Часть вторая. История христианской проповеди II и III веков.

Иногда³⁰ высказывались сомнения относительно того, существовала ли проповедь в церкви в век мужей апостольских. Сомнения эти основывались на том, что от этого времени до Оригена не сохранилось, будто бы, никаких памятников проповеди, и что Плиний, в своем донесении императору Траяну о малоазиатских христианах, ничего не говорит о наставлениях и собеседованиях в общественных христианских собраниях. Что касается донесения Плиния, то отсутствие в нем подробного рассказа об общественных поучениях у христиан легко объясняется тем, что 1) он отнюдь не имел своим намерением описать императору со всею подробностью весь строй христианского Богослужения; для него достаточно было изобразить лишь господствовавшее в христианских собраниях настроение, особенно по отношению к языческому правительству, 2) но даже Плиний в своем донесении упоминает об обете (sacramentum) соблюдать такие-то добродетели и избегать таких-то пороков, какой давали друг другу христиане,³¹ что указывает на взаимные назидательные увещания между верующими (Кол.); 3) авторитет Плиния, который мог получать сведения только посредством пыток, вообще мало имеет значения в виду положительных христианских свидетельств. А эти свидетельства такого рода, что не оставляют ни малейшего сомнения не только в существовании учительства во II христианском веке, но и в таком состоянии его, которое представляет дальнейшее поступательное движение его в сравнении с веком апостольским. Еще апостол Павел писал Тимофею: яже слышал еси от мене многими свидетели, сия предаждь верным человеком, иже довольни будут и иных научити, (2Тим. 2:2), что, конечно, не могло остаться не исполненным, и, вероятно, не один Тимофей, но и другие епископы озабочивались подготовкой лиц, способных учить церковь. Подобным образом Ириней говорит об апостоле Иоанне, что к нему «сходились пресвитеры слушать наставления», а Евсевий и Иероним, рассказывая об избрании Пантена в наставники Александрийского огласительного училища, говорят, что такие училища существовали в Александрии со времени евангелиста Марка, что, пребывая и уча в Александрии, Марк основал там как бы «рассадник учителей». Евсевий же свидетельствует о проповеди Поликарпа Смирнского. Наконец Ориген в 9 беседе на Левит ясно говорит о прежде существовавших способах проповедания. Что касается того заявления, что якобы до нас не дошло никаких фактов проповеди от 2-го века, то во 1-х это не верно, так как, сохранились не только отрывки из «гомилий» Валентина (еретика 2 века), но и целая прекрасная гомилия Климента, православного епископа Рима, известная под именем 2-го послания его к Коринфянам, до последнего времени существовавшая в неполном виде, а в 1875 году найденная Вриеннием³² в целом составе. А что до нас не дошло большого числа проповедей от этого времени, это очень просто объясняется тем, что в век мужей апостольских, как и при апостолах, церковные наставления как лицом произносившим не писались, так и слушателями не записывались: это было в полном смысле живое слово, которое как исходило непосредственно из сердца, так и запечатлевалось не на хартиях, а в умах и сердцах слушателей.

В дальнейших доказательствах существования проповеди во II веке нет надобности. Как мы видели выше, говоря об основоположениях христианской проповеди, проповедничество настолько тесно связано с самым существом Христианства, что во 2-м веке, когда должно было совершаться не внешнее только восприятие учения, а и внутреннее его усвоение верующими, оно могло в количественном отношении получить лишь большее развитие, видоизменяясь и качественно, соответственно новым историческим условиям и внешним обстоятельствам.

Выше мы видели, в каком отношении находился к остальным видам учительства тот способ общественного наставления, который по мысли апостола предназначался быть господствующим в церкви и послужить основою развития для проповеди в тесном смысле слова. Этот вид – дидаскалия – уже к концу 1-го века стремился занять исключительное положение, хотя, пока занимал положение первенствующее, так как и другие два вида – глоссолалия и профития – практиковались еще в церкви, как потому, что формально не были отменены узаконениями апостольскими, так и потому, что в их пользу были еще многочисленные симпатии членов первоначального христианского общества. Многие из последователей новой религии не охотно отказывались от возможности выражать свое религиозное одушевление в экстатических и энтузиастических речах; особенно неохотно оставили бы говорение языками и профитию христиане из греков, привыкшие у себя в язычестве видеть в сфере своей духовной жизни не столько простоту и разумное удовлетворение насущных духовных потребностей, сколько блеск ораторского пафоса и экстатический культ оракулов и пифий. Такая простая разумная манера учения, как дидаскалия, требовавшая основательного знакомства с природой, человечеством и миром, а особенно с словом Божиим, мало отвечала таким стремлениям. Но так как все-таки цель общественного учительства состояла в уразумении христианства уверовавшими, в изъяснении им смысла евангелия, в освящении разума, воли и всей жизни посредством вполне основательной и всесторонней веры, в насаждении, одним словом, христианства во всей его полноте и чистоте, то дидаскалия должна была рано или поздно неизбежно сделаться господствующей и единственной формой проповеди. Это и произошло уже в продолжение II христианского века, хотя эпизодически и глоссолалия, и профития продолжают проявляться как в этом веке, так и в последующих, как это видно из свидетельств Иустина,³³ Иринея,³⁴ и Евсевия.³⁵

