и ведать не ведают» и подобное, подозрительно на него косились и вообще, по-видимому, сильно опасались – «как бы чего не вышло»...

Монсеньер Д’Эрбиньи был довольно высокий мужчина средних лет (плюс-минус 50), дородной и импозантной наружности. Правильные и, во всяком случае, достаточно благородные черты его лица слегка декорировались весьма скудной растительностью на преждевременно облысевшей голове, что, впрочем, с лихвой компенсировалось чудесной и огромной бородой «аля Василий Великий», обладатель которой, по-видимому, уделял ей немало заботливого попечения и времени, судя по результатам выхоленности ее шелковистой растительности и впечатления «в целом». Массивную и, надо думать, также выхоленную его фигуру элегантно облегала глухая черная сутана или длиннополое пальто чрезвычайно строгого покроя, совершенно без каких-либо намеков на влияние моды.

Общий вид его и манеры были величественными, держался он приветливо и благосклонно; казалось, что он был способен говорить только что-то самое приятное.

Взгляд – внимательный и добрый. Изъяснялся без переводчика.

Однако при всех этих подкупающих данных, все его определенно сторонились, предпочитая исподтишка коситься откуда-нибудь издали; народ, – особенно церковный, – был тогда уже достаточно дрессированным, почему желательные (надо думать) для М. Д’Эрбиньи интервью и собеседования «с простым народом» никак не получались, и ему обычно оставалось со снисходительной и понимающе-грустной улыбкой лишь удаляться неторопливым шагом «от врат обители святой», так сказать, несолоно хлебавши. Но, бывали, конечно, и исключения.

Из других, существовавших еще тогда в Москве монастырей, не раз появлялся он в Высоко-Петровском, где также проявлял крайний интерес к тамошней, особо-уставной богослужебной ритуальности и культивировшейся здесь церковной стилистике.

Ознакомившись в какой-то степени с внешней московской церковностью и ее благолепием, он возымел намерение, во что бы то ни стало посетить и Главу Православной Русской Церкви Местоблюстителя Патриаршего Престола и, так сказать, из первых уст услышать сообщение об истинном современом положении религиозной и церковной жизни в нашей стране, а также и о перспективах их дальнейшего развития.

Для духовного туриста – намерение самое естественное и безобидное.

Ему, разумеется, и в голову не могло прийти предположение о том, насколько для митрополита Петра может быть нежелательно и даже рискованно принимать такое лицо и беседовать на подобные темы.

Он не подозревал, конечно, что Глава Церкви – Местоблюститель именно в то самое время сидел буквально как «на бочке с порохом», готовой ежесекундно взорваться, в накаленной до предела внутрицерковной обстановке, созданной и поддерживаемой по злой воле не унимавшихся в своей ярости многообразных врагов Церкви.

Человеку, приехавшему из совершенно иного мира, иной психологии, настроения и взглядов на вещи, невозможно было догадаться что эта, желательная ему и совершенно естественная в его глазах встреча, может явиться среди прочих зол и бед, собирающихся над головою Патриаршего Местоблюстителя, еще одним тяжелым «криминалом»; наивный иностранец, привыкший жить в свободной и независимой стихии при всем своем жизненном опыте и при всей своей эрудиции не мог понять внутренней сложности и противоречивости положения Русской Церкви на Ее родине и скрытого отношения бурлящих вокруг Нее враждебных сил.

Поэтому, не усматривая в своем намерении чего-либо особенного, он начал розыски резиденции нашего «Кифы» (как именовали того архиереи на тогдашнем «талейрановском» языке в своей переписке), что само по себе, в те дни, представляло собою не малую сложность.

Вот, – для примера, – как описывается подобная же попытка даже нашего соотечественника, в одном из раскольничьих журналов тех дней:

«Спрашиваю прохожего москвича, где находится Донской монастырь? – Он меня, в свою очередь, спрашивает: для чего вам? – Я говорю ему: там находится Патриарший Синод. Он говорит мне: их оттуда власть выгнала. Рассказал мне, где они находятся на новой квартире. По указанию москвича я нашел тот двор, где находился Петр Крутицкий»¹³⁵.

Итак, наведя соответствующие справки, М. Д’Эрбиньи отправляется в Сокольники – тогдашнюю резиденцию Патриаршего Местоблюстителя. Здесь, после проживания у своего брата, протоиерея о. Василия Федоровича Полянского при храме «Николы в Столпах», а затем – в Донском монастыре, митрополит поселился в приобретенной специально для него, довольно хорошей пригородной даче¹³⁶, принадлежавшей в прошлом (до революции) владельцу известной парфюмерной фирмы «Раллэ и К⁰».

Тут произошла непредвиденная осечка; не найдя для себя возможным принять посетителя и беседовать с ним, Местоблюститель рекомендует обратиться с интересующими его вопросами к управляющему Высоко-Петровским монастырем Преосвященному Варфоломею (Ремову), епископу бывшему Сергиевскому, а ныне пребывающему в заштате с управлением, на правах настоятеля, этим монастырем, – одним из древнейших в Москве.

В порядке иноческого послушания или церковной дисциплины, Преосвященный принимает в своей квартире (на Малой Дмитровке, в Успенском переулке, в церковном дворике храма, где некогда настоятельствовал его отец) этого знатного иностранца и ведет с ним довольно задушевную продолжительную беседу о бедственном положении Русской Церкви (прекрасно, впрочем, известном за рубежом во всех малейших деталях), обходя, конечно, по возможности «острые углы». Положение это характеризуется ныне еще более тяжким в связи с недавней кончиной Святейшего Патриарха Тихона, а внешне – непрестанными антисоветскими выступлениями церковной эмиграции, не считающейся с тем трагическим резонансом, который их непрошенная деятельность вызывает в СССР.

Итак, хотя монсеньер М. Д’Эрбиньи и не был принят лично Патриаршим Местоблюстителем, а по его указанию лишь заштатным епископом Варфоломеем (Ремовым), тем не менее, как передавали впоследствии в церковных кругах Москвы лица, следившие в ту пору за «поведением» православной иерархии, не преминули позже, по отъезде гостя, обоим поставить это «лыко в строку»; первому, так сказать, для порядка: для того, чтобы он не забывал, что, говоря словами Г. Гейне, ему требовалось тысячу раз быть правым, чтобы однажды не оказаться виноватым. Второму, десять лет спустя, этот визит был инкриминирован как связь с заграницей и «шпионаж в пользу капиталистического окружения». Так, по крайней мере, говорили, когда по Москве разнеслась очередная тягостная весть о том, что 27 июня (10 июля) 1935 года, Преосвященный Варфоломей (Ремов) был будто бы расстрелян по обвинению в «шпионаже»¹³⁷.

Словом, как бы там ни было, а тогда, в 1925 году, в преддверии пресловутого «Помсобора-25» появление в наших церковных сферах фигуры Мишеля Д’Эрбиньи, конечно, немало усугубило общий накал внутрицерковной обстановки и дало в руки предприимчивых и опытных врагов Церкви обильный и удобный материал, вполне пригодный для того, чтобы «склеить» из него любое «антисоветское дело».

Вернувшись благополучно к себе в Италию, монсеньер Д’Эрбиньи, как всякий уважающий себя турист, описал свои впечатления от поездки в Москву и опубликовал эти воспоминания в печати отдельной книжкой¹³⁸. В ней, с относительной объективностью, описывается и оценивается (разумеется, с католических позиций) церковная Москва в плане всех ее тогдашних ориентаций и обособлений.

Приводим здесь выписку, относящуюся непосредственно к нашей теме: визиту в Сокольники, к Патриаршему Местоблюстителю; в ней можно усмотреть некоторые черты его быта и, так сказать, атмосферу тогдашнего церковного момента.

Он пишет:

«Начнем с той православной организации, которая чтит память Патриарха Тихона. Она олицетворяет верность русскому прошлому. Из всех религиозных организмов это тот, который больше всего потерял во время революции. Десять лет назад был всемогущ, теперь же очень стеснен. [...]

В этих условиях Патриарху Тихону требовалась тонкая осторожность и много ловкости, чтобы спасти патриаршество. [...] Энтузиазм некоторых приверженцев для него был так же опасен, как и шумные манифестации некоторых изгнанников. Заточенный в Донской монастырь (в одном из предместий Москвы) Патриарх, в конце концов, был выпущен на свободу. В несколько приемов публично и торжественно он заявил о своей несолидарности с прелатами эмиграции. Тем не менее, эти последние очень взволновались документом, появившемся тотчас после его скоропостижной смерти на Святой неделе, в ночь с 7–8 апреля 1925 года. Это длинная записка, напечатанная в “Известиях», говорят, представляла собою последнюю волю Патриарха: после резкого выпада против католиков, Патриарх завещал православным почтительное повиновение Советской власти, затем долго распространялся насчет ошибок эмигрантских епископов, аннулировал все их акты и увещевал их подчиниться суду, который вскоре учредит собор русского православия.

Эмигрировавшие епископы поспешили заявить, что документ этот апокрифичен. Некоторые признаки благоприятствовали их точке зрения... Стиль этого “завещания» был очень плохой, помечено оно было датой по григорианскому календарю, а главное – подпись, сделанная в самый день внезапной кончины Патриарха от грудной жабы, сопровождалась указанием: “Написано в Донском монастыре 7 апреля 1925 г.». А в этот день, 7 апреля, как и в предшествующие 5 недель, патриаршая резиденция была не в монастыре, а в клинике. Ввиду изложенного, а также на основании неприятного содержания текста, митрополит Антоний [Храповицкий] поспешил объявить документ подложным, редактированным “Советами», с целью запятнать память Патриарха “мученика».

Между тем “Известия», опубликовывая документ, заявили, что получили его непосредственно от душеприказчика Патриарха, митрополита Петра Крутицкого, которому усопший завещал окормление своих верных и звание “Местоблюстителя Патриаршего Престола». И действительно, завещание было выпущено [опубликовано. – Сост.] с декларацией о подлинности его, подписанной этим митрополитом Петром и засвидетельствованной другим, находившимся в Москве, епископом Тихоном [Оболенским] Уральским. Несколько недель спустя новая нота тех же двух митрополитов опровергала сомнения, подтверждала подлинность документа. Даже среди эмигрантов несколько тихоновцев, сначала шепотом, а затем и громко стали говорить, вслед за профессором Красавиным, что текст несомненно аутентичен и что опорачивающие его улики ничего не доказывают. Суровый стиль и даты Григорианского календаря встречаются и в других актах, безусловно исходящих от Патриарха и формально принятых эмигрантами, как, например, осуждение русского митрополита в Варшаве за организацию им в Польше с благословения и формального одобрения Константинопольского Патриарха автономного православия (или автокефалии). Относительно указания монастыря, как места написания завещания, ответ был прост: Патриарх считал себя выздоровевшим, должен был выписаться из клиники накануне того дня, который окончился его внезапной смертью: составив завещание в начале поста, в клинике, он его подписал и датировал тем днем, в который рассчитывал возвратиться в свою обычную резиденцию. В виду таких фактов, митрополит Антоний стал от имени эмигрантской иерархии публиковать письма и воззвания, в которых набрасывал тень подозрения на митрополита Петра Крутицкого. “Видите, – писал он, – в какие руки попало православие и память Патриарха Тихона». Он прибавлял, что Православие перестает существовать в России и найдет себе убежище только в эмигрантской иерархии. Он возвращался к своему проекту узаконить то, что фактически уже существовало пять лет; объявить автономию (или автокефалию) русского православия заграницей с Патриархом-изгнанником, в имени которого можно было не сомневаться.

Эти намерения, в течение пяти лет неоднократно обнародованные в синодальных заседаниях и соборных съездах, особливо в Карловицах (в Сербии), нравились не всем эмигрантам, и даже не всем их епископам. Преосвященный Антоний был об этом осведомлен, и 12 сентября 1925 года “Возрождение», главный орган русских монархистов в Париже, опубликовало письмо митрополита Антония¹³⁹, в котором последний признавал, что Местоблюститель Патриаршего Престола Петр Крутицкий был законно назначен Патриархом Тихоном, “так как большее число епископов к нему присоединилось».

Вследствие этого мне стало интересно познакомиться со взглядами этого Местоблюстителя и получить от него ответ на два вопроса: как он смотрит на положение религиозного дела в России и каково его отношение к эмигрантской иерархии. Но доступ к высшим сановникам тихоновской иерархии в настоящее время очень затруднен. По причинам, легко понятным и заслуживающим оправдания, они опасаются полиции, посещения журналистов и сношения с иностранцами, могущими их скомпрометировать. Даже адреса их, более или менее окутываются тайной. Между тем архипастырь [? – пастырь. – Сост.] одной из главных тихоновских церквей принял 11 октября митрополита Петра Крутицкого, совершавшего торжественное богослужение по случаю приходского престольного праздника. Он-то и дал мне точные указания относительно северно-восточной части Москвы, где в квартале Сокольников находится та “хорошенькая дачка», в которой живет митрополит.

Надо, действительно, сознаться – и это замечание, которое часто приходит на ум в Москве, – надо, действительно, сознаться, что правоверные чрезвычайно щедры к своим пастырям. Коммунистический закон фактически отводит на каждого жителя Москвы 16 кв. аршин жилой площади (несколько больше 11 кв. метров). Эта площадь, почти бесплатная для рабочих, оплачивается чрезвычайно дорого бывшими владельцами и буржуа. Дополнительные помещения, потребные по роду профессии, подлежат положительно запретительной оплате, если относятся к так называемой “свободной профессии», к каковой причислено духовенство. А потому большая часть его – даже епископы разных соперничающих Православий, – помещаются очень плохо. Однако московские “верные» для Местоблюстителя Патриаршего Престола оплачивают “очень красивую дачу». Я проникаю в нее 12 октября по аллеям, уже засыпанным снегом, под оголенными ветвями деревьев Сокольницкого парка, где пастух стережет стадо молочных коров, чтобы не разбивались, и созывает их громким криком, если которая-нибудь отойдет в сторону. Дача эта – жилище не роскошное, но комфортабельное, в два этажа. Что она может стоить? Я задаю себе этот вопрос, сравнивая ее с тем убежищем, которое лишь по очень влиятельной протекции смог себе найти дипломат одной великой державы Антанты, расположившийся, однако, – за очень высокую плату, – в бывшем хлеве, приспособленном под квартиру в три комнаты для этуали одного московского театра, уехавшей в артистическое турне заграницу до 1 января 1926 года.

Митрополит Петр Крутицкий хорошо помещен, но за ним учережден и хороший надзор. Монах-привратник проводит меня по длинному коридору, заполненному посетителями в ожидальный салон, украшенный с одного боку “красным углом» с традиционными иконами и ритуальной лампадкой, а с другой – неожиданное зрелище – художественной бронзой, большой конной статуей Наполеона I, бюст которого откинут назад, а лошадь книзу протягивает вытянутую шею. Едва я вошел в этот салон, как пожилая, очень представительная дама следует за мной и на безукоризненном французском языке предлагает свои услуги в качестве переводчицы той беседы, которая сейчас завяжется. И так как я отказываюсь, она почти немедленно наводит меня на мысль посетить собрание главы красной иерархии экс-митрополита Антонина [Грановского], которые у него идут всю эту неделю с 11–17 октября. Я воспользуюсь указанием, чтобы понаблюдать состояние того, что было Живой Церковью, а теперь умирает, называясь Церковью Возрождения. Но когда я сяду в последнем ряду этого собрания, я на первых рядах увижу ту пожилую даму, предлагавшую быть моей переводчицей, и которая в тот момент, когда я покидал ее, отклонив ее предложение, заверяла меня, что она верная православная “истинного православия». Это же, впрочем, говорят все верующие и все духовенство всех соперничающих группировок.

Но при таких условиях я не удивляюсь, что митрополит Петр стремится избежать беседы. В ком он может быть уверен? Он извиняется. И именно сегодня он чувствует чрезвычайное утомление. В следующие дни он возглавляет ряд религиозных служб недели “Покровки», празднование которой у русских начинается с 1 октября, точнее, со всенощного бдения 1 (по старому стилю). Я его прошу указать мне почтенное лицо, епископа или архиепископа, заслуживающего доверия, и которое могло бы меня осведомить от его имени. Когда я сказал: “Лучше всего, если кто-нибудь из иерархов говорил [бы? – Сост.] по-французски, немецки, английски, итальянски», – он мне ответил: “Это невозможно. Я не знаю никого, кто бы понимал или говорил на каком-нибудь западном языке. Мы все знаем только русский». Несмотря на размышления, подсказываемые этим ответом, я настаиваю: “Не соблаготворит ли Высопреосвященнейший Владыко указать мне одного из своих викариев (или помощников) или другого какого-либо компетентного прелата, оставя вопрос о языке на втором плане. Мы будем беседовать по-русски, но мне хочется знать точку зрения вашей иерархии и вашей Церкви». Наконец, одно имя мне названо... Это епископ Варфоломей [Ремов], пользующийся особым доверием митрополита. Но адреса его не дают: я его найду в церкви Высоко-Петровского монастыря, где он служит.

Эта скрытность и сдержанность легко объяснимы, и я снова отдаю себе в ней отчет, покидая дачу».

Далее, после изложения своей весьма длительной и подробной беседы с владыкой Варфоломеем [Ремовым], которую мы не приводим здесь, как не имеющую прямого отношения к нашей теме, – монсеньер Д’Эрбиньи продолжает:

«Удаляясь, я пытался синтезировать то, что я заметил среди разных епископов, протоиереев, простых или митрофорных, священников, монахов и верующих тихоновской иерархии. В народной массе я нахожу твердое желание пребывать в русской традиции, рассматриваемой как выражение совершенной воли Божией. В Москве, в особенности, большинство верующих посещают церкви, где службы отправляются тихоновцами. Исчезновение Патриарха отняло у них главный элемент их престижа, но воспоминание живет. Личность Петра Крутицкого более спорная: непримиримые ставят ему в вину его поздний постриг, после революции, побывав красным чиновником по службе культов при Керенском, и соблазнительно быстрое возвышение, всего в шесть лет, с подчиненного светского поста на высшую ступень иерархии. Баре, впавшие в нищету, но привыкшие осуждать церковных людей, говорили мне об этом Местоблюстителе Патриаршего Престола со всем презрением, которое могут исповедывать русские по отношению к епископу, у которого они набожно испрашивают благословения. [...]

Терпение русского народа и его верность своим пастырям замечательны»¹⁴⁰.

Заканчивая на этом выписку из воспоминаний зарубежного гостя, повторим, что в балансе взаимоотношений Церкви и государства тех дней, визит монсеньера Д’Эрбиньи в Москву в немалой степени осложнил обстановку, которая, – как чувствовали тогда многие чуткие церковные люди, – неминуемо вела к близкой катастрофе.

И она вскоре, действительно, разразилась...

3. Предсоборные маневры обновленцев и митрополит Петр

Кончина Святейшего Патриарха Тихона, поразившая горем весь православный мир, была своеобразно воспринята теми несчастными русскими людьми, которые в силу различных побуждений (разбор коих не входит в нашу задачу) – заварили в Церкви ту невероятную и ядовитую кашу, известную всем под общим наименованием «обновленчества».

Так, печатные и рукописные источники в связи с этим сообщали:

«Кончина Патриарха внесла в жизнь обновленческого лагеря некоторое повышение общего тонуса, особенно в преддвериях предстоящего Собора»¹⁴¹.

«Смерть Тихона [...] возродила у Синода надежды на примирение. Со смертью Тихона, казалось, отпало главное преткновение для тихоновцев к объединению со сторонниками Собора 1923 года, потому что принципиальные разногласия были такого рода, что по ним не представлялось возможности сговориться. Поэтому Синод тотчас после смерти Тихона выпустил воззвание с призывом к миру и с предложением собраться на общий Собор. Сначала тихоновские верхи вели себя уклончиво. Но потом тактика сменилась резким подъемом враждебности»¹⁴².

И действительно, эти псевдо-примирительные тенденции обновленцев подтверждались сообщениями, исходившими и из иных каналов:

«В период управления Церковью Петром обновленцы, окрыленные смертью Патриарха, стали добиваться соединения с Православной Греко-Российской Церковью и вели энергичную подготовку в этом направлении к своему 2-му Всероссийскому Собору, долженствовавшему состояться в Москве летом 1925 года. Советская власть, широко поддерживавшая обновленцев, в данном случае всеми мерами административного воздействия старалась склонить местных тихоновских православных епископов на соединение с обновленцами: упорствующие арестовывались и ссылались, колеблющимся сулили всякие блага, при условии их перехода в обновленчество. В атмосфере растущего нажима обновленцев и советской власти, под напором репрессий – создавались колебания и неуверенность в ряде отдельных местностей России»¹⁴³.

«После смерти Святейшего Патриарха Тихона, обновленцы еще настойчивее заговорили о “примирении» и о созыве епархиальных съездов, а за ними и Поместного Собора, куда приглашались “на паритетных началах» и православные. Странно было слышать самый разговор о паритете, равенстве, [например. – Сост. ] в Лениградской епархии, где было около 400 православных приходов и едва ли 40 обновленческих, причем, по положению, православные только после согласования с [обновленческим. – Сост.] Епархиальным Управлением, т. е. опять-таки после фактического признания обновленческого Синода могли послать представителей не более, чем обновленцы. А у последних, кроме того, членами Собора будут “по должности» – все члены Синода и все епархиальные архиереи, да еще “по приглашению», с правом решающего голоса, профессора и ученые – общественные деятели, т. е. все идеологи обновленчества. Не говоря уже о других преимуществах, предоставленных обновленцам Постановлением [Положением. – Сост.] о созыве III Поместного Всероссийского Собора. При таком положении получилось бы, что кучка обновленцев, искусственно придав себе авторитет за счет лишенных возможности протестовать представителей массы православных, провела бы все желательные им постановления с такой же легкостью, как и на Соборе 1923 года»¹⁴⁴.

И так далее.

Действительно, всего лишь по прошествии трех дней после блаженной кончины Святейшего Патриарха Тихона, обновленческие заправилы, учтя всю сложность создавшейся церковной обстановки и сочтя ее весьма обнадеживающей для привычной им ловли рыбы в мутной воде, спешно издают специальное обращение ко всем православно верующим людям независимо от их внутрицерковной принадлежности, – в котором лицемерно представляют себя миролюбивыми и болеющими о церковном раздоре (ими же учиненном в 1922 году!) смиренными делателями на благо Христовой Церкви и Ее единства.

Содержание этого коварного документа таково:

«Архипастырям и пастырям и всем верным чадам

Церкви Православной.

Умоляю вас поступать достойно звания [в которое вы призваны] со всяким смиренномудрием и кротостью и долготерпением, снисходя друг к другу любовью, стараясь сохранить единство духа в союзе мира. Всякое раздражение, и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут удалены от вас.

(Еф. 4,1–3, 31).

7-го апреля скончался б[ывший] патриарх Тихон, с именем которого связано много печальных событий русской церковной жизни последнего времени.

Событие это поразило скорбью почитателей бывшего патриарха. Но скорбь по усопшем как человеке не должна вытеснять скорби об общем церковном благе, о котором приходится думать особенно в настоящий момент.

Всем известны обстоятельства церковной распри последних трех лет, глубоко нарушившие церковный мир. Умиротворение этой распри – главная задача всех деятелей церковных, и о ней надо прежде всего подумать ответственным церковным руководителям.

Такие руководители должны понимать, что та церковная борьба, которая возникла вокруг патриаршества в 1922 году, вызвана не личными мотивами, а серьезными внутренними церковными причинами. Движение против патриарха, начавшееся известными событиями мая 1922 года, имело в виду не его личность, а направление возглавляемой им церковной политики, неприемлемой в новых условиях государственной жизни и поведшей Церковь к невозможности мирного сожительства с существующей государственностью, без чего невозможен нормальный ход церковной жизни.

Собор 1923 года должен был осудить и устранить бывшего Патриарха как ответственного представителя вредной для Церкви системы церковной политики, гибельность которой сознал потом и сам б[ывший] патриарх Тихон.

Но, к сожалению, б[ывший] Патриарх Тихон, первоначально сам [?! – Сост.] устранившийся от управления Церковного, предоставивший другим церковным деятелям заняться организацией церковного Собора для разрешения церковного кризиса, не подчинился решению этого Собора – в результате этого возникло длительное болезненное церковное разложение.

Высшее Церковное Управление, созданное Собором 1923 года и ставшее в вынужденное расхождение с той частью церковного общества, которая стала на сторону бывшего представителя [Предстоятеля? – Сост.] Церкви, осужденного Собором и не пожелавшего каноническим путем доказать свою правоту, все время тяготилось возникшим церковным разделением. Теперь кончина б[ывшего] патриарха Тихона, имя которого было знаменем церковных пререканий, нравственно обязывает всех церковных людей настоятельно и серьезно вдуматься в создавшееся положение Церкви и спокойно, в духе Христовой любви и мира обсудить снова, как изжить церковное разделение, тягостное для православного общества.

Дальнейшее разделение Православной Русской Церкви чревато еще более тягостными последствиями для верующих.

В сознании исключительной важности настоящего момента в жизни Русской Церкви, Священный Синод, как правомочный орган высшей церковной власти и стоящий в каноническом общении со Вселенской Церковью, в лице православных восточных патриархов, призывает всех архипастырей и пастырей Православной Русской Церкви отложить пререкания, создавшиеся в связи с церковным разделением, и миролюбиво подготовить свои паствы к предстоящему в скором времени Поместному Собору, который мог бы внести в Православную Церковь умиротворение.

Чтобы предстоящий Собор мог действительно осуществить столь великую задачу, Священный Синод братски призывает всех архипастырей и пастырей, обособившихся от него, к совместному с ним предварительному выяснению всех путей, которые привели бы к благополучному соборному разрешению церковной распри.

11 апреля 1925 года. Москва.

Подлинное подписали:

Председатель Священного Синода митрополит Вениамин [Муратовский] Ленинградский.

Члены Священного Синода:

митрополит Серафим [Руженцев] Московский и С[еверо]-Кавказский;

митрополит Александр [Введенский];

архиепископ Георгий [Добронравов] Дмитровский;

протопресвитер П. Красотин;

профессор-протоиерей Н. Г. Попов;

профессор Б. В. Титлинов;

профессор В. Н. [С. М. – Сост.] Зарин;

профессор В. 3. Белоликов»¹⁴⁵.

Вот от этой печки, согретой внешней, лицемерной теплотой и начались обольстительные «танцы» обновленческих затейников вокруг горестно-зам- кнувшейся в Себе Православной Церкви, переживавшей скорбь Своей великой утраты. В обстановке крайней враждебности внешней стихии раскольники принимали все доступные им меры в стремлении любыми способами вовлечь Ее в свою орбиту, приманивая предстоящим, – якобы примирительным, – Поместным Собором, организуемым ими в недалеком будущем.

В итоге этих псевдо-примиренческих мероприятий, обновленцами втайне мыслился окончательный захват всей Православной Русской Церкви; всецелое покорение Ее своему диктату. То есть мыслилось довершение черного дела, начатого в апреле-мае 1922 года и до сих пор не удавшегося, несмотря на все внешние «пособия».

Надо думать, что и Е. А. Тучкова весьма устраивала подобная перспектива разлагать и громить Церковь не по частям, а всю сразу. Это подтверждается и тогда же данной им командой на места о максимальном «содействии» раскольникам в этой их очередной антицерковной авантюре.

Чем ближе придвигало время момент открытия «Помсобора-25», тем интенсивнее и яростнее становились раскольничьи усилия к привлечению на него православных.

Последние, однако, твердо держались занятой ими позиции неучастия в чужих грехах.

Как-никак, дело шло о самом принципиальном вопросе момента, для Православной Церкви вопросе, – во всяком случае, – первостепенной жизненной важности: пойдут православные люди, измученные многолетней борьбой с обновленческо-безбожническим окружением на вынужденный компромисс; появятся ли они на этом самочинном соборище с тем (хотя бы), чтобы одним своим присутствием свести себя до положения раскольников, одновременно подняв последних до уровня кажущейся православности, отвергнув, страха ради иудейска, все величие и святость мученического и исповеднического подвига бесчисленного сонма лучших сынов Церкви, – или возобладает в них Дух Истины (как прежде) и, окончательно отмежевавшись от разбойничьего «Помсобора-25», они, оставив навсегда в изоляции раскольничий сонм, обрекут его тем самым на неминуемое постепенное вымирание; на неизбежную, – рано или поздно, – самоликвидацию?

Само собою разумеется, что в этом предсоборном ажиотаже не только не был оставлен в стороне и без внимания, но наоборот был подвергнут разнообразным методам воздействия Глава Русской Церкви, Патриарший Местоблюститель митрополит Петр. На него, главным образом, и направлены были все тогдашние козни обновленцев, прекрасно понимавших его внутренний авторитет и все его значение для Русского Православия.

И все их недавние развязные разглагольствования о его «бесцветности», «никчемности» и подобное, обнаружили здесь свои истинную цену и значение. Им оставалось лукавить и маскироваться, внешне подчеркивая его полное, якобы, «игнорирование»; усиленно делался вид, говорилось и писалось, что его фигура и его позиция никого совершенно не интересует и не делает никакой погоды, ибо – позиции у него никакой нет, а фигура его – на глиняных ногах и рассыплется при первом же сотрясении почвы и тому подобное. Словом, всячески делался вид, что вся предсоборная суматоха проводится обновленческим Синодом исключительно под лозунгом «борьбы за массы» церковные, введенные «тихоновскими» вожаками в заблуждение. Но все это было обычным обновленческим трюкачеством, достаточно изученным верующим народом, и потому не оказывало на него совершенно никакого воздействия в желательном и ожидавшемся раскольниками плане.

А между тем, обновленческим «лидерам», разумеется, было до крайности желательно и необходимо даже, как-либо похитрее опутать Местоблюстителя, с которым пока что необходимо было считаться, чтобы окончательно не провалить своего «миротворческого» соборного начинания.

Стойкая непримиримость Патриаршего Местоблюстителя доселе начисто сводила на нет все их потуги в этом направлении.

Митрополит Петр «продолжал дело Святейшего Патриарха в отношении к обновленцам и другим раскольникам с тою же твердостью и прямолинейностью, он так же отстаивал интересы неповрежденного христианского учения, в Церкви хранимого, от всяких модернистических устремлений обновленцев»¹⁴⁶.

Когда «предвыборная кампания» была развернута обновленцами на всю запроектированную мощность, к Местоблюстителю в Сокольники стали запускать первые пробные шары... В церковных кругах Москвы стало тогда известным, что одним из первых ангелов мира, прилетавших от обновленческого Синода в Православную Церковь, явился довольно известный живоцерковный проходимец, некий «архидиакон» Добров – тот самый, который в 1923 году в составе соборной делегации ездил в Донской монастырь к заключенному Святейшему Патриарху Тихону для вручения ему беззаконного «приговора» о лишении сана и монашества...

На сей раз этот товарищ «архидиакон» заявляется в Сокольники в резиденцию Патриаршего Местоблюстителя и вручает ему письмо членов обновленческого Синода о предстоящем миротворческом «Помсоборе-25».

Насколько было тогда известно, миссия эта, разумеется, никаким успехом не увенчалась¹⁴⁷.

Наглая бесцеремонность обновленцев на этом, однако, не закончилась. Через некоторое незначительное время к Патриаршему Местоблюстителю является уже целая делегация обновленцев, с приглашением на свой ожидаемый в недалеком будущем Собор.

После категорического отказа Местоблюстителя за себя и за весь православный епископат и клир от участия в этом «Соборе» – делегация предлагает ему ряд вопросов о причинах продолжающегося разделения в Русской Церкви (вместо того, чтобы самим разъяснить это явление, творцами которого они являются!), на которые митрополит отвечает лаконично и сдержанно со строго православных позиций¹⁴⁸.

Или, – как затем «разъяснили» обновленцы в своей печати, – «при переговорах [? – Сост. ] об участии староцерковников [т. е. представителей Православной Русской Церкви. – Сост.] в Соборе 1925 года митрополит Петр Крутицкий высказался, что указанный вопрос может быть разрешен только после того или иного постановления проживающих в Москве епископов их ориентации, да не только проживающих в Москве, но и епископов, находящихся в ссылке и заключении, для чего необходимо их освободить (Вестник Священного Синода. 1926. № 7.). Может быть [злоехидно добавляет автор-обновленец. – Сост.] мыслятся здесь же и эмигрировавшие заграницу епископы, как находящиеся под главенством Патриарха Тихона»¹⁴⁹.

Так, утешаясь дешевым сарказмом, обновленческие деятели, не солоно хлебавши, вынуждены были вернуться из Сокольников к себе на Троицкое подворье, ибо все эти «миротворческие» инсценировки, все эти заигрывания с Патриаршим Местоблюстителем и архиереями на местах через подставных лиц, – начисто последними отметались.

И митрополит Петр и православный русский народ знали, кто такие обновленцы и к чему они стремятся; прекрасно понимали, что будет представлять собою очередной обновленческий так называемый «Собор».

В связи с этим, в тогдашней православной зарубежной печати встречались такие слова:

«По поводу предстоящего Собора в Москве были уже сообщения, и православный Местоблюститель Патриаршего Престола митрополит Петр уже предостерегал... Что это за Собор будет в Москве, нам, православным, известно уже наперед. Это – продолжение разбойничьего Собора 1923 года: та же программа и те же методы и приемы. [...]

Что творится теперь в несчастной России после смерти Патриарха Тихона? [...] Октябрьский Собор Московский не будет иметь Духа Божия, потому что не во Имя Божие он будет собран [...]

Введенские, Боярские и Платоновы будут руководить [...] октябрьским Собором»¹⁵⁰.

И если за пределами нашей страны прекрасно представляли себе соборную перспективу и все последствия для Церкви и, с другой стороны, – решающую роль в этом вопросе Патриаршего Местоблюстителя, то не удивительно, что все «радужные» обновленческие надежды практически оказались совершенно эфемерными и испарялись при малейшем соприкосновении с реальной церковной действительностью, т. е. с тем, чему, – по природе своей, – они были абсолютно чужды.

Надежды на помощь от «внешних» (на которую обновленцы постоянно уповали и благодаря которой само обновленчество появилось на свет) – также оказались несостоятельными, ибо, – как известно людям серьезным и невдомек паяцам и авантюристам, – любое участие «дубины» в решении вопросов духа всегда обречено на провал.

Все эти горькие разочарования вполне и окончательно поразили обновленцев, наконец, лишь тогда, когда неожиданно в самый разгар пропагандистской «миротворческой» суматохи раскольников, вдруг, как первый удар благовеста, раздался мощный голос Русского Православия.

Пока в провинции шла возня обновленческих агитаторов, зазывавших с помощью «соответствующих инстанций» и добровольцев из мракобесов атеизма на «Помсобор-25», Патриарший Местоблюститель зорко приглядывался к происходящему и выжидал «подобна времени». В середине июля, когда он понял и решил, что дальнейшее молчаливое выжидание может начать лить воду на мельницу обновленчества, – прозвучал его Первосвятительский голос, обозначивший православной пастве границы черного и белого с позиций канонического здравомыслия.

15(28) июля 1925 года появилось знаменитое послание Патриаршего Местоблюстителя об отношении Православной Церкви к предстоящему «Помсобору-25».

«И отыде бес посрамленный...»

Обстановка сразу изменилась в ущерб раскольникам: стойкие утвердились в правоверии еще более, колеблющиеся опомнились и воспрянули духом.

А «миротворческое» соборище обновленцев стало блефом, очередной грандиозной, но уже заранее разгаданной провокацией раскольников...

И, конечно, бешенному озлоблению последних не было границ, ибо вся затея вместе с ее организаторами были полностью разоблачены и во всей неприглядной и паскудной наготе своей явлены миру.

Такой «дерзновенной» смелости «лидеры» раскольников от Местоблюстителя (как известно «никчемного» и «ничего из себя не представляющего»), разумеется, не ожидали; в первое время с ними сделался самый настоящий нервный шок. Но они скоро очнулись и А. И. Введенскому с его многоучеными профессорами не осталось ничего иного, как заняться закулисной разработкой плана жестокой мести Патриаршему Местоблюстителю, истинный авторитет и «обаяние» которого им тут поневоле пришлось уразуметь и оценить в полной мере.

И удар по митрополиту Петру был спроектирован по всем правилам сатанинской злобы и коварства, и так как его организаторам было прекрасно известно, что принцип «чем хуже – тем лучше» вполне совпадал с интересами их шефа-покровителя Е. А. Тучкова, то и решено было «не церемониться с развлечениями, было бы весело!»

К тому же предательство (Петроград, 1922), провокация (Москва, 1922) и вообще всяческий «маккиавелизм» были родной стихией злодея Введенского, именовавшего себя в насмешку над религиозным сознанием верующего русского человека «благовестником Истины Христовой». Стало быть, успех можно было считать совершенно обеспеченным.

Грядущий взрыв, который по его расчету должен был окончательно потрясти здание «тихоновщины», т. е. Православной Русской Церкви (вот о чем мечтал тогда этот «митрополит»!), и уничтожить Местоблюстителя, проектировалось осуществить именно на «Помсоборе-25», который – таким образом! – «покажет себя» начисто игнорирующему его митрополиту Петру.

В своем месте мы отразим это, по возможности, подробнее, а пока приведем еще несколько отзывов обновленческой печати на появившееся местоблюстительское послание.

«Конец обновленческим надеждам положил Патриарший Местоблюститель, митрополит Петр своим воззванием от 15(28) июля 1925 года ко всей Православной Русской Церкви, в котором он ясно указал, что намечающийся так называемый Поместный Собор явится самочинным сборищем, лжесобором и принимать православным какое-либо участие в этом Соборе не следует, чтобы не погрешить против единства Церкви»¹⁵¹.

Обновленческий Синод «звал на равных правах [вспомним слова о «паритете», приведенные выше! – Сост.] всех православных [т. е. обновленцев. – Сост.] и тихоновцев [т. е. православных. – Сост.], надеясь, что после смерти Патриарха Тихона удобнее будет [для обновленцев! – Сост.] положить конец церковной разрухе. Заместитель Патриарха – митрополит Петр [...] воспрепятствовал этому [...]

Тихоновцам ясно было их положение: не объединяться с Синодом и держаться Петра как единственного канонического заместителя бывшего Патриарха Тихона»¹⁵².

Или, наконец:

«Еще за два месяца до открытия Собора митрополиту Петру Крутицкому было предложено [обновленцами. – Сост.] выработать соглашение на паритетных началах. Крутицкий молчал. Но не успел Собор открыться, как одновременно во всех местах было получено обращение Петра против Собора. Молчание тихоновской верхушки объясняется тем, что, будучи связана с зарубежными церковниками, она ждала из этого монархического штаба распоряжений о своей дальнейшей деятельности »¹⁵³.

И как только не надоест!.. – добавим от себя.

Такова была демагогическая реакция раскольников на послание Патриаршего Местоблюстителя – документ огромного церковно-домостроительного и исторического значения, чрезвычайный по своим благотворным для Церкви последствиям.

Вот его полный текст¹⁵⁴:

«Божиею милостию

Патриарший местоблюститель,

митрополит Крутицкий смиренный Петр.

Возлюбленным о Христе архипастырям, пастырям и всем чадам

Православной Российской Церкви.

Благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа.

Уже более трех месяцев прошло с тех пор, как Господу угодно было призвать к Себе Кормчего Русской Церкви, благостнейшего Отца нашего Святейшего Патриарха Тихона. Тяжела для нас эта утрата, особенно в настоящее время, когда корабль церковный приходится вести к тихой пристани среди бушующих волн житейского моря.

Много врагов у Православной Христовой Церкви. Теперь они усилили свою деятельность против Православия. Католики, вводя наш богослужебный обряд, совращают, особенно в западных, издревле православных областях, верующий народ в унию и, тем самым, отвлекают силы Православной Церкви от более неотложной борьбы с неверием.

Так называемые евангелисты или баптисты, а также другие сектанты всюду, где только возможно, проповедуют свои вероучения и увлекают доверчивые души мнимою святостью своей жизни и обещанием материальной помощи. И бедная, немощная православная душа, не будучи в состоянии познать всю ложность сектантских учений, восторгаясь воодушевлением их проповедников, а нередко соблазняясь и материальными расчетами, пьет яд духовной отравы и гибнет, отпадая от Св. Церкви Православной... Все это происходит в то время, когда широкой волной разливается неверие, проникая во все слои нашего общества.

К глубокому прискорбию, попущением Божиим, произошло разделение и внутри самой Православной Церкви. По слову Божию “они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами» (1Ин. 2,19). Мы разумеем так называемых живоцерковников, обновленцев, возрожденцев, самосвятов и т. п. Все они своей самочинной иерархией и самочинным устроением церковной жизни, как в исконной России, так на Украине и в других местах, отделяются от единого Тела Христова, т. е. от Святой Его Православной Церкви и тем смущают православный народ. Но непреложны слова Господа: то, что утаено от премудрых и разумных Господь действительно открыл младенцам (Лк. 10, 21). Наш православный русский народ простым сердцем своим почувствовал внутреннюю неправоту обновленческого движения и всю его опасность. Где только ему возможно, он с справедливым негодованием отвергает это движение и не посещает обновленческих храмов.

В настоящее время так называемые обновленцы все более и более говорят о соединении с нами. По городам и уездам они собирают собрания, приглашают на них православных клириков и мирян для совместного обсуждения вопроса о соединении с нами и для подготовления к созываемому ими осенью текущего года своему новому лжесобору. Но должно твердо помнить, что по каноническим правилам Вселенской Церкви все такие самочинно устраиваемые собрания, как и бывшее в 1923 году живоцерковное собрание, незаконны. Поэтому, на них присутствовать православным христианам, а тем более выбирать от себя представителей на предстоящее собрание, канонические правила воспрещают. По 20 правилу Антиохийского Собора “никому да не будет позволено составляти Соборы самим по себе, без тех епископов, коим вверены митрополии». В Святой Божией Церкви законно и канонично только то, что благословлено Богоучрежденною Церковною властию, преемственно сохраняющейся от времен Апостольских. Все же самочинное, все что совершалось обновленцами без соизволения в Бозе почившего Святейшего Патриарха, все, что теперь совершается без соизволения нашей мерности, – Местоблюстителя Патриаршего, действующего в единении со всей православной законной иерархией, – все это не имеет силы по канонам Святой Церкви (Алост[ольское] пр[авило] 34, Антиох[ийского Собора] пр[авило] 39), ибо истинная Церковь едина и едина пребывающая в ней благодать Всесвятаго Духа: не может быть двух церквей и двух благодатей. “Едино тело и един дух, якоже и звани бысте во единем уповании звания вашего. Един Господь, едина вера, едино крещение, един Бог и Отец всех» (Еф. 4,4–6).

Не о соединении с Православной Церковью должны говорить так называемые обновленцы, а должны принести искреннее раскаяние в своих заблуждениях. Главные их заблуждения состоят в том, что, отступив самочинно от законной иерархии и ее главы, Святейшего Патриарха, они пытались обновить Христову Церковь самочинным учением («Живая Церковь», №№ 1–11), они извратили церковные правила, установленные Вселенскими Соборами (Пост[ановления] лжесобора 4 мая 1923 года); они отвергли власть Патриарха, соборне установленную и признанную всеми восточными православными Патриархами, т. е. отвергли то, что признало все Православие и, кроме этого, на своем лжесоборе осудили его. Вопреки правилам Св. Апостолов, Вселенских Соборов и Св. Отцев (Апост[ольским] правилам] 17,18; VI Всел[енского] Соб[ора] правилам] 3, 12, 48; Св. Вас[илия] Вел[икого] [правилу] 12) они разрешают епископам быть женатыми и клирикам двоеженцами, т. е. нарушают то, что вся Вселенская Православная Церковь признает для себя законом и что может быть изменено только Вселенским Собором. Таким образом, они разрывают связь с Церковным Священным Преданием и подпадают под Соборное осуждение за нарушение Предания (Догм[атическое] Опред[еление] VII Всел[енского] Собора). Даже первоначальные деятели обновленческого движения (еп[ископ] Антонин [Грановский] и др.) сами сознали всю неканоничность своих заблуждений, о чем открыто и настойчиво заявляют в своих проповедях и воззваниях...

Присоединение к Святой Православной Церкви так называемых обновленцев возможно только при том условии, если каждый из них в отдельности отречется от своих заблуждений и принесет всенародное покаяние в своем отпадении от Церкви. И Мы непрестанно молим Господа Бога, да возвратит Он заблудших в лоно Святой Православной Церкви.

Богомудрые и Боголюбезные Архипастыри, честные пастыри и все возлюбленные православные христиане. В столь тяжелое, переживаемое ныне время церковной жизни, уповая на Божественное, пекущееся о нас Промышление, будем пребывать в союзе мира и любви между собою, будем едино (Ин 17, 22–23), помогая друг другу охранять нашу православную веру, являя везде и всюду примеры доброй жизни, любви, кротости, смирения и повиновения существующей гражданской власти, в согласии с заповедями Божиими (Мк. 12,17; Рим. 13,1; Деян. 4,18–19), дабы последняя видела это и Дух Божий возглаголал бы через нее благая о Церкви Святой (1Петр. 2, 12–14).

Будем усердно молить милостливого Бога, да НЕЗЫБЛЕМУ сохранит Он в Православии Русскую Церковь.

“Утверди, Господи, Церковь, юже стяжал еси честною Твоею Кровию» (Св. Косьмы Маюмского 3-й ирмос на Сретение Господне).

Патриарший Местоблюститель, митрополит Петр.

Богоспасаемый град Москва,

в лето 1925 июля 15(28) дня»¹⁵⁵.

Приведенное послание по своему смыслу и значению, которое оно имело в истории нашей Церкви, представляет собою предмет специального и обширного исследования, так как его практические результаты были чрезвычайно плодотворными.

Не преувеличивая можно сказать, что несмотря на кратковременное (всего восемь месяцев) возглавление Церкви, именно этим актом Патриарший Местоблюститель оставил по себе неизгладимый след в Церкви и благодарной памяти Ее верных сынов, ибо – повторяем – даже если бы он ничем себя более не проявил, то и одного этого акта вполне достаточно, чтобы оправдать и прославить первосвятительский и исторический смысл своего церковного руководительства.

В народе послание имело огромный успех и воспринималось с глубокой благодарностью, как акт благодатного мужества и исповедничества; было ясно, что, направленное против участия православных в очередном обновленческом соборище, оно сокрушает и повергает в прах основную сокровенную мечту раскольников – попытку вернуть себе на «Помсоборе-25» не только все то, что было утрачено ими в связи с освобождением из заключения Святейшего Патриарха Тихона в 1923 году, но, «кстати», поработить себе и всю Церковь в целом, под видом воссоздания Ее распавшегося единства.

«Глубиною мудрости» митрополита Петра:, освященной и укрепленной сознанием своей ответственности перед Богом и людьми, Церковь была таким образом не только ограждена от величайшей из грозивших Ей опасностей, но и еще сцементирована в своем единомыслии и единодушии, быть может, даже более того, чем это имело место раньше.

И надо сказать, что многие косные люди, из тех, кто мало знал или не вполне достаточно представлял себе его как архипастыря и руководящего церковного деятеля, теперь, по выходе послания, не без основания увидели в нем и восприняли его как фигуру масштаба древних Московских Первосвятителей и Отцов нашей Русской Церкви, со всеми присущими им, столь дорогими сердцу верующего русского человека, свойствами: чистотою веры, непреклонной твердостью воли и святой простотой. Лед некоторого недоверия и как бы легкомысленного отношения к нему, проявлявшийся до того в сознании ряда архипастырей и известной прослойки церковного общества, в связи с его сравнительно недавним пострижением и архиерейством, – растаял сразу же и окончательно; в послании увидели и восприняли его теснейшую духовную связь и «друг-друго приимательную» зависимость со Святейшим Патриархом Тихоном и все неиссякаемое обилие любви к последнему, таящееся в народе, теперь безоговорочно и с полнейшим доверием было перенесено на Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра – Отца и Первосвятителя Церкви, полагающего душу свою за овцы своя.

Впоследствии, разбирая послание 15(28) июля 1925 года, комментаторы писали, что в самый напряженный момент обновленческой предсоборной суматохи, в то время, когда тем казалось, что они вот-вот уже у завершения своей коварной цели, – «митрополит Петр издал... свое послание к Русской Церкви, резко и четко определившее позицию Православной Церкви перед лицом грядущих событий, как позицию полного непримиримого стояния за истину и отвержения всяких компромиссов, как с обновленчеством, так и с поддерживавшей его советской властью»¹⁵⁶, – поскольку последняя осмеливалась это делать в нарушение ею же самою созданного законодательства о взаимоотношениях Церкви и государства.

И в другом месте читаем:

«Местоблюститель митрополит Петр в своем [...] послании, со всей определенностью свидетельствует о каноническом соборном начале, осуществлявшемся в лице Патриарха Тихона, а теперь канонически преемственно воспринятом им, находящимся в единении со всею православною законною иерархией, в соответствии с чем все, самочинно отпадшее от единения с носителем соборного начала, является внецерковным, безблагодатным. А о своем понимании существа гражданской власти он высказывается не менее определенно, чем Патриарх, только в более сильном выражении: обращаясь к архипастырям, пастырям и всем православным, он говорит: “будем пребывать в союзе мира и любви между собою, будем все едино (Ин. 17, 22–23), помогая друг другу охранять нашу православную веру, являя везде и всюду примеры доброй жизни... смирения, повиновения существующей гражданской власти» не безусловно во всем, а “в согласии с заповедями Божиими (Мк. 12, 17; Рим. 13, 1; Деян. 4, 18–19), дабы последняя видела это и Дух Божий возлаголал бы через нее благая о Церкви Святой (1Петр. 2, 12–14)».

Свое фактическое признание советской власти он засвидетельствовал [впоследствии. – Сост.], находясь уже в тюрьме, в подвиге исповедничества Истины, в резолюции об учреждении особой комиссии по управлению церковными делами: «означенная коллегия по соглашению с властями пользуется правом пригласить...» [и пр., см. известную резолюцию Местоблюстителя об организации Коллегии взамен ВВЦС, помещенную ниже. – Сост.].

Если бы кто подумал, что во взгляде на существо гражданской советской власти больше выражено лести и страха, чем Истины, то мы скажем, что для безбожной власти все равно – признает ли Глава Церкви и народ ее Богом данной или нет, лишь бы повиновались ей» ¹⁵⁷.

Приведем и такой отклик:

«Ради охранения православной паствы от нового захвата обновленцами отдельных общин и против предпринятой ими широкой агитации своих доктрин, Местоблюститель Патриарший митрополит Петр выпустил свое Первосвятительское воззвание». Оно «имело и прямое целевое назначение. Дело в том, что обновленцы уже подготавливали созыв нового Поместного Собора и делали попытки широко популяризировать среди верующих значение будущего Собора и вовлечь их в предсоборную выборную кампанию. Послание митрополита Петра в этих условиях, естественно, парализовало пропагандистские тенденции обновленцев, и будущее показало, как оно было своевременно, важно и принесло новое поражение обновленцам»¹⁵⁸.

Таким образом, замечательное послание Местоблюстителя, небольшое по объему, но чрезвычайно насыщенное внутренним содержанием, произвело, как мы уже упоминали выше, громадный положительный эффект и в дальнейшем явилось могучим сдерживающим фактором обновленческой экспансии, так что раскольникам после провала их «Помсобора-25» оставалось лишь занять так называемую жесткую оборону: поглубже зарыться на своих рубежах, и только.

Послание от 15(28).07.1925, кроме всего прочего, явилось еще как бы и неким барометром церковного правоверия и дисциплины, которые врагам Церкви казались в то время уже полностью ликвидированными. Но, оказалось – напрасно: всеобщая воодушевленная поддержка послания и глубоко-сочувственное восприятие его были повсеместны и говорили о противном; верные чада Церкви, коим оно было направлено, несмотря на многолетнюю и интенсивную «работу вражию», прекрасно усвоили себе основную идею послания и вытекающую из нее норму поведения и отношения к окружающей церковной действительности.

Словом, все это взятое вместе, вознесло авторитет Патриаршего Местоблюстителя на необычайную высоту и сделало его почти равным патриаршему.

Нельзя, наконец, не отметить и того обстоятельства, что местоблюстительское послание даже самим характером, тоном, и в какой-то степени, и внешним способом своего построения и изложения вопринималось и чувствовалось как прямое продолжение всем памятных патриарших посланий, которыми в свое время возгревалось и направлялось церковное единомыслие и единодушие первых революционных лет. И не вдаваясь в литературный (так сказать) анализ послания митрополита Петра, а всего лишь бегло ознакомившись с ним, нельзя не отметить его органической связи и живой близости с подобными же актами Святейшего Патриарха, что безусловно свидетельствует, – как нам кажется, – о глубокой внутренней идентичности обоих.

А резюмируя все вышесказанное, следует подчеркнуть, что удар этот по обновленчеству на деле оказался решающим и окончательным;если до него у кого-либо еще и сохранялись какие-то иллюзии на компромиссное решение обновленческой проблемы в целом, то теперь иллюзиям этим пришел конец, – посланием Патриаршего Местоблюстителя властно и авторитетно ставилась та именно точка, которой (за преждевременной кончиной) недоставало в противообновленческой деятельности его великого предшественника.

Правда, после выхода в свет послания митрополита Петра обновленчество гноилось еще целых двадцать лет, но его зловонные миазмы были уже полностью обезврежены, парализованы в своей жизнедеятельности начисто. И все последующие эти двадцать лет обновленцы лишь валяли дурака и где возможно, разумеется, пакостили Церкви, не зная что с собою делать и куда себя девать в обстановке всеобщей церковной отчужденности, а «маститые старцы» ихние тем временем вымирали, как зубры в Беловежской Пуще: «един по единому», в заслуженном презрительном забвении со стороны своих былых пасомых и почитателей... И это жалкое и позорное, медленное умирание обновленчества, само по себе произошло бы значительно быстрее, если бы не подпиралось двумя привычными костылями: «научным атеизмом» и «ведомством» Е. А. Тучкова. Полное и окончательное исчезновение обновленческой чумы с церковного горизонта осуществилось лишь летом 1946 года, когда после судорожных поисков несостоявшегося примирения с Патриархом Алексием (Симанским), опустили в могилу на Калитниковском кладбище главного демона этой кровавой смуты – ослепшего шизофреника и эротомана А. И. Введенского, так и умершего вне общения с Церковью. Бог ему судья!

Послание показало, таким образом, еще и то, что Церковь, несмотря ни на какие обдержащие ее внешние бедствия, нисколько не утратила своей внутренней силы и власти «вязать и решить», данной Ей Ее Создателем. И что долготерпение Ее еще не есть признак бессилия, как одним это казалось, а другим – хотелось.

Созданная же коварными деятелями обновленчества удушливая и неопределенная предсоборная атмосфера – немедленно исчезла; сатанинский шабаш обновленческих рясофорных ведьм прекратился во мгновение ока, при первом ударе православного колокола. И подавленному состоянию духа Церкви, вызванному горестной утратой всеобщего Отца-Патриарха, наступил радостный и ободряющий конец. После его кончины верующие русские люди только теперь впервые облегченно вздохнули полной грудью, справедливо усмотрев в послании Местоблюстителя, что в нужный момент Господь воистину даст людям Своим крепость и благословит люди Своя – миром.

Все эти большие положительные моменты, обогатившие и укрепившие широкое церковное самосознание были, конечно, немедленно уловлены врагами Церкви, и они занялись усиленным наращиванием своих сил для нанесения Ей наиболее сокрушительного удара на своем чаемом «Помсоборе-25».

Обновленческо-«безбожнический» блок понял теперь, что сделал роковой промах в своем диагнозе: «Церковь в параличе», и тем усиленнее стал подготовлять контр-удар по Ней.

А ожидать его, к сожалению, оказалось очень недолго...

Теперь, ознакомившись с посланием Патриаршего Местоблюстителя: его содержанием и, до некоторой степени, впечатлением, произведенным им на широкие круги верующего общества, остается отметить лишь ту реакцию, которая была вызвана им в лагере раскольников.

В наиболее вдумчивых кругах обновленчества несомненно поняли истинное значение послания, а по общецерковному положительному отклику на него – осознали и всю дальнейшую бесперспективность своего дела; здесь появилось очень заметное на поверхности колебание и обеспокоенность, как при всякой тупиковой ситуации. Стало ясно даже и многим «идеологам» обновленчества, что кончина Святейшего Патриарха Тихона совершенно не внесла того разброда и растерянности в ряды членов Церкви, на которое они втайне надеялись, ибо многим из них, по близорукости своей, казалось, что Патриарх лишь авторитетом и обаянием своей личности сдерживает единство русского Православия, и после кончины его оно продолжает существовать лишь по инерции и инертности русского человека.

Теперь же все эти наивные предположения приходилось оставить. Стало до очевидности ясно, что при всей любви и бесконечном почитании, которыми в свое время был окружен Патриарх Тихон со стороны верного духовенства и народа, дело было не только в его, действительно необыкновенной, святой личности (это – само собою!), но главное было, все-таки, в святости канонической идеи патриаршества, которую верующий русский народ (богословски, конечно, не очень-то уж грамотный) воспринимал сердцем гораздо тоньше и глубже, чем многие былые профессора Духовных Академий своими либерально-сушеными мозгами. Б. В. Титлиновы, А. И. Покровские и иже с ними, оказались в конце концов совершенно позорно непросвещенными православно; конце своей жизни и недоброй памяти «церковной» деятельности получили страшный и последний урок от «серых баб» и «темных старух», которые из своих «поминаний» вычитали им блестящую лекцию по церковной истории и каноническому праву.

Недаром известный Зосимовский старец, затворник о. Алексий (Соловьев), вынувший в свое время жребий на патриаршество Святейшему Патриарху Тихону, говорил об известного рода церковной учености: «...на Академию мы привыкли смотреть не только, как на столп науки, но и как на столп веры и благочестия. Если профессор безрелигиозен, то будь он не только доктор, а супер-доктор богословия – цены ему нет никакой!..»¹⁵⁹

Словом, летом 1925 года ученые «идеологи» обновленческих провокаций поняли, что все их широкие, коварные и далеко-идущие мероприятия по уловлению Русской Церкви в тенета «прогресса и реформации», а в ближайшую очередь, – в соборную ловушку, – одним четким и властным росчерком пера Местоблюстителя Российского Патриаршего Престола плюс правоверие окормляемого им церковного общества, были сведены «на нет» и исчезли «аки и не бывшие».

Кратко, апостольски-чистыми и ясными словами Глава Церкви сказал от Ее лица, что Она вполне распознала все злоухищрения своих лицемерных лжебратий и никогда не очернится прикосновением к этой смоле.

Благосклонному читателю нетрудно, полагаем, представить себе, каким фонтаном зловонного словоблудия взорвало обновленческую поверхность 15(28) июля 1925 года, и нет, конечно, слов для достойного описания того потрясающего эффекта от «трубного гласа» Церкви. И ипостасных, и бритых «старцев» Священного Синода со всем его «идейным» подмастерьем как бы скорчило от удара разящей молнии. Первоначально всех этих героев реформации обуял тяжелый шок; расселись мозги и «в зобу дыханье сперло»...

Впрочем, это состояние длилось недолго: не такова публика; в руководящих рядах раскольников подобрались тертые калачи, молодец к молодцу. Такие персонажи, как Введенский, Красницкий или Красотин, «сибирский кот» (по словам Патриарха Тихона) Петр (Блинов) или Владивостокский «митрополит» Васька Смелов – вполне под стать хоть в шайку Стеньки Разина или в банду батьки Махно... Такие не теряются ни при каких обстоятельствах; более того: чем безнадежнее ситуация, тем более распаляется их инициатива и энергия!

И – началось.

На мужественную голову митрополита Петра направился нескончаемый, грязный поток отборнейшей ругани, беспардонно-бессовестной лжи, провокационных выпадов, политической клеветы и инсинуаций и – просто примитивной глупости.

Застучали пишущие машинки, заработали типографские станки; обновленческая печать трещала и надрывалась от перепроизводства своей «идеологической» продукции. Раскольничьи «иерархи» на местах издают поток специальных посланий и воззваний «к боголюбивой» пастве, в которых, иногда с наивной, а в большинстве случаев – деланной серьезностью превозносят собственные миротворческие призывы и на все корки костят и поносят Главу Русской Церкви, – нехорошего и, по их мнению, даже «самозванного» Местоблюстителя, упраздненного ими в 1923 году и потому несуществующего Патриаршего Престола, а – стало быть – пустого места.

Каноническая же незыблемость митрополита Петра с подозрительным единодушием и неустанно объясняется ими ничем иным, как политическим способом к охранению Церкви от заражения Ее миазмами «революционной обновительной стихии», способными подточить Ее монархическое и антисоветское нутро, могущее, – по их утверждению, – еще пригодиться в будущем, о чем, якобы, только и мечтают вожди «тихоновщины». И тому подобное.

Словом, «отказ православных епископов от участия в деяниях намечавшегося самочинного сборища был объявлен обновленцами как свидетельство того, что православные архиереи являются людьми, стремящимися “навязать Церкви политическую роль охранительницы монархического начала, тайного оплота реакционных государственно-политических вожделений"»¹⁶⁰.

Для ближайшего ознакомления с литературной продукцией обновленчества, характерной для тех дней, возьмем несколько образцов из их прессы:

Православных «звали на Собор 1925 года, но они не пошли. Петр Крутицкий, именующий себя Местоблюстителем патриаршества, запретил своим последователям идти на Собор»¹⁶¹.

«Собор 1925 года [...] созванный после смерти Тихона для примирения враждующих сторон единой Церкви... натолкнулся на ту же церковно-политическую идеологию, с которой так энергично боролся Собор 1923 года. Местоблюститель Тихона, Петр Федорович Полянский, митрополит Крутицкий, запретил подведомственному ему духовенству принимать участие» в «Соборе»¹⁶².

«Глава староцерковнического “раскольнического сборища» [так, кощунственно именовали обновленцы Православную Русскую Церковь! – Сост.] Петр Полянский, именовавший себя митрополитом Крутицким, дал повеление не идти на Собор, и староцерковническое духовенство оказалось повинным в сознательном отходе от Церкви [т. е. от обновленчества. – Сост.]»¹⁶³.

Тамбовские обновленцы в своем воззвании писали: «Мы, во исполнение наказа Св. Синода, сделали предложение тихоновским архиереям войти в сношении с Св. Синодом и договориться об условиях их участия в Соборе – ответа с их стороны не последовало.

Так было во всех епархиях [...]

Всеукраинский Собор [в мае 1925 года, в Харькове; созванный местными обновленцами. – Сост.] по свидетельству архиепископа Изюмского Иосифа [Кречетовича; чрезвычайного церковного негодяя, орудовавшего на Украине и в Белоруссии. – Сост.] посылал к тихоновским архиереям пригласительные письма – они были возвращены нераспечатанными; отправлял комиссии – их не принимали; шел на все уступки, которые могли бы предъявить тихоновцы, – тихоновские архиереи не желали объясняться.

Всероссийский Московский Св. Синод в продолжение всего нынешнего лета через своих членов вел предсоборные собеседования с московским духовенством и тихоновскими мирянами и вызывал именующего себя Местоблюстителем Патриаршего Престола митрополита Петра Крутицкого на объяснение по вопросам пререкаемым. Он долго молчал, а потом [...] издал воззвание, в котором без достаточно серьезных оснований решительно запретил тихоновцам, духовенству и мирянам идти на наш Собор»¹⁶⁴.

«Появилось воззвание Петра Крутицкого, запрещающее идти на Собор. Синод в своих ответных воззваниях дал исчерпывающий ответ на все обвинения, выдвигаемые Петром. В течение целых двух месяцев на Троицком подворье велись специальные беседы для тихоновцев с целью публично разобрать все обвинения против обновленчества. Беседы эти привлекли много публики и, видно, многим раскрыли глаза на тихоновских вождей. Но общего сдвига все-таки не произошло. Тихоновская верхушка твердо стоит на непримиримой позиции...»¹⁶⁵.

Последняя выписка – сплошная выдумка; пишущий эти строки посещал все эти собрания на Троицком подворье, происходившие в большом зале бывшей резиденции Святейшего Патриарха Тихона. На них собиралось множество православных москвичей, громивших в своих выступлениях обновленцев и, в частности, лично «протопресвитера» о. Павла Красотина, обычно председательствовавшего на этих «прях о вере». Невероятно наглое поведение Красотина и его безудержная, циничная, – перед лицом всего собрания, – ложь, приводили обычно к тому, что большинство этих диспутов заканчивалось самым настоящим побоищем, возмущенными криками собравшихся и истерически-визгливыми угрозами о. «протопресвитера» вызова милиции для наведения порядка.

И если «беседы» эти кому-либо и «раскрывали глаза», то только в том, что некоторые наивные «тихоновцы», еще надеявшиеся в глубине души на что-то доброе в смысле ближайшей ликвидации раскола, – уходили с Троицкого подворья окончательно уже прозревшими. Всем было совершенно очевидно и ясно, что, зазывая всеми мерами на свой «Помсобор-25», раскольники сами, – со своей стороны, – не намерены сделать ни малейшего жеста в примирительном отношении и даже и не помышляют о каком-либо отказе от своих «реформаторских» приобретений (женатый епископат и проч.).

Целью этих собраний являлось прощупывание обновленцами настроения московской православной массы и определение твердости и устойчивости ее на своих позициях. В том и другом они с несомненностью и убедились, конечно, не в свою пользу. И собрания эти были прекращены.

Итак, дальше обновленцы писали:

«Заместитель бывшего Патриарха Тихона митрополит Петр Крутицкий, несмотря на стихийную тягу к миру обоих спорящих [? – Сост.] церковных сторон, воспрепятствовал этому возможному объединению на Соборе. Он утверждал, что надо всем верующим держаться его, как единственного Главы и хозяина Русской Церкви. К сожалению, известная часть православных [по-обновленчески “незначительная»; процентов этак 80–85. – Сост.] поддалась этим уверениям, и возможный [? – Сост.] мир был сорван.

Староцерковникам было ясно их положение: не объединяться с Священным Синодом и держаться Петра, как единственно-канонического заместителя бывшего Патриарха Тихона»¹⁶⁶.

«Судя по деяниям и письменным произведениям даже самого б[ывшего] П[атриарха] Тихона и его ближайшего “Местоблюстителя» – м[итрополита] Петра (см., например, его послание от 28 июля 1925 года), приходится думать, что и они не сознавали достаточно ясно, как противоцерковно и антиканонично то, что они писали и делали, создавая [?! – Сост.] и углубляя [?! – Сост.] церковное разделение»¹⁶⁷.

«Петр Крутицкий, именующий себя Местоблюстителем Патриаршества [! – Сост.], запретил своим последователям идти на Собор. Между тем, 6-е правило 7-го Вселенского Собора гласит: “Определили без всякого уклонения и извинения, единожды в лето быти Собору и погрешительное исправляти: то и мы сие правило возобновляем, и аще обрящется некий начальник, возбраняющий сие, да будет он отлучен». Таким образом, если тихоновцы искренне чтут каноны, то они должны себя и Петра Крутицкого по смыслу данного правила считать отлученными за свой отказ идти на Собор»¹⁶⁸.

Точно так же, добавим от себя, – как и обновленцы, не соблюдшие предписания этого правила, требующего «без всякого уклонения и извинения, единожды в лето быти Собору...»

И – так далее.

А теперь, чтобы посильно помочь читателю суммарно и ясно представить себе историко-каноническое основание, сформировавшее православное отношение наших иерархических, пастырских и мирянских кругов того времени к происходившему повсеместно наглому заигрыванию с ними обновленцев, ознакомимся с ответом на этот вопрос, весьма четко сформулированным в одном редчайшем издании того времени.

Здесь мы читаем:

«Мы видели, что первые организаторы обновленчества, священники: Крас- ницкий, Белков, Калиновский, Введенский и псаломщик Стадник “презрели собственных епископов» и самочинно делали собрания против всего существующего канонического порядка Православной Церкви, за что осуждаются апостольскими правилами 31-м и 39-м, IV Вселенского Собора правилами 8-м и 18-м, VI Вселенского Собора правилом 34; видели, что епископы Антонин [Грановский] и Леонид [Скобеев], последовавшие за группой священников, “похитителей» церковной власти, и возглавившие эту группу, стали продолжать беззаконное дело разделения Православной Церкви, за что осуждаются Апостольским правилом 34-м, III Вселенского Собора правилом 8-м, Антиохийского Собора 9-м и 19-м; видели, что все таинства и распоряжения этих отделившихся от единства православной Иерархии епископов являются недействительными по правилам: I Вселенского Собора правилам 6, 15; II Вселенского Собора правилу 4; Василия Великого правилу 1 и Антиохийского Собора правилу 19; Апостольским правилам 10, 11, 12, 35; III Вселенского Собора правилу 8, VI Вселенского Собора правилу 17; Антиохийского Собора правилам 13, 22; Сардикийского Собора правилам 3, 15; Двукратного Собора правилу 16; видели, что обновленцы, презревшие Святейшего Патриарха Тихона, не стали возносить его имя за богослужением, за что осуждаются Двукратного Собора правилом 15-м; видели, что обновленцы беззаконно созвали свой раскольнический Собор, за что осуждаются Антиохийского Собора правилом 20-м; видели, что обновленческие “прокуроры в рясах» беззаконно осудили Патриарха, за что сами подлежат осуждению по Апостольскому правилу 74-му и II Вселенского Собора правилу 6; видели, что обновленцы, вопреки Священному Преданию Вселенской Церкви, разрешили брачный епископат, за что осуждаются VI Вселенского Собора правилами 12-м и 48-м; видели, что обновленцы хотя и “прикровенно», но разрешили второбрачие священнослужителей, вопреки богооткровенному установлению св. апостолов (Тим. 3, 2; Тит. 1, 5–6), за что осуждаются Апостольскими правилами 17 и 26, VI Вселенского Собора правилом 3, Василия Великого 12, Апостольскими Постановлениями 6, 17; видели, что главари обновленчества намереваются “развить» свое учение в области догматики и этики (христианской нравственности), вопреки богооткровенному учению Вселенской Церкви, за что подлежат по 1-му правилу VI Вселенского Собора и 1-му правилу VII Вселенского Собора анафеме, т. е. отлучению от Церкви; наконец, мы видели, что главари и вдохновители обновленчества Введенский, Титлинов, Калиновский и др. кощунственно относятся к Святейшему Таинству Евхаристии (Введенский), отрицают божественность веры Христовой (Титлинов) и даже объявили себя открытыми богоборцами (Попов, Калиновский и др.), за что на всех обновленцах лежит печать богохульников и клевретов антихристовых – страшная вина хулы на Святого Духа, вина, которая “не простится ни в сем веке, ни в будущем « (Мф. 12, 31–32)».

Кроме изложенного суда канонов Вселенской Церкви, обновленцы были последовательно осуждены, запрещены, извержены и отлучены законной властию Православной Российской Церкви, в лице покойного Святейшего Патриарха Тихона и его Местоблюстителей, митрополита Агафангела Ярославского и митрополита Петра Крутицкого.

Значит, на основании всего вышеизложенного, православным христианам следует относиться к обновленцам 1) как к изверженным, 2) как к отлученным и3)как к хулителям Святого Духа»¹⁶⁹.

И именно так относились, так и действовали представители православной иерархии и клира на местах, в ответ на наглые и упорно-отчаянные призывы обновленцев к совместному с ними участию в «предвыборной кампании» и «Помсоборе-25».

По позднейшему их собственному признанию, «обновленцы питали большие надежды на то, что в деяниях их Собора примет участие и так называемый тихоновский епископат и что наступит, наконец, долгожданное примирение между ними и православными [т. е. создадутся условия для незаметного и безболезненного врастания всей Церкви в обновленчество. – Сост.]. Посылая свои делегации к православным епархиальным епископам с письмами примирения, обновленческий Синод всюду встречал решительный отказ»¹⁷⁰.

Действительно, замечательную картину единства православного сознания и стихийного послушания церковному священноначалию в лице Патриаршего Местоблюстителя, представляло собою в те дни поведение епархиальных архиереев, пастырей и мирян пред лицом обнаглевшей раскольничьей стихии.

Так, в Ленинграде, «в беседе с [крупнейшим обновленческим авантюристом, «архиереем». – Сост.] Платоновым епископ [Кронштадтский – Венедикт Плотников. – Сост.] заявил, что без разрешения центра он вступать в переговоры не имеет права и что следует сначала Синоду договориться с митрополитом Петром Крутицким. Да и говорить о примирении нет особой надобности: желающие мира всегда могут получить его, покаявшись в своих заблуждениях...»

10(23) июня 1925 года на новые попытки в том же роде, епископ Венедикт ответил обновленческим воротилам в Ленинградской епархии: «епископы [православные. – Сост.] не находят возможным... взять на себя инициативу в переговорах о съезде или Соборе... полагая, что в Москве не менее нас интересуются сим вопросом; и если до сих пор не начинают действовать, то имеют, вероятно, на то свои основания».

Попутно, в послании ленинградских епископов-викариев, от 7(?) (20) июня 1925 года, говорится и вообще о православном чаянии Собора:

Если, – говорится, – «Господь благословит, будет и законный Собор, и всякие, по нуждам церковным исправления церковной жизни». А, судя «по беззаконному, нечестивому и богомерзкому Собору 1923 года, низложившему Св[ятейшего] Патриарха, мы знаем, на какие Соборы зовут»¹⁷¹ нас обновленцы.

На местах, как правило, православные епископы от встреч и переговоров с обновленцами уклонялись; зазывные обновленческие рукописания возвращались часто в нераспечатанном виде, – обратно. Вообще все, какие бы то ни было контакты, с великим трудом и упорством налаживавшиеся обновленцами, пресекались и разрушались при первом же их обнаружении. Однако, памятуя, что капля камень долбит, обновленческие хваты на местах с невероятной настойчивостью продолжали свои домогательства в плане нового примиренческо-пацифистского курса.

Как редчайшее, – если не единственное, – исключение из общей позиции, занятой православным епископатом по вопросу об участии в предполагаемом «Помсоборе-25», приводим сообщение о следующем демарше викария Владимирской епархии, епископа Ковровского, Преосвященного Афанасия (Сахарова):

«В обновленческом журнале “Вестник Священного Синода» есть упоминание о том, что епископ Афанасий, в отличие от других православных архиереев, согласился присутствовать на [Владимирском. – Сост.] епархиальном съезде, который был созван обновленцами 2(?)(15) сентября 1925 года для подготовки к III Поместному Собору. Однако, из дальнейшего описания этого события видно, что он явился туда не как участник, а скорее как обличитель и обвинитель.

В молитве участия не принял и не благословил собрание, а только сделал общий поклон и заявил, что ему на этом собрании быть совсем не следует, а явился он только по усиленной просьбе мирян, и за это присутствие на съезде должен просить прощение у митрополита Петра. Выслушав доклад о предстоящем Соборе, епископ Афанасий стал говорить, что все обновленцы должны покаяться перед Патриархом или его преемником; что синодальное (обновленческое) Церковное Управление неканонично и безблагодатно; что новорукоположенные синодальные архиереи – не архиереи, совершаемые ими хиротонии недействительны и посвящаемые ими должны быть перерукополагаемы, что он, епископ Афанасий, и делает. На Собор... они («староцерковники») не пойдут. Для них был бы авторитетен только Собор, созванный митрополитом Петром. В случае искреннего покаяния, пожалуй, можно будет принять обновленцев и в сущем сане.

Высказав все это, епископ Афанасий удалился»¹⁷².

Теперь обратимся к сохранившемуся описанию того победного шествия Истины Православия, которое Она, по благодатной воле Главы Церкви, – Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, – совершила по нашей необъятной стране, летом и осенью 1925 года, к утверждению и ободрению своих верных и посрамлению многоразличных врагов и лжебратий.

Известный враг Православной Русской Церкви, один из «идеологических» столпов раскольников, «профессор» Б. В. Титлинов в своей статье-обзоре: «Что было сделано для церковного мира», конечно, сам того не желая, отобразил этот апофеоз церковной стойкости и массового исповедничества на местах, явившийся результатом послания митрополита Петра от 15(28).07.1925 года. Описывая ход этой кампании по территориальному принципу, «профессор» собственноручно расписывается в ярчайшем свидетельстве того, насколько обновленчество, даже в отдаленных медвежьих углах нашей страны, воспринималось православным сознанием «темной массы» тихоновцев как некое «приражение извне».

Или, как писали тогда в буржуазной Польше, – «статья “Что было сделано для церковного мира» должна была служить апологией обновленческого миролюбия, однако, правда с необычайной яркостью проступает сквозь строки “обновления», рисуя лишь картину мужества и стойкости православных “тихоновских» иерархов, клира и мирян в условиях, где стойкость эта грозит им не только гонением от обновленческих церковников, но и преследованием от Советской власти»¹⁷³.

Словом, как бы то ни было, но этот наглядный триумф единства и дисциплины Православия, запечатленный к тому же столь «авторитетным» пером, вполне достоин быть представленным с исчерпывающей полнотой, что мы и делаем.

«Профессор» Борис Васильевич Титлинов свидетельствует следующее:

«...появилось известное воззвание митрополита Петра, датированное 28 июля, в котором созываемый [...] Собор называется самочинным “лже-Собором», всем тихоновцам воспрещалось принимать в нем какое-либо участие, объявлялось, что все совершенное без благословения его, м[итрополита] Петра, “неканонично» и что “обновленцы», если хотят примириться, должны принести “раскаяние» в своих заблуждениях в виде всенародного покаяния каждого в отдельности. При этом указывались и мнимые “вины» обновленцев: введенное ими “самочинное учение"[...], что они отвергли власть Патриарха, дозволили брачный епископат и второбрачие клириков и “разорвали связь со Священным Преданием».

После такого ответа митрополита Петра линия тихоновских верхов сделалась совершенно ясной. Синоду оставалось только дать свой ответ на все выпады воззвания митрополита Петра, что и было сделано в трех воззваниях Синода. В своих воззваниях Синод по пунктам разъяснил всю неосновательность притязательности Местоблюстителя на главенство в Церкви и всю лживость [!! – Сост.] предъявленных к обновленцам обвинений [?? – Сост.]. Ввиду непримиримости верхов, Синод обращался с новым горячим призывом к тихоновскому духовенству и пастве идти на общий Собор, чтобы там в «христианском единении найти примирение всех пререканий». Но, разумеется, обращения Синода с трудом достигали тихоновских низов. Там широко пропагандировали воззвание митрополита Петра, которое и определило всю линию поведения тихоновцев [! – Сост.].

Второй центр тихоновщины – Ленинград – оказался столь же непримиримым, как Москва. Тон, данный “Крутицким», уже заранее определил позицию староцерковников по всему фронту, и в дальнейшем возможны были только варианты одной и той же политики. При этом местам легко было уже просто ссылаться на центр, что мы и видим на самом деле. И даже Петроград, имеющий более самостоятельное значение, поспешил прикрыться верхами, когда здесь тихоновские архиереи были вплотную поставлены пред примиренческой проблемой.

Призыв к совместному участию в Соборе был выпущен в Ленинграде по получении указаний из Москвы одним из первых. Ленинградское Епархиальное Управление устроило несколько публичных собраний по вопросу о мире в Церкви, где определенно указывалось, что староцерковники приглашаются на паритетных началах, и разослано соответствующее предложение представителям тихоновского епископата и духовенства [т. е. клира. – Сост.].

Но в ответ на это управляющий епархией епископ Венедикт [Плотников] со своей стороны ответил воззванием к своему духовенству и пастве, в котором запрещал не только вступать в переговоры с обновленцами, но даже и в разговоры по церковным вопросам. ЛЕУ на этот акт тихоновских епископов ответило мотивированным обращением к духовенству и мирянам. Это воззвание осталось без ответа со стороны тихоновцев.

Несмотря на такую вызывающую непримиримость тихоновцев, Ленинградское епарх[иальное] управ[ление] пробовало все-таки добиться определенного ответа от другой стороны. Путем частных переговоров было назначено свидание представителей ЛЕУ с епископом Венедиктом. В назначенный день три члена Петроградского Епархиального Управления явились на квартиру епископа Венедикта [Плотникова]; но последний отказался их принять и только частным образом согласился переговорить с одним из членов депутации, протоиереем Платоновым, которому и заявил, что совет епископов не уполномочил его вести переговоры и даже беседу с депутацией, что без разрешения центра он вступать в переговоры не имеет права, и следует сначала Синоду договориться с митрополитом Петром Крутицким, что, наконец, говорить о примирении нет особой надобности, пусть просто желающие переходят из одной группы в другую на установленных основаниях (покаяние).

Таким образом, в Ленинграде переговоры были сорваны решительно тихоновскими архиереями в самом начале. Синодальные деятели Ленинграда пробовали подойти к делу и с другой стороны. Они пытались завязать связь непосредственно с виднейшими представителями ленинградского тихоновского духовенства и с мирянами. В той и другой среде нашлись элементы, неразделяющие непримиримости епископата. Среди духовенства выявилась “левая группа» тихоновцев, которая склонна была идти навстречу примирительной политике Св. Синода. До появления воззвания митрополита Петра Крутицкого эта группа подавала надежды, что она окажет свое давление на епископов и постарается сдвинуть их с непримиримой позиции, но как только появилось воззвание митрополита Петра, так “мужество» левых тихоновцев упало. Они заговорили другим языком, откровенно давая понять, что обстоятельства сильнее их. То же самое произошло и с тихоновскими мирянами. Среди них наметилось также примирительное течение. Несколько представителей тихоновских приходов выразили желание образовать смешанную мирянскую комиссию для предварительных переговоров. Но воззвание митрополита Петра Крутицкого парализовало и это начинание. [...]

В других епархиях мы наблюдаем почти в точности ту же самую картину. Разница между отдельными епархиями только в том, что в одних выдерживалась непримиримая позиция – отказ даже разговаривать с обновленцами, в других – тихоновские главари вступали в те или другие разговоры, но обычно только для того, чтобы заявить в конце концов, что они мириться не могут. Кое-где, в последних случаях, отдельные тихоновские элементы решались самостоятельно участвовать в общих епархиальных собраниях и выдвинули несколько делегатов на Собор, хотя и без епархиальных своих полномочий.

Как ни странно, одним из наиболее непримиримых оказался митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский), бывший Финляндский. [...] Нижегородское Епархиальное Управление сообщает, что оно неоднократно предпринимало попытки переговорить по вопросу о ликвидации церковного разделения соборным путем с митрополитом Сергием. Первый раз послана была к нему депутация от Епархиального съезда, но она принята не была. Второй раз синодальный архиепископ Нижегородский Александр [Лавров; из вдовых владимирских протоиереев. – Сост.] письменно обращался к митрополиту Сергию с просьбой назначить время и место для совместных переговоров по пререкаемым церковным вопросам и по вопросу об участии в Соборе. Переговоры вести митрополит Сергий отказался, сообщив при этом, что он может принять архиепископа Александра только как желающего принести всенародное покаяние. М[итрополит] Сергий всячески старался воспрепятствовать и другим участвовать на Соборе. Послушные ему его викарные епископы, возвратили также без ответа посланные к ним обращения. Синодальные деятели пробовали воздействовать на народ путем бесед, воззваний и т. п., но безуспешно, так как народ слепо шел за своими вождями.

В Туле староцерковнический епископ Николай (Могилевский) сделал предписание настоятелям церквей и приходским советам своего ведения, чтобы они ни в какие переговоры по вопросам Собора с обновленцами не входили. Тульское ЕУ, в ведении которого находится огромное количество приходов тульской епархии, принимало со своей стороны меры к привлечению тихоновцев, но они остались на своей упорной позиции.

В Смоленске в ответ на приглашение на общее епархиальное собрание для обсуждения вопроса церковного момента и избрания делегатов на Собор, руководители тихоновского духовенства выпустили обращение полемического содержания против обновленцев. В этом обращении тихоновцы утверждали, что они истинно-православные, что их начальство (митрополит Петр Крутицкий и местный еп[ископ] Филипп [Ставицкий]) никаких извещений им о предстоящем Соборе не присылало и потому они отказываются от участия в епархиальном собрании, ибо обновленцы – “лжеобновленцы», а не “Православная Церковь». То же самое тихоновцы декларативно заявили через своих представителей и лично епархиальному собранию. Напрасно представители Синодальной Церкви обращались к своим противникам; отклика эти обращения не нашли.

В Пензе Епарх[иальное] Управ[ление], по получении синодальных распоряжений, образовало комиссию по подготовке к Собору, которая организовала широкую пропаганду идеи примирения и Собора. Затем было сделано особое обращение к староцерковническому епископу Филиппу [Перову] с приглашением принять участие в подготовке Собора и воззвание к духовенству и мирянам-староцерковникам. Но тихоновский епископ Филипп решительно отказался от участия в предсоборной работе и занял враждебное положение. Главные представители пензенских староцерковников также повели враждебную агитацию, требуя от обновленцев отказа от Собора 1923 года. Агитация поддерживалась монахами и монахинями. В результате, конечно, совместное епархиальное собрание не состоялось.

Самарское ЕУ для переговоров со староцерковниками избрало специальную комиссию, которая отправилась к тихоновскому епископу Сергию (Звереву). Но [епископ] Сергий депутации не принял, а лишь через высланную особу ответил: “Не нахожу надобности вести переговоры с вашим управлением и принять потому депутацию не нахожу нужным». В виду отказа еп[ископа] Сергия от переговоров, Самарское ЕУ решило обратиться непосредственно к массам верующих и, главным образом, к духовенству епархии и приходским советам. В этих целях было составлено и отпечатано обращение к духовенству и мирянам и разослано по епархии. Но тихоновцы не делали никаких попыток сближения, ожидая распоряжений от своего центра. Из центра же шли непримиримые дерективы, которые ревностно и исполнял епископ Сергий, во время поездок по епархии занявшийся новым совращением обновленческих приходов.

В Оренбургской епархии распоряжением Епархиального Управления в июне месяце в каждом благочинии были образованы комиссии из мирян и духовенства в целях сближения и объединения со староцерковниками. Городская комиссия в самом городе Оренбурге выработала особое воззвание и входила в личные сношения с представителями тихоновского духовенства. Члены Епархиального Управления во главе с епископом Андреем (Соседовым) устраивали торжественные вечерние богослужения по воскресным и праздничным дням, после коих прочитывались доклады о необходимости объединения и всеобщей подготовки к предстоящему Собору. Но тихоновские пастыри, получившие воззвание, обещавши дать ответ, так его и не дали. В виду их упорного молчания, епархиальный съезд собрался лишь из одних представителей синодальных приходов.

Ульяновское ЕУ отмечает [...], что выпущенное от имени синодального архиепископа Иоанна [Никольского] воззвание было разослано и староцерковникам. Но тихоновские руководители не пожелали на него реагировать. Когда синодальный Сызранский епископ Павел [Краснорецкий] лично пытался войти в сношение с проживающим в Сызрани тихоновским епископом Амвросием [Казанским] приглашая его во имя церковного мира и любви принять участие в предсоборной работе, то сначала тот ответил, что цель хороша, и обещал через две недели дать письменный ответ. Однако ответа от епископа Амвросия так и не дождались: епископ Амвросий возвратил обратно все полученные им воззвания и программу Собора и явно не желал никакого сближения. Все попытки втянуть тихоновцев в подготовку к Собору оказались безуспешными.

В Уфе Епархиальное Управление еще в мае месяце послало тихоновскому епископу Иоанну (Пояркову) приглашение обсудить вопрос о путях примирения, выделив двух ответственных протоиереев для ведения переговоров. Но в ответ получено заявление от тихоновского благочиннического съезда, тогда бывшего, что они, тихоновцы, готовы “принять в общение» обновленцев – при условии полного отречения от всех новшеств, “вошедших в жизнь обновленческой Церкви, начиная с 1922 года». Затем Уф[имское] ЕУ предложило, в целях сближения, староцерковникам принять участие во встрече и проводах чудотворного образа Св[ятителя] Николая. На это они ответили гробовым молчанием. Наконец, было послано официальное предложение принять участие в общем епархиальном съезде и выборе делегатов на Собор. Но тихоновцы уклонились дать определенный ответ, а тем временем вели усиленную антиобновленческую агитацию, пробовали срывать обновленческие публичные доклады. Тогда УЕУ решило обратиться с воззванием к самим верующим с предложением выбрать на местах представителей от духовенства и мирян на епархиальный съезд. Тихоновцы же усилили распространение своих обычных воззваний, в коих обвиняли обновленцев в еретичестве, отметании Христа, безблагодатности и проч. Главное противодействие примирению шло со стороны тихоновского епископа Иоанна [...].

В Великом Устюге до приезда тихоновского архиерея Иринарха [Синеокова], видно специально посланного митрополитом Петром Крутицким в этот ответственный момент, и духовенство, и миряне староцерковники охотно посещали обновленческие беседы и лекции и обнаруживали миролюбивое настроение. С приездом епископа Иринарха положение изменилось. В результате, от приглашения на объединенный епархиальный съезд все тихоновцы во главе с епископом Иринархом отказались и даже не приняли делегацию от епархиального съезда. [...]

В Вятской епархии тихоновский епископ (Яранский) Нектарий [Трезвинский] на все мирные воззвания и приглашения синодалов ответил архипастырским посланием вятской пастве.

“Богомерзкого, обновленческого движения отрицаюся [...] и анафематствую оное. Богомерзский, разбойничий, так называемый Собор 1923 года в Москве со всеми его постановлениями анафематствую (!), со всеми примкнувшими к сему обновленческому соблазну обещаюсь не иметь церковного общения. Православные вятичи! Волк в овечьей шкуре обновленец архиепископ Иоасаф [Рогозин] обратился к верующим. [...] Бдите, православные, како опасно ходите. Дние лукави суть». Дальше епископ Нектарий [...] заявляет, что синодальное священство безблагодатно, что таинства, совершаемые им, недействительны, молитвы не имеют силы, евхаристия – простые хлеб и вино, исповедь не разрешает грехов, и призывает не ходить на Собор, как еретический. Так было в Вятке встречено тихоновцами [...] обращение архиепископа Иоасафа [Рогозина]. [...]

В Омске епархиальный совет в расширенном собрании постановил послать к тихоновскому епископу Виктору [Богоявленскому] депутацию для вручения материалов к вопросу о переговорах. Для избежания перетолков депутация взяла с собою даже юрисконсульта. Еп[ископ] Виктор сначала, видимо, смутился прямо отказаться и обещал запросить Москву. Но через два дня он дал свой ответ и без Москвы, заявив в публичной проповеди, что синодальная обновленческая Церковь еретическая, отрицает Божество Христа Спасителя и выбрасывает святые иконы. [...]

В Красноярске, в ответ на предложение синодального архиепископа Александра [Авдентова] о примирении и совместном участии в Соборе, для чего предлагалось образовать общую комиссию, староцерковнические епископы Амфилохий [Скворцов] и Димитрий [Вологодский] прислали резко отрицательные письма, где заявляли, что «наше соединение с вами возможно только тогда, когда вы отречетесь от своих заблуждений и принесете всенародное покаяние». Собор они объявили неканоничным и самочинным, себя – единственно православными, и от всякого участия в переговорах отказывались.

В Семипалатинске на все синодальные предложения, обращения и т. д. не удостаивали ответом. Главным виновником такой непримиримости, по донесению семипалатинского церковного управления, являлся епархиальный тихоновский архиепископ Виктор (Богоявленский), проживающий в Омске. Архиепископ Виктор в бытность в Павлограде говорил, между прочим, речь, где назвал обновленцев сектантами, баптистами и даже арианами; обвиняя их в непочитании икон, выбрасывании их из храмов, уничтожении алтарей, отрицании таинств и прочих нелепостях. Под влиянием [...] архиепископа Виктора [Богоявленского] и тихоновское духовенство на официальное предложение принять участие в съезде категорически отказалось от переговоров, заявляя, что никакого единения быть не может. [...]

В Иркутске, в целях примирения и совместной работы по подготовке к Поместному Собору епархиальный совет обратился сначала к староцерковническому еп[ископу] Кириллу [Соколову] и комитетам староцерковнических общин с братским призывом принять участие в общей работе. [...] Епископ Кирилл ответил гробовым молчанием, из приходских комитетов только один откликнулся заявлением такого содержания: “Ваша иерархия [...] представляется в нашем сознании самозванною, узурпирующей и лжеправославною. Поэтому все ваши призывы нас к какому-то миру и единению с вами нами отвергаются даже с негодованием... Поэтому благоволите и в будущем не утруждать себя какими бы то ни было посланиями к нам, разве только, если пожелаете единения на началах существующего и известного вам для сего случая чина». Тем не менее перед епархиальным съездом было сделано новое приглашение епископу Кириллу и опять осталось без ответа.

В Кустанайской епархии послано было обращение к местному тихоновскому епископу Николаю Амассийскому и предложено примириться, высказав свои условия примирения и призвать к этому же подведомственное ему духовенство и мирян, а в случае несогласия – сообщить, какие он имеет к тому причины и препятствия. Не получая ответа, послали вторично. Но епископ Николай, оказывается, уехал из Уральской области. [...]

Закавказское Областное Церковное Управление донесло в Синод, что обращение Синода к староцерковникам было передано местному епископу Арсению [Соколовскому]. При разговоре при этом епископ Арсений заявил, что он не может пойти ни на какие переговоры о примирении до тех пор, пока не получит соответствующих указаний от своей церковной центральной власти. Перед этим предварительно было послано еп[ископу] Арсению аналогичное письмо, но он его ни через почту, ни через рассыльного не принял. Тогда ЗОМЦУ¹⁷⁴ решило пригласить на частную беседу к митрополиту Петру [Сергееву] наиболее влиятельных членов староцерковнических приходских советов, устроить собрание духовенства и мирян обоих течений о примирении, устроив широкое публичное собрание для дискуссии о примирении, собрать даже особый епархиальный съезд для церквей староцерковнического направления для выборов от него делегатов на Собор. Но все усилия победить упорство руководителей тихоновщины оказались тщетны.

В Туркестане тихоновский епископ Сергей [Лавров] выпустил постановление “к пастырям и чадам Православной Семиреченской и Туркестанской епархии, уклонившимся в раскол обновленцев». В послании заявлялось, что обновленческие священники и епископы лишены благодати священства и не имеют власти преподавать другим благодать...

Во Владимире, в период подготовительных работ к съезду, обновленческие деятели напрасно старались подвинуть тихоновских вождей на примирительную работу. Несмотря на призыв синодального архиепископа Герасима [Строганова] идти на Собор, как единственную инстанцию разрешения церковных споров, тихоновцы уклонились от совместной работы. [...]

В Твери “владычествует» над староцерковниками довольно известный митрополит Серафим [Александров]. [...] В начале июня по Тверской епархии было пущено послание митрополита Серафима, в частности, читанное в городе Кашине, такого содержания: “Ввиду того, что обновленческие самозванные архиереи рассылают повсюду приглашения к миру и объединению и к подготовке к их Собору, настоящим объявляю, чтобы духовенство не имело никакого решительно общения с обновленцами, т. к. они – схизматики. Они должны прийти к нам и прийти с покаянием, причем прием каждого из них имеет быть рассматриваем особо и, в зависимости от вины кающегося, ему будет назначено то или иное покаяние. Запрещаю в Кашине благочиннические собрания без моего ведома». [...] Впрочем, митрополит Серафим любезно принял синодально-церковную делегацию, доставившую ему обращение Синода, и архиепископа Игнатия [Жебровского] о переговорах касательно примирения и обещал потолковать со своими. Никаких шагов к примирению митрополит Серафим не сделал и своих запретительных распоряжений не отменил. Переговоры с ним ни к чему не привели, и если на тверском епархиальном съезде в августе явилось несколько староцерковников, то это, несмотря на враждебную агитацию тихоновских руководителей. [...]

В Костроме ЕУ, получив указ Синода о подготовке к Собору, постановило пригласить местного патриаршего архиепископа Севастиана (Вести), проживающего в Кинешме, пожаловать в Кострому для совместного обсуждения мер, могущих содействовать умиротворению епархиальной жизни и для разрешения вопросов об участии в Соборе. При этом, в случае каких-либо затруднений для [архи]еп[ископа] Севастиана приехать в Кострому, синодальный архиепископ Николай [Ашихмин] изъявил готовность сам приезжать в Кинешму, к арх[иепископу] Севастиану. Но в ответ на это от арх[иепископа] Севастиана была получена официальная бумага, что он не имеет на сей предмет никаких распоряжений от своего начальства, т. е. от митрополита Петра Крутицкого; без таковых же указаний в деле церковного примирения и объединения с обновленцами он может руководствоваться только выработанными и утвержденными Святейшим Патриархом Тихоном “правилами о чиноприеме клириков, приходящих в Православную Церковь из обновленческого раскола».

“Кроме того, – прибавлял арх[иепископ] Севастиан, – так как до сих пор Св[ященный] Синод при Местоблюстителе Патриаршего Престола Советской властью не зарегистрирован (т. е. не существует), и по этой причине и на местах патриаршие архиереи не могут функционировать, я полагаю, что переговоры о церковном мире могут начаться только в том случае, если и в центре, и на местах установится нормальное духовное управление патриарших церквей и религиозных общин. Не имея никакого управления, они – общины, – как распыленные и необъединенные, не имеют возможности даже и собраться, чтобы обсудить условия и способы примирения с обновленцами». [...]

Псковское ЕУ в начале июля обратилось к староцерковническому архиепископу Николаю (Покровскому) с предложением принять участие в работах по организации епархиального съезда и на самом съезде с просьбой дать мотивированный ответ на это предложение. Архиеп[ископ] Николай не сразу принял эту бумагу и от ответа на нее отказался. Не дал он ответа и на вторичное обращение. И только на третье обращение архиепископ Николай удостоил ответом, в котором говорил, что акты синодального управления для него не обязательны и «ни с какой стороны не приемлемы», что объединение зависит от церковных верхов и что, впрочем, со своей стороны он никого не удерживает от объединения и никому не запрещает. Вместе с тем, архиепископ Николай от лица своей группы [?? – Сост.] высказал, что они условием объединения и общей работы ставят “признание неканоничности соборов 1922 и 1923 годов и Священного Синода, как органа ими установленного», и что “объединение на местах может быть только при условии раскаяния обновленцев». Тихоновские приходские советы, к которым обращался Псковский синодальный епископ Симеон [Канарский], под влиянием архиепископа Николая отнеслись также враждебно к примиренческим попыткам. Большею частью они на приглашение к совместной работе не отвечали, а один (Космодамиановский) ответил в таком роде: “Для нашей общины нет надобности или нет таких вопросов, которые требуют рассмотрения на епархиальном съезде. По законам Советской республики ни одна религиозная община в дела другой вмешиваться не имеет права. Поэтому Православная Космодамиановская религиозная община и уклоняется от участия на собраниях религиозной общины, именуемой Живой Церковью» (!).

В Вологде тихоновцы отмахнулись от примирительных предложений огульной отговоркой: пусть сначала примирятся центры управлений, а потом – мы. Так отозвался и проживающий в Вологде тихоновский епископ Николай (Караулов), с которым беседовал по этому поводу Тотемский епископ Кирилл [Ильинский].

В близком от Вологды Череповце [...] тихоновское духовенство и миряне Череповецкой епархии очень заинтересовалось вопросом о примирении Церкви. Они в большом числе являлись на собрания, участвовали в дебатах и во многом убеждались [? – Сост.]. Об этом узнал тихоновский епископ Макарий (Опоцкий) и под страхом анафем запретил своей пастве посещать собрания, устраиваемые обновленцами. На приглашения (неоднократные) на епархиальный съезд тихоновские епископы не явились, а вместо того епископ Макарий прислал свое заявление, в котором говорилось, что они, староцерковники, не могут признать Собора 1923 года и его постановлений, не могут отказаться от патриаршества и не могут согласиться с “умалением епископской власти в пользу Епархиальных Управлений, дающих епископу только один голос председателя наравне с пресвитерами, дьконами и мирянами», тогда как, по их мнению, “епископ в Церкви является повелителем верующих», почему “и именуется Владыкою, господином верующих, а не братом, равноправным пресвитерам, дьяконам и мирянам». Посему епископ Макарий повелительно ставил условиями соединения: “Отречение от Собора 1923 года и признание авторитетов канонов и правил» (очевидно, насчет “владычества»), а до сих пор объявлял обновленцев раскольниками, каких можно принимать через личное покаяние. [...]

В Перми староцерковническая группа [? – Сост.] в целом уклонилась от участия в предсоборной работе. Однако, несколько представителей тихоновцев явились по приглашению на собрание для обмена мнениями по вопросу о Соборе и выборам на него. Явились они, впрочем, не с мирными целями. На вопрос, как они смотрят на Собор, один из них прочитал обращение петроградских тихоновских епископов, в котором запрещалось тихоновцам вступать в какие-либо переговоры и разговоры с обновленцами, подобное же обращение тихоновского Пермского епископа Стефана [Знамировского] и, наконец, послание митрополита Крутицкого Петра. Прочитав эти документы, представитель староцерковников сказал, что добавить к ним он ничего не может, их долг повиноваться, а потому и разговоров о выборе на Собор быть не может. По сведениям Пермского ЕУ в селах и заводах замечалось тяготение к Собору; но ввиду таких обращений тихоновского епископата это тяготение подавлялось.

Сравнительно благоприятная ситуация наблюдалась в Уральской епархии. На епархиальный предсоборный съезд явились два полномочных представителя тихоновцев – священник Сенгелевцев и священник Кулизнев. Первый из них признал вполне убедительным доклад синодального епископа Михаила [Постникова] о каноничности Синода и стал на примирительную точку зрения. Зато Кулизнев проявил упорную враждебность, не хотел слушать никаких доказательств. В конце концов священник Сенгелевцев согласился взять на себя и депутатские полномочия на Собор.

В Троицке, Уральской области, духовенство и миряне-староцерковники также готовы были идти навстречу мирным переговорам. Многие приходы епархии делали постановления об избрании делегатов на съезд и Собор. Но еще на местах или по прибытии в епархиальный город на съезд, они встречались с предупреждением местных руководителей староцерковничества, воодушевляемых воззванием митрополита Петра Крутицкого. В результате на съезде присутствовало от староцерковников только три священника и два мирянина. Впрочем, нельзя не отметить примирительную позицию тихоновского Троицкого епископа Николая (Амассийского). Когда начались переговоры о примирении, то последний выразил готовность прекратить враждебные выступления против обновленчества и начать работу в духе примирения. Но на место епископа Николая митрополит Петр Крутицкий поспешил назначить нового епископа – Дионисия (Прозоровского) и оставшийся не у дел епископ Николай оказался не в состоянии продолжать дело в этом направлении, хотя, готовясь расстаться с паствой, он определенно публично высказал, что надо идти на Собор и там общим голосом разрешить спорные вопросы и подчиниться соборному решению.

В Астрахани на приглашение принять участие в предсоборной работе тихоновский епископ Фаддей (Успенский) лаконически ответил:

“Имею честь сообщить, что на принятие участия в организационной работе по созыву III Всероссийского Поместного Собора я не имею канонически законного уполномочия».

Интересны были переговоры в Томске. Там тихоновскую Церковь возглавляет старый церковный деятель царского периода, бывший Председатель Учебного Комитета при Святейшем Синоде, архиепископ Димитрий (Беликов). Архиеп[ископ] Димитрий не отказался говорить с обновленцами. Он прибыл по приглашению на заседание расширенного пленума томского епархиального совета [...] но вел себя уклончиво. На вопрос – примут ли староцерковники участие в организационной предсоборной работе, архиепископ Димитрий заявил, что об этом нужно спросить сначала народ; затем стал ссылаться на то, что не имеет права управления, не может созывать приходские собрания и проч. Спутники архиепископа Димитрия вели себя вызывающе, не стеснялись оскорблениями по адресу обновленцев, шумели и т. п. На устроенный затем епархиальным советом публичный доклад архиепископ Димитрий прибыл с массой староцерковников, которые вели себя так, что собрание пришлось закрыть. Наконец, архиепископ Димитрий не отказался прибыть и на епархиальный съезд 28 августа, хотя никакой подготовительной работы, какую обещал сделать, не сделал. Но участие его выразилось лишь тем, что он заявил, что не согласен с постановлениями Собора 1923 года, а когда на предложение его тут же поставить вопрос об условиях примирения ему было разъяснено, что об этом будет речь на Соборе, то архиепископ Димитрий удалился со съезда. Это был единственный случай непосредственного участия в переговорах тихоновского епархиального архиерея, однако и здесь староцерковники ставили дело так, что оно могло кончится лишь ничем»¹⁷⁵.

Оканчивая на этом пространную выписку обновленческого архи-«профессора» Бориса Васильевича Титлинова, представшего здесь в виде гоголевской унтер-офицерской вдовы, которая ухитрилась выпороть сама себя, предлагаем читателю, в виде концовки этого раздела – одну небольшую, но достаточно любопытную выписку на ту же тему, – об отношении православных епископов к затеваемому обновленцами «примирению» и «Помсобору-25». Это сообщение обновленческого священника, некоего Петра Вигилева, о посещении им двух проживавших в городе Ранненбурге (Рязанская епархия) православных епископов-викариев: Преосвященного Михайловского Глеба (Покровского) и Преосвященного Ранненбургского Мефодия (Абрамкина).

Вигилев этот пишет:

«Я был принят в высшей степени радушно с благословением и целованием, следовательно, признан состоящим в каноническом общении, как епископом Глебом, так и хозяином дома епископом Мефодием.

Во избежание каких-либо кривотолков я попросил епископа Глеба разрешить мне записать его ответы на уже заготовленные мною вопросы. Согласие было дано, хотя при этом полусерьезно, полушутя было сказано лежащему в постели епископу Мефодию: “Ну, попались!»

“Владыка, – так начал я, приготовившись записывать ответы, – скажите, что, главным образом, мешает вам, тихоновцам, принять участие в 3-м Поместном Соборе?» – “Неканоничность созыва Собора, незаконность его. Другое дело, если бы Собор созвал митрополит Петр Крутицкий», – с полным достоинством ответил на первый вопрос епископ Глеб. “А кто созывал Собор 1917–18 года», – спросил я. “Синод», – ответил Глеб. “Примут ли тихоновцы участие в Соборе, если на него прибудет Вселенский Патриарх Василий [III Георгиадис] или его представители?» “Ни при каких условиях, ни в коем случае». “А как, Владыка, понимать обращение Вселенского Патриарха Василия в телеграмме, полученной 1-го августа с. г. [1925. – Сост.] к митрополиту Вениамину [Муратовскому], с наименованием его Председателем Священного Синода, а не к Петру Крутицкому?» “Простая вежливость, не более. У митрополита Петра имеются бумаги того же Патриарха Василия с просьбою о молитвах. Заграничные газеты говорят, что все Патриархи против обновления». “Как относитесь вы, тихоновцы, к признанию Народным Комиссаром Юстиции Священного Синода органом Православной Церкви в пределах, определенных законодательством СССР?» “Для нас это безразлично», – нисколько не задумываясь, коротко ответил епископ Глеб.

“На что надеются тихоновцы в условиях настоящей государственности», – задал я еще один “соборный вопрос». Епископ Глеб [...] заявил: “На разрешение нам Собора». [...]

На последний вопрос – как относиться к осуждению б[ывшего] Патриарха Тихона еще до Собора 1923 года рязанским духовенством, признавшим своего же впоследствии вождя в присутствии теперешнего митрополита, а тогда протоиерея Александра Введенского, виновным в разрухе церковной и подлежащим суду, – епископ Глеб чистосердечно сказал: “Судили страха ради иудейска"»¹⁷⁶.

Полагаем, что из приведенных примеров достаточно ясно – как реагировал православный епископат, а за ним и вся церковная масса на настойчивые и нахальные приставания раскольников, пытавшихся привлечь их всех на свое «нечестивое соборище».

Достойны всяческого преклонения те удивительные единодушие и единомыслие, характеризующие православное самосознание Церкви, о которые, как о каменную стену разбивалась обновленческая агрессия. Такое самосознание: чистое и незамутненное было присуще в те дни как Главе Церкви, Патриаршему Местоблюстителю, так, равно, и последнему священнику, и мирянину в отдаленной провинциальной глуши...

4. «Помсобор-25» и Патриарший Местоблюститель

По замыслу обновленческих «идеологов» «Помсобор-25» (т. е. Поместный Собор 1925 года) должен был сыграть хитрую роль; он должен был осуществить закабаление всей Православной Русской Церкви в сети раскола, неудавшееся в 1922 году.

Внешне ему надлежало выглядеть «миротворческим»; скрытая же, внутренняя направленность его была агрессивно-захватнической.

Со своими далеко идущими планами раскольникам надо было торопиться, так как народ давно уже распознал их коварную сущность и чурался их; открытым путем вовлечь его в свое подчинение раскольникам было уже невозможно. Кроме того, внутри самого обновленчества продолжалась нескончаемая грызня, борьба за власть и первенство, и призрак распада и разложения этого антицерковного движения все более и более становился реальной действительностью. Следовало немедленно спасать положение и во что бы то ни стало укреплять позиции, страшно пошатнувшиеся с момента освобождения из заключения Святейшего Патриарха Тихона в 1923 году, когда почти все «достижения» разбушевавшейся «Живой Церкви» были сведены к минимуму по призыву Патриарха.

И теперь, – когда Патриарха не стало, – по их понятиям наступил самый благоприятный момент, чтобы взять реванш и, окончательно расправившись со всеми своими противниками, накрепко воцариться «отныне и до века», продолжая, разумеется, опираться на мощную длань Е. А. Тучкова.

Как и следовало ожидать, главным режиссером «Помсобора-25» явился все тот же неуемный бес обновленчества А. И. Введенский. Да, правду говоря, на это незавидное амплуа и невозможно было бы подыскать кого-либо другого.

Само собою разумеется, что ведомство Е. А. Тучкова всецело поддерживало идею «Помсобора-25», предвкушая с удовлетворением еще больший развал Русской Церкви, как естественное его последствие.

С кончиной Святейшего Патриарха Тихона необыкновенно оживились обновленческие мечты о захвате всей Православной Церкви. Как писал тогда с развязной откровенностью «профессор» Б. В. Титлинов, раскольники «надеялись, что тихоновщина распадется без вождя, удастся сломить сопротивление тихоновских верхов, и обновленчество тогда скоро овладеет положением»¹⁷⁷.

Им представлялось, что с уходом Патриарха из жизни, с исчезновением его огромного церковного авторитета и непререкаемого личного обаяния, Церковь неминуемо развалится на составные части, как карточный домик... Для нас же важно отметить то, что в этих словах обновленческого «профессора» и одного из столпов раскола замечательно, – невысказанное словами, но читаемое между строк, – признание общецерковного значения почившего Первосвятителя, личности которого персонально приписывается такая могущественная духовная сила, исчезновение которой якобы настолько ослабляет Церковь в целом, что Ее можно будет теперь взять просто «голыми руками».

Но и на этот раз обновленцы жестоко просчитались. Привыкнув действовать нахрапом, с наскоку и бездумно, т. е. чисто аватюристически, они, по сути дела, никогда по-настоящему не задумывались о сущности русского Православия; их интересовала, в первую очередь, церковная власть и обеспечение за собою титулов «вождей» и «спасителей» Церкви, а не Сама Она в Своей сущности; им надоело, наконец, пребывать на ролях «прелазящих инуде», – захотелось быть полными и общепризнанными хозяевами церковного положения. Но вот этого-то, именно, никак не получалось, и получиться не могло до тех самых пор, пока они оставались самими собою, т. е. церковными татями и разбойниками, раскольниками-обновленцами. Но они делали вид, что не понимают этого.

Православное самосознание русского народа своеобразно. Оно воспитано и основано на многовековом смиренномудрии и терпении. И это прекрасное своеобразие религиозной психологии нашего народа прилагается им полностью и по отношению к своим пастырям и архипастырям, т. е. ко всем своим духовным руководителям, которым, «до семижды семидесяти раз» прощается любая форма и степень их личной порочности и греховности (не говоря уже о невольных заблуждениях) по человеческому естеству своему, но никогда и ни при каких обстоятельствах эта «серая мирянская масса» не примет внутренне самого «ипостасного» архипастыря или пастыря даже и безукоризненного внешнего поведения, если он осмелится хоть раз назвать, – ex cathedra¹⁷⁸, – черное белым, т. е. покривить душою сознательно против Истины. И прав, в данном случае, пресловутый Антонин (Грановский), который как-то, среди своих демагогических словоизвержений случайно, по-видимому, оговорился золотыми словами, что «как вывески ни меняй, а нравственного чутья верующих не обманешь»¹⁷⁹.

После это справедливого замечания возникает естественный вопрос: на что же, собственно, рассчитывали обновленцы со своим акульим аппетитом, готовясь к очередному разбойничьему Собору, при помощи которого надеялись, как сетью, обойти и захватить Русскую Церковь?

Как и прежде, они рассчитывали, разумеется, на уже испробованные ранее методы, важнейшими из которых являлись: предельная наглость в достижении своих целей, прикрытая дымовой завесой демагогии, и бесконечная, мощная полицейская поддержка всех их начинаний со стороны «соответствующих инстанций», которые, к слову сказать, еще более самих раскольников были заинтересованы в разгроме Русской Церкви, особенно чужими руками (а уж тем более «поповскими» же!). Такая возможность в высшей степени устраивала мракобесов и фанатиков «атеизма», которые, прячась за кулисами государственности, беспрестанно только тем и занимались, что наускивали раскольников и использовали их то как таран, то – как торпеду замедленного действия (смотря по обстоятельствам) в своей тупой и безнадежной борьбе с Богочеловеком за мнимое и, во всяком случае, проблематичное торжество человекобога.

Поэтому своевременно, по ведомству Е. А. Тучкова в пределах СССР была дана команда о всестороннем содействии на местах любым начинаниям раскольников, направленным к организации и созыву «Помсобора-25».

В результате, по епархиям православный актив был всемерно зажат и в значительной степени терроризирован; любая противораскольничья инициатива подавлялась в самом зародыше жесточайшим образом; особенно «несговорчивые» архипастыри и пастыри (также, конечно, и миряне) – исчезали молниеносно с поверхности земли «аки не бывшие». Таким образом углаждался путь разгулу обновленчества в преддверии «миролюбивого», объединительного «Помсобора-25».

Многих лучших своих Архипастырей и чад недосчиталась Русская Церковь в процессе этой предсоборной суматохи; выше читатель ознакомился с развернутой картиной предсоборного обновленческого наступления на Православную Русскую Церковь, добавлений к которой, полагаем, не требуется.

Как только не стало Патриарха Тихона, обновленчество, полностью игнорируя фигуру Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра (и особенно после издания им своего послания), надев на себя миротворческую маску и договорившись о чем следует с известным ведомством, распустило по всей стране щупальцы, зазывая медоточивым, елейным голосом православный епископат, клир и люд на свой «Помсобор-25», – для лукавого братания и показного мира в Церкви, о котором они, якобы, молят Бога денно и нощно. В центре и по епархиям появляются целыми пачками сладкоглаголивые послания-призывы; обновленческие хамелеоны прилагают все усилия к тому, чтобы создать у населения иллюзию своей уступчивости и братолюбия ради вожделенного мира, без конца лепечут о «соборности», размазывают о «паритетных началах» и т. д.

Самое важное, дескать, примириться; внести мир во взбаламученную (ими же!) Церковь, а дальше – видно будет...

Но, если внутренний смысл вышеприведенного афоризма первого обновленческого «лидера» Антонина (Грановского) адресовался всему русскому православному обществу и уж, конечно, в первую очередь имел в виду психологию и поведение ведущих лиц Православной Церкви – Ее иерархии, то отсюда, со всей закономерностью, – в негативном плане, – оказалось, что «никому не известный» и т. д. Патриарший Местоблюститель именно стал тем фокусом, который сконцентрировал в себе всю стойкость церковно-религиозной психологии народа, неспособного, конечно, «изобрести пороха», но всегда готового (в какой-то степени) «умереть за единый аз».

Отметим здесь еще и то, что к моменту открытия «Помсобора-25», в обновленчестве, особенно после послания Патриаршего Местоблюстителя от 15(28) июля 1925 года, четко обнаружился сдвиг вправо, давший заметную трещину: в наиболее благоразумных его кругах утвердилось сознание дотоле не проявлявшейся вовне своей окончательной изолированности, и отсюда – полнейшая бесперспективность всего их безумного антицерковного начинания; подтвердившаяся незыблемость православной Истины, провозглашенная Главою Церкви, разила смутьянов сильнее и убедительнее всяких иных доводов. Ряды их заметно дрогнули, и в самых широких слоях обнаружилось негласное пока движение в сторону капитуляции и действительного покаянного примирения с Матерью-Церковью в лице Ее Главы Патриаршего Местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра. Конечно, все это относилось лишь к наиболее церковно-мыслящей прослойке обновленчествующей профессуры, некоторому количеству епископата старого рукоположения и немалому числу клириков и мирян, попавших в свое время на удочку живоцерковных краснобаев, но по существу совершенно далеких от «идейных» реформаторских концепций расколовождей и, в большинстве своем, ринувшихся в обновленческие объятия лишь «страха ради иудейска», спасая свои «животишки» от мстительности новой государственности за прежние свои некоторые пассажи, оказавшимися ныне криминальными и, во всяком случае, вполне подходящими под известную национальную теорию «как бы чего не вышло», если бы творцы их продолжали оставаться в «тихоновщине». Здесь же, в «красной», «советской» Церкви все подобные лица тщательно окопались и терпеливо ожидали окончания церковной смуты, внутренне тяготясь, разумеется, своим положением раскольников и схизматиков.

Люди подобной настроенности, уклонившиеся в силу тех или иных причин в обновленчество, вдумываясь (в преддверии «Собора») в сложившуюся церковную обстановку, со всей очевидностью, – так же, как и православные, – усматривали всю правоту героического подвига бестрепетного стояния за Истину, проявленного Патриаршим Местоблюстителем; ясная и четкая линия его поведения, продолжавшая и подтверждавшая курс покойного Святейшего Патриарха Тихона в наличных тягчайших условиях существования Церкви, еще более вразумляла и привлекала к себе все положительное, что оказалось в раскольничьем лагере. Свет Православия еще более засветил в сгустившейся тьме «и тьма его не объят»: чем мрачнее слагалась обстановка, тем лучезарнее становился Свет Истины. И «сынове Света» так или иначе «поползнувшиеся в настоящем веке лукавствия»¹⁸⁰ и оказавшиеся в расколе, воспламенились жаждою вновь «ходить в Свете», обнаружив это свое стремление не только на подступах к «Помсобору-25», но, как увидим далее, даже на самом этом «нечестивом соборище».

Страшились возможности действительного примирения с Церковью в лице Патриаршего Местоблюстителя и всячески противились этому такие обновленческие воротилы, как «митрополиты» Петр (Блинов), Василий (Смелов), Николай (Платонов), Александр Иванович Введенский и др., подобные им, многократно оженившиеся «иерархи», которые в таком случае неминуемо были бы извержены из «сана» и возвращены в свое первобытное состояние пономарей, звонарей, псаломщиков, в лучшем случае – священников и т. д.

Конечно, подобная перспектива эту публику – не устраивала. Поэтому естественно, что всей этой своре беспардонных лицемеров и коварных шкурников, окопавшихся в руководящих сферах обновленческого раскола и пустивших там свои обильные многосемейные корни, пока что приходилось играть роль церковных миролюбцев, имея в виду уже на самом «Помсоборе-25» взорвать все нынешние псевдо-примиренческие начинания, в которые пока что необходимо играть для вящего усыпления церковной бдительности верующих. Остаток предсоборного времени надлежало использовать на тщательную подготовку этого взрыва, т. е. «канонически» обосновать его, исходя из известного и всем уже надоевшего, дутого «тезиса» о «контрреволюционности» «тихоновской верхушки», которая, таким образом, неминуемо, в самом недалеком будущем должна будет оказаться «в мори далече», а победоносным героям «Помсобора-25» и их покровителям Православная Русская Церковь останется, стало быть, на окончательное порабощение и разрушение. Разница в тайных упованиях обновленцев и «безбожников» относительно дальнейших церковных перспектив заключалась лишь в том, что первые надеялись на существование модернизированной и ощипанной Церкви в пределах, «дозволенных начальством», а последние изнывали в ожидании того вожделенного для них момента, когда им предоставлена будет, наконец, возможность окончательно и навсегда разгромить Ее так, чтобы от Нее и помину не оставалось. Разумеется, что в первую очередь следует изничтожить «тихоновщину», т. е. Православную Русскую Церковь, после чего можно будет приняться и за «модернизированную». Впрочем, возможно, что последнюю громить и не придется даже; достаточно будет только шикнуть на нее посильнее, и она сама, без посторонних усилий развалится в пух и прах, будучи проеденной и обессиленной изнутри всей своей предшествовавшей модернизацией (т. е. бесцерковностью).

Таким образом, ближайшей и главной задачей обновленческих тузов «Пом- собора-25», миролюбивые начинания которого еще до его открытия оказались парализованными местоблюстительским посланием, явилась тщательная подготовка смертоубийственного удара по Местоблюстителю; удара, который, с одной стороны, должен был сразить Патриаршего Местоблюстителя и вообще всю «тихоновщину», а тем самым и расчистить путь к дальнейшему владычеству обновленчества в Церкви, а с другой (одновременно), обосновать «каноническую» невозможность примирения, которого так боялись и не желали вожаки раскола, маскировавшиеся в инициаторов «мира в Церкви».

Инициатором и изобретателем такого выстрела, коим сразу убивались запросто два зайца, конечно, и явился никто другой, как все тот же А. И. Введенский. Этот хитрый проект нисколько его не озадачил: непревзойденный мастер на все дела подобного рода, он знал по своему богатому опыту, что, чем наглее и неслыханнее ложь, тем она с большей доверчивостью воспринимается широкой публикой; не было здесь никакого риска и в отношении «ведомства», так как последнее будет оценивать его работу только по ее результату, совершенно, конечно, не интересуясь «методической» стороной вопроса.

При всех этих условиях, – как и следовало ожидать, – «взрыв» А. И. Введенского, или, точнее, духовный террористический акт его, удался ему блестяще.

Каким образом все это произошло, мы и рассмотрим теперь.

Итак: «Помсобор-25».

Он открылся в Москве 18.09(1.10). 1925 со всей возможной внешней трескотней и помпезностью, предшествуемый широковещательной рекламой. Начало ему положил торжественный молебен, совершенный в захваченном у Православной Церкви московском кафедральном храме Христа Спасителя (находившемся на том самом месте, где впоследствии устроен бассейн для плавания, у Кропоткинских ворот)¹⁸¹.

Присутствуют 382 делегата с мест. Из них: 106 «епископов»; 120 клириков; 124 мирянина; 12 каких-то персон с «совещательным голосом» и 20 «добровольцев».

«Помсобор-25» продолжался всего десять дней: с 18 сентября (1 октября) по 27 сентября (10 октября) 1925 года. Всех «деловых» заседаний было пятнадцать и два собрания «молитвенных»: перед началом – в храме Христа Спасителя и по окончании – в Успенском соборе в Кремле, куда уже семь с лишним лет не допускались простые смертные (трюк этот был разработан Введенским и Тучковым, по-видимому, для придания большего веса обновленчеству в глазах «темной церковной массы», не разбирающейся, – по их мнению, – в существе дела и судящей обо всем лишь по внешним показателям; т. е. и здесь, еще раз – и который! – блок обновленцев и «безбожников» показал свою полнейшую неосведомленность и незнание церковной психологии верующего народа, «нравственного чутья которого не обманешь», как свидетельствовал «мудрейший» из обновленцев Антонин (Грановский).

И если главным номером «Собора 1923 года» являлся беззаконный «суд» и «низложение» Святейшего Патриарха Тихона, то на «Помсоборе-25» таковым был удар по Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Крутицкому Петру, разработанный А. И. Введенским во всех мельчайших деталях ради достижения максимального, ошеломляющего эффекта (со всеми вытекающими отсюда максимальными же результатами).

Однако прежде чем коснуться этой грязной акции, здесь необходимо сделать некоторую отступку во времени и привести небольшую справку из предшествовавшей административной деятельности обновленческого Синода – совершенно необходимую для четкого понимания дальнейших событий.

Простирая «с благословения» Е. А. Тучкова свои наглые щупальцы за рубежи нашей страны, раскольничий Синод, воспользовавшись неурядицей русских церковных дел в САСШ¹⁸², сумел утвердить там свои позиции, захватив нахрапом в свое ведение Свято-Николаевский кафедральный собор в Нью-Йорке, заложенный и построенный в свое время Святейшим Патриархом Тихоном, в бытность того архиепископом Алеутским. Захват этот удался обновленцам исключительно благодаря помощи местного попа-честолюбца и авантюриста, настоятеля собора о. Иоанна Кедровского, сейчас же возведенного ими, конечно, в сан «митрополита»¹⁸³.

Синод ликовал и, так как «аппетит приходит во время еды», запроектировал учинить подобную же вылазку и в отношении Южной Америки. С этой целью летом 1924 года, в качестве церковного диверсанта был направлен в Уругвай некий обновленческий «епископ» Николай (Соловей; или Соловейчик – из крещеных евреев). Существовавшая в те времена полная невозможность для русских людей выезда за границу в данном случае как бы отсутствовала; все необходимые сложнейшие формальности (как это у нас водится) были выполнены с чудодейственной быстротой, и – не успел никто глазом моргнуть, как шустрый «епископ» Николай очутился в Монтевидео, где, согласно с полученными им инструкциями от Синода, ему надлежало заняться разгромом тамошней право- славной общины и приведением ее, разумеется, вместе со всем церковным имуществом, в ограду обновленческого раскола.

Так, летом 1924 года начал свою блистательную «архипастырскую» карьеру Николай (Соловей). С отъездом его в широких церковных кругах Москвы всякие сведения о нем прекратились, и как эта его деятельность развернулась дальше, было – пока – покрыто мраком неизвестности...¹⁸⁴

Возвращаемся теперь к «Помсобору-25», на котором наступил, наконец, «большой день».

На втором, утреннем, заседании 19 сентября (1 октября) 1925 года, на трибуне появляется многообещающая и характерная иудейская фигурка А. И. Введенского с характерным парикмахерским чубиком на лбу и маленькими усиками а ля Чарли Чаплин; белый клобук с крестиком из фальшивых бриллиантов и болтающаяся на груди миниатюрная панагия-звездочка – довершают убранство этого кровавого и злого клоуна.

Он выступает с докладом, озаглавленным: «Современное положение Православия», замечательным уже одним тем, что о действительном современном положении Православия в нем не было ни одного слова! Но это – «неважно»...

Как сообщала печать, «докладчик начинает свой доклад выражением сознания всей серьезности ответственности, какую налагает на него важность момента. Но его ободряет уверенность, что те документальные обоснован и я, на которые он опирается, служат достаточным основанием тех заявлений, какие он намерен сделать».

Старая истина: «у обманщика всегда много свидетелей», а тут уж даже «документальные обоснования»! Как не верить?!

Заинтриговав таким образом внимание почтенной аудитории, оратор издалека начинает свою трескучую демагогию, оставляя которую без внимания, отметим лишь ее начало.

Удивив сразу же соборян сенсационным сообщением о... триумфальном шествии мирового атеизма (!), причиной чего является кризис веры и упадок исторических Церквей, в чем (с готовностью сообщает докладчик) мы «убеждаемся особенно печальным опытом на примере нашего нового русского раскола [так им обозначается Православная Русская Церковь, а не обновленчество, как по наивности может подумать простодушный читатель. – Сост.], который приобретает особую значимость в современном атеистическом окружении». С этой предпосылки докладчик уже без особого труда переходит, конечно, к «анализу» «тихоновского раскола», сущностью которого оказывается «старая церковная политическая идеология царского режима» [вот и разберись: церковная или политическая? – Сост. ]. Начинается выявление лица идеологии «тихоновщины», разумеется, монархического и махрово-контрреволюционного, затем следует очередное оплевание «тихоновского наследия» и ряд бульварно-политических анекдотов об антисоветской деятельности зарубежных русских иерархов-«тихоновцев». Из сказанного, без сомнения, следует тот единственный вывод, что Русская Православная Церковь и «борьба с обновленческим движением, поднятая под флагом Патриарха Тихона, есть ни что иное, как политическая борьба наших старых русских монархистов со своими противниками на церковном фронте. Церковь, возглавленная тихоновским патриаршеством, – это уже исторический факт, – стала опорой реакционных политических вожделений».

Закрепляя произведенный на ошеломленных слушателей эффект этой бредовой «политической» каши, докладчик, ничтоже сумняся, продолжает излияние дешевых сплетен самого разнообразного характера и совершенно не идущих к делу, но, по его мнению, усугубляющих «ужасную» картину антисоветской деятельности нехороших зарубежных «тихоновцев».

Следует продолжение: «и другие вести из заграницы подтверждают, что “единая» с нашей отечественной заграничная тихоновщина есть чисто политическая организация. Протоиерей Соколовский доносит, например, из Парижа Синоду, что во Франции сорганизовалась 400.000 армия русских эмигрантов для борьбы с “большевиками» и организовалась под флагом Церкви. [Хороший, видно, протоиерей: сразу догадался, о чем следует доносить обновленческому Синоду. – Сост.]. В Ницце заявила себя погромом обновленческого [? – Сост.] собрания “партия белых церковников»...» и прочие, тому подобные, «безумные глаголы», впрочем, обычные в ядовитых устах этой омофорной ехидны.

Подогрев таким образом церковно-советский патриотизм почтенных от- цов-соборян, докладчик, наконец, переходит к кульминационному пункту своих удивительных сообщений.

Сотрясая стены визгливо-истеричными воплями, дергаясь в патетических конвульсиях на ораторской трибуне, он возглашает (приводим выписку):

«Наконец, рекорд побивает полученное на днях письмо южно-американского епископа Николая Соловья. Этот епископ в прошлом году уехал из Москвы заграницу, под флагом обновленца; но там изменил обновленчеству и перешел в тихоновщину. Ныне он снова обращается к Священному Синоду и кается в своем г р е х е, потому что увидел всю изнанку тихоновской Церкви. И вот он, еп[ископ] Николай, свидетельствует, что в прошлом году, отправляясь за границу, он уже был тайным тихоновцем и был у Тихона, и последний послал с ним в заграничный монархический штаб, между прочим, один документ о том, что он, Тихон, благословляет на будущее русское царство не Николая Николаевича, а Кирилла Владимировича.

Так вот как развертывается клубок тихоновских загадок. Оказывается, что тихоновский корабль плавает в международных водах, и трудно сказать, где главный капитан: за рубежом, или “на Крутицах «. Во всяком случае связь между тем и другим очевидна. Насколько тут развита служба связи, о том свидетельствуют недавние перипетии. По заграничной прессе видно, что сначала после смерти Тихона заграничные тихоновцы недоверчиво смотрели на Петра Крутицкого. Это было тогда, когда Петр “не выявил себя». Но вот он “выявил», “объяснился», – какими путями, мы не знаем, но между прочим, резко враждебной линией против обновленцев, – и заграничный штаб дает ему апробацию. А подобная апробация подбодрила в свою очередь и Петра (Полянского). Тон его стал окончательно непримиримым: союзники сговорились и “работа» пошла без “перебоя».

Все это не просто интересно. Это ужасно. Для тихоновских верхов Православие стало, очевидно [?! – Сост.], предметом политической спекуляции. Тихоновское наследие перешло по завещанию к его Заместителю. Тихон обманывал Церковь и власть, когда каялся и отрекался от своей антисоветской политики. После Тихона продолжают обманывать продолжатели его дела. И поскольку непримирима политическая линия неисправимых политиканов, постольку н е в о з м о ж н о примирение между нами и тихоновскими верхами. Мы, конечно, никогда не можем сговориться с теми, кто получает директивы из монархических штабов, а не из велений своей христианской совести [как, по-видимому, А. И. Введенский! – Сост.]. Но мы по-прежнему братски протягиваем руку невинным жертвам тихоновского обмана и молим Бога, чтобы Он открыл им глаза на деятельность их руководителей».

Докладчик заканчивает свою речь горячим призывом «слиться всем в чувстве радости, что Бог сохранит нас [т. е. обновленцев. – Сост.] от тех опасностей, какими чревато тихоновское море»¹⁸⁵.

Некоторую вариацию доклада А. И. Введенского «Современное положение Православия» представляет собою нижеследующая выписка из другого раскольничьего издания:

«Когда было предсоборное совещание у нас, вы слышали об измене нам епископа Соловья. Выехав заграницу, он объявил себя тихоновцем. В настоящее время он пишет воззвание из Монтевидео, главного города Уругвайской республики, на имя Председателя Священного Синода Российской Православной Церкви, каковое воззвание нами получено – полное глубокого раскаяния. [Следует текст мифического, так называемого, “письма Соловья». – Сост.].

“Ваше Высокопреосвященство, после пятнадцатимесячного молчания и моего безумия приветствую Вашу Святыню. К тихоновцам, подобным варварам, до сего времени и я принадлежал. Теперь я прошу Вашей любви и Вашего прощения. Прошу вспомнить Христа и Его отношение к раскаявшемуся разбойнику. Мое преступление перед Священным Синодом заключается в следующем: 29 апреля (12 мая) 1924 года, за четыре дня до моего отъезда заграницу я имел двухчасовое совещание с Патриархом Тихоном и Петром Крутицким. Патриарх Тихон дал мне собственноручно написанное письмо с указанием следующего содержания: 1) что я принят и возведен в сан архиепископа; 2) что Святая Церковь не может благословить великого князя Николая Николаевича, раз есть законный и прямой наследник престола великий князь Кирилл. Распоряжение это он сделал на первом листе моего чиновника (служебная книга), который был подклеен к переплету и заклеен другими двумя листами. Листы были для этой цели вплетены в чиновник, как с передней, так и с задней стороны. Когда мне стало достоверно известно о том, что митрополит Антоний (Храповицкий) благословил великого князя Николая Николаевича на ведение борьбы против ныне существующей в Советской России власти, я узнал также, что благословлено и оружие в руках тех, кто должен перебить всех, непризнающих монархию и постановления Карловицкого Собора. Тут чаша терпения моего переполнилась, и я сказал: нет, извините, я не с вами, ибо раз от вас пахнет кровью, так я не хочу участвовать в убийстве тех, кого считаю друзьями народа. Одновременно с этим я сделал всем, находившимся со мною в услужении [?? – Сост.] епископам, распоряжение о том, чтобы они прекратили всякую работу, как против Синода, так и против ныне существующей в Советской России власти. Одновременно с этим я послал письмо Председателю ВЦИК'а Михаилу Ивановичу Калинину, в котором все подробно изложил.

Смиренный Николай (Соловей), архиепископ всей Южной Америки.

Монтевидео. 7 августа 1925 года».

Итак, Тихон был и в 1924 году не за Николая Николаевича, а за Кирилла. Вы видите мудрость Тихона, свое распоряжение он посылает скрытым в богослужебной книге, чтобы усыпить таможню, и хитро заклеивает его по приемам какого-то Шерлока Холмса. Ему все нипочем. Этим способом была благополучно выполнена контрреволюционная миссия. Кирилл получил благословение Тихона.

В другом письме Соловей кается, что уехал из России и пишет, что спасение наше [? – Сост.] в Священном Синоде и Соввласти.

Позвольте сделать вывод. Оказывается, таким образом, что Тихон, до самой смерти каясь пред всем миром [? – Сост.], что бросил политическую борьбу, – все время обманывал власть, народ и Церковь. Верующие не желали борьбы, в какую вовлекал Тихон, рассылая благословения врагам России, вклеивая об этом указы в священные книги. Что это – Церковь? Нужно мириться с тиховщиной? Он строит трон для пьяного Кирилла и после этого делает еще попытки искать мира с нами [?? – Сост.], входить в общение – терять свое достоинство? Факты доказывают, что там нет религиозного настроения, там политический центр»¹⁸⁶.

Другой обновленческий журнал, варьируя лейт-мотив этой беспардонной чепухи и примитивной глупости, именуемой «докладом» А. И. Введенского, пускаясь в область свободного творчества, высказывается еще безаппеляционнее, чем, даже, сам «докладчик»:

«ПатриархТихон [...] и его сотрудник митрополит Петр Крутицкий в 1924 году, переманив [? – Сост.] в свой лагерь обновленческого епископа Николая Соловья, направляют его в Америку [! – Сост.] к зарубежным монархистам с письмом, благословляющим вступить на русский престол великому князю Кириллу Владимировичу»¹⁸⁷.

А печатный орган рязанских обновленцев в статье, озаглавленной «Тайна тихоновской кельи (по новым документам)», после сообщения о «целом ряде документов» [!! – Сост.], изобличающих «тихоновщину», предложенных «митрополитом» Александром (Введенским) корреспонденту «Красной Газеты», приводит письмо епископа Соловья уже в совершенно новой редакции: «Ваше Преосвященство, дорогой владыка Евдоким (Мещерский). Мое преступление перед Святейшим [! – Сост.] Синодом заключается в следующем»¹⁸⁸ и т. д.

Здесь невозможно удержаться и не отметить совершенно поразительную, феноменальную глупость и предельную безграмотность составителя этой шитой белыми нитками фальшивки, где автор ее, – будь то Введенский или Тучков, – не потрудился даже настолько, чтобы придать ей хоть элементарный вид правдоподобности, а лезет с этим словесным месивом на трибуну Собора (хотя бы и разбойничьего), с которой пытается дурачить 382-х слушателей, из которых, надо думать, не все были безмозглыми тупицами или кретинами? Но такова была особенность психологии того исторического момента, когда массовое помрачение совести и упадка нравственных критериев позволяли людям, в буквальном смысле слова, называть черное – белым и наоборот; кроме того, безусловно, играл здесь еще роль и элемент пресловутого «страха ради иудейска»...

После всего вышеизложенного на «Помсоборе-25» инсценируются оживленные прения по «докладу»; наперебой выступающие «отцы Собора» с азартом комментируют из ряда вон выходящую сенсацию, сунутую им Введенским – как горящую головешку в нос, и на все лады ругательски ругают «никчемного» и «хуже которого не придумаешь» Местоблюстителя, столь замечательно разоблаченного гениальным «благовестником истины Христовой»!

Начинается нескончаемый поток «интереснейшего» церковно-политического и подхалимного словоблудия, из которого приведем немногие «капли».

Так, известный своею многочадностыо даже в обновленческой среде «архиепископ» Изюмский, – был и такой! – Иосиф (Кречетович; кстати сказать, бывший член Украинской Рады и Кабинета при гетмане Павле Скоропадском, а затем министр народного просвещения в правительстве Петлюры!) «свидетельствует, что летом тихоновцы как будто сделались миролюбивее. Но потом вдруг новая перемена курса: п о я в и л о с ь воззвание Петра Крутицкого и тихоновцы стали вновь непримиримы. Очевидно, центр дал такие директивы. Оратор подтверждает, что поведение тихоновцев свидетельствует о планомерной деятельности тихоновского штаба, руководящие нити которого сводятся заграницу [? – Сост.]. [...]

Прот[оиерей] Запольский, от Ленинградской епархии, говорит, что на него речь митрополита Александра произвела ошеломляющее впечатление [еще бы; на то и рассчитано! – Сост.]. Она производит полный переворот в примирительной политике Св. Синода последнего времени».

“Митрополит» Московский Серафим (Руженцов) свидетельствует, “сначала казалось, что тихоновская сторона тоже готова пойти навстречу. Но это была обманчивая видимость. Когда дело доходило до конкретных предложений, тихоновская иерархия упорно уклонялась и кончила воззванием Петра Крутицкого, объявляющим заранее Собор самочинным и недействительным, а обновленцев – схизматиками. [...] Окончательная разгадка этой тихоновской непримиримости явилась новостью и для Синода. Наиболее яркие документы, приведенные митрополитом Александром, действительно стали известны лишь недавно, и окончательно раскрыли глаза на политическую подкладку тихоновского упорства. Это заставило и Синод пересмотреть свою примирительную тактику, Синод пришел к убеждению, что примирение с тихоновскими верхами невозможно».

“Митрополит» Закавказский Петр [Сергеев; по слухам, расстрелянный в 1937 году как немецкий шпион. – Сост.] главную причину разделения [...] видит в том, в чем ее указал и митрополит Александр.

Мирянин Балашов, от Лениград[ской] еп[архии], с большим подъемом говорит о том, что нам не нужны сатрапы, вроде Петра Крутицкого «. [...]

Профессор С. М. Зарин, после усиленного словесного каждения «трижды по трижды» А. И. Введенскому замечает, что народ, будто бы «радостно встрепенулся при вести о созыве Собора, приветствовал призыв Синода совместно обсудить пути к взаимному примирению. Но вот получается директива из Москвы от митрополита Петра Крутицкого – и народ смущен, расстроен... Он в недоумении... Нет, не народ нас осудил, и не церковные причины нас разделяют [!! – Сост.], а те и то, о ком и о чем мы говорим сегодня с таким волнением и негодованием»¹⁸⁹ и т. д., и т. д.

Надругавшись таким образом над Патриаршим Местоблюстителем Православной Русской Церкви, дирижеры этого кошачьего концерта собрались было уже почить на лаврах, имея в виду будущие барыши за хорошую работу (правда не очень-то уже чистую!) со стороны покровительствующего им «ведомства», но неожиданно, в этот самый патетический момент «Помсобора-25», возникает совершенно неожиданная, никем не предвиденная очень пикантная ситуация, сразу же испортившая отличное настроение А. И. Введенского и К°!

В процессе «прений» начинают усиленно раздаваться все более и более настойчивые голоса за... примирение с Патриаршим Местоблюстителем митрополитом Крутицким Петром!

Это явилось, уж воистину, самым потрясающим громом «не из тучи...»

Начинается азартная словесная потасовка на сию, неожиданно всплывшую тему.

Выступающий мирянин, делегат Кубани, «рассказывает любопытную историю кубанских ходоков нынешним летом в поисках “более православного» Синода. Ходоки были и в Св. Синоде и у Петра Крутицкого, и они пришли к заключению, что Св. Синод более “твердая и законная церковная власть». Н о для успокоения на местах оратор предлагает все-таки послать делегацию к Петру Крутицкому и пригласить его на Собор»¹⁹⁰.

На это предложение выступает с возражением наглейший из матерых обновленческих воротил крайнего направления, известный протоиерей (Ярославской епархии) Павел Николаевич Красотин, заявивший, что, по его мнению, «после всего сказанного митрополитом Александром (Введенским) о тихоновских верхах и после напрасных двухмесячных попыток привлечь их к участию в Соборе, делать новые шаги в этом направлении бесполезно. Раз там получены директивы из заграничного монархического штаба – не мириться, то тут говорить не о чем. Да ведь и Петр Крутицкий объявил уже наш Собор заранее лже-Собором. Тихоновские верхи знают хорошо и так о Соборе. Их звали,... депутация не поможет...

Мирянин Одинцов Московской епархии, рабочий, говорит, что он лично был у Петра Крутицкого и убедился, что попытки проломить тихоновскую стену – бесполезны»¹⁹¹.

Как бы то ни было, несмотря на все эти столь решительные заявления, на другой день, 20.09(03.10). 1925, на утреннем заседании «Помсобора-25», председатель его, volens nolens¹⁹² «докладывает Собору, что поступило заявление за подписью 42 членов Собора [= 11% общего числа «соборян». – Сост.] о посылке делегации к Петру Крутицкому для приглашения его на Собор.

Предложение передается на обсуждение Президиума Собора...» (разумеется, для последующего «авторитетного» отвода, – любыми средствами, – этого предложения).

Отображая сей каверзный для обновленцев момент, правительственная газета «Известия» тогда сообщила, что некий Серебряков, «представитель нейтральной группы» на «Помсоборе-25», в своей декларации «подчеркивает, что обновленцы все время стремились к миру с тихоновщиной, а “именующий себя митрополитом Петр действует самочинно [?! – Сост], не соглашаясь на мир, монополизировал благодать Святого Духа"»¹⁹³.

И: «несмотря на ряд разоблачающих деятельность тихоновщины документов, 42 человека из состава Собора подают заявление Собору с просьбой отправить делегацию к митрополиту Петру Крутицкому с предложением мира.

“Мира с тихоновщиной не будет ».

Так говорят все выступающие после зачтения заявления о примирении. «Верхушка тихоновщины является контрреволюционной опухолью в Церкви – говорит митрополит А. Введенский. Чтобы спасти Церковь от политики, необходима хирургическая операция. Только тогда может наступить мир в Церкви"»¹⁹⁴.

То есть, переводя с «научно-обновленческого» языка на всем понятный, российский, мир в Церкви, – по рецепту А. И. Введенского, – наступит лишь тогда, когда вся «тихоновщина» после «хирургической операции» окажется за решеткой. Добавим лишь, что этот «мир» будет не миром в Церкви, т. е. в обществе живых душ, а «миром» кладбища среди гниющих обновленческих трупов, препарированных Введенским и иже с ним.

Итак, несмотря даже на недвусмысленные циничные высказывания о «хирургической операции», внутренний, сокровенный смысл которого в те дни для всех был слишком ясен, – один из провинциальных обновленческих органов печати признается (вернее: пробалтывается), что тут же один из депутатов, выступавших «с высокой трибуны» «Помсобора-25», неожиданно сообщает во всеуслышание, что «вчера, после длинных часов горячих речей, мне пришлось услышать в кулуарах такую фразу: «на коленях надо ползти в Донской»¹⁹⁵, т. е. к гробнице Святейшего Патриарха Тихона в Донском монастыре!

Прямо сознаемся: неплохой ответ на доклад А. И. Введенского о «покаянном письме» Соловья и все «многочисленные документальные данные», на которые он столь «авторитетно» ссылался перед сонмом соборных старцев; были же, стало быть, здравомыслящие единицы и на «Помсоборе-25», но, впрочем, высказываться им приходилось лишь в «кулуарах».

Выступавший далее, известный в Москве обновленец «протоиерей о. Эндека оглашает далее заявление группы уполномоченных трех общин московских обновленческих церквей, которые в день открытия Собора сделали последнюю попытку прийти к какому-нибудь соглашению с митрополитом Петром Крутицким. В заявлении отказ Петра (Полянского) присутствовать на соборе и отрицательное отношение к нему выдвинули обвинение со стороны мирян, что разделение определенно поддерживается митрополитом Петром, и только им и тихоновской верхушкой»¹⁹⁶.

Оказывается, – как подробно изложил «Помсобору-25» расторопный о. Эндека, – 18 сентября (1 октября) 1925 года, представители нескольких обновленческих приходов Москвы, будто бы «по своей инициативе» посетили Патриаршего Местоблюстителя, были им приняты и предлагали его вниманию несколько «вопросов». «Делегатка Е. Я. Доссон, лично говорившая с Петром, докладывает, что Петр дал на их вопросы следующий ответ: Собор этот – не Собор, а лже-собор. На вопрос же, в чем он обвиняет обновленцев, Петр ответил: 1) они самочинно захватили власть; 2) епископ Антонин [Грановский], в свое время, как находившийся на покое не имел права организовывать Высшее Церковное Управление; 3) Высшее Церковное Управление в 1922 году уволило на покой ряд епископов, на что не имело, якобы, права; 4) женатый епископат неканоничен, поскольку он был введен еще до Собора [19]23 года; 5) Собор [19]23 года не имел права лишить Тихона патриаршества и монашества; 6) второбрачие духовенства неканонично; 7) Собор 1923 года извратил церковные правила; 8) в журнале “Живая Церковь» в 1923 году [ошибка; следует – 1922 г. – Сост.] проповедывалось “самочинное учение». На вопрос, что он требует, Петр ответил: покаяния обновленцев. Подписать свои ответы Петр отказался.

Собор принимает это сообщение к сведению»¹⁹⁷.

Оригинальным оказалось на «Помсоборе-25» «выступление мирянина Плотникова в порядке дискуссии. Он говорит о незаконности Собора 1923 года, так как его созвал не Патриарх, а отсюда заключает, что ни Синод, ни настоящий Собор не уполномочен решать церковные дела (читает воззвание Высокопреосвященного митрополита Петра Крутицкого)»¹⁹⁸.

Наконец, следует целый ряд высказываний по затронутому вопросу.

«Архиепископ Смоленский Алексий [Дьяконов; по свидетельству епископа Сергия Ларина, – бывшего обновленца, – «горький пьяница». – Сост.] [...] согласен, что невозможно примирение с тихоновской иерархией старого царистского стиля [? – Сост.]. Петр Крутицкий – типичный старый бюрократ, яркий выразитель старорежимного иерархического духа... [последнее – неплохая характеристика. – Сост.]. [...]

Мирянин Шишкин, Череповецкая еп[архия] рассказав о бесплодных переговорах с тихоновским епископом в Череповце [...] предлагает никакой делегации не посылать и тихоновцев игнорировать.

Епископ Сергий [Озерецковский; впоследствии раскольничий «митрополит» Тобольский. – Сост.] Череповецкий говорит против посылки делегации. […]

Мирянин Богатов, Ульяновской еп[архии], задаваясь вопросом, как достигнуть мира, рассказывает о личном посещении им Петра Крутицкого и вынесенном отрицательном впечатлении.

Обращение Петра показалось ему нехристианским [! – Сост.].

Сергий [Дмитриевский], архиепископ Томский говорит о трудности примирения. [...]

Харитонов, мирянин Брянской епархии, считает примирение невозможным и переговоры бесполезными. Он предлагает обратиться к правительству с ходатайством [внимание! – Сост.], чтобы органы гражданской власти потребовали перерегистрации церковных общин и зарегистрировать лишь те общины, какие находятся в ведении Синода [! – Сост.].

Председательствующий оглашает заключение Президиума по заявлению 42 членов Собора.

Президиум находит, что это заявление не требует особого обсуждения, потому что прения ведутся и так в связи с вопросом о делегации, и результат прений сам собою выяснит и отношение Собора к этому предложению.

Протоиерей Микулин, Ташкентской епархии, говорит, что нельзя отвергать тихоновскую массу. В целях подхода к ней он поддерживает предложение о посылке делегации к Петру Крутицкому. [...]

Выступает еще ряд ораторов, говорящих за и против посылки делегации»¹⁹⁹.

Председательствующий предоставляет заключительное слово докладчику митрополиту Александру [Введенскому], который еще раз вдохновенно рисует пропасть, в которую ведет политическая деятельность тихоновской верхушки и невозможность мира с нею.

Секретарь Собора профессор Титлинов оглашает проект постановления по докладу митрополита Александра, предложенный Президиумом Собора [! – Сост.].

«Постановление Св. Собора по докладу митрополита Александра (Введенского)

Выслушав доклад митрополита Александра и суждения по нему:

1) Св. Собор приходит к убеждению, что все попытки Св. Синода примирить церковное разделение и привести сторонников покойного Патриарха Тихона к совместному соборному обсуждению церковных разногласий встретили себе упорное сопротивление в руководителях той части Церкви, которая шла за б[ывшим] П[атриархом] Тихоном.

2) Св. Собор свидетельствует, что в громадном большинстве случаев, как показывают донесения с мест, представители тихоновского епископата не только отказались вступать в какие-либо переговоры с синодальными епископами, но и всячески удерживали свое духовенство и паству от каких-либо шагов к примирению и участию в Соборе.

3) Из послания так называемого местоблюстителя патриаршего престола митрополита Петра Крутицкого явствует, что такое непримиримое настроение так называемых тихоновцев поддерживается определенными указаниями их центра.

4) Углубляясь в причину такой непримиримости, Св. Синод приходит к убеждению, что церковно-канонические основания, на которые ссылаются сторонники покойного Патриарха, не являются действительной причиной их явной вражды к синодальной Церкви, а только внешним предлогом, под прикрытием которого вожди тихоновщины ведут за собой малосознательную [! – Сост.] церковную массу, пользуясь ее неосведомленностью в канонах, церковном прошлом и обстоятельствах церковной жизни последнего времени [?! – Сост.].

5) Действительной же причиной непримиримости руководителей так называемой тихоновской части Церкви является их упорное стремление навязать Церкви политическую роль охранительницы монархического начала, тайного оплота реакционных государственно-политических вожделений. Доказательством тому служат неопровержимые документы, подтверждающие непрекращающуюся связь наших тихоновских вождей с заграничными русскими монархистами и свидетельствующие об их старорежимных политических симпатиях. [...]

7) Со своей стороны Св. Собор, считая исчерпанными все меры церковного убеждения, приходит к сознанию, что всякие дальнейшие призывы, обращенные к тихоновской иерархии, бесполезны, пока она не откажется от своей политической деятельности и не вернется к христианскому пониманию церковного дела.

8) Поскольку значительная часть староцерковников остается непосвященной в политику своих вождей и не разделяет ее, постольку Св. Собор по- прежнему с миром и любовью призывает эту часть верующих к миру и единению, и к совместному соборному обсуждению всяких чисто церковных разногласий в духе любви Христовой»²⁰⁰.

Приведенный документ представляет собою, так сказать, классический образчик обновленческой литературы; в нем с предельной внешней приглаженностью сознательно спутаны и перетасованы все понятия и ориентиры так, что непосвященному человеку совершенно невозможно разобраться, где тут истина: что – правда, а что – ложь, и в какой мере?

На это и рассчитано; в том и «искусство» составителей подобных «соборных» постановлений, раз сам Собор в целом призван внести не ясность и упорядочение в церковную жизнь, а сумбур и разложение.

И, однако, при всей своей глупенькой лживости это знаменитое, – в своем роде, – постановление «Помсобора-25» не могло не отразить на себе некоторой объективности того церковно-исторического момента.

Прежде всего, оно официально расписывается в полном провале главной, т. е. «миротворческой» идеи Собора; затем (что особенно важно), красноречиво свидетельствует и подтверждает все величайшее значение для Православной Церкви послания Патриаршего Местоблюстителя от 15(28).07.1925, призыву коего Она всецело последовала; наконец, оно совершенно ясно говорит о том, что все предшествовавшие велеречивые призывы обновленцев к «миру» и «примирению» были лишь наживкой и приманкой наивных простачков (которых на деле и не оказалось!), в то время, как «лидеры» раскола нисколько, в действительности, и не помышляли об истинном церковном мире и благе и втайне даже опасались его (ввиду возможной тогда утраты своего командного положения), а в действительности жаждали лишь сохранения своих «достижений» при условии максимального разложения «тихоновщины» и овладения ею.

И обновленческим дельцам ничего не оставалось иного, как повторить (и в который уже раз), обращаясь к современному Кесарю (Мф. 27, 21–26)²⁰¹.

Упомянем вкратце и о реакции на все вышеизложенное со стороны двух, не вполне безразличных для Церкви инстанций, игравших в то время известную роль в формировании церковной погоды. Имеем в виду официальную гражданскую (т. е. противоцерковную) печать, с предполагающейся в ней (но на деле совершенно отсутствующей) элементарной объективностью, а также и оригинальный «глас вопиющего в пустыне», Заиконоспасского монастыря на Никольской улице – оставшегося у разбитого корыта «СЦВ²⁰²», бывшего первейшего «лидера» живоцерковно-обновленческого раскола, экс-«митрополита» Антонина (Грановского), с готовностью чревовещавшего в те дни по любому церковному поводу, независимо от того – интересует ли кого-либо его мнение или нет.

И, прежде всего, отметим, как вляпалась во всю эту грязную «соборную» муть «солидная» центральная газета «Известия ЦИК СССР И ВЦИК»!

Этот, как-никак, правительственный орган скатился до того, что полностью «поверил» дешевой инсинуации А. И. Введенского и в течение нескольких дней на весь мир (!) со смаком размазывал по страницам «комментарии» своих корреспондентов на так называемое «письмо Николая (Соловья)».

С поразительной по своей безответственности развязностью, газета сообщала своим простачкам-читателям:

«Со смертью Тихона Местоблюстителем его стал митрополит Петр, человек в Церкви случайный, до 1917 г. – царский [а какой же еще мог быть? – Сост.] чиновник. Архиепископ Николай (Соловей) прислал покаянное письмо из Монтевидео, в котором он пишет, что за четыре дня до своего отъезда, в мае 1924 года он имел беседу с Тихоном (на беседе присутствовал и митрополит Петр), который ему дал задание оповестить заграничных иерархов о том, что он не может утвердить престолонаследником Николая Николаевича, раз есть законный наследник – Кирилл Владимирович. Это желание Тихона было зафиксировано им на бумаге и, втиснутое в корешок переплета книги, прошло благополучно заграницу. Таким образом, тихоновская верхушка является центром не религиозным, а политическим»²⁰³.

И на следующий день:

«Покаянное письмо архиепископа Николая (Соловья), разоблачающее деятельность Тихона и тихоновщины, вызывает бурю негодования против тихоновщины, которая вносит элемент политикивЦерковь. Тихоновщина хочет снова разжечь массы – говорили ораторы» на «Помсоборе- 25»²⁰⁴

Так писала наша официальная, государственная пресса.

Что же касается печально-прославившегося Антонина (Грановского) с его высказываниями на тогдашнюю злобу дня, то та же газета с особым восторгом подхватила его «декларацию», провозглашенную им на своем 2-м съезде СЦВ, которая «почти целиком построена на так называемом покаянном письме архиепископа Николая (Соловья), вопросе весьма злободневном в церковных кругах. Петры Крутицкие и вся ваша крепколобая, в кованных, золотых, стягивающих вам головы шапках архиерейская братия, вы не понимаете всей важности и величия проходящих перед вами событий. Я говорю староцерковникам и митрополиту Петру: вы жизнью биты, всем громоздким аппаратом своим, всем нутром своим вы дореволюционны, а потому лично невольно и бессознательно контрреволюционны. От революции вы не ждите сочувствия. Она платит вам тем, чем вы платите ей. Революция вам несимпатична, а потому вы ей антипатичны. [...]

Путь реабилитации тихоновской верхушки епископ Антонин (Грановский) видит в «честном и открытом заявлении на весь мир о своем разрыве с эмиграцией. Митрополит Петр Крутицкий должен громко выкрикнуть: “Кириллы и Николаи Романовы и вся зарубежная шатия, я от вас отвернулся давно. Я не только не единомышленник ваш, я ваш враг, а вы мои враги, поскольку вы враги новых условий общественности, созданных революцией. Если я останусь наедине с вами с глазу на глаз, то на меня не рассчитывайте. Пред всем миром свидетельствую, что я отошел от вас».

“Митрополит Петр Крутицкий, – говорит епископ Антонин (Грановский), – докажите делом, активным поступком, что ваши молитвы не пахнут белогвардейщиной. Покажите и докажите, что ваши и тайные, и явные молитвы не одинаковы с молитвами Антония (Храповицкого). И когда вы читаете правила и молитесь в уединении своей келлии, то там вы с ним не молитесь об одном и том же. Ведь чем сильнее будет ярость за рубежом, тем спокойнее будет нам здесь.

Однако, – заканчивает свою речь Антонин (Грановский), – вы оказались непроницательны и близоруки, трусливы и малодушны, казенным сторожем, а не вождем Церкви, консисторским писцом в тот момент, когда вам надо было быть пророком. Вы именуетесь Петр, т. е. камень, а оказались мочалой"»²⁰⁵.

Заблудившийся в трех соснах слепой вождь слепых вскоре же, по неложному слову Писания, свалившийся в яму забвения († 1(14) января 1927 года), Антонин (Грановский) и не догадывался в те дни, кому – в действительности – предназначено было историей оказаться трепливой мочалой, а кому – камнем. Не догадывался он, что все эти хлесткие слова, нагло и бесстыдно направляемые им на многострадальную голову Местоблюстителя, всего более приложимы к нему самому – их автору, очень скоро оказавшемуся именно лишь обшарпанной и выброшенной за негодностью мочалой, в то время, как «консисторский писец» Петр Полянский оказался как раз тем «Петром»-камнем, на котором, как ни на ком другом, утвердилась Православная Русская Церковь в тяжкие дни своего исторического бытия.

Теперь, закончив на этом довольно пространное – но необходимое – изложение разного сорта сюрпризов, выявившихся на «Помсоборе-25» и последовавших на них откликов, следует разобраться, наконец, в подоплеке всех этих, во всяком случае неожиданных для широких слоев верующего населения происшествий; иначе многое останется неясным.

Мы подошли сейчас к моменту, когда следует вскрыть те истинные, секретные мотивы, в силу которых была изобретена и обнародована на «Помсоборе-25» та фальшивка, сфабрикованная А. И. Введенским и одобренная Е. А. Тучковым, прославившаяся на весь мир под заглавием «письма епископа Николая Соловья».

Воистину: не было бы «счастья», да несчастье помогло.

Так и здесь. После широковещательной предсоборной кампании обновленцев, призывавших всех к прекращению ими же затеянной церковной распри и миру (под влиянием известных раскольничьих кругов, вконец изверившихся в правоте своих начинаний), им – раскольникам – казалось бы, ничего другого и не оставалось, как действительно осуществить все это на деле (хотя бы и на «Помсоборе-25»), декларировав соборне свою несостоятельность и принеся, затем, должное покаяние в содеянных прегрешениях против Церкви.

Дело ясное и простое.

Однако, как известно, незначительная количественно и уж совершенно ничтожная в «идейном» плане группа наиболее дерзких и активных «лидеров» раскола, к тому же завоевавшая себе командные высоты (вспомним Антонина (Грановского): «наскочивших на архиерейские кафедры прямо из пьяных дьячков» и расплодившихся настолько, что им «не хватает белого крепу на клобуки»), а кстати, захватившая «единую кассу» и по нескольку жен одновременно, ни в коем случае не допускала и мысли о возможности возврата в Церковь – что немедленно лишило бы ее всех этих смачных приобретений.

Но открыто и без непререкаемой аргументации оправдать эту свою позицию ей, конечно, не удалось бы, особенно после всех миротворческих выкриков, производившихся от лица обновленчества же в течение нескольких месяцев.

«Трубный глас» исповеднического послания Патриаршего Местоблюстителя от 15(28) июля 1925 года, подтвердившего и укрепившего давно известную всем позицию Православия по отношению к раскольникам, хотя и давал обновленцам повод к «неудовольствию», но, в сущности говоря, давал повод лишь для демагогических разглагольствований в адрес митрополита Петра, своевременно мобилизовавшего церковное самосознание верующих в виду искушения некоторых попасться на удочку обновленческого «миролюбия». Для выявления же перед лицом «Помсобора-25» своего «обоснованного канонически», отрицательного отношения к вопросу о соединении с «тихоновщиной» послания Местоблюстителя было – в глазах группы – явно недостаточно, особенно при наличии в среде раскольников прослойки, открыто тяготевшей к воссоединению. Группе необходимо было оперировать неким более веским и неотразимым аргументом, который сразу оправдал бы перед всеми ее неожиданную, новую позицию. Но аргумента этого пока что не было; следовательно, его надо было выдумать. И выдумать как можно скорее и складнее.

Сейчас, отступая несколько назад для большей ясности в последующем изложении, отметим, что, по-видимому, в свое время, в раболепном усердии не по разуму, маньяк А. И. Введенский в порядке компенсации за мощную поддержку обновленчества со стороны «известных инстанций» посулил своему высокому покровителю Е. А. Тучкову, между прочим, и всемерное распространение обновленческой заразы даже и в зарубежной Русской Церкви, что для последнего представлялось, разумеется, весьма заманчивым, особенно потому, что у него не было, да и не могло быть никакой иной возможности для церковного разложения среди русской эмиграции; а тут, вдруг, за дело берутся столь натренированные специалисты по части церковной диверсии и разного рода «взрывов изнутри»!

После того, как подобный эксперимент с Иоанном Кедровским в Нью-Йорке блистательно себя оправдал, Введенскому и Тучкову оставалось только ликовать и, не откладывая в долгий ящик, продолжать аналогичные опыты и в других частях света, где имеются сосредоточения Русского Православия и, главное, достаточное количество наивных и близоруких людей среди эмигрантов.

Было время, когда А. И. Введенский пытался взять «под свою высокую руку» ни мало ни много – всю... Европу, для обработки ее в обновленческом стиле; он официально объявил себя «архиепископом Лондонским и всея Европы» и собирался отправиться туда для наведения своих порядков. Впрочем, фокус этот ему не удался: там прекрасно понимали, что это за личность, и предупредительно погрозили пальцем, в результате чего титул «архиепископа Лондонского» так же внезапно исчез из титулатуры обновленческой иерархии, как и появился (1924 год).

Тогда-то и начались секретные заигрывания с разного рода протоиереями Соколовскими и подобными ему персонажами. Впрочем, хорошая, густая «каша» все же долго не заваривалась.

После длительного прощупывания подходящая церковная обстановка, наконец, обнаружилась в Южной Америке: тоже неплохо, на худой конец. Началось спешное подыскивание кандидата на пост мастера варить эту обновленческую «кашу» в условиях «капиталистического окружения», т. е. поиски особенно тонкого проходимца, способного не растеряться в любых условиях; на это амплуа Введенский представил на высочайшее благовоззрение и одобрение Е. А. Тучкова некоего – своего подопечного – «епископа» Кашинского Николая.

Кандидатура была утверждена, но, как показало будущее, оба, в пылу рвения, жестоко обманулись. Говоря словами Гоголя, «с этой историей случилась история», причем, – история для обновленчества и «ведомства» не из приятных.

Теперь, бросая ретроспективный взгляд на все тогдашние церковные события, есть все основания предполагать, что «архиерейство» Николая (Соловья; хиротонисан 4(17). 12.1922), хитрого и пронырливого еврея, являлось чистейшей авантюрой; шагом исключительно карьеристическим. Быть может, что он даже заранее готовил себя «на экспорт», втихомолку и «тайнообразующе», не выявляя своего нутра даже и перед покровительствовавшим ему А. И. Введенским.

Во всяком случае, летом 1924 года, когда разведка донесла о наличии некоторых перспектив для обновленчества в Южной Америке, Николай (Соловей) немедленно же снаряжается в Уругвай, и Москва навсегда теряет возможность лицезрения этой комической и плюгавой «архипастырской» фигурки, которую – как диковину – можно было наблюдать иногда за богослужениями в храме Христа Спасителя, где она «священнодействовала» в волочащихся по полу саккосах (фигурка была малюсенького росточка), с головой, утонувшей в золотой митре, из-под которой загадочно поблескивали на его бритой еврейской физиономии старомодное пенсне с зажимами и без оправы.

Отправка Соловья была оформлена предельно быстрыми темпами; не успел никто глазом моргнуть, как он оказался уже за пределами нашей родины.

И тут то вот сразу же и началось...

Едва только «епископ» Николай (Соловей) переступил границу СССР и, таким образом, в полной степени осознал свою полнейшую недосягаемость и абсолютную неуязвимость со стороны как своих «собратий»-обновленцев, так, равно, и их покровителей из «ведомства» Е. А. Тучкова, как по авторитетному (в данном случае) свидетельству епископа Сергия²⁰⁶ (Ларина; также бывшего стопроцентного обновленца), – «уже в Риге (Латвия) стал давать корреспондентам иностранных газет интервью антисоветского характера» (в те годы Латвия еще была суверенным государством).

Нетрудно представить себе, что именно он там рассказывал о церковных делах в России, когда вся мировая печать уделяла огромное внимание этой теме и подробнейшим образом освещала все нюансы положения Православной Русской Церкви в условиях нашей новой государственности, не без основания воспринимаемого Западом как небывалое доселе гонение на веру христианскую, неизмеримо превосходящее все подобные же явления времен Нерона и Диоклетиана.

Нетрудно, полагаем, читателю представить себе также и реакцию на подобные выступления Соловья со стороны трогательного блока обновленцев и «научных атеистов», олицетворяемого двуликим образом Введенского-Тучкова; бессильная ярость обоих вполне понятна, особенно при наличии распаляющего сознания своей полной невозможности когда бы то ни было наказать негодяя, столь коварно обманувшего возлагавшиеся на него надежды.

Но делать было уже нечего!

А тем временем Соловей, благополучно достигший столицы Уругвая – Монтевидео и сказавший уже в Риге свое «а», с неизбежной закономерностью должен был изречь и свое новое «архипастырское» – «б»...

Следует думать, что, появившись здесь как некое чудище, этот «большевистский архиерей», встречен был в местных православных кругах глухой, непроницаемой стеной всеобщего непризнания и нескрываемой подозрительности, невзирая на все его рижские декларации. Несомненно, прошел некоторый период времени, пока он сумел внушить окружающим некоторое к себе доверие, повторив известную – двухтысячелетней давности – историю евангельских волхвов, которые, будучи посланы на погибель Младенца, кончили тем, что «падши поклонились ему» и поднесли дары; подобное произошло и здесь, когда явившийся «от восток солнца» экзотический Николай (Соловей), вместо того, чтобы, согласно полученных инструкций, приняться за разложение «церковно-эмигрантской контрреволюции», – разразился из-за океана громовым обличительным посланием в адрес обновленческого Синода и его покровителей, в котором, не стесняясь ни выражениями, ни приводимыми фактами на весь мир завопил о всем том, творящемся в церковной жизни России, о чем в пределах СССР боялся произносить даже шепотом, наедине с самим собою.

Все, что было известно заграницей о Русской Церкви лишь частично или угадывалось по многим косвенным признакам, теперь, в этом послании Николая (Соловья) полным голосом провозглашалось и подтверждалось в самом худшем варианте.

Чтобы читатель смог вполне представить себе истинные размеры потрясения, произведенного этим посланием в недрах обновленчества, и степень виновности автора перед «внешними» за эту, столь внезапно разорвавшуюся бомбу, – приводим здесь полностью этот редчайший ныне документ, вряд ли сохранившийся во многих экземплярах (а в те годы в изобилии ходивший по рукам, как в Москве, так и в провинции).

Послание гласило:

«Смиренный Николай (Соловей), милостию Божией архиепископ

Сан-Францискский, Св. Синоду Российской Православной Церкви.

Дорогие Братия!

Благодать всем вам и мир от Господа нашего Иисуса Христа. Промыслом Божиим я назначен Архипастырем далекой американской С.-Францискской

кафедры. Многие из Архипастырей завидовали мне, когда я получил назначение на эту спокойную и богатую епархию. Многие бы исполнили эту нашу миссию с большой радостью и готовностью, но в тот момент, когда они очутились бы за пределами нашей несчастной родины, увидели бы Божий мир спокойный и великий, дающий свободно жить и работать, и безбоязненно исповедывать свою веру всем, без исключения, они поняли бы в каком кошмаре живет Россия, как страдает и мучается весь русский народ и с ним Православная Церковь Христова. Здесь впервые исчез бы у них страх ночного неожиданного обыска и тюрьмы, и поняли бы они тогда, что не только кусок хлеба должен руководить побуждениями человеческими, но и великая Правда Христова. Вот почему я хотел бы, чтобы незлобивые слова моего послания достигли ваших сердец, пробудили вашу христианскую совесть, набатным звоном пронеслись по необъятной России, оживили миллионы православных христиан, вверженных в юдоль печали и слез. Мы, Отцы и Архипастыри Церкви Христовой, страха ради иудейска, забыли высокие заветы Христа, свой высокий святительский сан, дрожа за кусок хлеба и свою безопасность: превратились в молчаливых и покорных рабов безбожной власти и – к стыду нашему – оказались трусливее мирян. За пределами России не могут понять того, что случилось с многострадальной нашей Церковью, что случилось с Ее пастырями, славные предки которых не раз в тяжкие и грозные моменты истории Русской Церкви запечатлевали свое истинное Православие не только кровью, но и жизнью своей. Мы, с одной стороны – ваши посланные, а с другой – выразители воли и мыслей Архипастырей, пастырей, клириков и мирян всей России, знаем и понимаем, в какой атмосфере террора и запуганности жил и живет не только духовный мир, но и все верующие. Мы были очевидцами, как два или три палача вели на расстрел десятки сильных и молодых людей. И никто из обреченных не смел поднять руки на казнивших. Сами рыли они себе глубокую яму, сами покорно, как дети, становились на краю братской могилы и, склонив голову, безропотно ждали своей участи. Тот же [пропущено: ужас? – Сост.] перед страхом жестокого насилия и смерти обуял и православное духовенство, начиная снизу до самых верхов. Этим страхом объясняется и вся деятельность наша в Священном Синоде. Может быть, найдутся такие люди, которые скажут, что мы, официальные посланцы Св. Синода, восстали против пославшей нас власти. Не восставать и еще более разъединять и без того истерзанную внутренними смутами и террором Православную Церковь мы стремимся. Нет, мы зовем всех вместе с нами на тяжкий подвиг спасения веры Христовой. То, что мы говорили в Св. Синоде – то есть безумие и измена Православию. Именно мы, Архипастыри, члены Синода, чтобы очистить нашу совесть и искупить великий грех свой – должны нанести смертельный удар преступному сотрудничеству Священного Синода с ГПУ. Кто хочет быть руководителем Церкви Православной – должен быть чистым и ясным, как солнце, не запятнавшим себя постоянным общением с секретнооперативным отделением ГПУ. Иначе не может и не должен возглавлять Святую Православную Церковь Российскую и быть Ее руководителем. Православный народ ужаснется, когда узнает, что ряд важнейших мероприятий и реформ Св. Синода создавался и вырабатывался под давлением секретного отдела ГПУ, руководитель которого, заведующий борьбой с контрреволюцией Православной Церкви, Евгений Александрович Тучков всей своей властью поддерживал Синод и помогал проводить в жизнь пагубные для православия реформы. Не знает паства, что всякий, вновь назначенный и хиротонисанный во епископа, уже обязан был побывать в ГПУ и получить оттуда соответствующие директивы, что Св. Синод в борьбе с Патриархом опирался и опирается на этот страшный, беспощадный и гибельный для Церкви аппарат, который держит в немом повиновении и терроре всю Православную Церковь. Под давлением того же ГПУ был созван, так называемый, II-й Всероссийский Поместный Собор, участникам которого были предложены на голосование резолюции, одобренные ГПУ. Мы, участники этого Собора, высшие иерархи Православия являлись слепым орудием безбожной власти. Наш святительский долг открыть народу, что подписи иерархов под актом лишения сана и монашества Святейшего Патриарха были использованы фиктивно и без ведома самих иерархов, которые, узнав о подлоге, уже не смели протестовать против величайшего беззакония (исторического лже-документа). А потому сам Собор должен почитаться мятежным Собором, не только в глазах мира, но и в глазах самих иерархов. На нас, членах Св. Синода лежит ответственность за невинных страдальцев, Архипастырей Церкви, положивших жизнь свою за догматы Православия. Вспомним невинно убиенных митрополита Петроградского Вениамина (Казанского), лучшего иерарха Церкви Христовой, погибшего во цвете лет, архимандрита Сергия (в миру ученейшего профессора В. П. Шеина), протоиерея Александра Николаевича Заозерского – оратора и гордость Москвы и многих других. Нашей безмолвной покорностью развязали мы те жестокие руки, которые поднялись на лучших защитников Православия. Руки наши, святые отцы, обагрены кровью мучеников, и эту кровь можем мы смыть только покаянием перед Святейшим Патриархом, которому одному принадлежит вся полнота власти как законно и православно избранному в патриаршее достоинство. Вспомним о тысячах Архипастырей и пастырей, больных и немощных, томящихся в советских тюрьмах и ссылке. По нашей собственной вине братья-епископы, оторванные от епархий и приходов, от своих близких – сидят в заточении. Лучшие из нас умыли руки, а худшие – донесли на них и отдали в руки палачей-безбожников. И мы после этого осмеливаемся считать себя руководителями Православия в России. Позор и горе нам! Посмотрите, что делается вокруг нас с лучшими столпами истинного [пропущено: Православия? – Сост.]. Архиепископ Иларион [Троицкий] Крутицкий [ошибка: Верейский. – Сост.], правая рука Патриарха, митрополит Арсений [Стадницкий] Новгородский, кандидат в Патриархи, епископ Андрей [Ухтомский] Уфимский, архиепископ Феодор [Поздеевский] – бывший ректор Московской Духовной Академии – где они? Когда же, братья-епископы, были на Святой православной Руси такие гонения? Чье сердце не содрогнется, вспоминая о тех, что заточены, сосланы или бежали от террора? – Одумаемся же и прекратим нашу работу, увеличивающую эти слезы, страдания и кровь ни в чем не виновных мучеников. Взываю к вашей святительской совести и умоляю вас покаяться перед Святейшим Патриархом и слезно просить его принять всех нас в общение с ним. Ибо наша власть призрачна, народ стоит за Патриарха, оставшегося чистым и незапятнанным в наших тяжких преступлениях. Ради призрачного земного счастья мы, святые отцы, убеленные сединой, уже одной ногой стоящие на краю могилы, мы погубили не только души свои, но и великое дело Православия. Несмотря на великие гонения Церкви Православной – уничтожить веру Христову безбожники бессильны, если мы, Архипастыри и пастыри, не изменим долгу Православия. Советская власть постоянно считалась исключительно лишь с силой. На Лондонской конференции и во всех центрах Европы и всего мира иностранцы чутко прислушиваются к тому, что делается в России. Под угрозой Запада безбожники уже не могут кровию невинных затопить Русскую землю. Перед нашей общей волей и перед волей общественного мнения Европы и всего мира они принуждены будут выпустить из своих цепких лап полузадушенную Православную Церковь. Не посмели они совершить кровавой расправы над Святейшим Патриархом, не смеют они его тронуть и сейчас, а злобу свою сатанинскую выливают на слабых и немощных. В тот момент, когда Православная Церковь во главе со Святейшим Патриархом отказалась от всякой политики, нечистая рука безбожников не смеет коснуться святыни народной, Православной Церкви.

Если вся Православная Церковь, все пастыри Ее и те, что в Синоде, и те, что в далеких приходах и епархиях Советской России, скажут громко, в один голос, на всю Россию, на весь мир: мы – с Патриархом, руки прочь от Святой Церкви! – то бессильно опустятся руки безбожников и Церковь воскреснет. И раскроются двери переполненных верующими темниц и вернутся служители Великого Православия к Святой Церкви, к своей пастве. Произвол и насилие над Церковью падут в один миг. Церковь Христову не смогли уничтожить ни аресты, ни ссылки, ни казни, ни конфискация церковного имущества и самих храмов, превращенных в комсомольские клубы, ни, даже, наша помощь работе безбожников на разрушение Православия. Ибо Церковь Святую в сердцах человеческих никто в мире уничтожить не сможет. «Созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют Ей» [Мф. 16, 18].

Владыка Евдоким [Мещерский], возглавляющий Св. Синод! Вы – человек умный, сильный и высоко талантливый, вы хотите служить Церкви Православной не ради славы и себялюбия, а потому Вы первый должны показать пример – покаяться и пойти на высокий подвиг спасения Православия, в гибели которого Вы более всех виноваты, потому что своим высоким авторитетом и талантом покрыли кровавое дело безбожников. Церковь Христова Вашего подвига никогда не забудет. Нет преступления, которое не было бы прощено, если виновный раскается. Апостол Петр трижды отрекался от Христа в самый тяжелый момент Его предсмертных страданий, и Христос простил Своего ученика и сделал его Первоверховным Апостолом. Я верю, что слова мои дойдут до глубины душ ваших. Может быть, они только повторят то, что вы сами думали в бессонные ночи, полные страха за свою и близких безопасность.

Слова наши дойдут до народа.

Я не зову вас на возмущение и восстание против власти, но умоляю пойти на великий подвиг спасения Православной Церкви.

Как посланец Ваш, назначенный принять С.-Францискскую кафедру, я готов это сделать только в том случае, если Св. Синод последует моему святительскому примеру преклониться перед Святейшим Патриархом и если я получу на то благословение Святейшего Патриарха Тихона, которого я признавал, признаю и буду признавать, как единственного Главу Православной Церкви.

Призываю помощь Всевышнего, дабы Он вложил мужество в сердца ваши исполнить долг ваш перед Церковью и верой Христовой.

Господь мира да будет с вами.

Архиепископ Николай (Соловей)»²⁰⁷.

Послание это, к сожалению, не датировано; во всяком случае, на том экземпляре его, которым мы располагаем, даты не имеется. Но кажется, что оно было составлено в последние дни жизни Святейшего Патриарха Тихона: где-то великим постом 1925 года²⁰⁸, а появилось в пределах нашей страны уже после его кончины, в самый разгар обновленческой суматохи с «церковным миром» в виду приближавшегося «Помсобора-25».

Практически послание Соловья не произвело никакого заметного эффекта и осталось гласом вопиющего в пустыне. Кроме того, оно и не могло произвести того действия, которое ожидалось от него автором (независимо от того, кто таковым являлся: сам ли Соловей, или кто-либо из его нового американского окружения) по двум причинам. Во-первых, те, кому оно адресовалось и от кого ожидались столь невероятные геройские подвиги, не только были неспособны на тот подъем духа и исповеднический подвиг, к которому они призывались, но, несомненно, – как должно было быть известно самому Николаю Соловью, – по самой природе своей являлись людьми нецерковными в общепринятом значении этого слова, лишенными ревностного горения о Доме Божием; составляли шлак, отходы церковные и именно по этому только признаку объединившиеся в своей антицерковной деятельности в резко обособленную от Церкви ассоциацию. Во-вторых же, и главным образом, само послание Соловья не носило на себе печати того высокого духа, требуемого от акта подобного рода, а, проникнутое антисоветским злопыхательством, скатывалось до уровня политического пасквиля, до тенденциозной антисоветской листовки, в которой превалирует осуждение методов действия новой нашей государственности, направленных против Церкви, а не призыв к покаянному возрождению и всеобщему очищению и исправлению в духе заповедей Христовых, что одно лишь способно умирить Церковь, укрепить Ее и охранить от любых внешних потрясений.

Послание Соловья больше всего пакостило обновленцам и их покровителям от «научного атеизма», подтверждая перед лицом «капиталистического окружения» все то, что последние позволяли себе по отношению к Церкви, попирая советское же законодательство и пользуясь совершенной беззащитностью церковного общества. Помочь же Церкви послание было бессильно.

Поэтому нетрудно представить себе то, поистине, беснование злобы, которое оно вызвало в обновленческо-безбожнических верхах, где ожидали совершенно иной «работы» от залетевшего в далекий Уругвай раскольничьего «соловья». Особая горечь этой злобы состояла в том, что ни Е. А. Тучкову, ни «Священному Синоду» не представлялось никакой возможности достойно покарать Соловья за столь небывало дерзкую измену: соловей выпорхнул из клетки и теперь чирикал в недосягаемых краях все то, что ему заблагорассудится; руки у обновленцев и даже у высоких их покровителей, на этот раз – увы! – оказались слишком короткими. Впрочем, страшная месть Соловью, конечно, не снималась с повестки дня, а лишь откладывалась на неопределенное время.

Теперь, возвращаясь к «Помсобору-25», полагаем, что после всего сказанного читателю становятся ясными взаимоотношения, сложившиеся у Н. Соловья с его былыми церковными и светскими покровителями, и что немного нужно было талантливости А. И. Введенскому, взбешенному выпадом своего протеже, чтобы в отместку ему сфабриковать «покаянное письмо епископа Николая Соловья» и этим «письмом» сразу ударить по всем своим врагам. Конечно, в среде порядочных людей такие действия недопустимы и носят определенное наименование. Но с Введенского и всей компании «лидеров» обновленческого раскола спрашивать подобных этических понятий – не приходилось; вся эта публика была прожженная, злобная и руководствовавшаяся интересами лишь своего благополучия и преуспеяния.

А. И. Введенский прекрасно понимал, что заокеанское послание Николая Соловья даром ему не пройдет и грозит чрезвычайными последствиями. Необходимо поэтому Е. А. Тучкова немедленно компенсировать и всячески умаслить. Своим тонким нюхом афериста и клоуна он сейчас же сообразил, какой из трюков ему следует выкинуть, и избрал самый выгодный: мстительный для Соловья, разящий по Местоблюстителю и обеспечивающий ему самому дальнейшее «благоденственное и мирное житие».

И после консультации с «начальством» на «Помсоборе-25» появляется та- лейрановское «письмо епископа Николая Соловья», в авторстве коего сомневаться не приходилось. Автор фальшивки, размазав по-глупенькому сочиненные им пинкертоновские «подробности» с чиновником («богослужебной книгой» – подсказывает он читателям-«безбожникам», чего никогда не сделал бы ни один архиерей в своем письме, адресованном другим архиереям!), не забывает упомянуть и о конспиративном участии в истории с чиновником Патриаршего Местоблюстителя (как бы вскользь и попутно; «правды ради»), но несомненно имел в виду особую важность именно этого упоминания в целях грязной политической компрометации митрополита Петра, так как главный-то «участник» – Святейший Патриарх Тихон – был уже на том свете и, стало быть, главный удар, «естественно», теперь падал на голову его преемника и единственного, оставшегося ныне в сфере досягаемости, Патриаршего Местоблюстителя.

Но, как ни изощрялся А. И. Введенский, фальшивка его, несмотря на всю напущенную в ней пинкертоновщину (вернее, именно благодаря ее чрезмерному обилию и «типичности»), не могла внушить к себе ни малейшего доверия, даже при позорной поддержке этой авантюры со стороны «Известий ВЦИК». Соборным старцам не оставалось ничего другого, как попытаться изобразить «ужасное» от нее впечатление. Но и это не удалось: значительная прослойка соборян, невзирая ни на какие оглашенные «документальные данные», явно тянула Собор на примирение и покаяние с Патриаршим Местоблюстителем.

Обновленческая печать долго и упорно смаковала «письмо» на своих страницах, выжимая из него максимум эффекта. Из этих сообщений следовало иногда и нечто дополнительное к известному уже ранее.

Датировано «письмо» 25 июля (7 августа) 1925 года, т. е. ровно десять дней спустя выхода в свет послания Патриаршего Местоблюстителя о воспрещении православным принимать какое-либо участие в предстоящем «Помсоборе-25».

Николай (Соловей) будто бы сообщает в этом своем «покаянном письме» о том, что 29 апреля (12 мая) 1924 года, перед самым отъездом в Уругвай он, секретно от обновленческого руководства, посетил Донской монастырь, где, в продолжение двух часов беседовал со Святейшим Патриархом Тихоном и митрополитом Петром «на сугубо политические темы».

После того, как стало известно, что патриаршая аудиенция даже покаявшемуся В. Д. Красницкому (в мае этого же, 1924 года) продолжалась не более 15–20 минут, – поверить «письму» о двухчасовой беседе Святейшего Патриарха с обновленческим «архиереем», да еще на «сугубо политические темы» – довольно затруднительно (выражаясь мягко).

Во время этой беседы Святейший Патриарх, якобы, дает «епископу» Николаю (Соловью) совершенно секретное поручение для заграницы (это абсолютно незнакомому-то человеку, которого видит первый раз!!) политического, антисоветского характера, а именно: направляет с ним в «заграничный монархический штаб» документ (записку? послание? указ?), в котором благословляется от лица Русской Церкви на будущее всероссийское царствование не великий князь Николай Николаевич (дядя императора Николая II), а великий князь Кирилл Владимирович.

Из конспиративных соображений означенный «документ» заклеивается собственноручно Святейшим Патриархом в корки переплета «Архиерейского Чиновника», который берет с собой в Америку «епископ» Николай²⁰⁹.

Не углубляясь далее в эту галиматью, заметим со своей стороны лишь то, что для лиц, хотя мало-мальски знавших или представлявших себе внутренний облик Святейшего Патриарха Тихона (и митрополита Петра также) не подлежит ни малейшему сомнению, что, если бы даже Соловей и действительно сумел бы пробраться, – предположим, по своей еврейской наглости и пронырливости, – в покои Святейшего в Донском монастыре, последний ни в коем случае не принял бы его уж по одной той причине, что явившийся безблагодатный обновленческий «архиерей» пожаловал не по вопросу о принесении личного покаяния в грехе отпадения в раскол, а по какому-то другому мотиву.

Подобные примеры (отчасти освещенные в обновленческой печати) неизменно оканчивались тем, что выходивший к визитеру келейник Святейшего передавал, что Патриарх очень извиняется, но приказал передать, что ему с посетителем, как с обновленческим «архиереем» – «говорить не о чем».

Затем, впоследствии стало известно, – что также служит к обличению лжи А. И. Введенского, что с самого момента своего отбытия в Южную Америку Николай (Соловей) для обновленчества канул в вечность и, несмотря на свое «покаянное письмо», никогда в дальнейшем не числился в списке обновленческой «иерархии».

По неофициальным данным он и впоследствии проживал в Монтевидео, где будто бы поддерживал некоторую связь с местными «американскими автокефалистами», состоявшими в юрисдикции митрополита Феофила (Пашковского). Но какого рода была эта связь сказать, конечно, трудно.

После Великой Отечественной Войны, в 1947 году, по прошествии двадцатилетнего молчания, Николай (Соловей), как говорили в Москве, «обращался с письмом к Патриарху Алексию (Симанскому), прося его о принятии в свою юрисдикцию. Ответа не последовало...» (епископ Сергий Ларин). Если сказанное соответствует действительности, то, надо думать, в архиве Патриархии сохранится на будущее время это его безуспешное ходатайство.

«Благовестник истины Христовой», шизофреник и эротоман А. И. Введенский, отважившийся всенародно выступить со своей неумной и грязной фальшивкой рассчитывал, что он сразу убьет трех зайцев.

1) Снова (и в который уже раз!) бессовестно осквернял священную для каждого православного русского человека память Великого Первосвятителя и Отца Церкви, Святейшего Патриарха Тихона, представляя его как самого низкопробного политического афериста, под сводами своей кельи заклеивающего в переплет книги указания для какого-то «монархического штаба».

Для группы ведущих проходимцев из Синода сообщение это было необходимо и имело принципиально важное значение потому, что парализовало дальнейшие тенденции к примирению с Православной Церковью, намечавшиеся в широких раскольничьих кругах вопреки намерениям Введенского, Блинова, Смелова и им подобных, мечтавших и далее потрясать устои Церкви своим «руководством».

Разумеется, что после оглашения этого «покаянного письма» вряд ли у кого повернется язык приглашать к слиянию с «тихоновщиной»; по тем временам это было слишком рискованным и, хотя, как мы видели, на «Помсоборе-25» и объявились некоторые смельчаки, но в целом тяга к Местоблюстителю была, хотя и внешним образом, парализована.

2) Выставляя в фальшивке Патриаршего Местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра сообщником контрреволюционных махинаций Патриарха, Введенский во всеуслышание провозглашал его активным антисоветским деятелем и таким же точно «контрреволюционером», как и покойного Патриарха²¹⁰.

С одной стороны, этим подлым заявлением осуществлялась злобная обновленческая месть Местоблюстителю за непоколебимость его стояния на страже Православия, исключавшего всякие компромиссы и переговоры с ними, на что те питали немалые надежды вплоть до самого выхода в свет послания от 15(23).07.1925.

С другой – им нацеливалась на Местоблюстителя карающая рука государственной власти, как известно, разившей в те годы направо и налево своих истинных и мнимых врагов – без особого разбора.

Отмечаем, что провокаторы, выступавшие с «покаянным письмом» Николая (Соловья), упоминание о Патриаршем Местоблюстителе поместили как бы в скобки; коснулись его «слегка» и «между прочим» и то, дескать, лишь ради правдивости и полноты воссоздания истинной обстановки заговорщицкого деяния Патриарха. На самом же деле скобки эти применены были из чисто маскировочных, «психологических» соображений, чтобы слушатели и читатели не догадались о направлении главного удара фальшивки; в то время единственным, действительно опасным для обновленцев противником, был именно митрополит Петр, а не кто-либо другой. Другого никого не было. Только он, при всей своей «непопулярности», «никчемности» (о чем, как мы упоминали, страшно тужили сердобольные обновленцы) ограждал Церковь от дальнейшего развала; только он проявлял невиданный в наши дни героизм духа, веру в Святое Православие и непреклонную стойкость воли «даже до смерти» – как показало будущее.

Поэтому было совершенно необходимо скомпрометировать Местоблюстителя любыми средствами и лишний раз нацелить на него и без того не очень-то благосклонную государственную власть. Это и выполнил с изумительной легкостью виртуоз по части подобных дел – А. И. Введенский.

3) При посредстве трюка А. И. Введенского с «покаянным письмом» доставалось на орехи до некоторой степени и Николаю (Соловью), изменнику и перебежчику в лагерь противника, за его антисоветское и антиобновленческое заморское послание; неуязвимый физически он, пока что, получил эту моральную плюху от своего «духовного отца» А. И. Введенского – в качестве аванса.

Такова, в кратких словах, была сущность грандиозной провокации Введенского на «Помсоборе-25». Направленная своим замаскированным острием против Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, она одновременно разила и других – живых и мертвых – противников обновленчества, все еще мечтавшего о покорении себе «под нозе» всей Православной Русской Церкви.

Воистину справедливо, что «ненависть и зависть низвели с неба даже ангела»²¹¹.

И, конечно, во всей этой злобной и грязной эпопее, затеянной раскольниками, церковные люди не могли не уловить известного каждому с детских лет тяжелого и зловещего мотива «что ми хощете даты, и аз вам предам Его» (Мф. 26, 15).

Теперь, по прошествии многих лет, каждый нормальный человек, ознакомившийся со всей этой историей, без сомнения ужаснется и схватится за голову. «Овии же усумнятся», так как немыслимо даже предположить в церковной стихии наличие и действие столь нагло неприкрытых демонических сил. Но нормальные люди и тогда ужасались и хватались за голову, но они все были бессильны и бездейственны: им предоставлено было в то время (по слову Апостола) не только веровать, но и пострадать за Христа; и многие шли на этот призыв по примеру Патриаршего Местоблюстителя, предоставляя «благодушествовать» и «процветать» всем тем бесноватым и коварным церковным паяцам, руководимым несчастным «сыном погибели», А. И. Введенским, которого «простой» народ («нравственного чутья которого не обманешь»!) недаром именовал в глаза и за глаза «Иудой-предателем».

Да и общий, присущий нашему времени эсхатологический душок верующему сознанию забывать не следует. Бывший в Москве в конце пятидесятых годов Румынский Патриарх Иустиниан (Марина) не зря тогда изрек (по другому, правда, поводу), что «мы живем в эпоху, когда диавол переступил порог храма»...

В плане рассуждений такого рода становятся понятными и даже закономерными явления такого рода, как изложенное выше, имевшее место в 1925 году.

Отсюда же объяснимо и появление в Церкви таких персонажей, как Введенский, Платонов, Калиновский и множества других, их соратников и позднейших последователей.

В виде концовки послушаем теперь, что говорилось современниками в связи с выступлением Введенского на «Помсоборе-25».

Так, один достаточно осведомленный автор, в своем труде по истории обновленческого раскола, писал:

«Доклад о современном положении Православия сделал митрополит Александр Введенский. [...]

Требуется критическая настороженность к словам омофорного докладчика, потому что он начал его с очевидной лжи. Дело в том, что Введенский сослался на лондонскую беседу белогвардейского епископа Федченко с некиим епископом Вениамином, который рассказывал о своей поездке по Англии в связи с юбилеем I Вселенского Собора. Ловкость рук этого жонглера-“митрополита» была рассчитана на сгущение красок. “Вот, мол, смотрите, что за епископы, на которых опирался Патриарх Тихон!».

Удался ли Введенскому этот фокус в момент представления – неизвестно, но во всяком случае, вскоре он был разгадан. Дело в том, что епископ Федченков (а не Федченко) и епископ Вениамин – одно и то же лицо (ныне митрополит, пребывающий на покое) и, так как в Лондоне ни раздвоиться, ни вести беседу сам с собой он не мог, то и диалог, и лица Введенским были выдуманы.

Будем ли верить и дальше пойманному с поличным докладчику; по крайней мере послушаем, что он будет говорить.

Говоря о положении в США, митрополит Введенский порочил и Филипповского (архиепископа Адама) и епископа Александра (Немоловского) и митрополита Платона (Рождественского). Конечно, хвалить их было не за что, но лгать в официальном докладе тоже недопустимо, тем более для члена Синода, иерарха.