Самые видоизменения дидаскалии во II в. и постепенное подчинение ею себе глоссолалии и профитии можно представить в следующем порядке. 1) Исчезновение экстатического и энтузиастического способов учения совершилось не принудительно, внешними мерами, а, как и в век апостолов, само собою, естественным путем, по мере того, как сокращался и исчезал самый экстаз и энтузиазм между верующими, уменьшалось число членов первобытной апостольской общины, видевших огненные языки в день пятидесятницы и под впечатлением этого грандиозного события все время отдававших предпочтение в сфере учительства глоссолалии и профитии. На место этих лиц выступил было искусственный экстаз и энтузиазм тех глоссолалов и профетов, против которых боролся и принимал меры апостол; но заповедями апостола им был положен предел. Долее держалась профития, как способ учения более целесообразный и более близкий к дидаскалии. Но и она должна была оскудеть по мере ослабления той интенсивности, того напряжения религиозного чувства, какими характеризуется начало века мужей апостольских, за которыми стояло уже почти столетнее прошлое христианства. Кроме того, деятельность профетов была ограничена подчинением её контролю всего общества и тем постановлением, по которому учителями церковными должны были делаться церковные предстоятели. Вследствие всех этих причин профития во 2 в. удержалась только у монтанистов. 2) Но экстаз и энтузиазм, ослабевая в одной части верующих под влиянием стремления к рациональному усвоению учения христианства, не исчезал совершенно в церкви, поддерживаясь новыми свежими элементами в составе христианского общества, в виде многочисленных новых членов церкви. Это обстоятельство сказалось в характере дидаскалии II века. Не находя себе выражения в специально-соответствующих им особых формах учительства, уже упраздненных, экстатическое и энтузиастическое отношение верующих к учению Иисуса Христа выразилось в том, что дидаскалия восприняла в себя некоторые элементы глоссолалии и профитии, и таким образом получила усовершение в своей технической стороне; от глоссолалии приняла горячность и теплоту чувства, от профитии – силу и выразительность слова. 3) Вполне прочно и окончательно дидаскалия утвердилась в христианских общинах как единственная форма учительства не прежде, как после сформирования однообразного определенного чина общественного христианского Богослужения. Как известно, сущность того устройства Богослужения, которое получило начало во 2-м веке, состояла в том, что вечери любви, агапы, были отделены от священнодействия евхаристии, а эта последняя была соединена с существовавшими уже временами поучения. Таким образом дидаскалия из прежнего частного, внебогослужебного положения была возвышена до степени принадлежности, как бы составной части, Богослужения, причем ей уже не приходилось делить места ни с какою другою формою учительства. Это произошло уже по смерти апостолов. По крайней мере ни в апостольских посланиях, ни в других каких-либо древних памятниках, нет никаких указаний на то, чтобы это произошло при апостолах. По смерти же апостолов, с появлением лжеучителей, угрожавших чем дальше, тем больше, церкви, с оскудением чрезвычайных благодатных дарований в церкви, с постепенно возрастающей реакцией со стороны язычества, естественно было возникнуть в церкви заботе об установлении постоянных норм и однообразного чина для религиозного культа и церковно-общинной жизни христиан. Религиозная жизнь в это время получает, так сказать, централизацию, – все группируется около одного епископа: «старайтесь иметь одну евхаристию, пишет Игнатий Филадельфийцам (гл. IV), ибо одна плоть Иисуса Христа одна чаша, как один епископ с пресвитерством и диаконством. Только та евхаристия должна почитаться истинною, которая совершается епископом; где епископ, там должен быть и народ; непозволительно совершать без епископа вечерю любви». Эта забота о централизации церковной жизни сказалась во внутренней жизни церкви – в твердом охранении апостольского предания, в определении канона св. книг, в организации церковного управления – иерархии, в строгом обособлении христиан в жизни от всего языческого, – а вместе с тем в устройстве однообразного общественного Богослужения. Теперь порядок его условливался уже не частными распоряжениями предстоятелей или случайностью, а определенными общеобязательными правилами. Именно общественное Богослужение обязательно слагается из 1) псалмопения и общих молитв (эктиний). 2) из чтения св. писания анагностом, 3) поучения; затем 4) следовала молитва Господня и евхаристия, состоявшая из приношения, освящения св. даров и причащения. Всем в собрании назначены определенные места и между ними особое возвышение для анагноста и проповедника. Диаконы наблюдали за порядком и тишиной. – Сделавшись постоянною принадлежностью Богослужения, дидаскалия переменяет свою непосредственную, живую речь, свой свободный изменчивый язык прежних времен, времен благочестивых домашних собраний, на более или менее оформленную торжественную церковно-богослужебную проповедь, и во все время существования в церкви disciplinae arcanae имеет более или менее значение проповеди и огласительной – для внешних; чем дальше, тем больше она получает вид упорядоченного рассуждения, т. е. правильную словесную форму, – чаще всего в тех именно случаях, когда она следовала за прочтением мест из св. писания, – форму гомилии экзегетической. Но, главное, одновременно с разделением состава церкви на κλήρος и λαός, она перестает быть обязанностью и правом особых от клира лиц, особого класса «дидаскалов», и окончательно приурочивается к кругу деятельности предстоятелей церкви, как это желательно было апостолу относительно учительства вообще, и как это было при нем в действительности относительно лишь им самим поставленных епископов и пресвитеров. Если уже при апостолах пресвитеры не редко были и учителями, то неудивительно, что около 165 года они становятся ординарными специально-уполномоченными учителями в церковных общинах, как это видно из апологии Иустина,³⁶ который говорит: «в так называемый день солнца бывает у нас собрание в одно место всех живущих по городам или селам, и читаются, сколько позволяет время, сказания апостолов или писания пророков. Потом, когда чтец перестанет (читать), предстоятель посредством слова делает наставление и увещание подражать тем прекрасным вещам». 58-м апостольским правилом канонически налагается обязанность учительства на епископов и пресвитеров. «Епископ или пресвитер, не радящий о причте и людях, и не учащий их благочестию, да будет отлучен, аще же останется в своем нерадении и лености, да будет извержен». Подобным образом в постановлениях апостольских говорится: «и затем (т. е. после чтения св. писания) пресвитеры, один за другим (по одиночке, а не все вдруг) пусть увещевают народ, а после всех их епископ, который подобен кормчему». Те же постановления в другом месте, перечисляя обязанности пресвитеров, на первом месте между ними ставят учительство, и повелевают, чтобы пресвитер только учил, возносил, крестил и благословлял народ.³⁷ Что и диаконы во втором веке имели право учительства, это доказывает свидетельство св. Игнатия, который в послании к филадельфийцам (гл. XI) упоминает «о любезном ему диаконе Филоне, который еще и теперь помогает мне в слове Божием» (ὂς καὶ νῦυ ἐν λόγῳ Θεοῦ υπηρετεί μοι). Подобным же доказательством служит рассказ Филосторгия,³⁸ о том, что епископ Антиохии Леонтий назначив на служение ученика своего Аэция, поручил ему учить в церкви церковным догматам (εἰς διακονίαν τὸν μάθητην (Aetium) προχείριζεται και διδασκειν ἐν ἑκκλησία τα τῆς εκκλησίας ἐπιτρέπει δόγματα). Напротив, рассказ Феодорита о персидском дьяконе Вениамине³⁹ который проповедовал как миссионер, сюда не относится, так как миссионерская проповедь всегда могла быть делом даже мирянина. Следует, впрочем, заметить, что этот порядок вещей установился путем практики (в силу выраженного апостолом желания) более, чем путем теории. Категорических канонических запрещений проповедовать в церкви мирянину, по-видимому, еще не было во II веке. Еще слишком близко было время, когда апостол Петр (1Пет. 2:9) учил, что христиане все род избран, царское священие (βασίλειου ἱεράτευμα) язык свят, люди обновления, дабы возвещать добродетели (ὅπως τάς ἀρετάς εξαγγείλητε) призвавшего их из тьмы в чудный свои свет, – что следовательно у них не могло быть различия между совершенными и несовершенными, знающими и невеждами – как в языческих религиях, и сам апостол Павел, в послании к римлянам (12:1–4) убеждал (παρακαλῶ) братий щедротами Божиими представить в жертву благоугодную Богу, словесное служение (την λογικήν λατρέιαν), не сообразуясь веку сему, но преобразуясь обновлением ума, чтобы познавать волю Божию, благую и совершенную. Сообразно этому, и в постановлениях апостольских говорится (VIII, 32): «Я, Павел, постановляю: учащий, хотя бы он был и мирянин, но искусный в слове, ...да учит, ибо да будут все учительны о Боге: κἀγὼ Παῦλος διατάσσομαι: ὁ διδάσκων, εἱ καὶ λαικος ἡ⁴⁰ ἔμπειρος δέ τοῦ λόγου, καὶ τὸυ τρόπον σεμνὸς, διδάσκετω. Εσονται γὰρ πάντες διδακτοὶ θεοῦ. Но само собою разумеется, что это учительство мирян могло иметь место не иначе, как с дозволения епископа, как это видно из посланий Игнатия, и что самое право на учительство лиц не предназначенных специально для проповеди, мирян, оставалось без осуществления, коль скоро существовал в данной местности готовый класс учителей-клириков, вполне подготовленных к проповедничеству. При таком положении дела, право учительства для мирян жило больше в предании и обнаруживалось лишь в случаях чрезвычайных, как например по делу Оригена, когда спорившие о праве учения для этого мирянина епископы ссылались на дозволение некоторыми епископами II века проповеди для образованных мирян; именно защищавшие Оригена епископы говорили: «где встречались христиане, которые могли быть полезны братиям, там епископы приглашали их говорить народу проповеди (παρακαλόυνται τὧ λαῶ προσομίλεῖν ὑπο των ἁγίων ἐπίσκοπων); так поступали блаженные братия в Ларанде – Неон с Евелпидом, в Иконии – Цельс с Павлином, в Синаиде Аттик с Феодором; так вероятно было и в других местах, только мы незнаем этого».⁴¹ К этому следует прибавить, что мысль о праве учительства для мирян дольше держалась между христианами из язычников, чем у христиан из иудеев, и что эта возможность совместной с клириками проповеднической деятельности со стороны мирян служила для проповедников-пресвитеров побуждением к усовершению себя и к тщательности в деле проповедания. Затем сохранялся иудейский обычай (Деян. 13:15) приглашать к учительству пришлых из других стран клириков: постановления апостольские (II:58) предлагают особенно придерживаться этого обычая, указывая на то, что пророк не бывает приятен в отечестве своем, но что от этого он не перестает быть способным учить с великою пользою: «Если придет епископ (из другой области), ты проси его, о епископ, проговорить народу слова назидательные: ибо наставление и вразумление чужестранных принимается благосклонно и весьма полезно»: Εἱ δε επισκοπος ἀπό παροικίας ἐπέλθοι... ερωτήσεις αὐτὸν, ὡ ἐπίσκοπε, προσλαλῆσαι τῶ λαῶ λόγους διδακτικὸυς ἡ γὰρ τῶν ξένων παράκλησις και νουθεσία εὖ παράδεκτος καὶ ωφηλιμωτάτη σφοδρά. Ὁυδείς γὰρ προφήτης δεκτὸς ἑν τῆ ἰδίᾳ πατρίδι. Это делать было тем легче и тем чаще практиковалось, что в то время еще не было разделения на епархии и имело место живое сознание нераздельной в единстве веры и в духе братской любви общности всей церкви под одним Божественным Главою.