Митрополита Петра Крутицкого он обвинял в тесном политическом и церковном содружестве с митрополитом Антонием (Храповицким) и белогвардейским политическим центром. Покойного Святейшего Тихона он обвинял в политической провокации и монархизме. Будто бы Святейший Патриарх послал свое благословение в Париж бывшему великому князю Кириллу Владимировичу на занятие царского престола. Все это будто бы раскрыл бывший обновленческий епископ Николай (Соловей). От Соловья, конечно, можно было ждать любой авантюры, – это человек без совести и чести; но вряд ли кто поверил, чтобы Святейший Патриарх позволил себе подобное политически преступное деяние, тем более, если вспомнить все декларации Святейшего Тихона и, наконец, его последнее завещательное послание, исполненное патриотизма и лояльности к Советскому строю. Введенскому это нужно было для того, чтобы сорвать вопрос о примирении с Православной Церковью, чего так ждали сами обновленцы в своем большинстве. Под знаком мира с Патриаршей Церковью был созван Поместный Собор. Но потенциальный враг примирения – Введенский – этот фигляр в рясе и обер-мастер лжи и обмана и здесь оказался виртуозом клеветы. Бросив такое обвинение Московской Патриархии в лице высших ее деятелей, как покойный Патриарх и Местоблюститель Патриарший митрополит Петр, он, тем самым, отрезал возможность для каких-либо переговоров с законным священноначалием о мире. Большинство членов Собора, поверивших утверждениям Введенского, было потрясено такими сообщениями и крушением надежд установить мир в Церкви. Резюмируя доклад, Введенский сделал следующие выводы: “Позвольте сделать выводы. Оказывается, таким образом, что Тихон до самой смерти, каясь пред всем миром, что бросил политическую борьбу – все время обманывал власть, народ и Церковь. Верующие не желали борьбы, в какую вовлекал Тихон, рассылая благословения врагам России, вклеивая об этом указы в священные книги. Что это – Церковь? Нужно мириться с тихоновщиной?» [...]

Осмелимся заподозрить Введенского в том, что он не согласовал доклада с членами Синода, и для них это было большой новостью и открытием. Синодалы могли знать о направленности доклада, но его, так называемые, “разоблачения» могли быть им неизвестны, тем более, что по характеру своему Введенский авантюрист и фанфарон, – он мог приготовить неожиданно такие сюрпризы Собору. Что его “разоблачения Патриарха Тихона» ложны, подобно фокусу с раздвоением личности Преосвященного Вениамина (Федченкова), – в этом нет никакого сомнения, потому что обычное шельмование православных иерархов со стороны обновленцев и, в частности, самого Введенского, носило характер постоянной травли, целью которой было лишить авторитета покойного Святейшего Патриарха Тихона, его Местоблюстителя, Высокопреосвященного митрополита Петра и других иерархов. Но этими способами обновленцам и самому Введенскому не удалось поколебать их авторитет в глазах широких верующих масс. Его выпад против староцерковной иерархии обернулся всеобщей ненавистью к самому Введенскому не только так называемых тихоновцев, но и в самом обновленчестве количество врагов и недоброжелателей широко возросло»²¹².

В другом, – зарубежном, – источнике по этому поводу читаем:

«На обновленческом лже-Соборе в Москве знаменитый Введенский огласил заведомо ложный, сфабрикованный ГПУ документ, якобы разоблачавший связь митрополита Петра с заграницей»²¹³.

Наконец, в широко известном в свое время письме, ходившем по рукам, именовавшемся «Соловецким посланием», в связи со всем этим читаем следующие строки:

«Отсутствие фактов, уличающих православную иерархию в преступных сношениях с эмигрантами, заставляет врагов Церкви, для которых выгодно возбуждать против Нее недоверие правительства, прибегать к гнусным подлогам.

Таков “документ», предъявленный в октябре 1925 года Введенским, именующим себя митрополитом, на так называемом “Священном Соборе» обновленцев, не постыдившимся сделать вид, что он поверил в подлинность этой грубо сфабрикованной подделки [,..]»²¹⁴.

Итак, по единодушному признанию современников, привыкших уже в те годы к самым непредвиденным трюкам, преподносившимся бурно текущей тогдашней жизнью, – А. И. Введенский с своим сенсационным выступлением на «Помсоборе-25» все же явно переиграл! Несмотря на всю его выделанную патетику, здравомыслящие люди (а тем более в какой-то степени знавшие внутреннюю сущность докладчика) ни на минуту «не яша веры», и эта, шитая белыми нитками очередная провокация, окончательно раскрыла на него глаза всем тем наивным людям, которые еще продолжали по недомыслию смотреть на него как на церковного деятеля; теперь этот бесчестный и прожженный авантюрист, как никогда прежде, явил свою истинную физиономию изумленному миру.

Нельзя не отметить здесь и того, сколь неоценимую услугу оказал своей подрывной деятельностью А. И. Введенский врагам Церкви, в частности, так называемым «научным атеистам», методы борьбы которых против Церкви, – выражаясь словами одного из них, направленными в адрес духовенства, – «были весьма разнообразны, масштабы [...] исключительны. Бешеная активность, дикий “антирелигиозный» фанатизм, подлое лицемерие и звериный разгул низменных страстей – вот что характерно для этой борьбы»²¹⁵.

Так, более чем через двадцать лет после смерти самого Введенского и через сорок три года после «Помсобора-25», находятся еще шарлатаны от «научного атеизма», перепевающие напевы своего былого союзника. Один из таковых, какой-то Р. Ю. Плаксин, издает в Москве (не где-нибудь в глуши) в 1968 году, под вывеской издательства «Наука» Академии Наук СССР (!) беспардонно-лживый пасквиль, в котором не поленился собрать с терпением, достойным лучшего применения все самое грязное, лживое и злобное, что было высказано и написано подобными же безответственными пасквилянтами 1920-х годов в адрес Русской Церкви, Святейшего Патриарха Тихона и его ближайшего окружения.

Не обойдена здесь и наша тема, по поводу которой этот «историк» Плаксин сообщает следующее:

«О том, что Тихон и после раскаяния продолжал лелеять антисоветские мечты и поддерживал связь с различными контрреволюционными организациями, свидетельствует, в частности, документ, оказавшийся [? – Сост.] в руках обновленцев осенью 1925 г., т. е. уже после смерти Патриарха. Это письмо примкнувшего в то время к обновленцам архиепископа всей Южной Америки Николая [Соловья]. В письме рассказывалось, что Тихон, отправляя в мае 1924 г. этого архиепископа в Америку [? – Сост.], передал с ним послание зарубежным монархистам. В послании говорилось, что Церковь не может благословить на русский престол великого князя Николая Николаевича, так как есть законный и прямой наследник – великий князь Кирилл»²¹⁶.

Воистину, читая эти плаксинские «научно-атеистические» откровения, невольно вспомнишь покойного редактора былых «Церковных Ведомостей», протоиерея о. П. Н. Лахостского, который в 1917 году, обращаясь к праотцу всех последующих «Плаксиных» – известному тогда Ивану Анатольевичу Шпицбергу, писал с пророческим предвидением, чтобы они не очень торопились пожирать «попов», так как без последних им нечего будет делать; ими еще долго будут питаться «шпицберги»...

Каков же был общий итог «Помсобора-25», на который обновленцы надеялись как на силу, способную положить конец всем церковным разделениям, ими же самими учиненным и обеспечить ихнему руководству закабаление всей Православной Русской Церкви; закрепить за ними и на будущие времена командные высоты в Ней?

Ничего решительно из всех этих предположений не осуществилось.

В церковном отношении значение этого самочинного соборища было, конечно, равно нулю.

В плане же антицерковном, церковно-разрушительном, его следует признать как большую отрицательную величину, принесшую многие скорби и потрясения Церкви в недалеком будущем. И если «Собор» 1923 года представлял собою организованный известным ведомством бунт белого духовенства и церковного плебса против церковного правопорядка и богопоставленного в Ней священноначалия в лице Святейшего Патриарха Тихона, с сопутствующим разложением внутрицерковной дисциплины в угоду Кесаря, то псевдо-миротворческий «Помсобор-25» продемонстрировал себя как последовательный и упорный продолжатель сознательного разложения Церкви и окончательно поставил обновленческий раскол в невероятную позу государственной религии атеистической страны, расплатившись с Кесарем за его покровительство Главою Православной Церкви, одинаково ненавистной для обоих.

То обстоятельство, что «Помсобор-25» еще раз блистательно продемонстрировал полнейшее бесплодие обновленческой «идеи» и свою изоляцию от Церкви как раскольнического общества, явилось великой церковно-исторической заслугой мужественного Местоблюстителя Патриаршего Престола, митрополита Петра; его твердость и выдержка, а также сплоченность с ним православной иерархии, клира и мирян, т. е. всех верных элементов Церкви, своевременно объединенных и укрепленных в своей стойкости его замечательным по своей классической формулировке, отеческим посланием от 15(28) июля 1925 года – в котором все чада Церкви услышали и распознали авторитетный призыв своего общего Отца и Первосвятителя, все это взятое вместе, в итоге своем, прозвучало для обновленцев как окончательный приговор их нетерпимости в Церкви Божией; смутьяны-раскольники еще раз убедились, что никакое общение с ними канонически немыслимо и не будет осуществлено никогда и ни при каких обстоятельствах.

И для обновленцев, еще мысливших себя в какой-то степени чадами Церкви и надеявшихся где-то в глубине души на возможность предстоящего примирения, этот вывод, естественно, явился самым страшным и окончательным по своей безапелляционности и безнадежности.

«Идейный» разброд и развал обновленчества, внутренне разделившегося «на ся», продемонстрированный на «Помсоборе-25», вполне определил последующую невозможность для него какого-либо ренессанса и консолидации, или хотя бы даже относительного восстановления в прежней силе; отселе оно осталось обреченным, – в полном смысле слова, – на медленное умирание, и, как известно, процесс этой гнилостной агонии хотя продлился два десятка лет, но окончился с удивительной логичностью (наводящей на глубокие размышления) в 1946 году кончиною своего главного «творца и зиждителя» Александра Ивановича Введенского, умершего вне общения с Церковью и отпетого, по разрешению Патриарха Алексия (Симанского), как «раб Божий» Александр!

И это разложение обновленчества не осталось без отражения на страницах даже и обновленческой печати; тогда же ихние борзописцы писали следующие плаксивые строки, пытаясь найти где-то на стороне козла отпущения за собственные безобразия и «тактические» промахи:

«Тихоновщина [...] и руководители староцерковничества постарались настолько спутать понятие об обновленчестве в сознании массы, что даже и сами обновленческие деятели потеряли ясность в определении идеологической основы своего движения»²¹⁷.

Сказано прекрасно, но не совсем точно. «Руководителям тихоновщины» не было никакой надобности и стараться: сами «идеологи» раскола только тем и занимались, что всячески дискредитировали и позорили себя пред лицом «массы», блуждая в трех соснах сексуального вопроса, проблемы выколачивания денег и сервилизма в угоду князя мира сего. Не потерявшие окончательно веру и наиболее честные и искренние из них (митрополит Владимирский Сергий Страгородский, архиепископ Костромской Серафим Мещеряков и подобные) при первой возможности бежали от обновленческой чумы; не задумываясь покидали ряды раскольников, коль скоро осознавали свое заблуждение, и направлялись по пути покаяния; другие, более малодушные, «по-тихому» уходили в сторону «торговать апельсинами» (Е. А. Тучков о «митрополите» Евдокиме Мещерском); что же касается прочих, то они до самого бесславного окончания обновленческой эпопеи так и остались «со своими свадебными бубнами» (Антонин Грановский).

«Помсобор-25» исчерпал свою позорную деятельность 27 сентября (10 октября) 1925 года. Начав с грандиозной лжи Введенского, ложью же он и закончился:

«“Собор не предъявляет никаких обвинений», – говорится в послании [его. – Сост.]. И это после гнусного доклада присяжного клеветника – Введенского, облившего грязью Святейшего Патриарха и митрополита Петра»²¹⁸.

В обильной обновленческой литературе впоследствии нам встретилось одно лишь приемлемое место, более или менее объективно касавшееся тех дней и – в какой-то степени – трезво судившее о них. И хотя в суждении этом, как и всегда, немало напущено раскольничьего тумана, однако, при некоторых незначительных мысленных допусках к нему, нельзя с ним не согласиться. Обновленческий исследователь писал:

«Смерть Патриарха Тихона положила конец всем иллюзиям в обновленческом деле. В первый момент эти иллюзии даже расцвели. Случилось то, чего давно ждали [обновленцы. – Сост.], как развязки положения: реставрированное Патриаршество угасло само собою. Воскресли надежды на естественное и скорое изжитие церковного разделения и под знаком этих надежд был объявлен созыв третьего [по обновленческому счету. – Сост.] Поместного Собора, на который широко раскрывались двери всем староцерковникам. Однако тут-то и выяснилось, что диагноз церковного положения до сих пор ставился не совсем правильно [т. е. совсем неправильно. – Сост.]. Не в Тихоне было дело, а в живучести тех старых устоев, на которые опиралась патриаршая реакция, и которые могли быть изжиты только путем внутреннего церковного перевоспитания [в конечном счете – в сторону безбожия, чем усердно и занимались обновленцы под руководством “атеистов». – Сост.]. Не стало Тихона, но все равно осталась тихоновщина со всеми своими атрибутами. Обстоятельства после-тихоновского заместительства особенно наглядно подчеркивали сущность происходящего в Церкви кризиса [?! – Сост.]. Тихона заменил человек совершенно непопулярный: ясно было, что не в лицах [дело? – пропуск. – Сост.], а в знамени, в системе. Старая церковность упорно держалась на своих позициях, потому что под ее ногами оставалась нетронутая почва – старая психология церковной массы, которую не успело еще [слава Богу! – Сост.] захватить обновленческое движение. Примирительный жест [вот именно: “жест», не более. – Сост.] обновленцев остался без ответа. Собор 1925 года собрался в обстановке, пожалуй, более ярко подчеркнутого церковного раздвоения, чем Собор 1923 года. В момент последнего не было тихоновщины, стабилизировавшейся, рельефно очерченной и организованной. Собор 1925 года имел пред собою глухую стену обособившегося староцерковничества, нащупавшего свои точки опоры и на них утвердившегося. Иллюзии, таким образом, рассеялись. Всем стало понятно, что надеяться на скорое обновление Церкви путем воздействия сверху [!! – Сост.] не приходится. Некоторых это обескуражило и они дезертировали в тихоновский лагерь. Основное же обновленческое ядро извлекло из событий тот урок, что задача церковного обновления есть задача длительной органической работы, и что к ней надо приступать организованно, строя снизу, а не сверху»²¹⁹.

Добавим к словам «не в Тихоне было дело, а в живучести тех старых устоев, на которые опиралась патриаршая реакция»:

Отбросив здесь обычную раскольничью фразеологию и говоря попросту – дело было в жизненности идеи патриаршества в сознании верующего русского народа. И это – совершенно верно. А так как «идея» Патриаршества есть ни что-либо иное (что, впрочем, неведомо было нашим многоученым обновленческим «профессорам»), как идея 34-го Апостольского правила, то проще было бы сказать, что непоколебимость русского Патриаршества зиждилась и зиждится на верности нашей Церкви каноническим нормам; т. е. – Православию. Логический вывод отсюда только один: тот, что наши борцы против «идеи Патриаршества» суть, по существу своему, никто иные, как борцы против канонических устоев Православия, или – раскольники. Но смутьяны, именующие себя обновленцами, признаться в этом печатно и открыто, конечно, не могут. Это понятно.

Последняя же фраза цитаты является поразительно кислым признанием на пятом году обновленческой смуты! То, что сейчас стало понятным туповатому автору, всем нормальным, здравомыслящим людям было понятно с самого момента зарождения «обновленчества»; каждому ребенку ясно, что любое здание строится снизу (и только снизу, с фундамента), и только «идейные» наши обновленцы со своими вывихнутыми мозгами начали свое «строительство» – сверху!

И пять лет не могли догадаться, что творят на общее посмешище и горе глупое и «левое» дело.

Действительно: «аще не Господь созиждет дом...» (Пс. 126, 1) и т. д. Но за пять-то лет вполне достаточно было времени, чтобы даже и «профессорам» понять, что их «совет и дело от человек». Но они этого не поняли и продолжали строить «сверху».

Результат налицо.

И поистине каждая самая «серая» верующая баба в деле церковного домостроительства оказалась гораздо мудрее и даже богословски просвещеннее всех «лидеров» и «профессоров» обновленческой стихии, так как для нее хотя бы чисто интуитивно представляется совершенно ясным, что всякие неизбежные дефекты, возникающие в земном плане исторического бытия Церкви, можно и должно изживать только единственным способом, указанным нам Священным Писанием: постоянным и напряженным внутренним деланием всех и каждого во имя общего блага и спасения. И только ученые лбы из обновленческой Академии или Синода начинают свои построения «строительством сверху»!

Как ни повторить тут с чувством умиления и благодарности слова Христовы, «яко утаил ecu сия от премудрых и разумных и открыл ecu та младенцем» (Мф. 11,25)!

5. Арест Патриаршего Местоблюстителя

Итак Петра стерегли в темнице, между тем Церковь прилежно молилась о нем Богу (Деян. 12, 5)

«Гораздо легче будет перечислить оставшихся нетронутыми...»²²⁰

Еще в первые дни революции, отправляясь в поездку по стране и «развернув на местах кипучую деятельность, М. И. Калинин и его сотрудники разъясняли также политику Советской власти в отношении религии и Церкви и проводили антирелигиозную работу [! – Сост.]. В числе кинофильмов, находившихся в поезде, был и фильм “Открытие мощей Тихона Задонского», пользовавшийся большим успехом у населения.

Останавливаясь на религиозном вопросе, М. И. Калинин требовал неукоснительного соблюдения свободы совести и предупреждал против оскорбления чувств верующих. Так, во время беседы с крестьянами Ново-Майнской волости Мелекесского уезда Самарской губернии, состоявшейся 13 мая 1919 года и посвященной, главным образом, разъяснению законодательной деятельности Советской власти и ее налоговой политики, М. И. Калинин сказал: “Мы требуем вообще справедливого отношения ко всем от наших ответственных людей, и вот я хочу знать и у вас, как идет работа местных властей, может быть, среди них есть нечестные люди, которые воруют, пьянствуют, конфискуют, бывает, что непочтительно относятся к Церкви; особенно это бывает с молодыми коммунистами, которые в шапках на голове приходят в церковь. Знайте, товарищи, – разъяснил далее М. И. Калинин, – что таким поведением он оскорбляет не Церковь, он оскорбляет крестьян, которые веруют, а это очень неправильно: если ты сам не веруешь, то ты должен относиться с уважением к другим. Есть такие люди, товарищи, – сказал М. И. Калинин, заканчивая свою беседу, – и их надо вводить в законные рамки"» ²²¹.

И следует сказать, что пока происходил процесс становления советской власти, было высказано и написано немало красивых слов в пользу суверенитета, неприкосновенности Церкви и ограждения Ее внутренней свободы.

В. И. Ленин писал: «Всякий должен быть совершенно свободен и с – поведывать какую угодно религию или не признавать никакой религии²²²»²²³.

Много и других прекрасных высказываний подобного рода можно бы было привести здесь, но и сказанного достаточно, чтобы понять их характер и направление.

Словом, как говорится, бумага все терпит; на деле же, практически, осуществлялось совершенно иное – противоположное тому, что говорилось и писалось. И так как писалось и говорилось хорошего очень много, а плохого делалось постоянно неизмеримо больше, то с годами все вполне уяснили себе, что все подобные благожелательные, и, во всяком случае, нейтральные и объективные декларации по адресу Церкви есть ничто иное как дешевая уловка или демагогический аккомпанимент, под который удобнее громить Православную Церковь и творить всяческие насилия над совестью верующих граждан.

И полувековой исторический опыт вполне подтвердил это печальное положение, известное ныне всему цивилизованному миру; садистическое неистовство «научного атеизма» особенно назидательно показало себя в 1920–1930-х годах, проявляясь в неслыханных масштабах и самых диких, средневековых формах. Как ни пыталась Церковь доказывать свою аполитичность и полнейшую лояльность в отношении новой государственности – все было бесполезно.

«Неверующие о нас судят по себе и не могут понять, как и чем дорога нам вера, что она нам дает»²²⁴ – справедливо и кротко обмолвился как-то на своих страницах «Украинский Православный Благовестник».

Сказано это слишком вяло и не совсем то, что следовало бы... На самом деле руководители церковного погрома прекрасно осведомлены и нисколько не сомневаются в совершенной лояльности православно-верующего общества к новой безбожной государственности и совершенной покорности ей в гражданском отношении, но это невыгодно им, ибо парализует все их замахи на Церковь; не дает повода нападать на Нее, громить Ее. Отсюда и повелось, что вся, так называемая, антирелигиозная (в действительности – антицерковная) «работа» вот уже в течение пятидесяти лет трубадурами «атеизма» сведена к бесконечному оклеветанию Церкви, преподнесению Ее общественному мнению как «контрреволюционной организации» со всеми вытекающими отсюда неисчерпаемыми разговорами и писаниями о Ее «реакционности», «консерватизме», «тайных кознях против существующего строя» и т. п.

Правда, для отвода глаз мировому общественному мнению и нашей внутренней слепорожденной, «вечно учащейся и николи же в разум истины приходящей» интеллигенции создано некое хитрое «законодательство», якобы во ограждение свободы совести в стране, но церковному миру давно известно, что оно в действительности – на практике – не применяется.

Отметим здесь, однако, другой, более существенный момент, не утративший своего значения и доныне.

Еще на заре революционной поры, кажется в 1918 году, в то самое время, когда впервые раздавались приведенные выше прекрасные слова М. И. Калинина, Ленина и др., один из самых первых, штатных «безбожников» (бывший до того синодским чиновником), некий Иван Анатольевич Шпицберг (упоминавшийся выше), выступал в Питере со своими «антирелигиозными», циничногрубыми и кощунственно-погромными лекциями перед аудиторией солдат и матросов, как-то очень некстати, неосторожно проболтался своим слушателям, сообщив им, что даже та относительная свобода в совершении православного богослужения, которая пока еще «терпится» советской властью – дело более или менее непродолжительного времени, так как в соответствующих «высших сферах», – сообщил он, – давно уже зреет мысль о необходимости в ближайшем же будущем издания специального правительственного декрета, коим таинство Святой Евхаристии будет объявлено ничем иным, как колдовским действием, конечно, совершенно немыслимым и нетерпимым в наше передовое и культурное время и, – как таковое, – будет подлежать повсеместному запрещению.

Об этом выступлении И. А. Шпицберга сообщалось тогда в печати²²⁵.

Правда, подобного декрета ни в 1918-м, ни в последующие годы «высшие сферы» издать не отважились и, по-видимому, не рискнут сделать это и впредь. Но важно отметить то обстоятельство, что мысль о беспощадной борьбе с религией до ее совершенного, физического уничтожения туманила уже и тогда чьи-то «передовые» головы и, – как известно, – не снята с повестки и по сей день, прекрасно подтверждая известное пророчество Ф. М. Достоевского, сказавшего, что социализм является не только и не столько «рабочим вопросом», сколько вопросом атеистическим; вопросом построения «рая» на земле, но без Бога.

Итак, в области религии, наша писанная конституция и поныне фиктивно продолжает будто бы ограждать то, что в повседневной действительности неумолимо уничтожается с особым озлобленным рвением, на основании каких-то иных, неписаных, и во всяком случае, законспирированных, скрытых от народа предначертаний.

Разумеется, несмотря ни на какую конспирацию и «секретность», самые широкие слои верующего народа прекрасно понимают и видят всю «методику и практику антирелигиозной пропаганды», осуществляющуюся в жизни; еще яснее все это представляется, конечно, высшему церковному руководству, десятилетиями сидящему на бочке с порохом и приученному к этой революционной мебели как к прежнему золоченому синодскому креслу. И надо отметить (так как «атеисты» наши это умышленно замалчивают!), что в самом начале появления советской власти, при появлении самых первых, так сказать, еще зачаточных конфликтов между сторонами, – со стороны тогдашнего церковного руководства неоднократно возникала инициатива к немедленному же и по обоюдному соглашению, изжитию их; предпринимались попытки к встрече с советскими деятелями и благожелательному взаимному обсуждению и разрешению возникавших ненормальностей; и Святейший Патриарх Тихон, и представительные делегации тогдашнего Собора 1917–1918 гг. порывались к установлению взаимных контактов²²⁶. Однако советские «высшие сферы» неизменно и начисто отводили все подобные начинания, в частности и сам В. И. Ленин не пожелал принять даже соборную делегацию и выслал к ней – за себя – специалиста по «поповским» делам, известного попоеда и сектоведа Владимира Димитриевича Бонч-Бруевича.

Причина все та же: «атеистическая сторона» с самого начала своего появления на горизонте не только не была заинтересована в урегулировании церковного вопроса в общегосударственном плане, но к тому только всегда и стремилась, чтобы максимально ухудшить отношения с Церковью, до предела их накалить, создать нетерпимые для Церкви условия существования и методически, не покладая рук крушить и громить Ее, где и когда только возможно.

Так и повелось. А отсюда и в описываемое время становится совершенно понятной позиция патриаршего преемника – Патриаршего Местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра, занятая им по отношению к тем гражданским чиновникам, которым была передана на систематический узаконенный разгром Русская Церковь.

Имея в виду преждебывшие опыты, Местоблюститель предпочитал ни в какие переговоры с гражданской властью не вступать, заранее зная, что любая попытка в этом направлении будет встречена «в штыки» и блага Церкви не принесет; он и продолжал занимать непроницаемо оборонительную позицию «благожелательного нейтралитета», определенную еще Святейшим Патриархом Тихоном, отдавая все свое внимание и силы исключительно на благоустроение внутренней жизни Церкви, тем более, что «внешним» до нее, – как они заверяли, – никакого дела, будто бы, не было.

Но и эти заверения были, разумеется, лукавыми.

Конечно, исступленно и открыто громить внешнюю Церковь до полного уничтожения Ее перед лицом мирового общественного мнения невозможно; делать это следует исподволь и с наименьшим шумом (хотя в погромном пафосе это иногда и забывается). Да с ликвидацией внешней Церкви вопрос для «научных атеистов» наших не только не разрешается, но наоборот: даже еще и усложняется; дальнейшая борьба с Нею, загнанной «в катакомбы» становилась бы неизмеримо сложнее, что общеизвестно по преждебывшим историческим примерам, когда забывалось, что религия (по известному выражению) подобна гвоздю в стене, по которому чем сильнее бьешь, тем глубже и основательнее загоняешь его в стену.

Этот основной парадокс и «необъяснимость» борьбы с религией неизменно обнаруживается во все эпохи гонений; кончалось, обычно, тем, что ученые «атеистические» мудрецы расшибали себе лоб об него и, в конце концов, оставляли Церковь в покое. Но Ей это дорого обходилось.

«Гнали христиан после смерти Спасителя, мучили их, объявляли и считали врагами народа, врагами отечества. Все терпеливо сносили христиане: на насилие не отвечали насилием, на злобу не отвечали злобой, все предавали Судии Праведному – Богу. Что же вышло? Правители государств стали замечать, что из среды христиан выходили лучшие и послушные дети, лучшие воины, лучшие и покорнейшие подданные. Что бы ни поручили христианам, какое бы дело, какую бы должность им не дали, – во всем они оказывались честными, трезвыми и неподкупными, скромными, во всем им можно было довериться. Из христиан стали лучшие господа и лучшие слуги, лучшие начальники и лучшие подчиненные. И вот, благодаря этому христианство стало религией сначала дозволенной, а потом господствующею»²²⁷.

Быть может, история повторяется и здесь?

Однако помраченные мозги мракобесов «научного атеизма» не назидаются историческими примерами и с фанатической тупостью всех аввакумов прут напролом, ни с кем и ни с чем не считаясь и вопреки ими же декларированным «законодательным нормам».

У сегодняшних их представителей с течением времени, наконец, созрела настойчивая мысль о настоятельной необходимости всемерного проникновения внутрь церковного организма для последующего методического разложения его невидимо для общественного мнения. Эта операция рассчитана на многие годы и ей придается вид «естественного» умирания Церкви, исторически «отжившей свой век» и неспособной теперь противопоставить Себя новой, материалистической идеологии, перед которой, дескать, Она совершенно закономерно пасует.

Отсюда, на своих законспирированных «методических» совещаниях «научными атеистами» была изобретена необходимая им теория о якобы государственной необходимости официальной регистрации в соответствующих гражданских органах приходских ячеек церковной «организации», без чего, будто бы, Церковь не может нормально существовать в стране, хотя в действительности Она прекрасно существовала именно в таком состоянии в течение целого десятилетия (1917–1927). Безбожническое изобретение это вопиюще нарушает и писания того же В. И. Ленина, в которых черным по белому говорится, что в условиях новой (советской) государственности ни один чиновник не должен сметь даже интересоваться вопросом религиозной или безрелигиозной принадлежности того или иного гражданина страны.

Но «научные атеисты», конечно, наплевали и на этот ленинский им указ.

И, в конечном счете, как бы ни мудрили они, как бы ни секретничали со своей, всем очевидной, «методикой», – «Церковь никогда не откажется от своего стремления к христианизации общественности, но путь к этому не через власть, а через привитие Православия к культуре. Человечество придет к Богу через свои низы, а не верхи – и не случайно, что Христос обращался именно к бедным и простым людям»²²⁸.

Позиция Русской Церкви с самого начала революции ясна и понятна: Она желала и желает спокойно жить и излучать Свой свет, совершенно не претендуя ни на какую политическую или государственную функцию в стране. Это именно Она и выполняет всегда с неизменной честностью (немногочисленные же антисоветские выступления некоторых Ее представителей в начале революции были вполне естественными и вызывались кровавыми эксцессами гражданской войны)...

Но подобная позиция Церкви не выгодна «шпицбергам», так как не дает повода для обоснованного нападения на Нее и обвинения Ее в контрреволюции – самом страшном грехе революционной эпохи, без чего начинать истребительную антицерковную войну – неудобно. И «неудобно», конечно, не перед своими (со своими-то «гражданами» мы нисколько не считаемся), а опять-таки все пред лицом того самого «гниющего капитализма», перед которым русские люди еще с петровских времен приучены стоять на задних лапках. И современные «научные атеисты», – прямые наследники петровского духа и стиля, – прекрасно это понимают и неукоснительно стремятся исполнять.

Отсюда, из этого нерусского антицерковного начала и зародилась вся последующая система провокаций и искусственно созданных конфликтов и дутых выпадов против Церкви, которые уже авансом оправдывали все последующие кары и репрессии, имеющие обрушиться на Нее за противление им.

Так к началу двадцатых годов сложились те тяжелые взаимоотношения между Церковью и государством, о которых следующими красноречивыми словами говорится в цитированном уже нами документе, известном «Соловецком послании»:

«Было бы неправдой, не отвечающей достоинству Церкви и притом бесцельной и ни для кого не убедительной, если бы кто-либо стал утверждать, что между Православной Церковью и государственной властью советских республик нет никаких расхождений. Но это расхождение состоит не в том, в чем желает его видеть политическая подозрительность и в чем его указывает клевета врагов Церкви. Церковь не касается перераспределения богатств или их обобществления, так как всегда это признавала правом государства, за действия которого не ответственна. Церковь не касается и политической организации власти, ибо лояльна в отношении правительств всех стран, в границах которых имеет своих членов. Она уживается со всеми формами государственного устройства. [...] Это расхождение лежит в непримиримости религиозного учения Церкви с материализмом, официальной философией коммунистической партии и руководимого ею правительства советских республик. [...] Церковь видит в религии животворящую силу не только обеспечивающую человеку достижение его вечного предназначения, но и служащую источником всего великого в человеческом творчестве, основу земного благополучия, счастья и здоровья народов. Коммунизм смотрит на религию как на опиум, опьяняющий народы и расслабляющий их энергию, как на источник их бедствий и нищеты. Церковь хочет процветания религии, коммунизм – ее уничтожения. При таком глубоком расхождении в самых основах миросозерцания между Церковью и государством не может быть никакого внутреннего сближения или примирения, как невозможно примирение между положением и отрицанием, между да и нет, потому что душою Церкви, условием Ея бытия и смыслом Ее существования является то самое, что категорически отрицает коммунизм.

Никакими компромиссами и уступками, никакими частичными изменениями в своем вероучении или перетолковываниями его в духе коммунизма Церковь не могла бы достигнуть такого сближения. [...]

Православная Церковь никогда не станет на этот недостойный путь и никогда не откажется ни в целом, ни в частях от Своего, овеянного святыней прошлых веков вероучения в угоду одному из вечно-сменяющихся общественных настроений. При таком непримиримом идеологическом расхождении между Церковью и государством, неизбежно отражающемся на жизнедеятельности этих организаций, столкновение их в работе дня может быть предотвращено только последовательно проведенным законом об отделении Церкви от государства, согласно которому, ни Церковь не должна мешать гражданскому правительству в успехах материального благополучия народа, ни государство стеснять Церковь в Ее религиозно-нравственной деятельности.

Такой закон, изданный в числе первых революционным правительством, вошел в состав Конституции СССР и мог бы при изменившейся политической системе до известной степени удовлетворить обе стороны. Церковь не имеет религиозных оснований не принять его. Господь Иисус Христос заповедал предоставлять “кесарево», т. е. заботу о материальном благосостоянии народа, “кесарю», т. е. государственной власти, и не оставил нам, своим последователям завета влиять на изменение государственных форм или руководить их деятельностью. Согласно этому вероучению и традициям, Православная Церковь всегда сторонилась политики и оставалась послушной государству во всем, что не касалось веры. Оттого, внутренне чуждая правительству в древне-римской империи или в недавней Турции, Она могла оставаться и действительно оставалась лояльной в гражданском отношении. Но и современное государство со своей стороны не может требовать от Нее ничего большего. В противоположность старым политическим теориям, считавшим необходимым для внутреннего скрепления политических объединений религиозное единодушие граждан, оно не признает последнего важным в этом отношении, решительно заявляет, что не нуждается в содействии Церкви в достижении им поставленных задач, и предоставляет гражданам полную религиозную свободу.

При создавшемся положении Церковь желала бы только полного и последовательного проведения в жизнь закона об отделении Церкви от государства. К сожалению, действительность далеко не отвечает этому желанию. Правительство как в своем законодательстве, так и в порядке управления, не остается нейтральным по отношению к вере и неверию, но совершенно определенно становится на сторону атеизма, употребляя все средства государственного воздействия к его насаждению, развитию и распространению в противовес всем религиям. Церковь, на Которую Ее вероучением возлагается религиозный долг проповеди Евангелия всем, в том числе и детям верующих, лишена по закону права выполнить этот долг по отношению к лицам, не достигшим 18-летнего возраста, между тем, в школах и организациях молодежи детям самого раннего возраста и подросткам усиленно внушаются принципы атеизма со всеми логическими выводами из них. Основной закон дает гражданам право веровать во что угодно, но он сталкивается с законом, лишающим религиозное общество права юридического лица и связанного с ним права обладания какой бы то ни было собственностью, даже предметами, не представляющими никакой материальной значимости. [...] В целях пропаганды, противорелигиозной по силе этого закона, у Церкви отобраны и помещены в музей почитаемые Ею останки святых.

В порядке управления правительство принимает все меры к подавлению религии – оно пользуется всеми поводами к закрытию церквей и обращению их в места публичных зрелищ и упразднению монастырей, несмотря на введение в них трудового начала, подвергает служителей Церкви всевозможным стеснениям в житейском быту, не допускает лиц верующих к преподаванию в школах, запрещает выдачу из общественных библиотек книг религиозного содержания и даже только идеалистического направления, и устами самых крупных государственных деятелей неоднократно заявляло, что та ограниченная свобода, которой Церковь еще пользуется, есть временная мера и уступка вековым религиозным навыкам народа.

Из всех религий, испытывающих на себе всю тяжесть перечисленных стеснений, в наиболее стесненном положении находится Православная Церковь, к Которой принадлежит огромное большинство русского населения, составляющее подавляющее большинство и в государстве»²²⁹.

Все множество петиций и воззваний к правительству с призывом к соблюдению советской законности во взаимоотношениях с Церковью, неизменно оставались в подлинном смысле этого слова – «гласом вопиющего в пустыне».

Одновременно всяческие притеснения Церкви доведены были до предела, а административно-полицейские репрессии против епископата, клира и наиболее сознательной части верующих мирян приняли систематический и как бы узаконенный характер, а в этих условиях Е. А. Тучков и начал свои, вначале осторожные и слабые, а затем все наглеющие домогательства перед лицом Святейшего Патриарха Тихона о необходимости, якобы, «легализации» Церкви.

Дело, однако, не шло; Патриарх был тверд и насквозь видел скрытые цели своего сановного посетителя...

Потерпев полный провал в переговорах с Патриархом, после его кончины Е. А. Тучков с удвоенной настойчивостью стал осаждать с теми же требованиями Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра. Причем, с этим последним Тучков держал себя еще более нахально и, в стремлении скорее поработить Церковь своему влиянию и вертеть Ею как ему заблагорассудится, предъявлял все более и более наглые требования, рассчитывая на слабость Местоблюстителя, но неожиданно и здесь получил такой же отпор; Местоблюститель начисто отклонял все то, что являлось неприемлемым и несовместимым с достоинством и внутреннею свободой Церкви. И так как именно то и другое являлось конечной целью ликвидации в тайных замыслах Тучкова, то естественно, что переговоры вновь зашли в тупик и не могли иметь никакой перспективы до тех пор, пока «государственная» сторона ни удосужится перенести их на разумную и законную почву.

И поскольку Тучков не имел намерения это делать, то митрополит Петр тем более не мог поступаться основными принципами церковного бытия и благополучия; здесь он оказывался совершенно несгибаемым.

Отношения между ними стали весьма натянутыми.

По-видимому, тогда-то Е. А. Тучков и начал плести сети по объединению обновленцев с Православной Церковью при помощи церковного «мира» на предстоящем «Помсоборе-25», надеясь таким уже образом свалить Патриаршего Местоблюстителя, дать первенство власти верноподданным обновленческим «лидерам», и тем обеспечить себе проникновение в недра Церкви «научно-атеистической» агентуры, которая не замедлит навести там уже свой порядок, что, в конечном итоге, и требовалось «ведомству» Е. А. Тучкова.

Но, как известно, твердость митрополита Петра еще на два года отбросила эту тучковскую затею (по июль 1927 года), а за ним самим навсегда утвердила в истории Церкви и благодарной памяти православного потомства славу великого Отца и Исповедника Истины и Чистоты церковной.

Таким образом, в то время, о котором идет у нас речь, непреклонность Местоблюстителя совершенно смешала все карты в руках врагов Церкви, которые, впрочем, не унимались в своих домогательствах, без конца наседая и навязывая Церкви свои наглые претензии о Ее легализации. И переговоры возобновлялись неоднократно.

Заграницей писали тогда в связи с этим:

«Тучков от имени правительства начал вести с митрополитом Петром переговоры о легализации, т. е. официальном оформлении управления Православной Церкви [без чего – как мы упоминали – Она десять лет прекрасно обходилась. – Сост.]. Эта легализация обещала облегчить бесправное положение Церкви [созданное теми же Тучковыми. – Сост.], но требовала принятия митрополитом Петром ряда условий, как-то: 1) издания декларации определенного содержания ,2) исключенияиз ряда управляющих– неугодных власти епископов, т. е. устранения их от церковной жизни, 3) осуждения заграничных епископов [за их политические деяния. – Сост.] и 4) в дальнейшем определенного контакта в деятельности с Правительством в лице Тучкова. За это обещалось официальное оформление управления [центрального и епархиальных. – Сост.] и неприкосновенность тех епископов, кои будут назначены на епархии по соглашению с властью [не забудем: стремящейся к уничтожению веры и Церкви! – Сост.]. Митрополит Петр решительно отказался от предложенных ему условий и, в частности, от подписания предложенного Тучковым текста декларации»²³⁰.

Непоколебимая позиция Патриаршего Местоблюстителя, конечно, угрожала тяжелыми последствиями, как ему лично, так и единомысленному с ним епископату, но перспектива личных страданий не устрашала иерархов подобной настроенности, рассматривавших тогда существующее положение Церкви не в историческом аспекте, а в плане религиозном, мистическом – каковую точку зрения, сами того не подозревая – еще более возгревали и укрепляли вообще в церковном обществе своими действиями сами же, так называемые, «безбожники».

Кроме того, уступить требованиям Е. А. Тучкова, поставив Церковь под негласное его фактическое руководство, Патриарший Местоблюститель, конечно, по всей справедливости считал не только противным внутренней свободе Церкви, но и явным нарушением Конституции и декрета об отделении Церкви от государства, предусматривавших и охранявших Ее суверенность и самодеятельность в самом безоговорочном смысле этих понятий от каких бы то ни было поползновений на контакт именно с государственной атеистической властью.

Так же, как покойный Святейший Патриарх, Местоблюститель считал, что те неясности и трения (обычно искусственно создаваемые гражданской стороной), какие постоянно имели место, – со временем должны быть изжиты совместными усилиями доброй воли, путем терпимости, доверия и, конечно, взаимными уступками, не затрагивающими честь и достоинство сторон. Понятно, что Тучкова подобная точка зрения на вещи не устраивала, и он продолжал вынашивать свои планы по борьбе с Церковью и окончательного ее одоления. Но «Петрова» твердость мешала их осуществлению.

Как мы видели выше, в этих условиях началась разнузданная предсоборная кампания обновленцев, поддержанных на местах по команде Тучкова всеми мерами гражданской администрации и полицейщины. Но первоначальные «успехи» этой кампании летом 1925 года не только внезапно приостановились, но и резко пошли на убыль: предсоборные настроения окрасились в иные, минорные тона. Это раздался властный голос Патриаршего Местоблюстителя, отрезвивший многих легкомысленных своих чад; сказавший «нет» всем обновленческо-«безбожническим» начинаниям.

А когда провокационный «Помсобор-25», превращенный Введенским в недостойный балаган объединенных проходимцев и авантюристов, окончательно потерпел фиаско, Тучкову и К° не оставалось уже ничего иного, как начать срочно продумывать предстоящую «хирургическую операцию» над Патриаршим Местоблюстителем, о которой уже оповестил «благовестник истины Христовой» с трибуны соборной, и подыскивать более «гибкое» руководство Церковью взамен него.

За рубежом писали:

«Советы, убедившись, что в лице митрополита Петра Православная Церковь имеет неподкупного и бесстрашного вождя, энергичного и смелого, – стали подготовлять способы для удаления его от руководства Русской Церковью. С этой целью в газетах стали появляться статьи, полные клеветнических инсинуаций против митрополита Петра и его якобы контрреволюционной деятельности»²³¹.

Практически «убрать» митрополита Петра не представляло, конечно, никакой трудности; в этом отношении имелся уже колоссальный, многолетний опыт «работы с попами». Однако вследствие занимаемого им высокого положения Первосвятителя Великой (как-никак) Русской Церкви, мероприятие это надлежало составить по возможности без шума и с максимальной, так сказать, деликатностью во избежание нежелательного резонанса за рубежом.

И поскольку наиболее безболезненный успех дела прежде всего определялся его формальным «юридическим» обоснованием, то в этом направлении и были предприняты соответствующие меры: был применен обычный тогда, самый страшный вариант – компрометация по политической линии (Лк. 23, 2; Ин. 19,12, 15).

По рассмотрении этого вопроса начальство, по-видимому, нашло, что после соборной провокации Введенского с «покаянным письмом епископа Николая Соловья» достаточно будет хорошей порции клеветнических газетных помоев, чтобы уже «на законном основании» и «в силу необходимости» отправить Патриаршего Местоблюстителя туда, «куда Макар телят не гонял».

Чтобы не возвращаться к этой теме в дальнейшем, рассмотрим здесь, так сказать, политический облик митрополита Петра, т. е. остановимся ненадолго на вопросе, кажущемся многим теперешним людям чуть ли не первостепенной значимости, в то время как в действительности в церковной сфере он не имеет ни малейшей цены и не привлекает к себе и тысячной доли внимания, уделяемого ему в быту гражданском.

В применении к Патриаршему Местоблюстителю он подлежит рассмотрению и вниманию лишь в той мере, в какой оказался лейтмотивом всех грязных выступлений против него со стороны разнообразных врагов Церкви.

И, прежде всего, следует иметь в виду, что Церковь – не человеческая «организация», как изо всех сил стараются представить Ее, судя по себе, наши всезнающие «безбожники», а мистическое Тело Христово, свободно, а не из шкурных соображений, объединенное единством веры и основанной на ее постулатах внутренней дисциплины. Вера – основа религии, а отсюда вопросы политического характера способны интересовать каждого верующего человека лишь постольку, поскольку он, пока что, вынужден находиться в условиях земного существования; примерно так же, как интересует его погода данного дня.

Полагаем, что митрополит Петр, как и большинство иерархов старого времени, по политической терминологии должен считаться монархистом; в пользу такого предположения говорит как сама эпоха его жизни, так, равно, воспитание, образование и вся последующая служебная деятельность, пропитанные этим политическим началом.

Однако сказать, что он был монархистом активным, чем-либо выдающимся на этом поприще, нельзя; никаких данных об этом нет.

Вернее, судя по всему тому, что о нем было известно, можно предположить, что он ни в какой степени не был человеком, увлеченным каким-либо политиканским зудом, тем более антисоветским. Он, безусловно, был настолько чист и тверд в своем Православии и настолько любил Церковь Русскую, являясь сам плотью от плоти Ее, что, – надо думать, – не мог бы принести Ее в жертву каким бы то ни было, мелочным в его глазах, политическим симпатиям. Предположить что-то подобное в применении к нему, к известному его духовному облику и, вообще, к лицу, занимающему столь необычайно высокое церковное и исторически обязывающее положение – довольно трудно; нет никаких объективных данных к этому. К тому же, вся его последующая жертвенная жизнь говорит лишь о беззаветном стремлении служению Церкви даже до уз и смерти.

Наконец, проверено исторически и многократно подтверждено жизнью то обстоятельство, что те или иные, так называемые, политические симпатии отдельных представителей Церкви, весьма многоразличные в своих оттенках, и как бы горячи они ни были, – никогда не способны замарать и низвести Церковь до уровня «общественной организации» (на что особенно бьют наши «безбожники», стремясь «политически» запачкать Церковь), и Святитель, предположим, и погрязший бы в политических интересах, тем самым механически выводит себя из благодатной стихии Церкви и удаляется от нее настолько, насколько увлекся не полезными для Нее и ненужными Ей земными, человеческими заботами. За примерами, подтверждающими это положение, далеко ходить не приходится: Илиодор (Труфанов), Антонин (Грановский), само обновленчество в целом, со всеми своими «профессорами» и «лидерами», именно поэтому и оставшимися в церковном смысле «генералами без армии» – по выражению Святейшего Патриарха Тихона. Оставив дело Божие ради интересов человеческих, они нагляднейшим образом лишь подтверждают непреложность слов Христовых, о невозможности человеку работать двум господам.

Итак, зная все это больше и лучше других, да и по своим личным свойствам не склонный к интересам нецерковным, митрополит Петр держался на своем первосвятительском посту со всей осмотрительностью; так, чтобы не дать врагам Церкви ни малейшего повода для обвинения Ее в целом или персонально его самого, как Ее Главы, в нецерковной политической деятельности. В церковном мире все это понимали и многие даже знали, а поэтому, все обилие грязных инсинуаций именно политического характера, излитых на него в столь короткий период времени, свидетельствовало, в конечном счете, против самих клеветников, сильно «переигрывавших» в своем постоянном и нескрываемом озлоблении против Русской Церкви и ее представителей. А отсюда Глава Церкви митрополит Петр так и остался в народном сознании в ореоле незапятнанности и исповедничества, вопреки всем стараниям обновленцев и их суфлеров.

Как бы облеченный в благодатную броню церковности, Патриарший Местоблюститель, потому именно твердо и безбоязненно правил «слово Истины», что не усматривал для себя ни малейшего внутреннего риска скатиться в низменные политические стихии.

В гражданском отношении, – в широком смысле, – он проявлял неизменно максимальную, допустимую в его положении, абсолютную лояльность к нашей неблагосклонной к нему государственности, и не его вина была в том, что последняя желала и требовала еще большего, на что он, конечно, не мог идти без опасения ущемления интересов Церкви с несомненной – в будущем – последней потерей Ею своей внутренней свободы (яркий пример чего, уже тогда, являло собою само обновленчество!)

Так, убежденная стойкость Местоблюстителя, основанная на всей глубине его веры в Бога, одухотворяя его, делала как бы неуязвимым ко всем поношениям и непрекращавшимся провокациям как от «внешних», так, равно, и от лжебратий, окопавшихся в недрах бывшего патриаршего Троицкого подворья.

И казалось, что все сказанное вполне надежно обеспечивало ему политический иммунитет; делало неуязвимым в этом отношении, ставя в непосредственную духовную близость к его великому предшественнику, линию поведения которого он старался продолжать со всей возможной неукоснительностью, а что касается верующего русского народа, то все «политические» обвинения, направлявшиеся в адрес Местоблюстителя, неизменно воспринимались им по их истинному достоинству – как явная клевета и наглейшая ложь.

Таким образом, «взять» митрополита Петра в тех условиях можно было только при наличии «контрреволюционности» – истинной или мнимой. А так как истинной – не было, наскоро состряпали мнимую. И хотя акция эта была шита белыми нитками, заметными каждому, однако, при нынешнем полнейшем пренебрежении всякой формой, обстоятельство это на суть дела нисколько не повлияло.

Е. А. Тучкову в его наглом давлении на Церковь и непрекращающихся домогательствах «легализации», после более полугодового бесплодного опыта, вполне убедившего его в несгибаемости Местоблюстителя в желательном для него смысле, не оставалось ничего иного, как обратиться, наконец, к той самой «хирургической операции», о которой авансом успел уже проболтаться на «Помсоборе-25» злой фигляр Введенский.

Патриарший Местоблюститель, разумеется, представлял себе в полной мере ожидающую его тяжелую перспективу и не строил никаких радужных иллюзий на этот счет, вполне реально воспринимая окружающую действительность, о которой еще в 1906 году на Предсоборном Присутствии один из членов оного заметил пророчески в своем выступлении:

«Пользуясь случаем, я решаюсь в этом высоком Церковном Собрании открыть свою мысль до конца по самому важному вопросу для Церкви, угнетаемой ныне бурным напором духа времени. Этот дух Церкви известен. Вопрос этот трепетный. Следует ли членам Церкви, кто бы они ни были, подчиняться требованиям государства, если они не согласны с учением Христа и Его Святой Церкви. Нет, не следует! Но в таком случае, каким путем идти, не заходя за пределы этого учения? Путь один: путь мученичества!»²³²

На этот путь и встал Патриарший Местоблюститель митрополит Петр без малейшего колебания, по примеру уже многих своих предшественников-совре- менников.

Но, прежде чем говорить что-либо о самой «хирургической операции», следует ознакомить читателя с предшествовавшими ей условиями, глубокомысленно продуманными заранее премудрым Е. А. Тучковым и другими «хирургами».

Главный упор был сделан на «работу» прессы.

После предварительной клеветнической увертюры по отношению к Патриаршему Местоблюстителю, порученной обновленческой центральной и периферийной печати, которая в раболепном усердии перед начальством, буквально захлебывалась в своих злостных измышлениях по его адресу, в чем легко убедиться всякому, кто возьмет в руки любой номер их журнала тех дней, финал ее был исполнен многоопытными «публицистами» «Известий ЦИК СССР и ВЦИК»!

В созданной таким образом удушливой внутрицерковной атмосфере 2(15) ноября 1925 года грянул, наконец, зловещий гром.

В этот день «Известия» публикуют статью некоего, совершенно никому неизвестного «гражданина» Теляковского²³³, – в действительности являвшегося одним из видных и активных деятелей «научного атеизма», замаскированного от глаз народа, как и все его коллеги по «идеологической» работе развала Церкви; в 1929 году он фигурирует, например, как член президиума II Всесоюзного съезда «воинствующих безбожников» совместно с Е. Ярославским (Губельманом), Е. А. Тучковым и др., на котором, между прочим, в отношении антирелигиозной печати принимается такая резолюция:

«Антирелигиозная периодическая литература в основном взяла правильную линию: бороться с религией не как с отвлеченной идеей о Боге, а с религией как контрреволюционной силой, как с тормозом социалистического строительства. Антирелигиозная печать в основном правильно разоблачает на конкретном материале контрреволюционную роль религии, увязывает вопросы борьбы с религией со всеми текущими политическими вопросами, стоящими перед партией и советской властью. Такая установка приблизила антирелигиозную печать к жизни, сделала ее более интересной и боевой»²³⁴.

Еще бы!..

Помещенная в «Известиях», центральном правительственном (!) печатном органе, статья «гражданина» Теляковского, размазанная в обычном для «безбожников» нагло-самоуверенном тоне, с саморекомендацией в «нейтральности» и «объективности», по содержанию являлась глубоко провокационной стряпней бульварного стиля; шитое белыми нитками клеветническое словоблудие Теляковского преследовало совершенно явную цель, слишком нетерпеливо выраженную, легко улавливаемую и совершенно очевидную для читателя, знакомого с тогдашним положением церковных дел.

В виду ее гнусной роли и рокового значения для последовавших событий, помещаем дальше ее полностью. Автор начинает с вопроса самому себе:

«Умерла ли тихоновщина в Церкви? Сама Церковь не могла бы ответить на этот вопрос утвердительно. Вполне ли сам Тихон разделался с тихоновщиной. На этот вопрос церковники придерживаются разных мнений.

Сам Тихон неоднократно [? – Сост.] всенародно каялся в своих преступлениях перед народом и властью. Сам он неоднократно уверял, будто “скорбит» о тех жертвах, которые были принесены, благодаря его контрреволюционной деятельности. Известно также его “предсмертное завещание», которое, как рассказывают, составлялось не одним Тихоном, а совместно с пятью его архиереями.

Из всего этого с полной несомненностью вытекает только одно: когда Тихон был разоблачен до конца, когда он убедился, что его контрреволюционная деятельность не приносит ожидавшихся результатов, когда он увидал, что на победу белых нет надежды, он счел необходимым реабилитироваться или, попросту говоря, “обелиться».

Патриарх Тихон умер раньше, чем он успел приступить к проведению тех мероприятий, которые наметил в предсмертном послании к верующим. Он обещал полный разрыв с черносотенным епископатом. Но сдержал ли он это обещание?

Перед смертью Тихон назначил после себя “престолоблюстителем» Петра, митрополита Крутицкого. Петр Крутицкий с первых же шагов постарался показать, будто он “лояльно» относится к советской власти: немедленно принял меры к опубликованию последнего послания Тихона.

Но кто такой этот самый Петр, Крутицкий митрополит? Это бывший чиновник царского Синода, друг и приятель Распутина, человек нецерковный, недуховный, вполне светский, с более чем светскими наклонностями. Он сделал головокружительную карьеру: в течение четырех лет, едва “постригшись» в монахи, он скоро назначается епископом, потом митрополитом Московским и, наконец, престолоблюстителем патриаршества, т. е. кандидатом в Патриархи. Несомненно, Тихон в свое время, как раз в то время, когда он направлял контрреволюционную борьбу Церкви, не без оснований приблизил этого человека к себе. И столь же несомненно, что не без оснований некоторые виднейшие архиереи-тихоновцы, пособники в контрреволюционной деятельности Церкви, охотно признали руководство и власть этого престолоблюстителя.

Петр, как сообщалось об этом на церковном соборе [обновленцев. – Сост. ], был в числе тех, которые пересылали письмо заграницу о признании монархии. Правда, пока был жив бывший Патриарх Тихон, человек с ярко монархическим [? – Сост.], черносотенным прошлым, Петр не считался в то время особенно ярым черносотенцем. Но как только он оказался престолоблюстителем, он, судя по многим признакам [? – Сост.], принимается за продолжение черносотенной полосы, которою началась патриаршая деятельность Тихона.

Церковники, которые поумнее и потому видят, что продолжение черносотенной политики может нанести жестокие удары самой Церкви и окончательно уронить Ее в глазах верующих, уверяют [? – Сост. ], что Петр Крутицкий до сих пор с упованием взирает на ту белую эмиграцию, которая в свое время смастерила Карловицкий Собор. Они говорят, что Петр Крутицкий хочет опираться на эту заграничную банду и хочет завоевать ее доверие и поддержку.

Стоя в стороне от церковников, невозможно решить, нет ли некоторой пристрастности в этой характеристике Петра Крутицкого. Однако, некоторые факты [? – Сост.], некоторые шаги [? – Сост.] Петра Крутицкого дают слишком серьезные основания думать, что в этой характеристике много правды.

В огромной степени от самого Петра Крутицкого зависит опровергнуть все эти подозрения. И в столь же большой степени от самих церковников зависит раз навсегда положить конец черносотенным интригам и контрреволюционным махинациям тех лиц, которые направляют церковную жизнь»²³⁵.

Полагаем, что читателю нетрудно представить, какие последствия могли и должны были воспоследовать после опубликования в ведущей газете страны этого беспардонного по своей лживой наглости пасквиля, размноженного миллионным тиражом, – перекликающегося с знаменитым «покаянным письмом епископа Николая Соловья».

Особенно «хорош» предпоследний абзац, где автор-провокатор, «жалея» митрополита Петра, опасается – «нет ли некоторой пристрастности» в том злобном вое на него, который в течение длительного времени исполняется обновленческо-безбожническим ансамблем под дирижерством Е. А. Тучкова, самого «гражданина» Теляковского и им подобных, замаскировавшихся «научных атеистов», секретно разрабатывающих (на государственном жаловании!) по темным углам «методику и практику антирелигиозной пропаганды»!

Надо сказать, просто пикантна эта чуткая «объективность» автора, усердствующего на протяжении всей статьи максимально оплевать и оболгать Патриаршего Местоблюстителя! По всей справедливости, такого «журналиста» следует признать высококвалифицированным... негодяем.

В последнем абзаце нельзя не усмотреть прозрачной попытки очередного нажима на волю Патриаршего Местоблюстителя; стремления еще раз заставить его сойти с занятой им позиции, исключающей какие бы то ни было компромиссы, ущербные для Церкви и выгодные теляковским.

Если верить этому пасквилю, невольно возникает и следующий вопрос: чего же, спрашивается, смотрел Тучков, когда такой отъявленный и страшный для советской власти контрреволюционер, как митрополит Петр, в течение целых пяти лет находился в Москве – столице страны, занимая в церковно-административном отношении второе место после Святейшего Патриарха Тихона?

Таинственный «гражданин» Теляковский на этот вопрос отвечает следующим философским рассуждением:

«Пока был жив бывший Патриарх Тихон, человек с ярко монархическим, черносотенным прошлым, Петр не считался в то время особенно ярым черносотенцем» и проч. Стало быть, «черносотенство» и «ярко-монархическое» прошлое определяются не действительным их наличием, а конъюнктурными соображениями момента, иначе: произволом власть имущих лиц (что впоследствии и подтвердилось в грандиозных размерах при вскрытии так называемого «культа личности»), и лицо не черносотенное вчера, сегодня, – в случае надобности, – объявляется ярым монархистом, черносотенцем или еще кем угодно...

Откровенно; быть может, эта же «философия» применялась и к самому Святейшему Патриарху Тихону, и к другим церковным деятелям?

Весь этот постыдный лепет «теляковских» народ прекрасно видел, понимал его подоплеку, но говорить об этом было нельзя; помочь беде, конечно, никто и ничем не мог.

Заграница неустанно, пристально следившая за нескончаемыми бедствиями Русской Церкви, тотчас же откликнулась и на эту очередную, наглую вылазку «безбожников»:

«Советская пресса напечатала в последнее время ряд направленных против митрополита Петра обвинений. В своих заявлениях советские газеты обвиняли митрополита Петра в том, что он якобы ведет в России политическую пропаганду против гражданской власти, находится в сношениях с зарубежными эмигрантскими монархическими организациями и тому подобное. Митрополит не реагировал на эти обвинения, заведомо ложные: так как он более, чем кто-либо, был последовательным противником смешения вечного с временным и внесения политики в церковную жизнь. Эту свою точку зрения он выразил с полной определенностью в своем первом послании к верующим, опубликованном им после смерти Патриарха Тихона и вступления его в обязанности Местоблюстителя, и во всех последовавших от его имени актах. Но, конечно, врагам Православной Церкви и не было дела до искренней аполитичности Владыки. Им важно было найти тот или иной предлог для его “обезврежения», так как в официальных своих заявлениях члены советского правительства неоднократно указывали на то, что Православная Церковь “является единственной организацией, которую могут противопоставить советскому строю его враги». Движимые своим материалистическим мировоззрением, коммунисты-большевики рассматривают Церковь только как организацию и к уничтожению таковой прежде всего стремятся.

На пути к этому уничтожению митрополит Петр является главным препятствием»²³⁶.

В другом месте читаем:

«Первым, кто подпал разоблачению и нападкам [...] был Патриарший Местоблюститель, митрополит Петр. О нем писали и говорили как о человеке, имевшем связь с заграничными монархистами и принадлежавшем к черносотенцам. Словом, он и другие активные епископы обвинялись в политических преступлениях»²³⁷.

Много и других «безумных глаголов», направленных против доблестного и чистого митрополита Петра заполняло в те дни полосы гражданской и обновленческой периодической литературы.

Ограничимся приведенными примерами.

Пока солистами «теляковскими» и целыми хоровыми ансамблями обновленцев разыгрывались литературные прелюдии, предусмотрительный Е. А. Тучков в попечительной заботе о вверенном ему участке «государственной» деятельности тоже не терял времени попусту.

По примеру 1922 года он решается и теперь организовать вылазку против Главы Церкви недовольных церковных элементов; как и тогда, с никому неизвестными и никем не уполномоченными батюшками сомнительной добротности, Е. А. Тучковым был осуществлен бунт духовенческих подонков против законного священноначалия в лице Святейшего Патриарха Тихона, так же точно и теперь, в конце 1925 года, он входит в контакт с некоторыми будирующими элементами из иерархической среды и нацеливает их против Патриаршего Местоблюстителя, якобы не способного к управлению Церковью и контрреволюционного по своей настроенности, обещая новым смутьянам свое дальнейшее покровительство им в управлении Церковью.

Но на этот раз Тучков изменил своим «демократическим» принципам и сделал ставку не на «попов», а на представителей высшей иерархии, которым, по его понятиям, народ должен был поверить безоговорочно и единодушно поддержать это их авторитетное начинание.

В качестве исполнителей своего замысла он привлекает некоторых святителей из числа находящихся в Москве: проживавшего в селе Алексеевском (ныне проспект Мира) архиепископа Екатеринбургского Григория (Яцковского), московского викария, епископа Можайского Бориса (Букина) – популярного в Москве архиерея, прославившегося своей неустанной проповеднической деятельностью, и епископа Каменского (на Донбассе) Иннокентия (Бусыгина), бывшего настоятеля снесенного впоследствии храма Бориса и Глеба что у Арбатских ворот – личность совершенно бесцветную и ничем не замечательную; позже привлечены были и другие.

Получив соответствующий инструктаж от Е. А. Тучкова, заговорщики разрабатывают план действий, совершенно сходный с обновленческой вылазкой 1922 года: точно так же, как и живоцерковники-обновленцы, новая «группа» иерархов должна потребовать от Патриаршего Местоблюстителя политической реабилитации себя перед лицом советской общественности, а в случае отклонения последним этого предложения, при поддержке Тучкова – сама водвориться на его место и руководить Церковью под вывеской «Временного Высшего Церковного Совета» (сокращенно: «ВВЦС» или «Григорианство», как получил впоследствии наименование этот очередной раскол по имени его возглавителя).

Расшифровывая впоследствии честолюбивые замыслы архиепископа Григория (Яцковского), один из новейших церковных историков писал:

«Главная цель григорианства [...] выражалась в создании Синодального управления Русской Церковью, а это, в свою очередь, вело к уничтожению Патриаршества [вот, где предел мечтаний Тучкова и К°! – Сост.]. Это дает нам полное основание утверждать, что в душе архиепископа Григория зрело несо- чувствие к восстановленному на Руси Патриаршеству. В его сердце тайно нарастал протест против централизованного управления, сосредоточенного в одном лице – Патриархе. Синодальное или коллегиальное управление казалось ему более целесообразным и правомочным, чем управление патриаршее. Правда, мы не видим со стороны самого архиепископа каких-либо выпадов против Патриарха Тихона и даже против митрополита Петра, вступившего после кончины Патриарха в обязанности Местоблюстителя, но это объясняется тем, что архиепископ Григорий признавал тот факт, что Патриарха избрал Поместный Русский Собор, а митрополита Петра утвердил сонм иерархов, присутствовавших на погребении Патриарха Тихона, и этим избранием как бы утверждалось в его понятии соборное управление. Но вот, когда он усмотрел в действиях Патриаршего Местоблюстителя как бы попрание церковной воли волей единого лица, и что эта воля якобы возвращает Церковь к самым мрачным временам ее бытия [в чем же, и когда проявилось это?! – Сост.], тогда-то он признал, что единоначалие митрополита Петра в управлении Церковью ведет к нарушению Соборности и что Синодальное управление более безопасное в условиях нового государственного строя, чем патриаршее. Эта точка зрения и побудила архиепископа Григория способствовать восстановлению в Русской Церкви управления не патриаршего, а коллегиального»²³⁸.

И в другом месте читаем:

«Можно предположительно сказать, что архиепископ Григорий к митрополиту Петру относился не совсем благосклонно.

В послании григориан ко всем верным Святой Православной Церкви ясно отмечено, что Церковь, «лишенная на пути Своих испытаний руководительства Святейшего Патриарха Тихона, неправимая Соборне, ведомая лишь личною волею митрополита Петра, она как бы вернулась к самым темным временем своего бытия. Вся воля Святой Церкви как бы затмилась единою человеческою волею»²³⁹.

Не останавливаясь на анализе канонической обоснованности и исторической правдоподобности всех этих утверждений, приписываемых автором архиепископу Григорию и иже с ним, – желающие все это найдут в известных трех письмах Заместителя²⁴⁰ к инициаторам «ВВЦС», широко известных в свое время, – отметим лишь то, что данный выбор Е. А. Тучкова, как обнаружилось впоследствии со всею очевидностью, был вполне удачным, т. к. оказался в достаточной степени чреватым тягчайшими последствиями для Церкви.

Итак, как отмечалось выше, по требованию последнего и по его указке, архиепископ Григорий, никем, конечно, не уполномоченный, должен был явиться «от лица Церкви» к митрополиту Петру совместно со своими единомышлен- никами-архиереями и потребовать от него того, что никак не удавалось Тучкову: официальной широковещательной реабилитации и верноподданнических заверений от имени всей Церкви перед лицом советской государственности и общественности, с проклятиями в адрес церковной эмиграции.

Предполагалось напугать Местоблюстителя, что он слывет за монархиста и черносотенца и, тем самым, «бросает тень» на всю Церковь в целом.

В результате подобного демарша Тучковым и К° ожидалось, что митрополит Петр должен будет внять этому «голосу Церкви» и немедленно выступить с покаянной, реабилитирующей декларацией, либо, пренебрегши требованиями посетителей и оставшись на своей старой позиции, подтвердить, тем самым, всю справедливость инкриминируемых ему политических «грехов». В этом последнем случае его участь становилась, разумеется, предрешенной, и потому всеконечно предполагалось, что Патриаршему Местоблюстителю, который как и всякий смертный, не враг сам себе, не останется ничего другого, как ухватиться за первый вариант; в этом случае Тучкову оставалось бы лишь вить из него веревки, какие он только захочет.

Но случилось неожиданное.

Архиереи-инициаторы «ВВЦС» во главе с архиепископом Григорием направляются в резиденцию Патриаршего Местоблюстителя и так же, как в свое время обновленцы, выступают перед ним со своими требованиями, облеченными, для приличия, в рамки достаточной почтительности и приправленными туманными рассуждениями о «благе Церкви». Они докладывают Первосвятителю о безвыходном – будто бы – положении, в котором оказалась Церковь в результате его недостаточно лояльной позиции по отношению к гражданской власти; новые церковные «лидеры» со всей серьезностью предвещают Местоблюстителю близкий «крах» Церкви в том случае, если он немедленно же не исправит создавшуюся ситуацию, изменив в корне занятую им непримиримую позицию по отношению к «соответствующим инстанциям».

Кроме того, незваные посетители, выдающие себя за представителей всего епископата и, во всяком случае, пытающиеся действовать от его лица, настаивают на необходимости немедленного созыва очередного Поместного Собора, но главное, – в первую очередь, – требуют издания декларации, совершенно необходимой по их мнению особенно после того, как Патриарший Местоблюститель был «скомпрометирован» известным «письмом епископа Николая Соловья» и, главным образом, построенной на этом «письме» статьей таинственного «гражданина» Теляковского, только что опубликованной в правительственных «Известиях».

Новая «инициативная группа» архиереев со всей настойчивостью обязывает Местоблюстителя немедленно реабилитировать в обвинениях антисоветского характера не только себя лично, как Главу Церкви, но и весь епископат российский, поскольку он состоит в его канонической юрисдикции.

В результате состоявшейся беседы митрополит Петр отчасти соглашается с некоторой целесообразностью издания в недалеком будущем декларации православной иерархии, возглавляемой им, которая как бы вновь подтвердила все прежде бывшие изъявления лояльности Церкви в отношении существующей в стране государственной власти, поскольку окружающая атмосфера, действительно, чрезмерно накалена нетерпимостью и озлоблением по адресу Церкви и Ее деятелей²⁴¹.

Удалившиеся посетители немедленно, разумеется, доложили кому следует о достигнутых ими успехах.

Со своей стороны, обновленцы об этой первичной вылазке григорианских раскольников тогда рассказывали так:

«Образуется инициативная группа тихоновских архиереев, которые идут к Петру и просят его открыто реабилитировать себя... Но Петр отвечает, как в свое время Тихон [обновленцу Евдокиму Мещерскому. – Сост.], что это не их дело, – он сам отвечает за Церковь.

Классический ответ! Вот он русский папизм, махровым цветком расцветший на почве патриаршества! Патриарх – хозяин Церкви и никому не дает отчета. Такова беззастенчивая узурпация, должно быть, всех “владык», надевших патриаршую шапку и даже суррогат ее. [...] Из патриаршей конституции вылупился типичный церковный монарх, не желающий никого знать, и Местоблюститель Петр, даже не будучи Патриархом, отлично усвоил патриаршие повадки. Но архиереи на этот раз оказались упрямы. Они настаивали, требовали созыва епископов, утверждая, что не один Местоблюститель, а весь епископат несет церковную ответственность. Петр что-то пообещал, но не сделал, а затем [...] попал под гражданскую ответственность и лишился свободы действий»²⁴².

И действительно, дело приняло непредвиденный оборот. Обсудив на досуге суть происшедшей с посетителями беседы и, возможно, посоветовавшись с кем-либо из близких, доверенных лиц, Местоблюститель пришел к решению не издавать никаких деклараций, предугадывая быть может во всей этой затее новые козни Е. А. Тучкова, пошедшего в обход и, в данном случае, орудующего чужими руками; возможно, что не хотел митрополит Петр уступкой издания такой декларации вселить какие-либо надежды «соответствующим инстанциям» на признаки некоторой шаткости своей позиции или чего-либо подобного. Гадать трудно. Вполне мог считать он достаточными и все прежние изъявления покорности Церкви гражданской власти.

Как бы то ни было, но, без сомнения, были у Местоблюстителя какие-то веские соображения против издания декларации; подобное решение, разумеется, явилось результатом глубоких и тщательных размышлений. Напомним и то, что митрополит Петр был не из тех людей, которые с легкостью способны поддаваться разного рода внешним воздействиям, особенно когда дело идет о вопросах большой принципиальной значимости.

Теперь приведем несколько выписок из различных по своему направлению источников, рисующих создавшуюся в тот момент ситуацию.

«Учитывая содержание [...] статьи [Теляковского. – Сост.] и желая, очевидно, показать себя в глазах Местоблюстителя «печальником» Церкви, архиепископ Григорий вместе с еп. Борисом [Рукиным] Можайским и Иннокентием [Бусыгиным] Каменским посещает митрополита Петра и убедительно просит его реабилитировать себя, ответить на эти обвинения, затем собрать православных архиереев, находящихся в Москве и обсудить положение церковных дел. Но митрополит Петр решительно отвергает эту просьбу, указывая на то, что он сам отвечает за Церковь, и что собрание архиереев не только не поможет делу, а даже навредит ему.

Тогда архиепископ Григорий открыто заявил Местоблюстителю, что ответственность за Церковь лежит на всех епископах и что голос всех епископов более убедителен, чем голос одного лица. Заявление архиепископа Григория было настолько решительным, что сам митрополит Петр согласился с ним и обещал составить декларацию и сообщить ее епископам. Однако выполнить свое обещание митрополит Петр уже не смог»²⁴³.

Другой высокоавторитетный церковный автор на эту тему писал:

«Укажем на то, с каким достоинством носитель Высшей Церковной Власти, еще находясь на свободе, отстранил все запугивания, какими хотел устрашить его инициатор новой смуты – архиепископ Григорий (Яцковский) со своими единомысленными иерархами; отстранил, готовясь принять за Истину темничные узы. Когда в ноябре 1925 года в советских газетах поднялась травля митрополита Петра, возводившая на него разные обвинения, то будущие его предатели, архиепископ Григорий с другими немногими епископами, предложили митрополиту Петру оправдаться в советской печати и созвать Собор из находящихся в Москве епископов. Тот сперва было согласился на то и другое, а потом отказался от обещания. И правильно поступил, в особенности в отношении созыва Собора из Московских иерархов, так как такое собрание не было бы Собором, а между тем церковные мятежники могли поставить на нем вопрос о самом Местоблюстителе и употребить все меры к тому, чтобы вынести решение против него; тогда ликвидация Местоблюстителем этого самочинного решения могла бы быть большим вредом для мира Церкви, а его самого положение, конечно, нимало не улучшилось бы. Поэтому он заявил, что ответственным лицом за Церковь является он; о действиях же его будет судить Господь и Всероссийский канонический Собор. В таком, полном достоинства ответе, Господь ему судил лучший выход – подвиг исповедничества»²⁴⁴.

В другом отзыве читаем:

«С глубокой грустью приходится отметить, что на этот раз, как и перед арестом Святейшего Патриарха Тихона, намерения большевиков совпали с честолюбивыми стремлениями некоторых иерархов, вольно или невольно сделавшихся послушным орудием в руках безбожной власти. В середине декабря того года (1925) советская печать усилила кампанию против митрополита, обвиняя его в сношениях с русской монархической эмиграцией и кознях против советского правительства. Одна из статей московских “Известий» заканчивалась заявлением о том, что окружающие митрополита Петра православные епископы должны повлиять на него и заставить его лояльно относиться к советской власти. Как бы в ответ на эту статью, митрополита Петра в его покоях в Донском монастыре в Москве, где в свое время жил и был заключен Патриарх Тихон, – посетили архиепископ Григорий Екатеринбургский (Свердловский), епископ Иннокентий Каменский и... епископ Можайский Борис. Они потребовали от митрополита, чтобы он оправдался перед ними в возводимых на него советской печатью обвинениях. Митрополит ответил, что судить его может только Господь Бог и канонически созванный Поместный Собор, и отказался от объяснений»²⁴⁵.

В одном из иных номеров того же периодического издания приводится следующий вариант:

«Для того, чтобы [...] обойти [Местоблюстителя. – Сост.], советская власть прибегла к услугам [...] епископа Бориса Можайского. [...]

По инициативе этого и присоединившихся к нему православных иерархов, числом шести, образовался в Москве Временный Высший Церковный Совет, избравший своим председателем архиепископа Григория Екатеринбургского (Свердловского). Совет этот направил епископа Бориса и епископа Каменского Иннокентия к митрополиту Петру с требованием дать отчет в своей деятельности и «отказаться от контрреволюции». Митрополит отвечал, что не признает никакого Совета, а за свою деятельность может отвечать только перед Господом Богом и канонически созванным Поместным Собором»²⁴⁶.

Такие сведения сохранила нам тогдашняя печать, отображая первое появление на церковном горизонте новых смутьянов, маскирующихся до поры до времени (по примеру обновленцев в 1922 году) в радетелей о благе церковном.

Из сказанного видно, что тогдашнее положение Церкви в целом и Ее высшего управления в частности, до чрезвычайности осложненное небывалым и бурным ходом событий в стране, особенно отягощалось непрекращающимися озлобленными акциями «безбожников» и их креатуры – обновленчества. В самое последнее время оно усложнилось еще и удушливой клеветнической атмосферой, созданной усилиями провокаторов Введенского и Теляковского.

Что же касается Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, то он, в предвидении неизбежного по тем временам определенного рокового финала окружающей его искусственно запутанной ситуации, особенно осложненной нежданным визитом архиепископа Григория и его спутников, вникая во все происходящее перед его глазами, приходит, наконец, к весьма своевременному определенному выводу и, по примеру своего предшественника и на тех же канонических основаниях, преемственно им полученных, составляет на случай своего неизбежного «изъятия» или кончины завещательное распоряжение о передаче высшей церковной власти.

Приводим текст этого важного исторического акта:

«В случае невозможности по каким-либо обстоятельствам исправлять мне обязанности Патриаршего Местоблюстителя, временно поручаю исправление таковых обязанностей Высокопреосвященнейшему Сергию [Страгородскому], митрополиту Нижегородскому. Если же сему митрополиту не представится возможности осуществить это, то во временное исполнение обязанностей Патриаршего Местоблюстителя вступит Высокопреосвященнейший Михаил [Ермаков], Экзарх Украины, или Высокопреосвященнейший Иосиф [Петровых], архиепископ Ростовский, если митрополит Михаил лишен будет возможности выполнить это мое распоряжение.

Возношение за богослужением моего имени, как Патриаршего Местоблюстителя, остается обязательным.

Временное управление Московской епархией поручаю Совету Преосвященных московских викариев, а именно: под председательством епископа Дмитровского Серафима [Звездинского] епископу Серпуховскому Алексию [Готовцеву], епископу Клинскому Гавриилу [Красновскому] и епископу Бронницкому Иоанну [Василевскому].

23 ноября (6 декабря) 1925 г.

гор. Москва.

Патриарший Местоблюститель, митрополит Крутицкий, смиренный Петр»²⁴⁷.

По позднейшему рассказу упоминавшегося выше Преосвященного Гомельского Тихона (Шарапова), иерарха, в те дни весьма близкого Патриаршему Местоблюстителю, доставка завещательного распоряжения назначенным Заместителям была возложена последним на своего родного брата, митрофорного протоиерея о. Василия Полянского.

В первую очередь митрополит Петр направляет посланца с запечатанным пакетом к Экзарху Украины митрополиту Киевскому и Галицкому Михаилу (Ермакову), проживавшему тогда в Москве, в Китай-городе, в древнем церковном здании (гражданской архитектуры), примыкавшем к церкви Владимирской Божией Матери, стоявшей впритык к Китайгородской стене у самых Владимирских ворот (впоследствии весь этот уникальный, типичный для средневековой Москвы ансамбль варварски снесен современными отцами города).

Когда о. В. Ф. Полянский внезапно предстал перед митрополитом с внушительным пакетом в руках, вынутым тут же из-за пазухи, последний, уразумев суть дела (о чем, быть может, прежде беседовал с Местоблюстителем), стал в самой категорической форме отказываться от принятия его: «Я болен, я совершенно болен и никаких деловых бумаг принять не могу... Не могу; извините...» – и о. В. Полянскому, естественно, не оставалось ничего другого, как возвратиться обратно ни с чем.

Тогда немедленно, – кажется, в тот же самый день, – посол был направлен в Нижний Новгород, к митрополиту Сергию, который без каких-либо оговорок принял злополучный пакет и немедленно убрал его «до времени».

Каким образом было доставлено завещательное распоряжение в Ростов Ярославский третьему кандидату, архиепископу Иосифу (Петровых), – сведений у нас не имеется.

Так обстояло дело с вручением местоблюстительского завещательного распоряжения Заместителям; насколько своевременно оно было сделано, станет ясно из последующих строк.

Заметим в скобках, что по лаконичному сообщению одного нового церковного историка дело с вручением завещательного распоряжения Местоблюстителя обстояло, будто бы, так:

«Акт был запечатан в особый конверт и положен в сокровенное место, до времени его вскрытия»²⁴⁸.

Что это за особый конверт и что это за сокровенное место, – расшифровывать не собираемся; оставляем всю эту таинственность на совести автора.

Продолжая свое повествование, отметим, что все приготовления к тому, чтобы «убрать» Патриаршего Местоблюстителя, причем – «убрать» самым официальным и законным образом, а в связи с недавней вылазкой григорианских раскольников даже и «на канонических основаниях», – все для этой «хирургической операции» давно уже было подготовлено: по линии Е. А. Тучкова – обвинение в контрреволюции, связи с заграничными «монархическими штабами», нелояльность к существующему государственному строю, нежелание договориться с кем следует об урегулировании законных требований власти к Церкви; по линии общественной – «возмущение» его поведением со стороны общественного мнения страны, многократно отраженное в прессе; по линии церковной – самодержавное поведение и «бесконечное» нарушение канонов, исчерпывающе выявленное недавним «Помсобором-25» и совсем недавним выступлением тихоновского же епископата в лице представителей Временного Высшего Церковного Совета, образовавшегося как оппозиция лучших, конечно, иерархов Церкви, болеющих о Доме Божием и не желающих терпеть в нем произвола и самоуправства.

Чего же еще более!

Не прошло и четырех суток с момента издания Патриаршим Местоблюстителем завещательного распоряжения, как произошел его арест.

27 ноября (10 декабря) 1925 года, на память иконы Божией Матери, именуемой «Знамение» (на что обращаем внимание читателя), в сокольническую резиденцию Местоблюстителя явились «яко тать в нощи» непрошенные гости «со оружием и дрекольми» и приступили к своим обязанностям...

Зарубежная печать по этому случаю писала:

«От него добивались согласия на признание каноничности и православности обновленчества, но ни лишение свободы, ни тюремные заключения, ни болезнь не сломили крепкого духа великого русского Святителя: митрополит Петр стойко отклонил сделанные ему предложения, ни на йоту не поступился своим Православием и был подвергнут дальнейшим гонениям»²⁴⁹.

В другом месте сообщалось:

«У митрополита Петра был произведен ночью обыск, сам же он был сперва арестован на дому, а через два дня переведен во внутренюю тюрьму на Лубянку при ГПУ. Одновременно с ним была арестована группа проживающих в Москве иерархов, близких митрополиту Петру и, очевидно, по мнению ГПУ одинакового с ним настроения.

Это были: архиепископы Николай [Добронравов] Владимирский, Пахомий [Кедров] Черниговский, Прокопий [Титов] Херсонский, Гурий [Степанов] Иркутский, епископы Парфений [Брянских] Ананьевский, Дамаскин [Цедрик] Глуховский, Тихон [Шарапов] Гомельский, Варсонофий [Вихвелин] Каргопольский и др.»²⁵⁰.

Затем, позже «арестованный [...] митрополит Петр переведен из дома заключения московского ОГПУ в Бутырскую тюрьму, где пребывает в одной камере с тридцатью заключенными бандитами и уголовными преступниками, в грязной и смрадной обстановке, особенно тяжелой для изнуренного болезнью и пережитыми волнениями Святителя. Надежд на скорое освобождение митрополита нет, так как арестом этим “религиозный отдел» ОГПУ надеется внести окончательное расстройство в жизнь и организацию Русской Церкви. Большевики и их приспешники [обновленцы и другие церковные раздорники. – Сост.] не только обвиняют митрополита Петра в контрреволюции, но и распускают провокационные слухи о том, что покойный Патриарх Тихон был, якобы, отравлен с ведома митрополита Петра, стремившегося завладеть церковной властью. Вздорность и ложность этих слухов очевидна, но они нужны большевикам для того, чтобы парализовать существующее в русском народе уважение к памяти покойного Патриарха и совершить осквернение его праха под видом медицинского вскрытия – народная молва окружила в России память покойного Патриарха ореолом святости, и большевики хотят воспрепятствовать дальнейшему распространению [этого. – Сост.] чувства»²⁵¹.

И, так как известно, что ближайшим формальным поводом к аресту Патриаршего Местоблюстителя послужили грязные сообщения, сфабрикованные гражданской прессой о его, якобы, неблагонадежности политической, построенные, – в свою очередь, – на провокационном выступлении А. И. Введенского на пресловутом «Помсоборе-25», то справедливо и последовавшее значительно более позднее сообщение церковной печати о том, что «в период управления Русской Церковью митрополитом Петром Крутицким активизировался обновленческий раскол, со стороны которого усилились нападки на Православие и, прежде всего, на личность Митрополита Петра»²⁵². Но это, добавим от себя, разумеется, только одна, – причем не решающая, – сторона дела...

И, хотя в те годы церковная Москва была уже в достаточной степени приучена к подобным, периодически производившимся массовым «изъятиям» духовенства, тем не менее трагическая весть об аресте доблестного Патриаршего Местоблюстителя, ряда архипастырей и многих духовных и мирских лиц – произвела особенно гнетущее впечатление в церковном обществе. Это «изъятие», по всей справедливости, все расценили как удар, направленный во Главу Церкви; как наглый и демонстративный плевок в Ее скорбное чело.

На следующее же утро страшная весть с необыкновенной быстротой облетела всю церковную Москву и понеслась за ее пределы и за рубежи нашей страны, повсеместно встречая сочувственный, горестный отклик и возмущение по отношению к наглым насильникам и провокаторам; всем были совершенно очевидны дутые «основания», вызвавшие эту неумную полицейскую расправу именно со стороны тех, кто неустанно, до хрипоты трубит об абсолютной внешней и внутренней свободе нашей Церкви.

Православные своими собственными глазами видели и прекрасно понимали, что чистый и мужественный в своем Первосвятительском делании «митрополит Петр стал жертвой заранее обдуманного похода против Православия в России, организованного советским правительством, считающим «борьбу с религией» одной из основных своих задач»²⁵³.

Понимали, что он погиб за свою «стойкую верность Православию и заветам Церкви», ибо «поступающие из других местностей сведения говорят о том, что против Православной Церкви начался общий поход, выражающийся в арестах и гонениях, коим подвергаются повсеместно православные иерархи, духовенство и верующие»²⁵⁴.

И, подводя итог происшедшему, зарубежная печать тех дней, с печалью констатирует, что «судьбы Русской Православной Церкви напоминают дни, последовавшие после ареста покойного Святейшего Патриарха Тихона большевиками»²⁵⁵.

«Но не все русские люди – Авели, есть и породистые Каины»²⁵⁶.

Не все горевали; были и злорадствующие.

Первые из них откликались на происшедшую трагедию Церкви в таких тонах:

«Богу угодно было послать Святой Своей Церкви новое испытание – по проискам обновленческих заговорщиков от управления Церковью был устранен Высокопреосвященный Петр, митрополит Крутицкий, Патриарший Местоблюститель»²⁵⁷.

Местоблюститель «проявил себя человеком доблестным, стойким, не склонным к компромиссам. Большевики разгадали, с кем имеют дело, – и отправили в ссылку»²⁵⁸.

«После смерти Тихона на Патриарший Престол вступил Петр, как его Заместитель, но скоро после этого он был сослан в Сибирь»²⁵⁹.

Патриарший Местоблюститель «ревностно принялся за управление Церковью, искореняя вкравшиеся всякого рода нововведения. Твердость и неподкупность... вызвали его арест и ссылку»²⁶⁰.

Немало и иных, аналогичных высказываний последовало в связи с «изъятием» митрополита Петра и его сотрудников. Ограничимся здесь приведенными.

Главное же, что желательной для врагов Церкви паники не обнаружилось; Она спокойно и с величайшим достоинством приняла этот очередной, – и который уже! – вражеский удар, твердо памятуя слова Апостола, данные на все времена для таких именно случаев в Ее жизни:

«...Возлюбленные! огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного.

Но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете.

Если злословят вас во имя Христово, то вы блаженны, ибо Дух Славы, Дух Божий почивает на вас. Теми Он хулится, а вами прославляется.

Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое;

а если как Христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь.

Ибо время начаться суду с дома Божия; если же прежде с нас начнется, то какой конец непокоряющимся Евангелию Божию?

И если праведник едва спасается, то нечестивый и грешный где явится?

Итак страждущие по воле Божией да предадут Ему, как верному Создателю, души свои, делая добро» (1Пет. 4, 12–19).

Что же касается других, – злорадствовавших, – то далеко не все ограничивались лишь евангельским «покиванием главами своими»; многие не упустили и этого тяжелого момента в жизни Церкви и с еще большей, язвительной яростью обрушились на «тихоновщину» вообще и на заключенного Патриаршего Местоблюстителя в особенности, что не мог не отметить в одной из своих работ даже далекий тогда от родины профессор-канонист С. В. Троицкий, упомянувший, что «“Живцы» [живоцерковники-обновленцы. – Сост.] злорадствуют по поводу ареста митрополита Петра»²⁶¹.

И действительно, просматривая тогдашнюю обновленческую писанину (а православной печати в те годы в России не существовало: она была запрещена), нельзя не подивиться цинизму и тупой злобности их измышлений.

Остановимся на некоторых из них:

«Митрополит Петр привлечен к ответственности [...] История повторяется»²⁶².

И обновленческие «профессора» и «историки», продолжая вертеть старую, надоевшую всем, как зубная боль, шарманку, снова и снова сообщают своим беднягам-читателям:

«Антоний [Храповицкий], сначала не хотевший признавать Петра, потом его признал, не потому, что это было в завещании Тихона, а потому, что убедился в его преданности контрреволюции»²⁶³.

«Не повезло [...] Петру Крутицкому. Оказывается, несчастье с ним стряслось как раз накануне счастья, которое его ожидало. “Правое Дело» [белоэмигрантская газета. – Сост.] (о, уж оно тут не соврет) пишет, что незадолго до третьего Поместного Собора в России [т. е. «Помсобора-25». – Сост.] заграничный эмигрантский Синод «имел суждение» о признании Петра «законным Местоблюстителем» и решил было повременить с этим делом, так как «через верные руки» сведений о Петре еще не было получено. Но затем скоро, когда получились известия о Соборе и о том, что Петр “мужественно отверг» все приглашения обновленцев, Антоний Храповицкий сам предложил признать Петра. (Вот она – награда за “твердость»). Стало быть, Петру предстояло “законно» “возглавить» тихоновщину, российскую и заграничную: ведь утверждение в сем достоинстве, главным образом, зависит от заграницы.Атут-то и постигло его несчастье. Тоже не повезло человеку»²⁶⁴.

Напрасно в сотый раз изощряется здесь автор, клевеща на Русскую Церковь за Ее, – якобы имевшие место, – тайные сношения с зарубежной церковной эмиграцией («верные руки»).

В частности, карловчанам совсем и не надо было иметь никаких «верных рук» для того, чтобы вполне четко представлять себе все те безобразия, которые творились на «Помсоборе-25», иметь понятие о послании Местоблюстителя и отношении его к раскольникам, словом, вообще о положении церковных дел в России. Вполне достаточно было просматривать наши газеты и обновленческую «прессу» (что, разумеется, и делалось с должным вниманием), а также иметь и некоторый личный печальный опыт в церковной жизни России – который, в той или иной мере, и имел каждый из бежавших заграницу иерархов, – чтобы и без «верных рук» ориентироваться в происходящем погроме Церкви.

Все эти разглагольствования о «верных руках», о мифической связи Русской Церкви с какими-то таинственными заграничными «монархическми штабами» и прочий бред, давным давно набивший оскомину людям здравомыслящим, все эти росказни являлись не более как неумной, плохо состряпанной клеветой обновленцев и их закулисных благодетелей – «безбожников», и только; все это видели. Да и сами обновленцы с «безбожниками» не могли не понимать, что все их наглые и неумные махинации просматриваются и у нас, и заграницей – насквозь, но, «закусив удила», неслись уже, очертя голову, по избранному, позорному пути, срамя себя и государственную власть, с поразительной легкомысленностью передоверившую дело «перевоспитания отсталых масс» в руки проходимцев и авантюристов как «церковных», так и «безбожнических».

Далее, в другом месте сообщалось:

«Карловицкий Собор открылся 12(25) июня с. г. [1926. – Сост.] в 4 часа дня в Сремских Карловцах, в зале заседаний в патриаршем дворце, под председательством Антония, б[ывшего] митрополита Киевского и Галицкого, в составе: Феофана [Быстрова], б[ывшего] архиепископа Полтавского и Переяславского; Сергия [Петрова], б[ывшего] епископа Черноморского и Новороссийского; Гавриила [Чепура], б[ывшего] епископа Челябинского и Троицкого; Гермогена [Максимова], б[ывшего] епископа Екатеринославского и Новомосковского; Феофана [Гаврилова], б[ывшего] епископа Курского и Обоянского; Дамиана [Говорова], б[ывшего] епископа Царицынского; начальника русского пастырско-богословского училища в Болгарии Серафима [Соболева], б[ывшего] епископа Дубенского, управляющего русскими православными общинами в Болгарии, и Тихона [Лященко], епископа Берлинского.

В первые дни заседаний Собора (12(25)–14(27) июня) заслушаны доклады и постановления Карловицкого Синода о состоявшемся признании Петра, митрополита Крутицкого, Местоблюстителем. [...]

Собор представлен кроме лично присутствующих архиереев также неимевшими возможности прибыть на Собор 16-ю архиереями, которые по всем принципиальным и главным вопросам повестки сообщили письменно свои отзывы и мнения»²⁶⁵.

И еще:

«Месяц какой-нибудь прошел после Собора [«Помсобора-25». – Сост.] – и повторилась история тихоновского крушения. В печати появились разоблачения нелегальной политической деятельности Патриаршего Заместителя Петра. Среди тихоновского епископата началось смятение: все хорошо знали, к чему это ведет, уже по опыту Тихона»²⁶⁶.

И так далее.

Так отозвалась раскольничья печать на арест Главы Православной Церкви Российской! Ни одного слова правды, ни одного слова мало-мальски объективного. Не говоря уже о «сочувствии». Один беспредельный вой клеветы и нескрываемой злобы. А между тем, в то же самое время обновленцы всячески стремились внушать окружающим, что они такие же точно православные люди, и, зазывая на свой «Помсобор-25», не утомлялись делать вид «недоумения» о причинах, заставлявших православных чураться их, как чумы: по слову Писания, они, хотя и вышли от нас, но не были наши... и верующий народ («нравственного чутья которого не обманешь» – напомним еще раз слова Антонина Грановского) уже с появлением раскольников знал, где их истоки, и неизменно смотрел на них как на церковных чужаков, как на нечто привнесенное в Церковь извне и, по происхождению своему вполне безблагодатное, «левое».

В официальной гражданской печати об аресте Главы Русской Церкви, разумеется, нигде не было упомянуто ни строчки; она не считает нужным информировать общественность о таких «пустяках».

И Церковь с этого времени больше никогда его не видела.

Но это не ново в церковной стихии; на протяжении всей своей двухтысячелетней истории именно этим семенем оплодотворялась Церковь; наиболее благодатными и очистительными периодами всегда являлись эпохи гонений, и в этом отношении глубоко правым был Святейший Патриарх Тихон, сказавший как-то, что мы живем в особо благоприятное, радостное время...

Что же касается до гонений, то еще сто лет тому назад отмечалось даже в светской нашей литературе:

«Отец Савелий сами сказали мне: “Для нас, духовных, нет защитников"»²⁶⁷.

6. Церковь после ареста митрополита Петра

С насильственным удалением Патриаршего Местоблюстителя и появлением в церковных недрах новых раскольников в лице ВВЦС – события стали разворачиваться с чрезвычайной быстротой и напряженностью. В дальнейшем они еще более осложнились в связи с неожиданным появлением еще одного нового претендента на возглавление Церкви в лице маститого митрополита Ярославского Агафангела (Преображенского).

Словом, каша заваренная Е. А. Тучковым, забурлила вовсю. И если его подопечные обновленцы и григорианцы не сумели даже и при его содействии овладеть командным положением в Церкви и привести Ее в повиновение Кесарю для наведения в Ней уже этим последним своих «порядков», то все же главный успех деятельности «соответствующих инстанций» был налицо: разгром высшего церковного управления в это время был доведен до предела.

В центре и на местах, – по епархиям, – царили разброд и совершенная неуверенность в завтрашнем дне, хотя и с полным сохранением самообладания.

Обновленцы же и другие враги Церкви – ликовали.

Сделаем здесь же оговорку, что ввиду сложности, быстроты и обилия последовавших событий, мы не намереваемся слишком углубляться в исследование общего хода церковных дел в те дни, что увело бы нас с читателем слишком далеко от избранной темы, а коснемся их лишь в той степени, в какой отражался на них подвиг жизни или деятельное участие митрополита Петра.

Развернувшиеся же церковные события принимали подчас столь бурное или непредвиденное направление, что даже Местоблюститель, находившийся в строгой изоляции, в первые два-три года своего заключения неоднократно привлекался Тучковым к участию в них (поскольку без него не представлялось возможности обойтись), а в отдельных случаях и сам митрополит Петр решался проявить инициативу, разумеется, с многомилостивого разрешения «соответствующих инстанций» и при том условии, если эта инициатива не пойдет вразрез с их видами. Впрочем, повторяем, относится это лишь к первым двум-трем годам заключения Местоблюстителя; в дальнейшем он был как бы совершенно забыт, оставаясь лишь неким расплывчатым, бестелесным образом в широком народном сознании. Единственная связь его с народом и народа с ним заключалась в молитвенном общении за богослужением: Церковь неизменно поминала его как своего Главу во все положенные моменты службы, и каждая всенощная или литургия неопустительно заканчивались трогательным многолетствованием: «Святейшие Патриархи православные и Господина нашего, Патриаршего Местоблюстителя, Высокопреосвященнейшего Петра, митрополита Крутицкого... Господи, сохрани их на многая лета».

Только отсюда верующие русские люди могли думать и надеяться, что Патриарший Местоблюститель их, неведомо где пребывающий, все же еще жив.

И это заочное молитвенное общение Первосвятителя со своею многомиллионною паствою длилось одиннадцать лет...

Однако не будем забегать вперед и, помня, что «тайну цареву²⁶⁸ добро хранити, дела же Божии открывати славно», – продолжим повествование о невидимом миру подвиге исповедничества нашего первого Патриаршего Местоблюстителя.

Осведомившись из верных источников об аресте в Москве митрополита Петра, пребывавший в Нижнем Новгороде с подпиской о невыезде из него митрополит Нижегородский Сергий, по ознакомлении с содержанием полученного недавно (как мы видели выше) завещательного распоряжения Местоблюстителя – вступает в отправление возложенных на него обязанностей Заместителя Патриаршего Местоблюстителя.

«Когда митрополит Петр был устранен от управления церковного, митрополит Сергий находился в Нижегородском [Крестовоздвиженском. – Сост.] монастыре без права выхода из него. Вскрытый акт-завещание, выражавший волю Патриаршего Местоблюстителя, указал Заместителя... митрополита Сергия. Последний, хотя и находился в полусвободном состоянии, однако, через Московского викария постарался уведомить русский епископат [остававшийся на свободе. – Сост.] о своем назначении и получил сведения, что оно принято на местах спокойно. [...]

Это было 14 декабря 1925 года, т. е. гораздо раньше, чем “коллегия» григо- рьевцев образовала свой ВВЦСовет»²⁶⁹, – спелись же григориане с Тучковым, стало быть, еще раньше.

Таким образом, первым церковным актом, изданным Заместителем как Главою Церкви, явилось нижеследующее письмо к временно управляющему Московской епархией, Преосвященному епископу Клинскому Гавриилу (Красновскому) от 1(14) декабря 1925 года:

«Преосвященнейшему Владыке,

временно управляющему Московской епархией

Преосвященнейший Владыко.

Прошу Вас уведомить находящихся в Москве (а по возможности и вне Москвы) православных архиереев, что я не считаю себя вправе уклониться от возложенного на меня (распоряжением Патриаршего Местоблюстителя от 23.11 (6 сего декабря)) временного поручения исполнять при создавшихся обстоятельствах обязанности Местоблюстителя. О времени моего прибытия в Москву, если встретится к тому необходимость и возможность, я постараюсь известить особо, до тех же пор дела по должности Местоблюстителя пусть направляются ко мне в Н[ижний] Новгород.

Прося Ваших молитв, остаюсь Вашего Преосвященства покорнейшим слугой.

1(14) декабря 1925 г.

За Патриаршего Местоблюстителя Сергий митрополит Нижегородский.

Печать митрополита Сергия Нижегородского.

С подлинным верно: смиренный Гавриил (Красновский), епископ Клинский, викарий Московской епархии»²⁷⁰.

Характерно, что, судя по обращению, митрополит Сергий в те дни даже не представлял себе, кто именно из Московских викариев временно управляет Московской епархией (т. е., кто именно из них оставался тогда на свободе).

В те дни, в действительности, Московской епархией управлял триумвират викариев, Преосвященные: Бронницкий Иоанн (Василевский), Сергиевский Амвросий (Смирнов) и Клинский Гавриил (Красновский) – вместо назначенных завещательным распоряжением Патриаршего Местоблюстителя Преосвященных: Серпуховского Алексия (Готовцева), Клинского Гавриила (Красновского) и Бронницкого Иоанна (Василевского) под председательством Дмитровского Серафима (Звездинского), кои в совокупности должны были образовать «Совет Московских викариев». Изменение это произошло, по-видимому, в силу обычных тогда «независящих обстоятельств»...

Канцелярия триумвирата, составлявшего Епархиальное Управление, ютилась в одной из сводчатых коморок в подвале приходского храма Николы «что в Кошелях» – у Яузских ворот (позже снесен); именно здесь был сосредоточен тогда церковно-административный центр патриаршего стольного града Москвы.

Со страшной быстротой надвинулась смутная и темная пора нашей церковной жизни; по гнетущей неопределенности и подавленности духа верующих русских людей это время, непосредственно последовавшее за арестом Патриаршего Местоблюстителя, пожалуй, не имеет себе равного ни в прошлом, ни в последовавшем; оно характеризуется, главным образом, полной церковной бесперспективностью, искусственным тупиком, из которого не видно никакого отрадного просвета, развернувшиеся же события внутрицерковного порядка были одно горше другого. И справедливо, как писалось впоследствии, по миновании многих лет, что «время было очень тревожное...», когда «митрополит Сергий приступил к обязанностям, возложенным на него митрополитом Петром Полянским, Патриаршим Местоблюстителем»²⁷¹.

Обновленцы следующим образом «комментировали» создавшееся положение:

«Петр передает свою власть митрополиту Сергию Нижегородскому. Ясно, тихоновцам надо теперь держаться Сергия, законного Заместителя Петра, который в свою очередь, является законным преемником бывшего Патриарха Тихона»²⁷².

Отметим здесь заранее, что первый период Заместительства митрополита Сергия до издания им пресловутой «Декларации» от 16(29) июля 1927 года (о чем речь впереди) характеризуется верностью заветам покойного Святейшего Патриарха Тихона и Поместного Собора 1917–1918 гг. с одной стороны, а с другой – в какой-то мере соответствует и принципам драконовского декрета об отделении Церкви от государства. После же «Декларации» такое, всеми приемлемое направление его первосвятительской деятельности, круто свертывает на стезю бесконечных и вредных компромиссов в угоду разнузданного административного «безбожия», постепенно лишает Церковь Ее внутренней свободы и, наконец, в связи с реставрацией Патриаршества (1943 г.), ставит Ее в полное рабство Кесарю.

Эволюция этого нового «сергианского» направления в церковном руководстве совершалась внешне неприметно, последовательно и, в конце концов, неожиданно являет хозяином положения внутри Церкви нашего «секретного обер-прокурора» (выражение Святейшего Патриарха Тихона), а затем очередное перевоплощение Е. А. Тучкова в лице Председателя по делам Церкви при Совете Министров СССР, – далеко оставившего позади себя в своей разрушительной для Церкви деятельности даже таких злых гонителей Ее старого царского времени, как Протасовы, Мелиссино и им подобные.

Однако все это развернулось со всей неприглядной и тяжелой очевидностью значительно позже, в те же дни, о которых у нас идет речь, еще всецело самодержавно царствовавший Е. А. Тучков, приученный к твердости позиции Святейшего Патриарха Тихона и его ближайшего иерархического окружения, далее подтвержденной несгибаемостью Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, – не дерзал помышлять и в самых сокровенных мечтах своих о той абсолютной рабской покорности себе со стороны Заместителя, обнаружившейся позднее, когда «сергианское направление» дало свои горькие плоды...

Тогда же, по-видимому, незадолго до ареста Местоблюстителя – в целях усугубления церковного развала, намеченного на ближайшее время, «Евгений Александрович» стал исподволь, закулисно организовывать в Москве очередную церковно-диверсионную группу из наиболее честолюбивых или политиче- ски-скомпроментированных иерархов и заранее нацеливать их на захват высшей церковной власти, повторяя опыт апрельского мятежа 1922 года (о чем, вкратце, мы уже упоминали выше). С его стороны им была гарантирована полная поддержка, т. е. весь арсенал административно-полицейских мер воздействия против инакомыслящих и сопротивляющихся. Вскоре же определился и личный состав этой сколоченной им группы архиереев, возглавленной небезызвестным в церковных кругах архиепископом Екатеринбургским и Ирбитским Григорием (Яцковским), иерархом довольно «маститым», но в неменьшей мере и скомпрометированным по политической линии в период гражданской войны на Урале, о чем в позднейшей «антирелигиозной» литературе сообщалось, например, следующее:

«Епископ Екатеринбургский и Ирбитский Григорий, чествуя белочехов – “освободителей» города Екатеринбурга, совершил в кафедральном соборе торжественное богослужение и освятил вручавшиеся им знамена. В своей проповеди на Каслинском заводе он заявил, что белочехи совершают “великое дело возрождения России"»²⁷³.

Таким образом, глава организуемой группы всецело находился в руках Е. А. Тучкова, который имел полную возможность вертеть несчастным архиепископом как марионеткой, и, стало быть, в «успехе» затеваемого выступления можно было нисколько не сомневаться.

С этого момента участь несговорчивого и бескомпромиссного Местоблюстителя была окончательного предрешена.

И хотя общеизвестно, что «могущество идей непреодолимо для грубой силы...», однако эта последняя прекрасно усвоила себе другую «истину», что, если нет для нее открытого и честного пути, то существует иной, прикровенный, негласный и замаскированный: «Где силой взять нельзя, там надобна ухватка...»²⁷⁴ И в своем маниакальном стремлении к совершенному физическому истреблению Церкви так называемые наши «безбожники» постоянно учитывают и этот путь и охотно пользуются им.

В данной ситуации, где митрополит Петр являлся представителем идеи, а Е. А. Тучков – грубой силы, нашла, как говорится, коса на камень, и первый из них, несмотря на свое внешнее «крушение», не мог не оказаться победителем сил зла, так как с твердостью стоял на непреоборимой истине слов Христовых: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить» (Мф. 10, 28).

Жизнь это и подтвердила.

Воспроизводя же минувшие события, видим, что заблаговременно созданная Е. А. Тучковым группа менее чем через две недели после ареста Местоблюстителя уже обнаруживает себя на церковной поверхности следующим образом.

9(22) декабря 1925 года под предлогом отсутствия в Москве фактической высшей власти и, «не зная [будто бы. – Сост.] о данных митрополитом Петром митрополиту Сергию полномочиях на управление Церковью», в бывших покоях Святейшего Патриарха Тихона Московского Донского монастыря (очевидно для придания большего авторитета своему бесчинному начинанию) собирается никем (кроме Тучкова) не уполномоченная группа архиереев в составе девяти человек, обсуждает «создавшееся положение», вырабатывает послание «ко всем верующим», образует из своей среды самозванный Временный Высший Церковный Совет («ВВЦС»), который и начинает законодательствовать и «править» Церковью, полностью игнорируя канонического Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, пришитого в Нижнем Новгороде, благодаря подписке о невыезде, заботливо предусмотренной Тучковым, чтобы всецело развязать руки новым смутьянам в их начинающейся погромной деятельности.

В эту группу самочинников тогда вошли: архиепископ Могилевский Константин (Булычев), только что недавно каявшийся перед Патриаршим Местоблюстителем в этом же самом Донском монастыре (в старом соборе) в своем отпадении в обновленческий раскол; епископ Симбирский Виссарион (Зорнин), из «чадолюбивых» (как говорили) архипастырей; епископ Переславльский Дамиан (Воскресенский), втянутый в группу талантливым Е. А. Тучковым не без влияния последствий гражданской войны; епископ бывший Егорьевский Вассиан (Пятницкий), уклонявшийся, – хотя и кратковременно, – в обновленческий раскол; епископ Можайский Борис (Рукин), интриган и морфинист; епископ Усть-Медведицкий Тихон (Русинов), бывший обновленец; епископ Каменский Иннокентий (Бусыгин), совершенно бесцветная личность, и епископ Уразовский Митрофан (Русинов, брат Тихона), бывший обновленец.

Председательствует и вообще «играет первую скрипку» во всей этой затее – архиепископ Екатеринбургский и Ирбитский Григорий, навсегда увековечивший свое имя этим возглавлением и передавший его даже расколу в целом, именовавшемуся «григорианским».

Собравшиеся таким образом под кровом Донского монастыря новые церковные мятежники в своем послании ко всей Церкви писали:

«Непосильные труды и чрезмерная ответственность истощили жизненные силы Святейшего Патриарха и преждевременно свели его в могилу. Чувствуя приближение кончины и предвидя невозможность канонического избрания себе преемника, Патриарх Тихон назначил Местоблюстителями патриаршей кафедры митрополитов: Казанского Кирилла, Ярославского Агафангела и Крутицкого Петра. Собрание православных епископов, участвовавших в погребении почившего Первосвятителя, за отсутствием двух первых, вручило права Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Крутицкому Петру.

Но неугодно было Господу успехом благословить труды сего святителя. За время правления его нестроения и бедствия Святой Церкви лишь усугубились. Лишенная на пути Своих испытаний руководительства Святейшего Патриарха Тихона, неправимая соборне, ведомая лишь личною волею митрополита Петра, Она как бы вернулась к самым темным временам Своего бытия. Вся воля Св[ятой] Церкви как бы затмилась единою человеческою волею»²⁷⁵.

Разделавшись таким образом с Патриаршим Местоблюстителем, заговорщики ничтоже сумняся, несколькими строками ниже оповещают о том, что им-де ничего не оставалось при данной ситуации делать иного, как подъять всю тяготу высшего управления Церковью на свои многоболезные плечи.

Конечно, обновленцы и тут лезли со своими разъяснениями:

«Инициаторы епископского выступления созывают сами совещание епископов 22 декабря в Донском монастыре. Собрание молчаливо низлагает Петра Крутицкого с его местоблюстительства, выбирает Временный Высший Церковный Совет из шести епископов [из общего числа – 9! – Сост.] [...] и вручает последнему управление церковными делами впредь до созыва Церковного Собора не позднее лета сего [1926. – Сост.] года. Совет провозглашает себя [! – так же, как в свое время и обновленцы. – Сост.] временным органом управления всей тихоновской организацией [т. е. Православной Русской Церковью. – Сост.].

Так повествует о перевороте сам председатель нового тихоновского Совета архиепископ Григорий. [...]

Что заставило тихоновскую иерархию выйти из послушания патриаршему “авторитету»? Очевидно, то же самое сознание гибельности патриаршей политики, которое вдохновило и церковных деятелей, выступивших против П[атриарха] Тихона»²⁷⁶.

Особенно злопыхательствовали по поводу всего тогда происходившего обновленцы, потому что, во-первых, в бесчинствах зарождающегося григорианства, как в зеркале, увидели себя самих, со всеми своими съездами, собраниями, комитетами и прочими «ужимками и прыжками» 1922-го года, а во-вторых, потому, что справедливо усмотрели в лице народившегося нового бесчиния, – «ВВЦС», – опасного для себя конкурента, т. к. понимали, конечно, что появился он не без участия Тучкова и, следовательно, монополия их (обновленцев) на произвол и безобразия в Церкви прекратилась. Их нескрываемая радость по поводу ареста Патриаршего Местоблюстителя, когда им показалось, что Тучков этой акцией поощряет и укрепляет лишь их гегемонию в деле развала Церкви, – оказалась преждевременной; самоуверенно оживленное настроение резко сменяется очередным желчным словоизвержением по поводу происходящих в недрах Православной Церкви новых печальных событий. Выходило, что Тучков свои «милости» будет оказывать отныне иным подопечным, разуверившись, очевидно, после провала «Помсобора-25» в дальнейшей разрушительной дееспособности обновленцев. Отсюда, не имея возможности бить по лошади, обновленческие борзописцы тем сильнее и ожесточеннее стали дубасить по оглоблям.

В связи с этим, орган украинских обновленцев со смаком размазывает на своих страницах:

«Группа тихоновских архиереев созывает в Москве собрание. Оно рассуждает о предшествовавших ему событиях в церковной жизни тихоновщины и, к общему удивлению, отметив озабоченность в управлении Церковью бывшего Патриарха Тихона, совершенно справедливо устанавливает, что “за время правления митрополита Петра нестроения и бедствия Святой Церкви лишь усугубились. Ведомая лишь личною волею митрополита Петра, Она как бы вернулась к самым темным временам Своего бытия. Вся воля Св. Церкви как бы затмилась единою человеческою волею. [...] Не угодно было Господу успехом благословить труды сего Святителя», так справедливо оценивают тихоновские архипастыри плоды назначения бывшим Патриархом Тихоном, который “как человек» не мог по их словам “не ошибаться», [назначая? – Сост.] Местоблюстителем митрополита Петра Крутицкого.

Подписавшись под такой аттестацией митрополиту Петру и бывшему Патриарху Тихону, тихоновские архипастыри избрали затем “Временный Высший Церковный Совет» из восьми епископов-членов и девятого председателя Григория, архиепископа Екатеринбургского, составили Совету “Наказ» и “ко всем верным чадам Святой Православной Церкви» обратились с посланием. Но тут-то и появляется митрополит Сергий, как-будто из засады ожидавший неумелое выступление тихоновских архиереев на соборный путь, с заявлением о своем исключительном, ему одному принадлежащем праве на управление Церковью»²⁷⁷.

В другом, зарубежном, – обычно прекрасно осведомленном, – печатном органе по поводу всего происшедшего сообщалось:

«К моменту ареста митрополита Петра ГПУ уже подготовило самочинную группу епископов во главе с архиепископом Григорием Екатеринбургским и епископом Борисом Можайским, каковая по примеру Живой Церкви при аресте Патриарха, – немедленно же, как только был арестован митрополит Петр, – созвала совещание своих, заранее сговорившихся участников – 9-ти епископов, живших в Москве. Совещание это объявило, что деятельность митрополита Петра была контрреволюционной и неканоничной и что в виду его ареста и отсутствия, таким образом, управления Церковью – они, т. е. собравшиеся 9 епископов, организуют из себя Временный Высший Церковный Совет (ВВЦС) и берут в свои руки управление Церковью. Советская власть, подготовившая через ГПУ выступление этих епископов еще, очевидно, тогда, когда Петр был на свободе – ныне широко пошла им навстречу: организованный ими ВВЦС получил немедленное официальное признание, разрешение на печать, канцелярию и, наконец, возможность печатать в типографии свои послания и широко распространять их. Вместе с тем, истинный Заместитель митрополита Петра, митрополит Сергий, лишен был права выезда из Нижнего Новгорода в Москву и, таким образом, не мог вступить в управление Церковью».

И далее:

«Пользуясь широкой поддержкой ГПУ, самочинные епископы из ВВЦС начали было оспаривать у митрополита Сергия Заместительство митрополита Петра, но, увидя, что вся Церковь решительно стоит на стороне митрополита Сергия и им не приходится рассчитывать на поддержку, – они стали убеждать последнего присоединиться к ним. В результате долгой переписки выяснилось, что митрополит Сергий не склонен идти на компромисс с ВВЦС и даже положил на участников его меры прещения, запретив их в священнослужении»²⁷⁸.

В ином – обновленческом – «резюме» дело рисовалось следующим образом:

«Заместитель Местоблюстителя, упраздненного [обновленцами. – Сост.] в 23 году Патриаршего Престола, значит, пустого места, митрополит Сергий запретил в священнослужении группу епископов, объединившихся вокруг Временного Высшего Церковного Совета во главе с архиепископом Свердловским Григорием»²⁷⁹.

Что же касается самих новых самочинников, то они следующими красками разрисовывают – впоследствии – свои подвиги:

«Во время безначальственного положения Церкви, вследствие лишения свободы Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, когда Церковь находилась в страшной опасности, митрополит Сергий должен был, как Заместитель митрополита Петра, по обязанности доброго пастыря душу свою положить за Церковь, а он оставил Церковь на произвол судьбы. [...]

Во время церковного безвластия, когда Патриарший Местоблюститель митрополит Петр был лишен свободы и когда находившиеся в Москве архипастыри остались безучастными к положению Церкви, а митрополит Нижегородский Сергий с своими полномочиями молчал [? – Сост.], члены ВВЦС близко приняли к сердцу бедственное и опасное состояние Церкви и озаботились учреждением в Ней временного управления. [...]

По смерти Святейшего Патриарха Тихона жребий Патриаршего Местоблюстителя пал на митрополита Крутицкого Петра, который и вступил в управление Церковью. Но митрополит Петр не сорганизовал при себе коллегиального управления Священного Синода и Высшего Церковного Совета, как это следовало бы по Соборному постановлению [разумеется, при нормальном течении церковной жизни, – добавим от себя. – Сост.], а управлял единолично и поэтому единолично же, без ведома и согласия других архипастырей он на всякий случай назначил себе Заместителя в лице митрополита Нижегородского Сергия, которому сообщил об этом письмом от 23 ноября (6 декабря) 1925 года. Когда потом, вскоре, митрополит Петр был лишен свободы, митрополит Сергий, как Заместитель его, должен был тотчас же заявить и огласить о своих правах на управление Церковью [что и сделал вышеприведенным письмом к Московскому викарию. – Сост.], но он почему-то молчал о своем Заместительстве; между тем время шло, церковный корабль в бушующем море был без кормчего и находился в опасности. Бывшие тогда в Москве архипастыри... не зная о данных митрополитом Петром митрополиту Сергию полномочиях на управление Церковью, собрались в Москве в количестве 10-ти человек и, обсудив бедственное положение Церкви, близко приняли его к сердцу, решили сорганизовать и сорганизовали Временный Высший Церковный Совет для ведения текущих дел Русской Православной Церкви»²⁸⁰.

Так, задним числом, расписывали сказки про Заместителя и свои подвиги сердобольные григорианцы.

На деле, конечно, было все иначе.

Ознакомившись через газету «Известия» (№ 5, от 25 декабря 1925 (7 января 1926) года, Рождество Христово!) об организации ВВЦС и прочих начинаниях григорианских раскольников, Заместитель «ввиду чрезвычайной важности сообщаемого», 1(14) января 1926 года, обращается лично к архиепископу Григорию со специальным письмом, в котором просит его ответить ему на ряд вопросов по существу дела.

Так, в пункте третьем он спрашивает: «в какие отношения предполагаете Вы стать к законной, по церковным понятиям, православно-русской иерархии, временно, впредь до возвращения митрополита Петра к обязанностям Патриаршего Местоблюстителя, возглавляемой мною (в силу распоряжения Местоблюстителя от 6/ХII-25 г.), т. е. предполагаете ли Вы действовать совершенно независимо от нашей иерархии и помимо ее, или же»²⁸¹ и т. д.

Здесь важно отметить указание Заместителя вождю григорианцев о том обстоятельстве, что им уже восприняты на себя заместительские права и обязанности, согласно волеизъявлению Патриаршего Местоблюстителя. Разумеется, ВВЦСовету это было уже прекрасно известно и раньше, но ему выгодно было играть в неведение по сему предмету, иначе он лишался бы основного аргумента для своего возникновения. Теперь же, казалось бы, эта недостойная игра должна была немедленно окончиться, чего, в действительности, не произошло.

Обсудив полученное письмо Заместителя, григорианцы, в лице их председателя архиепископа Григория, 9(22) января 1926 года направляют ему свой ответ, в котором, между прочим, говорится, что «действовать независимо от иерархии Всероссийской Церкви мы не предполагаем и общение с нею прерывать не намерены, в частности, при богослужении мы возносим и намерены возносить имя митрополита Петра впредь до решения о нем канонического суда».

Далее в письме, после ссылки на определение Собора от 8(21) декабря 1917 года, § 12²⁸², которым предусматривается порядок замещения пустующего патриаршего места, говорится: «Это определение относится, конечно, и к Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Петру, который ныне оказался под судом. А так как ни Синода, ни Совета при нем не было, и никто из старейших, в Москве пребывающих иерархов, в течение двух недель требуемой обстоятельствами решимости не проявил [...] то я [...] решился собрать кого мог из епископов для обсуждения положения Церкви».

В заключение, зная, надо думать, о существовании подписки о невыезде из Нижнего Новгорода, архиепископ Григорий приглашает Заместителя в Москву. «Высоко ценя Вашу мудрость и опытность в церковных делах на протяжении многих лет присутствования в Св. Синоде, мы были бы счастливы иметь Вас в своей среде в ВВЦС и пользоваться Вашими советами, о чем Вас и просим»²⁸³.

В этот же день (9(22) января 1926 года) только что цитированное письмо вместе с другими организационными документами ВВЦС со специальным посланником, епископом Переславльским Дамианом (Воскресенским), направляются в Нижний Новгород и вручаются (10(23) января 1926 года) Заместителю.

12(25) января 1926 года вернувшийся из командировки Преосвященный Дамиан (Воскресенский; хиротонисан в 1918 году во Владимире митрополитом Сергием Страгородским; первая архиерейская хиротония при Патриархе Тихоне) в своем докладе от того же числа ВВЦСовету – об итогах переговоров с Заместителем (которые приводятся в довольно подробном изложении), в конце концов советует своим собратьям-раскольникам «испросив митрополиту Сергию право на въезд в Москву, просить его пожаловать в ВЦС для совместной работы на благо Св. Православной Церкви. По моему глубокому убеждению [заключает он. – Сост.] без этого неизбежен раскол среди иерархов Русской Православной Церкви, коему, по долгу архиерейской присяги, ни один из иерархов, входящих в состав ВЦС, разумеется, содействовать не может, и я вынужден буду просить ВЦС освободить меня от обязанностей члена оного Совета»²⁸⁴.

ВВЦС, учтя содержание этого доклада и, очевидно, еще более того – содержание устных комментарий к нему, а также видя, что подавляющее большинство наличного на свободе епископата явно стоит на стороне митрополита Сергия и всемерно сторонится от какого-либо участия в ВВЦС и общения с ним, – приходит к выводу о совершенной неизбежности приглашения в свои ряды Заместителя. Переговоры на эту тему с «соответствующими инстанциями» приводят к благоприятному результату (так как при этой комбинации Тучков ничего решительно не терял), и в итоге 14(27) января 1926 года в Нижний Новгород направляется следующая телеграмма:

«Нижний Новгород из Москвы. Митрополиту Сергию.

54–1–39–27–14–58.

Уверившись через епископа Дамиана наличии возложения на Вас митрополитом Петром исполнения обязанностей Местоблюстителя, испросив Вам разрешение выезда, братски просим Вас пожаловать в Москву в ВВЦС для всестороннего выяснения вопросов положения церковных дел.

Архиепископ Григорий [Яцковский]»²⁸⁵.

В какой степени искренними были побуждения автора телеграммы, к приглашению Заместителя для возглавления (?)²⁸⁶ ВВЦС в Москву, – выяснится в дальнейшем. Во всяком случае, после доклада Преосвященного Дамиана другого выхода у григорианцев не было. Кроме того, текст телеграммы был составлен в столь туманных речениях, конкретно никого и ни к чему не обязывающих, что, на худой конец, все дело, затеянное ими, осложнилось бы лишь еще одной небольшой неприятностью.

Самого же существенного – приглашения Заместителя в Москву специально для возглавления ВВЦС в телеграмме и не было, о чем недвусмысленно давали понять ее последние слова.

Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий, получив телеграмму, по-видимому, так именно ее и понял, и вместо того, чтобы воспользовавшись разрешением, немедленно отправиться в Москву, остался на месте и 16(29).01.1926 года разразился в адрес самочинников очередным письмом: прекрасной отповедью всем непризванным радетелям о благе церковном, любителям в своем самочинии ссылаться на то, что не один лишь Глава Церкви Поместной, а «весь епископат» несет ответственность за Нее пред Богом и т. п.

По этому гнилому церковному «демократизму» Заместитель и ударил.

Он писал:

«Ваше Преосвященство!

В своем первом обращении к Вам и в Вашем лице ко всем соучастникам Вашим я просил Вас ответить мне, какими каноническими основаниями Вы оправдываете свое начинание? К сожалению, ни в полученном мною от Вас послании, ни в личной беседе с прибывшим ко мне представителем Всероссийского Церковного Синода епископом Дамианом я не получил удовлетворительного ответа на этот главный мой вопрос.

Вы утверждаете (повторяя, увы, Корея, Дафана и Авирона в Числ. 16, 3), что попечение о Церкви Божией лежит на всех вообще епископах, а не на одном, хотя бы и высшем. Совершенно справедливо, но под условием, если при этом не забывается, что Святая наша Церковь заповедала нам, епископам, каждому “знать свою меру» (Антиохийского Собора пр[авило] 10), хотя по хиротонии мы все равны, и “творити только то, что касается до его епархии и до мест, к ней принадлежащих» (Апост[ольское] пр[авило] 34); в остальном же знать “первого» в стране епископа и признавать его яко главу. При этом признание должно состоять не в одном голословном заявлении, что “Всероссийский Церковный Совет состоит в каноническом и молитвенном общении с Местоблюстителем» и не в одной готовности приветствовать его как Главу Российской Иерархии, как Вы пишете, но и в служебном послушании первому епископу, в том чтобы “ничего превышающего власть не творити без его рассуждения» (Апос[тольское] пр[авило] 34). Всякому же из нас, который “дерзнет вне пределов своей епархии» (Апост[ольское] пр[авило] 35) “никем не быв призван, вне порядка» приниматься за устройство церковных дел, Св. Церковь угрожает “немедленным извержением из своего чина святым Собором» (Антиох[ийского] Соб[ора] пр[авило] 13). В частности, Св. Церковь повелевает “лишать не только общения, но и достоинства» тех, кто помимо митрополита и епископов области обратился с церковным делом к гражданским властям (Антиох[ийского] Соб[ора] пр[авило] 11), как это сделали Вы, подав заявление о регистрации Всероссийского Церковного Синода для управления Русской Церковью без ведома и согласия этой Церкви и Ее иерархии. Не будем говорить, что при этом нарушаются Вами и ст. 8 и 11 Инструкции НКЮ и НКВД от 6(19) июня 1923 года²⁸⁷, запрещающие вмешиваться в дела религиозных общин без их на то согласия. Ничего не говорит в Вашу пользу и ссылка на 12 определение Священного Собора от 8 декабря 1917 года, по которому место Патриарха в Синоде, за его смертью и вообще продолжительным отсутствием, занимает старейший из синодальных архиереев. Не говорит это в Вашу пользу просто потому, что с арестом митрополита Петра место первого епископа у нас не осталось пустующим. Собор 17–18 гг., как известно и Вам, поручил Святейшему Патриарху на случай прекращения его служебной деятельности в отсутствие Синода указать себе Заместителей. Итак, двух из них Вы указываете, остальные неизвестны, но ничье имя и не было доложено Собору. Святейший Патриарх, исполняя это поручение, однажды составил свое завещание о преемстве власти, и в этом он встретил единодушную поддержку и одобрение всей нашей иерархии. Тем же определением или указанием Собора руководствовался и митрополит Петр, назначая временных себе Заместителей, и точно так же в этом его действии советом и одобрением участвовала вся наша иерархия, вполне учитывая условия современной церковной жизни. Где же здесь место для столь рискованного с канонической точки зрения Вашего выступления?

Неудивительно, что и результаты Вашего выступления оказались поистине плачевными. На Ваш зов собралось всего девять архиереев, из них два бесправных (архиепископ Константин Булычев и епископ Вассиан Пятницкий, находящиеся в отставке по постановлению III Вселенского Собора), три неполноправных (викарные епископы Борис Рукин, Митрофан Русинов и Иннокентий Бусыгин), два временно неполноправных (епископы Дамиан Воскресенский и Тихон Русинов, управляющие временно епархиями) и только два вполне полноправных (епархиальные – архиепископы Григорий Яцковский и Виссарион Зорнин). И с такими сомнительными средствами Вы решились составить Всероссийский Церковный Синод! Девять человек избрали из своей среды семь и признали себя Высшим Управлением Русской Церковью. Это уже не смелость ревнителей, а дерзость похитителей, подлежащая наказанию по правилам Церкви. В своем первом к Вам обращении ставя вопрос о том, не хотите ли Вы образовать отдельную от Православной Церкви группу, не намерены ли Вы прервать общение с нашей православной иерархией, я хотел напомнить Вам о той опасности, в какую завлекает Вас Ваше начинание. К сожалению, мое напоминание осталось бесплодным; Вы и Ваши соучастники не только не пришли к мысли оставить свое начинание, распустить “Всероссийский Церковный Синод», но и меня самого приглашаете и в письме, и в телеграмме принять участие во “Всероссийском Церковном Синоде».

Усматривая в этом вполне и окончательно назревшее решение, учитывая крайнюю опасность Ваших действий для церковного мира и единства, сознавая, наконец, и свою великую ответственность за бездействие, когда нельзя оставаться бездеятельным, я признаю необходимым именем Господа нашего Иисуса Христа и от имени единомышленной со мной православной русской иерархии принять нижеследующие меры:

Преосвященных: архиепископа Екатеринбургского Григория, архиепископа Константина, епископов: Ульяновского Виссариона, Переславского Дамиана, Усть-Медведицкого Тихона, Можайского Бориса, Уразовского Митрофана, Каменского Иннокентия и епископа Вассиана, участвовавших в организации ВЦС, вошедших в его состав и самочинно присвоивших себе высшую власть в Русской Православной Церкви – предать соборному суду архиереев за нарушение правил Апостольских 34 и 35, и Антиохийского Собора 10 и 11 и др., аналогичных приведенным.

Все служебные действия вышеназванных архиереев (рукоположение, назначение, награды и всякие подобные распоряжения), начиная с 9(22) декабря 1925 года и далее считать недействительными.

Всех названных архиереев, как преданных суду за тяжкие нарушения канонов, подвергнуть запрещению в священнослужении и устранению от управления вверенными им епархиями (или викариатствами) впредь до раскаяния их и письменного мне заявления о выходе из ВЦС и из общения с его организаторами или до церковного суда.

Все, вступающие в молитвенное общение и принимающие таинство от вышеуказанных архиереев, подлежат наказанию церковному по 10 правилу Святых Апостол.

Сообщая Вашему Высокопреосвященству вышеизложенное, усердно прошу Вас и Ваших соучастников еще и еще раз пересмотреть Ваше решение и похвально исправить содеянное Вами, чем дадите нам, Вашим собратиям и соепископам, радость снова обнять Вас как соепископов, и снова ходить с Вами в Дом Божий в единомышлениях.

Господь же наш Иисус Христос Своею благодатию да совершит волю Свою во благо Святой Своей Соборной и Апостольской Церкви. Аминь.

За Патриаршего Местоблюстителя Сергий, митрополит Нижегородский.

16(29) января 1926 года»²⁸⁸.

Так писал раскольникам Заместитель.

А между тем, пока шла эта переписка, григорианцы при всесторонней поддержке «соответствующих инстанций» продолжали усиленно окапываться на занятых позициях, нисколько и не помышляя об оставлении своего самочинного начинания, и максимально использовали благоприятный для них факт отсутствия в Москве законного священноначалия и неприезд сюда Заместителя.

Вся эта их «работа» в итоге своем сильно подрывала и без того крайне расшатанные церковные устои, продолжая в то же время вызывать нескрываемую радость в среде «видимых и невидимых» врагов Церкви.

Обновленческая печать кричала:

«Петр пошел по стопам Тихона»²⁸⁹.

«После смерти б[ывшего] П[атриарха] Тихона в 1925 г. [...] возникает ВВЦС»²⁹⁰.

«В 1925 году прозрели глаза еще у части общества, остававшегося под тихоновской фирмой – и она отрясает прах от тихоновского наследства»²⁹¹ и пр.

В эти самые дни григорианцы в Москве не теряли времени попусту; в стремлении во что бы то ни стало удержать в своих руках высшую церковную власть (в этом и заключалось данное им задание) они, несомненно по шпаргалке (и, во всяком случае, при благосклонном содействии) Е. А. Тучкова, планируют обход Заместителя и организацию попытки получить санкцию на свое дальнейшее существование непосредственно от самого Патриаршего Местоблюстителя, представив ему в заключение соответствующую ложную информацию; они понимали, конечно, что успеху этого начинания могла способствовать лишь полная неосведомленность последнего в наличной церковной ситуации того момента, о чем, несомненно, позаботился уже сам Е. А. Тучков.

Наличие уже действующего с разрешения гражданской власти ВВЦС, соответствующее тенденциозное освещение позиции Заместителя, прозябающего где-то в Нижнем Новгороде, и ассортимент других неприятных сюрпризов, умело и обоснованно преподнесенных, – все это, безусловно, способно было сильно озадачить находящегося в строжайшей изоляции митрополита Петра; в какой-то степени поколебать всем известную его несгибаемость и принципиальность в решении кардинальных церковных вопросов.

Все это вместе взятое вселило в заговорщиков немалую надежду на успех предприятия.

В состряпанном ради этого случая григорианском докладе Патриаршему Местоблюстителю главный упор делался на то, что Заместителю его митрополиту Сергию невозможно, будто бы, осуществить возложенные на него высокие полномочия, благодаря чему Церковь неизбежно будет ввержена в анархию, если не передать руководства Ею благополучно народившемуся и уже успешно функционирующему ВВЦСовету, санкционированному даже и гражданской властью²⁹².

Апробированный Е. А. Тучковым провокационный доклад григорианцев (в те дни иначе и быть не могло), вполне отвечавший его (Тучкова) основному принципу: «Чем хуже (Церкви) – тем лучше (ему)», был составлен 16 (29) января 1926 года, в тот самый день, когда в Нижнем Новгороде Заместитель Патриаршего Местоблюстителя во исполнение переданных митрополитом Петром полномочий, налагал свои канонические прещения на дерзких самочинников, нисколько и не помышляя о том, какие, – в это же самое время, – плетутся в Москве ковы против него самого, Патриаршего Местоблюстителя и всей Церкви в целом.

Воспроизводим текст григорианского «доклада» Патриаршему Местоблюстителю:

«Ваше Высокопреосвященство

Милостивейший Архипастырь и Отец!

Мы, ниже подписавшиеся, не видя в течение 2-х недель никаких шагов со стороны старейших иерархов Российской Церкви к замещению опустевшего поста вождя и кормчего церковного корабля и не зная о сделанном Вами распоряжении митрополиту Сергию занять оный, решились обратиться к правительству с просьбой о разрешении епископского собрания для обсуждения дел церковных. Получив такое разрешение и собравшись в количестве 10 человек (остальные не могли быть извещены или уклонились), мы избрали Временный Высший Церковный Совет из 6-ти лиц: архиепископа Константина бывшего Могилевского, епископа Виссариона Симбирского, епископа Дамиана Переяславского, епископа Бориса Можайского, епископа Иннокентия Каменского и епископа Тихона Усть-Медведицкого под председательством архиепископа Григория Екатеринбургского и Ирбитского, выработали прилагаемый при сем Наказ и просили у правительства регистрацию ВВЦСовета, после чего оный Совет приступил к исполнению своих обязанностей.

Между тем митрополит Сергий, основываясь на Вашем письме, стал делать в Н. Новгороде посвящения, назначения и различные распоряжения, внося путаницу в церковные дела и смущение в души верных. В виду того, что ВВЦ Совет совершенно каноничен и решил ни в вере, ни в обрядах, ни в чем другом не нарушать единства церковного и предания, и, кроме того, исходатайствовал у правительства свободу строительства церковного и управления, чего митрополит Сергий не имеет, вследствие чего Церковь при его управлении обречена на дальнейшее отсутствие свободного и закономерного управления, мы решаемся обратиться к Вашему Высокопреосвященству с покорнейшей просьбой благословить и утвердить Временный Высший Церковный Совет в его предприятии и работе впредь до возможности создания совершенно бесспорного и правомочного Церковного Управления на предстоящем канонически правильном Всероссийском Церковном Соборе, и аннулировать ранее Вами данные полномочия митрополиту Сергию, как совершенно бесполезные и не могущие принести благо Святой Российской Церкви. К сему присовокупляем, что против совместной работы с митрополитом Сергием мы ничего не имеем и имя Ваше неизменно возносим за богослужениями, и ничего общего с обновленчеством не имеем.

16(29) января 1926 г.

Архиепископ Григорий Екатеринбургский и Ирбитский.

Архиепископ Константин, бывший Могилевский.

Дамиан, епископ Переславский, управляющий Владимирской епархией»²⁹³.

Нетрудно представить себе, что пережил и перечувствовал по ознакомлении с этим документом ревностный о Доме Божием узник – Патриарший Местоблюститель, единственным утешительным сознанием которого до этого момента являлась уверенность в том, что хоть с внешней, формальной стороны высшее церковное управление оставлено им в надежных и опытных руках Заместителя.

Теперь, с появлением этого григорианского «прелестного»²⁹⁴ письма, эта единственная утешительная уверенность узника – совершенно рушилась.

К сожалению, мало надежды на то, что где-либо сохранятся сведения, рисующие подробности передачи григорианской делегацией доклада Патриаршему Местоблюстителю, и вообще детали этой экспедиции «лидеров» нового раскола в недра внутренней тюрьмы ГПУ.

Предположительно в самый день написания 16(29) января 1926 года, или же в последовавшие затем два дня доклад был вручен Местоблюстителю. Достоверно то, что в понедельник 19 января (1 февраля) 1926 года на нем появилась следующая условная резолюция митрополита Петра, впоследствии сыгравшая большую церковно-историческую роль именно условностью своего изложения.

Текст ее таков:

«19 января (1 февраля) 1926 года.

В глубокой скорби осведомились Мы из настоящего доклада, что в Православной Церкви начались разделения, могущие вызвать новый раскол, что Высокопреосвященный митрополит Сергий проживает не в Москве, а в Н[ижнем] Новгороде, откуда не вправе выехать и где не дано ему строительство в церковном управлении, и что Высокопреосвященный митрополит Михаил совершенно отклонил от себя Наше поручение по исполнению обязанностей Патриаршего Местоблюстителя, а Высокопреосвященный архиепископ Иосиф не может принять его, т. к. он совсем не известен Сов[етской] власти. Если с Нашей стороны для успокоения верующих и блага Церкви требуется особое распоряжение в изменение такового от 6 декабря 1925 г. [н. ст.], то в интересах мира и соединения церковного, признаем полезным временно, до выяснения Нашего дела, поручить исполнение обязанностей Патриаршего Местоблюстителя коллегии из 3-х архипастырей: Высокопреосвященного Николая [Добронравова] Владимирского, Высопреосвященного Димитрия [Беликова], архиепископа Томского, Высопреосвященного Григория [Яцковского], архиепископа Екатеринбургского. При этом считаем долгом пояснить, что только эта коллегия является выразительницей Наших, как Патриаршего Местоблюстителя, полномочий по всем вопросам, кроме вопросов принципиальных и общецерковных, проведение в жизнь которых допустимо лишь с Нашего благословения. Означенная комиссия по соглашению с властями пользуется правом пригласить для совместной работы потребное количество других архипастырей. (Со своей стороны предлагаю им архиепископов Сильвестра [Братановского] Вологодского и Серафима [Остроумова] Орловского и Преосвященных епископов: Николая [Могилевского] Тульского и Сергия [Зверева], управляющего Самарской епархией.)

Преосвященным епископам Виссариону [Зорнину], Тихону [Русинову] и Инннокентию [Бусыгину] благословляем отправиться на свои епархии²⁹⁵.

Подписал: митрополит Петр.

С подлинным верно. Арх[иепископ] Григорий [Яцковский] Екатеринбургский.

Секретарь протоиерей Павлов.

Врем[енного] Высш[его] Церковного] Сов[ета]»²⁹⁶.

Таковой оказалась резолюция Патриаршего Местоблюстителя, из которой со всей очевидностью усматривается, что григорианцы получили, мягко говоря, не совсем то, на что рассчитывали, предпринимая свою авантюру.

Сейчас, уклонясь ненадолго от дальнейшего изложения последовавших событий, обратимся к отзывам печати.

«Архиепископ Григорий и др., получив свидание с митрополитом Петром в ГПУ, передают ему доклад о положении Церкви, в котором сообщают, что митрополит Сергий не может управлять Церковью, что митрополит Михаил отказался и архиепископ Иосиф тоже, и что, таким образом, церковные дела требуют нового распоряжения от митрополита Петра, дабы избегнуть полной анархии. Митрополит Петр, не подозревая предательства, зная архиепископа Григория по его прежней стойкости в Православии, положил на этот документ тут же, в ГПУ на свидании 19 января (1 февраля) 1926 года, резолюцию о передаче управления Церковью Коллегии из архиепископа Николая Владимирского, Димитрия Томского и Григория Екатеринбургского; в это самое время архиепископ Николай сидел в той же тюрьме ГПУ, а архиепископ Димитрий был в Томске и в Москву приехать не мог. Архиепископ Григорий, зная все это, умолчал и с резолюцией Петра покинул ГПУ. Однако митрополит Петр свою резолюцию написал не в категорической, а в условной форме, давая этим понять, что она обязательна к исполнению лишь при известных условиях, а именно, при условии невозможности для митрополита Сергия управлять Церковью»²⁹⁷.

Позднее, касаясь данного церковного момента, один из современных церковных историков писал:

В своем докладе митрополиту Петру григорианцы «ни единым словом не обмолвились о наложенном на них Заместителем запрещении, но зато подчеркнули, что действия митрополита Сергия вносят в народ одну только смуту и что якобы его управление никакой пользы для Церкви не принесет.

Письмо и прилагаемый при нем наказ [послание от 9(22). 12.1925 предусмотрительно не было приложено к докладу. – Сост.] через соответствующие инстанции в этот же день [? – Сост.] были переданы митрополиту Петру, который находился еще в Москве, а епископы остались ожидать окончательного решения Местоблюстителя, надеясь на благоприятный исход начатого ими дела.

Между тем, митрополит Петр, получивши письмо [доклад. – Сост.] от ВВЦС и ознакомившись с его содержанием, оказался в крайне затруднительном положении. Глубокие думы о судьбе Русской Церкви волновали его, а в сердце появилась невыразимая боль. И все это усиливалось под действием доходивших до него [откуда же?! – Сост.] разных неблагоприятных слухов о церковной жизни, и он был повержен в великую скорбь. [...]

Действительно, под действием внутренней скорби он решается на крайнюю меру: образовать коллегию для управления Церковью. Но пред ним остро вставал вопрос: из каких лиц, облеченных архиерейским достоинством, образовать коллегию? Те иерархи, из которых был образован ВВЦС, как ему казалось, не отличались необходимыми для такого великого дела качествами и потому кандидатуры их были отвергнуты. Ему хотелось выдвинуть таких иерархов, которые не только бы отличались своим благонравием и ученостью, но и были бы известны русскому епископату своею твердостью и преданностью Церкви. Его выбор остановился на трех иерархах: архиепископе Владимирском Николае, архиепископе Томском Димитрии и архиепископе Екатеринбургском Григории. Все эти три иерарха, по определению митрополита Петра, имели положительные качества и были известны Русскому епископату как ревнители церковной правды. [...]

Прав ли был в этом выборе Местоблюститель или же нет, не нам судить строго об этом – церковная обстановка того времени была очень сложной, и разобраться в ней даже для великих иерархов представляло немалую трудность, но, тем не менее митрополит Петр, безусловно, стремился создать управление авторитетное. И если он остановился, на выборе трех указанных выше иерархов, то лишь только потому, что он считал их вполне стойкими в Православии архиереями. К тому же и правительство благосклонно отнеслось к этому выбору и обещало легализовать церковное управление из выбранных им кандидатов.

Итак, митрополит Петр, хотя и с большим нежеланием и осторожностью, решается учредить коллегию из трех указанных выше иерархов. В ответ на письмо [доклад. – Сост.] председателя и двух членов ВВЦС он пишет резолюцию. […]

На следующий день, т. е. 2 февраля 1926 г. она была доставлена членам ВВЦС»²⁹⁸.

После приведенного лирически настроенного автора послушаем другого:

«Свое фактическое признание Советской власти» Патриарший Местоблюститель «засвидетельствовал, находясь уже в тюрьме, в подвиге исповедничества Истины, в резолюции об учреждении особой комиссии по управлению церковными делами: «означенная Коллегия по соглашению с властями пользуется правом пригласить... [и так далее. – Сост.].

Если бы кто подумал, что во взгляде на существо гражданской Советской власти больше выражено лести и страха, чем Истины, то мы скажем, что для безбожной власти все равно – признает ли Глава Церкви и народ ее Богом данной или нет, лишь бы повиновались ей»²⁹⁹.

Что же касается самих григорианских самочинников то впоследствии они следующим образом описывали это свое «благодеяние» для Церкви:

«Для улажения создавшегося конфликта В.В.Ц.С. вошел с докладом к заключенному патриаршему местоблюстителю м[итрополиту] Петру, разъяснил ему о создавшемся положении церковном, по которому сорганизовался В.В.Ц.С., о тех благах для Церкви Российской, которые исходатайствованы от государственной власти регистрацией сего Совета [?! – Сост.], коих не имеет м[итрополит] Сергий, и просил м[итрополита] Петра аннулировать данные м[итрополиту] Сергию полномочия на управление Церковью, как не могущие принести Ей блага и благословить В.В.Ц.С. в его работе на благо Церкви Православной, причем добавил, что В.В.Ц.С. признает и подчиняется ему, м[итрополиту] Петру, как патриаршему местоблюстителю, неотменно поминает его за богослужением, строго содержит православную веру, охраняет целость и неповрежденность канонических правил, имеет общение с восточными патриархами [?! – Сост.] и ничего общего не имеет с обновленцами, признавая их схизматиками (раскольниками). По этому докладу м[итрополит] Петр резолюцией своей от 1-го Февраля 1926 г. лишил м[итрополита] Сергия ранее данных ему прав на управление Церковью и передал их коллегии из трех архипастырей, пояснивши, что теперь “только эта коллегия (а не м[итрополит] Сергий) является выразительницей (его), как патриаршего местоблюстителя, полномочий по всем вопросам, за исключением вопросов принципиальных и общецерковных, проведение в жизнь которых допустимо лишь с его благословения». (Резолюция 1-го Февраля 1926 г.). Таким образом, по благословению м[итрополита] Петра духовная власть на управление Церковью перешла от м[итрополита] Сергия к Коллегии из трех архипастырей, в числе которых состоит и председатель В.В.Ц.С. архиепископ Григорий. В.В.Ц.С. благословлен в его св[ятой] работе и возглавлен означенной коллегией, находясь в то же время под главным управлением патриаршего местоблюстителя м[итрополита] Петра, но м[итрополит] Сергий не подчинился этой резолюции м[итрополита] Петра и, несмотря на то, что лишен заместительских прав, продолжает считать себя заместителем и не признает благословленного м[итрополитом] Петром В.В.Ц.С. С этого времени и появились в Церкви Православной два течения: одни стали подчиняться м[итрополиту] Сергию, лишенному заместительских прав, а другие – В.В.Ц.С, возглавленному патриаршим местоблюстителем [! – Сост.] митр[ополитом] Петром; начались смуты, распри, споры и разделения, некоторые церковные общины и архипастыри, забыв об единстве Церкви, отделились от признающих В.В.Ц.С. и произвели таким образом раскол, считая В.В.Ц.С. неканоничным, а членов и организаторов его запрещенными в священнослужении. [...]

Патриарший местоблюститель митрополит Петр, давший м[итрополиту] Сергию временно права быть своим заместителем, своей резолюцией от 1-го Февраля 1926 года лишил его этих прав и передал их коллегии из трех архипастырей, возглавляющих В.В.Ц.С., а м[итрополит] Сергий не подчинился м[итрополиту] Петру и продолжает доселе незаконно себя выдавать заместителем м[итрополита] Петра. [...]

В.В.Ц.С. есть учреждение православное, каноническое, организованное согласно указаний Св[ятейшего] Патриарха Тихона [?!! – Сост.], благословленное его заместителем м[итрополитом] Крутицким Петром и им возглавленное... В.В.Ц.С. принес великое благо для нашей Православной Церкви, оформил юридически Ее положение в государстве, добился в силу этого свободного строительства церковного и управления»³⁰⁰.

Такова «правда» григорианская, о которой можно лишь подивиться: как не отсохли руки у тех, кто писал ее?!

Не оставались, конечно, безгласными и обновленческие «комментаторы», поспешившие влить и свою бочку дегтя в тогдашнюю ложку церковного меда:

«Петр меняет свое решение и передает свою власть Высшему Церковному Совету. Ясно, надо тихоновцам повиноваться Временному Высшему Церковному Совету, так как его благословляет Петр, непосредственный преемник бывшего Патриарха Тихона. Но здесь ясность затмевается неожиданным отказом Сергия подчиниться новому решению Петра»³⁰¹.

В другом месте обновленцы сообщают:

«Петр Крутицкий права Местоблюстителя передал митрополиту Сергию (быв. Финляндскому), а затем 1 февраля 1926 года отобрал обратно их от Сергия и передал их “тройке», в том числе Григорию Екатеринбургскому. Но Сергий в письме от 8 февраля называет Григория самозванцем, грозит ему отлучением и соборным осуждением, если он не будет подчиняться ему, как Местоблюстителю [? – Сост.]. [...]

Таким образом – в тихоновской церковной семье 3 начальника: Петр Крутицкий, ВВЦС и митрополит Сергий»³⁰².

Продолжая теперь прерванное повествование, напомним, что с резолюцией Патриаршего Местоблюстителя на григорианском докладе происходит более или менее модернизированный вариант махинации обновленческой «инициативной группы прогрессивного духовенства», имевшей место в апреле 1922 года, по обману церковного общества с «самоустранением» Святейшего Патриарха Тихона от управления Церковью и передачей (будто бы) им высшей церковной власти... псаломщику Стаднику, Введенскому, Калиновскому и К⁰.

Дальнейшая деятельность григориацев направилась по следующему пути. Нагло фальсифицируя полученную резолюцию Местоблюстителя, архиепископ Григорий и иже с ним, не теряя драгоценного времени, немедленно посылают в Нижний Новгород, Заместителю, категорическую телеграмму о самом главном – в их глазах будто бы наличествующем – факте:

«Местоблюститель Вас освободил» и прочее.

При этом, конечно, предполагалось, что, получив ее, Заместитель немедленно капитулирует и новые раскольники начнут (с помощью Тучкова) вертеть Церковью как им вздумается (опять же по обновленческому примеру 1922 года). Но этого-то, самого желательного григорианам, как раз и не произошло, так как осторожная и мудрая, а к тому же и условная резолюция Местоблюстителя, при внимательном ее прочтении и объективном истолковании, совершенно не давала никаких оснований для удовлетворения властолюбивых вожделений деятелей ВВЦС, окончательно зарапортовавшихся во всей этой своей «дипломатии».

Позволительно предполагать, что в ближайшие после резолюции дни, между Местоблюстителем и Тучковым велись немалые дебаты по поводу создавшегося внутрицерковного положения, вызванного учреждением нового (для Местоблюстителя) коллегиального высшего церковного управления, которым (если бы) оно осуществилось дальше, идея патриаршества была бы ликвидирована окончательно и – во всяком случае – на долгое время; за одно это Е. А. Тучков был бы достоин высшей награды со стороны мракобесов «научного атеизма». В результате этих дебатов митрополиту Петру была предоставлена возможность телеграфно обратиться к пребывающему в среднеазиатской ссылке митрополиту Новгородскому Арсению (Стадницкому) с приглашением его к участию в предположенном коллегиальном управлении Церковью. Одновременно, телеграфом же, Местоблюститель известил об образовании Коллегии и Заместителя своего, митрополита Нижегородского Сергия.

Уместно здесь упомянуть и о том, что на следующий же день после резолюции Местоблюстителя, т. е. 20 января (2 февраля) 1926 года, произошел факт, чрезвычайно неприятный для григорианцев, сильно нарушивший их внутреннее единство и произведший весьма невыгодное для раскольников впечатление в церковных, и даже «безбожническо»-обновленческих кругах, едва лишь о нем стало широко известно: один из главных деятелей и соучастников организации ВВЦСовета, епископ Переславский Дамиан адресует главе самочинников, архиепископу Григорию заявление следующего содержания:

«Выявилось окончательно, что наш “совет и дело от человек» (Деян. 5, 38), а потому вполне обдуманно заявляю Вашему Высокопреосвященству о своем выходе из состава ВЦС. Ради мира церковного братски прошу Вас и прочих иерархов последовать моему смирению.

1926 г. 20 января (2 февраля).

Москва.

Епископ Дамиан»³⁰³.

Но и этот отрезвляющий голос, прозвучавший в те дни воистину наподобие грома среди ясного неба, не произвел никакого положительного действия на тех, к кому он был обращен. Григорианцы не только не обратили на него никакого внимания, но ускоренно продолжали укрепляться на достигнутых, – как им тогда казалось, – рубежах, привлекая всячески к себе и других святителей такого же рода, как и они сами, и даже (впоследствии) пополняя состав своего епископата самочинными безблагодатными архиерейскими хиротониями.

Итак, продолжая развивать свою бурную деятельность по воцарению во главе Высшего Церковного Управления Российской Церкви, 23.01(05.02).1926 председатель (а по резолюции, отныне – последний из членов) ВВЦС, архиепископ Григорий, вдогонку телеграммы, отправленной им уже в адрес Заместителя, пишет ему же пространное письмо по поводу состоявшегося доклада и воспоследовавшей резолюции Патриаршего Местоблюстителя, толкуя, конечно, ее в пользу ВВЦС, и для исчерпывающей убедительности содержания письма прилагает к нему копию резолюции митрополита Петра от 19 января (1 февраля) 1926 года.

По понятиям раскольников (вследствие ли помрачения разума или непроходимой наглости, почерпнутой ими у тогдашнего их окружения!) они остались в ожидании ответного письма Заместителя, в котором он должен будет согласиться со всеми приведенными ими «неопровержимыми» доводами и окончательно отказаться от своих притязаний на пост Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, коль уж скоро эта функция возложена на Коллегию из трех архипастырей.

И ответное письмо из Нижнего Новгорода вскоре же, действительно, пришло; в церковно-исторической литературе тех дней оно было известно под наименованием «третьего письма» Заместителя возглавителю ВВЦС, архиепископу Григорию.

Однако содержание его оказалось совершенно противоположным ожиданиям самочинников из ВВЦС. Ввиду его принципиальной важности и тех исторических последствий, которое оно оказало на весь дальнейший ход церковных событий, приводим его полный текст:

«Высокопреосвященнейший Владыко!

Получив Вашу телеграмму, я счел себя освобожденным от обязанностей Патриаршего Местоблюстителя и даже заготовил было письмо на Ваше имя об этом. Но познакомившись с заверенной Вами копией самой резолюции от 19.01 (1 февраля) с. г., я вижу, что я не имею права слагать с себя возложенного на меня послушания, какие бы удобства ни обещало мне сложение.

Первое основание к такому выводу в том, что резолюция Патриаршего Местоблюстителя не имеет характера той безусловности и решительности, какая обычна для всех начальственных распоряжений, требующих от подчиненных точного исполнения. Резолюция обуславливает свое исполнение наличием определенных обстоятельств: “Если, пишет Местоблюститель, с Нашей стороны для успокоения верующих и блага Церкви требуется особое распоряжение во изменение такового от 23 ноября (6 декабря) 1925 года, то в интересах мира и единения церковного признаем полезным временно, до выяснения нашего дела, поручить исполнение обязанностей Патриаршего Местоблюстителя Коллегии...»³⁰⁴

Если требуется... Но требуется ли? Притом, требуется ли для успокоения верующих? Я и многие со мною убеждены, что для успокоения верующих требуется нечто совершенно другое: не отмена распоряжения от 23 ноября (6 декабря), принятого верующими совершенно спокойно, как вполне законное и отвечающее настоящим условиям церковной жизни, а упразднение самочинно возникшего Вашего ВЦС, действительно глубоко смутившего верующих и действительно угрожающего Церкви новым расколом. Это упразднение для мира Церкви настолько необходимо, что теперь уже никакой авторитет, даже авторитет самого Местоблюстителя, не сделал бы законным в сознании верующих начатого столь явно беззакония.

Мы убеждены, что и сам Патриарший Местоблюститель не признал бы возможным исполнить при таких условиях своей резолюции от 19 января (1 февраля) и потому не положил бы ее, если бы он был полностью осведомлен о настоящем положении церковных дел. А что Местоблюститель не был полностью осведомлен, это ясно уже из одного того, что резолюцию свою он положил на докладе ВЦС и других способов осведомления не имел. Каким бы сильным желанием правдивости ни был одушевлен доклад, все-таки это был доклад стороны заинтересованной, которая часто помимо своего желания видит то, чего нет и не замечает того, что есть. За примерами такой невольной абберации зрения ходить недалеко, достаточно сравнить хотя бы Вашу телеграмму с Вами же снятой копией с резолюции Местоблюстителя. Телеграмма звучит решительно: «Местоблюститель Вас освободил», а в резолюции об освобождении ни слова, а дается новое распоряжение на случай, если понадобится.

По телеграмме в Коллегии Архипастырей на первом месте поставлены Вы, а потом архиепископы Николай Владимирский и Димитрий Томский, а в резолюции на первом месте архиепископ Николай, а на втором архиепископ Димитрий, и только на третьем месте Ваше Высокопреосвященство. Это как будто мелочь, но мы знаем, что если за Коллегию и от имени ее действует и подписывается ее первенствующий член, это ни в ком сомнения не вызывает, но когда подписывается и станет действовать третий, мы имеем право спросить, уполномочила ли его на это Коллегия? И вот по справке окажется, что Коллегия еще и не собиралась. Значит, все Ваши теперешние действия от имени Коллегии являются новым Вашим самочинием, притом худшего порядка, т. к. прикрываются несуществующей Коллегией. Наконец, по телеграмме рядом с Коллегией Местоблюстителем благословлен ВЦС, который и делает мне начальственное распоряжение. Резолюция же отнюдь не предполагает такого несколько непонятного существования двух Коллегий, а говорит о приглашении других Архипастырей к сотрудничеству с первыми тремя в той же Коллегии. При этом имена четырех приглашенных указаны самим Местоблюстителем, имена прочих будут указаны Коллегией. Теперь: названные четверо в состав Коллегии еще не вошли, кроме них никто еще не приглашен (т. к. и основное ядро Коллегии, три Архипастыря, еще не сорганизовались); из членов ВЦС в составе Коллегии Местоблюстителем упоминаетесь только Вы: из кого же состоит тот Высший Совет, который издает распоряжение и управляет Русской Церковью?

Значит и здесь самочиние и произвол прикрыты именем Совета, в действительности несуществующего.

Так, заинтересованность, при всем желании быть правдивым, заставляет иногда человека говорить не то, что бы он сказал, не будучи заинтересованным. Но резолюция и прямо обнаруживает некоторые неточности Вашего доклада. В ней, например, говорится, что митрополит Сергий «не вправе выехать из Нижнего». Ваш доклад писался не позднее 18(31) января, а, может быть, и ранее, между тем 14(27) января я от Вас получил телеграмму, в которой, между прочим, читаем: «Испросив Вам разрешение выезда, братски просим пожаловать в Москву». Значит, невозможность выезда оказывается не безусловной, и даже в самые те дни, когда писался доклад и читался Местоблюстителем, я мог выехать в Москву. Еще более знаменательно молчание резолюции Местоблюстителя о наложенном на Вас и соучастников Ваших запрещении. Вы знаете, что епископ, принявший запрещение “яко членов клира», “в ничто же вменив определенное им» законною иерархическою властию запрещение, “да будет отлучен, яко учитель бесчиния» (Апост[ольское] пр[авило] 16). Тому же наказанию подлежал бы и Местоблюститель, если бы, презрев наложенное на Вас запрещение, допустил Вас до управления епархией, тем более до управления всей Русской Церковью, так как право управлять у нас сопутствует праву священнодействовать и наоборот. Значит, прежде чем допустить Вас, он должен был снять с Вас запрещение, а если он этого сделать считал себя не вправе без Собора (Апост[ольское] пр[авило] 32; Антиох[ийского] Соб[ора] пр[авило] 6), он должен был сделать предложение мне о снятии.

Молчание же его может быть объяснено только незнанием о запрещении. Но в таком случае резолюция Местоблюстителя поставлена с опущением такого крупного факта, который меняет все дело и один уже достаточен для того, чтобы резолюция была отменена и дело пересмотрено заново.

Несомненно, и Местоблюститель ясно сознавал всю невозможность давать направление церковному кораблю, будучи с завязанными глазами. Этим, конечно, объясняется и самая условность резолюции: не считая для себя возможным дать прямое распоряжение, Местоблюститель дает нам лишь условный совет, который мы имеем право исполнить лишь при том положении вещей, каким оно представлено было ему в докладе. Если же предполагаемого условия в наличии нет, то мы, исполнив резолюцию, не только не заслужим от Местоблюстителя похвалу за «послушание», но и будем подлежать наказанию за неумение понять волю советодателя.

Вот почему я не считаю себя вправе сложить с себя полномочия Местоблюстителя и, как облеченный ими, снова и уже в третий раз обращаюсь к Вам и соучастникам Вашим с увещанием оставить свое самочинное предприятие и тем дать возможность мне снять с Вас запрещение. В Вашем письме от 23 января (5 февраля) с. г. (с которым прислана была мне резолюция Местоблюстителя) Вы пытаетесь несколько объяснить свою решимость на неканоническое начинание тем, что Вам не было известно о вручении мне полномочий до самого письма моего от 1(14) января. Конечно, официального сообщения об этом Вам не было, но разговоры дошли и до Вашего собрания 9(22) декабря: епископ Дамиан, по его словам, тогда спрашивал собравшихся архиереев, не известно ли им что-нибудь о таком распоряжении Местоблюстителя. Правда, архиереи ответили отрицательно, но слух, как видите, был, а он касался такого важного дела, что стоило потратить усилия, чтобы его проверить, хотя бы, например, послать мне телеграфный запрос. Почему же простые верующие в данном случае поступают иначе? Боясь даже по неведению как-нибудь погрешить против правил Церкви и потерять с Ней каноническую связь, они не останавливаются и пред значительными расходами и иногда за тысячи верст присылают своих ходоков в Москву или ко мне в Нижний, чтобы только проверить дошедший до них слух. Вы же, Архипастыри, сочли возможным успокоиться, прикрываясь весьма затасканной чиновничьей отговоркой: мне официально не объявлено; я не отвечаю, а что из того выйдет, мне безразлично.

Впрочем, главное Ваше оправдание не неосведомленность Ваша, а то, что по Вашему мнению, распоряжение Местоблюстителя от 23 ноября (6 декабря) (о передаче полномочий мне) “не соответствует духу и букве священных канонов». “О митрополитах Кирилле, Агафангеле и Петре [? – Сост.], – пишете Вы, – мы знаем изволение Собора 1917–18 гг.; о Вас же такового соборного изволения мы не знаем». Но позвольте Вас спросить, где “соборное изволение» о передаче полномочий Вашей Коллегии? Почему же тогда резолюция Местоблюстителя от 23 ноября (6 декабря) для Вас ничтожна и необязательна, а резолюция того же Местоблюстителя от 19 января (1 февраля), притом данная в обстановке, совсем не приспособленной для спокойного и всестороннего рассмотрения дела, является для Вас настолько непреложной и всепокрывающей, что Вы стараетесь ею прикрыть и все сделанное Вами раньше ее? Например, по словам епископа Бориса [Рукина] (в циркуляре благочинным г. Москвы) ВЦС, начавший свое бытие, между прочим, 9(22) декабря, будто бы “организовавшийся во исполнение этого позднейшего распоряжения Патриаршего Местоблюстителя» (от 19 января (1 февраля)).

Видите, в какое самопротиворечие увлекает Вас желание как-нибудь оправдать свое ничем неоправдываемое начинание. Убедитесь же, подобно Вашему бывшему соучастнику, правдивому и мужественному в своей искренности Преосвященному епископу Дамиану, что Ваш “совет и дело от человек» (Деян. 5, 38), “а не от Бога», и имейте мужество последовать призыву епископа Дамиана: “Ради мира церковного братски прошу Вас и прочих иерархов последовать моему смирению» (письмо на Ваше имя от 20 января (2 февраля)).

К этим золотым словам присоединяюсь и я, предупреждая в то же время Вас и соучастников Ваших, что при нежелании Вашем внять увещанию (уже третьему), за ним может последовать соборное осуждение. Ввиду же того, что Вы и другие дерзаете, несмотря на запрещение, действовать архиерейски, например, рассылаете указы (см. циркуляр епископа Бориса Рукина, помянутый выше), напоминаю всем Вам, что по “духу и букве свящ[енных] канонов» всякий, самовольно разрешающий себя от прещения, наложенного на него законною иерархическою властью, не может “ни надежду восстановления в прежний чин имети, ниже до принесения оправдания допущен быти» на Соборе (Антиох[ийского] Соб[ора] пр[авило] 4), т. е. он может быть лишен сана даже заочно, без всяких с его стороны объяснений.

Конечно, никакие наши прещения и осуждения не ограничивают Вашей внешней гражданской свободы, не связывают Вашей воли: Вы можете делать что хотите, можете организовать не только ВЦС, но и целую религиозную группу. Наши прещения имеют только духовную цель и только нравственное значение, они хотят показать и Вам, и другим, что Вы заблудились от истинного церковного пути в дебри самочиния и что верным чадам Св[ятой] нашей Церкви за Вами следовать нельзя.

Господь да вразумит Вас и соучастников Ваших.

26 января (8 февраля) 1926 г.

За Патриаршего Местоблюстителя – Сергий,

митрополит Нижегородский»³⁰⁵.

Комментируя это послание Заместителя, один из видных иерархов того времени писал:

«Высокопреосвященный митрополит Сергий в своем 3-м послании архиепископу Григорию до того основательно понял и психологически тонко истолковал резолюцию митрополита Петра от 19 января (1 февраля) с. г., что ответ этот нельзя читать без восхищения. Можно быть вполне уверенным, что если сам митрополит Петр прочитает это послание, он голосом совести и разума вынужден был бы как можно скорее распустить этот ВВЦС, которого не собирал и о котором не думал. Благодать Божия так озарила митрополита Сергия, что ему не нужно было ехать в Москву, беседовать с митрополитом Петром, выслушивать объяснения и хитросплетения словес членов ВВЦС. При свете этой благодати ему достаточно было напрячь свои умственные дарования, применив к делу прежний богатый опыт уяснения истины и различия ее от хитросплетений их, чтобы понять самому и другим уяснить, в чем тут дело. Богатая богословская эрудиция помогла ему подвести под свои выводы такие твердые основания, что “Председатель» ВВЦС архиепископ Григорий заявляет, что “отвечать ему (митрополиту Сергию Страгородскому) не собирается». Верно, прибавим мы, потому что, если бы и долго собирался, собраться все-таки не смог бы...»³⁰⁶

Так, постепенно выявилась полная солидарность с Заместителем по вопросу об отношении к ВВЦС со стороны подавляющего большинства православного епископата, остававшегося тогда на свободе.

Однако, несмотря не всю невероятную запутанность и тягость сложившейся внутрицерковной обстановки, подобной которой вряд ли было что-либо на протяжении всей истории нашей Церкви, скорбный свиток ниспосланных Ей испытаний оказался еще далеко не исчерпанным...

Наступил момент нового тягчайшего осложнения.

Нежданно-негаданно в Перми появляется возвращающийся из нарымской ссылки второй кандидат на пост Патриаршего Местоблюстителя из упомянутых в завещательном распоряжении Святейшего Патриарха Тихона – митрополит Ярославский Агафангел.

И здесь, в Перми, его встречает вездесущий Е. А. Тучков, который, так сказать, «с ходу» вбивает новый клин в предельно запутанную им же внутрицерковную ситуацию. Он предлагает освобожденному старцу-митрополиту на основании вышеупомянутого патриаршего завещательного распоряжения, а также полномочий на Заместительство, данных Патриархом митрополиту Агафангелу еще в 1922 году (в связи с арестом Святейшего), – взять ныне бразды церковного управления в свои руки.

Мало осведомленный (после дальнего и длительного отсутствия) в наличном положении церковных дел и тенденциозно информированный Е. А. Тучковым, немощный физически, но пламенеющий духом и ревностный о Доме Божием старец-митрополит, в стремлении спасти положение Церкви, разрываемой бурей внутренних расколов и нестроений, решается последовать предложению высокопоставленного (и уж, во всяком случае, исчерпывающе осведомленного) чиновника и принимает на себя бремя возглавления высшего церковного управления в звании Патриаршего Местоблюстителя, невзирая на наличие, – хотя бы и в заключении, – законного и общепризнанного Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра и действующего его Заместителя в лице митрополита Сергия.

Скажем заранее, что эта излишняя поспешность митрополита Агафангела с принятием на себя возглавления Церкви несколько позже доставила много тяжелых огорчений как ему самому, так и Церкви в целом; по-видимому, церковная обстановка была представлена ему Е.А. Тучковым в самом катастрофическом виде – отсюда и поспешность предпринятых митрополитом мероприятий, граничащая с непродуманностью.

Как бы то ни было, 5(18) апреля 1926 года в Перми он издает свое известное послание ко Всероссийской пастве о вступлении в должность Патриаршего Местоблюстителя³⁰⁷.

И конечно, «Пермское послание» производит новое великое смущение в церковном обществе на радость «Тучковым» и обновленцам всех оттенков.

Свою решимость возглавить Церковь митрополит обосновал следующими положениями, изложенными в этом послании:

«Разделения и раздоры в управлении церковном не прекратились и со смертью Патриарха Тихона, когда вступил во временное управление Церковью митрополит Крутицкий Петр, как один, имевший в то время возможность осуществить распоряжение Святейшего Патриарха Тихона на случай его смерти.

По определению Собора 1917–1918 годов, в случае кончины Патриарха в права и обязанности Местоблюстителя Патриаршего Престола вступает старейший по сану и хиротонии иерарх, каковым в настоящее время является Наше смирение. И Святейший Патриарх Тихон в послании своем от 15 июля 1923 года [н. ст.] соизволил указать “в точном соответствии с постановлением Собора, установившего порядок патриаршего управления в Русской Церкви, и с определением состоявшего при Нас Священного Синода от 7 ноября 1920 года [ст. ст.], признали Мы за благо передать на время Нашего удаления от дел всю полноту духовной власти назначенному Нами Заместителю Нашему митрополиту Ярославскому Агафангелу... против чего, как Нам было сообщено, не возражала и гражданская власть..."»³⁰⁸.

Очевидно, по старческой забывчивости (другого объяснения мы не находим) митрополит, приведя это, впрочем совершенно справедливое формальное основание для своего вступления на пост Главы Церкви, в свое время действительно изданное Собором – не приводит другого позднейшего и более важного, которое имел в виду почивший Святейший Патриарх Тихон при составлении завещательного распоряжения от 25 декабря 1924 (7 января 1925) года, а именно, что ему (Патриарху) в исключение из правил, ввиду чрезвычайных обстоятельств церковной жизни, предоставлено было Собором персональное, личное право назначения себе Заместителей по собственному выбору, без оглашения их имен. Святейший Патриарх Тихон и руководствовался именно этим, предоставленным ему правом, при составлении завещательного распоряжения, а затем уж и более ранним соборным определением о порядке замещения Патриарха на случай его кончины.

Но в таком случае ссылка митрополита Агафангела на старейшество свое по хиротонии и сану не давала уже ему бесспорного формального права на Место- блюстительство. Это и было раскрыто и объяснено ему в последовавшей затем переписке с Заместителем Патриаршего Местоблюстителя, митрополитом Нижегородским Сергием.

Но, конечно, в момент издания «Пермского послания» митрополита Агафангела все это было еще не вскрыто и потому – неясно.

Отображая этот церковный момент, заграничный хроникер следующим образом излагает его на страницах зарубежной церковной печати:

«Дела ВВЦС шли все хуже и хуже, вся Церковь стала на сторону митрополита Сергия, и было очевидно для всякого, что и эта затея ГПУ, имевшая целью внести новую смуту в жизнь Церкви, проваливается. Тогда Тучков прибегает к новой хитрости: закончившему срок своей ссылки в Нарымском крае митрополиту Агафангелу разрешают вернуться в Ярославль, но по дороге – в Перми – задерживают его, и там устраивается его свидание с Тучковым. Изобразив положение Церкви как близкое к катастрофе, внутреннюю борьбу ВВЦС с митрополитом Сергием за власть, как момент, не дающий правительству возможности легализовать положение Православной Церкви, к чему правительство, якобы, стремится, Тучков просил митрополита Агафангела урегулировать внутренние дела Церкви своим авторитетом и своими, еще от Патриарха данными ему полномочиями, и войти с правительством в переговоры для оформления Православного Церковного Управления. Митрополит Агафангел, абсолютно не представляющий себе истинного положения вещей, поверил Тучкову и издал свое известное Пермское послание о принятии им на себя управления Церковью...»³⁰⁹

Размноженное послание митрополита Агафангела рассылается им наличному составу правящего епископата и, в частности, Заместителю Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Сергию, с приложением нижеследующего сопроводительного письма:

«П.Р.Ц.

Агафангел, митрополит Ярославский.

Апреля 12(25) дня

1926 г. № 10.

Ваше Высокопреосвященство, Милостивый Архипастырь!

Имея в настоящее время возможность осуществить возложенные на меня Святейшим Патриархом, ныне в Бозе почившим, обязанности Местоблюстителя Патриаршего Престола, я вступил в управление Православной Российской Церковью.

Сообщая о сем Вашему Высокопреосвященству и препровождая один экземпляр моего послания к Архипастырям, пастырям и пасомым о моем вступлении в управление Церковью, покорнейше прошу Вас оповестить о сем вверенную Вам епархию, причем, нуждаясь в особой милости и помощи Божией, усердно прошу Вас, Владыко, и всех верных чад нашей Православной Церкви молиться за меня Создателю всяческих и Промыслителю Богу, возглашая за богослужениями Наше имя, согласно существующим на сей предмет церковным правилам.

С искренней преданностью и братской о Христе любовию, имею честь быть Вашего Высокопреосвященства покорнейшим слугой.

Митрополит Агафангел.

Апреля 5(18) дня 1926 г.

г. Пермь»³¹⁰.

Создавшееся таким образом положение вызывает, конечно, немедленную, острую и злорадную реакцию со стороны обновленцев. Они писали тогда:

«События [...] продолжали разворачиваться. Агафангел, митрополит б[ывший] Ярославский, объявил себя единым законным преемником б[ывшего] П[атриарха] Тихона: Петр, Сергий и Высший Временный Церковный Совет объявлены им недействительными головами.

Таким образом, тихоновская Церковь оказалась имеющей не менее 4 заместителей бывшего Патриарха Тихона, не менее 4 глав и хозяев “единой Русской Православной Церкви». [...]

За год только после смерти бывшего Патриарха Тихона его тихоновщина поделилась на 4 взаимно враждующие части. Что будет дальше?..»³¹¹

«На чем же основывает митрополит Агафангел свое выступление? Увы! Все на том же антиканоническом назначении, свившем прочное гнездо в практике староцерковников. Он вспоминает, как 20 апреля (3 мая) 1922 года его назначил бывший Патриарх Тихон своим заместителем. Пусть после этого бывший Патриарх Тихон и сам управлял и назначил себе другого преемника – все это для митрополита Агафангела не имеет значения. Для него священна воля бывшего Патриарха Тихона только тогда, когда она касается его, Агафангела, а выразившаяся в 1925 [1924 ст. ст. – Сост.] году назначением Петра – для него ничто...»³¹² и проч.

В связи со всем этим возникает новый цикл писем принципиального значения и общецерковного интереса: переписка между Заместителем и митрополитом Агафангелом по вопросу о высшей церковной власти, окончившаяся признанием со стороны ярославского святителя своей поспешности и неправоты, с вытекающим отсюда полным отказом от претензий на возглавление Церкви. Период этот, усугубивший трагическую сложность внутрицерковного положения, прославился впоследствии как печальные дни возникновения и действия так называемой «Ярославской оппозиции» (еще имеющей проявить себя в будущем, о чем будет упомянуто в своем месте).

Между тем, события шли своим чередом и, как сообщала тогда зарубежная печать, Е. А. Тучков разрешил «митрополиту Сергию, хотя под арестом, съездить в Москву и из ГПУ написать оправдывающее его действия письмо к митрополиту Петру, после чего отправленный обратно в Нижний Новгород он получил свободу и вступил в управление Церковью»³¹³.

В московском ГПУ митрополит Сергий имел возможность не только написать письмо Местоблюстителю, но и получить от последнего ответное рукописание по затронутым злободневным церковным вопросам и, таким образом, здесь – 9(22) апреля 1926 года – произошел обмен мнениями между двумя Первоиерархами (отстраненным и действующим) по вопросу о выступлении митрополита Агафангела и о причине неисполнения Заместителем резолюции (напоминаем: условной) митрополита Петра от 19 января (1 февраля) 1926 года, относительно создания коллегиального Высшего Церковного Управления взамен единоличного Заместительства.

По свидетельству тогдашних и позднейших отзывов печати и некоторых рукописных источников, письменное «объяснение» доставленного в московское ГПУ Заместителя, данное им заключенному Патриаршему Местоблюстителю, сводилось к следующему:

«Судя по письму митрополита Сергия к Местоблюстителю, можно полагать, что члены ВЦС осветили по-своему отношение митрополита Сергия к митрополиту Петру, представив его непокорным его воле и виновником разгорающейся церковной смуты [...] Трудно сказать [...] по просьбе ли Местоблюстителя, но, думается, менее всего по желанию архиепископа Григория митрополит Сергий под арестом был привезен в Москву и в ГПУ написал митрополиту Петру объяснение, почему он не исполнил условную его резолюцию. Правилами святых канонов, а также ссылкою на недавнюю законную практику Патриарха и самого Местоблюстителя, митрополит Сергий вполне доказал правоту своих действий. [...]

Митрополит Сергий, будучи уже Заместителем, признавал за узником Местоблюстителем [...] право [административного вмешательства из заключения в церковные дела. – Сост.], когда в ограждение свободы Церкви вместо ошибочно назначенной им [Местоблюстителем. – Сост.] коллегии рекомендовал [в своем “объяснении». – Сост.] никого не назначать Заместителем, а учредить при себе Священный Патриарший Синод и быть его Председателем. [...]

“Единственно канонически-правильным и в то же время обеспечивающим нашей Церкви возможность легального существования, выходом, – писал он [Заместитель. – Сост.], – является просто не назначать Вам Заместителя ни единоличного, ни коллективного, а оставить полномочие Местоблюстителя впредь, до избрания нового Местоблюстителя (в случае Вашей кончины, отказа и под.) за Вами и образовать при Вас постоянно действующее собрание иерархов, которому присвоить по праву принадлежащее и более церковное название: “Патриарший (в отличие от обновленческого) Священный Синод». В состав его войдут намеченные Вами и, следовательно, одобренные гражданской властью архипастыри. Председателем Синода остались бы Вы, а в Ваше отсутствие – заместитель Председателя по Вашему назначению или по избранию Синода. Этому Синоду, когда он сорганизуется и соберется, я с радостью передам свои полномочия, потому что я убежден, что такой Синод спокойно будет принят и православным церковным обществом».

В письме к находящемуся в тюрьме митрополиту Петру он [митрополит Сергий Страгородский. – Сост.] выясняет, что в единоличном возглавлении Церкви и есть залог сохранения свободы Ее: “Второе сомнение, вызываемое учреждаемой Вами коллегией (как выразительницей Ваших полномочий), состоит в том, что ею колеблется и самое основание церковного строя, восстановленного Собором 1917–1918 гг. Вы знаете, что коллегией заменил единоличное возглавление Церкви Петр Великий, пытавшийся присвоить себе это возглавление.

“Коллегия» – символ отказа от своей свободы и всего менее приемлема теперь, при отделении Церкви от государства. Никто из ревнителей Православия не согласится возвратиться назад к петровским порядкам, от которых, благодаря революции, мы избавились. Боюсь, что даже Ваше имя не сделает приемлемой эту коллегию и она останется подобно ВЦС без паствы». [...]

В письме своем к митрополиту Петру [...], рекомендуя ему в ограждение канонического принципа единоличного церковного возглавления учредить при себе Синод, митрополит Сергий, очевидно, мыслил возможным существование такого Синода, который бы действовал на свободе, хотя бы под председательством заместителя Председателя-Местоблюстителя, без передачи, однако, ему последним своих по управлению Церковью прав. Мыслится возможность докладов о постановлениях и деятельности вообще Синода узнику-Местоблюстителю, иначе в каком же бы смысле он мог быть Председателем? [...]

Несомненно, что митрополит Петр в принципе допускал существование при Первоиерархе такого [вспомогательного, коллегиального. – Сост.] органа и не считал его “противоканоническим». Известно, что он даже условно благословил учреждение церковно-административной коллегии (григорианской) с правами, равными себе, что было немалою ошибкою, сделанною им в тюрьме, где он, находясь в болезненном состоянии, естественно, не мог серьезно вдумываться в существо дела, будучи всецело поглощен одною мыслию – не допускать до анархии Русскую Церковь. От осуществления этой ошибки его оградил митрополит Сергий. Он же, чтобы не допустить подобной ошибки со стороны Местоблюстителя и впредь до правильного и легального существования Церкви, предложил ему проект учредить при себе Синод, с присвоением более приличествующего названия “Патриарший» (в отличие от обновленческого) Священный Синод и быть его Председателем, а если это не всегда возможно, назначить по председательствованию временного заместителя себе. Митрополит Петр не находил в этом проекте ничего противоканонического, и если не воспользовался им, то, вероятнее всего, потому, что из этой же переписки с ним митрополита Сергия он узнал все бесчинные интриги архиепископа Григория»³¹⁴.

К сожалению, содержание рукописания Патриаршего Местоблюстителя, последовавшего в ответ на «объяснение» митрополита Сергия нам неизвестно, но, судя по отзыву зарубежной печати позднейшего времени «митрополит Петр в своей резолюции на письме митрополита Сергия [от сего же числа. – Сост.] аннулировал резолюцию об учреждении “Коллегии», санкционировал действия его [Заместителя. – Сост.], подписавшись под нею: “кающийся митрополит Петр"»³¹⁵.

Возвратившись в Нижний Новгород из Москвы после обмена письмами с Патриаршим Местоблюстителем, митрополит Сергий 15(28) апреля 1926 года направляет в Пермь – митрополиту Агафангелу письмо, в котором излагает свое отношение к вопросу о местоблюстительстве и сообщает о своем продолжении фактического замещения митрополита Петра. Но это письмо не попадает в руки митрополита Агафангела за выездом его в Ярославль и, далее, в Москву, где он, на основе своих пермских переговоров с Тучковым, вступает в управление Церковью.

Таким образом, положение еще более осложняется.

Через два дня, 17(30) апреля 1926 года, прослышав, по-видимому, о прибытии в Ярославль митрополита Агафангела, Заместитель направляет ему новое послание на ту же тему:

«Его Высокопреосвященству,

митрополиту Ярославскому Агафангелу.

Высокопреосвященнейший Владыко,

Милостивый Архипастырь и Отец!

15(28) апреля я отправил Вам в Пермь письмо, которое в главных чертах выявляет мое положение и мое отношение к вопросу о местоблюстительстве. К сожалению, это письмо не могло уже застать Вас в Перми. Вчера же я получил Ваше письмо с приложением Вашего послания, в котором объявляется, что Вы уже вступили в должность Местоблюстителя. Между тем, митрополит Петр письмом от 9(22) апреля (мне разрешили с ним в Москве обменяться письмами по поводу Вашего послания) совершенно определенно заявил мне, что он считает обязательным для себя оставаться Местоблюстителем, хотя бы был и не на свободе, а «назначенный им Заместитель несет свои обязанности до окончания дела» митрополита Петра.

Конечно, если бы Ваши притязания на местоблюстительство были для всех очевидны и бесспорны, я бы ни минуты не колебался передать Вам управление, несмотря на нежелание митрополита Петра, но дело в том, что послание Ваше бесспорных оснований в пользу Ваших прав не представляет.

Прежде всего, Собор 1917–1918 гг. сделал Святейшему Патриарху поручение³¹⁶, в изъятие из правил, единолично назначить себе преемников или заместителей на случай экстренных обстоятельств. Имена же этих заместителей Патриарх должен был, кроме них, не объявлять, а только сообщить Собору в общих словах, что поручение исполнено. Я знал о таком поручении Собора Патриарху, но на заседании том не был. Преосвященный же Прилукский Василий [Зеленцов]³¹⁷ подтверждает, что он был и на первом (закрытом) заседании, когда Патриарху было дано поручение, и на втором, когда Патриарх доложил Собору, что поручение исполнено. В силу именно такого чрезвычайного поручения Святейший Патриарх и мог Вас назначить своим заместителем грамотой от 3(16) мая 1922 г. единолично. На Вас и говорит Святейший в его послании от 2(15) июля 1923 года. Если бы Собор указал быть Местоблюстителем старейшему, то бесцельно хранить это в секрете, т. к. старейшего всегда можно отыскать, да и Святейший в своем послании не называл бы Вас “назначенным Нами», а прямо бы сослался на Собор и на Ваше старейшество.

Но допустим, что в грамоте 3(16) мая 1922 г. есть указание на старейшество, все-таки весьма сомнительно чтобы на этой грамоте можно было обосновать бесспорно Ваши права в настоящее время. В самой приводимой Вами выдержке из послания Святейшего от июля 1923 года совершенно недвусмысленно сказано, что полнота духовной власти Вам тогда передавалась лишь “на время Нашего удаления от дел». Значит, с возвращением Святейшего к делам, действие грамоты 3(16) мая прекращается. Тем более, что на случай смерти Святейший сделал особое распоряжение.

Если мы обратимся к этому последнему распоряжению, то увидим, что оно совершенно не дает места ни грамоте 3(16) мая, ни вообще вопросу о старейшинстве.

Достаточно вспомнить, что безусловно преемником Патриарха назначается там один митрополит Кирилл. Ваше же Высокопреосвященство и митрополит Петр назначены условно: “если нельзя будет митрополиту Кириллу», значит, если бы при кончине Святейшего и присутствовали в Москве все три кандидата, то, бесспорно, власть перешла бы в руки митрополита Кирилла. Так как ни ему, ни Вам принять власть не было возможности, то принял митрополит Петр и, опять-таки, в распоряжении Святейшего нет ни слова о том, чтобы он принял власть лишь временно до возвращения старейших кандидатов. Он принял власть законным путем и, следовательно, может быть ее лишен только на законном основании, т. е. или в случае добровольного отказа, или по суду архиереев.

Как видите, вопрос о вступлении Вашем в должность Местоблюстителя разрешается далеко не бесспорно. И я, при всем моем желании освободиться от возложенного на меня бремени, не могу Вам безотлагательно передать власть.

Поэтому прошу Вас несколько задержаться со вступлением. Боюсь, что в данных условиях это приведет к великому смущению среди православных, и так уже настрадавшихся непрекращающимися распрями архиереев.

Чтобы выйти из тупика, я бы предлагал образовать нечто вроде третейского суда: Ваше Высокопреосвященство укажете шесть архиереев и я укажу других шесть, а председателем может быть Экзарх Украины³¹⁸. Кого может из указанных, он пригласит к себе на совещание; кого не может, запросит от них письменного отзыва. А потом объявит нам о результатах.

Заранее объявляю, что подчинюсь решению этого Собора и с радостью признаю Вас, если заключение будет в пользу признания Вас. Думаю, что не будет возражать и митрополит Петр. В крайнем случае, он может потом возбудить дело пред совершенным Собором. Точно также и остальная иерархия, и миряне, думаю, подчинятся такому суждению.

Ведь никто не против Вашей личности, как таковой, ничего не имеет, особенно после перенесенных Вами лишений за Церковь Христову.

Представляя все вышеизложенное на Ваше благоусмотрение, прошу принять мои уверения в неизменном почтении и любви во Христе.

Вашего Высокопреосвященства усердный слуга и богомолец,

за Патриаршего Местоблюстителя,

Сергий, митрополит Нижегородский»³¹⁹.

Как реагировал на вышеприведенное послание Заместителя митрополит Агафангел – подробно не известно; имеется, впрочем, лаконичное сообщение о том, что 8(21).05.1926 «митрополит Агафангел [...] срочно телеграфирует митрополиту Сергию с открытым упреком его в том, почему он отказывается передать ему должность Патриаршего Местоблюстителя»³²⁰. И – только.

Между тем, заключенный Патриарший Местоблюститель, встревоженный имевшимися уже у него свидетельствами о крайнем неблагополучии с вопросом о Местоблюстительстве и Заместительстве, осложнившемся в связи с внезапным притязанием митрополита Агафангела на пост Местоблюстителя Патриаршего Престола, – мучительно переживал в своем одиночестве создавшееся положение и, несмотря на свое крайне болезненное состояние, неустанно изыскивал путь к наилучшему разрешению создавшейся ситуации.

В горестных раздумьях о судьбах Церкви, «оставаясь до мая 1926 г. в одиночном заключении во внутренней тюрьме ГПУ и, будучи совершенно оторванным от мира, митрополит Петр не представлял себе ничего о действительном положении вещей. Он догадался, что, вероятно, не все благополучно и спокойно, раз [как ему передавали григорианцы в своем докладе. – Сост.] митрополит Сергий не смог, а митрополит Михаил и архиепископ Иосиф отказались управлять Церковью»³²¹.

Письменный же обмен мнениями с митрополитом Сергием способен был лишь еще более усугубить тягостное состояние Местоблюстителя.

И можно думать, что именно все эти мысли и привели его к решению воспользоваться предложением Е. А. Тучкова – приветствовать митрополита Агафангела как нового Местоблюстителя, отказавшись в его пользу от своих прав на эту должность. Впрочем, одного предложения Тучкова было недостаточно, да и вообще верить ему было слишком рискованно, так что в созревании такого решения, возможно, сыграло свою роль и соображение о старейшинстве митрополита Агафангела, а также и очередность его, определенная в перечне избранных Местоблюстителей завещательного распоряжения Святейшего Патриарха Тихона.

Допустимо, конечно, и то предположение, что со стороны Е. А. Тучкова одновременно могли быть сделаны достаточно прозрачные намеки и на возможное освобождение митрополита Петра или облегчение его дальнейшей участи в случае передачи им своих местоблюстительских прав новому на них претенденту. Заключенному Местоблюстителю, по незнанию им действительной церковной обстановки тех дней, вполне могло казаться, что вступление в должность Патриаршего Местоблюстителя маститого и авторитетного старца – митрополита Агафангела – способно было утихомирить разбушевавшееся церковное море и ввести его в мирное и безмятежное русло. После этого предполагаемые надежды Местоблюстителя на возможное освобождение из заключения были бы нисколько и не оскорбительны для его морального облика, так как вполне уже проявленный им дух исповедничества и непоколебимого стояния за Церковь, в дальнейшем совершенно терял всякий смысл, после того как он возвращался на степень рядового архиерея, каковым и был до возложения на него волею почившего Патриарха бремени Местоблюстительства.

Кроме всего сказанного, не следует забывать и его крайне болезненного состояния физического (что подтверждается документально дальше), при котором он не мог себя в будущем мыслить работоспособным деятелем на ниве церковной.

Словом, как бы там ни было, но в результате долгих и мучительных размышлений он приходит, наконец, к героическому решению: «не зная о переписке между митрополитом Сергием и митрополитом Агафангелом» с санкции Е. А. Тучкова (разумеется!) направляет Ярославскому Архипастырю письмо, в котором «для блага Церкви и устранения раздоров в Ней»³²², предлагает тому принять на себя исполнение обязанностей Местоблюстителя Патриаршего Престола.

Местоблюститель писал тогда:

«Его Высокопреосвященству,

Высокопреосвященнейшему Агафангелу,

митрополиту Ярославскому.

Из донесения на мое имя Его Высокопреосвященства, митрополита Сергия, я узнал, что Ваше Высокопреосвященство вступили в отправление обязанностей Патриаршего Местоблюстителя. С любовью и благожелательностью приветствую это Ваше вступление. По выходе на свободу, если угодно будет Господу Богу, переговорим лично о дальнейшем возглавлении Православной Церкви.

О настоящем моем решении благоволите сообщить митрополиту Сергию.

С разрешения властей я сообщил своему келейнику Григорию Лихоманову о предоставлении Вашему Высокопреосвященству в моей квартире нижнего этажа, верхние же две комнаты я оставляю за собой³²³.

Вашего Высокопреосвященства,

милостивого архипастыря и государя покорнейший слуга –

Патриарший Местоблюститель митрополит Петр.

9 (22) мая 1926 г.

г. Москва.

С подлинным верно. Митрополит Агафангел»³²⁴.

Так, в тот момент никем непредвиденно, «разрешился» многоболезненный вопрос о возглавлении Церкви, искусственно запутанный злой волей Тучкова, григорианцев, обновленцев и прочих недругов Церкви, – когда каждый из трех, самостоятельно действующих иерархов, не имеющих никакой связи друг с другом, пытался в меру своего разумения и в зависимости от представлявшихся каждому в отдельности возможностей, найти наиболее достойный и благоприятный выход в этой церковной трагедии.

Пребывающему во узах Патриаршему Местоблюстителю в тот момент показалось наиболее целесообразным осуществить именно этот вариант, тем более, что внешние обстоятельства (прежде всего, в лице того же Тучкова), по-видимому, ему благоприятствовали.

Оценивая сложившуюся обстановку, зарубежная церковная печать по этому поводу сообщала следующее:

«Спровоцировавши [на вступление в управление Церковью и издание Пермского послания. – Сост.] [...] митрополита Агафангела, Тучков одновременно хотел спровоцировать и митрополита Петра. Он показал ему послание митрополита Агафангела и предложил написать последнему письмо о передаче ему место- блюстительства. Митрополит Петр воспользовался этим случаем и написал 9(22) мая митрополиту Агафангелу, приветствуя его возвращение, и с радостью передавая ему свои права. Однако в это самое время лидеры ВВЦС с одной стороны, а митрополит Сергий с другой успели войти в переписку с митрополитом Агафангелом. Первые убеждали его возглавить их, второй предостерегал его, объясняя всю ошибочность Пермского послания, поскольку митрополит Петр не отказывался от своих полномочий и в лице митрополита Сергия имел законного Заместителя. Переписка митрополита Агафангела с митрополитом Сергием приобрела скоро широкую гласность и епископы с разных концов России, ознакомившись с нею и боясь, что у митрополита Агафангела есть какое-то тайное соглашение с ГПУ и ВВЦС, спешили в письмах и посланиях к нему выразить свой протест против его выступления и свою верность митрополиту Петру и его Заместителю Сергию»³²⁵.

Итак, пока митрополит Петр решал сложную проблему передачи своей власти старейшему митрополиту Агафангелу и уже осуществлял эту передачу на деле путем посылки своего письма последнему, – митрополит Сергий, со своей стороны, также не терял времени попусту и не только «успел войти в переписку» с новым претендентом на возглавление Церкви, но сделал и больше того: не подозревая о новом решении Местоблюстителя, а наоборот, твердо помня непоколебимую позицию того на своем посту, принимал всяческие меры к тому, чтобы остановить митрополита Агафангела на его стремительном пути к Местоблюстительству. В частности, запросив мнения по сему вопросу от большинства наличного тогда епископата, он с еще большей настойчивостью требовал от Ярославского митрополита прекращения его домогательств, опираясь уже на соборный разум и волю запрошенного им епископата. Т. е. по неведению, он практически уже действовал против нового решения Патриаршего Местоблюстителя о сложении с себя и передаче митрополиту Агафангелу своих местоблюстительских полномочий.

10(23) мая 1926 года Заместитель письменно разъясняет митрополиту Агафангелу, что ему следует отказаться от своих притязаний на должность Местоблюстителя «и сделать соответствующее распоряжение по церквам Ярославской епархии о поминовении Местоблюстителя митрополита Петра»³²⁶.

Или, как говорится в другом месте:

«Опираясь на голос епископата, митрополит Сергий уведомил митрополита Агафангела, что каноническое право его на Местоблюстительство он считает утратившим силу»³²⁷.

Церковный историк более позднего времени посвящает следующие строки этому письму митрополита Сергия:

Заместитель, «опираясь на Собор более 25 православных архиереев, пишет письмо митрополиту Агафангелу и в решительных тонах просит его отменить свое послание, отказаться от своих незаконных притязаний на Местоблюстительство и, как доказательство такого отказа, сделать распоряжение по всей Ярославской епархии о возношении имени Местоблюстителя митрополита Петра и самому при первом своем служении возобновить такое возношение. В противном случае он вынужден будет применить к нему канонические меры прещения – устранить его от управления Ярославской епархией и передать оное архиепископу Угличскому Серафиму [Самойловичу]»³²⁸.

Что последняя решительная и даже жестокая фраза в письме Заместителя не являлась лишь устрашающим пустым звуком, а отвечала его действительному намерению, подтверждается его же посланием на имя управляющего Московской епархией (епископа Серпуховского Алексия [Готовцева]) от 11(24) мая 1926 года следующего содержания (приводим текст этого послания полностью ввиду того, что в нем выясняются многие подробности взаимоотношений трех митрополитов, существенно необходимых для правильного понимания тогдашней позиции Заместителя):

«Преосвященному Управляющему Московской епархией.

5(18) апреля с. г. митрополит Ярославский Агафангел выпустил в Перми послание, в котором неожиданно для всех объявил себя Патриаршим Местоблюстителем и о том, что он вступил в управление Российской Церковью.

Неожиданность такого выступления могла равняться разве только с неосновательностью притязаний автора послания.

Он уверенно говорит, что по определению Собора 1917–1918 гг. в случае кончины Патриарха в обязанности Местоблюстителя Патриаршего Престола вступает старейший иерарх. Между тем, такого определения Собора совершенно нет³²⁹.

Но с не меньшей уверенностью он указывает и на грамоту Святейшего Патриарха от 29.04 (12 мая) 1922 г., которой он назначен Заместителем Святейшего (при его жизни, а не Местоблюстителем по смерти). Но грамота эта потеряла силу свою еще в момент возвращения Святейшего к управлению в 1923 году, как об этом ясно говорит послание Святейшего от 2(15) июля 1923 года.

Наконец, митрополит Агафангел в послании своем глухо ссылается на завещание Святейшего от 25 декабря 1924 (7 января 1925) года, якобы назначающее его Местоблюстителем, но потому и не приводит подлинного текста завещания, что оно говорит против его притязаний, может занять эту должность только тогда, когда она окажется свободной. Но, будучи вполне неосновательным по существу, выступление митрополита Агафангела является канонически беззаконным и формально. Каковы бы ни были права митрополита Агафангела на местоблюстительство, у нас уже есть законный и всеми признанный Местоблюститель митрополит Петр.

Не обличая последнего ни в чем противном благочестию и правде и не присудив его к увольнению от местоблюстительства, объявлять себя Местоблюстителем равносильно «алтарь иный водрузите» (Апост[ольское] пр[авило] 31); и есть дело или любоначалия, не терпимого в служителях Церкви, или же крайнего легкомыслия, не дающего себе отчета в последствиях своих действий.

Совершив таким образом через выпуск своего послания нарушение целого ряда канонов (Апост[ольского] пр[авила] 31, 34, 35; Антиох[ийского] Соб[ора] пр[авила] 9, 13 и пр[авила], аналогичные им), митрополит Агафангел и внешним образом выразил свой разрыв с Местоблюстителем, прекратив возношение имени митрополита Петра за богослужением. Правда, в своей беседе со мною он указывал и основание к тому: митрополит Петр передал свою власть коллегии и потому власти не имеет и даже подлежит суду за нарушение соборного постановления о единоличном возглавлении нашей Русской Церкви. Но так как деяние митрополита Петра практических последствий не имело и не может, с другой стороны, приравнено быть к ереси, то митрополит Агафангел явно учинил раскол прежде соборного оглашения и совершенного осуждения – митрополита Петра, а по 15 пр[авилу] Двукратного Собора «таковому Святый Собор определил быти совершенно чужду всякого священства». При нашей личной беседе на мои возражения, что наш Собор нигде не говорит о праве старейшего быти Местоблюстителем после смерти Патриарха, митрополит Агафангел с такой недопускающей сомнений уверенностью указал мне на Примечание к ст. 8 определения Собора 1917–1918 гг.³³⁰, якобы прямо говорящее о таких правах, что я усумнился в своей памяти и вынужденным себя почел войти с ним в соглашение об отсрочке его вступления во власть до окончания дела митрополита Петра.

Правда, при этом руководила мною надежда, что митрополит Агафангел, выйдя из атмосферы диспута, а потом и ознакомившись ближе с современной церковной жизнью, сам откажется от своего неполезного для Церкви начинания. Каково же было мое удивление, когда, прочитав подлинный текст примечания, я убедился, что оно говорит прямо противоположно тому, что в нем заставляли предполагать слова митрополита Агафангела. Если он сам проверил справку, которой с такой уверенностью хотел меня убедить, значит он сознательно прибег к подложным данным. А так как предполагать этого нельзя, значит, он приводил свою решающую справку, не проверив ее, что говорит о непростительном легком отношении к одному из серьезных вопросов нашей церковной жизни. Но какое бы объяснение такой странности ни приводить, все равно она дает тон, усугубляющий ответственность за учинение митрополитом нарушение канонов. Так как соблазнительность поступка тем больше, чем выше и значительнее лицо, совершившее проступок, то и деяния митрополита Агафангела, как старейшего из митрополитов, произведут величайший соблазн в церковном обществе и дадут богатую пищу врагам нашей веры для издевательств и без того обуреваемой Православной Церкви.

Ввиду вышеизложенного и во исполнение лежащего на мне долга первого епископа блюсти в Русской Церкви благочиние, я, властью мне данною, предаю митрополита Ярославского Агафангела суду архиереев за нарушение правил Апостол [ьских] 31, 34, 35; Антиох[ийского] Соб[ора] 9, 13; Двукр[атного] Соб[ора] 15 и первой половины 16, аналогично угрожающих виновному лишением священного сана.

Что касается применения к подсудимому какой-либо меры, то в последнем своем письме митрополиту Агафангелу от 10(23) мая я убеждал его отказаться от своих незаконных притязаний на Местоблюстительство и в виде доказательства такого отказа сделать по епархии распоряжение о возношении имени Местоблюстителя митрополита Петра и самому при первом своем служении возобновить такое возношение. В случае неподчинения, я тем же письмом устраняю его от управления Ярославской епархией, поручая последнее архиепископу Угличскому Серафиму. Теперь я бы предлагал Архипастырям в случае подчинения митрополита Агафангела не применять к нему какой-либо ограничительной подсудной меры. Если же подсудимый останется непреклонным, я просил бы решить, достаточно ли одного устранения от управления епархией или, ввиду тяжести нарушения канонов и размеров произведенного соблазна, наложить на митрополита Агафангела запрещение в священнослужении впредь до решения его дела судом архиереев.

Вышеизложенное благоволите сообщить пребывающим в Москве Архипастырям с просьбой выразить письменно на сем же свое решение каждому с собственноручной подписью.

За Патриаршего Местоблюстителя

Сергий, митрополит Нижегородский.

11(24) мая 1926 года»³³¹.

Так, предусмотрительный Заместитель заранее подготовлял каноническую почву для возможного в недалеком будущем суда и осуждения незадачливого старца, митрополита Агафангела, проявившего не совсем продуманно ревность о Доме Божием, похвальную саму по себе, но без достаточного анализа тогдашней сложнейшей церковной обстановки.

Этой акцией Заместителя особенно «возмущались» григорианцы, которые, после полного провала всех их заигрываний с Местоблюстителем и Заместителем, делали очередную ставку и на митрополита Агафангела, стремясь прикрыться в своих беззакониях хоть чьим-либо высоким авторитетом.

И – тоже неудачно.

По этому поводу григорианцы писали:

«Смелость митрополита Сергия дошла до того, что он, пренебрегши даже распоряжением митрополита Петра, которого он признавал, от 1 февраля 1926 г. [н. ст.] о лишении его данных ему ранее полномочий, воспрепятствовал митрополиту Агафангелу, вернувшемуся из ссылки, вступить в отправление несомненно лежавших на нем обязанностей Патриаршего Местоблюстителя»³³².

Между тем, в тот же самый день, когда Заместитель написал и отправил вышеприведенное послание на имя Управляющего Московской епархией, т. е. 11(24).05.1926, вступивший в управление Церковью митрополит Ярославский Агафангел отправляет Заместителю следующую, уж совершенно неожиданную телеграмму, снова перетасовавшую все карты как в руках Заместителя, так, – главным образом, – Патриаршего Местоблюстителя:

«Митрополиту Сергию.

№ 189.

Нижний Новгород

11(24) 5-го, 9 ч. 25 м.

Ярославль.

7, 28. 11(24).5 9, 19.

Продолжайте управлять Церковью. Я воздержусь от всяких выступлений, распоряжение о поминовении митрополита Петра сделаю, так как предполагаю ради мира церковного отказаться от Местоблюстительства.

Митрополит Агафангел»³³³.

Через день, 13(26) мая 1926 года, в своем ответе митрополиту Агафангелу, который, к сожалению, мы не имеем возможности здесь привести текстуально, Заместитель, между прочим, пишет «что Местоблюстительство... будет тогда свободным, когда митрополит Петр сам откажется от него [т. е., что он уже сделал 9(22) мая 1926 года, как мы видели выше. – Сост.] или будет лишен его церковным судом; тогда уже кандидатами будут митрополит Кирилл, а вторым он, митрополит Агафангел, без этого никто не вправе присваивать себе эту должность.

Завещание Святейшего, – писал митрополит Сергий, – хотя оно уже и использовано для своей цели (Местоблюстителя мы имеем), и теперь не утратило для нас своей нравственно, а, пожалуй, и канонически обязательной силы. И если почему-либо митрополит Петр оставит должность Местоблюстителя, наши взоры, естественно, обратятся к кандидатам, указанным в завещании, т. е. к митрополиту Кириллу и Вашему Высокопреосвященству. Это свое мнение я выражал уже письменно и раньше. Могу сказать, что таково же указание и митрополита Петра»³³⁴.

Тем временем, пока велась вся эта тягостная переписка, письмо Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра от 9(22) мая 1926 года, отправленное из ГПУ в адрес митрополита Ярославского Агафангела, – достигло места своего назначения лишь 18(31).05.1926 (возможно, задержанное из каких-либо «хитрых» соображений Е. А. Тучковым).

Картина резко меняется: теперь уже сам Патриарший Местоблюститель, по своей собственной инициативе слагает с себя свои высокие полномочия и добровольно передает их митрополиту Агафангелу. И этот последний, только что сообщивший Заместителю о своем намерении «ради мира церковного отказаться от Местоблюстительства», – срочно отбывает в Москву и уже на следующий день, 19 мая (1 июня) 1926 года принимает Местоблюстительскую канцелярию.

Для собеседования о создавшемся положении он приглашает в Москву Заместителя, но последний уклоняется от поездки. Поэтому, 22.05(04.06). 1926 новый Местоблюститель Патриаршего Престола отправляет в Нижний Новгород следующее письмо:

«Его Преосвященству,

Высокопреосвященнейшему Сергию,

митрополиту Нижегородскому.

18(31) мая с. г. мною получено официальное письмо Его Высокопреосвященства, Высокопреосвященнейшего митрополита Петра, датированное 9(22) мая, о его полном согласии на мое вступление в отправление обязанностей Патриаршего Местоблюстителя. Желая об этом его решении сообщить Вашему Высокопреосвященству лично и предъявить Вам подлинник письма, я позволил себе пригласить Вас в Москву, причем имел намерение по Вашем прибытии пригласить, по соглашению с Вами, некоторых из пребывающих в Москве иерархов на совещание, причем хотел, чтобы это совещание происходило именно в Вашем присутствии, но Вы не изволили прибыть и это совещание не состоялось. А посему я обязываюсь послать Вам копию письма Высокопреосвященного Петра и уведомить Вас, что 19.5 (1 июня) я принял Канцелярию Патриаршего Местоблюстителя.

С искренним уважением и преданностью имею честь быть Вашего Высокопреосвященства покорнейшим слугой

Агафангел, митрополит Ярославский.

22 мая (4 июня) 1926 г.

г. Ярославль»³³⁵.

Между тем, «что касается самого [митрополита] Петра, то он в это время был вывезен тайно из Москвы и помещен в крепость бывшего Спасо-Ефимиева монастыря в Суздале, в одиночной камере [«Суздальский политизолятор», как именовалась в то время эта тюрьма. – Сост.]. Там находился он до поздней осени 1926 г.»³³⁶.

И, по-видимому, накануне своего перевода в Суздальский политизолятор (а может быть, и из Суздаля), 27 мая (9 июня) 1926 года, Патриарший Местоблюститель, с санкции «начальства», вновь пишет митрополиту Агафангелу письмо по тому же вопросу – о передаче Местоблюстительства – но с некоторым существенным коррективом к этому своему прежнему предложению.

«В случае отказа Вашего Высокопреосвященства от восприятия власти Местоблюстителя или невозможности ее осуществления, права и обязанности Патриаршего Местоблюстителя возвращаются снова ко мне, а Заместительство к митрополиту Сергию»³³⁷.

«Тем же письмом [как сообщил впоследствии в своем послании сам же митрополит Петр. – Сост.] была упразднена и образованная 1 февраля [н. ст. 1926 г.] коллегия, полностью аннулирована первофевральская резолюция и были подтверждены наложенные на [григорианских. – Сост.] архиереев запрещения...»³³⁸

По справедливому замечанию зарубежного обозревателя, «...письмо митрополита Петра к митрополиту Агафангелу [от 9(22).05.[1926]. – Сост.] было способно окончательно смешать карты. Казалось, что не было оснований оспаривать у митрополита Агафангела власть на управление Церковью, но подозрение, что митрополит Петр введен снова в заблуждение и страх, что у митрополита Агафангела есть какое-то соглашение с ГПУ, заставили русский епископат решительно выступить на поддержку митрополита Сергия и требовать отказа митрополита Агафангела от претензий на управление Церковью, быть может, без достаточных объективных к тому оснований...»³³⁹

Теперь, несколько уклоняясь в сторону, после всего вышеприведенного нагромождения неожиданных и быстро сменяющихся событий церковной жизни того времени, обратимся, – в целях лучшего уразумения их внутреннего смысла, – к свидетельству о них приезжавшего в 1928 году в Москву зарубежного русского иерарха, митрополита (прибыл в Москву в сане архиепископа) Литовского Елевферия (Богоявленского).

В прошлом, в бытность свою епископом Ковенским (1911–1919), т. е. викарием архиепископа Виленского и Литовского Агафангела и близким к последнему лицом, сей Святитель в своих воспоминаниях о посещении в 1928 году Москвы довольно подробно касается всех интересующих нас событий церковной жизни. Поэтому полезно ознакомиться с их обзором, произведенным сторонним, не участвовавшим в них, наблюдателем.

Недавно минувшие события он описывает так:

«Митрополит Агафангел, возвращаясь из ссылки, из Перми от 5(18) апреля 1926 г. обратился с посланием ко всей Церкви и к митрополиту Сергию, как Заместителю, при частном письме, в котором, опираясь на свое Заместительство, переданное ему еще Патриархом при удалении его от управления Церковью и на завещание Святейшего о Местоблюстительстве, в котором он был указан вторым кандидатом, объявил себя Местоблюстителем Патриаршего Престола. Митрополит Сергий, получив от митрополита Петра ответ на свое уведомление о выступлении митрополита Агафангела, в своем письме к нему пишет, что митрополит Петр “совершенно определенно заявил, что он считает обязательным для себя оставаться Местоблюстителем, хотя бы был не на свободе, а назначенный им Заместитель несет свои обязанности до окончания дела митрополита Петра». Взгляд митрополита Петра на дело был правильный, ибо основания, на которые опирался митрополит Агафангел в объявлении себя Местоблюстителем, имели свое значение только в определенное и на определенное время: первое – после удаления Патриарха от дел Церкви и совсем теряло свою силу с восприятием церковной власти Святейшим после освобождения из темницы, а второе – непосредственно после смерти Патриарха и до восприятия прав умершего Местоблюстителем Петром. Но митрополит Сергий в принципе, можно думать, согласный с мнением митрополита Петра, вероятно, боясь, как бы поспешным шагом не произвести нового церковного нестроения, особенно, имея в виду почтеннейшую личность старейшего иерарха, митрополита Агафангела, уже увенчанную изрядным подвигом исповедничества, счел для себя неудобным заявить митрополиту Агафангелу о твердости своих прав, сославшись на митрополита Петра, а наоборот, пишет ему, что он, несмотря на нежелание митрополита Петра, ни минуты не колебался бы передать ему управление Церковью, если бы указанные им права на то были бесспорными и предлагает вопрос этот разрешить Собором Архиереев. Здесь уже выявляется иное отношение митрополита Сергия как Заместителя к воле Местоблюстителя, выраженной из тюрьмы. Если в своем первом письме к архиепископу Григорию митрополит Сергий, желая указать основание, почему он не может сложить с себя обязанности Заместителя, имея в виду условность резолюции митрополита Петра об учреждении “коллегии», писал, что “резолюция Патриаршего Местоблюстителя не имеет такого характера, той безусловности и решительности, какие обычны для всех начальственных распоряжений, требующих от подчиненных точного исполнения»³⁴⁰, то теперь по делу митрополита Агафангела он, уже имея у себя волю Местоблюстителя не условную, а безусловную и решительную, однако, не находит для себя необходимым неуклонно следовать ей, а желает услышать голос епископата, конечно, не всякого такого собрания, но только возглавляемого им, каноническим Первоиерархом Церкви. Таким образом, каноническая Истина стала выясняться с другой стороны, чем казалось ему прежде. Скоро потом, опираясь на голос епископата, митрополит Сергий уведомил митрополита Агафангела, что каноническое право его на Местоблюстительство он считает утратившим силу. 9(22) мая, вероятно, осведомленный односторонне, а может быть, и лицами оппозиционно настроенными к митрополиту Сергию, Местоблюститель в своем письме из Перми [? – Сост.] к митрополиту Агафангелу «просил его для блага Церкви и для устранения раздоров в Ней принять на себя исполнение обязанностей Патриаршего Местоблюстителя», а в письме оттуда же от 27 мая (9 июня) подтвердил ему свою просьбу (послание Местоблюстителя 19 декабря 1926 года (1 января 1927 года), г. Пермь). Митрополит Агафангел во исполнение воли митрополита Петра, снова выступил в роли Местоблюстителя. Но митрополит Сергий, опираясь на епископат, счел себя не в праве передавать Церковное Управление. И здесь нельзя отрицать правильности действий митрополита Сергия. Всероссийский Московский Собор не предоставил Патриарху права назначать в известных случаях Патриарха вместо себя, а только – при жизни своей – Заместителя, а на случай смерти – Местоблюстителя. Ввиду этого и Местоблюститель митрополит Петр едва ли был прав, хотя будучи в ссылке, отказываться от Местоблюстительства, воспринятого им канонически, в пользу митрополита Агафангела только потому, что он был назначен Патриархом первым его Заместителем еще в 1922 году, имея уже действующего на свободе своего законного Заместителя, митрополита Сергия, ни от которого, ни от епископата, не было донесений ему о желательности перемены возглавителя Церкви ввиду крайней нужды того в Ней. Поэтому митрополит Сергий, на предложение митрополита Агафангела сдать ему дела управления, отказал ему в том. А когда митрополит Агафангел настаивал на своем предложении, то митрополит Сергий в своем последнем ему ответе, как ultima ratio³⁴¹ своих действий указал на то, что Местоблюститель, находясь в тюрьме или ссылке, является только титулярным Местоблюстителем и не может делать распоряжений по управлению Церковью, иначе им будет вноситься в церковную жизнь только хаотическое начало, и предупредил его, что если он не отменит своего распоряжения о вступлении в Местоблюстительство и не сделает должного указания о поминовении в своей епархии Местоблюстителя митрополита Петра, то он вынужден будет применить к нему канонические меры прещения. Митрополит Агафангел отказался исполнить волю митрополита Петра и уведомил о том митрополита Сергия телеграммою, а Местоблюстителя письмом от 30 мая (12 июня) 1926 года.

Было бы ошибочно видеть в этом процессе какую-либо борьбу за власть. Когда Церковь в опасности, тут не до греховной борьбы. Да и первоиераршество там [т. е. в России. Писалось заграницей тогда; в Литве. – Сост.] – тяжесть и великий подвиг. Все три иерарха были исполнены искреннею болезнию сердца за благо и мир страждущей Церкви. Местоблюстителю митрополиту Петру первее всего приходилось переживать душевную тугу за Церковь. Надломленный тяжелою болезнию расстройства нервов, он особенно должен был чувствовать тяжесть ответственности на себе за Церковь, так как он, хотя и в темнице, но все же Местоблюститель. Тут понятны колебания его в действиях: то настаивает он на своих правах Местоблюстительства, то готов передать их другому, находя для того призрачное основание, чтобы только без ущерба для Церкви освободить себя от тяжелого беремени, ведь митрополит Агафангел – старейший иерарх, известный всей Церкви, как самим Патриархом назначенный первым Заместителем Патриарха, а потом стяжавший славу великими лишениями за Церковь Христову. Кому же, как не ему приличнее снять с него бремя и взять на себя, укрепленного уже исповедничеством, управление Церковью? – мог думать митрополит Петр.

И митрополиту Агафангелу весьма естественно и со всею искренностью было думать, что именно ему-то и надлежит, как бы то ни было это тяжело, принять руль Церковного Корабля. Высказанные им в послании основания к тому могли казаться ему вескими, особенно, если находились хотя немногие сторонники того. Старейшему всех иерархов в Церкви, физически ослабленному долгим пребыванием в ссылке не под силу было вникать в канонические тонкости, выдвинутые осложнившеюся церковною жизнию. И он выступил в положении Местоблюстителя. Если что и могло показаться ему, как человеку и старейшему иерарху в этом деле обидным, то предупреждение митрополита Сергия об угрозе прещением.

Не менее затруднительным и ответственным пред Церковью было положение в этом процессе и митрополита Сергия. Он – Заместитель канонический, следовательно, в меру эту – благодатный. Достаточно вспомнить, с какою прямотою, решительностью и углубленностью ума он выступил против бесчиний «григорьевщины», с какою смелостью он отстаивал свободу Церкви, чтобы отбросить всякую мысль о борьбе в личных интересах, если даже не знать его личного благородства. “Я не имею права слагать с себя послушания, какие бы удобства ни обещало мне сложение», – писал он архиепископу Григорию. В данном случае пред нами, – не архиепископ Григорий с единомышленными иерархами, против которых он сразу выступил со всей строгостью канонов, а почтеннейшие иерархи – исповедники Церкви, сам Местоблюститель и старейший всех митрополит Агафангел. Но все же на нем в данное время и канонически, и фактически лежала вся тяжесть церковного управления. Как бы ни не хотелось того, но именно ему, фактическому возглавителю Церкви, в содействии право-канонически мыслящих иерархов, надлежало решить новый, во весь рост современной нужды выдвинутый церковною жизнию вопрос об отношении к церковному управлению не только митрополита Агафангела и подобных ему иерархов, имеющих в действительности мнимое основание к церковному возглавительству, но и канонического Главы Церкви, когда он находится не на свободе. Митрополит Сергий стоял фактически в центре церковной жизни; ему она была виднее, чем кому-либо другому; в его расценке действительности правильнее всего могла выявляться каноническая истина, по крайней мере ad hoc³⁴². И он его решил, и в конце концов заявил о том в решительном тоне, как того в последнем действии требует каноническая истина.

Всем ходом дела создавалась повышенная духовная атмосфера, продолжительно державшийся подъем нравственных сил. В таких случаях чаще всего бывает возможность впасть в крайность, которая в применении к конкретному факту еще может быть понятна и оправдана, но как общий принцип не может быть принята. Что противоречивое, ничем серьезно не обоснованное выступление из несвободы митрополита Петра в деле Церковного Управления при активном Заместителе для Церкви не могло быть полезным – это верно. Но утверждать, как принцип, что Местоблюститель, будучи не на свободе, не может вмешиваться в церковные дела вообще, при каких бы то ни было обстоятельствах, потому что он в таком положении является только “титулярным», едва ли правильно.

Титулярными иерархами у нас принято называть живущих на покое, не имеющих области, где бы приложить им свое административное право. Насильственное лишение свободы Местоблюстителя не есть, конечно, удаление его на покой, освобождение его во всех смыслах от фактического местоблюстительства. Он только временно передает свои права своему Заместителю, оставаясь Местоблюстителем, которому приличествует, насколько это возможно при условиях его жизни, в известном смысле наблюдение за ходом церковной жизни, совершающейся под непосредственным ведением его Заместителя. Конечно, он не может из темницы или из ссылки, по личному усмотрению, даже при некоторой осведомленности о положении церковных дел, переменять своего Заместителя. Всероссийский Московский Собор дал право Патриарху а вместе с тем вообще возглавителю Церкви в крайне нужных случаях назначать Заместителя себе, но только тогда, когда сами возглавители на свободе, стоят еще в центре церковной жизни, видят ее, знают преданных Церкви иерархов и свободно, без всякого внешнего давления могут достойному временно передать свое высшее административное право; но достаточно предположить возможность того, если бы его Заместитель сошел с канонического пути и стал бы уже не Заместителем его в точном смысле, а самочинником, или если бы личность Заместителя оказалась настолько неавторитетною, что в Церкви открылись бы разногласия, пререкания, возбуждающие церковную смуту, – чтобы глубже понять волю Собора и признать в таких случаях необходимость проявления своей власти и узником. [...]

Да и сам митрополит Сергий, будучи уже Заместителем, признавал за узником Местоблюстителем и это право, когда в ограждение свободы Церкви, вместо ошибочно назначенной им коллегии рекомендовал никого не назначать Заместителем, а учредить при себе Священный Патриарший Синод и быть его Председателем»³⁴³.

Теперь, после этой обширной но – как нам кажется – необходимой выписки, возвратимся к изложению дальнейших событий церковной жизни в 1926 году.

Пока Заместитель, митрополит Сергий, проводил сложную работу по координации соборного епископского единомыслия, направленного против притязаний митрополита Агафангела, уже вторично и с санкции митрополита Петра объявившего себя Патриаршим Местоблюстителем, – церковные события вновь коренным образом изменились нежданно и негаданно.

Но прежде остановимся на результатах усилий Заместителя, направленных к ограждению Церкви от притязаний на Ее возглавление со стороны митрополита Агафангела.

В мае-июне, по-видимому, путем опроса, во исполнение приведенного выше послания Заместителя от 11(24) мая 1926 года на имя Управляющего Московской епархией, – состоялось следующее определение двадцати четырех епископов о мерах канонического воздействия в отношении митрополита Агафангела:

«Местоблюстителем Патриаршего Престола Российской Православной Церкви признан всем православным епископатом митрополит Крутицкий Петр. Этой должности митрополит Петр может быть лишен только судом православных епископов за какое-либо преступление. Митрополит Петр под церковным судом не состоит. Поэтому притязание митрополита Агафангела занять место митрополита Петра, как Патриаршего Местоблюстителя, явно незаконное и преступное с церковной точки зрения. Высокопреосвященный митрополит Сергий, как Заместитель Патриаршего Местоблюстителя, действует вполне правильно, не передавая церковной власти митрополиту Агафангелу.

Вполне закономерно решение Заместителя предать суду православных епископов митрополита Агафангела за нарушение им правил Алост[ольских] 31, 34, 35; Антиох[ийского] Соб[ора] 9, 13 и др.

Ввиду того, что 11(24) мая с. г. митрополит Агафангел предан суду церковному за весьма важное церковное преступление – нарушение церковного мира и неподчинение Главе Церкви в лице Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия, считаем невозможным дальше оставлять [пропуск в тексте. – Сост.] и просим митрополита Сергия лишить его этого права [управления епархией? – Сост.] впредь до решения его дела судом епископов.

Если же митрополит Агафангел не обратит внимания на последнее предупреждение митрополита Сергия, выраженное в его письме от 10(23) мая с. г., в котором он предлагает митрополиту Агафангелу отказаться от притязаний на Местоблюстительство в Российской Православной Церкви, а по-прежнему будет стремиться стать Патриаршим Местоблюстителем, то в целях сохранения церковного единства и скорейшей ликвидации возникшего нового церковного раскола считать необходимым запретить митрополита Агафангела в священнослужении»³⁴⁴.

31 мая (13 июня) 1926 года на этом определении последовала следующая резолюция Заместителя:

«Согласно мнению большинства Преосвященных Архипастырей митрополит Агафангел впредь до решения дела судом архиереев должен быть устранен от управления Ярославской епархией, в случае же дальнейшего противления подлежит запрещению в священнослужении. Принимая во внимание, однако: 1) что митрополит Агафангел телеграммой выразил готовность подчиниться церковной власти, 2) что дальнейшее его выступление находит для себя некоторое извинение в получении им письма митрополита Петра, каковое письмо он добросовестно мог считать законным распоряжением, одобряющим его притязания, признаю возможным, не приводя в исполнение вышеуказанной подсудной меры, предложить еще раз митрополиту Агафангелу в недельный срок по получении сего письма заявить о своем отказе от незаконных притязаний на Местоблюстительство. При неисполнении сего требования, митрополит Агафангел будет подвергнут запрещению.

За Патриаршего Местоблюстителя

Сергий, митрополит Нижегородский»³⁴⁵.

Впрочем, как показало дело, все эти предварительные, «страшные» административные мероприятия Заместителя оказались излишними, ибо уже 30 мая (12 июня) 1926 года, т. е. накануне того дня, когда воспоследовала вышеприведенная резолюция на определении двадцати четырех епископов, митрополит Агафангел обратился к заключенному Патриаршему Местоблюстителю со следующим, опять-таки совершенно уж никем не ожидаемым посланием:

«Письмо Вашего Высокопреосвященства от 27 мая (9 июня) с. г. с подтверждением передачи Патриаршего Местоблюстительства нашему смирению я имел честь получить. Искренно благодарю за выраженное Вами мне доверие, но принять на себя обязанности Местоблюстителя Патриаршего Престола не могу, ввиду преклонности лет и крайне расстроенного здоровья. При сем позволю себе рекомендовать Вашей Святыне передать вместо меня Патриаршее Местоблюстительство первоиерархам Кириллу, митрополиту Казанскому или Арсению [Стадницкому], митрополиту Новгородскому.

С глубоким уважением и неизменною преданностью имею честь быть Вашего Высокопреосвященства покорнейшим слугою

митрополит Агафангел.

30 мая (12 июня) 1926 г.

г. Москва».

С подлинным верно:

Патриарший Местоблюститель, митрополит Петр»³⁴⁶.

А через несколько дней, 4(17).06.1926 г., получив «угрожающее» письмо Заместителя, митрополит Агафангел сообщает и ему свое последнее решение по вопросу о своем Местоблюстительстве, о котором им было уже доложено митрополиту Петру вышеприведенным письмом от 30.05(12.06). 1926 г.

Заместителю он писал:

«Ваше Высокопреосвященство,

Милостивый Архипастырь и Отец.

В ответ на Ваше письмо от 30.05.(12 июня) с. г., полученное мною 4(17) июня, сообщаю Вашему Высокопреосвященству, что я по преклонности лет и расстроенному здоровью уже отказался от замещения должности Патриаршего Местоблюстителя, о чем и доложено мною Его Высокопреосвященству Местоблюстителю Патриаршего Престола Петру, митрополиту Крутицкому письмом от 30.05(12 сего июня) и доведено до сведения советской власти письмом от 26.05(8 июня).

С искренним уважением и братской о Христе любовью имею честь быть Вашего Высокопреосвященства покорным слугою

Агафангел, митрополит Ярославский.

4(17) июня 1926 г.

г. Ярославль»³⁴⁷.

Таким образом, как пишет зарубежный обозреватель, «30 мая (12 июня) 1926 г. митрополит Агафангел подчинился всеобщим просьбам, отказался от своего Пермского послания. Единственным законным управителем остался митрополит Сергий, с каковым советская власть стала продолжать переговоры о легализации, начатые год назад с митрополитом Петром...»³⁴⁸

Так, в результате длительной и сложной переписки этих трех высокопоставленных иерархов и, несмотря на множество козней различных врагов Церкви, старавшихся изо всех сил запутать и испортить взаимоотношение лиц, действующих (по разумению и возможностям каждого) во благо Церкви, в конце концов, положение несколько стабилизировалось.

Тогда казалось и хотелось думать, что тягостные трения вокруг многоболезненного (искусственно осложненного) вопроса о руководстве Церковью на этом и закончились, но, как показало будущее, закончился лишь определенный этап существования и деятельности того внутрицерковного движения, которое в недалеком будущем развернется еще шире и болезненнее для Церкви, получив широкую известность под именем «Ярославской оппозиции». Однако причиной возрождения этого движения явится иной, более глубокой и трагический в существе своем мотив: измена Заместителя благодатному курсу церковного руководства, завещанному Святейшим Патриархом Тихоном, продолженному митрополитом Петром и даже самим Заместителем в первый период его заместительства, только что прослеженный нами.

Как известно, начиная с пресловутой «Декларации» Заместителя (от 16(29).07.1927, о чем речь дальше) внутренняя свобода Церкви, попиравшаяся двести лет и, наконец, обретенная Ею на Соборе 1917–1918 гг. в акте восстановления Патриаршества, – была обменена на чечевичную похлебку фиктивного, бутафорского «благополучия» Церкви, отселе de facto³⁴⁹ руководимой князем мира сего в лице его чиновников, ибо практическое администрирование Церкви стало с той поры направляться Ее врагами – «безбожниками» и уж, конечно, не во славу Божию, и не во благо Святой Церкви.

Многие отдельные лица и группы ревнителей чистоты и свободы церковной ушли из-под омофора митрополита Сергия, не без основания опасаясь «... да не утратим, по малу, неприметно, той свободы, которую даровал нам Кровию Своею Господь наш Иисус Христос, освободитель всех человеков...» (III Всел[енского] Соб[ора], пр[авило] 8). Так и «Ярославская оппозиция», подобно многим другим аналогичным явлениям, представляла собою одно из олицетворений протестующих воплей Церкви против легализированного и узаконенного угнетения Ее так называемым «научным атеизмом» и против совершенной и окончательной ликвидации Ее внутренней свободы.

Но этот дальнейший период церковной истории не входит в рамки нашего рассмотрения, а потому возвращаемся к прерванной теме.

Явное нежелание Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра действовать под дудку Е. А. Тучкова, и сохраняющего при всей тягости своего положения полную внутреннюю независимость в решении принципиальных общецерковных вопросов, – все это и многое другое взятое вместе, предуготовило ему самые печальные перспективы, а сложившиеся обстоятельства: отказ от Местоблюстительства митрополита Агафангела, фактическое руководство Церковью митрополитом Сергием и выявившаяся в последнее время (в вопросах с григорианством и Местоблюстительством митрополита Агафангела) солидарность с Заместителем значительной части православного епископата – подсказали Тучкову того нового церковного «лидера» данного исторического момента, на которого ему следует обратить свое особое внимание и ориентироваться далее в деле порабощения и разложения Церкви.

Но предварительно была сделана еще одна, последняя попытка выторговать что-либо от митрополита Петра.

Поэтому «митрополит Петр из Суздаля был переведен в Москву в тюрьму ГПУ, где Тучков предложил ему отказаться от Местоблюстительства. Митрополит Петр решительно не согласился на это и тогда же через католического священника латинского обряда, сидевшего с ним в одной камере, просил передать всем, что никогда и ни при каких обстоятельствах не оставит своего служения и будет до самой смерти верен Православной Церкви»³⁵⁰.

После этой окончательной неудачи Е. А. Тучкова сломить волю Патриаршего Местоблюстителя и передать его полномочия митрополиту Сергию в обмен на его будущую покорность «князю мира сего» – митрополиту Петру оставался, разумеется, один путь...

И – он «поехал». Но теперь поехал не обратно – в Суздальский политизолятор, а дальше – в Тобольск, и на вечные времена. Путь его этапа следовал через Вятскую, Пермскую, Екатеринбургскую (Свердловскую) и Тюменскую тюрьмы.

Это было в декабре 1926 года.

«На пути в Тобольск или, быть может, ранее митрополит Петр заверил копию письма к нему митрополита Агафангела от 30 мая (12 июня) 1926 года и написал на этой заверенной им копии примечание» следующего содержания:

«В моем письме от 27 мая (9 июня) было оговорено, что если Высокопреосвященный митрополит Агафангел по каким-либо обстоятельствам будет лишен возможности принять на себя обязанности Патриаршего Местоблюстителя, то таковые возвращаются ко мне, а в мое отсутствие Заместителем Патриаршего Местоблюстителя снова восстанавливается Высокопреосвященный Сергий, митрополит Нижегородский»³⁵¹.

Между тем, не дремали и новые подопечные Е. А. Тучкова – григорианские раскольники («ВВЦС»), хотя и не получившие, как мы видели, санкции на свои притязания со стороны Патриаршего Местоблюстителя, без чего, естественно, все их начинания, несмотря ни на какие подпорки со стороны «соответствующих инстанций», – висели в воздухе. Ввиду этого, они предприняли теперь новую атаку Патриаршего Местоблюстителя и, с этой целью, явились в лице их «творца и зиждителя» архиепископа Григория к нему в Свердловскую тюрьму, поймав его на пути следования этапа в Сибирь.

8(21) января 1927 года, уже «в свердловской тюрьме митрополит Петр имел свидание с архиепископом Григорием, после чего ему [т. е. Местоблюстителю. – Сост.] удалось передать свое послание на волю»³⁵².

Здесь речь идет об известном послании Патриаршего Местоблюстителя от 19 декабря 1926 (1 января 1927) года с примечанием на нем о визите в тюрьму главы григорианского раскола и происшедшей беседе между обоими.

По-видимому, на этапе «в Пермской тюрьме митрополит Петр впервые имел возможность узнать о положении церковных дел в России, о провокации архиепископа Григория в истекшем году, о выступлении митрополита Агафангела и пр., он тогда же составил... послание к Церкви... имевшее целью объяснить все те невольные ошибки, которые были сделаны им в бытность его в тюрьме в предыдущем году, и направить церковную жизнь в нужное русло»³⁵³.

Приводимое далее послание является одним из существеннейших актов Первосвятительской деятельности митрополита Петра – ревнителя мира, блага и свободы церковной; широкое распространение этого послания в церковном обществе в свое время немало способствовало, подобно посланию 15(28) июля 1925 года, разъяснению сложившейся внутрицерковной обстановки и укреплению православного сознания среди церковных людей.

Авторитет Патриаршего Местоблюстителя был велик. И чем дольше пребывал он в заключении, и чем горшие тяготы приходилось ему переносить, он возрастал все более и более, и влияние его среди чад Церкви крепло, что, – благодарение Богу! – никак не укладывалось в «научно-атеистических» головах многоразличных Тучковых, напрягавших все свои силенки для сокрушения Церкви.

Текст этого замечательного послания узника-Местоблюстителя таков:

« †

Архипастырям, пастырям и всем чадам

Российской Православной Церкви

Мое высоко-ответственное положение в Церкви Божией и то доверие, каким я облечен со стороны своей собратий – Архипастырей и пастырей, и всех верных чад Святой Церкви, обязывают меня дать разъяснение некоторых явлений церковной жизни, связанных с моим именем.

1. С 27 ноября (10 декабря) 1925 года я оказался в исключительных условиях существования... По своевременно сделанному распоряжению в управление Церковью должен был вступить Высокопреосвященнейший Сергий, митрополит Нижегородский.

Лишенный возможности непосредственно наблюдать церковную жизнь, я питался всевозможными искусственными вестями, исключительно горькими и тяжкими. С глубоким прискорбием слышал я о будто бы последовавшей вслед за моим арестом большой церковной разрухе. А известие, что мой заместитель митрополит Сергий, тоже находится в исключительном положении, не может нести возложенное на него послушание и даже готов уйти на покой, меня, больного и совершенно разбитого (22 января (4 февраля) я был положен в больницу в тяжелом заболевании, среди других недугов и острым нервным расстройством), окончательно повергло в невыразимую скорбь. Мною неотступно овладела мысль, – что я должен найти выход; и 19 января (1 февраля) 1926 года я решился на известную меру – образовать особую Коллегию для управления Церковью; в то же время для совместных занятий в сей Коллегии я назначил еще насколько иерархов, известных своей твердостью и преданностью Церкви Божией, а немного позже пригласил сюда же Высокопреосвященнейшего Арсения, митрополита Новгородского, которому мною была послана телеграмма; телеграфно же я известил и митрополита Сергия. Таким образом, я имел в виду создать управление авторитетное, и правительство, как мне заявили, было согласно легализировать его.

В названную Коллегию я ввел и хорошо теперь всем известного церковного самочинника архиепископа Григория. Тогда я не подозревал, что сей архипастырь уже давно бесчинствует; я был уверен, что он находится в полном единении с православным епископатом. Только значительно позже узнал я подлинную правду. Но и тогда, когда я писал резолюцию 19.1 (1 февраля), Господь, видимо, не покинул меня: я и ту резолюцию написал в условной форме: если верно, что митрополит Сергий лишен возможности управлять... Радуюсь, что эта резолюция – плод глубокого раздумья – не вошла в жизнь и благодарю Господа Бога, предоставившего мне возможность письменно упразднить Коллегию и подтвердить справедливость принятых митрополитом Сергием мер – запрещения в священнослужении архиепископа Григория и единомышленных ему архиереев-самочинников с отстранением от занимаемых кафедр.

2. Под влиянием письма митрополита Сергия с сообщением о решимости возвратившегося из ссылки Высокопреосвященнейшего митрополита Агафангела, – первого Патриаршего Заместителя еще в 1922 году, – взять в свои руки управление Церковью, я в письме от 9(22) мая, приветствуя эту решимость, просил его для блага Церкви и для устранения раздоров в Ней, принять на себя исполнение обязанностей Патриаршего Местоблюстителя. Вопрос же об окончательной передаче этих обязанностей я предполагал выяснить по возвращении Высокопреосвященнейшего митрополита Кирилла, которому в марте-апреле истекал срок ссылки. Но митрополит Кирилл не возвратился, и тогда в письме от 27 мая (9 июня) на имя митрополита Агафангела я подтвердил передачу ему местоблюстительских прав и обязанностей, причем передача эта была обусловлена. В случае отказа митрополита Агафангела, писал я, от восприятия власти или невозможности ее осуществления – права и обязанности Патриаршего Местоблюстителя возвращаются снова ко мне, а заместительство – к митрополиту Сергию. Тем же письмом была упразднена и образованная 19 января (1 февраля) Коллегия, полностью аннулирована первофевральская резолюция и были подтверждены наложенные на архиереев запрещения.

На мое письмо митрополит Агафангел 30.5 (12 июня) ответил (собственноручный подлинник хранится у меня), что по преклонности лет и крайне расстроенному здоровью он отказывается принять на себя обязанности Местоблюстителя Патриаршего Престола. Этим отказом – не моими усилиями (не стремлюсь удержать за собой власть и для блага Церкви всегда готов ее передать), а волею Божиею – свободным решением митрополита Агафангела, вопрос о его местоблюстительстве отпадает сам собою. И посему подвергнутся строгому суду-осуждению те, кто, прикрываясь благами Церкви, станут употреблять усилие выдвинуть старца Божия на местоблюстительский пост, – они будут чинить тяжкое преступление пред Святой Церковью.

Всем верующим во Христе благодать и мир от Господа и Бога Спаса нашего Иисуса Христа. Молитесь и в уповании веры вашей мужайтесь и укрепляйтесь.

Патриарший Местоблюститель,

смиренный Петр, митрополит Крутицкий.

19.12.1926 г. (1-го января 1927 г.)

гор. Пермь.

Примечание: 8(21) января в беседе с архиепископом Григорием, явившемся ко мне на свидание в Свердловскую тюрьму, я лично ему сообщил, что он состоит вне молитвенно-канонического общения с Нашим смирением, братски увещевал подчиниться моему и митрополита Сергия решению и предупреждал, что производимая им и его сторонниками смута не может быть терпима в Православной Церкви.

Митрополит Петр»³⁵⁴.

Естественно, что с появлением этого послания Патриаршего Местоблюстителя прояснились все бывшие до того неясности в действиях заключенного Первосвятителя; сквозь горестные строки этого акта верующим людям как бы воочию представлялись те страшные, созданные для угнетения человеческого духа условия, в которых вот уже год, как находился митрополит Петр. Отсюда еще сильнее возгорелась любовь к нему и молитвенная помощь православного люда, с благодарностью узнавшего, что даже в тех тягчайших условиях, в которых пребывал его Первосвятитель, – последний не переставал, в возможных для него пределах, изыскивать пути и средства, которые послужили бы ко благу и умиротворению искусственно взбаломученного моря церковного.

Так, образ митрополита Петра – Главы Церкви Российской, осмеянный, поруганный и униженный, усилиями гонителей и клеветников его, приобретал огромные и величественные размеры, не только вопреки их намерениям, но как бы даже в отместку за их недостойные действия. Парадоксальное, но внутренне связанное и оправданное явление: внешнее уничижение и внутреннее величие на Патриаршем Местоблюстителе отобразилось с такой же очевидностью, как и на Святейшем Патриархе Тихоне. И это также роднило их образы в народном сознании и помогало понять не столько историческое, сколько церковное, даже религиозное их значение и внутреннюю, духовную близость...

Между тем, незаконнорожденный ВВЦС, по ознакомлении народа с посланием Местоблюстителя, окончательно скатился на положение «самочинного сборища» и, как таковое, церковным сознанием немедленно было сопричислено к общераскольничьему стану всех преждебывших смутьянов: обновленцев, самосвятов и всем, им подобных. Примечание митрополита Петра к посланию явилось смертным приговором их антицерковному начинанию, в которое, – первоначально, – некоторые недальновидные церковные деятели и простые верующие люди поверили, как в некий средний, «царский» путь, лежащий между обновленчеством и «тихоновщиной». Отныне все подобные иллюзии рухнули, и хотя григорианский раскол с грехом пополам протянулся почти до самой Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., но он никогда не мог уже претендовать на какое-либо общецерковное значение, как это было при его появлении, а плелся в самом хвосте всех прочих раскольничьих течений, созданных злой волей врагов Церкви.

Отметим и то, что послание Местоблюстителя явилось для многих утомленных людей, упадающих духом, – живым, исполненным непоколебимой веры, ободряющим гласом как бы из потустороннего мира, бесспорного Главы Церкви и общего Отца, хотя и отсутствующего, но ежедневно поминаемого за богослужением, на которого народно-религиозным сознанием миллионов верующих были преемственно перенесены все те – почитание, доверие и безграничная любовь, коими ранее был облечен со стороны своей Всероссийской паствы его Великий Предшественник. Многие не могли без слез читать особенно последних, заключительных слов послания: «Молитесь и в уповании веры вашей мужайтесь и укрепляйтесь», – справедливо усматривая и предчувствуя в них как бы последний завет уходящего Отца, который сам, удрученный болезнями и старческими немощами, всячески угнетаемый и изгоняемый за пределы человеческого общежития, тем не менее, в величии своего несокрушимого духа, не только мужественно несет возложенный на него Крест, но из своего далека спешит ободрить и меньшую братию, совместно с ним страдающую: «униженную и оскорбленную».

И такая духовная доблесть в наши малодушные и злые дни – не прощается.

В феврале 1927 года Патриарший Местоблюститель с этапом «прибыл в Тобольск в тюрьму», а в конце того же месяца или в самом начале марта из Тобольска «был направлен на поселение в с. Абалацкое на берегу Ирбита [ошибка, следует: Иртыша. – Сост.] в 50 верстах выше Тобольска»³⁵⁵.

(В действительности – не в самое село Абалацкое, а в Абалацкий или Аба- лакский Знаменский монастырь, к тому времени, по-видимому, превращенный уже в надежный концлагерь по примеру многих других русских монастырей).

Долго ли выдерживали здесь многоболезненного, но мужественного митрополита Петра – неизвестно. Во всяком случае, летом того же 1927 года он был уже «заброшен» за Полярный Круг – в поселок Хэ (Обдорского района) и дальнейшие сведения о нем прекращаются до октября 1928 года, когда «митрополит Петр был переведен снова в Тобольскую тюрьму, где явился к нему Тучков. Последний предложил митрополиту отказаться от Местоблюстительства, обещая в таком случае свободу. Митрополит Петр не согласился, и немедленно был препровожден обратно в Хэ»³⁵⁶.

На этом окончилась постыдная и гнусная затея Е. А. Тучкова вырвать у митрополита Петра путем насилий и посулов титул Патриаршего Местоблюстителя для ставшего тем временем покорным Тучкову – Заместителя, митрополита Сергия.

Патриарший Местоблюститель митрополит Петр до конца остался «Петром»; завещанную ему волею покойного Святейшего Патриарха и утвержденную за ним соборной волей православного епископата высшую церковную власть он не выпустил из своих рук, невзирая ни на что, держа ее как общецерковную святыню и символ единства и свободы нашей Церкви в течение 11-ти лет³⁵⁷, в тягчайших условиях старчески-немощной, одинокой жизни Заполярья.

* * *

Формально здесь можно было бы и окончить изложение того периода жизни Церкви, когда заключенный Патриарший Местоблюститель митрополит Петр, хотя был и лишен возможности непосредственного управления, однако, даже будучи во узах, самим ходом событий неоднократно привлекался к их разрешению или, во всяком случае, влиянию на них своим авторитетом. Посильно все это отражено выше.

Теперь же, с окончательным водворением его за Полярный Круг на «безысходное житие», его биографическая ткань как Патриаршего Местоблюстителя, по-видимому, обрывается. Однако в виде концовки всего предшествовавшего периода считаем не лишним остановиться на кратком рассмотрении одного любопытного и характерного эпизода, происшедшего в этот именно церковно-исторический момент; он не имеет прямого отношения к нашей теме, но не лишен значения в сумме всех других явлений, характерных для времени удаления Патриаршего Местоблюстителя и начала становления продолжительного владычества в Церкви его Заместителя.

Печальный эпизод этот важен еще и тем, что достаточно ярко отображает собою настроения и помыслы еще остававшегося на свободе православного епископата по такому животрепещущему вопросу, как каноническое разрешение запутанной проблемы высшего церковного управления в условиях тех лет.

Отметим, наконец, и то, что эпизод этот мало кому известен; он прошел незамеченным для широкого церковного общества, так как возник в замкнутом кругу епископата и держался в строгом секрете.

Лица, посвященные в суть дела, именовали его интригующим и ехидным названием: «Павлин в клетке», – по имени одного из главных действующих персонажей, Преосвященного Павлина (Крошечкина), епископа Рыльского.

Краткую суть дела приводим по зарубежному церковному изданию, обычно достаточно осведомленному, правдивому и объективному.

Аналогичную историю, но в более развернутом изложении пишущий эти строки слышал в свое время из уст Преосвященного Тихона (Шарапова), епископа бывшего Гомельского, архипастыря, – как мы уже имели повод упоминать, – близкого к Патриаршему Местоблюстителю и высшим церковным сферам.

Так, впоследствии (значительно позже самого происшествия) зарубежная печать сообщала:

«Полное отсутствие сведений о митрополите Петре, о его местопребывании и здоровье стали порождать опасение за самую жизнь его. Аресты и ссылки епископов, прямая угроза митрополиту Сергию, ввиду его твердости и нежелания идти на компромиссы, отсутствие на свободе надежных и испытанных епископов, которым бы митрополит Сергий мог передать управление Церковью в случае своего ареста, неопределенность положения в случае смерти митрополита Петра, с каковою должны были бы прекратиться полномочия и митрополита Сергия – все это вынуждало всех мыслящих иерархов поднять вопрос о своевременности и целесообразности решительного пересмотра вопросов об управлении Православной Церковью, дабы обеспечить Ее законным и отвечающим своему назначению руководством даже и в том случае, если бы умер митрополит Петр. Вместе с тем имелось ввиду, как ни безнадежно было положение вещей, созвать Собор, хотя бы и в не скорое, но в определенное время.

Осенью 1926 года по мысли группы епископов, близких митрополиту Сергию, наиболее целесообразное решение этого вопроса, т. е. вопроса об управлении Православной Церковью, следовало видеть в немедленном же избрании нового Патриарха, если не на всеобщем Соборе духовенства и мирян, то на Соборе епископов, а ввиду невозможности его созыва, путем опроса и собирания мнений большинства православных епископов. Избранный таким образом, новый Патриарх, даже если бы он и был в ссылке, во-первых, мог бы ясно и определенно установить порядок преемства власти, а во-вторых, не стало бы больше поводов для борьбы за Местоблюстительство, Заместительство и проч. Кроме того, само наличие Патриарха подняло бы дух и бодрость в Церкви. Что касается канонической стороны дела, то епископы и митрополит Сергий находили, что при наличии подписей подавляющего большинства епископов под актом выборов – таковые были бы неоспоримы и с канонической стороны.

Трудность дела состояла в том, что, во-первых, надо было объездить всю Россию и в том числе отдельные³⁵⁸ места ссылки, во-вторых, все дело надо было поставить конспиративно и выполнить в сравнительно короткий срок, т. к. если бы ГПУ узнало о таком начинании Церкви, то, конечно, постаралось бы помешать осуществлению его.

По единогласному решению епископов-инициаторов кандидатом в Патриархи был избран митрополит Кирилл Казанский, томящийся в ссылке с 1922 г. и не раз явивший свою стойкость в Православии, свою неподкупность и мужество: к тому же, в 1926 г. осенью, как раз настал конец срока его ссылки и можно было, хотя и без особой уверенности, надеяться на его хотя бы относительную свободу...»

Поэтому, в связи со всем вышеизложенным «...митрополит Сергий в особом секретном обращении к епископам излагал соображения, побудившие группу епископов поднять вопрос об избрании Патриарха и со своей стороны, испрашивая Божие благословение на это дело, просил всех епископов высказать письменно свое мнение...»

Затем «...с этим обращением митрополита Сергия епископ Рыльский Павлин [Крошечкин] и еще несколько близких митрополиту Сергию лиц, разделивши Россию между собою – стали объезжать епископов, собирая подписи. В ноябре 1926 г. имелись уже подписи 72-х епископов под актом избрания митрополита Кирилла Патриархом. Казалось, вопрос был решенным, но, как раз в этот момент произошло событие, нарушившее все планы и предположения. Епископ Павлин был внезапно арестован в Москве, где он находился проездом. Вслед за этим последовали другие аресты. Был арестован ряд епископов, чьи подписи стояли одними из первых под актом избрания митрополита Кирилла – архиепископ Корнилий [Соболев], епископ Григорий [Козлов] и др.; был арестован в Нижнем и митрополит Сергий и перевезен затем в Москву в декабре 1926 г., был арестован в ссылке, где он находился – в Зырянском крае и брошен в Вятскую тюрьму и митрополит Кирилл. Митрополит Сергий был в Москве помещен во внутренней тюрьме ГПУ. Наряду с арестованными епископами, подписавшими акт избрания митрополита Кирилла, некоторые, в том числе и тот, кто первый подписал этот акт – остались совершенно невредимыми [!! – Сост.]: при аресте епископа Павлина все документы компрометирующего характера были не при нем и в ГПУ не попали. Это нам известно из слов епископа Павлина и митрополита Сергия, которые, будучи освобождены в марте 1927 г., подтвердили, что никакие документы в ГПУ не попали. Таким образом, перед Церковью все эти события конца 1926 г. остаются загадочными»³⁵⁹.

К сказанному остается добавить, что, конечно, все арестованные по этому «делу» епископы были разосланы с различными сроками ссылок в отдаленные концы нашей необъятной родины.

Некоторый резонанс сказанного слышится и в другом зарубежном (русском) церковном издании, где говорится по этому поводу следующее:

«В одно время в Заместительство митрополита Сергия, как об этом было слышно и заграницей, когда митрополит Кирилл был уже вблизи Казани, некоторые чрезмерные церковные ревнители, не могущие разбираться в окружающей их атмосфере [? – Сост.], пустили в ход агитацию за избрание в Патриарха митрополита Кирилла. Об этом, конечно, скоро узнали власти и выслали его в отдаленный край Сибири. Старцу-узнику естественно было подумать, как это митрополит Сергий допустил такую неразумную агитацию, подвергнув его суровой опале?..»³⁶⁰

Таков вкратце печальный эпизод «Павлин в клетке». Следует пожалеть о том, что нигде, по-видимому, не отражены подробности и суждения о нем самих участников происшествия и, тем более, таких заинтересованных лиц, как Патриарший Местоблюститель, Заместитель или митрополит Кирилл, которым, без сомнения, рано или поздно, стали известны все самые малейшие детали этого – увы! – столь печально окончившегося героического и даже отчаянного начинания православного епископата.

Что же касается Преосвященного Павлина, то, хотя он и был «в клетке» вместе с другими собратиями-иерархами, но «имиже веси путями» вполне благополучно выпорхнул из нее к немалому изумлению и великому соблазну многих...

Рассказывая (в конце 1930-х годов, в Средней Азии) о «Павлине в клетке» пишущему эти строки, Преосвященный Тихон (Шарапов) присовокупил, что если бы сбор подписей под актом избрания митрополита Кирилла закончился благополучно, то затем имелось в виду направить к нему в место ссылки (конечно, тайнообразующе) двух уполномоченных епископатом архиереев, снабженных этим самым актом избрания и доверительными грамотами, также от имени избирателей, заверенными тремя старейшими иерархами. Прибывшие епископы должны были вручить документы митрополиту Кириллу и немедленно возвести его в патриаршее достоинство, после чего, не задерживаясь, покинуть новопоставленного Патриарха, захватив с собою его известительное послание о совершившемся настоловании для широкого распространения в народе.

Так предполагалось, но вышло иначе...

В то время, как Местоблюститель митрополит Петр продолжал пребывать в заключении, арест Заместителя, конечно, еще более отягчил положение Церкви; он продолжался с 25 ноября (8 декабря) 1926 года по 30 марта (12 апреля) 1927 года. Заместитель был освобожден из заключения в день своих мирских именин, на память преподобного Иоанна Безмолвника. (У архимандрита Иоанна Снычева в его труде: «Церковные расколы...» приведены, – по обычаю для этого автора, – неверные данные: 30 ноября 1926 года и 27 марта 1927 года, без указания календарного стиля³⁶¹.)

По целому ряду соображений можно предполагать, что история «Павлин в клетке» в аресте Заместителя явилась лишь очень удачным предлогом; Е. А. Тучкову, конечно, давно уже надоело переносить всю эту канитель, связанную с разрешением вопроса о каноническом возглавлении Церкви, а также довольно независимое положение Заместителя, сумевшего, как никак, в течение года удерживаться на своем месте. История с предполагаемой интронизацией митрополита Кирилла дала в руки Тучкова прекрасный повод к тому, чтобы, наконец, учинить значительный погром православного епископата, «окончательно развинтившегося», и приняться за приведение в покорность хитрого и независимого Заместителя, плавающего как пробка на поверхности волн бушующего церковного моря. Воспользовавшись моментом, Тучков, видимо, решил прекратить все китайские церемонии с «церковниками» и довести на этот раз до желаемого ему результата вопрос о «легализации», никак не клеившийся у него ни с покойным Святейшим Патриархом Тихоном, ни с Местоблюстителем митрополитом Петром. Между тем, благоприятного решения добиться было необходимо, так как только таким способом открывался путь к тому, чтобы сломить внутреннюю независимость Церкви, ликвидировать Ее внутреннюю свободу и раз и навсегда проникнуть в Ее недра антицерковным силам, имея в виду свои диверсионные цели.

Твердость и неподкупность Заместителя в этот первый период его управления Церковью (т. е. до ареста в связи с «Павлином в клетке») пока что сводили на нет все «плановые» установки антицерковных сил и их внешнего представителя и поверенного в делах – Е. А. Тучкова.

Теперь, с арестом Заместителя, митрополита Сергия и с окончательным отказом от Заместительства Экзарха Украины, митрополита Киевского и Галицкого Михаила, в исполнение должности Заместителя Патриаршего Местоблюстителя вступил третий из указанных в завещательном распоряжении Местоблюстителя кандидатов, – митрополит Иосиф [Петровых].

Характеризуя этот момент, зарубежный обозреватель пишет:

«В то время, когда аресты и ссылки епископов достигли апогея, в управление Церковью, согласно завещания Петра, вступил честный, чистый, но нерешительный митрополит Иосиф Петербургский, находившийся в ссылке [в г. Ростове Великом, бывшем своем епархиальном. – Сост.]. Он не счел возможным фактически управлять Церковью, ввиду того, что находился в глуши Ярославской губернии и уехать оттуда не мог, а потому передал управление трем Заместителям – архиепископу Корнилию [Соболеву], который был арестован, архиепископу Фаддею [Успенскому], который был в ссылке [в г. Кузнецке. – Сост.] и архиепископу Серафиму [Самойловичу] Угличскому, который и вступил в управление Церковью»³⁶².

В действительности, митрополит Иосиф некоторое, очень краткое время, все же исполнял должность Заместителя, но обстановка была такова, что было очевидным, что Заместительство его протянется весьма недолго.

Так и случилось.

Вполне реально учитывая сложившуюся церковную обстановку, в своем послании от 25 ноября (8 декабря) 1926 года, изданном в связи с восприятием им Заместительства, предусмотрительный митрополит Иосиф, как последний из Заместителей, указанных завещательным распоряжением Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, он, на случай своего неминуемого и недалекого «изъятия», указывает дальнейших – после себя – Заместителей и намечает те мероприятия в этом плане, какие, возможно, придется провести в области высшего церковного управления в будущие времена, не сулящие ничего доброго.

Он писал в этом послании:

«Имея в виду неизбежное лишение возможности и мне исполнять ответственное поручение Патриаршего Местоблюстителя от 23 ноября (6 декабря) 1925 года, как последний из указанных им Заместителей его должности, на случай устранения моего и обоих моих предшественников, преемственно призываю к канонически неоспоримому продолжению наших полномочий Преосвященнейших: Корнилия, архиепископа Свердловского и Ирбитского, Фаддея, архиепископа Астраханского и Серафима, [архиепископа Угличского. – Сост.] впредь до возвращения возможности кому-либо из нас покорно выполнять порученные нам непосредственно от самого Патриаршего Местоблюстителя полномочия.

В случае же смерти Местоблюстителя митрополита Петра или достаточно выясненной безнадежности возвращения его к управлению церковными делами, преемственно перешедшими к нему от покойного Патриарха, Патриаршим Местоблюстителем должен быть один из указанных Святейшим Патриархом митрополитов – Кирилл или Агафангел и, согласно завещания митрополита Петра, также митрополиты Арсений [Стадницкий] Новгородский и Сергий Нижегородский, если который-нибудь из них к тому времени будет иметь возможность, – хотя бы вдали от Москвы, – вступить в исполнение своих обязанностей.

В случае же совершенной невозможности этого, Местоблюстителем считается митрополит Кирилл, причем исполнение его обязанностей производится наличным Заместителем. В случае смерти или отказа митрополита Кирилла его место заступает следующий – митрополит Агафангел, а в случае выбытия и этого – митрополит Сергий.

В том случае, когда будет исчерпан ряд поименованных Местоблюстителей, – все права и обязанности Патриаршего Местоблюстителя, вместе со званием такового, канонически должны быть усвоены наличному Заместителю.

Наконец, в том критическом положении, если бы оказалось совершенно невозможным дальнейшее управление Церковью ни Местоблюстителями, ни их Заместителями, таковое управление в отдельности, в пределах возможности и законных прав и велений чувства долга, возлагается на архипастырскую совесть ближайших иерархов каждой в отдельности епархии, причем каждому иерарху надлежит наблюдать в особенности строжайшее хранение чистоты веры от настойчивых покушений со стороны отверженного верующим народом “обновленчества» и тщательнейшее уклонение от всяких компромиссов и сепаративных соглашений с ними, каковые могут быть более или менее приемлемыми только при условии решения всех спорных вопросов санкциею правильного и безупречно составленного Собора всех Архипастырей Российской Церкви.

Настоящее распоряжение вступает в законную силу с момента устранения моего и обоих моих предшественников (митрополитов Михаила Ермакова и Сергия Страгородского) и невозможности управления делами церковными»³⁶³.

Митрополит Иосиф, как мы упомянули выше, недолго пробыл во Главе Церкви; его, разумеется, постигла общая участь тогдашних церковных возглавителей и, уже через три недели после написания этого распорядительного послания (т. е. приведенного выше), а именно 16(29).12.1926 года, в исполнение должности очередного Заместителя Патриаршего Местоблюстителя вступает архиепископ Угличский Серафим, – мало кому известный ярославский викарий, – из бывших сотрудников Святейшего Патриарха Тихона по Америке, а затем – настоятель Толгского монастыря под Ярославлем. Его Заместительство с немалыми трудностями и препонами протянулось кое-как до освобождения из заключения митрополита Сергия, которому он и передал обратно должность Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, временного Главы Церкви Российской.

Вся эта, чрезвычайно затянувшаяся церковная трагедия в возглавлении церковном, немало потешала наших обновленцев и – уж, конечно, – их покровителей «безбожников»; они не уставали делать вид, что «не понимают» истинных причин всего происходящего в церковных верхах Православия, и, конечно, объясняли все это ничем иным как «борьбой тихоновских архиереев за власть».

Обновленцы писали тогда:

«С устрашающей скоростью происходит смена так называемых Заместителей Местоблюстителей патриаршего трона: Петр и Сергий, Иосиф, Агафангел и иные... Дошло до того, что ничем не известный викарный епископ Угличский [! – Сост.] Серафим (Самойлович) объявляется вождем и Первоиерархом староцерковников. Ужас охватывает сердце, когда видишь, как этот человек, лишенный достаточного церковного авторитета и опыта выдвигается на место Первосвятителя Церкви Русской. В чем же дело?.. Чья рука творит сие дело?»³⁶⁴

Но на провокационный вопрос: чья рука «творит сие дело», всезнающие обновленцы, разумеется, ответа не дают...

7. «Декларация» 16(29) июля 1927 года и митрополит Петр

Теперь в своем повествовании мы подошли к тому моменту, когда следует несколько подробнее остановиться на пресловутой «Декларации» Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия и его Временного Патриаршего Священного Синода, изданной 16(29) июля 1927 года, и рассмотреть истинное отношение к этому, – огромной исторической важности, – документу со стороны Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, тогдашнего Главы Русской Церкви, за спиною которого (говоря прямо) он был издан.

Возрожденная тогда Патриархия приняла все, зависевшие от нее меры к тому, чтобы затуманить этот вопрос, представив отношение Местоблюстителя к «Декларации» как самое положительное.

Однако факт издания этого послания без какого-либо предварительного согласования с последним был – общеизвестен, да и практически не могло быть иначе, учитывая то положение строжайшей изоляции и полнейшей недосягаемости, в котором находился тогда митрополит Петр. Между тем, слова его резолюции от 19.01(01.02).1926, положенной на докладе григорианских самочинников, казалось бы обязывали Заместителя и его ближайшее окружение не вступать на путь самочиния в столь важном деле.

Передоверяя заместительские права коллегии, Местоблюститель особо оговаривает следующий момент: «...считаем долгом пояснить, что только эта коллегия является выразительницей Наших, как Патриаршего Местоблюстителя полномочий по всем вопросам, кроме вопросов принципиальных и общецерковных, проведение в жизнь которых допустимо лишь с Нашего благословения...»³⁶⁵

И как раз этого благословения, т. е. первосвятительской санкции, этот «принципиальный и общецерковный» акт Заместителя и его Синода, не имел.

А санкция эта в высшей степени требовалась, особенно, если отметить то обстоятельство, что ставши Заместителем, митрополит Сергий не имел в церковных кругах и малой доли того авторитета, который был раздут ему впоследствии, главным образом постоянными усилиями его ближайшего окружения, привлеченного им к церковному руководству в то время.

И первоначально восстановлением своего былого, но утраченного доброго имени, он был всецело обязан именно тому обстоятельству, что Патриаршему Местоблюстителю, митрополиту Петру (напоминаем: еще давнему сослуживцу его по Московской Духовной Академии в молодые годы обоих) благоугодно было указать его одним из своих Заместителей в известном завещательном распоряжении 23 ноября (6 декабря) 1925 года.

До этого же момента церковное реномэ митрополита Сергия, – как памятно всем современникам, – было весьма и весьма подмоченным, чтобы не сказать более. И ни в коем случае нельзя упускать из вида того красноречивого обстоятельства, что в завещательном распоряжении Святейшего Патриарха Тихона от 25 декабря 1924 (7 января 1925) года о митрополите Сергии, как об одном из возможных Местоблюстителей, нет даже и намека; да и быть не могло, если четко представить себе все то огромное зло, причиненное им Церкви в самый ответственный момент Ее существования, всем известным самочинным посланием от 3(16) июня 1922 года, украшенным подписями трех митрополитов: Сергия, Евдокима (Мещерского) и Серафима (Мещерякова)³⁶⁶, а также случайно оказавшегося в тот момент в Нижнем Новгороде (где составлялся и подписывался этот коварный документ) епископа Васильсурского Макария (Знаменского). Откровения этой подлой и предательской грамоты признавали за обновленческими мятежниками и начатой ими авантюрой даже такие канонические достоинства, каких не усматривали в своих злодеяниях самые оголтелые и ретивые живоцерковники.

Отдавая должное митрополиту Сергию, как ученому богослову (доктор богословия с 1901 года³⁶⁷), Церковь в целом и Ее руководящие деятели в частности, тем более (и вполне справедливо) усматривали особую виновность в его малодушной перебежке в живоцерковный лагерь и потому, – естественно, – никогда и не могли мыслить о нем, как о возможном когда-либо Главе Церкви. Неприемлемой чертой его характера являлось еще и отсутствие того тонкого «церковного чутья», столь обильного в Святейшем Патриархе Тихоне и митрополите Петре, – которое определяет границы должного и недолжного в сознании и деятельности Архипастыря; что с особой болезненной остротой воспринималось в те смутные и напряженные годы и что, к сожалению, выявилось в нем с такой очевидностью и полнотой в связи с «Декларацией» 1927 года.

Что митрополит Сергий был умнейший человек, это всем известно. Но, нередко его губило желание быть «умнее всех», и в таких, к сожалению, не редких случаях, он терпел неизменный провал. Не вдаваясь в излишние подробности, достаточно упомянуть о том, что на Великом Поместном Соборе 1917–1918 гг. он предстал в святительском сонме в весьма некрасивом виде соглашателя и недавнего перебежчика в львовско-титлиновский лагерь, изменив данному им слову другим членам тогдашнего состава Святейшего Синода (в числе коего был и архиепископ Виленский Тихон – будущий Святейший Патриарх) о выходе из последнего в знак протеста против разрушительной деятельности В. Н. Львова, и таким образом оказался в числе членов и нового, «революционного» состава Синода.

К немалому удивлению и справедливому возмущению многих, 26 апреля (9 мая) 1917 года, при открытии этой «революционной» сессии Святейшего Синода, подобранной В. Н. Львовым и К⁰, председателем ее оказался архиепископ Финляндский и Выборский Сергий!³⁶⁸

И только всем известная непамятозлобность и безграничное, всепрощающее братолюбие (воистину: «до семижды семидесяти раз») Святейшего Патриарха Тихона, украсившего в последние дни 1917 года белым клобуком чело этого святителя, сгладили его поступок, безусловно недопустимый в архипастырской среде.

Печатные источники пестрели о нем следующими сообщениями:

«Один лишь архиепископ бывший Финляндский Сергий, стяжавший [...] себе репутацию человека с очень гибкой совестью, который одинаково льстил и умел угодить Саблеру и Извольскому, Ширинскому-Шихматову и Оболенскому и паки Саблеру [т. е. последним обер-прокурорам царского времени. – Сост.]» ухитряется «один из всего состава прежнего Синода примазаться и к Львову, несмотря на то, что все члены прежнего Синода были связаны взаимным обещанием не оставаться в составе нового Синода»³⁶⁹.

«Припоминаю, как [митрополит Сергий. – Сост.] ловко в 1917 г. совершил перебежку от старого Синода к обер-прокурору Львову»³⁷⁰.

«До 1922 года митрополит Сергий был идейным вождем, но, как всегда, закулисным той гибельной нашей политики, которая привела к столь многим жертвам. В 1922 году он сразу становится на путь обновленчества. Патриарх Тихон, с величайшей кротостью прощает ему это»³⁷¹.

«Одним из первых митрополит Сергий в самый ответственный момент примкнул к ВЦУ [“Высшему Церковному Управлению» обновленцев. – Сост.] в 1922 году. Затем публично кается и переходит к Тихону»³⁷².

«В 1922–23 гг. он “ничтоже сумняся» заседал во ВЦУ, объявив его “каноническим», чего даже и обновленцы не признавали за ним, а потом, как говорят, очень трогательно успел “вовремя» и покаяться перед “Святейшим"»³⁷³.

Справедливости ради надлежит отметить, что не все современники отзывались столь злоехидным образом о предательской измене Церкви митрополита Сергия в 1922 году. Из числа его последующих (и вряд ли искренних!) поклонников находились и такие виртуозы преподносить черное за белое, в свете «диалектики» которых коварное предательство митрополита Сергия рисуется чуть ли ни как благодеяние для Церкви и разводится такая тончайшая оправдательная казуистика вокруг него, что у бедного читателя не должно остаться и тени предположения о вреде, принесенном им Церкви, и всякий его зловредный для Церкви проступок преподносится как совершенно невинный и ничего не значащий пустяк, а то и прямо чуть ли ни как доблесть или геройский подвиг.

Как ни прискорбно, но необходимо сказать, что особым, непревзойденным и уникальным специалистом плести подобные лже-исторические кружева самого тончайшего рисунка являлся почтенный, – недавно почивший, – архипастырь, митрополит Куйбышевский Мануил (Лемешевский), который более кого-либо из оставшихся очевидцев был в курсе всех тонкостей обновленческой эпопеи двадцатых годов, участвуя, до некоторой степени, и сам (хиротонисан в 1923 году) в борьбе с этим расколом. В своей (довольно безответственной и неправдивой в целом) работе «Каталог русских архиереев за последние 60 лет», в биографии, посвященной митрополиту Сергию³⁷⁴, в разделе, озаглавленном «Патриарх Сергий и обновленческий раскол», он ухитряется размазать такую недостойную и лживую кашу, что горько делается за автора...³⁷⁵

Не проще ли и не вернее ли было сказать, что, хотя митрополит Сергий был ученейший и крупнейший иерарх своего времени, но и в 1922 году (как и в 1927-м) попущением Божиим «отвержеся» от Церкви, хотя, впоследствии, несомненно и «плакася горько», т. к. бесспорно любил Церковь Русскую и – по своему – стремился ко всякому благу для Нее (в чем никто и никогда не сомневался).

Возвращаясь же к течению нашего рассказа, заметим в общих словах, что к моменту появления «Декларации», церковно-общественное сознание в целом было далеко не в пользу Заместителя; к его деятельности настороженно присматривались, и каждый последующий его «ход» критически (разумеется, не всегда объективно) осмысливался. В подобных условиях ему, конечно, было чрезвычайно трудно «прать против рожна», но нрав его был тверд, и к поставленной себе цели, обычно, шел прямо, не откланяясь «семо или овамо».

И как бы там ни было, рано или поздно, но совершенно неизбежно должен был возникнуть – и, действительно, возник, – в церковном обществе вопрос об истинном отношении к появившемуся документу со стороны единственного тогда бесспорного и общепризнанного авторитета, томящегося во узах Патриаршего Местоблюстителя, митрополита Крутицкого Петра – несомненного и твердого продолжателя дела покойного Святейшего Патриарха Тихона.

Впрочем, прежде всего, попытаемся восстановить течение событий тех дней в их тогдашней последовательности.

За арестом второго Заместителя, митрополита Ростовского Иосифа и двух, указанных в его завещательном распоряжении следующих Заместителей: архиепископа Свердловского Корнилия и архиепископа Астраханского Фаддея – 16(29) декабря 1926 года в исполнение обязанностей Заместителя Патриаршего Местоблюстителя вступил архиепископ Угличский Серафим.

Этот временный Глава нашей Церкви, продержавшись некоторое время на церковной поверхности, «вызван был в Москву в ГПУ, где Тучков предложил ему принять известные условия легализации [Православного Высшего Церковного Управления и его епархиальных органов. – Сост.]. На это архиепископ Серафим ответил отказом, мотивируя его тем, что не считает себя полномочным решать основные, принципиального характера вопросы, без находящихся в заключении старших иерархов. После трех дней содержания архиепископа Серафима в ГПУ Тучков отпустил его в Углич»³⁷⁶.

Отметим тут же, как мало кому известный исторический факт того времени, что одновременно (или около этого времени) лукавый чиновник Е. А. Тучков ведет негласные переговоры о возглавлении Церкви на условиях обязательной Ее легализации также и с находившимся в ту пору в Москве (проживал на Басманной, у своих родственников) довольно известным архиепископом Воронежским Петром (Зверевым). Но честный и прямолинейный святитель проявил крайнюю степень «несговорчивости» в этих переговорах, в связи с чем они были прекращены, а возвратившийся в Воронеж Архипастырь вскоре же, несмотря на беспрерывную охрану его местными рабочими-железнодорожниками, был коварным образом арестован, препровожден в Соловки, где и погиб в штрафной командировке «Троицкая тоня», в Анзерском скиту, 26 января (8 февраля ?) 1929 года³⁷⁷, где отпет и погребен бывшим Синодальным ризничим архимандритом Феодосием (Алмазовым)³⁷⁸.

Так, убедившись окончательно в бесполезности продолжения переговоров с архиепископом Серафимом, так же, как в свое время, с митрополитом Петром или с архиепископом Петром (Зверевым), Тучков наконец всецело переключил свое «высокое» внимание на сидящего у него в заключении бывшего Заместителя, митрополита Сергия, издавна (как мы видели выше) известного своей «гибкостью».

И, как оказалось на этот раз, «упование не посрамило его».

Каким образом протекали эти переговоры осталось, разумеется, никому не известным, но некоторое время спустя, 30 марта (12 апреля) 1927 года, для всех совершенно неожиданно, митрополит Сергий, первый Заместитель Патриаршего Местоблюстителя, внезапно освобождается из заключения и сейчас же, восприняв от архиепископа Серафима свои заместительские полномочия, вторично вступает в управление Церковью со всей самодержавной решительностью, впрочем весьма уместной в те времена, когда о былой церковной дисциплине, не уступавшей военной (если даже не превосходившей последнюю!) утрачены были последние понятия.

Говорили тогда, что, склонный вообще к юмору Заместитель, по выходе из ГПУ сказал будто бы близким лицам, радостно встретившим его, перефразируя известную сказку о «Колобке»: «Да: я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, я... от ГПУ ушел!» И, если это достоверно, то следует сказать, что рассказ неплохо передает сущность митрополита, действительно мастера «уходить» от всякого рода неприятных «дедушек» и «бабушек», встречающихся на жизненном пути. Беда только в том, что, как показало последующее время, этот «уход» его в действительности был лишь чисто внешним и позже слишком дорого обошелся Русской Церкви.

Что же касается Преосвященного Павлина, то, «павлин вышел из клетки» 9(22) апреля 1927 года, в то время как остальные его однодельцы-епископы поехали в различные медвежьи углы необъятной матушки-России, отбывать свои сроки ссылок (как упомянуто было выше).

Начавшийся по освобождении из заключения второй этап заместительства митрополита Сергия носил, однако, уже совершенно иной характер по сравнению с первым, продолжавшимся до ареста, и вскоре же для всех с очевидностью обнаружилось – в чем именно заключалась принципиальная разница между ними.

Отклоняясь опять несколько в сторону, приводим здесь в виде исторической справки небольшое сообщение Преосвященного Тихона (Шарапова), характеризующее – до некоторой степени – митрополита Сергия в той области, изложению которой будут посвящены дальнейшие строки. Оно было сделано пишущему сие еще в середине тридцатых годов, во время одной из совместных бесед, происходивших тогда на руинах грандиозного тамерлановского Ак-Сарая в городе Шахризябсе (родине Тамерлана; воет. Бухара), где оба собеседника проживали в то время.

Владыка Тихон (Шарапов) тогда рассказывал, как в январе 1922 года он, будучи еще архимандритом, приезжал из Берлина в Москву (в виде «дипкурьера») и бывал с докладами о церковных делах заграницей частым гостем на Троицком патриаршем подворье. Во время одной из очередных бесед со Святейшим Патриархом Тихоном вошедший служитель доложил, что прибыл митрополит Владимирский (т. е. Сергий Страгородский) и просит его принять. У Святейшего, – как всем известно, – отказа никому не было. Но когда служитель ушел сообщить митрополиту о положительном результате его просьбы, Патриарх каким-то особенно унылым, несвойственным ему взглядом посмотрел на собеседника и, сделав весьма кислую мину, недовольно замахал руками перед своим лицом, как бы выражая крайнюю степень неприятности и, одновременно, беспомощности.

В ответ на эту неожиданную мимику о. архимандрит вопросительно поднял брови и с крайним недоумением уставился на Его Святейшество, ожидая разъяснения.

Патриарх понял, конечно, и подчеркнуто-кислым тоном пояснил, глядя при этом куда-то неопределенно, в угол:

– Опять приехал! Ох, надоел; носится все с какими-то своими проектами об урегулировании взаимоотношений между Церковью и государством... И как не надоест только!.. Вроде бы: умный человек, а ведь никак не может понять простой вещи, – всю пустоту своей затеи: нормальных отношений быть не может, пока «эти» не перестанут дурить... И сколько он этих проектов настрочил! Вот и толчет воду в ступе, вот и толчет...

Но тут двери распахнулись, и появилась невысокая, но, как говорят, импозантная фигура Владимирского Архипастыря. Начались взаимные приветствия, после которых о. архимандрит поспешил оставить Патриарха наедине с его высокопоставленным гостем-дипломатом.

Этим рассказ исчерпывается, но нам кажется, что при всей его незначительности он имеет прямое отношение к нашему дальнейшему повествованию о событиях 1927 года и, во всяком случае, помогает понять внутреннюю, психологическую сторону истории с «Декларацией» 16(29) июля 1927 года; ее истоки с церковной стороны...

Но продолжаем прерванное повествование. Через три с половиною месяца по освобождении Заместителя, после тщательной подготовительной работы (в сущность которой широкие церковные круги, разумеется, не посвящались) выходит в свет изданная массовым тиражом, особенно витиевато оформленная со стороны полиграфической (чего ранее не удостаивались «поповские» послания!), злополучная «Декларация».

Ее появление, как это выявило будущее, поставило крест на внутренней свободе Церкви и не только не дало Ей каких-либо насущно-необходимых послаблений, но наоборот: она явилась тем замаскированным инструментом, при помощи которого врагам Церкви была предоставлена дальнейшая неограниченная возможность наносить Ей наиболее уязвляющие, тяжелые увечья под прикрытием искусственно созданной стихии фиктивного мирного сосуществования Церкви и государства в стране, ибо, повторяя слова Святейшего: дурить «они» не перестали и не намерены переставать и впредь.

При своем появлении «Декларация» была преподнесена церковно-общественному мнению как некая благодатная хартия церковной вольности (в пределах существующего законодательства), при которой исключается всякий произвол и полицейщина в отношении верующих граждан и их церковно-религиозных установлений. Наиболее наивные люди рисовали себе даже грядущий расцвет духовного и материального церковного домостроительства; они бесконечно дивились «мудрости» и «дальновидности» своего глубокопочитаемого «Дедушки», как любовно-почтительно именовали митрополита Сергия его многочисленные поклонники.

Практически «Декларация» свела на нет все великие десятилетние «труды и болезни» Святейшего Патриарха Тихона, а, равно, и его Местоблюстителя, за- юженные ими в дело ограждения церковного суверенитета от злостных замахов на него со стороны «внешних»; одним росчерком пера под этим актом Заместителя и его сподвижников, – членов так называемого Временного Патриаршего Священного Синода, – Церковь ставилась в зависимость и под бдительнопридирчивый контроль безбожного казенного чиновничества, состоящего на службе и тайнообразующе связанного с замаскированным центром «научного атеизма».

В конечном счете дело было не в «Декларации» (бумага все терпит!), а в том, что порождено было ею и что предполагалось (а затем и осуществилось полностью) под ее прикрытием. Для иллюстрации того момента приводим ряд выписок из печати, близкой ей по времени:

«Немного раньше издания Декларации митрополита Сергия митрополит Петр был снова арестован и содержался теперь в Тобольской тюрьме. Одновременно митрополит Кирилл был отправлен в ссылку в Туруханск. В атмосфере все растущего недоверия к митрополиту Сергию церковное сознание искало авторитета, на который могло бы опереться в своем суждении о происходившем, но наибольшие авторитеты – митрополиты Петр и Кирилл были вне сферы досягаемости, остальные же епископы предпочитали молчать в ожидании дальнейшего. [...]

В результате переговоров с Тучковым митрополит Сергий составил проект Декларации, каковую вместе с проектом обращения в Народный комиссариат внутренних дел разослал всем епископам для ознакомления. [...] Осведомившись о том, что епископы, а с ними и вся Церковь [?! – Сост.] солидарны с этим проектом, митрополит Сергий в июле передал эти документы Тучкову. Однако, скоро выяснилось, что Тучков признал указанные акты Церкви недостаточными и продолжал настаивать на принятии митрополитом Сергием тех условий [!! – Сост.], которые еще в 1925 г. были поставлены митрополиту Петру [подчеркиваем это. – Сост.], а для убедительности этих условий ГПУ настолько усилило репрессии против епископата, что в редкой епархии остались еще епископы. Помимо этого власть через местные органы ГПУ, с целью еще больше расшатать Церковь, стала навязывать отдельным епархиям, округам и даже благочиниям легализацию – на основе тех же условий, и так как на местах иногда находились недостаточно стойкие иерархи, клирики и миряне, то такие местные легализации отдельных частей Православной Церкви начали наблюдаться с конца 1926 г. в разных концах России»³⁷⁹.

Появившаяся «Декларация» в церковном обществе вызвала к себе самое разнообразное отношение. Многие восприняли ее – восторженно, другие – сдержанно-выжидательно, а ревнители Православия, приученные смотреть вглубь вещей, – нескрываемо-скорбно, неизбежно ожидая в дальнейшем прогрессивно нарастающих самых различных горестей и бед для Церкви, которые с появлением ее («Декларации») будут теперь облечены в некую видимость законности и даже как бы с санкцией самой Церкви на себе... Вся эта разнообразная гамма оттенков отношения церковного общества к обнародованному документу имела в своем существе то обоснование, что он представлял собою странную смесь чего-то благонамеренного и приемлемого по своему содержанию и цели и отрицательного по предугадываемым последствиям. Причем вся эта противоречивая смесь облекалась в соблазнительную, хотя и терпимую по форме внешность, густо покрытую – к тому же – церковным лаком.

Ближайшее время, последовавшее за появлением «Декларации», у нас (а особенно за рубежом) пестрит бесконечными откликами и комментариями, нередко, разумеется, излишне «глубокими»; у храмов, по домам и на улицах только и разговоров было, что о ней; об отдельных ее фразах и выражениях велись нескончаемые и, подчас, весьма ожесточенные дебаты. В здании Московской Государственной Консерватории, в крупнейшем московском концертном зале, переполненном до отказа, ей посвящен был специальный открытый диспут, прошедший весьма бурно и в игриво-снисходительных тонах отображенный в советской печати в прозе и даже в «стихах».

Не приводя здесь всех оттенков тогдашних отзывов на «Декларацию», что слишком отвлекло бы нас в сторону, ограничимся лишь одним из них, так сказать, – средней объективности, почерпнутым из достаточно нейтрального зарубежного источника, далекого от обычного эмигрантского злопыхательства по адресу нашей власти и всего того, что происходило в те годы в России.

Первоначально «митрополит Сергий, как и Петр, первый Местоблюститель Патриаршего Престола, продолжал церковную политику Патриарха. По отношению к советской власти она сводилась к им формулированной, не на совсем церковном языке, лояльности. Лояльность означала средний путь между обновленчеством, принявшим и благословившим коммунистическую революцию, и карловацким отколом, стоявшим за церковно-политическую контрреволюцию... Несмотря на некоторые трения, которые митрополит Сергий встретил среди иерархии (митрополит Агафангел, потом «григорьевцы»), его церковное руководство нашло одобрение со стороны огромного большинства верующих и, что особенно важно, со стороны исповедников (Соловецкая группа), которым, естественно, принадлежит право блюсти церковную чистоту. Опираясь на поддержку общецерковного мнения, митрополит Сергий вел деятельные переговоры с властью, целью которых была легализация Православной Церкви, Ее центральных и местных учреждений, духовной школы и печати. Летом 1927 года появилась декларация митрополита Сергия, которая имела целью купить у власти эти уступки. Документ этот, имеющий длительную предысторию, представляет странную и соблазнительную смесь чисто церковных, оправданных жизнью и опытом Патриарха Тихона формулировок, – и политических выпадов, грубость которых заставляет предполагать их источник в казенных перьях ГПУ. Лояльность, о которой говорит здесь митрополит, понимается им, в сущности, как новый союз Церкви с властью – принципиально-атеистической и не прекратившей ни на минуту гонения на Церковь. Этой власти расточаются комплименты и громы обрушиваются на ее врагов. Борьба с этой властью объявляется противу-церковным делом. При некотором внешнем сходстве с актом Патриарха Тихона [послание от 25 марта (7апреля) 1925 года и др. – Сост.] этот документ, в сущности, сходит с пути аполитизма, на который поставил Русскую Церковь Патриарх. Занимая определенную позицию в еще не решенной политической борьбе, Церковь становится на сторону сегодняшних победителей. То, что было стилистическим несоответствием в устах Патриарха, приобретает характер искажения действительности в устах его правопреемника. Этот акт митрополита Сергия вызвал в свое время большое негодование и за рубежом, и в России. Там [т. е. у нас, в России. – Сост.] он имел своим последствием р а с к о л в Патриаршей Церкви, раскол, незначительный количественно, но оторвавший от митрополита Сергия многих самых стойких и крепких борцов за веру.

Однако, следует признать, что Русская Церковь простила митрополиту Сергию этот его неосторожный шаг. Здесь имели значение и уважение к личности митрополита, к его бескорыстию, учености, административным дарованиям, и прецеденты писем [посланий. – Сост.] Патриарха [заявление в Верхсуд РСФСР 1923 года и под. – Сост.], политику которого митрополит Сергий объявлял своей. Бесспорно, главную роль здесь сыграло малое уважение к слову и привычка судить не по букве, а по намерению говорящего. В благих намерениях митрополита Сергия никто не сомневался.

Если судить о шаге митрополита Сергия по его результатам, то следует констатировать его неудачу. Из всех проектов митрополита Сергия осуществилась только легализация Синода³⁸⁰»³⁸¹.

Так, с большим психологическим «скрипом» была воспринята народом «Декларация», явившаяся по существу актом полной капитуляции Заместителя; аннулированием ею всех статей неписанной, но общепризнанной народом церковной конституции, провозглашенной Собором 1917–1918 гг. и воплощенной в жизни покойным Святейшим Патриархом Тихоном, его преемником митрополитом Петром и предшествовавшим ей правлением Заместителя.

В чем же секрет такой, мягко выражаясь, непопулярности этой пресловутой «Декларации» 1927 года?

Ответ простой и печальный: Церковь или, точнее, народ, Ее составляющий, на основе всего предшествовавшего опыта очень хорошо понял и усвоил, что чего-либо доброго для Церкви, т. е. для верующих граждан (исчисляющихся миллионами!) от «безбожников», орудующих от имени государственной власти, ожидать не приходится, и любые ее «демократические» узаконения и посулы являются лишь прикрытиями этих «безбожнических» деятелей, за которыми им удобнее творить свое богоненавистническое дело. Отсюда и «Декларация» воспринималась как очередное очковтирательство, скрывающее за собою сделку Заместителя с Тучковым, в счет которой Церкви придется многим пожертвовать «безбожию», не приобретя для себя в то же время почти ничего.

Верующий народ видел и отлично понимал, что действительно отделенную от государства и замкнутую в самой себе Церковь расшатать невозможно. Поэтому такое изолированное противостояние друг другу государственную нетерпимость к Церкви совершенно не устраивало: чтобы планомерно разлагать Церковь до желаемого полного Ее уничтожения «атеизму» необходимо иметь повседневный контакт с Нею и точки соприкосновения, позволяющие проникать в Ее организм разрушительным силам; необходимо приблизить Ее к государственному аппарату хотя бы под видом объективного наблюдения за Ее деятельностью, протекающей в рамках существующего на этот счет законодательства.

Но это разрушительное проникновение в церковные недра осуществлять открыто и гласно, при свете белого дня «атеистические» силы «стесняются» (да и не могут), так как сами же провозгласили «свободу совести» и неоспоримое право гражданам «верить во что угодно или ни во что не верить», хотя, в то же время, своей фанатической враждебности и нетерпимости к Церкви, – простирающейся до полного Ее уничтожения, – с повестки дня не сняли и снимать не собираются, заявив (многократно), что намерены бороться с Церковью до конца, будто бы чисто идеологическим путем. Однако как показало уже длительное время, идеологически бороться с Церковью силы эти совершенно неспособны и при всяком своем проявлении немедленно скатываются до самого пошлого французского попоедства, а когда и это не помогает им – пускают в ход злобную полицейщину со всем ее административным арсеналом. И эта последняя, единственно и создает «успехи» в противоцерковной деятельности мракобесов «научного атеизма», которым они так любят хвалиться на своих бесконечных лекциях, семинарах, заседаниях и в печати. Таким образом – повторяем – время показало, что, оставляя «идеологическую» борьбу с Церковью единственно в качестве дымовой завесы, практическое планомерное разрушение Церкви за этой завесой эффективнее всего ведется методом клеветы, диверсий и теми полицейскими «взрывами изнутри», о которых хвалился в свое время еще А. И. Введенский – один из первых питомцев и выучеников Е. А. Тучкова. Но для этого необходимо быть с Церковью в некотором соприкосновении, в некотором, так сказать, «контакте» и, разумеется, инициатива подобного контакта должна исходить не со стороны государственной власти, именем которой постоянно прикрываются наши «научные атеисты». С этой целью последние и придумали не нужную ни Церкви, ни государству, так называемую легализацию, т. е. гражданскую регистрацию приходских советов, епархиальных и центральных церковно-административных органов внутреннего самоуправления, а главное – “служителей культа» или, говоря по-русски, духовенства, тайный учет которого и качественное изучение совершенно необходимы в видах планирования и координирования разрушительной, так называемой, «научно-атеистической» работы.

Таким образом, постепенно, в течение длительного периода, были продуманы и предуготованы все меры к тому, чтобы рано или поздно вовлечь Церковь в соприкосновение и общение с гражданской властью через ее якобы административно-бюрократический аппарат, на самом же деле являющийся лишь прикрытием богоборческой, антицерковной секты «научных атеистов» или «безбожников», как их обычно именовали в начале революции.

Нетрудно понять, полагаем, насколько могла желать Церковь подобного общения с организацией и лицами, ставящими целью своей деятельности Ее полное разрушение и уничтожение!

И наш Великий Первосвятитель Святейший Патриарх Тихон, лучше и больше всех понимавший и видевший всю эту хитрую механику врагов Церкви, все свои силы и направлял на то, чтобы охранить Ее от каких бы то ни было «контактов» с врагами, памятуя, что «прикасающийся смоле очернится». Под его святым и мудрым руководством и до самой его кончины, Церковь прекрасно обходилась без всей этой государственно-бюрократической надстройки, в которой не видела для Себя никакой практической надобности (в полном соответствии с Конституцией), усматривая, наоборот, вред в отвлечении от Своей прямой деятельности. Тем не менее, в противоречие со всем нашим законодательством, «ведомство», руководимое тогда Е. А. Тучковым, с самого начала 1920-х годов в своих негласных переговорах со Святейшим (известные четверговые «визиты» Тучкова к Патриарху) бесконечно и назойливо домогалось от Церкви необходимости признания и принятия Ею всех этих вновь приготовленных для Нее государственно-полицейских пут.

В газетах и вообще гласно и широковещательно велась постоянная болтовня об «идеологической» борьбе с Церковью, – прикровенно же, неустанно плелись сети для уловления Ее в «научно-атеистическую» западню, где Она обрекалась (как и до сего дня продолжают думать и надеяться «безбожники») на верное уничтожение.

Как известно, все начинания Тучкова в этом направлении, предпринимавшиеся им по отношению к Патриарху – не дали никакого результата; Святейший Патриарх Тихон видел к чему, неизбежно, приведут подобные контакты с «безбожниками» и, ценя превыше всего только что – в 1917 году – обретенную Церковью внутренюю Свою свободу, начисто отметал их, нисколько не считаясь с угрожающим для себя нарастанием озлобления Тучкова.

Такую же позицию занял впоследствии и Патриарший Местоблюститель митрополит Петр; Тучков и с ним остался, как говорится, не солоно хлебавши, хотя мы видели, к чему это привело лично для Местоблюстителя.

Дошла, наконец, очередь до митрополита Сергия, который, разумеется знал о всех этих готовящихся ему вражеских кознях и первый период своего Заместительства (до ареста) держался совершенно такого же взгляда на вещи, как и его предшественники, не допуская никаких компромиссов в сторону ущемления внутренней свободы церковной. И, рассуждая теоретически, должен был бы из заключения поехать вслед за митрополитом Петром...

Но этого не случилось; говорят, что «мудрость» митрополита Сергия нашла выход из создавшегося положения, в итоге которого, по выходе Заместителя на свободу вожделенная для Тучкова «Декларация» предстала всем воочию; говорили: Церковь получила легализацию, тогда как следовало говорить: Церковь утратила свою внутреннюю свободу и вновь подпала под тяжкое ярмо государственной опеки.

Началась новая, тяжелая и прискорбная фаза жизни Русской Церкви, основанная, с одной стороны, на внутренней перестройке церковно-гражданских взаимоотношений, не только ненужных, но и крайне вредных для Церкви, приведших впоследствии к сильнейшему разложению Ее изнутри, [...] с другой стороны, принесшая Церкви и большое потрясение в Ее единстве, породив целую серию расколов и отходов от митрополита Сергия стойких и искренних ревнителей церковной Правды, но не обладавших «мудростью» и «широтой взгляда» тогдашнего Заместителя.

Потрясение, произведенное митрополитом Сергием, было весьма тягостным для всего верующего общества в целом: не касаясь внешних форм церковного бытия (как, например, в 1922 году), и направленное своим острием вглубь психологии и совести православно-верующего люда, оно, по сути дела, требовало от него внутреннего признания и оправдания всего того десятилетнего (тогда) погрома Русской Церкви, свидетелем которого он являлся, и как бы предварительной санкции и молчаливого согласия на такой же, если не больший, погром в будущем.

И, чтобы (говоря прямо) заткнуть глотку всем ревнителям Православия, признание это было облечено в форму законопослушания гражданской власти, против которой Церковь не только никогда не бунтовала, но многократно, устами Святейшего Патриарха Тихона и митрополита Петра в исчерпывающей форме выражала свою полнейшую лояльность. Таким образом, при наличии теперь «Декларации» всякое возражение против погромной антицерковной деятельности «атеистов», выступающих всегда от имени и под покровом государственной власти, немедленно приобретало вид несолидарности и протеста против этой последней, т. е. автоматически окрашивалось в антисоветские тона, что, разумеется, и требовалось Тучкову и иже с ним, т. к. обеспечивало не только полнейшую безнаказанность и бесконтрольность в их церковно-разрушительной «работе», но заостряло еще и политическую значимость этой «работы», маскируя ее, главным образом, под «борьбу с церковной контрреволюцией».

Темному же народу вся эта подлая макиавеллевщина³⁸² преподносилась, конечно, как «идеологическая» борьба с отсталыми религиозными предрассудками.

И на первых порах, чистые религиозные души совершенно искренно преданные новому Гражданскому строю – именно в силу чистоты своей религиозной психологии не могли мириться с подобными лукавыми вывертами Тучкова и оказавшегося послушным ему митрополита Сергия и вынуждены были массами и в одиночку отходить от последнего, как от предателя Церкви или, во всяком случае, как от уклонившегося с правого пути.

Начавшаяся тяжелая полоса внутренних церковных отколов и отходов от Заместителя, явно превысившего свои временные полномочия и ставшего теперь (в вопросе о «Декларации») на путь самочиния, характерна тем обстоятельством, что все отделяющиеся от него, – кто бы они ни были, – считали своим непременным долгом декларировать верность и преданность законному священноначалию Русской Церкви в лице единственного тогда неоспоримого для всех авторитета – Местоблюстителя Патриаршего Престола митрополита Петра.

Приводим некоторые свидетельства по этому поводу:

Местоблюститель «Патриарха, который, хотя и отделен от нас тысячами верст [...] однако, благодарение Богу, еще жив, является ответственным за Русскую Церковь перед Богом святителем и поминается во всех храмах Русской Церкви. [...] Раз Местоблюститель жив, то, естественно, его Заместитель не может без согласия с ним предпринимать никаких существенных решений, а должен только охранять и поддерживать церковный порядок от всяких опасных опытов и уклонений от твердо намеченного пути. Митрополит Сергий, “сторож» Русской Церкви, не имеет права без санкции митрополита Петра и сонма русских иерархов [...] декларировать и предпринимать ответственнейшие решения, которые должны определить жизнь церковного организма в каждой его клеточке.

Наличие при митрополите Сергии так называемого “Временного Синода» не изменяет положения. “Синод» митрополита Сергия организован совершенно не так, как предполагают постановления Московского Собора 1918 года, он не избран соборне, не уполномочен епископами; потому не может считаться представительством епископата при митрополите Сергии. Он поставлен самим митрополитом Сергием и потому является, собственно говоря, как бы личной канцелярией, частным совещанием при нем. [...]

Все это говорит за то, что, поскольку Заместитель Местоблюстителя декларирует от лица всей Церкви и предпринимает ответственнейшие решения без согласия Местоблюстителя и сонма епископов, он явно выходит за пределы своих полномочий»³⁸³.

Сказанное особенно убедительно подкрепляется следующими (уже приводившимися) словами местоблюстительской резолюции от 19 января (1 февраля) 1926 года, которыми наличному возглавителю Церкви предоставляется полная инициатива – «по всем вопросам, кроме вопросов принципиальных и общецерковных, проведение в жизнь которых допустимо лишь с Нашего благословения».

Как раз именно на эти слова «мудрый» митрополит Сергий не обратил никакого внимания!

Со своей стороны соловецкие архиереи писали:

«3. Но мы не можем принять и одобрить послания [«Декларацию» – Сост.] в его целом, по следующим соображениям:

а) В абзаце 7-м мысль о подчинении Церкви гражданским установлениям выражена в такой категорической и безоговорочной форме, которая легко может быть понята в смысле полного сплетения Церкви и государства. [...]

б) Послание приносит Правительству «всенародную благодарность за внимание к духовным нуждам православного населения». Такого рода выражение благодарности в устах Главы Русской Православной Церкви не может быть искренним и потому не отвечает достоинству Церкви. [...]

в) Послание Патриархии без всяких оговорок принимает официальную версию и всю вину в прискорбных столкновениях между Церковью и государством возлагает на Церковь. [...]

г) Послание угрожает исключением из клира Московской Патриархии священнослужителям, ушедшим с эмигрантами, за их политическую деятельность, т. е. налагает церковное наказание за политические выступления, что противоречит постановлению Всероссийского Собора 1917–18 гг. от 3(16) августа 1918 года, разъяснившему всю каноническую недопустимость подобных кар и реабилитировавшему всех лиц, лишенных сана за политические преступления в прошедшем (Арсений Мацеевич, священник Григорий Петров)³⁸⁴.

4. Наконец, мы находим послание Патриаршего Синода неполным, недоговоренным, а потому недостаточным. [...]

Соловки.

1927 г.

14(27) сентября»³⁸⁵.

В другом документе подобного же рода, читаем:

«Делая то, что он делает, митрополит Сергий, во всяком случае, обязан был [...] испросить благословения своего иерархического начальства. Ведь митрополит Сергий только и[сполняющий] д[олжность] Местоблюстителя, т. е. лицо не самостоятельное, долженствующее действовать, во всяком случае, не вопреки указаниям того, чье имя он сам возносит на Божественной Литургии, как имя своего «Господина». Поэтому он должен был запросить митрополита Петра о его отношении к предпринимаемому им весьма важному и ответственному шагу и только с благословения того действовать. Между тем, ни в протоколах синодских заседаний, ни в самом «Воззвании» [«Декларации». – Сост.] нет и следов указаний на то, что так было сделано и что благословение получено. Наоборот, обоснование на покойном Патриархе Тихоне дает веское основание заключить, что санкция от митрополита Петра не получена. А если так, то это уже крупное самочиние. Насколько важно было для митрополита Сергия получить благословение митрополита Петра, показывает то соображение, что в случае несогласия его с деятельностью своего Заместителя (митрополита Сергия), этот последний сразу становится таким же “похитителем» власти, как те лица, о которых он упоминает в своем воззвании...»³⁸⁶

Не менее ясно и открыто выражали свою несолидарность с Заместителем и все те, чья совесть не мирилась с явной и скрытой ложью «Декларации», и отходили от него, не желая быть участниками «в чужих грехах».

Во всеуслышание отрясая сергианский прах от ног своих, все таковые, с тем большим рвением прилеплялись в своем духовном общении к Исповеднику – Патриаршему Местоблюстителю, светившему им из своего далекого изгнания светом Правды, Чистоты и Верности заветам Русского Православия.

В своих актах церковные деятели подобного настроения писали:

«При этом добавляем, что мы [отходя от Заместителя. – Сост.] остаемся во всем верными и послушными чадами Единой, Святой, Соборной и Апостольской Церкви, неизменно пребываем в иерархическом подчинении Местоблюстителю Патриаршего Престола Высокопреосвященному Петру, митрополиту Крутицкому и через него сохраняем каноническое и молитвенное общение со всеми Восточными Православными Церквами»³⁸⁷.

Или в другом акте:

«Отмежевываясь от митрополита Сергия и его деяний, мы не отмежевываемся от нашего законного Первосвятителя митрополита Петра»³⁸⁸.

И еще в другом:

«Оставаясь верным и послушным сыном Единой Святой Православной Церкви, я признаю Местоблюстителем Патриаршего Престола митрополита Петра»³⁸⁹.

И так далее.

Теперь, обращаясь непосредственно к теме, рассмотрим, наконец, вопрос о действительном отношении к «Декларации» со стороны самого Патриаршего Местоблюстителя и немалого количества единомысленного с ним епископата, суммарно обозначенного в вышеприведенной выписке как «Соловецкая группа».

Но, главным образом, обратимся к митрополиту Петру.

В августе 1927 года «митрополит Петр, проведя 2 месяца в Тобольской тюрьме, был выслан вниз по реке Оби в зимовье Хэ, находящееся в 200 верстах от Обдорска³⁹⁰, на берегу Обской губы, в тундрах. Там, лишенный всякой возможности сноситься с миром, лишенный всякой помощи, тяжело больной – он обречен был на медленное умирание. В праздник Усекновения Главы св. Иоанна Предтечи [29.08(11.09).1927. – Сост.] с ним случился первый припадок тяжелого удушья и грудной жабы, и с тех пор он не покидал постели. В таком положении, постоянно болея, митрополит Петр пробыл в Хэ до октября 1928 г.

Митрополит Сергий не беспокоился о его судьбе...³⁹¹»³⁹²

Но вот, наступил момент, когда после установившейся скверной традиции молчания в Москве вновь и усиленно заговорили о Патриаршем Местоблюстителе. Причем, инициатива этого внимания к личности митрополита Петра, – как это ни парадоксально, – исходила на этот раз из недр Московской Патриархии.

Дело оказалось в следующем:

Глубокой осенью 1927 года появляется в Москве, посещает Патриархию и наносит, так сказать, «визит вежливости» Заместителю Патриаршего Местоблюстителя только что отбывший сибирскую ссылку, почти никому не ведомый и нигде до того не выявлявшийся чем-либо на церковной поверхности, викарий Рязанской епархии, епископ Спас-Клепиковский, Преосвященный Василий (Беляев; хиротонисан 29 июня (12 июля) 1925 года, из вдовых священников, скончавшийся правящим Бутурлиновским в 1931 году, в год назначения на эту епархию).

Имя этого ничем не выдающегося святителя и далее осталось бы неведомым миру, упомянутое лишь в покрытых «пылью веков» документах, преданных на медленное нетление в архивах Московской Патриархии, если бы не одно обстоятельство, своеобразно прославившее и поставившее его в ряд имен, обойти которые историку Церкви отныне невозможно.

Принятый Заместителем епископ Василий поведал в беседе о пережитых им тяготах тюремного заключения, ссылки и прочих треволнениях, перенесенных от «всех сих приключшихся». Между прочим, визитер не преминул упомянуть и о том, что в ссылке некоторое время ему довелось жить совместно с Патриаршим Местоблюстителем митрополитом Петром.

Естественно, что при этом митрополит Сергий поинтересовался – удалось ли Местоблюстителю в своем изгнании ознакомиться с содержанием «Декларации» 16(29) июля 1927 года, и – как он отнесся к ней?

Собеседник объяснил, что Патриарший Местоблюститель имел возможность познакомиться с этим документом из газет, в которых своевременно он был опубликован; что же касается главного вопроса: как отнесся Местоблюститель к «Декларации», то – пока – мы можем лишь предположить, что ответ на этот вопрос Заместителя носил несколько «туманный» характер...

Допустимо предположить, что он не был явно удовлетворительным, но не был высказан Преосвященным Василием, быть может, из чувства деликатности и уважения к своему собеседнику – временному Главе Церкви и в резко отрицательных тонах.

Заканчивая аудиенцию, Заместитель попросил гостя кратко изложить сущность происшедшей беседы в письменной форме в документе, адресованном на его имя.

И вот, 29 октября (11 ноября) 1927 года появляется скромный докладик всего в несколько строчек, впоследствии ставший историческим и облетевший буквально весь мир – все те места, где интересовались Русской Церковью и переживаемой Ею трагедией.

Приводим этот доклад по имеющемуся у нас экземпляру, заверенному Московской Патриархией:

«Его Высокопреосвященству, Временному Заместителю Местоблюстителя Патриаршего Престола и Священному Синоду Епископов. Василия, епископа Спас-Клепиковского, викария Рязанского

доклад.

16(29) октября настоящего года я возвратился из ссылки, которая до окончания ее, т. е. до 27 декабря 1928 (9 января 1929) года заменена минусом 6³⁹³.

С 19 июля (1 августа) по 10(23) сентября я прожил в поселке Хэ Обдорского района Тобольского округа вместе с митрополитом Петром, Местоблюстителем, и по его поручению должен Вам сообщить нижеследующее: Владыка получил возможность (из газеты “Известия») прочитать Декларацию нынешнего православного Синода и вынес от нее вполне удовлетворительное впечатление, добавив, что она является необходимым явлением настоящего момента, совершенно не касаясь ее некоторых абзацев. Владыка митрополит просил передать его сердечный привет митрополиту Сергию и всем, знающим его.

Смиренный послушник Вашего Святейшества, епископ Василий, викарий Рязанский.

1927 года 29 октября (11-го ноября).

С подлинным верно:

Управляющий делами Патриаршего Священного Синода, епископ Сергий [Гришин].

Печать:

Московская Патриархия. Заместитель Патриаршего Местоблюстителя Сергий, митрополит Нижегородский»³⁹⁴.

По указанию Заместителя обильно размноженный на пишущей машинке, доклад получил широкое распространение среди верующего населения Москвы и провинции, а также проник и заграницу, приобретая там известность через печать. («Журнала Московской Патриархии» тогда еще и в помине не было; он начал выходить с 1931 года и в жалком, полузадушенном виде провлачил свое убогое существование до 1934 года, когда по команде Е. А. Тучкова вновь был запрещен; с конца 1943 года началось его второе издание).

С докладом же началась изрядная свистопляска; но как Патриархия ни силилась придать ему значение непререкаемого авторитета – этого не получалось, т. к. при внимательном вчитывании в него, он не мог не возбуждать некоторых недоуменных вопросов, особенно среди людей, знакомых с обстоятельствами тогдашней внутренней церковной жизни.

Сам митрополит Сергий в поисках поддержки для своих начинаний в области новых взаимоотношений с гражданской властью, вряд ли усматривал какое-либо существенное значение в этом весьма спорном и хлипком документе, но ему, несомненно, крайне желательно было, чтобы все «малые сии» видели в нем мнение самого Патриаршего Местоблюстителя и назидались этим в деле внутреннего своего примирения с «некоторыми абзацами» его столь пререкаемой «Декларации».

Хотелось, чтобы народ в этом докладе видел, – хотя бы пост-фактум – благословляющую десницу Местоблюстителя, «конечно», единомысленного и солидарного со своим Заместителем, «мудрым» выразителем воли своего Кириарха.

Наконец, Заместителю и его ближайшим сотрудникам казалось, что этим документом начисто заграждались уста всех инакомыслящих, или пребывающих не в восторге от «Декларации».

Размножив доклад епископа Василия в народе, Патриархия хотела как бы сказать всем недовольным «Декларацией» по существу или по форме следующее: кончайте, теперь, православные, все свои ненужные и неполезные для Церкви разговоры и пересуды и убедитесь воочию, что нынешний курс, провозглашенный «Декларацией», есть не что-либо новоизмышленное нами, а курс самого Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, столь чтимого вами и являющегося для вас высшим и непререкаемым авторитетом; воля его и для нас священна и, – как теперь можете убедиться, – вполне ясна: потому с таким успехом мы ее и выполнили. Итак, успокойтесь отныне и имейте в виду, что недовольство «некоторых» «Декларацией» есть, таким образом, не что иное, как противление воле самого Местоблюстителя, как о том свидетельствует доклад епископа Василия (Беляева), который жил лично с Местоблюстителем и которому последний поручил передать все это, вместе с приветом своему Заместителю... и т. д.

Что Патриархия тогда мыслила именно в этом плане, подтверждается, между прочим, многими современными письменными свидетельствами. В частности, сошлемся на послание одного из видных членов Временного Патриаршего Священного Синода (первого состава) при Заместителе – архиепископа (еще тогда, а затем, вскоре – митрополита) Вятского и Слободского Павла (Борисовского) от 1(14) декабря 1927 года, адресованного своей пастве, в подкрепление «Декларации», не очень-то благосклонно воспринятой вятским клиром и пасомыми.

В этом своем послании архиепископ Павел (Борисовский), между прочим, пишет:

«Власть высшего управления церковными делами митрополит Сергий воспринял законным преемственным уполномочием от Патриаршего Местоблюстителя Высокопреосвященнейшего Петра, митрополита Крутицкого, избравшего и назначившего его своим временным заместителем. Имеем достоверное, в высшей степени важное для Священного Патриаршего Синода, для меня и всех вас известие, что и сам Патриарший Местоблюститель Высокопреосвященный митрополит Петр, ознакомившись с нашим воззванием [“Декларацией». – Сост.] от 16(29) июля с. г. вынес о нем вполне удовлетворительное впечатление и вместе с братским приветом поручил передать нам, что, по его мнению, это воззвание появилось на свет вполне своевременно, как продиктованное необходимостью современного момента исторического бытия родной нашей Православной Церкви. Это сообщил нам лично Преосвященный Василий, епископ Спас-Клепиковский, викарий Рязанской епархии»³⁹⁵.

Кратко говоря, новоявленный доклад всячески раздувался письменно и устно, в положительном, разумеется, смысле и другими членами Синода, а также всеми прочими приверженцами «Декларации», пытавшимися выжать из него все возможное для подтверждения правильности избранной ими позиции в глазах верующей массы, в целом не проявившей того энтузиазма, на который, видимо, рассчитывал Заместитель, а также и его ближайшие сподвижники, введенные им в члены новоорганизованного Патриаршего Священного Синода.

Неверы в «Декларацию», в благотворную перспективность для Церкви этого акта крайне критически воспринимали ее на местах; наиболее активные из таковых не останавливались и перед поездкой из своих насиженных мест в Москву для выяснения в личной беседе с Заместителем созданного церковного положения и грядущих его судеб. Впрочем, подобные личные контакты весьма мало успокаивали и убеждали сомневающихся и не вносили желаемой ясности, так как и сама Патриархия практически продолжала свое сидение на бочке с порохом, отдавшись на милость победителя, – что было очевидно для всех без исключения. Она по-прежнему не знала и не могла знать, – хотя бы с относительной достоверностью, – «что день грядущий ей готовит»; даже слова самого Заместителя не дышали той уверенностью и ясностью, которые, конечно, ожидались вопрошавшими.

Об одной из подобных бесед сохранился документ, фрагмент которого приводим здесь.

Делегации ленинградских иосифлян, прибывших специально по этому вопросу в Москву, во время беседы, состоявшейся 29 ноября (12 декабря) 1927 года, Заместитель сказал:

«– Вам известно, что меня принял и одобрил сам митрополит Петр?

– Простите, Владыко, это не совсем так, не сам митрополит, а Вам известно это через епископа Василия.

– Да, а Вы почему это знаете?

– Мы знаем это со слов епископа Василия. Митрополит Петр сказал, что “понимает», а не принимает Вас. А сам митрополит Петр ничего Вам не писал.

– Так ведь у нас с ним сообщения нет! – сказал митрополит Сергий.

– Так зачем Вы, Владыко, говорите: сам митрополит Петр признал Вас?»³⁹⁶.

Из практически испытанного чуть ли ни каждым церковным человеком, а духовенством всем без изъятия административно-полицейского опыта тех лет (обыски, допросы, тюрьмы, ссылки, концлагери, «минусы-6» и пр.), – было совершенно ясно, что, расставаясь в Хэ со своим временным сожителем епископом Василием, митрополит Петр никак не мог иметь какого-либо представления о дальнейшем маршруте отъезжающего сожителя и, тем более, расчета на встречу его с Заместителем.

(В те годы всем, ошельмованным со стороны ГПУ «церковникам», обычно не рекомендовалось появляться в крупных, в первую очередь, – столичных – городах; да, наученные горьким опытом, они и сами не стремились в них, предпочитая ютиться в провинциальных дебрях.

Пишущему это, известен ряд случаев, когда при обнаружении в Москве уже отбывших свои «сроки» архиереев и др. «попов» вызывали, куда следует, где им в строжайшей форме предписывалось немедленно, «в 24 часа» убираться за пределы сто-километровой зоны, куда угодно, а иногда, даже, с указанием определенного места дальнейшего жительства...)³⁹⁷

Уезжавший из ссылки по «минусу-6» епископ Василий, разумеется, сам не знал, куда в дальнейшем забросит его судьба, и потому никак не мог предложить митрополиту Петру своих услуг для какого-либо поручения. Со своей стороны и Местоблюститель, отлично изучивший на собственном опыте практиковавшуюся тогда административно-карательную «технику», не рискнул бы поручить чего-либо отбывающему собрату, кроме обычной просьбы (буде представится возможность!) о передаче привета «всем, знающим его». И, конечно, если бы у митрополита Петра возникла хотя бы некоторая уверенность в непосредственной встрече епископа Василия с митрополитом Сергием в ближайшее же будущее, а главное: если бы Местоблюститель был солидарен с новыми мероприятиями Заместителя и желал бы п о д держать эти начинания своим авторитетом, – то нет и не может быть никакого сомнения в том, что он обязательно воспользовался выездом епископа Василия из Хэ (даже независимо от возможности встречи последнего с Заместителем в недалеком будущем) для передачи с ним, если и не послания своего, то уж во всяком случае четко сформулированного отношения к «Декларации» и ко всем, вытекающим из нее последствиям. Нам кажется, что двух мнений по этому поводу быть не может, особенно для тех, кто хотя бы в малой степени представляет себе ту любовь и то ревностное горение о благе церковном, коими всегда преисполнен был рачительный Местоблюститель.

Даже несколько слов, написанных им по существу дела, сразу же рассеяли бы все туманности, связанные с «Декларацией», слухи о которых (кстати сказать) до него, все-таки, доходили (см. письмо его к Заместителю из Хэ от 13(?)(26 февраля) 1930 года, помещенное далее). Поэтому особенно важно здесь отметить, что даже этих «нескольких слов» как раз и не последовало, несмотря на столь заманчивую возможность в лице отбывающего епископа Василия высказать их!

А отсюда и понятно, что, несмотря на все настойчивые и нетерпеливые расспросы Заместителя при неожиданной встрече с ссыльным епископом Василием, очутившемся в центре столицы прямо из какого-то Хэ, о реакции митрополита Петра на «Декларацию» и прочее, тому ничего иного не оставалось, как отделаться неопределенными междометиями и в туманных речениях пересказать о своем впечатлении, вынесенном от беседы с Местоблюстителем по ознакомлении последнего с актом Заместителя и его Синода от 16(29) июля 1927 года.

А это, разумеется, далеко не то же самое, что передать конкретное поручение, сформулированное в определенных четких выражениях.

Отсюда, – ввиду неизвестности для Местоблюстителя дальнейшего маршрута епископа Василия с его «минусом», – самый факт поручения выступает не только в сомнительном виде, но и совершенно исключается. Если же какое-то поручение и было, то (как замечено выше) оно отнюдь не носило какого-либо официального оттенка и вполне исчерпывалось следующими, – единственно правдоподобными, – словами доклада:

«Владыка митрополит просил передать его сердечный привет митрополиту Сергию и всем, знающим его...»

Для выполнения такого поручения епископу Василию, конечно, не обязательно было ехать в Москву (тем более – с известным риском!); оно с легкостью могло быть осуществлено из любого другого пункта страны или при посредстве третьих лиц... Таким образом, не кажется ли читателю, что ссыльный епископ Василий, срок наказания коего истекал лишь 27 декабря 1928 (9 января 1929) года – был направлен через Москву с подсказанным «где-то» поручением передать привет Заместителю от митрополита Петра, который, «по счастливой случайности» как раз недавно «получил возможность» за Полярным Кругом ознакомиться с тем именно номером «Известий», в коем оказалась опубликованной пресловутая «Декларация»?

Одним словом, – и как бы там ни было, – но ни о каком деловом поручении со стороны Местоблюстителя, данном им будто бы отъезжающему в неопределенном направлении епископу Василию, говорить не приходится, и все подобного рода предположения должны быть целиком отнесены за счет фантастики доверчивых людей и режиссерского таланта заинтересованных лиц...

Современники являются постоянными свидетелями (в гражданской сфере) бесчисленных фактов, когда у нас желаемое выдается за действительное. Мы все настолько приучены к этому систематическому общественно-психологическому жульничеству, что уже и не замечаем его. Эта «мелочь» воспринимается ныне с поразительным равнодушием, давая неограниченный простор всяческой недобросовестности в жизни.

Нечто подобное произошло тогда и в церковной жизни. Патриархии крайне желательна была хотя бы какая-нибудь санкция со стороны Местоблюстителя, хотя бы незначительный положительный отголосок, исходящий от него по поводу предпринятого ею поворота церковного курса. Но ничего подобного не было, и быть не могло...

Запрашивать было уже поздно, да и унизительно (хотя технически вполне возможно, вопреки заверения Заместителя о том, что «с ним у нас сообщения нет»). И вот, как вполне возможное решение вопроса «остроумным» Тучковым, в ответ на сетования Заместителя о настоятельной желательности со стороны митрополита Петра хотя какого-либо одобрительного жеста – проезд через Москву ссыльного епископа Василия, предварительно «заброшенного» ненадолго в Хэ для сожительства с Местоблюстителем.

В результате – доклад последнего с «поручением»...

Отметим кстати, что этот доклад дал Патриархии обильные всходы...

Даже теперь, сорок лет спустя (!) некоторые церковные невежды, иные – по недомыслию и лени копаться в давно минувших «хитрых» вопросах церковной истории, а другие сознательно в своих квази-научных исследованиях повторяют все те недобросовестные и, во всяком случае, не отвечающие действительности «выводы», которые в те давние времена извлекались из доклада епископа Василия.

Так, один из таковых, питомец новейшей церковно-исторической «официальной школы» (назовем так это течение из жалости к нему), касаясь «Декларации» Заместителя и доклада епископа Василия, пишет:

«Прежде всего необходимо выяснить, как отнесся ко всему этому [т. е. к “Декларации» и новому, “советскому» церковному курсу. – Сост.] Патриарший Местоблюститель митрополит Петр.

В то время, когда Декларация митрополита Сергия была опубликована в печати, митрополит Петр находился в поселке Хэ, Обдорского р-на, Тобольского округа [автор “забыл» добавить: в пожизненной ссылке. – Сост.]. Вместе с ним пребывал [опять “забыл»: в ссылке же, но в течение всего лишь 54-х дней! – Сост.] и епископ Спас-Клепиковский, викарий Рязанской епархии Василий, там же он через газету ознакомился с посланием и новым направлением своего Заместителя. Какое он вынес суждение о послании и действиях митрополита Сергия, об этом узнаем из доклада Заместителю и Патриаршему Синоду епископа Василия, которому митрополит Петр поручил передать свои взгляды митрополиту Сергию. [...]

Исходя из доклада епископа Василия, мы видим, что Патриарший Местоблюститель признал Декларацию как необходимое явление того времени, а отсюда [! – Сост.], следовательно, и новая церковная политика митрополита Сергия была признана им как явление, не противное Христовой истине.

Иначе судить о действиях своего Заместителя митрополит Петр не мог [?! – Сост.]. Он ясно понимал, что митрополит Сергий, делая такой смелый шаг к изменению церковной политики в отношении Советской власти, делал это не ради каких-либо земных целей или нарушения церковных принципов [? – Сост.], а исключительно ради церковного блага при создавшихся внешних и внутренних политических обстоятельствах»³⁹⁸.

Не говоря об общем «завороте кишок» в голове автора, усматриваем тут и прямую недобросовестность (вряд ли – недопонимание).

Творец цитируемого труда, – питомец и, так сказать, идейный ученик одного известного и маститого старца-архипастыря, – должен был бы знать ту простую истину, что Патриарший Местоблюститель митрополит Петр был насильственно удален со своего поста и подвергнут беззаконной пожизненной ссылке именно за то только, что не издал никакой декларации, а тем более – подобной заместительской; который только то и делал, что прилагал все силы к тому, чтобы оградить Церковь от сергианской «политики» и от всякой политики вообще; который весь смысл своего Первосвятительского руководства Церковью полагал в том, чтобы, подобно своему великому предшественнику Святейшему Патриарху Тихону, сохранить Русскую Церковь, освободившуюся в 1917 году от тяжких уз царской «политики», в обретенной Ею стихии внутренней свободы и внешней неподчиненности, особенно оберегая Ее, – как от чумы, – от малейшей возможности повторного подпадения под ярмо новой, антихристианской политики, к чему, наоборот, так неудержимо стремился Тучков, при удивительном недопонимании этого момента со стороны Заместителя митрополита Сергия!

В те годы каждый церковный простец отлично понимал, что внутренняя свобода Церкви пропорциональна Ее аполитичности и, по мере увлечения Ее какой бы то ни было «политикой», Она неизбежно, с математически точной пропорциональностью, будет утрачивать Свою внутреннюю свободу, Свою суверенную неподчиненность стихиям мира сего.

И последовательно сменявшиеся Главы Церкви до 1927 года, при сложившихся исторических условиях, только в том и видели первейшее выполнение своей миссии (завещанной Собором 1917–1918 гг.), чтобы спасти наше отечественное Православие от возможности дальнейшего соприкосновения с какой бы то ни было «политикой» (будь она неладна!).

И естественно, что Тучков и ему подобные, явные враги Церкви, в свою очередь, все свои силы устремляли на то, чтобы как можно больше и сложнее огосударствить Церковь, максимально сковать Ее своими путами, словом – любыми средствами – втянуть ее в «политику», т. к. знали по прошлому историческому печальному опыту Церкви, что в «объятиях» государства Она всего вернее способна задохнуться, и чем теснее будут эти «объятия», тем скорее наступит желанный результат.

В 1927 году Тучков надеялся на скорейшую физическую ликвидацию Церкви, а митрополит Сергий, по-видимому, чаял обратного: расцвета церковной жизнеспособности! Протекшие сорок с лишним лет показали, что, стремясь перехитрить друг друга, – оба остались у разбитого корыта.

С церковных позиций плачевные результаты подобной, с позволения сказать, дипломатии вполне объяснимы. Тучков и его хозяева, отказавшись перед лицом мирового общественного мнения во имя «высоких принципов демократии» от немедленного и всецелого разгрома Церкви, при помощи сергианской «политики» надеялись извести Ее исподволь, «не мытьем – так катаньем», замаскировав дубину «государственной опеки» декретом об отделении Церкви от государства и прочим «законодательством», но при этом они забыли, – несмотря на многочисленные исторические прецеденты, – что бороться материальными средствами с идеей (особенно религиозной) – гиблое дело; все равно, что решетом воду носить. Заместитель же, после десятилетнего страдания Церкви поверивший (несомненно, из добрых побуждений!) многоразличным посулам, со своей стороны упустил из виду другую истину, что созидать дело Божие человеческими средствами не годится и, – в лучшем случае, – оно не принесет ожидаемого плода (пример был перед глазами: обновленчество!).

Давно уже писал один религиозный мыслитель – другому: «При суждении о том, что касается веры и Церкви, брать в основание политические и другие какие-либо посторонние соображения, подчинять вопросы религии вопросам политическим я всегда отказываюсь и вам не советую, потому что от подчинения высших вопросов низшим нельзя получить правильного понимания»³⁹⁹.

Так именно думали и действовали наши великие Первосвятители: Святейший Патриарх Тихон и митрополит Петр.

Таким образом, в вопросе с «Декларацией», новым курсом церковной «политики» Заместителя и докладом епископа Василия, усматривается много неясностей и несообразностей, создавшихся и естественно, и злонамеренно. Поэтому здесь трудно отделить вымысел от истины, в результате чего до сего времени в сознании церковных людей нет необходимой ясности даже по основным пунктам, связанным с этими актами.

Так что даже при самом беглом общем обзоре, невольно возникает «нескромная», но навязчивая и вполне допустимая мысль: не по сценарию ли Тучкова была разыграна вся эта история с появлением в Москве епископа Василия, его докладом и проч.? А если все это так, то последний, конечно, и сам не подозревал о своей роли в этой эпопее. Известно, что в ответ на «Декларацию» – «народ безмолвствовал», за исключением небольшой (относительно) группы восторженных поклонников или ярых противников «политики» Заместителя, которые осаждали Патриархию одобрительными или ругательными отзывами. Далее возникли расколы и многочисленные отходы от Заместителя и даже от Церкви всех тех, кто не желал быть участником «в чужих грехах» и чья совесть не мирилась с обменом внутренней свободы Церкви на чечевичную похлебку...

Положение митрополита Сергия в тот момент было, скажем прямо – незавидное: кругом скрытый бунт и оппозиция: «ВВЦС», митрополит Агафангел, зарубежная иерархия, новые многочисленные отколы и отходы и проч., не говоря уже о «внешних», – все это выдвигало настоятельную необходимость в широком и гласном привлечении высшего, неопровержимого авторитета с его положительной санкцией начатого дела. Одна лишь Местоблюстительская аппробация могла спасти положение и, хотя бы на первых порах, закрепить наличный статус-кво. У митрополита Сергия такого непререкаемого авторитета, как упомянуто было выше, в тот момент не имелось: он окончательно утратил его в 1922 году, связавшись с обновленцами (тоже, разумеется, «для блага Церкви»!)...

На высоте положения оставался один митрополит Петр, на удаление которого церковное общество тогда еще продолжало смотреть как на явление временного порядка: не у всех укладывалась в голове мысль о злодействе Тучкова, «забросившего» за Полярный Круг больного старика на «безысходное житие»! А известная близость его к Святейшему Патриарху Тихону и личные доблестные свойства и несгибаемость духа ни при каких обстоятельствах, проявленные даже за краткий период Первосвятительства, делали в сознании церковного общества каждое его слово – непререкаемым.

Тучкову и митрополиту Сергию, совместно вырабатывавшим каждую букву «Декларации», все это было известно, конечно, в первую очередь; и нет ничего удивительного в предположении, что при сложившейся ситуации у соавторов «Декларации» возникла мысль о необходимости, так сказать, подпереть ее в сознании верующего народа авторитетом митрополита Петра, хотя бы находившегося и за тридевять земель.

Разумеется, на прямую поддержку рассчитывать не приходилось – возможный ответ митрополита Петра безошибочно предполагался заранее. Достаточно было бы, хотя бы, косвенной его санкции...

Когда же при появлении «Декларации» оказалось, что эффект от нее получается совсем не тот, который ожидался, возник (как нам кажется) тот вариант «аппробации», в который был вовлечен Тучковым первый подвернувшийся под руку – Преосвященный Василий (Беляев).

Последний – скромный и мало кому известный святитель, отбывая свою сибирскую ссылку, не подозревал, конечно, о той роли, какую предназначалось ему сыграть в истории Церкви, когда, – без особых китайских церемоний, – был «переброшен» на новое местожительство – затерянный в обдорской тайге безвестный поселок Хэ, в сожители к одинокому, пожизненно-ссыльному, больному старику Патриаршему Местоблюстителю.

Достойно примечания, что последний, не имея здесь возможности получить самую необходимую, элементарную медицинскую помощь (письмо от 13(?)(26) февраля 1930 года), однако своевременно «получает возможность» прочесть определенный номер «Известий», после чего, разумеется, между двумя совместно живущими архипастырями, возникает детальное обсуждение этой очередной (на этот раз даже сенсационной) церковной злобы дня. И надо думать, «Декларация» обсуждается со всеми ее «некоторыми абзацами» – иначе о них и не упомянул бы в своем докладе, с некоторой нарочитостью, Преосвященный Василий.

Появившись у Местоблюстителя в Хэ ровно две недели спустя по выходе в свет «Декларации», епископ Василий задерживается здесь без малого два месяца – срок, по мнению Тучкова, по-видимому, достаточный для того, чтобы в тонкости уразуметь истинную точку зрения Местоблюстителя на этот документ, которая, – в лучшем для Заместителя случае, – не могла быть иной, как нейтральной («неучастие в чужих грехах»). И тут, нежданно-негаданно и вопреки существовавшей тогда практике, Преосвященный Василий отзывается в ближайший центр (очевидно, Тобольск), освобождается от дальнейшего отбывания ссылки (других, подобных случаев, неизвестно!) с заменой ее «минусом-6» и отправляется пока что в... Москву!

Дальнейшее известно.

Но тут возникает недоуменный вопрос: если, по словам епископа Василия, Местоблюститель вынес от «Декларации» «вполне удовлетворительное впечатление» (т. е. почти хорошее!), то какие же именно абзацы оказались в ней столь оригинальными, что в докладе пришлось специально подчеркнуть и оговорить то обстоятельство, что, поручая передать Заместителю свою оценку «Декларации», митрополит Петр не пожелал или не счел уместным даже «касаться» их!?

Вопрос этот не праздный и не ехидный, т. к. ясно, что если сдержанность его относилась к абзацам существенным и принципиальным то, стало быть совершенно отпадает «вполне удовлетворительное впечатление» – ради чего, по-видимому, и писался доклад. Если же эта сдержанность касалась каких-либо стилистических пустяков, то нечего было и упоминать об этом.

Возникает и другое – кардинальное – недоумение:

Если епископ Василий имел поручение передать Заместителю подлинную точку зрения Местоблюстителя на «Декларацию», то, следовательно, последний был уверен в том, что его «посланец» будет иметь возможность непосредственного общения с Заместителем в самом недалеком будущем? А раз так, то не надежнее было бы Патриаршему Местоблюстителю изложить свою, – будто бы положительную, – эту точку зрения в письменном виде, для переправки через столь верные руки – в Патриархию? Не вернее ли это было бы, чем высказываться в туманных, легко искажаемых даже при объективной передаче речениях, тем более, что дело касалось столь важного вопроса общецерковного значения и чреватого чрезвычайными последствиями?

Столь легкомысленное отношение к делу никак не вяжется с известным обликом Местоблюстителя, и мы склонны думать, что не только поручения в такой форме, как оно нам известно из доклада, – не могло быть дано, но и более того, полагаем, что Местоблюстителю даже совершенно не было известно, куда и зачем внезапно отзывают от него сожителя, так что при таких обстоятельствах вопроса о каких-либо «поручениях» не могло и возникнуть; самое же большее, что могло быть, так это напутственная просьба при расставании (со стороны Местоблюстителя) – при случае, если представится возможность, передать привет «всем, знающим его». И – все. А что касается писаний и разговоров о некоем «поручении» епископу Василию – все это мы относим к области чистейшей мифологии.

Да есть и основания к тому, чтобы так думать. В упоминавшемся письме митрополита Петра от 13(?)(26).2.1930 года к Заместителю, между прочим, читаем такие строки:

«Представился случай написать Вам в дополнение к письму, отправленному заказным по Вашему московскому адресу. То письмо писал, сильно недомогая, а после и совсем плохо себя почувствовал. Требовалось бы сделать маленькие вставки. Когда пришла почта – редкий наш посетитель – началась суета, да так и сдал, совсем запамятовав о вставках. В одном месте пропущено выражение: “для общего нашего утешения». Это там, где говорится о сохранении расположения к Вам.

В другом месте между словами: “среди клира» нужно вставить: “представителей православного епископата и клира...», это в абзаце об отношении к соввласти. В том же абзаце, помнится, неладно с отрицанием “не"»⁴⁰⁰.

Таким образом, если в письме, не имеющем большого значения, о котором упоминается в приведенной выписке и которое не было даже обнародовано, хотя бы и на пишущей машинке (несмотря на то, что, по-видимому, судя по воспроизводимым отдельным словам, также носило общецерковный характер и, возможно, касалось каких-либо последствий той же «Декларации» 1927 г.), митрополит Петр так бережно и ревниво относится к самой форме и стилю изложения своих мыслей и при первой представившейся возможности торопится внести необходимые коррективы, стремясь придать им желательную ясность, исключающую разночтения, то, после этого, – даже единственного, – примера можно ли хотя бы на мгновение допустить предположение о подлинности тех бессвязных и туманных высказываний, касающихся каких-то неопределенных «некоторых абзацев», о чем как о поручении, повествуется в докладе епископа Василия?

В итоге всего вышеуказанного нам кажется, что, если бы митрополит Петр в беседах с Преосвященным Василием о «Декларации» коснулся бы известных «некоторых ее абзацев», – высказывание его об этом документе было бы такого рода, что Патриархия не стала бы торопиться распространять его в народе, как это проделано было с докладом епископа Василия.

Да и мог ли митрополит Петр принципиально одобрить «Декларацию» и все то, что из нее проистекает? Он больше, чем кто-либо другой понимал, что вопрос, в конечном счете, не в самом этом документе, а в том, что он раболепно прикрывает и затушевывает с великими усилиями сдерживавшуюся доселе государственную активность в Церкви, чрезвычайно вредную, гибельную для последней, и делается это, будто бы, в обмен на некоторые проблематичные внешние, по сути дела – ничего для Церкви не значащие, временные «блага», за которые (пока еще ничего не получив) Она уже должна заплатить своей внутренней свободой, предоставив себя на скрытое и постепенное съедение.

Да и с чисто внешней стороны православному религиозному сознанию невозможно было искренне принять «Декларацию» – документ, который по внутреннему смыслу, по духу своему, настолько переплетен с ложью и стремлением выдать желаемое за действительное, что даже самое терпимое отношение к нему не способно было узреть в нем то, что желалось его авторам.

Но отблески подлинного отношения митрополита Петра и единомысленного с ним православного епископата и верующего народа к злополучному акту 16(29) июля 1927 года внимательный читатель без особого труда усмотрит во всей совокупности приведенных нами документов, выписок и отдельных соображений, мысленно отсеяв в них пшеницу от неизбежных плевел.

Не в пользу «Декларации» высказался уже и такой могущественный и объективный фактор, как неумолимый в своей беспристрастности «глагол времен». Аппробация времени, как известно, лучшее мерило добротности явлений исторического порядка. И теперь, по прошествии нескольких десятилетий, для вдумчивого наблюдателя вполне очевидны горькие плоды, посеянные в свое время этим актом в Церкви, опрометчиво и малодушно подписанным Заместителем по побуждениям своеобразно понимаемого «блага церковного» и, по-видимому, не без доли «страха иудейска».

И одним из горестнейших результатов этого акта митрополита Сергия явилось то, что множество православных людей, – притом самой твердой и принципиальной церковной закалки, – ушло тогда «в катакомбы», чуждаясь всякого соприкосновения с пошедшей на недопустимый компромисс иерархией!

И, так как Патриарший Местоблюститель митрополит Петр, судя по всем известным о нем данным, во всяком случае не проявил своей солидарности и непоколебимо стоял во главе бескомпромиссной, правомыслящей иерархии, которую нынешние доморощенные историки Церкви, – типа епископа Иоанна (Снычева), – дерзают именовать «раскольниками», «оппозиционерами» и под., лепя на них ярлыки «Кирилловцев», «даниловцев», «иосифлян» и тому подобные, естественно обратиться к письменным суждениям о «Декларации», исходящим именно из этого круга тогдашней иерархии.

В целях ознакомления читателя с реакцией на «Декларацию» со стороны этой «исповеднической группы», приводим ходившее в копии по рукам частное письмо бывшего Заместителя Патриаршего Местоблюстителя архиепископа Угличского Серафима (Самойловича) от 24.01(6.02).1928 к митрополиту Сергию.

Он писал:

«Ваше Высокопреосвященство!

Более чем полугодовой срок, протекший со дня издания Вами декларации 16(29) июля 1927 г., показал, что все надежды Ваши “на мирное устроение наших церковных дел», на приведение всего нашего церковного управления в должный строй и порядок напрасны, а Ваша уверенность в возможности мирной жизни и деятельности нашей в пределах закона совершенно несбыточна и никогда не может при настоящих условиях перейти в действительность.

Наоборот, факты чуть ли не ежедневно свидетельствуют, что еще труднее стало жить православно верующим людям. Но особенно тяжело, прямо мучительно им сознавать, что Вы приносите в жертву кому-то и чему-то внутренюю свободу Церкви.

До слез горько сознавать, что Вы, так мудро и твердо державший знамя Православия в первый период своего Заместительства [т. е. до ареста – Сост.], теперь свернули с прямого пути и пошли по дороге компромиссов, противных Истине. Вы повергли нас в область страшных нравственных мучений, а сами себя сделали первым из таковых мучеников, ибо должны страдать и за себя, и за нас. Раньше мы страдали и терпели молча, зная, что мы страдаем за Истину и что с нами несокрушимая никакими страданиями сила Божия, которая нас укрепляла и воодушевляла надеждою, что в срок, ведомый единому Богу, Истина Православия победит, ибо ей неложно обещана и, когда нужно, будет подана всесильная помощь Божия.

Своей декларацией и основанной на ней политикой Вы силитесь ввести нас в такую область, в которой мы уже лишаемся этой надежды, ибо отводите нас от служения Истине, а лжи Бог не помогает.

Мы – лояльные граждане СССР, покорно исполняем все веления советской власти, никогда не собирались и не собираемся бунтовать против нее, но хотим быть честными и правдивыми членами и Церкви Христовой на земле и не “перекрашиваться в советские цвета», потому что знаем, что это бесполезно и этому люди серьезные и правдивые не поверят.

Пока еще не совсем поздно, пока еще не совсем захлестнула Вас эта страшная пучина, готовая бесславно и уже навеки поглотить Вас, соберите свои, еще недавно могучие, умственные и нравственные силы, встаньте во весь свой духовный рост, издайте другую декларацию во исправление первой (или хотя бы подобно той, проект которой Вы рассылали в первый период своего Заместительства), разрубите благодатным порывом духа цепи, Вас сковавшие, и выйдите на святую свободу!

За Вас будут молить Бога все истинные сыны Церкви, на Вашу сторону сейчас же встанут все добрые пастыри и мужественные архипастыри, Вас духовно облобызают все многочисленные страдальцы, этот голос свидетелей чистой Истины, удаленные от своих паств и собратий, за Вас будет сама непобедимая Истина! Она укажет Вам дальнейший путь, она охранит и защитит Вас.

Дорогой Владыко, я представляю, как Вы должны страдать! Почему же Вы, испытывая эти страдания сами, не желаете облегчить их тем, которые в свое время доверились Вам.

С какою радостию я передавал Вам свои права Заместительства, веря, что Ваша мудрость и опытность будут содействовать Вам в управлении Церковью.

Что же случилось?

Неужели это роковое бесповоротно?

Неужели у Вас не найдется мужества сознаться в своем заблуждении, в своей роковой ошибке изданием Вами декларации 16(29) июля 1927 года?

Вы писали мне и искренне верили, что избранный Вами путь принесет мир Церкви. А что же видите и слышите теперь?

Страшный стон несется со всех концов России.

Вы обещали вырывать по 2, по 3 страдальца и возвращать их к обществу верных, а смотрите, как много появилось новых страдальцев, которых страдания еще более усугубляются сознанием того, что эти страдания явились следствием Вашей новой церковной политики.

Неужели эти стоны страдальцев с берегов Оби и Енисея, из далеких островов Белого моря, из пустыни Закаспийска и с горных хребтов Туркестана не доносятся до Вашего сердца? Как же Вы могли в своей декларации наложить на них и на многих клеймо противников нынешнего гражданского строя, когда они и мы по самой духовной природе своей всегда были чужды политике, строго, до самопожертвования охраняя чистоту Православия.

Мне ли, юнейшему сравнительно с Вами, писать эти строки, мне ли поучать многоопытного и многоученого Святителя Церкви Российской, но голос моей совести понуждает снова и снова тревожить Ваше широкое и доброе сердце.

Проявите мужество, сознайтесь в своей роковой ошибке, и если невозможно Вам издать новую декларацию, то ради блага и мира церковного передайте свои права Заместителя другому. Я имею право писать эти строки и делать Вам это предложение, ибо меня теперь многие укоряют, что я поспешно и безоговорочно передал Вам заместительские права.

Испытавши на себе трудность этого управления, я верю, что Вы не раз проливали в тиши своей келлии горькие слезы, испытывая страшное томление духа – и мы жалеем Вас, мы плачем с Вами. И если идут отделения епархий и приходов от Вас и Вашего “Синода», то это набат, страшный набат истомленных верующих сердец, который мог бы достичь до Вашего сердца, зажечь его пламенем самопожертвования и готовности положить душу свою за други своя.

Мне кажется, что один из выходов из создавшегося положения, это обратить Вам и всем православно мыслящим верующим нашей страны свои взоры к старейшему иерарху Российской Церкви Высокопреосвященному Агафангелу, митрополиту Ярославскому.

Приникните к нему с любовию и доверием, он, несмотря на свои преклонные лета, остался мудр и силен духом. Ведь и пермское его воззвание было актом его ревности о спасении Церкви.

Протяните к нему свои братские руки, скажите ему свое теплое братское слово, попросите его помочь Вам выйти из этого ужасного тягостного положения и передайте ему заместительские права впредь до возвращения к власти Высокопреосвященного Петра, митрополита Крутицкого.

Мы, архипастыри, вместе с Вами поможем ему и без организации Синода в управлении Церковью своими силами и разумением.

Господь да поможет Вам и да благословит Ваше мужественное решение, которое подскажет Вам Ваш голос архипастырской совести и которое мы не диктуем Вам, а с сыновней любовью предлагаем для Вашего душевного спасения и блага Церкви.

Вашего Высокопреосвященства,

Милостивейшего Архипастыря и Отца покорнейший послушник –

Серафим, архиепископ Угличский,

викарий Ярославской епархии,

бывший Заместитель Патриаршего Местоблюстителя.

1928 г. 24 января (6 февраля).

Ярославль»⁴⁰¹.

Таков был вопль души или, лучше сказать, «плач» архиепископа Серафима, обращенный к Заместителю, в связи с горьким началом его «мудрого» нового руководительства Церковью. Но на этот, как и на многие другие, подобные же призывы от митрополита Сергия не последовало, как говорится, «ни гласа, ни послушания».

Заканчивая рассмотрение вопроса об отношении митрополита Петра к новому церковному курсу митрополита Сергия, проистекавшему из злополучной «Декларации» 16 (29).07.1927, предлагаем вниманию читателя следующую концовку:

В самом конце 1927 или начале 1928 года прошел слух о том, что Е. А. Тучковым недавно было организовано некое совещание по поводу текущего церковного момента, в составе следующих лиц (кроме него самого): Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия, двух членов Временного Патриаршего Синода при Заместителе: архиепископов Хутынского Алексия [Симанского] и Звенигородского Филиппа [Гумилевского]; совершенно неожиданно для приглашенных иерархов оказался присутствующим здесь и... Патриарший Местоблюститель митрополит Крутицкий Петр, очевидно, специально доставленный сюда из своей далекой ссылки.

Говорили (в народе), что на совещании речь шла о склонении неподатливого Местоблюстителя в сторону нового курса во взаимоотношениях между Церковью и государством; все хором и по-одиночке убеждали его в благотворности для Церкви тех достигнутых «договоренностей», которые вскоре будто бы будут претворены в жизнь в развитие принципов, сформулированных в «Декларации», и которые в недалеком будущем несомненно создадут самую благоприятную атмосферу для беспечального процветания Церкви в новых государственных условиях. Затем утверждалось с несомненной решительностью, что «легализация» Церкви в целом и «нормализация» деятельности отныне зарегистрированных и потому вполне законных органов Высшего Церковного Управления, Епархиальных Управлений на местах, а также и всех вообще приходских исполнительных органов, – все это лишь первые шаги на пути к дальнейшему свободному, никем не нарушаемому самоопределению Церкви на базе новых, «нормальных» взаимоотношений Ее с существующим государственным строем. И т. д., и т. д.

Словом, не исключая и искренности, морочили голову Местоблюстителю долго и добросовестно; со стороны инициатора совещания сделан был будто бы весьма недвусмысленный намек на пожелание (и даже необходимость) сложения с себя митрополитом Петром полномочий Патриаршего Местоблюстителя и «естественную» передачу таковых наличному носителю высшей церковной власти, митрополиту Сергию – в обмен на облегчение дальнейшей участи Местоблюстителя, тягостные формы коей будто бы и обусловлены именно его высоким служебным положением.

В результате длительного и достаточно бурного собеседования, о деталях которого, к сожалению, ничего достоверного неизвестно, рассказывалось, что митрополит Петр категорически и окончательно отказался сложить свои место- блюстительские полномочия и признать приемлемым новый церковный курс, целиком оставаясь на своих прежних позициях неизменной верности заветам Московского Собора 1917–1918 гг. и Святейшего Патриарха Тихона, дух которых (заветов) сводился вкратце к тому, чтобы Церкви не иметь никакого общения с богоборческой гражданской властью, начертавшей на своих знаменах непримиримую ненависть к Богу и полнейшее истребление веры и Церкви в стране (до тех пор, по крайней мере, пока подобные каннибальские лозунги не будут заменены какими-либо иными, более человеческими, практически подтвержденными повседневной жизнью).

В своей непреклонности ссылался тут митрополит Петр и на волю и доверие к нему со стороны епископата Русской Церкви, проявленные в акте 30 марта (12 апреля) 1925 года при утверждении его в должности Местоблюстителя Всероссийского Патриаршего Престола, обязывающие его и впредь оставаться на страже внутренней свободы и независимости Церкви, а пуще всего, оберегания этой свободы от покушений на нее со стороны каких бы то ни было, – хотя бы самых «благожелательных», – контролеров и советников, особенно от «внешних».

Финал совещания оказался столь же неожиданным, как и его начало.

Выступивший тут же в прениях член Временного Патриаршего Священного Синода архиепископ Звенигородский Филипп сверх всякого ожидания полностью солидаризовался с основными мыслями, высказанными митрополитом Петром.

Е. А. Тучков закрыл совещание. В итоге: Патриарший Местоблюститель митрополит Петр был отправлен обратно в безысходную ссылку, архиепископ Филипп арестован и задержан в ГПУ (спустя некоторое время – освобожден), а митрополит Сергий и архиепископ Алексий отправились по своим домам.

Резюмируя сказанное, полагаем, что вопрос об отношении Патриаршего Местоблюстителя к «Декларации» 16(29) июля 1927 года и новому церковному курсу своего «мудрого Заместителя» – ясен, и в более чем достаточной степени.

8. Кончина Местоблюстителя митрополита Петра

Праведник умирает, и никто не принимает, этого к сердцу; и мужи благочестивые восхищаются от земли, и никто не помыслит, что праведник восхищается от зла.

Он отходит к миру; ходящие прямым путем будут покоиться на ложах своих.

Но приблизьтесь сюда вы, сыновья чародейки, семя прелюбодея и блудницы!

Над кем вы глумитесь? против кого расширяете рот, высовываете язык ? не дети ли вы преступления, семя лжи...

(Ис. 57, 1–4).

После шумихи с «Декларацией» наступил длительный и мрачный период тихого разложения Церкви изнутри. [...]

С внешней стороны картина «идеологической» борьбы с Церковью оставалась неизменной. Систематически, в плановом порядке, не считаясь ни с религиозной потребностью населения, ни с их археологическим и художественно-архитектурным достоинством, тысячами уничтожались, превращенные в щебень, древне-русские храмы – ковчеги народного искусства; с тупой, педантической последовательностью продолжались массовые и единичные аресты «церковников» самого различного общественного положения и возраста, причем практиковавшиеся до того трехгодичные заключения и ссылки уступили теперь место более «назидательным»: пяти- и десятилетним, пока, наконец, не появилась новая форма репрессии за несуществующие и выдуманные «преступления» – «десять лет концлагеря без права переписки». Словом, «идеологическая» деятельность «научных атеистов» процветала по-прежнему.

В эти лихие годы какие-либо вести о Патриаршем Местоблюстителе митрополите Петре постепенно прекратились окончательно. По-видимому, «сверху» была дана команда совершенно вычеркнуть его из списка живых и, – надо сказать, – новая, реставрированная митрополитом Сергием Московская Патриархия, сделала все, от нее зависящее, для того, чтобы эту команду выполнить с замечательным рвением и последовательностью, достойными лучшего применения. И даже теперь, по прошествии десятилетий, когда давно уже нет в живых ни Патриаршего Местоблюстителя, ни его Заместителя, ни Е. А. Тучкова, покоящегося на Ваганьковском кладбище, – о доблестном митрополите Петре буквально нигде, никогда и ничего не упоминается даже на страницах возрожденной псевдо-церковной печати; имя его настолько «добросовестно» предано забвению, что неудивительно, когда представители верующей русской молодежи наивно удивляются и расширяют глаза, услыхав что-либо о «каком-то» неведомом им Патриаршем Местоблюстителе митрополите Крутицком Петре.

Следует заметить, что в этом отношении, т. е. в смысле преданности забвению, митрополит Петр намного «превзошел» даже своего Великого предшественника Святейшего Патриарха Тихона! И это о многом говорит...

Что же касается нашей «церковной» печати, то [...] она неоднократно отваживалась сообщать своим читателям, что в порядке преемства высшей церковной власти Заместитель митрополит Сергий следовал непосредственно за почившим Святейшим Патриархом Тихоном, и лишь в шестидесятых годах, каким-то фуксом и без комментарий имя митрополита Петра проскочило на страницах «Журнала Московской Патриархии»⁴⁰².

В те годы, о которых мы говорим, для Е. А. Тучкова и иже с ним неприятным но непреоборимым фактом, связанным с митрополитом Петром, было неукоснительное молитвенное поминовение его имени во всех православных храмах Советского Союза, т. е. Московского Патриархата; оно осуществлялось неизменно и было единственным напоминанием верующему люду об их истинном, каноническом возглавлении страждущей Церкви; это имя невидимого, а для многих и неведомого лица (в виду краткости его управления Церковью), тем не менее прочно цементировало церковное единство.

Отменить молитвенное поминовение неугодного ему лица Тучков не решался: в те времена «безбожники» еще не решались (как теперь) соваться со своими предписаниями в богослужебный или канонический строй Церкви, а явного, официального политического «криминала» в свое время Местоблюстителю сфабриковано не было; поднимать вновь этот вопрос не имело смысла, – не следовало заострять на нем, – постфактум, – внимание мирового общественного мнения. Практически же, если бы это оказалось необходимым, отменить поминовение Местоблюстителя – не представляло никакого затруднения, как это и имело место в 1924 году в отношении Святейшего Патриарха Тихона, когда была состряпана от имени Наркомюста (а в Ленинграде – от имени прокуратуры) бумажонка, воспрещающая на основании определенных параграфов уголовного кодекса «публичное чествование лиц», находящихся под судом или следствием.

Что же касается Заместителя, то он не только не мог желать отмены поминовения Патриаршего Местоблюстителя, но наоборот, всячески оберегал и насаждал его (например, в переписке с митрополитом Агафангелом), как несомненный признак своей собственной канонической правопреемственности в управлении Церковью, и, кроме того, прекрасно зная и понимая отношение верующей массы к митрополиту Петру.

Так Церковь неопустительно, изо дня в день, в течение десяти с лишним лет молилась за своего Предстоятеля-Исповедника.

Между тем годы, в своей обычной неумолимой последовательности следовали один за другим и, – как мы упомянули выше, – с этим течением времени слухи о далеком Патриаршем Местоблюстителе становились все глуше и глуше, пока не прекратились совершенно...

Всем становилось ясно, что прогрессивное намерение демократа и гуманиста Тучкова сгноить старика в тюрьме рано или поздно осуществится; это – вопрос лишь времени.

В этой атмосфере неведения и тягостного ожидания единственным радостным исключением явилось лето 1930 года: в церковных кругах Москвы (и в провинции, разумеется) появилось в копиях письмо митрополита Петра к Заместителю от 13(26) февраля 1930 года (о котором, также, нами упоминалось в своем месте).

Небольшое по объему оно, тем не менее, представляет собою замечательный церковный документ своего времени, свидетельствующий о чрезвычайной силе духа и внутренней непоколебимости его автора, верного заветам Русского Православия.

В плане церковно-историческом оно свидетельствует о том, что устраненный произволом власть имущих людей Патриарший Местоблюститель, если и не пытался корректировать деятельность своего Заместителя, боясь таким вмешательством (при своей неосведомленности) еще более усугубить и без того тяжелое и сложное положение Церкви, то, в доступных для него пределах, все же неизменно наблюдал за этой деятельностью и считал нужным из своего далека, при случае, осведомлять митрополита Сергия о своих взглядах на те или иные принципиальные вопросы текущей церковной жизни, тем более, что, по-видимому, не всегда и не во всем был согласен с последним.

В бытовом отношении, скупые строки письма рисовали страшную картину жизни одинокого и больного старика, оставленного на медленную смерть в тяжких условиях ледяного Заполярья.

Письмо это несомненно представляет собою редкий документ той церковно-исторической эпохи и, так как оно едва ли сохранилось до наших дней в достаточном количестве экземпляров, приводим его полностью в том виде, как оно поступило в наши руки более тридцати лет тому назад.

Вот, что писал митрополит Петр своему Заместителю: «Высокопреосвященнейший Владыко!

Представился случай написать Вам в дополнение к письму, отправленному заказным по Вашему московскому адресу. То письмо писал сильно недомогая, а после и совсем плохо себя почувствовал. Требовалось бы сделать маленькие вставки. Когда пришла почта – редкий наш посетитель – началась суета, да так и сдал, совсем запамятовав о вставках. В одном месте пропущено выражение: “для общего нашего утешения». Это там, где говорится о сохранении расположения к Вам.

В другом месте между словами: “среда клира» нужно вставить: “представителей Православного епископата и клира...» это в абзаце об отношении к соввласти. В том же абзаце, помнится, неладно с отрицанием “не». Но эти недочеты сути, конечно, не изменяют. Я постоянно думаю о том, чтобы Вы являлись прибежищем для всех истинно-верующих людей. Признаюсь, что из всех огорчительных известий, какие мне приходилось получать, самыми огорчительными были сообщения о том, что множество верующих остаются за стенами храмов, в которых возносится Ваше имя. Исполнен я душевной боли и о возникающих раздорах вокруг Вашего управления и других печальных явлениях. Может быть, эти сообщения пристрастны, может быть я достаточно не знаком с характером и стремлениями лиц, пишущих мне. Но известия о духовном смятении из разных мест и, главным образом, от клириков и мирян оказывают на меня сильное давление.

На мой взгляд, ввиду чрезвычайных условий жизни Церкви, когда нормальные правила управления подвергаются всяким колебаниям, необходимо поставить церковную жизнь на тот путь, на котором она стояла в первое Ваше заместительство. Вот и благоволите вернуться к той, всеми уважаемой Вашей деятельности. Я, конечно, далек от мысли, что Вы решитесь вообще отказаться от исполнения возложенного на Вас послушания – это послужило бы не для блага Церкви. Повторяю, что очень скорблю, что Вы не писали мне и не посвятили в свои н амерен ия. Раз поступают письма от других, то несомненно дошло бы и Ваше. Пишу Вам откровенно, как самому близкому мне Архипастырю, которому многим обязан в прошлом и от святительской руки которого принял постриг и благодать священства. Не подумайте, Владыко, что в центре моего внимания находятся суждения моих соседей – Архипастырей. Не скрою, что как только они прибыли в Обдорск, почтили меня общим письмом; но последнее состояло исключительно из одних приветствий. Затем, около уже года ничего о них не слышу.

Мое здоровье сильно ослабело борьбой с суровыми климатическими условиями. Неоднократно ходатайствовал о переселении в другой пункт, более или менее обеспеченный сносным климатом и наличием медицинской помощи, которая здесь слишком слаба, – успеха нет. Все домашние тягости несу сам, – около меня нет постоянного человека. На старости лет приходится подвижничать по-пустынному. Господь устроил, таким образом, дело внутреннего упорядочения. Прошу Вас помолиться Господу Богу, чтобы подкрепил мои силы и помог мне жить в безропотном послушании Его Святой Воле.

Вашего Высокопреосвященства

покорный слуга м[итрополит] Петр.

13(?)(26) февраля 1930 г.

Хэ, Обдорского района»⁴⁰³.

Таково содержание этого последнего известного нам письменного акта Патриаршего Местоблюстителя, который, верующими москвичами читался и перечитывался со слезами на глазах.

(Полагаем, что в архиве Патриархии и в частных руках отдельных лиц хранятся позднейшие письма Местоблюстителя, но увидят ли они свет – это вопрос!).

Предоставляя будущему жизнеописателю подробнее углубиться в сущность этого вопроса, отметим бегло, – по первому впечатлению, – следующее:

Митрополит Петр и митрополит Сергий имели некоторую возможность легального письменного сношения между собой и, стало быть, совместно обсуждать хотя бы принципиальные церковные вопросы; первый желал и ожидал этого, второй – уклонялся от подобной консультации.

Митрополит Петр «очень скорбит» по поводу нежелания митрополита Сергия предварительного обсуждения с ним кардинальных вопросов высшего церковного управления, отсюда напрашивается логический вывод, что если бы последний заблаговременно советовался с Местоблюстителем, – его «новый церковный курс» не был бы претворен в жизнь.

Митрополит Петр настолько не солидарен с «новым курсом» своего Заместителя, что даже призывает последнего вернуться к до-декларационному стилю его управления Церковью.

Митрополит Петр ни в 1927 году, ни когда-либо в другое время, ни епископу Спас-Клепиковскому Василию, ни другим лицам не мог давать поручений такого рода, как это было изложено в докладе последнего, а затем раздуто деятелями Патриархии, несомненно с благословения митрополита Сергия, отчаянно искавшего в этом докладе точку опоры своему самочинному начинанию.

Митрополит Петр, как видно взвешивавший буквально каждую запятую в своих письменных (даже!) высказываниях по вопросам второстепенного порядка и четко представлявший значение каждого своего слова, обращенного к Церкви, – безусловно не мог поручить кому бы то ни было высказывать в произвольной редакции свое отношение к таковому, – первостепенной важности, – общецерковному акту, каковым являлась «Декларация» Заместителя и его Синода от 16(29) июля 1927 года.

Митрополит Петр в достаточной степени был в курсе церковных дел и того развала Церкви, который последовал в результате «Декларации» и «нового курса» митрополита Сергия.

Митрополит Петр имел достаточные сигналы о происшедшей церковной разрухе «главным образом» от клира и мирян, следовательно, и от епископата.

Митрополит Петр, пребывая в заключениях и ссылках, постоянно хворал (сведения об этом имеются и в других его актах); можно сделать предположение, что митрополит Сергий, находившийся в столице, не пытался облегчить тяжкую участь Местоблюстителя и, во всяком случае, если и были попытки в этом направлении, – они не давали желаемого результата, так что последнему приходилось и самому проявлять инициативу по этому поводу (также безрезультатную).

Митрополит Петр в тяжких условиях заполярной ссылки пребывал в совершенном одиночестве, в связи с чем, невзирая на болезненное состояние, был вынужден сам себя обслуживать в быту: «приходится подвижничать по- пустынному».

Митрополит Петр в злонамеренно созданных для него тягчайших условиях личной жизни смиренно усматривает волю Божию, ведущую его к внутреннему совершенствованию.

Митрополит Петр просит молиться о нем.

Наконец, можно смутно догадываться и о том, что исходивший от митрополита Петра акт (послание?), о корректуре которого идет речь в начале письма, и который Московской Патриархией обнародован не был, – являлся также каким-то документом принципиального, общецерковного значения (иначе необъяснима такая забота о его редакционной, стилистической отработке).

Таковы краткие выводы, напрашивающиеся по ознакомлению с письмом.

Конечно, при наличии в руках будущего историка соответствующих дополнительных материалов, пока что недосягаемых, выявятся и много других, неожиданных, но уже вполне обоснованных заключений, вытекающих из этого скорбного, лаконичного послания. Хотелось бы надеяться, что со временем все, сохранившееся от уничтожения письменное наследие митрополита Петра будет собрано воедино и поможет воссозданию полного, исчерпывающего образа Местоблюстителя-Исповедника.

[В подтверждение правильности предположений Составителя о наличии неизвестных тогда важных документов и об отношении митрополита Петра к «новому курсу» митрополита Сергия редакция приводит письмо, которое было написано митрополитом Петром митрополиту Сергию в декабре 1929 года и стало известно после падения советской власти. Оно занимает центральное место среди известных в настоящее время документов, касающихся отношения митрополита Петра к деятельности митрополита Сергия. Здесь же приводится и препроводительное к нему письмо.

Ǡ

Ваше Высокопреосвященство!

Простите великодушно, если настоящим письмом я нарушу душевный покой Вашего В[ысокопреосвященст]ва. Мне сообщают о тяжелых обстоятельствах, складывающихся для Ц[ерк]ви в связи с переходом границ доверенной Вам церк[овной] власти. Очень скорблю, что Вы не потрудились посвятить меня в свои планы по управлению ц[ерко]вью. А между тем Вам известно, что от местоблю- стительства я не отказывался и, следовательно, высшее церк[овное] управление и общее руководство церк[овной] жизнию сохранил за собою. В то же время смею заявить, что званием заместителя Вам предоставлены полномочия только для распоряжения текущими делами, быть только охранителем существующаго порядка. Я глубоко был уверен, что без предварительного сношения со мною Вы не предпримете ни одного ответственного решения. Каких-либо учредительных прав я Вам не предоставлял, пока состою Местоблюстителем и пока здравствует м[итрополит] Кирилл, а в то время был жив и м[итрополит] Агафангел. Поэтому же я и не счел нужным в своем распоряжении о назначении кандидатов в заместители упомянуть об ограничении их обязанностей. Для меня не было сомнений, что заместитель прав восстал не заменить Местоблюстителя, а лишь заместить, явить собою, так сказать, тот центральный орган, через который Местоблюститель мог бы иметь общение с паствой. Проводимая же Вами система управления не только исключает это, но и самую потребность в существовании Местоблюстителя.

Таких Ваших шагов церк[овное] сознание, конечно, одобрить не может.

Не допустил я оговорок, ограничивающих обязанности заместителя, и по чувству глубокого уважения и доверия к назначенным кандидатам и, прежде всего, к Вам, имея в виду при этом и Вашу мудрость. Мне тяжело перечислять все подробности отрицательного отношения к Вашему управлению, о чем раздаются протесты и вопли со стороны верующих, от Иерархов до мирян. Картина церк[овного] разорения изображается потрясающая. Долг и совесть не позволяют мне оставаться безучастным к такому прискорбному явлению. Побуждаюсь обратиться к Вашему В[ысокопреосвященст]ву с убедительнейшей просьбой исправить допущенную ошибку, поставившую Ц[ерко]вь в унизительное положение, вызвавшую в ней раздоры и разделения, и омрачившую репутацию ее предстоятелей; равным образом прошу устранить и прочие мероприятия, превысившие Ваши полномочия. Такая Ваша решимость, надеюсь, создаст доброе настроение в ц[ерк]ви и успокоит измученные души чад ее, а по отношению к Вам, для общего нашего утешения, сохранит то расположение, каким вы заслуженно пользовались, и как церк[овный] деятель, и как человек. Возложите все упование на Господа, и Его помощь всегда будет с Вами.

С моей стороны, как Первостоятель Ц[ерк]ви, призываю всех священнослужителей и церк[овных] деятелей проявить во всем, что касается гражданск[ого] законодательства и управления, полную лояльность. Они обязаны безпрекословно подчиняться правительств[енным] распоряжениям, если последние не нарушают св[ятой] веры и вообще не противны христианской совести; не должны заниматься какою-либо противо-правит[ельственной] деятельностью, не должны выражать ни в храмах, ни в частных беседах ни одобрения, ни порицания церк[овных]⁴⁰⁴ действий, и вообще вмешиваться в дела, не относящиеся к ц[ерк]ви. Смею, однако, надеяться, что действительность едва ли может указать среди представителей Епископата и клира случай, подобной нелояльности. Ни в мое непосредственное управление, ни после не было слышно ни об одном политич[еском] преступлении со стороны дух[овных] лиц. Если бы эти преступления имели место, то, надо полагать, виновные подверлись бы гласному судебн[ому] процессу, но на судах политич[еских] преступников не упоминается о представителях духовенства. Я охотно готов признать, что и само Правительство давно уже убедилось в аполитичности Правосл[авной] Ц[ерк]ви. И Вы, В[аше] В[ысокопреосвященст]во, можете себе представить, с каким воплем ужаса должны отнестись священнослужители, особенно томящиеся в тюрьмах и ссылках, к голословному заявлению Вашему о “словах и делах», а затем и к постигшей многих горькой участи.

Между прочим, мне пишут, что еп[ископ] Василий от моего имени представил Вам доклад. Должен заявить, что ни ему, ни другому моему сожителю X. я не давал никаких поручений, касающихся церк[овных] дел.

О себе лично скажу, что я прошел все виды страданий, какие можно себе представить. Казалось бы, что у меня одно время года – время скорби. Но Господь, видимо, не оставляет меня. Он поддерживает мои силы, ослабляемые тяжелыми условиями изгнания и вносит в душу успокоение, которое если и отравляется, то только болью о Церкви.

Милость Божия да будет с нами!

Вашего Высокопреосвященства покорный слуга.

Патриарший Местоблюститель Митрополит Петр»⁴⁰⁵.

Препроводительное письмо митрополита Петра

Ǡ

Высокопреосвященному Митрополиту Сергию.

Долго не получаю сведений, достигли ли Ваших рук два моих заказных письма, отправленных по адресу: Сокольники, ул. Короленко, д. № 3/5, и что по ним предпринято, – собственно по первому письму, так как второе написано с тем, чтобы остановить Ваше внимание на этом письме. Копию последнего на всякий случай посылаю с оказией, и прошу поглубже укоренить убеждение, что мое решение – предложить Вам исправить ошибку и устранить все мероприятия, превысившие Ваши полномочия, есть Богом благословенное, и имеет обязательную силу.

Патриарший Местоблюститель М[итрополит] Петр⁴⁰⁶. – Ред.]».

При наличии такого, истинно-христианского отношения к своей собственной судьбе и предлежащему долгу со стороны митрополита Петра – памяти его не угрожает людское забвение: слишком значителен и необычен подвиг его духа и безмерно велика степень самопожертвования, особенно в наши дни, когда даже сознанию верующего человека подобное горение духа является редкими, единичными примерами.

Со своей стороны и свидетельство Церкви укрепляет нас в этом уповании: «в память вечную будет праведник; от слуха зла не убоится»!

Настанет время, когда ошельмованный, оплеванный и сознательно затененный светлый образ скромного и великого в своей простоте русского человека, беззаветно любившего Великомученицу Русскую Церковь, отдавшего всю жизнь на служение Ей и, наконец, душу свою положившего за Ее чистоту, единство и внутреннюю свободу, образ Патриаршего Местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра не только явится как бы из небытия, но очищенный временем и осиянный святостью своего подвига, окончательно займет подобающее ему место, рядом с Великим предшественником и другом Святейшим Патриархом Тихоном, в немалом сонме исповедников и ревнителей Церкви нашего смутного, но спасительного времени.

Отрадно уже и теперь отметить, что личностью и делом его жизни, постепенно начинают интересоваться...

«12 лет невероятных мучений (1925–1937 гг.) – тюрьмы, пытки, ссылки в Заполярье, где он жил с эскимосами, – не могли ни на один вершок сдвинуть его с занимаемой им позиции, поколебать хотя бы в малейшей степени: десятки раз ему предлагали компромисс и возвращение... он отвергал все предложения.

Таким он оказался впоследствии...» – читаем в одном из новейших церковно-исторических исследований⁴⁰⁷.

И действительно: так продолжалось все до конца 1936 года.

Имя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра как «Господина нашего» неукоснительно продолжало возноситься за богослужением в православных храмах, хотя на протяжении всех этих долгих и тяжелых лет оно успело приобрести – уже вполне – лишь символическое значение, как отличительный признак принадлежности к подлинной Православной Русской Патриаршей Церкви, в отличие от многоразличных раскольничьих «ориентаций» и «самочинных сборищ».

Но вот пробил час воли Божией: двадцать девятого августа (11.09). 1936 года, на память Усекновения Главы Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, в безвестном одиночестве склонился на смертном ложе многоболезненный страдалец, Глава Российской Церкви, Местоблюститель Патриаршего Престола, Высокопреосвященнейший митрополит Крутицкий Петр...⁴⁰⁸.

В это время ему было 73 года⁴⁰⁹.

По тогдашним московским слухам скончался Местоблюститель митрополит Петр в заключении, в стенах бывшего Абалакского Знаменского мужского монастыря, находящегося в 20-ти с лишком верстах восточнее г. Тобольска, на высоком берегу Иртыша.

Этот монастырь основан в 1785 году; до закрытия его в наше время в нем находился чудотворный образ Знамения Божией Матери именуемой Абалакской или Абалацкой-Знаменской.

При каких обстоятельствах произошла самая кончина Местоблюстителя, и кто присутствовал при этом горестном для Церкви событии, да и вообще присутствовал ли кто-нибудь при нем в последние дни и часы его земной жизни, наконец, – кто отпел и похоронил его останки, и где они погребены, обо всем этом нет никаких сведений. Если же в Патриархии и было известно что-либо, то об этом не говорилось. Не было слышно и позднее, что со стороны церковных власть имущих людей предпринимались бы попытки к выяснению всех этих вопросов большого церковного значения и исторического интереса.

Во всяком случае, об «освобождении» митрополита Петра Церковь узнала не скоро...

Что же касается новейшей, модернизированной в 1943 году Московской Патриархии, то здесь, как правило, о митрополите Петре никогда и никто не говорит: старики считают (вернее же, делают вид, что считают) его имя одиозным, а молодые – нередко – и не подозревают о том, что такой иерарх был в нашей Церкви.

Как передавал вышепомянутый Преосвященный Тихон (Шарапов; тогда епископ Алма-Атинский) пишущему эти строки, 7(20) декабря 1936 года Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий получил официальное уведомление (по линии «ведомства Е. А. Тучкова») о факте кончины Патриаршего Местоблюстителя. Некоторое время понадобилось на проверку сообщения, разного рода уточнения и проч., и в результате, 17(30) января 1937 года появляется на свет указ № 52, нового Патриаршего Местоблюстителя митрополита Московского Сергия о форме поминовения высшей церковной власти за Богослужением в храмах, состоящих в юрисдикции Московской Патриархии, вытекающей из факта кончины Местоблюстителя Патриаршего Престола митрополита Крутицкого Петра.

Никакого иного специального акта, посвященного происшедшему событию, хотя бы в виде известительного сообщения о кончине, конечно, издано не было. Не было, также, организовано и специального молитвенного поминовения почившего: торжественной панихиды, возглавленной новым Местоблюстителем в стенах патриаршего собора, или чего-либо подобного.

Все было «дипломатически» сведено лишь к новой форме поминовения высшей церковной власти, что, естественно, болью отозвалось в сердцах множества православных людей, особенно из числа лично знавших, помнивших и чтивших доблестного Местоблюстителя-Исповедника, самоотверженно выполнившего тяжкое послушание, выпавшее на его долю.

Насколько был тогда пропитан «мудростью» Заместителя его пресловутый «новый курс», читатель без труда усмотрит из того характерного обстоятельства, что в указе № 52 (приводимом ниже) с поразительной виртуозностью не упомянуто ни одного слова о том, кому и чему обязан этот указ своим появлением, – настолько велика была опаска «разгневать» или вызвать неудовольствие сановников, сидевших в «ведомстве».

Содержание указа таково:

«Указ

Московской Патриархии

Преосвященному Алма-Атинскому, Тихону.

Имели суждение о форме поминовения Патриаршего Местоблюстителя в церквах Московского Патриархата и, в согласии с мнением Преосвященных Архипастырей Русской Православной Церкви, определением от 14(?)(27) декабря 1936 г., за № 147, постановлено: с 19.12.1936 (1-го января наступающего 1937 года) ввести за богослужениями в церквах Московского Патриархата поминовения по следующей форме: после “Святейших Патриархов православных» возносится имя “Патриаршего Местоблюстителя, Блаженнейшего митрополита Сергия», а там, где полагается, полный титул: «Патриаршего Местоблюстителя нашего, Блаженнейшего Сергия, митрополита Московского и Коломенского». О чем и дать Преосвященным указы для подлежащих распоряжений по вверенным им епархиям.

О чем и посылается Вашему Преосвященству настоящий указ.

Января 17(30) дня 1937 г. № 52.

Патриарший Местоблюститель

Сергий митрополит Московский.

Управляющий делами Московской Патриархии

протоиерей Александр Лебедев.

Печать Московской Патриархии»⁴¹⁰.

Так откликнулась фактическая высшая церковная власть на кончину Главы Русской Поместной Церкви – митрополита Петра!

Теперь, в заключение повествования, познакомим читателя с одним частным письмом, имеющим самое ближайшее отношение к смерти Местоблюстителя; оно, значительно позже, было случайно обнаружено нами при разборке личного архива погибшего Преосвященного Тихона (Шарапова) среди немногих бумаг, оставшихся после сего Святителя.

Это – письмо неизвестного автора, в свое время было отправлено из Москвы в Ташкент, в адрес Высокопреосвященного Бориса (Шипулина) архиепископа Ташкентского и Туркестанского (впоследствии умершего в заключении) от близкого ему – быть может, духовного – лица. Из текста понятно, что, дойдя до Ташкента, слух о кончине Патриаршего Местоблюстителя встревожил местного Архипастыря, и за наведением верных справок о сем он обратился к автору письма, очевидно пользовавшемуся его доверием и в какой-то степени близкого к высшим церковным сферам в Москве.

Письмо не датировано, но, судя по последним словам: «...о сегодняшнем имениннике...» и проч., написано 12(25) февраля 1937 года.

Обращения письмо также не имеет.

Приводим его текст:

«Я не считаю себя вправе задерживать ответ на Ваши строки от 10(23).01 ввиду важности предложенного Вами вопроса.

В основе Акта от 14(?)(27) декабря [1936 г. – Сост.], как следовало ожидать, лежит объективное обстоятельство – кончина нашего Прото-Кира. Известие о ней поступило к Блаженнейшему 7(?)(20) декабря [1936 г. – Сост.]. Неделя потребовалась для проверки. Кажется, можно считать установленным, что Прото-Кир скончался 29 августа (11 сентября) 1936 года. Форму, в какую вылилось вытекавшее отсюда распоряжение, не относите за счет автора. Последний делал и продолжает делать все, что не угрожает ничьим интересам, для ее исправления. Он в частных беседах не скрывает ни от кого факта кончины его Предместника, он не препятствует возношению имени почившего за общими поминальными ектеньями, возгласами. Он подписал 11(?)(24) января предъявляемое ныне к подписи и прочим иерархам определение, коим принимаются к сведению известное завещательное распоряжение митрополита П. [Петра. – Сост.] от 22 ноября (5 декабря) 1925 года о преемниках на случай кончины и справки о настоящем положении первоочередных кандидатов: Кирилла, Агафангела, Арсения. Поскольку все это делается известным – устраняется смущение, чему можно только порадоваться. Нельзя радоваться той легкости, с какою принят Акт 14(27) 40%-ми правящих. Семь человек в разное время подписали его на месте, ознакомленные с историей дела. Этих за что же осуждать?... Но 20 человек, восторженно приветствовавших его с своих мест телеграммами и письмами, чем они руководствовались? Доверие к автору и заботы о мире церковном обязывали лишь к беззамедлительному исполнению распоряжения. В остальном требовалась осторожность. Не следовало забывать, что источником власти Патриаршего Местоблюстителя [нового. – Сост.] по нашим правилам, являются не выборы, а только завещание. (См. об этом замечательную статью митрополита Сергия Страгородского в № 1 ЖМП [1931] также о различии Патриаршего Местоблюстителя от Местоблюстителя Патриаршего Престола). Между тем, указ точно нарочно обращал мысль именно к выборам (“согласно с мнением»), а срок введения его в действие (не тотчас, а с 19 декабря (1 января)) как будто исключал предположение смерти. Никто бы, думаю, не пожелал, чтобы подобная же легкость проявилась, когда будет конституироваться В.Ц.У. после митрополита Сергия. Иначе ответят правящие и перед Богом, и перед историей за несоблюдение лежащего по преимуществу на них долга блюсти каноничность внешнего устройства Святой Церкви. Не противоречит изложенному мнение, что формально количество вышеупомянутых признаний (27 из 51 общего числа правящих на 19 декабря 1936 (1 января 1937) года) может констатировать, при современных условиях, правомерность Акта от 14(27) декабря, даже и независимо от объективного обстоятельства, на котором он основан. Собрание верующих также оправдает, я думаю, и избрание Патриарха простым большинством голосов наличных правящих, за невозможностью исполнения предусмотренного положением порядка.

Мне очень приятно было познакомиться с Вашими родными и в обществе их неоднократно вспоминать Вас. Хорошее впечатление оставил Ваш город. Условия жизни и работы в нем много-любвеобильного хозяина более благоприятствуют спасению души, чем место прежней его службы.

О сегодняшнем имениннике и о бывшем Казанском, как кандидатах, пока не беспокойтесь⁴¹¹.

Post scriptum. Я был бы благодарен, если бы Вы сообщили по адресу, указанному на конверте, что до Вас дошло настоящее письмо. Ваш [подпись]»⁴¹².

На этом письме, частном по своему происхождению и назначению, но не лишенном достаточного церковно-исторического значения, наши данные о Патриаршем Местоблюстителе, приснопамятном митрополите Крутицком Петре, к сожалению, полностью исчерпываются.

Что же скажем в заключение? Найдем ли слова, достойные почтить его великий подвиг, подъятый ради свободы преданно любимой Русской Церкви?

Известно, что «наши Первоиерархи, руководители церковною жизнию, начиная с приснопамятного Святейшего Патриарха Тихона, были в тюрьмах, в изгнаниях из-за чего? Не из-за того ли, чтобы быть свободными в Истине, и тем сохранить Церковь, утверждающуюся на Истине»⁴¹³.

А о митрополите Петра, о подвиге его жизни не находим на человеческом языке лучших и более подходящих слов, чем сказанные Самим Спасителем, Господом нашим Иисусом Христом, – обращенных к Своим последователям именно такого духа, такой направленности:

«Блажени изгнаны правды ради...

Блажени есте, егда поносят вам и ижденут и рекут всяк зол глагол на вы лжу- ще, Мене ради:

Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех...» (Мф. 5, 10–12).

И вместе с блаженным митрополитом Петром будем молить Бога о главном: самой насущной, постоянной заботе всей его жизни, ради которой он бестрепетно прошел свой путь Исповедника:

«Утверждение на Тя надеющихся, утверди, Господи, Церковь, юже стяжал еси Честною Твоею Кровию. Аминь». (Послание от 15(28).07.1925)⁴¹⁴.

Примечания Составителя

Прим. 1. Приведем и другой пример. Так, в «Журнале Московской Патриархии», № 5 за 1963 год также вопреки истине сообщается: «митрополит Нижегородский Сергий, возглавлявший после смерти Святейшего Патриарха Тихона Русскую Православную Церковь...»⁴¹⁵

Прим. 2. В связи с резким ухудшением самочувствия (вызванным недавним нападением бандитов и убийством келейника) и осложнением общецерковной обстановки 25.12.1924(7.01.1925), в самый праздник Рождества Христова, Святейший Патриарх Тихон пишет завещательное распоряжение о преемстве власти на случай своей кончины, в отмену преждебывшего такового же, от ноября месяца 1923 года.

Несколько подлинных экземпляров завещания в запечатанных конвертах хранятся на руках у доверенных лиц, а один у завещателя.

Прим. 3. Отмечаем отсутствие подписи под историческим актом 30.03(12.04). 1925 такого видного тогда иерарха, каковым был (номинально) архиепископ Варшавский и Холмский Серафим (Чичагов). Недоумение по этому поводу не смог разрешить даже его бывший иподиакон, ныне почтенный протоиерей о. А. С. Б-в⁴¹⁶.

Митрополит (с 1926 г.) Серафим был известен как человек весьма независимый и знающий себе цену (может быть, более, чем это следовало), и не упускал случая в иерархической среде подчеркнуть свое, какое-то особое достоинство. Его считали, – и не без основания, – спесивым, необщительным и малоприятным в широком значении этого понятия.

Было известно, что он отваживался иногда критиковать действия даже самого Святейшего Патриарха Тихона, чего никогда не позволяли себе такие столпы тогдашней иерархии, каковыми были, например, митрополиты: Арсений, Агафангел, Кирилл, не говоря о других архиереях.

По словам вышеупомянутого о. протоиерея, митрополит Серафим не упустил случая продемонстрировать свой нрав даже в такой исключительный исторический момент, как заупокойная литургия 30.03(12.04).1925, совершавшаяся в летнем соборе Донского монастыря перед отпеванием праха почившего Патриарха.

Определением Собора 1917–18 гг. архиереи при сослужении Патриарху отлагали свои жезлы из уважения к сану последнего и в знак некоего «сыновства» или подчиненности ему (это была единственная, – из многих предлагавшихся,– богослужебная привилегия, которую Святейший Патриарх согласился присвоить).

Теперь, на заупокойной литургии 30.03(12.04). 1925 все множество архиереев по установившейся традиции и, конечно, из уважения к Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Петру, священнодействовали также без жезлов, которым пользовался только предстоятель – Местоблюститель. И среди этого архипастырского сонма один лишь митрополит Серафим (Чичагов) демонстративно фигурировал с жезлом, вероятно желая этим дать понять окружающим, что в его глазах Патриарший Местоблюститель неравноценен Патриарху, и что он это понимает лучше других.

«Демонстрация нрава» этим, однако, не ограничилась.

В порядке старшинства у престола архиереи стояли так: в центре Патриарший Местоблюститель; справа от него митрополит Сергий, слева митрополит Тихон (Оболенский). Далее, следующая пара: справа митрополит Серафим (Александров), слева митрополит (тогда архиепископ) Серафим (Чичагов) и т. д.

На «Возлюбим друг друга», когда служащие попарно подходят к престолу и затем братски лобызают друг друга в порядке иерархического старшинства, митрополит Серафим (Чичагов) не пожелал подходить к престолу в паре с митрополитом Серафимом (Александровым), а сунулся третьим в предшествующую пару митрополитов: Сергия и Тихона (Оболенского), желая, очевидно, дать понять своему напарнику митрополиту Серафиму (Александрову) степень своего презрения к нему.

Тонкий и проницательный митрополит Серафим (Александров) немедленно и прекрасно заметил эту неуместную демонстрацию и ответил не нее едва сдерживаемой ехиднейшей ухмылкой...

Так проявлялись некоторые особенности нрава митрополита Серафима (Чичагова). Остается допустить предположение, что и нежелание поставить свою подпись под актом 30.03(12.04).1925 также являло собою проявление каких-то своеобразных тайников его характера.

Быть может, этим демонстрировалась немая оппозиция Патриаршему Местоблюстителю, такому же «плебею» в глазах митрополита Серафима (Чичагова), каковым был для него и сам Святейший Патриарх Тихон.

Прим. 3-а. Все дальнейшие сведения о духовном образовании студента Петра Полянского почерпнуты из академического журнала «Творения святых отцов в русском переводе».

О самом этом журнале сообщается:

Трудами о. ректора Московской Духовной Академии, архимандрита о. Филарета [Гумилевского; впоследствии архиепископ Черниговский, известный историк нашей Церкви] «был основан при Академии журнал “Творения святых отцов в русском переводе» с “Прибавлениями», в которых печатались богословские и церковно-исторические статьи, трактаты и проповеди. Журнал выходил с 1843 по 1891 год (с перерывами; 1843–1864, 1871, 1872, 1880–1891), а с 1892 года вместо него Московская Академия издавала “Богословский Вестник» (1892–1918)».

В 1918 г. вместе со всей церковной печатью был прикрыт и «Богословский Вестник».

В этих-то «Прибавлениях» к предшествовавшим «Вестнику» «Творениям» и публиковались систематически журналы заседаний академического Совета, в которых упоминалось о студенте Петре Полянском.

Прим. 4. Воспользуемся случаем, скажем несколько слов, посвященных этому весьма колоритному представителю восточного монашества.

В 1920-е годы грузного, черноволосого о. Василия (Димопуло) постоянно можно было встретить на московских улицах в районе Петровских ворот и Трубной площади. Здесь его лоснящаяся, как бы налитая жиром фигура типичного пузатого «попа» со страниц «Безбожника у станка», – но ярко выраженного восточного типа, – встречалась в самом непринужденном виде: в старой, выгоревшей рясе и засаленной фетровой шляпе старинного образца, с огромной суковатой палкой в руках, он любил восседать на корточках в обществе чистильщиков сапог – своих земляков: греков, халдеев и сирийцев по национальности, громогласно рассуждая на непонятном для прохожих диалекте, демонстративно и бесцеремонно жестикулируя и руками, и палкой.

Обсуждавшиеся собеседниками темы бывали, очевидно, неизменно животрепещущими; они входили в азарт и оглушительно галдели, не слушая и перебивая друг друга, как это принято на восточных базарах.

Пишущий эти строки частенько встречался таким образом с о. архимандритом; однажды, проходя по Трубной площади, я наткнулся на него – восседавшего прямо на тротуаре возле седого и высушенного «восточного человека», примостившегося на низенькой скамеечке за своим ящиком-подставкой для чистки обуви.

– Здравствуйте, отец Василий.

– A-а, ти бывай здоров!

– Ну, как вы там... – и завязалась беседа.

В это время приблизился ковылявший на костылях оборванный старик-нищий. Придав своему лицу самое жалостное выражение, он остановился возле «батюшки», который, – в свою очередь, – сделал вид, что не заметил того, продолжая как ни в чем не бывало беседу.

Постояв смиренно некоторое время в молчаливом выжидании, нищий затем снял шапку и слезливо начал скулить, одновременно протягивая ладонь:

– Батюшка!.. Отец духовный, подай хромому калеке Христа ради; тебя Господь...

Внезапно резко обернувшись, о. Василий перебил его театральным, величественным жестом руки и, нахмурившись страшным образом – отрубил:

– А-а-а!!.. Пошел на своя рабоче-крестьянская!.. Там тебе подают.

Нищий шарахнулся в сторону и быстро поплелся дальше, изредка дико озираясь на «батюшку»...

В храм Сергия в Крапивках (в Крапивенском переулке, соединяющем Петровку с проездом Петровского бульвара) при бывшем подворье Вселенской Патриархии в Москве молиться никто не ходил; народ считал о. Василия «красным», т. е. обновленцем-раскольником, а его всегдашние резкость и грубость в обращении с людьми окончательно отталкивали от него.

Кажется, он был неплохой выпивоха, во всяком случае, всегда казался несколько «под мухой» или, выражаясь деликатнее, – «а бон кураж»⁴¹⁷.

В одной мемориальной записке, посвященной этому пастырю, читаем:

Он, «состоя в каноническом и евхаристическом общении с обновленцами, поддерживал дипломатические отношения с Московской Патриархией. Не брезговал посещать и Высший Церковный Совет – центр раскола “григорианства». Всем все обещал, всех заверял о признании этих ориентаций Вселенским Патриархом. Тогда он представлял одновременно и Афинскую Церковь, и Синайскую Церковь, а позднее, – в 1930-х годах, – представлял и Александрийского Патриарха.

Архимандрит Василий жил в Крапивенском переулке, где помещалось патриаршее подворье. Храм его почти не посещался молящимися, т.к. его считали обновленцем. Доходы в церкви были малые. Однако он устраивал в дни тезоименитства Патриарха [Константинопольского. – Сост.], престольных праздников – пышные обеды и завтраки, на которых присутствовали чины дипломатического корпуса, представители обновленческого Синода и григорианского ВЦС. [...]

Бывая в [Московской. – Сост.] Патриархии, он держал себя любезно, но напыщенно-важно. Митрополит Сергий, впоследствии Патриарх, не рекомендовал православному епископату и клиру служить литургии вместе с о. Димопуло. Да, собственно, он в этом и не нуждался и этого не искал. Субсидии он получал от всех церковных течений, да и дипломаты его не забывали. На всех приемах он был первый гость, а остальное ему было совершенно безразлично...» (Из записки: «Пребывание архимандрита Василия Димопуло в Ленинграде, в 1929 году». Сергий Ларин, епископ Ростовский и Новочеркасский. Ростов на Дону, 1948).

Таков был почтенный полпред в России «Кир-кир» Вселенского Патриарха, известный всей церковной Москве 1920-х годов «сакеллион Василий».

Кажется, в церковно-исторических творениях Левитина-Шаврова об о. Василии повествуется значительно пространнее; если не изменяет память, там же сказано нечто и о его последующей судьбе⁴¹⁸.

Прим. 5. Проникновение и распространение обновленческой заразы за пределами нашей страны было, разумеется, крайне желательным для Е. А. Тучкова. Помимо прямого развала зарубежной Русской Церкви обновленцы заграницей могли служить и «гражданским интересам» этого чиновника. Следует иметь в виду, что Е. А. Тучков являлся членом коллегии Иностранного Отдела Исполбюро Центрального Совета Союза Воинствующих Безбожников, что явствует из протокола первого заседания Исполбюро ЦС СВБ от 5(18).06.1929 (см: «Стенографический отчет второго всесоюзного съезда Союза Воинствующих Безбожников». М., 1930. С. 446. [?]).

Гнусная «деятельность» Тучкова воспринималась многомиллионным верующим народом как кара за свои и родительские грехи; имя его произносилось с презрением и с трудом сдерживаемой неприязнью. Да и как иначе мог относиться русский народ к человеку, который в течение долгих лет с тупой, звериной злобой крушил святая святых народной души, уничтожал «по плану» высшие достижения тысячелетнего накопления отечественной культуры и искусства, который, наконец, получал «зарплату» за сознательное причинение неисчислимых страданий великому множеству русских людей, – главным образом пожилых и древних старцев, – в отместку не за какие-либо преступления со стороны тех, а исключительно лишь потому, что они веруют и мыслят так, как это не нравится какой-то незначительной группе людей, имеющей возможность безнаказанно мстить инакомыслящим с ними.

Тупые фанатики и мракобесы из секты «научных атеистов», бессильные в «идеологической» борьбе с религией, с тем большим остервенением устремлялись в своей «работе» по позорному пути физического уничтожения Церкви и садистической мстительности Ее представителям.

Пример расправы с Патриаршим Местоблюстителем митрополитом Крутицким Петром – прямое подтверждение вышесказанного.

Напомним, что в руководстве секты «атеистов» Тучков являлся одним из воротил, что усматривается из вышеуказанного «Стенографического отчета», где (на стр. 445-й) он фигурирует в «первых рядах» членов Исполбюро Пленума ЦС СВБ: «... 1. Ярославский. 2. Красиков. 3. Стуков. 4. Тучков. 5. Рожицын. 6. Путинцев. 7. Лукачевский. 8. Олещук. 9. Шейнман...» и т. д.

Прим. 6. К характеристике отношения к «епископу» Николаю (Соловью) в самой среде обновленческих раскольников приводим следующую «колоритную» выписку:

«Отрицание “Живой Церковью» аскетизма и монашества есть, по словам Антонина (Грановского), зловредная ересь, хула на Пречистую Матерь Божию, Иоанна Крестителя и преподобных отцов.