Перестав быть свободным правом всех, сделавшись служебною церковною обязанностью некоторых, проповедь должна была сократиться количественно, видоизменившись к лучшему качественно. Апостол о своем времени говорил (1Кор. 14:26–32): егда сходитеся кийждо вас псалом имать учение (διδαχήν) имать, язык имать, откровение имать, сказание имать. В его время двое или трое говорили в собрании по способу глоссолалии, после чего выступал истолкователь (δίερμηνεντἡς) объяснявший их речи, затем говорили двое или трое до способу профитии и затем – другие (следовательно многие) учили по способу дидаскалии. Теперь, во время одного богослужения, как видно из постановлений апостольских, могло быть произнесено всего не более четырех речей. Переставши быть выражением личного чувства и личных мыслей дидаскалов, проповедь в устах учителей-пресвитеров стала более официальным выражением общецерковного разумения предметов учения.

Изображая церковное учительство ІІ-го века, обыкновенно задаются вопросом о генетическом соотношений как вообще устройства церкви с устройством иудейского, а отчасти и языческого, религиозного строя и даже гражданских греко-римских учреждений, так в частности о воспроизведении в порядках учительства христианского, порядков учительства еврейского. Так в организации первоначального церковного управления (πρεσβυτερίον)⁴² видят воспроизведение общественного института иудейских «старейшин и старцев людских», или греко-римского ordo decurionum; епископов⁴³ производят также из греко-римского муниципального устройства; место, которое заняло учительство в составе христианского богослужения – после чтения священного писания – также определено будто бы по подражанию обычаю иудейской синагоги; самые виды проповеди предуказаны видами учительства еврейских chacham’ов и methurgeman’ов⁴⁴ и т. д. Мы, со своей стороны, как ни ревнуем о генезисе типов христианского учительства, хотя не отрицаем исторического соотношения между иудейством и христианством, не идем так далеко, и свой генезис проповеди ограничиваем лишь внутреннею сферою самой церкви и её учительства. Этот генезис не идет дальше Иисуса Христа и апостолов и отнюдь не восходит к учительству ветхозаветному, иудейскому. Мы выходим из того принципа, что христианство обладало творческою, зиждительною, внутреннею силою само по себе гораздо в большей степени, чем какой бы ни было иной строй, существовавший до него или совместно и одновременно с ним, а потому само из себя, из своих внутренних оснований, могло произвесть органически соответственные внешние порядки, вместо того, чтобы сознавать себя в необходимости механически заимствовать что-либо для своей внешней жизни и быта из религий, им упраздненных и отмененных. Мы вовсе не думаем отрицать не только аналогии, сходства и даже тождества многих явлений в первоначальном устройстве церкви и в организации церковного учительства; но все-таки далеки от того, чтобы эту аналогию и это тождество объяснять простым заимствованием или подражанием. Тождество в названиях – результат случайного совпадения или и заимствования, но такого, из которого еще не следует заимствования самой вещи, означаемой этим названием. Одинаковые причины и условия производят одинаковые или однородные явления, помимо и независимо от всяких внешних непосредственных отношений. Примеров в подтверждение этого положения можно привести не мало из истории духовного народного творчества (из области например народного эпоса) разных стран, из истории генезиса различных философских и сектантских доктрин. Мы допускаем лишь некоторую долю воздействия учреждений и церковно-бытовых порядков иудейства на параллельные им явления в жизни христианства. Не забудем, что после того, как христианство порвало всякие отношения с ветхозаветным сепаратным юдаизмом и сделалось церковью вселенской, сознало свой всемирный космополитический характер, оно и совне, в размерах своего действования, и внутри, в свойствах и объеме своих зиждительных сил, стало настолько неизмеримо выше иудейства, что ему решительно не было ни надобности, ни возможности пробавляться старым иудейством, одряхлевшим и оскудевшим в своих производительных и охранительных силах не менее язычества. Вопрос об обрезании язычников, вступающих в церковь, решенный на апостольском соборе, после споров и колебаний, отрицательно, был последней проблемой в области отношений христианства к иудейству: после него мы уже не замечаем никаких других видов деятельности первого по отношению к последнему, как отрицательные. Иудейство усиливалось устроить компромиссы старого с новым; но это отнюдь ему не удавалось, и церковь мирится с синагогой лишь на почве полного подчинения синагоги церкви.⁴⁵