Вопрос о женатом епископате оставался самым острым вопросом, разделявшим Антонина и его коллег по ВЦУ. В декабре 1922 года начались (несмотря на упорное сопротивление Антонина) рукоположения женатых епископов. Первым женатым епископом, рукоположенным в Москве, был протоиерей Николай Соловей, впоследствии сыгравший роковую роль [? – Сост.] в истории Русской Церкви⁴¹⁹. Врач по образованию, хозяин магазина в Замоскворечье по профессии, темный делец по призванию, Николай Соловей как-то странно и внезапно всплыл в это время. За несколько лет до этого он был рукоположен в священный сан, однако с появлением нэпа оставил священнослужение, увлекшись коммерцией. Кандидатура Николая Соловья в епископы всплыла как-то совершенно неожиданно, никто не мог указать, кто именно его выдвинул. Известно лишь было одно – что новый епископ предназначается для поездки заграницу. Рукоположен он был во епископа Кашинского, т. е. с самого начала стал епископом без кафедры, т. к. в Кашине не было ни одного храма, который бы принимал обновленцев. Антонин [Грановский] решительно протестовал и категорически отказался участвовать в его рукоположении. Первый епископ был хиротонисан⁴²⁰ 17 декабря 1922 года епископами Макарием [Павловым] Пятигорским и Александром [Мигулиным], епископом Старобельским в храме Гребневской Божией Матери на Лубянке.

В связи с этим в начале 1923 года разыгрался очередной скандал. 19 января 1923 года, в день Крещения Господня, Антонин возглавлял торжественное богослужение в храме Христа Спасителя. Во время Часов, когда митрополит стоял в полном облачении на кафедре, посреди храма, к нему подошел иподиакон и что-то шепнул ему на ухо. И вот изумленные богомольцы увидели, как митрополит стремительно сбежал с кафедры и пошел в алтарь. Чтец поперхнулся на полуслове. Вбежав в алтарь через северные двери, Антонин вихрем ворвался в дьяконник, к тому месту, где стоял облаченный в архиепископское облачение Николай Соловей.

– Если этот выйдет, – бешено крикнул Антонин, обращаясь к Красницкому, – я тотчас сойду с кафедры, и уйду в облачении прямо в народ – мы пойдем в другой храм совершать литургию.

– Хорошо, хорошо, владыко, все будет как вы говорите, – ответил, наученный горьким опытом Красницкий, зная, что в таких случаях лучше не противоречить.

– И чтобы в алтаре его не было! – воскликнул Антонин и затем, выйдя царскими вратами на солею, извинился перед народом за перерыв в богослужении.

– Я вынужден был прервать Божественную службу, чтобы изгнать из алтаря самозванца, – заявил Антонин при полном одобрении молящихся. А затем спокойно прошел вновь на кафедру, бросив по пути псаломщику:

– Читай!

Между тем, изгнанный “самозванец» вышел из алтаря и простоял всю службу на клиросе»⁴²¹.

Внесем необходимые поправки, обычные для этих авторов.

«Епископ» Николай (Соловей) являлся креатурой А. И. Введенского.

«Хиротония» его была не первой у обновленцев.

Первая самочинная обновленческая «хиротония» была совершена на Троицком подворье 22.05(4.06). 1922, когда во «епископа» Бронницкого был рукоположен ими дядя православного епископа Евгения (Кобранова; тогда еще архимандрита), – вдовый протоиерей церкви Воскресения в Барашах, Иоанникий (Чанцев Иван Иванович, род. 5.05.1858), впоследствии, по покаянии, вернувшийся в Православную Церковь.

Следующей «хиротонией» была таковая петроградского священника (без пострижения в мантию) о. Иоанна Альбинского, – в Подольск.

Обе «хиротонии» совершены на патриаршем Троицком подворье, где тогда засели обновленцы, и были возглавлены Антонином (Грановским).

Никакой «роковой роли» в истории Русской Церкви Николай (Соловей) не сыграл, т. к. был слишком мизерной величиной сам по себе, да и не мог сыграть по той простой причине, что пребывал не в лоне Церкви, а среди раскольников, где ему и было самое надлежащее место вместе с его покровителем А. И. Введенским. (В обновленчествующих мозгах Левитина-Краснова и Шаврова понятие о границах Русской Церкви и обновленчества отсутствует. Отсюда происходит часто встречающаяся путаница в их повествованиях.)

Прим. 7. Может возникнуть совершенно естественный вопрос: почему в то время, когда любая, самая малейшая инициатива (какова бы она ни была), проявленная со стороны православного архиерея, жесточайшим образом подавлялась, авантюристу и проходимцу А. И. Введенскому дозволялась «свыше» и совершенно безнаказанно его преступная, провокационная деятельность на глазах у всех?

За свои «художества» во время царствования Временного Правительства, по всем традициям тогдашнего времени ему давно следовало бы сгнить на Соловках, а вместо этого видим его в качестве правой руки Тучкова в деле разгрома Церкви!

Ответ напрашивается сам собою: очевидно за неизвестные миру «заслуги» перед слишком всем известным «ведомством».

Прим. 8. Так в древности на Руси именовались подметные письма, разного рода тогдашние «листовки» и прочие «филькины грамоты».

Прим. 9. «Еп[ископа] Виссариона (Зорнина) характеризуют, как человека “с широкими замашками по благоустроению своего личного положения». Видимо, он был известен с этой стороны и митр[ополиту] Петру Крутицкому; это ясно видно из резолюции, данной митр[ополитом] Петром в ответ на письмо архиеп[ископа] Григория [Яцковского]. Хотя митр[ополит] Петр и был введен в заблуждение данной ему информацией, вследствие чего и согласился на создание коллегии, – кандидатуры членов коллегии он тщательно обдумывал. Из всего состава ВВЦС туда избран только архиеп[ископ] Григорий [Яцковский], да и тот был указан третьим, после архиепископов Николая [Добронравова] Владимирского и Димитрия [Беликова] Томского.

Архиепископы Димитрий и Григорий не оправдали доверия митр[ополита] Петра, он в них жестоко ошибся, но все-таки им он в то время доверял. А епископа Виссариона он не просто обошел молчанием, как остальных [? – Сост.]; нет, в своей резолюции он делает по поводу него определенное распоряжение: “Преосвященным епископам Виссариону [Зорнину], Тихону [Русинову] и Иннокентию [Бусыгину] благословляю отправиться в свои епархии». Значит, даже простое пребывание этих архиереев в Москве он считал вредным.

На этот раз мит[рополит] Петр не ошибся»⁴²² и т. д.

В силу каких причин почтенный автор цитируемого труда столь откровенно взъелся на епископа Виссариона, тогда как и все остальные деятели григорианства были нисколько не лучше, – понять трудно. Однако, явный акцент – очевиден, хотя и стоит в прямом противоречии с помещенной в конце выпиской из местоблюстительской резолюции, в которой говорится не об одном Виссарионе, но и двух других григорианских архиереях. Очевидно и здесь сказывается неуравновешенность и пристрастность автора, многократно встречающиеся на протяжении всего труда.

О «вредности» пребывания в Москве помянутых трех архиереев изолированному от мира Местоблюстителю судить было невозможно; достаточно было и того, явно неполезного нахождения их в столице, в то время, как вверенные им епархии оставались без руководства.

Прим. 10. О Патриаршем Местоблюстителе в другом труде митрополита Елевферия (Богоявленского): «Соборность Церкви. Божие и кесарево». Париж, 1938 г.⁴²³, упоминается на стр.: 49–51, 74–77, 78, 86, 178, 181–186, 190–216, 236, 258, 259 и 343.

Прим. 11. Упоминающийся здесь келейник Патриаршего Местоблюстителя Григорий Лихоманов вскоре также «исчезает» с московского церковного горизонта...

А без малого сорок лет спустя, в «Журнале Московской Патриархии» за 1964 год, № 10, читаем в краткой заметке-некрологе о том, что 14(27).7 1964 г. в Свято-Троицкой Сергиевой лавре, «после продолжительной болезни», на 78-м году жизни почил маститый старец иеромонах Гавриил.

Сообщаются о нем некоторые биографические сведения.

Иеромонах Гавриил (в миру Лихоманов Григорий Александрович) родился в 1886 г. в деревне Шебонты, Вологодской губернии, в крестьянской семье. На 24-м году жизни Григорий поступает в Спасо-Суморин монастырь Вологодской епархии, близ города Тотьмы, а в 1912 г. переходит в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру. С 1914 по 1919 г. – находится в действующей армии и в плену, после чего возвращается в Лавру. В 1923 г. [где-то. – Сост.] пострижен в рясофор, а в 1948 – в мантию с именем Гавриил (очевидно, уже в стенах модернизированной Лавры).

Где именно обретается рясофорный монах Григорий целых двадцать пять лет (!) – с 1923 по 1948 гг., косноязычная редакция, по своему обыкновению, «скромно умалчивает»...

В январе 1952 г. – иеромонах; в 1958 г. – награжден наперсным крестом; в мае 1964 г.– награжден патриаршей грамотой.

«Кончина старца была поистине мирной: в последний день своей жизни он причастился Св. Тайн и после полудня тихо отошел ко Господу».

При заметке помещен портрет о. Гавриила.

Прим. 12. В некоторых литературных источниках это письмо Патриаршего Местоблюстителя к митрополиту Ярославскому Агафангелу датируется днем позже: 10(23).05.1926.

Ввиду невозможности установить истинную дату – упоминаем об обеих, полагая, однако, что наиболее достоверной является 9(22).05.1926 г., так как именно на нее ссылается в своем послании от 19.12.1926 (1.01.1927) сам митрополит Петр – автор письма.

Прим. 13. Как сообщает митрополит Елевферий, «Патриарший Заместитель митрополит Сергий четыре раза находился в тюремном заключении»⁴²⁴.

Прим. 13-а. Этот предательский поступок, допущенный архиепископом Финляндским Сергием в 1917 году по отношению к своим собратьям-епископам, собранным низверженной монархией на последнюю синодальную сессию, ныне преподносится изумленным читателям «Журнала Московской Патриархии», – устами современного «профессора»-историка Церкви И. Шабатина, – в следующем виде:

«В начале марта Временное правительство, далекое от политического радикализма, оказалось, однако, вынужденным сменить весь состав членов Святейшего Синода, как тесно связанный с царским двором неблаговидным политиканством. В прежнем звании был оставлен лишь архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), подлинный Христов “рыцарь без страха и упрека», чуждый всякого нецерковного политиканства, высокообразованный архиерей. Он и возглавил подготовительную Предсоборную синодальную комиссию»⁴²⁵.

Непостижимо, чему здесь следует более удивляться: благодушной безграмотности редакции, или феноменальной наглости «профессора»!

Не останавливаясь на всей шабатинской статье в целом, которая представляет собою сплошное нагромождение лжи и тенденциозного извращения минувшей действительности (что отвлекло бы нас слишком далеко), отметим в отношении к приведенной выписке лишь следующее:

В годы, предшествовавшие революции, всему церковному обществу было отлично известно, что самым хитрым и увертливым церковным политиканом, не случайно назначенным на финляндскую кафедру (наряду с Грузинским Экзархатом считавшейся «бочкой с порохом»), был именно придворный архиерей – Финляндский Сергий, и наиболее «тесно связанным с царским двором неблаговидным политиканством» именно он и являлся. Таким образом, «рыцарем без страха и упрека» назвать его можно лишь в самом ехидном и ядовитом смысле.

В. Н. Львов, формировавший по шпаргалке «демократического союза духовенства и мирян» свой «революционный» Синод, прекрасно знал, кого следует для успеха дела церковного развала посадить во главе угла. Тогда, правда, ничего из этой затеи не получилось, – бурный поток революционных событий и грядущий Собор парализовали тайные замыслы синодских и думских обновленцев, но несколько позже, в 1922 году, как всем известно, они дали бой Церкви, дорого Ей обошедшийся и стоивший жизни многим...

А особенно впечатляюще показал себя в те дни именно этот «рыцарь» – митрополит Владимирский Сергий. Тогда, в 1922 году, это «бесстрашие» стоило ему всенародного покаяния в Донском монастыре. Но, как свидетельствует дальнейшая церковная история, он, к сожалению этим не вразумился и еще раз «блеснул», как «чуждый всякого нецерковного политиканства высокообразованный архиерей» в июле 1927 года, назвав черное белым, – чем спровоцировал страшный развал Церкви.

Потом наивным людям показалось, что и это все прошло...

Но это – не прошло! [...]

А объяснение всему этому очень простое: «Господь гордым противится, а смиренным дает благодать»⁴²⁶, что прекрасно известно каждой «темной» бабе, и Истину Свою Он открывает не «высокообразованным архиереям», наоборот: «утаил от мудрых и разумных и открыл еси та младенцам»...

Прим. 14. Приводим пространную выписку этого уникального образчика подхалимства и лицемерия, в котором почтенный автор-старец пытается назвать черное – белым и преподнести прекрасно известные его современникам факты плачевной деятельности митрополита Сергия в 1922–1923 гг. чуть ли ни как благодеяния, оказанные им Церкви, разводя такое слюнявое сюсюканье в пользу предательства митрополита, что невольно возникает мысль об умственной полноценности пишущего.

Он пишет:

«О значении Патриарха Сергия в Русской Православной Церкви, его мудрости и духовном величии довольно подробно освещено на страницах “ЖМП», поэтому нет надобности повторяться вновь. Мне хочется коснуться здесь тех сторон жизни Святейшего Патриарха Сергия, которые указывают нам на его участие в обновленческом расколе. Я не намерен писать историю обновленческого раскола, его зарождения, развития и распада, но одинаково я не имею нравственного права скрыть от своих современников и свидетелей обновленческого движения то, что было в первые месяцы и годы известно всем верующим и особенно радовавшимся смелым борцам за чистоту Православия и негодовавшим на малодушие многих русских епископов в пассивном противодействии надвинувшемуся тогда на Русскую Православную Церковь духовному смерчу и мраку.

Мы располагаем документом, который нельзя скрыть, поскольку он был в свое время опубликован в обновленческой периодической печати [нечего сказать: хороший аргумент! – Сост.]. Он вскрывает мотивировку перехода митрополита Сергия в подчинение обновленческому ВЦУ. [...]

[Приводится подлое, предательское воззвание митрополита Сергия Стра- городского, архиепископов: Евдокима Мещерского и Серафима Мещерякова и епископа Макария Знаменского от 3( 16).06.1922, опубликованное тогда же в журнале «Живая Церковь» № 4–5, – прозвучавшее как внезапно разорвавшаяся смертоносная бомба даже в тогдашней кошмарной церковной обстановке. – Сост.].

Этот документ не нуждается [? – Сост.] в комментариях. Ясно, он продиктован всем верующим как образец дальнейшего поведения русского епископата, духовенства и верующих в отношении обновленчества [! – Сост.]. Вот почему я не имел права скрыть [?? – Сост.] от верующих и истории Русской Православной Церкви факта, хотя и почти безболезненного [?! – Сост.] для Владимирской епархии [?? – Сост.], пребывания в обновленчестве ее управителя Свят[ейшего] Патриарха Сергия в течение 14-ти месяцев (с 16 июня 1922 г. по 27 августа 1923 г.).

Автор заметки “Летопись жизни Святейшего Патриарха Сергия», помещенной на стр. 179–184 в книге “Патриарх Сергий и его духовное наследство»⁴²⁷, совершенно умалчивает о факте перехода Свят[ейшего] Патр[иарха] Сергия с 16 июня 1922 г. в обновленческий раскол и об его возвращении из раскола 27 августа 1923 г. И вообще, во всех статьях этого панегирического сборника вышеуказанное печальное событие в жизни покойного Святейшего даже намеком не упоминается. Мы берем на себя смелую задачу осветить это событие и частично охватить факт его пребывания в расколе и ухода из него, и показать, какую нравственную борьбу с собой вел он, когда осознал свою преступную ошибку и проявленное им малодушие. [...]

Я и тогда [в 1948 г. – Сост.] не мог скрыть этого факта, упомянув [в одной из своих работ. – Сост.] о Святейшем Патриархе Сергии, как участнике конкордата трех, но без всяких объяснений и подробностей. В текущем году [...] сделать это повелела моя совесть, не могущая терпеть и умалчивать об этом факте пребывания в обновленчестве покойного Святейшего Сергия. Я стремился восстановить [!? – Сост.] попранную правду, ту правду Русской Православной Церкви, за которую покойный Святейший [Сергий Страгородский. – Сост.] всегда сам боролся неуклонно [!! – Сост.], со всей присущей ему настойчивостью. Я уверен, что Свят[ейший] Патр[иарх] Сергий уже благодарен мне за то, что я частично развенчал его доблести и заслуги перед Русской Православной Церковью (которых, однако, никто от него не отнимает и никто не отрицает, ибо они присущи ему как величайшему человеку своего времени), указав на допущенную им преступную ошибку – обновленчество.

Панегирист Патриарха Сергия сделал все, от него зависящее, чтобы всячески скрыть от истории и от его биографов факт хотя бы и недолгого [! – Сост.] его пребывания в обновленческом расколе. Мы же идем другим путем [действительно! – Сост.], а именно путем вскрытия этого печального факта – временного отхода от Р[усской] П[равославной] Ц[еркви], и вот почему: мы не имеем права скрыть от истории тех печальных потрясающих отпадений от единства Русской Церкви, которые имели место в массовом масштабе [! – Сост.] после опубликования в журнале “Живая Церковь» письма-воззвания трех известных архиереев (т. н. конкордата). Многие из архиереев и духовенства рассуждали наивно и правдиво так:

“Если же мудрый Сергий признал возможным подчиниться В.Ц.У., то ясно, что и мы должны последовать его примеру». И переходили в тот сравнительно небольшой отрезок времени массами в обновленчество. Я уже не говорю здесь о рядовом духовенстве, когда десятки архиереев ринулись в обновленчество [в результате “безболезненности» воззвания для “Владимирской епархии»! – Сост.] и тем приумножили и укрепили ряды церковно-обновленческой власти.

Святейший Патриарх Сергий в тот момент явился ответственным перед своею совестью и Церковью за совершенный его именем [?! – Сост.] соблазн и разруху в Русской Православной Церкви, ибо был он в тот момент по отзывам современников [? – Сост.] единственным, которому Русская Церковь доверила решить судьбу ее [что значит этот бред – понять и решить невозможно, т. к. никто и ничего ему не доверял и не поручал, что общеизвестно, ибо номинальным Главой Церкви в тот момент являлся митрополит Агафангел – Заместитель заключенного Патриарха Тихона. – Сост.]. И он как кормчий [? – Сост.] повел корабль Церкви против течения большинства верующих, быстро и разумно разобравшихся в церковных событиях и в ошибке святителей. [...]

Высказывания и выводы мои могут показаться читателям очень смелыми [? – Сост.] и необычными, не говоря уже об оригинальности постановки основного вопроса – степени виновности Патриарха Сергия перед Русской Православной Церковью за уход его из лона Православной Церкви в лагерь обновленцев и того великого соблазна, который он породил в душах епископата, духовенства и верующих, и той великой скорби, которая сковала сердца всех преданных Церкви Христовой и не пошедших по стопам лжеучителей и наемников – обновленческих апологетов...

Пребывание Патриарха Сергия в обновленческом расколе не ознаменовалось ничем особенным в его общественной церковной деятельности [чего же еще надо!? – Сост.]. После заключения конкордата трех от 16 июня 1922 г. и опубликования его [...] он взял линию на обновленчество [! – Сост.]. Но вскоре развитие событий в обновленческом расколе показало ему, что слова их активистов расходятся с делами, что в состав обновленческого епископата вливаются всякого рода дегенераты, пьяницы, двоеженцы, карьеристы, авантюристы, что уже появился институт женатого епископата, и в его жизни и идеологии это идейное вначале церковное движение превратилось в пошлое издевательство над Православной Церковью вообще, и в его сознании к концу 1922 года уже созрело решение порвать с обновленчеством всякое общение. Исполнение этого решения затрудняло темничное заключение Свят[ейшего] Патр[иарха] Тихона. Личные его переживания слились с тревогой за судьбу Русской Православной Церкви, возглавляемой кучкой узурпаторов церковной власти. Он страдал от уязвленного самолюбия. Он постоянно слышал вокруг себя льстивые и искренние похвалы о его политической расчетливости, дальновидности, “церковной экономики», его редчайшей мудрости. И вдруг такой необдуманный шаг, как уклонение в обновленчество, шаг, исполненный не столько малодушия ради, но для спокойствия вверенной ему епархии [вон оно что! – Сост.]. Сперва он считал свой поступок продуманным и единственно правильным, но жизнь подсказала, что именно на этот раз он ошибся и совершил поступок не мудрый, не дальновидный и потому должен был смириться, а окружающие по-прежнему продолжали подобострастно льстить ему – уже не было советников искренних и даже “прозорливых». Вот эти тяжелые переживания легли в основу его дальнейшей общественно-церковной деятельности, как разочаровавшегося обновленца, которая выразилась:

1) в том, что фактически он не выступал в периодических обновленческих журналах, не занимался уничижением и обвинением честного имени своего отца Святейшего Патриарха Тихона;

2) не возглавлял хиротоний обновленческих епископов женатого епископата и вообще не участвовал в них;

3) не возглавлял и не участвовал на церковных конференциях обновленческого духовенства и не активизировал их в своей епархии, также уклонялся от участия в обновленческих съездах всероссийских, на первом и втором [? – Сост.] Всероссийских Соборах и т. д. Его имя не фигурирует почти нигде – ни в печати, ни в выступлениях;

4) ему, как и всем истинно православным, было противно и больно упоминание в обновленческой печатной литературе и в их выступлениях т. н. “православия», которое не вязалось с нарушением попранных ими вековых канонических устоев;

5) он уверенно, молча отходил от обновленчества своим доброжелательным отношением к вверенному ему духовенству и мирянам, он избавил их от репрессивного разгрома инакомыслящих, что имело место во многих других епархиях и даже у членов конкордата Евдокима Мещерского и Серафима Мещерякова. Таким образом, не восхваляя обновленцев [только этого еще не хватало! – Сост.] и их тактику, не обличая их антиканонические деяния, молчанием проходил мимо их;

6) он не вел переписки с заграничными иерархами, выступая апологетом этого нового церковного движения, или в поисках истины и правды Христовой;

7) в формулярном списке обновленческих архиереев личного дела его не имеется.

Кризис его переживаний нарастал, а выход Святейшего Патриарха Тихона [...] из тюрьмы ускорил [не очень-то: через два с лишним месяца! – Сост.] его шаг к покаянию. Труден был этот шаг покаяния для такого могикана богословской мысли [!? – Сост.], колосса богословского всеведения, мощного полета богословствования. Но другого выхода не было [вот в этом-то вся и штука! – Сост.]. Надо было идти на свою Голгофу искупления своей вины и своего преступления перед Русской Православной Церковью и ее первосвятителем Свят[ейшим] Патриархом Тихоном. Это был путь в Каноссу Донского монастыря. Решение его особенно твердо созрело в нем после освобождения Свят[ейшего] Патриарха Тихона. Он договорился с первоиерархом [Патриархом. – Сост.], и в день праздника Успения Пречистыя Богородицы в Донском монастыре за 3-м часом вышел величественный седой старец без панагии в простом монашеском клобуке, следом за ним несли на блюде панагию с крестом и белый клобук и особо посох святительский.

На первый взгляд для знатоков истории обновленческого раскола стало бы непонятным, почему Патриарх Тихон, олицетворение любви безграничной и милости бесконечной, применил такие строгости к этому старцу, когда других, отпадавших в обновленчество архиереев, принимал в своей келлии и келейно прощал содеянный ими грех отхода от Матери Церкви. Конечно, он поступил правильно. Ведь недаром говорится “большому кораблю и большое плавание». А он был кормчим большого корабля, он был “ума палата», он был иерарх выдающийся, а не посредственный. Имя его как мудрого водителя, как человека, обладающего глубоким историческим познанием, как колосса богословской мысли, корифея богословской науки, как могикана церковного опыта, как человека глубокого анализа, обладателя великого ума и феноменальной памяти, короче говоря, как человека великого и исключительного, знаменитого в истории нашей Церкви [акафист! – Сост.]. Всеми этими качествами, достижениями и вкладами он достиг в среде своих собратьев по архипастырству явного преимущества. Даже скромный Святейший Тихон признавал, что владыка Сергий давил окружающих своим интеллектом, давил своими глубокими знаниями во всех областях и многообразных дисциплинах богословия и языкознания.

Вот потому-то Святейший Тихон и обставил чин покаяния и приема митрополита Сергия в соответствующей величественной обстановке, давившей на его неложное смирение и сокрушение сердечное.

И вот, этот отец всех чаяний [? – Сост.] русской современной богословской мысли, этот неутомимый исследователь во всех областях богословских наук стоит на амвоне, лишенный моментом покаяния и архиерейской мантии, и клобука, и панагии, и креста... Кланяется низко Святейшему Тихону, восседавшему на кафедре, в сознании своего полного уничижения и признанной им вины, приносит он дрожащим от волнения на этот раз негромким голосом свое покаяние. Он припадает до пола и в сопровождении патриарших иподиаконов и архидиакона тихо сходит с солеи и приближается к вершителю его судьбы, к кроткому и всепрощающему Святейшему Тихону. Снова земной поклон. Постепенно вручаются ему из рук Святейшего панагия с крестом, белый клобук, мантия и посох. Патриарх Тихон в немногих словах, тепло, со слезами приветствует своего собрата во Христе взаимным лобзанием, и, прерванное чином покаяния, чтение часов возобновляется. Все тяжелые переживания стыда и муки покаяния остаются отныне позади. Митрополит Сергий соучаствует в сослужении с Патриархом Тихоном за Божественной всепримиряющей литургией.

Были в среде присутствующих на этом чине покаяния такие, которые говорили:

– Видали мы приносимое покаяние от духовенства, изредка от архиереев, но такового покаяния не знали и не слыхали. Сколько нужно гражданского и просто духовного мужества такому великому человеку, каким был владыка Сергий (и каким воистину мнили его многие верующие), чтобы при переполненном храме молящимися принести публичное признание своей вины и испросить прощение.

Поскольку Патриарх (тогда митрополит) Сергий приносил свое величественное смиренномудренное покаяние в сознании величия этой единственной минуты в его жизни, постольку мы можем сказать, что оно было равно и достодолжно ему самому как великому человеку [не надоест же повторять одно и тоже. – Сост.]. И тем труднее было ему это пережить и проделать, осознать как неизбежное и нужное для его дальнейшей душеспасительной жизни.

Для обновленцев покаяние митрополита Сергия было неожиданным ударом. Они словно почувствовали под собою некое сотрясение. И триумвират-конкордат скоро распался. Архиепископ Серафим Мещеряков покинул Кострому и поехал на север искуплять свою вину перед Русской Православной Церковью. Митрополит Евдоким Мещерский бросил церковную работу и, не снимая сана, облекся в светское платье, уехал на Кавказ, где на курортах торговал с лотка конфетами, семечками и другими продуктами. Вот как глубоко пал Мещерский.

Все, здесь так подробно изложенное, принадлежит истории, поэтому я и не сокращал ничего, ибо каждое слово и действие Патриарха Сергия в бытность его митрополитом – имеет историческое значение и принадлежит достоянию нашей русской церковной истории. Быть может, найдутся потомки, которые все эти страницы прочтут с назиданием и благодарностью, что через пыль десятилетий во всей своей вековечной красоте предстанет борьба исповедников Православия за чистоту Его, борьба колебавшихся и всепобеждающее утверждение последних в истине. Мне кажется, что своим изложением событий церковной жизни нашей и «Живой Церкви» я нисколько не унизил в глазах читателей личность великого отца Церкви нашей Святейшего Патриарха Сергия, почитателем которого я был до его падения и вновь продолжаю быть после его раскаяния.

Будь он рядовым епископом, посредственного ума с недалеким кругозором, и суд истории был бы более снисходительным к нему, но мы описывали трагедию души великого человека, просчитавшегося и зарвавшегося, а к таким предъявляются, соответственно, повышенные требования. Мы не отняли от него ни одного достоинства, и как лично знавшие его много лет, знаем цену его прекрасных душевных качеств и порывов и полеты его творческих мыслей. Мы радуемся тому, что нам удалось в Патриархе Сергии разыскать такие черты его жизни и его характера, которые сняли с его величия позор “быть обновленцем», т. е., иначе сказать, – “быть бесчестным и последним», сняли с него через таинство покаяния измену матери нашей Церкви Христовой, откола от нее и всего того соблазна, который он внес в среду епископата, духовенства и верующих нашей горячо любимой Родины. [...]

Судьба обновленческого раскола в начале его движения окрепла через отход в него митрополита Сергия, но двадцать лет спустя, в 1943 году, судьба того же самого раскола потерпела крах [совершенно независимо от митрополита Сергия, добавим от себя. – Сост.]: вернувшись в лоно Церкви, Митрополит Сергий окончательно ликвидировал этот раскол в расцвете церковной жизни [!?? – Сост.] Русской Православной Церкви и в возрожденном Патриаршестве, которое он и возглавил.

Судьбы Божией Церкви воистину неисповедимы»⁴²⁸.

Мы не имеем намерения расшифровывать и корректировать вышеприведенное рукописание – это увело бы нас слишком далеко в сторону. Отметим лишь то, что все эти словесные мыльные пузыри вполне соответствуют характеру их (тем не менее, почтенного и уважаемого) автора и также легко лопаются при соприкосновении с действительностью и неизбежно лопнут, когда будущий церковный историк займется изучением и составлением объективной биографии покойного Патриарха Сергия, – человека несомненно «большого» и ученого, но который на протяжении своей деятельности многократно допускал такие пассажи, от которых буквально «мутило» его менее крупных и менее ученых собратий-архипастырей и все сознательное церковное общество.

Парадоксальность этого явления и предстоит выяснить будущему его биографу.

Прим. 15. По злой воле секты «научных атеистов» и, в первую очередь, ее карателя и мстителя Е. А. Тучкова больной и престарелый Патриарший Местоблюститель, ни за что ни про что, провел десять лет, восемь месяцев и двадцать четыре дня⁴²⁹ в тюрьмах и ссылках, в тягчайших условиях специально для него созданных, где и отдал Богу свою душу⁴³⁰.

Очевидно, по «демократическим» и «гуманистическим» понятиям «Тучковых» – это пустяки.

На обложке одной брошюрки (изданной в первые годы революции) читаем: «власть октябрьской революции прекратила деятельность виднейших агентов царизма реальными и справедливейшими мерами воздействия, расстрелом [...] воинствовавшего белогвардейца Ивана Восторгова [настоятеля храма св. Василия Блаженного. – Сост.] и снисходительными мерами репрессии – в отношении преступников второстепенного значения»⁴³¹.

Таким образом, согласно приведенному разъяснению, митрополит Петр, не совершивший ни одного правонарушения (иначе ему было бы предъявлено соответствующее обвинение!), как «преступниквторостепенного значения» и был подвергнут всего лишь «снисходительной мере репрессии»...

Прим. 16. По архиепископу Мануилу (Лемешевскому) митрополит Петр скончался 29.08(11.09). 1931 (первого!) года*⁴³².

Прим. 17. В расшифрованном виде фраза «О сегодняшнем имениннике и о бывшем Казанском, как о кандидатах, пока не беспокойтесь» – означает:

Ни митрополит Алексий (Симанский) («сегодняшний именинник»), ни митрополит Серафим (Александров) («бывший Казанский») в тот момент еще не представляли собою угрозы в качестве кандидатов на замещение поста Главы Церкви.

Обоих этих митрополитов широкие слои церковного народа недолюбливали. Первого считали весьма пустым, «паркетным» архиереем; человеком, родившимся «в рубашке», но вполне бездарным. Второго именовали «Лубянским», намекая на его, будто бы, близость к «известному ведомству».

В те годы, когда истинные столпы Церкви отчасти уже вымерли или находились «в мори далече», а в церковные верха полезла всякая иерархическая посредственность, многие невольно задумывались о печальных перспективах будущего церковного возглавления. По-видимому, одним из таких, болеющих о судьбах Церкви, был и архиепископ Борис (Шипулин), которому адресовалось цитируемое письмо.

В данном случае автор письма не угадал, и восемь лет спустя именно один из этих двух иерархов – «сегодняшний именинник», т. е. Алексий (Симанский) стал Патриархом Московским и всея Руси.

Прим. 18. Автор предложенного читателю очерка жизни приснопамятного митрополита Петра считает своим долгом извиниться за возможные невольные резкости, допущенные им в процессе повествования, и надеется, что благосклонный читатель снисходительно примет это извинение: трудно современнику и очевидцу, наблюдавшему непосредственно, в продолжение долгих лет поток всех тех безобразий, инсинуаций, провокаций и явных беззаконий, излитых на нашу Церковь, – сохранить всегда и во всем должную меру спокойствия и бесстрастия, повествуя о «всех сих приключшихся».

Посвящается светлой памяти Михаила Ефимовича Губонина

(1907–1971)

«Спасительный и незыблемый камень Церкви Русской»

В самом центре иконы Собора новомучеников и исповедников Российских, по левую и правую сторону символического изображения Престола, стоят двое великих святых Русской Православной Церкви XX века: Святейший Патриарх Тихон и Патриарший Местоблюститель митрополит Петр. Имя первого из них уже при его жизни было известно всему христианскому миру. Имя второго долгое время всячески замалчивалось, между тем по величию подвига ему трудно найти равного среди святых Русской Церкви за всю ее тысячелетнюю историю. «Высокопреосвященный митрополит Петр, – писал М. Е. Губонин, – воистину оказался тем спасительным и незыблемым камнем, на котором зиждилась Церковь Русская в страшный период, последовавший за кончиною Святейшего Патриарха Тихона; последующие времена со всей очевидностью показали, сколь свят и славен был прямой путь нашего “Кифы» [...]»⁴³³.

Михаил Ефимович первым из церковных историков, еще в период советского безвременья, смог в полной мере оценить значение Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра и написал о нем замечательный по полноте и глубине понимания труд. С того времени прошло более сорока лет. Многое в жизни Церкви изменилось. Не стоит на месте и церковно-историческая наука. М. Е. Губонин провидел эти благие перемены и оставил своего рода завещание: «Будущие благочестивые исследователи современной церковной эпохи, которые, надеемся, окажутся в лучших внешних условиях и явятся обладателями недоступных ныне источников и материалов, – без сомнения сумеют воссоздать уже с исчерпывающей полнотою величественный, впечатляющий образ этого богатыря русского религиозного духа, сумевшего в полной мере и при самых тягчайших обстоятельствах бестрепетно осуществить подвиг своей многотрудной, исповеднической жизни»⁴³⁴.

Действительно, о многих из тех источников, которые сейчас стали доступны исследователям, Михаил Ефимович не мог и мечтать. Если бы, паче чаяния, они были бы в его распоряжении, он со своим живым знанием той эпохи смог бы воспользоваться ими несравнимо лучше, чем кто-либо другой. Но каждое поколение историков вынуждено довольствоваться теми материалами, которые доступны в его время. Поэтому, принимая с благодарностью то, что сделал М. Е. Губонин, сейчас уже можно значительно восполнить и его биографический очерк о митрополите Петре. В первую очередь, такому восполнению служат документы следственных дел Патриаршего Местоблюстителя. Предлагаемое ниже исследование не претендует на «исчерпывающую полноту» воссоздания образа священномученика Петра. Конечно, «этот богатырь русского религиозного духа», как охарактеризовал его Михаил Ефимович, достоин еще многих трудов церковных историков, которые, Бог даст, еще полнее раскроют подвиг нашего «Кифы».

Митрополит Петр как ближайший помощник и преемник

святителя Тихона. Выбор Патриаршим Местоблюстителем пути

после кончины Патриарха

Петр Федорович Полянский, будущий митрополит Крутицкий, родился в 1862 г. в семье сельского священника Воронежской губернии. Начало его жизненного пути было обычным для детей духовенства того времени. Он учился сначала в духовном училище, затем в семинарии, наконец, в Московской Духовной Академии, которую и окончил в 1892 г. Позднее за диссертацию «Первое послание святого апостола Павла к Тимофею» Петр Федорович получил ученую степень магистра богословия. Более двадцати пяти лет, оставаясь мирянином, он нес служение по линии духовно-учебного ведомства, дослужившись до чина действительного статского советника (согласно Табели о рангах, 4-й сверху чин, дававший право на потомственное дворянство).

Проведение в жизнь ленинского декрета об отделении Церкви от государства и школы от Церкви, фактически запрещавшего деятельность духовных школ, привело к упразднению Учебного комитета, в котором служил П. Ф. Полянский. Некоторое непродолжительное время после этого он в 1919 г. проработал в государственных учреждениях: заведующим приютом дефективных детей и правителем дел резинового завода⁴³⁵ (этот факт биографии впоследствии не давал покоя разного рода хулителям священномученика Петра). Как человек больших знаний и опыта и не имевший клейма «служителя культа», он мог бы устроиться и при новой власти, превратившись в советского чиновника, но он остался верным гонимой Православной Церкви. За это уже в декабре 1919 г. Петр Федорович Полянский был в первый раз арестован. Его обвинили в том, что он «происходит из буржуазии [...] и мутит рабочие массы, натравляя их на коммунистов, и его агитация имеет широкий успех у рабочих»⁴³⁶. Однако через неделю дело было закрыто.

Спустя некоторое время, в 1920 г., Святейший Патриарх Тихон предложил ему принять монашество, священство и епископство для участия в управлении Московской епархией. Петр Федорович это предложение принял. По воспоминаниям родных, придя домой, он сказал: «Если я откажусь, то буду предателем Церкви, но когда соглашусь – я знаю, я подпишу себе смертный приговор»⁴³⁷. Монашеский постриг и иерейскую хиротонию Петра Полянского по благословению Патриарха совершил член Священного Синода митрополит Владимирский Сергий (Страгородский)⁴³⁸. Промежуточное посвящение – во иеродиакона – было совершено епископом Верейским Иларионом⁴³⁹. Произошло это не ранее 12/25 мая 1920 г., когда сам Иларион (Троицкий) был хиротонисан во епископа. Не позднее августа 1920 г. иеромонах Петр (Полянский) становится архимандритом и настоятелем московского Златоустинского (Златоустовского) монастыря (сохранилось подписанное им соглашение с Моссоветом о принятии храмов монастыря в бессрочное и бесплатное пользование⁴⁴⁰). Хиротония архимандрита Петра во епископа Подольского, викария Московской епархии, состоялась по новому стилю 8 октября 1920 г., в день памяти преподобного Сергия Радонежского. В патриаршем богослужебном дневнике (входит в не опубликованную еще часть сборника «Современники о Патриархе Тихоне») в связи с этим было записано: «25.9(8.10)1920. Пятница. Божественная литургия в сослужении сонма архиереев в Сергиевском храме Троицкого подворья. В положенное время хиротония архимандрита Петра [Полянского] во епископа Подольского»⁴⁴¹

Управление Московской епархией, в том числе и храмами Москвы, Патриарх, в соответствии с решениями Собора, осуществлял посредством своего Наместника. Согласно соборному определению «О правах и обязанностях Святейшего Патриарха Московского и всея России» от 8 декабря 1917 г., в непосредственном управлении самого Патриарха оставались только Кремлевские соборы, храмы и монастыри, Троице-Сергиева лавра, ставропигиальные монастыри и все патриаршие учреждения⁴⁴². Всем остальным, по указаниям Патриарха, управлял его Наместник. С учетом того, что большая часть из отнесенных Собором к области непосредственного патриаршего управления храмов и монастырей была уже к началу 1920-х гг. у Церкви захвачена, становится ясно, что значение Наместника Патриарха в церковной жизни Москвы было весьма велико. Ко времени епископской хиротонии Петра (Полянского) Патриаршим Наместником, управляющий Московской епархией являлся митрополит Евсевий (Никольский) – первый по восстановлении патриаршества Крутицкий архиерей (после его кончины в январе 1922 г. Крутицкую кафедру занял архиепископ Никандр (Феноменов), следующим Крутицким архиереем стал уже сам Преосвященный Петр). В распоряжение митрополита Евсевия новопоставленный епископ Подольский и поступил. Секретарь канцелярии Священного Синода и Высшего Церковного Совета Н. В. Нумеров в письме от 14 сентября 1921 г. писал архиепископу Евлогию (Гергиевскому) о епископе Петре: «[...] настоятельствует в Златоустовском монастыре, ближайший помощник м[итрополита] Евсевия по епарх[иальному] управл[ению], разрешает брачные дела»⁴⁴³. Следует заметить, что разрешение брачных дел в то время для архиереев было одним из самых опасных занятий, поскольку власть активно и агрессивно стремилась установить свою монополию в семейных вопросах.

Менее чем через полгода после архиерейской хиротонии епископ Петр был арестован и заключен в Таганскую тюрьму. Произошло это 22 февраля 1921 г. Епископ Петр был вызван повесткой в качестве свидетеля в ВЧК и там арестован⁴⁴⁴. Брачные дела, правда, при этом не фигурировали. Повод для удаления нежелательного власти архиерея был найден другой. Суд установил, что «монах Анатолий носил епископу Петру советские дрова, а епископ ими незаконно пользовался»⁴⁴⁵. В действительности, дрова изначально были монастырскими, в монастыре же оставались и монахами охранялись, но объявлены были «советскими». Монастырский иеромонах Анатолий (Алешин), бывший по совместительству председателем домового комитета (и такое случалось в первые годы советской власти), не пожалел немного дров для отопления квартиры своего настоятеля – епископа Петра. В этом и состояло «страшное» преступление против «советских дров». Сохранилось обращение брата Преосвященного Петра протоиерея Василия Полянского в «Политический Красный Крест» с разъяснением всей абсурдности предъявленного обвинения и ходатайством о его немедленном освобождении⁴⁴⁶. В итоге, благодаря ли ПКК, или нет, вынесенный 12 апреля 1921 г. приговор «расхитителям советских дров» был достаточно мягким: «руководствуясь революционным правосознанием, суд приговорил гр[ажданина] Полянского Петра Федоровича, 57 л[ет], ранее не судившегося, подвергнуть лишению свободы на 2 месяца с зачетом предварительного заключения»; иеромонах Анатолий получил три месяца заключения условно⁴⁴⁷.

Выйдя из тюрьмы по отсидке за «советские дрова», епископ Петр недолго затем пробыл на свободе. «12 августа арестован, – продолжал свою краткую справку о нем Н. В. Нумеров в письме архиепископу Евлогию от 14 сентября 1921 г. – Был и ранее арестован и провел в заключении около двух месяцев. Сейчас продолжает сидеть»⁴⁴⁸. Обстоятельства августовского ареста епископа Петра не известны. Бурные события 1922 г. (кампания изъятия церковных ценностей, арест Патриарха, захват церковной власти обновленцами) произошли в отсутствие Преосвященного Петра в столице, он был выслан в город Великий Устюг Вологодской губернии. Период великоустюжской ссылки на данный момент остается наименее документированным в биографии священномученика Петра: в то время он был еще рядовым епископом и большого внимания в себе не привлекал.

В августе 1923 г. епископ Петр вернулся в Москву. По свидетельству А. Д. Самарина – бывшего обер-прокурора Святейшего Синода, весьма авторитетного в консервативных церковных кругах, епископ Петр был освобожден досрочно, за несколько месяцев. «Ничем не выдающийся, но честный», – характеризовал Самарин Преосвященного Петра в письме неустановленному заграничного церковному деятелю в мае 1924 г.⁴⁴⁹ По возвращении в Москву епископ Петр вновь был приближен святителем Тихоном к себе. 28 сентября 1923 г. Патриарх подписал указ: «Преосвященного Петра, Епископа Подольского, викария Московской епархии, возвести во Архиепископа Подонского и Подольского (епископами Сарскими и Подонскими до XVI века именовались предшественники Крутицких митрополитов – свящ. А. М.) и назначить членом Высшего Церковного Управления»⁴⁵⁰ (имелся в виду учрежденный в августе 1923 г. временный Синод при Патриархе из нескольких архиереев). Однако в ноябре того же года архиепископ Петр едва не был снова выслан (ГПУ даже назначило день), и лишь благодаря энергичному ходатайству Святейшего Тихона перед Наркомюстом эта высылка не состоялась (власть удовлетворилась отправкой на Соловки другого ближайшего помощника Патриарха – архиепископа Илариона (Троицкого))⁴⁵¹. 30 ноября 1923 г. избежавший ссылки архиепископ Петр постановлением Святейшего Патриарха и Священного при нем Синода был назначен управляющим Богоявленским монастырем города Москвы⁴⁵². (Правда, судя по всему, это назначение состоялось лишь на бумаге из-за нежелания церковной общины при монастыре иметь своим настоятелем кого-либо из архиереев вообще по причине скудости средств, о чем она «с сыновней почтительностью» писала Патриарху⁴⁵³.)

В январе 1924 г. на несколько дней из заключения были освобождены митрополит Арсений (Стадницкий) и архиепископ Никандр (Феноменов), проходившие по одному делу с Патриархом Тихоном. За это время архиепископ Никандр, бывший до ареста в 1922 г. «правой рукой» Патриарха, побывал у Святейшего Тихона и выразил пожелание уйти с Крутицкой кафедры⁴⁵⁴. Патриарх удовлетворил его прошение и тут же назначил на эту кафедру архиепископа Петра. 24 января Патриарх Тихон направил в адрес своего Синода собственноручно написанное распоряжение следующего содержания: «Согласно словесной просьбе Высокопр[еосвященного] Никандра, архиепископа Крутицкого, об увольнении его временно на покой по болезненному состоянию, признаю нужным уважить просьбу Высокопр[еосвященного] Никандра и назначить архиепископом Крутицким, управляющим Московской епархией Высокопр[еосвященного] Петра, архиепископа Подонского и Подольского»⁴⁵⁵. На следующий день, 25 января 1924 г., Синод принял постановление: «Заслушав настоящее предложение, Священный Синод постановил – о состоявшемся распоряжении Святейшего Патриарха дать знать Высокопреосвященным архиепископам Никандру и Петру Подольскому, а равно для дальнейших распоряжений дать знать Московскому Епархиальному Совету»⁴⁵⁶. Постановление подписали Патриарх Тихон и члены Синода архиепископы Серафим (Александров), Тихон (Оболенский) и сам Петр (Полянский).

По данным осведомления ОГПУ (неназванного лица, внедренного в окружение Патриарха), вскоре после назначения архиепископа Петра управляющим Московской епархией у него произошли столкновения с председателем Епархиального совета протоиереем Василием Виноградовым и (что было много опаснее) с председателем V («ликвидационного») отдела НКЮ П. А. Красиковым по вопросу о поминовении Патриарха Тихона за богослужением: «Архиепископ Петр требовал, чтобы поминовение продолжать и поэтому распространил свое “разъяснение» к циркуляру Наркомюста № 264 (правильно – № 254 – свящ. А. М.), за что т. Красиков привлек его к суду и дело [о] нем передал Прокурору. П. Виноградов в присутствии членов Епархиального Совета и посторонних лиц публично упрекал арх[иепископа] Петра в самодержавии и заявил, что “он не потерпит самодержавных архиереев». Архиеп[ископ] Петр в свою очередь прямо указал Виноградову, что он может его сместить с должности Председателя Епархиального Совета, Виноградов ответил ему, что у него коротки руки. Есть серьезные основания ожидать ухода арх[иепископа] Петра от управления Епархией»⁴⁵⁷.

Упомянутым циркуляром Наркомюста № 254 от 8 декабря 1923 г. «публичное чествование лиц, осужденных или находящихся под судом за совершение тяжких государственных преступлений» объявлялось уголовно наказуемым деянием. Для «непонятливых» в циркуляре разъяснялось, что он действителен «в частности, в отношении гр. Белавина (Тихона)»⁴⁵⁸. Показательно, что архиепископ Петр, сам незадолго до того едва не высланный, безбоязненно выступил в защиту Патриарха, «распространил свое “разъяснение"» к циркуляру Красикова, за что тут же был тем привлечен к суду. Ожидаемый осведомителем ОГПУ уход архиепископа Петра от управления епархией, однако, по каким-то неясным причинам тогда не состоялся, равно как и суд над ним. Вслед за этим обстановку несколько разрядило распоряжение Патриарха, исключавшее его собственное имя из богослужебного поминовения (точнее, оставлявшее поминовение Патриарха Московского без указания имени после Восточных Патриархов). Тем же патриаршим распоряжением от 9 февраля 1924 г. в церквях Москвы и Московской губернии вводилось поминовение архиепископа Петра за богослужением как «господина нашего». Введенная тогда формула звучала так: «Еще молимся о Святейших Патриарсех Православных Константинопольском, Александрийском, Антиохийском, Иерусалимском и Московском и о господине нашем Высокопреосвященнейшем Петре, архиепископе Крутицком»⁴⁵⁹.

Вскоре последовало еще одно служебное повышение Высокопреосвященного Петра: 22 марта 1924 г. его и двух других входивших в Синод архиепископов Патриарх Тихон «в ознаменов[ание] прекращения Президиумом ЦИК Его (Святейшего Патриарха – свящ. А. М.) след[ственного] дела и за отлично [слово неразб.] полезн[ую] службу Ц[еркви] Б[ожией]» возвел в сан митрополита⁴⁶⁰. «Вы пять лет не прослужили. Но все-таки Вам сан дали», – выразил по этому поводу митрополиту Петру свое недоумение следователь, допрашивавший его в декабре 1925 г.⁴⁶¹ Недоумение это было, однако, не очень уместным: своему сану Высокопреосвященный Петр с учетом его выслуги лет в Учебном комитете Святейшего Синода вполне соответствовал, не говоря уже том, что он был членом Синода и Наместником Патриарха.

Деятельность Патриаршего Управления сопровождалась постоянными провокациями ОГПУ, направленными, с одной стороны, на его дискредитацию, с другой, – на полное подчинение своему контролю. Одной из самых опасных для Церкви провокаций такого рода весной 1924 г. стало навязывание Патриарху «примирения» с самым, вероятно, одиозным обновленческим деятелем – главой так называемой «Живой Церкви» «протопресвитером» В. Красницким. В обмен на принятие последнего в общение и включение его в восстанавливаемый Высший Церковный Совет Е. А. Тучковым – начальником 6-го («церковного») отделения Секретного отдела ОГПУ – Патриарху обещалась легализация и освобождение значительного числа репрессированного духовенства. Святитель Тихон колебался. В этой ситуации, по свидетельству А. Д. Самарина, Высокопреосвященный Петр занял весьма твердую позицию. «В патриаршем синоде, – писал Самарин в мае 1924 г. в уже упоминавшемся письме за границу, – против принятия Красницкого с полной определенностью выступил Арх[иепископ] Петр Полянский, заявивший в присутствии Тучкова и Красницкого, что он на это ни за что не согласится и выйдет из состава синода, как только это произойдет. Арх[епископ] Серафим держался двусмысленно; не возражая против принятия Красницкого, он требовал, чтобы его воссоединению с Церковью предшествовало серьезное покаяние. Виноградов же оказался ярым защитником требований Тучкова, беспрестанно напевая Патриарху о том, как это было бы выгодно для Церкви и как было бы красиво ко дням Св[ятой] Пасхи на все излить елей всепрощения».

Опасность, грозившая Церкви в тот момент, всколыхнула многих. Под воздействием звучавших протестов Патриарх Тихон стал склоняться к отказу от переговоров с Красницким. Тут же последовали репрессии. «Ответом на этот отказ, – продолжал свое повествование А. Д. Самарин, – был обыск почти у всех проживающих в Москве епископов и арест 8-ми из них (еп[ископов] Феодора (Поздеевского – свящ. А. М.), Гурия (Степанова – свящ. А. М.), митр[ополита] Серафима Чичагова и др.) – все таких, которые убеждали Патриарха не поддаваться настояниям Тучкова. Двое скоро были освобождены, остальным предстоит ссылка. После этого Патриарх согласился принять Красницкого единолично после покаяния, но к нему снова стали являться депутации с просьбой не делать этого. Во вторник 13-го мая Красницкий был у Патриарха за окончательным ответом, но вел себя с такою наглостию, что Патриарх отказал ему в принятии и прервал с ним дальнейшие разговоры. В среду 14-го мая митр[ополит] Петр, митр[ополит] Серафим и митр[ополит] Сергий были увезены ГПУ, где им было поставлено в вину, что они своим влиянием помешали Патриарху исполнить желание советской власти. Митр[ополит] Петр должен был подписать обязательство выехать в следующий вторник 20-го мая в Зырянский край, а митр[ополит] Серафим задержан ГПУ». О едва не состоявшейся высылке митрополита Петра в Зырянский край до обнаружения письма Самарина ничего известно не было. Сам бывший обер-прокурор на момент написания письма еще не знал, чем закончится интрига с Красницким, и лишь выражал опасение, что «Патриарх, совершенно изолированный, не устоит перед новым натиском»⁴⁶².

Святейший Тихон действительно в очередной раз уступил и 19 мая обратился с посланием к православным архиереям, в котором призвал их «организовать Епархиальные Советы [...], которые в первую очередь озаботятся делом подготовки очередного Поместного Собора Российской Церкви». «В составе означенных епархиальных Советов, – гласило далее патриаршее послание, – следует избрать представителей духовенства и мирян епархий, как доселе твердо стоявших на канонических основах Поместного Собора 1917–1918 гг., так и вошедших ныне в общение с Нами лиц, состоящих в революционной группе православного белого духовенства и мирян “Живая Церковь"»⁴⁶³. Видимо, именно этим соблазнительным патриаршим посланием митрополит Петр был избавлен от зырянской ссылки, равно как и ряд других архиереев. Власть, крайне заинтересованная в том, чтобы соглашение Патриарха с Красницким все же состоялось, пошла даже на досрочное освобождение иерархов, намеченных Святейшим Тихоном для включения в Священный Синод. Одним из них был митрополит Казанский Кирилл (Смирнов). Весьма ярко его действия в той ситуации описаны очерке Е. В. Апушкиной «Крестный путь преосвященного Афанасия (Сахарова)»: «Еще при жизни Святейшего Тихона в 1924 г. Вл[адыка] Кирилл возвращался из Зырянского края, и ему было предписано явиться в Москву к Тучкову, никуда по дороге не заезжая. Однако Владыка Кирилл первым делом все же отправился к Патриарху, который только что подписал согласие принять в общение обновленца Красницкого. На вопрос, зачем Святейший это делает, м[итрополит] Кирилл услышал ответ: “Я болею сердцем, что столько архипастырей в тюрьмах, а мне обещают освободить их, если я приму Красницкого». На это Владыка Кирилл сказал: “Ваше Святейшество, о нас, архиереях, не думайте. Мы теперь только и годны на тюрьмы...» Святейший вычеркнул фамилию Красницкого из только что подписанной бумаги»⁴⁶⁴.

В действительности, точку в истории с Красницким Патриарх поставил несколько позднее визита к нему митрополита Кирилла, что, однако, не умаляет заслуги Казанского святителя. За срыв интриги Тучкова он вновь был отправлен в Зырянский край. Митрополит Петр был оставлен в Москве, хотя вполне мог отправиться туда же. Патриарх Тихон по достоинству оценил поведение их обоих и, составляя на Рождество 1924/1925 г. на случай своей кончины очередное (оказавшееся последним) завещательное распоряжение о преемстве высшей церковной власти, поставил на первое место в списке кандидатов в Местоблюстители Патриаршего Престола митрополита Кирилла, а на третье – митрополита Петра. Вторым в этом завещании был указан находившийся в ссылке в Нарымском крае старейший иерарх Русской Православной Церкви – митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский)⁴⁶⁵. Поскольку два первых кандидата – митрополиты Кирилл и Агафангел – были вдали от Москвы и не могли вступить в управление Церковью, митрополит Петр оказывался наиболее вероятным преемником святителя Тихона.

Конечно, быстрое продвижение Преосвященного Петра вверх по иерархической лестнице не могло не возбудить у некоторых чувства зависти. Не только сотрудники ОГПУ не могли взять в толк, как это можно менее чем за пять лет из мирянина стать митрополитом, да еще и Патриаршим Наместником. По словам обновленца Александра Введенского, «митрополит Серафим тверской (тихоновец) выразился о нем так: “Не могло быть хуже преемника"»⁴⁶⁶. Все то, что известно о митрополите Тверском Серафиме (Александрове) – члене Синода, навязанном ОГПУ Патриарху Тихону, – позволяет предполагать, что в данном случае Введенский, вопреки своему обыкновению, не сильно насочинял.

Обновленческому «митрополиту-благовестнику» вторил епископ-иезуит Мишель д’Эрбиньи, побывавший осенью 1925 г. в Москве и немало повращавшийся в ее церковных и околоцерковных кругах: «Много старых епископов с большими белыми бородами, получив сами посвящение лет двадцать или тридцать тому назад, смотрят с недоверием на современного главу тихоновской иерархии, который еще в 1919 был простым светским чиновником. Петр Полянский действительно проходил свою карьеру как светский чиновник св. синода. Достигнув чина, который по русской табели о рангах соответствует чину генерала, он должен был выйти в отставку. Тогда он заявил патриарху Тихону о своем решении принять монашество, если будут приняты во внимание его личные пожелания». Высокопоставленный иезуит не раскрывал, откуда ему известны такие подробности памятного разговора Петра Полянского с Патриархом, и продолжал далее, путаясь в датах: «Что верно, так это то, что, надев рясу в 1918, он был тотчас же назначен инспектором всех монастырей московской иерархии, посвящен во епископа в 1920, а потом назначен митрополитом с полной уверенностью остаться постоянно в Москве в качестве викария патриарха. Он носил титул митрополита Крутицкого и как старый чиновник, отлично знающий церковные дела, он был драгоценен на своем месте, он помогал слабеющей памяти патриарха и по существу заменил его с титулом блюстителя патриаршего престола. Титул этот, согласно решениям собора 1917, должен был быть эфемерен и ограничиваться максимум тремя месяцами. Он носит его уже девять месяцев и, видимо, будет носить всегда, но блюститель патриаршего престола, никем не избранный, вызывает большие сомнения во многих из тихоновцев»⁴⁶⁷.

Правдой в этих словах было то, что митрополит Петр оказался драгоценен для Патриарха. И это, действительно, нравилось не всем, в том числе были недовольные выбором Патриарха и среди православных иерархов. Однако, вопреки д’Эрбиньи, много архиереев, «получивших посвящение лет двадцать или тридцать тому назад», выражать митрополиту Петру недоверие не могли уже по той простой причине, что таковых тогда в наличии (в Москве и центральных областях) много и не было: всего несколько человек. Самым известным из них был митрополит Сергий (Страгородский), но он как раз митрополита Петра поддерживал. Упомянутый же Введенским митрополит Серафим (Александров) к старейшим иерархам отнюдь не принадлежал, сам получил архиерейскую хиротонию только в 1914 г.

Вообще более других «сомнения» в отношении митрополита Петра высказывал не такой уж старый и «больше-белобородый» епископ Можайский Борис (Рукин, 1879 года рождения и 1923 года поставления). Причем одними словами он не ограничивался, но и активно действовал против Крутицкого митрополита. Примечательна характеристика, которую дает епископу Борису М. Е. Губонин (цитируемый фрагмент содержится не в очерке «Кифа», а в другой, еще не опубликованной части сборника «Современники о Патриархе Тихоне»): «С середины 1920-х гг., когда Е. А. Тучковым был накрепко посажен управлявший до того Сретенским монастырем, епископ Верейский Иларион (Троицкий), обязанности настоятеля принял на себя другой московский викарий, епископ Можайский Борис (Рукин), экспансивный и увлекающийся человек (кстати, и кокаинист)»⁴⁶⁸. Последнее «кстати» немалое объясняет в дальнейшем поведении епископа Бориса. По всей видимости, ему не давала покоя мысль, что, в определении Поместного Собора «О правах и обязанностях Святейшего Патриарха Московского и всея России» от 8 декабря 1917 г. было прописано: «Патриаршею областью управляет, по указаниям Патриарха, патриарший Наместник, с титулом архиепископа Коломенского и Можайского»⁴⁶⁹. Именно так: Коломенского и Можайского, а не Крутицкого. Епископ Борис, как Можайский, сам был не прочь стать Наместником Патриарха и видел в митрополите Петре своего соперника. Позднее, в феврале 1926 г., епископ Борис, ссылаясь на определение Всероссийского Священного Собора 1917–1918 гг., объявил- таки о том, что вступает в управление церквами города Москвы и Московской епархией⁴⁷⁰. Однако интриги епископа Бориса против митрополита Петра начались еще при жизни Патриарха Тихона. Это можно понять из показаний самого епископа-кокаиниста, которые он дал в ноябре 1925 г. начальнику Секретного отдела ОГПУ Т. Д. Дерибасу. Учитывая, сколь негативную роль в дальнейшем сыграл епископ Борис в судьбе митрополита Петра в частности и истории Русской Церкви в целом, стоит обратить на его показания особое внимание.

«Мы с Вами здесь будем говорить не как при допросе, но Вы должны мне говорить так, как будто это была чисто беседа», – «задушевно» предварил допрос епископа Бориса Дерибас, и тот, словно не понимая, что перед ним злейший враг Церкви, начал подробно рассказывать о своих взаимоотношениях с митрополитом Петром: «У меня уже с прошлого (1924-го – свящ. А. М.) года были некоторые неприятности и трения, еще при патриархе Тихоне. Он упрекал меня, что я собираю против него подписки, и высказался, что я хочу занимать его место. И вообще, он как-то вел себя так, что я старался его избегать». Можно заметить, что епископ Борис не отрицал своего стремления занять место митрополита Петра, чуть дальше он прямо подтвердил, что действительно собирал подписки против него. «Мне этот человек, я не буду говорить как о личности, а вообще, очень не нравится. И после всех этих трений, которые у нас были с ним, наш разговор носил чисто деловой характер. Постольку поскольку я любил и глубоко уважал патриарха, я не мог переварить этого человека. Он особенно досадовал на меня тем, что я хорошо относился к патриарху и также его отношения были ко мне очень хорошие, и мне кажется, что это было поводом того, что у нас с ним были несколько раз столкновения. Мне вообще все это не нравилось, и я чувствовал, что у нас из этого всего вытекает что-то неладное. Я как-то раз, точно не помню, пришел к патриарху. Открываю дверь, и мы встретились с Петром. Разговор у нас был довольно таки личного характера. Он обвинял меня в том же, что и раньше, и стал кричать, что вся власть в его руках и что он теперь всесильный. Но я ему ответил, что если патриарх еще жив, то мало что у нас еще может быть таких, но всем им нужно будет отвечать за свои дела. Но он так вел себя, что я считал просто нужным уйти». Степень неприязни епископа Бориса к митрополиту Петру хорошо видна, хотя, естественно, в своих показаниях он стремился выставить себя в наиболее лучшем свете. «Разве кому-нибудь было известно, что патриарх себе думает назначить Заместителя?» – спросил допрашивающий. «Нет, не было известно. Я ведь сказал тогда, что патриарх жив, с ума не сошел и Заместителя не назначил. На это он мне говорил, что он надеется еще при жизни его стать Заместителем. И он меня опять упрекал, что я собирал против него подписки, на что я ему говорил, что я это делаю открыто и ничуть не тайно»⁴⁷¹.

Конечно, к одной лишь зависти, проявляемой открыто, как у епископа Бориса Можайского, или скрыто, как у митрополита Серафима Тверского, причины трудностей, с которыми столкнулся Патриарший Наместник, не сводились. Определенные сомнения в отношении митрополита Петра, но совсем по другим мотивам, поначалу были и у церковных ревнителей, главным местом сосредоточения которых в Москве был Данилов монастырь. Московский благочинный протоиерей Константин Скворцов в декабре 1925 г. показал на этот счет: «Ходили слухи, что настоятель Даниловского монастыря Феодор Поздеевский [...] одно время расходился во взглядах с патриархом и был против назначения митр[ополита] Петра, но потом с назначением мит[рополита] Петра примирился и не имел ничего против»⁴⁷².

Подозрения по адресу Крутицкого митрополита не в последнюю очередь возбуждались из-за того, что в последний год своей жизни Патриарх Тихон, помимо ведения чисто церковных дел, возложил на своего Наместника еще и тягостную обязанность быть посредником между ним и ОГПУ. По этому поводу митрополит Петр писал в январе 1926 г. Е. А. Тучкову: «Наши, напр[имер], с митрополитом Серафимом Тверским при Патриархе Тихоне частые посещения ГПУ истолковывались далеко не в нашу пользу, а м[итрополита] Серафима народная молва прозвала даже “Лубянским митрополитом"»⁴⁷³.

Что касается митрополита Серафима (Александрова), то здесь народное чутье не ошибалось: как минимум с 1922 г. он был тайным осведомителем ГПУ и теперь некоторые его донесения опубликованы⁴⁷⁴. Свои виды эта организация имела, разумеется, и на митрополита Петра. Тучков надеялся, что малоизвестный за пределами Москвы, молодой по хиротонии и не имевший в церковных кругах того авторитета, который был у Патриарха Тихона, Крутицкий митрополит подчинится его давлению и будет проводить угодную ОГПУ политику. В феврале 1925 г. Тучков писал в докладе Сталину и другим партийным вождям: «В настоящее время тихоновщина – наиболее сильная и многочисленная из оставшихся в СССР антисоветских группировок. Однако, в связи с болезнью (довольно серьезной) и возможной его смертью, положение тихоновщины может резко измениться к худшему, так как лишенная авторитетного руководящего лица эта группа окажется состоящей из враждующих за власть больших и маленьких групп»⁴⁷⁵. Одну из таких групп, по замыслу Лубянки, очевидно, и должен был возглавить митрополит Петр.

Однако уверенности в том, что Крутицкий митрополит станет исполнителем его замыслов, у Тучкова не было, и одновременно, на случай неудачи с вовлечением митрополита Петра в интриги ОГПУ, 6-ое отделение Секретного отдела вело в отношении него целых две агентурных разработки. В списке этих разработок, поданном Тучковым начальнику СО ОГПУ Дерибасу 17 марта 1925 г., на первом месте значилась мифическая «Шпионская организация церковников», рожденная злокозненной фантазией лубянских деятелей и возглавляемая якобы Патриархом Тихоном, митрополитом Петром и архиепископом Феодором (Поздеевским), на девятом – нелегальный «Совет благочинных г. Москвы», руководимый митрополитом Петром. Всего – 46 агентурных разработок, из которых стоит еще обратить внимание на третью, которая впоследствии также была связана с митрополитом Петром: «правые» – «группа черносотенного реакционного епископата, воюющего даже с Тихоном за признание последним своей вины перед Соввластью», около которой «группируются реакционные крупные миряне, как напр[имер], б[ывший] обер-прокурор Синода Самарин»⁴⁷⁶.

Тянуть с завершением первой разработки в ОГПУ не стали, и уже через десять дней, 27 марта, Тучков писал про «группу правых церковников, подготовлявшуюся к новому антисоветскому выступлению церкви на Вселенском соборе»: «Участники в ней – патриарх Тихон, митрополит Полянский Петр, профессор церковник Попов [...] и др. Группа приготовила ряд материалов для антисоветского выступления на предстоящем в мае месяце в Иерусалиме соборе. Имела отношения шпионского характера с АРА и с представителями Англии, которым передавала сведения о положении церкви в России, о репрессиях по отношению к духовенству, о состоянии религиозного фанатизма среди отсталых масс и т. д. В виду важности ударного характера группа ликвидирована. Следствие подтвердило все изложенное»⁴⁷⁷.

Из последних слов Тучкова вытекало, что следствие по делу «Шпионской организации церковников» к тому моменту уже в основном завершилось (приговоры при этом еще вынесены не были). Патриарх Тихон также был привлечен к нему и 21 марта 1925 г. допрошен на Лубянке. Протокол допроса был приобщен к прежнему многотомному делу Патриарха⁴⁷⁸. Следствие в отношении архиепископа Феодора, периодически затухая, тянулось еще с апреля 1924 г.⁴⁷⁹ Отдельное дело было заведено на профессора И. В. Попова и остальных «шпионов». Не находится, однако, никаких следов того, что к этому делу был привлечен и подвергнут допросам митрополит Петр, хотя вопросы о нем следствием задавались⁴⁸⁰. Это кажется странным, поскольку в сводках Тучкова он фигурировал как второе (после Патриарха) лицо в «ликвидированной шпионской группе».

В действительности, митрополит Петр тогда (весной-летом 1925 г.) также не избежал следствия и приговора. В составленном в мае 1926 г. обвинительном заключении по следующему делу митрополита Петра глухо сказано, что он был в 1925 г. приговорен условно Особым Совещанием к трем годам высылки в Киркрай⁴⁸¹ (Киргизский край был в том же году переименован в Казахстан). Очевидно, этот приговор и стал результатом якобы причастности Крутицкого митрополита к мифической «Шпионской организация церковников». Сведения об этом условном приговоре не афишировались (церковные историки на него тоже внимания не обратили), однако, митрополит Петр, несомненно, про него знал и прекрасно понимал, как легко он может перестать быть условным.

Поставив весной 1925 г. митрополита Петра в положение подследственного, власть (в лице ОГПУ), очевидно, считала, что он находится у нее на «коротком-поводке». По этой причине, когда на Благовещение 1925 г. святитель Тихон скончался, она не стала препятствовать его вступлению в исполнение местоблюстительских обязанностей. Политбюро ЦК РКП(б), приняв 8 апреля постановление о порядке публикации сообщения о смерти Патриарха, вопрос о его преемнике рассматривать не стало⁴⁸². 9 апреля митрополит Петр направил председателю ЦИК СССР М. И. Калинину следующую записку: «Вступая в управление Православной Русской Церковью, долгом почитаю, как гражданин СССР, препроводить Вам прилагаемую при сем копию акта от 7 января 1925 г., собственноручно написанного почившим первоиерархом Русской Православной Церкви Патриархом Тихоном, коим на случай его кончины Патриаршие права и обязанности переданы мне как Местоблюстителю Патриаршего места. Патриарший Местоблюститель Петр, митрополит Крутицкий»⁴⁸³. Следует заметить, что митрополит Петр действовал здесь в соответствии с предписанием соборного определения «О Местоблюстителе Патриаршего Престола» от 10 августа 1918 г., 4-й пункт которого гласил: «Местоблюститель незамедлительно об освобождении Патриаршего Престола и о своем избрании доводит до сведения государственной власти»⁴⁸⁴. Записка митрополита Петра Калининым была принята к сведению и спущена вниз по советским инстанциям (главе Секретариата по делам культов при Президиуме ЦИК П. Г. Смидовичу и т. д.) без каких-либо практических последствий, что означало молчаливое согласие с новым статусом Крутицкого митрополита.

Епископ Борис (Рукин) позднее писал: «Следуя завещанию Св. Патриарха Тихона, епископы, собравшиеся на погребение Патриарха, признали Местоблюстителем патриаршим митрополита Крутицкого Петра [...]. И только после этого признания епископами м[итрополит] Петр вступил в отправление обязанностей Местоблюстителя»⁴⁸⁵. В действительности, как видно из письма Калинину, к исполнению местоблюстительских обязанностей митрополит Петр приступил сразу же, не дожидаясь утверждения архиереями передаточного акта. Времени ждать не было: необходимо было организовывать траурные мероприятия и возглавлять их. Согласно показаниям епископа Бориса, в те апрельские дни состоялось три собрания епископов, на которых обсуждался вопрос о местоблюстительстве. Два первых – до погребения почившего Патриарха, третье – после (на первое и второе епископа Бориса не позвали, на третье он раздосадованный сам не пошел)⁴⁸⁶. В результате, 12 апреля 1925 г., в день погребения Святейшего Патриарха сонмом архипастырей был подписан исторический акт: «Убедившись в подлинности документа и учитывая 1) то обстоятельство, что почивший Патриарх при данных условиях не имел иного пути для сохранения в Российской Церкви преемства власти и 2) что ни митрополит Кирилл, ни митрополит Агафангел, не находящиеся теперь в Москве, не могут принять на себя возлагаемых на них вышеприведенным документом обязанностей, Мы, Архипастыри, признаем, что Высокопреосвященный митрополит Петр не может уклониться от данного ему послушания и во исполнение воли почившего Патриарха должен вступить в обязанности Патриаршего Местоблюстителя»⁴⁸⁷.

Первым этот акт подписал митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский). К тому времени он в значительной мере восстановил свой авторитет среди российских иерархов, сильно подорванный в 1922 г. его отпадением в обновленческий раскол. Поддержка со стороны митрополита Сергия имела в тот момент для митрополита Петра немаловажное значение. Существует свидетельство, что именно он и убедил епископов, собравшихся на погребение святителя Тихона, не дожидаться возвращения из ссылки митрополитов Кирилла или Агафангела и сразу утвердить Местоблюстителем Крутицкого митрополита. Один осведомленный автор писал в ноябре 1927 г. о митрополите Петре, что «его на местоблюстительское кресло избрали не без содействия м[итрополита] Сергия, под благовидным предлогом в свое время отклонившего первых двух кандидатов: м[итрополита] Кирилла и м[итрополита] Агафангела»⁴⁸⁸.

Святой митрополит Кирилл, узнав о произошедшем, хотя и счел свой отвод недостаточно обоснованным, смиренно его принял. В 1930 г. он дал на этот счет следующие показания: «Здесь (в Усть-Сысольске в мае 1925 г. – свящ. А. М.) мне стало известно, что Местоблюстителем Патриаршим является м[итрополит] Петр, т[а]к к[а]к ни меня, ни м[итрополита] Агафангела при смерти Патриарха в Москве не оказалось. Хотя для меня остается и сейчас непонятным, почему отсутствие в Москве могло быть препятствием к исполнению обязанностей Патриаршего Местоблюстителя (в 1926-м митрополит Сергий почти год исполнял эти обязанности, находясь в Нижнем Новгороде, – свящ. А. М.), но раз епископатом, бывшим в Москве при погребении Патриарха, местоблюстительство возложено было на м[итрополита] Петра, то я с любовию признал это для себя обязательным и до сих пор мыслю себя в каноническом и молитвенном с ним общении как [с] первым епископом страны»⁴⁸⁹. С признанием местоблюстительства митрополита Петра со стороны митрополита Агафангела дело вышло сложнее, но оно также состоялось (об этом еще пойдет речь).

М. Е. Губонин отмечал, что из числа присутствовавших при погребении Патриарха архиереев не поставили свои подписи под актом о признании митрополита Петра Местоблюстителем два иерарха: митрополит Серафим (Чичагов) и епископ Венедикт (Плотников), управлявший тогда Петроградской епархией⁴⁹⁰. Поведение в тот траурный день первого из них, «знавшего себе цену (может быть, более, чем это следовало) и не упускавшего случая в иерархической среде подчеркнуть свое, какое-то особое достоинство», рассмотрено Михаилом Ефимовичем в очерке «Кифа» достаточно подробно⁴⁹¹. Конечно, биографию священномученика Серафима эти подробности не украшают, но он впоследствии претерпел много тяжких страданий за веру и мученическую кончину, которые рисуют нам совсем уже другой образ. Что помешало подписать акт от 12 апреля епископу Венедикту, неясно (возможно, какие-то внешние обстоятельства). В дальнейшем, однако, эти два иерарха, несомненно, признавали митрополита Петра Местоблюстителем, что следует хотя бы из факта их признания полномочий его заместителя (митрополита Сергия) и принятия от последнего назначений на кафедры.

Митрополит Серафим (Александров), что бы он за глаза ни говорил о митрополите Петре, акт о его местоблюстительстве подписал вторым после митрополита Сергия. Подписал его, несмотря на всю свою нелюбовь к Крутицкому митрополиту, и епископ Борис (Рукин). Позднее, правда, он не вытерпел и печатно поскрежетал зубами по этому поводу: «Святейший Патриарх не имел права в своем завещании указывать Местоблюстителями ни м[итрополита] Кирилла, ни м[итрополита] Петра или передавать власть, и передача эта была, конечно, неканоничной и недействительной. При всей любви и уважении к Святейшему мы должны это засвидетельствовать»⁴⁹². Удобно, конечно, было свое больное честолюбие и личную неприязнь к Местоблюстителю прикрыть мнимой ревностью о канонах.

Еще большие, чем епископ Борис, порицания в адрес Крутицкого святителя возглашал бывший Уфимский епископ Андрей (Ухтомский), и тоже – под видом радения о канонической чистоте. «Я не считаю митрополита Петра Крутицкого способным понимать церковную жизнь; это человек, который попал в монахи “по сокращению» на советской службе и способен церковную жизнь только путать. Это я предчувствовал весной 1925 года, и мое предчувствие оправдалось, – он запутал все до невозможности, – писал в 1926 г. бывший Уфимский епископ. – Кроме этих соображений, я, в силу 76-го Апостольского правила и 23-го правила Антиохийского Собора, не могу признать передачи управления всею Русскою Церковью по каким-то тайным духовным завещаниям. Эта игра в завещания совсем не канонична»⁴⁹³.

Темой несоответствия указанным правилам передачи церковной власти по завещанию, разумеется, упивались и обновленцы (выдержки из их опусов в достаточном количестве приводятся М. Е. Губониным, и умножать их здесь нет смысла).

Правила эти гласили, что «епископу не позволяется вместо себя поставляти другаго, в преемники себе, хотя бы он был и при конце жизни» (Апостольское 76-е) и что «несть праведно творити наследников епископства» (Антиохийского Собора 23-е)⁴⁹⁴. На первый взгляд, Патриарх их действительно нарушил. Однако Местоблюститель не является в полном смысле слова преемником или наследником Патриарха. Святитель Тихон не назначал нового Патриарха Московского вместо себя. Он лишь исполнил данное ему еще в январе 1918 г. поручение Собора «назначить самому временного Местоблюстителя и лиц, заменяющих его в случае отсутствия»⁴⁹⁵. Причем сделал он это, как правильно поняли епископы, участвовавшие в его погребении, исключительно по той причине, что «при данных условиях не имел иного пути для сохранения в Российской Церкви преемства власти». Препятствий для самостоятельного избрания Собором нового Предстоятеля Русской Церкви патриаршее завещание не создавало, лишь бы только этот Собор состоялся. Хотя, конечно, указывая своих кандидатов в Местоблюстители, святитель Тихон ясно давал понять, кого бы он рекомендовал поставить после себя во главе Церкви и в качестве будущего Патриарха. Недостойного впоследствии стать Патриархом не было смысла выдвигать и в Местоблюстители.

«Но в избрании митрополита Крутицкого было нарушено не только указанное церковное правило, но и воля самого патриарха Тихона, – распалялся бывший Уфимский епископ, – ибо в завещании патриарха стоят еще два имени: митрополит Кирилл и митрополит Агафангел. Почему же третий – Крутицкий – предпочтен первым двум? И кто предпочел, и кто его насильно навязал всей нашей стране “первым епископом»? Да, наша страна есть страна неограниченных возможностей и великих странных грехов вообще и подлогов, в частности, – восклицал епископ Андрей с пафосом, достойным обновленца Александра Введенского. – На все наши недоуменные вопросы может быть только один ответ: митрополит Петр очень удобен для всей этой анонимной компании, которая его избрала и посадила на место “первого епископа». Вот разгадка всех загадок»⁴⁹⁶. (Стоит заметить, что все эти словоизвержения лились осенью 1926 г. из епископа Андрея в то время, когда сам он находился на свободе в Уфе, а «удобный для всей анонимной компании» Патриарший Местоблюститель был в тюрьме, что, конечно, не могло не быть известным бывшему Уфимскому епископу.)

Однако вопреки завистникам и клеветникам, вовсе не «анонимная компания» утвердила митрополита Петра Первоиерархом Православной Российской Церкви. Под историческим актом о его вступлении в должность Местоблюстителя подписалось в общей сложности шестьдесят православных епископов – большинство из находившихся тогда на свободе и практически все, кто присутствовал на погребении Святейшего Патриарха Тихона (кроме двоих, не подписавших). Не стали исключением и иерархи, проживавшие в Даниловом монастыре, хотя ранее в этом кругу и выражался определенный скепсис в отношении митрополита Петра. По сути дела, 12 апреля 1925 г. состоялся Архиерейский Собор Русской Православной Церкви, избравший в обстановке скорбной торжественности ее нового Предстоятеля, хотя и временного. Столь ясное выражение соборной воли Российского епископата отводило любые добросовестные сомнения в каноничности местоблюстительства митрополита Петра.

ОГПУ допустило торжество погребения почившего Патриарха и утверждения митрополита Петра в должности Местоблюстителя с тем, чтобы через три дня устроить ему генеральную проверку на лояльность себе. 15 апреля 1925 г., в Страстную среду, уже после того, как епископы разъехались по местам, в «Правде» и «Известиях» было опубликовано так называемое «Предсмертное завещание Патриарха Тихона». «Завещание» намечало программу борьбы с «церковной контрреволюцией». «Мы призываем [...] церковноприходские общины, и особенно их исполнительные органы, не допускать никаких поползновений неблагонамеренных людей в сторону антиправительственной деятельности, не питать надежд на возвращение монархического строя и убедиться в том, что Советская власть – действительно Народная Рабоче-Крестьянская власть, а потому прочная и непоколебимая. Мы призываем выбирать в церковноприходские советы людей достойных, честных и преданных Православной Церкви, не политиканствующих и искренне расположенных к Советской власти. [...] Мы не можем не осуждать тех, кто в забвении Божьего, злоупотребляя своим церковным положением, отдается без меры человеческому, часто грубому политиканству, иногда носящему и преступный характер, и потому по долгу Первосвятительского служения Нашего благословляем открыть действия особой при Нас комиссии, возложив на нее обследование и, если понадобится, и отстранение в каноническом порядке от управления тех архипастырей и пастырей, кои упорствуют в своих заблуждениях и отказываются принести в них раскаяние перед Советской властью, предавая таковых суду Православного Собора»⁴⁹⁷. Ниже в «Завещании» была прописана особая программа мер против «бежавших за границу архипастырей и пастырей». При этом публикацию «Завещания» в «Известиях» предваряло сообщение, что его якобы в редакцию принесли с просьбой поместить в газете митрополиты Петр Крутицкий и Тихон Уральский.

Обновленческий «Вестник» (в лице его редактора Б. В. Титлинова) с нескрываемым злорадством писал по поводу этого документа: «“Предсмертное завещание» – не завещание, а декларация вождя тихоновской церкви, имевшая в виду окончательно сжечь старые корабли, на которых плавало патриаршество с 1918 года и остов которых продолжал торчать в тихоновском море, несмотря на “покаянные» заявления того же Тихона, уже сделанные им в 1923 году»⁴⁹⁸.

Конечно, «Завещание» не могло не вызвать смущения в церковной среде, а у кого-то и породить подозрения по адресу только что утвержденного Местоблюстителя. Распространялись слухи, что подпись под ним чуть ли не силой вырвал у Патриарха именно митрополит Петр, что ускорило кончину святителя. Визит Крутицкого митрополита к Патриарху в больницу Бакуниных на Остоженке за несколько часов до его смерти действительно имел место. Очевидно, во время их разговора речь шла, прежде всего, об обращении Патриарха, подготовка которого в тот момент была главной заботой ОГПУ, а митрополит Петр вынужден был стать посыльным от Патриарха к Тучкову и обратно. Но о характере этого последнего разговора Патриарха со своим Наместником и, главное, о его подлинном результате можно было только строить догадки (или пускать сплетни, что некоторые и начали делать).

Рассказчиков об этом разговоре было как минимум двое, причем весьма не расположенных к митрополиту Петру. Первым из них был патриарший келейник Константин Пашкевич. Позднее, в марте 1926 г., им были даны на этот счет такие показания: «Я не симпатизирую митрополиту Петру. Его небрежное отношение к патриарху особенно выявилось в последние дни Тихона. Петр все время беспокоил его и приставал к нему, присылал к нему посетителей несмотря на указания врачей о необходимости полного покоя для здоровья патриарха»⁴⁹⁹. К. А. Виноградов, знакомый Пашкевича, показал о нем в январе 1926 г.: «Недели полторы спустя (после кончины Патриарха – свящ. А. М.), на первый день пасхи, я, зайдя к нему на квартиру, застал его лежащим на кровати и сильно выпившим. Он был очень взбудоражен и говорил: “Я никак не могу успокоиться: я видеть не могу митрополита Петра: это он доконал патриарха: он его убийца» и т. д. в том же роде. Больше он ничего не объяснил. Другой, кажется, раз он же мне говорил, что Петр часа два приставал к патриарху с тем, чтобы последний подписал свое последнее послание»⁵⁰⁰. Крайняя возбужденность К. М. Пашкевича, однако, заставляет относиться к его свидетельству с осторожностью. Согласно тем же показаниям К. А. Виноградова, «Пашкевич месяца за полтора до смерти Тихона начал пьянствовать и так продолжалось до самой смерти»⁵⁰¹. Власти на руку были сведения, распространяемые Пашкевичем, поэтому он в 1926 г. недолго пробыл в заключении и был отпущен.

Другим источником слухов о митрополите Петре была врач Е. Н. Бакунина – еще одна свидетельница кончины Патриарха, опубликовавшая в 1930 г. свои воспоминания в парижской газете «Последние новости» (показательно, что власть не воспрепятствовала ее выезду за границу). Своей неприязни к митрополиту Петру Бакунина, как и Пашкевич, не скрывала и пыталась приписать подобные чувства и самому Патриарху: «Петра Крутицкого патриарх, по-видимому, не очень долюбливал, хотя в приеме ему никогда не отказывал. [...] Говорили, что патриарх недолюбливал его за то, что он слишком назойливо добивался перед ним поста московского митрополита и почти вынудил у патриарха это назначение». Она писала, как вечером в день смерти патриарха пришел митрополит Петр: «Келейник пустил его, но так как митрополит долго не уходил и о чем-то горячо говорил с патриархом, то келейник вызвал меня и сказал, что патриарх взволнован, страшно утомлен беседой и чувствует себя очень плохо. Чтобы прекратить это, я пошла к больному и у его дверей встретила Петра Крутицкого, спешно выходившего с какими-то бумагами»⁵⁰².

Впоследствии к популяризации версии Бакуниной приложил руку протоиерей Михаил Польский, писавший в 1948 г.: «По свидетельству Е. Бакуниной, в больнице, в которой умер Патриарх, за два часа до его смерти, из комнаты его выходил с бумагой в руках м[итрополит] Петр Крутицкий, после того как очень долго оставался у Патриарха и очень возбужденно о чем-то говорил с ним, так что она, как врач, шла уже прервать свидание. [...] Епископат в России знал об этой бурной предсмертной беседе и не одобрил м[итрополита] Петра за его назойливость. Однако, это завещание с дифирамбами советской власти, безусловно, служило условием согласия последней на местоблюстительство м[итрополита] Петра, и он вынужден был получить на нем подпись Патриарха»⁵⁰³. Следует, однако, иметь ввиду, что в интересах Бакуниной было не столько правдиво описать обстоятельства смерти Патриарха, сколько отвести подозрения от себя самой, поскольку многие православные были уверены, что «Патриарх Тихон умер неестественной смертью, отравленный врачами»⁵⁰⁴. Это проницательный отец Михаил Польский почему-то совершенно упустил из виду.

Через несколько лет трактовку Михаила Польского, ставшего уже протопресвитером, решительно, хотя и не называя его по имени, опроверг другой протопресвитер Зарубежной Церкви – Василий Виноградов: «Тот, кому пришло в голову это объяснение, не учел одного очень серьезного препятствия к его допущению, а именно: все, кто хорошо знал характер м[итрополита] Петра, могут свидетельствовать, что он был (во всяком случае, в период своего управления епархией) настолько благородным, мягким и деликатным человеком, что не мог допустить какого-либо “бурного» объяснения даже с последним служащим Епархиального Управления или сельским псаломщиком, как бы грубо тот ему не отвечал. Представить же себе м[итрополита] Петра в “бурном» объяснении с кем-либо из архиереев, а тем более с самим патриархом, с которым никто никогда не дерзал на что-либо подобное, это – совершенно невозможная вещь»⁵⁰⁵. Следует оговориться, что протопресвитер В. Виноградов, свидетель хотя и весьма информированный, но также не самый беспристрастный. Выше уже отмечалось, что у него еще в начале 1924 г. были столкновения с Высокопреосвященным Петром, когда тот вступал в управление Московской епархией. И впоследствии протопресвитер Василий писал про митрополита Петра не только хорошее (об этом ниже). Но и в своих критических замечаниях о Крутицком митрополите в письмах епископу Иоанну (Шаховскому) он признавал: «В действительности митр[ополит] Петр был очень милый, добрый и простой, и доступный человек [...]»⁵⁰⁶.

В своих воспоминаниях (более поздних, чем письма епископу Иоанну) протопресвитер Василий ссылался на «одно очень близкое к патриарху и патриаршему окружению лицо», находившееся «в соседнем с больничной комнатой патриарха помещении» (скорее всего, речь идет про упоминавшегося уже патриаршего келейника К. М. Пашкевича, которого протопресвитер Василий не стал называть, так как «это лицо, возможно, еще живо и находится в пределах досягаемости Советской власти»). От него отец Василий узнал «приблизительно следующее»: «Находясь в соседнем помещении, я слышал, как вошел в комнату патриарха м[итрополит] Петр и затем что-то обычным своим голосом или читал, или докладывал патриарху. О чем читал или докладывал м[итрополит] Петр, я не слыхал, да и не старался вслушиваться, т. к. ничего необычного в этом визите м[итрополита] Петра к больному патриарху не представлялось для меня. Но только я слышал, как патриарх несколько раз и притом в несколько раздраженном, повышенном тоне прерывал доклад м[итрополита] Петра замечанием – “я этого не могу» – и из этого я заключил только, что то, что читал или докладывал митр[ополит] Петр патриарху, встречено было последним решительно неодобрительно. Когда м[итрополит] Петр вышел из комнаты патриарха, с патриархом вскоре сделалось дурно и началось предсмертное состояние».

«Есть полное основание доверять, – заключал протопресвитер Василий, – вышеприведенному сообщению упомянутого мною лица, что беседа м[итрополита] Петра с патриархом имела характер обычного разговора, доклада или чтения, прерываемого репликами патриарха. И если, как сообщило это лицо, реплики патриарха – “я этого не могу» – были в несколько “повышенном и раздраженном тоне», то этот тон раздражения относился отнюдь не к м[итрополиту] Петру. Я могу засвидетельствовать, что именно в этом несколько раздраженном тоне и именно этой фразой патриарх всегда реагировал, когда Патриаршее Управление докладывало патриарху о новых провокационных требованиях, предъявляемых ему через Патриаршее Управление, и этот тон, конечно, относился не к докладчикам, а к Тучкову»⁵⁰⁷.

Можно было бы спорить, кто из двух зарубежных протопресвитеров правильнее интерпретировал последнюю встречу Патриарха с митрополитом Петром, подписал святитель Тихон пресловутое «Завещание» или не смог. Аргументы, зачастую весьма эмоциональные, выдвигались и в ту, и в другую пользу (М. Е. Губонин считал, что подписал). Некоторые (тот же протопресвитер Василий, если верить публикатору его писем) в разных жизненных обстоятельствах меняли свои свидетельства⁵⁰⁸. Для того, чтобы сделать решающий вывод до последнего времени не хватало документальных свидетельств, а именно документов с «той» стороны – стороны, которая давила на Патриарха, требуя подписать неприемлемый для него текст, и на митрополита Петра, чтобы он подтвердил его подлинность. Такие документы нашлись в следственном деле Патриарха Тихона. Из них видно, что имела место очередная провокация власти: в печати был опубликован так и не подписанный Патриархом текст. В течение недели после его смерти текст послания продолжали править деятели из Антирелигиозной комиссии и ОГПУ. Показавший это современный исследователь Д. В. Сафонов рассмотрел различные редакции «Завещания» и, сопоставив их с «Декларацией» митрополита Сергия 1927 г. и другими документами, пришел к выводу, что «так называемое “Завещательное послание» Патриарха Тихона от 7 апреля 1925 г. не было подписано Патриархом и не может быть признано подлинным, хотя при его составлении и был использован патриарший вариант текста»⁵⁰⁹. Иными словами, подложность «Завещания» доказана теперь документально. Версия о том, что митрополит Петр в результате «бурной беседы» получил подпись Патриарха под «Завещанием», таким образом, не имеет под собой никаких оснований. Что касается того варианта послания, на который Патриарх был согласен, то он так и не увидел свет. Известно только, как его характеризовало ОГПУ: «проводится систематическое учение о том, что [...] Сов[етская] Власть терпима только как попущение Божие»; «во внутренней церковной жизни верующие должны оставаться непримиримыми, не допуская компромиссов»; «художественно, в артистически тонких намеках упомянуто о приниженном состоянии церкви»; «презрительно нетерпимое отношение к самому духу Сов[етской] Власти и соврежима»⁵¹⁰. Ничего подобного в опубликованном «Завещании», естественно, не было.

В связи с этим, однако, возникает другая проблема. О том, что почивший Патриарх «Завещание» не подписал, митрополит Петр, конечно, знал, но разоблачать интригу не стал (правда, и возможностей особых для этого у него не было: никакие опровержения с его стороны советские газеты, разумеется, публиковать бы не стали). Протоиерей Михаил Польский отчасти угадал, что «завещание с дифирамбами советской власти, безусловно, служило условием согласия последней на местоблюстительство м[итрополита] Петра». Для ОГПУ уже не важно было отсутствие настоящей подписи Патриарха под этими «дифирамбами». Важно было объявить, что подпись есть, а митрополит Петр – свидетель ее «подлинности». Это было условием не только его местоблюстительства, но и свободы. Следствие по делу об измышленной ОГПУ «Шпионской организации церковников», которую он якобы тоже возглавлял, еще продолжалось. 26 апреля 1925 г. на допросе профессора И. В. Попова следователь вновь вспомнил о митрополите Петре (речь шла о подготовке VIII Вселенского Собора в Иерусалиме и составлении для него списка российских епископов): «Какое участие в составлении списков принимал митрополит Петр Полянский?» «Я просил Петра Полянского указать фамилии епископов, но ответа не успел получить. Готовился или нет митрополит Петр Полянский, я не знаю. Если Петр Полянский готовился к Собору, то это с его стороны было вполне естественно», – ответил И. В. Попов⁵¹¹. Подобные вопросы, задаваемые в то время, когда церковная Москва обсуждала, подлинно так называемое «Предсмертное завещание» или нет, были, разумеется, не случайны. Если бы вдруг Местоблюститель заявил о «Завещании» «что-то не то», он сразу бы оказался там же, где и профессор Попов. Митрополит Петр это понимал и предпочел промолчать, дабы не оставлять Русскую Церковь обезглавленной.

Протопресвитер Василий Виноградов в своих воспоминаниях (не в письмах) весьма обстоятельно рассмотрел интригу Тучкова с «Завещанием»: как он обманул митрополита Петра, сказав, что желает опубликовать текст послания, на который Патриарх согласился, но затем внес туда собственные правки (эта версия подтверждается исследованием Д. В. Сафонова). «И тут-то наступает для м[итрополита] Петра трагический момент, – писал протопресвитер Василий. – Тучков требует от него, как и от других членов Синода, согласия не отрицать подлинности напечатанного “послания», угрожая иначе немедленным их арестом и полным разгромом Патриаршего Управления. Перед лицом этих угроз м[итрополит] Петр счел за лучшее уступить, а на вопросы о подлинности послания по большей части отмалчивался и только в редких и крайних случаях (подозревая провокацию) решался и положительно утверждать, что аки бы он сам послал “послание» в редакцию»⁵¹².

ОГПУ на первых порах было довольно: можно было рапортовать начальству, что на антицерковном фронте все благополучно. В обзоре за апрель 1925 г. лубянские деятели сообщали Кремлю: «Самым крупным событием в церковной жизни за отчетный период является смерть Тихона. Большое разложение в тихоновщину внесло опубликованное завещание Тихона ввиду его советского характера. Местоблюститель патриаршего престола митрополит Петр, бывший чиновник синода, не авторитетен как чересчур явный пьяница и развратник». Голословная клевета на митрополита Петра возводилась здесь, очевидно, для того чтобы наверху не подумали о промахе ОГПУ, упустившего удобный момент обезглавить «тихоновщину». «Монархическая часть епископата заняла выжидательную позицию, считая, что Петр должен был скрыть завещание Тихона, так как, будучи сам монархистом, не мог не понимать вреда его опубликования. Развал пошел вовсю»⁵¹³.

Конечно, ОГПУ здесь преувеличивало свои достижения: скорее этот обзор отражает то, какую реакцию в Церкви на публикацию «завещания Тихона советского характера» Тучков и К° надеялись получить. Практически единодушное утверждение российским епископатом митрополита Петра Местоблюстителем (акт, составленный 12 апреля, продолжал пополняться подписями и в последующее время, об отзыве же своей подписи не заявлял никто), показывало, что никакого «развала» в Церкви не было. Митрополит Петр, однако, действительно, находился в крайне непростом положении. Ясно было, что вслед за требованием подтвердить подлинность «завещания Тихона», власть потребует шагов по реальному проведению его в жизнь. Само по себе упорное именование властью подложного патриаршего послания «завещанием» подразумевало его обязательность для преемника почившего. На этот счет год спустя в обвинительном заключении по делу митрополита Петра было сказано: «Смерть Тихона, последовавшая вскоре после выпуска послания, пресекла для него возможность предпринять какие-либо практические шаги в области осуществления намеченных им мероприятий и вместе с тем придала посланию характер обязательного завещания, указывающего направление, по которому должна была пойти политика церкви по отношению к Соввласти, и которую предстояло проводить лицу, заменившему патриарха»⁵¹⁴.

Местоблюститель весной 1925 г. стоял перед выбором: идти ли на дальнейшие уступки власти, что привело бы к сильным нестроениям в Церкви (тому самому «развалу», который так хотело видеть ОГПУ), или встать на твердую ис- поведническую позицию, что неминуемо повлекло бы его скорый арест. Митрополит Петр колебался.

Стоит отметить, что все это происходило в условиях нагнетания антирелигиозной истерии в стране. Через неделю после похорон Патриарха Тихона, в первый день Пасхи, в Москве открылся «Всесоюзный съезд безбожников», постановивший организовать одноименный союз. «Всякая религиозная организация обслуживает интересы враждебных пролетариату классов», – заявил на съезде его председатель Е. М. Ярославский⁵¹⁵. Борьба с религией приравнивалась Ярославским к классовой борьбе, а сама по себе вера – к контрреволюции. Несколькими днями ранее, на Страстной седмице, главная партийная газета «Правда» целыми разворотами публиковала омерзительный пасквиль «Новый Завет без изъяна евангелиста Демьяна»⁵¹⁶. Понятно было, что эти и подобные им акции были не частными инициативами Демьяна Бедного и Емельяна Ярославского, а важной составляющей партийно-государственной политики в отношении религии и Церкви. Разворачивать в таких условиях борьбу с «контрреволюцией» внутри Церкви и создавать для этого специальные комиссии фактически означало по-своему оказать содействие «Союзу безбожников» в его «классовой борьбе». Конечно, Местоблюститель этого не хотел.

14 мая 1925 г. в «Известиях» в рубрике «Среди церковников» была опубликована заметка «После смерти Тихона», в которой нашли отражение колебания митрополита Петра тех дней. Заметка имела форму интервью с Местоблюстителем. Конечно, надо иметь в виду, что редакция главной советской газеты могла препарировать слова митрополита Петра, как ей было угодно. Цель публикации заключалась вовсе не в том, чтобы точно передать его позицию. Скорее, редакция «Известий» (работавшая, разумеется, в тесном контакте с ОГПУ) стремилась эту позицию задать и навязать Местоблюстителю.

«В связи с последними событиями в русской церкви, – говорилось в заметке, – наш сотрудник имел беседу с митрополитом Петром Крутицким, которому сообщил:

– Среди населения циркулируют слухи о том, что заявление Тихона неподлинно и что вы никакой препроводительной бумаги к тексту завещания не посылали в редакции газет.

– Слухи эти, – ответил митрополит Петр, – никакого основания не имеют. Если об этом и говорят, то лишь две-три кликуши с Сухаревки. Что касается верующих, то они в подлинности завещания патриарха Тихона не сомневаются».

Подтверждение (действительное или измышленное) митрополитом Петром «подлинности завещания патриарха Тихона» давало основание задать ему следующий вопрос: «Когда намерены вы осуществить чистку контрреволюционного состава духовенства и черносотенных приходов, а также созвать комиссию для суда над зарубежными архиереями?»

Именно этот вопрос, а не вопрос о подлинности «Завещания», бьш главным в тот момент. От практического ответа на него зависел дальнейший ход развития истории Русской Церкви, равно как и место, которое в этой истории должен был занять митрополит Петр. Согласно «Известиям», митрополит Петр ответил так: «Для меня, как местоблюстителя патриаршего престола, воля патриарха Тихона священна, но я один не правомочен провести в жизнь эти пункты завещания. Сейчас я занят конструированием организации церковного управления, после чего немедленно будет приступлено к выполнению этих заданий»⁵¹⁷.

Видно, таким образом, что, не имея возможности открыто отвергнуть политическую программу «Завещания», митрополит Петр использовал тактику оттягивания ее проведения в жизнь под благовидным предлогом недостатка своих полномочий. Примечательно при этом, что, даже, согласно известинскому интервью, в ответ на вопрос: «Разделяет ли весь епископат точку зрения завещания Патриарха?» – Местоблюститель сказал: «На этот вопрос затрудняюсь ответить положительно. Бесед по этому поводу я не имел»⁵¹⁸. Совершенно очевидно было, что весь епископат быть солидарным с «точкой зрения завещания Патриарха» не мог, и митрополит Петр это прекрасно понимал и учитывал при выборе дальнейшего пути.

Год спустя, вернувшийся из ссылки митрополит Агафангел спрашивал посланника к нему с Украины (священника Николая Пискановского), весьма осведомленного не только в украинских церковных делах, но и московских: «Скажите, пожалуйста, Вы, видно, знаете мнение епископов, признают ли они завещание Патриарха подлинным или нет?» «Епископы этого послания не получали, а оно только было напечатано в газете, поэтому послание это не имеет обязательной силы». «Но ведь его препроводили в редакцию своими подписями два митрополита», – продолжал вопрошать второй кандидат в Местоблюстители и получил простой и весьма выразительный ответ: «Но, ведь, там могли половину добавить». На замечание украинского собеседника «там есть пункты осуждения заграничных епископов» митрополит Агафангел возразил: «Патриарх, было, создал такую комиссию». На это последовало разъяснение: «Нет, это не патриарх, а какой-то корреспондент “Известий» спрашивал м[итрополита] Петра, и тот будто бы сказал, что будет создана такая комиссия. Но об этом спрашивали м[итрополита] Петра верующие, и он ответил: “Мало ли, что там напечатают"»⁵¹⁹. Последняя фраза (оснований сомневаться в том, что митрополит Петр мог в таком ключе ответить на недоумения верующих, нет) особенно показательна: публикациям советской прессы в Церкви мало кто верил. Это отчасти облегчало положение митрополита Петра, до какого-то момента он мог отделываться отговорками: и по отношению к назойливой власти с ее «корреспондентами», и по отношению к ревнующему о Церкви народу. Но долго действовать путем оттяжек и отговорок было нельзя.

Неустойчивость положения на церковном фронте была отмечена и в сводке ОГПУ за май 1925 г.: «Смерть Тихона все еще продолжает служить источником различных толков и суждений среди церковников. Наиболее реакционная часть их смерть Тихона считает тяжелым ударом. Более примирительно настроенные к Советской власти считают смерть Тихона началом новой эры, когда на церковь прекратятся гонения за ее контрреволюционность. Большинство же держится выжидательно. Завещание Тихона многими считается неподлинным. Значительную роль в его составлении и опубликовании приписывают митрополитам Тихону Уральскому и Петру. Последним, как местоблюстителем патриаршего престола, большинство находящихся в Москве епископов недовольны и не решаются выступить против него лишь из-за боязни церковного раскола. Петр, ища поддержки, пытается опереться на правых церковников (даниловцы), которые стараются забрать его под свое влияние. В провинции митрополит Петр малоизвестен»⁵²⁰. Действительно, настроения в Церкви были разными, и отношение к митрополиту Петру также было неодинаковым. Все ждали большей определенности. Влиять на Местоблюстителя пытались не только «правые», не меньшую активность проявляли и связанные с ОГПУ «левые». Бремя выбора, лежавшее на митрополите Петре как на Предстоятеле Церкви, было крайне тяжелым.

Приговор профессору И. В. Попову по делу «Шпионской организация церковников» был вынесен только в середине июня 1925 г., мученик Иоанн получил три года концлагеря⁵²¹. Одновременно архиепископ Феодор (Поздеевский) был приговорен к трем года ссылки в Киркрай (Казахстан)⁵²². Видимо, в это же время и митрополит Петр получил свой аналогичный приговор (только условный). Период его колебаний заканчивался. Надеждам ОГПУ превратить его в свое послушное орудие сбыться было не суждено.

В обвинительном заключении по делу митрополита Петра, составленном уполномоченным 6-го отделения СО ОГПУ А. В. Казанским в мае 1926 г., о выборе Местоблюстителем пути, в характерных для Лубянского ведомства выражениях говорилось так: «Известный, да и то не всем церковникам, как синодский чиновник в царское время, и человек не без грехов, непопулярный даже среди либерального духовенства, Полянский очутился в невыгодном положении, не имея возможности ни на кого опереться. Черносотенная оппозиция приняла все меры к дискредитации Петра, ожидая с его стороны продолжения взятой Тихоном линии». (Имеется в виду линия, якобы обозначенная Святейшим Патриархом в так называемом «Предсмертном завещании».) «Вскоре Петр был поставлен перед дилеммой: или вести взятую Тихоном линию при наличии постоянной сильной оппозиции черносотенцев и утерять всякий вес, или же сохранить свое положение, идя с последними и во всем разделяя их политику. Петр выбрал второе. Начав с замалчивания и игнорирования завещания Тихона и с постепенного осуществления некоторых церковных взглядов черносотенцев (очевидно, имеется ввиду выступление митрополита Петра против обновленцев – свящ. А. М.), он вскоре положил конец всякой травле с их стороны и даже начал пользоваться серьезной поддержкой, еще более усилившейся, когда он, начиная с осени 1925 года, перешел к проведению линии черносотенцев и в области политической»⁵²³.

Переводя с чекистского языка на церковный, можно сказать, что митрополит Петр выбрал путь исповедника и не пошел на поводу у врагов Церкви. Еще, когда был жив Патриарх Тихон, Крутицкий митрополит характеризовал его положение следующим образом: «Святейший в настоящее время находится в ужасных условиях, именно между молотом и наковальней. С одной стороны нужно подчиниться гражданской власти, а с другой, – в церковных делах ей никак нельзя подчиняться, ибо она безбожна и ведет к разрушению Церкви»⁵²⁴. После кончины Святейшего Тихона «между молотом и наковальней» оказался сам митрополит Петр. Как видно, понимание того, что в церковных делах безбожной власти нельзя подчиняться, у него изначально было совершенно ясное. Но понимать умом эту азбучную истину – одно, а начать действовать в соответствии с ней во главе Церкви – совсем другое. Будучи уже в тюрьме, Патриарший Местоблюститель в своем письме Тучкову в январе 1926 г. описал свой выбор так (естественно, он старался писать максимально сдержанно по отношению к власти, не указывая на то, что она безбожна и ведет к разрушению Церкви): «Русская церковная история едва ли знает такое исключительно трудное время для управления церковью, как время в годы настоящей революции. Тот, кому это управление поручено, становится в тяжелое положение между верующими (по всей вероятности, с различными политическими оттенками), духовенством (также неодинакового настроения) и Властию. С одной стороны приходится выдерживать натиск народа и стараться не поколебать его доверия к себе, а с другой – необходимо не выйти из повиновения Власти и не нарушить своих отношений с нею. В таком положении находился Патриарх Тихон, в таком же положении очутился и я в качестве патриаршего местоблюстителя. [...]

Теперь спрашивается, какая в данном случае должна быть линия моего поведения? Я решился [быть] с народом. Этим, конечно, я не имел никакого намерения выразить свое равнодушие к Власти или неповиновение ее распоряжениям. Мне представлялось, раз этого я не допускаю, то, значит, поступаю правильно и гарантирован от каких-либо случайностей. Вот почему я очень редко обращался к Вам с[о] своими заявлениями. Не скрою и другие мотивы этих редких обращений, – мотив этот опять-таки кроется в народном сознании. Простите за откровенность, – к человеку, который часто сносится с ГПУ, народ доверия не питает. [...] И я замечал, что в начале моего управления Церковью многие сторонились меня. Такое явление, конечно, ненормальное. Что же я за глава церкви, когда паства не со мною; могу ли я тогда быть желательным и для Правительства?! Я и хотел совершенно освободиться от каких-либо нареканий со стороны народа и духовенства».

Теми же мотивами – желанием быть в единении с православным народом – митрополит Петр объяснял выбор своих советников среди архиереев: «Мои собратья-архиереи были неодинакового настроения в церковном отношении, одни более либерального, другие строго церковного. С мнением последних я считался и их советами пользовался, так как народ относился к ним с большим доверием и даже называл некоторых из них столпами церкви. Порвать с ними связь я не имел основания и, кроме того, это значило бы порвать и некоторую духовную связь с народом, что, конечно, для меня было бы очень тяжело»⁵²⁵.

В современной агиографической литературе порой можно видеть тенденцию изображать новомучеников и исповедников людьми, всегда шедшими прямой дорогой, не знавшими сомнений и колебаний на своем пути. Представляется, что такой подход только умаляет их подвиг. Многим из них приходилось сталкиваться с разного рода искушениями, тем более тяжелыми, чем более высокое положение в Церкви они занимали. Величие их в том и состоит, что они смогли эти искушения преодолеть. В полной мере это относится и к святому митрополиту Петру.

Патриарший Местоблюститель и обновленческий раскол.

Позиции Восточных Патриархов

Главным деянием митрополита Петра, совершенным в недолгий период его управления Русской Церковью, стало решительное выступление против раскольников-обновленцев («красных попов», как их звали в народе). Кончина Патриарха Тихона вселила в обновленцев большие надежды. Раскольники, державшиеся исключительно благодаря поддержке ОГПУ, решили, что настал подходящий момент, когда они под видом «примирения» со «староцерковниками» смогут наконец-то возобладать в Русской Церкви. 11 апреля 1925 г. обновленческий «Священный Синод» выпустил воззвание, в котором говорилось: «Теперь кончина бывшего патриарха, имя которого было знаменем церковных пререканий, нравственно обязывает всех церковных людей настоятельно и серьезно вдуматься в создавшееся положение в церкви и спокойно, в духе Христовых любви и мира, обсудить снова, как изжить церковное разделение, тягостное для православного общества». Далее следовал призыв ко всем архипастырям и пастырям «отложить пререкания, создавшиеся в связи с церковным разделением, и миролюбиво подготовлять свои паствы к предстоящему в скором времени Поместному Собору, который мог бы внести в православную церковь умиротворение»⁵²⁶. Примечательно, что обновленческое воззвание было сразу же опубликовано в «Известиях» (в том же номере, что и подложное «Завещание Патриарха Тихона»)⁵²⁷. Очевидно, что инициатива «Синода» была «с кем надо» согласована.

Выпущенное вскоре «Положение о созыве III Всероссийского Поместного Собора православных церквей на территории СССР» было таким, что уже на предварительном этапе подразумевало фактическое подчинение «тихоновцев» обновленцам. (К слову сказать, само наименование «III Всероссийский Поместный Собор» предполагало признание «II Всероссийского Поместного Собора» 1923 г., на котором Патриарх Тихон был объявлен лишенным сана и монашества, были утверждены женатый епископат, второбрачие клириков и т. д.) В «Положении» говорилось, что «на Соборе участвуют в качестве полноправных членов православные клирики и миряне, не состоящие в каноническом подчинении Св. Синоду (староцерковники), осуществляя это право после предварительного соглашения своих руководителей с Св. Синодом или его органами на местах об условиях и формах участия в выборах». Сами выборы должны были производиться «на Епархиальных Собраниях по общепринятому порядку». Очевидно, имелись в виду обновленческие собрания, поскольку «тихоновские» Епархиальные управления, как незарегистрированные, проводить собрания не могли. Вообще вся подготовка к «III Всероссийскому Поместному Собору» должна была проходить под эгидой «Св. Синода», члены пленума которого входили в состав «Собора» автоматически. Кроме того оговаривалось, что «Священным Синодом приглашаются на Собор известные профессора, ученые и церковно-общественные деятели с правом решающего голоса». То есть все идеологи обновленчества без каких-либо выборов и ограничений проходили на «Собор» в количестве, достаточном для обеспечения перевеса над просочившимися туда «староцерковниками». Наконец, в «Положении» особо было прописано, что «членами Собора не могут быть лица, опороченные по суду гражданскому»⁵²⁸. На практике это означало, что чуть ли ни любой видный «тихоновец», начиная с Местоблюстителя, мог в нужный момент получить отвод, поскольку мало кто из них к тому времени не подвергся репрессиям. Короче говоря, «Собор» создал бы лишь иллюзию полноправного участия в нем «староцерковников», решения же его были бы для них уже обязательными.

Конечно, особые надежды обновленцы связывали лично с митрополитом Петром. Как и Тучков, они, очевидно, думали, что недостаточно известный и авторитетный в широких церковных кругах Патриарший Местоблюститель будет более уступчив и не устоит перед их натиском. Разочарованию, вскоре постигшему их, не было предела. «Он был упрям как бык, прямо невозможно было к нему приступиться», – говорил потом о митрополите Петре обновленческий «Первоиерарх» Александр Введенский своему «диакону» Анатолию Левитину⁵²⁹.

Довольно подробно усилия обновленцев «примириться» с митрополитом Петром были описаны в 1926 г. Б. В. Титлиновым в статье «Что было сделано для церковного мира». «Когда после смерти б. патр[иарха] Тихона Св. Синод выпустил свое воззвание ко всем архипастырям и пастырям [...], то, само собой разумеется, воззвание это прежде всего было направлено к главам тихоновской церкви. Оно было послано им персонально, и тем самым определенно намечалась почва для переговоров, если только тихоновские верхи пожелали бы их завязать. Но от руководителей тихоновской иерархии, в частности, от митрополита Петра Крутицкого долгое время никакого отклика не получалось. Наконец, в конце июля месяца митрополит Петр, через протоиерея Доронкина, частным образом уведомил Св. Синод, что он в личной беседе желал бы выяснить спорные вопросы и переговорить о возможности соглашения». Приписываемое здесь митрополиту Петру желание о чем-то договариваться с обновленцами выглядит совсем не правдоподобно, но Титлинову надо было хоть как-то сохранить лицо. «Немедленно же ему было сообщено, что Председатель Св. Синода и члены его готовы встретиться с ним или его уполномоченным для означенных переговоров “в духе Христовой любви и взаимного уважения». Письмо с этим извещением было лично доставлено м[итрополиту] Петру членом Св. Синода архидиаконом Добровым, который и имел при этом, 29 июля, личную беседу с м[итрополитом] Петром.

Архидиакон С. А. Добров спросил м[итрополит] Петра, желает ли он прекращения церковного разделения и какие меры к тому, по его мнению, необходимы. Вместе с тем о. Добров высказал, что Св. Синод, в случае принципиального согласия м[итрополита] Петра на примирение, полагал бы полезным образовать с той и другой стороны комиссию для выяснения всех вопросов, связанных с созывом Поместного Собора и участием на нем представителей обоих течений. На это м[итрополит] Петр ответил, что он является только административным лицом, а не патриархом, и указанный вопрос может быть решен только после того или иного постановления проживающих в Москве епископов их ориентации, да не только проживающих в Москве, но и епископов, находящихся в ссылке и в заключении, для чего необходимо их освободить». Роль обновленцев как пособников ОГПУ была общеизвестна, намек на необходимость посодействовать освобождению осужденных был вполне уместен. Однако от своей позорной роли обновленцы попытались откреститься: «О[тец] Добров на это заметил, что Св. Синод никакого причастия к привлечению тех или других епископов к ответственности не имеет и в эту сторону дела вмешиваться не может. На повторный же вопрос о. Доброва, как смотрит м[итрополит] Петр на возможность примирения, м[итрополит] Петр ответил, что он устроит совещание епископов и о результатах сообщит Св. Синоду. Вообще же, по сообщению о. Доброва, митрополит Петр держал себя уклончиво и раздраженно.

Созывал ли м[итрополит] Петр совещание своих епископов, мы не знаем. Никакого дальнейшего ответа его на синодальные предложения получено не было. Но на другой же день после этой беседы выяснилось, что м[итрополит] Петр уже заранее приготовил ответ, о котором он только умолчал при беседе с о. Добровым»⁵³⁰.

Ответ на домогательства обновленцев стал самым значимым актом Местоблюстителя за весь недолгий срок его управления Церковью. «Не о соединении с Православною Церковию должны говорить так называемые обновленцы, а должны принести искреннее раскаяние в своих заблуждениях, – писал митрополит Петр в своем послании архипастырям, пастырям и всем чадам Православной Российской Церкви от 28 июля 1925 г. – Присоединение к Святой Православной Церкви так называемых обновленцев возможно только при условии, если каждый из них отречется от своих заблуждений и принесет всенародное покаяние в своем отпадении от Церкви»⁵³¹.

С такой определенностью об обновленческом расколе не выражался даже Патриарх Тихон. Это был духовный приговор обновленчеству. Хотя раскол после этого просуществовал еще около двадцати лет, его бесславный конец выступлением митрополита Петра был предрешен. Соблазн договориться с предателями Церкви был отринут. Титлинову в своей статье осталось только констатировать: «После такого “ответа» м[итрополита] Петра линия тихоновских верхов сделалась совершенно ясной. [...] Тон, данный “Крутицами», уже заранее определил позицию староцерковников по всему фронту, и в дальнейшем возможны были только варианты одной и той же политики»⁵³².

Сформулировать и заявить такую твердую позицию митрополиту Петру помогли верные Церкви люди, в частности, «даниловцы» и близкие им «сергиевцы» (церковно-авторитетная группа из Сергиева Посада и его окрестностей). Поначалу с их стороны проявлялось достаточно настороженное отношение к митрополиту Петру (впрочем, и Патриарх Тихон в последние два года своей жизни подвергался определенной критике с их стороны). Сближение митрополита Петра с «даниловцами» было отмечено ОГПУ уже в обзоре за май 1925 г.: «Петр, ища поддержки, пытается опереться на правых церковников (даниловцы), которые стараются забрать его под свое влияние»⁵³³.

Особую роль в подготовке июльского послания Местоблюстителя сыграл бывший обер-прокурор Святейшего Синода А. Д. Самарин. Позднее, в декабре 1925 г., митрополит Петр показал на этот счет: «Перед моим июльским посланием (вышедшем в августе с. г.) он, т. е. Самарин, мне передавал, что такое послание будет очень полезно. Инициатива этого послания была моя, набросочек ему, Самарину, я с Петром Шипковым посылал: проект или, вернее набросочек, этого послания. Самарин послание одобрил, и вышеупомянутый отзыв был дан им по прочтении проекта»⁵³⁴. Сам А. Д. Самарин в феврале 1926 г. подтвердил факт своего участия в подготовке антиобновленческого выступления митрополита Петра: «Шипков приехал ко мне с проектом послания митр[ополита] Петра (против обновленцев). Я внес туда редакционные поправки и отправил обратно с тем же Шипковым. Окончания послания не помню. Я ничего к посланию не добавлял»⁵³⁵. Из показаний секретаря митрополита Петра священника Петра Шипкова следует, что А. Д. Самарин вернул проект послания «исчерченным правками», однако «поправки эти были чисто стилистического характера»⁵³⁶.

Уже после составления своего июльского послания, но еще до его обнародования митрополит Петр посетил с визитом другого бывшего обер-прокурора Святейшего Синода В. К. Саблера и искал у него моральной поддержки. Об этом сам В. К. Саблер (Десятовский) показал в марте 1926 г.: «17-го июля (по старому стилю – свящ. А. М.) он (митрополит Петр – свящ. А. М.) у меня был с поздравлением по поводу дня моего ангела (святого равноапостольного князя Владимира – 15/28 июля – свящ. А. М.). При последнем посещении Петр говорил о тяжелом своем, как главы церкви, положении, как с физической стороны (болезни), так и с моральной (неимение людей, на которых можно было бы положиться). Я порекомендовал ему в качестве надежного человека митрополита Сергия Нижегородского; что он, Петр, пойдет потихоньку прямой дорогой»⁵³⁷.

Выступление Патриаршего Местоблюстителя против обновленцев окончательно расположило к нему тех, кто в нем еще сомневался. Примечательны, например, следующие показания А. Д. Самарина:

«Вопрос: Говорили ли Вы с Мансуровым, Истоминым и другими Вашими знакомыми, видными церковными деятелями о м[итрополите] Петре?

Ответ: Не отрицаю, что в кругу близких мне лиц, возможно, что в вопросе о церковных делах говорил; возможно, что высказывалась мысль о том, справится ли м[итрополит] Петр с возложенной на него задачей при такой сложной и трудной для церкви ситуации, так как он мало подготовлен к такого рода деятельности. После того как м[итрополит] Петр выступил со своим противообновленческим августовским посланием, я начал его считать более подходящим к местоблюстительству. так как, с моей точки зрения, это послание правильно»⁵³⁸.

Так же реагировали и «даниловцы». Московский благочинный протоиерей Иоанн Соколов показывал на этот счет в декабре 1925 г.: «За последнее время отношение к митроп[олиту] Петру Крутицкому со стороны Данилова монастыря значительно улучшилось, особенно со стороны епископов, имевших отношение к монастырю или проживавших там. [...] Я знаю, что Федор Поздеевский не верил в самостоятельную политику митрополита Петра по отношению к обновленцам. [...] Ходили сведения, что на митрополита Петра имел влияние еп[ис]к[оп] Гурий и еп[ис]к[оп] Прокопий, они у него бывали»⁵³⁹.

После своего послания ко всей Церкви Патриарший Местоблюститель направил обращения с предостережениями и в отдельные епархии, в частности в Петроградскую (Ленинградскую), в которой часть духовенства и мирян ратовала за «примирение» с обновленцами и осуждала управлявшего епархией епископа Венедикта (Плотникова), не желавшего вести переговоры на этот счет. «Частью клеветой на православных архипастырей, частью умолчанием об истинных целях Собора, частью застращиванием, частью лестью и саморекламой пытаются они (обновленцы) сбить православных пастырей и мирян со спасительного пути, с какого совратились сами, – писал митрополит Петр в обращении к благочинным, принтам и приходским советам Ленинградской епархии в августе 1925 г. – Вместо того чтобы самим обновленцам дать ответ перед Архипастырями в своих грехах против Церкви, они дерзают судить Архипастырей и восстанавливают паству против них: по-пастырски ли они поступают? Зовут к единению и внушают разделение... протягивают “руку примирения», только затем, чтобы стащить их в бездну, в которую добровольно ввергнули себя, восстав на патриаршество. [...] Обновленчество есть сообщество, отклонившееся от Российской Православной Церкви, а обновленческие учреждения – Синод и ЛЕУ – являются учреждениями, создавшимися самочинно, без всякой канонической преемственности и полномочий, путем насилия и обмана, а потому незаконными и не имеющими никаких канонических оправданий. [...] Ни православные пастыри, ни православные миряне, ни в какой форме, – даже для осведомления, – не должны принимать участия в созываемых обновленцами т. н. епархиальных собраниях и поместном соборе, чтобы не впасть в грех против Матери Церкви и не отпасть от нее, но должны молиться, чтобы Господь Иисус Христос просветил отпавших от Церкви Светом Истины, смягчил их сердца и обратил их на путь покаяния»⁵⁴⁰. В результате такого вразумления со стороны Местоблюстителя так называемым «левым тихоновцам» пришлось, как выразился затем Титлинов, «спустить свой флаг». «Ни духовенство, ни миряне староцерковнической ориентации не нашли в себе достаточно мужества, чтобы явно идти в разрез с центром и своей иерархией», – сетовал обновленческий идеолог⁵⁴¹.

Очередная интрига ОГПУ, – а то, что именно эта организация стояла за «примиренческой» инициативой обновленцев, не вызывает сомнения, – потерпела крах. «Примирение» с обновленцами должно было окончательно расколоть Церковь, поскольку церковный народ в большинстве своем объединения с ними не принял бы, «тихоновские верхи» в случае примирения с обновленцами остались бы без паствы. Этого не произошло, обновленцы же почувствовали, что теряют почву под ногами, одним из проявлений чего стало умножение случаев принесения ими покаяния за отпадение в раскол и возвращения в Патриаршую Церковь. Были примеры покаяния перед Местоблюстителем и весьма видных обновленцев, таких как «митрополит» Константин (Булычев), в прошлом архиепископ Могилевский, избранный Поместным Собором в декабре 1917 г. заместителем члена Священного Синода (назначения на кафедру после покаяния он, правда, от митрополита Петра не получил и вскоре примкнул к раскольнической группе епископа Бориса Букина).

Провал планов Тучкова использовать Местоблюстителя в своих интересах предрешал скорый арест митрополита Петра. Расправиться с ним ОГПУ было много легче, чем ранее с Патриархом Тихоном. Однако нужен был повод: нельзя же было арестовать его за отказ объединяться с обновленцами. И здесь, как и в 1922–1923 гг., «красные попы» должны были взять самую грязную работу на себя.

В день открытия обновленческого лжесобора, 1 октября 1925 г., в «Известиях» в рубрике «Среди церковников» на основании «беседы с членами синода» был анонсирован готовящийся политический донос на митрополита Петра: «Синод не доверяет тихоновщине, имеет в своих руках факты, которые доказывают примесь политического момента в работе тихоновщины. Несмотря на завещание Тихона, тихоновщина не выявила свою политическую физиономию и еще до сих пор не организовала комиссию для производства следствия над зарубежными монархически настроенными архиереями. Верхушка тихоновщины не только не ослабляет своей политической деятельности, а занимается особенным разжиганием масс»⁵⁴².

Центральным событием «Собора» стал доклад «митрополита» Александра Введенского, в котором обнародовались эти самые «факты» связи «верхушки тихоновщины» (самого почившего Патриарха и митрополита Петра) с «зарубежной контрреволюцией». «Оказывается, что тихоновский корабль плавает в международных водах, – паясничал Введенский, – и трудно сказать, где главный капитан: за рубежом или “на Крутицах». Во всяком случае, связь между тем и другим очевидна. Насколько тут развита служба связи, о том свидетельствуют недавние перипетии. По заграничной прессе видно, что сначала после смерти Тихона заграничные тихоновцы недоверчиво смотрели на Петра Крутицкого. Это было тогда, когда Петр “не выявил себя». Но вот он “выявил», “объяснился» – какими путями, мы не знаем, но, между прочим, резко враждебной линией против обновленцев, – и заграничный штаб дает ему апробацию, а подобная апробация подбодрила в свою очередь и Петра. Тон его стал окончательно непримиримым: союзники сговорились и “работа» пошла без “перебоя"»⁵⁴³. Таким образом, провокатор Введенский грубо, но увлеченно отработал свой номер и дал ОГПУ возможность предъявить Местоблюстителю политические обвинения. Из доклада «митрополита-благовестника» следовало, что Патриарх Тихон при участии митрополита Петра тайно руководил русскими зарубежными монархистами, указывая им через обновленческого «епископа»-перебежчика Николая Соловейчика (или Соловья), кого из Великих князей считать главой Российского Императорского Дома. Любому добросовестному читателю доклада Введенского было сразу понятно, что перед ним грубая фальсификация фактов, но лубянско-обновленческих провокаторов это не смущало.

Митрополит Петр думал, как опровергнуть клевету Введенского, но сделать это, не имея никаких документов, было нелегко. Группа московских благочинных советовала Местоблюстителю воспользоваться публикациями рижской газеты «Сегодня», но вставал вопрос, как ее достать. Благочинный Константин Скворцов в феврале 1926 г. дал на этот счет такие показания: «Мы указывали мит[рополиту] Петру, что хорошо бы было опровергнуть слова Введенского на соборе и хорошо было бы достать газету с письмом Соловейчика о том, что при отъезде ему не удалось повидаться с патриархом [...]. Ник. Вас. Покровский сказал митроп[олиту] Петру, что газету можно достать в посольстве (латвийском), но выписав газету на год. Мит[рополит] Петр сказал: “Хорошо бы достать"»⁵⁴⁴. Тут же был допрошен и другой благочинный – упомянутый выше протоиерей Николай Покровский: «На кв[артире] у митрополита Петра был разговор о необходимости опровержения тех сведений, которые давались А. Введенским на соборе о раскаянии Соловейчика. При этом разговоре кроме него был и Скворцов Кон. Пет. Мит[рополит] Петр говорил: “Я помню, что в Рижских газетах Соловейчик писал, что перед отъездом он не мог быть у патриарха, вот бы хорошо, если бы у него оказался список (копия) с газеты, они были в то время в ходу"»⁵⁴⁵.

Действительно, в конце мая – начале июня 1924 г. в рижской газете «Сегодня» появилась целая серия публикаций, посвященных Николаю Соловейчику-Соловью и его сенсационным выступлениям. Номер газеты, который мог бы пригодиться митрополиту Петру, был от 31 мая. В нем в статье с выразительным заголовком «Восстали против обновленческого синода» было опубликовано заявление «архиепископа Николая», в котором среди прочего говорилось: «Мой план созрел у меня давно, в него я посвятил только членов моей миссии, не желая, чтобы ответственность нес патриарх Тихон, я всячески избегал даже встречи с ним, а не только разговоров и посвящения в мой план. [...] Кроме того, даже на неоднократные приглашения приближенных патриарха я не шел к нему, не желая компрометировать его перед властью, да и самого себя в глазах синода»⁵⁴⁶. Эти слова Соловейчика-Соловья, с точки зрения митрополита Петра и его сторонников, вполне могли бы развенчать возведенные на него обвинения. Трудно, однако, представить, чтобы власть сочла это достаточным опровержением клеветы Введенского, к появлению которой сама же была причастна.

В проекте письма председателю Совнаркома А. И. Рыкову, подготовленном незадолго до ареста митрополита Петра было сказано: «Мы пытались через прокурора Республики заявить протест против клеветнических публичных выступлений обновленческого митр[ополита] Александра Введенского, но наш протест не был принят». Там же митрополит Петр сообщал, что он просил напечатать его протест в официальном правительственном органе («Известиях»), но безуспешно⁵⁴⁷.

Перед своим арестом митрополит Петр готовил еще одно обращение к пастве (его черновик был изъят у Местоблюстителя во время обыска). В нем митрополит Петр вновь коснулся темы отношения к обновленцам: «Все мы хорошо знаем, что переживаемые события не могут не внушать опасений за будущее нашей Православной] Церкви. Пагубный раскол, возглавляемый епископами и пресвитерами, которые бессовестно клевещут на своих собратьев и благочестивых мирян, содействуют закрытию монастырей и церквей, – все это, м[ожет] б[ыть], не так еще опасно для Ц[еркви] Б[ожией], которая всегда крепла и обновлялась страданиями исповедников. Но гораздо опаснее дух лести, работающий над разрушением Ц[еркви] под видом заботы об ее внешнем благосостоянии. Таково именно обновленческое движение. Всем хорошо известны те средства, которыми они пользуются для своих целей. Я не буду упоминать об них. Народ православный духом почувствовал внутреннюю природу обновленческого движения и всю его опасность. Он отверг его со справедливым негодованием, он презирает обновленческих епископов и горе-священников и сердце его с трудом возвращается даже к тем из них, которые принесли покаяние, приняты в лоно Прав[ославной] Ц[еркви], ибо искренности их покаяния он не сразу верит». В то же время митрополит Петр отмечал, что дело обновленцев может быть решено только законным Собором Православной Российской Церкви. «Решение же этого вопроса единолично нами было бы превышением власти и нарушением определений собора», – писал Местоблюститель⁵⁴⁸.

Поток клеветы со стороны обновленцев и лично Введенского на митрополита Петра не прекратился и после его ареста. В апреле 1926 г. Введенский, выступая в театре на диспуте, заявил (согласно «Известиям»): «Деятельность Петра Крутицкого ограничивается не только тупым злобным молчанием на призыв обновленцев к миру. Он оказался агентом Храповицкого, Евлогия и Николая Николаевича»⁵⁴⁹. Приговор по делу митрополита Петра к тому моменту еще не был вынесен, и обновленцы знали, зачем старались, в очередной раз подтверждая слова Местоблюстителя о том, что «всем хорошо известны те средства, которыми они пользуются для своих целей».

Прискорбным и соблазнительным обстоятельством в истории обновленческой смуты стала открытая поддержка раскола со стороны Фанара (Константинопольской Патриархии). Преследуемые турками фанариоты готовы были искать покровительства у кого угодно, даже у большевиков. Летом 1924 г. константинопольский представитель в Москве архимандрит Василий (Димопуло) по-восточному цветисто писал от имени Вселенского Патриарха Григория VII и «всего Константинопольского пролетариата» главе Секретариата по делам культов при Президиуме ЦИК СССР П. Г. Смидовичу: «Одолев своих врагов, победив все препятствия, окрепнув, Советская Россия может теперь откликнуться на просьбы пролетариата Ближнего Востока, благожелательного к ней, и тем еще больше расположить к себе. В Ваших руках, тов. Смидович, сделать имя Советской России еще более популярным на Востоке, чем оно было ранее, и я горячо прошу Вас, окажите Константинопольской Патриархии великую услугу, как сильное и крепкое правительство могущественной державы, тем более что Вселенский Патриарх, признаваемый на Востоке главой всего православного народа, ясно показал своими действиями расположение к советской власти, которую он признал»⁵⁵⁰. Свое расположение к советской власти так называемый «глава всего православного народа» демонстрировал, прежде всего, подвергая остракизму сначала Патриарха Тихона, а затем его преемника митрополита Петра.

Летом 1925 г. на Константинопольский Престол был избран митрополит Никейский Василий, ставший Патриархом Василием III. Обновленцы сразу же начали прощупывать почву вокруг него. 21 июля «митрополит» Вениамин (Муратовский) направил ему поздравительную телеграмму, в которой после дежурного приветствия со вступлением на Вселенский Престол испросил «благословения Поместному Собору на дело устроения и умиротворения Русской Церкви»⁵⁵¹. Патриарх Василий ответил сдержанно почтительно: «Митрополиту Вениамину. Председателю Священного Синода. Благодарю за любезное поздравление. Молим Бога о благополучном окончании стремлений к умиротворению и соединению Святой Братской Русской Церкви»⁵⁵². Последние слова можно было трактовать как угодно, но само обращение свидетельствовало о признании Фанаром обновленческого «Священного Синода» и его председателя-«митрополита». Обновленцы тут же попытались закрепить успех. 30 июля 1925 г. «Синод» направил новое письмо «Его Всесвятейшеству» – по-своему уникальный памятник лести и бесстыдства. «Священный Синод Российской Православной Церкви, – писали обновленцы Патриарху Василию, – умоляет Вашу Святыню отечески-попечительно призреть на нашу церковную скорбь и подвигнуться на спасение болящей дочери – Церкви Русской. Нам – верным сынам Церкви – особенно важно излечиться теперь, когда приближается время Вселенского Собора, а Вам, Ваше Всесвятейшество, особенно небесполезно посетить Церковь Русскую в преддверии грядущего Собора, чтобы правильно судить о положении ее в современных условиях нового государственного строя. [...] Все мысли и сердца многомиллионного верующего русского народа обращены на Ваше Всесвятейшество, как на единственного Спасителя и Отца нашей Матери Церкви. Верим и уповаем, что Отец Отцов не оставит мольбы своих детей не услышанной, и как некогда Христос-Спаситель прикосновением исцелил горячку тещи ап[остола] Петра, так и Вы, Ваше Всесвятейшество, своим прибытием на наш Поместный Собор и прикосновением к язвам нашей страждущей Церкви поможете уврачеванию соборным разумом ее недугов»⁵⁵³.

Не ответить на такое «Его Всесвятейшество» не мог. 11 сентября 1925 г. Патриарх Василий направил «Высокопреосвященнейшему Митрополиту Кир Вениамину, Председателю Священного Синода Православной Российской Церкви, возлюбленнейшему во Христе брату и сослужителю» письмо, в котором писал: «Заочно соприсутствуем с Вами и, поскольку возможно, посодействуем к скорейшему и полному уничтожению печального разделения, которое, будучи вредно Православной Церкви Вашей, глубочайшей печалью исполняет и Великую Матерь Церкви». На главный призыв обновленцев – приехать лично на их «Собор» в Москву – Вселенский Патриарх, однако, отвечал вежливым отказом: «Личное наше присутствие в настоящее время не может быть исполнимо по многим основаниям и, по нашему мнению, оно не столь даже необходимо. [...] Дух и любовь нашей и прочих братских церквей смотрит на вас и поможет Вам благополучно закончить дело»⁵⁵⁴. Получив такой ответ, обновленцы заочно объявили Василия III «Почетным Председателем Президиума Собора». Впрочем, его представитель в Москве архимандрит Василий (Димопуло) вошел в «Президиум Собора» вполне зримым образом, как и представитель Александрийского Патриарха архимандрит Павел (Катаподис).

Вопреки пожеланию «Его Всесвятейшества», Господь в конечном итоге не попустил обновленцам «благополучно закончить дело» – дело разрушения Русской Церкви. Однако смущение от действий Вселенской Патриархии в церковных кругах и в России и за рубежом было весьма сильное. Константинополь явно показывал, что его симпатии на стороне церковных преступников, а не канонической Православной Российской Церкви. Естественно, обновленцы всячески бравировали своей перепиской с Вселенским Патриархом. «Мы знаем твердо, – вещали они, – что Священный Синод Православной Российской Церкви, ведущий свои полномочия от собора 1923 г., находится действительно в общении с Православным Востоком в лице его представителя вселенского патриарха. Доказательством тому служат неопровержимые, опубликованные документы, вплоть до последней телеграммы нового вселенского патриарха Василия III. А если русская синодальная церковь находится в общении со вселенской патриархией, если последняя считает первую вполне православной и законной, то как после этого назвать инсинуации никем и ничем не апробированного “местоблюстителя патриаршего престола»? Называя синодальную иерархию самочинной, он бросает голословное и заведомо лживое обвинение не нам только, а и вселенской патриархии – высшей представительнице Православного Востока. Но мы предпочитаем быть в общении с исконным центром восточного православия, чем иметь “благословение» ничем не апробированного местоблюстителя упраздненного патриаршества»⁵⁵⁵. Ситуация была скандальная, крайне дискредитирующая Вселенскую Патриархию, к которой вскоре добавились еще и Патриархии Иерусалимская явно и Александрийская неявно.

Конечно, бумажное общение уронивших донельзя свое достоинство Восточных Патриархов с обновленцами, с точки зрения подлинно церковного сознания, нисколько не добавляло раскольникам каноничности. Очень хорошо это выразил митрополит Сергий (Страгородский), который в свое время (в 1922–1923 гг.) сам пережил тяжелое искушение отпадения в раскол. В ответ на письмо одного обновленческого архиерея митрополит Сергий писал 22 сентября 1925 г. (по другим данным, 1926 г.): «Указание на то, что некоторые Патриархи, например, Константинопольский и, в последнее время, Иерусалимский, обменялись с Синодом посланиями, нас мало убеждает. Мы знаем, что в единстве Церкви находятся лишь те, кто находится в общении со своим законным епископом и патриархом; что отлученный своим патриархом не может быть принят в общение другими ([Собора в храме] Премудр[ости], 1 прав[ило]); [...]. Да и сам вошедший в общение с отлученным подлежит отлучению (Апост[ольские правила] 10,12). Значит, если Патриархи Константинопольский и Иерусалимский вошли в общение с обновленцами, тем хуже для Патриархов. Пред законом Божиим все равны: и патриархи, и миряне. Когда Константинопольский Патриарх в XV веке отпал в унию с Римом, Русская Церковь за ним не пошла и живущие в России католические ксендзы от того не сделались православными. Так и общение Константинопольского Патриарха с обновленцами может только Патриарха сделать обновленцем, а не обновленцев православными»⁵⁵⁶. По собственному горькому опыту митрополит Сергий знал, что высокое церковное положение вовсе не гарантирует от уклонения на апостасийный путь, и Восточные Патриархи в период переживаемого упадка вовсе не могут считаться мерилом Православия.

Были, однако, среди православных и те, кто не верил в подлинность прооб- новленческих грамот Константинополя, полагая, что их автор – представитель Фанара в СССР архимандрит Василий (Димопуло). Так, например, епископ Мариупольский Антоний (Панкеев), писал: «Грамоты патриарха Василия III московского происхождения, сочиняются Димопуло, он же Дурепопуло и Ле- стипопуло, по принципу: “вера без денег... мертва"»⁵⁵⁷. Действительно, бескорыстием архимандрит Василий в России не прославился, что, впрочем, не было удивительным. Можно допустить, что к своим представительским функциям он относился «творчески», и проверить, насколько точно он выражал позицию Константинополя, не так-то просто. Однако фактом остается то, что до своей смерти в 1934 г. он состоял в своей должности, и неизвестно, чтобы кто-нибудь из Константинопольских Патриархов, которых он все это время представлял в Москве, выразил ему явным образом порицание за «самодеятельность» по отношению к обновленцам. Фанар при желании всегда мог бы от него отмежеваться. Будь бы, хоть в какой-то степени так, на это непременно обратили бы внимание русские эмигранты, но они свидетельствовали о другом. Действиями Константинополя был тогда возмущен даже управлявший русскими западноевропейскими приходами митрополит Евлогий (Георгиевский). Пройдет затем немного лет, и он сам перейдет на сторону поддерживающих обновленцев греков, но осенью 1925 г. он спрашивал в письме митрополита Петра: «Будете ли Вы писать Константинопольскому патриарху об его незаконном вмешательстве в дела русской церкви? Ведь, не только его Московский представитель, архим[андрит] Василий перешел явно на сторону обновленцев, но и сам патриарх пишет приветственные грамоты лжесобору в лице их митрополита Вениамина и “автокефальному митрополиту» украинскому Пимену»⁵⁵⁸. Можно, таким образом, заключить, что, если «Лестипопуло» что-то и «сочинил», то в пределах допущенного его начальством.

До конца, правда, порвать с Православной Российской Церковью Константинопольская Патриархия не решалась (не в последнюю очередь из-за того, что фанариоты искали покровительства еще и у Англиканской Церкви, а в Англии весьма косо смотрели на греческие заигрывания с «красными»). Во всяком случае, на затеваемый в 1925 г. «Вселенский Собор» Патриарх Василий III пригласил-таки не только обновленцев, но и Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, с тем чтобы этот Собор решил, «кто прав в церковной распре»⁵⁵⁹. Требовалась, очевидно, особая гибкость канонического сознания, чтобы после всего учиненного обновленцами в 1922–1923 гг. (захват церковной власти, женатый «епископат», второбрачие «духовенства») делать вид, что здесь еще что-то требуется решать. Каких-либо данных о том, что это приглашение митрополитом Петром было получено и что он как-то ответил на него, нет.

В октябре 1925 г. (уже после обновленческого лжесобора) благочинный г. Уральска протоиерей Геннадий Белугин обратился к Патриаршему Местоблюстителю с требовательным письмом, в котором развивалась фанаро-обновленческая тема: «Соблаговолите, Ваше Высокопреосвященство, в копии прислать документ о признании Вас Востоком законным Патриаршим Местоблюстителем, если возможно, а также копию с документа архимандрита Василия Димопуло, который Вы мне читали, где он пишет, что Патриарх Василий III Константинопольский желает, чтобы в Российской Православной Церкви наступил скорее желанный мир церковный и прекратился раскол. Этот документ покажет верующим, что он одинаково имеет сношения как с обновленческим синодом, так и с Патриаршим Местоблюстителем [...] Не откажите, Ваше Высокопреосвященство, в этой просьбе, что-либо сообщите». Резолюция митрополита Петра на это письмо последовала такая: «Ходатайство оставить без последствий. Ответ не писать»⁵⁶⁰. Да и что тут можно было ответить? Какой мог быть смысл в поисках признания у Константинополя, уже признавшего обновленцев? Чтобы сравняться с ними в «каноничности»?

Свой корыстный интерес к обновленцам был и у Иерусалимской Патриархии. Открыто, правда, проявился он несколько позднее. 27 августа 1925 г. Иерусалимский Патриарх Дамиан обратился с «Грамотой всему православному русскому народу», в которой скорбел, что долго не видит благочестивых русских паломников. Еще больше, очевидно, Святейший Дамиан скорбел о тех обильных пожертвованиях, которые раньше приносили его Патриархии эти благочестивые русские паломники, но об этом он в тот раз писать постеснялся. В постскриптуме к своей «Грамоте» Патриарх Дамиан – надо отдать ему должное – упомянул о Патриархе Тихоне, «которого мы признавали до конца его земной жизни и возносили за богослужением наряду с другими православными Патриархами»⁵⁶¹. Это явно было не в пользу обновленцев. Благочестивые паломники из России, однако, не появились, и тогда Иерусалимский Патриарх понял, что обращаться ко «всему православному русскому народу» не совсем продуктивно и надо строить отношения с конкретными структурами. 9 июля 1926 г. он обратился к обновленческому «Священному Синоду» с грамотой, в которой признал его «единственным законным носителем Высшей Церковной Власти на территории СССР»⁵⁶². Разумеется, обновленцы не преминули тут же выразить свое ликование по этому поводу. После этого Патриарх Дамиан на Рождество 1926/1927 г., уже не стесняясь, обратился с многословным посланием к «Митрополиту Ленинградскому и Председателю Священного Синода Святейшей Российской Церкви, возлюбленному во Христе брату и сослужителю нашей мерности Кир-Вениамину» (Муратовскому): «Мы обращаемся с горячим призывом чрез Ваше любезное нам Высокопреосвященство к святой сестре Российской Церкви и через нее – к благочестивому православному русскому народу, питая себя наилучшими надеждами и предвидя великое благочестие и засвидетельствованное уважение к Св. Гробу Господню и всем остальным почитаемым местам сочувствие и пожертвование всех слоев православного русского народа, веря, что он охотно сделает все возможное для помощи и содействия Святейшей Сионской Церкви»⁵⁶³. Как видно, Иерусалимскому Патриарху признание главы обновленцев своим «возлюбленным и любезным братом» слишком большой ценой за «пожертвование всех слоев православного русского народа» не показалось. Конечно, обновленческий «Священный Синод» постарался извлечь максимум выгоды из «горячего призыва» нищенствующего Патриарха и постановил: «Установить в пользу Гроба Господня ежегодный сбор в неделю Ваий. [...] Сбор направлять в Священный Синод для пересылки Иерусалимскому Патриарху»⁵⁶⁴. Сбор, надо заметить, устанавливался не слишком частый, а главное – направляться он должен был через инстанцию, которая сама была весьма неравнодушна к деньгам. Дошли ли в итоге какие-то пожертвования до Иерусалима, неизвестно, но повод показать свое мнимое превосходство над «староцерковниками» у обновленцев был неплохой.

Стоит, впрочем, заметить, что любезничания с «Председателем Священного Синода Святейшей Российской Церкви Кир-Вениамином» не мешали Патриарху Дамиану в то же самое Рождество 1926/1927 г. приветствовать как «возлю- бленнейшего брата и сослужителя» Председателя другого Синода русских епископов – митрополита Антония (Храповицкого). На паломников из числа паствы Русской Зарубежной Церкви Святейший Дамиан, как видно, тоже возлагал определенные надежды и поэтому не хотел обижать и ее Предстоятеля. Грамота Патриарха Дамиана на имя митрополита Антония была помещена на видном месте издаваемых в Сремских Карловцах «Церковных ведомостей» с особой припиской от иерусалимского представителя РПЦЗ архиепископа Анастасия (Грибановского): «Грамота эта значит больше, чем кажется по первому взгляду. Патриарх рассылал свои приветственные грамоты только главам Автокефальных Церквей, и Вам (митрополиту Антонию – свящ. А. М.) отправлена одна из них в качестве такого же акта, т. е. как главному представителю Православной Тихоновской Церкви, каковым Вас признает Иерусалимский Патриарх»⁵⁶⁵. Архиепископ Анастасий, очевидно, не знал про то, что аналогичную грамоту Патриарх Дамиан послал и «митрополиту» Вениамину (Муратовскому), которого он, таким образом, тоже помещал в число «глав Автокефальных Церквей». Надо полагать, что митрополита Петра Иерусалимский Патриарх тоже при случае не обделил бы грамотой с цветистыми словами и просьбой денег, но не успел.

Принципиально иную, нежели греческие Патриархии, позицию в «русском вопросе» занимал Антиохийский Патриарх Григорий IV. Не в последнюю очередь это объяснялось тем, что Антиохийскому Патриархату в начале XX века при поддержке Русской Церкви удалось освободиться от греческого засилья. В своей оценке положения российских церковных дел Патриарх Григорий в значительной степени ориентировался на митрополита Антония (Храповицкого). Это означало, с одной стороны, категорическое неприятие обновленчества, с другой, – поначалу достаточно сдержанное отношение к митрополиту Петру (о причинах такой сдержанности будет сказано в следующем разделе). В письме от 20 июня (очевидно, старого стиля) 1925 г. Антиохийский Патриарх писал председателю Зарубежного Архиерейского Синода: «Жду с тревогой и нетерпением ценные сведения вашего Высокопреосвященства о том, каково нынешнее положение Св[ятой] Русской Церкви после смерти св. ее главы, кто ныне управляет ею, действительно ли митрополит Петр Крутицкий является законным Местоблюстителем Всероссийского Патриаршего Престола, как нужно отнестись к противоречивым газетным о нем сведениям и есть ли надежда на скорое избрание нового Патриарха?»⁵⁶⁶

22 сентября 1925 г. Святейший Патриарх Григорий IV обратился с грамотой на имя митрополита Антония, в которой с самой полной определенностью выразил свое отношение к обновленцам: «Считаем священным долгом заявить, в подтверждение прежнего нашего отзыва о так называемой “живой церкви» и обновленцах, что единственной истинно Православной Церковью в России мы признаем ту Российскую Церковь, которая возглавлялась блаженной памяти Свят[ейшим] Патриархом Тихоном [...]; всех же отступников от известных основных начал Св[ятой] Православной Церкви и веры мы не только не признаем и не будем иметь с ними никакого общения, как действующих бесовским духом испорченного мира сего, но предаем анафеме их сатанинское сборище, а также и их безбожное учение и незаконные деяния и решения, направленные против Св[ятой] Православной веры и во вред богохранимому Русскому православному народу»⁵⁶⁷. Грамота была издана в связи с октябрьским обновленческим «Собором». Таким образом, это «сатанинское сборище», главным деянием которого стала провокация против митрополита Петра, прошло под анафемой достойнейшего из Восточных Патриархов того времени.

Митрополит Петр довольно скоро узнал о выступлении Святейшего Григория IV. Содействие в этом оказали русские монахи-афониты. Духовник братии Свято-Пантелеймонова монастыря схиархимандрит Кирик писал 14 ноября 1925 г. митрополиту Антонию (Храповицкому): «Владыка Святый! Благословите! Долгом считаю Вас уведомить о том, что грамота Св[ятейшего] Патриарха Григория Антиохийского, помещенная в “Церковных ведомостях» (в № 19), мною скопирована и послана в Москву нашим там обитающим отцам, которые во исполнение моей просьбы представили оную лично Местоблюстителю Патриаршего Престола Митрополиту Петру. О чем и получено мною от наших отцов уведомление с присовокуплением, что Владыка М[итрополит] Петр остался очень доволен оным актом, где живоцерковники предаются церковной Патриаршей анафеме – по достоянию...»⁵⁶⁸.

Патриарх Григорий был готов вступить и в непосредственное общение с митрополитом Петром и искал для этого повод. Митрополит Евлогий в уже цитированном выше письме писал митрополиту Петру: «Восточные патриархи, например, Антиохийский, высказывают пожелания, чтобы Вы сообщили им официальным путем или грамотой о своем местоблюстительстве. Я думаю, что это нужно сделать как можно скорее для укрепления Вашего положения»⁵⁶⁹. Пожелание митрополита Евлогия казалось резонным, но в нем не учитывалось то, что за официальное обращение к Антиохийскому Патриарху, считавшемуся советской властью злейшим врагом СССР, митрополит Петр сразу же попал бы под обвинение в тяжком политическом преступлении. К Константинопольскому Патриарху, другу СССР, глава Православной Российской Церкви мог бы обратиться без опасения политических обвинений, но тот уже состоял в общении с обновленцами, и целесообразность такого обращения вызывала сомнения.

Однако и без официальных сношений духовное единство Патриаршего Местоблюстителя с подлинно православным Востоком было засвидетельствовано. Разорвать это единство ни пособники безбожников обновленцы, ни подобные им беспринципные греческие церковные политики не могли.

Патриарший Местоблюститель митрополит Петр

и русское зарубежье

Для русских эмигрантских кругов первоначально характерным было довольно прохладное отношение к митрополиту Петру. Публикуя в апреле-мае 1925 г. проникновенные некрологи, посвященные почившему Святейшему Патриарху, русские заграничные издания, по большей части, обходили стороной вопрос о Местоблюстителе. В лучшем случае, о Крутицком митрополите глухо замечали, что «он теперь, по газетам, принял на себя ответственность патриаршего местоблюстительства»⁵⁷⁰. В официальной части «Церковных ведомостей», издаваемых при Архиерейском Синоде Русской Православной Церкви за границей, было без всяких комментариев помещено определение Поместного Собора «О Местоблюстителе Патриаршего Престола» от 10 августа 1918 г., согласно которому таковой должен избираться тайным голосованием на совместном заседании Священного Синода и Высшего Церковного Совета из числа присутствующих синодальных членов⁵⁷¹. Таким образом, указывался регламентированный порядок замещения этой должности. О том, что Собором еще в январе 1918 г. Патриарху было дано чрезвычайное право назначить себе заместителя единоличным распоряжением, «Церковные ведомости» умалчивали, хотя Председателю Зарубежного Архиерейского Синода митрополиту Антонию (Храповицкому) это должно было быть хорошо известно, поскольку он во время Собора в Москве рассматривался в качестве одного из наиболее вероятных кандидатов в Заместители Патриарха⁵⁷².

Несколько нетипичной для апрельских публикаций русской зарубежной прессы была заметка в рижской газете «Сегодня» под заголовком «Митрополит Петр замещает патриарха». «Архиепископ Иоанн, – говорилось в ней, – получил из Москвы телеграмму за подписью Петра – митрополита Крутицкого – в качестве официального местоблюстителя патриаршего престола. Как известно, согласно волеизъявлению покойного патриарха, заместителями его должны были быть митрополит Кирилл, в случае его отсутствия – митрополит Агафангел, а в случае отсутствия последнего – митрополит Петр. Митрополит Кирилл, по слухам, был выслан из Москвы, митрополит Агафангел находится в ссылке, и блюстителем патриаршего престола является митрополит Петр. Последний был близок почившему патриарху и считается твердым блюстителем древних канонов. В Москве убеждены, что митрополит Петр будет руководить церковью в духе почившего патриарха Тихона»⁵⁷³. Автор этой краткой заметки не был указан, но, судя по ее первым словам, источником информации был или сам архиепископ Рижский Иоанн (Поммер), или кто-то из его окружения. Однако можно повториться, что озвученная в рижской газете уверенность в том, что «митрополит Петр будет руководить церковью в духе почившего патриарха Тихона», была для русских беженцев весной 1925 г. нехарактерной.

Настороженность заграницы в отношении митрополита Петра имела несколько причин. Во-первых, в зарубежье (части его) популярной была мысль, что наиболее достойный кандидат в Местоблюстители – это митрополит Антоний (Храповицкий). Пожелания (свидетельствовавшие о глубоком непонимании церковной жизни в России) о том, чтобы именно он возглавил Русскую Церковь, высказывались еще при жизни Патриарха Тихона. Одним из последних и наиболее значимых заявлений подобного рода стало письмо начальника Российской Духовной Миссии в Китае архиепископа Иннокентия (Фигуровского) на имя самого Председателя Зарубежного Архиерейского Синода от 28 января 1925 г. «с убедительнейшей просьбою возглавить временно Российскую Православную Церковь теперь же заграницей в качестве Патриаршего заместителя, так как Свят[ейший] Патриарх Тихон совершенно лишен всякой свободы действий и распоряжений и его именем всякий может злоупотреблять, а он не в силах этому воспрепятствовать»⁵⁷⁴.

Синод собрался обсудить это «китайское» предложение 9 апреля – в тот самый день, когда в Сремских Карловцах было получено известие о кончине Святейшего Патриарха в Москве. «Принимая во внимание [...], что Владыка-Митрополит Антоний по своему иерархическому положению не только здесь заграницей, но и в России считается первым старейшим после Патриарха иерархом Российской Православной Церкви, а также его исключительную выдающуюся ревность о священных канонах, безусловный авторитет его как ученейшего и просвещеннейшего богослова и канониста», Архиерейский Синод единогласно (при одном скромно воздержавшемся самом его Председателе) постановил: «Если советская власть в России не допустит избрания нового Патриарха, а будет путем насилия и обмана навязывать и укреплять власть обновленческого синода или насиловать архипастырскую совесть Местоблюстителя и нового Патриарха, предоставить Председателю Архиерейского Синода, Высокопреосвященному митрополиту Антонию, с правами временного, до созыва канонического Всероссийского Собора, заместителя Патриарха, представительствовать Всероссийскую Православную Церковь и, насколько позволят условия и обстоятельства, руководить церковной жизнью и Церковью не только вне России, но и в России»⁵⁷⁵.

Можно заметить, что в силу своей богоборческой природы советская власть не могла не насиловать так или иначе архипастырскую совесть Местоблюстителя, равно как и совесть всего православного народа в России. Также и от негласного покровительства обновленцам отказываться ей тогда еще не было никакого резона. Эти очевидные обстоятельства, по сути дела, превращали условное постановление Зарубежного Архиерейского Синода в безусловное, наделяющее митрополита Антония правами временного заместителя Патриарха. Соответственно, особой заинтересованности в появлении в Москве Местоблюстителя Патриаршего Престола у зарубежных иерархов в тот момент не было. Однако игнорировать решение вопроса о местоблюстительстве, принятое российскими епископами, за границей тоже было нельзя. В тот же день, когда было рассмотрено письмо архиепископа Иннокентия, 9 апреля 1925 г., Архиерейский Синод постановил: «Впредь до получения из России точных сведений о лице, вступившем в местоблюстительство Святейшего Всероссийского Патриаршего Престола или об избрании нового Патриарха, установить [...] возношение в ектеньях и на Великом входе моления о Местоблюстителе Святейшего Всероссийского Патриаршего Престола без указания имени его по формуле: “О Высокопреосвященнейшем Местоблюстителе Святейшего Всероссийского Патриаршего Престола"». Не забыто было и о «китайской» инициативе в отношении митрополита Антония: «Срочно запросить мнения всех Преосвященных Архиереев Русской Православной Церкви заграницей о возможных и необходимых мероприятиях в церковной жизни в связи со смертью Святейшего Патриарха Тихона на случай, если сов. власти будут чинить препятствие осуществлению местоблюстителем управления Церковью и избранию Патриарха, сообщив Преосвященным соображения Архиерейского Синода, основанные на только что полученном мнении Высокопреосвященного архиепископа Иннокентия»⁵⁷⁶.

9 апреля члены Зарубежного Синода еще точно не знали, кто именно в Москве воспринял местоблюстительские права (это и в самой Первопрестольной тогда еще официально объявлено не было). Их скепсис усилился, когда до них дошли сведения, что Местоблюстителем стал митрополит Петр. Из вероятных кандидатов он был для них в силу ряда обстоятельств наименее желанным. Конечно, играло свою роль то, что Крутицкий митрополит был малоизвестен за рубежом. Монашество и священство Петр Полянский принял тогда, когда ведущие деятели русского церковного зарубежья уже покинули Россию. Его быстрое восхождение по иерархической лестнице в условиях нарастающей церковной разрухи выглядело несколько подозрительно в глазах оторванных от российской действительности эмигрантов. У людей мнительных и неосведомленных мог возникнуть вопрос, не поспособствовало ли этому стремительному возвышению известное советское ведомство. Настроение этих недоверчивых кругов хорошо выразил член Зарубежного Синода епископ Гермоген (Максимов): «Почему Святейший указал в свои заместители именно митрополитов Кирилла и Агафангела, о которых он заведомо знал, что они не могут вступить в управление Российской Церковью, как находящиеся в ссылке, а затем, уже третьим, указал митрополита Петра? Получается впечатление, что из множества других епископов старейших и более достойных, чем митрополит Петр, Свят[ейший] Патриарх Тихон нарочито указал на митрополитов Кирилла и Агафангела, чтобы провести в Местоблюстители митрополита Петра, принявшего духовное звание лишь в 1921 году и никому и ничем не известного. [...] Не проявляется ли в этом акте работа врагов Церкви, тем более, что акт этот пока еще известен лишь из газет, а в числе подписавших его имеются только 5–6 из старых иерархов, а прочие совершенно неизвестны»⁵⁷⁷. Недоверие, как видно, выражалось здесь, не только митрополиту Петру, но и Патриарху Тихону с большинством Российских епископов.

Тон в таком отношении к Местоблюстителю задавал, очевидно, сам Председатель Карловацкого Синода митрополит Антоний, которому, наоборот, казалось, что он очень хорошо знает митрополита Петра. В свое время, будучи еще молодым архимандритом, он был ректором Московской Духовной Академии в то время, когда Петр Полянский ее заканчивал и был затем в ней помощником инспектора. С той поры у Антония (Храповицкого) остались какие-то смутные воспоминания о своем бывшем студенте, которыми он со свойственной ему словесной невоздержанностью делился с кем мог. Так, он писал архиепископу Рижскому Иоанну (Поммеру) в день отдания Пасхи 1925 г. (1/14 мая): «Паша Полянский 2 или 3 года тому назад был рябчик, т. е. мирянин. Он сам себя называет заместителем П[атриар]ха, но власти его таковым в совдепии не признают. Он племянник е[пископа] Виталия Калужского и присутствовал при его смерти, причем свистнул от умиравшего деньги и в Академии устроил для профессоров “Красный кабачок». [Имя нрзб.] писал ему магистерское, которого он сам, вероятно, даже и не прочитал толком. Он из псаломщиков, человек совершенно невежественный и в этом смысле был общим посмешищем; он товарищ пр[еосвященного] Евлогия, но значит[ельно] старше его. Однако за ним есть и подвиги. Когда ослабевший Патриарх согласился признать Красницкого, то Паша энергично ведь противостоял ему и грозил даже выйти из общения с Патриархом, если последний согласится принять Красницкого. Он убедил покойного отказать тому мерзавцу»⁵⁷⁸. Видно, что старческая память митрополита Антония не удержала даже мирского имени митрополита Петра, но сохранила ряд давних сплетен о нем. Примечательно, что, когда обновленцы хотели унизить Патриарха Тихона, они тоже называли его сыном псаломщика⁵⁷⁹, хотя и он, и Петр Полянский, были сыновьями священников. (К слову сказать, архиепископ Иоанн происходил вообще из простых крестьян, что делало сентенции сына помещика Храповицкого особенно бестактными.) Впрочем, подвиг митрополита Петра в деле Красницкого митрополит Антоний тоже несколько преувеличил: отказать тому мерзавцу Патриарха убедили многие, в том числе важную роль сыграл митрополит Кирилл (Смирнов).

Более сдержанно, но, по сути дела, в том же ключе, что и митрополит Антоний, высказывался о митрополите Петре и другой видный зарубежный иерарх – архиепископ Анастасий (Грибановский). В письме князю Г. Н. Трубецкому от 24 мая 1925 г. он писал: «Местоблюститель Патриаршего Престола – человек близко известный нам по своему прошлому – не имеет и малой доли того авторитета и тем менее ореола исповедничества, каким обладал наш почивший святейший Отец. Тем не менее, мы готовы оказать ему полное послушание, если он не потребует от нас чего-либо противного канонам и нашей архиерейской совести. К сожалению, я не уверен в этом, ибо он слишком спешит протянуть руку общения и дружбы Советской власти. [...] Я боюсь, что если во главе Русской Церкви останется митрополит Крутицкий Петр, то временный разрыв заграничной Русской Церкви с нашим Церковным Управлением в России станет тяжелой неизбежностью»⁵⁸⁰.

Подозрение в том, что митрополит Петр «слишком спешит протянуть руку общения и дружбы Советской власти» было еще одной причиной настороженного отношения эмигрантов к новому Местоблюстителю. Конечно, поводом для такого рода суждений было, прежде всего, все то же пресловутое «Предсмертное завещание Патриарха Тихона», содержавшее ряд весьма резких суждений о русской церковной эмиграции. «Во избежание тяжких кар Мы призываем находящихся за границей архипастырей и пастырей прекратить свою политическую с врагами нашего народа деятельность и иметь мужество вернуться на Родину и сказать правду о себе и Церкви Божией. Их деяния должны быть обследованы. Они должны дать ответ церковному православному сознанию. Особой комиссии Мы поручаем обследовать деяния бежавших за границу архипастырей и пастырей и в особенности митрополитов: Антония – бывшего Киевского, Платона – бывшего Одесского, а также и других, и дать деятельности их немедленную оценку. Их отказ подчиниться Нашему призыву вынудит Нас судить их заочно»⁵⁸¹.

Одиозность «Завещания» сразу же породила за рубежом обоснованные подозрения в его подлинности. Митрополит Антоний даже обратился по этому поводу к пастве со специальным посланием от 1 мая 1925 г.: «Любезные православные соотечественники! Конечно, вы ознакомились с перепечатками из послания покойного Свят[ейшего] Патриарха Тихона. Не смущайтесь его неожиданным содержанием, его увещаниями признать “Советскую Власть», хотя эти увещания сопровождаются как бы угрозами. Документ этот, несомненно, поддельный». Далее шли доказательства (разной степени убедительности) поддельности «Завещания», например, что в качестве места подписания документа «написано почерком Патриарха: “Москва, Донской монастырь», из коего он выбыл за 3 недели до сего подписания»⁵⁸².

Впрочем, среди зарубежных иерархов были и те, кто признавал подлинность «Завещания», например, архиепископ Анастасий (Грибановский). Об этом он прямо писал в упоминавшемся выше письме князю Г. Н. Трубецкому от 24 мая 1925 г. Признание (ошибочное, надо заметить) подлинности «Завещания» нисколько не располагало архиепископа Анастасия к митрополиту Петру. «Своего участия в опубликовании “завещания» патриарха Тихона, – писал там же о Местоблюстителе будущий преемник митрополита Антония на посту главы Русской Зарубежной Церкви, – он не только не отрицает, но даже ставит себе этот акт едва ли не в заслугу. Этот столь пререкаемый ныне документ служит для нас новым источником тяжелых искушений»⁵⁸³. В действительности, публикацию подложного «Завещания» митрополит Петр никогда себе «в заслугу» не ставил и ставить не мог. Архиепископа Анастасия, как это ни парадоксально, подводила излишняя доверчивость к советским газетам.

Тень от «Завещания» падала на митрополита Петра, как якобы принесшего его в редакцию «Известий», не только в глазах «карловчан», но и «евлогиан» (впрочем, в 1925 г. разделение между ними еще не было столь драматичным, как позднее). «Письмо митр[ополита] Петра и еп[ископа] (в действительности, тоже митрополита – свящ. А. М.) Тихона, если только оно не сочинено, свидетельствует о чрезвычайной их слабости: они признали им обязательным для себя так называемое “завещание» патриарха, и теперь можно ожидать от Церковного Управления действий, враждебных нашей заграничной церкви», – говорил в мае 1925 г. священник Сергий Булгаков на заседании Братства Святой Софии – кружка интеллектуалов евлогианской ориентации⁵⁸⁴.

За границей не знали, что первоначальный текст, предложенный Тучковым Патриарху, звучал еще жестче и имен подлежащих суду иерархов в нем называлось гораздо больше. «Мы отрекаем, отлучаем и анафематствуем их. – говорилось в тучковском проекте обращения Патриарха об иерархах-беженцах, – объявляя их врагами не токмо родины и ее народов, но и Святой Православной церкви нашей. К вящему огорчению Нашему, сущие за рубежом наши иерархи и беженцы, не взирая на строгое прещение Наше, переступив наши распоряжения, презрев голос и церкви вселенской, не отступая перед ложью, продолжают вести против родины и против святой церкви нашей предательскую работу изменников, почему мы благословляем учинить о деяниях митрополита Антония, бывшего Киевского и Галицкого, Платона, бывшего Одесского и Херсонского, Евлогия, быв. Волынского и Житомирского, архиепископов Анастасия, бывшего Кишиневского и Хотинского, (и далее, всего десять имен – свящ. А. М.) строжайшее расследование для предания их суду, впредь же до окончания дела о них воспрещаем им ныне свяшеннослужение и всякое пастырское общение с верующими, предостерегая и чад святой церкви нашей от всякого с ними общения»⁵⁸⁵.

Обращает на себя внимание тот факт, что из трех митрополитов, бывших в первоначальном черном списке Тучкова, один – митрополит Евлогий (Георгиевский) – в конечный список не попал. Видимо, ОГПУ таким способом решило усугубить противоречия между русскими зарубежными иерархами. Расчет удался (не зря, представляя в 1931 г. своего подчиненного к награждению орденом Трудового Красного Знамени, начальник СПО ОГПУ Агранов писал, что «на протяжении ряда лет тов. Тучковым проводилась серьезная работа по расколу заграничной православной русской церкви»⁵⁸⁶). В результате обрадованный, что его деяния особой комиссии обследовать не поручается, митрополит Евлогий – в студенческом прошлом однокашник П. Ф. Полянского – права митрополита Петра признал раньше, чем их признал Архиерейский Синод, причем парижский архиерей сделал это охотно, в то время как «карловчане» – как бы вынуждено. Нахваливая по своему обыкновению себя в своих воспоминаниях, митрополит Евлогий писал: «Когда Патриарх Тихон умер, я получил бумагу из Сербии от Архиерейского Синода, в которой епископы излагали свои суждения относительно признания (или непризнания) митрополита Петра Местоблюстителем Патриаршего Престола. Я ответил: “Глава Русской Церкви не мы, а митрополит Петр. Он может нас признавать или не признавать, а не мы – его». В Карловцах мой категорический ответ не понравился, но митрополита Петра все же Синод признал»⁵⁸⁷. Глядя на эти воспоминания, можно подумать, что признание митрополитом Евлогием прав митрополита Петра произошло сразу же: весной или, по крайней мере, летом 1925 г. В действительности, это было не так. В изданной в 1927 г. «Епархиальным управлением Западно-Европейского митрополичьего округа» брошюре по поводу вступления в местоблюстительство митрополита Петра было сказано: «Когда митрополит Евлогий 7-го ноября 1925 г. получил документ о сем, он, как епископ Московского Патриархата, немедленно принял его к исполнению и уведомил об этом Архиерейский Синод»⁵⁸⁸. Таким образом, официальное признание митрополитом Евлогием Местоблюстителя произошло лишь в ноябре 1925 г. В этом он лишь на несколько дней опередил Зарубежный Синод, но счел это достаточным поводом для укоров в адрес «карловчан».

Митрополит Антоний объяснил свое промедление митрополиту Евлогию так: «Вы обвиняете Синод, что он не сразу признал митрополита Петра Местоблюстителем. Да. Совершенно верно. Но к тому были основания канонические. Мы не имели достоверных сведений о вступлении митрополита Петра в Местоблюстительство. По газетам, где печаталось и подложное завещание Свят[ейшего] Патриарха Тихона да еще со скрепой митрополитов Петра и Тихона, подобные акты не принимаются. Но как только мы получили послание митрополита Петра из достоверных рук от одного из зарубежных пограничных с Россией иерархов, немедленно, в первом же заседании Синода он был признан Местоблюстителем. И это признание совершилось раньше, чем во всей России»⁵⁸⁹. Объяснение митрополита Антония митрополиту Евлогию носило скорее формальный характер. Фактически он просто воспроизвел соответствующее определение своего Синода. Определение от 16 сентября 1925 г. гласило: «Принимая во внимание, что акт православных епископов в России о признании митрополита Крутицкого Петра Местоблюстителем Святейшего Всероссийского Патриаршего Престола стал известен лишь из газет, а сведений об его издании ни официальным путем, ни через верные руки никем из Преосвященных, пребывающих вне России, до сего времени не получено, Архиерейский Синод Русской Православной Церкви заграницей, не считая возможным принять этот акт особого важного значения на основании газетных сведений, определяет: вопрос о признании митрополита Крутицкого Местоблюстителем Всероссийского Патриаршего Престола, как касающийся всей Российской Церкви в России и заграницей, представить на решение Священного Собора архиереев Русской Православной Церкви заграницей, имеющего быть созванным в ближайшем времени»⁵⁹⁰.

Гораздо откровеннее митрополит Антоний объяснил причину задержки с признанием местоблюстительских прав митрополита Петра архиепископу Иоанну Рижскому в письме от 18 сентября: «Касат[ельно] м[итрополита] Петра, о котором я, зная его близко с 1891 года, далеко не уверен, что он не перейдет к живцам, мы постановили суждение отложить до нашего осеннего Собора, когда можно будет уже знать, как он отнесся к собору живцов, назначенному на октябрь»⁵⁹¹. Иными словами, за рубежом все еще присматривались к митрополиту Петру, желая лучше понять, в каком направлении он поведет Русскую Церковь.

Митрополиту Петру в числе прочего надо было решить: проводить в жизнь пресловутое «Завещание Патриарха Тихона» (к чему его склоняло ОГПУ) или нет, в частности, созывать указанную в нем «особую комиссию для обследования деяний бежавших за границу архипастырей» или каким-то способом уклониться от этого. Конечно, то, какой путь в итоге выберет митрополит Петр, волновало не только церковное зарубежье. Обеспокоенность проявляли и ревнители Православия в России, из них в первую очередь иерархи, жившие в Даниловом монастыре. ОГПУ не зря отмечало в своем майском «Обзоре политического состояния СССР», что «даниловцы [...] стараются забрать его (Местоблюстителя – свящ. А. М.) под свое влияние»⁵⁹². О том, как в монастыре обсуждался вопрос о возможности суда церковного над эмигрировавшим духовенством показал в марте 1926 г. на допросе епископ Парфений (Брянских), возглавлявший даниловскую братию после ареста архиепископа Феодора (Поздеевского) и проходивший затем по одному делу с митрополитом Петром: «Я не могу припомнить дат или определить точно время, когда беседы на эту тему поднимались, равно и не могу в настоящее время определенно сказать, кому из собеседников принадлежали те или другие аргументы против невозможности для церкви такого суда. Помню только, что выставлялись следующие мотивы: 1) невозможность самого суда(так как неизвестно было, смогут ли и захотят ли обвиняемые прибыть в СССР); 2) недостаточность обвинительного, доказывающего четко и ясно, материала о контрреволюционной деятельности эмигрантских духовенства и мирян; эта сторона их деятельности для нас не была ясной и очевидной, так как нельзя же считать материалом газетную информацию; 3) принципиальная невозможность для церкви судить за нецерковные проступки; это есть дело политической власти, государства; в церкви же греха под названием “контрреволюция» нет»⁵⁹³.

Еще один даниловский иерарх – архиепископ Прокопий (Титов) – на допросе в феврале 1926 г. рассказал о своих разговорах с бывшим обер-прокурором В. К. Саблером (который несмотря на свой преклонный возраст сохранял тогда свое заметное влияние в Церкви): «[...] говорили о невозможности церковного суда над эмигрантским духовенством, как о главном препятствии к легализации. Нам представлялось, что этот суд невозможен, во-первых, в силу малой авторитетности митр[ополита] Петра (патриаршего заместителя) и, во-вторых, в силу невозможности по каноническим правилам заочного суда»⁵⁹⁴.

Сам В. К. Саблер (Десятовский) в марте 1926 г. подтвердил и дополнил показания архиепископа Прокопия: «Помню, например, что через епископа Прокопия я посоветовал Петру воздержаться от легализации церкви, связанной с такими доказательствами лояльности по отношению к Соввласти, как суд над заграничными эмигрантскими церковниками (за их контрреволюционную деятельность) .

Причиной, которая меня заставила отсоветовать митр[ополиту] Петру суд над эмигрантами (церковный), это то. что суд должен был происходить заочно: что было основным лейтмотивом моего указания; кроме того, мною было указано на неочевидность самого факта занятия эмигрантов политикой именно в антисоветском направлении.

Самое же главное, чего, по-моему, нужно было добиваться, это единство православной церкви, которое было бы потрясено в случае, если бы суд над эмигрантским духовенством состоялся.

Самый же суд церковный за занятие церковников вредной политической деятельностью (в том числе и антисоветской) я считаю допустимым принципиально и с церковной точки зрения»⁵⁹⁵.

Во многом сходную позицию занимал и другой близкий «даниловцам» бывший обер-прокурор А. Д. Самарин. В декабре 1925 г. он был специально допрошен на этот счет:

«Вопрос: Каково Ваше отношение к так называемому “Завещанию» или “Посланию» патриарха Тихона, опубликованному в газете “Известия» вскоре после его смерти?

Ответ: В этом документе я считал неправильным назначение следственной комиссии из церковников для организации суда за антигосударственную деятельность над заграничными церковниками, ибо церковь не призвана судить за контрреволюционную деятельность, что является прерогативой светской власти. [...]

Вопрос: А могла ли церковь судить м[итрополита] Антония за его выступления против Соввласти в печати, например?

Ответ: Нет, не могла. У нее нет таких норм, которые сделали бы это возможным»⁵⁹⁶.

П. Б. Мансуров – представитель тех же церковно-аристократических кругов, что и А. Д. Самарин, связанный, к тому же, с ним еще и родственными отношениями, – свою позицию на допросе в марте 1926 г. изложил так (в записи следователя): «Я, действительно, вскоре после смерти патриарха Тихона думал написать обращение к митр[ополиту] Петру, окончательная форма которого была для меня неясна; возможно, что я придал бы моим наброскам не форму обращения, а форму докладной записки.

Причины, вызвавшие во мне это намерение, следующие: смерть патриарха поставила православную церковь в очень тяжелое и трудное положение, которое усложнялось предсмертным посланием патриарха; это послание у меня вызвало недоумение в ряде пунктов, и мне казалось, что исполнение его верующими было необязательно. Патриарх не мог персонально, от имени всей церкви, заявить о политических воззрениях последней, да кроме того, очень возможно, что он и сам отказался от исполнения своего послания, такие случаи в перемене воззрений у патриарха бывали. Главным моментом для меня в послании Тихона, делавшим его для меня неприемлемым, было учреждение своеобразной церковно-политической инквизиции, намеченной в пунктах об изгнании контрреволюции из церковноприходских советов и суд над заграничными церковниками по поводу их антисоветской деятельности.

По поводу моего проекта я говорил, насколько помню, с Истоминым П. В. и, возможно, с[о священником Сергием] Сидоровым, но отвлеченно, об основных мыслях.

Жена моего сына Сергея (М. Ф. Мансурова, урожденная Самарина – племянница А. Д. Самарина – свящ. А. М.) и он также отсоветовали мне подавать мое обращение Петру, так как это небезопасно для меня лично и действовать в пользу церкви я могу другими путями. [...] Отчасти я не закончил своего обращения по этой причине, хотя, полагаю, что особой опасности это для меня не имело: прочел, разорвал и кончено.

Отчасти же, видя, что митр[ополит] Петр ведет совершенно правильную линию, я решил ему не делать никаких “указаний"»⁵⁹⁷.

Об усилиях группы Мансурова-Истомина был информирован также архиепископ Николай (Добронравов). В декабре 1925 г. он показал на допросе: «В первый раз я услыхал о послании Истомина и Мансурова от св[ященника] Сидорова из г. Сергиева Посада, приехавшего ко мне на квартиру в Москву на Кузнецкой улице. [...] Было это в апреле или мае месяце 1925 г. Тогда Сидоров сообщил мне в первый раз о том, что названными двумя лицами выпущено какое-то обращение, цель которого была доказать, что выполнение предсмертного завещания Тихона (патриарха) не обязательно с канонической точки зрения. Затем я ездил в г. Сергиев Посад и здесь, будучи у священника Сидорова, опять говорил на те же темы. Насколько я себе уяснил, со слов Сидорова, целью послания было использование его митрополитом Петром для аннуляции упомянутого завещания, но, как сказал Сидоров, в дальнейшем надобность в этом послании заглохла, так как завещание Тихона в жизнь не проводилось»⁵⁹⁸. Судя по всему, архиепископ Николай придерживался примерно тех же взглядов на «Завещание Патриарха Тихона», что и сергиево-даниловские круги, иначе бы с ним не обсуждали необязательность этого пререкаемого документа. Между тем, архиепископ Николай был тогда одним из самых авторитетных архиереев, находившихся в Москве, в том числе и для митрополита Петра (Местоблюститель рассматривал его даже как своего возможного заместителя по управлению Церковью, о чем еще пойдет речь дальше).

Патриарший Местоблюститель, конечно, не мог игнорировать консолидированную позицию церковных ревнителей в отношении так называемого «Предсмертного завещания». Примечательно, что в знаменитом антиобнов- ленческом послании митрополита Петра лета 1925 г., в редактировании которого участвовал А. Д. Самарин, пресловутое «Завещание» вообще никак не фигурировало. Как сетовали затем составители обвинительного заключения по делу Местоблюстителя, «митрополит Петр не только не стал проводить суда над заграничниками, но и вообще оставил завещание патриарха в покое, за что он был немедленно признан самаринцами со всеми вытекающими отсюда последствиями»⁵⁹⁹.

Паузу, выдерживаемую «карловчанами» в вопросе признания Местоблюстителя, в своих интересах попытался использовать митрополит Евлогий. Летом 1925 г. он обратился к митрополиту Петру с письмом (через передатчика). В своих показаниях от 18 декабря 1925 г. митрополит Петр описал этот эпизод так: «Письмо это было от митрополита Евлогия с информацией о его, Евлогия, здоровье, о состоянии академии в Париже, о деятельности черносотенцев заграницей, с его отзывом об Антонии и его подпадении под влияние монархистов. Это письмо я, по прочтении, разорвал. Тот же человек предлагал мне самому написать ответное письмо заграницу, предложив в случае, если я опасаюсь, написать письмо имеющимися у него бесцветными и при известных условиях проявляющимися чернилами. Лицо это, мне неизвестное, было у меня два раза. Первый раз – передавало оно мне пакет, другой раз – пришло за ответом. Было это летом этого года. Я не рискнул написать никакого ответа, а просто просил его передать Евлогию поклон и просьбу к эмигрантам не делать контрреволюционных выступлений, которые вредно и больно отразятся на церкви в СССР. Кроме этого, я в ответ на сообщение м[итрополита] Евлогия о вмешательстве в его, Евлогия, церковные дела, ответил, опять-таки через передатчика, чтобы он, Евлогий, не обращал внимания на Антония и поступал в церковной жизни, как и прежде»⁶⁰⁰.

Чуть позже митрополит Петр добавил: «Впрочем, письмо от Евлогия, как я вспомнил, я передал для хранения моему племяннику, Тихону Полянскому, которого потом через жену просил уничтожить, для чего зашел к ним, т. е. к Полянским, недели за две до ареста. [...] Что касается митрополита Евлогия, то из его же письма я увидел, что ему было патриархом поручено управление православными храмами Западной Европы; я лично о существовании какого-либо патриаршего акта об этом назначении не видал, и своими словами, которые просил передать Евлогию “живи, как живешь» – я предполагал только дать ему понять, чтобы он продолжал духовное попечение о верующих беженцах заграницей – в Западной Европе»⁶⁰¹. Иными словами, митрополит Петр уклонялся от роли судьи русского зарубежного епископата, которую ему до известной степени вслед за Тучковым предлагал митрополит Евлогий. Ему хватало с избытком и своих «домашних» проблем, самой острой из которых становилась обновленческая.

Одним из посредников в отношениях Местоблюстителя с заграницей был прибывший оттуда в начале 1925 г. Преосвященный Тихон (Шарапов), поставленный Патриархом Тихоном незадолго до своей кончины во епископа Гомельского. Впоследствии в обвинительном заключении по делу митрополита Петра будет особо прописано, что он «имел постоянные беседы с недавно приехавшим из-за границы еписк[опом] Тихоном Шараповым, информируясь у него о положении церкви заграницей». Самого же «Шарапова К. И. (Тихона)» там же обвинили «в том, что, сносясь с заграницей, он служил постоянным информатором митр[ополиту] Петру о движении заграничных монархистов»⁶⁰² В действительности, отношения с «заграничными монархистами» у «постоянного информатора» Местоблюстителя были далеко небезоблачными. До возвращения в Россию тогда еще архимандрит Тихон (Шарапов) имел переписку с митрополитом Антонием (Храповицким), который, как показал в июне 1925 г. сам епископ Тихон, его «изобличал (не совсем понятно, по какому поводу– свящ. А. М.) в сочувствии к “большевикам», угрожая погибелью души и тела»⁶⁰³. С епископом Тихоном сохранял контакт проживавший в Германии русский журналист Д. А. Ишевский, который тоже не отличался симпатиями к митрополиту Антонию и «карловчанам»⁶⁰⁴. Как следует из письма епископу Тихону Д. А. Ишевского, последний осенью 1925 г. сыграл немаловажную роль в деле признания за границей полномочий митрополита Петра. Описывая ситуацию в русском зарубежье, он писал: «[...] здесь произошли большие события, едва не повлекшие заграничную Церковь в раскол. Дело зашло так далеко, что не появись в газ[ете] “За свободу» от 2 сентября акта Местоб[люстителя] Пат[риаршего] Престола Митрополита Петра от 30/III / 12/IV, который я не преминул продвинуть во все наши газеты, в Карловцах подумывали даже и даже (страшно сказать) готовились избрать преемника почившему Исповеднику здесь, в эмиграции. Конечно, единственным кандидатом Карловцы считали митроп[олита] Антония. Владыка Евлогий стойко противился этому и, думаю, что не признал бы карловацкого раскола...»⁶⁰⁵

Одним из популярных эмигрантских изданий, опубликовавших (если верить Ишевскому, – с его подачи) в сентябре 1925 г. апрельское послание Патриаршего Местоблюстителя с завещательным распоряжением Святейшего Патриарха Тихона, оказалась парижская газета «Возрождение». В связи с этим в номере «Возрождения» от 12 сентября 1925 г. говорилось, что «по поводу этого послания митрополита Петра, митрополит Антоний сообщил сотруднику белградского “Нового времени» следующее: “Этот документ, мне кажется, должен положить конец всем недоумениям об управлении Православной Русской Церкви заграницей, ибо в корне уничтожает подозрение о том, будто митрополит Петр объявил себя местоблюстителем в явочном порядке. Еще будучи проездом в Берлине (в середине июля), я заявил сотруднику “Руля», что полагаю наилучшим дружно подчиниться митрополиту Петру, если он будет признан значительным числом епископов в качестве местоблюстителя, а появление помянутого документа делает его права бесспорными впредь до избрания Всероссийского Патриарха, если таковое окажется физически возможным"»⁶⁰⁶. «Слава Богу, – комментировал ситуацию Д. А. Ишевский в письме епископу Тихону (Шарапову), – теперь мит[рополит] Антоний признал публично Высокопреосв[ященного] Петра, мит[рополита] Крутицкого за законного временного заместителя почившего Патриарха»⁶⁰⁷.

«Должен сознаться, – писал далее Ишевский, – что отчасти в этой нашей неопределенности повинна Москва. Сюда до сих пор не прислан ни один акт Местобл[юстителя] Патр[иаршего] Престола, и только недавно в Ревеле, а затем и повсюду опубликовано воззвание митроп[олита] Петра от 29 (так – свящ. А. М.) июля с. г. Произвело оно громадное и благоприятное впечатление»⁶⁰⁸. В действительности, к тому времени, когда Ишевский писал свое письмо епископу Тихону, митрополит Петр и издал всего два акта общецерковного значения – от 12 апреля и от 28 июля. Кроме того, берлинский корреспондент явно не понимал, в каком положении находился митрополит Петр и чего могло ему стоить любое, даже самое безобидное сношение с заграницей. Что же касается «громадного и благоприятного впечатления», произведенного за рубежом антиобновленческим июльским посланием митрополита Петра, то здесь Ишевский не преувеличивал. Оно сразу же было опубликовано большим количеством русских периодических изданий, в том числе и некоторыми церковными. В «Голосе Литовской Православной Епархии», например, оно было опубликовано уже в номере за июнь-июль 1925 г. (можно предположить, что этот номер готовился в августе-сентябре)⁶⁰⁹. Митрополит Антоний с характерной для него эмоциональностью писал архиепископу Иоанну 1 октября: «М[итрополит] Петр написал прекрасное послание, если верить газетам. Вл[адыка] Евлогий и К⁰ уже интригуют у него против меня, его наставника и благодетеля. Я написал в газете, что пора его признать, но члены Синода дружно запротестовали и потребовали отложить суждение до собора нашего (дек[абрь] или ноябрь) или по кр[айней] мере до собора живоцерковников, когда будет ясно, насколько сей полномочный Владыка не уподобится Чичикову, который сначала всемеренно отвергал взятки, а дождавшись “удобного времени» хапнул так, что на полжизни ему хватило. Прошлое м[итрополита] Петра нам хорошо известно, и потому осторожность членов синода не показалась мне напрасной»⁶¹⁰. Конечно, сопоставление митрополита Петра с Чичиковым и подозрение его в желании «хапнуть так, чтобы на полжизни хватило», не делали чести Председателю Зарубежного Синода. Вообще, следует признать, что в отношении заграничных иерархов Местоблюститель в 1925 г. вел себя благороднее, чем они в отношении его.

Впрочем, и среди подчиненных Зарубежному Синоду архиереев были те, кто по достоинству оценил позицию митрополита Петра. Епископ Нестор (Анисимов) писал митрополиту Антонию из Китая 11 октября 1925 г.: «Прилагаю для Вас и для Заграничного Синода послание митрополита Петра, сверенное мною с подлинником, присланным одним священником из Москвы [...]. Послание написано просто и хорошо, а, принимая во внимание все неблагоприятные условия, в коих приходится жить и вести церковный корабль среди бушующих волн Совдепии и врагов Православия, – оно написано и смело [...]. Да и что другое можно там сказать? Самое же главное, почему-то за границей все считали митрополита Петра соглашателем с живцами и пр., но теперь это послание рассеивает все сомнения и смущения»⁶¹¹.

Окончательно сомнения зарубежных иерархов развеялись после завершения обновленческого лжесобора. 20 октября митрополит Антоний писал в Ригу архиепископу Иоанну: «М[итрополит] Петр не поколебался, слава Богу. Теперь мы бы его дружно признали, да только ранее имели неосторожность или, лучше сказать, чрезвычайную осторожность отложить это дело до заграничного собора, который будет в дек[абре] или даже в январе. Зная Петра с 1891 года, я опасался, как бы он во время лжесобора не перескочил к живцам, но затем наши опасения были им блестяще рассеяны»⁶¹². К сентябрьскому определению Синода митрополит Антоний сделал важную приписку: «Означенное определение передано для окончательно решения Собору архиереев, так как кроме указанных (формальных – свящ. А. М.) причин оставалось некоторое опасение, как отнесется митрополит Петр к приглашениям живоцерковного лжесобора. Теперь же стало известным, что лжесобор окончился, а митрополит Петр мужественно отверг все его приглашения. Посему я лично полагал бы, что наш Синод мог бы его признать Местоблюстителем в ближайшем ноябрьском заседании»⁶¹³.

12 ноября 1925 г. Архиерейский Синод принял в несколько сглаженной форме предложение своего Председателя и постановил: «Оставаясь при прежнем решении о том, чтобы окончательное признание митрополита Петра Патриаршим Местоблюстителем было отложено до Священного Собора архиереев Русской Православной Церкви заграницей и ввиду того, что срок ссылки двух указанных Свят[ейшим] Патриархом Тихоном кандидатов в Местоблюстители Патриаршего Престола митрополитов Кирилла и Агафангела уже окончился и они возвращаются в Москву (здесь Зарубежный Синод явно выдавал желаемое за действительное – свящ. А. М.), а с другой стороны в виду того, что срок созыва Архиерейского Собора затягивается, [...] со своей стороны временно признать Высокопреосвященного митрополита Петра Местоблюстителем Святейшего Патриаршего Престола Всероссийской Православной Церкви». Формулировка «временно признать Местоблюстителем» звучала довольно странно, но Синоду надо было сохранять лицо. Другим пунктом определения от 12 ноября Синод постановил: «Предложить возносить имя Высокопреосвященного митрополита Петра за богослужением в подлежащих случаях после имени местных Патриархов или других глав автокефальных Церквей, но впереди имени местных епископов, по формуле: “О Господине нашем Высокопреосвященнейшем Петре, митрополите Крутицком, Местоблюстителе Святейшего Всероссийского Патриаршего Престола"»⁶¹⁴.

В том же ноябрьском номере «Церковных ведомостей», что и означенное определение Синода, был, наконец, опубликован акт российских епископов о признании местоблюстительских полномочий митрополита Петра от 12 апреля 1925 г. и его антиобновленческое послание от 28 июля⁶¹⁵. Наконец, в том же номере была помещена статья редактора «Церковных ведомостей», управляющего канцелярией Архиерейского Синода Е. И. Махароблидзе под названием «К признанию Патриаршего Местоблюстителя», которая призвана была разъяснить читателю проявленные Синодом колебания в деле этого признания. «Признание Местоблюстителя, – с пафосом писал Махароблидзе, – является актом всей Церкви и исходить он должен не от отдельных архиереев, а от всего Собора их, как наивысшей церковной власти (согласно определению Поместного Собора от 10 августа 1918г., избрание Местоблюстителя должно было осуществляться на соединенном присутствии Священного Синода и Высшего Церковного Совета⁶¹⁶; никакой весь Собор архиереев для его признания не требовался – свящ. А. М). До Собора же отдельные архиереи могли лишь выражать свое мнение. [...] К тому же Архиерейский Синод не имел никаких верных данных о вступлении митрополита Петра в местоблюстительство Свят[ейшего] Патриаршего Престола. Да и самый порядок назначения местоблюстителя, несоответствующий священным канонам и установленным в Русской Церкви правилам, вызвал большое сомнение». Далее шли ссылки на 23-е правило Антиохийского Собора. Едва ли Ексакустодиан Иванович отдавал себе отчет, насколько близок он был в этой своей софистике обновленцам и им подобным. Общий вывод, однако, Махароблидзе делал вполне достойный: «Теперь [...] наша страждущая Церковь и здесь за рубежом, и там в несчастной стране, объединена одним лицом – Патриаршим Местоблюстителем»⁶¹⁷. Действительно, вопреки злобе, обрушивающейся на нее извне, и человеческим пристрастиям, подтачивавшим ее изнутри, Русская Православная Церковь в России и за рубежом оставалась единой. Это оказалось возможным благодаря самоотверженности митрополита Петра, которую постепенно стали оценивать и те, кто поначалу был способен лишь на колкости по отношению к Местоблюстителю.

Вскоре после признания Архиерейским Синодом полномочий митрополита Петра митрополит Евлогий еще раз обратился к Местоблюстителю с письмом. Содержание этого письма каким-то образом стало известно ОГПУ. В следственном деле митрополита Петра хранится копия с копии этого довольно интересного документа. Письмо имело надписание: «Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему Петру, Митрополиту Крутицкому, Местоблюстителю Престола Патриарха Московского и всея России» (управляющий западноевропейскими приходами словно соревновался с Зарубежным Синодом в вычурности титула митрополита Петра, сам он обычно подписывался гораздо проще: «Патриарший Местоблюститель»). «Ваше Высокопреосвященство, Милостивейший Владыко, – писал митрополит Евлогий. – Я снова имею надежный случай, чтобы поблагодарить Вас за полученные указания и сообщить Вам некоторые свои соображения». Видно, таким образом, что переданные на словах указания дошли до управляющего западноевропейскими приходами.

Первое «соображение» митрополита Евлогия касалось отношений с православным Востоком, выше об этом уже было сказано. Второе «соображение» относилось уже к русским зарубежным иерархам: «Больше для курьеза, чем по существу, сообщу Вам о том, как они думали – гадали о Вашем признании или непризнании. Все хотелось самим возглавлять Русскую Церковь. Но потом бла- горазумение победило, и они потому Вас признали, как будто Вы, коему поручено возглавление всей Русской Церкви, нуждались в нашем признании масонской (? – свящ. А. М.) кучки заграничных, бескафедровых архиереев, а не мы, наоборот, нуждаемся в Вашем признании». (Причем здесь масонство, связь с которым «карловчанами» открыто осуждалась, не совсем ясно. Впрочем, скорее всего, сотрудник ОГПУ, делавший копию с письма митрополита Евлогия, просто неправильно разобрал слово и надо читать не «масонской», а «маленькой кучки».)

Третье «соображение» митрополит Евлогий имел относительно американских дел. Суть его сводилась к призыву «поддержать как-то Американского митрополита Платона», поскольку тот «держится правильной канонической патриаршей ориентации, несмотря на устройство американской автономии». Зная на каком счету был митрополит Платон у ОГПУ, можно представить, как бы оно прореагировало, если бы митрополит Петр прислушался к этому совету своего бывшего однокашника.

Напоследок парижский митрополит возвращался к больной для него «кар- ловацкой» теме, пытаясь показать, как неправы были в Карловцах, и как прав был он сам: «Там все хотят подчинить меня своей власти и вовлечь церковь в политику, от которой я ее всячески оберегаю»⁶¹⁸. Сами «карловчане» знали о закулисной активности митрополита Евлогия и его письмах в Москву, разумеется, ее порицали и с удовлетворением отмечали, что никакого ответного письма от Местоблюстителя он не получил. «После смерти в марте 1925 г. Патриарха Тихона, – писал в 1927 г. Н. Д. Тальберг, – митрополит Евлогий пытался добиться исключительного для себя положения через митрополита Петра, своего бывшего сотоварища по учению. Но и тут потерпел неудачу»⁶¹⁹.

Митрополит Петр узнал о признании его полномочий Зарубежным Синодом в том же ноябре 1925 г. или в начале декабря. Это следует из показаний Местоблюстителя от 18 декабря: «Говоря с Иваном Гавриловичем Соколовым (благочинным) и с Димитрием Боголюбовым о “признании меня заграницей» – я имел в виду случай, происшедший со мной в одной из церквей осенью или зимой с[его] года: ко мне подошел какой-то средних лет человек, среднего или немного выше, роста, просто одетый; он мне сказал: “Вас поминают заграницей». Этот-то случай я и говорил в ироническом тоне. Фамилию этого человека вспомнить не могу, а так знаю»⁶²⁰. В показаниях упомянутого благочинного протоиерея Иоанна Соколова этот эпизод описан так: «Митр[ополит] Петр, не ссылаясь на источники, откуда он имеет эти сведения, сообщил в моем присутствии Боголюбову, что эмигрантские церковники заграницей вначале относились к нему, Петру, отрицательно, лишь затем признав его, после того как до них дошли сведения об апробации патриаршего завещания о местоблюстительстве рядом епископов»⁶²¹.

В этот момент образец «правильного» поведения в отношении заграничного духовенства решили продемонстрировать обновленцы. 21 ноября 1925 г. в «Известиях» было опубликовано «сообщение» обновленческого «Синода», названного почему-то не «Священным», а «Святейшим» (видимо, редактор был не очень силен в церковно-протокольных тонкостях). Публикация гласила: «Святейший синод просит Народный Комиссариат иностранных дел довести до сведения всех иностранных правительств и иноверных церквей, что духовенство, бежавшее из России или оставшееся за границей в церквах при посольствах или миссиях, не имеет права говорить от имени православной русской церкви, так как у него нет на то никаких полномочий от центральной церковной власти. Вмешательство в политику епископов, утративших свои кафедры, и следующих за ними священников, которые стали орудием заграничных монархических организаций и ведут всюду агитацию против своей родины и народного правительства, является каноническим преступлением, за которое они подлежат церковному и гражданскому суду и запрещению. Церкви, церковные земли и церковные дома, приобретенные в свое время за границей российским правительством, св. синодом или пожертвованные частными лицами, составляют собственность советских республик, которые передают их святейшему синоду. Св. синод требует от всех заграничных священников и церковнослужителей немедленного заявления через генеральные консульства СССР о том, что они признают политическую власть советского правительства и церковную власть св. синода. При этом они должны представлять подробный отчет их деятельности за годы с начала русской революции»⁶²². Если заявление о том, что эмигрантское духовенство не имеет права говорить от имени Православной Русской Церкви, звучало как уже вполне обычное (об этом и Патриарх Тихон в свое время писал), то требования передать церковную собственность «советским республикам», а также «признать политическую власть советского правительства» и «представлять подробный отчет» были новыми (и, естественно, для абсолютного большинства эмигрантов совершенно неприемлемыми).

Митрополит Петр, конечно же, с такими продиктованными ОГПУ требованиями к русскому зарубежью обращаться не мог. К тому времени его скорый арест был уже практически предрешен. Связь «тихоновских верхов» с «зарубежной контрреволюцией» на обновленческом лжесоборе Введенским уже была «доказана» (для тех, кто искал подобного рода «доказательства»).

Клеветы Введенского, однако, ОГПУ показалось мало. За дополнительным обвинительным материалом на митрополита Петра оно обратилось к еще одному расколотворцу – епископу Борису (Рукину). Только ему, в отличие от «ми- трополита-благовестника», не пришлось выступать со своей клеветой публично, свои показания он давал непосредственно на Лубянке. Звучат они так:

«Вопрос: Что вам известно о связях митрополита Петра с заграничными монархистами, в частности, что вам известно относительно посылки письма на имя Марии Федоровны и посылки письма с признанием царем Кирилла Владимировича или Николая Николаевича, так как нам известно, что вы об этом должны знать.

Ответ: Относительно связи с заграничными монархистами митрополита Петра прямых данных у меня нет и не могло быть, так как я в этих делах никакого участия не принимал и принимать по своим убеждениям не мог. Но я действительно слышал приблизительно в мае месяце от митрополита Тверского Серафима сообщение, что патриархом, по-видимому, при участии митрополита Петра было послано какое-то благословение на царство, но кому именно, я этого точно не помню. Это сообщение заставило меня быть чрезвычайно осторожным с митрополитом Петром и как можно дальше держаться от всего того, что происходило, хотя за достоверность или недостоверность этого я ручаться не могу. Тем не менее, многих епископов я решительно предупреждал также быть осторожными и страшно боялся какого то ни было вмешательства церкви, да еще в таком совершенно не допустимом виде.

Что же касается посылки письма на имя Марии Федоровны, то об этом я не имею никакого представления»⁶²³.

Однако и эти измышления епископа Бориса мало что дали в итоге ОГПУ, тем более что упомянутый здесь митрополит Серафим (Александров) на очной ставке с ним эти показания категорично опроверг: «Никогда ни от кого не слышал и никогда никому не говорил»⁶²⁴. (Об этом далее еще будет сказано подробнее при рассмотрении хода следствия по делу митрополита Петра).

Более всего против митрополита Петра было использовано то, в чем действительно выявилось его отношение к зарубежным иерархам: его фактический отказ от намеченного в подложном «Завещании Патриарха Тихона» суда над ними. При этом особо в вину Местоблюстителю было поставлено то, как им был решен вопрос о замещении Киевской кафедры, которую продолжал формально занимать глава зарубежных иерархов митрополит Антоний (о «киевской» проблеме ниже речь пойдет особо).

На первом же допросе митрополита Петра 12 декабря 1925 г. «киевская» тема стала главной. На двенадцати страницах стенограммы из тринадцати в центре внимания стоял вопрос об увольнении митрополита Антония⁶²⁵. Митрополит Петр по-разному объяснял свое поведение, в том числе указывая и на недостаточность своих полномочий: «Я один не полномочен и со дня на день ожидал Синода». Следователя такое формальное объяснение не удовлетворило и, в конце концов, митрополит Петр согласился на другое: «Антоний же Храповицкий канонов не нарушал и, с точки зрения церковных дел, за ним преступлений нет»⁶²⁶. «Какое же показание Ваше следует считать правильным, так как в показаниях по отношению к Антонию Храповицкому имеются противоречия о возможности и невозможности церковного суда над Антонием за политические преступления?», – допытывался следователь. «Еще раз повторяю, – твердо ответил Патриарший Местоблюститель, – что судить Антония Храповицкого за политические преступления я и церковь не можем»⁶²⁷. Фактически митрополит Петр подтвердил позицию даниловских иерархов: греха под названием «контрреволюция» в Церкви нет. Конечно, Первоиерарх Русской Православной Церкви с такими взглядами был для ОГПУ неприемлем.

Пробыв, правда, затем в заключении более месяца, митрополит Петр изложил свою позицию в отношении зарубежных деятелей в менее вызывающем для власти виде: «Их контрреволюционную деятельность и вообще антисоветскую пропаганду я всегда осуждал. Эта деятельность слишком тяжело и печально отражается на нашем благополучии и причиняет ненужное беспокойство Правительству. Они должны дать ответ пред судом церковным, так как нарушают заветы Церкви о том, что последняя аполитична и ни в каком случае не может служить ареной для политической борьбы»⁶²⁸. Но это были лишь слова, подобные тем, которые ранее исходили под давлением ОГПУ и от Патриарха Тихона. Важно то, что, как и его святой предшественник, митрополит Петр так и не предпринял никаких реальных мер против русского зарубежья, хотя и находился в еще более тяжелом положении, чем Патриарх.

В составленном в мае 1926 г. обвинительном заключении по делу митрополита Петра «заграничная» тема заняла одно из главных мест. Местоблюстителю припомнили, что он не стал проводить суда над заграничниками, и вообще, «подчинившись руководству монархистов, [...] и всю церковную политику построил по двум направлениям: 1) упорная работа по переводу церкви на положение нелегальной, враждебной по отношению к Соввласти организации и 2) улучшение отношений с заграничной эмигрантской частью церкви и подыгрывание под нее». Особо, конечно, Местоблюстителю припомнили митрополита Антония и даже митрополита Евлогия: «[...] он, начиная с осени 1925 года, перешел к проведению линии черносотенцев и в области политической. Первым его шагом в этой области было оставление Киевской митрополии за главой эмигрантского русского духовенства, черносотенцем Антонием Храповицким. [...] Помимо утверждения Антония митрополитом Киевским, он подтвердил полномочия управляющего эмигрантской церковью во Франции, митрополита Евлогия, снесшись с ним через неустановленного передатчика, которому Петр на словах и дал это поручение, в чем признался сам [...]. Заграница не осталась в долгу у митрополита Петра, и поспешила его признать, о чем Петр получил сообщение опять-таки от неустановленного следствием лица [...]. Это сообщение окрылило Петра к дальнейшей деятельности»⁶²⁹.

В русском зарубежье примерно представляли характер обвинений против митрополита Петра и со своей стороны постарались их опровергнуть. «Большевики ставят ему в вину непризнание советской власти, контрреволюционную пропаганду и сношения с русскими заграничными иерархами», – писал в своих «Церковных ведомостях» Е. И. Махароблидзе и далее по-кавказски темпераментно восклицал: «Конечно, это чушь. Никакой контрреволюционной пропаганды митрополит Петр не вел и не мог вести при большевистском режиме, равно как не был и не мог быть в сношениях с зарубежной иерархией»⁶³⁰.

Получив скорбную весть об аресте митрополита Петра, Архиерейский Синод попытался выступить в его защиту, подобно тому, как в 1922 г. заграничное Высшее Церковное Управление выступало в защиту арестованного Патриарха Тихона. 16 января 1926 г. Синод принял определение «по поводу ареста большевиками Местоблюстителя Святейшего Всероссийского Патриаршего Престола Высокопреосвященного Петра, митрополита Крутицкого и новых гонений на Церковь и духовенство в России» и постановил: «Обратиться с соответствующим протестом к Главам и Правительствам государств всего мира и Лиге Наций и просить их своим влиянием остановить гонение на Русскую Православную веру и Церковь»⁶³¹. 28 февраля Председатель Синода митрополит Антоний выпустил указанное обращение, в котором призвал мировых политических лидеров: «Возвысьте Ваш голос за освобождение Главы Русской Православной Церкви из уз и прочих православных епископов и священнослужителей, ввергнутых красными палачами в тюрьмы. [...] Пусть не останется обращенный к Вам голос русских голосом вопиющего в пустыне»⁶³². Насколько известно, этот призыв действия не возымел, возвышать голос за освобождение Главы Русской Православной Церкви политическая элита мира не стала.

Архиерейский Собор, на окончательное решение которого Зарубежным Синодом был оставлен вопрос о признании Местоблюстителя, состоялся только летом 1926 г. Его определение от 26 июня было весьма лаконичным:

«Слушали: постановления Архиерейского Синода Русской Православной Церкви заграницей о состоявшемся признании Всероссийской Православной Церковью и Русской Заграничной Церковью Высокопреосвященного Петра, митрополита Крутицкого, Местоблюстителем Святейшего Всероссийского Патриаршего Престола.

Постановили: Синодальные постановления по сему предмету утвердить»⁶³³.

Этим актом несколько затянувшийся процесс выяснения взаимоотношений между зарубежной частью Русской Православной Церкви и ее всероссийским главой завершился. Эмигрантская Россия преодолела возникшее после кончины Патриарха Тихона искушение, сумев почувствовать исповеднический дух Патриаршего Местоблюстителя и увидев в нем достойного преемника его святого предшественника. На протяжении последующего десятилетия заключенный митрополит Петр стал для русского зарубежья символом страждущей Православной Российской Церкви. Поминая Патриаршего Местоблюстителя в своих молитвах, Русская Зарубежная Церковь сохраняла свою незримую связь с Церковью в Отечестве и после административного разрыва с заместителем митрополита Петра. Во многом, именно благодаря подвигу Патриаршего Местоблюстителя, объединявшего две части Русской Православной Церкви при своей жизни, через почти семьдесят лет после его мученической кончины, в мае 2007 г., смогло состояться их юрисдикционное воссоединение.

Митрополит Петр во главе управления

Русской Православной Церкви: решение внутрицерковных проблем.

Возникновение лубенского раскола. Вопрос о замещении Киевской кафедры

Деятельность митрополита Петра во главе церковного управления в 1925 г. характеризовалась, прежде всего, его постоянным стремлением сохранить в Церкви внутренний мир. В своей административной деятельности Патриарший Местоблюститель, стремился решать внутрицерковные проблемы с предельной тактичностью. Он понимал, что в условиях, когда власть использовала всякий повод для провоцирования нестроений в Церкви, чрезмерное административное рвение может принести только вред. Собственно, такого образа действий держался и почивший Патриарх Тихон. При этом митрополит Петр осознавал временный характер своих полномочий и отнюдь не считал их равными патриаршим (что впоследствии возомнил о своих правах его заместитель).

Так, например, Местоблюститель не считал себя вправе учреждать новые епархии, даже когда его об этом усиленно просили. Весьма показательный в этом отношении случай произошел с Ижевской кафедрой, которую местные ревнители очень хотели видеть самостоятельной, а не викарной. Правящий епископ Сарапульский Алексий (Кузнецов), в епархию которого и входил Ижевск, ходатайствовал перед митрополитом Петром о преобразовании Ижевского викариатства в отдельную епархию, но Местоблюститель в ответ заявил, что «ломать епархии не будет и в каком виде принял их, в таком и сдаст»⁶³⁴.

Большую осторожность Местоблюститель проявлял и при решении вопросов о перемещениях архиереев. Позднее на вопрос следователя: «Были ли за Ваше время прецеденты смещения и увольнения с кафедр?» – митрополит Петр ответил: «Смещений не было, но назначения были викарных, а епархиального – ни одного, да, не было»⁶³⁵. Как правило, архиерейские назначения производились митрополитом Петром по просьбам самих же епископов. Так, например, по представлению епископа Смоленского Филиппа (Ставицкого), лишенного возможности самому прибыть в Смоленск, временно управляющим Смоленской епархией был назначен епископ Иларион (Бельский)⁶³⁶. Преосвященный Серафим (Юшков) по его просьбе и по согласованию с митрополитом Сергием (Страгородским) был назначен епископом Лукояновским, викарием Нижегородской епархии⁶³⁷.

Престарелых архиереев Местоблюститель также не увольнял на покой, а направлял им помощников. Так, архиепископу Воронежскому Владимиру (Шим- ковичу) (1841 года рождения, 1887 года епископской хиротонии) митрополит Петр в июле 1925 г. послал в помощь епископа Старицкого Петра (Зверева). Вслед за этим, 20 августа, Местоблюститель возвел Воронежского архипастыря в сан митрополита⁶³⁸. Этот случай примечателен еще тем, что на его примере видно, что митрополит Петр, признавая ограниченность своих полномочий, видел их все же шире, чем было очерчено в определении Собора «О Местоблюстителе Патриаршего Престола» от 10 августа 1918 г. Этим определением Местоблюстителю не усваивалось право награждения архиереев⁶³⁹. Но митрополит Петр и Местоблюстителем стал не в том порядке, который был изложен в этом определении, получив санкцию на управление Церковью не со стороны отсутствовавшего Синода, а от значительно более внушительного собрания архиереев. Возведенный в митрополичье достоинство, Высокопреосвященный Владимир (Шимкович) оказался старейшим по сану и времени хиротонии из архиереев Русской Православной Церкви, обойдя в этом отношении митрополита Агафангела (Преображенского).

При этом в своей кадровой политике митрополит Петр, как ранее и Патриарх Тихон, стремился быть независимым от ОГПУ. Он никого не увольнял из числа неугодных власти, даже если архиерей годами не мог прибыть к себе на кафедру. Когда следователь спросил его: «Приходилось ли Вам уволить на покой возвратившегося из ссылки или тюрьмы и обвинявшегося в к[онтр]-р[еволюционной] деятельности епископа какого-либо?» – он ответил: «Нет, не приходилось; причины этому – патриарх никого не увольнял [из] таковых лиц и считал их кафедры на время ареста или ссылки за ними». Это был своего рода протест против репрессивной политики государства, негласное подчеркивание беззаконности преследования властью православного епископата. Такой же линии придерживался и Патриарший Местоблюститель. «[Я,] как временно управляющее лицо, не считал для себя возможным это делать, тем более что тогда пришлось бы уволить большое множество архиереев; в случае разрешения им властью выехать к местам прежнего жительства – [я] им никаких препятствий не чинил»⁶⁴⁰.

Были случаи, когда с помощью обходных шагов митрополит Петр пытался свести на нет действия власти, направленные против православных архиереев на местах. Примером этому может служить Екатеринославская епархия, о положении дел в которой доносил секретный сотрудник ГПУ УССР «Александров» (украинские гэпэушники посчитали сведения этого осведомителя столь важными, что поспешили отправить выписку из его сводки Тучкову): «Архиепископ Владимир (Соколовский-Автономов – свящ. А. М.). Екатеринославский и Новомосковский, согласно его просьбы, уволен на покой. Епископ Стефан (Андрианенко) (правильно: Адриашенко – свящ. А. М.) также уволен на покой. В своем прошении Крутицкому он указывал, что он уходит на покой под давлением Гр[ажданской] Власти. М[итрополит] Крутицкий Петр уволил еп[ископа] Стефана, но впредь до прибытия вновь назначенного в Екатеринослав еп[ископа] Прокопия (Титова), бывш[его] Херсонского и Николаевского, высланного из пределов Украины и проживающего в Москве, поручил Екатеринославскую епархию попечительствовать епископа Стефана (так – свящ. А. М.). Еп[ископ] Прокопий был судим за сношение с белогвардейцами через Дальневосточную Республику, где его родные братья служили, занимая коман- дирные должности. [...] По моему мнению, это только отвод глаз Гражданской Власти, так как м[итрополит] Крутицкий Петр прекрасно знает, что еп[ископа] Прокопия на Украину никогда не пустят, а Стефан попечительствовать будет до второго пришествия, так как он до сих пор продолжает управлять и будет управлять в Екатеринославской епархии»⁶⁴¹.

Помимо такой моральной поддержки исповедников, митрополит Петр стремился оказывать им и материальную помощь, что, конечно, было поставлено ему в вину после ареста. «Специальных распоряжений с моей стороны о сборах на находящихся в ссылке не было, – показал митрополит Петр на допросе 12 декабря 1925г. – Из своих личных средств я посылал деньги, на сколько помню, м[итрополиту] Кириллу, [архимандриту] Неофиту (Осипову – свящ. А. М.), [митрополиту] Никандру, Гурьеву и еще некоторым. Впрочем, некоторые благочинные предложили мне собирать на заключенных с причта каждой церкви; вернее, эти деньги предназначались на помощь ссыльным церковникам; согласие и благословение я благочинным дал; денег они мне собранных для этих целей не приносили; кроме того, на эти же цели шла некоторая часть моего заработка и часть небольшая пожертвований за антиминсы. Помню, что после службы в день храмового праздника в Даниловском монастыре я передал епископу Парфению полученные мною за службу в монастыре деньги, сумму не знаю, с указанием, чтобы он их переслал ссыльному архимандриту Данилова м[онасты]ря для распределения среди других ссыльных по его, [архимандрита] Поликарпа (Соловьева – свящ. А. М.), усмотрению»⁶⁴².

Согласно показаниям протоиерея Константина Скворцова, – одного из московских благочинных, инициатива сбора средств исходила не от них, а от самого Местоблюстителя: «Мит[рополит] Петр предложил благочинным и мне о желательности помощи семьям заключенных и сосланных путем организации сборов в их пользу»⁶⁴³. Помощь митрополитом Петром оказывалась не только таким видным служителям Церкви, как перечисленные выше, но и рядовым ссыльным священникам и их семьям. «Распоряжения по поводу выдачи ссыльным семьям половины содержания. – показал митрополит Петр на другом допросе, – я делал словесные, как, например, семье высланного священника Дулова: письменных указаний на этот счет не делал, во всяком случае об этом не помню»⁶⁴⁴.

В условиях, когда едва ли не половина православного духовенства находилась в местах заключения, особенно прискорбными были случаи возникновения конфликтов среди остававшихся на свободе. В подобных ситуациях Патриарший Местоблюститель также не спешил с административными действиями и призывал решать проблемы миром. Так, получив рапорт о недоразумениях между Сызранским епископом Амвросием (Казанским) и местным духовенством, митрополит Петр наложил на него следующую резолюцию: «Призываю сызранское духовенство находиться в мире со своим архипастырем. Возникшие недоразумения должны быть разрешены в духе взаимной любви. В противном случае г. Сызрань будет лишен возможности иметь своего отдельного епископа. Преосвященного Амвросия братски прошу уладить возникшие недоразумения и впредь воздерживаться от всего, что волнует паству»⁶⁴⁵.

Что касается наложения прещений на архиереев, то, не считая запрещения в священнослужении украинских раскольников (об этом речь ниже), за восемь месяцев управления Церковью митрополитом Петром известно два случая, и оба – из ряда вон выходящие. На один из них указывал митрополит Сергий в своем письме от 18 марта 1926 г. «Когда нет ни Собора, периодически собираемого, ни организованного В[ысшего] Ц[ерковного] Управления, – писал Местоблюстителю Нижегородский митрополит, – то обязанность охранять в Церкви “благочиние» естественно целиком падает на “первого епископа», и он не только может, но и обязан принять досудебную меру пресечения, не дожидаясь Собора. [...] Так поступили и Ваше Высокопреосвященство в деле, например, епископа Леонтия»⁶⁴⁶. В отношение епископа Печерского Леонтия (Устинова) досудебная мера пресечения была предпринята митрополитом Петром по представлению самого митрополита Сергия, чьим викарием и был запрещенный архиерей. В общих чертах его скверное дело впоследствии было описано в «Журнале Московской Патриархии» за 1934 г. в постановлении Синода, которым бывший Печерский епископ лишался уже и сана: «В январе 1925 г. в г. Нижнем Новгороде был арестован и предан суду епископ Печерский Леонтий Устинов, викарий Нижегородской епархии, по обвинению в отравлении своей жены гр[ажданки] Надежды В. Джус. Не входя в рассмотрение обвинения как подлежащего уголовному суду, я обязан доложить, что на суде документально, между прочим, было установлено то, что еп[ископ] Леонтий Устинов 24 июля 1924 г. вступил в гражданский брак с гр[ажданкой] Н. В. Джус в ЗАГС при Владимирской угор. Милиции и имеет от этого брака ребенка. Об этом последнем факте вступления епископа по хиротонии в брак я докладывал в конце 1925 года Патриаршему Местоблюстителю Преосвященному митрополиту Петру, и этот последний тогда же положил резолюцию о запрещении епископа Леонтия в священнослужении впредь до решения его дела судом»⁶⁴⁷. Видно, что случай с епископом Леонтием был вопиющим (Нижегородским Губсудом он был приговорен в декабре 1925 г. к 10 годам заключения). Но даже в этом случае Местоблюститель не проявлял поспешности, инициатива запрещения исходила от митрополита Сергия.

Другой случай, также известный благодаря митрополиту Сергию, был по-своему не менее скандальным. Произошел он с епископом Андреем (Ухтомским), отличившимся затем, как уже отмечалось, едва ли не самой злостной хулой на Патриаршего Местоблюстителя. 28 августа 1925 г. бывший Уфимский епископ со словами «аз, епископ Андрей, от вышеписанные Никонианские глаголемые ереси отрицаюся» принес «Исповедание веры» в молельном доме беглопоповцев в Асхабаде, принял поданное беглопоповским архимандритом миро и помазал себя им, соединившись таким образом со старообрядцами («Никонианскую ересь» при этом автор «Исповедания» с помощью софизмов пытался увязать с «цезарепапизмом» и «Живой Церковью»). Затем, спустя шесть дней, епископ Андрей единолично «рукоположил» принявшего его беглопоповца во «епископа». «Исповедание веры» епископа Андрея в 1927 г. с удовольствием опубликовали в своем «Вестнике» обновленцы в статье «Староцерковники и старообрядцы» с подзаголовком «Материалы для истории разложения староцерковничества»⁶⁴⁸. Можно было бы заподозрить обновленцев в подлоге, но епископ Андрей сам в деталях описал свои «подвиги» в брошюре, озаглавленной им как «История моего старообрядчества» (этот документ ныне опубликован почитателями епископа Андрея⁶⁴⁹, из него видно, что его «Исповедание веры» обновленцы воспроизвели достаточно точно). Произошедшее в Асхабаде довольно быстро стало известно и в центре России. Естественно, такое экстраординарное поведение бывшего Уфимского Преосвященного не могло не вызвать соответствующей реакции священноначалия. Как писал в августе 1926 г. в послании к уфимской пастве митрополит Сергий, «узнав о происшедшем 28 августа (1925 г. – свящ. А. М.), Патриарший Местоблюститель наложил на еп[ископа] Андрея запрещение»⁶⁵⁰.

Сам епископ Андрей в характерной для него развязной манере писал затем в 1933 г. по этому поводу: «В это время управлял всей русской православной толпой (! – свящ. А. М.) митр[ополит] Крутицкий Петр (Полянский). Это был московский самодержец в духовном сане, с помощью многих и сложных шахматных ходов занявший это место. А ведь известно, что русские люди без хорошего самодержавного кулака обойтись не могут. – Так вот этот митр[ополит] Петр, духовный самодержец, опираясь на самодержца совсем не духовного, узнав о моей молитве со старообрядцами в Асхабаде (узнав по каким-то сплетням), запретил мне священнослужение... Это было бы ужасно как страшно, если бы ранее я признал Петра самодержцем над собой. Но так как я отказался признать Петра в апреле 1925 года самодержцем, – как признали другие, – то в октябре этого года я не признал, разумеется, и его запрещение»⁶⁵¹. Естественно, действительность запрещения, наложенного Местоблюстителем на новоявленного старообрядца, определялась не тем, признавал ли его бывший Уфимский епископ или нет. Тот и сам, очевидно, это понимал, потому так и источал свою патологическую ненависть к митрополиту Петру («управлявшему всей русской православной толпой»).

Не вмешиваясь без нужды в дела других архиереев, в своей, Московской, епархии митрополит Петр, как мог, старался поддерживать пошатнувшееся церковное благочиние. Так, в сентябре 1925 г. Патриарший Местоблюститель обратился к отцам благочинным и настоятелям храмов города Москвы и Московской епархии с указанием о недопустимости введения различных, часто смущающих совесть верующих новшеств при совершении богослужения и отступления от церковного устава вообще. Митрополит Петр приводил длинный (из 15 позиций) список подобного рода новшеств. Речь шла, в основном, либо об излишней помпезности, допускаемой в богослужении отдельными священниками (как например, устройство торжественной встречи и облачения среди храма), либо, наоборот, о непозволительных его упрощениях (в том числе говорилось о введении в богослужебную практику русского языка). «Я решительно заявляю, – писал митрополит Петр, – о недопустимости этих и подобных явлений в церковно-богослужебной практике и возлагаю на обязанность о.о. благочинных неослабное наблюдение в подведомственных им храмах за уставным совершением богослужений, без всяких отступлений от богослужебного чина. [...] Предупреждаю, что упорствующие новаторы будут подвергнуты мною взысканиям»⁶⁵². Показательно, однако, что при всей решительности своего заявления, с самими взысканиями Патриарший Местоблюститель не спешил, ограничиваясь лишь предупреждением об их возможности. Ближайшим помощником митрополита Петра по управлению Московской епархией в сентябре 1925 г. стал вернувшийся из ссылки епископ Дмитровский Серафим (Звездинский), который ежедневно принимал духовенство по делам правления⁶⁵³. Резиденцией Патриаршего Местоблюстителя и местом нахождения московского нелегального епархиального управления стал небольшой двухэтажный дачный дом в Сокольниках на бывшей Ермаковской улице, переименованной в улицу Короленко. Этот дом еще в конце 1924 г. распорядился арендовать Патриарх Тихон для нужд возвращавшихся из ссылки архиереев⁶⁵⁴.

В ряде случаев недоумения в церковных кругах внутри страны провоцировались событиями за ее пределами. Так, например, среди братии московского подворья Валаамского монастыря возникло сильное волнение по вопросу поминать ли за богослужением своего игумена-настоятеля. Конфликт возник из-за того, что под давлением финского правительства (Валаам тогда принадлежал Финляндии) монастырское начальство пошло на введение нового календарного стиля, что привело к появлению в монастыре большой оппозиционной партии старостильников, подвергавшейся гонениям со стороны местных светских и церковных властей. В кругах церковных ревнителей бытовало мнение, что Финляндское Церковное Управление, которому подчинялся и настоятель Валаамского монастыря, пошло по тому же пути, что и российские обновленцы (сами финские православные деятели с этим были категорически не согласны). В результате депутация московского подворья явилась к митрополиту Петру «с письменным докладом, что Валаамский Игумен впал в ересь, и потому мы желаем прекратить его поминание за Богослужением на подворье». За буквальность воспроизведения слов доклада ручаться нельзя, поскольку это описание дано одним из главных представителей новостильной валаамской партии (наместником монастыря, будущим его настоятелем). Думается, однако, что смысла резолюции Местоблюстителя он не исказил: «Резолюция была наложена: “поминать впредь до выяснения"»⁶⁵⁵. Учитывая совершенно определенное отношение митрополита Петра к обновленцам, можно предполагать, на чьей стороне были его симпатии в валаамском конфликте, но скоропалительность в деле принятия решений ему была не свойственна, что хорошо иллюстрирует и приведенная резолюция. В то же время, если верить издаваемым при Зарубежном Архиерейском Синоде «Церковным ведомостям», в отношении поставленного Фанаром на место русского архиепископа Финляндского Серафима (Лукьянова) протоиерея-эстонца Германа Аава, печально прославившегося своей борьбой с валаамскими старостильниками, Патриарший Местоблюститель был более категоричен. «В особом письме, – сообщалось в «Церковных ведомостях», – митрополит Крутицкий Петр одобрил поведение Валаамских иноков, не признает Германа за епископа и убеждает иноков не смущаться наказаний и лишения сана еп[ископом] Германом. Советует обратиться к Финляндскому Прокурору и хлопотать об образовании общины со своим епископом»⁶⁵⁶. Текст самого особого письма, однако, приведен не был, из чего следует, что, если оно и было, то имело частный характер. Выступать же с официальными актами митрополит Петр не спешил.

Большое количество проблем осталось Местоблюстителю в наследство от первой половины 1920-х гг. М. Е. Губониным весьма обстоятельно рассмотрена сложная ситуация в Белоруссии: конфликт между Преосвященными Тихоном (Шараповым) и Никоном (Дегтяренко), с одной стороны, и Мелхиседеком (Паевским), – с другой⁶⁵⁷. Как мог, Патриарший Местоблюститель стремился разрешить возникшее между ними противоречие. Сколь трудно это было сделать, видно, хотя бы из того, что на подготовленном для отправления Преосвященному Мелхиседеку определении от 5 октября 1925 г. (приводится полностью М. Е. Губониным⁶⁵⁸), митрополитом Петром была наложена резолюция: «Не посылать»⁶⁵⁹. Особенно неприятно обернулось дело с епископом Никоном, который ушел, было, на покой с Могилевской кафедры, но вскоре начал пытаться на ней восстановиться. Патриарший Местоблюститель этим попыткам епископа Никона сочувствия не проявил, тогда тот стал искать поддержки у архиереев. На допросе 19 ноября 1925 г. епископ Никон дал следующие показания на этот счет: «Вследствие притеснения меня митрополитом Петром, который, как я узнал через одну женщину, а потом от еп[ископа] Бориса, отказывался служить со мной, а в ц[еркви] Георгия на Грузинах мне прямо сказано, что я – “нежелателен», – я решил ходить с подписным листом (копией прошения) по епископам. В прошении было указано, что я хотел бы быть опять Могилевским епископом. С этим листом я пошел к епископам Николаю Елецкому, Николаю Тульскому, митрополиту Серафиму Чичагову. Никого из них дома не застал. От Чичагова пошел к еп[ископу] Борису на квартиру и ему рассказывал о своих неудачах, о том, что я, вероятно, не буду поддержан влиятельными епископами, потому что они заодно с митрополитом Петром»⁶⁶⁰. В условиях постоянных интриг ОГПУ подобная борьба отдельных архиереев за свои «права» была чревата весьма печальными последствиями.

Еще более тяжелой была ситуация на Украине. Остановиться на ней особенно важно, поскольку украинские церковные дела ощутимо влияли и на дела московские. Два крупных раскола первой половины 1920-х гг. – самосвятский-липковский и обновленческий – не вобрали в себя всех националистически настроенных украинских церковных деятелей, и в середине 1920-х домогательства автокефалии Украинской Церкви продолжались. Советская власть идею украинской автокефалии тогда поддерживала, поскольку видела в ней средство для ослабления «тихоновщины». Уполномоченный ГПУ УССР С. Т. Карин («украинский Тучков») в секретной сводке, направленной в Москву, писал: «С января текущего ([19]25) г. нами усиленно была начата обработка тихоновского епископата, дабы склонить таковой к созыву собора епископов Украины. От этого собора мы надеялись добиться постановлений об осуждении тихоновщины как политиканствующей группировки и организации новой группировки. Эта группировка должна была, не присоединяясь к обновленчеству, повести борьбу с тихоновщиной и липковщиной»⁶⁶¹ (липковцы, которых в начале 1920-х гг. советская власть поддерживала, к середине 1920-х из-за своей своего крайнего национализма вышли у нее из доверия и были причислены к нелояльным).

Главным проводником линии Карина и радетелем об автокефалии в 1925 г. стал викарий Полтавской епархии епископ Дубенский Феофил (Булдовский). Еще при жизни Патриарха Тихона он сформировал так называемую «инициативную группу собора православных епископов на Украине», которая в феврале 1925 г. выпустила обращение «всiм вiрним святiй Всесвтiнiй Церквi». «Iнiцiативна группа певно вiдмижовуеться вiд так званноi тихоновскоi течii» (то есть «твердо отмежевывается от так называемого тихоновского течения»), – говорилось в этом обращении⁶⁶². Правящий Полтавский архиепископ Григорий (Лисовский) сообщил Патриарху о раскольнических действиях своего викария. Ответ архиепископу Григорию стал одним из последних деяний святителя Тихона. В послании от 25 марта 1925 г. Святейший Патриарх предложил епископу Феофилу раскаяться, воздержаться от священнослужения и в течение месяца явиться в Москву для объяснения с отзывом правящего архиерея о нем, предупреждая, что в противном случае он будет судим заочно⁶⁶³.

Призыв Патриарха к покаянию епископом Феофилом услышан не был, ГПУ УССР работало не вхолостую. «К июню мес[яцу], – писал в своей сводке Карин, – было обработано 5 епископов, 3 из которых как инициативная группа и созвали собор епископов. Этому помогла смерть Тихона»⁶⁶⁴. Поддерживаемый властью, Феофил (Булдовский) 4–5 июня 1925 г. провел у себя в Лубнах «Всеукраинский Собор», на который прибыло около двухсот представителей духовенства и мирян. Итогом «Собора» стало очередное провозглашение «автокефалии Украинской Церкви»⁶⁶⁵. «Собор епископов на Украине, – сообщалось в «Обзоре политического состоянии СССР» за июнь 1925 г., – признал самостоятельность Украины и тем самым придал каноническую законность совершившемуся факту»⁶⁶⁶. Внимание лубянских составителей обзора к «канонической законности» происходившего в Церкви выглядит, конечно, очень «трогательно». При этом они по своему обыкновению несколько преувеличили свои достижения в деле провоцирования церковных нестроений. «Самостоятельность Украины» (то есть Церкви на Украине) вовсе не была «совершившимся фактом», реально новый раскол практически не вышел за пределы Полтавской епархии.

Митрополит Петр, однако, должен был реагировать на продолжение раскольнической деятельности епископа Феофила. 25 июня 1925 г. Местоблюститель направил ему грамоту: «Ввиду того, что Вы пренебрегали призывом к покаянию, обращенным к Вам в Бозе почившим Святейшим Патриархом Тихоном в его грамоте от 12/25 марта сего года, и продолжаете пребывать в своеволии, Вы запрещаетесь в священнослужении и предаетесь суду»⁶⁶⁷. Суд архиереев над епископом Феофилом и другими главарями лубенского раскола действительно состоялся, но уже после насильственного отстранения митрополита Петра от управления Церковью.

Между тем, до своего ареста Патриаршему Местоблюстителю еще пришлось, поучаствовать в украинских церковных делах. Печальный опыт епископа Феофила вразумил на Украине не всех. Оставались еще те, кто питал иллюзию, что решение возникших проблем может быть найдено путем предоставления Украинской Церкви канонической автокефалии. В июле 1925 г., вскоре после лубенского «Собора», архиепископ Полтавский Григорий провел вместе с несколькими видными протоиереями своей епархии совещание, на котором было составлено обращение к митрополиту Петру. В обращении проводилась мысль об автокефалии как о единственном выходе из сложившегося положения. Везти обращение в Москву было поручено одному из участников совещания. Его рассказ о визите к Местоблюстителю приводится митрополитом Феодосием (Процюком): «Протоиерей Иоанн Богданович рассказывал, что, постояв в очереди примерно с час, он, наконец, получил аудиенцию у митрополита Петра. Она была довольно краткой. Он вручил прошение. Митрополит Петр прочел его и кратко сказал: “Тут не автокефалия нужна». Потом добавил: “Идите, резолюцию я пришлю потом"»⁶⁶⁸. Протоиерей И. Богданович не смог вспомнить, каким

был официальный ответ митрополита Петра, но отношение Местоблюстителя к идее украинской автокефалии понятно и так.

Положение церковных дел на Украине в середине 1920-х гг. усугублялось отсутствием там православного Киевского митрополита. Избранный в мае 1918 г. на Киевскую кафедру митрополит Антоний (Храповицкий) с 1920 г. находился в эмиграции (а сам Киев он вынужден был покинуть еще в 1919 г.) В 1921 г. Патриарх Тихон назначил Экзархом Украины и временно управляющим Киевской епархией митрополита Михаила (Ермакова), но титул митрополита Киевского и Галицкого остался за митрополитом Антонием. В сентябре 1922 г. так называемый «Священный Синод епископов всея Украины», возглавляемый самим митрополитом Михаилом, постановил: «Ввиду продолжительного отсутствия митрополита Антония и митрополита Платона кафедры Киевскую и Херсоно-Одесскую объявить свободными; временно управляющими в епархиях Киевской и Одесской считать: в Киевской митрополита Михаила, Экзарха Украины, а в Одесской архиепископа Феодосия [Феодосиева]. Назначение выборов на кафедры Киевскую и Одесскую предоставить Преосвященному Экзарху Украины»⁶⁶⁹. Выбирать Киевского митрополита, однако, должен был Всеукраинский Собор, созыву которого препятствовали власти. Дело застопорилось, тем более что в 1923 г. сам митрополит Михаил был из Киева выслан, а Патриарх Тихон не утвердил постановления украинского Синода⁶⁷⁰.

В марте 1924 г. Патриарх Тихон обратился к Украинской Церкви с посланием, в котором извещал о своем новом шаге, направленном на урегулирование ситуации: «Положение украинской церкви и отношение ее к церкви великорусской, строй и управление ее будут вырешены на Соборном и правомочном Всеукраинском Православном соборе, до созыва коего считаем за благо назначить в центр Украинской Республики гор. Харьков нашего представителя архиепископа Иоанникия, первейшей задачей которого является в соответствии с конституцией украинской церкви и совместно с архипастырями, пастырями и верующими мирянами Украины умиротворение ее, что крайне необходимо и с государственной стороны»⁶⁷¹. Новое назначение было облечено в такую форму, что им не только не затрагивалась проблема замещения Киевской кафедры, но даже не упразднялись формально и полномочия Экзарха митрополита Михаила.

Однако новоназначенный патриарший представитель архиепископ Иоанникий (Соколовский) оказался человеком недостойным в нравственном отношении и со своей первейшей задачей умиротворить Украинскую Церковь справиться не мог. В результате в том же 1924 г. по убедительной просьбе харьковских клириков и прихожан за свое соблазнительное поведение архиепископ Иоанникий был Святейшим Патриархом Тихоном от Харьковской кафедры отрешен. От назначения в Омск он отказался и учинил в Харькове еще один локальный раскол, названный по его имени «иоанникиевщиной»⁶⁷². Тогда по распоряжению святителя Тихона от 16 февраля 1925 г. архиепископу Иоанникию было запрещено священнослужение в пределах Харьковской и Екатеринославской епархий. Вслед за этим Патриарх подтвердил это запрещение своим определением от 25 марта⁶⁷³. Запрещенный архиепископ Иоанникий выехал в Москву и оказался там как раз ко времени кончины Святейшего Тихона и его похорон, состоявшихся 12 апреля, в Вербное воскресение. Согласно свидетельству самого архиепископа Иоанникия, в Москве митрополитом Петром ему не было разрешено «помолиться в дни св. Страстной Седмицы и Св. Пасхи», и тогда он, считая свою вину «высосанной из пальцев», написал 14 апреля Местоблюстителю «докладную записку», в которой объявил, что уезжает на Екатеринославщину и до будущего Собора вступает с разрешения гражданской власти в управление епархией⁶⁷⁴.

ОГПУ (которое и стояло за демаршем Иоанникия: он не случайно упирал на то, что действует с разрешения гражданской власти) с удовлетворением сообщило начальству о первом отколе архиерея от Местоблюстителя, только что утвержденного в должности. В цитированном уже «Обзоре политического состояния СССР» за апрель 1925 г., подготовленном Лубянкой для Кремля, после заявления о том, что с приходом к церковной власти митрополита Петра «развал пошел вовсю», говорилось: «Так, например, недовольство Петром вылилось в объявлении Екатеринославским епископом Иоанникием своей епархии “независимой», в чем его поддержали два других украинских епископа»⁶⁷⁵. (Выступление архиепископа Иоанникия в «Обзоре» увязывалось с публикацией так называемого «завещания Тихона», хотя в действительности не имело к этой публикации никакого отношения и даже произошло на день раньше появления в «Известиях» подложного патриаршего послания. Под поддержавшими Иоанникия двумя другими украинскими епископами, скорее всего, имеются в виду Феофил Булдовский и кто-то еще из деятелей нарождавшегося тогда лубенского раскола.)

Узнав, что архиепископ Иоанникий действительно отбыл в Екатеринослав и начал там не только священнодействовать, но увольнять и назначать благочинных, митрополит Петр 19 мая 1925 г. издал распоряжение о его запрещении уже «в пределах всея Православныя Российския Церкви»⁶⁷⁶. Вскоре после этого в Лубнах состоялся уже упоминавшийся «Всеукраинский Собор», в котором запрещенный архиепископ Иоанникий принял активное участие и вошел в состав новоявленной «автокефальной» иерархии⁶⁷⁷. «На соборе присутствовало всего 6 епископов, – писал о лубенской акции Карин. – Остальные 21 человек уклонились от участия в этом соборе. Правда, нужно отметить, что большинство этих епископов просто выполняли линию поведения, преподанную из Москвы через руководителей тихоновщины на Украине во главе с еп[ископом] Дамаскиным, личностью чрезвычайно дальновидной и вредной»⁶⁷⁸.

Действительно, интригам Феофила (Булдовского), Иоанникия (Соколовского) и их пособников противодействовал, и довольно успешно, православный украинский епископат. После ареста митрополита Михаила в феврале 1923 г. православную иерархию на Украине фактически возглавил его викарий епископ Уманский Макарий (Кармазин). В январе 1925 г. епископ Макарий был арестован и роль негласного координатора православных украинских епископов попытался играть другой Киевский викарий – епископ Таращанский Георгий (Делиев). Высокий авторитет среди архиереев Украины имел особо упомянутый Кариным епископ Глуховский Дамаскин (Цедрик). Несколько украинских епископов находились в Москве (не по собственной воле). Несмотря на такую высылку они, как могли, продолжали принимать участие в церковных делах Украины. Связь между епископами осуществлялась, в значительной степени, посредством специальных посыльных и не без конспирации, поскольку действовать приходилось в условиях нелегальности. Одним из таких посыльных был киевлянин Г. А. Косткевич. В 1931 г. им были даны весьма подробные следственные показания о нелегальной деятельности украинского епископата в 1920-е гг.⁶⁷⁹, а годом раньше он составил для передачи за границу еще более информативный очерк «Обзор главнейших событий церковной жизни России за время с 1925 г. до наших дней», в котором, как можно понять из названия, описание далеко не ограничивалось украинской тематикой⁶⁸⁰. Свидетельства Косткевича, при всей своей ангажированности (особенно это касается его показаний на следствии), являются очень ценным источником, и к ним еще не раз придется обратиться.

Одной из мер, направленных на укрепление Православной Церкви на Украине, было совершение значительного числа новых нелегальных епископских хиротоний. При этом рукоположения совершались не самостийно, а с благословения священноначалия Патриаршей Церкви: до апреля 1925 г. – Патриарха Тихона, после – митрополита Петра. В своих показаниях 1931 г. Г. А. Косткевич достаточно подробно описал, как на практике с помощью посыльных (его самого, в частности) достигалась согласованность действий православных украинских архиереев между собой и с московской церковной властью. «Сущность поручений, данных мне Делиевым, – рассказывал Косткевич о своей конспиративной поездке летом 1925 г. по Украине и в Москву, – сводилась к тому, чтобы выработать единый фронт против попыток соглашения с Сов[етской] властью, крепче связать с Киевом, т. е. со всеукраинским центром, организации Полтавы и Харькова, для чего обменяться адресами для переписки и получить санкцию Всесоюзного центра на такую тактику». (Специфика следственных показаний объясняет постоянное использование в них таких терминов, как «центр», «организация» и т. п. Сомнительно, чтобы сами церковные деятели ими тогда пользовались.) «Конкретно, – пояснял далее Косткевич, – это сводилось к мысли о роспуске сепаратных “прогрессивных групп» (групп, ратовавших за легализацию Православной Церкви на кабальных условиях власти, – свящ. А. М.), бойкот Лубенского съезда. Кроме того, мне же поручалось обсудить вопрос о новых тайных епископах, т. е. о пополнении руководящих кадров организации. Кандидатами такими для Подолии Делиев считал [протоиерея Поликарпа] Гулевича, [архимандрита Варлаама] Козулю и для Черниговщины [протоиерея Димитрия] Ващинского. [...] Не посвящая никого в свою поездку, я отправился в Харьков с остановкой в Полтаве. В Полтаве я виделся с [архиепископом Григорием] Лисовским [...]. Изложивши ему мысли Делиева, я получил от него ответ, что он присоединяется к точке зрения Делиева, обещает поддерживать её, считает, что постоянную связь с Киевом надо поддерживать и ничего не решать без предварительного соглашения. Связь эту он обещал поддерживать не по почте, а присылая в Киев специальных курьеров к Делиеву. По вопросу о пополнении кадров руководства он высказался за посвящение на Полтавщину [священника Василия] Зеленцова и [иеромонаха Иоасафа] Жевахова». Примечательно, что архиепископ Григорий (Лисовский), хотя и задумывался временами о необходимости «канонической автокефалии» для Украинской Церкви, выдвинул во епископа едва ли не самого ревностного борца с ней – священника Василия Зеленцова – личность, даже по меркам весьма небедных на ярких церковных деятелей 1920-х гг., чрезвычайно выдающуюся.

«В Харькове, – продолжал свои показания Косткевич, – я виделся с [епископом Константином] Дьяковым [...] и с [епископом Дамаскином] Цедриком [...]. Оба они также присоединились к точке зрения Делиева, дали мне адреса для переписки по почте, которых я не помню; я же дал им для переписки с Делиевым свой адрес. Цедрик, кроме того, дал мне поручение церковного характера к Кедрову (арх[иепископу] Пахомию) в Москву. Т[аким] обр[азом], в итоге моей поездки по Украине я достиг, согласно директивам Делиева того, что руководящие церковные круги приняли тактику возглавляемого Делиевым центра организации в важнейших вопросах – о взаимоотношении с Сов[етской] властью, условились поддерживать связь и контакт с этим центром, т. е., иначе говоря, произошло то, что можно назвать консолидацией церковных групп Украины вокруг организации и распространением ее влияния на церковную жизнь всей Украины»⁶⁸¹. Возможно, несколько увлекшись, Г. А. Косткевич в чем-то преувеличил свои личные заслуги («я достиг») в деле консолидации церковных групп Украины. Надо полагать, что кроме него в этом направлении потрудились и другие люди. Также и первенствующая роль епископа Георгия (Делиева) не столь очевидна, как это представлял Косткевич. С точки зрения ГПУ УССР, например, в тот момент (летом 1925 г.) самым вредным для власти «тихоновским» епископом на Украине был Дамаскин (Цедрик). В секретной сводке, направленной в Москву, говорилось, что он «задает, сидя в Харькове, тон всей церковной политике на Украине, оказывая сильнейшее влияние на всех без исключения тихоновских епископов»⁶⁸². Но независимо от того, кто из епископов оказывал наибольшее влияние, в том, что результат предпринятых усилий – единение православных на Украине перед лицом разного рода соглашателей с безбожной властью – был тогда именно таким, как его охарактеризовал Косткевич, нет оснований сомневаться.

Далее киевский курьер описывал свою поездку в Москву и свидание там с украинскими епископами и, что особенно важно, с митрополитом Петром: «В Москве, куда я поехал из Харькова, я виделся с [епископом Парфением] Брянских и [епископом Амвросием] Полянским в Даниловом монастыре, с [архиепископом Пахомием] Кедровым и [архиепископом Николаем] Добронравовым на их квартирах, адреса коих я не помню, и с митр[ополитом] Петром Полянским на его квартире [в] Баумановском пер., № 3/5. При этом, как инструктировал меня Делиев, я должен был сперва повидать перечисленных членов тайного патр[иаршего] совета, т. е. центра организации, а затем лишь, договорившись с ними, идти к м[итрополиту] Петру.

Все перечисленные лица подтвердили правильность взятой Делиевым линии, настаивали на немедленном роспуске прогресс[ивной] группы, на полном бойкоте Лубенского съезда. Они обещали, что добьются и церковного запрещения этого съезда. Контакт между церковными руководящими группами Украины на почве единого фронта против Сов[етской] власти они также приветствовали, санкционируя и почин, и главенство в этом Всеукр[аинского] центра в Киеве под руководством Делиева. Мысль о пополнении кадров руководства организации тайно поставленными епископами они также одобряли, и кандидатуры Гулевича, Козули, Ващинского и Жевахова не встречали их возражений. Они лишь настаивали на предварительном церк[овно]-админ [истративном] утверждении их м[итрополитом] Петром.

М[итрополит] Петр, которому я сообщил мнение Брянских, Добронравова, Полянского и Кедрова, согласился с ним»⁶⁸³. Судя по рассказу Косткевича, благословение Местоблюстителя на новые епископские хиротонии давалось устное. Не все задуманные доставления удалось сразу осуществить, епископские хиротонии Варлаама (Козули), Феодосия (Димитрия Ващинского) и Иоасафа (Жевахова) состоялись в 1926 г., Порфирия (Поликарпа Гулевича) – только в 1928-м. Но монашеский постриг священника Василия Зеленцова и его рукоположение во епископа Прилукского, викария Полтавской епархии, удалось совершить уже в августе 1925 г. В результате именно епископ Василий сыграл в борьбе с лубенским расколом важнейшую роль, да и не только с лубенским. Уже через полгода, в январе 1926 г., Карин будет информировать Москву, что «за последнее время среди тихоновцев начал выделяться еп[ископ] Василий Зеленцов, недавно рукоположенный упомянутым Дамаскиным и Григорием Полтавским, с согласия всех тихоновских епископов Украины и благословения Крутицкого»⁶⁸⁴.

В результате согласованных действий украинских православных епископов, поддержанных Патриаршим Местоблюстителем, успехи лубенских раскольников оказались минимальными, что вынуждены были признать и руководители ГПУ УССР. В отправленном ими в Москву в Секретный отдел ОГПУ «Докладе-сводке по религиозным группировкам на Украине» за июнь 1925 г. было сказано: «По отношению к другим группировкам отдельные тихоновские лидеры ведут активную кампанию против вновь созданной группировки тихоновской автокефалии. Работа главным образом ведется по линии дискредитации епископов, принявших участие в Лубенском Соборе. В сотнях экземпляров по почте рассылаются воззвания и распоряжения Петра Крутицкого о запрещении Иоанникия, Погорилко и Феофила в священнослужении. Дискредитация этой группировки идет, нужно сказать, успешно для тихоновцев при самом активном и ближайшем участии еп[ископа] Дамаскина»⁶⁸⁵. Видно, что епископ Дамаскин не давал Карину покоя, как кость в горле. Осенью 1925 г. он, наконец, смог от него избавиться, но тот успел поставить вместе с архиепископом Григорием еще более «вредного» для ГПУ епископа Василия (Зеленцова).

В сентябре 1925 г. митрополит Михаил вернулся из среднеазиатской ссылки и временно поселился в Москве⁶⁸⁶. Казалось, что подходящий момент для решения больного вопроса о Киевской кафедре наступил. Митрополит Петр, однако, не находил для себя возможным решить этот трудный вопрос единолично. Но ему было с кем тогда посоветоваться. К осени 1925 г. в Москве сосредоточилось достаточно большое число православных епископов с Украины (некоторые из них уже были упомянуты в процитированных показаниях Косткевича). Помимо митрополита Михаила сюда входили архиепископы Черниговский Пахомий (Кедров) и Херсонский Прокопий (Титов), епископы Каменец-Подольский Амвросий (Полянский) и Ананьевский Парфений (Брянских). Последним в сентябре 1925 г. к ним присоединился епископ Глуховский Дамаскин (Цедрик), деятельность которого на Украине стала совсем нестерпимой для ГПУ УССР. В итоге число православных украинских епископов в Москве стало сопоставимым с их числом на самой Украине. Среди высланных в Москву украинских иерархов были и те, кому Местоблюститель особенно доверял. Позднее, в 1926 г., митрополит Петр показал на допросе: «Что касается епископов, с мнением которых я считался особенно, то это: Николай Добронравов, Пахомий, Прокопий, Амвросий и другие»⁶⁸⁷. Видно, что из четырех особо отмеченных святителем Петром архиереев, трое были украинскими (оставшийся – архиепископ Николай – занимал Владимиро-Суздальскую кафедру).

Местом пребывания большинства украинских епископов в Москве был Данилов монастырь, со времени возникновения обновленчества славившийся своей твердостью в Православии. Так совпало, что вскоре после появления митрополита Михаила в Москве митрополит Петр был приглашен в Данилов монастырь на престольный праздник, приходившийся на 12 сентября по новому стилю (30 августа по старому). Представился удобный случай обсудить с украинскими епископами злободневный вопрос. Митрополиту Петру сослужили архиепископы Пахомий и Прокопий, епископы Амвросий и Парфений. Едва ли они предполагали, что спустя три месяца от них потребуют детальных показаний о происшедшем тогда разговоре. С точки зрения ОГПУ, в тот день в Даниловом монастыре было совершено тяжкое политическое преступление. Картина происшествия, согласно протоколам допросов участников, была такова:

«В день праздника князя Даниила (30 авг[уста] с[тарого] ст[иля]) после обеда, – показывал 8 декабря 1925 г. епископ Парфений, – митрополит Петр прошел сначала в комнату архиепископа Федора, затем, переодевшись, он позвал меня в комнату архимандрита Поликарпа (Соловьева – свящ. А. М.) и передал мне 50 рублей с просьбой отослать их высланному архимандриту Поликарпу и вообще, кому я найду нужным. Так как двери были открыты, то вошли еще архиепископ Прокопий и архиепископ Пахомий.

Так как мы все являемся епископами разных городов Украины, то нас всех очень интересовал вопрос о будущем экзархе Украины, почему мы и задали м[итрополиту] Петру вопрос о возвратившемся из ссылки м[итрополите] Михаиле. Петр высказывал сомнение, как удастся Михаилу устроиться на Украине. В то же время кто-то из нас высказал предположение, что из старших украинских епископов остался один Дамаскин, который мог быть экзархом»⁶⁸⁸.

В тот же день, 8 декабря, от архиепископа Прокопия были получены следующие показания: «На празднестве в Даниловском м[онасты]ре в день празднования памяти князя Даниила я был. Был там и митрополит Петр. За обедом он сидел рядом со мной. По окончании обеда он в сопровождении епископов Амвросия, Парфения и меня прошел в комнату архимандрита Стефана (Сафонова – свящ. А. М.). Я вошел несколько минут спустя. [...] Беседа, которую митрополит Петр вел с епископами Амвросием и Парфением, касалась предстоящего приезда из ссылки м[итрополита] Михаила, экзарха Украины, и отчасти епископа Глуховского Дамаскина, по поводу возможности передачи последнему некоторых прерогатив экзарха, ввиду холящих о том слухов, М[итрополит] Петр сказал, что очень рад, что он восстановит Михаила в его правах Экзарха Украины. Был ли здесь разговор о замещении Киевской митрополичьей кафедры (Киевским митрополитом формально считается Антоний Храповицкий), и вообще поднимался ли вопрос о том, что не хорошо иметь так долго митрополию без митрополита, не упомню. Боюсь утверждать, что был такой разговор, боюсь утверждать, что не было. В частности, разговор мог подняться в связи с воспоминанием о постановлении относительно Антония так называемого Украинского совещания в 1922 г., постановившем объявить Киевскую митрополию вакантной, с целью освободить митрополита Антония от звания митр[ополита] Киевского, хотя был ли разговор об этом совещании, не помню. Где-то такое я узнал, что Патриарх не утвердил этого постановления Украинского совещания, но было ли это (т. е. услышал ли я это) при описанной беседе м[итрополита] Петра с Парфением и Амвросием или в другом месте, не помню»⁶⁸⁹.

На следующий день, 9 декабря 1925 г., о том же самом был допрошен архиепископ Пахомий (Кедров). Он показал: «На обеде в Даниловском м[онасты]ре в день праздника князя Даниила (30 августа ст[арого] ст[иля]) я был. Митрополит Петр на этом обеде присутствовал. После обеда митрополит Петр был в комнате б[ывшего] наместника Поликарпа, где приготовлен был чай. Я там тоже был. Что разговор шел относительно возможной кандидатуры в украинские экзархи епископа Дамаскина, это я помню; об этом, как о возможности, с Петром говорилось. Но говорилось ли что-либо относительно митрополита Михаила, этого не припоминаю»⁶⁹⁰.

Немногим больше о митрополите Михаиле «припомнил» епископ Амвросий: «О самом же Михаиле в Даниловском м[онасты]ре разговор очень несерьезного характера свелся к тому, что Михаила следует оставить в прежнем положении. т.е. не митрополитом Киевским, а оставить просто экзархом Украины, как и раньше»⁶⁹¹.

Для полноты картины 11 декабря 1925 г. был допрошен еще один архиерей из Данилова монастыря, не имевший, правда, к Украине никакого отношения. Допрос архиепископа Гурия (Степанова) не дал ОГПУ ничего нового. Весь протокол этого допроса уместился в несколько строчек:

«Вопрос: Приходилось ли Вам говорить с м[итрополитом] Петром или с кем-либо из епископов на тему об украинском экзархате или о замещении Киевской митрополичьей кафедры?

Ответ: Не припомню»⁶⁹².

Сам митрополит Петр о своих разговорах с «даниловскими» сильно распространяться также не стал: «О разговорах моих с даниловскими относительно возможности замещения Киевской митрополичьей кафедры – помню только один разговор с кем-то из даниловских епископов, кажется, в Даниловском монастыре, причем этот епископ, не припомню, кто именно, сказал, что Антоний Храповицкий патриархом удален с поста Киевского митрополита не был, почему самое назначение Киевского митрополита невозможно»⁶⁹³.

Таким образом, из представленных протоколов видно, что архиерейское совещание в Даниловом монастыре, хотя и не носило никакого формального характера, достаточно однозначно высказалось о невозможности титулования митрополита Михаила «Киевским» (более того, даже на должность Экзарха в ходе обсуждения предлагалась другая кандидатура – епископа Дамаскина, которого «украинский Тучков» Карин не зря именовал «личностью чрезвычайно дальновидной и вредной»: вредное для ГПУ было полезным для Церкви, и наоборот).

Сам митрополит Михаил, однако, мыслил иначе. По непонятным причинам он по прибытии в Москву стал подписываться «митрополит Киевский» и носить две панагии, в соответствии с правом, усвоенным обладателю этого титула. Можно предположить, что имела место определенного рода «подсказка» со стороны тех органов, от которых зависело его освобождение. Картину разворачивавшихся событий довольно ярко рисуют документы следственного дела митрополита Петра.

В первую очередь обращают на себя внимание уже упоминавшиеся показания епископа Бориса (Букина), не имеющие даты. По поводу митрополита Михаила он показал: «Я хотел еще сказать Вам об известном митрополите Киевском. Мы говорили с ним, и я спросил его, он Киевский и оттуда приехал. Он нам рассказал, что тут будто бы было собрание епископов, которое подтвердило его звание митрополита Киевского, кроме того тут были еще с Запада и Украины и несколько других епископов, которые дали ему это звание и все привилегии, т. е. он начал носить две панагии. А после этого я слышал, что они ему опять запретили и чтобы он носил одну панагию и что он есть епископ ... Потом я слышал, что это звание предоставляется митрополиту Антонию»⁶⁹⁴.

Еще одним поставщиком обвинительного материала против митрополита Петра стал епископ Никон (Дегтяренко), который, как епископ Борис, считал себя «притесненным» митрополитом Петром. На допросе 19 ноября 1925 г. епископ Никон, показал о своем разговоре с епископом Борисом: «[Я] рассказал, что не я один обижен, что м[итрополит] Михаил Киевский также разжалован и считается просто Украинским Экзархом, а не Киевским митрополитом. Затем упомянул, что Гурий (епископ) и м[итрополит] Серафим Чичагов считают Киевским заграничного эмигранта Антония Храповицкого, о чем в Москве вообще многие говорят, в частности и в Сретенском м[онасты]ре. [...] Мое мнение, что м[итрополит] Петр считает вообще Киевским того же м[итрополита] Антония»⁶⁹⁵.

Ситуация складывалась опасная. ОГПУ явно прилагало усилия к тому, чтобы сформировать из недовольных митрополитом Петром архиереев ядро нового раскола. Очевидно, что в планы Лубянки входило вовлечение в эту группу «обиженных» и митрополита Михаила. Раскол между митрополитами Петром и Михаилом, блюстителями двух первенствующих кафедр Русской Церкви – Московской и Киевской, был бы большим достижением ОГПУ. Органы госбезопасности даже поспешили доложить о близком успехе высшему партийно-советскому руководству. В подготовленном ОГПУ «Обзоре политического состояния СССР» за октябрь 1925 г. было сказано, что митрополит Михаил поддерживает Бориса Можайского в его претензиях к митрополиту Петру. «Возможен раскол», – резюмировала Лубянка⁶⁹⁶.

Следует отметить, что в пользу митрополита Михаила высказывались не только «обиженные» и «разжалованные» иерархи. Со своеобразным ходатайством о назначении его на Киевскую кафедру выступил перед митрополитом Петром епископ Тихон (Шарапов) (в связи с польскими делами). «Делая месяц тому назад (приблизительно) доклад митрополиту Петру. – показал епископ Тихон на допросе в ноябре 1925 г., – и представляя ему о необходимости заявить протест пред патриархом Константинопольским против автокефалии православной церкви в Польше без ведома Московской патриархии, я попутно рассказал митрополиту Петру о моей беседе в 1922 году с патриархом Тихоном относительно замещения Гродненской кафедры тем же путем, как изложено выше. Митрополит Петр выслушал мой доклад молчаливо»⁶⁹⁷. В 1922 г. архимандрит Тихон (Шарапов) предлагал Патриарху назначить Гродненским епископом противника польской автокефалии епископа Владимира (Тихоницкого), переместив для этого митрополита Михаила на Киевскую кафедру и сместив с нее митрополита Антония. Патриарх обсуждать с ним этот вопрос не пожелал. Так же поступил и митрополит Петр.

При этом епископ Тихон понимал, что митрополит Петр не вправе был единолично решать вопросы как увольнения с Киевской кафедры митрополита Антония, так и назначения на нее митрополита Михаила. На вопрос следователя: «Мог ли митрополит Петр отстранить м[итрополита] Антония Храповицкого?» – он ответил: «Митрополит Петр мог в согласии с старейшими епископами высказать свое суждение по этому вопросу, каковое было бы обязательно для Антония лишь по утверждении его собором, ибо митрополит Киевский избирается Всеукраинским собором и не назначается Московским патриархом, а лишь утверждается»⁶⁹⁸.

Митрополиту Михаилу же, судя по всему, казалось, что в сложившейся ситуации можно обойтись и без Всеукраинского Собора, что препятствие лишь в личности митрополита Антония. «Меня некоторые архиереи спрашивали, – показывал он на допросе, – “почему я не назначен Петром до сих пор митрополитом Киевским?» Я им на это отвечал, что меня не могут назначить до тех пор, пока не смещен Антоний законным порядком»⁶⁹⁹. Понимая, что этот законный порядок смещения с Киевской кафедры, равно как и возведения на нее, существует, митрополит Михаил, тем не менее, почему-то счел, что лично он может быть Киевским митрополитом и в обход его.

Перед митрополитом Петром стояла задача дать понять митрополиту Михаилу, что тот несколько неверно истолковал свое иерархическое положение. Причем сделать это надо было предельно тактично. Местоблюститель решил эту задачу, послав митрополиту Михаилу указ о его командировании на Украину в прежнем звании Экзарха и Управляющего Киевской Епархией. «Поминовение Вас, – говорилось в указе от 31 октября 1925 г., – должно совершаться, вслед за поминовением Патриаршего Местоблюстителя, в такой форме: “о Господине нашем Экзархе Украины Высокопреосвященнейшем Митрополите Михаиле..."» Большое значение имело то, как в указе был поименован его адресат: «Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему Митрополиту Михаилу Гродненскому»⁷⁰⁰.

1 ноября 1925 г., на следующий день после подписания этот указ митрополитом Михаилом был получен. Определить свое отношение к нему митрополиту Гродненскому оказалось нелегко. Когда, спустя несколько недель, ему в ОГПУ задали вопрос: «Считали бы Вы преступлением, если бы митрополит Петр послал копию данного на Ваше имя указа [...] за границу?» – он ответил: «Да, я считал бы это преступлением против государств[енной] власти, ибо здесь были бы косвенные указания на то, что Антоний признается Петром действительным Киевским митрополитом»⁷⁰¹. Усматривая такой «антисоветский» подтекст указа, митрополит Михаил мог отказаться от его принятия и войти в союз с епископом Борисом, также подозревавшим митрополита Петра в «преступлениях против государственной власти».

Надо отдать должное Украинскому Экзарху: он удержался от соблазнительного пути епископа Бориса. Во многом ему помог в этом В. К. Саблер (Десятовский). Бывший обер-прокурор Святейшего Синода, хотя и был уже весьма в преклонных годах, находился в курсе церковных дел и имел большой авторитет среди архиереев, искавших у него совета в трудных ситуациях. По поводу недоразумения, связанного с митрополитом Михаилом, с ним к тому времени уже имел разговор архиепископ Прокопий (Титов). На допросе 27 февраля 1926 г. архиепископ Прокопий показал на этот счет: «Во время моего последнего визита к Саблеру, бывшего в октябре м[еся]це, приблизительно в половине этого месяца, говорил я с ним [...| о митрополите Михаиле, который к этому времени начал подписываться “Киевским митрополитом» и носить две панагии [...]. К затеям митрополита Михаила Саблер отнесся отрицательно»⁷⁰².

Митрополит Михаил со своими сомнениями также отправился к В. К. Саблеру. Вскоре ему пришлось объясняться по этому поводу в ОГПУ. Согласно протоколу, объяснение было таким:

«Вопрос: что Вы можете сказать относительно ношения Вами двух панагий во время богослужения?

Ответ: Ношение двух панагий присуще только митрополиту Киевскому. До меня, однако, стали доходить слухи, что митрополит Петр не доволен ношением мною двух панагий, что присвоено митрополиту Киевскому, ибо это право осталось за Антонием Храповицким, за митрополитом Киевским.

По поводу панагий недели две тому назад я говорил с Владимиром Карловичем Саблером у него на квартире и изложил ему мою точку зрения на то, что считал себя вправе носить две панагии, и что Петр, по имеющимся у меня сведениям, этим очень не доволен. В заключение я указал, что счел себя поступавшим ошибочно и вторую панагию снял. В. К. Саблер сказал, что я поступил правильно, отказавшись от ношения второй панагии, но разговора о том, что только Антоний может их носить, не было. Это подразумевалось»⁷⁰³.

Через несколько месяцев (в марте 1926 г.) показания на этот счет были взяты у самого В. К. Саблера (Десятовского): «Митрополит Михаил приходил ко мне. насколько помню, один раз, был очень меланхолически настроен. Его многое угнетало, а между прочим, его недоразумение с митр[ополитом] Петром, заключавшееся в следующем: на основании какого-то собрания на Украине (церковного, конечно), выбравшего, якобы, митрополита Михаила митрополитом Киевским, Михаил и счел себя таковым, а потому и начал после своего освобождения (в 1925 г.) надевать при служении две панагии. Право ношения двух панагий имели только два лица: патриарх Тихон и Антоний Храповицкий, формально состоящий Киевским митрополитом и в настоящее время; по крайней мере, я лично не считаю постановления названного (Украинского) собрания относительно Михаила законным и действительным.

Митрополит Петр также не считал Михаила Киевским митрополитом вследствие неустранения Антония, а потому и сделал Михаилу указание или дал понять, что ношение двух панагий необходимо прекратить.

Я. беседуя с Михаилом, поддержал ту же точку зрения, сказав, что ему, Михаилу, достаточно будет и одной. Михаил очень благодушно отнесся к этому и заявил о решении подчиниться распоряжению Петра»⁷⁰⁴.

Картину несколько дополняют показания епископа Никона (Дегтяренко), который также посещал В. К. Саблера и искал у него поддержки. «У Саблера, – показал епископ Никон на допросе 19 ноября 1925 г., – последний раз я был после отставки моей (или вернее, ухода на покой). Рассказал Саблеру свою историю, как я ушел. Он отвечал, что он стоит от дел далеко, что начал он слабеть. Заговорили мы с ним о Михаиле Киевском и о том, что митрополит Петр не считает Михаила Киевским. Владимир Карлович Саблер по этому поводу заявил, что если бы Михаил был избран всем народом, то и был бы Киевским митрополитом, а он не избран. Саблер говорил, что, мол, Михаил находится на месте Антония Храповицкого, который сейчас за границей, и что поэтому-то ему, Михаилу, и нужна народная санкция, а иначе он не Киевский»⁷⁰⁵.

Из показаний епископа Бориса, за достоверность которых, однако, ручаться нельзя, следует, что в деле митрополита Михаила принял участие и другой бывший обер-прокурор – А. Д. Самарин. «От 2-х епископов, имена которых я не помню, – сообщал ОГПУ епископ Борис, – я действительно слышал, что Саблер и некоторые другие, причем упоминалось имя Самарина, дали понять Михаилу, чтобы он примирился с тем указанием, которое ему было сделано митрополитом Петром»⁷⁰⁶.

Свой вклад в урегулирование проблемы попытались внести и украинские епископы, однако их усилия оказались излишними. Это хорошо иллюстрирует протокол допроса архиепископа Пахомия (Кедрова) от 9 декабря 1925 г.:

«Вопрос: Приходилось ли Вам говорить с кем-либо из епископов относительно неудобства ношения митрополитом Михаилом Киевским двух панагий?

Ответ: Да, приходилось переговариваться с украинскими епископами относительно этого и о необходимости братской беседы с Михаилом на эту тему. Но проводить такую беседу не пришлось, так как сам Михаил сообщил мне, что он сам мыслит себя только управляющим Киевской митрополией, и при этом прочел мне указ м[итрополита] Петра. Было это, когда я 20 ноября по н[овому] ст[илю] был у Михаила на квартире (во Владимирской часовне).

Вопрос: Передавали ли Вы эту беседу с Михаилом кому-либо?

Ответ: Вероятно, говорил.

Вопрос: А кто такие украинские епископы, с которыми Вы переговаривались?

Ответ: Амвросий, Парфений, Дамаскин»⁷⁰⁷.

Визитом архиепископа Пахомия следователь поинтересовался и у митрополита Михаила. В протоколе его допроса от 24 декабря 1925 г. записано:

«Вопрос: Заходил ли к Вам на квартиру епископ Кедров Пахомий и говорил Вам о том, что украинских епископов волнует вопрос об экзархате, двух панагиях и т. д.?

Ответ: епископ Пахомий заходил ко мне на квартиру раза три; особенно близкого знакомства у меня с ним нет. Очень возможно, что такой разговор был, но припомнить его решительно не могу»⁷⁰⁸.

Наиболее экспрессивно на вопрос о панагиях ответил епископ Дамаскин (Цедрик):

«Вопрос: Вам приходилось беседовать с кем-либо из даниловского епископата о двух панагиях, которые начал носить с некоторого времени митрополит Михаил?

Ответ: Я почти готов отрицать, чтобы имел с кем-либо такую беседу, потому что не помню. Мне безразличен вопрос о количестве панагий на митрополите, будь их хоть десять. Вопрос об этом, т. е. о ношении двух панагий Михаилом, никогда передо мной не стоял»⁷⁰⁹.

Несколько запоздало споры о титуле митрополита Михаила (Ермакова) отозвались и на самой Украине. Среди еще недавно единомысленных украинских православных епископов начались определенные трения. Где-то, видимо, в начале декабря 1925 г. епископ Макарий (Кармазин), ранее управлявший Киевской епархией, вернулся из заключения с готовностью вновь приступить к исполнению своих прежних обязанностей, но епископ Георгий (Делиев), занявший его место в январе 1925 г., отказался передавать ему церковное управление, что вызвало недоумение у других украинских епископов. Тогда епископ Георгий, видимо, зная, что в Москве в отношении украинских дел также не все обстоит гладко, решил привлечь на свою сторону митрополита Михаила. По свидетельству Г. А. Косткевича епископ Георгий отправил к митрополиту Михаилу гонца с особым письмом. «Смысл этого секретного письма Делиева Ермакову, – показал Косткевич на допросе в 1931 г.,– сводился к тому, что Делиев стремился возбудить недоверие Ермакова к тем находившимся в Москве лицам, членам центра, с которыми до сих пор он работал вместе, и уговаривал его приезжать в Киев и здесь на месте решать все дела, уклончиво ссылаясь на какие-то обещания Карина (ГПУ) и заверяя Ермакова в своей преданности ему. Кроме того, Делиев писал, что Ермакова хотят лишить его кафедры и указывал, что Москва прочит на его место Цедрика или Рукина»⁷¹⁰.

Что касается епископа Дамаскина (Цедрика), то его, как видно из показаний архиепископа Пахомия и епископа Парфения, действительно в одно время «прочили» на место Экзарха Украины. Но кому могла бы придти в голову идея отправить в Киев епископа Бориса (Рукина) – непонятно. Едва ли православные украинские епископы могли бы пожелать себе такого Предстоятеля. Разве только чтобы, пожертвовав собой, избавить от него митрополита Петра в Москве, где деятельность Можайского епископа становилась все более одиозной (об этом подробно в следующем разделе). Возвращаясь же к письму епископа Георгия, можно заметить, что его попытка сыграть на недоразумении вокруг митрополита Михаила была предпринята тогда, когда это недоразумение в основном уже улеглось. К середине ноября 1925 г. ситуация с Экзархом Украины нормализовалась. Интрига, замышленная властью, сорвалась. Тогда в Москве начались аресты так или иначе причастных к «киевскому» делу лиц.

Уже из приведенных выдержек из протоколов допросов видно, что вопрос о Киевской кафедре чрезвычайно волновал следственные органы. На первом же допросе самого митрополита Петра следователь более всего допытывался, почему митрополит Петр не уволил митрополита Антония, хотя смещение архиепископа Иоанникия (Соколовского) подтвердил. Простое объяснение, что их статус был совершенно разным (один был избранным и соборно утвержденным предстоятелем автономной Украинской Церкви, другой – всего лишь временным представителем Московской церковной власти, которая в любой момент его могла отозвать), следователя не удовлетворяло. В конце концов он сам «подсказал» Местоблюстителю нужный ответ: «Я запретил Ионикию (так в протоколе – свящ. А. М.) за то, что тот нарушил каноны, в той степени, в какой я мог запретить. Антоний же Храповицкий канонов не нарушил, и, с точки зрения церковных дел, за ним преступлений нет»⁷¹¹. Митрополит Петр согласился с таким объяснением, поскольку оно тоже было в определенной мере правильным.

В обвинительном заключении по делу митрополита Петра уполномоченный 6-го отделения А. В. Казанский попытался на свой лад раскрыть проблему замещения Киевской кафедры: «Постановка вопроса о двух претендентах на Киевскую митрополию (Антоний – эмигрант и Михаил, находящийся в СССР) была такова: по всем церковным законам, в силу длительного отсутствия, Антоний утерял все свои права, и нужно было лишь формально освободить его от занимаемой должности. Митрополит Петр такого акта не давал, оправдываясь тем, что он без постановления хотя бы нескольких епископов на этот счет не властен удалить Антония. [...]

Однако такие самооправдания Петра неправильны, т. к. еще в 1922 году в Киеве состоялся т. н. “Украинский собор» или “Украинское совещание». Этот собор и сместил Антония, избрав на его место митрополита Киевского бывшего экзарха Украины.

При патриархе Тихоне вопрос об этом не стоял остро, т. к. Михаил был в ссылке, по возвращении же оттуда осенью 1925 года (следовательно, после смерти Тихона), Михаил на основании избрания объявил себя митрополитом Киевским и начал носить присвоенные этому званию отличительные знаки: две панагии. [...]

При таком положении дела нужен был только акт патриаршего местоблюстителя (а следовательно – митрополита Петра), формально подтверждающий уже закон[н]ы[е] с церковной точки зрения права митрополита Михаила. Последний же под давлением даниловцев оставил Михаила по-прежнему экзархом Украины, что явилось косвенным утверждением митрополита Антония опять в звании митрополита Киевского»⁷¹².

«Киевская проблема» была разрешена Заместителем Патриаршего Местоблюстителя митрополитом Сергием лишь спустя два года – разрешена примерно в том ключе, как и виделось следователю Казанскому («формальным актом, подтверждающим права митрополита Михаила»)⁷¹³.

Вопрос о легализации Патриаршей Церкви

и учреждении Синода. Предыстория «григорианского»

(«борисовского») раскола

Наряду с попытками навязать «тихоновцам» самоубийственный союз с обновленцами, ОГПУ также всячески стремилось разложить Патриаршую Церковь изнутри. В качестве одного из инструментов здесь использовалась так называемая «легализация» (точнее, ее отсутствие). Со времени принятия пресловутого Декрета «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» в 1918 г. высшее управление (равно как и епархиальные управления) Православной Церкви оказалось вне закона. Легально могли существовать только местные религиозные общины. Из-за этого любая административная деятельность церковного руководства была, с точки зрения власти, неправомерна и даже преступна. Нередкими были случаи, когда «тихоновские» архиереи преследовались лишь за то, что пытались осуществлять свои канонические полномочия по управлению своими епархиями. Напротив, обновленческие управления существовали вполне легально и стремились извлечь из этого максимум выгоды в борьбе с православными.

Положение «тихоновских» епископов в середине 1920-х гг. ярко иллюстрируется запиской современника – видного петроградского протоиерея Михаила Чельцова: «Советская власть не признавала их правящими, она регистрировала их только священнодействующими за богослужениями в храмах. Поэтому всякое проявление их власти административной, а тем более судебной, в глазах советской власти было актом противления ей и даже контрреволюционным. Епископам приходилось таиться, во всем урезывать свое епископствование и, действительно, сводить свои права лишь к богослужению по церквам. Даже всякая написанная на бумаге резолюция была для них опасна, как наглядный акт их правления. И они должны были избегать их и делать назначения устно, или в частном письме давая о них извещения»⁷¹⁴. Протоиерей Михаил описывал здесь ситуацию в своей, Петроградской, епархии, но подобная картина была характерна и для других мест.

Впрочем, власть не отказывала категорически в легализации и Патриаршей Церкви, но на условиях, которые облегчали бы ей (власти) достижение ее конечной цели: ликвидации Церкви как таковой. Взгляд ОГПУ на проблему церковной легализации хорошо изложен в обвинительном заключении по делу митрополита Петра: «Церковь, с первых дней существования Соввласти и до последнего времени вела себя по отношению к таковой как непримиримая антисоветская организация. Поэтому наиболее реакционная часть ее до сего времени не имела своих церковно-административных органов и была на полулегальном положении. Необходимость к переходу на нормальные взаимоотношения с Соввластью в последнее время стала особенно велика и напор сторонников мирных взаимоотношений с властями увеличился. Для установления этих нормальных отношений было необходимо, чтобы [Церковь] отказалась впредь от всякой антисоветской деятельности. Поэтому для нее вопрос о легализации означает в первую голову раскол на непримиримую (эмигрантскую) и на “лояльную» части, причем вполне естественно, что второй придется очень энергично отмежеваться от первой, закрепив это отмежевывание каким-либо серьезным актом, вроде выдвигавшегося некоторыми церковными деятелями осуждения заграничников за их контрреволюционную деятельность»⁷¹⁵.

В планы ОГПУ входил не только раскол Патриаршей Церкви с «загранич- никами», но и внутри страны. Особая роль здесь предназначалась уже упоминавшемуся епископу Борису (Рукину). Достаточно было направить его крайнюю личную неприязнь к митрополиту Петру в нужное ОГПУ русло. Согласно собственным показаниям епископа Бориса, данным осенью 1925 г., события развивались так: «Вскоре после смерти патриарха мною был поднят вопрос о необходимости, во-первых, установления в церкви соборного начала, которое ясно было подтверждено Собором [19]17–18 года; во-вторых, о необходимости установить ясное отношение с существующей гражданской властью в смысле заявления нашей аполитичности и желания жить с властью в мире и о необходимости ходатайствовать перед властью о даровании церкви свободы и законного существования. Митрополит ответил мне, что мы не имеем права собирать собрания и рассуждать и что нам собрание разрешено не будет»⁷¹⁶. Епископ Борис как будто бы не понимал, что церковная аполитичность и жизнь с большевистской властью в мире были несовместимы, поскольку та власть желала превратить Церковь именно в инструмент своей политики (как ранее обновленцев) и только в этом случае могла предоставить ей какое-то подобие законного существования (и то ненадолго).

Применительно к весне 1925 г. первым условием «лубянской легализации» Православной Российской Церкви было скорейшее проведение в жизнь так называемого «Предсмертного завещания Патриарха Тихона», то есть разворачивание кампании по искоренению внешней и внутренней «церковной контрреволюции». За это-то и ратовал епископ Борис. Не зря в документах ОГПУ он характеризовался как «особенно настаивавший на необходимости целиком встать на платформу завещания» и даже как «самый ярый защитник завещания патриарха»⁷¹⁷. Купить себе относительно благополучное существование ценой выдачи на расправу богоборческой власти других своих же собратьев – вот путь, на который сам готов был встать Борис (Рукин) и на который он всячески толкал митрополита Петра. По сути дела, это было повторением обновленческого пути.

О своих домогательствах, прикрываемых демагогией про соборность и легализацию, епископ Борис в 1927 г. поведал и более широкой аудитории в особой брошюре, которую власть ему разрешила издать: «Избравши Местоблюстителя, епископы совершенно выпустили из виду, что, согласно определениям Собора 1917 г., во главе управления должен был стоять Синод и Высший Церковный Совет, и нужно было избрать, по крайней мере, хотя бы одно из этих учреждений временного характера – Синод, т. к. здесь были одни епископы. [...] Само собою разумеется, что Высший орган Управления сейчас же должен был поднять вопрос о своей легализации, в чем Гражданская Власть не отказывала». Об условиях этой «легализации» бывший Можайский епископ предпочел перед публикой не распространяться. «Ошибка епископов, – вещал он далее в своей брошюре,– сказалась в жизни Церкви очень скоро. Уже через месяц епископы же подняли вопрос о необходимости образования какого-либо органа управления, так как единоличное управление, во-первых, абсолютно неканонично, идет вразрез с самою сущностью христианства и успело внести целую смуту в жизнь Церкви, а главное, ничем не вызывалось, т. к. препятствий со стороны Гражданской Власти к легализации Синода или Совета не было»⁷¹⁸.

Согласно цитированному уже интервью митрополита Петра «Известиям», он не отказывался от учреждения Синода. «Сейчас я занят конструированием организации церковного управления, после чего немедленно будет приступлено к выполнению этих заданий» («осуществить чистку контрреволюционного состава духовенства и черносотенных приходов, а также созвать комиссию для суда над зарубежными архиереями»), – как будто бы сказал он корреспонденту в мае 1925 г.⁷¹⁹, то есть именно тогда, когда, по Борису (Рукину), «епископы подняли вопрос» об этом самом управлении. Из брошюры же епископа Бориса следует, что митрополит Петр ответил этим анонимным епископам категорическим отказом: «Митрополит Петр, тем не менее, решительно отказывался принять меры к организации временного Церковного Высшего органа, заявив, что он будет управлять единолично, и не поднимал вопроса о созыве Поместного Собора»⁷²⁰.

В известинском интервью тема Собора также фигурировала. «Когда думаете созвать всероссийский поместный собор?» – спросил корреспондент. «Созыв собора стоит в тесной связи с организацией церковного аппарата. В ближайшем будущем после успешного урегулирования этого вопроса будет намечен и срок созыва собора», – ответил, согласно «Известиям», Местоблюститель⁷²¹. Понятно, что созвать Собор, при всем своем желании, он мог только после собственной легализации. Епископ Борис, между тем, далее распалялся в своей брошюре: «Епископы, по соборным определениям 1917 года, должны были после нескольких представлений устранить митрополита Петра и сами исполнить веления Собора, но они или не решались, или не желали больших неприятностей, тем более что не было организованного управления»⁷²².

Стоит вспомнить и то, что весной 1925 г. митрополит Петр еще находился под следствием по делу о мифической «Шпионской организация церковников» и как подследственный сам тогда не мог быть легализован в качестве главы церковного управления. Получался своего рода замкнутый круг: власть требовала для легализации проведения «чистки контрреволюционного состава духовенства» и «суда над зарубежными архиереями», а митрополит Петр указывал на то, что он сам без организованного церковного управления проводить эту «чистку» и «суд» не правомочен. Разрывать этот круг Местоблюститель не спешил, что повышало нервозность и без того неспокойного епископа Бориса («кстати, и кокаиниста», как замечал о нем М. Е. Губонин).

ОГПУ тщательно отслеживало (и как могло, пыталось направлять) развитие ситуации. В информационной сводке за июнь 1925 г., направляемой высшему партийно-советскому руководству, сообщалось: «Борьба вокруг поста местоблюстителя патриаршего престола с назначением Петра Полянского не окончена. Началась борьба за влияние надела. Петр всячески оттягивает назначение членов Синода, группа епископов во главе с Борисом Можайским настаивает на скорейшем их назначении, авторитет Петра падает, и на смену ему предполагают выдвинуть кандидатуры Агафангела и Кирилла»⁷²³. В отношении «падения авторитета Петра» ОГПУ, скорее, выдавало желаемое за действительное, что же касается его оттягивания назначения членов Синода, это, судя по всему, соответствовало действительности. Митрополит Петр не хотел Синода. Причину этого, как кажется, довольно точно раскрыл священник Михаил Польский: «Частые аресты и долгое заключение архиереев не позволяли иметь правильный по закону состав Синода, а составлять его из лиц, случайно пребывающих на свободе, а то, – еще хуже, – далеко не случайно, заставляло м[итрополита] Петра сознательно избегать созыва Синода. Единоличное управление при м[итрополите] Петре и первое время при м[итрополите] Сергии, которые советовались о текущих делах с кем хотели или имели возможность без особого постоянного учреждения, спасало от вмешательства безбожной власти в дела Церкви. Гарантировать себя от неожиданных выступлений первоиерарха, связать его волю, ограничить ее и, главное, направить ее по известному руслу ГПУ могло только через Синод, состав которого сама жизнь заставляла иметь только из лиц угодных ГПУ»⁷²⁴.

Союзником епископа Бориса в деле учреждения угодного власти Синода мог стать митрополит Тверской Серафим (тот самый, которого в народе звали «Лубянским», который «далеко не случайно» был в последние годы жизни Патриарха членом Синода при нем и который, согласно Введенскому, говорил о митрополите Петре, что «не могло быть хуже преемника»⁷²⁵). В январе 1926 г. на очной ставке «граждан Рукина Б. и Александрова С.» последний показал: «Епископ Борис был у меня на квартире в конце апреля или в начале мая 1925, причем приглашал я его для переговора, как наладить законным порядком высшее церк[овное] управление»⁷²⁶. «Я тогда же предупреждал вл[адыку] Серафима от митр[ополита] Петра; тогда же я предупреждал других архиереев от того же Петра», – с жаром заявил на очной ставке епископ Борис⁷²⁷. «Речь шла только о том, как устроить церк[овные] дела, как и кто должен хлопотать пред Гражданской Властью о разрешении организовать Высшее ц[ерковное] управление», – показал о том же разговоре митрополит Серафим в другой раз⁷²⁸. Конечно, если бы митрополит Серафим встал тогда во всем на сторону епископа Бориса и начал бы активно проводить его линию, положение митрополита Петра стало бы еще более трудным. Но вместо этого он – неясно по собственной инициативе или кем-то побуждаемый – уехал из Москвы к себе в Тверь, и это несколько разрядило обстановку.

Что стояло за выступлением епископа Бориса, церковным людям было ясно уже тогда. Сейчас, с открытием ранее секретных материалов их нехитрая догадка подтверждается документально. В своих показаниях епископ Борис сам раскрыл, кому принадлежала инициатива начать переговоры о легализации и на каких условиях: «В мае м[еся]це (1925 г. – свящ. А. М.) мне было предложено неким Полянским образовать инициативную группу “Защиты Православия» и подать соответствующее ходатайство во ВЦИК». «Некий Полянский» (Иван Васильевич, однофамилец митрополита Петра) – это второй человек в 6-м отделении Секретного отдела ОГПУ, будущий преемник Тучкова на посту начальника этого отделения. Епископ Борис несколько исказил предложение Ивана Васильевича и был тут же поправлен следователем: не просто «Защита Православия», а «Защита Православия от политиканства» (под этой «защитой» ОГПУ подразумевалось намеченное в подложном «Предсмертном завещании Патриарха Тихона» осуждение тех, кто «злоупотребляя своим церковным положением, отдается без меры человеческому, часто грубому политиканству», т. е. тех священнослужителей, «кои упорствуют в своих заблуждениях и отказываются принести в них раскаяние перед Советской властью»⁷²⁹). «Это не определенно, – попытался вывернуться епископ Борис. – Мы отказываемся от всяких политических предпочтений». «Защита Православия от политиканства», – еще раз твердо повторил следователь. «Это не существенно, – упорствовал в свою очередь епископ Борис. – Теперь дальше. С ходатайством легализировать эту группу с разрешением церкви существовать на началах Соборности, свободы и полного устранения политического предпочтения, это буквальное выражение, т. е. о легализации или о признании законного в государстве существования православной церкви. Православная церковь в этом заявлении решительно и категорически отмежевывается от всяких новшеств и, в частности, от обновленчества».

Далее епископ Борис показывал, что он направил Полянского (Ивана Васильевича) к митрополиту Петру, с тем чтобы он высказал по этому поводу свое мнение. «С своей стороны я просил, чтобы митрополит обратил очень серьезное внимание на положение церкви и именно на это дело, тем более что оно было чревато большими положительными последствиями для нашей православной церкви. Полянскому я прямо сказал, что без большинства епископов при всем сочувствии этому делу – начать его я не могу. Митрополит решительно отклонился принять какое бы то ни было участие в этом деле, и как бы то не было попытаться даже помочь церкви в такой исключительный для православия момент. Обо мне уже пошли по городу слухи, что я красный, что внушаю разделение, что я образую какую-то свою церковь, и слухи, несомненно, неправильные, к тому, чтобы подорвать среди верующих масс авторитет. Выступление против меня было настолько решительно, что я должен был прекратить вскоре всякие разговоры по указанному вопросу»⁷³⁰.

В лубянском «Обзоре политического состояния СССР» за июль 1925 г. деятельность епископа Бориса освещалась с несколько иными акцентами (в частности, И. В. Полянский не упоминался), но также констатировалась ее безуспешность: «В отчетный период все внимание тихоновцев было обращено на организационное оформление высшего органа управления. Борьба идет главным образом вокруг местоблюстителя патриаршего престола. Усиленную деятельность в этом направлении развивает епископ Борис Можайский, выставляющий требование немедленной организации Синода, задачей которого было бы смещение Петра Полянского. Кампания, поднятая против Петра, не встретила сочувствия у тихоновского актива, среди которого из-за боязни распада окрепло решение поддержать Петра»⁷³¹.

Неприятие Церковью («тихоновским активом») инициатив епископа Бориса весьма показательно. Однако успокоился он ненадолго (тем более что активность его стимулировалась лубянским ведомством). «Но побывавши много раз в уездах Московской губ., – продолжал он свои показания, – и насмотревшись, как странно, бесправно положение духовенства, и наслушавшись также немало вопросов от мирян, почему церковь находится в таком непонятном положении и до каких пор это будет, я снова начал открытые переговоры с Полянским о возможности осуществления легализации на законных началах и снова обратился уже в более решительной форме к митрополиту Петру. Просил уже на этот раз созвать непременно собрание епископов, о чем ходатайствовать перед властью, дабы они, т. е. епископы, могли бы высказаться открыто по настоящему вопросу».

Далее епископ Борис, словно забыв, где находился, разразился потоком дежурных словоизлияний про соборность: «Мною указывалось, что единоличного правления, согласно определениям Соборов Вселенских, поместных и Всероссийского Собора [19]17–18 гг., православной Российской церковью быть не может, и главный ответ за состояние церкви лежал и лежит на всех епископах православной церкви, а затем уже на священниках и мирянах, и высшим органом управления является поместный Собор, законно канонически избранный на этой основе. Я получил решительный ответ, что никакого собрания быть не может и что на это нам, несомненно, не дадут разрешения и что, во всяком случае, при настоящих условиях авторитет порядка, о котором я говорил, неуместен». Тучков (именно он вел допрос), очевидно, устав от разглагольствований про канонический церковный авторитет, попытался прервать епископа Бориса словами: «Это не существенно», – но тот был неудержим: «Я же не мог иначе мыслить про православную церковь. Это мое глубокое убеждение как православного епископа, которое я должен был отстаивать до самой смерти, и нарушение этого догмата соборности, одного из основных догматов, могло и может повести к величайшим внутренним церковным потрясениям»⁷³².

Вырванные из реалий того времени, рассуждения епископа Бориса, сами по себе могут показаться небезосновательными, хотя в действительности свойство соборности Церкви имеет не тот смысл, который вкладывал в него Можайский архиерей. Соборность не значит коллегиальность. Церковь соборна (кафолична) не потому что в ней происходят соборы (синоды, по-гречески). Кафоличность и синодальность совсем не одно и то же, хотя соборность Церкви проявляется и в Соборах также. Но в условиях 1925 г. возможен был только «Собор» типа обновленческого, то есть проводимый по сценарию ОГПУ. Митрополит Петр это осознавал, поэтому отвергал домогательства епископа Бориса, тот же делал вид, что не понимает причины отказа, маскируя высокими словами о догмате соборности свою готовность подчинить Церковь всецелому контролю безбожной власти. Даже если допустить долю искренности в его словах, нельзя было не понимать, что ОГПУ ведет с ним свою игру, и цель этой игры – вовсе не благо Церкви.

На Украине деятельность, подобную борисовской, только еще и с националистическими мотивами, развивал тогда при поддержке местного ГПУ епископ Феофил (Будцовский). К лету 1925 г. он, по сравнению с епископом Борисом, достиг больших «успехов» (свой «Собор» в Лубнах провел). Но и он столкнулся с сильнейшим сопротивлением со стороны православных, о чем уже говорилось. При этом существенно, что бойкот «тихоновцами» лубенцев был обусловлен не только сепаратизмом, но и коллаборационизмом последних. Легализация для Феофила (Будцовского) была желанна не менее автокефализации, что объединяло против него тех, кто понимал пагубность для Церкви пути, на который ее толкала власть. Одним из самых ревностных противников навязываемой «тихоновцам» легализации был тогда епископ Дамаскин (Цедрик). Выше уже приводились слова из секретной сводки СО ГПУ УССР за июнь 1925 г., в которой о нем говорилось, что он «задает, сидя в Харькове, тон всей церковной политике на Украине, оказывая сильнейшее влияние на всех без исключения тихоновских епископов». Далее составители сводки писали: «Дамаскин, как личность, чрезвычайно умный, осторожный и хитрый политик церковный. Его цель – бороться со всеми легальными течениями в церкви. Скрытый лозунг епископа Дамаскина: “Принадлежность к нелегальной тихоновщине есть пароль благочестия; принадлежность к иной церковной группировке, легальной – пароль еретичества». Легализация, по мнению еп[ископа] Дамаскина, возможна только при условии реабилитации всех ранее высланных церковников, ибо они высланы только за религиозные убеждения, а не за контрреволюцию. Такая только легализация, по мнению Дамаскина, приемлема. В таком духе Дамаскин и оказывает влияние на связанное с ним духовенство и епископов»⁷³³. Иными словами, для Церкви приемлема лишь та легализация, которая не требует от нее отречения от исповедников и исповедничества, ибо такое отречение для нее равнозначно отречению от самой себя. Осенью 1925 г. епископ Дамаскин был выслан из Харькова в Москву, усилив там и без того не слабые позиции противников «легализации по-лубянски».

Давление власти на «тихоновский» епископат, однако, нарастало и в центре, и на местах. Так, например, в июне 1925 г. Секретный отдел ГПУ УССР направил указание Полтавскому окротделу в отношении архиепископа Григория (Лисовского): «Необходимо под благовидным предлогом воспретить Григорию распространять какие бы то ни было воззвания (видимо, власть боялась выступления Полтавского архиепископа против возникшего в его епархии лубенского раскола – свящ. А. М.). Категорически также предложите ему не проявлять никаких административно-церковных функций, на том основании, что его канцелярия не зарегистрирована»⁷³⁴. Случай такого запрещения административно-церковных функций православному архиерею был тогда далеко не единичным. Власть пыталась поставить «тихоновцев» в невыносимые условия, помогая тем самым радетелям легализации, таким как Борис (Рукин), Феофил (Булдовский) или предварившим последних обновленцам. В декабре 1925 г. митрополит Петр писал: «В связи с неразрешением до сего времени вопроса о регистрации, положение православной церкви в некоторых провинциальных городах за минувший год еще более ухудшилось в сравнении с прежними годами. Там от правос[лавных] епископов, как незарегистрированных, стали отбираться органами подписки о запрещении им посвящать [в] священные степени, т. е. совершать определенные священнодействия и руководить духовной жизнью верующих тех общин, которые их избирают. Для получения священнослужителей органы управления направляют наших православно верующих к так наз[ываемым] обновленцам, к которым по различию своих религиозных убеждений, они никакого отношения не имеют. Там, где епископы возражали против предъявленных требований, их административно выселяли, а верующие, оставаясь без епископа, должны были ездить из города в город для удовлетворения своих религиозных нужд»⁷³⁵.

Положение самого митрополита Петра становилось все более тяжелым, особенно после обновленческого лжесобора. В подготовленном ОГПУ «Обзоре политического состояния СССР» за октябрь 1925 г. было сказано: «Центром внимания тихоновцев в истекшем месяце является оглашение на обновленческом соборе материала, разоблачающего связь тихоновцев с монархической эмиграцией. Разоблачение это ускорило процесс размежевания в тихоновских рядах. Видный противник митрополита Петра тихоновец Борис Можайский, поддерживаемый киевским митрополитом, сорганизовал группу, которая предъявляет требования Петру о необходимости легализации тихоновщины как единственного выхода из обострившегося положения после собора. Возможен раскол»⁷³⁶. В действительности, митрополит Михаил (Ермаков), названный здесь «Киевским», как уже было сказано, поддерживать епископа Бориса не стал. На роль руководителя новой раскольничьей группы вскоре был выдвинут другой иерарх – досрочно освобожденный из тюрьмы архиепископ Екатеринбургский (Свердловский) Григорий (Яцковский). Есть все основания предполагать, что вопрос о его освобождении (в 1923 г. он был приговорен к пяти годам лишения свободы со строгой изоляцией⁷³⁷) решался в зависимости от его согласия возглавить просоветскую оппозицию митрополиту Петру. «Всякими правдами и неправдами, – комментировал ситуацию Е. И. Махароблидзе, когда о действиях григорьевско-борисовской группы стало известно за рубежом, – сатанинскими средствами чекисты увлекли своим планом некоторых иерархов, обуреваемых честолюбивыми стремлениями, и сознательно или бессознательно они сделались исполнителями этого плана»⁷³⁸.

Как могли, митрополита Петра пытались поддержать православные ревнители, в частности «даниловцы» и близкие к ним люди. Так, архиепископ Прокопий (Титов) на допросе в феврале 1926 г. рассказал о своих разговорах с бывшим обер-прокурором В. К. Саблером: «Во время моего последнего визита к Саблеру, бывшего в октябре м[еся]це, приблизительно в половине этого месяца, говорил я с ним по поводу текущего церковного положения: говорили о взаимоотношениях церкви с государством, о ее (церкви) положении, об обновленцах, о неприличном поведении Бориса (епископа) в отношении митрополита Петра, о его интригах, [...] о возможности легализации. […] При прощании Саблер просил меня передать митр[ополиту] Петру поклон и сказать, что он, Саблер, за него, Петра, молится, советует ему надеяться и быть терпеливым в этом вопросе, ожидая, что власть со временем сама уверится в лояльности церкви и легализует ее. Этот поклон Саблера и его слова я передал митрополиту Петру при последнем с ним свидании (посещении), бывшем в начале ноября 1925 года»⁷³⁹.

Митрополит Петр пытался урезонить епископа Бориса, но безуспешно. Согласно показаниям последнего, выяснение отношений было резким: «Петр грозил мне, он предлагал мне убраться отсюда [...]. Он говорил, что может перевести меня, а я отвечал, что это без 12-ти епископов невозможно. Я настаивал даже на том, что и без осуществления тех задач, о которых я говорил митрополиту, такой важный акт церковной жизни, как суд над епископами, устранение их с кафедры, нельзя проводить без собрания 12-ти епископов, и чтобы ни в коем случае он не устранял их единолично»⁷⁴⁰. Можно заметить, что преемник митрополита Петра через несколько месяцев поведет себя в отношении григорьевско-борисовской группировки гораздо более решительно и не будет смущаться отсутствием при себе собрания из двенадцати архиереев. Деликатный же митрополит Петр, не переведший за время своего правления ни одного епископа без его воли, даже в отношении явного интригана Бориса (Рукина) не стал применять какие-либо административные меры.

Между тем, положение Местоблюстителя продолжало ухудшаться. 11 ноября 1925 г. Антирелигиозная комиссия на своем очередном заседании постановила: «а) поручить Тучкову ускорить проведение наметившегося раскола среди тихоновцев; б) в целях разоблачения монархических стремлений Петра, местоблюстителя патриаршества, поместить в “Известиях» ряд статей, компрометирующих Петра, воспользовавшись для этого материалами недавно закончившегося обновленческого собора; в) просмотр статей поручить т.т. Степанову, Красикову и Тучкову; г) им же поручить просмотреть готовящуюся оппозиционной группой декларацию против Петра; д) одновременно с опубликованием статей поручить ОГПУ начать против Петра следствие»⁷⁴¹.

Во исполнение пункта «а» этого постановления епископ Борис (Рукин) был вызван в ОГПУ, где ему было сказано: «Нам придется сейчас разговаривать одновременно о том, что мы сейчас делаем в смысле уничтожения всякой контрреволюции и уголовщины, и вам, может быть, придется более интенсивно заняться осуществлением плана переустройства церкви»⁷⁴². Епископ Борис от предложенной ему роли «переустроителя» Церкви не отказался и заметно «интенсифицировал» свою деятельность (вместе со столь кстати для ОГПУ явившимся архиепископом Григорием).

Весьма оперативно был проведен в жизнь и пункт «б» постановления АРК. «Компрометирующая Петра» статья в «Известиях» за подписью некоего Теля- ковского появилась уже 15 ноября. М. Е. Губонин полагал, что Теляковский – это реальный персонаж («один из видных и активных деятелей “научного атеизма», замаскированный от глаз народа, как и все его коллеги по “идеологической» работе развала Церкви»⁷⁴³). Есть, однако, все основания думать, что это псевдоним самого Тучкова, родившегося в селе Теляково. Да и едва ли кто-нибудь еще успел бы в считанные дни подготовить именно то, что требовалось АРК и ОГПУ, нужен был автор, что называется, «державший руку на пульсе». «Церковники, которые поумнее, – так в его статье величались обновленцы, – уверяют, что Петр Крутицкий до сих пор с упованием взирает на ту белую эмиграцию, которая в свое время смастерила Карловицкий Собор. Они говорят, что Петр Крутицкий хочет опираться на эту заграничную банду и хочет завоевать ее доверие и поддержку. [...] В огромной степени от самого Петра Крутицкого зависит опровергнуть все эти подозрения. И в столь же большой степени от самих церковников зависит раз навсегда положить конец черносотенным интригам и контрреволюционным махинациям тех лиц, которые направляют церковную жизнь»⁷⁴⁴.

ОГПУ надеялось, загнав митрополита Петра в угол, вынудить его пойти на уступки. Весьма осведомленный современник митрополита Петра Г. А. Косткевич писал в 1930 г.: «Пред лицом уже прямой и для всех очевидной угрозы ареста – Тучков от имени правительства начал вести с м[итрополитом] Петром переговоры о “легализации», т. е. официальном оформлении Управления Православной Церковью, каковую до сих пор не имела, находясь на нелегальном положении. Эта “легализация» обещала облегчить бесправное положение Церкви, но требовала принятия митрополитом Петром ряда условий – как-то: 1) издания декларации определенного содержания, 2) исключения из ряда управляющих – неугодных власти епископов, т. е. устранения их от церк[овной] жизни, 3) осуждения заграничных епископов и 4) в дальнейшем определенный контакт в деятельности с Правительством в лице Тучкова. За это обещалось официальное оформление Управлений и неприкосновенность тех епископов, кои будут назначены на епархии по соглашению с властью». Из протокола допроса митрополита Петра от 12 декабря 1925 г. (первого после ареста) следует, что Тучков обещал Синод (о составе этого Синода Тучков, очевидно, также готов был позаботиться). Более того, Местоблюститель сказал на том допросе, что «со дня на день ожидал Синода»⁷⁴⁵.

«Предлагая м[итрополиту] Петру свои условия в момент, когда ему угрожала уже личная непосредственная опасность, – продолжал Косткевич, – Правительство, безусловно, рассчитывало, что, желая сохранить свободу и спасти себя от грядущих испытаний, м[итрополит] Петр пойдет невольно на уступки. Однако, пренебрегши всеми личными соображениями, м[итрополит] Петр решительно отказался от предложенных ему условий и, в частности, отказался и подписать предложенный Тучковым текст декларации»⁷⁴⁶. Каким примерно был этот тучковский текст декларации, можно судить по тому, что в итоге появилось на свет в июле 1927 г. за подписью заместителя митрополита Петра.

Для усиления давления на Местоблюстителя было инициировано обращение к нему архиепископа Григория (Яцковского) с епископами Борисом (Рукиным) и Иннокентием (Бусыгиным). Вскоре после публикации в «Известиях» провокационной статьи Теляковского они посетили митрополита Петра и предложили ему «реабилитировать себя, ответить на эти (обновленческие – свящ. А. М.) обвинения, собрать православных архиереев, находящихся в Москве, и обсудить положение церковных дел». Об обстоятельствах этого визита от лица архиепископа Григория было рассказано в очередной известинской статье из рубрики «Среди церковников». «Митрополит Петр отклонил это предложение и сказал, что в конце концов сам отвечает за церковь, и что собрание архиереев не только не поможет делу, а даже повредит ему»⁷⁴⁷. Е. И. Махароблидзе дополнил этот ответ Местоблюстителя словами, что он «в созыве Собора без архиереев, находящихся вне Москвы, не видит надобности, а о действиях его судить может только Господь Бог и канонически созванный Поместный Собор»⁷⁴⁸. «Между тем, – рассуждал на страницах «Известий ЦИК» архиепископ Григорий, – ответственность за церковь лежит на всех епископах, и голос всех епископов, конечно, более убедителен, чем голос одного лица. Об этом я и заявил митрополиту Петру. В заключение последний обещал составить декларацию и сообщить ее епископам. Дождаться этого нам не удалось»⁷⁴⁹.

В эти последние недели перед арестом митрополит Петр, действительно, был занят выработкой декларации – обращения к Совету Народных Комиссаров. Существенную помощь в составлении проекта этой декларации Местоблюстителю оказал епископ Чистопольский Иоасаф. «Что касается моей “декларации в Совнарком», – показал на допросе в декабре 1925 г. митрополит Петр, – то я ее составлял не сам: поручил ее написать епископу Иоасафу Удалову; уже написанную он принес мне назад – не Иоасаф, а епископ Пахомий Кедров. Мне в той декларации многое не понравилось – слишком резкие были там места, как, например, – относительно разрушения церквей и другие. Я думал это выбросить». (Вдохновленный таким примирительным тоном митрополита Петра следователь Казанский тут же спросил его: «А возможно ли признание церковью справедливости социальной революции?» – и получил на это самый что ни на есть «контрреволюционный» ответ: «Нет, невозможно. Соц[иальная] революция строится на крови и братоубийстве, этого церковь признать не может. Лишь война еще может быть благословлена церковью, поскольку она является защитницей отечества от иноплеменников и православной веры»⁷⁵⁰!.

Епископ Иоасаф, не отрицая своего участия в составлении проекта обращения в СНК, указывал, однако, что его роль была весьма скромной: «Мне пришлось по просьбе м[итрополита] Петра сделать несколько вставок в составленную им декларацию или обращение к Совнаркому. [...] Мои поправки носили характер вставок и были написаны мною карандашом на полях (не карандашом, а чернилами). Работал над ними я в кабинете м[итрополита] Петра (в приемной большой комнате)»⁷⁵¹.

Митрополит Петр с такой трактовкой не согласился и показал 1 февраля 1926 г.: «Декларацию мою в Совнарком я составлял не сам; как я уже выше показывал – я поручил епископу Иоасафу Удалову составить ее по данным мною тезисам; показания Иоасафа о том, что он только поправлял у меня на квартире уже готовую декларацию, не соответствуют действительности: я дал ему тезисы, изложенные в письменной форме; тезисы эти следующие: 1) проверить собранные справки юридического характера, помещенные в моей декларации на первом плане. Указание на бесправность и просьбы о легализации положения церкви. Просьба собраний (свободы их), церковной печати (журналов и т. д.), пастырских школ, и т. д. Организации В.Ц.У. для подготовки к собору. По этим тезисам Иоасафом и даниловцами декларация и составлялась. [...] Эта декларация была только проектом. Я предполагал ее лично сократить и откорректировать, но не спешил с этим, так как Алексей Иванович Рыков еще не давал мне разрешения на аудиенцию. Такое сокращение и корректирование необходимо было потому, что составителями был допущен ряд моментов, неудобных с политической точки зрения»⁷⁵².

Через два дня эти показания митрополита Петра были предъявлены епископу Иоасафу. «Вопрос: Правильно ли показывает митрополит Петр относительно поручения им составления декларации именно Вам и о составлении ее совместно Вами и другими “даниловцами»?

Ответ: К числу так называемых “даниловцев» я себя не причисляю, с ними был знаком довольно поверхностно. Подтверждаю свои показания относительно моей роли в составлении упомянутой декларации: я не был ее составителем, но редактировал ее (в неоконченном виде или в необработанном), внося в нее вставки.

Вопрос: Значит, митрополит Петр неправильно показывает, что именно Вам было поручено составление декларации?

Ответ: Оценивать правильность показаний митр[ополита] Петра не мое дело.

Вопрос: Каким образом хотел митр[ополит] Петр воспользоваться этой декларацией? Кого он с ней ознакамливал?

Ответ: Я от митр[ополита] Петра не слыхал, чтобы он показывал декларацию кому-нибудь. Он хотел (говорю с его слов) только подать ее товарищу Рыкову»⁷⁵³.

Роль епископа Иоасафа и вообще «даниловцев» в составлении проекта обращения в Совнарком отчасти проясняют показания епископа Парфения (Брянских): «От митрополита Петра мне приходилось слышать, что он собирается ехать в Кремль к представителям правительства говорить о положении церкви. Он сказал, кажется, что поручил Иоасафу составление декларации. Иоасаф явился к нам в Даниловский м[онасты]рь и в присутствии, кажется, Амвросия и Пахомия (кроме меня) прочел наброски декларации митрополита Петра к правительству СССР. Прочел он ее потому, очевидно, чтобы нас осведомить и посоветоваться. Между прочим, он сказал, что декларация должна быть подана на следующий день. Мы его стали торопить: “Что же ты пишешь к народным комиссарам, а срок уже истекает». Он ответил: “Ничего, успеем, осталось еше 24 часа». Я советовал эту декларацию писать более конкретно и сжато. Других советов не помню»⁷⁵⁴. Сам епископ Иоасаф о посещении Данилова монастыря показал: «Будучи в Даниловском м[онасты]ре [...], я сообщил присутствовавшим во время разговора в столовой Даниловского м[онасты]ря, что м[итрополит] Петр написал декларацию к правительству, причем кратко сообщил о самом смысле ее и целях»⁷⁵⁵. Произошло это не позднее 18 ноября 1925 г., когда епископ Иоасаф был арестован (первым из архиереев, близких митрополиту Петру).

В обвинительном заключении роль епископа Иоасафа была изложена так: «Иосаф внес три вставки в декларацию: 1) припугнул Соввласть крестьянством. Текст дословно: “Бесправное положение доминирующего особенно среди крестьянской массы православного объединения естественно волнует население, создает атмосферу недовольства, нарушает спокойное течение общественной жизни», 2) указал на парадоксальность “подозрения большинства населения в политической неблагонадежности» и 3) сделал косвенные упреки за гонения на церковь»⁷⁵⁶. В итоге, по мысли А. В. Казанского (составителя обвинительного заключения), «даниловцы, откорректировав ее (декларацию – свящ. А. М.), придали ей настолько антисоветский характер, что даже митрополит Петр признал это»⁷⁵⁷.

В действительности, пререкаемые «антисоветские» вставки епископа Иоасафа не меняли сути дела. Совершенно очевидно, что эта декларация оказалась совсем не такой, какую ждал от митрополита Петра Тучков. Сам тон обращения Предстоятеля Православной Российской Церкви к «народным комиссарам» был таким, что становилось ясно: ни на какие компромиссы, роняющие достоинство Церкви перед богоборческой властью, Патриарший Местоблюститель не пойдет, какому бы шантажу он не подвергался. В заключительной части обращения, которую митрополит Петр явно писал сам, говорилось: «Возглавляя в настоящее время после почившего Патриарха Тихона Правосл[авную] Церковь на территории всего Союза и свидетельствуя снова о политической лояльности со стороны Правосл[авной] Церкви и ее иерархии, я обращаюсь в Совнарком с просьбой, во имя объявленного лозунга о революционной законности сделать категорические распоряжения ко всем исполнительным органам Союза о прекращении административного давления на Православную Церковь и о точном выполнении ими изданных центральными органами власти узаконений, регулирующих религиозную жизнь населения и обеспечивающих всем верующим полную свободу религиозного самоопределения и самоуправления. В целях практического осуществления этого принципа, я прошу, не откладывая далее, зарегистрировать повсеместно на территории СССР староцерковные православные общества со всеми вытекающими из этого акта правовыми последствиями и проживающих в Москве архиереев возвратить на места. Вместе с этим беру на себя смелость возбудить ходатайство пред Совнаркомом о смягчении участи административно наказанных духовных лиц. Одни из них и притом некоторые в преклонном 65–70 летнем возрасте – не один год томятся в глухих безлюдных местах Печоры и Нарыма (имеются в виду митрополиты Кирилл и Агафангел – свящ. А. М.) со своими застарелыми недугами без всякой медицинской помощи кругом, – другие на суровом Соловецком острове исполняют физическую принудительную работу, к которой большинство из них совершенно не приспособлено. Есть лица амнистированные ЦИК’ом СССР и после этого вот уже два года томящиеся в безводных степях Туркестана (речь идет о митрополите Арсении – свящ. А. М.), есть лица, отбывшие свой срок ссылки, но все же еще не получившие разрешения возвратиться на места служения.

Я решаюсь также просить и о более гуманном отношении к духовным лицам, находящимся в тюрьмах и отправляемым в ссылку. Духовенство в подавляющем большинстве изолируется по подозрению в политической неблагонадежности, а потому по справедливости к ним должен был применяться тот же несколько облегченный режим, каковой везде и всюду применяется к политическим заключенным. Между тем, в настоящее время наше духовенство содержится вместе с закоренелыми уголовными преступниками и иногда регистрируемые, как бандиты, вместе с ними в общих партиях отправляются в ссылку.

Выражая в настоящем ходатайстве общие горячие пожелания всей моей многомиллионной паствы, как признанный ее высший духовный руководитель, я питаю надежду, что желания нашего православного населения не будут оставлены без внимания высшим правительственным органом всей нашей страны; так как предоставить наиболее многочисленной Правосл[авной] Церкви права легального свободного существования, какими пользуются другие религиозные объединения, – это значит совершить по отношению к большинству народа только акт справедливости, который со всею признательностью будет принят и глубоко оценен православно-верующим народом»¹.

Спустя два с половиной года, когда обстоятельства церковной жизни существенно изменились (в силу изменившегося курса политики высшей церковной власти), епископ Дамаскин (Цедрик), очевидно, хорошо осведомленный в конце 1925-го о готовящемся обращении Патриаршего Местоблюстителя в Совнарком, писал митрополиту Сергию (Страгородскому): «Вспомните, в каких достойных тонах была выработана сообща иерархами в том же (1925-м – свящ. А. М.) году декларация правительству, которую чуть-чуть только не успел митр[ополит] Петр представить высшему правительству. Ведь сами Вы были на стороне выработанной тогда декларации»⁷⁵⁸.

Конечно, о легализации Церкви, Предстоятель которой с таким достоинством обращался к безбожной власти, не могло быть и речи. 9 декабря 1925 г. митрополит Петр был арестован. Об этом и о подготовленной им при участии «даниловцев» декларации ОГПУ в своем ключе доложило советскому руководству в очередном «Обзоре политического состояния СССР»: «Вокруг Петра сплачивались и объединялись все черносотенные и реакционные элементы, толкавшие его на путь обострения взаимоотношений церкви и государства. Готовились выпустить декларацию – обращение к правительству о тяжелом положении духовенства в СССР. Это повлекло за собой аресты наиболее активных из них во главе с митрополитом Петром»⁷⁵⁹. Согласно обвинительному заключению по делу митрополита Петра, его «преступная деятельность» заключалась прежде всего в том, что он, «подчинившись руководству монархистов, деятельность свою по управлению церковью вел по их указке и распоряжениям, стараясь перевести церковь на положение нелегальной антисо[ветской] организации [...], подготовил провокационную антисов[етского] характера декларацию в Совнарком»⁷⁶⁰.

В действительности, как видно, из текста декларации митрополита Петра, ее цель была диаметрально противоположной: перевести церковь на положение не нелегальной организации, а именно легальной, причем вовсе не антисоветской (но и не просоветской). Однако власть (в лице ОГПУ) и Церковь (в лице митрополита Петра и его единомышленников) совершенно по-разному видели причины церковной нелегальности и пути разрешения этой проблемы. Патриарший Местоблюститель предлагал власти просто взять и, «не откладывая далее, зарегистрировать повсеместно на территории СССР староцерковные православные общества со всеми вытекающими из этого акта правовыми последствиями». Епископ Дамаскин (Цедрик) впоследствии (в 1936 г.) даже заявил Особому совещанию при НКВД: «Настоящее ненормальное положение верующих создано, можно сказать, искусственно, ибо нам не дана была возможность выступить с авторитетной церковной декларацией в 1925 г., проект которой нами тогда уже был зачитан представителю Высш[его] Сов[етского] Правительства и в принципе одобрен им»⁷⁶¹ (последнее утверждение вызывает сомнения).

Что же касается ОГПУ, то оно, как выше было показано, соглашалось только на такую легализацию Церкви, которая для нее «означает в первую голову раскол». Все попытки церковного руководства решить вопрос в ином ключе заведомо отвергались. «Она, – говорилось о декларации митрополита Петра в обвинительном заключении, – явилась следствием нажима умеренных церковников, требовавших легализации, а так как легализоваться Петр по приведенным выше причинам не мог, то он и решил обратиться с резким требованием, содержащим даже скрытые угрозы в Совнарком, так как неуспех был заранее обеспечен, как ее содержанием, так и резким тоном. Не была подана петиция вследствие ареста Петра»⁷⁶².

Выше уже был процитирован фрагмент обращения к пастве, которое Патриарший Местоблюститель готовил перед своим арестом. В нем митрополит Петр, касаясь обновленцев и их бессовестной клеветы, отмечал, что «гораздо опаснее дух лести, работающий над разрушением Ц[еркви] под видом заботы об ее внешнем благосостоянии»⁷⁶³. Этим духом лести были заражены не только одни обновленцы. Действием этого духа было и искушение «легализацией по-лубянски», перед которым не устояли Борис (Рукин), Григорий (Яцковский), а впоследствии и некоторые еще более именитые иерархи. Все они были по-своему движимы заботой о внешнем благосостоянии Церкви, а один из них затем прямо сказал: «Я спасаю Церковь [...], говорю о внешнем положении Церкви»⁷⁶⁴. В отличие от них, митрополит Петр явил удивительную духовную зрелость и смог не только распознать духа лести, но и твердо устоять перед ним.

Протопресвитер Василий Виноградов в 1947 г. с претензией на знание дела писал епископу Иоанну (Шаховскому): «В действительности митр[ополит] Петр был очень милый, добрый и простой и доступный человек, но крайне робкий и боязливый, дрожавший даже при одной мысли попасть в тюрьму и никогда не дерзавший в чем-либо противоречить требованиям Сов[етской] власти. И если он попал в тюрьму, то не за стойкость, а потому что при всем желании угодить Сов[етской] власти так, чтобы его не трогали, сделать этого не сумел»⁷⁶⁵. Видимо, какие-то личные неблагоприятные переживания побудили бывшего председателя Московского епархиального совета, представлявшего, несомненно, чего хотела власть от Местоблюстителя и что она от него получила, дать такую несправедливую оценку митрополиту Петру. Можно не спорить с его утверждением, что митрополит Петр не хотел попасть в тюрьму, тем более, что само по себе это не предосудительно. Но никаких реальных шагов, чтобы «угодить Советской власти», Местоблюститель не предпринял ни в 1925-м, ни в последующие годы. Он именно противоречил требованиям власти, причем не на словах (они могли быть вполне учтивыми), а на деле. И именно стойкость перед гонителями Церкви была явлена митрополитом Петром настолько сильно, как мало кем еще из русских иерархов того времени.

При аресте у Местоблюстителя изъяли записку, очень ярко характеризующую настроение святителя: «Меня ожидают труды, суд людской, скорый, но не всегда милостивый. Не боюсь труда – его я любил и люблю, не страшусь и суда человеческого – неблагосклонность его испытали не в пример лучшие и достойнейшие меня личности. Опасаюсь одного: ошибок, опущений и невольных несправедливостей, – вот что пугает меня. Ответственность своего долга глубоко сознаю. Это потребно в каждом деле, но в нашем – пастырском – особенно. Не будет ни энергии, ни евангельской любви, ни терпения в служении, если у пастырей не будет сознания долга. А при нем приставникам винограда Господня можно только утешаться, радоваться. Если отличительным признаком учеников Христовых, по слову Евангелия, является любовь, то ею должна проникать и вся деятельность служителя алтаря Господня, служителя Бога мира и любви. И да поможет мне в этом Господь!»⁷⁶⁶. Процитированные слова – своего рода духовное завещание священномученика Петра. Сам он исполнению своего первосвятительского долга остался верным до конца, не взирая ни на какие страдания и являя тем самым высочайший пример и современникам, и потомкам.

Следствие по делу митрополита Петра

Новое следствие против митрополита Петра, как уже говорилось, было начато ОГПУ в соответствии с решением Антирелигиозной комиссии при ЦК РКП(б) от 11 ноября 1925 г. Видимо, вскоре после этого заседания АРК Тучковым и были взяты не имеющие даты показания у находившегося в контакте с 6-м отделением СО ОГПУ епископа Бориса (Рукина). Они послужили своего рода исходным материалом для развертывания следствия. Разумеется, епископ Борис проходил по делу митрополита Петра лишь как свидетель.

19 ноября был допрошен, уже в качестве обвиняемого, епископ Никон (Дег- тяренко). Не совсем понятно, почему именно его привлекли к делу раньше других: он не был близок Местоблюстителю, скорее, наоборот. Может быть, ОГПУ почувствовало, что епископ Никон, как и епископ Борис, сможет стать неплохим источником обвинительного материала против митрополита Петра. Если так, то оно не просчиталось. Епископ Никон сразу же заявил о «притеснении» его митрополитом Петром и затем показал: «Вообще о митрополите Петре могу сказать следующее: он по своем вступлении в местоблюстители был под сомнением у правых, т. е. у даниловских, которые говорили, как и народ, что как бы митрополит Петр не оказался нетвердым в православии»⁷⁶⁷. Далее шли уже цитированные показания на «киевскую» тему, но затем епископ Никон снова обратился к «даниловцам»: «Петр митрополит, как видно подпал под влияние этой группы, состоящей в настоящее время, насколько мне известно, из епископов Амвросия Подольского и Брацлавского, Прокопия Херсонского, Пахомия Черниговского, Гурия Иркутского и других, кто сейчас не упомню. Говоря с некоторыми лицами о том, что “они ведут церковь по неправильному пути», я и подразумевал Петра и даниловских»⁷⁶⁸.

Волны арестов «даниловских», а также близких им «Сергиевских» и прочих церковных «реакционеров», не заставили себя ждать: все они давно уже находились в агентурной разработке 6-го отделения (можно вспомнить список этих разработок, поданный Тучковым Дерибасу еще в марте 1925 г.: на третьем месте – «группа черносотенного реакционного епископата», около которой «группируются реакционные крупные миряне, как напр[имер], б[ывший] обер-прокурор Синода Самарин»; на девятом – «Совет благочинных г. Москвы»⁷⁶⁹). 18 ноября были арестованы архиепископ Прокопий (Титов), епископы Гурий (Степанов) и Иоасаф (Удалов). 21 ноября аресту подвергся секретарь Местоблюстителя священник Петр Шипков. Больше всего арестов пришлось на 30 ноября: были арестованы архиепископы Николай (Добронравов) и Пахомий (Кедров), епископы Амвросий (Полянский), Герман (Ряшенцев), Дамаскин (Цедрик), Парфений (Брянских), Тихон (Шарапов), московские благочинные протоиереи Иоанн Соколов, Василий, Иоанн и Константин Скворцовы и Николай Покровский, священник Сергий Сидоров, диакон Михаил Шик, А. Д. Самарин. Через день к ним добавился П. В. Истомин. 80-летнего В. К. Десятовского (Саблера) арестовывать не стали, ограничившись подпиской о невыезде из Москвы. 6-е отделение СО ОГПУ решило объединить целый ряд своих агентурных разработок, формируя таким образом самое крупное «церковное» следственное дело середины 1920-х гг. «Давно ожидавшаяся перемена в политическом настроении части тихоновщины, – злорадствовали по этому поводу обновленцы, – закончилась в конце декабря (1925 г.) крахом наиболее озлобленных и неразумных групп. Главари сторонников заграничной ориентации, наиболее близкие к идеологии Карловицкого собора и его вдохновителя митроп[олита] Антония Храповицкого, попали в крайне неприятную историю с изоляцией. Первыми очутились в этом положении епископы Иосаф Чистопольский и Прокопий Елисаветградский. Недели через две та же участь постигла до восемнадцати епископов во главе с Петром Крутицким, а следом за ними очутились и все благочинные города Москвы»⁷⁷⁰.

Патриарший Местоблюститель по развертываемому ОГПУ делу был арестован в числе последних. 9 декабря, когда уже вовсю шли допросы арестованных по делу митрополита Петра лиц (в основном, в тот момент их допрашивали об обстоятельствах неувольнения митрополита Антония с Киевской кафедры), состоялось очередное заседание Антирелигиозной комиссии при ЦК РКП(б):

«Слушали: 1. О предполагаемом аресте Петра.

Постановили: 1. Считать возможным ввиду проводимой им явно враждебной Соввласти политики и имеющихся против него конкретных обвинительных материалов»⁷⁷¹.

Получив такую санкцию АРК, ОГПУ сработало незамедлительно и на исходе того же дня (точное время неизвестно, очевидно, уже была ночь с 9-го на 10 декабря) митрополит Петр был арестован в своем доме в Сокольниках (по адресу ул. Ермаковская, д. 3/5). Согласно протоколу обыска, у митрополита Петра были изъяты лишь «две записки, писанные чернилами»⁷⁷². В отношении всего остального митрополит Петр на следующий день написал доверенность: «Все вещи и бумаги, находящиеся в моей квартире, я доверил моему келейнику Григорию Александровичу Лихоманову – без описи, так как в нем не сомневаюсь»⁷⁷³. Комнаты митрополита Петра были опечатаны и распечатаны затем только через полгода для митрополита Агафангела⁷⁷⁴. По информации Г. А. Косткевича, Местоблюститель «сперва был арестован на дому, а через два дня переведен во внутреннюю тюрьму на Лубянке при ГПУ»⁷⁷⁵. Материалы следственного дела не подтверждают, но и не опровергают факта такого предварительного двухдневного домашнего ареста митрополита Петра.

Первый и самый длительный (если судить по протоколу) допрос Местоблюстителя состоялся через три дня после ареста, 12 декабря. Допрос в присутствии Е. А. Тучкова вел уполномоченный 6-го отделения СО ОГПУ А. В. Казанский. (В те годы почти всех видных «церковников» на Лубянке допрашивал именно он. Судя по фамилии и относительно неплохой ориентации в церковных вопросах, Казанский когда-то сам был не чужд духовного сословия. В 1937 г. бдительные соратники по госбезопасности смогли-таки распознать в Казанском «законспирировавшегося контрреволюционера» и расстреляли его). Как уже было сказано, в основном во время того первого допроса следствие интересовалось вопросом, почему митрополит Петр не уволил с Киевской кафедры «врага Советской Власти» митрополита Антония (Храповицкого). Кроме этого в самом начале допроса был задан вопрос о сборах в пользу ссыльного духовенства, а в конце – последовали вопросы о завещании Местоблюстителя и его преемниках.

Начиная со второго листа протокола допроса параллельно ему была сделана стенограмма. Такое (довольно редкое) сочетание следственных документов позволяет лучше понять атмосферу ведения допроса и сопоставить то, что реально во время него звучало, с тем, что было зафиксировано следователем в протоколе. Видно, что тон допрашивающих зачастую был весьма развязным, о чем свидетельствуют выпады вроде: «Вы как будто софистику проповедуете»; «Однако, он с головой»; «Вы нам очки не втирайте»; «Что Вы мне морочите голову»; «Старших надо слушаться». (По поводу «старших»: Тучкову тогда было 33 года, а Казанскому еще меньше; в общей сложности им вдвоем лет было примерно столько же, сколько митрополиту Петру одному.) Разумеется, все эти зафиксированные в стенограмме хамские реплики в адрес Местоблюстителя в протокол допроса Казанским внесены не были⁷⁷⁶.

На этом допросе с пристрастием митрополит Петр держался, насколько это было возможно, с достоинством, хотя здоровье его было сильно расшатано и нервное напряжение было очень сильно. По этой причине, спустя две с половиной недели после этого допроса, 31 декабря 1925 г., митрополит Петр направил Тучкову заявление: «При допросе 13 дек[абря] (первом) я находился в состоянии нервного психоза, как предположительно высказался осматривавший меня врач. Я не мог владеть своими мыслями и даже не давал отчета в своих словах. Напряжение голоса, совершенно охрипшего, и приступы энфиземы еще более усиливали нервное расстройство. Смутно представляю свои ответы на поставленные вопросы, а некоторых совсем не помню. Прошу этому протоколу не придавать значения до личных объяснений с Вами. Имею и другие нужды».

«Другие нужды» вызывались условиями тюремного содержания митрополита Петра. «Добренький» Тучков наложил на его заявлении резолюцию: «т. Казанскому. Надо добиться перевода Петра в более лучшую комнату. Я это ему уже обещал»⁷⁷⁷. Согласно же зарубежным публикациям (источником для которых послужил анонимный документ из Москвы под названием «Обезглавление Церкви»⁷⁷⁸), условия содержания Патриаршего Местоблюстителя в начале 1926 г., наоборот, были сильно ухудшены. Управляющий канцелярией Зарубежного Архиерейского Синода Е. И. Махароблидзе, довольно неплохо информированный тогда о российских церковных делах, писал: «Арестованный митрополит Петр около трех недель содержался в ОГПУ, а затем его перевели в Бутырскую тюрьму, где в обществе воров, бандитов и убийц, в камере, насчитывающей до трех десятков подобных обитателей, в смраде испарений грязных человеческих тел, среди ругани, потрясающей небо и землю, кощунственных выпадов и гнуснейшего злорадства, совершенно больной и измученный травлей, томится до сих пор глава Российской Православной Церкви 60-летний старик. В этой обстановке встретил он и великий праздник Рождества Христова»⁷⁷⁹. Митрополит Антоний (Храповицкий) в своем обращении к главам и правительствам государств всего мира в феврале 1926 г. также писал, что митрополита Петра «держат в крайне тяжелых неподдающихся описанию условиях, в общей камере с уголовными преступниками, убийцами и грабителями»⁷⁸⁰. Сам митрополит Петр, правда, на уголовников в камере не жаловался, и в следственном деле нет указаний на то, что его переводили в Бутырскую тюрьму (везде в связи с ним упоминается «элитная» Внутренняя тюрьма ОГПУ). Исключать, однако, что на какое-то непродолжительное время Местоблюстителя, чтобы заставить его быть «сговорчивее», действительно отправляли в Бутырскую тюрьму, нельзя, тем более что почти все его собратья-архиереи, проходившие вместе с ним по одному делу, именно там и содержались.

Следствие тем временем всеми силами пыталось получить «доказательства» антисоветской деятельности митрополита Петра. Конечно, наиболее сокрушительным ударом по митрополиту Петру и вообще по всей «тихоновщине» стала бы фабрикация доказательств возведенных на него на обновленческом лжесоборе обвинений в попытках руководить зарубежной монархической контрреволюцией. В первую очередь в ход были пущены показания епископа Бориса (Рукина), а также епископа Никона (Дегтяренко). Последний еще 24 ноября 1925 г. показал: «О митрополите Петре он (епископ Борис – свящ. А. М.) мне рассказал, что при нем не то происходило писание ответа на запрос из-за границы патриарху, кого он считает претендентом на престол, не то пересказ письма этого – в точности не помню»⁷⁸¹. Это свидетельство епископа Никона, впрочем, мало что давало, так как отсылало все к тому же епископу Борису. Однако тот, к радости тружеников 6-го отделения, дал еще и другую зацепку. Как уже было отмечено, епископ Борис сказал, что якобы «действительно слышал приблизительно в мае месяце от митрополита Тверского Серафима сообщение, что патриархом, по-видимому, при участии митрополита Петра было послано какое-то благословение на царство»⁷⁸². То, что имя митрополита Серафима разработчиками дела было в протоколе подчеркнуто, свидетельствует о важности и новизне этой информации для следствия.

Эта обмолвка епископа Бориса митрополиту Серафиму (Александрову) дорого обошлась. Вероятно, и сам Можайский епископ потом пожалел, что так неосторожно назвал его имя. Следователь вновь и вновь стал спрашивать про этот эпизод. «Слышал от Серафима Тверского, что это было в мае, но тут нужна точность и я боюсь так говорить», – попытался, было, уклониться от развития темы Борис (Рукин). «Ничего, Серафим Тверской не за горами, и мы всегда можем вызвать и проверить», – «успокоил» его следователь и затем уже с угрозами продолжил нажим на запутавшегося епископа Бориса: «Мы можем поссориться, благодаря тому, что вы, так сказать, не уточняете некоторых вопросов, связанных с этим делом и касающихся рассказа Серафима. Мы можем вызвать Серафима из Твери и он сам нам изложит самую суть, а не технику. Мы доверились вам в том смысле, что приняли на слово ваше показание, а тут Серафим, так сказать, вдруг скажет больше, а может быть, даже и меньше, а суть изложит иначе, и мы начнем ссориться. Мы скажем, [что вы] говорите неправильно и т. д., и начнем на этой почве серьезную ссору. Вам это выгодно или нет?» Запуганный епископ Борис, конечно, согласился с тем, что ему это не выгодно, но опять попытался вывернуться: «Я боюсь быть неточным, он действительно говорил и пригласил меня, я не решаюсь говорить потому, что это очень серьезная вещь».

Видя, что епископ Борис с перепугу готов совсем запереться, следователь обратился к нему мягче: «Нет, вы, очевидно, меня не так поняли. Раз дело такое серьезное, то скрывать не стоит, как вам передавал Серафим эти подробности, как он передавал вам эту историю». «Он пригласил меня к себе, – попытался объяснить епископ Борис, как видно, до смерти боясь сказать что-нибудь такое, что будет для него чревато «серьезной ссорой» с ОГПУ, – я у него был, он говорил, вот тут я не помню, о недовольстве Петром, одним словом стал говорить, что политика была неправильна, и, между прочим, говорит, знаете, какие вещи тут были. Вот тут смысл я приблизительно знаю, а всех подробностей не помню. Важно то, что было патриархом подписано благословение на царство не то Кириллу, не то Николаю Николаевичу, это он говорил, я помню. Говорил, что он это слышал в мае месяце [ 19]25 года, да, кажется, это было в мае месяце». Следователь уже почти услышал все, что хотел, но надо было вернуть мысль епископа Бориса к митрополиту Петру. Это было несложно. «Кто подсказал эту мысль патриарху?» «Я вынес впечатление, что Петр, но ручаться за это не могу». «А Серафим говорил об участии Петра в этом акте?» «У меня мелькает имя Петра, но в какой форме, я себе не представляю». «А как вы сами предполагаете, могло ли это совершиться без участия Петра, ведь сам патриарх ничего не пишет, а пишет за него всегда кто-нибудь другой», – совсем подсказал следователь епископу Борису «правильный» ответ и тут же его получил: «Мне кажется, без Петра это не могло обойтись»⁷⁸³.

Однако, после того как нужные показания от епископа Бориса были получены, требовалось еще, чтобы их подтвердил фигурировавший в них митрополит Серафим. Казалось, следствие близко к успеху, но неожиданно вышел сбой. В соответствии с телеграммой из центра от 7 декабря 1925 г. Тверским Губотделом ОГПУ митрополиту Серафиму было предписано срочно явиться в Москву в 6-е отделение, но он проявил удивительное непонимание важности момента и торопиться к лубянским «товарищам» не стал. Он даже отказался подписывать протокол о сделанном ему объявлении выехать в г. Москву⁷⁸⁴. Тогда 15 декабря 1925 г. он был арестован и отправлен в Москву принудительно. В сопроводительной записке из Тверского Губотдела о митрополите Серафиме было сказано: «Арест последнего вызван его неоднократным отказом выполнить наше предложение о выезде в г. Москву [в] ОГПУ, мотивируя отказ своей болезнью. Приглашенный нами врач для медицинского освидетельствования определил в своем заключении, что следовать в Москву он может»⁷⁸⁵.

Митрополит Серафим был допрошен сразу же, 16 декабря, и естественно, главным вопросом было: «Когда и что Вы говорили еп[ископу] Борису Рукину по поводу отправления Патриархом Тихоном и м[итрополитом] Петром Полянским за границу письма с признанием царем Кирилла или Н[иколая] Николаевича?» Ответ митрополита Серафима не оставлял шансов расписать в красках историю с «письмом за границу» в обвинительном заключении по делу митрополита Петра: «Пресвященному Борису, еп[ископу] Можайскому, я никогда и ничего не говорил по поводу отправления п[атриархом] Тихоном и м[итрополитом] Петром Крутицким за границу письма с признанием царем Кирилла или Николая Николаевича, так к[ак] сам ничего не знал и не знаю». По поводу заграничных дел митрополит Серафим сделал лишь одно признание: «[Мы] могли еще говорить о том, как покойный п[атриарх] Тихон без нашего участия посылал в Америку м[итрополиту] Платону подтверждение или указ о назначении последнего митрополитом Североамериканским, о чем я и сам узнал после совершившегося факта и о чем давал показания т[оварищу] Соловьеву, вызывавшему меня в свое время на допрос»⁷⁸⁶. (Соловьев М. Д. – помощник начальника 6-го отделения СО ОГПУ, допрашивавший в марте 1925 г. Патриарха Тихона и подписавший тогда же постановление о его привлечении к следствию в качестве обвиняемого⁷⁸⁷.)

Такие показания Тверского митрополита, естественно, Тучкова не удовлетворили. На записке из Тверского Губотдела ОГПУ об аресте он наложил резолюцию: «Считать временно задержанным с зачислением за 6-м отд[елением] СО, куда и направить срочно переписку»⁷⁸⁸. Нужно было проводить очную ставку с епископом Борисом, выяснять, что же все-таки ему говорил митрополит Серафим. В итоге «Лубянский» митрополит, неожиданно для себя, оказался заключенным и был отправлен в Бутырскую тюрьму в одиночную камеру. Также, как сам митрополит Серафим не спешил с приездом на Лубянку, не стали торопиться с проведением его очной ставки с епископом Борисом и работники 6-го отделения (тем более, что Можайский епископ в тот момент был занят выполнением ответственного задания по организации новой самочинной высшей церковной власти – об этом еще пойдет речь). Митрополит Серафим был до крайности удручен таким поворотом дел и через две недели с начала своего пребывания в тюрьме обратился с письмом к Тучкову. Письмо это весьма ярко характеризует как саму личность Тверского митрополита, так и его церковную позицию. Он писал: «15 декабря с. г. я был задержан, а 16-го был вызван Вами, причем Вы заявили, что я ни в чем не обвиняюсь, что я в политическом отношении чист и линии своей не изменил и что вызван Вами как свидетель по делу митрополита Петра Крутицкого. Что мог и что знал, я по совести правдиво Вам сказал, так как никогда не лгал и не говорил неправды. Отпуская меня, Вы сказали, что я задержан временно до выяснения дела о м[итрополите] Петре. Оказывается, что я не только задержан, но и арестован, препровожден в Бутырскую тюрьму и заключен в одиночную камеру. Вам более всех известно, что я и больной, и что я не заслужил подобного наказания. Правда, я староцерковник. – но я стоял и стою на Советской платформе, предан Советскому строю и Власти так, как дай Бог, чтобы преданы были и другие. В этой преданности Власти я воспитал и духовенство епархии и народ». Как уже говорилось, результатом такого «воспитания духовенства и народа» Тверским архиереем стало прилипшее к нему прозвище «митрополита Лубянского». «Так чем же я виноват? – восклицал митрополит Серафим. – Сижу и не имею ни куска белого хлеба, ни чаю, ни сахару. Лишен свидания в одиночке... Если м[итрополит] Петр виноват, я не отвечаю за него, так как ни советчиком, ни близким к нему не был, что Вам известно. Прошу – вывести из одиночки, дать возможность иметь с сыном свидание и видеть Вас. – Что смогу, готов сделать все. К Вам, Евгений Александрович, и прошу помощи и содействия».

Резолюция Евгения Александровича на столь проникновенном обращении к нему, наложенная через четыре дня, гласила:

«Т[оваришу] Казанскому.

1) Срочно сделать очную ставку с Борисом.

2) Разрешить свидание.

3) После очной ставки поставить вопрос об изменении меры пресечения»⁷⁸⁹.

5 января очная ставка митрополита Серафима с епископом Борисом, наконец, состоялась. Оба стояли на своем. Тверской митрополит заявил: «Возможно, что я говорил о связи с заграницей темных личностей по вопросу о Платоне, но чтобы был разговор о Николае Николаевиче, не помню». Епископ Борис ответил: «Будучи на квартире у преосв[ященного] Серафима, я беседовал с ним, причем определенно помню, что от имени патриарха Тихона, при участии митр[ополита] Петра, было отправлено или предполагалось к отправке извещение о согласии патриарха Тихона на кандидатуру на царство Николая Николаевича. Я не берусь утверждать, делалось это с согласия патриарха или нет, равно не припомню дословно моей беседы с митр[ополитом] Серафимом, но что беседа такого содержания была – это факт несомненный»⁷⁹⁰.

Такое разноречие двух «стоящих на Советской платформе» архиереев не позволяло ОГПУ доказать, что «при участии митрополита Петра было послано какое-то благословение на царство». Митрополит Серафим за свое упрямство и нежелание «помочь» следствию был оставлен в тюрьме, и 21 января следователем Казанским ему было предъявлено обвинение (весьма стандартное) в том, что он «являлся пособником и укрывателем реакционной церковной организации, поставившей себе задачей использование церкви в антисоветских целях для сплочения антисов[етского] элемента, ведения антисов[етской] агитации и т. д.» Мерой пресечения было избрано содержание под стражей⁷⁹¹. Спустя месяц срок пребывания «Александрова Дмитрия Александровича (Серафима)» был еще раз продлен⁷⁹². Только 24 марта 1926 г. Казанским было подписано постановление в отношении митрополита Серафима и ряда других лиц, что они «причастны в оказании содействия названной [церковно-монархической] организации в очень незначительной степени», в силу чего их можно освободить под подписку о невыезде из Москвы, а дело следствием продолжать⁷⁹³. В числе освобожденных тогда был и епископ Никон (Дегтяренко), который так же, как и Тверской митрополит, не выявил никаких симпатий к митрополиту Петру и вообще, как кажется, содержался с ноября 1925 г. в заключении лишь «за компанию» (за то, что имел неосторожность слишком много разговаривать с епископом Борисом). Только 17 августа 1926 г., когда ОГПУ по заданию АРК осуществляло «разгрузку» Москвы от архиереев, следствие по делу митрополита Серафима, епископа Никона и ряда других лиц, было прекращено с аннулированием подписок о невыезде⁷⁹⁴.

Все, что смог следователь Казанский из этой истории наскрести для обвинительного заключения по делу митрополита Петра, уместилось в нескольких строчках: «По показаниям епископа Бориса, на которых он настаивает (о том, что эти показания опровергнуты митрополитом Серафимом, Казанский предпочел умолчать – свящ. А. М.), и Дегтяренко (тоже епископа) (который лишь пересказал то, что ему говорил епископ Борис – свящ. А. М.), [...] Петр еще при жизни Тихона написал письмо заграницу на имя Марии Федоровны с указанием на Николая Николаевича, как на наиболее желательного кандидата на русский престол. О том же имеются сведения в 6-м отд[елении] СО ОГПУ»⁷⁹⁵. Какие именно сведения на этот счет имелись у 6-го отделения, следователь распространяться не стал. Видимо, примерно те же, которыми оперировал на обновленческом лжесоборе А. И. Введенский.

Неудача с «письмом заграницу», однако, не обескуражила работников Лубянки, поскольку ими параллельно разрабатывалось еще несколько обвинительных сюжетных линий. Самой дикой и нелепой из них была история якобы имевшей место попытки отравления епископа Бориса (при участии митрополита Петра, разумеется). При всей своей нелепости этот сюжет занял в материалах следствия одно из наиболее видных мест.

В своих уже многократно цитированных показаниях епископ Борис после рассказа о том, как ему «Петр грозил, предлагая убраться отсюда», заявил, что «почти в последнее время» он получил важное сообщение: «Я совершенно неожиданно выслушал от секретаря Совета Сретенского монастыря Владимира Васильевича Андронова приблизительно такого характера сообщение: что к нему приходил член Совета того же монастыря Иван Сергеевич Попов, который вел беседу с ним приблизительно такого характера: епископ Борис изменяет церкви, он хочет образовать какую-то другую церковь, которая будет хуже обновленческой, и намерен мириться с властью, что это совершенно немыслимо, это разрушает все надежды на восстановление монархии, и так как епископ Борис не выступает открыто, не нарушает церковных канонов, то мы не можем отлучить его от церкви и запретить ему священнослужение; поэтому люди, которые любят православие, постановили его уничтожить. На недоуменный вопрос Андронова, каким образом это может быть, Попов стал умолять его во имя блага церкви взять на себя труд меня отравить, причем предлагал ему взять порошок, кажется, цианистого калия и всыпать, по-видимому, в запивку во время службы». Весь пересказ епископом Борисом «беседы» Андронова и Попова отчеркнут в протоколе слева карандашом: следователя эта информация весьма заинтересовала. Как нетрудно догадаться, через несколько строк в показаниях появляется имя человека, ради обвинения которого епископ Борис и допрашивался. Конечно же, и «заговор отравителей» не обошелся без «руки Петра», от которого столь много «натерпелся» Преосвященный Можайский. «На вопрос, каким образом православный человек говорит об отравлении православного епископа, да еще такого, которого так уважают верующие, – показал далее епископ Борис, явно не страдавший от заниженной самооценки, – Попов заявил, что такого епископа жалеть не следует. На вопрос Андронова, кто же ему разрешит этот страшный грех, Попов сказал, что Вас благословляет митрополит Петр и несколько епископов». Далее следовала еще одна «леденящая душу» подробность замышленного «с благословения митрополита Петра» «злодейства». После того, как Андронов дважды отказался взять якобы предложенный ему Поповым цианистый калий, тот ему «заявил, что тогда будут ждать какого-то доктора из Крыма, который привезет такого сорта лекарство, что оно явно сразу не подействует, но через некоторое время от него будут уничтожены все внутренности»⁷⁹⁶. Волосы дыбом могли стать от мысли, как у бедного владыки, вдруг все внутренности, которым до того и кокаин был нипочем, одна за другой, в течение некоторого времени подвергаются безжалостному уничтожению. К слову сказать, зловещего «доктора из Крыма», ОГПУ потом, как ни старалось, так и не нашло.

Поведав такую многообещающую для ОГПУ детективную историю, епископ Борис затем, как и в случае со своим рассказом про «защиту православия от политиканства», проговорился о том, кто так сильно подогрел его страхи за свою жизнь: «В течении этого времени мне делал предупреждения Полянский, предлагавший мне в один из четвергов не ходить на панихиду по святейшем патриархе и чтобы я предупредил всех своих поддьяконов, чтобы они там тоже не были. На панихиду я действительно не поехал, а после ходили слухи, что там меня подготовлялись убить, а кто именно, не знаю. Затем тот же Полянский уже более ясно мне говорил, что мне грозит опасность отравления и спросил, за кого я могу поручиться из окружающих меня постоянно»⁷⁹⁷. Видно, «тот же Полянский» (Иван Васильевич, заместитель Тучкова) смог весьма крепко утвердить епископа Бориса в мысли, что его «подготовлялись убить». Тот и вправду поверил, что кто-то «из окружающих его постоянно» только и выжидал момент, чтобы «всыпать, по-видимому, в запивку» ему («которого так уважают верующие») страшный яд, от которого у него «через некоторое время будут уничтожены все внутренности». Понятно, что от одержимого такой манией преследования епископа-кокаиниста ОГПУ могло получить любые показания против митрополита Петра, якобы все это «благословившего».

Рассказывая о своем готовящемся отравлении, епископ Борис мимоходом обмолвился, что сведения об этом еще «идут из Минска от митрополита Мельхиседека». а также назвал ряд имен насельников Сретенского монастыря, либо предупреждавших его «об опасности», либо «слышавших» о ней. (Преосвященный Можайский был настоятелем Сретенского монастыря или, точнее, поскольку официально все монастыри были уже ликвидированы, председателем приходского совета собора Сретенского монастыря.) Через некоторое небольшое время почти всем названным епископом Борисом людям пришлось давать на Лубянке показания, а многие из них на несколько месяцев и место жительства сменили на камеры Бутырской тюрьмы.

Самым «злостным» из «отравителей» и их «пособников» был, как следовало из показаний епископа Бориса, И. С. Попов – совсем молодой человек двадцати лет, псаломщик одной из московских церквей. Уже 30 ноября 1925 г. он был допрошен следователем Казанским и заявил: «Мое отношение к разговорам В. В. Андронова – крайне несерьезное. Предложения достать яд [...] были того же несерьезного характера. [... ] Шутя говоря о доставлении яда Андронову, я всего только один раз упомянул “цианистый калий», а дальше даже не приводил никакого конкретного названия»⁷⁹⁸. ОГПУ, однако, совершенно не было настроено сводить тему отравления епископа Бориса к «шуткам», тем более, что Попов признал, что про цианистый калий он действительно говорил, пусть даже «только один раз». На следующий допрос «несерьезного» молодого человека пришел уже один из «столпов» ОГПУ – начальник его Секретного отдела Т. Д. Дерибас, да еще и со стенографисткой. Видно, какое большое значение следствие придавало этой теме: трудно было придумать лучший способ дискредитировать Русскую Церковь, чем «доказать», хотя бы и с помощью экзальтированного юноши, что Патриарший Местоблюститель действительно замышлял отравление цианистым калием оппозиционного ему епископа.

Во время стенографируемого допроса в присутствии Дерибаса, когда следователь стал намекать на то, что он знает про разговоры об отравлении епископа Бориса, юный Попов поначалу пытался выражать удивление и непонимание, о чем, собственно, речь. На вопрос: «На какие темы заходил у вас разговор, когда вы предполагали положить конец мятежу?» (мятежу епископа Бориса), – он ответил: «Положить конец одним только внутренним настроением, молитвой». Конечно, долго выслушивать такие речи Терентий Дмитриевич, который в большевистскую партию вступил раньше, чем Ваня Попов на свет родился, не стал. «Знаете, что я вам скажу, – доходчиво объяснил обвиняемому начальник Секретного отдела, – когда вы входите в эту “обитель», бросьте дурака валять, ведь это здесь неудобно, ведь это государственное учреждение, а не церковь дурацкая, где можно дурака валять. Там будут слушать вашу общественную блевотину, а вы сейчас в государственном учреждении, и не советую вам ничего из себя корчить». Далее последовал довольно пространный и по-своему весьма выразительный монолог Дерибаса, после которого подавленный Попов только и смог вымолвить: «Что вы хотите от меня, спрашивайте, я вам прямо скажу». После этого пошел уже более предметный разговор о беседах Попова с Андроновым, однако, в довольно неожиданном развороте. На вопрос: «А ваше предложение было какое, вы ведь весьма конкретное предложение делали?» – Попов ответил: «Конкретное предложение делал Владимир Васильевич – это убить преосвященного Бориса». – «А что вы ему на это ответили?» – «Я считал это шуткой, а потом сказал, что такого взгляда разделять не могу». – «А что он предлагал?» – «Он предлагал отравить». – «А вот оно ваше внутреннее средство, – усмехнулся Дерибас, – да, действительно, снаружи отравить трудно»⁷⁹⁹.

Начало расследования истории несостоявшегося отравления епископа Бориса казалось многообещающим, старый большевик Дерибас потратил время на мальчишку не зря. Отрицать, что разговоры про яд действительно имели место, теперь уже было нельзя. Оставалось лишь «доказать», что за всеми этими разговорами стоял митрополит Петр. В добавлении к ранее данным показаниям И. С. Попов сказал (здесь уже идет не стенограмма, а запись следователя Казанского): «Говоря с Андроновым об отравлении Бориса я говорил, что такое дело брать самим на себя невозможно, что я для этого должен посоветоваться с некоторыми лицами, подразумевая под этим духовных, а также переговорить с врачом относительно получения яда». На вопрос: «До чьего сведения довели Вы об отравлении (предполагаемом) еп[ископа] Бориса и о разговорах с Андроновым?» – Попов ответил: «Моему духовнику Николаю Семеняко с тем, чтобы посоветоваться с последним и выяснить вопрос об этом. Больше я не сказал никому»⁸⁰⁰. Как следует из другого протокола допроса Попова, на его «безличное сообщение о том, что епископа Бориса собираются отравить», священник Николай Семеняко ответил: «Пусть живет»⁸⁰¹.

Священник Николай – настоятель московской церкви Бориса и Глеба на Поварской, в которой, собственно, Иван Попов и состоял дьячком – был допрошен безотлагательно. Он подтвердил показания Попова: «В один прекрасный день он заявил мне, что если Борис будет продолжать в том же роде, то его уберут или отравят. Я высказал неодобрение этой затее, считая такой поступок не христианским». Главное же состояло в том, что священник Николай засвидетельствовал о Попове, что «знаком он с Александром Дмитриевичем Самариным», и даже «бывал в б[ывшем] доме Самариных на ул. Воровского»⁸⁰². Это уже было большой удачей для следствия, так можно было и до связи Попова с митрополитом Петром дойти, впрочем уже и его связь с А. Д. Самариным можно было всячески обыграть в обвинительном заключении (что и было затем сделано). Стоит при этом заметить, что, хотя священник Николай столь недвусмысленно высказался против отравления епископа Бориса, а его показания оказались весьма ценными для следствия, он не избежал не только ареста, но и приговора (получил два года ссылки в Зырянский край⁸⁰³). Сказалось, видно, то, что священник Николай сам тоже был знаком с семьей Самариных, которые были членами прихода Борисоглебского храма на Поварской. (Впоследствии, отбыв срок ссылки, священник Николай вернулся на прежнее место служения, был возведен в сан протоиерея, овдовел и в 1930 г. принял монашеский постриг с именем Феофан, а затем был хиротонисан во епископа Минского и в 1937 г. в сане архиепископа расстрелян.)

Разумеется, не мог не подвергнуться допросам и В. В. Андронов – по версии Попова, главный инициатор отравления. Он описал события примерно так же, как и епископ Борис, добавив при этом, что последний ему неоднократно предлагал написать и довести до сведения власти. На вопрос Казанского: «Почему Вы этого не сделали? – Андронов ответил: «Зная Попова как фанатика и молодого человека, я не придавал серьезного значения его словам»⁸⁰⁴. Возникает, конечно, вопрос: если Андронов не придавал словам Попова серьезного значения, зачем он рассказал о них мнительному епископу Борису? Может быть, он надеялся, что епископ Борис, поверив в угрожающую ему опасность, испугается и уедет из Москвы, и возбуждаемая им смута после этого сама собой прекратится? Если так, то он просчитался, и хотя епископ Борис давал показания в его пользу («Андронов ко мне очень расположен и, несомненно, любит меня, и во все самые опасные моменты, когда на меня особенно много клеветали, он решительно и твердо меня поддерживал»⁸⁰⁵), он также был привлечен к следствию в качестве обвиняемого и пробыл в тюрьме до конца марта 1926 г., когда был освобожден вместе с митрополитом Серафимом (Александровым) и епископом Никоном (Дегтяренко). Использовать каким-либо образом показания В. В. Андронова против митрополита Петра не удалось.

Не забыло следствие и про упомянутого вскользь епископом Борисом Мел- хиседека (Паевского), титуловавшего себя «митрополитом Белорусским», в каковом сане он не был признан ни Патриархом Тихоном, ни митрополитом Петром. Преосвященный Мелхиседек был вызван в Москву и допрошен неутомимым Казанским. Однако его показания следствию помогли мало. Белорусский архиерей признал, что посылал в Москву людей и к митрополиту Петру, и к епископу Борису, но не для того, чтобы предупреждать последнего о какой-то грозящей ему опасности, а «по вопросу все той же Белорусской церковной автономии»⁸⁰⁶. На всякий случай, «митрополит» Мелхиседек был тоже на время оставлен под стражей с обвинением в «пособничестве монархической организации»⁸⁰⁷. В заключении он, однако, пробыл недолго, что, очевидно, было вызвано его согласием поддержать григорьевско-борисовский раскол. Уже 25 января 1926 г. Коллегия ОГПУ постановила: «Паевского из-под стражи освободить под подписку о невыезде из г. Москвы. Дело следствием продолжать»⁸⁰⁸. (Закрыто его дело было тогда же, когда и дело митрополита Серафима, епископа Никона, В. В. Андронова и др. – 17 августа 1926 г.⁸⁰⁹ К тому времени епископ Мелхиседек вернулся из раскола, покаявшись и сложив с себя пререкаемый сан митрополита.)

В итоге подкрепить чем-либо утверждения епископа Бориса, что его отравление «благословлял» митрополит Петр, следствие так и не смогло. Однако 6-му отделению «повезло» уже в том, что И. С. Попов был знаком с А. Д. Самариным и его семьей. И хотя никаких указаний на то, что между ними обсуждался вопрос об устранении Можайского епископа, нигде не содержалось, в обвинительном заключении по делу митрополита Петра было сказано, что «поддерживающая Петра антисоветская группировка была настолько решительна, что сочла необходимым терроризировать умеренных церковников путем отравления их руководителя Бориса Рукина (епископа)»⁸¹⁰.

Все это время, пока продолжалась активная фаза следствия, зимой 1925–1926 гг., митрополит Петр с периодичностью раз в неделю-две также подвергался допросам со стороны А. В. Казанского. Вопросы задавались о летнем антиобновленческом послании (роли А. Д. Самарина в его составлении), о письмах митрополита Евлогия, о «даниловцах» и проекте декларации в Совнарком, о замещении Киевской кафедры, о несостоявшемся приобретении рижских газет для опровержения клеветы А. Введенского. Обо всем этом уже было подробно рассказано в соответствующих разделах.

14 января 1926 г. митрополит Петр обратился с письмом к Е. А. Тучкову, в котором попытался, как мог, объясниться с начальником 6-го отделения. Местоблюститель разъяснял, почему он старался свести к минимуму свои контакты с Лубянкой. Суть его объяснений заключалась в словах: «к человеку, который часто сносится с ГПУ, народ доверия не питает». «Я и хотел совершенно освободиться от каких-либо нареканий со стороны народа и духовенства. Эта моя осторожность, как вижу, была излишней и привела к такому печальному результату». Митрополит Петр не отрицал влияния на него архиереев, которых народ называл столпами Церкви (то, что речь шла, прежде всего, о «даниловских» иерархах, Местоблюститель уточнять не стал). «Лиц из светской интеллигенции, – продолжал Местоблюститель, – я почти не знал и сношений с ними не имел, если не считать известного Вам случая обращения к А. Д. Самарину, как бывшему своему обер-прокурору и человеку весьма образованному и в церковной сфере. Правда, доносились пожелания, чтобы я был тверд на своем месте и строго охранял православную веру и церковные порядки. Признаюсь, пожелания эти для меня были небезразличны, я к ним прислушивался и в некоторых случаях руководился ими. Но какого-либо явного и систематического влияния со стороны ли одного или группы лиц я не замечал». Наконец, митрополит Петр совершенно отрицал влияние на него со стороны зарубежья: «Я, стоял совершенно в стороне от тамошних обитателей, и от [них] не получал никаких советов и наставлений, кроме единственного письма митрополита Евлогия личного характера». Далее шли слова митрополита Петра, осуждающие «контрреволюционную деятельность и вообще антисоветскую пропаганду», и о том, что Церковь «аполитична и ни в каком случае не может служить ареной для политической борьбы»⁸¹¹.

Подобного рода заявления, однако, не могли смягчить участи Местоблюстителя, поскольку власти требовалась Церковь не аполитичная, а именно политичная, то есть служащая интересам советской политики, да и то лишь до тех пор, пока власти это было нужно (с тем, чтобы, когда нужда пройдет, покончить и с «советской» Церковью также).

21 января 1926 г. уполномоченный 6-го отделения СО ОГПУ А. В. Казанский, «рассмотрев дело по обвинению Полянского Петра Федоровича, нашел, что названный гражданин являлся пособником и укрывателем черносотенно-церковной организации, поставившей себе задачей использование церкви для сплочения реакционного элемента, ведения антисоветской агитации, действия на массу верующих в тех же целях и т. д., а потому, принимая во внимание, что изложенное, (т. е. пособничество и укрывательство) предусмотрено ст. 68 УК, постановил: привлечь Полянского Петра Федоровича в качестве обвиняемого, предъявив ему обвинение по шестьдесят восьмой (68) ст. Угол[овного] Кодекса и избрать меру пресечения уклонения от следствия и суда содержание под стражей»⁸¹². Предъявленная тогда митрополиту Петру статья считалась относительно мягкой, речь в ней шла именно про укрывательство и пособничество, не связанные с непосредственным совершением контрреволюционных преступлений или при неосведомленности о их конечных целях. Статья предусматривала наказание в виде лишения свободы на срок, не ниже одного года. Предъявляя Местоблюстителю такое обвинение ОГПУ, видимо, еще надеялось склонить его к «нужному» поведению (в тот момент на свободе разгоралась борьба Заместителя Местоблюстителя митрополита Сергия с группой архиепископа Григория – об этом еще пойдет речь, – и митрополит Петр мог в любой момент понадобиться).

4 февраля Местоблюститель, как он сам потом писал в послании к Церкви от 1 января 1927 г., «был положен в больницу в тяжелом заболевании, среди других недугов и острым нервным расстройством»⁸¹³. В тюремной больнице, однако, митрополит Петр провел не очень много времени и уже 22 февраля был вызван на очередной допрос. Время шло, и хотя митрополит Петр не допускал по отношению к следствию никаких вызывающих действий (разве только что заявил о невозможности признания Церковью справедливости социальной революции, как строящейся на крови и братоубийстве), добиться от него желаемого ОГПУ никак не могло. Много раз после этого повторялась ситуация, когда митрополит Петр пытался объяснить своим мучителям, что он совершенно лоялен власти, просил к себе снисхождения и облегчения своего положения, но когда ему предлагали сделать в угоду власти (и соответственно, во вред Церкви) какие-то конкретные действия, он отказывался, и положение его становилось еще более тяжелым. Так произошло и с предъявленным ему обвинением.

10 апреля 1926 г. тот же следователь Казанский подписал новое постановление относительно «гр-на Полянского Петра Федоровича», в котором «нашел, что таковой принимал непосредственное участие в церковно-монархической организации, поставившей себе задачей использование церкви в антисоветских целях, причем он, Полянский, по всем вопросам церковно-политич[еского] характера во всем подчинялся указаниям этой организации, а потому [...] постановил: привлечь Полянского Петра Федоровича в качестве обвиняемого, предъявив ему обвинение по шестьдесят второй ст. Угол[овного] Кодекса»⁸¹⁴. В 62-й статье с отсылкой на статью 57-ю шла речь про «всякое действие, направленное на свержение завоеванной пролетарской революцией власти рабоче-крестьянских Советов и существующего на основании Конституции РСФСР Рабоче-Крестьянского Правительства», что каралось уже высшей мерой наказания (в новой редакции Уголовного кодекса РСФСР, введенной в действие в 1927 г., эти статьи трансформируются в печально знаменитую 58-ю статью). Впрочем, «при смягчающих обстоятельствах» 62-я статья допускала и менее суровый приговор: до пяти лет со строгой изоляцией и конфискацией всего имущества, а «при установлении судом неосведомленности участника о конечных целях означенного в сей статье преступления» – даже до трех лет (каковые митрополит Петр затем первоначально и получил).

В связи с предъявлением ему нового обвинения митрополит Петр через два дня, 12 апреля, написал заявление «замещающему Главного Начальника ГПУ» (на тот момент это был В. Р. Менжинский, ставший после смерти Ф. Э. Дзержинского в июле 1926 г. Председателем ОГПУ): «Считаю для себя необходимым заявить, что я всемерно протестую против указанного обвинения, так как нет никаких данных для его обоснования. Мои отношения к Советской Власти всегда были добросовестными и безупречными. К монархической партии я не примыкал и ни с одним человеком из этой партии не имел ни письменных, ни устных сношений. Прошу не милости, а справедливого отношения ко мне больному старику»⁸¹⁵. Судя по отсутствию на заявлении митрополита Петра соответствующих резолюций, до руководства ОГПУ оно не дошло. Справедливого отношения к себе Местоблюститель не дождался.

5 мая 1926 г. следствие по делу митрополита Петра и привлеченных вместе с ним лиц (в общей сложности тридцати человек) закончилось составлением А. В. Казанским 27-страничного обвинительного заключения – по своему, весьма примечательного документа, жанр которого местами восходит от чисто протокольного чуть ли не до историософского (дается общий взгляд на место Церкви при новой власти)⁸¹⁶. Визу на труд своего старательного сотрудника поставил и начальник 6-го отделения Е. А. Тучков. Общий список «преступлений» митрополита Петра в обвинительном заключении выглядел следующим образом:

«а) создавал нелегальные церковно-административные органы и издательства, денежный фонд помощи осужденным за контрреволюц[ионную] деятельность попам и их семьям, давал самые важные назначения служителям культа с большим контрреволюционным стажем, подготовил провокационную антисов[оветского] характера декларацию в Совнарком;

б) выполняя директивы той же [монархической] группировки, старался сблизиться с эмигрантами и сконтактовать свою с ними деятельность, добившись их признания и опираясь на него, для чего: писал заграницу письмо с указанием на кандидатуру Николая Николаевича в императоры России, подтвердил полномочия главы эмигрантской церкви во Франции митр[ополита] Евлогия, с которым снесся секретным порядком через неустановленное лицо, и пытался связаться с латвийской миссией на предмет получения белогвардейских газет;

в) исполнял директивы Саблина (так! – свящ. А. М.) и Самарина, как напр[имер], директива о сохранении единства с заграничниками, для чего сносился с этими лицами через попа Шипкова и других и отсылал на утверждение Самарина даже свои письменные акты;

г) имел постоянные беседы с недавно приехавшим из-за границы еписк[опом] Тихоном Шараповым, информируясь у него о положении церкви заграницей»⁸¹⁷.

Однако выносить митрополиту Петру приговор после фактического завершения следствия власть не спешила: в этот момент ОГПУ развертывало очередную интригу в отношении высшего церковного управления (на этот раз с участием митрополита Ярославского Агафангела – об этом дальше), в которую предполагалось вовлечь и митрополита Петра. На этот счет уже было постановление Антирелигиозной комиссии от 24 апреля 1926 г.:

«Слушали: Дело митрополита Петра и других (докладчик т. Тучков).

Постановили: а) направление дела в суд признать политически нецелесообразным, б) о Петре дело выделить и продолжать дальнейшее следствие в течении 1,5 месяцев. Поручить ОГПУ этим временем окончательно выяснить положение о взаимоотношении Сергия и Агафангела, после чего и решить вопрос о дальнейшем содержании Петра, в) о других обвиняемых дело поставить на Особое совещание при коллегии ОГПУ на предмет их высылки и заключения в концлагерь в зависимости от степени виновности каждого»⁸¹⁸.

В соответствии с этим постановлением АРК, 21 мая 1926 г. двадцати девяти подельцам митрополита Петра были вынесены приговоры по 62-й и 68-й статьям. Из них самые суровые получили архиепископ Прокопий (Титов), епископ Амвросий (Полянский), священник Петр Шипков, П. В. Истомин и «отравитель» И. С. Попов – по три года заключения в концлагере. Остальные получили до трех лет ссылки (в Сибирь, Казахстан или Зырянский край) и ниже. В конце приговора было записано: «Дело в отношении Полянского Петра Федоровича слушанием отложить»⁸¹⁹.

После этого срок содержания митрополита Петра под стражей неоднократно продлевался на месяц-два (в отведенные Антирелигиозной комиссией полтора месяца ведомство Тучкова не уложилось). С соответствующими ходатайствами Коллегия ОГПУ регулярно обращалась к Президиуму ВЦИК и, разумеется, получала удовлетворительные ответы⁸²⁰. Сам митрополит Петр был на это время летом 1926 г. (не позднее 12 августа⁸²¹) переведен из Внутренней тюрьмы ОГПУ в Суздальский политизолятор (располагавшийся в Свято-Евфимиевском монастыре).

Только 5 ноября 1926 г. Местоблюстителю, наконец, был вынесен приговор: «Полянского Петра Федоровича выслать через ПП ОГПУ по 62 ст. УК на Урал сроком на три (3) года, считая срок ссылки с 10/ХII–25 года»⁸²². Таким образом закончилось самое масштабное «церковное» дело середины 1920-х гг. и начался 11-летний крестный путь митрополита Петра на Урале, итогом которого стала его мученическая кончина в 1937 г.

Вопрос о преемстве высшей церковной власти

после ареста митрополита Петра. Попытки ОГПУ использовать заключенного Местоблюстителя

для провоцирования новых церковных расколов

Беспримерно долгий срок (без месяца год), прошедший с момента ареста митрополита Петра до вынесения ему приговора, объяснялся тем, что власть, также как ранее, когда Местоблюститель был на свободе, пыталась его использовать в своих интересах, даже уже заключенного. Этот интерес власти заключался, прежде всего, в том, чтобы во главе Церкви стояли во всем послушные ОГПУ люди и проводили политику, способствующую ее (Церкви) дальнейшему ослаблению и разложению. Интересы Церкви, как нетрудно понять, были прямо противоположными: сохранить собственное единство и независимость от безбожной власти в своей внутренней жизни (что не противоречило внешней лояльности государству). При этом остававшемуся на свободе священноначалию постоянно приходилось думать, как в случае своего насильственного устранения, обеспечить преемство высшей церковной власти, что в условиях фактической нелегальности иерархии Патриаршей Церкви, сделать было крайне нелегко.

Перед митрополитом Петром перспектива ареста со всей отчетливостью была обозначена с самого начала его местоблюстительства. Как уже было отмечено, саму должность Местоблюстителя он воспринял, будучи в подследственном состоянии по делу «шпионской организации церковников» (делу профессора И. В. Попова). Затем его «вина» перед властью усугубилась нежеланием проводить в жизнь «инквизиторскую» программу подложного «Предсмертного завещания Патриарха Тихона», идти на компромисс с «красными попами», принимать кабальные условия легализации. Местоблюстителю нужно было думать, как обеспечить преемство высшей церковной власти в случае своего устранения. Естественно, возникала мысль последовать примеру почившего Патриарха и составить собственное распоряжение о передаче полномочий. Отдельный вопрос, насколько митрополит Петр вправе был это делать: его положение отличалось от положения Святейшего Патриарха Тихона, которому поручение указать себе заместителей было дано Собором, – на этом впоследствии делал особый акцент митрополит Кирилл (Смирнов). Митрополит Петр, однако, тогда не мог предвидеть все дальнейшие перипетии вокруг вводимого им института Заместителя Местоблюстителя. Он не видел иного пути сохранения единства Церкви в создавшихся условиях и решил действовать, думая не столько о соблюдении канонических тонкостей, сколько – о создании реальной возможности управлять церковной жизнью. Практически это означало правильно подобрать кандидатуры преемников.

Из находившихся на свободе весной-летом 1925 г. иерархов старшим был митрополит Сергий (Страгородский). Он первым 12 апреля 1925 г. подписал акт о местоблюстительстве митрополита Петра. С ним митрополит Петр был хорошо знаком уже более тридцати лет, глубоко уважал его, ценил его опыт и способности. Первый раз их жизненные пути тесно пересеклись, когда после окончания в 1892 г. Московской Духовной Академии П. Ф. Полянский был назначен помощником инспектора своей alma mater, в то время как саму должность инспектора Академии в 1893 г. занимал тогда еще иеромонах Сергий (Страгородский). Затем с 1906 г. П. Ф. Полянский исполнял обязанности ревизора духовных учебных заведений в Учебном Комитете при Святейшем Синоде, а с 1916 г. был его постоянно-присутствующим членом. Председателем же Учебного Комитета с 1913 г. являлся все тот же Сергий (Страгородский), к тому времени уже архиепископ Финляндский. В 1920 г. монашеский постриг и иерейскую хиротонию Петра Полянского совершил именно митрополит Сергий. Позднее (в 1930 г.) митрополит Петр именовал митрополита Сергия в письме «самым близким себе Архипастырем»⁸²³. К этому можно добавить, что летом 1925 г. «в качестве надежного человека» митрополита Сергия порекомендовал митрополиту Петру В. К. Десятовский (Саблер), мнение которого для Местоблюстителя было немаловажным⁸²⁴.

В результате, составляя летом 1925 г. на случай ареста свое завещание о преемстве высшей церковной власти, митрополит Петр указал в нем на первом месте именно митрополита Сергия. Текст этого летнего завещательного распоряжения Местоблюстителя до церковных историков не дошел, и о самом его существовании стало известно только из его следственного дела. 12 декабря 1925 г., на первом после ареста (застенографированном) допросе, на вопрос: «что Вы нам можете сказать по поводу данного Вами завещания о невозможности отправления обязанностей патриаршего места блюстителя, что Вы можете сказать о Ваших преемниках на случай такой невозможности», – митрополит Петр ответил: «Первое я написал, я не помню, в июне, а может быть даже и в мае, одним словом в летние месяцы, я последовательно назначал своими заместителями митрополита Сергия Нижегородского, епископа Николая Добронравова, потом его посадили, и я должен был изменить, потом явился Михаил и последний Иосиф Ростовский»⁸²⁵.

Названный здесь архиепископ Владимирский Николай, согласно его показаниям, об этом завещании Местоблюстителя ничего (или почти ничего) не знал. 14 декабря 1925 г. на вопрос следователя: «Когда и каким порядком была выдвинута Ваша кандидатура на заместительство Петра?» – ответил: «Я по этому поводу ничего не знаю, но в конце ноября у меня на квартире был епископ Дамиан Переяславский, являющийся в данное время моим помощником по делам службы, причем уже во время частного разговора назвал меня заместителем или наместником Петра, точно не помню, но я это принял в шутку и никакого значения сказанному не придавал»⁸²⁶. Стоит обратить внимание на упоминание епископа Переяславского Дамиана (Воскресенского), вскоре он себя еще проявит (следователя, как видно, информация о нем тоже заинтересовала, отсюда подчеркивание в протоколе). Сам же архиепископ Николай был арестован 30 ноября 1925 г., и это побудило митрополита Петра заменить его в своем последнем завещании на другого иерарха. Составлено это последнее завещание было 6 декабря 1925 г., за три дня до ареста Местоблюстителя, и гласило: «В случае невозможности по каким-либо обстоятельствам отправлять мне обязанности Патриаршего Местоблюстителя временно поручаю исправление таковых обязанностей Высокопреосвященнейшему Сергию, митрополиту Нижегородскому. Если же сему митрополиту не представится возможным осуществить это, то во временное исполнение обязанностей Патриаршего Местоблюстителя вступит Высокопреосвященнейший Михаил, Экзарх Украины, или Высоко- преосвященнейший Иосиф, архиепископ Ростовский, если митрополит Михаил будет лишен возможности выполнить это мое распоряжение»⁸²⁷.

В свете подробно рассмотренной выше осенней коллизии митрополитов Петра и Михаила появление второго в завещательном распоряжении Местоблюстителя особенно примечательно. Тот факт, что митрополит Петр указал украинского Экзарха следующим после митрополита Сергия кандидатом на исполнение местоблюстительских обязанностей, ясно показывает, что он против митрополита Михаила никаких личных предубеждений не имел и при решении вопроса о Киевской кафедре исходил из сугубо принципиальных соображений.

По поводу последнего кандидата в Заместители Местоблюстителя – архиепископа Иосифа (Петровых) – следователь Казанский сострил: «А что это светлая личность». «Я не знаю, – ответил митрополит Петр. – Нужно же было назначать кого-нибудь»⁸²⁸. В действительности, Ростовский архиепископ оказался в списке митрополита Петра не столь уж и случайно. Есть целый ряд свидетельств (все, правда, небесспорные), что будущий возглавитель «иосифлянской» оппозиции был упомянут еще в самом первом завещании Патриарха Тихона, составленном по поручению Поместного Собора в начале 1918 г. Так, епископ Питирим (Лодыгин или Ладыгин, в схиме Петр), вспоминая о том, как он ездил в 1926 г. к митрополиту Агафангелу, писал: «Я его спросил: как же нам быть дальше, если ни Кирилла, ни Петра не будет? Кого же мы должны тогда поминать? Он сказал: “Вот еще есть канонический митрополит Иосиф, бывший Угличский, который в настоящее время в Ленинграде. Он был назначен Святейшим Патриархом Тихоном кандидатом в случае смерти Патриарха, меня, Кирилла и Антония"»⁸²⁹. Княгиня Наталия Урусова, которой довелось общаться с митрополитом Иосифом в ссылке в 1930-е гг., в своих воспоминаниях писала: «Он лично говорил, что Патриарх Тихон предложил его немедленно по своем избрании назначить своим первым заместителем. Это почему-то в истории церковного местоблюстительства еще нигде не упоминается»⁸³⁰. Современный исследователь М. В. Шкаровский также пишет, что существуют показания на допросах арестованных «иосифлян» о заявлениях митрополита Иосифа, что Патриарх Тихон еще в 1918 г. тайно назначил его своим первым заместителем⁸³¹. Крайне сомнительно, что малоизвестный тогда Угличский епископ был указан в завещании Патриарха первым, но присутствовать в составленном тогда списке кандидатов он мог (святитель Тихон по Ярославской епархии его, как своего бывшего викария, знал хорошо). Митрополит Петр, в свою очередь, мог знать о кандидатуре Преосвященного Иосифа от Патриарха и учесть это при написании собственного завещания.

Обстоятельства составления митрополитом Петром его завещаний весьма интересовали следствие. «Скажите, пожалуйста, – с необыкновенной вежливостью спрашивал его Казанский на первом допросе, – как вы излагали свое завещание, с кем советовались по случаю ареста». «Ни с кем, я сам с собой писал», – сухо ответил Местоблюститель. «А кому Вы все-таки передали?» Митрополит Петр ответил, что передал текст завещания брату (протоиерею Василию Полянскому), и попросил: «Только Вы, пожалуйста, его не арестовывайте, он просто исполнил мою волю и ничего худого здесь нет». «Я просил его в присутствии трех лиц вскрыть акт и направить по принадлежности. Пакеты были запечатаны в присутствии Ивана Гаврииловича Соколова и Величкина, они оба благочинные», – пояснил митрополит Петр⁸³². Узнав желаемое, ОГПУ проявило «великодушие» и арестовывать протоиерея Василия Полянского не стало (протоиерей Иоанн Соколов был к тому времени уже арестован, благочинного Величкина, как представляется из материалов дела, не тронули).

Митрополит Петр ничего не сказал следствию о том, что 5 декабря 1925 г. им было составлено еще одно завещание – на случай своей кончины. О его существовании до 1937 г. мало кто знал, хотя митрополит Иосиф, например, на него ссылался в своем собственном завещании о преемстве высшей церковной власти от 8 декабря 1926 г.⁸³³ Опубликовано оно (точнее, его заверенная копия) было лишь в 1937 г. в Литве, после мнимой смерти Местоблюстителя. М. Е. Губонин в своем очерке «Кифа» про завещание митрополита Петра от 5 декабря также не упоминал, поэтому представляется уместным привести его полностью: «В случае нашей кончины, наши права и обязанности, как Патриаршего Местоблюстителя, до законного выбора нового Патриарха, предоставляем временно, согласно воле в Бозе почившего Святейшего Патриарха Тихона, Высокопреосвященнейшим митрополитам Казанскому Кириллу и Ярославскому Агафангелу. В случае невозможности, по каким-либо обстоятельствам, тому или другому митрополиту вступить в отправление означенных прав и обязанностей, таковые переходят Высокопреосвященнейшему митрополиту Новгородскому Арсению. Если же и сему митрополиту не представится возможности осуществить это, то права и обязанности Патриаршего Местоблюстителя переходят к Высокопреосвященнейшему митрополиту Нижегородскому Сергию. Патриарший Местоблюститель митрополит Крутицкий Петр. 5 декабря 1925 г. Москва»⁸³⁴. Завещание митрополита Петра на случай его кончины было использовано в 1937 г. для обоснования вступления в должность Местоблюстителя последнего из указанных в нем кандидатов. Сделано это было весьма специфично, о чем еще пойдет речь.

То обстоятельство, что два завещательных распоряжения были составлены Местоблюстителем с интервалом в один день, наложило отпечаток на их содержание. Нетрудно убедиться, что в завещании от 5 декабря митрополит Петр просто воспроизвел форму завещания Патриарха Тихона от 7 января 1925 г., начало которого гласило: «В случае Нашей кончины Наши патриаршие права и обязанности, до законного выбора нового Патриарха, предоставляем временно Высокопреосвященному митрополиту Кириллу [Смирнову]. В случае невозможности по каким-либо обстоятельствам вступить ему в отправление означенных прав и обязанностей, таковые переходят к Высокопреосвященному митрополиту Агафангелу [Преображенскому]»⁸³⁵. Естественно, в завещании на случай кончины завещатель не мог удерживать что-либо (в данном случае права Первоиерарха) за собой. Поэтому никаких ограничительных оговорок ни в завещании от 7 января, ни в завещании от 5 декабря не было. Составляя на следующий день, 6 декабря, завещание на случай своего ареста, митрополит Петр действовал уже по определенному шаблону и об ограничении прав своих заместителей ничего не написал (не считая указания на необходимость продолжения возношения его имени, как Патриаршего Местоблюстителя за богослужением). Впоследствии это позволило его преемнику всячески обыгрывать отсутствие такой ограничительной оговорки и заявлять, что Местоблюститель передал ему всю полноту власти, а сам более в дела церковного управления вмешиваться не должен. Произошло это, однако, не сразу, и предположить такое в те напряженные дни митрополит Петр не мог.

О том, что было после того, как в декабре 1925 г. митрополит Петр отдал конверты с завещаниями своему брату, важные сведения сообщает М. Е. Губонин (в 1930-е гг. он жил вместе в ссылке с епископом Тихоном (Шараповым), который, в свою очередь, был близок Местоблюстителю и знал о тех событиях из первых рук). «В первую очередь митрополит Петр направляет посланца с запечатанным пакетом к Экзарху Украины митрополиту Киевскому и Галицкому (на самом деле, всего лишь Гродненскому – свящ. А. М.) Михаилу (Ермакову), проживавшему тогда в Москве, в Китай-городе [...]. Когда о. В. Ф. Полянский внезапно предстал перед митрополитом с внушительным пакетом в руках, вынутым тут же из-за пазухи, последний, уразумев суть дела (о чем, быть может, прежде беседовал с Местоблюстителем), стал в самой категорической форме отказываться от принятия его: “Я болен, я совершенно болен и никаких деловых бумаг принять не могу... Не могу; извините...» – и о. В. Полянскому, естественно, не оставалось ничего другого, как возвратиться обратно ни с чем»⁸³⁶. Такая реакция Экзарха Украины вполне объяснима. Он, как было показано, пусть и в роли своего рода потерпевшего, тоже оказался причастным к неувольнению митрополита Антония с Киевской кафедры, в связи с чем его, недавно лишь вернувшегося из среднеазиатской ссылки, в те самые дни постоянно вызывали на допросы в ОГПУ: тогда еще как свидетеля, но превратиться из свидетеля в обвиняемого в тех условиях было очень легко⁸³⁷ (коль скоро даже митрополита Серафима «Лубянского» не миновала такая участь). «Тогда немедленно, – продолжает М. Е. Губонин, – кажется, в тот же самый день, – посол был направлен в Нижний Новгород, к митрополиту Сергию, который без каких-либо оговорок принял злополучный пакет и немедленно убрал его “до времени». Каким образом было доставлено завещательное распоряжение в Ростов Ярославский третьему кандидату, архиепископу Иосифу (Петровых), – сведений у нас не имеется»⁸³⁸.

Период «до времени» продлился совсем недолго и уже 14 декабря того же 1925 г. митрополит Сергий вступил в исполнение местоблюстительских обязанностей. Причем сделал он это весьма неординарным образом. Казалось, естественный способ известить Церковь о восприятии первоиерарших прав – это обратиться с посланием к архипастырям, пастырям и всем ее верным чадам (так в 1920-е гг. поступали все другие иерархи, которым доводилось временно вставать во главе управления Православной Российской Церковью). Но осторожный митрополит Сергий, видя, что происходят массовые аресты близких Местоблюстителю архиереев (и даже не очень близких, как митрополит Серафим (Александров)), избрал иной путь (вскоре это будет поставлено ему в вину, что он-де поначалу «скрыл свои полномочия»). Он не стал привлекать к себе всеобщее внимание изданием послания ко всей Русской Церкви. «В 1926 г. м[итрополит] Сергий говорил, что он, как временно заменяющий Местоблюстителя, не считает себя вправе обращаться с посланиями ко всей Р[усской] Церкви. Он может посылать только циркуляры», – свидетельствовали о Заместителе Местоблюстителя в 1927 г. три ссыльных архиерея⁸³⁹. В декабре 1925 г. митрополит Сергий не послал даже и циркуляра, а лишь обратился с письмом ко временно управляющему Московской епархией епископу (без указания имени) с просьбой уведомить находящихся в Москве (а по возможности и вне Москвы) православных архиереев, что он (митрополит Сергий) не считает себя вправе уклониться от возложенного на него временного поручения исполнять обязанности Местоблюстителя⁸⁴⁰. Если верить архиепископу Григорию (Яцковскому), свою осторожность в той ситуации митрополит Сергий в частном разговоре объяснил тем, что «боялся сесть на горячую сковороду». Далее архиепископ Григорий язвил, что митрополит Сергий затем стал гораздо решительнее, «когда он убедился, что сковорода не так уж жжется»⁸⁴¹.

Не желая выставлять себя на всеобщее обозрение как новый центр высшей церковной власти, но в то же время и не отказываясь совсем от исполнения обязанностей Местоблюстителя, митрополит Сергий обратился к православным архиереям с призывом к большей самостоятельности в управлении: «Существующие условия церковной жизни, – писал он 28 декабря 1925 г., – настоятельно рекомендуют, чтобы [...] возникающие в епархиях дела решались по возможности на месте. При этом епархиальные архиереи (управляющие епархией или старейшие из оставшихся викариев) с собором своих викариев и других прилунившихся архиереев составляют вторую инстанцию. Там, где к тому есть возможность, соседние епархии входят между собою в соглашения, для чего и образуют соборы архипастырей для той же цели. И только дела, не нашедшие почему-либо решения на месте, или дела по существу своему, восходящие к центру (утверждение избранных в архиереи, патриаршие награды и под[обное]) должны быть направлены ко мне в Нижний Новгород»⁸⁴². Нетрудно понять, что, призывая архиереев к большей самостоятельности и организации соборов на местах, митрополит Сергий руководствовался известным патриаршим указом № 362 от 20 ноября 1920 г. (в этом отношении он был не первым, в 1922 г. также поступил митрополит Агафангел). Широкой известности, правда, это декабрьское обращение митрополита Сергия не получило (такой выдающийся историк, как М. Е. Губонин, например, о нем не знал, как и многие другие). Но, например, на Украине неформальный собор архипастырей действительно образовался и начал действовать весьма активно (об этом дальше).

Стоит отметить, что, заявляя аккуратно о своих правах, текста декабрьского акта митрополита Петра Нижегородский митрополит не приводил и вообще с обнародованием завещания Местоблюстителя не спешил. Поначалу это могло оправдываться нежеланием разглашать имена двух других названных в нем кандидатов на замещение митрополита Петра. Вскоре, однако, то, что вслед за митрополитом Сергием в завещательном распоряжении Местоблюстителя от 6 декабря 1925 г. указаны митрополит Михаил и архиепископ Иосиф, перестало быть для кого-либо тайной, само это завещание было опубликовано в издаваемых при Зарубежном Архиерейском Синоде «Церковных ведомостях» в номере за март 1926 г.⁸⁴³, но внутри страны точный текст этого передаточного акта по-прежнему оставался неизвестным широким церковным кругам. Впоследствии (в конце 1920-х гг.), когда отношение церковных ревнителей к митрополиту Сергию сильно изменилось, это стало давать даже повод для определенных подозрений в отношении Заместителя Местоблюстителя. «Не почтите за дерзость моих слов, – писал ему в октябре 1929 г. епископ Дамаскин (Цедрик), – что В[аше] В[ысокопреосвященст]во сами способствуете распространению убеждения в неполноте Ваших правомочий, доселе не опубликовывая, хотя бы среди круга иерархов, акта передачи Вам власти Патриаршим Местоблюстителем м[итрополитом] Петром. Не могла быть неизвестной Вам распространенная молва о том, что в передаточном акте включены определенные ограничения передаваемых Вам м[итрополитом] Петром полномочий»⁸⁴⁴. В действительности, ни о каких ограничениях в акте от 6 декабря речи не было (позднее, в декабре 1929 г., митрополит Петр разъяснил в письме митрополиту Сергию причину такого умолчания). Согласно букве этого завещательного распоряжения, митрополиту Сергию не передавалось лишь управление Московской епархией (каковой митрополит Петр управлял не в силу своего местоблюстительства, а как Патриарший Наместник, занимавший Крутицкую кафедру). Но канонический статус митрополита Сергия все равно оказывался весьма неординарным: впервые в истории Русской Православной Церкви, во главе ее встал даже не Местоблюститель, а Заместитель Местоблюстителя, то есть заместитель заместителя Патриарха.

В условиях невозможности (из-за подписки о невыезде из Нижнего Новгорода) митрополиту Сергию прибыть в Москву, особое значение приобретал вопрос об управлении столичной епархией. В своем завещательном распоряжении от 6 декабря 1925 г. митрополит Петр указал: «Временное управление Московской епархией поручаю Совету Преосвященнейших Московских викариев, а именно: под председательством епископа Дмитровского Серафима, епископу Серпуховскому Алексию, епископу Клинскому Гавриилу и епископу Бронницкому Иоанну»⁸⁴⁵. Однако, епископу Серафиму (Звездинскому), который был ближайшим помощником Местоблюстителя по управлению Московской епархией с сентября 1925 г., возглавить Совет викариев не довелось. По не совсем понятным причинам (видимо, имело место вмешательство ОГПУ) он вскоре после ареста митрополита Петра удалился из Москвы в Аносин монастырь (Звенигородский уезд Московской губернии). Тогда, в том же декабре 1925 г. митрополитом Сергием в качестве управляющего Московской епархией был назначен епископ Петр (Зверев). Впрочем, епископ Серафим периодически также приезжал в те неспокойные дни столицу, где обсуждал церковные дела с епископом Клинским Гавриилом (Красновским) и московским духовенством⁸⁴⁶. В подготовленном ОГПУ обзоре политического состояния СССР за декабрь 1925 г. после сообщения об аресте митрополита Петра было отмечено: «Согласно завещанию Петра, его заменил епископ Нижегородский Сергий, руководство верными ему приходами пытается взять в свои руки викариальное епархиальное управление»⁸⁴⁷.