В начале второго века можно наблюдать некоторое раздвоение способов учительства в церкви, соответственно двум классам людей, вступавших в церковь, т. е. христиан из иудеев и христиан из язычников. Первоначальный и главный вид учительства – экзегетический, приурочивавший наставления и увещания к прочитанным местам Библии, возник из того обстоятельства, что в виду иудейства необходимо было объяснять ветхозаветное священное писание в применении к Иисусу Христу; это не было какой-либо уступкой иудейской синагоге или заимствованием из её порядков, которых церковь держалась лишь дотоле, пока существовала в недрах иудейства и действовала лишь в его среде. Сама по себе церковь признавала ветхозаветное слово Божие, как свой первоисточник, и установивши чтение его на своих Богослужениях, не могла оставить его без объяснения: так произошла христианская экзегетическая проповедь. Что это явление возникло помимо какого-либо непосредственного воздействия синагогальных порядков, можно видеть из того, что уже огласительные речи апостолов, к иудеям, сохраненные для нас книгою деяний, представляющие интерпретацию ветхозаветных пророчеств, составляют вид учительства, существенно разнящийся от всех способов синагогальных поучений. Эти речи апостолов – не бесцельный объективный экзегезис, имеющий единственною задачей дать слушателям простое понимание писания, как это было у евреев, а тенденциозная тематизованная речь, в которой ветхозаветный библейский текст не главный, неизменный объект речи, а лишь служебное орудие, дающее запас свидетельств для доказательства чисто христианских мыслей и воззрений Можно предположить, что экзегетическая дидаскалия первоначально появилась у христиан из иудеев, но лишь только стали читаться на Богослужении не одни ветхозаветные писания, но и новозаветные, экзегетическая проповедь сделалась принадлежностью всей церкви. Это видно уже из приведенного свидетельства Иустина о проповеди, которое относится отнюдь не к одним христианам из иудеев, ибо апология написана и подана была в Риме и имела задачей характеризовать общецерковный строй проповеди.

Затем все остальные свидетельства, какие мы имеем, говорят о непосредственной связи дидаскалии во II веке с библейскими чтениями. «Мы собираемся, говорит Тертуллиан, чтобы читать Божественное писание, из которого по требованию обстоятельств, почерпаем или нужные наставления или познания. Святыми словами мы питаем веру, подкрепляем надежду, поддерживаем бодрость, вкореняем в себя правила благочестия».⁴⁶ Апостольские постановления называют даже проповеди прямо «поучением на писания» (Ἐπὶ ταῖς Γραφαῖς διδασκαλία – enarratio Scripturae II, 54.⁴⁷

К этому следует прибавить, что кроме канонических книг св. писания, на Богослужении читались и объяснялись также, по свидетельству Евсевия (Ц. И. III, 3, 16), «Пастырь» Ермы и 1-е послание Климента к Коринфянам, читались также сказания о мучениках, например акты мученичества св. Игнатия и послание Смирнской церкви о мученичестве св. Поликарпа.

Другой род проповедей II века не имел непосредственного отношения к св. Писанию. Исходным пунктом его мог быть тот или другой факт из жизни Иисуса Христа или из жизни самой церкви. На существование этого вида учительства указывают многие свидетельства. Так в том месте постановлений апостольских, где упоминается, что поучения следуют непосредственно за чтением священного писания, отнюдь не говорится, однако, что эти поучения состоят единственно из объяснения священного писания, а лишь просто замечается: затем пусть пресвитеры увещевают народ (παρακαλειτωσαν).⁴⁸ Подобный же характер имеет поучение, о котором упоминается в подробном чине литургии, находящемся в тех же постановлениях (кн. VIII, гл. 5–15), которое следовало непосредственно за приветствием новопоставленного епископа. «После же приветствия он, епископ, пусть проговорит к народу слова назидания (προσλαλησάτο τῷ λαῷ λόγους παρακλήσεως). Когда же он кончит слово учительное (τὸν τὴς διδασκαλίας λογον), пусть встанут»...⁴⁹ Здесь опять речь идет, очевидно, не об экзегезисе священного писания, а о поучении, предмет которого мог быть свободно избран проповедником, почему и речь его называется не гомилией, а дидаскалией (διδασκαλίας λογος). Выше изложенное свидетельство Плиния также не упоминает о чтении и изъяснении священного писания, хотя указывает на нравоучительные увещания, производившиеся в церковных собраниях. Еще яснее на этот род проповеди указывает свидетельство Тертуллиана, который говорит особо об объяснении священного писания и особо – об увещаниях: «тут же происходят еще увещания, исправления и произносятся божественные приговоры» – ibidem etiam exhortationes, castigationes et censura divina. Увещания и исправления – это, очевидно, нравоучительные наставления: увещания содержали убеждения жить по-христиански, согласно с правилами христианской морали.

Этот способ учительства, не оказывавший предпочтительного внимания тексту священного писания, как исходному пункту речи, мог возникнуть преимущественно между христианами из язычников. Довольно подробные очерки содержания этого рода поучений мы находим у Игнатия Богоносца и у Иринея Лионского . Первый, в послании к Поликарпу (гл. 5), пишет: «избегай ухищрений, а более беседуй о следующем. Сестрам моим внушай, чтобы они любили Господа и были довольны своими сожителями по плоти и по духу. Равным образом и братиям моим заповедуй именем Иисуса Христа, чтобы они любили сожительниц своих, как Господь церковь. Кто может в честь Господа плоти пребывать в чистоте, пусть пребывает без тщеславия. А те, которые женятся и выходят замуж, должны вступать в союз с согласия епископа, чтобы брак был о Господе, а не по плоти. Пусть все будет во славу Божию».⁵⁰ Ириней набрасывает целую программу предметов проповеди. «Ни весьма сильный в слове из предстоятелей, говорит он, не скажет иного в сравнении с сим учением (т. е. преданным от апостолов), ибо никто не выше Учителя, ни слабый в слове не умалит предания. Ибо так как вера одна и та же, то и тот, кто многое может сказать о ней, не прибавляет, и кто малое – не умаляет. Большее или меньшее знание некоторых по мере разумения состоит не в изложении самого содержания, не в том, чтобы измышляли иного Бога, кроме Создателя, или иного Христа, но в том, что тщательно исследуют мысли сказанного в притчах и соглашают с содержанием веры, – в том, что раскрывают ход дел и домостроительство Божие относительно рода человеческого, показывают, что Бог явил долготерпение к отступничеству преступных ангелов и к преслушанию людей, объясняют, почему один и тот же Бог, будучи невидим, сотворил одно временное, другое – вечное, одно – небесное, другое – земное; уразумевают, почему Бог, будучи невидим, являлся пророкам не в одном виде, но различным различно; показывают, почему было много заветов с родом человеческим, и учат, какое отличительное свойство каждого из заветов» и т. д.⁵¹