Вступление митрополита Сергия в управление Церковью происходило в крайне тяжелой обстановке. Не говоря уже про нараставшую в тот момент волну антицерковных репрессий, следует отметить, что и внутрицерковная ситуация принципиально отличалась от той, в которой восемью месяцами ранее происходило вступление в должность Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра. Тогда утверждение нового Предстоятеля Русской Церкви было сопровождено подписанием специального акта почти шестьюдесятью архиереями, скрепившими тем самым волю почившего Патриарха. В свою очередь, святитель Тихон, как отмечалось, получил санкцию (точнее, даже поручение) на такое волеизъявление от Поместного Собора 1917–1918 гг. Митрополит Сергий, лишенный ко всему прочему права выезда из Нижнего Новгорода, имел на руках лишь завещательное распоряжение митрополита Петра, с содержанием которого только предстояло ознакомить широкие слои епископата и получить от них признание своих полномочий. Это притом, что прецедентов исполнения обязанностей Первоиерарха вне Москвы с 1917 г. еще не было (в 1922 г. митрополит Агафангел из-за препятствия с выездом из Ярославля фактически не смог стать Заместителем Патриарха, а весной 1925 г. он же и митрополит Кирилл по причине отсутствия в Москве были отведены от местоблюстительства). Митрополит Петр, судя по его ответу на вопрос следователя: «А почему Вы думаете, Сергию нельзя» (встать во главе церковного управления) – «Может быть, из-за не проезда», – также считал его присутствие в столице обязательным. В Москве же тем временем активно готовилось выступление новой раскольнической группы, о чем, надо полагать, митрополит Сергий догадывался.

ОГПУ, конечно же, не могло не довести до логического завершения свою многомесячную интригу, в которую сначала был втянут (нельзя сказать, что против своей воли) епископ Борис (Рукин), а затем архиепископ Григорий (Яцковский) и ряд других иерархов, самым известным из которых был архиепископ Константин (Булычев), незадолго до того принятый Местоблюстителем из обновленческого раскола. Существует свидетельство, но несколько туманное и из ненадежного источника, что их выступление каким-то образом предварил в декабре 1925 г. митрополит Серафим (Александров). Обновленческие «Тульские епархиальные ведомости», информируя своих читателей о событиях, последовавших после ареста митрополита Петра и близких к нему лиц, сообщали: «На некоторое время в Московских церковных кругах настала полная анархия. [...] Взялась было за управление тройка епископов, во главе с митропол[итом] Серафимом (Александровым), но ее никто не признал»⁸⁴⁸. Не исключено, что тульские обновленцы просто перепутали, случайно или намеренно, двух Преосвященных Серафимов – Тверского и Дмитровского. Первый, правда, был митрополитом, а второй просто епископом, но, действительно, уполномоченным Патриаршим Местоблюстителем возглавить «московские церковные круги» (то есть епархиальное управление), только во главе не тройки, а четверки викарных архиереев. Если же Тверской митрополит и впрямь задумывался тогда о том, чтобы проявить какую-то активность (в принципе, как у бывшего члена Синода, у него на то были некоторые основания), то признания он не получил, в первую очередь, со стороны ОГПУ. Не подтвердивший показаний епископа Бориса «по поводу отправления п[атриархом] Тихоном и м[итрополитом] Петром Крутицким за границу письма с признанием царем Кирилла или Николая Николаевича», митрополит Серафим (Александров) вместо участия в делах церковного управления был вынужден коротать время в камере Бутырской тюрьмы, ожидая очной ставки с Можайским епископом. Последнему, однако, в тот момент было не до того, у ОГПУ для него было более важное и срочное дело.

22 декабря 1925 г. никем (кроме Тучкова) не уполномоченная группа десяти архиереев под председательством архиепископа Григория (Яцковского) собралась в бывших покоях Патриарха Тихона в Донском монастыре и учредила так называемый «Временный Высший Церковный Совет» в числе шести членов (или «Высший Временный Церковный Совет», сокращенно ВВЦС; сами григориане расшифровывали свою аббревиатуру и так, и так). Позднее григориане заявляли, что пытались созвать на свое учредительное собрание большее число архиереев, но те уклонились. «В том числе и к Вам была послана пригласительная телеграмма», – писал архиепископ Григорий митрополиту Сергию месяцем позже⁸⁴⁹. Митрополит Сергий ответил на это, что «никакой пригласительной телеграммы прибыть в Москву он не получал», а если бы и получил, то «все равно не мог прибыть в Москву по независящим от него обстоятельствам»⁸⁵⁰. Не исключено, что телеграмму в Нижний Новгород сознательно не пропустило ОГПУ, которому конфликт между митрополитом Сергием и архиепископом Григорием был на руку.

Как могли, деятели ВВЦС пытались представить себя «тихоновцами» и «староцерковниками». Однако первый же их программный документ давал повод усомниться в их приверженности Патриарху Тихону и его Местоблюстителю. Составлять этот документ начали задолго до ареста митрополита Петра. Еще 11 ноября 1925 г. Антирелигиозная комиссия поручила Степанову, Красикову и Тучкову «просмотреть готовящуюся оппозиционной группой декларацию против Петра»⁸⁵¹. Спустя полтора месяца эта «декларация» явилась на свет в виде послания к Церкви новоучрежденного ВВЦС. Даром слова авторы послания не блеснули: в качестве своего рода лейтмотива в нем была выбрана «мусорная» тема. «Жизнь течет, и умножаются отбросы жизни – сор ее, и, как рачительный хозяин от времени до времени пересматривает свое хозяйство, очищает грязь и вытряхивает пыль, так и Творец и Промыслитель Наш Господь от времени до времени потрясает землю и живущие на ней народы, очищая их от грехов их, кои суть отбросы и сор жизни». После такого странного общего вступления авторы переходили к конкретным явлениям церковной жизни, которые, надо понимать, воспринимались ими как сорные. Первыми в их ряду шли Собор 1917 г. и восстановление им патриаршества. «Но суетны сынове человечестии, и деяние их оказалось не концом, а лишь началом болезни. Патриарх Тихон был человек, и как человек не мог не ошибаться, особенно среди бурного течения революции», – говорилось далее в послании ВВЦС. Подобного рода сентенции к тому времени уже многократно звучали со стороны обновленцев, но слышать их со стороны тех, кто претендовал на то, чтобы возглавить «тихоновцев», было довольно неожиданно. Впрочем, обновленцы в послании ВВЦС тоже не были забыты: «Но исправление оказалось хуже самых ошибок. За исправление взялись люди с нечистыми руками и с нечистым сердцем и повели Церковь по строптивым (так – свящ. А. М.), нечистым путям, чем оттолкнули от себя и своего дела верующий народ и вынудили Патриарха Тихона взять в свои руки кормило церковного правления».

Более всех в послании, однако, доставалось Патриаршему Местоблюстителю, что не удивительно, поскольку изначально оно и готовилось как «декларация против Петра». «Неугодно было Господу успехом благословить труды сего святителя. За время правления его нестроения и бедствия Святой Церкви лишь усугубились. Лишенная на пути своих испытаний руководительства Святейшего Патриарха Тихона, неправимая соборне, ведомая лишь личною волею митрополита Петра, она как бы вернулась к самым темным временам своего бытия. Вся воля Св. Церкви как бы затмилась единою человеческою волею». «Святая Церковь органически, по самой и вечной цели своей, чужда и далека сует, какой бы то ни было земной политики», – писали далее члены ВВЦС, прозрачно намекая, что митрополит Петр земной политики был не чужд. Можно вспомнить, что в мае 1925 г. помощник Тучкова Полянский предписывал епископу Борису образовать инициативную группу «Защита Православия от политиканства». Своим посланием учредители ВВЦС показывали, как они собираются с этим «политиканством» бороться. «Мы считаем своим долгом засвидетельствовать нашу совершенную законопослушность предержащей власти Правительства СССР и веру в Его добрую волю, в чистоту Его намерений в служении благу народа. Взаимно мы просим верить нашей лояльности и готовности служить на благо того же народа в меру наших сил, разумения и возможности», – говорилось в заключительной части послания⁸⁵².

Удивительным образом деятели ВВЦС в своем первом документе смогли облить грязью всех, кроме, разумеется, самих себя и советского правительства, в «чистоте намерений» и «доброй воле» которого они не посмели усомниться. «Гибнет тихоновский корабль, – издевались по этому поводу над архиепископом Григорием обновленцы, – и, как видно, не остается кормчего, который бы и направил его по безопасному пути, “и вдруг является Минин» и ратует за “православие», призывая к объединению темные, ничего не сведущие массы вокруг собственной персоны. Ратуйте, люди Божие, “Я – мол, кроток и смирен сердцем, но все-таки всех я осуждаю и признаю бывшую до меня и существующую вне меня власть церковную неканоничной и преступной в тех раздорах и нестроениях церковных, какие были и есть на лицо и т. д.» ... и выбросив красный флаг, под защитою его, смело и всенародно, признав сам себя “каноничным». [...] Если Ваше Высокопреосвященство каноничнее Священного Синода и православнее, то постарайтесь же доказать, и тогда мы все синодальцы пойдем за Вами и признаем Вас»⁸⁵³. С каноничностью у ВВЦС действительно сразу же обнаруживались проблемы, и даже «красный флаг» не помогал.

Одновременно с посланием от 22 декабря 1925 г. на учредительном заседании самочинной группы был составлен так называемый «Наказ Временному Высшему Церковному Совету». В его первом пункте декларировалось, что «Временный Высший Церковный Совет [...] находится в каноническом и молитвенном общении с Патриаршим Местоблюстителем». Это заявление очевидным образом диссонировало с посланием ВВЦС, в котором митрополит Петр изображался «как бы вернувшим Церковь к самым темным временам ее бытия». Как именно ВВЦС будет осуществлять свое каноническое общение с Местоблюстителем, составители «Наказа» не раскрывали.

Второй пункт «Наказа» гласил: «ВВЦС ведает всеми церковными делами православных приходов по всей территории СССР, с согласия Правительства оного». Вероятно, сами не желая того, деятели ВВЦС таким образом сразу же расписались в том, кто стоял за их выступлением: про согласие правительства на свою деятельность они написали, а про согласие Церкви – нет, поскольку Церковь ни в какой форме его не выражала. Налицо была попытка самозахвата церковной власти. Слова третьего пункта «Наказа» о том, что «ВВЦС ведет дела вероучения, богослужения, церковного просвещения, управления и дисциплины, согласно Слову Божию и церковным канонам», очевидным образом расходились с делом: никакие каноны не предусматривали возможности малой группе архиереев, не составлявших и двадцатой части епископата Поместной Церкви, в явочном порядке составить из себя ее высшее управление. Придать происходившему видимость каноничности григориане, как некогда и обновленцы, пытались отсылкой к грядущему Поместному Собору в четвертом пункте «Наказа»: «ВВЦС ближайшей своей задачей имеет подготовку канонически правильного Собора Российской Православной церкви в ближайшие месяцы (не позднее лета 1926 г.), в составе епископов, клириков и мирян». Речь о Соборе заходила и в восьмом (предпоследнем) пункте «Наказа»: «ВВЦС отчетом о своей деятельности обязан Собору и занимается текущими делами впредь до избрания Собором нового церковного управления»⁸⁵⁴. Не мог, однако, вновь не возникнуть вопрос, а кто уполномочил ВВЦС на созыв Всероссийского Собора?

Возмущение в церковных кругах вызвало и умолчание об избрании Патриарха на грядущем Соборе, вместо которого в «Наказе» упоминалось некое абстрактное «новое церковное управление». Позднее (в 1927 г.) епископ Василий (Зеленцов) писал на этот счет: «По разъяснению самих членов ВВЦС подчеркнутые слова 8 пункта их “наказа» обозначают замену патриаршества Всероссийским Синодом, как у обновленцев, в угоду тем, не принадлежащим к Церкви людям, которые “и слышать не хотят о патриаршестве» (слова еп[ископа] Бориса Рукина), в надежде получить от них для всех архиереев “большее благополучие, чем теперь», т. е. “бархатные рясы», “возможность ездить на лихих извозчиках» и пр[очее] подобное»⁸⁵⁵. Неудивительно, что Собор у григориан не получился. Архиепископ Григорий объяснил затем эту неудачу противодействием митрополита Сергия ⁸⁵⁶, обходя стороной факт очевидной неканоничности своего ВВЦС, признавать который законной церковной властью сама Церковь просто не пожелала.

В пятом пункте «Наказа» заявлялось, что «ВВЦС имеет попечение о своевременном замещении епархиальных архиерейских кафедр и о пребывании архиереев в пределах их епархий». Следует заметить, что с реализацией этого положения на практике ВВЦС несколько замедлил и к совершению новых епископских хиротоний приступил далеко не сразу. Видно было, что эта группа была сформирована наспех и не имела, так сказать, «скамейки запасных». В этом плане она сразу же уступила инициативу Нижегородскому митрополиту, который за первый же месяц своего заместительства поставил троих новых архиереев (одним из них был епископ Гдовский Димитрий (Любимов), ставший спустя два года одним из самых непримиримых оппозиционеров митрополиту Сергию). Составленный из епископов, ВВЦС в своем «Наказе» предусмотрел для себя право «кооптировать в нужных случаях в свой состав представителей духовенства и мирян». Названию «Высший Церковный Совет» такой смешанный состав подходил бы лучше, к тому же это больше бы гармонировало с советским законодательством, однако и здесь особого продвижения у григориан не произошло.

Главным содержанием шестого пункта «Наказа» было указание на то, что ВВЦС «заботится об установлении общения с православными Восточными Патриархами»⁸⁵⁷. Можно вспомнить, что обновленческий «Синод» Евдокима (Мещерского), едва возникнув в августе 1923 г., тоже первым делом занялся поисками признания со стороны Восточных Патриархов. Сходство заключалось еще и в том, что григориане, как и обновленцы, пользовались малейшими зацепками для того, чтобы торжественно объявить о якобы уже состоявшемся признании их Востоком. Так, и архиепископ Григорий, едва поведав миру об организации своего ВВЦС, со страниц «Известий ЦИК» «поделился последними сведениями, полученными им от представителя вселенского патриарха. В числе их: приглашение на вселенский собор и указ вселенского патриарха о праздновании Пасхи»⁸⁵⁸. Можно было подумать, глядя на эти слова, что Константинопольский Патриарх лично архиепископа Григория пригласил на Вселенский Собор. В действительности, ситуация была несколько иной. 9 декабря 1925 г., то есть когда «Временного Высшего Церковного Совета» еще не существовало, Патриарх Василий III обратился с письмом к своему представителю в СССР архимандриту Василию (Димопуло), в котором сообщал о переносе созыва «Вселенского Собора», который в 1925 г. грекам собрать так и не удалось, на день Пятидесятницы 1926 г. Об этом решении стамбульского Синода Патриарх Василий предлагал настоятелю своего подворья в Москве сообщить «местным церковным кругам». Архимандрит Василий, решив, что одним из руководителей этих «кругов» стал архиепископ Григорий, 31 декабря 1925 г. поставил последнего в известность о принятом Фанаром постановлении⁸⁵⁹, чем и привел председателя ВВЦС в восторг, которым тот поделился с представителем «Известий».

Более всего ВВЦС преуспел в выполнении седьмого пункта «Наказа»: «Имея долг печалования пред Государственной властью, ВВЦС возбуждает, где следует, ходатайства по делам Церкви». «Подать соответствующее ходатайство во ВЦИК» о легализации своей группы ОГПУ предложило епископу Борису еще в мае 1925 г.⁸⁶⁰ В соответствие с этим заказом ВВЦС первым делом решил «попечаловаться пред властью» о самом себе и попросить о собственной легализации. Власть, которая стояла за всем происходившим, не имела оснований отказывать новой самочинной группировке в признании. 2 января 1926 г. основатели ВВЦС получили справку из Административно отдела о том, что «к открытию деятельности Временного Совета, впредь до утверждения такового, со стороны НКВД препятствий не встречается»⁸⁶¹. Это еще не означало полноценной легализации, но было важным и первым шагом к ней.

Краеугольным камнем последующей григорианской пропаганды стало то, что они во время учреждения своей коллегии якобы ничего не знали про назначение Местоблюстителем себе заместителя. «Если бы митрополит Сергий не скрыл данных ему от митрополита Петра полномочий и не таился бы, то и нам не пришлось бы выступать», – писал архиепископ Григорий в предисловии к сборнику «Документы, относящиеся к образованию Высшего Временного Церковного Совета в Москве»⁸⁶². И первая, и вторая часть этого заявления Свердловского архиерея отдает явным лукавством. Действительно, митрополит Сергий о своих правах не стал заявлять во всеуслышание, но он их и не скрыл. А о том, что митрополит Петр составил завещание о преемстве высшей церковной власти, григориане не могли не знать, хотя бы уже потому, что в тот момент в их число входил епископ Переяславский Дамиан (он подписал «Наказ ВВЦС» вторым после архиепископа Григория⁸⁶³), который про это знал (от него, как выше было показано, узнал про свое включение в завещание Местоблюстителя архиепископ Владимирский Николай, а он был там упомянут после митрополита Сергия). Позднее (в феврале 1926 г.) митрополит Сергий писал архиепископу Григорию: «Еп[ископ] Дамиан, по его словам, тогда (при учреждении ВВЦС – свящ. А. М.) спрашивал собравшихся архиереев, не известно ли им что-нибудь о таком распоряжении Местоблюстителя»⁸⁶⁴. По утверждению же митрополита Сергия, переданному епископом Дамианом, «содержание его (распоряжения митрополита Петра – свящ. А. М.) должно быть известно ранее 9(22) декабря и епископу Можайскому»⁸⁶⁵. Сам епископ Борис это категорически отрицал, но ничего другого ему и не оставалось делать.

Также очень трудно поверить и в то, что григорианам «не пришлось бы выступать», знай бы они про полномочия митрополита Сергия. ОГПУ не для того готовило это выступление с мая 1925 г., чтобы позволить уйти в сторону втянутым в интригу епископам. Может быть, у самого архиепископа Григория еще были какие-то пути к отступлению (хотя и это маловероятно), но епископу Борису, в том положении, в которое он себя поставил, просто деваться было некуда, как только делать все, что требовал Тучков. Ему уже доходчиво сказали на Лубянке, что «придется более интенсивно заняться осуществлением плана переустройства церкви», он уже успел запутаться в своих показаниях о том, что же ему говорил митрополит Серафим (Александров) про связи с заграницей, и ему уже пригрозили в связи с этим «серьезной ссорой» с ОГПУ⁸⁶⁶. В том, что, говоря о возможной «ссоре» с ним, люди из Секретного отдела не шутили, у него не было ни малейших оснований сомневаться. «Лубянский» митрополит Серафим имел перед властью ничуть не меньше «заслуг», чем епископ Борис, однако за недостаточную покладистость (не явился сразу по вызову 6-го отделения), мгновенно оказался в Бутырке. Епископ Борис, если бы не выполнил поручение по «переустройству церкви», отправился бы туда же, где был митрополит Серафим, а он этого явно не хотел. (Впоследствии, по злой иронии судьбы, Борис Рукин, уже украсивший себя в расколе титулом «митрополита Московского», не только не избежал Бутырской тюрьмы, но и завершил в ней свой витиеватый земной путь: оказавшись в 1931 г. там «за дачу взяток чиновникам», он, «по церковному преданию, в припадке душевной болезни покончил с собой»⁸⁶⁷).

Раскол, таким образом, состоялся. Большой изобретательности во всем этом ОГПУ не проявило и просто реализовало сценарий, как две капли воды похожий на сценарий 1922 г., когда был арестован Патриарх и на свет появилось самозванное обновленческое ВЦУ. При этом ВВЦС с помощью власти из всех сил старался отмежеваться от обновленчества, «Известия» даже поместили на этот счет специальное заявление архиепископа Григория: «Необходимо для ясности отметить, что мы не имеем ничего общего с так называемым священным синодом обновленцев, с антониновщиной, с самосвятством и другими отщепенцами, оставаясь на строго традиционной почве»⁸⁶⁸. Подобные заявления, однако, действовали слабо, и вскоре в народе новый раскол окрестили «Обновлением № 2».

Генетическую близость григориан себе сразу почувствовали и сами обновленцы, недоумевавшие, почему ВВЦС столь упорно не желает признать, что движется по уже проторенному пути. Тем, кто сам не мог догадаться, они очень доходчиво разъясняли, единство сценариев событий мая 1922-го и декабря 1925-го. «А каким методом действуют тихоновские архиереи, утекающие с тонущего корабля патриаршества? – вопрошалось в редакционной статье главного печатного органа обновленцев, имевшей выразительное название «Переворот в тихоновщине». – Тем же самым, каким действовали церковные деятели 1922 года. Они образуют инициативную группу, сначала – уговаривают – безрезультатно – “местоблюстителя», потом созывают съезд и выбирают временное управление – до собора. Точная копия того, что было 4 года тому назад. [...] Вся разница в том, что сделать это им было легче, чем в 1922 году. Тогда был патриарх, а теперь местоблюститель, не очень популярный. Да в том еще разница, что тихоновские архиереи предпочитают не называть вещи своими именами. Они в сущности низложили Петра, но об этом умолчали». Обновленцы, «называя вещи своими именами», тонко мстили григорианам за то, что те именовали их «отщепенцами», и показывали, что деятели ВВЦС сами ничем не лучше, оставляя тем самым и их (григориан) без паствы. «Зачем, в самом деле, начинать сначала то, что уже сделано, и открывать открытую Америку? Слава Колумба едва ли столь привлекательна, чтобы пускаться в безбрежное плавание. Тут, надо полагать, сказывается еще некоторая недозрелость сдвинувшегося тихоновского сознания. Будем надеяться, что оно дозреет и, вместо отгораживания от синодальной церкви, братски протянет ей руку»⁸⁶⁹. Недоумение обновленцев и их обида на григориан вполне понятны. «Братской руки» от ВВЦС обновленческий «Священный Синод» так и не дождался.

Помимо перечисленных автором заметки «Переворот в тихоновщине», было, однако, и еще одно важное отличие ситуации конца 1925-го от ситуации 1922 г. На этот раз власть ставила перед собой задачу не «ликвидацию тихоновщины», а «проведение раскола среди тихоновцев» (постановление АРК от 11 ноября 1925 г.). Это означало, что в отличие от 1922 г. православные противники новоявленной группы, самочинно претендующей на возглавление Церкви, не будут подвергаться поголовным репрессиям. Митрополит Сергий, смог это почувствовать («что сковорода не так уж жжется») и организовал григорианам решительный и весьма эффективный отпор, причем сделал это так, что, сосредоточившись на разоблачении канонической несостоятельности ВВЦС, ни словом не задел власть, стоявшую за их выступлением. Описывать в деталях полемику Заместителя Местоблюстителя с григорианами, как представляется, необходимости нет, поскольку велась она открыто, материалы ее хорошо известны церковным историкам, в том числе и М. Е. Губонин в своем очерке «Кифа» ее подробно осветил.

Можно обратить внимание на то, что ОГПУ, хотя и записало митрополита Сергия в «реакционеры», трогать его самого не стало, и поначалу развитием событий («расколом среди тихоновцев») было удовлетворено, что видно из того, как они были описаны в очередном (за декабрь 1925 г.) «Обзоре политического состояния СССР», подготовленном Лубянкой для высшего партийно-советского руководства: «Согласно завещанию Петра, его заменил епископ Нижегородский Сергий, руководство верными ему приходами пытается взять в свои руки викариальное епархиальное управление. Оппозиционно настроенные епископы, воспользовавшись ослаблением сторонников Петра, создали инициативную группу, которая на своем совещании в Донском монастыре организовала Временный высший церковный совет, поставивший своей основной задачей добиться легализации верховного органа православной церкви. Синод (то есть ВВЦС – свящ. А. М.) в своем обращении к правительству заявляет о своей политической лояльности и стремлении повести все духовенство и верующие массы по тому же пути». Упомянутое здесь григорианское обращение к правительству осталось неизвестным Церкви. По-видимому, оно было составлено в столь постыдных выражениях, что архиепископ Григорий затем в свой сборник «Документы, относящиеся к образованию Высшего Временного Церковного Совета в Москве», его включить постеснялся. Впрочем, и без этого обращения ВВЦС вполне характеризовался своим посланием «ко всем верным чадам». «Советом, – сообщалось далее в лубянской сводке, – выпущена особая декларация к верующим, обвиняющая Петра в контрреволюционной деятельности и доказывающая гибельность его политики для церкви. Образование ВВЦС вызвало размежевание среди тихоновцев и на местах. Реакционное духовенство повело кампанию против совета, в то время как прогрессивная часть примыкает к нему»⁸⁷⁰.

ОГПУ не спешило с репрессиями против Нижегородского митрополита, надо полагать, еще и потому, что до конца января 1926 г. не исключалась возможность его компромисса с ВВЦС. Во всяком случае, члены ВВЦС во главе с архиепископом Григорием выражали свою готовность к такому компромиссу, а это значит, что и ОГПУ не было против подобного союза. Комбинация могла быть по-своему небезынтересная: Заместитель Местоблюстителя, возглавив ВВЦС, сообщил бы ему подобие каноничности, а тот, в свою очередь, ему – подобие легальности. Тогда бы квазиканоничная и квазилегальная Московская Патриархия во главе с митрополитом Сергием появилась бы на свет не в 1927 г., а в 1926-м. Можно только гадать, по какому пути пошла бы тогда история Русской Церкви. Не исключено, что тогда бы власть позволила Заместителю и Собор провести (разумеется, по одобренному ею сценарию). В 1927-м политика власти в отношении Церкви заметно ужесточилась, и «Собор» не разрешили созвать даже обновленцам. Митрополит Сергий, однако, к чести своей, на компромисс с ВВЦС и «легализацию по-лубянски» не пошел. Вероятно, ему помог печальный опыт 1922 г. Тогда он первым из митрополитов признал обновленческое ВЦУ не без надежды, очевидно, что его пригласят это ВЦУ возглавить и он сможет как-то благотворно на развитие событий повлиять. Но его не пригласили, и в итоге его признание ВЦУ обернулось для него и церковным позором, и опалой от власти. Также и ВВЦС мог бы его использовать для собственного самоутверждения, а затем по указанию Лубянки выставить за дверь. Кроме того, было бы весьма безнравственно, приняв от митрополита Петра полномочия по управлению Церковью, тут же вступать в союз с Борисом (Рукиным), известным всем своей враждебностью по отношению к Местоблюстителю. Митрополит Сергий на такую подлость не пошел и в ответ на «миролюбивую» инициативу ВВЦС наложил 29 января на его организаторов запрещение в священнослужении.

В ходе начавшейся борьбы возглавляемого митрополитом Сергием «реакционного духовенства» и «прогрессивной части», конечно, ОГПУ оставаться на нейтральных позициях не могло. Оказать «прогрессивным» григорианам поддержку Лубянка пыталась, втягивая в интригу митрополита Петра, питаемого, по его собственному выражению, «всевозможными искусственными вестями, исключительно горькими и тяжкими»⁸⁷¹. История с условной резолюцией Местоблюстителя от 1 февраля 1926 г. на докладе представителей ВВЦС М. Е. Гу- бониным разобрана весьма основательно. Михаил Ефимович не знал только, что в тот же день, 1 февраля, митрополита Петра вызывали на очередной допрос. Следователь Казанский методично терзал Местоблюстителя по поводу его «антисоветской декларации в Совнарком». Казалось бы, прямой связи с докладом ВВЦС здесь не было, но можно вспомнить, что эта декларация имела своей первейшей задачей легализацию церковного управления. В силу рассмотренных выше причин, митрополит Петр получить эту легализацию не смог, так как неправильно, с точки зрения власти, просил. Следователь по-своему разъяснил митрополиту Петру его «неправоту», которую Местоблюститель, как бы признал, согласившись с тем, что «обличение правительства с нашей стороны не должно иметь места»⁸⁷². Григориане же попросили о легализации «правильно» и в качестве своей главной заслуги в направленном Местоблюстителю докладе выставляли то, что их ВВЦС «исходатайствовал у правительства свободу строительства церковного и управления, чего митрополит Сергий не имеет (как не имел и митрополит Петр – свящ. А. М.), вследствие чего церковь при его управлении обречена на дальнейшее отсутствие свободного и закономерного управления»⁸⁷³. Против свободного церковного управления Местоблюститель, разумеется, выступать не мог, поэтому в тот момент не отверг категорически инициативу архиепископа Григория, но и поддержать ее безоговорочно также не мог (было от чего сомневаться в том, что возглавленное Свердловским архиереем церковное управление действительно свободно). Отсюда та условная форма, в которую была облечена резолюция митрополита Петра от 1 февраля, и последнее место, отведенное архиепископу Григорию в учреждаемой тогда коллегии. «В то же время для совместных занятий в сей коллегии я назначил еще несколько иерархов, известных своей твердостью и преданностью Церкви Божией, а немного позже пригласил сюда же Высокопреосвященнейшего Арсения, митрополита Новгородского, которому мною была послана телеграмма; телеграфом же я известил и митрополита Сергия. Таким образом, я имел в виду создать управление авторитетное, и правительство, как мне заявили, было согласно легализировать его», – разъяснял Местоблюститель цель своей первофевральской резолюции спустя десять месяцев в послании к Церкви⁸⁷⁴.

Этой резолюцией, как могло казаться, и митрополит Сергий выводился из-под удара, поскольку ОГПУ пыталось принудить Местоблюстителя к более жестким действиям в отношении Заместителя, нежели просто отнятие у него церковной власти. Об этом М. Е. Губонин также не знал. Известно это стало уже в 1990-е гг. из письма митрополита Петра Е. А. Тучкову от 20 декабря 1932 г. В этом письме, написанном из тюрьмы города Свердловска после семи лет тяжелейшего заключения, митрополит Петр писал Тучкову: «Позволю себе напомнить, что главная причина моего расхождения с Вами заключалась в том, что я не мог выполнить предложенной комбинации относительно митрополита Сергия и архиепископа Григория. Первого вы имели намерение снять с заместительства и перевести в какую-либо Сибирскую епархию, – помнится, – называли Красноярскую. На этом настаивала и Александра Азарьевна и даже старалась убедить меня в политиканстве митрополита Сергия. Но я не считал возможным применить к нему такую чрезвычайную меру. Это было бы произволом, отклонением от пути закона на путь личных столкновений и могло бы вызвать в церковной жизни замешательство». (Упомянутая здесь Александра Азарьевна Андреева-Горбунова в то время была заместительницей начальника СО ОГПУ. Последующая участь этой высокопоставленной чекистки, проявившей такую активность в деле митрополита Петра, весьма незавидна. В 1938 г. она была арестована и затем на много лет отправлена в ИТЛ, где и скончалась в 1951 г., не дотянув двух лет до окончания присужденного ей 15-летнего срока. Т. Д. Дерибаса, ее бывшего непосредственного начальника, в 1938 г. просто расстреляли. Скончавшийся своей смертью в 1957 г. Е. А. Тучков в такой компании выглядит настоящим баловнем судьбы. Правда, его преемнику И. В. Полянскому повезло еще больше: он не только пережил «Большой террор», но и возглавил после войны новоучрежденный Совет по делам религиозных культов при Совете министров СССР, однако такое жизненное везение для сотрудников ОГПУ было вообще чем-то из ряда вон выходящим. Впрочем, в середине 1920-х едва ли кто из них думал, что служба в органах может кончиться расправой от своих же.) «Если же с учреждением коллегии митрополит Сергий освобождался от заместительства, – продолжал митрополит Петр свое письмо Тучкову, – то, судя по обстоятельствам, он был в праве и не принять моего распоряжения, как по причине условной формы выражения, так и по причине моей неосведомленности о фактическом положении вещей, что и случилось на самом деле».

Митрополит Петр разъяснял Тучкову свои колебания в отношении состава несостоявшейся коллегии (причиной колебаний была дезинформация Местоблюстителя самим Тучковым и его подручными): «Правда, спустя некоторое время, я изменил свое отношение к коллегии, но это вызывалось условиями ее возникновения, о которых я раньше не знал. Так, обнаружилось, что архиепископ Николай Добронравов (указанный в резолюции от 1 февраля как первый член коллегии – свящ. А. М.), вопреки уверению, находился не на свободе, а под арестом, что архиепископ Димитрий Беликов (второй член проектируемой коллегии – свящ. А. М), согласно словам т. Казанского и показанной Вами телеграмме, должен был дня через 3–4 прибыть в Москву, но он совсем и не собирался выезжать из Томска, и что архиепископ Григорий, будучи запрещенным, не сдавал своей позиции, а даже наоборот, своевольно присвоил себе председательство, не имея на то никакого права. Не слышно было и о приезде в Москву митрополита Арсения Стадницкого, о вызове которого, по Вашему предложению, мною была подписана телеграмма. Когда, таким образом, стало ясно, что при учреждении коллегии я находился, так сказать, впотьмах и что опыт этот мог вызвать не только удивление, но и повлечь к серьезным недоразумениям, то ничего не оставалось, как только поправить ошибку, т. е. упразднить коллегию».

Далее в своем письме Тучкову Местоблюститель касался истории с несосто- явшимся тогда учреждением Патриаршего Синода. Этот Синод в марте 1926 г. был предложен митрополиту Петру митрополитом Сергием в качестве альтернативы коллегии, предусмотренной февральской резолюцией. Митрополит Петр был не против Синода, но возникла проблема согласования его состава все с тем же Тучковым. «Мне было неприятно, – писал последнему в 1932 г. заключенный Местоблюститель, – что пришлось разойтись и в вопросе о включении архиепископа Григория в проектируемый патриарший синод, о чем речь возбуждалась много раз. Все дело в том, что он состоял под запрещением в священнослужении и уже никак не мог претендовать на место в синоде, само собой разумеется, что он не попал бы и в состав коллегии, если бы в то время я был осведомлен о его запрещении. Нет сомнения, что в решении моей участи вопрос об архиепископе Григории являлся самым существенным моментом. Вот собственно и есть то, с чего началась моя сложная и большая трагедия, которая 8-й год раздирает меня, не давая знать в жизни покоя»⁸⁷⁵.

Видно, что в своем неприятии архиепископа Григория митрополит Петр в полной мере утвердился еще весной 1926 г. и никакие усилия Тучкова этой его твердости не поколебали. У Местоблюстителя в последний месяц перед арестом уже был негативный опыт общения со Свердловским архиереем, а с его Можайским напарником – еще более длительный и неприятный. Суть их домогательств Местоблюститель, очевидно, и сам хорошо представлял. Митрополит Сергий в своем письме от 18 марта 1926 г., написанном на Лубянке, убедительно раскрыл митрополиту Петру несостоятельность григорьевско-борисовских поползновений и с формальной точки зрения. (ОГПУ, конечно, допустило ошибку, позволив Заместителю изложить свою позицию Местоблюстителю.) «Прежде всего, – объяснял митрополиту Петру свой отказ сложить с себя полномочия Заместителя Местоблюстителя митрополит Сергий, – меня удерживает расхождение Ваших резолюций с тем, что фактически происходит. Вы определенно говорите о “Коллегии, Вами намеченной», т. е. состоящей из трех архипастырей с приглашением Вами указанных четырех. Фактически же продолжает претендовать на власть ВЦС под председательством архиепископа Григория, справедливо уже осужденный и отвергнутый церковным сознанием, как учреждение самочинное и угрожающее Церкви анархией. Ведь его организаторы начали с отрицания Вашего права назначить себе временного заместителя (вопреки Собору 1917–18 гг., давшему такое право Свят[ейшему] Патриарху). Подобно ВЦУ, они объявили церковную власть брошенной на произвол судьбы и решили ее захватить. Но тогда и всякий может последовать их примеру, и Церковь предоставлена будет анархии. Никакие имена, как бы ни были они авторитетны, не могут предотвратить такого вывода и не заставят церковное сознание примириться с самочинным ВЦС».

Уподобление ВВЦС обновленческому ВЦУ было весьма красноречивым и не могло не произвести впечатления на митрополита Петра, столь много сделавшего для борьбы с обновленчеством и так пострадавшего за это. «Я, – писал митрополит Сергий, – ничего не имею против того, чтобы впоследствии Св[ященный] Синод принял в свой состав и кого-либо из бывших участников ВЦС (разумеется – после их покаяния). Но совершенно необходимо, чтобы первый состав Синода был новый, без участия членов ВЦС, чтобы тем явно подчеркнуть полную независимость Синода от ВЦС, отсутствие всякой между ними преемственности, чтобы отнять всякий повод говорить, будто, подобно обновленческому, Св[ященный] Синод лишь переменил вывеску, оставшись прежним ВЦС»⁸⁷⁶. (В другом варианте этого же письма: «будто, подобно обновленческому “Св[ященному] Синоду», мы только переменили вывеску, оставшись прежним ВЦУ»⁸⁷⁷). Для митрополита Петра последний аргумент митрополита Сергия был более чем убедителен, и «в вопросе о включении архиепископа Григория в проектируемый патриарший синод, о чем речь возбуждалась много раз», он не пошел ни на какие компромиссы.

Решающее значение в исходе противостояния митрополита Сергия и ВВЦС имела позиция широких церковных кругов, в особенности православного епископата. Как григориане ни пытались прикрыть свою авантюру словами о благе Церкви и соборности, ясно было, что их действия являлись лишь продолжением той интриги, которую еще весной-летом 1925 г. начал епископ Борис (Рукин). Сводки ОГПУ, поручения которого он, собственно, и выполнял, на протяжении полугода не зря регулярно фиксировали его особую активность: «группа епископов во главе с Борисом Можайским настаивает [...]»; «усиленную деятельность в этом направлении развивает епископ Борис Можайский [...]»; «видный противник митрополита Петра тихоновец Борис Можайский [...] сорганизовал группу, которая предъявляет требования Петру [...]»; «продолжавшаяся в ноябре и декабре борьба между группой Бориса Можайского и Петром Крутицким содействовала размежеванию в рядах реакционного духовенства»⁸⁷⁸. Именно так: «группа Бориса Можайского», а не Григория Свердловского, хотя тот в ноябре 1925 г. уже включился в ее работу. Несмотря на то, что положение епископа Бориса в ВВЦС внешне никак выделено не было, в нем не без оснований видели главного вдохновителя нового раскола, причем это видели не только сотрудники ОГПУ, но и члены Церкви. По крайней мере, в Москве, приходы которой епископ Борис пытался подчинить себе (без особого успеха), он был явно заметнее архиепископа Григория, в силу чего в столице за расколом утвердилось второе название «борисовщина». Митрополит Сергий, хотя в своей открытой полемике и обращался к архиепископу Григорию, а не к епископу Борису, также считал последнего главным действующим лицом в самозванном ВВЦС, что и разъяснял в частной переписке. Так, в письме петроградскому протоиерею Николаю Чукову (будущему митрополиту Ленинградскому Григорию) от 25 января Заместитель писал: «Увы, Московский Совет (ВВЦС – свящ. А. М.) появился не только не с благословения, но прямо вопреки воле Местоблюстителя, который в свое время отклонил сомнительные услуги е[пископа] Бориса и а[рхиепископа] Григория. [...] Очень жаль, особенно жаль Дамиана и самого Григория, которых, думаю, заговорил Борис, давно уже скучавший по власти или, точнее, самовластью»⁸⁷⁹.

В документе под названием «Обезглавление Церкви», составленном, согласно надписанию на нем, в январе 1926 г. в Москве и переправленном затем каким-то образом в Зарубежный Архиерейский Синод (митрополит Антоний использовал его при подготовке выше упоминавшегося обращения к главам и правительствам государств от 28 февраля 1926 г. – в той части, где шла речь о содержании Местоблюстителя в одной камере с убийцами⁸⁸⁰), весьма выразительно было сказано о предателях митрополита Петра: «Среди них первый, пригвожденный к позорному столбу, – это епископ Борис Можайский. Властный, честолюбивый, с прекрасной внешностью и великолепным даром слова, этот честолюбец никак не мог примириться с главенством в Церкви митрополита Петра, распускал о нем всякие слухи и старался распространить свое влияние на некоторых других неустойчивых епископов. Перейти к обновленцам? Но это означало бы раствориться и исчезнуть в массе перебежчиков, а отсюда, как вывод – нужно создать нечто новое в самой т. н. “тихоновской» Церкви и возглавить этот раскол. Конечно, на почве канонической создать этот раскол невозможно, и оставалась одна верная лазейка – отмежеваться от митрополита Петра как заядлого контрреволюционера и бить челом пред товарищем Тучковым, распинаясь в своих верноподданнических чувствах. Челобитная была принята, митрополит Петр тотчас же был устранен путем ареста, и захватчики церковной власти немедленно организовали “ВЦСПС» (так – свящ. А. М.) – временный высший церковный совет. Номинально в нем председательствует архиепископ Григорий Екатеринбургский, фактически же всем руководит епископ Борис Можайский»⁸⁸¹.

Деятельность епископа Бориса уже в середине 1925 г. вызвала решительное выступление против него верующего народа. Выше было приведено его собственное признание на этот счет: «Обо мне уже пошли по городу слухи, что я красный, что внушаю разделение, что я образую какую-то свою церковь»⁸⁸². Несмотря на прокатившуюся в конце 1925 г. волну репрессий по делу митрополита Петра, Москва оставалась главным местом сосредоточения православных архиереев (в разговоре с митрополитом Агафангелом в апреле 1926 г. Тучков определял их количество как 62⁸⁸³, хотя, возможно, он несколько и завысил это число). Естественно, что в ситуации, когда имя епископа Бориса в столице и ее окрестностях уже с лета 1925 г. стало для большинства православных одиозным, «Временному Высшему Церковному Совету», в котором он играл столь видную роль, получить признание московских церковных кругов было крайне трудно. Даже протежировавшее епископа Бориса ОГПУ в своих сводках вынуждено было констатировать резкую неприязнь к ВВЦС в Москве. «Отношение мирян Москвы к ВВЦС явно враждебное, – говорилось в «Обзоре политического состояния СССР» за март 1926 г., – и поэтому священникам – сторонникам ВВЦС приходится скрывать от мирян свои взгляды. В Донском монастыре был случай нанесения побоев мирянами епископу, принимавшему церковь от тихоновцев»⁸⁸⁴. Скорее всего, битым был именно Борис (Рукин), поскольку он занимался захватом храмов в Москве. Нужен был только центр, который бы объединил не приемлющих «борисовщину». Этим центром и стал митрополит Сергий и назначенный им его представителем в Москве епископ Петр (Зверев). Впрочем, борьбу с ВВЦС в Москве епископ Петр возглавлял не долго. 6 января 1926 г. в Воронеже скончался старейший иерарх Русской Православной Церкви митрополит Владимир (Шимкович) и епископ Петр, ранее являвшийся его помощником, отбыл на его погребение и должен был переключиться на воронежские церковные дела⁸⁸⁵. Позиции борисовцев-григориан в Москве, однако, это не укрепило, и впоследствии одно только имя епископа Петра приводило их в ярость.

Важную роль в борьбе Нижегородского митрополита с ВВЦС с первых дней сыграл еще и украинский фактор, на что церковными историками до сих пор было обращено мало внимания. По делу митрополита Петра в конце 1925 г. были арестованы все украинские иерархи, ранее высланные в Москву (за исключением Экзарха): архиепископы Пахомий и Прокопий, епископы Амвросий, Дамаскин и Парфений. Но на самой Украине еще оставалось более десятка православных епископов. Ситуация там была не менее сложной, чем в центре. Как выше было изложено, летом 1925 г. на Украине на националистическо-коллаборационистской почве оформился новый просоветский раскол, во главе с епископом Дубенским Феофилом (Булдовским), с которым православные архиереи повели борьбу. В декабре 1925 г. они, в количестве двенадцати человек, подписали акт о лишении сана и отлучении от Церкви Булдовского и других лубенских расколоучителей и обратились в Москву к митрополиту Михаилу за поддержкой⁸⁸⁶. Указ Патриаршего Местоблюстителя от 31 октября 1925 г., подтверждающий права митрополита Михаила как Экзарха, уже распространился в копиях на Украине, причем обидное для него надписание «Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему Митрополиту Михаилу Гродненскому» (обидное – последним словом) было подправлено на «быв[шему] Гродненскому»⁸⁸⁷. Подтверждение митрополитом Петром прав митрополита Михаила сразу же встревожило лубенцев («Собор епископов», как они себя величали), о чем «украинский Тучков» Карин сразу же проинформировал московское начальство: «По имеющимся данным, митрополит Михаил возвратился в Москву и восстановлен в правах экзарха Петром Крутицким. Это обстоятельство сильно беспокоит собор епископов, т. к. может подорвать его авторитет»⁸⁸⁸.

Сам Экзарх тем временем, после ряда вызовов на допросы по делу митрополита Петра был 24 декабря отпущен под подписку о невыезде из Москвы⁸⁸⁹. Григориане пытались вовлечь его в свой самочинный ВВЦС, причем чуть ли не в качестве председателя. Об этом епископ Борис писал в 1927 г.: «Епископы сначала обратились к митрополиту Киевскому Михаилу, но тот отклонил от себя возбуждение ходатайства пред Гражданской Властью о разрешении собрания и об устроении самого собрания Епископов»⁸⁹⁰. Глядя на ту титулатуру, которую использовал епископ Борис, видно, что, если бы Украинский Экзарх принял тогда предложение возглавить ВВЦС, этот новоявленный орган высшей церковной власти не замедлил бы с официальным утверждением его на кафедре Матери городов русских. У Высокопреосвященного Михаила был выбор: либо возглавить новый раскол и стать вполне легальным, но не вполне каноничным митрополитом Киевским, либо присоединиться к гонимым православным епископам Украины в их борьбе с раскольниками-лубенцами, тоже вполне легальными, но совсем неканоничными. К немалой своей чести, митрополит Михаил выбрал второе. Лубенцы и Карин волновались насчет Экзарха не зря: в том же декабре 1925 г. он поддержал акт двенадцати украинских епископов об отлучении Булдовского и К° от Церкви⁸⁹¹.

В той ситуации митрополит Сергий сделал очень тонкий церковно-политический ход. 5 января 1926 г. он утвердил постановление тринадцати архиереев Украины о «главарях лубенского раскола»⁸⁹², оказав, с одной стороны, весьма нужную им каноническую поддержку, с другой, продемонстрировав свои собственные полномочия, тогда еще мало кем признанные. Единомыслие Заместителя, Экзарха и украинских православных епископов в отношении лубенцев и григориан, проявленное уже зимой 1926 г., весьма способствовало консолидации церковных кругов. Иллюстрацией этого единомыслия могут служить, например, ответы митрополитов Сергия и Михаила на вопросы, письменно заданные им в феврале 1926 г. духовенством и представителями церковных советов Патриаршей Церкви г. Луганска. Вопрос: «Имеет ли каноническую преемственность вновь образовавшийся в Москве ВВЦС или это самочинное сборище, подобное “Лубенскому собору»?» Ответ митрополита Сергия: «Подобное Лубенскому собору» (коротко и ясно). Ответ митрополита Михаила: «Это самочинное сборище; никто их не уполномачивал принимать на себя обязанности ВЦС». Далее в ответах на перекрестные вопросы следовало взаимное признание полномочий двух митрополитов. Вопрос митрополиту Сергию: «Состоит ли в данный момент митрополит Михаил канонической главою православной автономной Украинской Церкви?» Лаконичный ответ: «Состоит». Вопрос митрополиту Михаилу: «Кто из иерархов является в данный момент канонически преемственной главой православной патриаршей Русской Церкви?» Ответ: «И[сполняющий] обяз[анности] патриаршего Местоблюстителя митрополит Нижегородский Сергий»⁸⁹³. Эти вопросы и ответы показывали, что несмотря на тяжелые обстоятельства Православная Церковь и в России в целом, и на Украине в частности, не дезорганизована и имеет каноническое возглавление.

Для митрополита Сергия поддержка украинских епископов, как и его для них, была весьма существенна, тем более что в их рядах тогда действовал выделявшийся своей особой активностью епископ Прилукский Василий (Зеленцов), бывший член Поместного Собора 1917–1918 гг. от мирян. Епископ Василий еще до того, как митрополит Сергий успел вступить в полемику с григорианами, оперативно (4 января 1926 г.) отправил ему рапорт, в котором подробно (хотя и не совсем точно) описал историю поручения Собора Святейшему Тихону назначить себе заместителей, что Патриарх незамедлительно и сделал⁸⁹⁴. Митрополиту Сергию этот рапорт весьма пригодился и в споре с архиепископом Григорием, и в последующей борьбе с теми, кто отвергал его заместительские полномочия. Также Заместителем была взята на вооружение и отработанная епископом Василием в 1925 г. на лубенцах тактика борьбы посредством сбора подписей православных епископов. (По разным поводам архиерейские подписи собирались затем весь 1926 г., пока ОГПУ решительно не пресекло эту практику – об этом дальше. Что же касается самого священномученика Василия Прилукского, то пройдет не очень много времени, года два с половиной, и он станет одним из самых активных критиков митрополита Сергия, впрочем, такая перемена произойдет далеко не только с ним.)

После присоединения Заместителя к осуждению «главарей лубенского раскола», последние не успокоились и подали жалобу в ВВЦС, который в пылу борьбы с митрополитом Сергием 8 марта 1926 г. объявил их восстановленными в сане⁸⁹⁵, чем навсегда отсек от себя подавляющее большинство православных Украины. Ответ последовал незамедлительно. 12 марта того же года находившиеся в Киеве православные украинские епископы направили Экзарху Украины донесение по вопросу о мерах канонического воздействия в отношении организаторов ВВЦС: «Настоящим честь имеем почтительнейше донести Вашему Высокопреосвященству, что мы, нижеподписавшиеся, вполне разделяем мнение Заместителя Патриаршего Местоблюстителя и Вашей Святыни по вопросу о епископах, дерзнувших в декабре 1925 г. нарушить мир церковный и вновь поднявших смуту в январе 1926 г., – узурпаторов власти Патриаршего Местоблюстителя и его канонических преемников. Находим необходимым против нарушителей церковного правопорядка немедленное принятие самых решительных мер»⁸⁹⁶. Митрополит Михаил без промедления присоединился к этому осуждению ВВЦС⁸⁹⁷. Так, в каком-то смысле само собой, произошло размежевание: с одной стороны – православные украинские иерархи во главе с Экзархом митрополитом Михаилом и поддерживающий их Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий, с другой – блокирующиеся друг с другом лубенские и григорианские раскольники.

Весьма выразительно роль украинских епископов в борьбе с григорианами описал в своих показаниях 1931 г. Г. А. Косткевич: «С декабря 1925 г. возникший спор из-за власти между м[итрополитом] Сергием Страгородским и ВВЦС явился первым эпизодом, в котором организация, и в частности ее украинские группировки, оказали решающее влияние на ход событий. Оценивая ВВЦС как группировку, взявшую курс на соглашение с соввластью, организация приложила все усилия и все свое влияние, дабы решить этот спор в пользу м[итрополита] Сергия. С этой целью всеукраинский центр в Харькове составил ряд обращений к м[итрополиту] Сергию, требуя от него решительной борьбы с ВВЦС, наложения на его участников церковных запрещений и выражая ему полную поддержку и доверие. Эти обращения, подписанные членами центра, епископами в Харькове, были затем привезены специальным курьером св[ященником] Пискановским в Полтаву, Киев и Житомир, в каковых городах Пискановский собирал подписи епископов под этим обращением. Затем он уехал в Москву и Нижний Новгород к м[итрополиту] Сергию. На обратном пути он же привозил информацию о ходе событий.

Поездки его были строго конспиративны, средства на них он получал из Харьковского центра, а также епископы и др. городов вносили непосредственно ему деньги по предложению всеукраинского центра. Одновременно по почте из Харькова, из центра получалась рукописная литература, направленная против ВВЦС. [...] Литература эта состояла из анонимных обращений, посланий, открытых писем, а также из посланий м[итрополита] Сергия и его переписки с лидерами ВВЦС. Содержание ее и цель сводились к дискредитации ВВЦС и к достижению, таким образом, всеобщей поддержки м[итрополита] Сергия, к чему стремилась организация по политическим мотивам»⁸⁹⁸. Можно списать политический антураж свидетельства Косткевича на следственную обстановку, в которой он это свидетельство давал. Что же касается фактической стороны его показаний, то здесь он практически безупречен.

Сами григориане также вынуждены были признать факт оказанной митрополиту Сергию поддержки со стороны епископата (московского и украинского), но пытались представить ее в превратном свете. «Сам м[итрополит] Сергий, – писал епископ Борис, – признал явно незаконным свое мероприятие; так он, чтобы узаконить его, спустя приблизительно месяц или полтора после этого, собирает подписи для оправдания своих действий среди епископов. Из 40 епископов, пребывавших в Москве, такие подписи в разное время дали 15 архиереев, почти все бывшие живоцерковники и один бывший самосвят [...]; нашлись еще 9 украинских»⁸⁹⁹. В действительности, число поддержавших (письменно) митрополита Сергия епископов было больше, чем указывал негодующий епископ Борис. Среди них были и раскаявшиеся обновленцы (таковые тогда встречались практически везде и в самом ВВЦС тоже, достаточно указать на архиепископа Константина (Булычева)), но отнюдь не большинство, а про самосвята бывший Можайский просто придумал, чтобы попугать доверчивого читателя. «Впрочем, было бы несправедливо винить м[итрополита] Сергия одного в его поступках, – «оправдывал» в свою очередь Заместителя архиепископ Григорий. – Как мы видим, у него имеются сообщники, которые его поддерживают, а м. б. и руководят, так как он хотя человек и не очень старый, но значительно одряхлевший. Сначала им руководил епископ Старицкий – Петр Зверев, выросший, воспитавшийся и кровно связанный с сферами органически противными сложившимся условиям нашей жизни, а затем, когда этот деятель успокоился на кафедре Воронежского архиепископа, ему на смену выступили другие, менее крупные, но не менее ретивые сотрудники вроде епископа Прилуцкого Василия Зеленцова – инициатора всяких запрещений на Украине и в Москве»⁹⁰⁰.

После отъезда из Москвы епископа Петра (Зверева) в Воронеж, в отсутствии епископа Серафима (Звездинского), старшим из назначенных митрополитом Петром членов Совета столичных викариев остался епископ Алексий (Готовцев). Третий член Совета – епископ Гавриил (Красновский) – был уже 7 января 1926 г. арестован (ордер на арест подписан заместителем председателя ОГПУ Г. Г. Ягодой⁹⁰¹). Следственное дело епископа Гавриила, уместившееся на тринадцати листах, производит несколько странное впечатление. 28 января ему было предъявлено довольно бессмысленное обвинение: «гр[ажданин] Красновский, управляя Клинским викариатством, группировал вокруг себя реакционный элемент из церковников в к[онтр]р[еволюционных] целях и распространял ложные слухи о гонениях на церковь со стороны соввласти с целью подорвать авторитет последней перед населением»⁹⁰². Глава Русской Церкви и с ним более чем полтора десятка архиереев были арестованы, но это гонением на Церковь не считалось. В связи с предъявлением обвинения епископ Гавриил был 29 января допрошен. Протокол этого допроса в деле – единственный. Весь допрос, согласно протоколу, состоял из одного вопроса и ответа: «Давно ли Вы знакомы с Саблером и с какой целью у него бывали?» – «Я слышал о Саблере как о быв[шем] обер-прокуроре Синода, но я же никогда у него не бывал, и также и Саблер у меня тоже никогда не был»⁹⁰³. В. К. Десятовский (Саблер) проходил тогда по одному делу с митрополитом Петром. Как видно, ОГПУ было не прочь притянуть к этому делу и епископа Гавриила, но не смогло. После этого епископ Гавриил до мая 1926 г. содержался в Бутырской тюрьме без каких-либо новых обвинений и допросов. 12 мая Коллегия ОГПУ постановила: «Красновского из-под стражи освободить под подписку о невыезде из г. Москвы. Дело следствием продолжать»⁹⁰⁴. Наконец, 8 октября та же Коллегия в отношении него постановила: «Дело прекратить и сдать в архив. Подписку аннулировать»⁹⁰⁵. Главным назначением всего этого бессодержательного дела, насколько можно понять, было вырвать епископа Гавриила из церковной жизни и не дать ему дальше участвовать в борьбе с попытками ВВЦС и Бориса (Рукина) утвердиться в Московской епархии. Последнему это не помогло, но и Клинский епископ продолжить деятельность по управлению Московской епархии уже не смог и выехал в Крым⁹⁰⁶.

Место епископа Гавриила в установившемся «триумвирате» викариев занял епископ Сергиевский Амвросий (Смирнов). Упорядочить деятельность «тихоновского» московского епархиального управления удалось к марту 1926 г. Спустя два месяца епископу Амвросию пришлось давать об этом показания ОГПУ: «По договору с епископом Серпуховским Алексеем Готовцевым, управляющим Московской епархией, и с епископом Бронницким Иоанном Василевским – я допустил производить на моей квартире прием посетителей (церковников и мирян), приезжавших из уездов к своим епископам по церковно-административной надобности, как то: за утверждением священнослужителей, направляемых приходами, причем без утверждения нашего они не могли состоять в штате и т. д. Епископ Алексей (Готовцев) принимал, как управляющий Московской епархией, по делам гор. Москвы и по делам епархии вообще. Случалось, что епископ Алексей вызывал московских благочинных по делам, их касающимся, причем общего собрания благочинных ни разу не было, а собирались по частям. Точно так же приходилось беседовать по церковным делам и мне с моими благочинными, и епископу Иоанну». Следователя (небезызвестного А. В. Казанского) вся эта информация весьма заинтересовала, что видно по обильным подчеркиваниям в протоколе допроса. Он спросил епископа Амвросия: «Почему Вы допустили к работе на Вашей квартире епархиальное управление и сами принимали участие в его деятельности, не зарегистрировав его предварительно в соответствующих органах управления, согласно существующих законов?» «Во-первых, управление епархиальное нами окончательно организовано не было, а работало неорганизованно. Во-вторых, мы считали, что рассчитывать на утверждение такого органа трудно, а поэтому и решили действовать самостоятельно». – просто ответил епископ Амвросий⁹⁰⁷. Именно такая готовность большого числа епископов, священников и мирян действовать самостоятельно, без оглядки на ОГПУ, и предопределила в тот момент неудачу всей интриги с ВВЦС.

«Весь православный епископат и весь верующий народ остались верны митрополиту Сергию, как законному заместителю митрополита Петра, и за новыми раскольниками не пошли, – писал в марте 1926 г. редактор «Церковных ведомостей» Е. И. Махароблидзе в завершении своего обзора «Что творится в России». – Это вызвало новые аресты среди верных епископов, клириков и мирян»⁹⁰⁸. Следует заметить, что тогда информация о российских церковных делах доходила до русского зарубежья весьма оперативно и, по большей части, в довольно точном виде. Однако последнее замечание Махароблидзе (про новые аресты), хотя по опыту предшествовавших лет и казалось правдоподобным, действительности в тот момент не соответствовало. Как ни странно, арестам зимой-весной 1926 г. не подверглись даже наиболее досадившие григорианам православные епископы, такие как священномученики Петр (Зверев) и Василий (Зеленцов).

К середине апреля 1926 г. о своем принятии стороны Заместителя в его борьбе с ВВЦС заявили не менее сорока архиереев⁹⁰⁹. Характерное отношение к григорианам выразил в письме от 14 апреля украинский епископ Антоний (Панкеев): «ВВЦС провалился... Это обновление № 2, но еще подлее и опаснее»⁹¹⁰. Успехи григориан, за исключением ряда периферийных епархий, оказались минимальными. В Москве епископу Борису с огромным трудом удалось утвердиться лишь в пяти храмах (и то – не за один год)⁹¹¹. В целом, григорьевско-борисовская группа возлагавшихся на нее ОГПУ надежд не оправдала. Произвести полномасштабный «раскол в тихоновщине» с ее помощью не удалось. Скорее, эффект от ее выступления получился даже обратным. Неизвестно, сколь легко митрополит Сергий получил бы всеобщее признание в церковных кругах, если бы не возникло столь острой нужды в объединяющем православных центре борьбы с агентами богоборческой власти, которых увидели в деятелях ВВЦС. Репутация митрополита Сергия у тех, кто помнил его отпадение в обновленчество в 1922 г., была далеко не самой лучшей, но его решительное выступление против григориан заставило церковных ревнителей забыть о своих сомнениях в нем. Вместо «раскола в тихоновщине» власть, по большому счету, получила новую консолидацию Патриаршей Церкви.

Примечательно еще и то, что, встав во главе церковного управления, митрополит Сергий практически сразу же стал осуществлять свои полномочия в более широких границах, чем ранее митрополит Петр. На всех большое (хотя и разное) впечатление произвела его решимость не останавливаться перед наложением прещений на целую группу архиереев сразу. Это событие сразу привлекло всеобщее внимание. Были и другие, менее заметные события, в которых митрополит Сергий проявил себя как полноправный правитель Церкви уже в самые первые месяцы своего заместительства. Так, если Местоблюститель на ходатайство учредить новую епархию (Ижевскую) ответил, что «ломать епархии не будет и в каком виде принял их, в таком и сдаст», то Заместитель без долгих колебаний 8 февраля 1926 г. своим указом эту епархию открыл, даже не согласовав это деяние с местным правящим архиереем (Сарапульским), который не замедлил выступить с протестом, хотя до того возражений на этот счет не выдвигал⁹¹².

Поддержка, оказанная Заместителю в начале 1926 г. в церковных кругах, была по-своему весьма впечатляющей. Она, однако, не была безусловной и не вытекала из какой-то бесспорности его полномочий. По этому поводу в 1929 г. митрополит Кирилл писал епископу Дамаскину: «Если самоличному руководству митрополита Сергия на первых порах его заместительской деятельности охотно отдались все благомыслящие архипастыри и миряне, не требуя на каждое распоряжение бланка митрополита Петра, то это делала не каноническая правомочность митрополита Сергия, а прежний авторитет его, как опытного и ученого архипастыря, к тому же проявившего похвальную ревность в деле удержания от погрешительных мероприятий находившегося в заключении Местоблюстителя, сбитого с толку григорьевским лукавством»⁹¹³.

Митрополит Сергий в те месяцы на деле засвидетельствовал преемственность своего управления от святителей Тихона и Петра, причем, что важно, преемственность не только формальную, но и по существу проводимого им курса. Признание своих полномочий Заместитель получил тогда именно в силу проявленной им способности отстаивать интересы и свободу Церкви от посягательств враждебных ей сил. До тех пор пока в митрополите Сергии православные видели такого защитника церковной свободы, мало кто был склонен поднимать вопрос о соотношении полномочий Заместителя и Местоблюстителя.

Григорианской интригой арсенал антицерковных провокаций 6-го отделения не исчерпывался и до окончания споров о преемстве высшей церковной власти было еще далеко. Наступал черед следующей коллизии, главным действующим лицом которой, по замыслу Тучкова, должен был стать митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский) – один из самых выдающихся иерархов того времени. Его права на высшую церковную власть выглядели, в некотором роде, предпочтительнее прав не только митрополита Сергия, но даже и митрополита Петра. Патриарх Тихон, которому с 1918-го по 1925 г. неоднократно пришлось составлять завещательные распоряжения о преемстве власти, ни разу не обошел в них Ярославского митрополита своим вниманием. Есть свидетельство, что митрополит Агафангел был включен уже в самое первое патриаршее завещание, составленное по поручению Собора в январе 1918 г. (точное содержание этого документа до сих пор неизвестно). Член Собора от мирян Симбирской епархии С. П. Руднев писал в своих воспоминаниях: «В одном из вечерних своих заседаний, на этот раз для публики закрытом, – Собор обсуждал вопрос – как быть, если действительно Патриарх будет лишен свободы? Остановились на мысли и приняли – просить Свят[ейшего] Патриарха, чтобы он выдал грамоты нескольким, по его усмотрению и в тайне от всех, епископам, поручая каждому из них предъявить свою грамоту на заместительство Патриарха, если до него дойдет очередь, т. е. если предшествующие иерархи также будут лишены свободы. В тот же вечер Патриарх, подчинившись этому Соборному определению, выдал несколько таких грамот, причем был у нас слух, что первая грамота дана митрополиту Агафангелу. Кажется, впоследствии, когда Патриарх был лишен свободы, этот слух подтвердился, и митр[ополит] Агафангел действительно явился его заместителем»⁹¹⁴.

В ноябре 1920 г. Священным Синодом и Высшим Церковным Советом было принято известное постановлении № 362, подтвердившее право Патриарха указывать себе заместителей: «В случае если Священный Синод и Высший Церковный Совет по каким-либо причинам прекратят свою церковно-административную деятельность, епархиальный архиерей за руководственными по службе указаниями и за разрешением дел, по правилам, восходящим к Высшему Церковному Управлению, обращается непосредственно к Святейшему Патриарху или к тому лицу или учреждению, какое будет Святейшим Патриархом для этого указано»⁹¹⁵. Близкий Патриарху Тихону и весьма осведомленный человек (предположительно, член Высшего Церковного Совета священник Илия Громогласов, будущий священномученик) писал об этом: «Ввиду частых арестов и высылки из Москвы членов Высшего Управления, ввиду окончательной катастрофы, которой можно было всегда ожидать, Высшим Церковным Управлением во главе с Патриархом еще 7 ноября 1920 года было принято важное решение». Далее сообщалась важная подробность, в самом постановлении № 362 не отраженная: «На случай заключения в тюрьму и устранения [Патриарха] от управления Церковью были заранее намечены два заместителя для него»⁹¹⁶. Имена этих двух кандидатов в заместители Патриарха, тогда, как и в 1918 г., обнародованы не были. Но неизвестными они не остались.

В мае 1922 г. Патриарх Тихон был привлечен к суду. Процитированный выше свидетель из патриаршего окружения писал: «Наступили условия, при которых, как было предусмотрено постановлением Высшего Церковного Управления от 7 ноября 1920 года, власть должна была перейти к одному из еще тогда намеченных его заместителей. Теперь он их назвал. Это были митрополит Ярославский Агафангел и митрополит Петроградский Вениамин. Одному из них он передавал свою власть, предоставляя выбор правительству»⁹¹⁷. Действительно, 12 мая 1922 г. Святейший Патриарх Тихон написал письмо Председателю ВЦИК М. И. Калинину: «Ввиду крайней затруднительности в Церковном Управлении, возникшей от привлечения меня к Гражданскому Суду, почитаю полезным, для блага Церкви, поставить временно, до созыва Собора, во главе церковного управления или Ярославского Митрополита Агафангела, или Петроградского Митрополита Вениамина»⁹¹⁸. В тот же день было послано письмо и самому митрополиту Агафангелу аналогичного содержания с призывом прибыть в Москву без промедления и указанием, что «на это имеется и согласие гражданской власти»⁹¹⁹. Последнее (согласие власти) оказалось фиктивным: митрополита Агафангела в Москву не допустили, и реально встать во главе церковного управления Ярославский святитель не смог, а вскоре, после того как он открыто выступил против обновленцев, и вовсе был арестован и выслан на три года в Нарымский край. (Митрополит Сергий тогда, как известно, одним из первых признал обновленческое ВЦУ, чем непоправимо испортил свою биографию.)

Следующее патриаршее распоряжение о преемстве власти было составлено 23 ноября 1923 г. и гласило: «В случае моего ареста, осуждения гражданского, насильственного удаления от дел управления или кончины назначаю, до избрания Патриарха канонически и свободно созванным собором Православной Русской Церкви, своим заместителем митрополита Ярославского Высокопр[еосвященного] Агафангела, а в случае его отказа или устранения – митрополита Казанского Высокопр[еосвященного] Кирилла»⁹²⁰.

Наконец, в последнем (от 7 января 1925 г.) завещательном распоряжении Патриарха Тихона, которое и вступило в силу в апреле 1925 г., митрополит Ага- фангел также был поименован: теперь уже после митрополита Кирилла, но до митрополита Петра (о митрополите Сергии там речи не было и после его уклонения в обновленчество в 1922 г., очевидно, и быть не могло). Не знавший, однако, до мая 1925 г. о новом патриаршем завещании митрополит Кирилл пребывал в уверенности, что Местоблюстителем в случае кончины Патриарха должен стать митрополит Агафангел. Поэтому-то, согласно собственным показаниям святителя Кирилла, он, хотя и получил уведомление об окончании срока своей ссылки еще до кончины Патриарха Тихона, «зная о кандидатуре м[итрополита] Агафангела к[а]к первого возможного Местоблюстителя, не считал нужным преодолевать во что бы то ни стало трудности начавшейся весенней распутицы и оставался на месте своего поселения ожидать первого парохода»⁹²¹.

Ко всему этому следует добавить еще и то, что в середине 1920-х гг. митрополит Агафангел, хиротонисанный во епископа в 1889 г., был еще и старейшим иерархом Православной Российской Церкви, что также усваивало ему особые права (старший митрополита Агафангела по хиротонии митрополит Владимир (Шимкович) скончался в январе 1926 г.). В принятом Поместным Собором в декабре 1917 г. определении «О правах и обязанностях Святейшего Патриарха Московского и всея России», в частности, было сказано: «В случае кончины Патриарха или нахождения его в отпуске или под судом, его место в Священном Синоде и Высшем Церковном Совете заступает старейший из присутствующих в Синоде иерархов»⁹²². Синода, правда, в 1925 г. уже не было, а кроме того, в августе 1918 г. Собором было принято определение «О Местоблюстителе Патриаршего Престола», существенно ограничившее полномочия старейшего иерарха по освобождении Патриаршего Престола. Он должен был лишь созвать соединенное присутствие Священного Синода и Высшего Церковного Совета, которое под его председательством и избрало бы Местоблюстителя⁹²³, причем вовсе не обязательно его же. Однако к середине 1920-х гг. мало уже кто помнил, какие точно прерогативы были у старейшего иерарха, но то, что таковые были, в памяти оставалось.

Понятно, что возвращение митрополита Агафангела из ссылки не могло не поставить по-новому вопрос о высшем церковном управлении. Разумеется, у Тучкова на этот счет были свои замыслы, и время освобождения Ярославского митрополита, чей срок ссылки истек в августе 1925 г., выбиралось особенно тщательно. В написанном в конце 1920-х гг. в кругу М. А. Новоселова очерке «Краткая годичная история Русской Православной Церкви. 1927–1928 гг.» содержится сообщение о том, что летом 1925 г. Тучков «хотел самочинно сделать Местоблюстителем митрополита Агафангела, а Местоблюстителя митрополита Петра послать в Ярославль». Тогда, согласно очерку, митрополит Петр ответил: «Я охотно передам власть митрополиту Агафангелу, так как он кандидат на местоблюстительство прежде меня, но сам останусь митрополитом Крутицким, так как не дело гражданской власти вмешиваться в дела чисто церковные»⁹²⁴. Оснований не доверять этому сообщению нет. К августу 1925 г. митрополит Петр уже изрядно «разочаровал» начальника 6-го отделения как своим нежеланием проводить в жизнь «Предсмертное завещание Патриарха Тихона», так и выступлением против раскольников-обновленцев. Трудно, однако, было представить, что митрополит Агафангел, отбыв три года ссылки за противодействие обновленцам в момент возникновения раскола, вдруг занял бы по отношению к ним иную позицию, нежели митрополит Петр. По этой причине в преддверии обновленческого «собора» освобождать митрополита Агафангела и продвигать его на должность Местоблюстителя для ОГПУ было не выгодно, тем более что митрополит Петр, как следует из приведенного выше свидетельства, готов был ему охотно передать власть, и спровоцировать новые нестроения в Церкви при этом бы не удалось.

После обновленческого лжесобора власть, как было показано, рассчитывала принудить-таки митрополита Петра к проведению просоветской линии. Тогда освобожденный митрополит Агафангел мог бы быть использован для организации «правой» церковной оппозиции (что, собственно, и произошло спустя два года, когда просоветскую политику стал проводить Заместитель Местоблюстителя митрополит Сергий). Но митрополит Петр шантажу Тучкова не поддался, за что оказался в заключении (превратившемся затем в пожизненное). Если бы митрополит Агафангел был освобожден сразу после ареста митрополита Петра, то он бы, вероятнее всего, без особых проблем был бы принят Церковью в качестве Патриаршего Местоблюстителя. Митрополиту Сергию тогда бы и не пришлось заявлять о своих правах и вступать в небезопасную борьбу с ВВЦС, тем более что эти права его были не бесспорны, а его авторитет в Церкви в тот момент был не столь велик (история признания митрополитом Сергием обновленческого ВЦУ в 1922 г. до конца так и не забылась). Митрополит Агафангел мог бы тогда выступить в роли церковного миротворца и урезонить григорьевско-борисовскую группу с наименьшими издержками. Однако власти нужен был именно «раскол в тихоновщине», поэтому Ярославский митрополит был задержан в заключении еще на несколько месяцев.

К весне 1926 г. ситуация в церковной жизни существенно изменилась. В результате борьбы с ВВЦС – новой лубянской редакцией обновленческого ВЦУ – митрополит Сергий получил признание со стороны православных иерархов, духовенства и мирян, его авторитет в Церкви значительно вырос. Можно было ожидать, что отстранение его от церковной власти и передача ее митрополиту Агафангелу не пройдет безболезненно. Наступал подходящий для ОГПУ момент.

Прежде всего, еще до возвращения митрополита Агафангела, стали разрабатываться проекты его включения в коллегию, в которую должен был трансформироваться ВВЦС. Митрополит Петр против его вхождения в новый коллегиальный орган ничего не имел. Митрополит Сергий также в принципе не возражал против участия Ярославского митрополита в высшем церковном управлении, легальном, но не имеющем никакой связи с ВВЦС. В своем письме Местоблюстителю от 18 марта 1926 г. Заместитель писал: «Единственно канонически правильным и в то же время обеспечивающим нашей Церкви возможность легального существования выходом является просто не назначать Вам заместителя ни единоличного, ни коллективного, а оставить полномочия Местоблюстителя, впредь до избрания нового Местоблюстителя (в случае Вашей кончины, отказа и под.) за Вами и образовать при Вас постоянно действующее собрание архиереев, которому присвоить по праву принадлежащее и более церковное название: “Патриарший (в отличие от обновленческого) Священный Синод». В состав его пусть войдут намеченные Вами и, следовательно, одобренные и гражданской властью архипастыри, а также приглашенные Вами после резолюции 1-го февраля митрополит Арсений и митрополит Агафангел. Председателем Синода остались бы Вы, а в Ваше отсутствие – заместитель председателя, по Вашему назначению или по избранию Синода»⁹²⁵. Этот текст производит впечатление, будто митрополит Сергий в тот момент не претендовал на непременное самоличное возглавление Синода. Теоретически его мог бы возглавить и митрополит Агафангел. Тучков, однако, как видно из письма ему митрополита Петра 1932 г., настаивал на обязательном вхождении в Патриарший Синод архиепископа Григория, в результате этот орган в 1926 г. так и не был организован. Кроме того, мирное соработничество митрополитов Сергия и Агафангела в одном Синоде, санкционированное митрополитом Петром, в планы Тучкова совсем не входило. Ставка делалась на дальнейший «раскол в тихоновщине», для достижения этой цели начальник 6-го отделения не пожалел сил и проявил немалую изобретательность.

В апреле 1926 г. митрополит Агафангел, наконец, был извлечен из сибирской ссылки, но после пересечения Уральского хребта был задержан в пермской тюрьме, куда к нему для переговоров не поленился приехать Тучков. О том, как происходили эти переговоры, повествуется в так называемом «Интервью с митрополитом Агафангелом», записанном в 1926 г. посланным к Ярославскому митрополиту православными епископами Украины священником Николаем Пискановским (его имя устанавливается из секретной сводки ГПУ УССР и из показаний Г. А. Косткевича⁹²⁶). В этом «Интервью» от лица митрополита Агафангела говорится: «Я с ним (Тучковым – свящ. А. М.) говорил откровенно прямо. Он между прочим сказал мне, что в первый раз встречает епископа, который говорит прямо. Другие хитрят, уклоняются и не хотят говорить. А я ведь самый лояльнейший по отношению к власти. При обсуждении послания первым вопросом было восстановление Патриаршего Синода 1917–18 гг. “Это для меня новое, – говорит Т[учков]. – Этого никто не предлагал"». Тучков, если в «Интервью» точно воспроизведены его слова, по своему обыкновению лгал: незадолго до того Патриарший Синод, правда, не совсем образца 1917 г. предлагал митрополит Сергий, и митрополит Петр, как выше было показано, поддерживал это предложение. Вопрос о Синоде, можно сказать, висел в воздухе. «Я, – говорилось далее в “Интервью» от имени митрополита Агафангела, – указал прежний состав синода и назвал первым митр[ополита] Арсения». Его же, можно заметить, месяцем-двумя ранее предлагали включить в Синод митрополиты Петр и Сергий. «“Приемлемо», – сказал Т[учков]. – Второго – м[итрополита] Михаила». Против Экзарха Украины митрополиты Петр и Сергий тоже ничего иметь не могли. Первый указал его в декабре 1925 г. одним из кандидатов в свои заместители, второй затем вошел с ним в союз в борьбе с лубенско-григорианскими раскольниками. «“И это можно», – ответил Т[учков]. – Третьего – м[итрополита] Сергия. – “Согласен», – был ответ Т[учкова]. Остальные члены Синода: Антоний Храповицкий, Евлогий и другие эмигрировали за границу, но мы с ними считаться не будем. Есть еще кандидаты – м[итрополит] Кирилл. Т[учков] на это пожал плечами и не ответил ничего. Константин Могилевский, но он в расколе ВВЦС. Больше кадровых нет, и остальной состав добавим из округов, которые были распределены в 1917 г. по 10–17 епарх[ий] согласно положению Собора 1917 г. Правда, у меня еще списков нет, и я не знаю теперь новых епископов. [...] После этого будет собран Собор»⁹²⁷.

Видно, что два проекта Патриаршего Синода – предложенный митрополитом Агафангелом (с включением в него митрополита Сергия) и предложенный митрополитом Сергием (с включением в него митрополита Агафангела) – в принципе не так уж сильно расходились друг с другом, особенно если учесть, что и тот, и другой, исключали участие в нем представителей ВВЦС. Оставался вопрос, кому быть председателем в этом Синоде, но и он не был неразрешимым, тем более что митрополит Сергий тогда был готов рассматривать разные варианты, да и заключенный митрополит Петр за предложенное ему Заместителем номинальное председательство в Синоде едва ли бы стал держаться. И уж тем более никто не мог выступать против последующего Собора Патриаршей Церкви, который бы, в меру возможного, уврачевал бы все церковные нестроения, и для подготовки которого Синод прежде всего и был нужен. Но Тучков не для того выезжал из Москвы в Пермь, чтобы в итоге на свет появился состоящий из авторитетных иерархов и приемлемый всеми (за вычетом разве что григориан) Патриарший Синод, который бы вскоре довел Церковь до чаемого ею Собора. Надо было найти противоречие между митрополитами Сергием и Агафангелом и затем на этом противоречии всячески играть, так, чтобы превратить их несогласие друг с другом в церковный раскол. Таким противоречием стал (на непродолжительное время) вопрос не о Синоде, а о самом местоблюстительстве и отношении к личности митрополита Петра.

Г. А. Косткевич – весьма осведомленный церковный хронист того времени – описал эту историю в своем очерке следующим образом (М. Е. Губонин имел это описание в усеченном и отредактированном виде за подписью католического священника-афериста А. Дейбнера, поэтому упоминал его всегда как «зарубежный источник», хотя в действительности источник этот был вполне отечественным, киевским): «В это самое время дела “ВВЦС» шли все хуже, вся Церковь стала на сторону м[итрополита] Сергия, и было очевидно для всякого, что и эта затея ГПУ, имевшая целью внести новую смуту в жизнь Церкви, обессилить Ее, а в случае успеха ВВЦС подчинить Ее своему влиянию, – проваливается по примеру всех предыдущих. Тогда, не желая отказаться от начатого, Тучков прибегает к новой хитрости: закончившему срок своей ссылки в Нарымском крае митр[ополиту] Агафангелу разрешают вернуться в Ярославль, но по дороге, в Перми, задерживают его, и там состоится его свидание с Тучковым. Изобразив положение Церкви как близкое к катастрофе, внутреннюю борьбу “ВВЦС» и митр[ополита] Сергия за власть как момент, не дающий Правительству возможность легализовать Прав[ославную] Церковь, к чему Правительство, якобы, стремится, Тучков просил м[итрополита] Агафангела урегулировать внутренние дела Церкви своим авторитетом и своими еще Патриархом данными полномочиями и войти с Правительством в переговоры для оформления Правосл[авного] Церковного управления»⁹²⁸.

Можно отметить здесь некоторую избыточность сарказма Г. А. Косткевича по поводу того, что «Правительство, якобы, стремится легализовать Православную Церковь». Оно, похоже, действительно было не прочь легализовать ее, но в собственных целях и на собственных условиях, как было ранее легализовано обновленческое ВЦУ, а затем григорианский ВВЦС. И митрополит Петр мог получить в 1925 г. легализацию своего управления, если бы стал исполнять требования ОГПУ. Первым из этих требований, как выше было показано, являлось проведение в жизнь так называемого «Предсмертного завещания Патриарха Тихона». Митрополит Петр, не отвергая на словах это подложное «Завещание», на деле от него совершенно отмежевался, что стало одной из главных причин его ареста. Митрополиту Агафангелу было предложено в Перми то же самое, и он, как следует из цитированного его «Интервью», это требование готов был принять: «Там есть выгодные для нас пункты, как условия, что будет выполнено, если разрешат преподавание Закона Божия. С этим посланием придется считаться. Я думаю проводить его в жизнь»⁹²⁹. В отличие от митрополита Петра, митрополит Агафангел (будучи в далекой ссылке) не знал обстоятельств появления «Предсмертного завещания» в печати и негативной реакции на него в церковных кругах. Если бы он и вправду начал бы с ним считаться и проводить его в жизнь, никакие прежние заслуги перед Церковью не спасли бы его авторитет среди православных.

Итогом пермских переговоров стало то, что, как писал в своем очерке Г. А. Косткевич, «м[итрополит] Агафангел, абсолютно не представляя себе истинного положения вещей, поверивши Тучкову, издал свое известное Пермское послание о принятии им на себя Управления Церковью»⁹³⁰. Согласованное с Тучковым послание митрополита Агафангела от 18 апреля 1926 г., действительно, стало весьма известным и произвело немалый переполох среди «тихоновцев», ради чего и старался неутомимый Евгений Александрович. Тема восстановления Синода образца 1917 г. и предстоящего Собора отошла в Пермском послании на второй план. Главным в нем было заявление митрополита Агафангела о своем вступлении в исполнение обязанностей Местоблюстителя Патриаршего Престола. Согласно «Интервью», митрополит Агафангел говорил приезжавшему к нему от украинских епископов священнику Николаю Пискановскому: «Я написал в послании, что вступаю в должность с согласия м[итрополита] С[ергия] и м[итрополита] П[етра], но Т[учков] вычеркнул»⁹³¹. Согласие трех высших иерархов Русской Церкви было именно тем, чего никак не желал Тучков. В итоге его стараниями митрополит Агафангел своим посланием объявлял себя Местоблюстителем явочным порядком, без всякого согласования с наличными носителями высшей церковной власти. Митрополит Сергий в апрельском послании вообще никак не упоминался, митрополит Петр упоминался вскользь, причем в негативном контексте: «Разделения и раздоры в управлении церковном не прекратились и со смертью Патриарха Тихона, когда вступил во временное управление Церковью митрополит Крутицкий Петр»⁹³². Едва ли митрополиту Агафангелу могло прийти в голову, что при чтении этого места активному участнику церковной жизни тогда трудно было не вспомнить про злополучное послание ВВЦС четырехмесячной давности, в котором о митрополите Петре говорилось примерно в таком же ключе («Неугодно было Господу успехом благословить труды сего святителя. За время правления его нестроения и бедствия Святой Церкви лишь усугубились»⁹³³). Так исподволь в церковное сознание закладывалась мысль, что выступления григориан и митрополита Агафангела – это звенья одной цепи.

В обоснование своих прав митрополит Агафангел прежде всего указывал на определение Собора 1917–1918 гг. (какое именно – не уточнялось). Здесь, вполне возможно, также не обошлось без Тучкова. В тюрьме митрополит Агафангел мог пользоваться только теми церковными документами, которые предоставляло в его распоряжение ОГПУ, что давало Тучкову возможность для определенного рода манипуляций. Он мог, показав определение Собора декабря 1917 г. и утаив уточнившее его определение августа 1918 г. (они и опубликованы были в разных выпусках), убедить митрополита Агафангела, что он, как старейший по сану и хиротонии иерарх, имеет полное право вступить в управление Русской Церковью и без согласования с митрополитами Сергием и Петром. В действительности, права старейшего иерарха были не столь широки, как казалось Ярославскому митрополиту, на что ему затем митрополит Сергий весьма эффектно и указал. Поспешное из-за давления Тучкова и далеко не самым удачным образом обоснованное выступление митрополита Агафангела делало его положение весьма уязвимым. Конфликт между ним и митрополитом Сергием становился практически неизбежным, как и вовлечение в этот конфликт, тем или иным образом, митрополита Петра.

Выше уже было отмечено, что сама судьба подследственного Местоблюстителя должна была решиться в зависимости от того, как определятся взаимоотношения митрополитов Сергия и Агафангела. Об этом прямо было сказано в постановлении Антирелигиозной комиссии от 24 апреля 1926 г.: «О Петре дело выделить и продолжать дальнейшее следствие в течении 1,5 месяцев. Поручить ОГПУ этим временем окончательно выяснить положение о взаимоотношении Сергия и Агафангела, после чего и решить вопрос о дальнейшем содержании Петра». Это было записано во 2-м пункте апрельского постановления АРК. Пункт 1-й того же постановления гласил: «а) Проводимую ОГПУ линию по разложению тихоновской части церковников признать правильной и целесообразной. [...] в) Ввести линию на раскол между митрополитом Сергием (назначенным Петром временным местоблюстителем) и митрополитом Агафангелом, претендующим на патриаршее местоблюстительство, укрепляя одновременно третью тихоновскую иерархию – Временный Высший Церковный Совет во главе с архиепископом Григорием как самостоятельную единицу. [...] г) Выступление Агафангела с воззванием к верующим о принятии на себя обязанностей местоблюстителя признать своевременным и целесообразным»⁹³⁴. Действуя в русле постановления АРК, Секретный отдел ОГПУ инструктировал местные подразделения органов госбезопасности (в частности ГПУ УССР): «СО ОГПУ сообщает, что в связи с выступлением митр [ополита] Агафангела наша линия в отношении церковников должна быть направлена к углублению раскола между последователями Сергия и Агафангела»⁹³⁵.

Как и в случае с григорианской коллегией, с помощью выступления митрополита Агафангела ОГПУ пыталось добиться нужного власти результата, пользуясь недостаточной или даже совсем неверной информированностью заключенного митрополита Петра (которому, как было сказано, незадолго до того было предъявлено обвинение по расстрельной 62-й статье и который в тот момент находился в ожидании суда и дальнейшего приговора). О возвращении из ссылки митрополита Агафангела митрополиту Петру довольно оперативно написал митрополит Сергий (разумеется, с разрешения ОГПУ). Что конкретно сообщил тогда Местоблюстителю Заместитель, неизвестно. И это письмо, и написанный 22 апреля ответ на него, ни тогда, ни после обнародованы не были. Известно лишь, что митрополит Петр, воспользовавшись случаем, сообщил митрополиту Сергию переданным через Тучкова письмом об аннулировании им своей резолюции от 1 февраля и упразднении пресловутой коллегии, которой прикрывался ВВЦС, и подтвердил заместительские права Нижегородского митрополита (об этом сам митрополит Петр писал Тучкову в 1932 г.⁹³⁶). Митрополит Сергий в письме митрополиту Агафангелу от 30 апреля результаты своего обмена письмами с митрополитом Петром изложил так, что последний будто бы «совершенно определенно заявил, что он считает обязательным для себя оставаться Местоблюстителем, хотя бы был и не на свободе, а назначенный им заместитель несет свои обязанности до окончания дела митрополита Петра».

«Конечно, – продолжал далее митрополит Сергий, – если бы Ваши притязания на местоблюстительство были для всех очевидны и бесспорны, я бы ни на минуту не колебался передать Вам управление, несмотря на нежелание митрополита Петра, но дело в том, что послание Ваше бесспорных оснований в пользу Ваших прав не представляет»⁹³⁷. Позднее, в 1929 г., митрополит Кирилл (Смирнов) указал митрополиту Сергию на весьма соблазнительный характер его слов о том, что он бы «не колебался [...] несмотря на нежелание митрополита Петра». «Таким заявлением, Владыко, – писал Заместителю митрополит Кирилл, – Вы первый из всех выступили идеологом более чем свободного отношения к 15-му правилу Двукратного Собора и другим, на основании которых ущедряете прещениями на отказывающих Вам в повиновении»⁹³⁸. «Я, – разъяснил тогда митрополит Сергий, – отдал бы ему власть даже и вопреки желанию митрополита Петра, если бы права митрополита Агафангела были несомненны, т. е. если бы, например, в завещании Святейшего было указано, чтобы младший кандидат при возвращении старшего, передавал ему власть. Сам митрополит Петр, при таком условии, не поколебался бы уступить митрополиту Агафангелу»⁹³⁹. Митрополит Сергий, таким образом, и в 1926-м, и в 1929 г. представлял дело так, что митрополит Петр не желал передавать свои полномочия митрополиту Агафангелу, а он (Заместитель) лишь стоял на страже прав заключенного Местоблюстителя. «Линия на раскол» между митрополитами Сергием и Агафангелом, как казалось, направлялась в нужном АРК и ОГПУ направлении.

Заместитель, однако, ничего не сообщал в своем апрельском письме о том, что ему написал Местоблюститель о митрополите Агафангеле и написал ли он там о нем что-либо вообще. Действительно ли митрополит Петр был против вступления Ярославского митрополита в управление Церковью, как могло показаться из письма митрополита Сергия, или он только подводил черту под неудачной попыткой учреждения коллегии и подтверждал полномочия Заместителя в противовес именно ей, а вовсе не митрополиту Агафангелу? Судя по дальнейшему развитию событий и по разъяснениям самого Местоблюстителя, имело место второе, а не первое. Как было выше отмечено, есть сведения, что еще в 1925 г., когда митрополит Петр был на свободе, а митрополит Агафангел в ссылке, первый готов был охотно передать власть второму. В 1926 г. их положение кардинально изменилось: Ярославский митрополит, наконец, получил возможность приступить к управлению Церковью, а Крутицкий – ее фактически утратил. Пытаться удержать за собой эфемерную церковную власть и не допустить до нее вернувшегося из ссылки митрополита Агафангела было бы для митрополита Петра не сообразно ни с чем. Спустя месяц, однако, могущее возникнуть недоумение в отношении позиции митрополита Петра рассеялось: против митрополита Агафангела он ничего не имел. К тому времени, однако, успело много всего произойти, и уже сам Ярославский митрополит стал, было, отказываться от своих местоблюстительских прав.

Также как и несколькими месяцами ранее в случае с григорианами, на ход дел решающим образом стала влиять позиция православного епископата (наиболее активной его части). Те же самые епископы, которые поддержали Заместителя Местоблюстителя в его борьбе с ВВЦС, выступили на его стороне и в его конфликте с Ярославским митрополитом (как плакался епископ Борис Рукин, «те же 24 потерявших уважение ко всему святому епископа»⁹⁴⁰, хотя их было больше, чем 24). Даже викарии митрополита Агафангела стали склонять его отказаться от притязаний на высшую церковную власть и не оспаривать права митрополита Петра и назначенного им Заместителя. Бывший письмоводитель митрополита Агафангела протоиерей Димитрий Смирнов, арестованный в 1929 г., дал о ярославских событиях 1926 г. следующие показания: «1-го мая 1926 года в г. Ярославль вернулся из ссылки митрополит Агафангел. [...] Вскоре через несколько дней приезжал к нему служить архиеп[ископ] Иосиф Петровых, викарий Ростовский. Какие у них были разговоры, я не знаю, и лишь потом узнал, что Иосиф упрашивал Агафангела не ссориться с митрополитом Петром Крутицким и митрополитом Сергием. Также через несколько дней приезжал к Агафангелу Серафим, викарий Угличский, и, как мне передавали, будто бы встал перед Агафангелом на колени и заявил, что я с вами служить не могу, ибо незаконно захватили церковную власть, а Агафангел ему на это ответил, что, а я вас и не прошу»⁹⁴¹.

Поддержали митрополита Сергия и православные архиереи Украины. Секретный отдел ГПУ УССР информировал на этот счет Тучкова: «Сообщаем, что епископ Макарий (Кармазин – свящ. А. М.) вместе с другими епископами, проживающими в г. Харькове, за исключением Павла Кротирова (правильно: Кратирова – свящ. А. М.), резко осудил выступление Агафангела, о чем ему через экзарха Украины Михаила Ермакова последними был написан коллективный протест. Вместе с этим к Агафангелу как к личности епископат и духовенство питает большое уважение»⁹⁴². Об этом коллективном протесте, главную роль в составлении которого сыграл епископ Василий (Зеленцов) протоиерей Михаил Польский впоследствии писал: «Группа епископов открыто и безбоязненно писала м[итрополиту] Агафангелу, что она опасается, не стал ли он сам “жертвой специальной обработки от недругов Православной Церкви, когда епископа изолируют от других, пропускают к нему сведения своего освещения и наталкивают его на действия, вредные для Церкви, хотя он и желал принести ими только пользу"»⁹⁴³. Письмо с Украины Ярославскому митрополиту доставил 19 мая священник Николай Пискановский, который составил затем документ под названием «Интервью с митрополитом Агафангелом». «Интервью», собственно, и начиналось с сообщения украинского посланника о том, что он «привез частное письмо еп[ископа] Василия Прилукского с решением православных епископов Украины»: «Православные епископы Украины признают м[итрополита] Петра Патриаршим Местоблюстителем, а Ваше Высокопреосвященство просят оставить свое начинание»⁹⁴⁴. На митрополита Агафангела такое заявление произвело немалое впечатление, и, хотя украинский гонец особой тактичностью, как видно, не отличался, старейший иерарх попытался подробно изложить ему свое видение ситуации, результатом чего и стало появление на свет указанного «Интервью».

Показательно, что один из первых вопросов, который задал митрополиту Агафангелу его незваный посетитель, заключался в том, правда ли он присоединился к ВВЦС и приезжал ли к нему в Пермь архиепископ Григорий. Митрополит Агафангел не отрицал факта своего общения с председателем ВВЦС, но солидарности с ним не проявлял, скорее, наоборот. «Он ответил, – пересказал митрополит Агафангел слова архиепископа Григория, – что не может возвратиться, что даны большие обещания власти, которая зарегистрировала нас, и отказ будет равносилен плевку в лицо. Отступления для нас нет»⁹⁴⁵. Можно понять это так, что Ярославский архипастырь призывал возвратиться своего запутавшегося Екатеринбургского собрата, но тщетно. Вообще, можно заметить, что слухи о контактах митрополита Агафангела с представителями ВВЦС стали распространяться едва ли не с момента возникновения григорьевско-борисовского раскола. Так, например, в упоминавшемся уже анонимном документе «Обезглавление Церкви», датированном январем 1926 г., было сказано: «Захватчикам церковной власти очень хотелось добиться привлечения в свои ряды кандидата в местоблюстители патриаршего престола митрополита Агафангела, находящегося в Ярославле и подпиской обязанного о невыезде оттуда. К митрополиту Агафангелу было командировано Борисом специальное лицо, но митрополит отклонил от себя всякие переговоры, клеймя отступников заслуженными ими именами»⁹⁴⁶. В действительности, в январе 1926 г. общаться в Ярославле с кем-либо из борисовцев митрополит Агафангел никак не мог по той простой причине, что находился тогда еще от своего кафедрального города очень далеко и вернулся в него только на рубеже апреля-мая. Негативное отношение Ярославского митрополита к выступлению григориан, однако, в документе передано правильно. Но, как видно, после пермского выступления митрополита Агафангела опасения, что он может присоединиться к ВВЦС, резко усилились.

Возвращаясь к вопросу о роли украинских архиереев в деле митрополита Агафангела весной-летом 1926 г., стоит отметить, как ее охарактеризовал в своих показаниях 1931 г. Г. А. Косткевич: «Подозревая м[итрополита] Агафангела в стремлении идти на соглашение с Сов[етской] властью, организация, очевидно, увидела в его лице снова опасность для проведения к[онтр]- р[еволюционной] линии в церковной жизни, которую она все время осуществляла, и поэтому вновь, как и при ВВЦС, всеукраинский центр взял на себя инициативу поддержать м[итрополита] Сергия в его борьбе с м[итрополитом] Агафангелом. Снова с рядом обращений, подписанных членами харьковского центра, Пискановский совершил объезд городов Украины – Полтавы, Киева, Житомира, – и собравши подписи епископов, отвез их м[итрополиту] Сергию в Нижний Новгород и м[итрополиту] Агафангелу в Ярославль. [...] Смысл этих бумаг сводился к выражению поддержки м[итрополиту] Сергию и совету ему не останавливаться ни перед чем, налагая прещения на м[итрополита] Агафангела, и в предложении м[итрополиту] Агафангелу отказаться от притязаний на местоблюстительство с выражением ему недоверия. Насколько я знаю, Пискановский после этого еще раз, а м[ожет] б[ыть], и несколько раз ездил из Харькова в Нижний по этому делу. По поводу выступления м[итрополита] Агафангела в Киеве Куминским (епископом Сергием – свящ. А. М.) и мною получалась из Харькова также литература, привозилась она и Пискановским. Содержание ее было аналогично той, что распространялась и против ВВЦС, такова же была и ее цель и ее употребление»⁹⁴⁷.

Конечно, значение активности темпераментных украинцев в событиях 1926 г. никак нельзя преуменьшить, но, что было особенно важно в тот момент, Заместителя в его полемике с митрополитом Агафангелом поддержало и большинство епископов, находившихся в Москве (естественно, за исключением григориан). Впрочем, они, как и украинские иерархи, смотрели на митрополита Агафангела не как на какого-то злоумышленника (каковым, например, определенным образом виделся епископ Борис Можайский), а именно как на «жертву специальной обработки от недругов Православной Церкви». Свою главную задачу они видели в том, чтобы не допустить разрастание церковной смуты, инспирируемой ОГПУ («недругами Православной Церкви»). Они понимали, что поспешное выступление Ярославского митрополита из Перми стало результатом нажима на него Тучкова и его плохой осведомленности о реальном положении церковных дел и надеялись, что после надлежащего информирования, а еще лучше – в результате всестороннего обсуждения создавшейся ситуации непосредственно с митрополитом Сергием, митрополит Агафангел сам скорректирует свою позицию. Нужно было, однако, организовать встречу двух митрополитов, что в условиях запрещения Заместителю выезда из Нижнего Новгорода оказывалось не таким простым делом. Подходящий момент, как казалось, наступил, когда в середине мая 1926 г. оба митрополита были вызваны в Москву. Московским епископам пришло время действовать.

Столичной епархией управлял тогда совет викариев, состоявший из епископов Серпуховского Алексия (Готовцева), Сергиевского Амвросия (Смирнова) и Бронницкого Иоанна (Василевского). Наибольшую активность в деле разрешения спора митрополитов Сергия и Агафангела проявил епископ Амвросий, за что первым же и пострадал, поскольку чуть было не расстроил сценарий ОГПУ, по вызову которого два митрополита, собственно, и оказались вместе в Москве. «Вчера и третьего дня, – давал 13 мая 1926 г. на Лубянке следователю А. В. Казанскому показания о своих действиях епископ Амвросий, – по случаю приезда остановившегося у меня митроп[олита] Сергия, ночевавшего вчера у еп[ископа] Алексея Можайского, я пригласил некоторых епископов в числе 8. Пришли: Серафимы Угличский и Рыбинский, Алексей Готовцев, Алексей Палицын, Иннокентий (Летяев – свящ. А. М.), Павел Симбирский, Зиновий Тамбовский, Кирилл Таврический (по фамилии Соколов). Разговор шел о двух претендентах в местоблюстители»⁹⁴⁸. О чем конкретно шел разговор, в протоколе допроса не сообщалось, но уже то, что митрополит Сергий ночевал у одного из викариев Московской епархией, а затем остановился у другого, показывает, что Заместитель был со столичными архиереями в полном контакте, чего нельзя сказать о митрополите Агафангеле.

Каким образом епископ Амвросий оказался на допросе у Казанского, а главное, что в тот день происходило с митрополитами Сергием и Агафангелом, достаточно подробно изложено в «Интервью» с последним священника Николая Пискановского. «Из Ярославля, – рассказывал ему митрополит Агафангел, – меня вызвали в Москву для свидания с митр[ополитом] Сергием. Я ехал свободно, а м[итрополит] Сергий, кажется, под охраной». Судя по тому, что в Москве, как следует из показаний епископа Амвросия, Нижегородский митрополит достаточно свободно общался с единомышленными ему столичными викариями и даже останавливался у них, под охраной он не был. «Мы, – продолжал в «Интервью» свой рассказ Ярославский митрополит, – обменялись с м[итрополитом] Сергием телеграммами, где бы могли встретиться. Знакомых у меня в Москве не было, и я остановился в указанной мне гостинице. Туда ко мне явился епископ Амвросий Сергиевский и просил меня идти на свидание с митр[ополитом] Сергием. В то время, когда мы собирались идти, явился агент ГПУ и спросил меня, кто я такой, я назвался. “Прошу пожаловать Вас в ГПУ», – сказал агент. Спросил и епископа Амвросия, кто он, и его также пригласил в ГПУ. Когда мы вышли, он предложил нам сесть на извозчика и указал крыльцо на Лубянке, к которому нужно подъехать, а сам пошел вперед. В ГПУ нас разъединили в отдельные комнаты, где я пробыл часа полтора»⁹⁴⁹.

Замысел епископа Амвросия, таким образом, реализовать не удалось. Через несколько лет священник Михаил Польский писал по этому поводу: «Агенты ГПУ от души хохотали, когда м[итрополит] Сергий хотел устроить свидание с м[итрополитом] Агафангелом вне стен ГПУ, где это свидание было назначено. Оба митрополита были на свободе, в Москве, но раньше, чем увидеться в ГПУ и в присутствии чекистов вести переговоры о правах своих на власть в Церкви (в связи с григорьевским расколом), встретиться не сумели. Над епископом, пытавшимся устроить эту встречу, они вдосталь смеялись, восклицая: “Ну и молодец! Нас хотел перехитрить!» – и дали ему три года ссылки»⁹⁵⁰. В очередном «Обзоре политэкономического состояния СССР» за апрель 1926 г. (от 22 мая) лубянские деятели докладывали Кремлю: «Группа московских епископов, учитывая авторитет Агафангела и каноничность его позиции [...], послала к Агафангелу епископа Амвросия, чтобы убедить его в правоте митрополита Сергия»⁹⁵¹.

Можно здесь попутно заметить, что с арестом епископа Амвросия (Смирнова) закончился непродолжительный период управления Московской епархией «триумвиратом» викариев. Следствие по его делу велось три месяца. Интересно, по-своему, описание вины епископа Амвросия в составленном 9 сентября 1926 г. следователем (неизменным Казанским) обвинительном заключении: «17-го марта сего года Смирнов поселился в подвальном помещении церкви Николо-Кощели (так – свящ. А. М.) и через некоторое время, по договоренности с епископами Алексеем Готовцевым и Иваном Василевским предоставил свое помещение для нелегального церковно-административного центра, который, по существу являлся епархиальным (губернским) управлением. [...] Здесь производились назначения, перемещения попов, отсюда шло руководство всеми попами Моск[овской] губернии. [...] Через некоторое время с согласия и при непосредственном содействии того же Смирнова здесь начал сорганизовываться нелегальный церковно-административный центр уже Всесоюзного масштаба: здесь происходили собрания епископата и обсуждались не только вопросы церковно-административного порядка, но и политического, как, например, вопрос об отношении к эмигрантской церкви»⁹⁵². Таким образом, епископское «руководство попами» рассматривалось ОГПУ как уголовно наказуемое преступление, еще более усугубляемое обсуждениями вопросов об отношении к церковным эмигрантам. В результате с «церковно-административным центром всесоюзного масштаба» в подвале храма Николы в Кошелях было покончено. В течение примерно года после этого управляющим Московской епархией продолжал состоять епископ Алексий (Готовцев), но положение его осложнилось тем, что в июне 1926 г. он был выслан в свой кафедральный город Серпухов⁹⁵³.

Следует, однако, вернуться к встрече митрополитов Сергия и Агафангела в мае 1926 г. и ее описанию в составленном священником Николаем Пискановским «Интервью». «Когда меня позвали, – рассказывал своему украинскому собеседнику митрополит Агафангел, – я вошел в комнату, где находился Т[учков] с митр[ополитом] Сергием и стояли две стенографистки с письменными принадлежностями в руках. Я увидел, что отступления нет, и перешел прямо к делу. Предложил митр[ополиту] Сергию признать меня Местоблюстителем, согласно ст. 8 Соборн[ого] определения 1917 года. Митр[ополит] Сергий, ответил, что он не помнит такой статьи, но не возражал. У меня, хотя и имелось это определение, но в то время не было с собой. В это время Т[учков] не вмешивался в разговор наш, но давал нужные бумаги и разъяснения. Я спросил, получил ли м[итрополит] Сергий письмо, в котором м[итрополит] Петр пишет, что сохраняет за собой Местоблюстительство до окончания дела. Он ответил, что не помнит. Тогда я посмотрел на Т[учкова], и он достал мне сфотографированное письмо м[итрополита] Петра к нему (м[итрополиту] Сергию). Прочитав, м[итрополит] Сергий согласился, что было».

Не совсем понятно, почему митрополит Агафангел стал спрашивать митрополита Сергия, про письмо митрополита Петра, которое, толкуя его в свою пользу, Заместитель сам двумя неделями ранее цитировал ярославскому претенденту в Местоблюстители. Еще менее понятно, как митрополит Сергий мог вдруг об этом письме забыть. Возможно, что составитель «Интервью» мог что-то записать не совсем точно. Со ссылками на определения Собора 1917–1918 гг. тоже была путаница (возможно, как было предположено ранее, специально привнесенная Тучковым). «Я, – продолжался в «Интервью» рассказ митрополита Агафангела, – задал вопрос, как понимать слова м[итрополита] Петра “оставляю за собой Местоблюстительство до окончания моего дела». И мы начали обсуждать этот вопрос. Митр[ополит] Сергий согласился, что до осуждения. Тогда я дальше задал вопрос: “А вы знаете, что м[итрополит] Петр уже осужден на пять лет в кон[цен]трац[ионный] лагерь?» М[итрополит] Сергий ответил, что нет. Тогда Т[учковым] дается дело м[итрополита] Петра и начал читать заключительное обвинение». «Ваше Высок[опреосвященст]во, – попытался возразить Ярославскому митрополиту священник Николай Пискановский (автор «Интервью»), – если он читал заключительное обвинение, то это не есть еще осуждение, а только заключение следователя, который вел дело». Замечание было совершенно резонным: осуждение митрополита Петра, то есть вынесение ему приговора (три года ссылки, а не пять лет концлагеря), произошло, как об этом говорилось выше, только в ноябре 1926 г. Но митрополит Агафангел, по версии «Интервью», не прореагировал на него.

«Чтение обвинения, – сообщалось далее в «Интервью» от лица Ярославского митрополита, – на меня произвело потрясающее впечатление. Он обвиняется в таких поступках, как попытка отравления епископа Бориса. Сначала купили одно средство, а потом решили, что это очень сильно действующее, и решили купить более слабое. Это подтверждает своими показаниями и м[итрополит] Петр. Далее обвиняется в воровстве 700 р., присвоении 2000 руб., которые он якобы израсходовал на погребение Патриарха, а между тем, должников отправлял к почитателям Патриарха, которые расплачивались по распискам. Кроме того, обвиняется в к[онтр]рев[олюции], в сношениях с Саблером и Самариным, которые имели на него сильное влияние, что и м[итрополит] Петр в своем показании подтверждает, в организации монархической ячейки и связи с заграницей. Обвинение в к[онтр]рев[олюции] занимало восьмую листа»⁹⁵⁴.

Если сравнить пересказанное здесь обвинительное заключение («заключительное обвинение») с тем, которое было составлено следователем Казанским в начале мая 1926 г. и действительно хранится в деле митрополита Петра, видно, что для зачитывания митрополитам Агафангелу и Сергию был составлен какой-то его особый, усугубленный вариант. Хотя и настоящее заключение по делу митрополита Петра изобиловало дикими обвинениями в его адрес (совершенно не доказанными, как в случае с «попыткой отравления епископа Бориса»), но даже там про «воровство 700 р.» и «присвоение 2000 руб.» ничего не говорилось. Это была, очевидно, специальная заготовка Тучкова и Казанского, целью которой и было произвести на митрополита Агафангела «потрясающее впечатление». Если верить «Интервью», уловка комбинаторов из 6-го отделения в тот момент удалась. Митрополит Петр в глазах митрополита Агафангела был полностью низложен, следовательно, и от его заместителя можно было более решительно требовать передачи церковной власти.

«После этого, – говорилось далее в «Интервью», – я предложил м[итрополиту] Сергию написать текст послания о передаче мне власти. М[итрополит] Сергий отказался написать послание и согласился сделать его в форме письма. После этого мы стали детально обсуждать текст письма. Т[учков] предложил ему бумаги и чернила писать это письмо, но м[итрополит] Сергий отказался, ссылаясь на неподходящую обстановку. Тогда предложили ему написать это письмо сегодня же по выходе из ГПУ, но м[итрополит] Сергий сказал, что ему сегодня в Нижний [Новгород] и пришлет оттуда. На просьбу м[итрополита] Сергия отсрочить вступление в должность Местоблюстителя, я сказал, что недельку отдохну, осмотрюсь и не буду принимать».

«Как же Вы можете вступить в должность Местоблюстителя, если м[итрополит] Петр не осужден церковным судом?» – выразил тут же свое недоумение украинский собеседник митрополита Агафангела. «Митр[ополит] Петр передал свою власть коллегии, а поэтому я, как старейший, вступаю. [...] Раз он передал, то он ее утерял». «Но ведь за это его никто не осудил, и без суда церковного нельзя обвинять м[итрополита] Петра», – возражал посланец украинских епископов. «Вы знаете, – ответил, согласно “Интервью», митрополит Агафангел, – что раскольников можно не признавать и раньше суда над ними»⁹⁵⁵.

Последняя фраза звучала, конечно, убийственно. Мог ли митрополит Агафангел такое сказать о митрополите Петре? Необходимо учитывать, что священник Николай Пискановский, хотя и не был настроен по отношению к Ярославскому митрополиту враждебно, когда писал свое «Интервью» с ним, но в его споре с митрополитом Сергием явно занимал сторону последнего. Само «Интервью», составленное, как можно из него понять, в момент, когда спор двух митрополитов еще не закончился, являлось в каком-то смысле произведением полемическим, призванным показать несостоятельность позиции митрополита Агафангела. Смягчать какие-то неудачные выражения Ярославского митрополита у автора «Интервью» никакого резона не было, скорее, наоборот. В то же время, исключать наличие весной 1926 г. у митрополита Агафангела определенного предубеждения против митрополита Петра нельзя. Выше было показано, что от подобного предубеждения поначалу был весьма не свободен другой старый иерарх – митрополит Антоний (Храповицкий). По мере того, как перед митрополитом Антонием в 1925 г. раскрывался подвиг местоблюстительского служения митрополита Петра, он кардинально менял к нему свое отношение (начал со смакования замшелых сплетен о том, как «рябчик Паша Полянский», «человек совершенно невежественный», «свистнул от умиравшего дяди-епископа деньги», а кончил признанием, что все «опасения были им блестяще рассеяны»⁹⁵⁶). Митрополит Агафангел все это время провел в Нарымском крае и не знал, с каким достоинством Патриарший Местоблюститель отражал летом-осенью 1925 г. натиск ОГПУ и его агентов в рясах и какой авторитет в церковных кругах он снискал ко времени своего ареста. Стараниями Тучкова образ митрополита Петра у митрополита Агафангела был весной 1926 г. еще более искажен, тем более что объективно действия Местоблюстителя в истории с учреждением коллегии и в самом деле были не самыми удачными (хотя и не по его вине, а в результате интриг все того же «обер-прокурора» от ОГПУ). Выражать тогда свое недовольство по адресу митрополита Петра митрополит Агафангел мог. В условиях, когда вся Церковь (за редкими дурными исключениями, вроде бывшего Уфимского епископа Андрея Ухтомского) смотрела на Местоблюстителя как на выдающегося исповедника, достойного преемника Патриарха Тихона, популярности Ярославскому митрополиту это не добавляло.

Митрополит Сергий смог устоять под оказанным на него на Лубянке давлением и отказался прямо там же подписывать акт передачи власти митрополиту Агафангелу, пообещав, как следует из «Интервью», прислать его вскоре из своего Нижнего Новгорода. Спустя три дня он действительно отправил оттуда митрополиту Агафангелу письмо, но совсем не такое, какое тот ждал. «Высоко-преосвященнейший Владыко, Милостивейший Архипастырь и Отец! – писал Заместитель Ярославскому митрополиту 16 мая 1926 г. – При нашей беседе в Москве 30 апреля (13 мая) с. г. Вы изволили указать мне, что, согласно примечанию к ст. 8 Определения Собора от 28.7(10.8). 1918 г. [...], Местоблюстителем Патриаршего Престола должен быть старейший из иерархов. Не имея под руками текста означенного Определения, мы приняли это за данное, и по дальнейших рассуждениях, пришли с Вами к соглашению, чтобы я передал Вам власть по окончании дела митрополита Петра (если оно кончится его осуждением). По прибытии же в Нижний я имел возможность прочитать самый текст Определения, и вот вижу, что память нам обоим несколько изменила, и мы построили наше соглашение на совершенно неверном основании, которое делает его недействительным» .

Указанное примечание, тут же процитированное митрополитом Сергием, действительно, в пользу митрополита Агафангела однозначно не говорило, в нем лишь было прописано, что «в случае нахождения Патриарха под судом – его место в Священном Синоде и ВЦС заступает старейший из иерархов». «Митрополит Петр предан лишь гражданскому суду и сохраняет должность за собою; Вы можете быть его Заместителем лишь по его усмотрению», – резонно замечал митрополит Сергий митрополиту Агафангелу.

«Правда, – полемизировал далее Заместитель с Ярославским митрополитом, – Вы говорили, что теперь митрополит Петр уже не имеет власти, так как передал эту власть Коллегии; что за такую незаконную передачу он подлежит суду и можно его не признавать Местоблюстителем (согласно второй половине 15-го правила Двукратного Собора). Но, во-первых, митрополит Петр передал свою власть только наполовину, оставляя за собой важнейшие вопросы. Во-вторых, это распоряжение свое он облек в условную форму, т. е. представил его исполнить лишь при наличии известных условий. Вы спрашивали: кто будет решать вопрос о наличии этих условий. Конечно, тот, в чьих руках власть, то есть я, как Заместитель митрополита Петра. Не усматривая условий, я не передал власть, и Коллегия осталась в воздухе. Впрочем, и передавать не приходилось, так как Коллегия не состоялась. [...] Я же имею основание утверждать, что и митрополит Петр считает мои действия правильными и до сих пор признает меня своим Заместителем. По крайней мере, в ответ на мое письмо (9/22 апреля) по поводу Вашего послания, подписанного “за Патриаршего Местоблюстителя», митрополит Петр в тот же день отвечал мне, как “заменяющему Патриаршего Местоблюстителя», и, между прочим, писал: “назначенный Мною Заместитель несет свои обязанности до окончания моего дела». Ваше Высокопреосвященство сами видели это письмо при нашей беседе.

Таким образом, митрополита Петра можно обвинить, скорее, в допущении мысли о возможности передать власть Коллегии, чем в самой передаче, а это далеко не то же самое. Да, наконец, если бы распоряжение митрополита Петра было и на самом деле не ошибкой введенного в заблуждение человека, а сознательным нарушением канонов, и тогда оно, пожалуй, могло бы служить некоторым (не очень веским) оправданием для тех, кто прекратил бы поминовение Местоблюстителя за службой, но отнюдь не давало бы никому, кроме церковного суда, права объявить митрополита Петра лишенным должности и звания, тем более не давало бы права без дальнейших рассуждений присвоить себе эту должность».

После такой апологии митрополита Петра (достаточно своеобразной, надо заметить, допускавшей пусть и не очень веское, но все же оправдание для не поминавших Местоблюстителя) митрополит Сергий предлагал митрополиту Агафангелу следующий вариант соглашения: «Впредь до окончания дела митрополита Петра, т. е. до произнесения окончательного приговора или утверждения приговора Верховным Судом, Местоблюстителем Патриаршего Престола остается митрополит Петр, а имя его, согласно ст. 8 вышеуказанного определения Собора 1917–1918 гг. возносим во всех православных храмах Союза, а я сохраняю за собой полномочия Заместителя. Если дело кончится оправданием или освобождением митрополита Петра, я передаю ему власть, и Ваше Высокопреосвященство имеете тогда вести рассуждения уже с самим митрополитом Петром. Если же дело окончится осуждением, Вам предоставляется взять на себя инициативу возбуждения вопроса о предании митрополита Петра церковному суду. Когда митрополит Петр будет предан суду, Вы можете предъявить свои права, как старейшего, на должность Заместителя митрополита Петра, а когда суд объявит последнего лишенным должности, Вы будете вторым после митрополита Кирилла кандидатом в Местоблюстители Патриаршего Престола»⁹⁵⁷.

Иными словами, митрополит Сергий предлагал митрополиту Агафангелу, если тот пожелает, взять на себя неблаговидную роль обновленцев, предавших в 1923 г. «церковному суду» святого Патриарха Тихона. «Хорошее» предложение для того, кто более трех лет пробыл в нарымской ссылке за противодействие обновленческому ВЦУ, да еще со стороны того, кто одним из первых в свое время это ВЦУ признал! Однако история с ВЦУ была в прошлом, возразить же что-либо на отточенную аргументацию Заместителя в тот момент митрополиту Агафангелу было нелегко. Митрополит Сергий же, чувствуя поддержку епископата, подождав еще неделю, обратился к митрополиту Агафангелу 23 мая 1926 г. уже со своеобразным ультиматумом: «Я решительно отказываюсь от исполнения нашего соглашения и не считаю себя вправе передать Вам власть Местоблюстителя. Признавая все же по-прежнему законным носителем власти первого епископа митрополита Петра, а себя его законным Заместителем, я не могу молча наблюдать делаемые Вами попытки захватить эту власть, вовлекая нашу Церковь в новую смуту, и посему усердно и почтительно, но и настоятельно прошу Вас, Ваше Высокопреосвященство, немедленно отказаться от Ваших притязаний на должность Местоблюстителя, отменить выпущенное Вами в Перми послание и принять меры к возможному прекращению посеянного посланием смущения среди верующих. Наиболее же действенной мерой было бы, конечно, издание нового послания. Но если это неудобно, то благоволите теперь же сделать архипастырское распоряжение по церквам Ярославской епархии о поминовении Местоблюстителя Петра, а равно и сами возобновите таковое поминовение при первом Вашем богослужении». В случае неподчинения, митрополит Сергий объявлял митрополита Агафангела освобожденным от попечения о Ярославской епархии с сохранением титула впредь до рассмотрения дела Собором епископов⁹⁵⁸.

На следующий же день, 24 мая, в письме «Преосвященному Управляющему Московской епархией» (так, без имени) Заместитель объявил о предании Ярославского митрополита суду архиереев и просил решить, «достаточно ли одного устранения от управления епархией или ввиду тяжести нарушения канонов и размеров произведенного соблазна, наложить на митр[ополита] Агафангела запрещение в священнослужении впредь до решения его дела судом архиереев»⁹⁵⁹. В результате 24 архиерея вынесли по делу митрополита Агафангела следующее определение: «Если митр[ополит] Агафангел не обратит внимание на последнее предупреждение митр[ополита] Сергия, выраженное в его письме от 10/23 мая с. г., [...] то в целях сохранения церковного единства и скорейшей ликвидации возникшего нового церковного раскола, считаем необходимым немедленно запретить митр[ополита] Агафангела в священнослужении»⁹⁶⁰. Письмо митрополита Сергия с подсудной мерой доставил митрополиту Агафангелу во второй приезд к нему все тот же украинский священник Николай Пискановский. Одновременно он привез ему второе открытое письмо епископа Василия Прилуцкого с подписями епископов Украины под ним⁹⁶¹.

В такой ситуации митрополит Агафангел, видя явное несочувствие своему начинанию со стороны православных епископов (и московских, и украинских, и даже своих собственных викариев), поняв, по-видимому, наконец, небесспорность своих прав, основанных на определениях Собора 1917–1918 гг., а главное, не имея ни сил, ни желания вести чреватую для Церкви серьезными нестроениями борьбу с митрополитом Сергием, предпочел прекратить споры и 24 мая отправил ему телеграмму следующего содержания: «Продолжайте управлять Церковью. Я воздержусь от всяких выступлений, распоряжение о поминовении митрополита Петра сделаю, так как предполагаю ради мира церковного отказаться от местоблюстительства»⁹⁶². Через пять дней об этом своем отказе митрополит Агафангел известил Тучкова. О том, как это произошло, он рассказал составителю «Интервью» с ним: «Возвратившись домой 29 мая, я совершил крестный ход. Было жарко. Со мною в дороге случился солнечный удар. По мнению врача, все обошлось благополучно только потому, что верующие мочили платочки и клали мне на голову. Дойдя до следующей церкви, я впал даже в обморочное состояние. После этого я почувствовал себя плохо. Начали дрожать руки и ноги. Сердце стало скверно работать. После этого я послал Евг[ению] Алекс[андровичу] через Ярославск[ое] ГПУ бумагу, что со мной случился удар, здоровье расстроилось, и я отказываюсь от местоблюстительства»⁹⁶³.

Для Евгения Александровича такое заявление митрополита Агафангела означало, что вся его напряженная работа последних полутора-двух месяцев шла прахом. Такого «Главпоп», как называли Тучкова между собой партийные товарищи, допустить, конечно, не мог. Наступал кульминационный момент его интриги, в ход вновь пускался самый главный ресурс – ждавший приговора заключенный митрополит Петр, судьба которого, по решению АРК, и должна была решиться в соответствии с тем, как ОГПУ «окончательно выяснит положение о взаимоотношении Сергия и Агафангела». Как и в истории с григорианской коллегией, Тучков пытался манипулировать Местоблюстителем в своих интересах. В апреле 1926 г. ему нужно было, чтобы после выступления митрополита Агафангела митрополит Сергий не отказался сразу от власти, а вступил в полемику с автором Пермского послания. В результате появилась информация, что митрополит Петр «считает обязательным для себя оставаться Местоблюстителем, хотя бы был и не на свободе, а назначенный им заместитель несет свои обязанности до окончания дела». Спустя месяц, в мае 1926 г., требовалось уже укреплять позиции митрополита Агафангела, чтобы он не отступал в своем споре с митрополитом Сергием. Снова нужен был митрополит Петр. «Надеюсь, Вы припомните, – писал в декабре 1932 г. Тучкову Местоблюститель, – что когда был прямо поставлен вопрос о местоблюстительстве в пользу митрополита Агафангела, то я в сторону не уклонился, я был единомыслящим с Вами. В данном случае не могло быть речи о каких-либо затруднениях и препятствиях, потому что митрополит Агафангел считался вторым кандидатом на местоблюстительство, и из письма митрополита Сергия мне было известно, что он получил полную свободу»⁹⁶⁴.

«Когда был прямо поставлен вопрос...» Видно, что первоначально «вопрос о местоблюстительстве в пользу митрополита Агафангела» был поставлен перед митрополитом Петром не прямо. Ему было известно, что митрополит Агафангел вернулся из ссылки, но готов ли он принять на себя обязанности Местоблюстителя и, если да, то каким образом надежно осуществить передачу этих обязанностей, было неясно. Просто объявить о сложении местоблюстительских полномочий с себя в пользу Ярославского митрополита было нельзя, так как он мог их по каким-то причинам (стараниями того же Тучкова, например) и не воспринять. Патриаршая Церковь оказалась бы тогда вообще без Местоблюстителя (а соответственно, и без его Заместителя), от чего выиграли бы более всего легализованные григориане и, опять же, стоявший за ними Тучков. Принять правильное решение в такой ситуации, которое гарантировало бы Церковь от новых потрясений, было крайне нелегко. Нельзя было сделать развитие событий необратимым. В результате митрополит Петр написал митрополиту Агафангелу известное письмо, датированное днем 22 мая 1926 г., в котором, с одной стороны, «с любовию и благожелательностью» приветствовал его вступление в отправление обязанностей Патриаршего Местоблюстителя, с другой, сам подписывался как Патриарший Местоблюститель и замечал: «По выходе на свободу, если угодно будет Господу Богу, переговорим лично о дальнейшем возглавлении Православной Церкви»⁹⁶⁵. Иными словами, митрополит Петр и митрополита Агафангела приветствовал как Патриаршего Местоблюстителя, и от своих собственных прав на местоблюстительство не отказывался. Такая двойственность вызвала вскоре крайне возмущенную реакцию со стороны митрополита Сергия (об этом чуть ниже), но, с точки зрения митрополита Петра, она была совершенно оправдана.

Существовал и более категоричный вариант письма, якобы написанного митрополитом Петром митрополиту Агафангелу в те же майские дни: «Я, Петр, митрополит Московский (так! – свящ. А. М.), находясь в заключении, передаю этим документом право местоблюстителя патриарха Вашему Высокопреосвященству, а от митрополита Сергия права патриаршего местоблюстителя я отнимаю, с тем, чтобы митрополит Сергий выдал немедленно советской власти свой письменный отказ от прав патриаршего местоблюстителя. Для сей цели прошу предъявить митрополиту Сергию все стенографические документы о передаче мной митрополиту Сергию прав патриаршего местоблюстителя только на определенное время, а не навсегда»⁹⁶⁶. Опубликованное впоследствии обновленческим журналом это письмо со странной подписью «митрополит Московский» довольно быстро получило хождение в церковных кругах. Приезжавший в мае-июне 1926 г. к митрополиту Агафангелу украинский посланец священник Николай Пискановский спрашивал его: «Получали ли Вы письмо с подписью “Я, митрополит Петр Московский»?» «Нет, не получал», – ответил Ярославский митрополит⁹⁶⁷. Казенный стиль письма «митрополита Московского» указывает на то, что его автором, вероятнее всего, был сам Тучков, и пущено в ход оно было с тем, чтобы усилить смущение в церковных кругах.

Тем не менее, пусть и не в такой форме, но митрополита Агафангела митрополит Петр поддержал, и это не могло не повлиять на развитие спора последнего с митрополитом Сергием. Примечательно, что получив 22 мая (если верить указанной дате) от Патриаршего Местоблюстителя письмо для Ярославского митрополита, Тучков с его отправкой адресату не торопился. Однако после того, как митрополит Агафангел через Ярославское ГПУ оправил 29 мая ему «бумагу» о своем отказе от местоблюстительства, чекистский «Главпоп» стал действовать стремительно. «На другой день после этого, – рассказывал своему интервьюеру митрополит Агафангел, – явился ко мне агент из Ярославского ГПУ с предложением Т[учкова] явиться в Москву. Я начал отказываться, говоря, что я больной, служить нужно; да и, подумал себе, дорого обходится эта поездка. Но если отказаться добровольно, – повезут; и я решил ехать. В субботу я явился к Т[учкову]. Т[учко]в меня встретил словами: “Будете ли вступать в управление Церковью, митрополит Агафангел?» Я ему ответил: “Ведь я послал вам вчера заявление об отказе». Т[учков] ответил: “Я не получал Вашего отказа». При этом вручил мне запечатанное письмо м[итрополита] П[етра] (при этом м[итрополит] Агаф[ангел] иронизировал: “запечатано в конверте»...). В этом письме м[итрополит] П[етр] мне пишет, что он признает меня Местоблюстителем, просит оставить его митрополитом Крутицким, наградив трех епископов саном архиепископа, одного за богословские труды, двух – за твердость в Православии; кается перед Церковью и просит прощения за содеянный грех передачи резолюцией [от] 1/II власти Коллегии и просит оставить не верхние, а нижние комнаты»⁹⁶⁸.

Интересно, что письмо митрополита Петра в том виде, как его описал здесь митрополит Агафангел (с просьбами оставить его митрополитом Крутицким, наградить трех епископов саном архиепископа и раскаянием в грехе передачи власти коллегии), церковно-исторической науке не известно. У самого митрополита Агафангела его сразу же под благовидным предлогом изъяли. «Уже кончая разговор, – повествовалось об этом в «Интервью» несколько ломаными фразами, – кто-то позвонил к телефону. Не знаю, что он говорил, но Т[учков] ответил: “Хорошо». После этого Т[учков] попросил у меня письмо от м[итрополита] П[етра] для начальника ГПУ, который хочет познакомиться с ним и обещал через 2 часа возвратить. Через 2 часа я послал своего келейника, но письма не дали и сказали “завтра». В воскресенье мы оставаться не могли: куплены были билеты, а в понедельник я послал келейника в Москву, но ему назначали сроки, но письма так и не дали. Я жалею, что не имею его; успел только один раз пробежать его глазами...»⁹⁶⁹. Можно предположить, что письмо митрополита Петра у митрополита Агафангела было изъято до «завтра», на тот случай, если бы влияние этого письма оказалось бы слишком сильным и чаша весов вдруг резко бы склонилась на сторону ярославского иерарха. Если бы нет, и перевес по прежнему оставался бы на стороне митрополита Сергия, можно было бы в нужный момент вернуть его митрополиту Агафангелу, чтобы ему было чем аргументировать свою правоту в споре с Заместителем. Игра продолжалась, и, как могло казаться Тучкову, к достижению своей цели – новому церковному расколу – он был близок.

Письмом митрополита Петра митрополит Сергий, позиция которого до того момента выглядела почти безупречной, лишался своего главного аргумента: он больше не мог объяснять свой отказ передать власть митрополиту Агафангелу несогласием с этой передачей Местоблюстителя. «Митрополит Петр предан лишь гражданскому суду и сохраняет должность за собою; Вы можете быть его Заместителем лишь по его усмотрению», – писал митрополит Сергий митрополиту Агафангелу в уже цитированном письме от 16 мая. Теперь такое усмотрение митрополита Петра было явным образом выражено. Митрополиту Сергию, казалось бы, только и оставалось, что подчиниться воле того, чьим заместителем он являлся. Видимо, так думал и митрополит Агафангел, поэтому со своим ранее заявленным отказом от местоблюстительства он решил повременить. «Когда меня вызвали в ГПУ, – рассказывал митрополит Агафангел своему украинскому визитеру, – Т[учко]в предложил мне собрать совещание епископов старого рукоположения. Но я не хотел собирать одних епископов старого рукоположения, т. к. скажут, что подобранное совещание, а нового рукоположения я не знаю. Т[учков] предложил мне собрать всех, т. к. он знает их адреса. Я просил непременно вызвать и м[итрополита] С[ергия], так [как без] него дело не окончится. Т[учков] предложил мне дать телеграмму. Я послал и ждал целых три дня. М[итрополит] С[ергий] не приехал. Жизнь в Москве обходилась мне очень дорого. За один № [в гостинице] приходилось платить 7 руб. в сутки, и дольше я не мог. Т[учков] сообщил мне, что комнаты м[итрополита] П[етра] уже отпечатаны. Я пошел посмотреть в Сокольники; там агент ГПУ предложил мне принять канцелярию. Там оказалась небольшая кипа бумаг с наградными списками; еще и в столе что-то было, но я не смотрел. Я предложил живущему там монаху положить это в сундук и закрыл маленьким замочком. Фактически я ее не принимал. Т[учков] меня все уговаривал, чтобы я не отказывался»⁹⁷⁰.

4 июня 1926 г. митрополит Агафангел послал митрополиту Сергию письмо, которым поставил последнему на вид его вину в срыве намеченного архиерейского совещания и уведомил его, что «принял канцелярию Патриаршего Местоблюстителя»⁹⁷¹ (хотя «фактически ее не принимал»). Одновременно в Нижний Новгород была отправлена и копия письма митрополита Петра от 22 мая. (Как это согласуется со словами митрополита Агафангела, что он «успел только один раз пробежать его глазами», не совсем ясно. Возможно, что в «Интервью» шла речь про другое письмо митрополита Петра, о котором дальше еще будет сказано).

Все это происходило на фоне возросшей активности григориан. Еще в майском обзоре ОГПУ отмечалось: «ВВЦС готовит съезд своих сторонников, возлагая некоторые надежды на поддержку со стороны митрополита Агафангела. Последний, однако, не изменил своего отрицательного отношения к ВВЦС»⁹⁷². Григорианский съезд открылся именно в тот момент, когда митрополит Агафангел ждал ответа митрополита Сергия с целью проведения епископского совещания. И хотя митрополит Агафангел никакого расположения к ВВЦС так и не проявил, съезд попытался-таки изобразить свое единение с ним. «ВВЦ Совету пришлось обсудить положение дела в своем пленарном заседании в Московском Донском монастыре 3–4 июня, на коем постановлено – просить м[итрополита] Агафангела не отказываться от своих полномочий; впредь до окончательного выяснения дела, почитать патриаршим местоблюстителем м[итрополита] Петра Крутицкого», – писал архиепископ Григорий (Яцковский) в изданном под его редакцией календаре на 1927 г.⁹⁷³ В тех условиях такая назойливая поддержка григорианами митрополита Агафангела едва ли могла повысить его авторитет в церковных кругах, многим и без того казалось, что между группировкой архиепископа Григория и Ярославским митрополитом была какая-то связь.

Вслед за григорианами готовность признать митрополита Агафангела главой Российской Православной Церкви выразили и лубенцы. «Будучи проникнуты чувством глубокого уважения к личности почившего Первоиерарха Русской Правосл[авной] Церкви, Святейшего Всероссийского Патриарха Тихона, – льстиво писали Ярославскому митрополиту Феофил (Булдовский) и Иоанникий (Соколовский), – и следуя его верным заветам, выразившимся в заботах об упорядочении церковной жизни на Украине особыми грамотами о самоуправлении Церкви Украинской, с душевной радостью приветствуем вступление Вашего Высокопреосвященства в управление церковью Российскою и, видя в Вас законного местоблюстителя Патриаршего престола, питаем надежду, что Ваше Высокопреосвященство продолжите благожелательные отношения к Православной церкви Украинской, руководимой ныне, на основании Всеукраинских Киевских Соборов 1918 и 1922 гг., Собором Правосл[авных] Епископов Украины, и окажите всемерное содействие к закреплению приобретенных его каноническим путем прав, в тесном единении Ее со всею Греко-Российской Православной Церковью»⁹⁷⁴. Как видно, хитрыми словами лубенцы пытались убедить митрополита Агафангела в ответ на признание его прав признать их самочинный «Собор». Ответил ли он им что-нибудь, неизвестно. Скорее всего, нет. Но в том, что попытки лубенцев войти в контакт с митрополитом Агафангелом стимулировали украинских православных епископов скорее добиться от него отказа от своих прав, сомневаться не приходится.

Митрополит Сергий же в начале июня 1926 г., не получив еще письмо митрополита Агафангела с приложением копии письма митрополита Петра и не зная, что дело приняло новый оборот, сосредоточился на урегулировании собственных отношений с властью, а именно попытался легализовать свое управление. 1 июня он обратился в НКВД с ходатайством зарегистрировать его в качестве временно исправляющего должность Местоблюстителя Патриаршего Престола и его канцелярию Московской Патриархии. Новым в этом ходатайстве, по сравнению с тем, как вопрос о легализации ставился раньше, было то, что речь в нем шла о регистрации не коллегиального органа управления (Синода, Совета или чего-то подобного), а единоличного (хотя и с канцелярией). Единоличного возглавления общественных организаций, в том числе и религиозных, советское законодательство в принципе не предусматривало, что уже предопределяло отклонение ходатайства митрополита Сергия. Вообще кажется, что своей июньской инициативой Заместитель больше рассчитывал произвести благоприятное впечатление на Церковь, чем на власть. Он также просил руководство НКВД «дать распоряжение о зарегистрировании местными административными органами местной староцерковнической иерархии». При всей своей сдержанности это обращение митрополита Сергия к власти, хотя и не содержало слов о репрессированном духовенстве, по своему духу было близким к тому, что за полгода до того готовил, но не смог подать митрополит Петр. В ходатайстве в НКВД Заместитель кратко, но емко излагал свою программу церковного строительства: «Дальнейшая наша задача по получении регистрации будет состоять в организации через выборы на соответствующих съездах коллективных органов правления для руководства церковными делами [...]. Мы можем потом приступить к делу созыва Поместного нашего Собора во всесоюзном масштабе для выбора Патриарха, организации при нем Священного Синода и Высшего Церковного Совета и прочих церковных дел». Иными словами, митрополит Сергий намеревался действовать в русле решений Собора 1917–1918 гг., что, конечно, не могло не располагать к нему православных. Кроме регистрации и права проведения собраний Заместитель также просил разрешить издание «Вестника Московской Патриархии» и организацию духовного образования, как высшего, так и среднего⁹⁷⁵.

К заявлению в НКВД митрополит Сергий приложил проект своего послания, с которым он предполагал обратиться к Церкви в случае успеха своего ходатайства. Как и обращение в НКВД, проект послания к Церкви был выдержан в самом достойном ключе и, как потом обнаружилось, по своим основным положениям был очень близок написанному почти одновременно с ним «Соловецкому посланию» (обращению к Правительству СССР православных епископов с Соловецких островов). «Будучи искренними до конца, – писал тогда митрополит Сергий, – мы не можем замалчивать того противоречия, какое существует между нами, православными, и коммунистами-большевиками, управляющими Союзом». Митрополит Сергий во всеуслышание отказывался «примирить непримиримое и подкрасить нашу веру под коммунизм». «Обещая полную лояльность, обязательную для всех граждан Союза, мы, представители церковной иерархии, не можем взять на себя каких-либо особых обязательств или доказательств нашей лояльности. Не можем взять на себя, например, наблюдение за политическим настроением наших единоверцев, хотя это наблюдение и ограничивалось бы тем, что за благонадежность одних мы ручаемся, а других будем лишать такого ручательства. Для этой цели у Советской власти есть орган более подходящий и средства более действенные. Тем паче не можем мы взять на себя функции экзекуторские и применять церковные кары для отмщения». Не обходил стороной митрополит Сергий и болезненного вопроса о русской зарубежной иерархии. «Обрушиться на заграничное духовенство за его неверность Советскому Союзу какими-нибудь церковными наказаниями было бы ни с чем несообразно и давало бы только лишний повод говорить о принуждении к тому Советской властью» ⁹⁷⁶. Этими словами митрополит Сергий словно отправлял в небытие подложное «Предсмертное завещание Патриарха Тихона» с его планами создания «особой комиссии» для «обследования деяний бежавших за границу архипастырей и пастырей». Заявить такое не решался и митрополит Петр. Можно только удивиться дерзновенности митрополита Сергия и проявленной им тогда смелости. Именно тот момент – начало июня 1926 г. (а не сентябрь 1943-го) – был вершиной его величия как стоявшего у кормила церковной власти исповедника.

В то же время важно отметить, что своим отказом усваивать Церкви «функции экзекуторские» Заместитель Местоблюстителя выражал общую позицию той части «тихоновского» епископата, которая его в тот момент активно поддерживала. «По Вашему мнению, церковь, в целом, должна следить за политической благонадежностью своих членов?» – допрашивал в декабре 1926 г. уполномоченный 6-го отделения А. В. Казанский епископа Павлина (Крошечкина) – архиерея, который в тот момент развил, пожалуй, наиболее кипучую деятельность (о ней еще будет речь). Ответ епископа Павлина, несколько сбивчивый по форме, по сути своей был предельно ясным: «Не должна, потому что она преследует религиозные цели, и если ее член подходит к ней с религиозной точки зрения, ей нет дела до его политической физиономии. Последнее является личным делом каждого, и дело государства иметь дело с его политической деятельностью»⁹⁷⁷. Можно не сомневаться, что примерно также ответило бы тогда и большинство других православных архиереев. Митрополит Агафангел же допускал тогда возможность проведения в жизнь «Предсмертного завещания», предусматривавшего введение своего рода контроля за «политической благонадежностью» в Церкви. (Или про него думали, что он это допускал). Не удивительно поэтому, что выбор епископов между Ярославским митрополитом и Нижегородским оказался не в пользу первого.

В подготовленном ОГПУ «Обзоре политического состояния СССР» за июнь 1926 г. сообщалось: «На местах с получением воззвания Агафангела симпатии верующих были на его стороне и даже раздавались голоса, что Агафангел – “спаситель русской церкви от разрухи», но, получивши разъяснение от своего духовенства в духе Сергиевского послания, переменили отношение к Агафангелу, объявив себя сторонниками Сергия»⁹⁷⁸. И епископы, и рядовое духовенство, и вообще все верующие, современники тех событий, не могли не оценить духовной силы послания митрополита Сергия, влекущей за ним как за «доблестным кормчим» и «вожделенным первопастырем» (выражения священномученика епископа Виктора (Островидова)⁹⁷⁹ – впоследствии самого резкого среди российских архиереев критика Заместителя). В результате, именно тогда, когда у митрополита Агафангела появился, как казалось, решающий аргумент в споре с митрополитом Сергием (майское письмо митрополита Петра), он этот спор окончательно проиграл. Ему только и осталось, что уступить место искуснейшему, способному лучше отстаивать интересы Церкви перед лицом воинствующего безбожия. К сожалению, такого красивого конца у истории весенне-летней коллизии 1926 г. не вышло. Причем не вышло именно со стороны митрополита Сергия, который смог продержаться на достигнутой им 1 июня небывалой высоте менее двух недель.

Видя, что митрополит Агафангел медлит с активными действиями, Тучков 9 июня инспирировал второе письмо ему митрополита Петра, в котором передача местоблюстительских полномочий была выражена уже со всей ясностью, но снабжена весьма уместной оговоркой: «В случае отказа Вашего Высокопреосвященства от восприятия власти Местоблюстителя или невозможности ее осуществления, права и обязанности Патриаршего Местоблюстителя возвращаются снова ко мне, а Заместительство к митрополиту Сергию»⁹⁸⁰. В этом письме, однако, «Главпоп» получил не только то, что хотел. Пользуясь возможностью донести из камеры свой голос до Церкви, митрополит Петр одновременно высказался и по григорианской проблеме: «Что касается образованной мною по резолюции от 1 февраля 1926 г. коллегии, то последняя упраздняется, как образованная условно и, следовательно, являющаяся не обязательною для проведения в жизнь и к тому же несостоявшаяся, что вполне правильно разъяснено Замещающим Патриаршего Местоблюстителя митр[ополитом] Сергием. И вся первофевральская резолюция аннулируется, прещения, наложенные митр[ополитом] Сергием на архиеп[ископа] Григория и других архиереев, не подчинившихся Высшей Церковной Власти, остаются в силе и, таким образом, мною подтверждаются»⁹⁸¹. Этими несколькими строками Патриарший Местоблюститель лишал ВВЦС, только что торжественно проведший в Москве съезд своих сторонников, исторической перспективы. Это не дошедшее в полном виде письмо, написанное в экстремальных условиях митрополитом Петром, ожидавшим приговора по расстрельной 62-й статье, может быть поставлено в один ряд с его историческим антиобновленческим посланием от 28 июля 1925 г.

Митрополит Агафангел, тем временем, снова был вызван на Лубянку, где ему было вручено новое письмо Крутицкого митрополита. Вполне возможно, что это и было то самое «запечатанное в конверте» письмо, упомянутое в «Интервью», в котором, таким образом, могли объединиться два похожих эпизода (передача Ярославскому митрополиту писем Местоблюстителя сначала от 22 мая, а затем от 9 июня). Если это так, то последующее изъятие этого письма у митрополита Агафангела могло объясняться его антигригорианской направленностью. (Надо заметить, что эта забота Тучкова не спасла ВВЦС от дальнейшей утраты позиций.) «И после этого письма я отказывался, – рассказывал в «Интервью» Ярославский митрополит. – Т[учков] спросил меня: “Кого же теперь оставить для управления Церковью Божиею?» – “Можете вызвать м[итрополита] Кирилла, м[итрополита] Арсения», – сказал я. Т[учков] говорит: “Нельзя ли без м[итрополита] Кирилла?» – “Нет, нельзя, он первый кандидат в Местоблюстители, без него все будет незаконно». Я попросил разрешения написать м[итрополиту] Петру. Мне сейчас же по распоряжению Т[учкова] агент принес бумагу и чернила. В письме я подчеркнул “Патриаршему Местоблюстителю», поблагодарил и написал, что отказываюсь по своему нездоровью и добавил, чтобы он передал власть или м[итрополиту] Кириллу или м[итрополиту] Арсению»⁹⁸². Описанное здесь письмо митрополита Агафангела митрополиту Петру от 12 июня 1926 г. известно и приводится М. Е. Губониным⁹⁸³. Весьма примечательно, что, отказываясь от своих прав, Ярославский митрополит продолжал демонстрировать свое недоверие митрополиту Сергию и рекомендовал митрополиту Петру передать местоблюстительство другому иерарху: «первоиерархам Кириллу, митрополиту Казанскому, или Арсению, митрополиту Новгородскому»⁹⁸⁴.

«Т[учков], – продолжал свой рассказ митрополит Агафангел, – сказал мне: “Зачем Вы отказываетесь. Вы можете сами передать власть. Ведь если царь отречется от престола, то он теряет власть». – “Нет, не могу», – сказал я. – “Но ведь у Вас будет Синод, Вы только будете возглавлять и работать Вам не придется», – сказал Т[учков]. – “Нет, мне придется принимать всякие делегации; а я стал инвалидом и работать не могу"»⁹⁸⁵. Неплохо научившийся играть на человеческих честолюбиях и властолюбиях, Тучков, видимо, искренне недоумевал по поводу решения Ярославского митрополита: как можно отказываться от власти, когда она сама идет к тебе в руки. Будь бы на месте митрополита Агафангела иерарх с властными амбициями, Евгений Александрович мог бы торжествовать очередную победу на церковном фронте. Но не вышло.

Митрополит Сергий, однако, об окончательном отказе митрополита Агафангела не знал. Он получил письмо Ярославского митрополита о принятии им канцелярии Патриаршего Местоблюстителя, получил копию письма митрополита Петра от 22 мая. Закончив свои дела с ходатайством в НКВД, Заместитель взялся поставить точку и в своем затянувшемся споре с митрополитом Агафангелом. 13 июня он обратился к Ярославскому митрополиту с пространным письмом с целью окончательно утвердить свои права и показать невозможность для митрополита Агафангела стать Местоблюстителем независимо от позиции митрополита Петра. «По общему нашему убеждению, – писал Нижегородский митрополит Ярославскому, – Ваше Высокопреосвященство не можете в настоящее время занять должность Местоблюстителя ни помимо митрополита Петра, как вы это пытались сделать, издав свое Пермское послание, ни через митрополита Петра, как это Вы надеетесь сделать теперь. [...] Митрополит Петр, передавший мне хотя и временно, но полностью права и обязанности Местоблюстителя и сам лишенный возможности быть надлежаще осведомленным о состоянии церковных дел, не может уже ни нести ответственности за течение последних, ни тем более вмешиваться в управление ими. С другой стороны, я (или кто будет после меня), восприяв на себя вместе с должностью Местоблюстителя и всю ответственность за правильное течение церковных дел, не могу относиться к распоряжениям митрополита Петра, исходящим из тюрьмы, иначе чем только как распоряжениям или, скорее, советам лица безответственного, т. е. могу принимать их к исполнению лишь под своею ответственностью постольку, поскольку нахожу их полезными для Церкви. [...] Пусть митрополит Петр остается законным Местоблюстителем и пусть его имя возносится за Богослужением; но исполнение его распоряжений, исходящих из тюрьмы, мы отложим до того времени, когда он сам возвратится к власти и, вполне отвечая за свои действия, решит, исполнять ли эти распоряжения или нет».

Фактически этим заявлением Заместитель ставил себя выше Местоблюстителя. Это было принципиально новым моментом в его поведении, до того права митрополита Петра им полностью признавались, прецедент же неисполнения резолюции Местоблюстителя от 1 февраля вполне оправдывался ее условным характером. Резко обозначив свое отношение к распоряжениям заключенного Местоблюстителя вообще, Заместитель не прошел мимо и его письма от 22 мая: «Прежде всего, я не нахожу в этом письме распоряжения о передаче мною Вам должности, как бы следовало ожидать. Распоряжение есть только о передаче Вам нижнего этажа квартиры. Даже принятие Вами канцелярии Местоблюстителя письмом не предусмотрено и является, в сущности, самовольным. Потом, в качестве кого приветствует Вас митрополит Петр: в качестве ли только Местоблюстителя, т. е. своего Заместителя, или в качестве равноправного с собою Местоблюстителя. За первое как будто говорит подпись: “Патриарший Местоблюститель». С другой стороны, митрополит Петр приветствовать мог только Ваше выступление с посланием от 5(18) апреля, где Вы объявили себя Местоблюстителем при живом законном Местоблюстителе, т. е. совершили деяние, влекущее за собою даже лишение сана. Но, приветствуя подобное деяние, Петр сам становится соучастником его и тоже подлежит наказанию». Поразительно, но из слов митрополита Сергия вытекало, что и митрополит Петр, которого он замещал и чьи права до последнего времени столь ревностно отстаивал, по его мнению, тоже подлежит наказанию (чуть ли не лишению сана). Кем бы в таком случае остался сам Заместитель, не понятно. В любом случае, чести ему это заявление не делало.

«И вот, – писал митрополит Сергий митрополиту Агафангелу, – сознавая полную невозможность для себя быть в настоящем своем положении чем-нибудь полезным для Церкви, митрополит Петр предпочитает худой мир доброй ссоре: не отрекаясь от своих прав, он предоставляет Вам временно пользоваться должностью, но за собою оставляет право по выходе на свободу побеседовать с Вами “о дальнейшем возглавлении Церкви», т. е. предъявить тогда Вам свои права, временно захваченные Вами»⁹⁸⁶. Трудно узнать в авторе этих слов того иерарха-исповедника, который представал перед Церковью в проекте послания от 1 июня. Рукой митрополита Сергия, как прежде, водил старый заматеревший синодальный чиновник. Увлеченный до предела борьбой за свои права, он и о митрополите Петре начал судить по себе. В действительности, как следовало из письма от 9 июня (которого Заместитель не видел), митрополит Петр готов был передать митрополиту Агафангелу свои права полностью и вовсе не намеревался их ему затем «предъявлять». Он лишь заботился о том, чтобы Российская Церковь не лишилась Местоблюстителя Патриаршего Престола вообще. «Я в письме от 22 мая, – разъяснял спустя полгода свои действия митрополит Петр, – просил его (митрополита Агафангела – свящ. А. М.) для блага Церкви и для устранения раздоров в ней принять на себя исполнение обязанностей Патриаршего Местоблюстителя. Вопрос же об окончательной передаче этих обязанностей я предполагал выяснить по возвращении Высокопреосвященнейшего митрополита Кирилла, которому в марте-апреле истекал срок ссылки. Но митрополит Кирилл не возвратился, и тогда в письме от 9 июня на имя митрополита Агафангела я подтвердил передачу ему местоблюстительских прав и обязанностей, причем передача эта была обусловлена»⁹⁸⁷ (обусловлена согласием и возможностью Ярославского митрополита возглавить Церковь).

Драматичность ситуации заключалась в том, что все громкие и некрасивые слова Заместителя по адресу «бесполезного для Церкви» митрополита Петра были совершенно излишними. Митрополита Агафангела уже не требовалось ни в чем убеждать. Митрополит Сергий мог спокойно продолжать «пользоваться должностью» сам, никто у него ее уже не оспаривал, но он еще об этом не знал и понапрасну строил домыслы о побуждениях Патриаршего Местоблюстителя и угрожал лишением сана Ярославскому святителю. Провокация Тучкова в этот момент послужила тому, что вдруг снова явился митрополит Сергий с совсем другим лицом, не с ореолом исповедника, готового страдать за правду, а с уже известным почерком искусного политика – борца за власть.

17 июня митрополит Агафангел получил это ненужное письмо митрополита Сергия, передатчиком стал все тот же украинский священник Николай Пискановский. «Я земно поклонился, – описывал автор «Интервью» свою последнюю встречу с Ярославским митрополитом, – и просил м[итрополита] А[гафангела], чтобы для блага Церкви он послал м[итрополиту] С[ерги]ю свой отказ от Местоблюстительства. Он на это ответил: “Вы полагаете, в этом будет благо для Церкви, если я откажусь? Вспомните мое слово, что это не ко благу Церкви..."» Однако, несмотря на сомнения, вечером того же дня митрополит Агафангел вручил гонцу ответ. «Да, меня обошли, – сказал он, – я не знал положения Церкви и настроения масс... Я отказываюсь от Местоблюстительства и пишу об этом м[итрополиту] Сергию; прошу дать мне расписку». «По его требованию, – заканчивал свое описание священник Николай, – я дал расписку и, т. к. конверт был запечатан, то он его распечатал и позволил снять копию для Украины. На прощание он сказал, что это только цветочки, а ягодки впереди...»⁹⁸⁸ Зная о том, какая полемика разгорелась в Церкви из-за действий митрополита Сергия годом позже, в 1927-м, заключительные слова митрополита Агафангела нельзя не признать пророческими: действительно, «ягодки» были еще впереди, и весьма горькие. К слову сказать, священник Николай Пискановский, столь много потрудившийся для митрополита Сергия в 1926 г., впоследствии еще проявит себя как один из активных деятелей оппозиции Заместителю, так же, как и некоторые из украинских епископов, посыльным которых он был. Но это будет потом, а в 1926 г. в докладе-сводке СО ГПУ УССР констатировался факт: «С первого же дня возникновения разногласия между митрополитом Агафангелом и Сергием Нижегородским, “Украинский Собор» безоговорочно встал на сторону Сергия. Голос Украины в этом вопросе был решающим. Митрополит Агафангел от своих претензий на местоблюстительский престол отказался»⁹⁸⁹.

Отказом митрополита Агафангела от местоблюстительства весенне-летняя коллизия 1926 г. закончилась. «Этим отказом, – писал в своем послании от 1 января 1927 г. митрополит Петр, – не моими усилиями (я не стремлюсь удержать за собою власть и для блага Церкви всегда готов ее передать), а волею Божиею – свободным решением митрополита Агафангела вопрос об его местоблюстительстве отпадает сам собою. И посему подвергнутся строгому суду-осуждению те, кто, прикрываясь благом Церкви, станут употреблять усилие выдвинуть старца Божия на местоблюстительский пост, они будут чинить тяжкое преступление пред Святою Церковью»⁹⁹⁰.

Для Тучкова это означало провал трехмесячных усилий по организации нового раскола в Русской Церкви. Хотя и после этого он не отказывался совсем от мысли спровоцировать разделение между Ярославским и Нижегородским митрополитами, поручение Антирелигиозной комиссии за полтора месяца «окончательно выяснить положение о взаимоотношении Сергия и Агафангела, после чего и решить вопрос о дальнейшем содержании Петра», начальник 6-го отделения не выполнил в том варианте, на который рассчитывала АРК, да и он сам. В результате и вынесение приговора митрополиту Петру затянулось еще почти на полгода, а сам он за ненужностью был удален из Москвы в Суздаль. Складывается впечатление, что власть тогда просто не знала, что делать с заключенным Местоблюстителем, а у неутомимого Тучкова на тот момент иссякла присущая ему адская изобретательность. В церковной жизни установилось некоторое кажущееся затишье, которое неминуемо должно было разразиться бурей.

Руководство Секретного отдела явно было разочаровано результатами работы с «тихоновцами». Начальник СО ОГПУ Дерибас в записке Тучкову от 16 сентября 1926 г., отмечая успехи своих украинских коллег-подчиненных в борьбе с автокефалистами-липковцами, писал: «Оказывается, напрасно мы волновались по поводу результатов погрома Липковщины: они оказались блестящими. И репрессалии были пустяковые, и шуму было очень мало, а между тем они поставили на оба колена автокефалистов. Сделали то, что мы хотим сделать с тихоновцами, но никак не можем сделать. У нас дело кончается декларациями отдельных прохвостов (Агафангел, Петр и проч.), которые или остаются в единственном числе (Агафангел) или и сами отказываются от своих деклараций (Петр)»⁹⁹¹. Понятна досада старого большевика. Только и оставалось, что обзывать «прохвостами» тех, кто мешал «поставить тихоновцев на оба колена».

Сорвать зло Дерибас и Тучков решили на украинских православных епископах, осознав, наконец, какую роль сыграли они в бурных событиях 1926 г. 3 июля, когда в истории с выступлением митрополита Агафангела уже фактически была поставлена точка, в Харьков из СО ОГПУ по грифом «Сов. секретно. Срочно» было послано письмо-директива. «За последнее полугодие, – писали Дерибас и Тучков, – выявилась очень активная группа украинских экзархистских епископов, состоящая, примерно, из следующих лиц: епископа Василия Прилуцкого (по фамилии Зеленцова), Бориса Уфимского, управляющего Подольской епархией, Константина Сумского, управляющего Харьковской епархией, Онуфрия Елизаветградского, управляющего Одесской епархией, Антония, епископа Мариупольского, Стефана Александровского, управляющего Екатеринославской епархией, Григория Полтавского, епископа Дмитрия, Василия Каневского, Георгия Богуславского, Афанасия Сквирского и Бердичевского, Сергия Радомысльского, Филарета Черкасского (и Чигиринского) и нек[оторых] других». Конечно, все перечисленные лица харьковскому Секретному отделу были известны ничуть не хуже, чем московскому, но центр должен был показать окраине, что контролирует ситуацию в целом.

«Наладив связь между собой, а также и с Москвой, – сообщалось далее в письме Дерибаса-Тучкова, – эти епископы сыграли большую роль в последних событиях, завоевав известную влиятельность среди черносотенных церковников. Эта группа дважды выступила открыто, как таковая, в драке, поднявшейся вокруг кандидатуры в местоблюстители митрополита Ярославского Агафангела». Можно, конечно, по-разному характеризовать произошедшие события, но слово «драка» очевидным образом здесь неуместно. Употребляя его, Дерибас и Тучков, скорее, выдавали, что они хотели получить в Церкви, но так и не получили. «Она выпустила два специальных письма или, вернее, послания, одно к Агафангелу, другое к Сергию. В первом послании, напечатанном на пиш[ущей] машинке на 24 листах, имеются довольно откровенные заявления насчет “политики специальной обработки церковников», которая, по их предположению была применена и к Агафангелу». Видно, что деятели Секретного отдела были сильно раздражены тем, что «церковники» так легко «расшифровали» их работу с Ярославским митрополитом. «Это же письмо содержит указание, что его следует рассматривать не как частное письмо, а как документ почти равного веса с постановлениями соборов, так как является результатом своеобразного “собора по переписке"». И здесь тоже «церковники» превзошли чекистов: последние потратили массу сил для организации лубенского «Собора епископов», но он оказался совершенно неавторитетным, между тем как православные епископы, раскиданные по разным городам Украины, и без собрания в одном месте смогли организовать такой Собор, который никто в Церкви игнорировать уже не мог. «Второе письмо – на тех же основаниях требует запрещения “вероломного» Агафангела» (это, видимо, после того, как Ярославский митрополит, отказавшись, было, в мае месяце от местоблюстительства, после получения письма митрополита Петра снова заявил о своих правах).

«Наиболее активным деятелем, – продолжали далее Дерибас и Тучков, – насколько СО ОГПУ могло судить, не получая от Вас никаких сведений о группе, является, по-видимому, епископ Василий Зеленцов, автор не только двух упомянутых документов, но и многих, гораздо более откровенных писем на имя Сергия и Агафангела, причем в некоторых из них он прямо советует Сергию, которого вся эта группа поддерживает, какой линии ему держаться при конструкции церковной власти». Надо заметить, что здесь московский Секретный отдел был не совсем справедлив к харьковскому: о том, что епископ Василий начал особо выделяться среди украинских архиереев, Карин доносил центру еще в январе 1926 г., но та невероятная активность, которую он развил последующей весной и летом, действительно застигла власть врасплох. «Держа связь через нарочных (попов из Харькова и др.), группа очень быстро проталкивает документы, собирает подписи и мнения и получает директивы от Сергия на местах». И впрямь, скорость, с которой действовали украинские епископы в той ситуации, поразительна: ОГПУ – далеко не самая неэффективная спецслужба в мире – за ними просто не успевало.

Конечно, терпеть дальше пребывание на свободе тех, кто так ловко расстраивал их хитроумные комбинации, Дерибас и Тучков больше не желали, поэтому заканчивали свое письмо следующей директивой: «СО ОГПУ считает, что развитие деятельности группы послужит серьезным тормозом в работе, и полагает необходимым ликвидацию самой группы, хотя бы и путем арестов наиболее активных лиц, принадлежащих по своим убеждениям к крайним черносотенцам, на которых представится возможность подобрать агентурный материал, и другими способами»⁹⁹².

Украинским «товарищам» такое указание пришлось весьма по вкусу и уже ближайшем «докладе-сводке по освещению деятельности религиозных группировок на Украине» они отрапортовали: «Согласно полученной санкции от Вас, в августе нами был арестован епископ Василий Зеленцов и отправлен в Москву. Никаких эксцессов во время ареста Зеленцова и его отправки не было. В дальнейшем считаем необходимым применение адмвысылки и к остальному активу “Собора"»⁹⁹³. 24 августа 1926 г. разбираться с положением дел на Украине в Харьков отправился сам Тучков⁹⁹⁴. В результате прокатившейся затем волны репрессий активность нелегального украинского Собора епископов снизилась, но цели «поставить тихоновцев на оба колена» ОГПУ тем самым не достигало. Противостояние продолжалось. На аресты епископов у украинских «тихоновцев» был уже испытанный ответ – новые посвящения. В показаниях 1931 г. Косткевич, описывая ситуацию осени 1926 г., сообщал: «Прежде всего, в связи с рядом арестов и ссылок руководящего епископата возникла нужда пополнить ряды руководства надежными с точки зрения организации и способными проводить ее политику лицами. С этой целью на протяжении осени и был проведен выбор таких лиц по указанию Харьковского центра: это были Остальский, Проценко, Козуля, Жевахов и Ващинский. Акты избрания их, неизменно в каждом случае составляемые в Харькове, подписываемые членами центра, затем оформлялись путем собрания подписей епископов других городов Украины, а затем утверждались м[итрополитом] Сергием в Нижнем. Все это совершалось тем же Пискановским – курьером Всеукраинского центра, ездившим по городам Украины и в Нижний. Как сами избрания, так и последующие оформления их и посвящения кандидатов в Нижнем совершались строго конспиративно. Это, а также и то, что кандидатов выдвигал центр организации, свидетельствует о том, что это были акты, имевшие серьезную политическую подкладку и что их, стало быть, нельзя рассматривать иначе как систему вербовки кадров организацией»⁹⁹⁵. Можно оставить на совести следствия слова про «политическую подкладку» и «систему вербовки», но историческим фактом является то, что за все годы своего заместительства и местоблюстительства больше всего епископских хиротоний митрополит Сергий совершил именно в 1926-м в условиях нелегальности. Значительную часть среди посвященных тогда составляли архиереи для Украины – названные Косткевичем епископы Аркадий (Остальский), Стефан (Проценко), Варлаам (Козуля), Иоасаф (Жевахов) и Феодосий (Ващинский). Конспиративными архиерейскими хиротониями, однако, мероприятия по защите Церкви не ограничивались, и той же осенью 1926 г. в окружении митрополита Сергия возник куда более масштабный замысел, но об этом чуть позже.

События первой половины 1926 г. выявили поддержку митрополита Сергия со стороны широких церковных кругов, которая, в свою очередь, в значительной степени определялась продемонстрированной Заместителем Местоблюстителя способностью достаточно эффективно оберегать внутреннюю свободу Церкви от богоборческой власти. Дважды за полгода (в случаях с ВВЦС и с митрополитом Агафангелом) митрополит Сергий явным образом разрушил планы ОГПУ по подчинению себе высшего церковного управления. Казалось бы, это должно было привести к аресту Заместителя уже летом 1926 г., однако с репрессиями против него не спешили. Объяснялось это, очевидно, тем, что при всех своих достоинствах митрополит Сергий, как никто другой из российских иерархов, славился своим умением «договариваться» с властью, причем с любой, о чем, естественно, знал и Е. А. Тучков.

Проект декларации, поданный митрополитом Сергием в июне 1926 г. в НКВД, был по-своему выдающимся актом церковной апологетики, но он был не первым программным документом о взаимоотношениях Церкви и власти, составленным Нижегородским митрополитом. В декабре 1924 г. в связи с обсуждением условий проведения нового Поместного Собора им уже была подготовлена и передана Тучкову развернутая записка «Православная Русская Церковь и советская власть». В этой записке, с одной стороны, присутствовали все важнейшие положения, прозвучавшие затем в проекте декларации 1926 г.: «Ни подкрашивать нашей веры под коммунизм, ни переделывать чего-нибудь в ней, чтобы подогнать под советское миропонимание, мы не намерены». «Разрывая с контрреволюцией и всякими гражданскими противниками Советской власти, Церковь, однако, не может признать противления Советской власти и вообще преступлений политических церковными преступлениями и карать виновных своей анафемой, отлучением от таинств, лишением сана и др. церковными наказаниями». «При всем своем желании быть лояльной по отношению к Советской власти, Церковь не может взять на себя жандармских обязанностей производить расследование политической карьеры и убеждений вновь приходящего к нам и следить за политической благонадежностью всех своих прихожан. У государства для этой цели достаточно своих агентов, более опытных и осведомленных». Эти слова прекрасно выражали церковное сознание тех лет. Четкая формула митрополита Сергия «Церковь не может признать противление советской власти церковным преступлением», надо полагать, и митрополиту Петру помогла в 1925 г. определиться с позицией.

Но существенное место в записке 1924 г. занимали и положения, призванные расположить, в меру возможного, власть. Так, например, митрополит Сергий предлагал соборно ввести правило: «чтобы внешняя жизнь и деятельность Русской Православной церкви, ее общественно-правовые отношения и хозяйственные дела сообразованы были с действующими гражданскими законами и распоряжениями Советской власти, [...] ни самим не участвовать ни в каких контрреволюционных предприятиях и замыслах, ни поддерживать таковых путем явной или тайной агитации и не допускать, чтобы православные храмы и другие церковные учреждения кем-либо были использованы в целях контрреволюционных». Нарушивший это правило, по мысли митрополита Сергия, «смотря по вине и упорству, будет подвергнут церковному наказанию, вплоть до лишения благословения занимать данную должность»⁹⁹⁶.

Таким образом, получалось, что анафематствовать или лишить сана за «контрреволюцию» нельзя, но уволить за нее епископа или священника с должности, в принципе, можно. При этом факт наличия «контрреволюции», очевидно, должны были определять «компетентные органы» – те самые «агенты, более опытные и осведомленные». Соответственно, вслед за установлением этими «опытными и осведомленными», что тот или иной церковный деятель требуемой ими «политической благонадежности» не проявляет, в отношении него должно было последовать «церковное наказание, вплоть до лишения благословения занимать данную должность». Отсюда до установления полного контроля ОГПУ над Патриархией оставался один шаг. Тучков мог рассчитывать, что под некоторым нажимом митрополит Сергий этот шаг сделает. Тогда и митрополит Агафангел не понадобится, и удачи или неудачи ВВЦС особого значения иметь уже не будут.

«Единственным законным Управителем, – описывал сложившуюся к середине лета 1926 г. ситуацию Г. А. Косткевич, – остался м[итрополит] Сергий, с каковым Сов[етская] власть, убедившись в бесплодности своих попыток спровоцировать анархию в Церкви через ВВЦС и м[итрополита] Агафангела, стала продолжать переговоры о легализации, начатые год назад с м[итрополитом] Петром. Что касается самого м[итрополита] Петра, то он в это время был вывезен тайно из Москвы и помещен в крепость б[ывшего] Спасо-Евфимиева м[онасты]ря в Суздале в одиночной камере. Там находился он до поздней осени 1926 г.»⁹⁹⁷

В «Обзоре политического состояния СССР» за июль 1926 г. по поводу «Сергиевской» легализации было сказано: «Среди сергеевцев (реакционное крыло тихоновцев) имелась попытка легализоваться и зарегистрировать себя как орган церковной власти. Попытка эта не встретила сочувствия среди церковно-приходских советов, стоящих за нелегальное правление; попов, активно стоящих за легализацию, в некоторых случаях изгоняли из приходов»⁹⁹⁸. Идея легализации, действительно, в церковных кругах особого сочувствия не встречала, причем не только на церковноприходском уровне, но и среди епископов. В бескорыстие власти не верили, зная, что за легализацию она требовала работать на себя: бороться с «контрреволюцией» в Церкви и т. д. Впрочем, были в Церкви и другие взгляды на эту проблему.

В сводке СО ГПУ УССР за июль-август 1926 г. реакция на июньскую инициативу митрополита Сергия была представлена более рельефно, хотя речь в ней, понятно, шла только про украинских «тихоновцев». «В июле м[еся]це с. г. тихоновским активом были получены из Москвы сведения о подаче митрополитом Сергием Правительству декларации с целью получения легализации. Это послание получило быстро широкое распространение в кругах украинского духовенства, вызвав частичное усиление активности тихоновщины. Декларация, как выяснилось, вызвала много толков. Но расценивается она не всеми церковными кругами одинаково. Часть рядовых священников, особенно сельских, возлагает на декларацию много надежд. По их мнению, Правительство примет декларацию за основу в переговорах с церковью о легализации. В силу этого благоприятное разрешение вопроса о легализации близко. Это принесет, по их мнению, полное умиротворение в жизни церкви». Можно предположить, что сторонников легализации среди рядового духовенства было большинство. При этом нельзя, конечно, не признать наивными надежды на полное умиротворение в жизни Церкви до тех пор, пока у власти оставались большевики.

«Другая часть, – говорилось далее в сводке, – преимущественно городского духовенства, расценивает декларацию как очередную попытку к получению легализации. По примеру прежних попыток такого рода, декларация, по их мнению, подвергнется той же участи». Эта точка зрения была гораздо более реалистичной. Действительно попытка митрополита Сергия 1926 г. разделила участь усилий его предшественников получить легализацию на приемлемых для Церкви условиях. «Наконец, 3-я часть, антисоветски настроенный актив тихоновщины, расценивает декларацию как простой дипломатический шаг. Цель его – показать всем, что церковь вновь сделала попытку к легализации. Если Правительство оставит ее без последствий, можно будет “умыть руки перед историей». Нормальное положение церкви, по их мнению, мыслимо только при условии гонения со стороны Правительства. Одним из основных условий Правительства для легализации является требование об осуждении контрреволюционной деятельности заграничной иерархии и разрыва с ней связи. Так как церковь на это пойти не может – легализация невозможна». Нетрудно заметить, что описанная третья точка зрения, по сути дела, мало отличалась от второй и исходила из того, что Церковь все равно будет гонимой богоборческой властью и даже разрыв с «заграничниками» не изменит ситуацию. Дальнейшее развитие событий в конце 1920-х–1930-е гг. показало правоту тех, кто понимал, что «легализация» для власти – лишь средство для разложения Церкви с целью ее последующего окончательного уничтожения. «Вследствие отсутствия достаточно достоверных сведений о дальнейшей судьбе декларации, – подводился итог в сводке СО ГПУ УССР, – разговоры о ней к концу отчетного периода почти прекратились»⁹⁹⁹.

Согласно показаниям Г. А. Косткевича 1931 г., украинскими церковными активистами, до той поры деятельно поддерживавшими митрополита Сергия, его попытка легализоваться была встречена сдержанно и холодно. «Кажется, – сообщал Косткевич на следствии, – в июне или июле 1926 г. м[итрополит] Сергий Страгородский [...] начал переговоры в Москве с Сов[етской] властью о легализации, составил проект декларации и затем обращение к епископам с предложением эту декларацию обсудить и дать свой отзыв. Эти документы получены были и в Киеве, кажется, [епископом Сергием] Куминским. Когда и кем обсуждались они, мне неизвестно, но впечатление у меня из бесед с Куминским осталось такое, что встретили их в Киеве сдержанно и холодно, и, насколько помню, никакого отзыва или ответа м[итрополиту] Сергию не дали. Насколько знаю, и в Харькове отношение было аналогичное и, кажется, без всяких письменных документов, а м[ожет] б[ыть] с устными инструкциями ездил тогда Пискановский в Москву. Вслед за этим стали появляться из Харькова присылаемые Куминскому первые образцы рукописей литературы, направленной против легализации вообще. Назначение ее было широкое распространение в целях соответствующих масс. Исходили они из Харьковского центра организации, и по ним можно было судить, какой курс берет организация в этом вопросе»¹⁰⁰⁰. Негативное отношение к легализации вообще могло диктоваться пониманием того, что между красивыми и правильными словами декларации митрополита Сергия (образца 1926 г.) и реалиями, в которых окажется Церковь в результате «легализации по-советски», была большая дистанция. У украинских епископов в тот момент перед глазами была попытка местной церковной легализации в Черниговской епархии, в которой летом 1926 г. довольно неуклюже поучаствовал и митрополит Михаил (Ермаков), чем весьма уронил свой авторитет. Для понимания положения, в котором находилась Патриаршая Церковь в 1926 г., эта история, несмотря на ее локальный характер, весьма важна.

После высылки осенью 1925 г. из пределов Украины управлявшего Черниговской епархией епископа Глуховского Дамаскина единственным «тихоновским» архиереем в Черниговщине остался состоявший в контакте с ГПУ УССР, бывший обновленец, епископ Новгород-Северский Матфей (Храмцов). За неимением других вариантов он и стал управляющим епархией. Вскоре после этого при сочувствии епископа Матфея один из подчиненных ему протоиереев, некий Николай Суворов, развил чрезвычайную активность в деле местной церковной легализации. В июле 1926 г. о его деятельности руководство ГПУ УССР информировало московский Секретный отдел ОГПУ: «В марте мес[яце] с. г. из Глуховского округа к нам явился протоиерей Суворов Николай, принадлежащий к тихоновской ориентации, и просил разрешения на созыв Окружного съезда тихоновского духовенства. Будучи нами обработан, он, дав подписку [...], приступил к проведению подготовительной работы по созыву Окружного съезда. Ему легко удалось склонить к этому как целый ряд протоиереев и священников, так и самого епископа Матвея Храмцова»¹⁰⁰¹.

Условия, на которых ГПУ УССР соглашалось дать зеленый свет инициативе протоиерея Николая Суворова, нашли свое выражение в подготовленной последним декларации. Ключевым в декларации был последний абзац: «В заключении мы заявляем: 1-е, что на будущем Поместном Соборе Всеукраинской Церкви мы потребуем канонического осуждения всех представителей Церкви, создавших и поддерживавших “тихоновщину» на Украине, во вред Православной Церкви и социалистическому строительству новой жизни трудового народа, и 2-е, – что наше христианское поведение в отношении Соввласти отныне должно определяться содержанием предсмертного завещания Патриарха Тихона, […] которое мы целиком принимаем к руководству и обещаем оправдать доверие Рабочее-Крестьянской власти Советов, если оно будет оказано нам в виде разрешения нашего съезда и легализации его постановлений, согласованных с настоящей декларацией»¹⁰⁰². Таким образом, чтобы легализоваться «тихоновцам» надо было «всего-навсего» осудить «тихоновщину» и всех ее поддерживающих, для чего оказывалось вполне пригодным так называемое «предсмертное завещание», приписываемое самому Патриарху Тихону. Неудивительно, что суворовская инициатива встретила неприятие в кругах настоящих «тихоновцев».

Глуховский активист, однако, был настроен идти до конца. «Не желая оставить начатого дела, – продолжало украинское ГПУ сообщение о нем московскому Секретному отделу, – Суворов выехал в Москву с целью получить санкцию на проведение дальнейшей работы у экзарха Украины Михаила Ермакова». Из дальнейшего видно, что программу своей поездки в Москву деятельный глуховский протоиерей с СО ГПУ УССР не согласовывал, чем поставил харьковских чекистов в несколько неловкое положение. «22/УП Суворов, явившись к нам, рассказал, что в результате его свидания с Михаилом последний благословил дальнейшую деятельность группы, утвердил (за исключением одного резкого места) выработанную ими декларацию, а также благословил епископа Матфея как законного заместителя административно высланного епископа Дамаскина на управление Черниговской епархией. Одновременно с этим Суворов передавал, что он был в ОГПУ и виделся с тов. Тучковым, от которого, якобы, также получил согласие на проведение дальнейшей работы в этом направлении. Больше того, – что в связи с этим ГПУ временно воздерживается от высылки из Москвы Михаила Ермакова, в то время когда других проживавших там до сего времени епископов в настоящее время высылают»¹⁰⁰³. Что касается высылок епископов из Москвы в тот момент, то это была чистая правда, об этом чуть дальше еще будет сказано. Не вызывает сомнения и то, что ОГПУ при этом угрозами высылки пыталось воздействовать на отдельных иерархов, в том числе и на митрополита Михаила. Как видно, результат этого воздействия в случае с Экзархом Украины был для ОГПУ поначалу весьма неплохим. 15 июля 1926 г. митрополит Михаил наложил на суворовской декларации резолюцию: «Признаю полезной для С[вятой] Православной Церкви на Украине начатую работу инициативной группы Старославянской Православной Церкви Глуховского округа и призываю на ее деятельность, под руководством преосвященного Матфея, Божие благословение»¹⁰⁰⁴. При этом один абзац декларации митрополит Михаил все-таки вычеркнул («одно резкое место»). В нем говорилось: «Признавая вместе с умершим патриархом Тихоном его неверное понимание Советской власти в первые годы Социальной революции в России и скорбя о последствиях его антисоветской деятельности того времени, породившей политическую авантюру под именем “тихоновщины», мы почитаем долгом верности Советской власти и части своего христианского имени категорически отмежеваться от всех причастных к “тихоновщине», к какому бы то ни было званию они не принадлежали и какое бы положение в церкви они не занимали»¹⁰⁰⁵. «С такой редакцией я не согласен», – написал митрополит Михаил¹⁰⁰⁶. Удаление этого абзаца из суворовской декларации, однако, мало что, по сути дела, меняло, так как в ней все равно оставался последний абзац, в котором шла речь про «осуждение всех представителей Церкви, создавших и поддерживавших “тихоновщину» на Украине» (полностью процитирован выше).

«Считаем необходимым отметить, – писали далее московскому начальству представители украинского ГПУ, – что в связи с получением Суворовым “благословения» экзарха Украины на проведение работы по легализации тихоновщины в духе декларации, мы находим вполне целесообразным и своевременным поддержать эту группировку в деле ее укрепления с целью откола от тихоновцев новых приходов». Таким образом, результатом «легализации тихоновщины» должен был стать очередной церковный раскол. Втягивание в интригу митрополита Михаила обещало сделать этот раскол довольно масштабным, отсюда такая заинтересованность ГПУ УССР. Правда, у харьковских «товарищей» оставались еще небольшие сомнения, не блефовал ли глуховский протоиерей, рассказывая им о своих московских удачах, поэтому в своем отношении в СО ОГПУ от 24 июля 1926 г. они написали: «Просьба сообщить, действительно ли Суворов являлся к тов. Тучкову и правильно ли он передал нам вышеизложенное, а также санкционировать проведение нами этой работы»¹⁰⁰⁷. Ответ из Москвы за подписью Дерибаса был не очень скорым (отправлен лишь в сентябре), но положительным: «Протоиерей Суворов Н. действительно по приезде в Москву являлся в СО ОГПУ, где по окончании беседы получил указания, изложенные в Вашем отношении. Кроме того, он же имел свидание с Мих[аилом] Ермаковым. СО ОГПУ не возражает против созыва Окружного Съезда тихоновского духовенства, проведя последний на основе и в соответствии с той декларацией, копию которой Вы представили при вышеуказанном отношении»¹⁰⁰⁸.

Позднее заместитель председателя ГПУ УССР Карлсон похвалялся перед Дерибасом успехами своей организации в борьбе с «тихоновцами»: «За последнее время на Черниговщине проведена большая работа по отрыву от тихоновцев и созданию на Черниговщине автокефальной, в границах губернии, группы во главе с тихоновским епископом Матвеем. Эта группа противопоставляет себя тихоновщине, осуждает ее и в отношении заграничных церковников во главе с Храповицким предлагает отлучения. Выработанную этой группой декларацию подписал даже экзарх Украины, находящийся в Москве, митрополит Михаил Ермаков, что даст нам возможность его скомпрометировать. Об этом факте т. Тучков знал от нашего осведомителя, который его информировал в Москве во время обработки Михаила Ермакова»¹⁰⁰⁹. Как видно, здесь факт осведомления Суворовым Тучкова о подписании митрополитом Михаилом его декларации ставился руководством ГПУ УССР в заслугу уже себе. В действительности, как вскоре обнаружилось, хвалиться в суворовском деле харьковским чекистам было нечем.

За приготовлениями протоиерея Николая Суворова, сочувствие которому выразил сначала епископ Матфей, а затем и митрополит Михаил, следило, естественно, не только ГПУ, которое, как видно, действовало в той ситуации весьма нерасторопно. Небезучастным во всей этой истории остался и украинский православный епископат. Это было время его наивысшей активности, на свободе был еще епископ Василий (Зеленцов) и другие представители негласного епископского Собора Украины. В отличие от ГПУ, пребывавшего в самодовольстве от того, как ловко удалось «обработать» Экзарха, они времени не теряли. Видя, что митрополит Михаил дал слабину, украинские епископы в обход него обратились к митрополиту Сергию с призывом вмешаться и пресечь пагубное развитие событий. Митрополит Сергий ответил на это 4 августа следующей резолюцией: «Ввиду того, что дело, затеянное протоиереем Суворовым, грозит нарушить единение между православными и смущает совесть многих, а владыка Экзарх далеко, прошу украинских архиереев в Харькове, Полтаве, Киеве и Житомире внимательно обсудить это дело и, если понадобится, воздействовать на преосвященного Матфея в должном направлении»¹⁰¹⁰.

Решение украинских епископов по суворовскому делу представляет собой замечательный документ (в нем явно чувствуется рука епископа Василия), отражающий взгляд православной иерархии на проблему церковно-государственных отношений в тот момент. «Декларация, – говорилось в постановлении епископов о суворовском обращении, – 1. Не дает возможности понять, что же именно составители декларации разумеют под “тихоновщиной» и где они проводят границу между православием и политическими неправдами, в которых они обвиняют Патриарха Тихона. 2. Не объясняет декларация, какое именно “отмежевание» от причастных к “тихоновщине» она разумеет: политическое ли только или же политическое и церковное вместе [...] 3. Декларация не знает того православного правила, что церковные наказания налагаются на религиозно-нравственные преступления и проступки, а не за политические убеждения и деятельность (постановление Всероссийского Поместного Собора от 2/15 августа 1918 г.), и стремится заняться церковно-инквизиторскими преследованиями за политическую деятельность, подобно живоцерковцам. 4. Есть и другие недостатки в этой поспешно написанной декларации, но прежде всего и важнее всего то, что отдельные группы верующих и отдельные архиереи не имеют права сами устанавливать отношение церкви к мирскому правительству, не испросив предварительно общего голоса по этому вопросу представителей Церкви, т. е. епископского сословия, контролю и власти которого подчинен и первенствующий епископ Церкви (Апост[ольское] правило 34), а не только рядовые епископы». Этим указанием украинские епископы как бы перечеркивали резолюцию Экзарха, а заодно и временно первенствующему Заместителю Местоблюстителя, на всякий случай, напоминали о его подчиненном положении. «Вопрос об отношении Православной Церкви к Соввласти, – продолжали далее они, – есть вопрос общецерковный, а не частный, и притом имеет первостепенную важность. И сам первенствующий епископ не может решать его, не испросив общеепископского голоса. Решение же этого вопроса отдельным епископом или отдельной группой христиан есть самоволие, не согласное ни с христианской нравственностью, ни с церковными канонами, и кроме вреда Церкви ничего принести не может, что уже и начинает сбываться у Вас на Черниговщине. А посему мы, Украинские православные епископы, братски заповедуем и умоляем преосвященного Матфея и др. участников сего дела оставить это вредное для Церкви начинание и отказаться у Соввласти от этой декларации, заявив и ей, что вопрос об отношении Православной Церкви к Соввласти есть вопрос общецерковный и канонически решен может быть только в общецерковном порядке всем епископатом, а не отдельными группами лиц, и что этот вопрос уже обсуждается епископами». В столь изящную форму украинские епископы – в первую очередь епископ Василий (Зеленцов) – облекли «крамольную» мысль о том, что вопрос о признании Церковью советской власти все еще является открытым, что «этот вопрос уже обсуждается епископами». И это на девятом году этой самой «Соввласти»! Неудивительно, что это заявление привело ГПУ в ярость. Неудивительно и то, что, когда после окончания нэпа советская власть возобновила расстрелы епископов, первым из казненных стал 7 февраля 1930 г. священномученик Василий (Зеленцов).

Украинские епископы не обошли стороной в своем постановлении и позиции митрополитов Сергия и Михаила – позиции, в тот момент заметным образом разошедшиеся. «Вместе с тем, – писали они глуховским самочинникам, – братски обращаем Ваше внимание на то, что упомянутая декларация не была рассмотрена митрополитом Сергием раньше, а в настоящее время не только не удовлетворила его, но и обеспокоила, что видно из его резолюции от 22 [июля] / 4 августа 1926 г. Что же касается до резолюции Экзарха Михаила от 2/15 июля 1926 года, то мы считаем ее результатом недостаточно обстоятельного доклада Экзарху Михаилу о сей декларации, благодаря чему высокопреосвященный Экзарх получил неточное представление о том, что у Вас на Черниговщине происходит. По этому поводу мы постараемся безотлагательно войти в сношение с высокопреосвященным Экзархом»¹⁰¹¹.

Управлявший Черниговской епархией викарий после такого обращения к нему заочного Собора архиереев полностью стушевался. «Епископ Матвей Черниговский, – сообщалось о нем в направленном в Москву докладе-сводке харьковского Секретного отдела за июль-август 1926 г., – получив указанные выше воззвания (имелись в виду резолюция митрополита Сергия и постановление украинских епископов – свящ. А. М.), написал митрополиту Сергию просьбу освободить его от управления епархией и уволить на покой. [...] Рядовое духовенство, обсуждая создавшееся положение, высказывает мысль, что экзарх Михаил своей подписью на декларации скомпрометировал себя. В силу этого ему придется уйти на покой, как это сделал епископ Матвей. [...] Епископ Матвей вызван нами в Харьков для инструктирования»¹⁰¹². Митрополит Михаил, однако, в отличие от епископа Матфея уходить на покой не стал. В сношение с ним украинским епископам удалось войти в том же августе 1926-го: налаженная к тому времени система связи действовала бесперебойно. Экзарху весьма доходчиво объяснили его неправоту в деле с суворовской декларацией, и он сразу же дал задний ход, пытаясь при этом сохранить лицо. «Старания достичь нормальности в отношениях между Сов. Властью и Православной Церковью, – писал Экзарх 27 августа 1926 г., – по цели своей есть дело хорошее, поэтому я и благословил своей резолюцией от 2/15 июля с. г. начало попытки протоиерея Суворова и других с ними на Черниговщине достичь более нормальных отношений к Соввласти. Но так как начало, по цели своей хорошее дело, продолжено ими с нарушением канонов и установленного порядка для таких дел, чем произведена вместо пользы для Церкви только смута церковная, причем у них есть стремление распространить эту смуту и за пределы Черниговщины, то я беру обратно данное им благословение, обязываю их немедленно прекратить это их начинание и без контроля и благословения местного епископа впредь ничего не предпринимать. Преосвященного Матфея, епископа Новгород-Северского, освобождаю от управления Черниговской епархиею, согласно общего мнения православных епископов Украины, с перемещением его в Городнянское викариатство и с присвоением ему названия Городнянским»¹⁰¹³.

Можно сказать, что к сентябрю 1926 г. ГПУ УССР полностью проиграло украинским епископам «глуховское» дело. Оставалось только неистовствовать и просить у Москвы санкции на новые репрессии. «Воззвание епископов Украины о декларации Глуховской инициативной группы, – писали Дерибасу 23 сентября 1926 г. харьковские «товарищи» Карлсон, Горожанин и Карин, – достаточно ярко вскрывает обнаглевшее поведение и контрреволюционную линию тихоновского епископата Украины. Особенно характерна следующая фраза воззвания: “А посему мы, Украинские православные епископы, братски заповедуем и умоляем преосвященного Матвея и др. участников сего дела оставить это вредное для Церкви начинание и отказаться у Соввласти от этой декларации, заявив ей, что вопрос об отношении православной церкви к Соввласти есть вопрос общецерковный и канонически решен может быть только в общецерковном порядке». С целью пресечения дальнейшей активности тихоновщины, считаем необходимым производство ареста и высылки с Украины руководящего актива тихоновского епископата. Арест считаем нужным применить к епископам: Онуфрию Гагалюку, Антонию Панкееву, Константину Дьякову, Стефану Андриащенко, Феодосию Ващинскому (находящимся в Харькове), Филарету (находящемуся в Киеве), Аверкию (находящемуся в Житомире). [...] Сообщая о вышеизложенном, СО ГПУ УССР просит дать телеграфную санкцию на проведение указанной операции по тихоновщине»¹⁰¹⁴. Особо уговаривать Москву санкционировать арест «обнаглевших» украинских епископов Харькову не пришлось, у Секретного отдела ОГПУ, как выше было показано, с ними были свои счеты за срыв интриги с митрополитом Агафангелом. Аресты не заставили себя долго ждать, причем репрессиям подверглись не только вышеперечисленные активные члены нелегального Собора украинских епископов. Вместо епископа Матфея (Храмцова) управляющим Черниговской епархией Экзархом Украины был назначен епископ Сквирский Афанасий (Молчановский), находившийся тогда в ссылке в Курске, что, в принципе, недалеко от Черниговщины. Сообщив об этом в Москву и указав, что «приезд Молчановского еще более укрепит тихоновщину Черниговщины», СО ГПУ УССР 4 октября 1926 г. попросило СО ОГПУ «ускорить высылку еп[ископа] Афанасия на Север, подальше от Украины, лишив его тем самым возможности управлять Черниговской епархией»¹⁰¹⁵. Московские «товарищи» харьковских не подвели, и епископ Афанасий был весьма оперативно перемещен из Курска в Москву, а затем и вовсе выслан в Сибирь. До своего удаления на восток страны, однако, епископ Афанасий успел осенью 1926 г. поучаствовать в еще одном важном церковном деле. Вместе с архиепископом Корнилием (Соболевым) и епископом Павлином (Крошечкиным) он обратился к митрополиту Сергию с просьбой санкционировать тайные от власти выборы Патриарха, о чем дальше еще пойдет речь особо.

Отказ митрополита Михаила от поддержки суворовской инициативы не мог не сказаться и на его судьбе. Если в июле 1926 г. его не выслали из Москвы лишь потому, что надеялись использовать его в новой интриге с легализацией, то в августе, после отзыва им благословения глуховской инициативной группе у ОГПУ уже не было оснований оставлять его и дальше в Москве. Новым местом ссылки Экзарха Украины стал Северный Кавказ, что, впрочем, могло рассматриваться как проявление «гуманности» со стороны ОГПУ. К слову сказать, его высылка лишила на время актуальности не только проблему легализации Украинского Экзархата, но и вопрос о замещении Киевской кафедры, столь остро стоявший в последние месяцы правления митрополита Петра в 1925 г. Есть сведения, что участие в суворовском деле было не единственной попыткой митрополита Михаила летом 1926 г. как-то продвинуть вопрос о легализации Православной Церкви на Украине. Согласно Косткевичу, в июне 1926 г. в Киеве было получено «письмо от Ермакова из Москвы с предложением составить проект декларации для легализации в масштабе Украины. Составить этот проект он просил Киевских епископов и духовенство. Насколько знаю, к его письму отнеслись холодно как Киевские верхи организации, так и идущее за ними духовенство. Никакого проекта, кажется, никто не составлял, а затем последовала новая высылка м[итрополита] Ермакова в Прикумск, и вопрос отпал сам собой»¹⁰¹⁶. Отношение «киевских верхов организации» к обращению митрополита Михаила довольно показательно. Суворовская декларация ясно показывала, что было приемлемо для власти. Для Церкви это было совершенно неприемлемо. Составлять еще один проект декларации и пытаться примирить в нем непримиримое, смысла украинские епископы не видели. Впрочем, так думали не только на Украине.

После того, как июньское ходатайство митрополита Сергия о легализации потерпело неудачу (вполне прогнозируемую), наиболее активная часть православного епископата все больше стала склоняться к убеждению в бесперспективности дальнейших усилий в этом направлении и необходимости действий иного рода. Если нет возможности идти легальными путями, необходимо действовать нелегально, например, поставить власть перед фактом избрания нового Патриарха и его мирового признания. В июне 1926 г. украинские епископы писали митрополиту Агафангелу (это место, как было показано, особенно возмутило Дерибаса и Тучкова), что «церковно-правительственные действия епископского сословия имеют одинаковую силу и обязательность для Церкви, безразлично от того, как постановили свое решение епископы: собравшись ли тесно в одно место, в Собор телом и душою, или же оставаясь каждый в своем местожительстве телом своим и только умом и духом объединяясь в единодушное решение, иначе сказать – образовав только духовный Собор из себя»¹⁰¹⁷. Выраженная здесь идея «духовного Собора» в условиях невозможности собраться епископам «тесно в одно место, в Собор телом и душою», обрела немалую популярность. Поддерживавшие митрополита Сергия епископы стали быстро входить во вкус решения насущных церковных проблем такого рода «духовным Собором» или «Собором по переписке». Если можно путем опроса архиереев дать ответы на вопросы по делу ВВЦС и в отношении митрополита Агафангела, то почему нельзя решить таким же способом вопрос о Всероссийском Патриархе? Конечно, это совершенно не соответствовало порядку избрания Патриарха, установленному Собором 1917–1918 гг., но жизнь заставляла идти на неординарные шаги – так думали некоторые.

Когда осенью 1926 г. у нескольких близких Заместителю епископов эта мысль окончательно созрела, стали разворачиваться новые события. Медлить, как казалось, было нельзя, поскольку власть усиливала репрессии и стремилась разобщить православный епископат. Если в начале лета 1926 г. от четверти до трети всех российских епископов были сосредоточены в Москве, что значительно облегчало проведение опроса среди них, то уже к середине лета ситуация кардинально изменилась. Григорианский раскол был к тому времени окончательно локализован, митрополит Агафангел ради мира церковного отказался от своих прав на местоблюстительство, соответственно, надежд на то, что удастся как-то стравить между собой сосредоточенных в Москве православных епископов у ОГПУ уже практически не осталось. В результате было принято решение их оттуда выслать. Об этом прямо говорилось в протоколе заседания Антирелигиозной комиссии от 3 июля 1926 г.: «В Москве скопилось около 50 человек епископов... В то время как для обслуживания религиозных потребностей – Москвы и губернии – нужно 5 человек (таков штат). Признать пребывание такого количества епископов политически вредным и поручить ОГПУ (т. Тучкову), не прибегая к арестам, организовать выезд наиболее вредных для жительства в монастырях по его (ОГПУ) усмотрению»¹⁰¹⁸. С поручением АРК Тучков справился весьма оперативно, о чем вскоре стало известно даже за рубежом. В номере за сентябрь 1926 г. издаваемые в Сремских Карловцах «Церковные ведомости» писали: «Начиная с 1 июля ст. ст. большинство находящихся в Москве православных епископов высланы из нее в разные места России и Сибирь, с запрещением управления епархиями и общественного служения»¹⁰¹⁹. Некоторые архиереи (наиболее благонадежные, как, например, митрополит Серафим Тверской) выехали к себе в епархии, большинство же, как и сообщалось в «Церковных ведомостях», отправились в ссылки (или, точнее, были административно высланы). Среди высланных, как уже сказано, был и Экзарх Украины митрополит Михаил (Ермаков), отправленный на Кавказ.

Однако до конца отказаться от практики задержания в Москве епископов, неугодных местным властям, ОГПУ не смогло и, высылая из столицы одних «тихоновских» архиереев, связывало подпиской о невыезде из нее других, новых. Так, например, в августе 1926 г. такая подписка была взята у архиепископа Екатеринбургского Корнилия (Соболева), назначенного митрополитом Сергием на главную уральскую кафедру в пику архиепископу Григорию (Яцковскому) и развернувшего в «тылу» у председателя ВВЦС активную деятельность¹⁰²⁰. Перемещение этого деятельного сторонника Заместителя в центр церковной жизни имело немаловажные последствия. Архиепископ Корнилий был как раз одним из тех архиереев, кому идея «духовного Собора» оказалась очень близка, он же, в свою очередь, имел возможность обсуждать ее с митрополитом Сергием, который останавливался у него, приезжая в Москву на переговоры с ОГПУ о легализации.

Дальнейшие события, получившие интригующее название «Павлин в клетке», М. Е. Губонин со свойственным ему талантом описал в очерке «Кифа» весьма ярко. Основу его описания составил несколько видоизмененный обзор Г. А. Косткевича, (который, как уже указывалось, М. Е. Губонин считал принадлежавшим католическому плагиатору А. Дейбнеру). Характеризуя положение Русской Православной Церкви во второй половине 1926 г., Косткевич писал:«[...] полное отсутствие сведений о м[итрополите] Петре, о его местопребывании и здоровье стали порождать опасение и за самую его жизнь. Аресты и ссылки епископов, достигшие к этому моменту своей кульминационной точки, прямая угроза, начавшая грозить и м[итрополиту] Сергию, ввиду его твердости и нежелания идти на компромиссы, отсутствие на свободе надежных и испытанных епископов, которым бы м[итрополит] Сергий мог передать управление Церковью в случае своего ареста, неопределенность положения в случае смерти м[итрополита] Петра, с каковой должны были бы прекратиться полномочия и м[итрополита] Сергия – все это вынуждало всех мыслящих иерархов поднять вопрос о своевременности и целесообразности как-то кардинально пересмотреть вопрос об управлении Прав[ославной] Церковью, дабы обеспечить ее законным и отвечающим своему назначению руководством даже в том случае, если бы умер м[итрополит] Петр».

Указанный «кардинальный пересмотр вопроса об управлении Православной Церковью» виделся, как писал далее Косткевич, «в немедленном же избрании нового Патриарха, если не на Соборе, за невозможностью его созыва, то на Соборе епископов, а ввиду опять-таки невозможности и его созыва – путем опроса и собирания мнений большинства прав[ославных] епископов». «По единогласному выбору епископов-инициаторов, – сообщал далее киевский хронист, – кандидатом в Патриархи был избран м[итрополит] Кирилл Казанский, томящийся в ссылке с 1922 г. и не раз явивший свою стойкость в Православии, свою неподкупность и мужество: к тому же в 1926 г. осенью как раз истекал срок его ссылки и можно было, хотя и без особых гарантий, надеяться на его хоть относительную свободу. М[итрополит] Сергий в особом секретном обращении к епископам излагал мотивы, побудившие группу епископов поднять вопрос об избрании Патриарха, и со своей стороны, испрашивая Божье благословение на это дело, просил всех епископов высказать в письменной форме свое мнение. С этим обращением м[итрополита] Сергия еп[ископ] Рыльский Павлин и еще несколько близких м[итрополиту] Сергию лиц, разделивши Россию между собой, стали объезжать епископов, собирая их мнения. В XI–1926 г. имелись уже подписи 72-х епископов под актом избрания м[итрополита] Кирилла Патриархом»¹⁰²¹.

С несколько иными акцентами и деталями Косткевич описал эти события в своих показаниях на следствии в 1931 г. «Второй вопрос (первый – о новых тайных архиерейских хиротониях – свящ. А. М.), возникший из принятого организацией курса непримиримости, был вопрос об обеспечении надежного с точки зрения ее политики, высшего церковного административного управления. Этот вопрос, очевидно, был поставлен потому, что распространялись слухи о смерти м[итрополита] Петра, с каковой падали полномочия и м[итрополита] Сергия. Тогда законным кандидатом был бы м[итрополит] Агафангел, не желательный и даже опасный по мнению организации». Опасения возвращения митрополита Агафангела как побудительный мотив к организации тайных выборов Патриарха, пожалуй, отмечены только в этих показаниях Косткевича. «Кроме того, – продолжал далее бывший тайный курьер украинских епископов, – имея опыт в деле ВВЦС и м[итрополита] Агафангела, организационные верхи, очевидно, учитывали, что борьба не так легка и успех не может быть гарантирован, если нежелательным претендентам на власть не будет противопоставлен достаточно авторитетный в церковно-иерархическом отношении архиерей. А так как в случае ареста м[итрополита] Сергия, каковой считался возможным после отказа от легализации, такое авторитетное лицо организацией выдвинуто быть не могло, надо было искать иной выход из положения.

И такой выход был найден в виде проекта избрания епископами тайно патриарха. Инициатива в этом принадлежала группе епископов, которые и составляли в это время Всесоюзный центр организации, возглавляемый Страгородским. Это были Соболев (архиепископ Корнилий – свящ. А. М.), Козлов (епископ Григорий – свящ. А. М.), Успенский (архиепископ Фаддей – свящ. А. М.), Крошечкин (епископ Павлин – свящ. А. М.). Они вместе со Страгородским составили этот проект, первые подписали акт избрания и, давши нужные средства на разъезды, командировали по всему СССР курьеров для собирания подписей епископов. Обращение же к епископам по поводу этого избрания было подписано самим Страгородским. Мне известны лишь два лица, ездившие по заданию центра по СССР – это Крошечкин, объезжавший Украину и Юг, и Пискановский – Юго-Восток СССР и Поволжье. Весь СССР был якобы разделен на районы и каждый район поручен определенному лицу, отсюда ясно, что число этих курьеров должно было быть большим.

Единственным кандидатом, выдвинутым центром организации и поддержанным 92 епископами, был Смирнов (митр[ополит] Кирилл Казанский). Дело объезда СССР не было окончено, подписи были собраны далеко не все, когда аресты членов центра в Москве и Нижнем и Крошечкина положили всему этому делу конец. Что касается Украины, то Крошечкин объехать ее успел и все епископы дали свои подписи. Поездки курьеров были строго конспиративны, с каждого епископа, посвящаемого в акт избрания, бралась клятва молчания»¹⁰²².

Стоит обратить внимание на то, что оба описания Косткевича, и составленное на свободе, и записанное следователем, содержат упоминание об акте избрания митрополита Кирилла Патриархом, под которым подписывались епископы (в первом случае говорится про 72 подписи, во втором это число возрастает уже до 92). Эти описания, однако, могут быть существенно дополнены, а в чем-то и скорректированы материалами следственного дела, заведенного после провала тайных выборов (вел дело небезызвестный А. В. Казанский). Первым, 9 декабря 1926 г., показания начал давать епископ Павлин (Крошечкин). Своего активного участия в осенней истории он не скрывал, рассказывал и о том, с кем он общался по вопросу о тайных выборах, хотя некоторые имена и факты он от следствия все же утаил («позабыл»). Согласно показаниям епископа Павлина (в изложении следователя Казанского), события развивались следующим образом: «В октябре м[еся]це сего года я получил назначение или, вернее, предложение стать епархиальным епископом Полоцко-Витебской епархии. Предложение исходило от заместителя местоблюстителя митрополита Сергия Нижегородского»¹⁰²³. Положение церковных дел в Белоруссии оставалось сложным. Хотя епископ Минский Мелхиседек (Паевский) к тому моменту и сложил с себя самозваное митрополитство, на месте оставались еще его викарии, некоторым из которых сепаратистские идеи не давали покоя. При этом большую часть приходов в Витебской епархии удерживали за собой обновленцы¹⁰²⁴. «По этому поводу, – продолжал свои показания епископ Павлин, – я отправился в г. Нижний Новгород к митрополиту Сергию, так как официального уведомления об этом еще не получал, а ехать мне туда по некоторым причинам не хотелось. Эту поездку я использовал для разрешения с Сергием одного интересовавшего меня вопроса, а именно: я, как и многие церковные деятели удручен неустройством в православной патриаршей церкви, возглавляемой в настоящее время митрополитом Сергием, ввиду заключения патриаршего местоблюстителя Петра, ввиду отсутствия патриарха вообще, наличие которого я и некоторые другие епископы считаем необходимым»¹⁰²⁵.

Митрополит Сергий на допросе 20 декабря 1926 г. подтвердил и дополнил показания епископа Павлина. Из показаний Заместителя следует, что епископ Павлин поставил перед ним свой вопрос не только устно, но и в виде письменного обращения, подписанного также архиепископом Корнилием (Соболевым) и представителем украинского православного епископата епископом Афанасием (Молчановским). «Раньше ноября с/г., – показал митрополит Сергий, – ко мне в Нижний приехал епископ Павлин Рыльский и повел беседу о необходимости для выхода из создавшегося положения выборов патриарха путем подачи голосов епископами, т. е. путем далеко необычным. Такое избрание было бы спорным, как применяющееся, по-видимому, в первый раз. Павлин привез с собой обращение ко мне с просьбой дать делу ход, подписанное самим Павлином и епископом Афанасием Сквирским. Впрочем, там была на первом месте подпись епископа Корнилия, хотя, может быть он подписал эту бумагу потом, а на первое место его подпись попала как подпись архиепископа, каковым он является»¹⁰²⁶. Подписи двух других архиереев епископ Павлин получил, по-видимому, по пути из Рыльска, бывшего его кафедральным городом до назначения в Витебск, в Нижний Новгород, следуя туда через Курск и Москву, в которых без права выезда находились, соответственно, епископ Афанасий и архиепископ Корнилий. (Епископ Афанасий, назначенный тогда управляющим Черниговской епархией, вскоре, как уже говорилось, был по настоянию ГПУ УССР отравлен из Курска «подальше от Украины»¹⁰²⁷ сначала в Москву, а затем в Сибирь, и когда в декабре 1926 г. начались аресты причастных к попытке выборов Патриарха лиц, он был уже вдалеке от центра событий.)

Из показаний архиепископа Корнилия следует, что его подпись под обращением к митрополиту Сергию оказалась первой не просто в силу его иерархического старшинства. На вопрос Казанского: «Что Вы можете показать по делу избрания в патриархи митрополита Кирилла?» – он ответил: «Инициатива этого избрания принадлежит мне, и о себе я говорить могу, а других называть не буду, потому что считаю это непорядочным». Действительно, далее в показаниях архиепископа Корнилия, в отличие от показаний митрополита Сергия и, особенно, показаний епископа Павлина, содержится минимум имен. «Идея избрания патриархом митрополита Кирилла зародилась у меня задолго до последнего приезда в Москву митрополита Сергия (вернее, за месяц с небольшим) . И в проведении этого плана надо различать два момента: 1) это – обращение к митрополиту Сергию о необходимости выступления последнего с обращением к русской иерархии с предложением высказаться по этому поводу. Епископ Павлин, которому это дело было поручено, объехал ряд епископов, собирая подписи, которых собрал 24. Он же свез этот документ к митр[ополиту] Сергию»¹⁰²⁸.

Стоит остановиться подробнее на этом «моменте 1». «Я заявил Павлину. – описывал начальный ход дела митрополит Сергий, – что для моего обращения к иерархии по этому поводу необходимо иметь более подписей под этим документом. примерно до 20–30»¹⁰²⁹. Названное число, видимо, определялось исходя из опыта полемики с ВВЦС и митрополитом Агафангелом: такого количества первоначально выступивших архиереев оказывалось достаточно для последующего принятия их позиции большинством. Показания митрополита Сергия вполне согласуются с показаниями епископа Павлина. В протоколе допроса последнего от 9 декабря было записано: «Я просил митрополита Сергия обратиться к православной иерархии Московского патриархата с предложением путем собрания отдельных мнений избрать первоепископа с титулом патриарха, причем в качестве наиболее подходящего кандидата указывал митрополита Кирилла Казанского. Сергий на это высказался неопределенно: он заявил, что сам он этого дела начать не сможет и что непременным условием его начала является обращение к нему епископов»¹⁰³⁰. Епископ Павлин это первое (потом будет и второе) непременное условие принял. «Павлин, – описывал на допросе развитие событий митрополит Сергий, – пошел с этим документом (обращением к Заместителю – свящ. А. М.) к находившимся в [Нижнем] Новгороде епископам Фаддею (Успенскому – свящ. А. М.), Дионисию (Прозоровскому – свящ. А. М.) и Григорию (Козлову – свящ. А. М.). Последний подписался первым, причем, не возражая против выборов патриарха по существу, не соглашался с обязательностью кандидатуры Кирилла; Павлин считал, что единственным бесспорным кандидатом будет Кирилл, о чем было указано в уже упоминавшемся документе на мое имя. Фаддей присоединился к мнению епископа Григория; с ним был согласен и епископ Дионисий. Павлин уехал»¹⁰³¹. Уехал он за подписями других епископов (в частности, украинских). Сочувствие его инициативе в епископате было весьма сильным. Вскоре появился документ уже с 24-мя подписями. Документ, под которым собирались подписи, согласно описанию епископа Павлина, включенному в протокол допроса, «имел приблизительно такое содержание: Ввиду тревожного положения церкви желательно начать дело об избрании патриарха и, ввиду наименьшей спорности, указывал на кандидатуру всероссийского патриарха митрополита Кирилла, причем способом избрания указывалось собрание мнений (письменных) только православных епископов. [...] С составленным мною текстом я объездил нескольких епископов, отбирая их подписи. Не все писали одинаково, но на необходимости патриарха согласились все; впрочем, большинство было за Кирилла»¹⁰³².

Следователь, разумеется, поинтересовался, у кого из архиереев успел побывать епископ Павлин. Всех он не назвал, но упомянул многих. «Первым подписал документ епископ Корнилий Свердловский, согласившийся и на Кирилла, вторым – я». Третьего архиерея, подписавшего первоначальное обращение к Заместителю, – епископа Афанасия (Молчановского) – епископ Павлин следствию не назвал. «В Москве еще подписался к документу (так – свящ. А. М.) епископ Алексей Готовцев; был я в Курске у митрополита Назария, у Полтавского архиепископа Григория, в Ленинграде подписалось 4 епископа: Димитрий, Гавриил и еше двое епископов, имена которых я позабыл»¹⁰³³. Как видно, вопреки Косткевичу, епископ Павлин объезжал не только Украину и Юг, но и Северную столицу посетил, причем весьма результативно. Согласно памятной записке протоиерея Михаила Чельцова, в Ленинграде осенью 1926 г. находились следующие православные архиереи: архиепископ Гавриил (Воеводин), назначенный митрополитом Иосифом (Петровых) управлять епархией в его отсутствие, епископы Алексий (Симанский), управлявший соседней Новгородской епархией, Николай (Ярушевич), Григорий (Лебедев), Сергий (Дружинин), Димитрий (Любимов) и Серафим (Протопопов), вернувшийся тогда из Соловецкого лагеря. Отношения между петроградскими архиереями складывались не самые доверительные: Преосвященные Алексий и Николай составляли одну партию, подозреваемую в склонности к примирению с обновленцами, Григорий и Димитрий – другую, к которой постепенно становились все ближе епископы Сергий и Серафим¹⁰³⁴. Последний, как следует из дальнейшего упоминания епископа Павлина про Соловки, был одним из двух, имена которых он «позабыл». Вторым «позабытым», вероятнее всего, был либо епископ Григорий, либо епископ Сергий (не исключено, что, в действительности, подписались оба).

Информация про посещение епископом Павлином Ленинграда, судя по подчеркиваниям в протоколе, весьма заинтересовала следствие, поскольку дальше шло указание на важную деталь, связанную с соловецким епископатом и его отношением к выборам Патриарха. «В числе последних двух – один вернулся из Соловков и сообщил, что соловецкие епископы (заключенные в Соловках) также беседовали по этому вопросу и вынесли решение также в пользу патриархата и Кирилла. Об этом было упомянуто в документе»¹⁰³⁵. В том, что епископы на Соловках обсуждали те же самые вопросы, что и православные архиереи на свободе, нет ничего удивительного, особенно если учесть, что где-то на рубеже лета-осени 1926 г. на архипелаг был перемещен епископ Василий (Зеленцов), бывший до того момента активнейшим деятелем негласного епископского Собора. Среди соловецких архиереев были тогда такие авторитетные иерархи, как архиепископы Иларион (Троицкий), Прокопий (Титов), Евгений (Зернов), Гурий (Степанов). Разумеется, таким поборникам патриаршества, как архиепископ Иларион, идея о необходимости скорейшего избрания нового Патриарха была чрезвычайно близка.

Из Ленинграда епископ Павлин отправился далее по европейской части страны. «Был я в Киеве, – продолжал он перечисление посещенных им архиереев, – у находящегося на покое епископа Василия (Богдашеского – свящ. А. М.), видел у Сергия еп[ископа] Митрофана; они подписались». Скорее всего, под Сергием здесь имелся в виду не Заместитель Местоблюстителя, а пребывавший в Киеве епископ Сергий (Куминский) – активный участник негласного украинского Собора. О каком епископе Митрофане при этом шла речь, не совсем понятно. «Подписался также Иосиф Петровых, митрополит Ленинградский, подписались Харьковские епископы Макарий (Кармазин – свящ. А. М.) и Аркадий (Остальский – свящ. А. М.), а за арестованного епископа Константина (Дьякова – свящ. А. М.) подписал я, так как знал его мнение по церковному вопросу и, в частности, по этому поводу. Епископы Борис Рязанский и Серафим Силичев, и Петр Зверев сказали, что пришлют свое мнение особо»¹⁰³⁶.

Таким образом, на основании показаний митрополита Сергия и епископа Павлина неполный список епископов, подписавших обращение к Заместителю о необходимости выборов Патриарха, устанавливается в следующем виде:

1) архиепископ Корнилий (Соболев),

2) епископ Павлин (Крошечкин),

3) епископ Афанасий (Молчановский),

4) епископ Григорий (Козлов),

5) архиепископ Фаддей (Успенский),

6) архиепископ Дионисий (Прозоровский),

7) епископ Алексий (Готовцев),

8) митрополит Назарий (Кириллов),

9) архиепископ Григорий (Лисовский),

10) епископ Димитрий (Любимов),

11) архиепископ Гавриил (Воеводин),

12) епископ Серафим (Протопопов), передавший мнение соловецких иерархов,

13) еще один Петроградский викарий: вероятнее всего, или епископ Григорий (Лебедев), или епископ Сергий (Дружинин),

14) архиепископ Василий (Богдашевский),

15) епископ Сергий (Куминский) (?),

16) епископ Митрофан (?),

17) митрополит Иосиф (Петровых),

18) епископ Макарий (Кармазин),

19) епископ Аркадий (Остальский),

20) за епископа Константина (Дьякова) епископ Павлин (Крошечкин).

Кого-то еще епископ Павлин не назвал. В части, касающейся украинских епископов, информация может быть дополнена на основании посланного из СО ОГПУ в ГПУ УССР секретного отношения «Информация о положении церковников» от 13 января 1927 г.: «Выборы Кирилла в патриархи было решено провести путем сбора подписей у епископов через специальное лицо, которое должно было объезжать этих епископов. Данную миссию начал выполнять Павлин Крошечкин, Курский викарный. Между прочим, последний побывал у следующих украинских епископов: Афанасия Сквирского, Василия Каневского, Георгия Богуславского и Липовецкого, вр[еменно] управ[ляющего] Киевской митрополией, Григория Полтавского и Переяславского, Бориса Уфимского, вр[еменно] управ[ляющего] Подольской епархией, Аркадия Лубенского и Макария Уманского»¹⁰³⁷. Таким образом, в вышеприведенный список можно внести еще имена епископа Георгия (Делиева) и архиепископа Бориса (Шипулина), получится 22 имени.

Уже на обратном пути к митрополиту Сергию епископ Павлин зашел в Москве к епископу Евгению (Кобранову), подпись которого стала 23-й – подробнее об этом чуть дальше, а во Владимире побывал у епископа Афанасия (Сахарова) – 24-го архиерея в списке. «У последнего, – показывал епископ Павлин 15 января 1927 г., – застал священника, мне неизвестного, и последний, узнав от меня, что я еду к митрополиту Сергию, предложил мне отвезти к Сергию документ [...] и сообщил мне, что это – декларация Соловецких епископов или, вернее, он сказал просто, что это – “соловецкая декларация». Я этот документ представил митрополиту Сергию вместе с своими бумагами (документ 24-х) и назвал его. Сергий оставил его у себя, а когда я уезжал – он мне возвратил его [...]. Передавая его мне, сказал, что читать ему этот документ некогда было. [...] Я сам “соловецкой декларации» не читал»¹⁰³⁸. В тот же день, когда епископ Павлин дал эти показания, из Секретного отдела ОГПУ во Владимир была послана телеграмма с распоряжением немедленно арестовать епископа Афанасия. 16 января он был арестован, допрошен и тут же спецконвоем препровожден в Москву. Уже 17 января Ковровский епископ заполнял анкету арестованного на Лубянке¹⁰³⁹. На допросе у следователя Казанского 20 января епископ Афанасий отказался рассказывать, зачем к нему приезжал епископ Павлин, но на вопрос: «А каково Ваше личное мнение об избрании митр[ополита] Кирилла в патриархи?» – ответил прямо: «Я считаю его наиболее достойным кандидатом»¹⁰⁴⁰.

Что касается «Соловецкой декларации», то трудно представить, чтобы митрополит Сергий, находившийся тогда в центре церковной жизни и имевший весьма широкий круг общения, и впрямь так и не ознакомился с этим документом особой важности (равно как неправдоподобны и слова епископа Павлина, что он сам ее «не читал»). Согласно показаниям Г. А. Косткевича, Заместитель, напротив, с «Соловецкой декларацией» не просто был хорошо знаком, но, будучи с ней вполне солидарным, способствовал ее широкому распространению. «Этот документ, – показал Косткевич в 1931 г., – Страгородский через курьеров рассылал по всему СССР, как директиву низовым группировкам организации. Всеукраинский центр через Пискановского, ездившего в Нижний, также получил этот документ и передал его затем в Киев через меня в конце 1926 – начале 1927 г.»¹⁰⁴¹ Весьма вероятно, что митрополит Сергий имел у себя послание соловецких епископов еще до того, как ему его привез епископ Павлин, поэтому и не стал читать его по новой, тем более, что действительно был в тот момент занят. Епископ Павлин выполнил требование митрополита Сергия собрать «примерно до 20–30» епископских подписей под обращением к нему и представил Заместителю «документ 24-х». Игнорировать эту инициативу митрополит Сергий уже не мог. Наступал, по выражению архиепископа Корнилия, 2-й момент: «это обращение митр[ополита] Сергия с письмом к русской иерархии с предложением высказаться и голосовать запечатанными пакетами»¹⁰⁴².

Браться за составление этого обращения к епископату Заместителю явно не хотелось, и епископу Павлину пришлось его уговаривать. «Когда Сергий последний раз вернулся из Москвы, – рассказывал следователю епископ Павлин, – я поехал к нему с этим документом (обращением 24-х – свящ. А. М.) и снова стал просить его сделать обращение в том же роде, как я говорил выше. Сергий говорил, что таким образом мы сможем возбудить неудовольствие гражданской власти; я его уверял, что контрреволюции здесь нет, а есть частное церковное дело, и власть мы не затрагиваем. В конце концов, Сергий согласился на условное обращение и дал мне на руки бумажку за своей подписью и печатью. [...] В беседах с Сергием я указывал, что раз есть у нас епископы с титулами архиепископов и митрополитов, то нет ничего удивительного и преступного в том, если у нас будет первоепископ с титулом патриарха, если только на то согласятся епископы»¹⁰⁴³. «Уже после моего возвращения из Москвы, – дал показания о том же Заместитель, – куда я ездил для ведения переговоров, епископ Павлин опять приехал, привезя с собой тот же документ, но уже снабженный 25, кажется, подписями. [...] Я взял от Павлина его документ, прочитал его; написал обращение к иерархии с предложением высказаться по существу, не входя сам в рассмотрение этого вопроса. Отдал его Павлину. Отзывов по этому вопросу я еще до ареста не имел»¹⁰⁴⁴. На слова «не входя сам в рассмотрение этого вопроса» стоит обратить особое внимание. Из показаний митрополита Сергия следует, что им были санкционированы не собственно сами выборы Патриарха, а лишь предварительный опрос архиереев на предмет возможности проведения таких выборов (а также, очевидно, на предмет предполагаемых кандидатов). Епископ Павлин, хотя и признавал условный характер обращения митрополита Сергия, понимал дело иначе: «Я считаю, что, если бы Кирилл собрал большинство, то это избрание можно было считать действительным, как соборное, ввиду исключительных обстоятельств: я думал, что обычный собор с этим вопросом и вообще собор по независящим обстоятельствам собрать будет весьма трудно»¹⁰⁴⁵. По обстоятельствам времени или руководствуясь собственным пониманием дела, епископ Павлин, придавая такое значение опросу архиереев, видимо, не считал нужным, а, может быть, считал невозможным или неправильным предварительно попытаться выяснить, что думает по этому поводу сам намеченный кандидат в Патриархи. По всем имеющимся данным, митрополит Кирилл о готовящемся действии, в котором он должен был стать главным лицом, ничего не знал. «Как Вы взялись избирать Кирилла, не спрашивая его согласия?», – недоуменно спросил епископа Павлина следователь, на что получил ответ: «Мы об этом не рассуждали. Вернее, я об этом не рассуждал»¹⁰⁴⁶.

Единомыслия в оценке значения проводимого опроса у его участников не было. Это хорошо иллюстрируют показания митрополита Иосифа (Петровых) от 10 декабря 1926 г.: «Павлин мне объяснил, что, желая положить конец неопределенному положению в церкви, он собирает мнения о возможности избрания патриарха (или вообще главы церкви). Я указал на записочке, запечатанной в конверт, что желательным кандидатом считаю Кирилла, митрополита, или Сергия. Я вовсе не считал, что, давая свое мнение, присоединяюсь к какому-то решению, долженствующему заменить соборное решение. Я имел в виду совещание, которое должно было состояться в г. Владимире, и полагал, что это просто предварительный обмен мнениями перед совещанием. Павлин мне не говорил, что сумма мнений по этому вопросу будет иметь характер постановления собора, и я сам считаю “собор по переписке» нелепостью. Знай я это, я ни в коем случае своего мнения не подавал бы, по указанной причине. Сам я лично митрополита Кирилла не знаю, настроений его и отношения к Соввласти тоже не знаю. Но знаю, что ему доверяют церковные деятели»¹⁰⁴⁷. Менее эмоционально свое представление о необязательности результатов проводимого епископом Павлином опроса архиереев выразил епископ Печерский Григорий (Козлов), викарий митрополита Сергия, который, по его словам, «подписался под заявлением некоторых епископов о необходимости избрания патриарха, причем, однако, оговорился, что вопрос о кандидате должен был остаться открытым». (Епископ Григорий указывал, что для него в качестве патриарха был бы приемлемее митрополит Сергий.) «Самая постановка вопроса носила, по-моему, анкетный характер, о возможности избрания патриарха путем голосования записками на случай, если бы власть так и не разрешила нам собора», – говорил на допросе Нижегородский викарий¹⁰⁴⁸. Епископ Серафим (Силичев) и вовсе заявил следователю Казанскому: «Во-первых, я принципиально не сочувствую идее патриаршества: по-моему, она отжила свой век. Но чтобы происходили выборы патриарха – я этого совершенно не знаю». После того, как ему была зачитана выдержка из протокола допроса епископа Павлина с упоминанием о нем, епископ Серафим ответил: «Я Павлина видел года два назад случайно, где – точно не вспомню. Больше его не видал. Никаких разговоров с Павлином не имел, не только о патриаршестве, но и вообще»¹⁰⁴⁹. После таких ответов епископ Серафим под подписку о неразглашении был освобожден.

Весьма своеобразную позицию в вопросе о выборах Патриарха занимал епископ Евгений (Кобранов). С одной стороны, он заявлял о себе как о горячем стороннике патриаршества и даже перед следователем одним из инициаторов выборов пытался изобразить себя, причем на довольно надуманном основании: «Что касается моих претензий попасть в число инициаторов движения за выборы патриарха, – говорил епископ Евгений А. В. Казанскому, – то оно (так – свящ. А. М.) основывалось на следующем: во время моего посвящения в епископы (март [19]26 года), даже немного раньше, я, желая улучшить отношения мои с митрополитом Сергием, предложил во время обеда тост “за будущего патриарха, подобного Тихону», подразумевая личные мои отношения с патриархом Тихоном. Тогда Сергий ответил: “Если ты говоришь обо мне, то я согласен. Если за другого, то нет"» (ответ Заместителя, очевидно, надо понимать как шутку). В то же время, как следует из тех же показаний епископа Евгения, когда кампания по сбору подписей началась, инициаторами выборов по отношению к нему поначалу было проявлено недоверие: епископ Павлин только с третьего раза рассказал епископу Евгению «о заявлении 22-х епископов митр[ополиту] Сергию, о необходимости избрать митр[ополита] Кирилла в патриархи путем голосования среди епископата». Епископ Евгений подписался под заявлением, став в нем 23-м, но не беспрекословно. «Я удивился, – рассказывал он, – как Сергий при его уме и дипломатичности решился одновременно с работами по легализации церкви, не дожидаясь результата, дать движение такому делу. Павлин ответил: “Это (надо понимать, легализация – свящ. А. М.) безнадежно, все равно ничего не выйдет», сказал, что весь епископат уже высказался за Кирилла, что в случае моего отказа, дело обойдется без меня и т. д.» Такая аргументация на епископа Евгения подействовала, допустить, чтобы дело обошлось без него, он не мог, поэтому несмотря на все свои сомнения согласился не просто поставить подпись под обращением к митрополиту Сергию, но и сделать нечто более значительное. «В дальнейшем Павлин требовал от меня написать по историческим образцам обращение будущего патриарха к пастве, Констант[инопольскому] патриарху. Я согласился в 2 месяца написать с текстом греческим и русским обращение к вост[очным] патриархам»¹⁰⁵⁰.

Конечно, все это было весьма похоже на авантюру: не просто не получив согласия митрополита Кирилла на выдвижение в Патриархи, но даже не известив его о проводимых выборах, писать от его имени обращение к грекам с просьбой о признании. Более чем сомнительно было, что Восточные Патриархи, особенно Константинопольский, так просто признают своего Российского собрата, избранного втайне от власти и явно вопреки ей. Фанар к тому времени был уже основательно ориентирован на обновленческий «Священный Синод», почетным членом которого состоял представитель Константинопольского Патриарха в СССР архимандрит Василий (Димопуло). Печальной памяти Григорий VII еще в мае 1924 г. писал (в переводе и с заверением архимандрита Василия): «В виду возникших церковных разногласий мы полагаем необходимым, чтобы Святейший патриарх Тихон ради единения расколовшихся и ради паствы пожертвовал собою, немедленно удалившись от Церковного Управления, как подобает истинному и любвеобильному пастырю, пекущемуся о спасении многих, и чтобы, одновременно, упразднилось, хотя бы временно, патриаршество, как родившееся во всецело ненормальных обстоятельствах в начале гражданской войны, и как считающееся значительным препятствием к восстановлению мира и единения»¹⁰⁵¹. Преемник Патриарха Григорий VII Василий III вел себя по отношению к Патриаршей Церкви в России не менее беспардонно, чего стоит только одно его приветствие обновленческого лжесобору 1925 г. со словами «заочно соприсутствуем с Вами»! Архимандрит Василий (Димопуло) 20 октября 1926 г., то есть ровно тогда, когда инициаторы тайных выборов Московского Патриарха опрашивали епископат, разослал греческим приходам на территории СССР циркуляр с требованием держаться обновленческой юрисдикции. «Во избежание на будущее время грустных недоразумений, – писал московский представитель Фанара, – предупреждаю всех настоятелей и общины греческих храмов помнить, что и храмы, и имущество, составляющие народное достояние СССР, даны Правительством СССР во временное пользование, и при нарушении взаимной связи с Священным Синодом и уклоне в лагерь староцерковников, как ярко политический, тем самым наводят на себя нежелательные тени политиканства, против которого восстает и сам Вселенский Патриарх»¹⁰⁵². Конечно, возлагать ответственность на Патриарха Василия за все художества его советского тезки-архимандрита нельзя. В то же время нет оснований считать, что деятельность Василия (Димопуло) в Москве шла вразрез с политикой его затурканной Патриархии. В этой ситуации очень трудно представить, что обновленчествующие фанариоты приняли бы нового Московского Патриарха из «лагеря староцерковников», чье избрание, действительно, совершилось бы «во всецело ненормальных обстоятельствах».

Митрополит Сергий не мог не понимать всей сомнительности затеваемого дела, как с внешней, так и с внутренней его стороны. Можно с большой вероятностью предположить, что не вызывала восторга у Заместителя и перспектива передачи руководства Церковью митрополиту Кириллу, в случае успеха замысла с выборами. Спор с митрополитом Агафангелом помимо всего прочего достаточно убедительно показал, что расставаться с церковной властью утвердившемуся в ней митрополиту Сергию совсем не хотелось. Но отказать инициаторам выборов ему было трудно, так как такой прямой отказ наверняка повлек бы за собой обвинение во властолюбии. Условное согласие Заместителя на проведение чего-то вроде анкетирования епископов по вопросу об избрании Патриарха могло объясняться интересом: как поведут себя епископы, кого предпочтут видеть во главе Церкви, действительно ли авторитет митрополита Кирилла так высок. Тон показаний митрополита Сергия на допросах был весьма отстраненным. Он всячески показывал, что не придавал этому делу серьезного значения, не верил не только в его успех, но и в его осмысленность. Просто не мог отказать приступившим к нему молодым архиереям. С другой стороны, трудно представить, что такому искушенному церковному политику, каким был митрополит Сергий, не было ясно, чем это кончится для митрополита Кирилла. Пылкие инициаторы выборов необдуманно ставили его под неминуемый удар ОГПУ, что Заместитель, конечно, должен был понимать и мог бы призвать их поберечь своего избранника. Он этого, судя по всему, делать не стал, дав ход, как он затем выразился, «Кирилловскому делу», которое обернулось новым арестом Казанского митрополита. Позднее, в 1929 г., митрополит Кирилл писал близкому ему епископу Иоасафу (Удалову): «М[итрополит] Сергий опытный делец. Он сделал меня “центральной личностию» в совершенно неведомой мне затее об избрании меня в патриархи»¹⁰⁵³. Выраженные в этой фразе чувства митрополита Кирилла можно понять, особенно если учесть, что провал «затеи» с выборами был просто мгновенным, как будто ОГПУ с самого начала знало обо всем этом деле. Вся эта история способна только укрепить впечатление, что Заместитель и сам был не прочь остаться «центральной личностию» в церковном управлении.

Активность митрополита Сергия осенью 1926 г. была направлена не на тайные выборы, а на переговоры с властью, опрос архиереев имел лишь вспомогательное значение, на случай неудачи этих переговоров. На допросе 20 декабря 1926 г. Заместитель показал: «И я, и Корнилий – мы оба смотрели одинаково, что в случае, если бы мне удалась регистрация (юридическое оформление моего положения), все Кирилловское дело – т. е. выборы его в патриархи, а вернее, выборы патриарха вообще – отпало бы, так как в таком случае летом [19]27 года предполагался созыв поместного собора, где вопрос о патриархе был бы решен. В случае неудачи регистрации – дело продолжалось бы дальше (т. е. собирание голосов), независимо ни от чего»¹⁰⁵⁴.

Как показывал о митрополите Сергии на допросе архиепископ Корнилий (Соболев), «он, как будто, не особенно склонен был вести [...] дело об избрании Кирилла, но положение и каноны обязывали его это сделать»¹⁰⁵⁵. Трудно сказать, какие каноны могли обязать Заместителя Патриаршего Местоблюстителя организовывать тайные выборы Патриарха путем, как выразился митрополит Иосиф, «собора по переписке», но игнорировать голоса епископов ему действительно было нельзя, поскольку лишь благодаря активной поддержке их «духовного Собора» он и оставался в 1926 г. во главе церковного управления. Он выбрал тактику затягивания времени и выдвижения новых условий организаторам выборов. Сначала, как было отмечено, он потребовал собрать 20–30 подписей под первичным обращением к нему. Епископ Павлин собрал их 24, что вынудило митрополита Сергия написать обращение к иерархии с предложением высказаться, но это еще не означало его согласия с самими выборами. Со свойственным ему дипломатическим чутьем, митрополит Сергий сделал в отношении инициаторов выборов ответный ход, примечательный по своей простоте и беспроигрышный. В очередной для себя критический момент Заместитель вспомнил о том, кого он замещал, и вновь, как во время острой фазы борьбы с ВВЦС и начального этапа полемики с митрополитом Агафангелом, он встал на позицию защиты прав заключенного Местоблюстителя. В затее с тайными выборами, помимо взрывоопасной политической (в глазах власти) стороны дела, был и очевидный канонический изъян (не считая спорности «собора по переписке» как такового). Выборы нового Первоиерарха замышлялись без ведома не лишенного своего звания существовавшего Первого епископа страны, пусть временного и отстраненного фактически от церковной власти, но вполне законного и всеми признанного. Митрополит Сергий справедливо указал на это инициаторам тайных выборов. «Я, – показывал Заместитель на допросе 22 декабря 1926 г., – поставил Павлину условие sine qua non («без которого нет»; явно непролетарского происхождения следователь Казанский оставил в протоколе латинское выражение без перевода – свящ. А. М.) – получить отзыв митрополита Петра Крутицкого»¹⁰⁵⁶. Этим «sine qua non» митрополит Сергий убивал сразу двух зайцев: снимал (до определенной степени) вопрос о каноничности выборов и слагал с себя политическую ответственность за происходившее. Если вспомнить, что митрополит Петр был заключен в Суздальском политизоляторе и получить к нему доступ можно было только при помощи ОГПУ, в «условии sine qua non» митрополита Сергия можно увидеть ненавязчивую рекомендацию епископу Павлину (тогда еще не «в клетке») урегулировать вопрос и с властью тоже. Либо, если епископ Павлин идти договариваться с ОГПУ не захотел бы (что и имело место), это означало очередную затяжку в решении вопроса с выборами, по крайне мере, до того времени, когда митрополит Петр выйдет из тюрьмы.

Настаивать на своем новом обязательном условии, однако, митрополиту Сергию было не совсем легко в связи с тем, что сам он в июне 1926 г. призвал «относиться к распоряжениям митрополита Петра, исходящим из тюрьмы», не иначе, «чем только как распоряжениям или, скорее, советам лица безответственного». Спрашивается, зачем же «советоваться» с таким «безответственным», да еще и практически не досягаемым лицом, когда в наличии был его заместитель, совсем недавно утверждавший, что он сам вполне правоспособен принимать «ответственные» решения? Как бы то ни было, митрополита Петра история тайных выборов непосредственно не затронула. «Условие sine qua non» Заместителя выполнено не было, отзыв Местоблюстителя запрошен не был и, судя по всему, он о развернувшейся выборной кампании ничего не знал.

После того, как епископ Павлин получил от Заместителя обращение к иерархии, он снова поехал по архиереям, предлагая им подавать свои отзывы в конвертах. «Был я с этой бумажкой (обращением митрополита Сергия – свящ. А. М.) у епископа Фаддея Астраханского; он написал бумажку (без конверта) и высказался утвердительно. Иннокентий Бийский дал отзыв неизвестного содержания, кажется, тоже согласие. У кого еще был, не помню; заезжал к Ивану Бронницкому, он что-то написал в конверте». Как видно, к некоторым архиереям, например архиепископу Фаддею, епископ Павлин обратился уже повторно. «Прежние мнения, имевшиеся по этому вопросу, и вновь полученные, всего числом до 20, я отправил в Нижний к Сергию с какой-то женщиной по имени Варвара [...]. Я сдал ей отзывы в день ареста, часов в 10–11»¹⁰⁵⁷. На другом допросе епископ Павлин внес уточнение в вопрос о судьбе пакетов с епископскими отзывами: «Эти отзывы, в числе около 20, были мною переданы на хранение женщине по имени Клавдии Нефедовой». Далее был указан ее адрес. «Этой последней я дал указание передать пакеты, в случае каких-либо недоразумений именно Кувшинову. А Варваре, о которой я раньше показывал [...], поручил взять пакеты и доставить митрополиту Сергию и этой последней также сказал, что можно, если не сможет их доставить, передать их кому-нибудь из знакомых или Ивану Ивановичу Кувшинову»¹⁰⁵⁸. И. И. Кувшинов, допрошенный позднее по делу о тайных выборах, показал: «Пакет, неизвестно с какими бумагами, я получил от Павлина Крошечкина через женщину, фамилию и имя которой я не помню, возможно, что это была Клавдия Нефедова. Какие были в пакете документы, я не смотрел, но этот пакет я передал Филиппу Гумилевскому. При получении мною пакета мне было сказано, что в пакете лежат бумаги епископов, а какие бумаги, я не знаю и не смотрел»¹⁰⁵⁹. Упомянутый здесь епископ Балахнинский Филипп – викарий митрополита Сергия – стал, таким образом, последним установленным ныне лицом, державшим в руках (видимо, уже после ареста Заместителя) пакет с отзывами епископов по вопросу о возможности выборов Патриарха. Куда эти отзывы попали дальше – неизвестно, зато известно, что через полгода Преосвященный Филипп, возведенный в сан архиепископа, был назначен управляющим Московской епархией, причем это назначение не встретило возражений со стороны ОГПУ.

Полный список имен епископов, «в числе около 20», отзывы которых успел собрать епископ Павлин на втором этапе своих разъездов, восстановить сложнее, чем список подписавшихся под первичным «документом 24-х». Помимо архиереев, указанных епископом Павлином в процитированных выше показаниях, в него, в частности, можно внести архиепископа Павла (Борисовского). Это следует из показаний самого Высокопреосвященного Павла от 1–3 марта 1938 г.: «По поручению антисоветской группы епископ Павлин Крошечкин объезжал по епархиям епископов и отбирал от них бюллетени-голоса за митрополита Кирилла. Крошечкин был у меня в гор. Александрове Ивановской области, и я ему вручил свой бюллетень за Кирилла. Кирилл был избран патриархом, но потом в патриархии выборы эти из-за боязни крупного конфликта с Советской властью были отменены»¹⁰⁶⁰.

Как представляется, приведенная здесь трактовка, что «в патриархии выборы эти были отменены», не совсем верна (да и уверенности в том, что именно так сформулировал оценку произошедшего сам митрополит Павел, а не следователь, ведший в 1938 г. его дело, нет). И «крупного конфликта с советской властью» митрополиту Сергию в конце 1926 г. избежать не удалось. Но в том, что касается тайных выборов Патриарха, дело так и пресеклось на этапе предварительного опроса. Вопреки Косткевичу, «акта избрания митрополита Кирилла Патриархом» как такового не было, хотя в том, что абсолютное большинство архиереев из числа тех, кто смог тогда высказаться, поддержали его кандидатуру, сомнений не возникает. До «акта избрания», однако, дело не дошло по простой и вполне обычной для тех лет причине. Архиепископ Корнилий на вопрос следователя: «Почему все это избрание проходило так секретно?» – предельно откровенно ответил: «Чтобы ОГПУ не проведало и не помешало бы нам»¹⁰⁶¹. Конечно же, ОГПУ проведало, не зря же там столько лет трудились над созданием надежной сети осведомителей из «церковников», в том числе и епископов. Г. А. Косткевич писал в 1930 г. в своем очерке про подписи 72-х епископов, принявших участие в опросе. Возможно, он эту цифру несколько завысил (спустя год, в своих показаниях на следствии Косткевич, как было отмечено, говорил уже про 92 епископские подписи¹⁰⁶², что совсем уже выглядит невероятно). Но все равно, в дело оказались посвящены десятки людей. Помимо епископов в курсе дела было и какое-то количество доверенных священников и мирян. Дошло до того, что один из диаконов Данилова монастыря, услышав «о выступлении епископа Павлина и его деле “выборов патриарха"», «только предположительно сказал за обедом в общей монастырской столовой» формулу поминовения: «Великого господина и отца нашего, святейшего Кирилла, патриарха Московского и всея России»¹⁰⁶³. Не приходится сомневаться в том, что ОГПУ осуществляло наблюдение за происходившим в Даниловом монастыре и об этом «только предположительном» диаконском возглашении Лубянке вскоре стало известно. В любом случае, рано или поздно среди посвященных в «выступление» епископа Павлина должен был оказаться осведомитель ОГПУ, что и произошло.

Как может показаться из материалов следственного дела, епископ Павлин объезжал епископов сам, однако существует целый ряд свидетельств, что он это делал не один. «Были заготовлены необходимые бюллетени и найдены молодые люди – посыльные, которые парами объезжали епископов. Один из них являлся к епископу, а затем отмеченный им бюллетень отдавал другому, чтобы легче было его сохранить в случае ареста того, кто являлся к епископу и мог быть замечен агентом ОГПУ. В дополнение к общепринятой версии один из тех посыльных, впоследствии игумен Иоанн (Котляревский), свидетельствовал, что в бюллетенях была не одна кандидатура митрополита Кирилла, а три, причем третьим кандидатом в Патриархи стоял митрополит Сергий»¹⁰⁶⁴. В числе посыльных называются также игумен Таврион (Батозский), Кувшиновы Иван Алексеевич (отец) и Иван Иванович (сын)¹⁰⁶⁵. Выше уже приводилось свидетельство Г. А. Косткевича о том, что священник Николай Пискановский, собирая подписи епископов, объезжал Юго-Восток СССР и Поволжье. О попытках епископа Павлина дополнительно привлечь людей для поездок свидетельствовал на допросе епископ Евгений (Кобранов), сообщив, что тот у него «просил 40 рублей денег и сестру надежную, для посылки в Туркестан». В ответ епископ Евгений, по его собственным словам, «сестру дать отказался, в деньгах тоже, обещал достать бесплатный билет, для промедления»¹⁰⁶⁶. Епископ Павлин, однако, предпочитал действовать немедля, поэтому вся история с «тайными выборами» пронеслась стремительно и закончилась также быстро, как и началась.

8 декабря 1926 г. епископ Павлин был арестован в Москве. Согласно протоколу, при аресте у него были изъяты «список епископов православной церкви 1926 г., обращение митрополита Сергия о избрании митрополита Кирилла, [...] три письма, разбросанные списки епископов 7 листов, молитва рукописная, заявление Павлина к митрополиту Сергию»¹⁰⁶⁷. Эти документы могли бы, вероятно, многое прояснить в истории попытки тайных выборов, но из архивно-следственного дела они были изъяты и к исследователям до сих пор не попали. На следующий день после ареста епископ Павлин начал давать показания (достаточно обстоятельные, как можно заметить), вслед за чем в Нижний Новгород было послано с Лубянки распоряжение срочно арестовать митрополита Сергия и доставить в Москву. 14 декабря Заместитель был уже во Внутренней тюрьме ОГПУ.

«Церковные ведомости», издававшиеся при Зарубежном Архиерейском Синоде, сообщали в последнем номере за 1926 г.: «По полученным достоверным сведениям, Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий советскими властями вызван был из Нижнего Новгорода в Москву, где от него потребовали роспуска Заграничного Архиерейского Синода, лишения сана и анафематствования русских заграничных иерархов и перехода на новый стиль. Митрополит Сергий категорически отказался исполнить требования большевиков и за это он арестован 30 ноября /13 декабря»¹⁰⁶⁸. Карловацкому печатному органу вторил парижский «Вестник РСХД»: «В России пришли к мысли о необходимости осуществить избрание патриарха. Законнейшее желание Церкви в глазах советской власти явилось тяжелым преступлением, и митрополит Сергий был вызван из Нижнего в Москву. Обычно его “привозили» в Москву, и предоставление свободного проезда уже само по себе не предвещало ничего доброго. Владыке был предъявлен ряд ультимативных требований с предоставлением двухнедельного срока на ответ и с откровенным предупреждением о тех последствиях, которые повлечет за собою отрицательный ответ. Среди требований было требование о праздновании Рождества Христова по новому стилю и об отлучении от Церкви всего православного духовенства, находящегося заграницей. Митр[ополит] Сергий отверг эти требования сразу же, но был арестован только через две недели. Сейчас уже есть печальные слухи, что он мученически окончил жизнь»¹⁰⁶⁹.

В действительности, слухи о мученической кончине митрополита Сергия оказались весьма преувеличенными. Вообще, поданным ОГПУ, переговоры об условиях легализации проходили с ним далеко не столь остро, но, действительно, к соглашению не привели (тогда). «Митрополит Сергий [...], – говорилось в «Обзоре политического состояния СССР» за ноябрь 1926 г. (датированном 24 декабря, то есть уже после ареста Заместителя), – склонен был принять меры к легализации управляемой им церкви на условиях, приемлемых для советского правительства. Однако под давлением наиболее активных черносотенных церковников он вынужден действовать в направлении избрания патриархом бывшего Казанского митрополита Кирилла, находящегося сейчас в ссылке»¹⁰⁷⁰. В следующем обзоре было сказано: «Подготовлявшиеся выборы в патриархи находящегося в ссылке контрреволюционера казанского митрополита Кирилла происходили под руководством патриаршего местоблюстителя митрополита Сергея, бывшего члена Государственного совета царского времени. Выбирая Кирилла путем сбора конспиративным образом подписей среди видных епископов, активные церковники тихоновцы хотели поставить Советскую власть и верующих перед свершившимся фактом избрания патриарха одним контрреволюционным епископатом. [...] Однако тихоновцам выборы патриарха произвести не удалось, так как реакционная головка во главе с Сергеем была арестована»¹⁰⁷¹.

В конце декабря 1926 г. удача посетила и украинское ГПУ. Ему удалось, наконец, обнаружить и арестовать главного связного «тихоновских» архиереев священника Николая Пискановского, который, согласно показаниям Косткевича, поучаствовал и в сборе подписей епископов во время тайных выборов Патриарха, объехав Юго-Восток СССР и Поволжье. Об аресте курьера нелегального Собора украинских епископов незамедлительно было доложено в Москву: «При ликвидации в сентябре мес[яце] 1926 г. нелегального Собора тихоновского епископата Украины выяснилось, что “Собор» имел тесную связь с руководящей тихоновской верхушкой в СССР в лице Зам[естителя] Местоблюстителя патриаршего престола митрополита Сергия Нижегородского и экзарха Украины митрополита Михаила Ермакова. Эта связь осуществлялась посредством специального курьера. Характерно отметить, что большинство епископов Украины не знало фамилии этого курьера и называли его кличкой “Пожарный». В результате проведенной разработки курьер был установлен. Он оказался тихоновским полтавским попом Пискановским Николаем. 24-го декабря [19]26 года Пискановский, согласно Вашего предложения, был секретно арестован и направлен в Харьков. При допросе по существу дела Пискановский сознался, что действительно был курьером для связи “Собора» с московскими религиозными деятелями. По предложению “Собора» Пискановским было совершено 9 поездок в разные города СССР (Москва, Ярославль, Нижний Новгород) с актами “Собора» по различным вопросам церкви»¹⁰⁷². Видно, что работники Секретного отдела были по-своему впечатлены размахом деятельности и качеством конспирации «Пожарного».

Подводя итог рассмотрению истории «тайных выборов Патриарха», следует признать, что они не только не состоялись, но, строго говоря, даже и не начались. Глава Русской Православной Церкви Патриарший Местоблюститель митрополит Петр о них, судя по всему, вообще ничего не знал. Первый кандидат в Патриаршие Местоблюстители – митрополит Кирилл – тоже не был поставлен в известность о готовящемся избрании его Патриархом. Про второго кандидата в Местоблюстители, старейшего иерарха Русской Церкви митрополита Агафангела, здесь и говорить не приходится: не в последнюю очередь, затея с выборами возникла ради того, чтобы не допустить его до местоблюстительства. Заместитель Местоблюстителя митрополит Сергий дал согласие лишь на предварительный опрос архиереев о том, можно ли в принципе, проводить предлагаемым образом избрание Патриарха или нет. Потенциальный преемник митрополита Сергия митрополит Иосиф, по его словам, также видел в опросе лишь «предварительный обмен мнениями». Неведение или откровенно скептическое отношение к предполагаемым выборам пяти высших иерархов показывает, что до «акта избрания Патриарха» было еще весьма далеко, тем более – до его общего признания.

Спустя год после срыва попытки избрать нового Всероссийского Патриарха злорадный комментарий к этой истории был дан в печатном органе казанских обновленцев: «Епископы тихоновского толка сговорились избрать сами без всякого собора “на вдовствующий патриарший престол» митрополита Казанского Кирилла. С этой целью они собрали около 45 подписей епископов, из признаваемых ими шестидесяти, и выявить свою волю (так – свящ. А. М.) через особо посланных двух епископов митрополиту Кириллу. Расчет сделан сергиевцами очень просто: Кирилл будет сидеть в своем заточении, а народу будет внушаться мысль, что Российскую церковь возглавляет патриарх-мученик. Вместо же него всеми благами мира сего будут пользоваться епископы-тихоновцы. Затея была своевременно раскрыта одним изменником, из числа самих заговорщиков, и в результате явилось обращение митр[ополита] Сергия к “безбожной» власти с знаменитым отселе уверением: “ваша радость – наша радость"»¹⁰⁷³. Можно заметить, что фраза из декларации митрополита Сергия от 29 июля 1927 г. процитирована здесь с характерным искажением¹⁰⁷⁴. Неверным также является указание на то, что «тихоновцы» признавали всего шестьдесят епископов. О «простом расчете сергиевцев» – «пользоваться всеми благами мира сего» – обновленцы написали, вероятно, судя по себе самим. Однако приводимое в заметке число собранных подписей (около 45) удивительно точно соответствует данным следственного дела (в отличие от цифр Косткевича: 72 или 92). Утверждение о том, что «затея была своевременно раскрыта одним изменником», по всей видимости, тоже, увы, правильно. Имя «изменника» пока остается втайне.

Печально закончившаяся история «Павлин в клетке» стала своего рода вершиной нелегальной деятельности православного епископата, его попыток самоорганизации в борьбе за внутреннюю свободу Церкви. Она же выявила и предел возможностей такой нелегальной самоорганизации. В дальнейшем одни ее участники пришли к выводу о бесперспективности стремления существовать, «закрывшись от власти»¹⁰⁷⁵, другие, не пожелавшие идти на сотрудничество с богоборцами, отправились в ссылки и лагеря.

21 декабря 1926 г. близ города Котельнича Вятской губернии был арестован главный кандидат в Патриархи ссыльный митрополит Кирилл¹⁰⁷⁶. 3 января местный уполномоченный ОГПУ Опалев предъявил митрополиту Кириллу обвинение в том, что он «в самое последнее время связался с группой черносотенного епископата, поставившей задачу придать церкви характер активной антисоветской организации. Эту последнюю группу гр[аждани]н Смирнов намеревался возглавить, привлечь ее к церковной деятельности и проводить ее антисоветскую программу в жизнь»¹⁰⁷⁷. «Обвинение это, – писал позднее митрополит Кирилл, – было для меня совершенно неясным по своему происхождению, т[а]к к[а]к ни с кем в сношениях такого характера я не состоял, никого возглавлять не собирался»¹⁰⁷⁸. Самому же Опалеву митрополит Кирилл в ответ на предъявленное обвинение заявил: «Никаких и ни с кем письменных сношений я не делал. Намерений возглавить собой Церковь в ущерб власти и существующему строю я не имел»¹⁰⁷⁹.

В принципе от возглавления Церкви митрополит Кирилл не отказывался (указывал лишь на то, что не собирался делать это «в ущерб власти и существующему строю»). Это было естественно, поскольку он был первым из кандидатов в Местоблюстители по завещанию Патриарха Тихона, а вопрос о высшем церковном управлении после ареста Заместителя стоял весьма остро. Но, будучи арестованным, еще не успев вернуться из ссылки, митрополит Кирилл исполнить волю почившего Патриарха, как и в апреле 1925 г., не мог. Митрополит Агафангел – второй кандидат в Местоблюстители – считался после июня 1926 г. взявшим самоотвод (хотя его отказ, как было показано, был во многом вынужденным, и он не заявлял тогда, что отказывается от местоблюстительства навсегда). Митрополит Сергий перед своим арестом составить собственное завещание о преемстве власти не успел или не захотел. В результате оставалось только еще раз применить не исчерпанное полностью завещательное распоряжение митрополита Петра от 6 декабря 1925 г. Согласно ему, в исполнение местоблюстительских обязанностей, в отсутствии митрополита Сергия, должен был вступить Экзарх Украины митрополит Михаил (Ермаков), но он отказался от этого еще в декабре 1925 г., а кроме того, осенью 1926 г. был выслан в Прикумск. Оставался третий кандидат – бывший архиепископ Ростовский Иосиф (Петровых), ставший к тому времени митрополитом Ленинградским. Он, однако, находился под сильным подозрением у власти, поэтому заранее, 8 декабря 1926 г., сам составил завещание о преемстве (в день ареста епископа Павлина, но еще до ареста митрополита Сергия – видимо слухи об аресте последнего опередили сам арест).

Имел ли право митрополит Иосиф делать распоряжения о преемстве высшей церковной власти, да еще сам не успев ее воспринять, – большой вопрос (проблем здесь еще больше, чем с вопросом об аналогичном праве митрополита Петра). Но вопрос этот, скорее, из области теории, а на практике, как оказалось, предусмотрительность недавнего Ярославского викария была совсем не лишней: уже 10 декабря митрополит Иосиф давал показания о своем отношении к тайным выборам (довольно скептическом, как выше было показано). Первым из указанных им новых кандидатов в Заместители Местоблюстителя был архиепископ Корнилий (Соболев) – один из главных инициаторов тайных выборов (по его собственным словам, – главный), к тому же успевший немало досадить Григорию (Яцковскому) на Свердловской кафедре. Было бы удивительно, если бы такой архиерей был допущен властью к возглавлению Церкви. Вопрос в отношении архиепископа Корнилия решился быстро: 17 декабря он был арестован в Москве¹⁰⁸⁰ и наряду с епископом Павлином стал одним из главных фигурантов следственного дела митрополита Сергия. Второй из назначенных митрополитом Иосифом кандидатов – архиепископ Астраханский Фаддей (Успенский) – также не остался в стороне от кампании тайных выборов и, кроме того, был известен как человек святой жизни, поэтому и он власть не устраивал. Он попытался, было, выехать в Москву для принятия дел высшего церковного управления, но был задержан в пути и стать Заместителем Местоблюстителя не смог. Наименее неприемлемым для себя власть сочла третьего кандидата – архиепископа Угличского Серафима (Самойловича), который и вступил 29 декабря 1926 г. в управление Русской Православной Церковью – даже не правящий, а викарный провинциальный архиерей – случай беспрецедентный в российской церковной истории.

При этом находиться в Москве архиепископу Серафиму не позволили, предписав оставаться в Угличе. Свое правление Угличский святитель начал практически с того же, с чего и его Нижегородский предшественник годом ранее. Посланием от 29 декабря 1926 г. он призвал своих собратьев-епископов сократить переписку и сношения с ним до минимума, «предоставляя все дела, кроме принципиальных и общецерковных (как, например, избрание и хиротония во епископа), решать окончательно на местах»¹⁰⁸¹. Можно сравнить это с тем, что писал митрополит Сергий 28 декабря 1925 г.: «Существующие условия церковной жизни настоятельно рекомендуют, чтобы [...] возникающие в епархиях дела решались по возможности на месте. [...] И только дела, не нашедшие почему либо решения на месте, или дела по существу своему, восходящие к центру (утверждение избранных в архиереи, патриаршие награды и под[обное]) должны быть направлены ко мне в Нижний Новгород»¹⁰⁸². Впоследствии, правда, митрополит Сергий сам забыл, к чему он призывал в декабре 1925 г., послание же архиепископа Серафима хорошо запечатлелось в церковной памяти. Так, например, митрополит Кирилл в феврале 1929 г., передавая через знакомого приветствие архиепископу Серафиму, замечал, что его «просьба [...] по канцелярии не беспокоить запросами полна силы и достоинства. Спаси и сохрани его, Господи»¹⁰⁸³.

Слухи о происходивших на рубеже 1926–1927 гг. в Москве и ее окрестностях событиях будоражили церковные круги. Местные органы ОГПУ отслеживали распространение этих слухов, но сами поначалу не имели точной информации о том, что же в центре творится с Церковью. Показательны в этом плане данные сводки украинского ГПУ за первую неделю 1927 г. «По полученным из различных источников агентурным данным, – писал в Секретный отдел ОГПУ начальник СО ГПУ УССР Горожанин, – в Москве в конце декабря мес[яца] произведен целый ряд арестов среди руководящего ядра тихоновщины. В числе арестованных называют: Зам[естителя] Местоблюстителя патриаршего престола митрополита Сергия Нижегородского, экзарха Украины митрополита Михаила Ермакова, епископа Корнилия Екатеринбургского, епископа Павлина Витебского, еп[ископа] Серафима Тверского, еп[ископа] Петра Воронежского. При обыске у еп[ископа] Павлина, бывш[его] викария гор. Курска, было обнаружено дело по подготовке выборов патриарха. Для выявления мнения епископата о приемлемой кандидатуре на патриарший престол епископ Павлин за последние мес[яцы] объехал весь епископат СССР. Был также и в Харькове, где получил письменное мнение украинских епископов по этому вопросу. По тем же данным, в связи с арестами руководящей верхушки тихоновщины произошли большие перемены, а именно: Зам[еститель] Местоблюстителя патриаршего престола Сергий Нижегородский при аресте передал местоблюстительство Иосифу Ленинградскому. Последний, отказавшись от местоблюстительства, передал его епископу Серафиму Углицкому. Тот в свою очередь передал местоблюстительство митрополиту Агафангелу»¹⁰⁸⁴.

В ответ на это сообщение-запрос 13 января 1927 г. в харьковское ГПУ из Москвы за подписями Дерибаса и Полянского (Тучков, видимо, тогда был очень занят) было послано секретное отношение под заголовком «Информация о положении церковников»: «В конце прошлого года митрополит Сергий изъявил согласие на переговоры об оформлении управления им тихоновской церковью. В данном вопросе он делал вид, что готов пойти на известные соглашения с властью. Однако одновременно с этим группа тихоновского епископата, желающая сохранить церковь на нелегальном положении, получила согласие от Сергия на выборы патриарха. Кандидатом в патриархи был выставлен административно высланный митрополит Казанский Кирилл». Далее следовало уже цитировавшееся сообщение про миссию епископа Павлина к украинским архиереям, после чего говорилось: «Одновременно с выборами патриарха эта же группа тихоновского епископата начала усиленно распространять изготовленную ею декларацию (видимо речь идет про июньский проект митрополита Сергия, менее вероятно – что про обращение соловецких епископов, – свящ. А. М.), основные моменты которой сводились к тому, что церковь и Сов[етское] государство враждебны по своей природе друг другу, что церковь не должна приспособляться к Сов[етской] власти, как временной власти и т. д. Само собою, что ряд тихоновских епископов, а также Сергий Нижегородский, были арестованы. Действительно, после Сергия местоблюстителем остался Иосиф Ленинградский, но он от этого отказался в пользу: Корнилия Свердловского, Фаддея Астраханского и Серафима Угличского. Однако первые двое не могли принять местоблюстительства на себя: Корнилий в связи с арестом, а Фаддей – отказался. Таким образом, заместителем местоблюстителя остался Иосиф (так – свящ. А. М.) Угличский, который, между прочим, этих прав Агафангелу не передавал. Иосиф – бывший викарный епископ, с незаконченным семинарским образованием (3 класса)». В действительности, митрополит Иосиф (Петровых) был магистром богословия, и его здесь подуставшие работники Секретного отдела перепутали с архиепископом Серафимом (Самойловичем). Он и вправду Духовной Академии не кончал, но семинарское образование имел, все же, полное. «Петр Зверев, – заканчивали свое информационное сообщение Дерибас и Полянский, – арестован также нами, но по совершенно другому делу. Михаил и Серафим Тверской нами не арестовывались»¹⁰⁸⁵.

Митрополита Петра, между тем, перипетии, связанные с быстрой сменой Заместителей Местоблюстителя, миновали. Поздней осенью 1926 г. Тучков предпринял последнюю перед вынесением Местоблюстителю приговора попытку повлиять через него на ход церковных дел в нужном ОГПУ направлении. Как писал в своем очерке Г. А. Косткевич: «М[итрополит] Петр из Суздаля был переведен в Москву в тюрьму ГПУ, где Тучков предложил ему отказаться от местоблюстительства». Расчет Тучкова был понятен: отречение митрополита Петра автоматически означало падение прав митрополита Сергия, усиление позиций григориан и возможную новую смуту вокруг митрополита Агафангела, который имел бы все основания претендовать на местоблюстительство, но которого далеко не все в Патриаршей Церкви захотели бы тогда в качестве ее главы принять. «М[итрополит] Петр, – продолжал Косткевич, – решительно не согласился на это и тогда же, через ксендза, сидевшего с ним в одной камере, просил передать всем, что “никогда и ни при каких обстоятельствах не оставит своего служения и будет до самой смерти верен Православной Церкви"». В результате, согласно тому же церковному летописцу, «в конце XII (1926 г. – свящ. А. М.) м[итрополита] Петра этапом через Вятскую, Пермскую, Екатеринбургскую и Тюменскую тюрьмы направили в ссылку в Тобольск»¹⁰⁸⁶. Местоблюститель покинул Внутреннюю тюрьму ОГПУ («Лубянскую», как ее называли в народе) почти одновременно с тем, как в нее попал митрополит Сергий. В Вятской же тюрьме он едва не пересекся с митрополитом Кириллом, куда тот был доставлен в конце декабря 1926 г. из Котельнича.

Новый 1927 год митрополит Петр встретил в Пермской тюрьме. Оттуда он смог в первый со времени ареста (и как оказалось, последний) раз обратиться с посланием к Церкви. «Мое высокоответственное положение в Церкви Божией и то доверие, каким я облечен со стороны собратий – Архипастырей и пастырей и всех верных чад Св. Церкви обязывают меня дать разъяснение некоторых явлений церковной жизни, связанных с моим именем», – начинал свое послание митрополит Петр. Далее следовало разъяснение действий Местоблюстителя в феврале-июне 1926 г., когда он, «лишенный возможности непосредственно наблюдать церковную жизнь, [...] питался всевозможными вестями, исключительно горькими и тяжкими»¹⁰⁸⁷ (отдельные фрагменты этого послания уже приводились выше, М. Е. Губонин в своем очерке его поместил полностью).

Через три недели, 21 января 1927 г., митрополит Петр находился уже в тюрьме Свердловска (в этой главной тюрьме Урала ему затем пришлось провести не один год). В нескольких сотнях метров от здания тюрьмы находился кафедральный собор председателя ВВЦС, запрещенного в служении архиепископа Григория (Яцковского). Хотя арест митрополита Сергия в декабре 1926 г. несколько поднял настроение сторонников ВВЦС, в целом дела григориан шли неважно. Пользуясь случаем, ОГПУ еще раз попыталось использовать Местоблюстителя для поддержки «Обновления № 2». Архиепископ Григорий был допущен к Местоблюстителю в тюрьму. О результатах беседы митрополит Петр сообщил в приписке к своему посланию от 1 января: «Я лично ему сообщил, что он состоит вне молитвенно-канонического общения с нашим смирением, братски увещевал подчиниться моему и митрополита Сергия решению и предупреждал, что производимая им и его сторонниками смута не может быть терпима в Православной Церкви»¹⁰⁸⁸. Председатель ВВЦС, который еще в начале 1926 г. объяснял митрополиту Агафангелу, что «не может возвратиться, что даны большие обещания власти», конечно же, братскому увещанию Местоблюстителя не внял. Главе григорианского раскола, однако, нужно было изобразить перед своими сторонниками, что митрополит Петр против них ничего не имел. В июне 1927 г. Григорий (Яцковский) сделал специальный доклад на свердловском епархиальном съезде «о его свидании и беседе в тюрьме с митрополитом Петром Крутицким, в которой последний определенно заявил, что он не писал и не мог писать из тюрьмы никакого послания против ВВЦ Совета и архиепископа Григория»¹⁰⁸⁹. Позднее, в ноябре 1927 г. уже на всероссийском съезде сторонников ВВЦС его председатель вновь повторил: «Я лично спрашивал митр[ополита] Петра, было ли от него какое-либо письмо, направленное против Врем[енного] Высш[его] Церк[овного] Совета и лично против меня, и он ответил мне, что такого письма не писал»¹⁰⁹⁰. Особого письма против ВВЦС митрополит Петр, действительно, не писал, но свое отношение к григорианскому расколу выразил совершенно ясно и неоднократно, поэтому лукавство архиепископа Григория, допущенное при изложении разговора с Местоблюстителем, помочь ему уже не могло.

Встречей митрополита Петра с архиепископом Григорием в Свердловской тюрьме попытки ОГПУ использовать заключенного Местоблюстителя в организации церковных расколов закончились. Тучков не добился от митрополита Петра ничего. Местоблюститель отправлялся к месту заключения в Тобольский округ, а Русская Православная Церковь пребывала в ожидании новых тяжелых испытаний. В развернувшихся далее событиях митрополит Петр в силу своей удаленности активного участия уже принимать не мог. Из жизни гонимой Русской Церкви, однако, он не уходил, оставаясь для нее земным главой, которого так и не смогли подчинить себе богоборцы. Чем дальше в глушь и безвестность власть гнала митрополита Петра, тем больше несломленный Местоблюститель-Кифа олицетворял внутреннюю свободу Церкви и ее стойкость перед лицом безбожных поработителей.

Смена курса митрополита Сергия и Патриарший Местоблюститель

После ареста митрополита Сергия и отстранения митрополита Иосифа и двух первых им назначенных кандидатов в заместители Местоблюстителя главной задачей Секретного отдела стало нахождение иерарха, который, на законных основаниях возглавив церковное управление, согласился бы, говоря словами лубянского обзора, «принять меры к легализации управляемой им церкви на условиях, приемлемых для советского правительства», или, как откровеннее выразился Дерибас в записке Тучкову, встать перед ОГПУ «на оба колена». Весьма выразительное описание действий начальника 6-го отделения приводится в очерке Е. В. Апушкиной «Крестный путь Преосвященного Афанасия (Сахарова)»: «Перед тем как митрополит Сергий стал заместителем Местоблюстителя (во второй раз, имеется в виду, – свящ. А. М.), его роль Тучков предлагал тем архиереям, имена которых стояли в завещании Патриарха, т. е. митрополитам Агафангелу и Кириллу. Рассказывали, что митрополиту Агафангелу запретила идти на это одна блаженная (слепая Ксения) из г. Рыбинска, которую он очень почитал, сказав: “Если согласишься, то потеряешь все, что раньше приобрел«» (приобрел годами сибирской ссылки).

Что касается митрополита Кирилла, то он от возглавления Церкви не отказывался, но принимать условия Тучкова не пожелал. «“Если нам нужно будет удалить какого-нибудь архиерея, вы должны будете нам помочь», – сказал Тучков. “Если он будет виновен в каком-либо церковном преступлении, да. В противном случае я скажу: «Брат, я ничего не имею против тебя, но власти требуют тебя удалить, и я вынужден это сделать»». “Нет, не так. Вы должны сделать вид, что делаете это сами и найти соответствующее обвинение!» Владыка Кирилл отказался. Говорят, он ответил: “Евгений Александрович! Вы не пушка, а я не бомба, которой вы хотите взорвать изнутри Русскую Церковь!»»¹⁰⁹¹. Конечно, описание Апушкиной носит несколько эпический характер, но то, что одним из обязательных условий «легализации по-тучковски» было подчинение кадровой политики Патриархии контролю госбезопасности, доподлинно известно, как из предшествовавших событий, так и вскоре последовавших.

Сам митрополит Кирилл в показаниях на следствии, данных в 1930 г., описал свою вятскую беседу с начальником 6-го отделения более сдержанно: «В половине февраля 1927 г. в том же Вятском ОГПУ [я] был допрошен прибывшим из Москвы Е. А. Тучковым. Из его слов я узнал, что меня кто-то избрал в патриархи русской церкви, и Е. А. Тучков интересовался знать, как я отнесся бы к этому избранию и как осуществлял бы свои патриаршие полномочия? Я отвечал, что для меня на первом месте стоит вопрос о законности избрания, т. е. о избрании законно созванным Собором. Таким же Собором может быть только созванный м[итрополитом] Петром или по его уполномочию м[итрополитом] Сергием. Мне было отвечено, что в данном случае инициатором выборов и является м[итрополит] Сергий, и выборы произведены епископатом. Тем не менее, не зная ни повода, ни формы произведенных будто бы выборов, я отвечал, что совершено не могу определить обязательное для себя отношение к таким выборам, если они были. Во всяком случае, были они без моего ведома. Но Вы, сказал мой собеседник, являетесь центральной личностию и снова перешел к вопросу о моем церковном credo. Беседа с Е. А. Т[учковым] по этому вопросу была продолжена и на следующий день, после чего через два месяца мне был объявлен приговор»¹⁰⁹². Приговор митрополиту Кириллу – «выслать через ПП ОГПУ в Сибирь сроком на три года» – был вынесен 28 марта 1927 г.¹⁰⁹³ Как видно, церковное credo Казанского митрополита Евгению Александровичу весьма не понравилось.

После неудачных переговоров с митрополитами Кириллом и Агафангелом, а также, по сведениям М. Е. Губонина, еще и с бывшим управляющим Московской епархией архиепископом Петром (Зверевым)¹⁰⁹⁴, Тучков в марте 1927 г. обратился к архиепископу Серафиму (Самойловичу), которого он, видимо, поначалу не воспринял достаточно серьезно, надеясь, что ему удастся навязать свои условия легализации кому-нибудь из более авторитетных иерархов. Г. А. Косткевич в своем «Обзоре главнейших событий церковной жизни России» описал этот эпизод следующим образом: «В это время арх[иепископ] Серафим Угличский вызван был в Моск[овское] ГПУ, где Тучков предложил ему принять известные условия “легализации». На это арх[иепископ] Серафим ответил отказом, мотивируя его тем, что не считает себя полномочным решать основные принципиального характера вопросы без находящихся в заключении старших иерархов. После трех дней содержания арх[иепископа] Серафима в ГПУ Тучков отпустил его в Углич […]»¹⁰⁹⁵.

Тучков не возражал против того, чтобы Угличский архиепископ советовался со старшими иерархами, но с кем именно, пытался указать ему сам. Келейник архиепископа Серафима М. Н. Ярославский впоследствии вспоминал: «Владыка мне говорил, что ему, как главе Церкви, власти тогда предложили Синод... И указали кого – членами Синода. Он не согласился... И сразу получил три года соловецких лагерей... Но он Церковь никому не передал, а написал или сказал, что объявляет автокефалию каждой епархии... Так как глава Церкви – лишний кандидат в тюрьму... И его после этого тут же освободили... [...] Но когда они это ему предлагали, владыка Серафим выдвинул своих всех членов... Я знаю, что он называл митрополита Кирилла... “Так он же, – говорят, – сидит». “Так он же у вас сидит, освободите его..."» ¹⁰⁹⁶ Согласно протопресвитеру Михаилу Польскому, архиепископ Серафим на вопрос Тучкова: «Кто же возглавит Церковь, если мы вас не выпустим?» – ответил: «Сам Господь Иисус Христос». «Допрашивающий в московском ГПУ удивленно взглянул на него и сказал: “Все у вас оставляли себе заместителей: и Тихон Патриарх, и Петр Митрополит». “Ну а я на Господа Бога оставил Церковь», – повторил архиепископ Серафим. И нарочно так сделал. Пусть всему миру будет известно, как свободно живется православным христианам в свободном государстве»¹⁰⁹⁷.

Арестовывать архиепископа Серафима в тот момент власти из пропагандистских соображений, действительно, было невыгодно. Но и оставлять его во главе церковного управления ОГПУ тоже не могло. Начальник 6-го отделения нашел временный выход. Согласно письму самого архиепископа Серафима, написанному через несколько дней после беседы на Лубянке, Тучков «на прощанье» сказал ему: «Ну, мы не злопамятны – мы освобождаем Вас и даем местожительство в Угличе, можете служить где угодно, но управлять – ни-ни. Ни назначать, ни перемещать, ни увольнять, ни награждать». «А как же запросы с мест, по делам текущим, – спросил архиепископ Серафим, – жизни не остановите – она потребует своего». «Ну, можете отписываться. Да ведь Вы же объявили автономию. Что же Вам нужно? Ведь Вы не оставили после себя заместителей. Так и действуйте – бумаг о новом порядке управления отнюдь не рассылать. Можете писать на места, что “т. к. я, мол, лишен управления, то управляйтесь на местах». А если что вздумаете написать – то с верным человеком пошлите ко мне, а я просмотрю и передам Вам свое мнение. [...] А пока – до свидания. Мы купим Вам билет, проводим до вокзала, а там – уезжайте в

Углич и сидите спокойно»¹⁰⁹⁸. В результате архиепископ Серафим, хотя и остался на свободе и даже формально в должности Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, фактически был лишен возможности управлять Церковью.

Власть стремилась всяческими путями дезорганизовать церковное управление «тихоновцев» и постепенно добивалась в этом деле успехов. Г. А. Косткевич в своих показаниях 1931 г. сообщал: «В течение весны 1927 г. сведения, которые я получал из центра, свидетельствовали о том, что в церковной жизни в СССР наступала анархия: во многих местах церковные группы, отдельные епархии, епископаты и округа шли на сепаратную легализацию»¹⁰⁹⁹. Митрополит Сергий имел основания впоследствии написать, что накануне его возвращения «расстройство церковных дел дошло, казалось, до последнего предела». «Центр был мало осведомлен о жизни епархий, а епархии часто лишь по слухам знали о центре. Были епархии и даже приходы, которые, блуждая как бы ощупью среди неосведомленности, жили отдельною жизнью и часто не знали, за кем идти, чтобы сохранить Православие»¹¹⁰⁰. Так, например, группа священников Барнаульской епархии (епископа в ней тогда не было) послала зимой 1927 г. запрос ближайшему архиерею – архиепископу Томскому Димитрию (Беликову): «Кто возглавляет Русскую Церковь староцерковцев?» Он ответил: «Ничего сказать не могу за отсутствием сведений». Тогда обратились к другому знакомому сибирскому архиерею – архиепископу Бийскому Иннокентию (Соколову), проживавшему тогда в Николо-Угрешском монастыре под Москвой. Тот, в свою очередь, перенаправил запрос управляющему Московской епархией епископу Алексию (Готовцеву). От него, наконец, был получен ответ: «В настоящее время, ввиду высылки из Москвы митр[ополита] Петра в ссылку, церковная власть находится у арх[иепископа] Серафима Угличского»¹¹⁰¹. Практически идентичный случай, только применительно к Семипалатинской епархии, описал обновленческий историограф А. Э. Левитин и резюмировал: «Целая епархия разыскивает церковную власть, точно иголку в стоге сена. Ясно – власти в русской церкви фактически не было. Это факт, который следует учесть церковному историку при оценке Декларации митрополита Сергия и тех побудительных причин, которые заставили его в мае 1927 года пойти на “легализацию"»¹¹⁰².

Некоторые видные архиереи, не без подсказки, видимо, известного ведомства, отказывались признавать полномочия архиепископа Серафима (Самойловича). Так, у него возникли значительные трудности во взаимоотношениях с архиепископом Томским Димитрием (Беликовым) – вторым членом не состоявшейся коллегии, учрежденной митрополитом Петром 1 февраля 1926 г. Архиепископ Димитрий был в прошлом заслуженным профессором Казанской Духовной Академии, председателем Учебного комитета при Святейшем Синоде, имел ученую степень доктора церковной истории. Архиепископ Серафим имел лишь семинарское образование. 1 марта 1927 г. архиепископом Димитрием был созван Томский епархиальный съезд, который принял следующее решение: «Ввиду того, что в настоящее время высшая церковная власть оказывается фактически несуществующей, а относительно представителей ее и преемников среди иерархов происходят разделения, нарушающие мир Церкви, [...] Томская Церковь, верная Божественным канонам и всем церковным законоположениям, не порывая общения с вселенскими патриархами, всею Соборною Православною Церковью вообще и Русской в частности, признает необходимым оставаться в своих церковных делах самоопределяющеюся и будет находиться до времени, когда укажет Господь, в положении автокефальной (самостоятельной) Церкви»¹¹⁰³. Архиепископу Серафиму в такой ситуации не осталось ничего другого, как объявить о запрещении архиепископа Димитрия в священнослужении и предложить соседним епископам Новосибирскому Никифору (Асташевскому) и Кузнецкому Никону (Пурлевскому) принимать в свое архипастырское попечение те приходы Томской епархии, которые пожелают остаться в общении с Патриаршей Церковью¹¹⁰⁴.

Планомерную работу по разложению и подчинению «тихоновцев» продолжало и ГПУ Украины. Репрессии против нелегального Собора украинских епископов вдохнули новые силы в приунывшую, было, осенью 1926 г. суворовскую группу. Зимой 1927 г. она возобновила работу по подготовке «Съезда Старо-Славянской Церкви Глуховского округа» и выпустила на этот счет типографски отпечатанное «Извещение духовенству и Церковным Советам»¹¹⁰⁵. При этом деятельность глуховских коллаборационистов была не единственным примером попытки сепаратной легализации на Украине. Как не трудно догадаться, вдохновлялась и направлялась вся эта деятельность органами ГПУ УССР. Еще осенью 1926 г. харьковские чекисты отчитывались перед Москвой: «Нами как метод были применены попытки к расколу тихоновщины на отдельные автономные благочиния. Этот метод получил свое широкое применение на Мелитопольщине. [...] Нами даны соответствующие указания всем Окротделам о необходимости приступить к работе по разложению тихоновщины, широко применив метод Мелитопольщины»¹¹⁰⁶.

Как проводился в жизнь указанный «метод Мелитопольщины», иллюстрирует следующий документ – заявление в Мелитопольский Окрадминотдел группы священников и мирян одного из местных благочиний: «Мы, нижеподписавшиеся священники и верующие, желаем соблюсти в полной строгости наши обряды и нашу православную веру, но вместе с тем мы ни в коем случае не можем согласиться с тем, чтобы церковь использовалась в политических целях, как это пытаются сделать некоторые руководители церкви, как митр[ополит] Петр Крутицкий и др. (Видно, что советско-обновленческая клевета на Местоблюстителя крепко въелась в сознание отдельных представителей Церкви – свящ. А. М.) Поэтому мы не можем больше оставаться под руководством митрополита Петра Крутицкого. К другим же церковным группировкам мы также присоединиться не можем, так как они нарушили или нарушают каноны и догматы нашей церкви, чего мы ни под каким видом не можем допустить даже в малейшей степени (поразительная каноническая «щепетильность» для тех, кто с легкостью готов был порвать со своим Первоиерархом без всяких на то церковных причин! – свящ. А. М.) [...] Поэтому мы, группа православных верующих и священников, считаем необходимым создать свой временный до Вселенского Собора орган управления – благочиние, – стоящий на строго православной точке и не допускающий абсолютно никаких изменений в церковной жизни, но вместе с тем совершенно независимый от каких бы то ни было церковных группировок, в том числе и от митр[ополита] Петра Крутицкого – т. наз. тихоновщины – и его сторонников, как от групп политиканствующих»¹¹⁰⁷. Как видно, главным здесь было уже ставшее обычным для церковных сепаратистов «отмежевание от тихоновщины». Но был и свой местный мелитопольский «колорит». Замечательно, по-своему, заявление о создании временного органа управления «до Вселенского Собора». Ни на какой другой арбитраж «смиренные» мелитопольцы были не согласны.

17 января 1927 г. в «Докладной записке о работе по тихоновщине» начальник СО ГПУ УССР Горожанин писал Дерибасу: «В округах Глуховском, Мелитопольском, Мариупольском и Конотопском соорганизованы инициативные группы из актива тихоновщины, каковые согласились на наши условия легализации. В настоящее время активными деятелями группы проводится обработка духовенства в сторону присоединения к группе. Вырабатывается соответствующая декларация. После проведения достаточной подготовительной кампании по обработке духовенства нами будет дано разрешение на созыв окружных съездов. Съезды будут разрешены только в том случае, когда у нас будет полная гарантия, что все наши предложения будут приняты полностью безоговорочно». В своей записке Горожанин четко формулировал предъявляемые «тихоновцам» условия легализации: «Основными требованиями, на основе которых возможна легализация тихоновской группировки, нами выдвинуты:

а) Полная лояльность по отношению к Соввласти.

б) Отмежевание от всех нелегальных течений и группировок и прекращение с ними какой бы то ни было административно-церковной связи, а равно и прекращение поминовения нелегально действующих епископов.

в) Вынесение на съездах требования к Всеукраинскому и Всероссийскому поместному собору о предании церковному суду и осуждению тех заграничных иерархов, кои создали тихоновщину как политическую авантюру и использовали церковь в целях борьбы с Соввластью.

г) Вынесение на съезде требования к будущему Всеукраинскому собору о необходимости объявления автокефалии Украинской православной церкви».

За вычетом последнего специфического пункта указанные условия весьма характерны и ясно показывают, чего же хотела советская власть от «тихоновцев» в 1920-е гг.

Как следовало из записки Горожанина Дерибасу, Секретный отдел ГПУ УССР достиг успехов не только на периферийных направлениях типа глуховского или мелитопольского, но и на центральном – харьковском (именно Харьков был тогда столицей Украины). В прежде сплоченном нелегальном Соборе украинских православных епископов, столь успешно противостоявшем интригам власти в 1926 г., было нащупано слабое звено. «Освобожденный по болезни из-под стражи член нелегального Собора епископов, епископ Харьковский и Сумской Константин Дьяков после соответствующей обработки согласился взять на себя инициативу по легализации тихоновщины в пределах бывш[ей] Харьковской епархии. [...] Для работы в этом направлении Дьяковым приглашены активные и видные деятели тихоновщины гор. Харькова. Попутно с этим Дьяковым предложено своим благочинным на округах детально обсудить в ближайшие дни выставленные нами условия легализации и высказать свое мнение о приемлемости этих условий. По имеющимся у нас данным, стремление к легализации среди тихоновщины большое и инициатива епископа Константина встретила сочувствие среди верующих и духовенства епархии. Окончательные результаты обсуждения активом тихоновщины наших условий на днях будут выяснены».

Действовать в полном отрыве от остальных православных архиереев Украины, однако, епископ Константин не собирался, да и ГПУ УССР было заинтересовано в том, чтобы его почин был подхвачен, поэтому оно не препятствовало обсуждению им сложившегося положения с другими епископами, о чем Горожанин сообщал в своей докладной Дерибасу далее: «Указанные выше условия легализации тихоновщины подверглись также детальному обсуждению и находящимся в Харькове епископатом в лице епископов: Бориса Шипулина, управляющего Подольской епархией, Макария Карамзина (правильно: Кармазина – свящ. А. М.), управ[ляющего] Днепропетровской епархией, Аркадия Остальского, викария Дубенского. После обсуждения эти условия признаны слишком тяжелыми для тихоновщины. Основным пунктом, встречающим противодействие со стороны их, является п. № 2 об отмежевании от нелегально действующих церковных течений и организаций. В случае принятия этого пункта, они должны будут отказаться от всякой связи с Заместителем Местоблюстителя патриаршего престола и порвать всякую связь с епископами Украины, административно высланными. В результате обсуждения наших условий епископы с своей стороны выставили условия, приемлемые для них:

Вполне лояльное отношение к гражданской власти.

Полное отмежевание от заграничной церковной эмиграции и осуждение ее за политиканствующий образ действий, несовместимый с идеалами пастырства и вредный для блага церкви.

Проведение автокефалии Украинской церкви на строго канонических началах с последующим потом отмежеванием от всех нелегальных течений и тех их представителей, кои не пожелают стать на путь легализации.

Вышеуказанные условия легализации, по нашему мнению, неприемлемы для нас. Дальнейшие переговоры ведутся»¹¹⁰⁸. Последний абзац получателем докладной записки был отчеркнут и слева от него нанесена надпись: «Правильно».

Как видно, украинские архиереи во главе с епископом Константином готовы были идти на серьезные уступки, но власть хотела еще большего. Пользуясь образом Дерибаса, можно сказать, что епископ Константин соглашался встать перед ГПУ на одно колено, а ему отвечали: нет, только на оба.

По поводу докладной записки из СО ГПУ УССР Тучков написал:

«1) Постановка правильная.

2) Условия легал[изации] тоже.

3) Это же думаем сделать и мы.

4) Характер переговоров плохой, мы не равные стороны»¹¹⁰⁹.

Глядя на эту коротенькую записочку, можно понять, с чем сталкивались тогда ведущие иерархи Русской Церкви во время переговоров с Тучковым о легализации. Официальное «Указание» по украинской докладной, подготовленное 9 февраля 1927 г. Полянским и подписанное затем Аграновым и Тучковым, гласило: «Ознакомившись с представленной Вами докладной запиской о работе по тихоновщине, СО ОГПУ считает, что выдвинутая Вами постановка вопроса в данной работе вполне правильная. Условия и формы легализации тихоновщины точно также отвечают поставленной нами задаче в дальнейшей работе по тихоновщине. Поэтому, соглашаясь в целом с Вашей докладной запиской, СО ОГПУ считает, однако, необходимо указать, что Ваши переговоры с активными тихоновскими епископами должны иметь целью категорическое принятие ими всех моментов, указанных в пункте 2 вашей докладной записки. Причем данное осуждение (так – свящ. А. М.) епископатом этих пунктов не должно, конечно, носить формы переговоров двух равных сторон, как это имеет место в данный момент»¹¹¹⁰. Как видно, московский Секретный отдел вел свою линию в отношении «тихоновцев» весьма жестко, стремясь сломить сопротивление, во что бы то ни стало.

В то время, когда зимой 1927 г. в церковной жизни разворачивались описанные выше драматические события, митрополит Петр был отправлен из Свердловска в Тобольск, а оттуда уже к месту ссылки – в незадолго до того упраздненный Абалацкий (Абалакский) монастырь, расположенный примерно в 20 километрах от бывшей столицы Сибири, на красивом высоком берегу Иртыша. Место это было достаточно обжитым и вполне доступным. Митрополит Петр мог рассчитывать, что оттуда ему удастся в какой-то мере осуществлять свои местоблюстительские полномочия, во всяком случае, физически это было значительно легче сделать, чем из Внутренней тюрьмы ОГПУ в 1926 г. Настроение и положение митрополита Петра в тот момент характеризуют (правда, довольно тенденциозно) данные спустя три с половиной года показания ряда абалацких жителей, в частности, председателя местного сельсовета Д. Г. Кривогузова. «Примерно в феврале м[еся]це 1927 года, – показал Кривогузов, – в Абалакский с[ель]совет был прислан для отбывания ссылки митрополит Полянский, который рекомендовал себя наместником патриарха Тихона. Первую ночь по прибытии в Абалак Полянский ночевал в с[ель]совете. Во время чаепития, часов в 10–11 вечера [...] у нас начался разговор с Полянским с вопросов, откуда он прибыл, за что его выслали, где он сидел и т. п. На эти вопросы Полянский отвечал нам, что с ним везде обращались сносно, но в Тобольске с ним обошлись грубо, посадили, как он говорил, в комнату с клопами и даже не посадили, а втолкнули. Сюда, в Абалакский монастырь, он говорил, его перевели из Тобольска по его желанию. [...] На заданный вопрос секретаря с[ель]-совета Байда, что Полянский намерен делать в настоящее время, последний ответил: “В первую очередь мне нужно связаться с несколькими липами, разных городов, чтобы знать действительное положение церковной жизни. Во-вторых, на месте, т. е. в с. Абалак нужно переговорить с членами церковного совета о том, как нужно поставить работу. В-третьих, при Тихоновской церкви нужно организовать хор, подобрать духовенство. Кроме того, нужно познакомиться с бывш[ими] людьми в с. Абалаке, торговцами и др., которые мне будут помогать. Я здесь буду свободным, но совершать богослужения пока не буду"»¹¹¹¹. Как видно отходить от церковной жизни митрополит Петр не собирался, причем, как следует из дальнейших показаний Кривогузова, абалацкими масштабами Местоблюститель отнюдь не ограничивался. Отказ же митрополита Петра от совершения богослужений в самом Абалаке объяснялся, по-видимому, тем, что там к тому моменту главенствовали обновленцы: 10 апреля 1925 г. деятельность Абалацкого мужского монастыря постановлением местных властей была прекращена, договор с тихоновской общиной был расторгнут, а в мае того же года все три монастырские церкви были переданы в пользование обновленцев¹¹¹².

«На другой день, – показывал далее председатель абалацкого сельсовета, – Полянского поместили в специально отведенную комнату в доме рядом с сельсоветом, где он и находился в течение приблизительно полтора м[еся]ца. За время пребывания Полянского в Абалаке к нему приезжало много духовенства Тобольского округа и других округов, как Ишимского и др. Много приезжало священников из гор. Тобольска. [...] Хотя я предупреждал Полянского, чтобы он никого не принимал, а также приезжал уполном[оченный] ГПУ, который тоже предупреждал, но Полянский на это мало обращал внимания и принимал приезжих тайно. Через почту на имя Полянского каждый день поступало много корреспонденции и денежных переводов, посылок из разных городов СССР, благодаря чего он жил хорошо и ни в чем не нуждался. За время пребывания в с. Абалак Полянский посещал по воскресеньям церковь, но служил ли он там, не знаю»¹¹¹³.

Находясь в таких условиях, получая каждый день много корреспонденции и принимая много духовенства (пусть даже тайно), Патриарший Местоблюститель мог приобрести достаточно полное представление о церковных делах. В принципе, в любой момент он мог выступить с посланием к Церкви, подобным новогоднему пермскому, но уже не только с объяснениями своих прежних действий, но и с руководственными указаниями, например, по адресу к архиепископу Серафиму, положение которого в Угличе было немногим более благоприятным, чем положение митрополита Петра в Абалаке. Подобное выступление Местоблюстителя спутало бы все планы ОГПУ. Конечно, допустить такое оно не могло, тем более что многотрудные усилия Тучкова вот-вот должны были дать нужный ему результат.

Проводя свои секретные переговоры с высшими иерархами Русской Церкви, начальник 6-го отделения, конечно, не мог забыть и про митрополита Сергия, который еще осенью 1926 г. «склонен был принять меры к легализации управляемой им церкви на условиях, приемлемых для советского правительства»¹¹¹⁴. Позднее, в декабре 1933 г., митрополит Кирилл (Смирнов) писал архимандриту Неофиту (Осипову): «[...] еще семь лет тому назад беседовавший со мною в помещении Вятского ОГПУ Е. А. Тучков обнаружил удивительное прозрение, пообещавши с уверенностию, что м[итрополит] С[ерги]й пришлет мне увольнение на покой, и это через три года после той беседы действительно случилось»¹¹¹⁵. Таким образом, терпя в феврале 1927 г. неудачу с митрополитом Кириллом, начальник 6-го отделения уже предчувствовал, где он добьется победы.

Священник Михаил Польский, ссылаясь на полученное зырянскими ссыльными весной 1927 г. «письмо с весьма важными сообщениями», описал переговоры Тучкова («агента ГПУ») с Нижегородским митрополитом следующим образом: «Агент предложил условия, с принятием и осуществлением которых церковное управление получит легализацию, свой журнал и прочие свободы. Митрополит должен организовать при себе коллегию для управления или Синод; все дела канцелярии Синода всегда должны быть открыты для агентов ГПУ; назначения архиереев на места должны происходить с ведома и согласия ГПУ; митрополит должен издать послание к Русской Церкви, соответствующее новому курсу ее жизни, и должен обратиться к заграничной Русской Церкви с предложением прекратить противосоветскую пропаганду и дать обязательство в лояльности к советской власти. Митрополит на все эти условия согласился»¹¹¹⁶. Конечно, нельзя ручаться за то, что не лишенный литературного дара отец Михаил Польский в точности воспроизвел детали этой «многозначительной беседы с агентом ГПУ». Уместен также и вопрос, откуда неуказанный автор письма, на которое ссылался священник Михаил, мог все эти детали знать. Однако главные требования ОГПУ – безоговорочная лояльность и категорический разрыв с теми, кого власть считала контрреволюционерами, – известны и без этого свидетельства. И то, что митрополит Сергий, наконец-то, принял условия Тучкова, является фактом. Иначе бы с Лубянки он отправился не в московские Сокольники, а куда-нибудь значительно дальше, вслед за митрополитами Петром, Кириллом и другими.

Позднее (спустя год с небольшим), митрополит Сергий объяснял в письме митрополиту Михаилу (Ермакову), почему он согласился на условия легализации, которые выдвигала власть (какие именно, он не конкретизировал, но Экзарх Украины сам хорошо их знал): «Пишут, что легализацию мы не можем принять до тех пор, пока нам не будет дано все, что нужно для вполне независимого существования Церкви. В частности, “синод должен состоять из тех, что теперь в заключении». Конечно, все эти пожелания близки всем нам, но нельзя же быть настолько наивным, чтобы ожидать их исполнения на практике, притом путем ультимативных требований. Нельзя же ожидать, чтобы государство, до сих пор считавшее нас контрреволюционерами, вдруг раздобрилось: отпустило бы всех на свободу и дало бы потом нам самим решать, что угодно нам предложить государству.

Ясно, что такой ультиматум будет иметь своим последствием только разложение нашей нелегальности в бесконечность. А уже теперь все чаще и чаще появляются признаки усталости в наших рядах, все эти местные автокефалии, декларации и прочее. Объяснить эту усталость одним малодушием было бы слишком односторонне. Она говорит о том, что непримиримость переходит уже известные границы и становится для большинства мало обоснованной и непонятной. Когда не требуется изменять ни вере, ни канонам, то у всякого рассуждающего человека возникает вопрос: “В чем же дело?» И естественно, пропадает желание терпеть неизвестно из-за чего. И вот одни за другими наши епархии будут автокефализироваться, мы будем объявлять их в расколе и т. д.

Кому все это нужно и кому на руку?

Ясно, что мы в центре не исполним своего долга, если не сделаем все возможное, чтобы предупредить этот развал. Не можем же мы приносить церковного благополучия в жертву тому настроению, по которому чем у нас будет хуже – тем лучше. В частности, и облегчения участи наших ссыльных ожидать можно только после легализации, притом не вдруг, а постепенно. Во всяком случае, я сознаю, что я был вправе созвать синод и принять меры к легализации, точнее говоря, это был мой долг (раз явилась возможность к тому)»¹¹¹⁷.

«Усталость в наших рядах» заставляла митрополита Сергия отказываться от тех позиций, которые он сам отстаивал в 1926 г. Масса глуховских, мелитопольских и им подобных капитулянтов по всей стране, которых так старательно пестовало ГПУ, достигла критического для митрополита Сергия значения. Священник Михаил Польский жестко, но небезосновательно характеризовал психологию большинства подсоветского духовенства фразой: «лишь бы подальше от тюрьмы». «Не знаю, – писал он в 1931 г., – какие моральные силы мог подорвать митрополит Сергий у большинства рядового духовенства, но что психология этого большинства могла подорвать моральные силы самого митрополита Сергия, это я допускаю»¹¹¹⁸. «Устало» не только большинство духовенства. «Устали» и многие архиереи (епископ Константин (Дьяков), например). «Устал», в конце концов, и митрополит Сергий. «Устал» настолько, что начал это состояние оправдывать словами, что, дескать, «непримиримость переходит уже известные границы». Вопрос был в том, не перейдет ли теперь границы «примиримость» Заместителя с богоборческой властью.

Компромисс 1927 г. был далеко не первым в биографии будущего «советского» Патриарха. Особенно памятна, конечно, была история с признанием им в июне 1922 г. обновленческого ВЦУ «единственной канонически законной верховной церковной властью»¹¹¹⁹. Священник, ездивший в Нижний Новгород по поручению митрополита Казанского Кирилла сразу же после выхода в свет «Меморандума трех», рассказывал тогда: «Был у Пр[еосвященного] Сергия. С[ергий] подписал из желания сохр[анить] места для работы, обольстившись обещанием ввести их – Сергия, Евдокима, архиеп[ископа] Серафима – в ВЦУ. [...] Подписывали в местн[ой] ЧК»¹¹²⁰. Выбор, таким образом, был между тем, чтобы остаться в ЧК или войти в ВЦУ. Митрополит Сергий выбрал второе, но в итоге тогда ни в ВЦУ не попал, ни нового ареста не избежал. Ситуация 1927 г. была в чем-то похожей. Отказ митрополита Сергия Тучкову означал для него лично как минимум три года ссылки, согласие – возвращение к управлению Церковью, причем на законных (в отличие от истории с ВЦУ) основаниях. Он решил, что лучше «остаться в игре», тем более что мог считать себя едва ли не наиболее искушенным в ее правилах. Проблема, однако, заключалась в том, что те, кто с другой стороны вел с ним «игру», для себя никаких правил не признавали.

2 апреля 1927 г. заседание Коллегии ОГПУ, заслушав дело по обвинению митрополита Сергия, постановило: «Страгородского из-под стражи освободить под подписку о невыезде из гор. Москвы. Дело следствием продолжать»¹¹²¹. В тот же день, согласно «Обзору главнейших событий церковной жизни России», Нижегородский митрополит был выпущен на свободу¹¹²². Видно, что договоренность с митрополитом Сергием была в глазах ОГПУ еще достаточно зыбкой, поэтому оно решило подстраховаться тем, что следствие в отношении его прекращено не было. Так легче было держать его под контролем: в любой момент мера пресечения в отношении его могла быть изменена, вместо подписки о невыезде вновь могло последовать взятие под стражу. Митрополит Сергий это, конечно, понимал и старался не давать повода к такому повороту событий.

Спустя пять дней после освобождения митрополита Сергия загнанный в угличский угол и фактически отстраненный от управления Церковью архиепископ Серафим написал ему письмо: «Я считаю себя с сего дня 25 мар[та]/7 апр[еля] 1927 г. свободным от исп[олнения] обяз[анностей] Заместителя Патриарш[его] Местоблюстителя, каковые по завещанию митрополита Ленинградского Иосифа переходят к Вашему В[ысоко]преосвящ[енству]. Пошли Вам Господь силы в несении Вами этого крестоношения...»¹¹²³. Позднее, в феврале 1928 г., архиепископ Серафим писал митрополиту Сергию: «С какой радостию я передавал Вам свои права заместительства, веря, что Ваша мудрость и опытность будут содействовать Вам в управлении Церковью»¹¹²⁴. Радость Угличского святителя, однако, продлилась недолго, и впоследствии он горестно жалел, что передал Нижегородскому митрополиту заместительские права «без всяких оговорок, по доверию к нему»¹¹²⁵.

Получив передаточное письмо от архиепископа Серафима, митрополит Сергий 13 апреля 1927 г. уведомил управляющего Московской епархией (им тогда еще оставался епископ Алексий (Готовцев)): «Я снова вступил в исполнение обязанностей Патриаршего Местоблюстителя, о чем и довожу до сведения Вашего Преосвященства с просьбой уведомить православных архипастырей, как пребывающих в пределах Московской епархии, так, по возможности, и вне ее»¹¹²⁶. По форме это письмо было очень похоже, на написанное митрополитом Сергием в декабре 1925 г., но по сути положение Заместителя было уже принципиально иным. Он возвращался к церковному управлению с санкции ОГПУ. Это открывало перед ним некоторые новые возможности, но накладывало и серьезные ограничения.

Освобождение митрополита Сергия практически совпало с новым арестом митрополита Петра, который, сам того не зная, становился в своем относительно доступном месте весьма опасным для власти. Как он отнесется к новому курсу Заместителя? Не попытается ли его как-то поправить? В таком деле ОГПУ не могло рисковать, поэтому следовало отправить Местоблюстителя туда, откуда он уже повлиять на ход церковных дел не смог бы. В апреле 1927 г. митрополит Петр вновь был арестован и препровожден в Тобольскую тюрьму. По сообщению русской зарубежной печати, поводом для ареста Местоблюстителя стал приезд к нему келейника-иеродиакона. «М[итрополит] Петр спросил его, с ведома ли власти он приехал, и, получив отрицательный ответ, послал его заявить о приезде. Несмотря на это, за приезд келейника были посажены в тюрьму и он, и митрополит Петр. После трехмесячного сидения в тюрьме м[итрополита] Петра выслали на остров Хэ, в устье реки Оби»¹¹²⁷. Материалы следственного дела митрополита Петра не подтверждают, но и не опровергают сведений о приезде к нему в Абалак келейника. Спустя три с половиной года сам Местоблюститель, коротко вспоминая об этом периоде, писал, что он «совершенно неожиданно был заключен в изолятор, где пробыл три месяца»¹¹²⁸. В действительности, не все три месяца тогда Местоблюститель провел в Тобольске в изоляторе. Из свидетельских показаний местной медсестры следует, что в июне 1927 г. митрополит Петр находился под конвоем на лечении в тобольской больнице. «Незнакомка попросила меня передать белье заключенному, духовному лицу, находящемуся в больнице», – показала медсестра на допросе 6 июня 1927 г. «Незнакомкой», как вскоре установило ОГПУ, была одна монахиня, с медсестры же была взята подписка: «О снятом с меня показании, а равно и о том, что мне известно пребывание Полянского в больнице, обязуюсь никому не разглашать, в противном случае при нарушении этого, несу законную ответственность»¹¹²⁹. Видно, власть очень боялась, что место нахождения Патриаршего Местоблюстителя, пусть даже больного, станет известно. Согласно показаниям другого свидетеля, в Тобольске митрополиту Петру «была сделана операция, и он был отправлен в Обдорский район»¹¹³⁰.

Действительно, где-то в июле-августе 1927 г. митрополит Петр через Обдорск (современный Салехард) был отправлен в приполярный ненецкий поселок Хэ в Обской губе, связь с которым была предельно затруднена. Вообще, мало кто и в России и, тем более, заграницей толком знал, что это за место Хэ. В обыденном сознании оно почему-то часто рисовалось островом, хотя таковым не являлось. «На высокой скале была для него построена лачужка, а внизу были расположены домики чекистов», – красочно описывало пребывание Местоблюстителя в Хэ русское эмигрантское издание¹¹³¹. В действительности, поселок Хэ находился (сейчас он уже полностью вымер) в совершенно низменной местности, без всяких «высоких скал». Устраивать подле лачужки митрополита Петра целое поселение чекистов не было никакой необходимости: сотни километров глухой тундры и тайги вполне заменяли стражу, бежать оттуда Местоблюститель не мог, да и не собирался, приехать к нему просто так тоже ни у кого бы не получилось.

Тем временем в Церкви происходили очень важные события. Митрополит Сергий, в соответствии с достигнутой с Тучковым договоренностью, приступил к обустройству Московской Патриархии. Первым делом был заменен управляющий Московской епархией. В принципе, получив разрешение жить в Москве, митрополит Сергий мог бы вступить в управление столичной епархией сам, но он этого делать не стал или ему не позволили. Управляющим Московской епархией в мае 1927 г. был назначен архиепископ Звенигородский Филипп (Гумилевский), бывший викарий Нижегородского митрополита. Произошло это, очевидно, не без участия известного ведомства, секретным сотрудником которого («спец, осведомом») архиепископ Филипп являлся¹¹³². Подобного рода условие для выдвижения на ключевые церковные должности становилось более-менее обязательным. Прежний управляющий Московской епархией епископ Алексий (Готовцев) был переведен на Рыльскую кафедру (видимо, власть его кандидатура в качестве столичного викария не устраивала). В церковных и околоцерковных кругах назначение нового управляющего Московской епархией вызвало весьма оживленную (мягко говоря) реакцию. Очень громко возмущался Борис (Рукин), ранее без особого успеха сам пытавшийся вступить в управление московскими приходами. «Лицемерие и полная беспринципность м[итрополита] Сергия особенно ярко и с удивительной циничностью обнаружились в назначении управляющим Московской епархией бывшего епископа Балахнинского Филиппа», – докладывал епископ Борис на съезде сторонников ВВЦС в ноябре 1927 г. Можно было бы не придавать большого значения словам экспрессивного Бориса (Рукина), но далее он указывал на факты, которые не могли оставить без внимания не только григориане. «26-го декабря ст. ст. 1924 г., на второй день праздника Рождества Христова, в 2 часа дня, еще при жизни свят. Патриарха Тихона, епископ Филипп явился в храм Св. Николая, принадлежащий старообрядцам-беглопоповцам, и над ним был совершен полный чиноприем в раскол старообрядчества. [...] Правда, потом он испугался и на другой день после своего предательства служить к раскольникам не пошел»¹¹³³.

Епископу Борису вторили обновленцы, не преминувшие поглумиться по этому поводу над «староцерковниками» вообще. «Митрополитом Сергием назначен Управляющим Московской епархией архиепископ Филипп Гумилевский, – информировал читателей обновленческий “Вестник Священного Синода». – Личность эта является столь незаурядной в смысле... неустойчивости в православии и стремлениях к карьеризму, что заслуживает внимания как со стороны обновленцев, как показатель упадка Духа Христова у староцерковников, так и со стороны староцерковников, вручивших его попечению православных Москвы и епархии». Обновленцы в красках расписали произошедшее с епископом Филиппом у беглопоповцев: «Присоединение было совершено весьма трогательно. Еп[ископ] Филипп произнес речь, в коей указал, что теперь исполнилась его заветная мечта – послужить старообрядчеству. Филипп при этом, как будто искренно плакал, и заставил плакать всех присутствующих. В следующее воскресенье была назначена хиротония архимандрита Никона во епископа, которую должны были совершить 2 старообрядческих епископа. Но в самый важный момент жизни беглопоповщины еп[ископ] Филипп не явился, посланным справиться о причинах неявки его родные ответили, что он болен, пособие на лечение он взял и... с тех пор старообрядцы его не видели и никак не могут выяснить причины его отказа работать у них». Заканчивалась заметка тирадой: «Пусть знает верующая Москва, что во главе Московской Церкви стоит перемазанный старообрядцами епископ, потерявший через это благодать священства, отрекшийся от православия»¹¹³⁴. В следующем номере обновленческого «Вестника» была опубликована «Приемная грамота», видимо, предоставленная для печати беглопоповцами в отместку обманувшему их епископу Филиппу. «Присоединение совершил священно-протопоп о. Александр Соколов, настоятель храма с. Каменки Пензенской губернии, 2-м чином, через миропомазание, в присутствии следующих лиц [...]»¹¹³⁵. Далее шел довольно длинный список, возглавляемый «архиепископом» Николой (Поздневым), который сам в 1923 г. перешел от обновленцев к беглопоповцам и их таким образом возглавил. Кратковременный уход епископа Филиппа к беглопоповцам подтверждается и старообрядческими источниками. На «Всесоюзном Соборе старообрядцев, приемлющих священство от греко-российской церкви» в Хвалынске в сентябре 1925 г. один из докладчиков сообщил: «27 декабря (1924 г., по старому стилю – свящ. А. М.) для хиротонии был вызван из Тулы о. архимандрит Никон, как первый кандидат в епископы, но совершенно неизвестно по каким причинам епископ Филипп Балахнинский (в миру Сергий Гумилевский) на совершение хиротонии не явился, а потому она и не состоялась»¹¹³⁶. Впоследствии странное поведение Преосвященного Филиппа в отношениях с беглопоповцами припоминалось ему еще неоднократно, и даже Патриаршему Местоблюстителю приписывались слова, якобы сказанные им в Хэ в январе 1928 г.: «Епископ Филипп форменный еретик»¹¹³⁷.

Для размещения Патриархии митрополиту Сергию был предоставлен тот самый дачный дом в Сокольниках, в котором жил и был арестован в 1925 г. митрополит Петр и который затем в мае 1926-го Тучков обещал митрополиту Агафангелу, – дом № 3/5 по Ермаковской улице, переименованной к тому моменту в улицу Короленко. В этом доме 18 мая 1927 г., через полтора месяца после освобождения, митрополитом Сергием с разрешения НКВД было созвано епископское совещание из семи человек. Согласно официальному документу, к приглашенным им епископам митрополит Сергий обратился со следующим предложением: «Сознавая необходимость иметь при себе, как Временном Заместителе Первого Епископа Российской Православной Церкви, положенный определением Собора 1917–1918 гг. вспомогательный орган в виде Священного Синода, я решил, по примеру почившего Святейшего Патриарха, образовать при себе такой Синод путем приглашения мною некоторых Преосвященных Архипастырей, участие которых в работах Синода мне представлялось возможным и полезным»¹¹³⁸. Собравшиеся Преосвященные согласились с предложением Заместителя Местоблюстителя и постановили преобразовать свое совещание во Временный Патриарший Священный Синод.

В тот же день митрополит Сергий подал в НКВД заявление, в котором «покорнейше» просил:

«I. Зарегистрировать меня и Временный при мне Патриарший Священный Синод для заведования делами Русской Православной Церкви (патриаршей ориентации) в пределах СССР, с правом иметь при Синоде канцелярию, употреблять бланки и печать. [...]

II. Сделать распоряжение местным властям о разрешении по епархиям регистрировать состоящих в моем духовном ведении епархиальных и викарных архиереев (староцерковников) с епархиальными при них советами и канцеляриями. Впредь до получения регистрации прошу разрешить мне и вышеуказанному Синоду приступить к нашей деятельности»¹¹³⁹.

Через два дня Временный Синод испрошенное таким образом разрешение приступить к деятельности получил. Об этом митрополиту Сергию было сообщено справкой от 20 мая 1927 г.: «Заявление и. д. “Местоблюстителя Московского Патриаршего Престола», митрополита Нижегородского Сергия, гр. Страгородского и список образовавшегося при нем Временного, так называемого “Патриаршего Священного Синода» в составе: митрополита Новгородского Арсения Стадницкого, митрополита Тверского Серафима Александрова, архиепископа Вологодского Сильвестра Братановского, архиепископа Хутынского Алексия Симанского, архиепископа Костромского Севастиана Вести, архиепископа Звенигородского Филиппа Гумилевского и епископа Сумского Константина Дьякова в Административном Отделе ЦАУ НКВД получены и приняты к сведению. Препятствий к деятельности органа, впредь до утверждения его, не встречается»¹¹⁴⁰. Эта справка была весьма похожа на ту, что в январе 1926 г. была получена основателями ВВЦС (в той было сказано, что «к открытию деятельности Временного Совета, впредь до утверждения такового, со стороны НКВД препятствий не встречается»¹¹⁴¹). Она не означала еще регистрации Синода и его полноценной легализации, а лишь давала разрешение фактически приступить к работе (под контролем ОГПУ, разумеется).

И способ учреждения Синода, и его персональный состав не могли не вызвать подозрений в церковных кругах. Г. А. Косткевич в своем «Обзоре» прокомментировал ситуацию так (явно не беспристрастно): «Когда стали известны имена епископов, призванных им в Синод, о капитуляции м[итрополита] Сергия перед Сов[етской] властью не могло быть больше сомнений. В Синод вошли: арх[иепископ] Сильвестр – быв[ший] обновленец, арх[иепископ] Алексий Хутынский – быв[ший] обновленец, назначенный на Петроградскую кафедру от живой церкви после казни митр[ополита] Вениамина, арх[иепископ] Филипп – быв[ший] беглопоповец, т. е. переходивший из Прав[ославной] Церкви в секту “беглопоповцев», митр[ополит] Серафим Тверской – человек, о связях которого с ГПУ знала вся Россия, которому никто не верил»¹¹⁴². Согласно воспоминаниям келейника архиепископа Серафима (Самойловича), в Синод вошли именно те иерархи, которых Тучков пытался навязать Угличскому святителю: «А вскоре был освобожден митрополит Сергий... И им был создан Синод из всех тех членов, которых власти предлагали владыке Серафиму...»¹¹⁴³ Можно добавить, что митрополит Арсений (Стадницкий) – иерарх, который мог бы придать Синоду больший авторитет в глазах верующих, – вошел в его состав только на бумаге. Доверием власти он не пользовался и в Москву допущен не был, хотя 28 марта 1927 г. срок его ссылки истек. Постановлением ОСО при ОГПУ СССР ему было разрешено свободное проживание, но только в пределах Средней Азии¹¹⁴⁴. Фактически это означало продолжение ссылки, только уже бессрочной. Но в то же время его номинальное членство в Синоде, причем как митрополита по-прежнему Новгородского, означало, что в вопросе о высланном духовенстве Тучков ту жесткую линию, которой он предписывал держаться своим украинским «коллегам», сам до конца весной 1927 г. не довел. Немедленного прекращения поминовения всех репрессированных архиереев и их увольнения с кафедр после организации Синода при митрополите Сергии не произошло. Продолжал, что особенно важно, установленным чином поминаться за богослужением и сосланный Патриарший Местоблюститель. Можно сделать вывод, что Заместитель убедил Тучкова в необходимости постепенного выполнения легализуемой Патриархией требований власти. Однако сильно затягивать этот процесс ОГПУ митрополиту Сергию позволять не собиралось.

Важнейшим условием легализации было требование «разобраться» с русским зарубежным духовенством. Летом 1926 г., как уже отмечалось, митрополит Сергий во всеуслышание отверг это требование. «Обрушиться на заграничное духовенство за его неверность Советскому Союзу какими-нибудь церковными наказаниями было бы ни с чем несообразно и давало бы только лишний повод говорить о принуждении к тому Советской властью», – писал Заместитель в проекте своей декларации¹¹⁴⁵. В русском зарубежье оценили такую позицию митрополита Сергия. Вообще, если процесс признания «заграничниками» местоблюстительских полномочий митрополита Петра в 1925 г. был достаточно затяжным и небезболезненным, то с признанием заместительских полномочий митрополита Сергия в следующем году особых трудностей не возникло. Сказывались и близкие в прошлом личные отношения с ним митрополита Антония (Храповицкого), и особые обстоятельства начала правления митрополита Сергия (его борьба с григорианами), и то, что речь не шла о смене Предстоятеля Церкви, а лишь о появлении временно замещающего его лица. Не надо было, например, решать вопрос о новом иерархическом поминовении за богослужением, по-прежнему поминался Местоблюститель Патриаршего Престола митрополит Петр, а митрополит Сергий себя поминать никому тогда не предписывал.

Когда осенью 1926 г. в русском зарубежье до предела обострились взаимоотношения между митрополитом Евлогием и карловацким Архиерейским Синодом, именно к митрополиту Сергию обратились, правда, частным образом, с просьбой выступить своего рода арбитром. В ответ он отправил удивительно теплое по тону письмо: «Дорогие мои святители, Вы просите меня быть судьей в деле, которого я совершенно не знаю. Не знаю я, из кого состоят Ваш Синод и Собор, и какие их полномочия. Не знаю и предмета разногласий между Синодом и митрополитом Евлогием. Ясно, что судьей между Вами я быть не могу». Далее митрополит Сергий ставил общий вопрос: «Может ли вообще Московская Патриархия быть руководительницей церковной жизни православных эмигрантов, когда между ними фактически нет отношений?» «Мне думается, – отвечал на этот вопрос митрополит Сергий, – польза самого церковного дела требует, чтобы Вы или общим согласием создали для себя центральный орган церковного управления, достаточно авторитетный, чтобы разрешать все недоразумения и разногласия [...], или же если такого органа, общепризнанного всей эмиграцией, создать, по-видимому, нельзя, то уж лучше покориться воле Божией, признать, что отдельного существования эмигрантская церковь устроить себе не может, и потому всем Вам пришло время встать на почву канонов и подчиниться (допустим, временно) местной православной власти, например, в Сербии – сербскому патриарху [...]. В неправославных странах можно организовать самостоятельные общины или церкви, членами которых могут быть и нерусские». (Можно заметить, что подчиняться Константинопольскому Патриарху в странах рассеяния митрополит Сергий не предлагал. После всех заигрываний Фанара с обновленцами этот выход из положения ни в Москве, ни в Сремских Карловцах не рассматривался, хотя сами фанариоты настаивали именно на таком решении проблемы диаспоры.) Митрополит Сергий указывал на то, что такое решение вопроса отвечало бы и интересам Церкви в России, избавив ее от ответственности за политические выступления русских эмигрантов: «Такая постановка дела, по-видимому, более соответствует теперешнему положению и нашей здешней церкви»¹¹⁴⁶.

Таким образом, митрополит Сергий предлагал в 1926 г. русскому церковному зарубежью устраиваться самостоятельно («не прибегая к нашей поддержке») и при этом отказывался налагать на него какие-либо прещения «за его неверность Советскому Союзу». Заграничную Церковь такой подход вполне устраивал. 9 сентября 1926 г. Архиерейский Синод принял определение, в котором было сказано: «В послании митрополита Сергия (проекте июня 1926 г. – свящ. А. М.) мы имеем совершенно свободное (едва ли не первое за 5 лет) письменное выражение воли Высшей Церковной Власти, для нас вполне обязательной». Далее Заграничный Синод определил: «Послание митрополита Сергия принять к руководству и исполнению, не прекращая духовной связи и возношения имени Патриаршего Местоблюстителя»¹¹⁴⁷. В свою пользу Архиерейский Синод истолковал и письмо митрополита Сергия «дорогим святителям», приняв по этому поводу особое определение 26 января 1927 г.¹¹⁴⁸ (Автор письма тогда был уже в тюрьме, в том числе и за свою позицию в отношении русских иерархов-беженцев.)

Такая гармония между высшей церковной властью в России и заграничным Архиерейским Синодом, однако, разумеется, не устраивала большевиков. Ясно было, что вставшая на путь легализации Московская Патриархия должна была обозначить свое отношение к зарубежной «контрреволюции» по-другому. И она это сделала. 14 июля 1927 г. митрополитом Сергием был подписан указ на имя митрополита Евлогия, в котором отмечалось, что «ушедшее заграницу с эмигрантами наше духовенство, до сих пор оставаясь на службе Русской Церкви и в то же время не состоя в гражданстве Союза, позволяет себе открыто выступать против советской власти, и этим наносит неисчислимый вред Церкви». Далее, «в целях устранить одно из важнейших препятствий к спокойному существованию нашей Церкви», было постановлено: «Предложить Управляющему Русскими церквами в Западной Европе Преосвященному митрополиту Евлогию, а чрез него и всем заграничным русским Архипастырям и прочим священнослужителям дать письменное обязательство в такой форме: “Я, нижеподписавшийся, даю настоящее обязательство в том, что, ныне состоя в ведении Московской Патриархии, не допущу в своей общественной, в особенности же церковной деятельности ничего такого, что может быть принято за выражение моей нелояльности к Советскому Правительству"». Отказавшиеся исполнить это условие подлежали увольнению от должности и исключению из состава клира, находящегося в ведении Московской Патриархии¹¹⁴⁹.

Если сравнить содержание этого указа с той программой действий в отношении русской церковной эмиграции, которая была прописана в подложном «Предсмертном завещании Патриарха Тихона», может показаться, что митрополит Сергий добился ощутимого смягчения требований власти. Уже не было речи о создании «особой комиссии» для «обследования деяний бежавших за границу архипастырей и пастырей». О прежних «деяниях» эмигрантов как бы уже не вспоминалось и предлагалось начать все, так сказать, с «чистого листа», точнее с подписки. Но в этом и была главная загвоздка. К форме подписки очевидным образом была приложена рука ОГПУ. «Ничего такого, что может быть принято за выражение нелояльности к Советскому Правительству». Любое слово о гонениях на Церковь в СССР могло быть истолковано большевистской властью как «выражение нелояльности» ей. Дать такую подписку для Русского Зарубежья означало отказаться от своего главного призвания – возвещать правду о положении Церкви в России. Кроме того, понятно было, что клавшим подписку дальше могли предъявляться все новые и новые требования в интересах советской власти и совсем не в интересах Церкви. Впрочем, митрополит Евлогий, желая иметь в Московской Патриархии точку опоры в своем противостоянии Зарубежному Архиерейскому Синоду, требуемый Москвой ответ, хотя и с оговорками, дал (правда, это ему не особо помогло, и в конечном итоге под запрещение Патриархии он попал даже раньше, чем «карловчане»). Но большинство заграничных клириков с возмущением отвергли требование указа (тем более что вскоре он оказался погруженным в контекст новой декларации митрополита Сергия и его Синода, наполненной обличениями «зарубежных врагов» и благодарностями «нашему правительству»). Наблюдая совершающуюся на глазах эволюцию митрополита Сергия в сторону все большего «покраснения» и находясь перед необходимостью собственного выбора, они не могли не вспоминать, что настоящим Предстоятелем Православной Российской Церкви являлся не он, а заключенный Патриарший Местоблюститель, в свое время отказавшийся делать то, за что взялся Заместитель. Сконструированная последним по согласованию с ОГПУ Московская Патриархия и Русская Православная Церковь вовсе не были тождественными величинами. Соответственно, и административный разрыв с митрополитом Сергием еще не означал отделения от Матери Церкви и ее главы.

9 сентября 1927 г. Собор архиереев Русской Православной Церкви за границей издал Окружное послание, которым объявил что «заграничная часть Всероссийской Церкви должна прекратить административные сношения с Московской церковной властью [...] ввиду порабощения ее безбожной советской властью». Далее, однако, Собор подчеркивал: «Заграничная часть Русской Церкви почитает себя неразрывною, духовно-единою ветвью Великой Русской Церкви. Она не отделяет себя от своей Матери Церкви и не считает себя автокефальною. Она по-прежнему считает своею главой Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра и возносит его имя за богослужениями»¹¹⁵⁰. В определении митрополита Сергия и его Синода от 9 мая 1928 г. сентябрьское Окружное послание зарубежного Собора характеризовалось как «до очевидности послужившее программою действий для известной части отщепенцев и в пределах СССР»¹¹⁵¹. Действительно, спустя немного времени по пути, предначертанному зарубежными иерархами – отделению от Заместителя с сохранением духовной связи с Местоблюстителем, – пошли десятки отечественных иерархов, многие со своей паствой. Только это были не «отщепенцы», как их называл Нижегородский митрополит, а лучшие представители Русской Православной Церкви, многие из которых сейчас уже прославлены в лике святых.

К такому шагу их подтолкнули последующие навязанные властью деяния митрополита Сергия и его Синода, первым из которых стала печально знаменитая июльская декларация. Этот самый известный и самый пререкаемый документ Заместителя был призван засвидетельствовать, что «церковные деятели не с врагами нашего Советского Государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и с нашим правительством». Стиль советских передовиц явным образом выдавал соавторство Тучкова и К°, но это уже не имело значения, поскольку митрополит Сергий ни в чем от декларации не отказывался и всегда признавал ее своей собственной. «Мы хотим быть Православными, – говорилось в декларации, – и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи». Далее лубянским соавтором декларации разъяснялось, какие неудачи имелись в виду: «Всякий удар, направленный в Союз, будь то война, бойкот, какое-нибудь общественное бедствие или просто убийство из-за угла, подобное Варшавскому, сознается нами как удар, направленный в нас»¹¹⁵². «Варшавское убийство» – это событие, произошедшее незадолго до того с советским полпредом в Польше П. Л. Войковым – одним из организаторов расстрела и уничтожения тел членов Царской семьи в Екатеринбурге в 1918 г. Его 7 июня 1927 г. выследил и пристрелил на варшавском вокзале русский патриот Борис Коверда. Декларация объявляла убийство цареубийцы ударом, направленным в Церковь, с чем, конечно, согласиться было невозможно.

Отмежевываясь от «безумных орудий интриг врагов Советского Государства», митрополит Сергий в декларации не обходил стороной проблемы церковно-государственных взаимоотношений в прошлом, причем делал это также в весьма вызывающем для совести верующих ключе. Годом ранее в заслужившем в церковных кругах всеобщее одобрение проекте декларации он объяснял напряженность отношений с властью отсутствием свободной регистрации церковно-правительственных органов¹¹⁵³, то есть прозрачно намекал на то, что виновата сама власть со своей антицерковной политикой. Теперь вся вина возлагалась на Церковь: «Утверждение Советской Власти многим представлялось каким-то недоразумением, случайным и потому недолговечным. Забывали люди, что случайностей для христианина нет и что в совершающемся у нас, как везде и всегда, действует та же Десница Божия, неуклонно ведущая каждый народ к предназначенной ему цели. Таким людям, не желающим понять “знамений времени», и может казаться, что нельзя порвать с прежним режимом и даже с монархией, не порывая с православием. Такое настроение известных церковных кругов, выражавшееся, конечно, и в словах, и в делах и навлекавшее подозрения Советской Власти, тормозило и усилия Святейшего Патриарха установить мирные отношения Церкви с Советским Правительством»¹¹⁵⁴.

Слова декларации о «людях, не желающих понять “знамений времени"» и своим «настроением, выражавшимся, конечно, и в словах, и в делах, и навлекавшим подозрения Советской Власти» бросали тень на все пострадавшее от безбожной власти духовенство (дескать, за свои «словах и дела» получили, что заслужили). Тем самым митрополит Сергий косвенно выразил свое отношение и к заключенному Местоблюстителю (если бы он был столь же «понятлив в знамениях», как его заместитель, то, очевидно, не оказался бы в ссылке в Обской губе у Полярного круга). Все это не могло не отзываться болью у церковных людей и не возбуждать у них вопрос: а кто дал право митрополиту Сергию делать такие заявления? В первый период заместительства митрополита Сергия (в 1926 г.) проблема соотношения его полномочий с полномочиями Местоблюстителя не была актуальна, поскольку действия Заместителя вызывали одобрение в широких церковных кругах, хотя сам по себе его канонический статус был далеко не бесспорен. Деятельность митрополита Сергия в 1927 г. порождала уже недоумение и неприятие. В таких условиях вопрос о его канонической правомочности вставал с неизбежностью.

Поначалу, однако, митрополит Сергий пытался обойти этот вопрос уверением, что его действия являются прямым продолжением политики Патриарха Тихона. Можно было бы ожидать здесь ссылки на так называемое «Предсмертное завещание», но Заместитель смог тогда обойти этот пререкаемый документ стороной (ему на смену теперь выдвигался новый не менее пререкаемый документ – сама июльская декларация). Мысль о преемственности политики выражалась по-другому. Она звучала в первых же словах декларации митрополита Сергия: «Одною из забот почившего Святейшего Отца нашего Патриарха Тихона пред его кончиной было поставить нашу Православную Русскую Церковь в правильные отношения к Советскому Правительству (намек на то, что неправильным было именно отношение Церкви к власти, а не наоборот, – свящ. А. М.) и тем дать Церкви возможность вполне законного и мирного существования. Умирая, Святейший говорил: “Нужно бы пожить еще годика три». И, конечно, если бы неожиданная кончина не прекратила его святительских трудов, он довел бы дело до конца. [...] Ныне жребий быть временным Заместителем Первосвятителя нашей Церкви опять пал на меня, недостойного митрополита Сергия, а вместе со жребием пал на меня и долг продолжать дело Почившего и всемерно стремиться к мирному устроению наших церковных дел»¹¹⁵⁵.

Но все знали, что сам митрополит Сергий никаких полномочий от Патриарха не получал. Преемником Святейшего Тихона был митрополит Петр, но он условий «легализации по-тучковски» не принял, за что и получил срок (да и сам Патриарх ранее этих условий не принял, за что тоже, скорее всего, получил бы срок, но умер¹¹⁵⁶). «Вы поняли, что Вам невозможно оправдать Ваш образ действий именем того, кого Вы ближайшим образом замещали: и вот, минуя Местоблюстителя, даже не вспомнив о нем в своем послании, Вы чрез его ссыльную главу как бы протянули руку к самому Патриарху. На основании некоторых неясных, не засвидетельствованных еще прижизненных и устных слов почившего о каких-то “годочках трех», в течение которых покойный Патриарх будто бы предполагал осуществить дело, тождественное с Вашим, если бы ему не помешала смерть, Вы установили эту призрачную связь свою с Патриархом, в то время как его ближайший заместитель, вероятно, лучше Вашего посвященный в намерения почившего Патриарха, предпочел эти три роковые года провести в ссылке, вместо того чтобы в течение их поработать в якобы завещанном ему Патриархом направлении», – писала Заместителю в конце 1927 г. группа петроградского духовенства и мирян¹¹⁵⁷.

В одном из первых откликов на июльскую декларацию неизвестный автор (вероятнее всего, М. А. Новоселов) писал: «Делая то, что он делает, митрополит Сергий, во всяком случае, обязан был выполнить то, чего он сам требовал от митрополита Агафангела, от бывшего архиепископа Григория Екатеринбургского и проч[их] претендентов на создание новых ориентаций, – испросить благословения своего иерархического начальства. Ведь митрополит Сергий только заместитель Местоблюстителя, т. е. лицо не самостоятельное и обязанное действовать, во всяком случае, не вопреки указаниям того, чье имя он сам возносит на Божественной Литургии, как имя своего Господина. Поэтому он должен был запросить митрополита Петра о его отношении к предпринимаемому им весьма важному и ответственному делу и только с благословения того действовать.

Между тем ни в протоколах синодских заседаний, ни в самом воззвании нет и следов указаний на то, что так было сделано и что благословение получено. Наоборот, обоснование на [словах] покойного Патриарха Тихона (что страшно сближает митрополита Сергия с ВВЦС, лубенцами и проч[ими], обязательно “продолжающими» дело покойного Патриарха Тихона) дает полное основание заключить, что санкции от митрополита Петра не получено. А если так, то это уже крупное самочиние. Насколько важно было для митрополита Сергия получить благословение митрополита Петра, показывает то соображение, что в случае несогласия его с деятельностью своего заместителя, митрополита Сергия, этот последний сразу становится таким же “похитителем власти», как и те лица, о которых он упоминает в своем воззвании»¹¹⁵⁸.

Эту же тему развивал другой отклик на декларацию – появившееся осенью 1927 г. так называемое «Киевское воззвание». В нем, в частности, говорилось: «Раз Местоблюститель жив, то, естественно, его заместитель не может без соглашения с ним предпринимать никаких существенных решений, а должен только охранять и поддерживать существующий церковный порядок от всяких опасных опытов и отклонений от твердо намеченного пути. [...] Поскольку заместитель Местоблюстителя декларирует от лица всей Церкви и предпринимает ответственнейшие решения без согласия Местоблюстителя и сонма епископов, он явно выходит из предела своих полномочий»¹¹⁵⁹.

Смущение, само по себе вызываемое у многих действиями Заместителя, подобными доводами усиливалось еще более. На это митрополиту Сергию указывалось и со стороны некоторых его последователей. В том же октябре 1927 г. епископ Полонский Максим (Руберовский), заверяя, что лично для него каждый шаг работы Заместителя «законен и свят», писал ему (не исключено, что не без доли юродства): «Владыка Святый, весь корень зла, вся злостная инсинуация лежит в том, что Вы действуете будто бы без благословения м[итрополита] Петра, что м[итрополит] Петр будто бы дал право заниматься текущими неважными делами. Рассейте нелепое обвинение, отец родной»¹¹⁶⁰. Волей-неволей и митрополиту Сергию, и его сторонникам приходилось вспоминать про митрополита Петра.

Поддержавшее митрополита Сергия евлогианское руководство также было в тот момент весьма заинтересовано в том, чтобы представить Патриаршего Местоблюстителя сторонником соглашательской линии. Митрополиту Евлогию уже пришлось столкнуться с тем, что ранее подчинявшиеся ему русские клирики в Западной Европе стали от него уходить, указывая при этом на позицию митрополита Петра. Так, например, настоятель русского прихода в Женеве митрофорный протоиерей Сергий Орлов на предложение присоединиться к положительному ответу митрополита Евлогия Московской Патриархии резонно заметил парижскому «Епархиальному Совету» в октябре 1927 г.: «Во главе Всероссийской Церкви стоит Местоблюститель Патриаршего Престола митрополит Петр Крутицкий; нам еще не известно, какова точка зрения Высокопр[еосвященного] м[итрополита] Петра на устанавливаемые мит[рополитом] Сергием отношения Русской Церкви к советской власти»¹¹⁶¹.

Деятелям евлогианского «Епархиального Совета» (органа, надо заметить, самозванного, поскольку русские западноевропейские приходы не образовывали епархии, на что указывала и Московская Патриархия) приходилось в такой ситуации прибегать к откровенным фантазиям. В декабре 1927 г. в редакционной статье «Церковного вестника Западно-Европейской епархии» приводились, например, такие рассуждения по поводу легализации Патриаршей Церкви в России: «Почему же за это трудное дело взялся митрополит Сергий, а не другой иерарх и, в частности, не митрополит Петр, Местоблюститель Патриаршего престола? Мысль об этом занимала, несомненно, и митрополита Петра, и он делал попытки к ее осуществлению, как это видно из его послания от 1-го января 1927 года (имеется в виду разъясняемая в послании резолюция от 1 февраля 1926 г. – крайне неудачный и нелепый пример, демонстрирующий полное непонимание евлогианским редактором сути происходивших в российской церковной жизни событий – свящ. А. М.), но вскоре он был арестован и заключен в тюрьму. Вследствие этого он был вынужден передать свои полномочия митрополиту Сергию, а следовательно – и то главнейшее дело о выработке условий для легализации Патриаршей Церкви, ибо его имя для Советской власти стало одиозным. И трудно было сделать лучшего выбора. Митрополит Сергий, несомненно, один из самых выдающихся, самых образованных и умных иерархов Русской Церкви. Полномочия митрополита Сергия были подтверждены и Собором, и митрополитом Петром. Из самых достоверных частных источников известно, что митрополит Сергий нередко навещал митрополита Петра в его заключении, подолгу с ним беседовал, и в этих беседах, конечно, было тщательно и всесторонне обсуждено то дело, которым теперь занят митрополит Сергий. Известно и то, что пред отправлением в ссылку митрополит Петр (он теперь живет в Абалакском женском монастыре Тобольской губернии) (в действительности, прошло уже более чем полгода, как Местоблюститель был удален из Абалака и находился значительно севернее – свящ. А. М.) благословил митрополита Сергия на это дело, хотя, конечно, документально доказать этого пока нельзя»¹¹⁶².

Интересно, конечно, какой Собор, подтвердивший полномочия митрополита Сергия, имел в виду автор процитированной статьи. «Нередкие» же и «долгие» беседы Заместителя с заключенным Местоблюстителем он просто выдумал (в действительности властью был допущен лишь краткий обмен письмами). Полету писательского вдохновения евлогианца могли бы позавидовать даже обновленческие фальсификаторы истории. После таких утверждений заявление о том, что «пред отправлением в ссылку митрополит Петр благословил митрополита Сергия на это дело», выглядело вполне безобидно, даже с оговоркой, что, «конечно, документально доказать этого пока нельзя». Собственно, редактор евлогианского «Вестника» в доказательствах и не нуждался, ему уже все ясно было и так. Однако даже в евлогианской среде далеко не всем всё так было очевидно. Тем более далеко неочевидным одобрение Местоблюстителем деятельности Заместителя было для тех, кто с российским реалиями был знаком не по газетам. «Документально доказать это» (что митрополит Петр «благословил») становилось насущной задачей сторонников митрополита Сергия. При такой нужде подходящий случай не заставил себя долго ждать, только в Париже о нем узнали не сразу.

Поздней осенью 1927 г. в Москве проездом из ссылки оказался мало кому известный до той поры викарий Рязанской епархии епископ Спас-Клепиковский Василий (Беляев), незадолго до того почему-то пробывший без недели два месяца (с 1 августа по 23 сентября) в Хэ вместе с митрополитом Петром. Побывав в Патриархии, епископ Василий, якобы «по поручению» Местоблюстителя, представил 11 ноября Заместителю доклад, в котором сообщал, что «Владыка получил возможность (из газеты “Известия») прочитать декларацию нынешнего православного Синода и вынес от нее вполне удовлетворительное впечатление, добавив, что она является необходимым явлением настоящего момента, совершенно не касаясь ее некоторых абзацев»¹¹⁶³. Этот витиеватый документ надолго определил официальную версию об отношении митрополита Петра к политике своего заместителя.

Член Синода митрополита Сергия архиепископ Вятский Павел (Борисовский) в послании к пастве от 14 декабря 1927 г. с восторгом писал про доклад епископа Василия: «Имеем достоверное, в высшей степени важное для Священного Патриаршего Синода, для меня и всех вас известие, что и сам Патриарший Местоблюститель Высокопреосвященнейший митрополит Петр, ознакомившись с нашим воззванием от 16/29 июля с. г., вынес о нем вполне удовлетворительное впечатление и вместе с братским приветом поручил передать нам, что, по его мнению, это воззвание появилось на свет вполне своевременно, как продиктованное необходимостью современного момента исторического бытия родной нашей Православной церкви»¹¹⁶⁴.

Сам митрополит Сергий не слишком отставал от своего пылкого коллеги из Вятки и заявил в том же декабре 1927 г. делегатам петроградской оппозиции: «Вам известно, что меня принял и одобрил сам митрополит Петр?» В ответ Заместитель был тут же поправлен: «Митрополит Петр сказал, что “понимает», а не принимает Вас. А сам митрополит Петр ничего Вам не писал»¹¹⁶⁵. Спустя три месяца митрополит Сергий объявил об одобрении июльской декларации Местоблюстителем уже в официальном акте: «Послание от 16/29 июля 1927 г., после того как стало известно митрополиту Петру, одобрено последним и не только одобрено, но и признано им вполне отвечающим требованиям переживаемого церковно-исторического момента, как об этом письменно сообщил и доложил, с благословения митрополита Петра, возвратившийся из ссылки и живший с ним Преосвященный Василий, ныне епископ Елецкий, а равно и келейный иеромонах (ныне архимандрит) Сергий, возвратившийся не более месяца тому назад из Хэ, где жил вместе с митрополитом Петром»¹¹⁶⁶.

За границей в роли популяризатора доклада епископа Василия выступил Высокопреосвященный Елевферий Литовский, побывавший в конце 1928 г. в Москве с недельным визитом и превратившийся в ходе этого визита из архиепископа в митрополита. По возвращении из Патриархии новоявленный митрополит направил доклад управляющему русскими западноевропейскими приходами митрополиту Евлогию, в котором писал: «Местоблюститель митрополит Петр здравствует, живет в Тобольской области, Обдорском округе, в селе, в отдельном маленьком домике. Один иерарх, возвращаясь из ссылки, посетил его и прожил с ним две недели. Местоблюститель познакомился с декларацией митрополита Сергия из газеты “Известия», в которой она была помещена полностью. По словам этого иерарха, митрополит Петр согласен с деятельностью митрополита Сергия, находя, что это – единственный выход при существующих там условиях. Это мнение митрополита Петра епископ засвидетельствовал в особом рапорте Синоду. С этим иерархом беседовал и я. Он и мне подтвердил то же самое»¹¹⁶⁷. Можно только удивиться, как точно появление в Москве литовского архиерея совпало с приездом туда же нужного «одного иерарха». Напрашивается предположение, что епископ Василий был специально вызван из Ельца в столицу подтвердить важному закордонному гостю официальную версию насчет митрополита Петра.

Выступавшие тогда в роли страстных апологетов митрополита Сергия евлогиане не замедлили растиражировать новость, полученную от митрополита Елевферия, сначала в газете «Возрождение» (номер от 20 декабря 1928 г.), а затем и в своем официальном печатном органе. Сам Литовский архиерей при этом, правда, не назывался, указывалось лишь, что сведения идут «из самого достоверного и авторитетного источника, за точность которого мы можем поручиться». «Огромная важность их (сведений – свящ. А. М.), – вещал “Церковный вестник Западно-Европейской епархии», – заключается в том, что они с несомненностью доказывают, во-первых, полную солидарность в церковных вопросах митрополита Петра и митрополита Сергия и, во-вторых, все усиливающуюся твердость положения митрополита Сергия и возглавляемого им церковного управления»¹¹⁶⁸. После митрополита Евлогия доклад митрополита Елевферия оказался в редакции издаваемого в Париже «Вестника РСХД» и также был преподан читателям как «сообщение о современном положении Русской Церкви, исходящее из весьма авторитетного и осведомленного источника»¹¹⁶⁹. Так известие о докладе епископа Василия без упоминания его имени (которое, впрочем, мало кому что говорило) дошло и до эмигрантской публики.

Убедительной, однако, официальная версия не была. Даже сам по себе распространявшийся Патриархией текст доклада епископа Василия не позволял говорить об однозначном одобрении Патриаршим Местоблюстителем программного документа Заместителя и его Синода, поскольку «удовлетворительное впечатление» от него совершенно не касалось некоторых абзацев. Невозможно было представить, чтобы митрополит Петр одобрил, например, пассаж декларации про слова и дела людей, не желающих понять «знамений времени», которым и он сам, и все остальные исповедники, по сути, объявлялись политическими преступниками.

История с докладом епископа Василия блестяще проанализирована М. Е. Губониным, вывод которого заключается в том, что «ни о каком деловом поручении со стороны Местоблюстителя, данном им будто бы отъезжающему в неопределенном направлении епископу Василию, говорить не приходится, и все подобного рода предположения должны быть целиком отнесены за счет фантастики доверчивых людей и режиссерского таланта заинтересованных лиц»¹¹⁷⁰. Можно только восхититься проницательностью Михаила Ефимовича. Сейчас уже его вывод, основанный на умозаключениях, полностью подтвержден свидетельством самого митрополита Петра – его письмом митрополиту Сергию от декабря 1929 г. (этот чрезвычайно важный документ еще будет детально рассмотрен ниже). «Между прочим, – писал Местоблюститель Заместителю, – мне пишут, что еп[ископ] Василий от моего имени представил Вам доклад. Должен заявить, что ни ему, ни другому моему сожителю X. (очевидно, имеется в виду упоминавшийся митрополитом Сергием некий келейный иеромонах Сергий, за «правильность» информации возведенный Заместителем к марту 1928 г. в сан архимандрита, – свящ. А. М.) я не давал никаких поручений, касающихся церк[овных] дел»¹¹⁷¹. Эти строчки письма митрополита Петра ставят точку в спорах о докладе епископа Василия. Своего согласия с политикой Заместителя, ассоциируемой с июльской декларацией, Местоблюститель не давал.

К этому можно добавить, что существует и альтернативный вариант свидетельства епископа Василия, гораздо более подробный и не касающийся июльской декларации и «ее некоторых абзацев» вовсе. Это свидетельство включил в свой очерк Г. А. Косткевич. Плагиатор Дейбнер почти всю эту часть очерка Косткевича опустил, по этой причине М. Е. Губонину она осталась неизвестной, между тем она содержит весьма ценные сведения о первых месяцах жизни Местоблюстителя в Хэ. Со слов епископа Василия Г. А. Косткевич писал: «В VIII– 27 г. на барже, буксируемой пароходом Обьтреста прибыл в Хэ м[итрополит] Петр. Ему удалось снять внаймы за десять рублей в месяц домик из 2-х комнат у местной старушки-самоедки. За стол и стирку белья приходится платить еще 10 руб[лей]. Сперва Владыка м[итрополит] чувствовал себя неплохо и говорил, что отдыхает после 2-х месяцев Тобольской тюрьмы и десяти дней Обдорского ГПУ, дыша свежим воздухом. Он гулял в окрестностях Хэ, по тундре, поросшей кустарником, низкорослой березой и окруженной холмами и мелкими озерами. Однако в конце праздника Усекновения главы Иоанна Предтечи с ним случился первый припадок тяжелого удушья и грудной жабы, и с тех пор он не покидал постели. Полное отсутствие медицинской помощи и лекарств заставило нас послать в Обдорск на лодке (за 200 верст) туземца, который привез с собой Обдорского фельдшера и фельдшера Обьтреста. Этот консилиум признал положение м[итрополита] Петра тяжелым и, оставив некоторые медикаменты, советовал просить перевода м[итрополита] Петра в другое место, где была бы больница. М[итрополит] Петр написал заявление уполномоченному Обдорского ГПУ Иванову, прося его по телеграфу передать Тучкову просьбу о переводе на юг. Это заявление я передал по дороге из ссылки в Обдорске в ГПУ. По словам м[итрополита] Петра, он с VI 1927 г., т. е. с момента своего заключения в Тобольск[ую] тюрьму, не получал никаких известий, ни денег, ни посылок из России, несмотря на то, что ему известно, что таковые прибывали на его имя в Тобольск. Климат в Хэ сырой и холодный и очень вредный для его здоровья. Пароход приходит в Хэ один раз в год»¹¹⁷².

Немаловажно, что, в отличие от ряда других сосланных духовных лиц (митрополитов Кирилла или Агафангела, например), Патриаршего Местоблюстителя в Хэ из тех, кто мог бы там оказать ему помощь в быту, никто не сопровождал. Согласно вышеприведенному свидетельству, его за деньги как-то обслуживала «местная старушка-самоедка» (то есть ненка), но сам митрополит Петр на следствии в 1930 г. заявил, что «всю домашнюю тягость, топку печи, самовары, уборку, приготовление пищи и пр[очее] нес сам»¹¹⁷³. И это притом, что летом 1927 г. ему уже перевалило за 65!

Митрополит Петр прибыл в Хэ тогда, когда декларация митрополита Сергия была уже подписана, но еще не обнародована. Фактически Местоблюститель был отправлен в обское приполярье умирать, чтобы не мешал строить церковно-государственные отношения в угодном власти ключе. Однако, вопреки злому расчету, митрополит Петр не умирал. От этого периода сохранилась копия его письма епископу Серафиму (Звездинскому), бывшему в свое время его главным помощником по управлению Московской епархией и назначенному завещанием от 6 декабря 1925 г. председателем Совета московских викариев: «Вашей памятью очень тронут, – писал Местоблюститель епископу Серафиму, – сердечно благодарю и шлю Вам свое благословение. Живу в отдельном домике и в полном одиночестве, и все для себя сам делаю, но одиноким себя не сознаю, так как Господь близ и Ангел-Хранитель со мной. Передайте мой поклон а[рхиепископу] Серафиму (Самойловичу – свящ. А. М.), прошу его молитв. На мое здоровье вредно влияет северный суровый климат с вечно гуляющими порывистыми ветрами, пронизывающими насквозь. Но Господь не покидает меня и среди этой мрачной обстановки, и таинство льет в душу успокоение.

Будьте здоровы и благополучны.

Ваш сомолитвенник»¹¹⁷⁴.

Это короткое письмо иллюстрирует, с одной стороны, крайнюю тягостность обстановки, в которой пребывал тогда митрополит Петр, с другой, – поразительную крепость его духа.

Тем временем внешнее положение Церкви продолжало стремительно ухудшаться, а нестроения внутри нее нарастать. Подписанием декларации уступки Заместителя власти далеко не ограничились. Следующим вынужденным актом митрополита Сергия, вызвавшим возмущение в церковных кругах, стал его указ о поминовении за богослужением от 21 октября 1927 г. Прежде всего, у многих вызывало неприятие требование указа об обязательном богослужебном поминовении предержащей власти по формуле: «Еще молимся о стране нашей и о властех ея, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте»¹¹⁷⁵. Затем указом объявлялось обязательным поминовение самого Заместителя. До этого обязательным было только поминовение Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра. В одной из анонимных листовок в связи с этим говорилось, что «этого поминовения, как незаконного, митрополит Сергий не только сам не требовал в первое свое заместительство, но даже отклонял, когда ему предлагали ввести его»¹¹⁷⁶. Озвученное осенью 1927 г. требование Заместителя поминать его за богослужением показалось неожиданным, необоснованным, а в чем-то – даже провокационным. В одном из первых откликов на октябрьский указ, составленном, скорее всего М. А. Новоселовым, были сформулированы три причины, в силу которых общецерковное поминовение Заместителя за богослужением было, по мысли автора, недопустимо: «Во-первых, на это он не имеет благословения Местоблюстителя Митрополита Петра Крутицкого [...]. Церковь в настоящее время не имеет с м[итрополитом] Сергием единомыслия, по случаю издания им декларации от 16/29 июля 1927 г. Это вторая причина. Третья причина та, что, при возношении за богослужением имени м[итрополита] Сергия, “как господина нашего», затемняется личность м[итрополита] Петра, как Патриаршего Местоблюстителя, и тем готовится отмена Патриаршества»¹¹⁷⁷. В действительности поминать Заместителя «как господина нашего» указ не требовал, слово «господин» вообще исключалось из титулования архиереев, но «затемнение личности» митрополита Петра как Первоиерарха действительно становилось ощутимой тенденцией. Епископ Димитрий (Любимов) в декабре 1927 г. писал: «Требование возносить имя его (митрополита Сергия – свящ. А. М.) вместе с Местоблюстителем митрополитом Петром [...] искажает единоличную форму правления Церковью, установленную Собором 1917–1918 гг., да и вообще противно духу Святой Церкви, никогда не допускавшей на одно епископское место двух соуправителей или хотя бы именования двух имен с одинаковым значением»¹¹⁷⁸. Не самым удачным образом здесь выражалась мысль о невозможности одновременного существования в одной Поместной Церкви двух соуправителей на месте первого епископа. Позднее эта мысль облеклась в более четкую форму: «В Божественном тайнодействии мы должны возносить имена своих Патриархов, митрополита и епископа (Двукр[атного] Соб[ора] 13–15-е прав[ила]). Но на одном месте двух имен возносить не должны, чего теперь требует митрополит Сергий, заставляя возносить вместе с именем митрополита Петра и свое имя»¹¹⁷⁹.

В требовании митрополита Сергия обязательного поминовения его имени за богослужением его строгие оппозиционеры видели претензию на равное с митрополитом Петром иерархическое достоинство. Хотя Заместитель в принципе не отрицал, что считает свое положение в Церкви исполнением тех же обязанностей, которые должен был исполнять Местоблюститель, можно было бы истолковывать поминовение его имени после имени Местоблюстителя в таком же смысле, как поминовение Патриарха и потом митрополита или епископа. Все эти аргументы допускают свои контрдоводы и могут быть, конечно, предметом спора, но не форма поминовения была действительной причиной разделений, а подразумеваемый за этой «поминальной» реформой сговор с советской властью. В тот момент, когда разгоралась борьба за правильное и правдивое стояние в вере перед лицом действительно страшных гонителей, новая формула поминовения воспринималась оппозицией как узурпация первосвятительской власти. «Для м[итрополита] Сергия, – делали вывод оппоненты Заместителя осенью 1927 г., – достаточно одного епархиального поминовения Нижегородской епархии, где его поминают, “как господина нашего», а в Москве и других городах России его можно поминать только на заздравной ектенье, в том месте прошения, где поминаются: именинники, заблудшие, скорбящие и болящие»¹¹⁸⁰. Едва ли митрополит Сергий был бы рад поминанию его в такой компании.

Октябрьским же указом Заместителя и Синода ограничивались гласные моления о ссыльном духовенстве. Как выше было показано, ОГПУ вообще требовало «прекращения поминовения нелегально действующих епископов» (а ссыльные епископы по определению нелегальны). Указ митрополита Сергия так вопрос не ставил, но все равно оказался возмутительным для совести верующих. Так, в одном из откликов на указ (так называемом «Ташкентском документе») по поводу изменения формулы протодиаконского возглашения на архиерейской литургии отмечалось: «В выкличке вычеркнуто “о братиях наших в темницах и изгнании сущих». Позор и бесстыдство, достойное разве невера или сектанта, ибо и инославные исповедания (католики, англикане) в здешних своих московских костелах за заключенных молятся, и об этом заповедает нам Христос в притче о Страшном Суде (“в темнице бе и посетили Мене») и св. Апостол. А ведь большинство заключенных наши православные! Как поминовение м[итрополита] Сергия, так и прекращение и (без того ранее недостаточного) моления за узников, имеет одну и ту же цель: затемнить личностью м[итрополита] Сергия личность м[итрополита] Петра и постепенно подготовить переход к прекращению его поминовения, а далее к созыву собора без м[итрополита] Петра и узников; может быть, этот собор назовут съездом – хрен редьки не слаще. Кроме того, прекращением поминовения узников хотят изгладить у верующих память о них и, таким образом, усыпить православное самосознание, сказав, что у нас все благополучно и никакого гонения нет. Это последняя и самая отвратительная ложь указа»¹¹⁸¹. «В особенности противным религиозному сознанию народа, – писали петроградские оппоненты Заместителя, – являются дошедшие до нас сведения об устранении из богослужебных молений о страдальцах за дело Церкви, находящихся в тюрьмах и ссылках, с одновременным распоряжением о возношении молений за власть, посылающую этих страдальцев в тюрьмы и ссылки. Такое противопоставление противоречит также и смыслу литургии, и ничего подобного еще не бывало в истории Церкви»¹¹⁸².

В другом документе конца 1927 г. представители петроградских церковных кругов писали в связи с октябрьским указом: «Мерзость запустения простирается далее, она становится на месте святом, проникает в самое святилище христианских таинств. Уже за богослужением имя патриаршего местоблюстителя возносится словно нехотя, без поминовения его “Господином нашим», уже от его заместителя исходят распоряжения о скором совершенном прекращении этого возношения “за отсутствием канонических к тому оснований», уже имя самого заместителя, доныне гласно не поминавшееся в храмах, стало рядом с именем местоблюстителя и готово вытеснить его, уже имена законных епископов епархий почти повсюду заменяются новыми, насильственно навязываемыми высшей властью, вопреки церковным канонам; отменяется поминовение в темницах и во изгнании сущих отцов и братий наших; вводится поминовение самих отрицающих всякую веру гражданских властей, – дело новое и смущающее многие совести»¹¹⁸³.

По духу октябрьского указа возношение имени в изгнании сущего митрополита Петра, действительно, следовало бы отменить. Надо полагать, на Заместителя оказывалось властью соответствующее давление. Есть свидетельства, происходившие, правда, из среды оппозиции Заместителю, что он готов был в конце 1927 г. уступить этому давлению. «Если власти прикажут, так что же будешь делать?» – будто бы сказал он по этому поводу ленинградской делегации 12 декабря 1927 г.¹¹⁸⁴

Однако выполнение такого приказа власти, если бы он последовал, было сопряжено для митрополита Сергия с большими проблемами. В своем завещательном распоряжении от 6 декабря 1925 г. митрополит Петр нарочито прописал: «Возношение за богослужениями моего имени, как Патриаршего Местоблюстителя, остается обязательным»¹¹⁸⁵. Нарушение этого пункта завещания ставило под вопрос и передачу тем же актом митрополита Петра полномочий самому митрополиту Сергию. Кроме того прекращение поминовения имени Местоблюстителя слишком явным образом нарушало бы известное 15-е правило Двукратного Собора, на которое сам Заместитель постоянно ссылался в полемике со своими оппонентами. Даже у убежденных сторонников митрополита Сергия перспектива отмены возношения имени Местоблюстителя вызывала смущение. Так, например, протоиерей Иоанн Шастов, пытаясь выразить поддержку Заместителю от лица соловецких узников, писал ему 15 февраля 1928 г.: «К Вам, Ваше Высокопреосвященство, как Заместителю Патриаршего Местоблюстителя, и к Патриаршему Синоду отнеслись и относятся как к законной преемственной церковной власти, одновременно считая, что Главою Русской Церкви и Местоблюстителем Патриаршего Престола является митрополит Петр, за которого и молятся за богослужением. [...] Большое недоумение, а пожалуй, и смущение, внесено было в массу духовенства, что будто бы Вы, Владыко, намереваетесь сделать распоряжение по всем церквам не только г. Москвы, но и по епархиям о прекращении поминовения за богослужением имени Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра. Но, благодарение Богу, это ничем не подтвердилось»¹¹⁸⁶. Другой соловчанин, архиепископ Иувеналий (Масловский), прибывший в марте 1928 г. из лагеря в Москву, написал митрополиту Сергию: «Как я, так и прочие святители Соловецкие находимся и будем находиться в каноническом молитвенном церковном единении с Вами и временном при Вашем Высокопреосвященстве Синодом до тех пор, пока Вы будете пребывать в том же каноническом молитвенном церковном единении с Патриаршим Местоблюстителем Российской Церкви»¹¹⁸⁷. По сути дела, Заместителю, хотя и в очень почтительной форме, ставился ультиматум: подчинение ему возможно только при условии его канонического молитвенного единения с Местоблюстителем, то есть надлежащего поминовения митрополита Петра. Ультиматум оказался действенным. Что касается архиепископа Иувеналия, то он не только вскоре получил от митрополита Сергия назначение на одну из центральных кафедр (Рязанскую), но и был введен им в состав Временного Патриаршего Синода. Разумеется, без согласования с ОГПУ этого сделать было нельзя. Видимо, указывая на заявления, подобные заявлению архиепископа Иувеналия, митрополит Сергий смог убедить Тучкова, что отмена поминовения Местоблюстителя принесет власти больше вреда, так как вызовет неконтролируемый рост церковной оппозиции и даст ей возможность обосновывать свой разрыв с Заместителем чисто каноническими причинами, так же, как в 1922 г. православные обосновывали свой отказ подчиняться обновленческому ВЦУ его неканоничностью.

Осенью 1928 г. в русской эмигрантской печати прошло сообщение: «Советская власть в категорической форме предложила митрополиту Сергию прекратить поминовение в церквах Местоблюстителя митрополита Петра и таковым местоблюстителем считать себя. Митрополит Сергий очутился в крайне тяжелом положении. Перед ним два выхода: или подчиниться и в этом советской власти и тем формально санкционировать свой раскол, или же покаяться, отказаться от своей церковной политики и идти за это в тюрьму. Ближайшее время покажет, что предпримет митрополит Сергий»¹¹⁸⁸. Митрополит Сергий ни «свой раскол формально санкционировать» не стал, ни в тюрьму не пошел. Видимо, все-таки, требование власти прекратить поминовение Местоблюстителя не было столь категорично. Возношение имени митрополита Петра не было отменено. Хотя и без именования «господином нашим», всего лишь как просто «Преосвященного» (ранее, в соответствии с указом Патриарха Тихона, он поминался как «Высокопреосвященнейший», даже когда был еще лишь архиепископом Крутицким¹¹⁸⁹), поминовение Местоблюстителя сохранялось в храмах, подведомственных Московской Патриархии, вплоть до конца 1936 г. Однако в целом это мало влияло на развитие ситуации. Октябрьский указ митрополита Сергия 1927 г. все равно вызвал к жизни появление массового оппозиционного ему церковного движения – движения непоминающих (не поминающих за богослужением безбожную власть и митрополита Сергия, как действующего по указаниям этой власти). При этом непоминовение Заместителя было еще довольно мягкой формой протеста против его деятельности. С конца 1927 г. зазвучали заявления и о полном отделении от него.

Практически во всех этих заявлениях был характерный момент, проявившийся еще в окружном послании зарубежных архиереев сентября 1927 г.: отделяясь от митрополита Сергия, протестующие против его политики подчеркивали, что не отделяются от Православной Российской Церкви вообще и ее Предстоятеля митрополита Петра. Как писал М. Е. Губонин, «во всеуслышание отрясая сергианский прах от ног своих, все таковые, с тем большим рвением прилеплялись в своем духовном общении к Исповеднику – Патриаршему Местоблюстителю, светившему им из своего далекого изгнания светом Правды, Чистоты и Верности заветам Русского Православия»¹¹⁹⁰.

Так, обращение петроградского духовенства и верующих к митрополиту Сергию, переданное ему 12 декабря 1927 г., заканчивалось следующим вопросом: «[...] можно ли нам ждать от Вас возврата нашего прежнего святого бесправия, или наше отречение, которое направлено против Вашего послания и связанной с ним Вашей деятельностью, должно, к великому нашему прискорбию, быть перенесенным и на Ваше лицо, и, сохраняя иерархическое преемство чрез м[итрополита] Петра, мы будем вынуждены прекратить каноническое общение с Вами»¹¹⁹¹.

Сам вскоре появившийся акт отхода от Заместителя двух викариев Ленинградской епархии, епископов Димитрия (Любимова) и Сергия (Дружинина), от 26 декабря 1927 г. среди прочего гласил: «Оставаясь, по милости Божией, во всем послушными чадами Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви, сохраняя апостольское преемство чрез Патриаршего Местоблюстителя Петра, митрополита Крутицкого, и имея благословение нашего законного епархиального митрополита, мы прекращаем каноническое общение с митрополитом Сергием и со всеми, кого он возглавляет»¹¹⁹². Благословивший этот отход митрополит Иосиф (Петровых) менее чем через две недели писал: «Отмежевываясь от митрополита Сергия и его деяний, мы не отмежевываемся от нашего законного Первосвятителя митрополита Петра»¹¹⁹³.

Управляющий Воронежской епархией епископ Алексий (Буй) заявлял 22 января того же года: «Отныне отмежевываюсь от митрополита Сергия, его неканонического Синода и деяний их, сохраняя каноническое преемство через Патриаршего Местоблюстителя Петра, митрополита Крутицкого»¹¹⁹⁴. Через три дня епископ Никольский Иерофей (Афонин) в послании к причту и мирянам Великоустюжской епархии объявил о своем отходе от Заместителя, отметив при этом: «[...] желая слышать от вас, дорогие чада, что вы единодушны и единомысленны со мною, а также уважая свободу вашего самоопределения [...], предлагаю огласить и обсудить мое послание на собраниях верующих, дабы все знали положение дела и свободно пришли в единение со мной, оставаясь верными Патриаршему Местоблюстителю митр[ополиту] Петру и всей Православной Церкви Русской». Послание епископа Иерофея заканчивалось следующей припиской: «12/25 января 1928 года получил ответ митр[ополита] Иосифа (Ростов Яросл[авский]): “Управляйтесь самостоятельно. Наше оправдание: верность митрополиту Петру. Иосиф"»¹¹⁹⁵. Епископ Виктор (Островидов), отделившийся от митрополита Сергия и его Синода еще в конце 1927 г., в «Ответах на 15 вопросов ОГПУ», датированных 18/31 января 1928 г., также указал на свою верность митрополиту Петру: «Я предполагаю держать себя обособленно от Синода до тех пор, пока не примут участия в церковной жизни митрополит Петр или митрополит Кирилл, в Православии которых я не имею данных сомневаться»¹¹⁹⁶.

В имевшем большой резонанс обращении пяти архиереев Ярославской церковной области во главе с митрополитом Агафангелом к митрополиту Сергию от 6 февраля 1928 г. – говорилось: «Мы [...] отныне отделяемся от Вас и отказываемся признавать за вами и за Вашим Синодом право на высшее управление Церковью. При этом добавляем, что мы остаемся во всем верными и послушными чадами Единой, Святой, Соборной и Апостольской Церкви, неизменно пребываем в иерархическом подчинении Местоблюстителю Патриаршего Престола Высокопреосвященному Петру, митрополиту Крутицкому»¹¹⁹⁷. И это притом, что в 1926 г. митрополит Агафангел не сразу признал права митрополита Петра.

Митрополит Сергий и его сторонники, как могли, пытались возражать на такое, с их точки зрения, стремление «прикрыться именем митрополита Петра». Вскоре после отделения Ярославской епархии от Заместителя на свет появился документ, озаглавленный как «Новый раскол в Православной Церкви», в котором, в частности, говорилось: «Прекрасно понимая неканоничность и беспочвенность образования автокефальных епархий, оторванные от высшей церковной власти автокефалисты стараются прикрыться именем митр[ополита] Петра, заявляя, что они находятся в “иерархическом подчинении» ему. [...] Мы спрашиваем их:

1) имеют ли они какую-нибудь возможность общения с митр [отолитом] Петром: ведь без этого общения какое же может быть со стороны митр[ополита] Петра рассуждение о делах, превышающих власть митр[ополита] Иосифа и др. “автокефальных» епископов;

2) имеют ли они разрешение митр[ополита] Петра на отказ от подчинения митр[ополиту] Сергию, им самим уполномоченному быть его заместителем и до сих пор не лишенному своих полномочий: неужели этот отказ не выходит за пределы власти их, как епархиальных епископов, и “не нуждается в рассуждении» митр[ополита] Петра;

3) имеют ли они согласие митр[ополита] Петра на автокефальное управление епархиями: ведь если на образование автокефальной Поместной Церкви непременно требуется согласие той Церкви-Матери, от которой отделяется данная Поместная Церковь, то неужели можно отрывать от тела Русской Церкви автокефальные епархии не только без согласия, но даже и без ведома ее Первоиерарха?

А так как на все эти вопросы автокефалисты должны честно ответить “нет, не имеем», то в чем же выражается их “иерархическое подчинение» митр[ополиту] Петру и какая цена этому подчинению?»¹¹⁹⁸

По сути дела, из лагеря Заместителя оппозиции возвращался тот же упрек, который ранее был озвучен ею по его адресу: «Делая то, что он делает, митрополит Сергий, во всяком случае, обязан был [...] испросить благословения своего иерархического начальства»¹¹⁹⁹. Проблема была в том, что испросить благословение митрополита Петра на какие-то решительные действия в тех условиях ни митрополит Сергий, ни оппозиция не могли. Правда, Заместитель и не пытался этого сделать, поскольку хорошо знал (и другие это знали), что принятые им условия Тучкова ранее предлагались и Местоблюстителю, и он их, в отличие от Нижегородского митрополита, отверг, за что после года тюрьмы и был выслан на тобольский север. Оппозиция же была совсем не прочь установить связь с митрополитом Петром, но сделать это было непросто. Поэтому до поры приходилось довольствоваться случайными сведениями о настроении Местоблюстителя, доходившими из Хэ.

В январе 1928 г. в районе Хэ побывала некая научная экспедиция, участники которой общались с митрополитом Петром и затем рассказали о своей встрече с ним кому-то из представителей антисергиевской оппозиции. В результате на свет появился по-своему небезынтересный документ – свидетельство об условиях жизни и настроении Местоблюстителя в Хэ. «Живет митр[ополит] Петр в отдельном домике, по-видимому не нуждается, получает много посылок из Москвы, любим жителями, служит часто в местном храме. Митр[ополит] Петр имеет вид здоровый, но страдает эмфиземой легких, не может выносить дыма; так как ладана там нет, то в кадило сыплят смолу, и у него делается от этого удушье»¹²⁰⁰. Свидетельство о служении митрополита Петра в местном храме в Хэ подтверждается показаниями жителей поселка, допрошенных в 1930 г. Патриарший Местоблюститель до 1929 г. совершал богослужения в хэнской церкви вместе с местным священником, а после «стал производить молебство сам Полянский, крестил детей, венчал свадьбы, а когда закрыли церковь, так Полянский и на своей квартире продолжал крестить и венчать»¹²⁰¹. Расхождение с хэнским священником у митрополита Петра произошло после того, как выяснилась его принадлежность к обновленчеству. Вообще, Тобольская епархия, в которой отбывал свою ссылку Местоблюститель, была довольно сильно поражена обновленческим расколом, особенно ее север, что не могло не отягощать его нахождения там. «Моя ссыльная жизнь, – писал в 1931 г. митрополит Петр, – протекала в большой сфере неприязни трех обновленческих священников абалакского, хэнского, поначалу скрывавшего свое обновленчество, и абдорского (обдорского – свящ. А. М.). В данном случае, надо полагать, прежде всего, фигурировала материальная сторона дела. В их храмы я не ходил, а глядя на меня, уклонялись от посещения и верующие, которых и без этого было незначительное количество»¹²⁰².

Согласно свидетельству участников экспедиции, Местоблюститель, «еще будучи в Тобольске, узнал, что хотели сделать распоряжение – не поминать его имени в церкви». Митрополит Петр выразил свое беспокойство по этому поводу и пояснил: «Не оскорбленное самолюбие, не обидчивость заставляют меня об этом беспокоиться, но я боюсь, что с прекращением поминания моего имени будет трудно различить Тихоновские и обновленческие церкви». Также, согласно документу, митрополит Петр «прибавил еще, что следователь Тучков распоряжается церковными делами, как бывший обер-прокурор, что недопустимо». Важное заявление, если верить рассматриваемому свидетельству, митрополит Петр сделал и по поводу декларации своего заместителя: «Для первоиерарха подобное воззвание недопустимо. К тому же я не понимаю, зачем собран Синод (как я вижу из подписей под воззванием) из ненадежных лиц. [...] В этом воззвании набрасывается на Патриарха и на меня тень – будто бы мы вели сношения с заграницей политические, между тем, кроме церковных, никаких отношений не было. Я не принадлежу к числу непримиримых, мною допущено все, что можно было допустить, и мне предлагалось в более приличных выражениях подписать воззвание, – я не согласился, за это и выслан. Я доверял митр[ополиту] Сергию и вижу, что ошибся»¹²⁰³.

Для многих представителей оппозиции, градус полемики которой с митрополитом Сергием поднялся к тому времени уже весьма высоко, такого свидетельства было достаточно, чтобы сделать собственный категоричный вывод о позиции Местоблюстителя. Митрополит Иосиф (Петровых), например, прилагая к своему обращению к ленинградским викариям, пастырям и верующим от 8 февраля 1928 г. список епископов, прервавших общение с митрополитом Сергием, начинал его с митрополита Петра Крутицкого¹²⁰⁴.

Что же касается митрополита Сергия, то он после истории с докладом епископа Василия к авторитету Патриаршего Местоблюстителя более не апеллировал. Вместо этого, начиная с 1928 г., все громче стали звучать заявления, что митрополиту Сергию принадлежит вся полнота духовной власти, и ни в каком утверждении кем-либо своих действий он вообще не нуждается. Прямо об этом говорилось в появившемся в феврале-марте 1928 г. уже упоминавшемся документе «Новый раскол в Православной Церкви» неизвестного автора из окружения Заместителя: «Мы считаем своим долгом остановиться еще на одном возражении, которое некоторые из противников митр[ополита] Сергия выдвигают по поводу учреждения Временного Патриаршего Синода, а также других мероприятий митр[ополита] Сергия. Почему, говорят они, митр[ополит] Сергий не испросит согласия митр[ополита] Петра на образование синода и др. свои действия? Тут мы, очевидно, имеем дело с полным непониманием идеи заместительства в церковном управлении. Всякий законно назначенный заместитель того или иного носителя иерархической власти – Первоиерарха в Поместной Церкви, правящего епископа в епархии и т. п. – обладает всей полнотой духовной власти, которая принадлежала замещаемому им лицу, пока полученные заместителем полномочия сохраняют свою силу. [...] Ныне вся полнота духовной власти Патриаршего Местоблюстителя принадлежит не митр[ополиту] Петру, хотя он, конечно, сохраняет за собой это звание, а его временному заместителю митр[ополиту] Сергию, который не нуждается в утверждении кем-либо таких его административных действий, как образование при себе временного синода, перемещение епископов и т. п. Действия этого рода составляют неотъемлемую принадлежность власти Первоиерарха»¹²⁰⁵.

Примерно тогда же митрополитом Сергием и его сторонниками была принята на вооружение формула, позволявшая, как казалось, исключить всякую необходимость обращения к митрополиту Петру, – «Заместитель = Местоблюститель = Патриарх». Одним из первых с защитой этой трехчленной формулы выступил вятский протоиерей Николай Люперсольский. В написанной им и изданной типографским способом в 1928 г. записке «Митрополит Сергий Страгородский – законный каноничный Заместитель Патриаршего Местоблюстителя» делался следующий вывод: «Каждый истинный православный христианин должен признать как то, что митрополит Сергий является каноничным Заместителем Патриаршего Местоблюстителя, так и то, что он временно имеет полномочия на управление Православной Русской Церковью на правах Патриарха, Священного Синода, Высшего Церковного Совета и соединенного Присутствия того и другого»¹²⁰⁶.

Сам митрополит Сергий в письме «к какому-то недоумевающему протоиерею» от 14 марта 1928 г. писал: «Св[ятейший] Патриарх все права и обязанности Патриарха передал митрополиту Петру (которого в сущности правильнее было бы называть не Местоблюстителем, а и. д. Патриарха), а последний без всяких ограничений передал эти права мне»¹²⁰⁷. Вскоре, 29 марта, митрополит Сергий почти дословно повторил это разъяснение уже в официальном документе – «Деянии Заместителя Патриаршего Местоблюстителя и Временного при нем Священного Патриаршего Синода». Законченное же теоретическое обоснование уравнивания Заместителя с Местоблюстителем и далее с Патриархом было дано митрополитом Сергием в 1931 г. в статье «О полномочиях Патриаршего Местоблюстителя и его Заместителя», опубликованной в первом номере дозволенного тогда к печати «Журнала Московской Патриархии» (об этой статье ниже еще будет повод сказать особо).

Оппоненты Заместителя, однако, не отставали от него в совершенствовании своей канонической аргументации. Священник Сергий Мансуров, сын проходившего по делу митрополита Петра П. Б. Мансурова и муж племянницы А. Д. Самарина, сам лишь по какой-то недоработке ОГПУ не арестованный тогда же в конце 1925 г., к марту 1928 г. написал относительно небольшой, но весьма содержательный труд под названием «О послушании митрополиту Сергию и его канонических полномочиях». Выводы, к которым пришел священник Сергий о тезоименитом ему митрополите, в частности, гласили: «В отношении своих прав на управление Русской Церковью без митрополита Петра он только митрополит Нижегородский, не больше. И Русская Церковь помимо Нижегородской епархии ничем, по канонам, не связана с митрополитом Сергием, поскольку он перестает быть проводником мысли и воли законного Первоиерарха.

Поэтому полное умолчание в декларации митрополита Сергия и в других его обращениях имени митрополита Петра и того, что митрополит Сергий действует лишь в силу его поручения, лишает, по смыслу канонов, и эту декларацию и все проистекающие из нее действия всякого канонического основания. Совершенно напрасны ссылки на волю и намерения Патриарха. Не от него митрополит Сергий получил свои полномочия, а от митрополита Петра. Обстоятельства изменились; епископы утвердили временного Первоиерарха Русской Церкви митрополита Петра. Это очень убедительно показал митрополит Сергий в деле митрополита Агафангела. Свободное произволение и намерение митрополита Петра должен заботиться осуществлять митрополит Сергий. Если этой заботы у него нет, Церковь должна взирать на него только как на митрополита Нижегородского, присваивающего то, что ему не принадлежит».

Священник Сергий Мансуров опровергал тезис Заместителя о том, что Местоблюститель передал ему все свои права: «Нужно все время помнить, что отношения между каноническими правами митрополита Сергия и митрополита Петра не сводятся к тому, что митрополит Петр раз назначил митрополита Сергия, а затем митрополит Сергий приобретает самостоятельные от митрополита Петра канонические права Первоиерарха, как это было бы, если митрополит Сергий был избран Патриархом или даже Местоблюстителем. Он просто “временно управляющий», все права которого заключены в исполнении поручения и воли митрополита Петра. Помимо митрополита Петра митрополит Сергий никаких прав не имеет. Поэтому те, кто добросовестно усомнились, что митрополит Сергий уклоняется в чем-либо от пути, намеченного митрополитом Петром, имеют полное каноническое основание отказываться от послушания в этом деле митрополиту Сергию, соблюдая послушание митрополиту Петру»¹²⁰⁸.

Труд священника Сергия Мансурова представляет собой, пожалуй, самую развернутую апологию прав святителя Петра конца 1920-х гг. Вообще же, указания на каноническую дефективность управления Заместителя вне его единства с Местоблюстителем стали общим местом в заявлениях антисергиевской оппозиции. В июле 1928 г. в ответ на очередной выпад митрополита Сергия против Русской Зарубежной Церкви заграничный Архиерейский Синод принял определение, в котором говорилось: «Каноничность власти самого митрополита Сергия подвергается сомнению в самой России, и по установившемуся в России порядку права и церковная власть Местоблюстителя Всероссийского Патриаршего Престола заместителям его передавались в ограниченном виде: верховное управление и разрешение вопросов общецерковного характера сохраняются за Местоблюстителем. Между тем митрополит Сергий позволил себе не один раз грубое превышение власти, что отмечено и иерархами, находящимися в России, в письменных протестах, поданных митрополиту Сергию»¹²⁰⁹.

Самым выдающимся российским иерархом, указавшим на грубое превышение власти Заместителем, стал митрополит Казанский Кирилл (Смирнов), выступление которого в 1929 г. явилось одним из важнейших событий церковной жизни того времени, а материалы полемики которого с митрополитом Сергием – одним из самых значительных памятников эпохи гонений на Церковь в XX веке.

Митрополит Кирилл, согласно завещанию Патриарха Тихона 1925 г., первый кандидат в Местоблюстители, после провала неведомой ему затеи с тайным избранием его Патриархом и его отказа возглавить Церковь на условиях Тучкова был весной 1927 г. выслан на три года в Туруханский край. Тогда же митрополит Сергий, принявший условия Тучкова, был освобожден и вступил в управление Церковью. Сведения о начавшихся вслед за этим бурных событиях до туруханских ссыльных доходили урывками и с опозданием. По этой причине митрополит Кирилл, хотя и понимал, что с церковным управлением в Москве происходит что-то неблагополучное, не спешил делать какие-либо заявления на этот счет и до 1929 г. ограничивался частной перепиской с близкими ему лицами. Одним из таких лиц был бывший секретарь Патриарха Тихона архимандрит Неофит (Осипов). В июле 1928 г. митрополит Кирилл писал архимандриту Неофиту: «Дорогой Авва. [...] Писал Вам после Преображенского Сергиевского яблочка (июльской декларации митрополита Сергия, опубликованной в «Известиях» 19 августа 1927 г., – свящ. А. М.). [...] Учреждение новой формы В[ысшего] Ц[ерковного] Упр[авления] и я не признаю. Покойного Патриарха реформатором не считаю, а заявление, сделанное о нас в Сергиевской декларации (очевидно, имеются ввиду слова декларации про «настроение известных церковных кругов, выражавшееся, конечно, и в словах, и в делах и навлекавшее подозрения Советской Власти», – свящ. А. М.), считаю клеветой. О Господине нашем Петре молюсь, потому что не знаю о его отношении к так называемому Патриаршему Синоду»¹²¹⁰.

Митрополит Кирилл считал неканоничным организованный митрополитом Сергием Синод, по способу своего учреждения казавшийся сродным обновленческому ВЦУ. Неприятие «так называемого Патриаршего Синода» у митрополита Кирилла было столь категорично, что даже свою молитву о Господине нашем Петре (то есть признание митрополита Петра Первоиерархом – Господином) он ставил в зависимость от его отношения к «новой форме ВЦУ». Можно думать, что, если бы стало достоверно известно об одобрении митрополитом Петром деятельности митрополита Сергия и его Синода, митрополит Кирилл поминать его в качестве своего Господина перестал бы. Но таких известий не было: растиражированный Московской Патриархией доклад епископа Василия (Беляева) достоверным свидетельством о позиции Местоблюстителя считаться не мог. Если бы митрополит Петр полностью солидаризировался с политикой своего заместителя, можно было бы ждать его освобождения, но этого не происходило. Из этого можно было заключить, что о деятельности «новой формы ВЦУ» митрополит Петр, как должно, не информирован или своего благословения на нее не дает, а его заместитель просто узурпировал местоблюстительские права.

Видя все это, митрополит Кирилл в 1929 г. открыто выступил в защиту митрополита Петра. 15 мая Казанский митрополит направил Заместителю «для сведения» свое письмо, адресованное викарию Казанской епархии – епископу Чебоксарскому Афанасию (Малинину), которое довольно быстро и широко разошлось в церковных кругах в машинописных копиях и стало началом полемической переписки митрополитов Кирилла и Сергия. Она явилась своего рода кульминацией богословского обсуждения устроения церковной власти в эпоху гонений и исповеданием непреклонной готовности на любые страдания, даже до смерти, в стоянии за правду Христову и свободу Церкви. В этом письме митрополит Кирилл, обличая неканоничные деяния Заместителя, помимо темы учреждения последним при себе Синода («новой формы ВЦУ»), особо останавливался на недолжном отношение митрополита Сергия к митрополиту Петру: «Для меня лично не подлежит сомнению, что никакой заместитель по своим правам не может равняться с тем, кого он замещает, или совершенно заменить его. Заместитель назначается для распоряжения текущими делами, порядок решения которых точно определен действующими правилами, предшествующей практикой и личными указаниями замещаемого. Никаких, так сказать, учредительных прав вроде реформы существующих служебных учреждений, открытия новых должностей и т. п. заместителю не может быть предоставлено без предварительного испрошения и указаний замещаемого»¹²¹¹.

Митрополит Кирилл выражал свою солидарность с ранее звучавшими заявлениями оппонентов Заместителя – как он их называл, «всех искренних православных людей». В письме епископу Дамаскину (Цедрику) от 19 июня 1929 г. Казанский святитель писал о них: «Все такие сказали и в своей совести, и вслух другим, что общение с Вселенской Церковью они хранят через Местоблюстителя Патриаршего Престола, но не через его частного уполномоченного, наскакивающего на Церковь с совершенно не принадлежащими ему правами»¹²¹².

Реакция «наскакивающего на Церковь» митрополита Сергия на выступление митрополита Кирилла последовала не сразу. Лишь 18 сентября 1929 г. Заместитель направил Казанскому митрополиту письмо, в котором попытался отвести выдвинутые против него обвинения в превышении власти. Митрополит Сергий призвал не определять его полномочия, «играя на ходячем смысле слова “заместитель"». «За разъяснением смысла этого наименования, – писал он, – и какой размер полномочий в данном случае оно должно обозначать, всего прямее и вернее обратиться ко мне, как носителю этого наименования, или же к тексту распоряжения Местоблюстителя».

Первая мысль митрополита Сергия («за разъяснением обратиться ко мне») выглядела достаточно странно, поскольку самому определять размер своих же полномочий в Церкви никому не пристало. Обратиться к тексту распоряжения Местоблюстителя, чтобы понять, как он мыслил права своего заместителя, было, несомненно, вернее, но митрополит Сергий почему-то сам не спешил обнародовать этот передаточный акт (хотя другие документы, такие как, например, пресловутый доклад епископа Василия, канцелярия Московской Патриархии распространяла весьма активно). По тому разъяснению, которое митрополит Сергий давал в письме митрополиту Кириллу, его титул должен был быть не «Заместитель», а «Временно исполняющий обязанности Патриаршего Местоблюстителя». В этом ничего нового по сравнению с ответом «какому-то недоумевающему протоиерею», данным митрополитом Сергием еще в марте 1928 г., не было.

В свою очередь, митрополит Сергий вопрошал пожелавшего на него «воздействовать в целях исправления» митрополита Кирилла: «Имеете ли Вы полномочие на такое воздействие?» «Святая Церковь, – веско замечал Заместитель, – напоминает нам каждому “знать свою меру». [...] Чтобы каждый епархиальный архиерей, единолично осудив деятельность первого епископа, мог тотчас отказывать ему в каноническом послушании и порывать с ним евхаристическое общение, это нечто неслыханное с точки зрения церковных канонов». Из этого видно, что митрополит Сергий не воспринимал себя иначе, как первого епископа, в то время как митрополит Кирилл для него не более чем простой епархиальный архиерей. При этом Заместитель угрожал «перейти к соответствующим действиям по вверенной ему власти»¹²¹³, чтобы лишить Казанского митрополита и такого статуса.

В ответном письме митрополиту Сергию от 10–12 ноября 1929 г. митрополит Кирилл писал: «[...] со всею решительностью отрицая приписываемую мне Вами склонность “играть» термином “Заместитель», продолжаю думать и утверждать, что Вы действительно превзошли “всякую меру самовластия, посягнув самочинно на самые основы патриаршего строя"». Обличив Заместителя за незаконное учреждение Синода, митрополит Кирилл вновь обращался к теме соотношения полномочий Заместителя и Местоблюстителя, указывая на существенную разницу между ними в порядке правопреемства. «Митрополит Петр, – писал священномученик Кирилл, – принял свои церковные полномочия после Патриарха скончавшегося и является единым носителем оставленных прав, в каковом достоинстве и был утвержден в день [погребения] Святейшего Патриарха собравшимися на погребение в значительном количестве епископами, закрепившими это признание особым актом. Вы свои полномочия восприняли от митрополита Петра, пусть даже без ограничений, но в пользовании ими Вас ограничивает существование митрополита Петра как Местоблюстителя. От своих прав по местоблюстительству он не отказывался и до сих пор остается и признается Церковью в своем достоинстве. В качестве Местоблюстителя он выступает перед Церковью с посланиями и самостоятельными предложениями, оставляя за Вами отправление возложенных на Вас ежедневных обязанностей по церковному управлению. [...] Становясь на Вашу точку зрения равенства Ваших прав с правами митрополита Петра, мы, при наличии подобных актов, имели бы одновременно два возглавления нашей Церкви: митрополита Петра и Вас. Но этого в Церкви быть не может, и Ваши права в ней – только отражение прав митрополита Петра и самостоятельного светолучения не имеют. Принятие же Вами своих полномочий от митрополита Петра без восприятия их Церковью в том порядке, как совершилось восприятие прав самого митрополита Петра, т. е. без утверждения епископатом, ставит Вас перед Церковью в положение только личного уполномоченного митрополита Петра, для обеспечения на время его отсутствия сохранности принятого им курса церковного управления, но не в положение заменяющего главу Церкви, или “первого епископа страны«».

В конце письма митрополит Кирилл разъяснил Заместителю, почему он, не имея внешних полномочий воздействовать на него в случае его отклонения от надлежащего пути, считал, что нравственное право на такое воздействие у него было: «Вы хорошо знаете, что с вопросом о местоблюстительстве мое имя связано гораздо больше, чем Ваше». Митрополит Кирилл напомнил митрополиту Сергию, что и сам митрополит Петр, намереваясь в 1926 г. передать обязанности Местоблюстителя митрополиту Агафангелу, «почему-то “вопрос об окончательной передаче этих обязанностей предполагал выяснить по возвращении Высокопреосвященнейшего Кирилла, которому в марте-апреле истекал срок ссылки»». Далее следовала просьба Казанского митрополита к Нижегородскому: «Почему митрополит Петр находил нужным выяснить столь важный вопрос с участием митрополита Кирилла, это объяснит он Вам, конечно, лучше меня, если Вы не откажете исполнить мою усердную просьбу и весь материал, составляющий настоящую с Вами переписку, передадите на усмотрение Патриаршего Местоблюстителя Высокопреосвященнейшего Петра, митрополита Крутицкого, как действительно первого епископа страны»¹²¹⁴.

Свое ответное письмо от 2 января 1930 г. митрополит Сергий начал с повторения тезиса о своем полновластии, аргументируя его все той же ссылкой на завещание митрополита Петра: «Напоминаю Вам, что распоряжение Владыки – митрополита Петра [от] 23 ноября (6 декабря) 1925 г., передавшее мне полномочия, почти дословно повторяет распоряжение Святейшего Патриарха о переходе патриарших прав. Тожество формулы говорит о тожестве совершившихся актов. То обстоятельство, что патриаршее распоряжение сделано на случай смерти, а распоряжение Местоблюстителя – на время удаления его от дел, могло бы изменить дело лишь в том случае, если бы Владыка – митрополит Петр сделал в акте соответствующую оговорку (например, как он сделал в своей резолюции от 19 января / 1 февраля 1926 г., об оставлении за собою дел принципиальных). Но в акте есть только лишь одна оговорка: о том, что за митрополитом Петром остается титул Местоблюстителя и возношение имени по Церквам. Так я понимаю свои обязанности, действуя самостоятельно и в то же время пресекая всякие попытки лишить митрополита Петра должности Местоблюстителя».

Далее, однако, следовал достаточно оригинальный аргумент Заместителя: «Не ограничивает моих полномочий и то обстоятельство, что получил я их не непосредственно от Святейшего Патриарха, а от Местоблюстителя. Это, если угодно, умаляет престиж или нравственный авторитет Заместителя, но не размер его прав, определенный надлежащим актом. [...] Смысл единоличного заместительства в том и состоит, что патриаршая власть всегда остается в Церкви налицо во всем ее объеме, хотя бы она в данных руках была лишь на очень короткое время и хотя бы до этих рук она дошла через много промежуточных ступеней». Какими канонами или соборными актами обосновывалась эта теория постоянного наличия в Церкви патриаршей власти во всем ее объеме, митрополит Сергий не указывал (очевидно, по причине их отсутствия). Право назначить себе временных заместителей, данное Собором Патриарху Тихону в 1918 г., никакого множества промежуточных ступеней не предусматривало.

Передать дело митрополита Кирилла на суд митрополита Петра Заместитель отказался: «Ваше же желание, чтобы дело Ваше было передано на суд Владыки – митрополита Петра, только повторяет печальный пример почти всех наших новейших диссидентов, не исключая и тех, кто (как например, григорьевцы) начали с противодействия лично митрополиту Петру. На все эти попытки укрыться от власти действующей, за авторитет власти отсутствующей, я обычно отвечаю словами Христовыми: “Принимающий того, кого Я пошлю, Меня принимает» (Ин. 13, 20) и наоборот. Признающий авторитет Владыки Местоблюстителя признает суд и того, кому Местоблюститель временно поручил управление. А кто не хочет признавать последнего, не подчинится и самому Местоблюстителю, если его распоряжение окажется почему-либо нежелательным. Поэтому, пока я занимаю свою должность, я не имею права закрывать глаза на нарушение благочиния церковного, хотя бы (и даже в особенности тогда, когда) нарушителями являлись старейшие из иерархов»¹²¹⁵.

Ссылка митрополита Сергия на евангельский текст выглядела, конечно, эффектно, но она подразумевала с его стороны такое же отношение к митрополиту Петру, каким было отношение Апостолов ко Христу, чего в действительности и близко не было: достаточно вспомнить, как летом 1926 г. в своем письме митрополиту Агафангелу митрополит Сергий грозил ему – второму кандидату на должность Местоблюстителя –лишением сана, а самому Местоблюстителю, митрополиту Петру, – наказанием («Вы объявили себя Местоблюстителем при живом законном Местоблюстителе, т. е. совершили деяние, влекущее за собою даже лишение сана. Но, приветствуя подобное деяние, Петр сам становится соучастником его и тоже подлежит наказанию»¹²¹⁶). «Благочиние церковное» понималось митрополитом Сергием как утверждение собственного самовластья, несогласие же решительно подавлялось. Впрочем, вопрос, когда Заместитель подвигался на борьбу за «благочиние» сам, а когда его побуждало заняться этим известное ведомство, не столь прост. Так, в декабре 1927 г. Е. А. Тучков писал на секретном донесении из Ленинграда: «[...] мы повлияем на Сергия, чтобы он запретил в служении некоторых оппозиц[ионных] епископов»¹²¹⁷. В целом же в борьбе с «правой» церковной оппозицией, по-видимому, имела место своего рода «симфония». Голос Местоблюстителя с этой «симфонией», разумеется, совершенно не гармонировал, и передавать ему что-либо на суд не было в интересах ни митрополита Сергия, ни ОГПУ. И в случае с митрополитом Кириллом митрополит Сергий действовал так же, как ранее в отношении других «некоторых оппозиц[ионных] епископов».

В кратком ответном письме от 30 января 1930 г. митрополит Кирилл писал Заместителю: «Решительный отказ Ваш передать нашу с Вами переписку на усмотрение Местоблюстителя митрополита Петра и предупредительное постановление о моем увольнении на покой свидетельствует о совершенной безнадежности для Церкви Православной Вашего возвращения с пути узурпации церковной власти, по коему движетесь Вы уже почти три года»¹²¹⁸. В ответ на это определением Заместителя и его Временного Синода от 11 марта 1930 г. митрополит Кирилл, к тому времени уже вновь арестованный, был запрещен в священнослужении¹²¹⁹ (что, надо сказать, совершенно не помешало его канонизации спустя семьдесят лет). Исполнилось, таким образом, с лихвой то, что Тучков обещал Казанскому митрополиту еще в феврале 1927 г.: что никто иной как митрополит Сергий ему пришлет увольнение на покой. Как видно из обвинительного заключения по делу митрополита Кирилла, его арест был вызван именно полемикой с митрополитом Сергием: «Пользуясь среди духовенства и верующих СССР громадным авторитетом, как первый кандидат – согласно завещания патр[иарха] Тихона – в заместители патриарха, Смирнов с первого момента организации в Москве митрополитом Старагородским (так – свящ. А. М.) Синода и опубликования последним декларации о лояльном отношении Синода к советскому правительству становится в оппозицию Старогородскому (так – свящ. А. М.) и начинает кампанию за ликвидацию Синода и за восстановление во главе церкви патриарха с неограниченной властью, вербуя этим себе к[онтр]р[еволюционно] настроенных сторонников в различных городах СССР»¹²²⁰.

Материалы переписки митрополитов Сергия и Кирилла в копиях довольно широко распространялись в церковных кругах, вызывая большой резонанс и утверждая несогласных с политикой Заместителя в убеждении, что последний оказывается не более чем узурпатором церковной власти. «Раз навсегда, – писал осенью 1929 г. единомышленник митрополита Кирилла епископ Дамаскин (Цедрик), – надо всем верующим запомнить, что первым епископом Росс[ийской] Церкви является митр[ополит] Петр, его облекла Церковь полномочиями своего предстоятеля, через него мы поддерживаем связь с Вселенской Церковью. Митрополит Сергий только временный заместитель митрополита Петра, не имеющий права “ничего творити» без рассуждения своего Предстоятеля. И тем боле преступно с его стороны изменять принятый раньше курс корабля Церкви, извращать течение церковной жизни. Какой он преемник митрополита Петра, когда он “разномыслит» с ним? “Единомыслие и делает единопрестольными, разномыслие же разнопрестольными. И одно преемство бывает только по имени, а другое в самой вещи», – говорит св. Григорий Богослов»¹²²¹.