Из сопоставления этих двух свидетельств, Игнатия и Иринея, видно, что несправедливо было бы думать, что «мысль предстоятелей церкви, имевших право и долг учительства в век мужей апостольских, всецело обращалась к практической области учения», что учители церковные «первою обязанностью своею считали преподать верующим нравственные уроки, полезные для жизни, и церковному назиданию сообщали практический, а не теоретический характер».⁵² Скорее, кажется, можно предположить противное, – из слов Иринея видно, что на первом плане в поучениях стояло теоретическое учение христианства, а за ним уже – нравственное. Так должно было быть и по естественному порядку вещей: для новообратившихся необходимо было прежде всего выяснить основные догматы учения, чтобы они могли ясно сознать отличие новой веры от прежней; нравственное учение могло быть им ясным лишь по мере знакомства с догматическим. Игнатий, впрочем, говорит не о нравственном учении, как предмете проповеди, а об учении нравственно-дисциплинарном (о браке и семейной жизни), которое было предметом деятельности епископа как иерарха. Из свидетельства же Тертуллиана видно, что делая поучения, учители извлекали из прочитанного писания не одни «нужные наставления», но также познания «то наставление, то познание, говорит Тертуллиан, – смотря по требованию обстоятельств – aut praemonere, aut recognoscere.⁵³ Апостольские постановления в этом смысле вполне верно характеризуют содержание проповеди II века, когда говорят, что она вообще имела своим предметом «относящееся ко спасению», что означает, конечно, не одно нравоучение, но и учение догматическое. Те же постановления в другом месте (VIII, 33) говорят: «во всю великую седмицу и в следующую за нею да не работают рабы, потому что та есть седмица страдания, а эта воскресения, и нужно поучаться, Кто пострадавший и воскресший, и Кто попустил страдать и воскресил».⁵⁴ Все эти свидетельства в совокупности дают основание утверждать как несомненное: 1) что все учение, как догматическое, так и нравственное, предлагаемо было в проповеди II века элементарно, в меру уровня развития и духовной потребности поучаемых и 2) что поучение или представляло непосредственный экзегезис читаемых на богослужении мест священного писания, или из священного писания же заимствовало свое основное содержание и мотивы, и было согласно с ним в духе и смысле; что во II веке содержание проповеди вообще более или менее обнимало весь круг предметов, входивших в область христианского мировоззрения: и объяснение священного писания, и учение догматическое и нравственное, и область практических вопросов жизни. «Педагог» Климента Александрийского, этот первый христианский домострой, составившийся из поучений Климента, представляющий их литературную переработку, самым подробным образом регламентирует все внешнее поведение христианина с христианской точки зрения, и это дает нам основание предполагать, что таково было вообще содержание христианской проповеди II века.

В начале II века учительство христианское, говоря вообще, все еще характеризуется отрицанием искусственности ораторской, преднамеренным уклонением и отчуждением от искусственных приемов речи. На первых порах своего существования христианство главным образом, почти исключительно, распространялось в низших классах общества, к которым принадлежали и первые провозвестники Божественного учения – апостолы. Понятно, что и первые учители, не смотря на заповедь апостола о том, чтобы они были учительны (διδακτικοὶ) были большею частью люди простые, сильные верою, но не внешнею мудростью и не внешним общественным положением. Апостол Павел писал коринфянам: посмотрите, братие, кто вы, призванные: немного из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных (1Кор. 1:26–28). Большинство учителей, отправляя свое служение церкви, продолжали и свои общественные занятия, отчасти для того, чтобы иметь средства к жизни, отчасти для того, чтобы доказать свое христианское смирение, отчасти из подражания примеру апостолов (Деян. 12:3, 20:34, 35, 1Кор. 4:12, 2Кор. 3:6). Как известно, это обстоятельство было всегдашним поводом для язычников к порицанию самой религии И. Христа. Цельс издевался над тем, что шерстобиты, сапожники, кожевники, угольщики, люди грубейшие и невежественнейшие, были провозвестниками Евангелия, а женщины и дети – его самыми жаркими последователями, – на что Тертуллиан весьма основательно отвечал, что за то «среди христиан всякий ремесленник находил Бога, и лучше Платона мог показать и научить, что есть Бог». Не всегда, впрочем, недостаток в образованных членах церкви был причиной того, что учителями являлись лица худородные и немудрые: в этом случае прежде всего сказалось также влияние авторитета и личного примера апостолов, в особенности Павла, который предпочитал слово, состоявшее не в препретельных мудрости человеческия словесех, а в явлении духа и силы, зависевшее не от внешнего научения, а от благодатных дарований веры. Еще слишком живы были в памяти у всех и теоретические наставления апостолов о проповеди, чтобы кто-нибудь решился посягнуть на отмену того типа учительства какой был установлен этими правилами. Вкус к ораторскому искусству хотя и проявлялся у христиан из эллинов и вообще у образованной части христиан, за то в массе и не зарождался. Довольство насущным простым способом учения с одной стороны, отсутствие какого-либо авторитета и предписания, равносильного апостольскому, с другой, первоначальное христианское убеждение, что проповедь внушается Богом – все это было причиной, что в этом периоде отнюдь не было сделано даже попытки применить к проповеди ораторство посредством теоретических предписаний. Лишь в следующем периоде могучий дух Оригена решился на реформирование проповеди.

Лактанций, позже, говорил, что именно то отталкивает многих образованных людей от христианства, что здесь подражают простому языку апостолов; они хотят слышать только приятное и презирают речь безыскусственно-простую, не верят тем, которые говорят просто. В самом деде не только во времена апостолов, которые лишь под конец своей жизни стали настаивать и на внешнем образовании учителей, но и позже некоторые общества нарочито избирали в предстоятели-учители таких людей, преимуществом которых было искреннее благочестие и высокая ревность по вере. Даже в III веке были избраны в учители-пресвитеры: Фирм, торговец в Гиппоне,⁵⁵ Север суконщик,⁵⁶ угольщик Александр, который являлся пред собрание иногда с заметными следами своей профессии.⁵⁷ Этого рода учители, не образованные научно, вышедшие из низших классов гражданского общества, проповедовали Распятого в простоте сердца, горячо, с энтузиазмом, в безыскусственных речах выражая то, чем полно было их сердце, принимая за исходный пункт своих благочестивых рассуждений места св. писания Ветхого Завета, а с 70-х годов также Евангелия и апостольские послания, читавшиеся за Богослужениями, – а иногда решали случайные вопросы религиозного характера, предъявленные кем-либо; при всей простоте и так сказать элементарности этих речей, они действовали могущественно, назидая, предостерегая и утешая верующих. О характере и содержании этого рода учительства мы можем составить приблизительное понятие по посланиям Игнатия и Поликарпа, а всего более по памятнику, известному под названием «учение св. двенадцати апостолов».

Так было вообще в силу и принципа и необходимости внешней. Но ученость и образование сами по себе, тем не менее, не были препятствиями к возведению в звание церковных учителей, напротив, если они соединялись с благочестием, были лучшей рекомендацией для пресвитерства и учительства.

И это было чем дальше, тем больше, по мере того как в церковь вступали люди высшего образования и высшего общественного положения, в чем во 2-й половине II века уже не было недостатка. Это могло делаться тем легче, что сам апостол Павел, восставая против современных ему псевдонаучных приемов мысли и речи – лжеименного знания и лжесловесий, рекомендовал верующим ревновать о дарованиях больших, требовал, чтобы учители были διδακτικοί, признавал, что иным дается слово премудрости и слово разума, и сознаваясь в собственном невежестве в слове разума (τῆς σοφίας), вовсе не требовал безусловного подражания в этом отношении своему личному примеру. Поэтому церковные писатели II века уже говорят о возможности применения к проповеди в некоторой мере приемов ораторства. Апостольские постановления требуют от учителя, чтобы он был научен (διδακτος) и опытен в слове; Климент Александрийский (Paedag. I, 6 и 9) напоминает наставление апостола о том, чтобы питать верующих не одним млеком, но и твердою пищей; тоже вменяется в обязанность Дионисию Коринфскому (Евсев. IV, 23),⁵⁸ Климент же рассуждает о том, что что одежда для тела, то словесное украшение в проповеди: конечно, не следует заботиться об одежде больше, чем о своем теле; тем не менее... (Strom. I, 4, II, 1) Феофил Антиохийский (к Автолику): «приятная речь доставляет удовольствие и похвальна, хотя друг истины не должен позволять себе увлекаться речью разукрашенною». А Лактанций, позже, горячо ратует за применение ораторства к проповеди: он признается, что лишь благодаря блеску речи ему удалось побороть противников: истина должна действовать не только присущею ей силою, но и блеском речи и изяществом формы. Правда, с начала II века научное образование приразилось христианскому учительству не с лучшей своей стороны, а в виде тех же злоупотреблений, против которых ратовал апостол. Это те известные явления, которые возникли из стремления к компромиссу, к сделке с христианством, со стороны иудейства и язычества, в форме евионитских и гностических сект, желавших путем языческого ораторства и искусственности скомпилировать доктрины юдаизма или философемы александрийской филоновской школы с христианством.

Одни из иудеев старались слить с христианством в одно целое конфессиональный юдаизм синагоги, в его чистом виде, путем изысканных и натянутых толкований буквы ветхозаветного писания; здесь получили начало те ζητήσεις, о которых не один раз упоминается в творениях мужей апостольских, другие старались осмыслить и рационализировать юдаизм, проведя иудейское учение чрез горнило греческой философии (Филон и Аристовул, вообще александрийские иудеи), – они-то и породили тот аллегоризм, какой долго держался в писаниях церковных учителей, памятниками которого во 2 веке в области церковной литературы являются послание Варнавы и «Пастырь» Ермы. Третья разновидность в этой области – чистый эллинский гнозис, пытавшийся объединить и слить с христианством не одни греческие философемы, но и доктрины других учений восточных, – таковы были доктрины Валентина, отрывки из гомилий которого сохранены в «строматах» Климента Александрийского. Это стремление превратить христианство в абстрактную теоретическую доктрину, конечно, также мало соответствовало истинному характеру церковного учения, которое настаивало на ясном и свободном познании Богооткровенной истины и на практическом применении к жизни этого учения, в виде осуществления нравственных правил христианства, – на поклонении Богу духом и истиною, – было также мало практично и назидательно, как мертвый и сухой буквализм ортодоксального иудейства и столь же мертвый туманный и мистический аллегоризм иудейства александрийского. Поэтому мужи апостольские борются в своих творениях и против древне-иудейских стязаний – ζητήσεις (1Тим. 6:4, 2Тим. 2:23, Тит. 1:14), и против ново-иудейских злоухищрений κακοτεχνείαι (Игнатий) и против лжеименного знания (γνῶσις ψευδώνυμος) гностиков сирийских и египетских (Ириней и Климент Александрийский). Но мало-помалу, вся искушающе и добрая удерживая, по заповеди апостола, отнюдь не отрицая в принципе возможности соглашения научного и ораторского образования с христианством, выработалась норма отношений «церкви к лицею и академии». Возрождение истинной философии в век Адриана и Плутарха, ознаменованное замечательным творчеством и оригинальною производительностью, напоминавшими лучшее время философии античной, представляло уже совсем не тот убогий компилятизм или синкретизм, каким отличаются в истории общечеловеческого образования первый и начало второго христианского века. В руках более выдающихся представителей церкви, получивших эллинское образование до вступления в церковь, это образование явилось в церкви новою великою, если не зиждительною, то содействующею силою, много способствовавшею благу церкви, её внешнему росту и внутреннему преуспеянию. Таким образом во второй половине этого периода, мы видим между деятелями церкви не только таких охранителей церковного предания и первоначальной простоты учения, как Климент Римский, Игнатий, Поликарп и Ириней, но и таких ученых мужей, как Иустин, Мелитон, Афинагор, Тациан, Феофил, Климент Александрийский, творения которых обнаруживают не одну консервативную тенденцию по отношению к откровению, но и поступательное движение в сторону научно-философского диалектического и риторического образования, все признаки высокого умственного развития и научного знания.⁵⁹ В половине и к концу II века уже вся возможная полнота научного образования и умственного формального развития становится достоянием христианских учителей и совмещается в их творениях с учением веры. Иначе не могли бы появиться в церкви те полемические и апологетические сочинения, с их диалектическими методами изложения предмета, какие служат видающимися явлениями в истории всемирной литературы ІІ-го христианского века.

Все исчисленные сейчас лица были известными учителями церкви, катехетами, епископами, думали христиански – здраво, говорили благородно – просто, ораторски – сильно, практически – убедительно. Если даже предположить, что в устной речи они были слабее, чем в письменных своих творениях, во всяком случае они не могли отрешиться от своего духа, ни от общего характера своей речи и её существенных достоинств. Они, конечно, не были единственными в своей среде – было не мало им подобных; а главное сами они непременно имели громадное образовательное влияние на свои поколения.

Поколения учителей, воспитавшихся на их примере и творениях и под их руководством, выработали тип церковного поучения, который в общих чертах был тем же, чем были их собственные письменные творения. Существенная черта этого типа состоит в стремлении чистое евангельское учение согласить с высоким и всеобъемлющим образованием духа и с высоким и усовершенствованным до степени художественности ораторской изложением. Принцип христианского ораторства имеет в их лице своих поборников, и тип ораторской христианской речи своих первых представителей. Далекие от того, чтобы считать христианство лишь философской доктриной, абстрактным, теоретическим построением, они изучали и интерпретировали евангельское учение в его нераздельной целости, как сумму догматов и как нравственную религию или религиозную мораль.