Полемика митрополитов Кирилла и Сергия серьезным образом, хотя и опосредованно (через епископа Дамаскина), отразилась и на судьбе митрополита Петра. На протяжении 1928 г. его положение оставалось без изменений. Г. А. Косткевич, приведя свой вариант свидетельства епископа Василия о первых месяцах пребывания Местоблюстителя в Хэ, далее добавлял от себя: «В таком положении, постоянно болея, м[итрополит] Петр пробыл в Хэ до IX–28 г. В XI–28 г. кончался срок его ссылки. Все его просьбы к Тучкову о переводе его в другое место с лучшим климатом оставались без последствий. Не беспокоился о его судьбе и м[итрополит] Сергий (последнее, как дальше будет показано, не совсем верно – свящ. А. М.). В IX–1928 г. митрополит Петр был переведен снова в Тобольскую тюрьму, где состоялось его свидание с Тучковым. Тучков предложил ему отказаться от Местоблюстительства, обещая в таком случае свободу. Однако м[итрополит] Петр наотрез отказался и немедленно был препровожден обратно в Хэ, а срок ссылки его был продлен еще на три года. Эта неслыханная жестокость власти по отношению к больному старику, обессиленному беспрерывными тюрьмами на протяжении 3-х лет, – может быть объяснена лишь одним намерением добиться скорее его смерти, а безразличие к его судьбе м[итрополита] Сергия – неслыханным предательством»¹²²².

Информация Г. А. Косткевича о доставке митрополита Петра в Тобольскую тюрьму в 1928 г. для встречи с Тучковым материалами следственного дела не подтверждается. (Еще менее достоверным выглядит упоминаемый в очерке «Кифа» «слух» о том, что в конце 1927-го или начале 1928 г. митрополит Петр был доставлен в Москву на совещание с митрополитом Сергием: «В результате длительного и достаточно бурного собеседования, о деталях которого, к сожалению, ничего достоверного неизвестно, рассказывалось, что митрополит Петр категорически и окончательно отказался сложить свои местоблюстительские полномочия и признать приемлемым новый церковный курс»¹²²³.) Что же касается продления срока, то здесь точные данные таковы. 11 мая 1928 г. Особое совещание при Коллегии ОГПУ вынесло приговор: «Полянскому Петру Федоровичу продлить срок ссылки на два года». Выписка из этого постановления была доставлена митрополиту Петру через милиционера поселка Хэ, с тем чтобы он на ней расписался и вернул обратно. «Читал. М[итрополит] Петр Полянский. 12 июля 1928 года», – написал на приговоре Патриарший Местоблюститель¹²²⁴.

Как уже отмечалось, 62-я статья УК РСФСР, по которой был осужден в 1926 г. митрополит Петр, предполагала приговор к высшей мере «с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения наказания до лишения свободы на срок не ниже пяти лет со строгой изоляцией и конфискацией всего имущества». Согласно 62-ой статье, лишь «при установлении судом неосведомленности участника о конечных целях означенного в сей статье преступления, участие в нем карается лишением свободы на срок не ниже трех лет». Суда, как такового, над митрополитом Петром не было, его заменило Особое совещание при Коллегии ОГПУ. В 1926 г. это совещание посчитало, видимо, что «гражданин Полянский» был «не осведомлен о конечных целях преступления», и приговорило его к минимально возможному по 62-й статье сроку. К 1928 г. своим упорным нежеланием следовать «рекомендациям» ОГПУ митрополит Петр показал, что считать его «неосведомленным» нельзя. В результате для продления срока ссылки Особому совещанию даже такая «формальность», как проведение нового следствия, не потребовалась. Впрочем, нет никакой уверенности в том, что ОГПУ вообще требовалось соблюдение каких-либо формальностей, когда участь жертвы решалась в верхнем эшелоне власти.

С некоторыми лицами митрополит Петр продолжал вести переписку из Хэ. В этом ему оказывал содействие староста местной церкви Матвей Ануфриев. Впоследствии один из оленеводов-остяков (хантов), перевозивший грузы из Обдорска в Хэ и обратно, показал, что только им через Ануфриева было передано до десяти писем митрополиту Петру и от него¹²²⁵. Вероятно, переписка Местоблюстителя шла и по другим каналам. В основном он переписывался с теми, кто был ему близок в 1925 г., например, с архиепископом Прокопием (Титовым) и епископом Амвросием (Полянским). Преосвященные Прокопий и Амвросий по отбытии полученного ими по делу митрополита Петра срока в Соловецком лагере в 1929 г. сами были отправлены в ссылку на тобольский север: первый в Остяко-Вогульский (ныне Ханты-Мансийский) округ, второй – в Обдорск (Салехард). Очевидно, именно про них писал митрополит Петр митрополиту Сергию в феврале 1930 г.: «Не скрою, что как только они прибыли в Обдорск, почтили меня общим письмом; но последнее состояло исключительно из одних приветствий»¹²²⁶. То же самое подтвердил во время допроса в июле 1931 г. и архиепископ Прокопий: «Переписка с митрополитом Петром, который отбывал ссылку в Хэ, у меня была, но она носила узкий характер – только празднично-поздравительный, где вопросов о внутрицерковном состоянии мы не касались»¹²²⁷.

Переписывался митрополит Петр и с профессором И. В. Поповым, который также находился тогда в ссылке в Тобольском округе. Через него митрополиту Петру высылалась и материальная помощь. «С профессором И. В. Поповым, моим товарищем и сослуживцем по академии, – показал затем на этот счет на допросе митрополит Петр, – мы изредка обменивались письмами. На несколько денежных переводов (помнится до пяти, на сумму около двухсот руб.) и одну или две небольшие посылки, пересланные им в 1929–30 г. на мое имя в с. Хэ, я обычно отвечал открытками. Эти переводы главным образом и послужили поводом для нашей переписки. Долгое время я не знал настоящего имени своих жертвователей. Но когда профессор сообщил, что жертвователем является митрополит Сергий, во мне вместе с чувством благодарности возникло и чувство беспокойства. Я не видел нужды в посредствующей инстанции, тем более чрез человека, проживавшего от меня за 2000 вер[ст]. Двумя последними открытками я просил своего товарища прекратить отправку на мое имя переводов, пояснив при этом, что материально я достаточно обеспечен»¹²²⁸. Как видно, слова Г. А. Косткевича о том, что митрополит Сергий не беспокоился о судьбе митрополита Петра, а тем более слова о «неслыханном предательстве» были не совсем справедливы. Заместитель проявлял определенную заботу о замещаемом, но опасался делать это открыто, чем митрополит Петр, как видно, был весьма удручен и в результате отказался от помощи. Впоследствии, после отказа Местоблюстителя принимать пожертвования от митрополита Сергия через профессора Попова, Заместитель продолжил выделять по 100 рублей ежемесячно родному брату митрополита Петра протоиерею Василию Полянскому (сведения об этом содержатся в показаниях бывшего Управляющего делами Московской Патриархии протоиерея Александра Лебедева, данных им на следствии в 1937 г.¹²²⁹).

ОГПУ боялось контактов митрополита Петра с внешним миром. В марте 1929 г. у Местоблюстителя в Хэ был произведен обыск. Искали, судя по всему, переписку, но нашли только две песцовых шкурки, подаренных митрополиту Петру местными жителями на молитвенное поминовение (шкурки, как «ценные вещдоки», изъяли и отправили в Тобольский Окротдел ОГПУ)¹²³⁰.

Митрополит Сергий из отсутствия писем Местоблюстителя, в которых бы давалась оценка происходившим в жизни Церкви событиям, делал вывод в свою пользу. Летом 1929 г. (где-то после своих именин, праздновавшихся в день преподобных Сергия и Германа Валаамских – 28 июня по старому стилю) он писал митрополиту Литовскому Елевферию:«[...] о м[итрополите] Петре я имею все основания думать, что он не с оппозицией». Далее следовала уже набившая оскомину ссылка на Рязанского викария: «Прежде всего, мы имеем сообщения от лиц, живших с ним вместе и потом возвратившихся (е[пископ] Василий, напр[имер])». Этим дежурным аргументом, однако, Заместитель не ограничивался. «А потом, – писал он митрополиту Елевферию, – отсутствие в обращении какого-ниб[удь] письма от м[итрополита] Петра, где бы он одобрял оппозицию, выражал бы свою солидарность с ней и под[обное]. Если бы он желал это сделать, то, конечно, мог бы; п[отому] ч[то] он живет приблизительно в тех же условиях касательно переписки, а м[ожет] б[ыть], даже и лучших, чем м[итрополит] Кирилл. И уж, конечно, оппозиция не заставила бы себя ждать, раструбила бы на весь мир каждую строчку, если бы только м[итрополит] написал что-ниб[удь] подобное».

Логика в аргументации митрополита Сергия была: действительно, писем в поддержку оппозиции Местоблюститель, в отличие от митрополита Кирилла, не писал. Однако его рассуждения порождали встречный вопрос: если митрополит Петр «живет приблизительно в тех же условиях касательно переписки, а может быть, даже и лучших, чем митрополит Кирилл», то почему сам Заместитель не предпринимает никаких попыток войти с ним в переписку, тем более что митрополиту Кириллу он (митрополит Сергий) в сентябре 1929 г. письмо послал и затем получил от него ответ. Объяснение этому нежеланию Заместителя входить в контакт с Местоблюстителем было простое. Митрополит Сергий не был столь наивен, чтобы всерьез думать, что митрополит Петр солидарен с его политикой. Естественно, он не был заинтересован в том, чтобы несогласие с ним Местоблюстителя как-то обнаруживалось, поэтому и не искал с ним связи. Отчасти митрополит Сергий признавал это и в письме митрополиту Елевферию. «Я не хочу сказать, – писал он, – что м[итрополит] Петр во всем со мной солидарен и приветствует каждый мой шаг (у нас с ним переписки нет). Но одно дело критиковать мою деятельность, считать то или другое распоряжение ошибочным или даже вредным, и совсем другое – солидаризироваться с раскольниками. В свое время мы могли критиковать действия и м[итрополита] Петра, и покойного Св[ятейшего] Патриарха, но общения с ними не порывали».

Здесь уже логика митрополиту Сергию очевидным образом изменяла. Те самые «мы», которые в свое время могли критиковать Местоблюстителя, а еще ранее Патриарха, находились по отношению к ним в подчиненном положении, что определяло и значение их критики. Митрополит Петр подчиненным митрополита Сергия вовсе не был, наоборот, Заместитель был подчиненным Местоблюстителя, и столь пренебрежительное отношение к позиции Первоиерарха, пусть даже и сосланного, едва ли могло иметь какое-то оправдание. Митрополит Сергий полноценным Первоиерархом считал самого себя и утверждал, что мнение митрополита Петра с канонической точки зрения неважно. «Возможное же несогласие м[итрополита] Петра с моими действиями, – писал Заместитель Литовскому митрополиту, – отнюдь меня не связывает и не отнимает канонической силы от моих распоряжений. Сдавая мне все свои права и обязанности Местоблюстителя (точнее и. д. Патриарха), Владыка м[итрополит] Петр не ограничил меня никакою специальною инструкциею (одно ограничение: поминовение имени Местоблюстителя по церквам должно оставаться обязательным). Значит, действовать я обязан на свой страх и под свою ответственность, не оглядываясь ни на кого и не прикрываясь ничьим именем. Да иначе и быть не может при данных условиях. Однако, повторяю, я только допускаю возможность несогласия со мною м[итрополита] Петра и не имею никаких оснований думать, чтобы м[итрополит] Петр и на самом деле был со мною несогласен»¹²³¹. Последнее утверждение митрополита Сергия (про «никаких оснований») было явно натянутым. Уже сам по себе факт продления срока ссылки митрополиту Петру в 1928 г. давал основания думать о том, что Местоблюститель вовсе не солидарен с угодной власти политикой Заместителя. Спустя непродолжительное время появились и еще более веские основания говорить о несогласии митрополита Петра с действиями митрополита Сергия. Митрополит Елевферий, однако, настолько проникся аргументацией митрополита Сергия, что впоследствии писал митрополиту Антонию: «[...] и сам Местоблюститель, состоя в Церкви, в силу свободной передачи церковной власти Высокопреосвященнейшему м[итрополиту] Сергию, так сказать, подчиняется ему, правильнее, принимает все его распоряжения по управлению Церковью, пока фактически он не воспримет на себя эту власть»¹²³².

Такая перевернутая логика, однако, удовлетворяла далеко не всех. Крайне самоуверенный тон заявлений Заместителя подвигал его оппонентов к весьма нелестным для него предположениям. Так, епископ Иоасаф (Удалов) писал епископу Дамаскину (Цедрику) в ноябре 1929 г.: «А относительно м[итрополита] П[етра] он (митрополит Сергий – свящ. А. М.), очевидно, договорился с кем следует, ибо во всех своих выступлениях он совершенно игнорирует возможность его воскрешения. Ведь теперь так часто говорят, что в наш век чудес не бывает!»¹²³³ В действительности договариваться, «с кем следует», Заместителю не было ни смысла, ни необходимости. Скорее всего, ему «прозрачно намекнули», что участь Местоблюстителя решена окончательно и бесповоротно. Что чувствовал при этом митрополит Сергий, нам знать не дано, но в любом случае представлять его себе каким-то коварным злодеем, монстром церковной истории было бы несправедливой предвзятостью. Он, очевидно, был властолюбив – с молодости эту слабость выдавали его поступки, и теперь, достигнув власти, он с высоты своего положения не умел адекватно оценить происходившее «внизу». Можно задать риторический вопрос: а кто из стремившихся к власти, достигнув ее, умеет сохранить трезвый взгляд? Поведение митрополита Сергия в отношении митрополита Петра было, конечно, далеко от корректности, от того, казалось бы, естественного уважения, почтительности, которые должны были оставаться в сердце при одной мысли об исповеднической стойкости, о страданиях отказавшегося от компромисса Местоблюстителя.

Епископ Дамаскин, в переписке с которым состоял епископ Иоасаф, тогда предпочитал не сетовать, а действовать: не ждать «чудесного воскрешения» (то есть освобождения) митрополита Петра, а обратиться за разрешением всех недоуменных вопросов к самому заключенному Местоблюстителю, снарядив для этого специального гонца в Хэ. Замысел подобного рода миссии епископ Дамаскин вынашивал как минимум с начала 1929 г., о чем советовался с рядом близких ему архиереев. В основном, это был тот же круг епископов, которые были близки в 1925 г. и митрополиту Петру и которые тогда же все почти вместе с ним были арестованы. Все они весьма негативно отнеслись к той политике, которую стал проводить с 1927 г. митрополит Сергий, хотя взгляды на то, каким может быть выход из сложившегося положения, у них отличались. Так, например, архиепископ Николай (Добронравов), которому епископ Дамаскин сообщил о своем плане отправить гонца в Хэ, отнесся к этой идее весьма скептически. «Не ждите ответа и от Местоблюстителя, – писал архиепископ Николай епископу Дамаскину в конце 1929 г. – Помнится, зимою я Вам писал, что едва ли полезно послание кого-либо к м[итрополиту] П[етру]. Рассудите сами: Вы для м[итрополита] П[етра] человек неизвестный. М[итрополит] П[етр] – человек вообще очень осторожный, еще более осторожен в настоящее время, потому что находится, как Вам хорошо известно, под самым строгим надзором. Ведь он мог подумать, что приезд к нему неизвестного человека есть злостная провокация»¹²³⁴.

Епископ Дамаскин, однако, не считал, что отправление гонца к митрополиту Петру – безнадежное дело. Письма митрополита Кирилла, показывавшие митрополита Сергия как узурпатора церковной власти, настоятельно побуждали выяснить точку зрения самого Местоблюстителя на объем прав его заместителя и вообще в отношении, как он выражался, «творимого митрополитом Сергием и его окружением беззакония». «Что же нам остается делать при настоящих условиях? – восклицал епископ Дамаскин в письме близкому ему священнику Иоанну Смоличеву, которое затем рассылал и другим своим знакомым. – Если бы Господь внушил мужество Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Петру после ознакомления с положением сказать свое авторитетное слово против чинимого беззакония, если бы он просто аннулировал все беззаконные деяния митрополита Сергия, лишил его полномочий, то весь вопрос этим был бы исчерпан. Тогда, в случае неподчинения сим решениям, на противной стороне осталась бы небольшая группа, в коей все увидели бы знакомых уже нам прежде живоцерк[овных] обновленческих деятелей.

А если митрополит Петр в своем заточении не имеет еще ясного представления о создавшемся положении и поэтому не сможет сказать решающего слова?» – вопрошал Глуховский епископ¹²³⁵. Свою главную задачу епископ Дамаскин видел в тот момент именно в том, чтобы помочь Местоблюстителю в его заточении получить ясное представление о создавшемся положении. Весной 1929 г. отважным Черниговским викарием был произведен сбор необходимых средств (дорога была не близкая), и в мае «паломник» от Глуховского епископа отправился на тобольский север. Как удалось установить в новейших исследованиях, этим первым (но не последним) гонцом в Хэ был диакон Черниговской епархии Кирилл Цокот¹²³⁶. Он доставил Местоблюстителю подборку наиболее значимых церковных документов последних двух лет, выпущенных как митрополитом Сергием и его сторонниками, так и его оппонентами (всего 22 документа). «Я представил туда полную картину самого разнообразного материала, послал и копии Сергиевских распоряжений и обращений», – так характеризовал отправленное в Хэ епископ Дамаскин в письме близкому человеку¹²³⁷.

Вопреки опасениям, диакон Кирилл смог добраться до митрополита Петра, передать ему документы и благополучно вернуться назад. ОГПУ оказалось тогда не на высоте. Впрочем, позднее труженики госбезопасности свое узнали. Киевский протоиерей Димитрий Иванов в 1931 г. показал на следствии о епископе Дамаскине: «Он написал подробный доклад, в котором объективно описывал положение церковных дел, возникновение разных группировок, изложил мотивы своего несогласия с линией м[итрополита] Сергия, главным образом, с его административными распоряжениями вопреки канонам, приложил, кажется, 4 документа, разные листовки, распоряжения м[итрополита] Сергия и послал какого-то ходока для информации. Документы были переданы, но полного ответа получить он не мог по каким-то обстоятельствам, которые заставили этого ходока возвратиться, не дождавшись полного ответа, так как м[итрополит] Петр не мог освоиться так быстро с доставленным материалом, только словесно было высказано согласие с точкой зрения епископа Дамаскина»¹²³⁸.

Диакон Кирилл вернулся к епископу Дамаскину только в августе 1929 г. По его возвращении Глуховский епископ писал кому-то из близких: «Паломник наш благополучно все сдал, уже вернулся с ответом пока на словах, а на бумаге получится вскоре. Все, мною посланное, оказалось там совершенной новостью. Сразу ответа нельзя было послать по обстоятельствам чисто внешнего характера. Посланный говорит, что после ознакомления дедушка (митрополит Петр – свящ. А. М.) говорил о положении и дальнейших выводах из него почти моими словами»¹²³⁹.

В письме митрополиту Сергию от 14 октября 1929 г. епископ Дамаскин, вопреки всем заявлениям Заместителя о поддержке его митрополитом Петром, писал ему о несогласии Патриаршего Местоблюстителя с принятым им курсом церковной политики как об общеизвестном факте. Там же Глуховский святитель писал Заместителю: «Мы получали распространяемые Вашим синодом такие, напр[имер], письма, как письмо епископа Василия, правдивость коего митрополит Петр с возмущением отрицает»¹²⁴⁰.

Сведения о настроении Местоблюстителя, полученные епископом Дамаскином, быстро распространились в кругах «правой» оппозиции. Приезжавший к нему протоиерей Григорий Селецкий, выполнявший роль связного между украинскими и петроградскими оппозиционерами Заместителю, писал 17 сентября 1929 г. митрополиту Иосифу (Петровых): «Исполняю просьбу Высокопреосвященнейшего архиепископа Димитрия (Любимова – свящ. А. М.) и письменно излагаю те сведения, какие мне сообщил находящийся в ссылке еп[ископ] Дамаскин. Ему удалось наладить сношения с митроп[олитом] Петром, послав через верного человека полную информацию обо всем происходящем в Русской Церкви. Через этого посланного м[итрополит] Петр устно передал следующее:

Вы, епископы, должны сами сместить м[итрополита] Сергия.

Поминать м[итрополита] С[ергия] за богослужением не благословляю.

Киевский акт так наз[ываемого] “малого собора епископов Украины» об увольнении 16 епископов от занимаемых ими кафедр считает недействительным.

Письмо еп[ископа] Василия (Рязанского викария) сообщает неправду.

На вопросы отвечу письменно»¹²⁴¹.

Г. А. Косткевич в своем очерке также не обошел стороной события 1929 г., связанные с митрополитом Петром и епископом Дамаскином (примечательно, что плагиатор Дейбнер о них предпочел умолчать). «М[итрополит] Петр через еп[ископа] Дамаскина, которому удалось войти с Местоблюстителем в непосредственное общение, передал, что он осуждает решительно деятельность м[итрополита] Сергия и его Синода, считает, что м[итрополит] Сергий превысил данные ему полномочия, и благословляет соборное выступление епископов против м[итрополита] Сергия. Сам он, м[итрополит] Петр, по обстоятельствам своего положения лишенный возможности непосредственно вмешаться в церк[овные] события и аннулировать полномочия м[итрополита] Сергия, ждет лишь для этого выступления епископата»¹²⁴². Все это, однако, было небеспристрастной (хотя и небеспочвенной) интерпретацией позиции Местоблюстителя, пересказом его слов, дошедших через третьи руки. Хотя он и сказал гонцу, что на вопросы ответит письменно, но недели шли, а ответа не было...

В следственном деле епископа Димитрия (Любимова) сохранилась открытка, собственноручно написанная митрополитом Петром в июле 1929 г. и отправленная им в Ленинград одному своему знакомому (некоему А. Д. Кочеткову). Эта открытка, как и приведенное ранее письмо митрополита Петра из ссылки епископу Серафиму (Звездинскому), хорошо характеризует как внешнее положение Местоблюстителя, так и его внутреннее настроение: «Возлюбленный о Господе брат Андрей Дорофеевич. Сердечно благодарю за помощь и благопожелания, выраженные в Вашем письме. Сам Господь вознаградит Вас сторицею. Три зимы провел среди тяжелых полярных климатических условий, которые разрушают здоровье, отнимая последние силы. Остается еще пробыть 1,5 года. Благодарю Господа, что не покидает меня бодрость духа и помогает побеждать все невзгоды моей жизненной обстановки. Во всем полагаюсь на волю Божию и главную заботу полагаю не в том, чтобы пользоваться внешним благополучием, а в том, чтобы быть славным у Владыки Христа – хранить веру и блюсти Его св. Церковь. Прошу и Вас всех неуклонно идти тем путем, который указует Церковь, а главное, сторониться современных церковных течений. Воздохните обо мне пред Казанской Божией Матерью, в храме которой я любил молиться. Шлю Вам свое первосвятительское благословение.

Ваш сомолитвенник М[итрополит] Петр»¹²⁴³.

Обращает на себя внимание фраза: «Прошу и Вас всех [...] сторониться современных церковных течений». Какие течения имелись в виду? Понятен призыв сторониться обновленчества и григорианства. Сторонник митрополита Иосифа дополнил бы этот список сергианством, а сторонник митрополита Сергия, наоборот, иосифлянством. То, что открытка митрополита Петра оказалась в следственном деле епископа Димитрия, говорит в пользу того, что корреспондент Местоблюстителя (А. Д. Кочетков), был ближе к иосифлянам, чем к сергианам. Но можно ли понимать первосвятительское благословение в конце письма как благословение петроградской оппозиции Заместителю? Опять же, оставалось широкое поле для различных интерпретаций.

Впрочем, очевидно, что в доступной перлюстрации открытке митрополит Петр мог выражаться только намеками. Епископ Дамаскин напряженно ждал ответа Местоблюстителя на поставленные им вопросы, но неясно было, сможет ли митрополит Петр, если он и подготовил такой ответ, его отправить. Как бы он это сделал? Послал бы письмо по почте? Тогда, скорее всего, его получателем оказалось бы ОГПУ. Нужен был более надежный канал связи, и епископ Дамаскин это прекрасно понимал. Где-то, видимо, в конце лета 1929 г. он решил отправить в Хэ еще одного гонца, тем более, что с минувшей весны на свет появился еще целый ряд церковных документов, с которыми также надлежало ознакомить Местоблюстителя (так, чрезвычайно важное письмо митрополита Кирилла от 15 мая, по всей видимости, в первую посылку документов не попало). Новым посланником Глуховского епископа, как установлено новейшими исследованиями, стала монахиня Ирина (Бурова). Ее миссия, однако, оказалась менее успешной, чем аналогичная поездка диакона Кирилла Цокота. Монахиня Ирина была арестована, впрочем, как и сам епископ Дамаскин. В составленном сотрудниками ОГПУ «Списке объектов, имеющих связь с арестованным епископом Цедрик-Дамаскиным» (следователю трудно было разобрать, где здесь имя, а где фамилия), о монахине Ирине было сказано: «Бурова Ирина Михайловна, монашка, [...] занималась распространением провокационных слухов, являлась в качестве связиста ссыльного епископата. Летом с[его] г[ода] посетила Дамаскина, от коего получила пакет для передачи ссыльному Петру Крутицкому. Арестована Тобольским окр[ужным] отделом ОГПУ»¹²⁴⁴.

Из этого документа не ясно, была ли монахиня Ирина арестована на пути в Хэ или уже обратно, иными словами, успела ли она доставить Местоблюстителю полученный ею от епископа Дамаскина пакет или нет. Скорее всего, у митрополита Петра монахиня Ирина все-таки побывала. Во всяком случае, с майским письмом митрополита Кирилла, которое должно было быть в ее пакете, Местоблюститель, как видно из дальнейшего, ознакомился (и не просто ознакомился, а близко воспринял ряд его положений). Рискованное мероприятие, организованное Глуховским епископом, в целом достигло своей цели: информацию о развернувшихся в Церкви спорах митрополит Петр получил. Только сам епископ Дамаскин его письменного ответа на свои вопросы, как и предсказывал ему архиепископ Николай (Добронравов), не дождался.

Можно предположить, что Местоблюститель не спешил с письменным изложением своих взглядов на происходившее не только лишь «по обстоятельствам чисто внешнего характера». И находясь в ссылке в Обской губе, возле Полярного круга, митрополит Петр не переставал осознавать свое положение как высокоответственное и не мог руководствоваться в деле принятия важнейших для Церкви решений эмоциями, которые неизбежно возникали при ознакомлении с документами, характеризующими положение Церкви и политику Заместителя Местоблюстителя. Митрополит Петр должен был думать, прежде всего, не об ответе самоотверженному епископу Дамаскину, а о том, как в тяжелейших условиях изменить общую внутрицерковную ситуацию к лучшему. Нельзя не учитывать и то, что на Местоблюстителе лежал груз ответственности за выдвижение замещавшего его митрополита Сергия, и он не мог просто взять и переступить через собственное завещание декабря 1925 г., не попытавшись прежде оказать воздействие на того, кому доверился тогда. В итоге митрополит Петр принял решение написать письмо не епископу Дамаскину или кому-то еще, недоумевавшему по поводу деятельности Заместителя, а самому митрополиту Сергию, с тем, чтобы тот упразднил сами поводы к этим недоумениям.

Изначально обращение Местоблюстителя к своему заместителю в декабре 1929 г. не предполагало обнародования, по форме оно имело характер частного письма. Но по своему принципиальному значению это письмо является одним из важнейших церковных документов 1920-х гг., сопоставимым по своей значимости с антиобновленческим посланием митрополита Петра июля 1925 г. Только оценить его значение оказалось возможным далеко не сразу. Обстоятельства сложились так, что широкую известность этот документ получил лишь спустя шестьдесят с лишним лет, причем поначалу – в несколько искаженном виде.

«Ваше Высокопреосвященство! Простите великодушно, если настоящим письмом я нарушу душевный покой Вашего В[ысокопреосвященст]ва, – начинал свое письмо Местоблюститель. – Мне сообщают о тяжелых обстоятельствах, складывающихся для Ц[ерк]ви в связи с переходом границ доверенной Вам церк[овной] власти». С удивительным смирением, почтительностью, даже испрашивая прощения, митрополит Петр всё же с первых строк своего письма недвусмысленно указывал своему заместителю на превышение власти последним. «Очень скорблю, – писал далее Местоблюститель, – что Вы не потрудились посвятить меня в свои планы по управлению Ц[ерко]вью. А между тем Вам известно, что от местоблюстительства я не отказывался и, следовательно, высшее церк[овное] управление и общее руководство церк[овной] жизнию сохранил за собою. В то же время смею заявить, что званием заместителя Вам предоставлены полномочия только для распоряжения текущими делами, быть только охранителем существующего порядка»¹²⁴⁵.

Митрополит Петр, таким образом, показывал практически такое же понимание объема полномочий Заместителя, как и митрополит Кирилл, епископ Дамаскин и другие представители антисергиевской оппозиции: призвание митрополита Сергия – «быть только охранителем существующего порядка» и не более того. Можно вспомнить, что именно такое положение трактовалось ревностными сторонниками Заместителя, такими как епископ Максим (Руберовский), не иначе, как «злостная инсинуация», «корень зла», «нелепое обвинение» против митрополита Сергия¹²⁴⁶. Как выяснялось из письма Местоблюстителя, волеизъявление которого и было единственным источником властных полномочий Заместителя, нелепыми, в действительности, были рассуждения самого епископа Максима и ему подобных апологетов митрополита Сергия.

«Я глубоко был уверен, – продолжал митрополит Петр, – что без предварительного сношения со мною Вы не предпримете ни одного ответственного решения. Каких-либо учредительных прав я Вам не предоставлял, пока состою Местоблюстителем и пока здравствует м[итрополит] Кирилл, а в то время был жив и м[итрополит] Агафангел. Поэтому же я и не счел нужным в своем распоряжении о назначении кандидатов в заместители упомянуть об ограничении их обязанностей». Митрополит Сергий неоднократно обыгрывал в своих интересах факт отсутствия ограничительной оговорки в завещании Местоблюстителя от 6 декабря 1925 г. Митрополит Петр давал простое объяснение этому факту: «Для меня не было сомнений, что заместитель прав восстал не заменить Местоблюстителя, а лишь заместить, явить собою, так сказать, тот центральный орган, через который Местоблюститель мог бы иметь общение с паствой. Проводимая же Вами система управления не только исключает это, но и самую потребность в существовании Местоблюстителя. Таких Ваших шагов церк[овное] сознание, конечно, одобрить не может» ¹²⁴⁷.

Действительно, учрежденный митрополитом Сергием Синод во главе с Председателем в его собственном лице был вполне самодостаточным органом церковного управления, Местоблюститель становился как бы и не нужным. На это ранее обращал внимание и митрополит Кирилл. В июне 1929 г. он писал епископу Дамаскину: «Призвание м[итрополита] Сергия к заместительству вовсе не в том заключалось и заключается, чтобы заменить своею персоною м[итрополита] Петра, но лишь заместить его, дать собою тот общедоступный центр, то место, через которое мысли, желания и руководственные указания м[итрополита] Петра, как Местоблюстителя, могли бы проникать в среду церковную»¹²⁴⁸. Надо полагать, что это письмо епископ Дамаскин также отправил митрополиту Петру. Как видно, Местоблюститель в вопросе о предназначении Заместителя был с Казанским митрополитом совершенно солидарен. Единство взглядов двух святителей простиралось вплоть до использования ими одинаковых выражений («не заменить, но лишь заместить»). Неоспоримо, таким образом, выясняется, кто был прав в полемике митрополитов Кирилла и Сергия о границах переданной последнему власти. Понятно и то, почему Заместитель, очевидно, догадывавшийся о настроении хэнского изгнанника, совсем не стремился передать ему на суд свой спор с митрополитом Кириллом и высокопарно отговаривался евангельскими цитатами.

«Не допустил я оговорок, ограничивающих обязанности заместителя, – разъяснял далее Местоблюститель, – и по чувству глубокого уважения и доверия к назначенным кандидатам и, прежде всего, к Вам, имея в виду при этом и Вашу мудрость». Митрополит Петр указывал, таким образом, на свое доверие митрополиту Сергию, которое тот, как видно, не оправдал. «Мне тяжело перечислять все подробности отрицательного отношения к Вашему управлению, о чем раздаются протесты и вопли со стороны верующих, от иерархов до мирян. Картина церк[овного] разорения изображается потрясающая. Долг и совесть не позволяют мне оставаться безучастным к такому прискорбному явлению. Побуждаюсь обратиться к Вашему В[ысокопреосвященст]ву с убедительнейшей просьбой исправить допущенную ошибку, поставившую Ц[ерко]вь в унизительное положение, вызвавшую в ней раздоры и разделения, и омрачившую репутацию ее предстоятелей; равным образом прошу устранить и прочие мероприятия, превысившие Ваши полномочия».

Митрополит Петр не указывал на какое-то конкретное действие митрополита Сергия, которое поставило Церковь в унизительное положение и вызвало в ней раздоры и разделения, очевидно, имея в виду весь комплекс мероприятий Заместителя, проводимых им с 1927 г., на которые он никем не был уполномочен. Сосланный Местоблюститель оценивал политику Заместителя как ошибку и убедительнейше просил ее исправить. Показательно, что свое обращение к митрополиту Сергию митрополит Петр облекал не в жесткую директивную форму, а пытался воздействовать на Заместителя нравственно. Он понимал, что административный тон не достигнет цели, и стремился воздействовать на митрополита Сергия добром, не теряя уважения и доверия, аппелируя к его совести и мудрости.

Конечно, митрополит Петр не мог не понимать, что за действиями Заместителя, в результате которых Церковь оказалась в унизительном положении, стояла богоборческая власть. Церковная «легализация по-лубянски» навязывалась и ему. Он ее отверг, за что и оказался в приполярной глуши. Его стремление повлиять на Заместителя, принявшего условия Тучкова, могло быть расценено властью как акт злостной контрреволюции. Понимая это, митрополит Петр попытался упредить в своем письме обвинение в нелояльности власти. «С моей стороны, – писал он, – как Первостоятель Ц[ерк]ви, призываю всех священнослужителей и церк[овньгх] деятелей проявить во всем, что касается гражданск[ого] законодательства и управления, полную лояльность. Они обязаны беспрекословно подчиняться правительств[енным] распоряжениям, если последние не нарушают св. веры и вообще не противны христианской совести; не должны заниматься какою-либо противоправит[ельственной] деятельностью, не должны выражать ни в храмах, ни в частных беседах ни одобрения, ни порицания [...] и вообще вмешиваться в дела, не относящиеся к Ц[ерк]ви».

Митрополит Петр, как ранее и Патриарх Тихон, продолжал стоять на позиции церковной аполитичности и полагал, что никакой контрреволюцией Церковь и не занимается. «Смею, однако, надеяться, – продолжал он в своем письме, – что действительность едва ли может указать среди представителей епископата и клира случай подобной нелояльности. Ни в мое непосредственное управление, ни после не было слышно ни об одном политич[еском] преступлении со стороны дух[овных] лиц. Если бы эти преступления имели место, то, надо полагать, виновные подверглись бы гласному судебн[ому] процессу, но на судах политич[еских] преступников не упоминается о представителях духовенства. Я охотно готов признать, что и само Правительство давно уже убедилось в аполитичности Правосл[авной] Ц[ерк]ви»¹²⁴⁹.

В действительности, никакой аполитичности Православной Церкви большевистское правительство не признавало. Здесь крылось коренное различие понимания «контрреволюции» представителями двух миров. С точки зрения большевиков, Церковь сама по себе была явлением политическим и контрреволюционным, сколь бы ни были лояльными советской власти ее представители. Для Тучкова, например, даже А. И. Введенский, готовый исполнить его любое поручение, был «контрреволюционный тип» (уже потому, что «поп») ¹²⁵⁰. Но, по убеждению митрополита Петра и всех, кто был с ним единомышлен, Церковь в лице представителей епископата и клира никакой противоправительственной деятельностью не занималась и обвинения ее в ней совершенно недобросовестны. Это убеждение не могло не определять и отношение к Сергиевской июльской декларации, в которой эти обвинения признавались справедливыми. «И Вы, В[аше] В[ысокопреосвященст]во, – обращался митрополит Петр к митрополиту Сергию, – можете себе представить, с каким воплем ужаса должны отнестись священнослужители, особенно томящиеся в тюрьмах и ссылках, к голословному заявлению Вашему о “словах и делах», а затем и к постигшей многих горькой участи».

Таким образом, ключевой документ Заместителя характеризовался Местоблюстителем, как вызывающий «вопль ужаса», а вовсе не одобрение, как это пытались представить апологеты митрополита Сергия. По этому поводу митрополит Петр не мог обойти стороной и проблему доклада епископа Василия (Беляева), о чем уже было ранее сказано: «Между прочим, мне пишут, что еп[ископ] Василий от моего имени представил Вам доклад. Должен заявить, что ни ему, ни другому моему сожителю X. я не давал никаких поручений, касающихся церк[овных] дел».

«О себе лично, – писал митрополит Петр в завершении письма, – скажу, что я прошел все виды страданий, какие можно себе представить. Казалось бы, что у меня одно время года – время скорби. Но Господь, видимо, не оставляет меня. Он поддерживает мои силы, ослабляемые тяжелыми условиями изгнания, и вносит в душу успокоение, которое если и отравляется, то только болью о Церкви». Подписал свое письмо Заместителю Патриарший Местоблюститель как его «Высокопреосвященства покорный слуга» (но не «послушник», как было представлено в искаженном варианте)¹²⁵¹.

Как потом указывал митрополит Петр, свое декабрьское письмо он отправил митрополиту Сергию как заказное по его московскому адресу¹²⁵², что должно было служить определенной гарантией его получения Заместителем, хотя и допускало возможность его перлюстрации. Впрочем, рассчитывать на сохранение содержания письма втайне от власти и не приходилось, так как понятно было, что канцелярия Патриархии контролировалась ОГПУ. Кроме того и реакция митрополита Сергия на письмо предполагалась совершенно явная, меняющая установившийся в 1927 г. характер церковно-государственных отношений. Каким, однако, образом Заместитель в тех условиях, в которые он себя поставил, смог бы исправить допущенную им ошибку, не ясно, тем более что признавать свои ошибки митрополиту Сергию было не совсем свойственно. Проще было вообще на письмо митрополита Петра никак не реагировать.

Между тем, ситуация усугублялась, и история с отмеченным Местоблюстителем в декабрьском письме «голословным заявлением» Заместителя о «словах и делах», вскоре имела печальное продолжение. 16 февраля 1930 г. в газете «Известия» было опубликовано якобы данное митрополитом Сергием и членами его Синода интервью представителям советской печати, в котором от лица Заместителя заявлялось, что «гонения на религию в СССР никогда не было и нет». На вопрос: «Верно ли, что священнослужители и верующие подвергаются репрессиям за свои религиозные убеждения, арестовываются, высылаются и т. д.?» – был дан ответ: «Репрессии, осуществляемые советским правительством в отношении верующих и священнослужителей, применяются к ним отнюдь не за их религиозные убеждения, а в общем порядке, как и к другим гражданам, за разные противоправительственные деяния. [...] К сожалению, даже до сего времени некоторые из нас не могут понять, что к старому нет возврата и продолжают вести себя как политические противники советского государства»¹²⁵³.

Сейчас уже установлено, что никакого интервью представителям советской печати митрополит Сергий в действительности не давал, а текст и вопросов, и ответов был подготовлен, в соответствии с решением Политбюро, лично И. В. Сталиным, В. М. Молотовым и Е. М. Ярославским¹²⁵⁴. Причастность Заместителя к «интервью» сводилась к тому, что он его не опровергал и тем самым авторизовывал опубликованный в «Известиях» текст. Из этого текста, однако, в еще большей степени, чем из июльской декларации 1927 г., вытекало моральное отречение митрополита Сергия от митрополита Петра. Местоблюститель, согласно идее, выраженной в «интервью», был первым из тех, кто «вел себя как политический противник советского государства» и был наказан за свои «противоправительственные деяния».

Обновленческий «архиепископ» Николай Платонов в написанной им для ОГПУ «Оценке интервью с митрополитом Сергием» по этому поводу заметил: «[Этот ответ] должен повлечь организационные выводы церковного порядка. Представление о Петре Крутицком как о политическом дельце, высказанное обновленцами на Соборе 1925 г., теперь нашло признание со стороны Сергиевского синода в том, что “священнослужители привлекаются к ответственности (в данном случае ссылка на несколько лет) за антиправительственные деяния». Зачем же политический преступник оставляется во главе организации, расписывающейся в своей лояльности к Соввласти, когда самое “имя его за богослужением» может толкать церковников, прикрывающихся верностью ему, на контрреволюционные организации и действия»¹²⁵⁵. Митрополит Сергий от предлагаемых Платоновым «организационных выводов церковного порядка» все же удержался (в противном случае, отличий между ним и обновленцами уже практически бы не осталось, разве только что в брачном вопросе).

Тем временем, митрополит Петр, не получив никакого ответа на свое декабрьское письмо, отправил в феврале 1930 г. митрополиту Сергию второе письмо. Общий смысл его был таким же, как и у первого, но тон – более мягким. (Номер «Известий» с пресловутым «интервью» Местоблюститель, очевидно, не получил. Иначе бы характер его письма был бы другим, поскольку даже вызвавшая «вопль ужаса» июльская декларация митрополита Сергия, по сравнению с февральским «интервью», смотрелась значительно более прилично.) «Я постоянно думаю, – писал митрополит Петр Заместителю, – о том, что Вы являлись прибежищем для всех истинно-верующих людей. Признаюсь, что из всех огорчительных известий, какие мне приходилось получать, самыми огорчительными были сообщения о том, что множество верующих остаются за стенами храмов, в которых возносится Ваше имя. Исполнен я душевной боли и о возникших раздорах вокруг Вашего управления и других печальных явлениях». Митрополит Петр допускал, что получаемые им сообщения могли быть пристрастными, но отмечал, что «известия о духовном смятении идут из разных мест и главным образом от клириков и мирян».

Местоблюститель предлагал Заместителю свое видение выхода из ненормальной ситуации: «[...] необходимо поставить церковную жизнь на тот путь, на котором она стояла в первое Ваше заместительство. Вот и благоволите вернуться к той, всеми уважаемой Вашей деятельности»¹²⁵⁶. На практике это означало, что митрополит Сергий должен распустить свой Синод и отказаться от проведенной им «легализации по-лубянски». Настоящей легализации, надо заметить, Нижегородский митрополит так и не получил, поскольку по советским законам для этого требовался «всероссийский съезд религиозного общества», то есть Собор, провести который Заместителю власти так и не дали ¹²⁵⁷. Митрополит Петр об этом знал, и ему могло казаться, что митрополит Сергий ничего не потерял бы в случае отказа от своего и канонически, и юридически ущербного Синода, Церкви же такая мера дала бы успокоение. Тогда бы и к митрополиту Сергию вернулось бы всеобщее уважение, и он достойно бы продолжил бы управлять Церковью.

Местоблюститель желал именно изменения политики Заместителя, а не его полного отстранения. «Я, конечно, далек от мысли, что Вы решитесь вообще отказаться от исполнения возложенного на Вас послушания, – это послужило бы не для блага Церкви», – писал митрополит Петр митрополиту Сергию в февральском письме. Это, однако, не отменяло того глубокого сожаления, которое выражал Местоблюститель по поводу образа действий Заместителя: «Повторяю, что очень скорблю, что Вы не писали мне и не посвятили в свои намерения. Раз поступают письма от других, то, несомненно, дошло бы и Ваше. Пишу Вам откровенно, как самому близкому мне Архипастырю, которому многим обязан в прошлом и от святительской руки которого принял постриг и благодать священства»¹²⁵⁸.

В действительности, митрополит Сергий поставить церковную жизнь на тот путь, на котором она стояла в первое его заместительство, тогда уже не мог, даже если бы очень хотел. Этого бы не допустила власть. Его первое заместительство потому и кончилось, что власть насильственно пресекла тот путь церковной жизни, на котором она стояла. И второе заместительство митрополита Сергия оказалось возможным только потому, что он согласился изменить тому пути. Если бы он перестал исполнять требования власти, то оказался бы, наверное, где-нибудь недалеко от митрополита Петра, но Заместитель этого явно не хотел. Он мог бы, чтобы не оставаться марионеткой ОГПУ, под каким-нибудь благовидным предлогом (развивавшейся глухоты, например) вообще устраниться от дел, но этого не желал Местоблюститель (как, впрочем, и сам Заместитель). Причем путь церковной жизни это едва бы изменило. Скорее всего, Синод тогда бы просто избрал себе нового председателя, которого указало бы ОГПУ (митрополита Серафима «Лубянского», например, или кого-нибудь из «молодых, да ранних»). Лучше бы от этого Церкви не стало.

Митрополит Сергий предпочел ничего не менять, разве только что в его Синод, чтобы он чуть больше стал напоминать Синод, учрежденный Собором 1917 г., были введены еще временные члены, вызываемые от групп епархий. Впрочем, с письмами митрополита Петра эта реорганизация синодального управления вряд ли была связана.

Прошло еще примерно полгода. Никакой реакции Заместителя на письма Местоблюстителя так и не последовало. Тогда митрополит Петр, воспользовавшись представившимся случаем, вновь обратился к нему с первым своим письмом, сопроводив его следующей краткой запиской: «Высокопреосвященному Митрополиту Сергию. Долго не получаю сведений, достигли ли Ваших рук два моих заказных письма, отправленных по адресу: Сокольники, ул. Короленко, д. № 3/5, и что по ним предпринято, – собственно по первому письму, так как второе написано с тем, чтобы остановить Ваше внимание на этом письме. Копию последнего на всякий случай посылаю с оказией и прошу поглубже укоренить убеждение, что мое решение – предложить Вам исправить ошибку и устранить все мероприятия, превысившие Ваши полномочия, есть Богом благословенное и имеет обязательную силу. Патриарший Местоблюститель М[итрополит] Петр»¹²⁵⁹.

Тон этого, уже третьего письма весьма решительный. Можно гадать, стал бы Местоблюститель в качестве следующего шага предпринимать в отношении Заместителя административные меры? До этого, однако, дело не дошло: 17 августа 1930 г. Местоблюститель был вновь арестован и отправлен в тюрьму города Свердловска.

В подготовленной вскоре после этого сводке Секретного отдела ОГПУ «об антисоветской деятельности политических партий и церковников за время с 20 августа по 1 сентября 1930 г.» было сказано: «Вокруг административно высланного митрополита Петра Полянского, проживающего на Урале, образовалась группировка. Наиболее влиятельны в группировке черносотенцы: архиепископ Амвросий Полянский и профессор-церковник Попов. Последние (оба) отбывают ссылку после заключения в концлагере. Под их влиянием митрополит Петр решил потребовать от своего заместителя митрополита Сергия отчет о политической деятельности последнего, ставя ему в вину “соглашательскую» по отношению к советской власти политику. Подготавливалось увольнение Сергия, взамен которого намечался целый список кандидатов (на случай ареста кого-либо из них). Приняты меры к ликвидации группировки. Митрополит Петр переводится в изолятор»¹²⁶⁰. Стоит отметить, что до этого в обзорах политического состояния СССР, регулярно предоставлявшихся Лубянкой Кремлю, церковная тематика уже давно (с 1929 г.) не фигурировала, и даже имя митрополита Сергия в них перестало встречаться. Заметно было явное падение внимания к Церкви большевистских вождей: видимо, этот «классовый враг» казался уже достаточно разложенным изнутри («соглашательская» политика митрополита Сергия принесла свои плоды) и уже не столь опасным для «завоеваний пролетарской революции». Но оказалось, что «черносотенцы» во главе с митрополитом Петром лишь «затаились» и из своей приполярной глуши готовили новое выступление: требование от митрополита Сергия «отчета о политической деятельности» и его дальнейшее увольнение. Бдительные органы ОГПУ раскрыли этот «заговор», о чем в срочном порядке и доложили хозяевам. «Наиболее влиятельный в группировке черносотенцев» епископ Амвросий был при этом для пущей важности указан как архиепископ.

Отмеченное в сводке «влияние» на митрополита Петра епископа Амвросия было намеренно преувеличено. Это видно из дальнейших действий самого ОГПУ. Как «наиболее влиятельного черносотенца» епископа Амвросия бы следовало немедленно арестовать, но это произошло только в июле 1931 г. При этом ни в протоколе допроса епископа Амвросия, ни в обвинительном заключении о его контактах с митрополитом Петром ничего не говорилось¹²⁶¹. Возможно, что митрополит Сергий тоже, подобно ОГПУ, считал, что на Местоблюстителя решающее влияние оказывали его соседи по ссылке – епископ Амвросий и архиепископ Прокопий. Митрополит Петр пытался разубедить Заместителя в этом в своем письме ему от февраля 1930 г: «Не подумайте, Владыко, что в центре моего внимания находятся суждения моих соседей – Архипастырей». Далее следовала уже цитированная фраза про их письмо исключительно из одних приветствий, после чего митрополит Петр отмечал: «Затем, около уже года, ничего о них не слышу»¹²⁶². Есть все основания полагать, что гораздо большее, чем соседи-архипастыри, воздействие на Местоблюстителя оказал через своих гонцов епископ Дамаскин, но рапортовать кремлевскому начальству об организованной им миссии, которую ОГПУ первоначально проворонило, никак было нельзя. Поэтому решено было выставить на первый план «архиепископа Амвросия Полянского и профессора-церковника Попова». Последнего, кстати, тоже арестовали только в феврале 1931 г., дали довольно мягкий приговор, а в 1932 г. и вовсе позволили ему вернуться в Москву – с «наиболее влиятельными черносотенцами» так не поступали. В целом из всего сентябрьского донесения Лубянки в Кремль соответствовало истине лишь то, что митрополит Петр переводился в изолятор.

Во внешнем мире про новый арест Местоблюстителя мало кто узнал, многие продолжали думать, что он по-прежнему находился в Хэ. Спустя много лет, в 1960-е гг., митрополит Мануил (Лемешевский) писал: «Остаток жизни митрополит Петр провел в поселке на о. Хэ Обдорского района Тобольского округа. Находясь там, он составил “чин молебного пения о страждущем мире» и “чин краткого освящения воды с особой молитвой». Скончался в 1936 году»¹²⁶³. В действительности, последние семь лет своей жизни Патриарший Местоблюститель провел не в Хэ (который, как уже говорилось, располагался не на острове, а на берегу Обской губы) и скончался (не своей смертью) не в 1936-м, а в 1937 г. Что касается новых богослужебных последований, то, может быть, он их и составлял (непонятно, правда, как об этом узнал Преосвященный Мануил), но они, к сожалению, если и были, видимо, не сохранились.

28 ноября 1930 г. (спустя три с лишним месяца после ареста) начальником 2-го отделения Секретного отдела Полномочного представительства ОГПУ по Уралу в отношении митрополита Петра было начато следствие по обвинению в том, что, «находясь в ссылке, он среди окружающего населения вел пораженческую агитацию, говоря о близкой войне и падении Соввласти и необходимости борьбы с последней, а также пытался использовать церковь для борьбы с Соввластью»¹²⁶⁴. На следующий день за подписью заместителя полпреда ОГПУ по Уралу в Тобольск с грифом «сов. секретно» было послано предписание: «Вам надлежит срочно провести следствие и в процессе последнего раздобыть данные, уличающие Петра Полянского в сношениях с церковниками и попытках руководства церковью в антисоветском направлении. [...] Одновременно с этим арестуйте адмссыльного церковника профессора Попова Ивана Васильевича и группирующихся вокруг него церковников и следствием выявите характер его связи с Полянским, так как по имеющимся материалам в СО ОГПУ Попов имел тесную связь с Полянским за время нахождения его в ссылке и подталкивал последнего на активную а[нти]с[оветскую] работу»¹²⁶⁵.

Тогда же, 29 ноября 1930 г., следователем Костиным был допрошен и митрополит Петр, который показал: «Находясь в ссылке на Тобольском Севере в дела Управления церковью я не вмешивался. Был только один случай: я написал митрополиту Сергию письмо, в котором сообщил о дошедших до меня слухах о том, что в церкви происходят раздоры и разделения в связи с переходом им границ доверенной ему церковной власти и просил его все это устранить, одновременно просил в этом письме митроп[олита] Сергия довести до сведения предстоятелей церкви, клира и церковных деятелей о том, каковы должны быть их обязанности по отношению сов[етской] власти и ее распоряжений»¹²⁶⁶. Митрополит Петр явно имел здесь в виду свое декабрьское письмо 1929 г. Письмо это, очевидно, каким-то образом стало известно ОГПУ, и скрывать факт его написания не имело смысла.

12 декабря 1930 г. Костин предъявил митрополиту Петру обвинение по печально известной статье 58–10 (до той поры она Местоблюстителю еще не инкриминировалась, поскольку, когда в 1926 г. ему был вынесен приговор, ее еще не ввели в действие). Митрополит Петр обвинялся в «пораженческой агитации» и попытке «руководить церковниками, используя их церковные предрассудки для активной борьбы с Соввластью». Местоблюститель, как полагалось, подписался под этим нелепым обвинением, но добавил: «При сем считаю долгом заявить, что настоящее постановление построено на доносе, не отвечающем действительности»¹²⁶⁷.

Тем временем Тобольский окротдел ОГПУ, выполняя предписание вышестоящего начальства, выслал запрошенные «уличающие данные» на митрополита Петра. Один из тобольских священников (обновленец, скорее всего) показал: «При приезде в ссылку м[итрополит] Петр себя арестантом не считал, а считал митрополитом, главой церкви, и делал попытки управлять церковью и духовенством, вследствие чего Тобольское духовенство поминало его в церкви полным титулом («страшное» преступление, особенно в свете того, что полным титулом Местоблюстителя поминала вся Патриаршая Церковь и даже григориане! – свящ. А. М.). Он – Петр, зная о том, что его поминали в церкви, не только не принял никаких мер к прекращению этого, но своим поведением через церковников способствовал распространению слухов в массе религиозно настроенных версии, что советская власть гонит религию, выставляя себя мучеником за веру христову (так – свящ. А. М.), результатом чего было масса антисоветских выступлений»¹²⁶⁸. Аналогичные показания дал и другой тобольский священник: «Митроп[олит] Петр Крутицкий, находясь в ссылке, никогда не считал себя простым смертным, тем более арестантом или ссыльным, а наоборот, он широко среди населения и духовенства через монашку Храмухину, священника Федорина и вообще монашек популяризировал себя как заместителя патриарха Тихона, это он особенно подчеркивал, и заявлял даже так: “я заместитель патриарха, законный, а потому в любое время я без синода могу давать или отменять распоряжения единолично"»¹²⁶⁹. Заведующий складом обдорского рыбтреста показал, что митрополит Петр в проповеди к верующим говорил: «Мой преемник Сергий мне изменил, нарушил все наши планы, но когда я вернусь, направлю все дело, народ пойдет за мной»¹²⁷⁰. Последнее свидетельство, конечно, если соответствует действительности, весьма значительно, хотя, скорее всего, слова Местоблюстителя в нем переданы тенденциозно, и в такой резкой форме митрополит Петр о своем преемнике не говорил. Впрочем, то, что Местоблюститель оценивал политику Заместителя весьма критически, ясно было и без этого свидетельства.

14 января 1931 г. следователем Костиным была завершена работа над обвинительным заключением по делу митрополита Петра. Заключение гласило: «Настоящее дело возникло на основании ряда поступивших в органы ОГПУ сведений о том, что находившийся в адмссылке, сначала в Абалакском монастыре, а потом в местечке Хэ, Тобольского округа, б. заместитель патриаршего местоблюстителя Полянский (Крутицкий) Петр Федорович, высланный на Тобольский Север за антисоветскую деятельность, – ведет среди населения систематическую антисоветскую агитацию пораженческого характера, а также агитацию о том, что Советская власть производит гонение на религию, закрывает храмы, держит в изоляторах и тюрьмах духовенство, ссылает последнее в ссылку. Причем, используя в последнем случае религиозные предрассудки масс и свое звание патриаршего местоблюстителя, он старается руководить церковью и направлять ее действия на активную борьбу с Соввластью»¹²⁷¹.

В тот же день митрополиту Петру было объявлено об окончании следствия. На вопрос: «Чем желаете дополнить следствие?» – Местоблюститель ответил: «Я решительно заявляю о своей непричастности к тем действиям, в которых хотят меня обвинить граждане – действиям нелепым и детски-наивным. [...] Подобные суждения впадали бы в явные противоречия и с моими официальными обращениями к пастве с призывом ее, между прочим, к неуклонному выполнению гражданских обязанностей [...]. Я знаю, что совесть моя чиста и это побуждает меня просить о проявлении ко мне советской справедливости, учитывая при этом мою старость, обремененную болезнями, и продолжительную ссылку, протекавшую в тяжелых условиях полярной страны и чередовавшуюся неожиданными арестами в 1927 г. из Абалака в Тобольском изоляторе – три месяца и теперь в Свердловской тюрьме при ПП ОГПУ – шестой месяц»¹²⁷².

Митрополиту Петру давали понять, что способ облегчить его положение есть. Местоблюститель был для Русской Церкви символом ее внутренней непорабощенности безбожной власти. Власть стремилась лишить ее этого символа. Для этого митрополиту Петру, как и в 1926 г., предлагали отречься от местоблю- стительства. ОГПУ, видимо, полагало, что тем самым расчистится место митрополиту Сергию, никто больше не сможет в пику ему заявлять о сохранении своей принадлежности к Церкви через митрополита Петра, а не его временного уполномоченного, деление на «сергиан» и «антисергиан» обернется настоящим расколом. Митрополит Петр, однако, вовсе не считал, что в случае его ухода митрополит Сергий вправе будет автоматически воспринять местоблюстительские полномочия: оснований для этого не давали ни завещание Местоблюстителя на случай кончины от 5 декабря 1925 г., ни, тем более, завещание Патриарха от 7 января того же года. В патриаршем завещании, как известно, митрополит Сергий вообще не фигурировал, а в завещании митрополита Петра был указан лишь четвертым (за смертью митрополита Агафангела – третьим), после митрополитов Кирилла и Арсения. Зная о конфликте между митрополитами Сергием и Кириллом и о двойственной позиции митрополита Арсения (не отделяясь от Заместителя и формально состоя членом его Синода, он довольно критически относился к его деятельности и фактически оставался на положении вечно ссыльного в Средней Азии), можно было ожидать, что вопрос о местоблюстительстве в таких условиях не решится в Церкви ко всеобщему согласию, а спровоцирует в ней новые разделения. Вообще же, ни завещание митрополита Петра от 5 декабря 1925 г., ни написанное на следующий день, 6 декабря, не предусматривали случая отречения Местоблюстителя: в первом речь шла только о его возможной кончине, во втором – о невозможности отправлять обязанности. Следовательно, отречение митрополита Петра от должности потребовало бы от него нового распоряжения о преемстве власти, но к подобным актам, рожденным в тюрьме, отношение в Церкви и раньше было крайне настороженным, а в условиях 1931 г. такое распоряжение, независимо от своего содержания, вызвало бы самые полярные оценки и никого бы объединить не смогло.

«Смена Местоблюстителя, – писал 11 марта 1931 г. митрополит Петр преемнику Е. А. Тучкова И. В. Полянскому, который и обратился к нему с очередным предложением об отречении, – не повлечет ли за собой и смену его заместителя? Возможно, конечно, что мой преемник, если бы ему не пришлось непосредственно осуществлять свои обязанности, оставит заместителем то же самое лицо, это его право; но то, по моему мнению, несомненно, что исполнение обязанностей этим заместителем должно прекратиться одновременно с уходом замещаемого им лица, подобно тому, как по заявлению митр[ополита] Сергия с его уходом прекращает существование и учрежденный им синод. [...] Поверьте, что лично я ни на что не претендую. Я только желаю, чтобы мои действия были закономерные»¹²⁷³. В том же ключе митрополит Петр объяснял свою позицию и председателю ОГПУ В. Р. Менжинскому в письме от 27 марта 1931 г.: «Моя смена должна повлечь за собою и уход моего заместителя митрополита Сергия. [...] К такому обстоятельству я не могу отнестись равнодушно. Наш одновременный уход не гарантирует церковную жизнь от возможных трений, и, конечно, вина ляжет на меня. Поэтому в данном случае необходимо наше совместное обсуждение, равно как и совместное разъяснение вопросов в связи с моим письмом митрополиту Сергию, датированным декабрем 1929 г.»¹²⁷⁴

Таким образом, при всей мягкости и, может даже показаться, ненужной подобострастности своего тона (Местоблюститель обещал, например, Менжинскому «до конца своей жизни быть преданным пролетарскому Государству»¹²⁷⁵), митрополит Петр не шел ни на какие уступки «товарищам», как он именовал своих обер-истязателей, и не отказывался от вопросов, поднятых его декабрьским письмом Заместителю. При этом он подчеркивал, что в личном плане ничего против митрополита Сергия у него не было. «Будьте добры, – писал митрополит Петр своему однофамильцу из ОГПУ в марте 1931 г., – передать митр[ополиту] Сергию, за невозможностью мне самому это сделать, мой поклон и усердную просьбу, чтобы он вместе с митр[ополитом] Серафимом и архиеп[ископом] Филиппом, которым также кланяюсь, посодействовали моему освобождению. Убедительно прошу их защитить меня, еле движущегося старика. Я всегда был проникнут к митр[ополиту] Сергию чувством глубокого уважения и признательности, и мысль о каком-либо ухудшении наших взаимоотношений повергла бы меня в невыразимую скорбь»¹²⁷⁶. Митрополит Петр не знал, что архиепископ Филипп (Гумилевский), на чью помощь он также надеялся, сам в феврале 1931 г. был арестован за то, что в частном порядке опроверг содержание опубликованного в «Известиях» в феврале 1930 г. «Интервью» митрополита и членов Синода, и спустя восемь месяцев приговорен к трем годам концлагеря¹²⁷⁷. (Обвинительное заключение по делу архиепископа Филиппа, составленное в ноябре 1931 г., гласило, что «Гумилевский, будучи нашим спец, осведомом двурушничал [...], когда в 1930 г. митрополитом Сергием было дано интервью иностранной прессе, Гумилевский, как член синода это интервью подписал, но одновременно, по истечении некоторого срока, передал, зарубежным а[нти]с[оветским] кругам к[нтр]р[еволюционный] документ, опровергающий содержание интервью, и информировал папу Римского о состоянии церквей в СССР»¹²⁷⁸. Преемником архиепископа Филиппа в должности управляющего Московской епархией через некоторое время стал архиепископ Дмитровский Питирим (Крылов)¹²⁷⁹. Архиепископ Питирим, как и архиепископ Филипп, разумеется, тоже был секретным сотрудником ОГПУ-НКВД, что, однако, и его впоследствии не спасло от репрессий за «двурушничество»¹²⁸⁰.) Едва ли могло быть какое-то содействие освобождению митрополита Петра и со стороны митрополитов Сергия и Серафима (Александрова, очевидно).

Не добившись от митрополита Петра отказа от местоблюстительства, ОГПУ предложило ему другой вариант: получить свободу в обмен на секретное сотрудничество с госбезопасностью. С таким предложением к Местоблюстителю обратился сам Тучков, к тому времени переведенный по службе в Свердловск и назначенный полпредом ОГПУ по Уралу (неожиданно глава Православной Российской Церкви и чекистский «Главпоп» вновь на несколько лет оказались в одном городе). Очевидно, Местоблюститель был тогда далеко не первым православным архиереем, получившим такого рода предложение. Кто-то считал для себя принятие обязанностей осведомителя допустимым, тем более что сотрудничество с органами, как казалось, можно было и имитировать, «двурушничать», говоря языком ОГПУ. Согласно показаниям бывшего Управляющего делами Синода архиепископа Питирима (Крылова), которые тот дал в 1937 г., «митрополит Сергий Страгородский сам давал установки архиереям не только не отказываться от секретного сотрудничества с НКВД, но даже искать этого сотрудничества»¹²⁸¹. Другой бывший Управляющий делами Синода, протоиерей Александр Лебедев, осужденный по тому же делу, что и архиепископ Питирим, показал: «О своем сотрудничестве с органами Главного Управления Государственной Безопасности в разное время Страго- родскому рассказали епископы и митрополиты: [...]»¹²⁸². Далее следовал список из 12 имен, в том числе и весьма известных по своей деятельности как в 1930-е, так и последующие годы. Митрополит Петр, однако, «двурушником» быть не желал и совмещение служения Церкви и госбезопасности считал, в отличие от некоторых других, невозможным. От предложения Тучкова он отказался, предпочтя новые тюремные муки. В письме председателю ОГПУ В. Р. Менжинскому от 25 мая 1931 г. он так объяснил свой отказ: «Расстроенное здоровье и преклонный возраст не позволили бы мне со всею серьезностью и чуткостью отнестись к роли осведомителя, взяться за которую предлагал тов. Е. А. Тучков. Нечего и говорить, что подобного рода занятия несовместимы с моим званием и к тому же несходны моей натуре»¹²⁸³. Как видно, «натуры» у иерархов Русской Церкви были разные, как и представления о том, что совместимо со званием архиерея, а что – нет.

23 июля 1931 г. Коллегией ОГПУ было вынесено постановление: «Полянского (Крутицкого) Петра Федоровича – заключить в концлагерь, сроком на пять лет, считая срок с момента вынесения настоящего постановления»¹²⁸⁴ (то есть без учета одиннадцати месяцев, уже проведенных митрополитом Петром в тюрьме после ареста в августе 1930 г.) Однако с отправкой Местоблюстителя в концлагерь спешить не стали. 19 августа 1931 г. из Москвы в Свердловск за подписями начальника СПО ОГПУ Я. С. Агранова и Е. А. Тучкова была направлена записка: «Полянского (Крутицкого) Петра Федоровича, осужденного Коллегией ОГПУ от 23/VII–31 г. к заключению в к[онц]лагерь сроком на 5 лет, просьба содержать под стражей во внутреннем изоляторе при ПП ОГПУ по Уралу»¹²⁸⁵. Вся оставшаяся жизнь митрополита Петра прошла в одиночных камерах и даже присужденный ему концлагерь стал казаться облегчением участи.

О том, в каких условиях содержался и что претерпевал в заключении глава Русской Православной Церкви, стало известно лишь в 1990-е гг., когда были найдены письма Патриаршего Местоблюстителя представителям власти, которые он писал, находясь в одиночной камере свердловской тюрьмы (Внутреннего изолятора при ПП ОГПУ по Уралу)¹²⁸⁶. В одном из таких писем митрополит Петр писал: «Я постоянно стою перед угрозой более страшной, чем смерть, как, например, паралич, уже коснувшийся оконечностей правой ноги, или цинга, во власти которой нахожусь свыше трех месяцев, и испытываю сильнейшие боли то в икрах, точно кто их сжимает туго железным обручем, то в подошвах, – стоит встать на ноги, как в подошвы словно гвозди вонзились. Меня особенно убивает лишение свежего воздуха, мне еще ни разу не приходилось быть на прогулке днем; не видя третий год солнца, я потерял ощущение его. С ранней весны вынужден прекратить и ночные выходы. Этому препятствуют приступы удушья (эмфизема), с вечера настолько развивающиеся, что положительно приковывают к месту, бывает, что по камере затруднительно сделать несколько шагов. В последнее время приступы удушья углубились и участились. Неизменно повторяясь каждую ночь, они то и дело поднимают с постели. Приходится сидеть часами, а иногда и до утра, не ладно делается и с сердцем – тяжелые боли в нем доводят до обморочных состояний... Много раз умолял врача исходатайствовать мне дневные прогулки, лечебное питание взамен общего стола, тяжелого и не соответствующего потребностям организма..., но все тщетно, неоднократно и сам обращался к начальству с той же просьбой, и также безрезультатно, а болезни все сильнее и сильнее углубляются и приближают к могиле. Откровенно говоря, смерти я не страшусь, только не хотелось бы умирать в тюрьме, где не могу принять последнего напутствия и где свидетелями смерти будут одни стены. Поступите со мной согласно постановлению... отправьте в концлагерь... Как ни тяжело там будет, все-таки несравненно легче настоящей одиночки...»¹²⁸⁷

Но вырваться за пределы одиночной камеры, пусть даже в концлагерь, митрополиту Петру было уже не суждено. В своих записях, которые затем попали в руки его мучителей, он писал: «Одно только и поддерживает – это сознание, что у меня есть обязанности по отношению к Церкви, которой я должен не оставлять, хотя бы и не пришлось их осуществить. В этом случае чувство ответственности побуждает показать пример в силу, чтобы постигшие страдания не могли сломить меня. Было также преступным под влиянием какого-либо острого чувства или чувства, основанного на надежде личного благополучия, предпринимать те или другие решения, опрометчивость и неудача которых может стать пагубной для Церкви. [...] Всеми, находящимися в моем распоряжении мерами власти, призван защищать порядок Церкви, стражем которой обязан быть. Жизнь есть подвиг, а главное то, что нам кажется, огорчает нас и это будто бы мешает нам исполнять наше дело жизни. Тебя мучают – бедность, болезнь, клевета, унижение и стоит только пожалеть себя, и ты несчастнейший из несчастных. Но стоит только понять, что это – то самое дело жизни, которое ты призван делать, – и вместо уныния и боли – энергия и радость. [...] Держусь непоколебимого христианского настроения и идеалов и потому не могу в свое служение Церкви вложить какое-либо раздвоение или пожертвовать им в пользу личного благополучия. Я считал бы себя бесчестным не только перед верующими, но и перед самим собою, если бы личные интересы предпочел своему долгу и любви к Церкви. – Веруй и умей нести свой крест. Отдаюсь на волю провидения, памятуя, что всякое незаслуженное страдание является залогом спасения. [...] Единственное, что для меня, вероятно, осталось – это страдать до конца с полной верой в то, что жизнь не может быть уничтожена тем превращением, которое мы называем смертью»¹²⁸⁸.

Будучи заживо погребенным в своей одиночной камере, годами не видя солнца, не имея возможности как-либо дать знать о себе Церкви, духовно несломленный Местоблюститель совершал свой величайший подвиг. Не видимая людям, но ведомая Богу святость Первосвятителя Русской Церкви-мученицы, а с ним – и тысяч других исповедников веры, оказывалась самым сильным противодействием возраставшей злобе ее гонителей. Именно благодаря этой святости, а не каким-то лукавым компромиссам, и выстояла Церковь в России в конечном итоге. Время испытаний, однако, продолжалось...

Вопрос о высшей церковной власти в 1930-е гг.

и священномученик Петр

Пока священномученик Петр менял одну одиночную камеру на другую, жизнь на свободе шла своим чередом. Митрополит Сергий, испрашивая своего рода плату за молчание по поводу приписанного ему «Интервью» (составленного в действительности, как было сказано, Сталиным, Молотовым и Ярославским), подал в феврале 1930 г. П. Г. Смидовичу (председателю новообразованной Постоянной центральной комиссии по вопросам культов при Президиуме ВЦИК) памятную записку из 21 пункта с перечислением нужд остававшегося на свободе духовенства Патриаршей Церкви (о нуждах репрессированных священнослужителей в записке ничего не говорилось, возможно, потому, что согласно официальной версии, выраженной в «Интервью», они поделом получили за свои «разные противоправительственные деяния»; но, может быть, митрополиту Сергию было предварительно обещано, что примут от него ходатайство за находящихся на свободе священнослужителей, если он не будет протестовать, когда выйдет подписанное его именем интервью). В отношении ряда изложенных в записке просьб власть пошла на определенные уступки (кратковременные, как скоро выяснилось). Так, в частности, в ответ на просьбу «иметь в Патриархии какое-нибудь периодическое издание»¹²⁸⁹, Заместителю в следующем году было позволено, наконец, начать выпуск «Журнала Московской Патриархии». Название «Журнал» применительно к новому изданию звучало тогда слишком громко, поскольку объем первого его номера составил лишь пять страниц (не считая календарных указаний). Из этих пяти страниц три заняла апология прав митрополита Сергия в его собственном исполнении.

Как видно, митрополит Сергий решил разом опровергнуть все канонические аргументы своих оппонентов, тем более что возразить ему в тот момент уже никто особо не мог (оппоненты во главе с митрополитом Кириллом практически все были в очередной раз арестованы и отправлены в далекие ссылки или лагеря). Статья митрополита Сергия, имевшая название «О полномочиях Патриаршего Местоблюстителя и его Заместителя», на первый взгляд больше говорила в защиту митрополита Петра, чем его преемника, но это было, скорее, проявлением словесного искусства ее автора. Прежде всего, Заместитель, ранее призывавший своих оппонентов не «играть словами», сам взялся обыграть устоявшееся звучание титула митрополита Петра. «Недаром его титул – “Патриарший Местоблюститель», а не “Местоблюститель Патриаршего Престола», как предусмотрено правилами, – писал митрополит Сергий. – Эта с виду незначительная разница намекает на весьма существенное различие в объеме полномочий нашего Патриаршего Местоблюстителя от обычного Местоблюстителя»¹²⁹⁰. Очевидно, однако, митрополит Петр, выбирая сокращенный вариант местоблюстительского титулования, не имел в виду приписываемый ему Заместителем намек, что он сам подтвердил в своих письмах к митрополиту Сергию. Более того, подписываясь в большинстве случаев как «Патриарший Местоблюститель», подпись «Местоблюститель Патриаршего Престола» митрополит Петр также допускал¹²⁹¹. Хранящийся в его следственном деле экземпляр исторического послания от 28 июля 1925 г. с его личным автографом имеет надписание «Божиею милостию Местоблюститель Патриаршего Престола, Митрополит Крутицкий Смиренный Петр»¹²⁹². С точно таким же надписанием этот важнейший документ митрополита Петра был опубликован в 1925 г. русской заграничной печатью¹²⁹³. Сам митрополит Сергий, тогда еще не Заместитель, обращался летом 1925 г. к Крутицкому митрополиту именно как к «Местоблюстителю Патриаршего Престола»¹²⁹⁴. Так же поступали и многие другие, а некоторые (митрополит Евлогий, например) изобретали и еще более вычурные титулы («Местоблюститель Престола Патриарха Московского и всея России»¹²⁹⁵). Можно предположить, что титул «Патриарший Местоблюститель» митрополит Петр использовал чаще, чем титул «Местоблюститель Патриаршего Престола», по соображениям чисто практического характера: во-первых, как более краткий, во-вторых, чтобы лишний раз не раздражать и без того раздраженную советскую власть ненавистным ей словом «Престол» (в пользу последнего предположения говорит, например, необычное словоупотребление, использованное митрополитом Петром в записке М. И. Калинину от 9 апреля 1925 г.: «Патриаршие права и обязанности переданы мне как Местоблюстителю Патриаршего места»¹²⁹⁶). Усматривать здесь намек на весьма существенное различие в объеме полномочий было явной натяжкой. Задачей любого Местоблюстителя («Патриаршего» ли, или «Патриаршего Престола») является обеспечение скорейшего созыва Собора и выборов нового Патриарха. Не было вины митрополита Петра в том, что созвать Собор ему власти не давали (разве что совместно с обновленцами), соответственно и период осуществления им местоблюстительских полномочий затянулся, и дело здесь было вовсе не в звучании его титула. (К слову сказать, и себя самого митрополит Сергий в первые годы своего заместительства порой именовал «и. д. Местоблюстителя Патриаршего Престола»¹²⁹⁷, то есть никакого существенного различия между двумя вариантами местоблюстительского титула он тогда не видел.)

Далее митрополит Сергий вполне резонно замечал, что Патриарший Местоблюститель получил свои полномочия не от Синода и не совместно с Синодом, а непосредственно от Патриарха. Заместитель весьма аргументировано обосновывал правомерность передачи власти Патриархом посредством единоличного завещания: «Он, во-первых, имел на то особое поручение от Собора 17–18 гг., предложившего ему такую передачу власти временному носителю в случае, когда не окажется в наличии Собором уполномоченного учреждения. А во-вторых, Патриаршее завещание при его вскрытии было единогласно утверждено соборным мнением целого сонма архипастырей, собравшихся на погребение Патриарха».

«Таким образом, – делал вывод митрополит Сергий, – наш Патриарший Местоблюститель есть законный, канонически бесспорный носитель Патриаршей власти во всей ее полноте, и должность такого Местоблюстителя должна в нашей Церкви сохраниться до замещения Московской Патриаршей кафедры установленным путем». По поводу этого вывода Заместителя можно заметить, что, во-первых, сам митрополит Петр ни в одном из составленных им документов не утверждал себя в качестве «носителя Патриаршей власти во всей ее полноте», понимая, что его полномочия, при всей их широте, отнюдь не тождественны патриаршим; а, во-вторых, что правильные слова митрополита Сергия о необходимости сохранения должности такого Местоблюстителя до замещения Московской Патриаршей кафедры установленным путем спустя три года самим же Нижегородским митрополитом (точнее, к тому времени – уже Горьковским) были забыты, и установленный путь, т. е. норма, принятая Собором 1917–1918 гг., согласно которой Московская кафедра может быть занята только Патриархом Московским и всея России, был грубейшим образом попран, когда он, оставаясь в митрополичьем сане, позволил своему Синоду усвоить себе титул Блаженнейшего митрополита Московского и Коломенского (об этом ниже).

Дальнейший ход рассуждений в статье «О полномочиях...» раскрывал, зачем митрополиту Сергию понадобилось утверждать полноту патриарших прав Местоблюстителя: чтобы далее провозгласить переход всех этих прав самому себе (собственно, это было не ново, формулу «Заместитель = Местоблюститель = Патриарх» Нижегородский митрополит начал пропагандировать еще в 1928 г.) Главный аргумент – ссылка на завещательное распоряжение митрополита Петра от 6 декабря 1925 г., которое митрополит Сергий частично цитировал и далее замечал: «Обязанности передаются, как видим, без всякой оговорки, очевидно, в том же виде и объеме, в каких их нес сам Местоблюститель». Это звучало так, как будто с разъяснением митрополита Петра, почему он не счел нужным в своем распоряжении о назначении кандидатов в заместители упомянуть об ограничении их обязанностей (письмо Местоблюстителя Заместителю от декабря 1929 г.), митрополит Сергий не был знаком.

Впрочем, Нижегородский митрополит не ограничивался констатацией отсутствия ограничительной оговорки в передаточном акте митрополита Петра, а утверждал, что «такой оговорки в документе от 6 декабря [...] по существу дела [...] и не могло быть». Сам митрополит Петр считал по-другому и, как мог, пытался растолковать это Заместителю, но у того была своя логика: «Ведь у нас существует постановление Патриарха и Синода от 5/18 мая и 7/20 ноября 1920 г. за № 362, по которому предоставлялось епархиальным архиереям вершить все дела (а не только текущие), когда прекратится административная связь епархии с центром. Какой же был бы смысл нагромождать лишнюю инстанцию Заместителя, если бы последний не мог ничего делать больше предоставленного каждому епархиальному архиерею»¹²⁹⁸. В действительности, смысл в инстанции Заместителя для решения именно текущих дел был очень большой, и митрополит Сергий с его огромным управленческим опытом не мог этого не понимать. Взять хотя бы обязанность следить за правильностью и своевременностью замещения освобождающихся архиерейских кафедр. Совершенно ясно, что постановлением № 362 каждый епархиальный архиерей правом решать вопросы о новых епископских хиротониях вовсе не наделялся, Заместителю же такое право давалось, и это не было «нагромождением лишней инстанции».

Митрополиту Сергию явно не давало покоя брошенное митрополитом Кириллом замечание: «Вы свои полномочия восприняли от митрополита Петра, пусть даже без ограничений, но в пользовании ими Вас ограничивает существование митрополита Петра как Местоблюстителя» ¹²⁹⁹. И хотя Казанский святитель за свою полемику с Заместителем в очередной раз был уже отправлен в ссылку в Туруханский край, Нижегородский митрополит придумывал ему «вдогонку» все новые и новые аргументы с обоснованиями своих прав. В статье «О полномочиях...» последним таким аргументом стала аналогия положения митрополита Сергия с положением митрополита Агафангела в 1922 г. после ареста Патриарха Тихона. «Митр[ополит] Агафангел, – писал Заместитель, – “почитал своим долгом... созыв Всероссийского Поместного Собора», который должен был дать решение всех принципиальных вопросов. Таким образом, Заместитель Патриарха, еще здравствующего, но устранившегося от управления из-за предания его Гражданскому суду, признает себя облеченным всею полнотою Патриаршей власти, до созыва Поместного Собора включительно. Даже на этот созыв он не считает необходимым во что бы то ни стало добиваться каких-либо указаний от Патриарха, а между тем Собор полномочен поставить вопрос и о суде над самим Патриархом» ¹³⁰⁰. Митрополит Сергий как-то забывал, что про созыв Собора говорилось в мае 1922 г. уже в грамоте самого Патриарха Тихона, которой митрополиту Агафангелу передавались полномочия по управлению Церковью¹³⁰¹.

Сам Ярославский святитель, которому после его смерти митрополит Сергий мог с легкостью приписывать все что угодно, «облеченным всею полнотою Патриаршей власти» себя вовсе не объявлял, напротив, в своем обращении от 18 июня 1922 г. к «возлюбленным о Господе Преосвященным Архипастырям» писал: «Лишенные на время высшего руководительства, вы управляйте теперь своими епархиями самостоятельно [...] впредь до восстановления Высшей Церковной Власти. Окончательно вершите дела, по которым испрашивали прежде разрешения Св. Синода, а в сомнительных случаях обращайтесь к нашему смирению»¹³⁰². Сколь разительно смысл этих слов отличается от претензий митрополита Сергия на «всю полноту Патриаршей власти»!

Можно заметить еще и то, что в 1922 г. митрополит Сергий, обосновывая свое признание ВЦУ Грановского-Красницкого, писал о правах митрополита Агафангела прямо противоположное тому, что спустя девять лет он изложил на страницах первого номера «Журнала Московской Патриархии». «Митр[ополит] Агафангел призван был только возглавить ВЦУ в Москве, а отнюдь не быть заместителем Патриарха вообще. Самое письмо Патриарха, на которое ссылается м[итрополит] Агафангел в послании, не дает ему права на этот титул», – заявлял митрополит Сергий духовенству Владимирской епархии в сентябре 1922 г.¹³⁰³, через три месяца после подписания им печально знаменитого «Меморандума трех», в котором он не только признавал обновленческое ВЦУ, но и призывал всех епископов последовать ему. В то время Патриарх Тихон уже томился под домашним арестом, митрополит Агафангел был уже отправлен в далекую ссылку, а митрополит Вениамин Петроградский был уже расстрелян – именно за несогласие признать ВЦУ. Конечно, от своих заявлений, сделанных во время пребывания в обновленческом расколе, митрополит Сергий мог (и должен был) отказаться, но это не давало ему в 1931 г. права совершенно превратно истолковывать положение митрополита Агафангела как Заместителя патриарха, «облеченного патриаршей властью», и отождествлять его со своим положением Заместителя Местоблюстителя. «Настоящее положение нашего церковного управления – во главе с Заместителем здравствующего, но устранившегося от дел Местоблюстителя – до тождества аналогично положению управления в 1922 г. при устранившемся Патриархе и фактически управлявшем Заместителе. Нет поэтому никаких оснований утверждать, – заявлял митрополит Сергий в своей статье, – будто теперешний Заместитель, в отличие от тогдашнего, должен почитаться ограниченным в правах, хотя бы в документе, передающем власть, и не было никаких оговорок об ограничении (как не было их и в 1922 г.)». Митрополит Агафангел о своих правах в 1922 г. заявлял более чем скромно, призывая собратьев-архиереев обращаться к нему лишь в «сомнительных случаях», митрополит Сергий же, в отличие от него, настаивал на неограниченности своих прав. Впрочем, можно вспомнить, что был момент в декабре 1925 г., когда Нижегородский митрополит, только-только вступая в должность Заместителя, выражал вполне адекватное понимание объема заместительских прав, так же как митрополит Агафангел в 1922 г. Сам митрополит Сергий призывал тогда, в декабре 1925 г., чтобы «возникающие в епархиях дела решались по возможности на месте». «И только дела, не нашедшие почему либо решения на месте, или дела по существу своему, восходящие к центру (утверждение избранных в архиереи, патриаршие награды и под[обное]), – писал он на заре своего заместительства, – должны быть направлены ко мне в Нижний Новгород»¹³⁰⁴. Как видно, дистанция между Заместителем Местоблюстителя митрополитом Сергием, образца 1925 г., и им же, образца 1931 г., образовалась огромная.

«Таким образом, – делал вывод о своих собственных полномочиях митрополит Сергий, – по документальным нашим данным, Заместитель облечен патриаршей властью в том же объеме, как и заменяемый им Местоблюститель»¹³⁰⁵. В качестве «документальных данных» митрополит Сергий явным образом признавал только то, что мог истолковать в свою пользу, прежде всего, распоряжение Местоблюстителя от 6 декабря 1925 г. Письмо митрополита Петра, написанное ему четыре года спустя и разъясняющее передаточный тот акт, документом для него не стало. Стоит обратить внимание на слова Заместителя «заменяемый им Местоблюститель». Можно вспомнить, что сам митрополит Петр писал митрополиту Сергию в декабре 1929 г.: «Для меня не было сомнений, что заместитель прав восстал не заменить Местоблюстителя»¹³⁰⁶. Митрополит Сергий, таким образом, прямо противоречил разъяснению митрополита Петра, по сути дела утверждая, что он не заместитель, а именно заменитель Местоблюстителя. «Да и существом дела, – с пафосом писал он в своей статье «О полномочиях», – это требуется, иначе не было бы ответственного кормчего у церковного корабля, и тогда не было бы и цели вообще кому бы то ни было передавать власть». Единственное отличие, которое признавал между собой и Местоблюстителем Заместитель, состояло в том, что «Заместитель является как бы спутником Местоблюстителя: сохраняет свои полномочия до тех пор, пока Местоблюститель остается в своей должности. Ушел Местоблюститель от должности (за смертью, отказом и под.), в тот же момент прекращаются полномочия Заместителя». На практике, однако, в конце 1936 г., когда, по официальной версии, Местоблюститель «ушел за смертью», митрополит Сергий и не подумал слагать полномочия, что показалось его оппонентам уже верхом цинизма (об этом ниже).

«За распоряжения своего Заместителя, – подытоживал митрополит Сергий, – Местоблюститель ни в какой мере не может быть ответственным, и потому нельзя ожидать или требовать, чтобы Местоблюститель вмешивался в управление и своими распоряжениями исправлял ошибки Заместителя. Такое вмешательство повело бы только к еще большему расстройству Церковных дел и к анархии, как и всякое двоевластие. Как самостоятельный правитель, Заместитель сам и отвечает за свое правление перед Поместным Собором»¹³⁰⁷. Само собой просится сопоставление призыва митрополита Петра к митрополиту Сергию от декабря 1929 г. «исправить допущенную ошибку» с утверждением статьи «нельзя [...] чтобы Местоблюститель [...] своими распоряжениями исправлял ошибки Заместителя». Это был ответ митрополита Сергия митрополиту Петру, с большой убедительностью заставляющий предполагать, что декабрьское письмо Местоблюстителя им было получено, но вменено ни во что.

О том, что Местоблюститель не остался безгласен, в Церкви стало известно, но известия эти поначалу были несколько сбивчивы. Так, например, митрополит Иосиф (Петровых) на допросе в сентябре 1930 г. показал: «Непосредственной связи с митр[ополитом] Петром у меня не было, но копия письма митр[ополита] Петра мне была прислана»¹³⁰⁸. Подробностей об этой копии письма глава иосифлянской оппозиции не раскрывал, не ясно даже, кому было это письмо, может быть, даже и не Заместителю. Другие, однако, поведали больше. Архимандрит Феодосий (Алмазов), бежавший в 1930 г. из СССР, в своих воспоминаниях, написанных вскоре после побега, писал: «Митрополит Петр из своего заточения прислал митрополиту Сергию и епископату послание, в котором он порицает действия митрополита Сергия и запрещает ему повиноваться»¹³⁰⁹. Это свидетельство не достаточно точно (скорее всего, под посланием епископату имелось в виду то, что митрополит Петр, по словам епископа Дамаскина, устно передал его гонцу), но оно подтверждает, что об обращении Местоблюстителя к Заместителю в церковных кругах знали. В мае 1931 г. митрополит Антоний (Храповицкий) официально докладывал Собору зарубежных иерархов: «Митрополит Сергий уклонился от директив Местоблюстителя Высокопреосвященного митрополита Петра, осудившего действия митрополита Сергия, всецело подчинился советской власти и в деле управления Церковью внес при содействии советской власти террор». В ответ на это Архиерейский Собор РПЦЗ определил: «Церковно-молитвенного общения [с] митрополитом Сергием и его духовенством не иметь»¹³¹⁰.

При этом очевидно, что ни митрополит Антоний, ни его Собор самих писем митрополита Петра с осуждением действий митрополита Сергия не видели. Но были и те, кто утверждал, что самолично читал письма Местоблюстителя Заместителю. Так, например, Валерия Пришвина, жена известного писателя, оставила весьма примечательные воспоминания на этот счет: «Мы своими глазами читали письмо митрополита Петра, замаранное, измятое, прошедшее множество рук, пока дошло оно, наконец, до Москвы, до митрополита Сергия. Петр умолял в нем Сергия не разрывать единства, не уступать свободы совести, помнить, что Церковь жива не благополучным процветанием на земле, а кровью мучеников за Истину. Он умолял не пренебречь этой кровью и верить в ее силу»¹³¹¹. Конечно, содержание письма Местоблюстителя Заместителю здесь передано в свободном стиле, но важно само свидетельство о том, что его письмо дошло. Скорее всего, правда, речь здесь идет о втором (февральском) письме митрополита Петра. Именно об этом письме как о ходившем с лета 1930 г. в копиях «в церковных кругах Москвы (и в провинции, разумеется)» пишет и М. Е. Гу- бонин¹³¹². Февральское письмо по своему значению, конечно, сильно уступает декабрьскому (как разъяснял сам митрополит Петр летом 1930 г., второе написано с тем, чтобы остановить внимание Заместителя на первом письме¹³¹³). Тот факт, что М. Е. Губонину – самому выдающемуся собирателю церковных документов того времени – письмо Местоблюстителя 1929 г. не было известно, говорит о том, что широкого распространения оно не получило (к радости ОГПУ и митрополита Сергия). Михаил Ефимович, однако, со свойственной ему проницательностью догадался о существовании документа «принципиального, общецерковного значения», «который Московской Патриархией обнародован не был»¹³¹⁴. Этим документом общецерковного значения и было декабрьское письмо митрополита Петра. Однако и это важнейшее письмо Местоблюстителя не осталось в 1930-е гг. достоянием одного ОГПУ, но дошло и до Церкви, в том числе и до оппозиционных митрополиту Сергию кругов. Каким образом это произошло, выяснить пока не удалось. Случилось это в момент новой активизации деятельности церковной оппозиции в конце 1933-го – первой половине 1934 г.

Вообще 1933–1934 гг. характеризовались усилением церковной активности, как среди сторонников, так и среди противников Заместителя. Большевистская власть неожиданно на время ослабила свой нажим на Церковь (возможно, это было связано с приходом нацистов к власти в Германии: Сталину захотелось выглядеть «демократичнее» Гитлера). На судьбе митрополита Петра, правда, это никак не отразилось (разве что, переводом в другую тюрьму), но некоторые другие видные иерархи, до той поры годами не видевшие свободы, вдруг не получили новых сроков или были сосланы относительно недалеко и не под очень строгий надзор. Первым в этом ряду следует указать митрополита Казанского (с точки зрения Патриархии, бывшего Казанского) Кирилла (Смирнова). Далее можно назвать имена архиепископов Серафима (Самойловича), Прокопия (Титова), Феодора (Поздеевского), епископов Дамаскина (Цедрика), Афанасия (Сахарова), Макария (Кармазина), Парфения (Брянских) и др.

Митрополит Кирилл летом 1933 г., отбыв очередной трехлетний срок туру- ханской ссылки, впервые с 1922 г. получил свободу (разумеется, с известным «минусом», то есть с запретом проживания в больших городах и их окрестностях, но это уже было «мелочью»). Пробыв несколько месяцев в Красноярске, Казанский святитель выбрал местом жительства находившийся за границей стокилометровой зоны от Москвы город Гжатск Западной области (ныне город Гагарин Смоленской области). Едва только выбравшись из туруханской глуши, митрополит Кирилл попытался возобновить свой прерванный в 1930 г. спор с митрополитом Сергием по вопросу об объеме прав последнего. С этой целью он написал Заместителю письмо, датированное 28 июля (скорее всего, старого стиля) 1933 г., в котором попытался последовательно опровергнуть основные доводы митрополита Сергия, изложенные тем в их прежней переписке и в статье «О полномочиях...», и разъяснить всем, почему он (митрополит Кирилл) считал Заместителя узурпатором церковной власти¹³¹⁵.

Прежде всего, митрополит Кирилл настаивал на том, что право передачи патриарших полномочий по завещанию (точнее, даже не право, а поручение) было дано в 1918 г. Собором исключительно Патриарху Тихону и никому более: «Передавая на основании сего соборного поручения патриаршие права и обязанности, Святейший Тихон не мог передать и не передал с ними лично ему на определенный случай Собором данного и им исполненного поручения, а митрополит Петр, действительно воспринявший после патриаршего завещания все патриаршие права и обязанности, не мог воспринять и не воспринял права передавать все патриаршие права и обязанности архипастырю по своему выбору. Утверждение, будто митрополит Петр совершил такую передачу своим распоряжением 23 ноября (6 декабря) 1925 года на основании патриаршего завещания, делает почившего Патриарха повинным в установлении для Русской Православной Церкви осужденного Вселенской церковью порядка завещательной передачи церковных полномочий, а митрополита Петра – в применении такого порядка в жизни церковной. Всеми силами души протестую против такого оговора почившего Патриарха и его Местоблюстителя».

Особое внимание митрополит Кирилл уделил сопоставлению двух актов митрополита Петра, на основании которых Заместитель строил в статье первого номера «ЖМП» заключение об объеме своих полномочий: завещательного распоряжения Местоблюстителя от 6 декабря 1925 г. и его резолюции от 1 февраля 1926 г. по поводу учреждения коллегии для управления Патриаршей Церковью. «Оба документа,– писал митрополит Кирилл Заместителю, – разделенные по происхождению только двухмесячным промежутком, издаются одним и тем же лицом по одному и тому же побуждению с одинаковой целью обеспечить непрерывность текущих дел церковного управления и сохранить принятый в нем курс на время, пока окончится “дело митрополита Петра». Психологически недопустимо, чтобы автор их неодинаково оценивал эти документы и в своем представлении как-нибудь умалял силу и значение второго в пользу первого. Излагая второй документ с оговоркой, что “дела принципиальные и общецерковные оставляет за собой», он приписывал не новое какое-либо распоряжение, а предупреждал возможность возникновения чего-нибудь нового. Он лишь пояснил первое свое распоряжение от 23 ноября (6 декабря) 1925 г., подтверждая и для коллегии из трех архиереев, что ей не предоставляется прав больших, чем какие даны были единоличному заместителю. В распоряжении о единоличном заместительстве оговорки о делах принципиальных нет не потому, будто объем предоставляемых ему прав мыслится доверителем в более расширенном виде, а потому, что не было опасения о возможности для единоличного заместителя какого-нибудь искушения совершенно заменить собою своего доверителя».

Как видно, позицию Местоблюстителя, выраженную в его письме митрополиту Сергию от декабря 1929 г., Казанский святитель раскрывал совершенно верно, хотя точного содержания этого письма он не знал (иначе бы мог просто его процитировать). «Во всяком случае, – продолжал митрополит Кирилл развивать свою аргументацию в письме Заместителю, – воспринимая снова заместительские полномочия по резолюции, уничтожавшей коллегию из трех архиереев, Вы воспринимали никак не больше того, что было поручено, но не передано коллегии и за ее упразднением снова возвращалось прежнему исполнителю. Пояснять это Вам для митрополита Петра не было повода, так как предшествовавшим своим поведением Вы являли правильное понимание своих полномочий и полную корректность к своему доверителю, поддерживая с ним деловые сношения. Лишившись возможности таких сношений с окончанием “дела митрополита Петра», Вы автоматически становились в положение остальных своих собратий и должны были не новый центр церковного управления утверждать, а сами обратиться и призвать остальных собратий к руководству в церковной жизни патриаршим указом 7(20) ноября 1920 г., изданным именно на случай возникновения невозможности сношений с действительным церковным центром и остающимся в составе действующего права Русской Православной Церкви».

Известный патриарший указ № 362 (точнее, постановление соединенного присутствия Священного Синода и Высшего Церковного Совета), по убеждению митрополита Кирилла (и не только его), давал канонические основания выстроить систему церковного управления в условиях гонений совсем не так, как это сделал митрополит Сергий. Он (указ) предоставлял максимально возможные права епархиальным архиереям, в результате чего вместо одного церковного центра, с которым гонителям было относительно легко совладать, на свет могло появиться несколько десятков таковых центров, подавление которых для власти было уже значительно более трудным делом. Впрочем, ссылки на указ от 20 ноября 1920 г. приводились митрополитом Кириллом не для того, чтобы окончательно развенчать Заместителя Местоблюстителя. Казанский святитель, помня о своем призвании возглавить, в соответствии с завещанием Патриарха Тихона, Православную Российскую Церковь (если бы митрополит Петр перестал почему-либо быть Местоблюстителем), должен был думать о путях сохранения ее единства, в том числе и о способе, как в этом единстве мог бы остаться и митрополит Сергий с его немалочисленными сторонниками. Митрополит Кирилл был готов к определенному компромиссу, даже с признанием права Заместителя иметь при себе нечто вроде Синода, полагая, что и для этого можно найти основания в указе № 362. «Если бы по силе сего указа, – писал он митрополиту Сергию, – некоторые архипастыри обратились к братскому руководству Вашему, ценя Вашу просвещенность, долголетний опыт и архипастырскую мудрость, то нельзя было бы возражать что-нибудь против такого добровольного объединения. Если бы для удобства сношений и поддержания единообразия епархиальной жизни Вы с объединившимися архипастырями учредили для своей группы нечто вроде Синода, но при этом не претендовали бы на обязательность принимаемых Вами решений для всей Русской Церкви, нельзя было бы возражать и против такого учреждения. Тогда не понадобилось бы Вам обременять свою совесть обильными прещениями и запрещениями. Все: и объединившиеся под братским руководством Вашим, и замедлившие с таким объединением по-прежнему оставались бы в каноническом и литургическом единении под затруднительным хотя, но отнюдь не утратившим своей реальности каноническим главенством своего Первоиерарха митрополита Петра».

«Только отказавшись от своего домысла о тождественности полномочий Местоблюстителя и его Заместителя, обратившись под руководство патриаршего указа от 7(20) ноября 1920 г. и призвавши к тому же единомысленных с Вами архипастырей, возможете Вы возвратить Русской Церкви ее каноническое благополучие», – резюмировал свое письмо митрополит Кирилл¹³¹⁶. Как видно, он искал пути выхода из того тупика, в который загоняла Церковь политика митрополита Сергия, и не отказывался от обсуждения приемлемых вариантов. Митрополит Кирилл готов был вести разговор с Заместителем, в том числе и при личной встрече. «Проездом через Москву, – писал Казанский святитель 19 ноября 1933 г. своему единомышленнику епископу Ковровскому Афанасию (Сахарову), – хочу навестить Кешиного отца и узнать, намерен ли он справиться с мнением своего доверителя о тех недоразумениях, на почве коих мы с ним заспорили. Если бы он согласился признать свою деятельность нужной только для своих добровольных сотрудников и отказался бы от всяких прещений, оставляя всех замедляющих с одобрением его поведения их собственному усмотрению, то заваренную им кашу нетрудно было бы расхлебать» ¹³¹⁷. («Кешиным отцом», в соответствии с нехитрой шифровкой, применяемой тогда в переписке, назван, как нетрудно догадаться митрополит Сергий. «Кеша» – назначенный Заместителем в 1932 г. на Владимирскую кафедру епископ Иннокентий (Летяев), викарием которого вдруг оказался епископ Афанасий и который требовал от Ковровского святителя безоговорочного подчинения митрополиту Сергию.)

Конечно, в реалиях жизни Московской Патриархии тех лет попытка митрополита Кирилла убедить митрополита Сергия «признать свою деятельность нужной только для своих добровольных сотрудников» едва ли могла иметь успех. Отказаться «от всяких прещений» митрополиту Сергию, даже при желании, было бы не просто: эти прещения были вытребованы от него ОГПУ (слова Тучкова «мы повлияем на Сергия, чтобы он запретил в служении некоторых оппозиц[ионных] епископов»¹³¹⁸, не были пустым звуком). Равно и как-то корректировать статус своего Синода Заместитель без санкции власти (и, следовательно, без соответствующих последствий) не мог. Как это ни парадоксально, но менявший одну ссылку на другую митрополит Кирилл был в своем диалоге с митрополитом Сергием гораздо более свободным, чем утвердившийся в Москве Горьковский митрополит (как стал с 1932 г. титуловаться, надо думать, без особой радости, Заместитель).

Свое желание лично навестить митрополита Сергия митрополит Кирилл исполнил, о чем вскоре написал своему Авве – архимандриту Неофиту (Осипову). Это недавно обнаруженное в частном архиве письмо от 3/16 декабря 1933 г. является наиболее подробным и аутентичным описанием памятной встречи двух митрополитов, состоявшейся 23 ноября (вероятнее всего, по старому стилю, то есть 6 декабря – по новому). «Прежде чем дойти до его кабинета, – описывал свой визит в Патриархию митрополит Кирилл, – оказался я в объятиях совершенно неведомого мне человека, на поверку оказавшегося архиеп[ископом] Питиримом, моим учеником по Тамбову и постриженником по Казани. Пока он не назвал себя, я никак не мог догадаться, кто сей до неприличия толстый молодой мужчина в подряснике». Образ управлявшего Московской епархией молодого (38-летнего) архиерея передан здесь весьма выразительно. Видно, однако, что архиепископ Питирим встретил митрополита Кирилла достаточно дружелюбно (по крайней мере, внешне). «М[итрополит] Сергий, – продолжал Казанский святитель свое письмо Авве, – тоже встретил меня объятиями и приветливым смешком. У него я прежде всего спросил, сделано ли что-нибудь в удовлетворение моей просьбы о передаче переписки нашей на рассмотрение м[итрополита] Петра? –Да брось ты это, ну что в самом деле! – отозвался м[итрополит] С[ергий]». Такое начало беседы, конечно, не очень походило на разговор иерархов, один из которых официально был запрещенным, а другой – его запретившим. «Я не сомневался, – писал далее митрополит Кирилл архимандриту Неофиту, – что ничего не было сделано, теперь же понял, что и сделано быть не может, п[отому] ч[то] м[итрополит] С[ерг]ий не знает, где м[итрополит] Петр. И я, требующий от него сношений с м[итрополитом] Петром [...], кажусь ему человеком, с луны свалившимся». В ответе митрополита Сергия был определенный резон: в то время связи с митрополитом Петром уже действительно не было ни у кого никакой и нельзя было даже точно сказать, в какой из тюрем он находился. Но Заместитель не искал связи с Местоблюстителем и тогда, когда она еще была возможна (до лета 1930 г.), ибо, как уже говорилось, имел основания считать, что голос митрополита Петра будет не в его пользу.

«Никаких сношений, – продолжал пересказывать ответ митрополита Сергия митрополит Кирилл, – у него с м[итрополитом] Петром не было. С самого начала своего заместительства действовал он совершенно самостоятельно, как исполн[яющий] должность патриарха, воспринявши от м[итрополита] Петра все патриаршие права и обязанности». Насчет своей «с самого начала совершенной самостоятельности» митрополит Сергий был уже явно не прав: по крайней мере, до мая 1926 г. он к голосу заключенного Местоблюстителя всё же прислушивался, на что ему тут же и указал митрополит Кирилл. «Напоминание мое о сношениях м[итрополита] С[ерг]ия с м[итрополитом] П[етр]ом по поводу учреждения тем церк[овного] управления в виде коллегии из трех архиереев и о послании м[итрополита] П[ет]ра, датированном 1 янв[аря] 1927 г. в Перми, вызвало только у собеседника пожимание плечами, обычное в тех случаях, когда или не хотят отвечать, или когда отвечать нечего. Продолжая настаивать на обязательности для заместителя постоянных сношений с своим доверителем, я высказал мысль, что он должен был так или иначе добиваться возможности таких сношений и не доводить до того, чтобы и самое местонахождение местоблюстителя стало неизвестным. – Государственная тюрьма, – отвечал м[итрополит] С[ерг]ий, – не такое для всех доступное учреждение, перед замками которого можно было бы чего-нибудь добиваться. – В таком случае, – сказал я, – Вам следовало стать под руководство патриаршего указа 7/20 ноября 1920 г. – Ну, дорогой мой, Вы проповедуете Андреевщину по образцу уфимских приходов, а в результате полная анархия. И без того мы не знаем, как справиться с тем, что делается в церк[овной] жизни на Дальнем Востоке. Принявши всю патриаршую власть, я не могу не исполнять свой долг и допускать бездействие власти». Ответ митрополита Кирилла на эту тираду Заместителя в очередной раз ярко проиллюстрировал различие мировоззрения двух иерархов: «Нам, дорогой Владыко, – отозвался я, – не о властвовании надо думать, а о спасении душ человеческих, усердие же в деле властвования приводит к тому, что, если бы м[итрополит] Петр (предположим такую возможность) оказался сейчас на свободе, то он должен был бы принимать от Вас церковное управление в совершенно новом виде, чем в каком оставил его Вам, т. е. с учрежденным Вами Синодом, который может оказаться для него совершенною неожиданностью, м[ожет] б[ыть] даже неприемлемою? – Это уже его дело отнестись к Синоду так или иначе. Синод при мне существует и одновременно со мною теряет свои полномочия». Своя логика в ответе митрополита Сергия была, но недоумения в связи с его реформой церковного управления всё равно оставались.

«Но предположим другую возможность, – продолжал митрополит Кирилл, – что м[итрополит] Петр умирает в узах: каковая тогда участь Вашего Синода, и как вообще представляете Вы дальнейшее управление Церковью? – Тогда – согласно воле м[итрополита] Петра – принимает местоблюстительство м[итрополит] Арсений, и как он поведет руководство церковью, это его дело». Из последующих слов митрополита Кирилла видно, что о завещательном распоряжении митрополита Петра от 5 декабря 1925 г. (в котором фигурировал митрополит Арсений) он ничего не знал. «Назначение м[итрополитом] Петром себе преемника по местоблюстительству, на случай смерти, было для меня совершенно неожиданным откровением. Если такое распоряжение м[итрополита] Петра существует, то оно свидетельствует только о совершенном искажении смысла и значения патриаршего завещания. Право назначить себе заместителя принадлежало лично Св. П[атриар]ху Тихону и не могло быть передано им своему заместителю, так как в состав общепатриарших прав, определенных Собором 17–18 гг., оно не входит. Историческая судьба патриаршего заместительства или местоблюстительства всецело исчерпывается завещанием Св. П[атриар]ха Тихона, имеющим силу и значение пока находится в живых хотя один из названных в завещании архипастырей, могущих восприять все патриаршие права и обязанности. Со смертию всех их теряет значение и силу и само завещание Св. Тихона. Поэтому в случае смерти местоблюстителя или его отречения от своих прав необходимо снова обратиться к патриаршему завещанию и, если окажется еще в живых один из названных в завещании кандидатов, призвать его к руководству церковною жизнью; иначе же обратиться к исполнению патриаршего указа от 7/20 ноября 1920 г. В противном случае завещание П[атриар]ха явится учредительным актом совершенно новой формы преемственности прав первоиерарха страны, чего никогда, конечно, не желал сделать почивший Патриарх. Неизбежно при этом и обращение в постоянное учреждение так назыв[аемого] временного Патриаршего Синода, появившегося на свет не по соборному голосу Церкви, а волею отдельного иерарха. На этот тонко осуществляемый путь в уничтожении у нас патриаршества и подмены его синодальным строем я в заключение нашей беседы и указал м[итрополиту] С[ерг]ию, с решительностью заявивши, что никак не могу согласиться с таким очевидным искажением воли почившего П[атриар]ха. Уверения м[итрополита] С[ерг]ия, что настоящий строй церковный самым прочным образом охраняет целость “патриархии», несмотря на всю их горячность, не отличаются убедительностью. И что такое патриархия без патриарха?!» Вопрос митрополита Кирилла был вполне уместен, но и аргументация митрополита Сергия тоже понятна: он считал, что в условиях невозможности иметь Патриарха, лучше быть хотя бы с Патриархией, чем и без того, и другого.

Не мог митрополит Кирилл не коснуться в разговоре с митрополитом Сергием и темы «всяких прещений», в том числе наложенного на него самого: «Я выразил недоумение, почему постановление заместителя и его Синода о запрещении мне священнослужения не напечатано в “Ж.М.П.» Оказывается, что не напечатано об этом по цензурным условиям. Я не мог не изумиться такому препятствию, тем более что увольнение меня на покой ничуть не противоречит желаниям гражданской власти. Я не скрыл от м[итрополита] Сергия, как еще семь лет тому назад беседовавший со мною в помещении Вятского ОГПУ Е. А. Тучков обнаружил удивительное прозрение, пообещавши с уверенностию, что м[итрополит] С[ерг]ий пришлет мне увольнение на покой, и это через три года после той беседы действительно случилось. М[итрополит] С[ергий] отнесся к этому сообщению так, словно не слыхал его и, как бы продолжая отвечать на мой вопрос, высказал предположение, что интересующее меня распоряжение не напечатано потому, что “Ж.М.П.» начал выходить в 1931 г., а распоряжение состоялось в 1930 г. Не имея сейчас под руками первых номеров “Ж.М.П.», не могу с решительностью утверждать с уверенностию, но кажется мне, что там были напечатаны некоторые постановления даже 29 г. Думаю, во всяком случае, что время появления “Ж.М.П.» не должно бы служить препятствием к опубликованию столь важного решения “действующей» ц[ерковной] власти» ¹³¹⁹. Как видно, митрополита Сергия митрополит Кирилл покинул весьма неудовлетворенным его разъяснениями. Кстати, второй номер «Журнала Московской Патриархии» за 1931 г. действительно открывался постановлением Заместителя и его Синода «Об общей исповеди» от 30 октября 1929 г. ¹³²⁰ и отговорка митрополита Сергия была очевидным образом несостоятельной. Скорее, объяснение отсутствия публикации синодального определения о запрещении митрополита Кирилла в «ЖМП» таково: митрополит Сергий понимал, конечно же, что этот акт чести ему и Синоду не делал, поэтому, коль скоро власть сама не потребовала его обнародования в журнале, он этого делать и не стал.

Более всего, однако, в результате встречи с митрополитом Сергием митрополита Кирилла взволновал вопрос о завещании митрополита Петра. «Я старался, – писал Казанский святитель в конце своего письма Авве, – передать Вам происшедшую беседу, не упустив, по возможности, ни одной существенной подробности. Важнейшею из этих подробностей является для меня отношение м[итрополита] П[ет]ра к патриаршему Завещанию. Подлинное – ли это отношение или сфабрикованное, безразлично для церковного будущего, если только мы не услышим из уст самого м[итрополита] П[ет]ра иного исповедания. Но можем ли ожидать такого услышания?» Узнал ли в итоге митрополит Кирилл об «ином исповедании» Местоблюстителя (его декабрьском письме 1929 г.), точно сказать нельзя. Фактом является то, что такое исповедание было и оно, по сути своей, не отличалось от того, что исповедовал Казанский митрополит.

О том, как митрополит Сергий воспринял результаты своей встречи с митрополитом Кириллом, существует свидетельство (довольно своеобразное) бывшего Управляющего делами Синода (он сменил в этой должности архиепископа Питирима как раз в декабре 1933 г.) протоиерея Александра Лебедева, арестованного в апреле 1937 г. Согласно следственному делу, протоиерей А. Лебедев показал: «Мне известно, что в 1934 году Страгородский на своей квартире в Москве имел конспиративное свидание с митрополитом Кириллом Смирновым. Вскоре после свидания Страгородский, делясь со мной результатами своих переговоров со Смирновым, с удовлетворением отметил, что он и Смирнов достигли полного соглашения по поводу дальнейшего развертывания работы по а[нти]с[оветскому] объединению различных церковных течений. Сейчас отчетливо помню, как по этому поводу Страгородский заявил буквально следующее: “Нас теперь ничто не разъединяет"»¹³²¹. Есть, однако, основания сомневаться в такой интерпретации результатов встречи двух митрополитов. Хотя протоиерей Александр Лебедев был человеком весьма осведомленным и его показания содержат немало важных данных (порой, просто поразительных) о жизни Московской Патриархии 1930-х гг., в целом его дело, по которому в 1937-м привлекли еще целый ряд близких сотрудников митрополита Сергия, имело явную цель показать, что все «церковные течения» едины в своей антисоветской деятельности и, соответственно, все они подлежат ликвидации. В действительности, заявление о том, что митрополитов Кирилла и Сергия «ничто не разъединяет», звучало явно неправдоподобно.

Далеко не все среди оппозиционных Заместителю иерархов готовы были, подобно митрополиту Кириллу, искать какие-то формы согласия с ним. Одним из наиболее решительно настроенных на борьбу с митрополитом Сергием был в 1933 г. архиепископ Серафим (Самойлович). С радостью, по его собственному признанию передавший в апреле 1927 г. церковное управление митрополиту Сергию, архиепископ Серафим уже вскоре после выхода в свет июльской декларации обратился к Заместителю с недоуменными вопросами. Затем, в феврале 1928 г., он вместе с другими архиереями Ярославской епархии, возглавляемыми митрополитом Агафангелом, подписал заявление об отходе от Заместителя, за что уже через девять дней был выслан в Могилевскую губернию. Спустя три месяца, правда, архиепископ Серафим согласился с митрополитом Агафангелом в том, что надо попытаться найти компромисс с митрополитом Сергием. «Мы должны испробовать все пути к примирению, – писал тогда он в письме к духовной дочери. – [...] Мы остаемся на прежней позиции, но нужно же выйти из положения, которое может сделаться безнадежным»¹³²². Однако, наблюдая из своей Могилевской ссылки нарастающие по вине митрополита Сергия нестроения в церковной жизни, архиепископ Серафим пришел к выводу о необходимости нового выступления со своей стороны. Мне кажется, – писал он в своем дневнике в январе 1929 г., – пора уже сказать свое слово и отмежеваться от м[итрополита] С[ергия], ибо мы своим именем смущаем слабых и немощных, а людям, сожженным в своей совести, даем повод говорить о силе их политики и незыблемости их положения»¹³²³. Вскоре после этого свое слово архиепископ Серафим сказал: 20 января он обратился с «Посланием ко всей Церкви», в котором призывал не подчиняться Заместителю и писал: «Митр[ополит] Сергий, увлекающий ныне малодушных и немощных братий наших в новообновленчество, нашего доверия не оправдал. Это и понуждает нас, причастных к получению митр[ополитом] Сергием прав Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, выступить на защиту попираемой им и иными прочими Истины Христовой и внутренней свободы Церкви Православной»¹³²⁴. За это послание архиепископ Серафим в марте 1929 г. был арестован и затем на три года отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения. Освободившись в 1932 г. из лагеря, архиепископ Серафим поселился в городе Козмодемьянске Марийской АО, но затем был и там арестован и после более чем полугодового следствия выслан в июне 1933 г. на три года в Северный край в Архангельск.

В архангельской ссылке архиепископ Серафим проявил особую активность и подготовил в декабре 1933 г. проект «Деяния», которым митрополит Сергий объявлялся лишенным молитвенного общения со всеми православными епископами Русской Церкви и предавался церковному суду с запрещением в священнослужении. В заключении проекта архиепископа Серафима говорилось: «Управление Российской Церкви, за невозможностью обращаться к первоиерарху Местоблюстителю митрополиту Петру Крутицкому, переходит, до возвращения его к своему деланию, к старейшему иерарху Русской Церкви, руководствуясь на сей случай указанием Собора Русской Церкви 1917–18 гг. и актами Св. Патриарха Тихона и митрополита Ярославского Агафангела об автономном управлении епископами на местах в своих епархиях»¹³²⁵.

Конечно, попытка сразиться с митрополитом Сергием его же оружием – каноническими прещениями – была совсем не бесспорной, равно, как и предложение старейшему иерарху, под которым, судя по всему, подразумевался митрополит Кирилл, взять и принять на себя управление Российской Церкви. Реагируя, очевидно, именно на проект архиепископа Серафима, Казанский святитель писал в январе 1934 г.: «Для меня лично, выступление сейчас представляется невозможным, так как я совершенно не уверен в характере отношений митрополита Петра». На основании последних слов можно сделать вывод, что о содержании письма Местоблюстителя Заместителю от декабря 1929 г. митрополит Кирилл тогда не знал. «Во всяком случае, – продолжал он, – быть явочным порядком заместителем митрополита Петра без его о том распоряжения я не могу, но если митрополит Петр добровольно откажется от местоблюстительства, то я в силу завещания Святейшего Патриарха и данного ему мною обещания исполню свой долг и приму тяготу местоблюстительства, хотя бы митрополит Петр назначил и другого себе преемника, ибо у него нет права на такое назначение»¹³²⁶.

Видно, таким образом, что митрополит Кирилл, с одной стороны, отстаивал необходимость сохранять должное послушание по отношению к митрополиту Петру и указывал на недопустимость решать вопрос о высшем церковном управлении без его участия. Но, с другой стороны, он был убежден, что и у митрополита Петра нет права распоряжаться местоблюстительством по собственному усмотрению. В действительности, сам митрополит Петр, как следует из его писем 1930-х гг. представителям ОГПУ, также не считал себя вправе назначать себе преемников в обход завещания Патриарха Тихона. Можно вспомнить его слова из письма Менжинскому: «Моя смена должна повлечь за собою и уход моего заместителя митрополита Сергия»¹³²⁷. В августе 1933 г. митрополит Петр писал в Коллегию ОГПУ: «В сущности местоблюстительство лично для меня не представляет интереса, наоборот, оно все время держит меня в оковах гнета. [...] Но я должен считаться с тем обстоятельством, что решение данного вопроса не зависит от моей инициативы и не может быть актом моей единоличной воли. Своим званием я неразрывно связан с духовными интересами и волей всей Поместной Церкви. Таким образом, вопрос о распоряжении местоблюстительством, как не являющийся личным вопросом, не подлежит и личному усмотрению, в противном случае я оказался бы изменником Святой Церкви»¹³²⁸. Конечно, о содержании этого и других писем Местоблюстителя чиновникам советской тайной полиции в Церкви тогда никто знать не мог. Ныне же, когда эти письма обнародованы, видно, что позиции митрополитов Кирилла и Петра по вопросу о местоблюстительстве были весьма близкими, хотя и не тождественными.

«Несущий обязанности Патриаршего Местоблюстителя иерарх, – разъяснял в письме от января 1934 г. свое видение ситуации митрополит Кирилл, – сохраняет свои церковные полномочия до избрания Собором нового Патриарха. При замедлении дела с выбором Патриарха Местоблюститель остается на своем посту до смерти или собственного добровольного от него отречения или устранения по церковному суду. Он не правомочен назначить себе заместителя с правом, тожественным его местоблюстительским правам. У него может быть только временный заместитель для текущих дел, действующий по его указаниям. Вот в этом пункте и является погрешность со стороны митрополита Сергия, признающего себя в отсутствие митрополита Петра имеющим все его местоблюстительские права. Его грех – в превышении власти, и православный епископат не должен был признавать такую его власть и, убедившись, что митрополит Сергий правит Церковью без руководства митрополита Петра, должен был управляться по силе патриаршего указа 7(20) ноября 1920 г., готовясь дать отчет в своей деятельности митрополиту Петру или Собору».

Указывая в очередной раз на превышении власти Заместителем, каковую, по его мнению, православный епископат не должен был признавать, митрополит Кирилл, однако, не считал возможным налагать какие-либо прещения на тех, кто полномочия митрополита Сергия признавал. Он писал: «иерархи, признающие своим Первоиерархом митрополита Петра, возносящие его имя по чину за богослужением и не признающие законной преемственности Сергиева управления, могут существовать до суда соборного параллельно с признающими; выгнанные из своих епархий, духовно руководя теми единицами, какие признают их своими архипастырями, а не выгнанные, руководя духовной жизнью всей своей епархии, всячески поддерживая взаимную связь и церковное единение»¹³²⁹. Условием этого церковного единения, как можно понять, было именно признание своим Первоиерархом митрополита Петра. Митрополит Сергий формально митрополита Петра своим Первоиерархом также признавал, поэтому параллельное существование допускалось митрополитом Кириллом и с ним.

На практике, однако, усилия окружения митрополита Сергия в 1930-е гг. были направлены (не без его согласия, разумеется) на его все большее возвышение и постепенную полную замену им митрополита Петра в качестве Первоиерарха Русской Православной Церкви. В апреле 1932 г. Синодом было вынесено постановление об усвоении Заместителю права предношения креста за богослужением. В представленном митрополитом Ленинградским Серафимом (Чичаговым) обращении к Заместителю, предварившем это постановление, говорилось: «Первенствующие члены Святейшего Синода – Петроградские митрополиты, а также митрополиты Киевский и Московский – награждались подобающим отличием при совершении богослужений – предносимым крестом. Ныне Ваше Высокопреосвященство – первый иерарх по управлению Русской Православной Церковию, по своему значению и положению, а также по своей деятельности и ответственности, превосходите прежних наших митрополитов, но не имеете никаких внешних отличий при совершении богослужений. Предносимый крест присвоен всем первоиерархам отдельных и автономных Церквей, не могущих сравниться по своим размерам и по своему значению с Всероссийской Православной Церковью. [...] Поэтому, исходя из такого сознания, мы, нижеподписавшиеся иерархи Русской Православной Церкви, в единомысленном желании положили просить Ваше Высокопреосвященство установить предношение креста при всех Ваших богослужениях, согласно Вашему Высокому положению Первоиерарха в нашей Церкви»¹³³⁰. Определенная логика в обращении Ленинградского митрополита была, но она совершенно игнорировала то, что Местоблюститель правом предношения креста не пользовался¹³³¹ и награждение такой привилегией Заместителя ставило его выше того, кого он замещал. Впрочем, синодальных деятелей это не смущало. Для них, как видно из обращения к митрополиту Сергию, Первоиерархом Русской Православной Церкви был именно он.

Следующим актом возвышения митрополита Сергия стало присуждение ему ученой степени доктора богословия в августе 1933 г. Инициатором этого, как следует из официального документа, выступил выдвигавшийся тогда на второе место в иерархии Московской Патриархии митрополит Новгородский Алексий (Симанский). Митрополит Серафим (Чичагов) для этой роли уже подходил плохо, так как сам никакого богословского образования не имел и вообще доживал на Ленинградской кафедре последние дни (вскоре ее также занял митрополит Алексий). Заранее был составлен совместный отзыв четырех экстраординарных (то есть не имевших докторской степени) профессоров бывших Духовных Академий (стоит отметить, что к этому отзыву не присоединился настоящий доктор церковной истории, числившийся членом Синода, митрополит Арсений). По поводу этого отзыва митрополит Алексий заявил: «Священный Синод, с[о] своей стороны, свидетельствует об единодушном и давнем желании Православной Иерархии и паствы видеть своего Правящего Первосвятителя увенчанным высшей ученой степенью доктора богословия, – и это тем более, что об этом до сего дня поступают многочисленные письменные ходатайства Преосвященных целого ряда епархий (Московской, Ржевской, Ростовской) и, с другой стороны, что православная паства в своем множестве фактически уже считает – нашего Правящего Первосвятителя имеющим высшую ученую степень доктора богословия. Ввиду изложенного, Временный Патриарший Священный Синод имеет высокую честь просить Преосвященного Заместителя не отказаться от усвоенной ему в представлении вышеупомянутых профессоров б[ывших] Духовных Академий ученой степени доктора богословия». На заявление митрополита Алексия митрополит Сергий «скромно» ответил: «Считая изложенную в представлении оценку моей научной деятельности отнюдь не беспристрастной, приношу свою глубокую благодарность за братскую любовь и внимание к моему недостоинству и не нахожу возможным отклонить не заслуженную мною честь – присуждения мне степени доктора богословия»¹³³². Во всем этом не было бы ничего зазорного (митрополит Сергий действительно имел академические заслуги и в условиях насильственного оскудения богословской науки в России выделялся своей ученостью), если бы не постоянное подчеркивание, что докторская степень присуждается Заместителю как Правящему Первосвятителю, в знак его исключительного иерархического положения. Других случаев присуждения высшей ученой степени в Русской Православной Церкви в 1920–1930-е гг. не было (обновленческие «доктора» типа Введенского – не в счет), и синодальный акт явным образом имел значение не столько научно-академическое, сколько церковно-политическое, что особо акцентировалось фактом рассылки правящим архиереям указа, извещавшего об этом постановлении.

Следующее мероприятие Патриархии по повышению статуса митрополита Сергия было уже вопиющим проявлением бестактности по отношению к Патриаршему Местоблюстителю, да и вообще попранием основ патриаршего строя, установленного Собором в 1917 г. 27 апреля 1934 г. на заседании Синода митрополит уже Ленинградский Алексий огласил «от лица Русской Иерархии» адрес на имя Заместителя:

«Ваше Высокопреосвященство, Высокопреосвященнейший Владыко, Милостивейший Архипастырь и дорогой Отец наш!

Всеблагому Промыслу Божию угодно было судьбы Русской Православной Церкви вручить Вашему мудрому отеческому окормлению. Уже девятый год, подчиняясь нелицемерно этой Божественной Воле, Вы несете ответственное послушание по управлению Русской Православной Церковью. И это ответственное послушание Вы несете как истинный и верный сын Матери-Церкви, как истинный христианин, являя всем образец христианской любви и смирения.

И это мудрое руководство кораблем церковным, – безграничная любовь Ваша к Матери-Церкви, братское любовное отношение к Соепископам-братьям и отеческое ко всем чадам Церкви соделали Вас в общецерковном сознании фактически Первым Епископом страны (Ап[остольское] правило 34)». Святой Патриарх Тихон во время своего правления не удостаивался от подведомственных ему архиереев и части похвал, которые изливал митрополит Алексий за «братское любовное отношение» на того, вето наложил за годы своего правления столько прещений на «соепископов-братьев», сколько, наверное, ни один другой «мудрый руководитель кораблем церковным».

«Такому особому и исключительному положению Вашего Высокопреосвященства в нашей Церкви, – продолжал Ленинградский митрополит, – по нашему глубокому, единомысленному и единодушному суждению, должно соответствовать и особое Ваше иерархическое титулование не по святительской кафедре рядового епархиального города Русской Церкви, но по общеизвестному имени столичного града Москвы, олицетворяющего собою всю страну.

Посему, приняв во внимание вышеизложенное и продолжающееся вдовство кафедры Первого Епископа страны, мы, Митрополиты Русской Православной Церкви и Члены Патриаршего Священного Синода (митрополит Алексий забыл сказать «Временного» – свящ. А. М.), в безграничной преданности Вашему Высокопреосвященству, как к своему правящему Первоиерарху, единогласным решением своим положили: Усвоить Вашему Высокопреосвященству, в соответствии Вашему высокому и особому положению правящего Первоиерарха Русской Церкви, титул Блаженнейшего Митрополита Московского и Коломенского».

Огласив столь льстивый адрес, митрополит Алексий, как гласило далее синодальное постановление, «пояснил, что Преосвященные Архипастыри связывают с усвоением Преосвященному Заместителю Патриаршего Местоблюстителя титула “Блаженнейший Митрополит Московский и Коломенский» и право ношения двух панагий».

В ответ на все это «Преосвященный Заместитель, тронутый выраженными Преосвященным Митрополитом Ленинградским чувствами сыновней преданности ему Архипастырей, заявил о своей готовности исполнить волю Русской Православной Иерархии и заявил при этом, что все выраженное в прочитанном адресе обязывает не только его, но и всех Архипастырей Русской Православной Церкви к сугубому усердию в исполнении возложенного на каждого из них послушания во благо Матери-Церкви».

После такого взаимовыражения чувств был составлен акт, скрепленный подписями 21 архиерея, на основании которого в тот же день, 27 апреля 1934 г. было принято постановление Заместителя и Синода:

«1. О состоявшемся присвоении Заместителю Патриаршего Местоблюстителя Преосвященному Сергию, Митрополиту Горьковскому, титула “Блаженнейший Митрополит Московский и Коломенский» с правом ношения двух панагий – принять к сведению. [...]

5. Формулу возношения имен Архипастырей за Богослужениями установить в следующем виде:

а) на Великом выходе, на возгласе “в первых помяни, Господи», на много- летствовании и под. возглашать: “Святейшие Патриархи Православный, Патриаршего Местоблюстителя нашего Преосвященнейшего Петра, Митрополита Крутицкого, и Блаженнейшего Сергия, Митрополита Московского и Коломенского»;

б) на ектениях – сокращенно (без упоминания Епархиальных титулов), а именно: “О Святейших Патриарсех Православных, о Патриаршем Местоблюстителе, Преосвященнейшем Митрополите Петре и о Блаженнейшем Митрополите Сергии», о чем и известить Епархиальных Преосвященных указами»¹³³³.

В результате этого постановления заместителем митрополита Крутицкого оказывался иерарх, занявший Московскую кафедру, хотя должно было быть наоборот, а за богослужением «Блаженнейший» поминался после «Преосвященнейшего» (прибавка «Высоко-» в титуле митрополита Петра была исключена митрополитом Сергием еще в 1927 г.) Вообще после замещения Московской кафедры смысл дальнейшего сохранения института местоблюстительства в Православной Российской Церкви становился непонятным. Местоблюститель, как это следует из самого названия, должен был блюсти Московский Патриарший Престол, то есть Московскую Патриаршую кафедру до ее законного замещения. Теперь эта кафедра оказывалась занятой, причем не Патриархом, а митрополитом, что и вовсе ставило вопрос, а не упраздняется ли тем самым само Московское патриаршество. Наличие среди российских иерархов митрополита Московского и Коломенского, как стал именоваться Заместитель, было характерной чертой не патриаршего, а синодального строя. Тремя годами ранее сам митрополит Сергий в статье «О полномочиях Патриаршего Местоблюстителя и его Заместителя», доказывая (весьма убедительно) правомерность передачи высшей церковной власти по единоличному завещанию, указывал на важность сохранения при этом вакантной Московской Патриаршей кафедры («[...] почивший Патриарх, передавая в силу сложившихся обстоятельств единолично Патриаршую власть, ни одним словом не коснулся кафедры Московского Патриарха. Она до сих пор стоит незанятая»¹³³⁴). Деянием 1934 г. Заместитель подтачивал свою же аргументацию и давал лишний козырь обновленцам и григорианам, которые уже давно обзавелись собственными «митрополитами Московскими», за что были обличаемы православными, в том числе и самим митрополитом Сергием. Митрополит Литовский Елевферий (Богоявленский) в опубликованной им в 1933 г. книге «Неделя в Патриархии» приводил такой знаменательный факт: «Приснопамятный, недавно умерший, Константинопольский Патриарх Василий, приветствуя митрополита Сергия с праздником св. Пасхи, прислал такое же приветствие и живоцерковному митрополиту Вениамину, именуя его Московским. Представитель Константинопольской Патриархии явился к митрополиту Сергию с вопросом – не будет ли ответа и предложил свои услуги к переводу его. Митрополит Сергий ответил: Его Святейшеству известно, что титул “Московского» принадлежит только Всероссийскому Патриарху и Патриархия не знает никакого Московского митрополита. А если Его Святейшество наравне с каноническим Заместителем признает еще какого-то “Московского» митрополита, то какой же может быть от меня ответ?»¹³³⁵ Теперь «какого-то Московского митрополита» обретала себе и Московская Патриархия, которую логично было бы после этого переименовать в «Московскую Митрополию».

Крайнюю сомнительность совершенного приближенные Заместителя старались компенсировать пафосом своих объяснений. Особой беспардонностью здесь отличился редактор «Журнала Московской Патриархии» епископ Сергий (Воскресенский). В написанной им передовице «ЖМП» с пятиэтажным заголовком говорилось: «В течении последних двух-трех лет среди Епископата Патриаршей Церкви возникла мысль о необходимости более твердого и определенного положения Главы Церкви Православной. [...] Девятилетний опыт открывал для многих и многих все неудобство и даже прямой вред “временного», как бы случайного возглавления отдельными иерархами церковного управления»¹³³⁶. Таким образом, по мысли епископа Сергия, девять лет Русская Церковь возглавлялась «как бы случайными» иерархами, первым из которых оказывался митрополит Петр. Приведенный пассаж, судя по всему, покоробил даже митрополита Елевферия: при перепечатке в его «Голосе Литовской православной епархии» передовицы из «ЖМП» процитированное место было опущено¹³³⁷.

Далее в статье епископа Сергия говорилось: «Не только сама личность Блаженнейшего Митрополита Сергия, как человека выдающегося и богато одаренного, личность, так гармонически соединившая в себе и науку, и смирение монашеское, и сознание чистоты церковной, и мудрость житейскую, но и его мудрое руководство жизнью церковной, безграничная любовь к Матери-Церкви, братское, евангельски любвеобильное отношение к Епископату и всем пасомым, – все это по единомысленному суждению должно было предоставить ему кафедру не рядового епископа, а кафедру Первосвятителей, кафедру столичного города.

Когда эта светлая, достойная мысль объединила около себя большинство епископата и духовенства, среди которых было немало членов собора 1917 г., она усугубилась желанием отметить Первосвятителя и особым титулом, отличительным от прочих иерархов, титулом Блаженнейшего, который, кстати, характеризовал Патриаршее начало в жизни и управлении Русской Православной Церкви».

В действительности Патриаршее начало характеризовалось в Русской Православной Церкви титулом не «Блаженнейший», а «Святейший», что прекрасно всем было известно. В отсутствии же Святейшего Патриарха выразителем Патриаршего начала являлся Местоблюститель, о котором епископ Сергий старался лишний раз не вспоминать в своей статье.

Само возведение митрополита Сергия на Московскую кафедру, своего рода интронизация, было произведено 2 мая 1934 г., через пять дней после принятия соответствующего синодального акта, в Московском Кафедральном Богоявленском соборе во время Литургии в сослужении 20 епископов (напрашивается сравнение этого числа с тем, сколько епископов сослужило митрополиту Петру в день его утверждения Патриаршим Местоблюстителем). Перед началом Литургии митрополита Сергия приветствовал от лица Московской епархии ее прежний временно управляющий архиепископ Дмитровский Питирим (Крылов), который, к слову сказать, сыграл в подготовке патриархийного торжества едва ли не главную роль: именно он рассылал на места архиереям телеграммы с предложением в добровольно-принудительном порядке присоединиться к синодальному акту. Перемежая обращения «Вы» и «Ты», архиепископ Питирим сказал Заместителю: «Ваше Блаженство, Блаженнейший Кир Сергий, Митрополит Московский и Коломенский, дорогой Архипастырь и Отец Наш! Сегодня русская Православная Патриаршая Иерархия в лице собравшихся здесь своих представителей, а также Церковь Московская встречает Тебя не только как главу нашей Церкви, но прежде всего и главным образом как Ангела и Отца Церкви Московской. [...] Приветствует радостно Твое восхождение на кафедру Святителей Московских и через сослужение с Тобою предстоящей Божественной Литургии мистически спосаждает Тебя на Престоле их и утверждает Тебя в Твоем новом иерархическом титуловании. [...] Ваше Блаженство! Радуется и духовно торжествует Церковь Московская, видя Твое смиренное и безропотное послушание Воле Божией. Радуется и ликует, принимая Тебя как достойнейшего из достойнейших иерархов нашей Церкви. [...] Да будет благословенно Твое вхождение от ныне и до века». Конечно, вспоминать во время такого ликования о заключенном где-то в одиночной камере Патриаршем Местоблюстителе архиепископу Питириму было не с руки, зачем же «портить» торжество спосаждения его заместителя на Престоле Святителей Московских?

По окончании Литургии новоявленного Блаженнейшего вновь приветствовал митрополит Алексий, который, в очередной раз обращаясь к митрополиту Сергию как к Первоиерарху, повторял слова о «нашей общей сыновней любви» и «признании великих подвигов» Заместителя. Про того, кто в действительности был Первоиерархом православной Российской Церкви Ленинградский митрополит также предпочел не вспоминать. Сам митрополит Сергий, надо отдать ему должное, принимая с благодарностью все эти потоки лести, все же про митрополита Петра не забыл. В ответ на речь митрополита Алексия, как сказано в передовице «ЖМП», «Блаженнейший Митрополит произнес ответную речь», в которой «он засвидетельствовал свое отношение к Патриаршему Местоблюстителю Митрополиту Петру»¹³³⁸. Как именно митрополит Сергий это сделал, «Журнал Московской Патриархии» не сообщал.

Конечно, бесстыдно-восторженные слова митрополита Алексия, архиепископа Питирима и епископа Сергия не выражали общего настроения даже тех, кто тогда находился в каноническом единстве с Заместителем. Показателен, например, отзыв епископа Тихона (Шарапова), побывавшего проездом в те самые апрельско-майские дни 1934 г. в Москве и оказавшегося свидетелем патриархийных торжеств: «Москва. Провел восемь дней. Был у “Деда» (митрополита Сергия – свящ. А. М.). Слушал доклады об интронизации». 6 мая епископ Тихон написал письмо близкому ему М. Е. Губонину («дорогому Мише»): «Дед – теперь “блаженный» (по титулу) и не Горьковский уже, а Московский и Коломенский, а Пьер (митрополит Петр – свящ. А. М.) по-прежнему отсутствующий караульщик места, занятого ныне не тем, кому оно назначается по идее. Был в связи с этим большой шум в Елохове. Народ безмолвствует. Москвичи недоумевают. Более добросовестные участники спектакля точно муху проглотили. Подробности ни в сказке сказать, ни пером описать» ¹³³⁹.

Через восемь дней после «интронизации» («большого шума в Елохове»), 10 мая 1934 г., Московской Патриархией был издан циркулярный указ о новом титуле Заместителя Патриаршего Местоблюстителя и о порядке поминовения за Богослужениями. Ввиду его особого значения, указ был распечатан типографским способом, что в те годы случалось не часто¹³⁴⁰. Указ, как полагалось, воспроизводил текст синодального определения от 27 апреля с актом, подписанным 21 архиереем, и содержал в конце примечание, что «к означенному адресу за это время присоединились все епархиальные Преосвященные Московской Патриархии». В действительности под подлинником акта в общей сложности подписался 31 епископ, в том числе и ряд викариев, а также архиереев на покое¹³⁴¹. После этого еще несколько месяцев, вплоть до октября 1934 г., в адрес Заместителя шли телеграммы от архиереев с поздравлениями с новым титулом и письма-рапорты о присоединении к апрельскому акту¹³⁴². Всего по подсчетам публикатора этих документов (А. К. Галкина из Зоологического института) свое согласие с новым титулом митрополита Сергия письменно выразили в 1934 г. 93 архиерея¹³⁴³. (Сказать, сколько точно тогда в подчинении у Заместителя было епископов, затруднительно. В так называемом «Интервью» митрополита Сергия корреспондентам иностранной печати, относящемся к февралю 1930 г., фигурировала цифра 163, не считая пребывающих на покое¹³⁴⁴.)

В абсолютном большинстве направленных в Патриархию телеграмм и писем от архиереев выражалась (искренне или не очень) радость о новом «Блаженнейшем». Но были и исключения. Весьма критически по поводу изменения титулования Заместителя отозвался номинальный член Синода, старейший на тот момент отечественный иерарх митрополит Арсений (Стадницкий). Сделал он это в личном письме митрополиту Сергию. «Ваше Преосвященство (так! – свящ. А. М.), – писал митрополит Арсений митрополиту Сергию 7 мая 1934 г. (через десять дней после провозглашения Заместителя «Блаженнейшим», впрочем, еще до издания циркулярного указа об этом), – дорогой Владыко! Получил я телеграмму-молнию за подписью членов Синода о присвоении Вам титула Блаженнейшего как “фактическому Главе Православной Русской Церкви» с приглашением присоединиться к этому. Руководясь чувством личного уважения к Вам, как несущему, по воле Божией, тяжелый крест по управлению Церковью, чему и я был свидетелем, я выразил свое согласие, приветствуя Ваше Блаженство в телеграмме на имя Преосв[ященного] Питирима. Но затем, когда порыв чувства сменился размышлением, я не нахожу себе спокойствия, правильно ли я поступил, согласившись на это, и благовременно ли теперь заниматься титулованием для блага Церкви. Ведь это, по-моему, имеет не личное значение, а общецерковное, так как оно, вероятно, связано будет с признанием этого титула не только со стороны нашей иерархии, но и со стороны других православных церквей. А что если не согласятся? Кроме того, не будет ли это поводом для оппозиции к еще большему разделению и нападкам на Вас и возглавляемый Вами Синод, который в такое тяжкое время занимается титулованием, как это было при св. Григории Богослове, к[ото]рый обличал своих собратьев, “гонявшихся за титулами, когда нужно украшаться добродетелями». И удобно ли Заместителю украшаться этим титулом, когда Местоблюститель лишен этого и неизвестно даже, где обретается, и хотя фактически не управляет Церковью, но не по своей воле. Такие и подобные мысли обуревают мою душу, правильно ли я поступил, руководясь личным чувством к Вам, которого я уважал и буду уважать и без этого титулования, каковое вряд ли будет полезно для нашей Церкви и дает только повод для “поношения» Вашего имени и возглавляемого Вами Синода, членом к[ото]рого и я состою, как старейший Архиерей»¹³⁴⁵. Вероятно, подобные мысли посещали и других архиереев, состоявших в подчинении Московской Патриархии, но мало кто решался высказать их митрополиту Сергию открыто, как это сделал митрополит Арсений. (Нечего и говорить, что его письмо огласке предано не было.)

С рядом вопросов обратился в письме от 12 июня 1934 г. к Заместителю его редкий зарубежный приверженец В. Н. Лосский, который, впрочем, не выступал против нового титулования митрополита Сергия, но перечислял свои недоумения:

«1) Первое недоумение: титул Блаженнейший. Можно ли его понимать как титул Главы автокефальной Церкви, усвоенный по желанию русского епископата при невозможности собрать Собор, необходимый для избрания Патриарха?

2) Если титул Блаженнейший соответствует Вашему новому положению как Главы автокефальной Церкви (по нашему пониманию, титулы “Блаженнейший» и “Святейший» по существу равнозначны), то как следует понимать сохранение за М[итрополитом] Петром звания Патриаршего Местоблюстителя? Не остается ли оно чисто титулярным для сохранения патриаршей традиции?» По всей видимости, оторванный от реалий российской церковной жизни парижский богослов с легкостью бы принял объявление Местоблюстителем, а то и Патриархом, самого митрополита Сергия с одновременным увольнением митрополита Петра «на покой».

«По получении официального распоряжения Синода о поминании на первом месте М[итрополита] Петра Крутицкого, Патриаршего Местоблюстителя, на втором же Вас, как Митрополита Московского и Коломенского с титулом Блаженнейший, мы были осыпаны вопросами и недоумениями церковников. Должны сознаться, что не могли вполне удовлетворить их достаточно ясным ответом». С простодушием церковного ученого, а не политика, В. Н. Лосский задавал митрополиту Сергию неудобные вопросы, на которые достаточно ясного ответа в принципе не могло быть.

«3) Как может Митрополит Московский – первая кафедра Русской Церкви – стоять ниже Митрополита викарной Крутицкой кафедры?

4) Имея в виду, что титул обыкновенно выражает территориальный объем власти, в Вашем же новом титуле нету ни “Заместителя» (в предписанной формуле поминовения, как показано выше, титул «Заместитель» действительно не звучал – свящ. А. М. ), ни “всея России и всех Северных стран» или чего-либо соответственного существующему государственному и территориальному положению, к тому же при наличии титула “и Коломенский», естественно является вопрос, не ограничивает ли он Вас как узко епархиального иерарха? На каком основании тогда церкви и церковные учреждения, не входящие в состав Московской епархии, могут подчиняться епархиальному епископу?» ¹³⁴⁶

К сожалению, что ответил митрополит Сергий митрополиту Арсению и В. Н. Лосскому, неизвестно. Архиепископ Феодор (Поздеевский) на допросе 25 мая 1937 г., сказал, согласно протоколу, что «митрополит Сергий в частных письмах “смеется над своим докторством и блаженством"» ¹³⁴⁷. Однако сами эти «смешливые» письма Заместителя пока еще не обнаружены. Вообще же, смешного во всем происходившем тогда было мало.

Русская Зарубежная Церковь поначалу прореагировала на новое возвышение Заместителя довольно сдержанно. Основное внимание русского зарубежья в мае 1934 г. было направлено не на Москву, а на Белград, куда по приглашению митрополита Антония приехал митрополит Евлогий, что порождало большие надежды на восстановление церковного единства эмиграции, нарушенного в 1926 г. Журнал «Церковная жизнь» – главный с 1933 г. печатный орган Зарубежного Архиерейского Синода – в номере за июнь 1934 г. лишь поместил в разделе «Хроника» небольшое сообщение под заголовком «Незаконный акт». «Как известно, – говорилось в заметке, – Московская епархия в качестве епархиального архиерея имеет Патриарха, в период же от кончины Патриарха до избрания нового, она по положению управляется митрополитом Крутицким. За ссылкою его она все эти годы управлялась то одним, то другим викарием, подобно тому, как имели временно управляющих и другие епархии, главы которых подвергались ссылке. Патриарх Тихон особенно строго соблюдал этот порядок, явно показывая таким образом, что гонение не может лишить архиерея его канонических прав. Но митрополит Сергий стал на другой путь. Очевидно под давлением большевиков, он стал увольнять сосланных архиереев и назначать на их места уже не врем[енно] управляющих епархиями, а новых епархиальных, что, конечно, вызывало много возражений [...]. Теперь он также поступил с митрополитом Петром, прибавляя к прочим своим незаконным действиям новое нарушение правил. Если бы митрополит Сергий просто взял на себя временное управление Московской епархией, то в этом не было бы ничего незаконного, ныне же он устраняет митрополита Петра и становится выше того, чьим заместителем является»¹³⁴⁸.

Нетрудно заметить, что незаконность весеннего акта Московской Патриархии «карловацкий» комментатор сводил к моменту замещения Московской кафедры в обход Крутицкого митрополита и не касался вопроса присвоения митрополиту Сергию титула «Блаженнейшего». Объяснить это умолчание можно достаточно просто. Еще в марте 1931 г., то есть за три года до акта Патриархии, решением Зарубежного Архиерейского Синода титул «Блаженнейшего», приличествующий главе Поместной Церкви, был предоставлен митрополиту Антонию, что вскоре было утверждено и Архиерейским Собором Зарубежной Церкви¹³⁴⁹. Конечно, это деяние зарубежных иерархов тоже было проявлением бестактности по отношению к митрополиту Петру, которого они признавали своим Кириархом. Митрополит Сергий отчасти шел здесь за своим давним учителем митрополитом Антонием.

Сам «Блаженнейший» Антоний отозвался на появление нового митрополита Московского лишь походя и по другому поводу, а именно после того, как этот Московский со своим Синодом в июне 1934 г. постановлением «О Карловацкой группе» запретил в священнослужении «бывшего Киевского» и остальных «бывших»¹³⁵⁰ (сами они себя, естественно, «бывшими» не считали). Тогда митрополит Антоний в письме митрополиту Елевферию от 20 августа 1934 г. написал о Заместителе: «Если мы подсудны ему, то и он без нашего рассуждения ничего не должен творить по 34 прав[илу] Св. Апостолов, а между тем он никогда не спрашивал нашего мнения ни о чем и, в частности, не спрашивал его, когда заключал союз с безбожниками, учреждал свой неканонический Синод, за которым я не признаю ровно никаких прав, и когда объявлял себя митрополитом Московским при жизни Крутицкого митрополита, коему подведомственна Московская епархия до избрания нового Патриарха. Это есть незаконная узурпация прав»¹³⁵¹.

Более веско о неканоничности возведения митрополита Сергия на Московскую кафедру было сказано в «Окружном послании Собора архиереев Русской Православной Церкви заграницей», опубликованном в ноябре 1934 г. «В сознании своей ответственности пред лицом Матери-Церкви, – писали иерархи-беженцы, – мы вменяем себе в сугубый долг соблюсти в неприкосновенности драгоценный залог последней, врученный нам волею Божиею на хранение, то есть прежде всего душу нашей православной паствы, еще не растленную большевицким влиянием, православные святыни и прочее церковное достояние, находящееся ныне в наше заведывание и, наконец, самый канонический строй Русской Церкви, который угрожает поколебать заместитель Местоблюстителя Патриаршего Престола своими действиями. Одним из таковых является недавнее присвоение митрополиту Сергию титула Блаженнейшего митрополита Московского и Коломенского, с правом ношения двух панагий. Этим решением Синода, назначенного митрополитом Сергием по собственному усмотрению, нарушаются законоположения о порядке управления Русскою Церковью в период, когда нет Патриарха, и производится реформа, равносильная почти практическому упразднению Патриаршества, в то время как таковое остается канонически не отмененным и в Русской Церкви есть законный Местоблюститель Патриаршего Престола в лице митрополита Крутицкого Петра»¹³⁵².

В качестве штатного ответчика «карловчанам» за границей выступил митрополит Елевферий (Богоявленский). В возведении митрополита Сергия на Московскую кафедру он увидел «исполнение воли Вселенской Церкви, Вселенского Собора»: «Московская епархия при отсутствии исключительных причин оставалась вдовствующей девять лет; неизбежны недочеты во внутренней таинственно благодатной области, отсюда и во внешней. Канонический долг церкви нудил надлежаще возглавить епархию. Кому же возглавить ее, как не фактическому Главе Церкви, которому и по положению должна принадлежать епархия? Исполнить этот долг взяли на себя иерархи Священного Синода и другие, которые и вручили “первому епископу» первую в церкви кафедру, засвидетельствовав о том в церкви при многолюдном собрании иерархов, клириков и мирян, с одобрением принявших этот акт»¹³⁵³. Конечно, слова митрополита Елевферия про «отсутствие исключительных причин» вдовства Московской кафедры не могут не вызвать недоумения. Патриарший Местоблюститель и десятки других иерархов годами находились в тюрьмах и ссылках, о проведении Собора на официальном уровне в Московской Патриархии уже давно никто не заводил и речи, но по мнению митрополита Елевферия ничего исключительного в жизни Русской Церкви не происходило.

Со стороны внутрироссийской оппозиции какие-либо письменные протесты в адрес Заместителя по поводу его нового титула, насколько известно, не поступали. В них, очевидно, уже не видели смысла. (Вообще, как кажется, летнее письмо 1933 г. митрополита Кирилла митрополиту Сергию было последним обращением к нему из лагеря оппозиции.) Показательно в этом плане письмо епископа Дамаскина (Цедрика) архиепископу Серафиму (Самойловичу) от 15 апреля (скорее всего, старого стиля) 1934 г. (Освобожденный в конце 1933 г. из Соловецкого концлагеря, епископ Дамаскин в начале 1934 г. вернулся на Украину. Видимо, по пути, в Архангельске, состоялась его встреча с архиепископом Серафимом, в результате которой между ними установились весьма доверительные отношения.) «Вам еще неизвестно, вероятно, о готовящемся в Москве преподнесении титула – “блаженнейшего» и “митрополита Московского». К[а]к видите, они сами себя уже топят. Что же можем сделать мы при настоящих условиях? Добиваться удаления м[итрополита] С[ерги]я? – Поздно, да и бесполезно. Уйдет м[итрополит] С[ерги]й – остается сергианство, т. е. то сознательное попрание идеала Св[ятой] Ц[ерк]ви ради сохранения внешнего декорума и личного благополучия, которое необходимо является в результате т[а]к наз[ываемой] легализации»¹³⁵⁴.

Архиепископ Серафим, между тем, (не зря он был потомком казачьего гетмана XVII века Ивана Самойловича) считал, что надо бороться с митрополитом Сергием, в том числе и за епископские кафедры. Не сумев убедить митрополита Кирилла принять на себя управление Церковью, он решил, в меру возможного, управлять ею сам. Об этом можно судить, например, по показаниям арестованного в сентябре 1934 г. епископа Макария (Кармазина), известного тем, что он в 1923–1925 гг. фактически возглавлял нелегально организованный православный епископат на Украине, а после 1927 г. стал одним из наиболее непримиримых противников митрополита Сергия: «Принятие руководства нелегальными епархиями “Истинно-православной церкви» и отдельными группами я (Кармазин) Макарий получил в мае м[еся]це 1934 года от [архи]епископа Серафима (Самойловича) через священника Пискановского, отбывающего ссылку в г. Архангельске. В письменном указе Серафим (Самойлович), несмотря на то, что он находился в ссылке, рассматривая себя как Заместителя Патриаршего местоблюстителя, предлагал принять Днепропетровскую епархию, которой я управлял до своего ареста 1927 года»¹³⁵⁵. (Упомянутый здесь священник Николай Пискановский – тот самый, который в 1926 г. объезжал украинских епископов, собирая у них подписи в поддержку митрополита Сергия во время его полемики с григорианским ВВЦС и митрополитом Агафангелом. Впоследствии он стал одним из наиболее близких к архиепископу Серафиму лиц, полностью разделяя

крайне негативное отношение Угличского святителя к «новому курсу» митрополита Сергия.)

Принять назначение на кафедру, по-видимому, архиепископ Серафим предлагал и епископу Дамаскину. Ответ на это предложение можно увидеть в следующих словах Глуховского святителя: «Нечего нам мечтать и стремиться к кафедрам, – каждый из нас уже сделал свое. Мы теперь “Самим Богом потушенные свечи» [...] Внешнее наше противостояние царству зла может выразиться разве в том, что мы имеющимися еще в нашем распоряжении средствами будем утверждать, подкреплять вместе с нами предстоящих суду меньших братьев наших единых с нами по духу, уясняя им путь наш, как правильный и со стороны канонической, как благословенный предстоятелем Росс[ийской] Правосл[авной] Ц[еркв]и, который из своего заточения поручил передать одному из собратий наших: “Скажите Вл[ады]ке X, что если он с м[итрополи]том С[ерги]ем, то у меня нет с ним ничего общего«». Чуть ниже епископ Дамаскин, упреждая возможное недоумение по поводу «потушенных свечей» пояснил: «Потушены свечи только в отношении “начальствования», а не благодатного горения, которое необходимо продолжается по мере свободы от личных грехов наших. Ни распоряжаться, ни приказывать теперь кому-либо мы не можем и не должны. Мы можем лишь быть “правилом веры и образом кротости» яко да стяжем “смирением высокая, нищетою богатая»»¹³⁵⁶.

Ссылки на митрополита Петра в письмах епископа Дамаскина звучали постоянно, что с учетом сделанного им в 1929 г., конечно, неудивительно. Ко времени переписки с архиепископом Серафимом в апреле 1934 г. епископ Дамаскин уже имел в руках мощнейшее оружие для борьбы с Заместителем – письмо Местоблюстителя от декабря 1929 г., – но только прежнее желание вести эту борьбу у Глуховского святителя пропало. «То, чем Вы угостили Дедка, – писал епископ Дамаскин, имея в виду, очевидно, какой-то документ, направленный архиепископом Серафимом митрополиту Кириллу (возможно, упоминавшийся выше проект предания митрополита Сергия церковному суду), – предполагалось быть сделано нами еще в 29 г., если бы вовремя была получена великолепная и столь питательная начинка с севера. Предполагалось состряпать пирог значительного размера и достойной формы вкупе с знаменитейшими кондитерами». Трудно представить, что еще епископ Дамаскин мог бы назвать «великолепной и столь питательной начинкой с севера», как не письма митрополита Петра, осуждающие политику митрополита Сергия. В другом месте своего письма архиепископу Серафиму епископ Дамаскин прямо цитировал декабрьское письмо Местоблюстителя 1929 г. «Нередко мне приходилось слышать, – писал он, – даже от самих сергиан, недоумение по поводу молчания П[а]тр[иа]ршего М[е]ст[о]бл[ю]ст[ите]ля в такой критический момент церковного недоумения. Говорят: “Почему м[итрополит] Петр не выскажет своего авторитетного суждения по поводу происходящей церк[овной] разрухи, хотя даже рискуя еще более потерпеть за это? Ведь интересы Церкви должны быть для него дороже жизни?»

А что, если м[итрополит] Петр такое слово свое уже сказал, но его приказчик, присвоивший себе права большие, чем были у самого хозяина, не слушает его? Что, если будет с очевидностью доказано, что со стороны м[итрополита] Петра дважды было послано м[итрополиту] Сергию распоряжение (хотя бы и без исходящего №) прекратить его узурпацию власти, “исправить допущенную ошибку... устранить и прочие мероприятия, превысившие его полномочия». Как к сему отнесутся все “малодушные», все неискренние сергиане, вся масса обманутых верующих?..»¹³⁵⁷

При аресте священномученика Дамаскина в августе 1934 г. у него была изъята рукописная тетрадь, в которой были переписаны и письма митрополита Петра митрополиту Сергию, в том числе письмо от декабря 1929 г. и последующая записка со словами «прошу поглубже укоренить убеждение, что мое решение – предложить Вам исправить ошибку и устранить все мероприятия, превысившие Ваши полномочия, есть Богом благословенное и имеет обязательную силу»¹³⁵⁸. На допросах епископ Дамаскин не отрицал (хотя и не углубляясь в это), что давал читать эти письма отдельным лицам, так, например, есть такие показания: «В начале апреля с. г., будучи в Киеве, я посетил [схиархиепископа] Антония Абашидзе и дал ему для прочтения копию письма митр[ополита] Петра Крутицкого к митр[ополиту] Сергию Нижегородскому»¹³⁵⁹. Но широко распространять эти важнейшие документы Местоблюстителя епископ Дамаскин не стал, хотя имел для это несколько месяцев (как минимум, с апреля по август 1934 г.). Возникает вопрос: почему? Возможно, причина была в том, что Глуховский святитель опасался дать власти повод окончательно расправиться с заключенным Местоблюстителем (он, очевидно, догадывался, что именно письма митрополиту Сергию привели к аресту митрополита Петра в 1930 г.). Понимал епископ Дамаскин и то, что такой сильнейший аргумент (по сути дела, доказательство канонической несостоятельности митрополита Сергия) нельзя было выдвигать с легкостью: последствия для Церкви («всей массы обманутых верующих») могли быть очень серьезные. Главное же объяснение «бездеятельности» епископа Дамаскина в решающий момент можно найти во все том же его письме архиепископу Серафиму от 15 апреля 1934 г. После слов о былой готовности «состряпать пирог значительного размера и достойной формы вкупе с знаменитейшими кондитерами» (то есть совместно с другими иерархами, в том числе авторитетнейшими, выступить с осуждением деятельности митрополита Сергия) епископ Дамаскин писал: «Теперь я пришел к совершенно иным выводам, когда после “падения с луны» (возвращения из лагеря – свящ. А. М.) присмотрелся к вашей земной жизни и проразумевая во всем совершившемся и совершающемся благую волю Божию, ведущую нас к Великой Анастасии (Воскресению – свящ. А. М.) Ц[ерк]ви Православной. [...] Времена же приблизились несомненно апокалипсические. Разумеется, в таком плане необходимо быть и сергиянам, как необходим был Иуда». Имея такое откровение, священномученик Дамаскин не видел уже смысла тратить силы на борьбу с Заместителем. «Поздно, да и бесполезно. Уйдет м[итрополит] С[ерги]й – остается сергианство». «Все мое старание сейчас, – признавался епископ Дамаскин архиепископу Серафиму, – направлено к тому, чтобы обрести место, где бы я мог, удалившись в тишину кельи души своей, по возможности изолировав себя от суеты, должным образом приуготовлять себя на суд Божий»¹³⁶⁰.

Копию своего письма архиепископу Серафиму епископ Дамаскин переслал и митрополиту Кириллу. При аресте священномученика Кирилла в июле 1934 г. она была изъята. «Автором этого письма является епископ Дамаскин, мой единомышленник», – признал митрополит Кирилл и добавил, что эти взгляды он сам высказывал епископам Дамаскину и Афанасию и с ним они были по этому поводу солидарны¹³⁶¹. Переотправил ли епископ Дамаскин своим единомыш- ленникам-архиереям (митрополиту Кириллу, архиепископу Серафиму и др.) письма митрополита Петра, неизвестно. С одной стороны, трудно представить, чтобы он не поставил в известность об их содержании тех, с кем он был столь духовно близок, с другой, – никаких документальных данных, подтверждающих, что он это сделал, не выявлено.

Митрополит Кирилл весной 1934 г. был занят составлением собственного программного документа (впоследствии в следственных документах он будет фигурировать как «декларация митрополита Кирилла»¹³⁶²). Писал он его, по его собственному иносказательному выражению в письме архимандриту Неофиту (Осипову), «с понуканиями пламенными», то есть побуждаемый к действиям архиепископом Серафимом (имя которого в переводе с древнееврейского и означает «пламенный»; в переписке того времени такая легко понимаемая образованными церковными людьми шифровка применялась постоянно). «Думаю, – писал Казанский святитель 25 апреля 1934 г. архимандриту Неофиту, которого и он, и архиепископ Серафим, и многие другие люди их круга именовали Аввой, – что Вас моя формула удовлетворит. Она строится не на общих канонических нормах, а на тех наших, которыми определялось наше устроение после смерти Патриарха. С Соборною мыслью и волей нас связывает не одно только патриаршее завещание, а и “постановление ВЦУ от 7/XI 1920 г. № 362». Их взаимодействием обеспечивается законная иерархическая преемственность, неизбежно нарушающаяся при введении в дело иных факторов»¹³⁶³. Закончив свою апрельскую «формулу» («декларацию»), митрополит Кирилл ознакомил с ней некоторых своих единомышленников (епископа Дамаскина, в частности, который переписал ее в ту же тетрадь, что и письма митрополита Петра). Но широко распространить ее Казанский святитель не успел (или не захотел). М. Е. Губонину, например, этот важный документ остался неизвестен.

В своей «формуле» митрополит Кирилл систематизировал все свои прежние аргументы, высказанные в полемике с митрополитом Сергием, и снабдил их довольно обширным документальным приложением, в которое вошли постановление от 20 ноября 1920 г., завещание Патриарха от 7 января 1925 г., распоряжение митрополита Петра о заместителях от 6 декабря 1925 г. и его же резолюция от 1 февраля 1926 г. В общей сложности в тетради епископа Дамаскина этот труд митрополита Кирилла с приложениями занял 22 рукописные страницы. Касаясь патриаршего завещания, Казанский святитель писал: «Ни о какой передаче мест[о]бл[ю]ст[и]тельских и п[а]тр[иар]ших прав и обязанностей вне рамок, указанных в завещании, не может быть и речи, т[а]к к[а]к право передачи получено самим П[а]тр[иар]хом в порядке исключительном и не могло быть передаваемо и не передано преемнику, к[а]к не значащееся в перечне п[а]тр[иар]ших прав, утвержденных Свящ[енным] Собором». Митрополит Кирилл утверждал далее, что и митрополит Петр понимал объем местоблюстительских полномочий так же (то есть без права самому указывать себе преемников). «По крайней мере, – писал митрополит Кирилл, – сам м[итрополит] Петр нимало не нарушил смысл и значение п[а]тр[иар]шего завещания, когда в предведении для себя затруднений отправлять обязанности П[а]тр[иар]шего М[е]ст[о]бл[ю]ст[и]теля 5 или 6 дек[абря] 1925 г. временно поручил исполнение таковых обязанностей В[ы]с[о]к[о]пр[еосвя]щ[е]нн[ей]шему Сергию, м[итрополиту] Нижегородскому [...]. Подлинный смысл этого распоряжения раскрывается из аналогично позднейшего, данного 1 февр[аля] 1926 г. [...] Распоряжение это было отменено до приведения в исполнение, и заместительство снова возвратилось к м[итрополиту] Сергию, но инцидент этот имеет огромное значение, к[а]к точный показатель размера и срока тех полномочий, какие передавал М[е]ст[о] бл[ю]ст[и]тель тем, кого назначал быть выразителем его “к[а]к П[а]тр[иар]ш[е]го М[е]ст[о]бл[ю]ст[и]т[е]ля полномочий». Нельзя думать, будто 1 февр[аля] 1926 г. м[итрополит] Петр представлял себе эти размеры иначе, чем понимал их 6 дек[абря] 1925 г.»

Из всей этой аргументации митрополита Кирилла (в значительной степени повторявшей то, что он писал Заместителю летом 1933 г.) можно понять, что письмо Местоблюстителя от декабря 1929 г., копия которого уже была на руках епископа Дамаскина (в начале апреля 1934 г., как выше было отмечено, он уже показывал ее в Киеве схиархиепископу Антонию), к Казанскому святителю еще не попала, иначе доказательства ограниченности заместительских полномочий были бы гораздо более простыми и убедительными.

Митрополит Кирилл считал, что «когда [...] “дело м[итрополита] П[е]тра» окончилось, и возможность сношений с ним, к[а]к церк[овным] центром, прекратилась, автоматически должен был вступить в действие указ ВЦУ от 7/20 XI 1920 г. № 362»¹³⁶⁴. Иными словами, по логике автора документа, митрополит Сергий должен был отказаться от своих заместительских полномочий еще в ноябре 1926 г., когда митрополиту Петру после одиннадцати месяцев ведения дела был вынесен приговор. Но если вспомнить реалии того времени (борьбу с ВВЦС, недоразумения с митрополитом Агафангелом, переговоры Заместителя с властью о легализации и одновременные с ними усилия близких ему епископов организовать тайные выборы Патриарха), то нетрудно убедиться, что тогда так вопрос не ставился и никто митрополиту Сергию ввести в действие указ № 362 не предлагал и даже о нем особо и не вспоминал. Затем Нижегородский митрополит был арестован и, казалось бы, наступал момент актуализации ноябрьского указа 1920 г., но вместо этого на сцене на миг появился митрополит Иосиф (Петровых) и «как последний из [...] Заместителей» педантично расписал механизм дальнейшей передачи заместительских полномочий (чего, кстати, митрополит Сергий тогда не делал). «В том случае, когда будет исчерпан ряд поименованных Местоблюстителей, – все права и обязанности Патриаршего Местоблюстителя, вместе со званием такового, канонически должны быть усвоены наличному Заместителю», – писал митрополит Иосиф 8 декабря 1926 г.¹³⁶⁵, совершенно не обосновывая (поскольку нечем), а почему, собственно, должно быть так. Вспоминая все это, нужно признать, что следующий упрек митрополита Кирилла, по справедливости, должен быть отнесен к митрополиту Иосифу не в меньшей степени, чем к митрополиту Сергию: «Вместо того, чтобы самому встать под действие сего указа и призвать к тому же всех архипастырей, он измыслил чисто католическую теорию непрерывности п[а]тр[иар]шей власти и совершенной тождественности м[е]ст[о]бл[ю]ст[и]т[е]льских и отсюда заместительских прав с патриаршими». Теория тождественности заместительских прав с патриаршими, действительно, принадлежала митрополиту Сергию, но непрерывность пребывания в Церкви наличного Заместителя еще до него измыслил будущий глава «иосифлянской» оппозиции.

«На этом основании, – продолжал митрополит Кирилл свое обличение митрополита Сергия, – он присвоил себе учредительные права, какие никак не могут принадлежать ни ему, ни М[е]ст[о]бл[ю]ст[и]телю, ни даже самому П[а]тр[иар]ху, и [...] учредил без Собора так называемый “временный п[а]тр[иар]ший свящ[енный] синод», являющийся искажением лица и достоинства той Ц[е]ркви Православной, надлежащее устроение которой завещал хранить почивший П[а]тр[иар]х». Вслед за обвинением Заместителя в отходе от Патриарха Тихона и его Церкви, митрополит Кирилл обвинял его и в разрыве с Местоблюстителем: «Узурпировав церк[овную] власть, став т[а]к[им] обр[азом] учредителем новой формы церк[овного] управления, м[итрополит] С[ерг]ий со всеми уловленными им в сети своего чисто обновленческого учреждения отошел от М[е]ст[о]бл[ю]ст[и]теля и от возглавляемой им Церкви, создавши нечто непредусмотренное ни Собором 17–18 г., ни завещанием св. П[а]тр[иар]ха, ни соответствующее воле П[а]тр[иар]шего М[е]ст[о]бл[ю]ст[и]теля. [...] Явившаяся на смену П[а]тр[иар]ху хитроудуманная “патриархия» во образе синода с председателем, наследственно приемлющим права свои от предшественника, все глубже врастает в церк[овное] тело, угрожая ему полным перерождением в нечто чуждое подлинному смыслу П[а]тр[иар]шего завещания, разуму и указаниям П[а]тр[иар]шего ВЦУ, и через то оторванное от преемственной иерархической связи с Собором 17–18 г. и с почившим П[а]тр[иар]хом и его управлением»¹³⁶⁶.

В отличие от своего суждения, высказанного в январе 1934 г., что «иерархи, [...] не признающие законной преемственности Сергиева управления, могут существовать до суда соборного параллельно с признающими»¹³⁶⁷, в апреле того же года митрополит Кирилл больше не писал о возможности такого параллелизма. «Понукания пламенные» делали свое дело, да и готовящееся тогда провозглашение Заместителя митрополитом Московским не добавляло Казанскому святителю расположения к «хитроудуманной патриархии»: она в его глазах стала уже «чисто обновленческим учреждением». По этой причине митрополиту Кириллу виделся «только один способ восстановления и сохранения канонического благополучия – это восприятие к исполнению указа П[а]тр[иар]ш[его] Управления от 7/20 XI 1920 г. с всегдашней готовностью по фактическом вступлении м[итрополита] Петра в управление дать ему или Собору отчет в своей деятельности». В случае смерти митрополита Петра Казанский святитель призывал обратиться к его собственному «братскому руководству в деле совместных забот о законном избрании нового П[а]тр[иар]ха», а в случае и его смерти – «опять же к руководству указом 7/20 XI 20 г. № 362, всячески поддерживая взаимное между собою общение, и общими усилиями [...] создать надлежащие условия для законных церк[овных] выборов нового П[а]тр[иар]ха»¹³⁶⁸.

Надо, однако, думать, что и сам митрополит Сергий, и близкие ему иерархи, к «смене Патриарха хитроудуманной Патриархией», то есть к упразднению Московского Патриаршества, вовсе не стремились. Провозглашение Заместителя Московским митрополитом, а не Патриархом было тогда осуществлено не потому, что он сам или его Синод так пожелали, а потому что власть позволила тогда его повысить лишь до «Блаженнейшего», но не до «Святейшего». В письме самого митрополита Кирилла архимандриту Неофиту от 24 мая 1934 г. упоминался «слух, что явился новый “блаженнейший», которому и куколь предлагали, но не титул»¹³⁶⁹. При этом надежды на то, что митрополит Сергий вскоре получит-таки «и куколь, и титул», в его кругу не исчезали. Епископ Макарий (Кармазин) не был неправ, когда, как он показал затем на допросе, «отдельным своим единомышленникам [...] высказывал свой взгляд об акте присвоения митр[ополиту] Сергию титула “блаженнейшего» [...], что этот акт является мероприятием, подготовляющим безболезненную замену Петра Крутицкого Сергием»¹³⁷⁰. А. Э. Левитин в своих воспоминаниях писал: «Осенью 1934 г. владыка Николай (Ярушевич – свящ. А. М.) [...] мне сообщил, что ожидается в скором времени архиерейский собор, для избрания митрополита Сергия Патриархом, и даже обещал мне дать тезисы будущего собора, которые он ожидал со дня на день. Если архиепископ Николай (с его сдержанностью и тактом) говорил о таком событии с болтливым мальчишкой, то, видимо, это считалось делом решенным»¹³⁷¹. Конечно, близкий «митрополиту» Введенскому «болтливый» Левитин не самый надежный источник, но есть и многочисленные другие свидетельства подобного рода. Так, например, бывший Управляющий делами Московской Патриархии протоиерей Александр Лебедев показал на допросе в апреле 1937 г.: «Митрополит Сергий Страгородский выразил свое живейшее согласие с митрополитами ленинградским Алексием Симанским и киевским Константином Дьяковым, выдвинувшими вопрос о том, чтобы провозгласить его патриархом всей православной церкви. Этот вопрос был выдвинут упомянутыми митрополитами 2 мая 1935 года на совещании руководителей церкви с участием митрополита Сергия»¹³⁷². И после этого вопрос о провозглашении митрополита Сергия Патриархом ставился его окружением при каждом удобном случае вплоть до 1937 г. (то есть до времени, когда почти всё это окружение было физически уничтожено). Предлагалось даже сделать нечто подобное тому, что чуть было не сделано в 1926 г.: и без Собора провести опрос епископов и выбрать Патриарха (естественно, Сергия) большинством голосов¹³⁷³. Таким образом, противником патриаршества (особенно, в своем собственном лице) митрополит Сергий, вопреки подозрениям митрополита Кирилла, не был, равно как и возглавляемая им «хитроудуманная Патриархия».

Всплеск церковной активности 1933–1934 гг. продолжался недолго. На смену странной «сталинской оттепели» уже в середине 1934 г. пришло новое ужесточение политики в отношении Церкви. Как и в конце 1920-х гг., оно началось с оппозиции митрополиту Сергию, а затем распространилось и на его сторонников. Первым из видных оппозиционеров 21 мая 1934 г. был арестован в Архангельске «пламенный» архиепископ Серафим. Затем 14 июля в Гжатске был арестован митрополит Кирилл, чья полемика с митрополитом Сергием так и не получила продолжения. 1 августа очередь арестов дошла до епископа Дамаскина. Осенью 1934 г. были арестованы практически все остальные архиереи из числа «правой» оппозиции, находившиеся либо на свободе, либо в недалеких ссылках: архиепископы Прокопий (Титов) и Феодор (Поздеевский), епископы Макарий (Кармазин) и Парфений (Брянских). По какому-то недосмотру тогда забыли арестовать епископа Афанасия (Сахарова), но в 1936 г. вспомнили и о нем.

Немногим лучше складывались и дела Московской Патриархии. Никакого Архиерейского Собора митрополит Сергий в 1934 г. не дождался. Более того, арестов не избегали и его сторонники, так, например, в феврале 1935 г. в Москве был арестован близкий Заместителю архиепископ Варфоломей (Ремов). В приговоре Военной коллегии Верховного суда было сказано, что «Ремов, состоя секретным сотрудником НКВД, неоднократно встречаясь в Москве в 1934 г. и начале 1935 г. с неофициальным представителем Ватикана в Москве – Неве, систематически сообщал ему, в прямое нарушение служебного долга, устно и письменно, явно клеветнические и провокационные сведения о мнимом преследовании религии в Советском Союзе, зная, что Неве всю эту информацию посылает за границу для использования по ведению антисоветской кампании»¹³⁷⁴. 17 июня 1935 г. архиепископ Варфоломей был приговорен к высшей мере наказания и 26 июня расстрелян. Как видно, секретное сотрудничество с госбезопасностью уже не спасало, в любой момент можно было получить обвинение, что плохо исполнял свой «служебный долг» перед органами, «двурушничал». Ведь преследование религии в Советском Союзе было «мнимым»!

В начале 1935 г. прекратилось издание «Журнала Московской Патриархии» (последней заметкой в нем стало сухое сообщение о кончине 4 сентября 1934 г. печально знаменитого представителя Вселенского Патриарха в Москве архимандрита Василия Димопуло¹³⁷⁵; вероятно, обновленцы напечатали бы об этом своем деятеле гораздо больше и теплее, но уже не могли, поскольку их «Вестник» перестал выходить даже раньше на несколько лет, чем «ЖМП»). В мае 1935 г. с маловразумительной мотивировкой был упразднен Временный Патриарший Священный Синод (слово «Временный», правда, к тому моменту в официальных актах Патриархии чаще всего опускалось). В последнем определении Синода от 18 мая (день в день восемь лет спустя с момента его возникновения) пространно говорилось о том, как за прошедшие со времени его учреждения годы «синодальная форма правления» в Русской Церкви постепенно все более приближалась к «соборной»: «Волей-неволей мы возвратились к тому порядку управления, какой существовал у нас раньше учреждения Синода и какой обычно существует в тех автокефальных православных церквах, где удержалось соборное управление. Иерархия в ее целом там разрешает церковные дела на соборах, в междусоборное же время управление ведет первый епископ, привлекая к совещанию, кого может, из архиереев. Таким образом, по тому же пути, которым мы шли до сих пор, приближая наше церковное управление к соборной форме, нам остается сделать решительный шаг: перейти от синодальной формы к соборной не только фактически, но и формально»¹³⁷⁶. Позднее, в июне 1937 г., викарий митрополита Сергия епископ Иоанн (Широков) показал на следствии по поводу ликвидации Синода: «[...] эта ликвидация, как говорил мне Страгородский, была осуществлена по указанию НКВД»¹³⁷⁷. Впрочем, любому сведущему человеку и без подобных разъяснений было тогда понятно, что причина упразднения Синода вовсе не в стремлении «перейти к соборной форме церковного управления» (соборами в тот момент и не пахло).

Митрополит Кирилл, писавший в 1929 г., что не может признавать административно-церковные распоряжения митрополита Сергия до тех пор, пока тот «не уничтожит учрежденного им Синода»¹³⁷⁸, после ликвидации Синода, подчиняться Заместителю, разумеется, все равно не стал. Причины расхождения двух митрополитов были более глубокими, нежели просто различие взглядов на текущую форму церковного управления. Дело было не в Синоде, а в той церковной политике, для удобства проведения которой Синод был учрежден. Синода не стало – политика осталась. Митрополит Кирилл, конечно, это прекрасно понимал и в своих письмах подразумевал именно коллаборационистскую политику митрополита Сергия, но четко сформулировать причины неприятия этой политики можно было только на основании каких-либо документированных неправомочных деяний Заместителя, – поэтому-то Казанский святитель и указывал на учреждение Синода.

Практически одновременно с митрополитом Сергием свой «Священный Синод» вынуждены были упразднить и обновленцы. Власть переходила к политике тотальной ликвидации церковных структур, в том числе и полностью ей подконтрольных. При этом разрушать Церковь власть нередко старалась руками самих же «церковников», в том числе близких митрополиту Сергию. Те в свою очередь, как могли, пытались лавировать, что на языке госбезопасности называлось «двурушничеством». Примеры такого «двурушничества» приводил в своих показаниях все тот же епископ Иоанн (Широков): «Митрополит Алексей Симанский докладывал Страгородскому о том, что он имеет задание УНКВД по Ленинградской области произвести ликвидацию своих местных епархий и упразднить институт благочинных. К какому заключению пришли

Страгородский и Симанский в результате обсуждения этого вопроса, я не знаю, но Симанский осуществил двурушнический маневр, ликвидировав институт благочинных и заменив его институтом уполномоченных, что по существу одно и то же, разница только в названии. Двурушничал также и [архиепископ Питирим] Крылов. Он показывал мне списки священников гор. Москвы с пометками против отдельных фамилий. Крылов заявил при этом, что пометки сделаны в НКВД с распоряжением удалить этих священников из Москвы через церковную власть. Мне известно, однако, что Крылов не всегда откомандировывал из Москвы именно этих священников, перед фамилиями которых были сделаны пометки. Некоторых же он увольнял в заштат и разрешал им служить в одной из церквей г. Москвы, фактически переводя этих священников на нелегальное положение»¹³⁷⁹. Конечно, попытки сохранения Церкви посредством подобного рода «двурушнических маневров» были малоэффективными: если кого-то и удавалось таким путем выводить из-под ударов, то ненадолго.

Как уже было отмечено, на судьбе митрополита Петра «оттепель» 1933–1934 гг. не отразилась. Оставаясь год за годом в своей одиночной камере, митрополит Петр уже, видимо, не надеялся дожить до освобождения. Предчувствуя близость смерти, он составил своеобразное завещание (оно было найдено при обыске у него в камере 9 февраля 1934 г.), в котором писал: «Если постигнет меня смерть, то прошу мой прах немедленно препроводить в один из храмов, состоящих под патриаршим (митрополита Сергия) управлением. Прошу туда же передать похоронную одежду, облачение и митру»¹³⁸⁰. Митрополит Петр называл также фамилию протоиерея, которому он просил поручить все заботы по его погребению, но установить точно, кого он имел в виду, не удалось. Из этого завещания видно, что, несмотря на свое несогласие с политикой Заместителя, митрополит Петр желал быть отпетым в храме его юрисдикции – в то время альтернативой «сергианскому» храму мог быть только храм обновленческий или григорианский (на Урале и те, и другие были в достаточном количестве), но это для Местоблюстителя было заведомо неприемлемо. Те, кто были митрополиту Петру по-настоящему близки, своих храмов уже лишились и, как и он, по большей части находились в тюрьмах, ссылках или лагерях.

Где-то между февралем 1934 г. и июлем 1936-го перемена в жизни митрополита Петра все же произошла: он был переведен из Внутреннего изолятора ПП ОГПУ по Уралу в Свердловске в Верхнеуральский политизолятор – тюрьму для содержания особо опасных, с точки зрения власти, политических заключенных (в том числе – ее собственных недавних представителей, таких как, например, Л. Б. Каменев, Г. Е. Зиновьев, К. Б. Радек). Есть основания полагать, что поначалу условия, в которых оказался Местоблюститель в Верхнеуральской тюрьме, были значительно лучшими, чем в тюрьме Свердловской, где он годами не видел солнца. Один из служителей политизолятора впоследствии вспоминал: «В отдельной камере сидел очень важный священнослужитель лет шестидесяти. У него был сундук с религиозной литературой. Он целыми днями читал. По религиозным праздникам он доставал из сундука очень богатое церковное облачение и проводил службу. На прогулку выводили его одного, так как он плохо двигался. Во дворе для него определили отдельный участок, там он делал грядки, где выращивал разную зелень. Каждый вечер начальник тюрьмы уходил к нему в камеру, и они подолгу разговаривали»¹³⁸¹. Кроме митрополита Петра, насколько известно, никакой другой «очень важный священнослужитель» в то время в Верхнеуральской тюрьме не содержался. С возрастом его, правда, тюремщик-мемуарист более чем на десять лет ошибся, да и в его рассказ про грядки и разную зелень верится с трудом.

В июле 1936 г. очередной срок заключения митрополита Петра заканчивался, однако освобождать его по прежнему не собирались. 9 июля Особое совещание при НКВД постановило: «Полянскому Петру Федоровичу, он же митрополит Крутицкий – продлить тюремное заключение сроком на три года. Войти с ход[атайством] в През[идиум] ЦИК СССР об утверждении настоящего постановления»¹³⁸². Никакие новые материалы для такого пересмотра дела митрополита Петра Особому совещанию не потребовались, не потребовались они и Президиуму ЦИК. 25 августа 1936 г. высший орган советской власти в ответ на обращение Особого совещания принял короткое постановление: «Ходатайство удовлетворить»¹³⁸³. Новый приговор был объявлен митрополиту Петру 1 сентября 1936 г.¹³⁸⁴ В ответ на объявление о продлении срока он сказал: «А все-таки я теперь не умру». Тюремное начальство запомнило эти слова, интерпретировав их на свой манер, и в составленной через год справке про митрополита Петра было сказано: «Чрезвычайно озлоблен продлением тюремного заключения [...]. Борьбу с Советской Властью считает бесконечной»¹³⁸⁵. В действительности, никакого озлобления по отношению к своим истязателям митрополит Петр не проявлял. Если бы он сказал им что-то по-настоящему резкое и злое, это обязательно было бы зафиксировано в деле. Слова «я теперь не умру» свидетельствовали о совсем другом. Неизвестно, о чем говорил с ним начальник тюрьмы. Вполне мыслимо, что, требуя от митрополита Петра отречения от местоблюстительства и не получая его, начальник пригрозил объявить его умершим, что и было сделано. Возможно, слова митрополита Петра были ответом на эту угрозу. Но не менее вероятно, что в результате своих неимоверных страданий он уже получил дар духовного знания воли Божией, дар прозорливости и чувствовал, что столь нетерпеливо ожидаемый гонителями час его конца еще не наступил. Понять это представители богоборческой власти были не в состоянии и, неосознанно ощущая свое бессилие перед его величием, только и могли приписывать ему какую-то «озлобленность».

Новое продление срока заключения митрополита Петра, присужденное ему без каких-либо видимых причин, свидетельствовало о том, что его освобождения власть не допустит ни при каких условиях. Вслед за объявлением ему этого приговора была придумана версия, что 11 сентября 1936 г. митрополит Петр скончался. Согласно частному сообщению, приводимому М. Е. Губониным, известие об этом «поступило к Блаженнейшему 20 декабря»¹³⁸⁶. Нетрудно догадаться, по каким каналам он это известие получил. Оттуда же, очевидно, поступило и указание о дальнейших действиях Московской Патриархии. 27 декабря 1936 г. ею было принято определение, согласно которому с 1 января 1937 г. вводилась новая формула богослужебного поминовения: «После “Святейших Патриархов Православных» возносить имя “Патриаршего Местоблюстителя нашего, Блаженнейшего Митрополита Сергия», а там, где полагается, полный титул: “Патриаршего Местоблюстителя нашего Блаженнейшего Сергия, Митрополита Московского и Коломенского"». Никакого обоснования новой формы в определении не приводилось. Говорилось лишь, что она вводится «в согласии с мнением Преосвященных Архипастырей Русской Православной Церкви»¹³⁸⁷. Такое не мотивированное «мнение Преосвященных» выглядело малоубедительным. Можно было предположить, что имя митрополита Петра было исключено из уставного поминовения ввиду его кончины (о чем, впрочем, декабрьское определение умалчивало), но из этого еще не вытекала необходимость поминать в качестве Местоблюстителя митрополита Сергия. Сам он в своей хрестоматийной статье «О полномочиях Патриаршего Местоблюстителя и его Заместителя» шестью годами ранее весьма убедительно писал: «Заместитель является как бы спутником Местоблюстителя: сохраняет свои полномочия до тех пор, пока Местоблюститель остается в должности. Ушел Местоблюститель от должности (за смертью, отказом и под.), в тот же момент прекращаются полномочия Заместителя»¹³⁸⁸. Требовалось какое-то очень веское основание для того, чтобы вместо лишения митрополита Сергия его заместительских полномочий и полного отвода от церковной власти, наделить его полномочиями местоблюстительскими. Патриаршее завещание таких оснований не давало (в нем митрополит Сергий, как известно, вообще не фигурировал).

До некоторой степени запоздалое обоснование декабрьского определения было дано спустя месяц в новом определении Московской Патриархии № 9 от 27 января 1937 г. Из него уже становилось понятнее, почему митрополит Петр более не поминался как Патриарший Местоблюститель и почему в таковом качестве начал поминаться митрополит Сергий: «Слушали: Предложенный Его Блаженством документ нижеследующего содержания: [...]». Далее следовал текст завещательного распоряжения митрополита Петра от 5 декабря 1925 г. на случай его кончины, в котором четвертым кандидатом в Местоблюстители после митрополитов Кирилла, Агафангела и Арсения был указан митрополит Сергий. Надо заметить, что документ этот до той поры был в Церкви малоизвестен, и кроме того требовалось разъяснить, почему местоблюстительство наследует последний, а не первый из упомянутых в нем иерархов. Разъяснение было дано простое: «Митрополит Кирилл (Смирнов) определением Патриаршего Священного Синода от 11 марта 1930 г. [...] запрещен в священнослужении»; митрополиты Агафангел и Арсений «волею Божиею скончались». После такой справки следовала предельно лаконичная резолютивная часть: «Постановили: принять к сведению»¹³⁸⁹.

Декабрьский указ о новом титуловании митрополита Сергия был послан и заграницу, а именно митрополиту Елевферию (Богоявленскому) в Литву. «Кар- ловацкий» журнал «Церковная жизнь», воспроизведя текст указа, затем писал на этот счет: «Вышеприведенный указ был митрополитом Елевферием принят к исполнению, но вместе с ним он запросил митрополита Сергия о причинах, его вызвавших. По газетным сообщениям, в конце марта им было получено телеграфное уведомление, что митрополит Петр скончался. В мартовском № “Голоса Литовской Православной епархии» не был помещен текст этой телеграммы, но по сообщению рижского корреспондента английской газеты “Таймс» телеграмма гласила: “Митрополит Петр умер"»¹³⁹⁰. Январское определение № 9 было отправлено митрополиту Елевферию Патриархией в виде указа от 22 марта 1937 г., то есть с двухмесячной задержкой. После этого декабрьское и январское определения Патриархии были опубликованы в «Голосе Литовской Православной Епархии» в номере за март-апрель 1937 г.¹³⁹¹ Одновременно там был напечатан и некролог, сообщавший о кончине митрополита Петра (без указания даты кончины). «С большим прискорбием, – говорилось в некрологе, – мы получили сведения из Московской Патриархии о том, что скончался Местоблюститель Патриаршего Престола митрополит Петр. Покойный уже давно находился в далекой ссылке и умер исповедником за Церковь». Далее в некрологе следовал краткий обзор биографии митрополита Петра, причем о его деятельности в должности Местоблюстителя практически ничего не говорилось и лишь замечалось: «Но недолго Бог судил митрополиту Петру фактически управлять Российской Церковью. По проискам врагов Церкви и лжецерковников, в декабре месяце 1925 г. митрополит Петр был арестован и отправлен в далекую ссылку, в устье реки Оби, на остров Хе. К сожалению, мы не имеем подробностей о жизни митрополита Петра в ссылке, а также и о его кончине, но должны решительно отвергнуть распространяемые в заграничной печати сведения, являющиеся плодом фантазии досужих корреспондентов, к тому же не имеющих ничего общего с Российской Церковью, о том, что митрополит Петр проживал в последнее время около Москвы, или о каких-то переговорах с ним советской власти и пр.»¹³⁹² В дальнейшем к личности митрополита Петра издатели литовского «Голоса» уже не возвращались, их внимание было приковано к другой фигуре: немногочисленным зарубежным приверженцам Московской Патриархии, виднейшим из которых был сам митрополит Литовский Елевферий, нужно было доказать, что «Блаженнейший Сергий, митрополит Московский и Коломенский – канонический Местоблюститель», чему и были посвящены наиболее значительные последующие публикации «Голоса»¹³⁹³.

Своей пастве Литовский митрополит не мог не объяснить, чем вызвано новое повышение митрополита Сергия, между тем в актах самой Патриархии, которые рассылались по епархиям, – определении от 27 января, и более раннем определении от 27 декабря, – прямо о кончине митрополита Петра сказано не было, об этом надо было догадываться. Местами это порождало новые волнения. Так, архиепископ Кировский Киприан (Комаровский) писал митрополиту Сергию в рапорте от 20 апреля 1937 г.: «Почтительно докладываю Вашему Блаженству, что в Кировской епархии есть и продолжаются не единичные случаи уклонения в викторианский раскол как общин, так и духовенства, в связи с тем, что от Патриархии не было официального письменного извещения о кончине Преосвященного митрополита Петра»¹³⁹⁴. Видно, что в смерть митрополита Петра соглашались верить не все. Кто-то продолжал не верить еще несколько лет. Так, в последнем ленинградском «иосифлянском» храме Троицы в Лесном, вплоть до его передачи в ведение Патриархии в 1943 г., за богослужениями поминались Патриарший Местоблюститель Высокопреосвященный митрополит Петр и Высокопреосвященнейший митрополит Иосиф¹³⁹⁵.

Что касается русского зарубежья, то там сообщению о кончине митрополита Петра поверили в основном достаточно легко. Даже антагонистичный Московской Патриархии Зарубежный Архиерейский Синод особому сомнению полученное от нее митрополитом Елевферием сообщение о том, что «митрополит Петр умер», подвергать не стал. Скорее для проформы, Синод поручил своему председателю, каковым к тому моменту стал митрополит Анастасий (Грибановский), «принять меры к выяснению достоверности этих вестей, а также места и времени кончины митрополита Петра, если бы сообщение о ней подтвердилось»¹³⁹⁶. Много времени «выяснение достоверности» не заняло. Номер «Церковной жизни» за апрель-май 1937 г. открылся сообщением: «По полученным из России сведениям, в Бозе почил Местоблюститель Всероссийского Патриаршего Престола, Высокопреосвященный Петр, митрополит Крутицкий». Далее в том же номере было опубликовано определение Архиерейского Синода от 7 мая 1937 г. следующего содержания:

«Слушали: устный доклад Высокопреосвященного Председателя Архиерейского Синода о том, что предпринятые им меры для проверки давно появившихся сообщений о кончине Местоблюстителя Всероссийского Патриаршего Престола Высокопреосященнейшего Петра, митрополита Крутицкого, не дали никаких данных, опровергающих достоверность данных известий, а, наоборот, скорее дали факты, подтверждающие их, вследствие чего, к сожалению, не остается более оснований сомневаться в действительности этой тяжкой утраты, постигшей Русскую Церковь.

Постановили: 1) С глубокой скорбью [...] принимая известие о кончине страстотерпца и исповедника Высокопреосященнейшего митрополита Крутицкого Петра, Местоблюстителя Всероссийского Патриаршего Престола, Архиерейский Синод молит Всевышнего да упокоит Он со святыми душу почившего иерарха и да воздвигнет страждущей Церкви Российской нового кормчего, который служил бы таким же непоколебимым и непререкаемым знаменем единства Русской Церкви и верности Православию, каким был митрополит Петр.

2) Поручить Высокопреосященнейшему Председателю Синода сделать распоряжение о совершении во всех церквах в ближайший удобный для того день заупокойных богослужений по в Бозе почившем Первоиерархе-Исповеднике, а также о прекращении возношения имени его за богослужениями как возглавителя Русской Церкви и о возношении, впредь до нового решения, в тех местах богослужения, где поминалось имя митрополита Петра как Местоблюстителя Всероссийского Патриаршего Престола моления о “Православном Епископстве Церкве Российския"»¹³⁹⁷.

«Русская Церковь, – говорилось в помещенном в “Церковной жизни» некрологе (значительно более развернутом и проникновенном, надо заметить, чем в промосковском литовском “Голосе»), – переживает новое испытание, ибо митрополит Петр, как законный правопреемник Святейшего Патриарха Тихона, даже будучи в ссылке, все-таки являлся для всех частей Русской Церкви непререкаемым знаменем канонического единства с последнею. Все попытки заслонить его личность митрополитом Сергием не приводили ни к чему. Вся Русская Церковь продолжала почитать своего Первоиерарха-Исповедника, который золотыми буквами вписал свое имя в историю Православной Церкви». Далее следовали краткие биографические сведения о митрополите Петре, в том числе и о его местоблюстительской деятельности, как на свободе, так и в заключении. Некоторые фрагменты из этого описания, не лишенные, правда, доли фантастичности, как, например, рассказ о «высокой скале», на которой он якобы жил в Хэ, выше уже приводились. Говорилось и о тех сообщениях, которые так возмутили издателей литовского «Голоса», что в середине 1930-х гг. Местоблюститель «вернулся в центральную Россию и что к нему вновь предъявлялись требования об одобрении действий митрополита Сергия, обещая ему за это свободу и даже Патриарший Престол, на что он ответил отказом и вновь был отправлен в ссылку». Судя по всему, в действительности митрополит Петр в 1930-е гг. пределов Урала не покидал, и данные о его кратковременном возвращении в центр были не более чем слухами. Но автор из «Церковной жизни» на них и не настаивал. «Трудно сказать, – замечал он, – что верно во всех этих сообщениях. Но несомненно одно: митрополит Петр ни в чем не отступил от возложенного на него свыше высокого и ответственного долга пред Церковию. С исповеднической твердостью он прошел свой страдальческий путь и, отходя из этой жизни, с правом мог бы сказать с Апостолом: “Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил: а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный» (2Тим. 4, 7)»¹³⁹⁸. С приведенной общей оценкой подвига Патриаршего Местоблюстителя, конечно, нельзя не согласиться, но только автор ее не знал, что «день оный» для священномученика Петра тогда еще не наступил.

9 мая 1937 г. председателем Зарубежного Синода митрополитом Анастасием в сослужении членов Синода в русском Свято-Троицком храме в Белграде была совершена торжественная панихида по митрополиту Петру¹³⁹⁹. Через некоторое время митрополит Анастасий начал получать официальные соболезнования от глав Православных Церквей. В «Церковной жизни» были опубликованы соболезнования от Александрийского Патриарха Николая, от Антиохийского Патриарха Александра, от архиепископа Синайского Порфирия, от Синода Болгарской Церкви, от митрополита Варшавского и всея Польши Дионисия¹⁴⁰⁰ (того самого, который в 1925 г. провозгласил незаконную автокефалию Польской Церкви, против которой выступал и митрополит Петр; к 1937 г. с этой польской автокефалией в православном мире уже свыклись, и даже русские эмигранты ее de facto признали). Несомненно, выразил бы свои соболезнования Русской Церкви и Святейший Патриарх Сербский Варнава, но он к тому моменту был тяжело болен и вскоре сам скончался.