Три намеченные типа учительства II века явились не преемственно, один после другого, но практиковались в продолжение всего второго века одновременно и совместно. Простые способы учения, унаследованные от времен апостолов, постепенно ослабевали количественно, по мере того как в состав церкви, чем дальше, тем больше, вступают лица научно-языческого образования. Методы учения иудействующих и эллинствующих христиан, игнорировавшие христиански-нравственное воспитание слушателей, настаивавшие на том, чтобы сделать из христианства философскую систему, явившись несколько позже, существуют в продолжение всего II века, держась между христианами из иудеев и в смешанных христианских обществах, оставшись не без влияния и на строго-православные церкви (аллегоризм Александрии). Иудействующая партия к III веку впрочем уже исчезает; эллинствующая – пропагандировавшая любовь к греческим и восточным философемам – переходит в следующий век в форме христианской диалектики и развивается в цветущий род проповеди в то время, когда возгорелась догматическая борьба: из этой партии выходили ученые ораторы ересей III и IV веков.

Третий тип учительства, образовавшийся из разумного и спокойного изучения слова Божия и учения церкви, оставшийся сообразным истине евангельской и вместе с тем усвоивший диалектический и ораторский аппарат, возник не раньше, как во 2-й половине II в., когда масса ученых язычников сознательно предпочла язычеству христианство, после тщательного их сличения, и когда само христианское общество стало обнаруживать заметное предпочтение этому роду учительства. Совершенствуясь чем далее тем более в формальном отношении и богатея в содержании, осложняемом и новыми элементами учения, и диалектическим и ораторским аппаратом, этот тип проповеди имел блестящих представителей в III в. и наконец произвел то высшее проявление церковного ораторского искусства, какое составляет характеристическую черту IV века. – Таким образом вторая половина II в. представляет уже зачатки главнейших из последующих типов христианской проповеди.

В дальнейшем своем развитии, как во II, так и в III в. проповедь находилась в полнейшей зависимости от изменений в характере и содержании богослужения.

Не многое можно сказать о внешней стороне проповеди II века, о её видах по построению и изложению, и о терминологических её обозначениях. Если для образования родов проповеди по содержанию и направлению достаточно разнообразия в индивидуальных особенностях учителей и в степени их образования; то для происхождения разновидностей её по форме, построению, изложению и терминологическому обозначению существенно потребно воздействие теории. Но никакой теории проповеди II век не представляет: действующими гомилетическими правилами в это время были лишь те основоположения проповеди, какие даны Иисусом Христом и апостолами. Никаких частных правил для образования родов и видов отнюдь не было. Если Игнатий восстает против «злоухищрений» (κακοτεχνίας) в учительстве, а другие – против еврейского совопросничества – ξητήσεις, если Климент и другие напоминают о различии между млеком и твердою пищей в учении, то это не больше, как повторение наставлений апостолов, предупреждавших против суетных лжесловий и лжеименного разума. Если Феофил, как позже Лактанций, обнаруживает симпатию к художественности речи и её изяществу, свойственному ораторству, то эти его пожелания остались в области его личных стремлений и отнюдь не получили общего осуществления во II веке. Так как нарочитого приготовления к проповеди не существовало, и проповедь во II веке была более или менее непосредственным выражением наличного общего уровня христианского и богословского развития учителей: то, по построению, речи их представляли обычный порядок непосредственной ассоциации идей, свойственной человеку того или иного уровня образования. Учители простые, не ученые, говорили речью отрывочною, сентенционарною, аподиктически, не представляя большой аргументации и подробного методического развития мысли, довольствуясь лишь ссылками на те или другие изречения священного писания и на пример апостолов. Образцом этого рода поучений, как уже сказано, могут служить послания Игнатия и Поликарпа. Учители с образованием излагали мысли свои более упорядоченно, более последовательно и стройно, не восходя однако до полной искусственности, до преднамеренного выполнения каких-либо требований риторики и диалектики.

Таким образом единственным приобретением, которое сделала проповедь во второй половине 2-го века с внешней стороны, было монологизирование её, окончательно установившееся после того, как проповедь приурочена была к литургии, для которой установлено было вполне однообразно и строго охраняемое чинопоследование. Диалогическая форма, форма собеседования (διαλογος, διαλεξις, διαλογισμος) имевшая место в прежних общественных собраниях христиан, до отделения агап от евхаристии, не могла иметь места в то время, когда лишь клир священнодействовал и учил, а народ (Λαός) должен был во все продолжение богослужения строго соблюдать безмолвие и тишину; монологические наставления учителей лишь безмолвно выслушивались присутствующими, которые отнюдь не дерзали прерывать их возражениями, выражением недоумений, требованием разъяснений, ибо учитель говорил уже не от себя и не свое, а от лица и именем церкви.

В виду вышеизложенного вполне понятно, почему для всех без исключения религиозных речей в это время существует одно лишь родовое терминологическое обозначение – διδασκαλία (ясное, рациональное учение). Даже слово διδαχή, нередко (Деян. 2:42, 5:28, 13:12, 17:19, Рим. 6:17, 16:17, 1Кор. 14:6, 26, 2Тим. 4:2, Тит. 1:9, Евр. 6:2, 13:9, 2 Ин. ст. 9 и 10) встречающееся в применении к речам апостолов, встречается во II веке всего лишь один раз, именно в названии так называемого «учения св. двенадцати апостолов» (διδαχή των δώδεκα αποστόλων), недавно изданного преосвященным Вриеннием, о котором подробно сказано будет далее. В применении к устной проповеди в храме, в «строматах» Климента Александрийского (VI, 12) встречается название гомилии (ὁμιλία) для обозначения речей еретика Валентина: «Валентин в какой-то гомилии пишет»; тем же именем называются иногда Климентины. Но ни в том, ни в другом случае нельзя понять, в каком смысле усвояется тем и другим это название, как трудно определить терминологический смысл этого названия и в тех пяти случаях, когда оно употребляется в священном писании нового завета. В первом случае (Лк. 14:14, 15 ἀυτοί – эммаусские путники – ὡμιλοῦν προς ἀλληλούς,.. ἐγένετο εν τῶ ὁμιλεῖν ἀυτοὺς...) этим словом обозначается энтузиастическая беседа двоих между собою, о предмете, имевшем для них высший духовно-нравственный интерес; во втором (Деян. 20:9, 11: ἑυ ἱκανόν τε ὁμιλήσας) оно употребляется одновременно с διαλέγομαι, для обозначения второй части собеседования апостола с верными, прерванного падением из окна юноши Евтиха и возобновленного после евхаристии апостолом: в виду того, что эта ὁμιλία апостола следовала за священнодействием евхаристии, и что здесь дееписатель конечно не без причины отменяет только что пред тем употребленное название для первой половины беседы апостола (διαλεγομένου) нужно думать, что этим словом обозначена речь монологическая и торжественная, может быть отчасти и прерывавшаяся (иначе она была бы слишком затруднительна для апостола, так как продолжалась до зари).

Третье место, где употребляется терминологически это слово (Деян. 24:26 – ὡμιλεῖ ἀυτῷ) относится к разговору игемона Феликса с апостолом Павлом, который между прочим говорил ему о правде, о воздержании и о суде, хотящем быти. Четвертое место – апокал. 18:17: πᾶς ἐπὶ τῶν πλοιων ὁ ομιλος (по русскому переводу: все плывущие на кораблях... стали вдали).

Пятое место, где употреблено это слово (1Кор. 15:33 – φθείρουσιν ἤθη χρησθ’ ομιλίαι κακαὶ), составляет цитату из греческого поэта Менандра и может означать как разговор – беседу вообще, так и публичную общественную речь, ибо и в том и в другом случае дурное содержание речи может портить нравы, частные и общественные. Употребление этого слова в изречении Менандра, приводимом апостолом Павлом, дает нам повод поискать значения этого термина у античных писателей, так как слово это не новозаветного библейского происхождения, а античного-классического. У Гомера ομιλείν означает быть в собрании, на пиру, между друзьями (in coetu inter socios versor) обращаться с кем- либо и пользоваться кем-либо (conversor, utor aliquo), отсюда – разговаривать.⁶⁰

Будучи составлено из ὁμοῦ и ίλη (также εἵλη) что у Пиндара, Ксенофонта, Софокла и Плутарха означает кучу, толпу, отряд войска, собрание частей (είλη – отряд конницы) оно может обозначать и монологическую, но прерываемую возгласами или возражениями, запросами, знаками удовольствия или неудовольствия со стороны толпы, речь одного к множеству, и речь совершенно монологическую, как приказ или команда к войску. В применении к речи христианской это название указывает может быть и на собеседовательный – прерывчатый её характер, а еще более – на её общепонятность, необходимо вызываемую характером умственного состояния массы, толпы, состоящей из людей разнообразных степеней умственного развития; главным же образом – на её полнейшую искренность, сердечность, задушевность, как это было у эммаусских путников, – на речь о предметах наиболее важных и дорогих для собеседующих. Вообще это слово в отношении к проповеди определяет скорее внутреннюю, чем внешнюю сторону предмета. С другой стороны, слово «гомилия» выражает самую основную черту проповеди – её безхудожественность, – почему Фотий справедливо не хочет назвать проповедей Златоуста термином λογος, но – гомилиями, словом, не относящимся к методической форме, что необходимо содержится в понятии λογος. В этом отношении Ф. Гарнак совершенно верно, в след за Марусом, переводит ομιλειν – держать речь монологическую, а не разговаривать, но речь глубоко сердечную и важную, о самых дорогих и высоких предметах, речь не искусственно риторическую, а задушевно-простую, сердечную, преднамеренно безыскусственную.

Наконец третий термин, применявшийся в этом веке и к устной проповеди, составляет обычное заглавие большинства письменных христианских памятников II века с ученым характером – λογος. В области проповеди он встречается в заглавии сочинения Климента о том, какой богач спасется – λόγος, τις ὁ σωζόμενος πλόυσιος. Так как по справедливому мнению Фреппеля памятник этот составляет литературную обработку двух проповедей Климента, соединенных в одно целое, то мы здесь получаем основание считать это название терминологическим обозначением самого высокого – в мысли приближения к ораторской речи – рода произведений церковного учительства, художественного, литературного, так как название λόγος также античного происхождения и употребляется у древних для обозначения самых лучших произведений античного ораторства – речей Демосфена.

У Тертуллиана проповедь обозначается словом allocutio – разговор.

Местами проповеди естественно были места Богослужебных собраний. По духу христианства Богопочтение не связывается с каким-либо определенным местом. Для иудеев и язычников это правило было столь же непостижимо, как и неприлично, так как без храма и алтарей они не могли себе представить ни религии, ни богослужения.⁶¹ Но из творений церковных учителей мы знаем, что христиане, напротив, твердо держались той идеи, что каждый христианин в отдельности и каждое общество верующих есть храм Духа Святого. Под влиянием этой евангельской идеи на первых порах они не сознавали нужды ни в каких собственно церковных зданиях, и для того, чтобы могло быть преподано общественное назидание, достаточно было, чтобы двое или трое собрались во едино во имя Господне на каком угодно месте.⁶² Поэтому, а также по причине гонений на христианство в первые века, препятствовавших устройству храмов в виде отдельных зданий, Богослужение и проповедь происходили в II веке сначала в обыкновенных частных жилищах. Тем не менее с течением времени чем дальше, тем больше, в той мере, как возрастало численно общество верующих, желавших пребывать «единодушно вкупе», в молитве и для совершения евхаристии, естественно ощущалась потребность в особом месте, где они могли бы собираться в возможно большем числе, по мере надобности и возможности, без затруднения, т. е. в особых помещениях, нарочито приспособленных к совершению Богослужения. Такими помещениями были сначала особые горницы в частных же домах (Рим. 16:23).

С все больше и больше увеличивавшимся приращением общества требование священного приличия и благоговейного удобства скоро затем вызвали необходимость в устройстве особых зданий для христианского Богослужения. Можно принять за достоверное, что около конца II века не только на западе, но и на востоке местами богослужебных собрании христиан были, если не везде, то в некоторых местах, особые здания. Относительно запада об этом прямо свидетельствует Тертуллиан, когда, в книге об идолослужении, говорит: «от идолов идут в церковь (ecclesia), из противных лавок – в дом Божий.⁶³ Относительно востока хотя свидетельство Оригена⁶⁴ и Минуция Феликса (в «Октавие») говорят против существования храмов в виде отдельных зданий («почему не имеется никакого алтаря, никакого дома, никакого известного изображения»), однако из Галльского эдикта о терпимости (261 г.) видно, что и на востоке издавна существовали специально церковные сооружения; а в Эдессе в 202 г. стояла великолепная христианская церковь.⁶⁵ Церковные здания эти назывались ἐκκλησίαι – места собраний, слово, заимствованное от названия собрания греческих государственных чинов и обозначающее собрание народа.⁶⁶ Назывались они также молитвенными домами – ἐυκτηρία, προσευκτηρία, а несколько позже и κυριακὴ, κυριακὸν – дом Божий.⁶⁷ Были еще кажется в употреблении названия συναγωγὴ (Иак. 2:2), по крайней мере оно встречается в послании Игнатия к Поликарпу, – и ἐπισυναγωγή (Евр. 10:25). Внутреннее убранство этих домов молитвы было так же просто, как и их внешнее устройство. Было лишь необходимое: деревянный стол (τραπεζα, mensa, у Тертуллиана – de oratione, 14 – ara), на котором полагались хлеб и вино, и на котором совершалась евхаристия, и возвышенное место (pulpitum, suggestus – у Киприана) для чтения священного писания и произнесения поучений. Постановления апостольские (II, 57) об устройстве церковных зданий не дают сведений подробных.⁶⁸

Относительно внешнего положения проповедника и слушателей во время проповеди христианская церковь во втором веке, как и в первом, по-видимому, следовала обычаю церкви ветхозаветной. В синагоге Chacham во время толкования им закона, сидел на возвышении, что видно уже из слов Иисуса Христа: на Моисеове седалищи седоша книжницы и фарисеи: вся, елика аще рекут вам и т. д. (Мф. 23:2, 3). Чтец закона и истолкователь слов Chacham’a, methurgeman, исполнял свои обязанности стоя. Так о Ездре говорится (Неем. 8:4): ста Эздра писец на степени древяном, его же сотвориша к народовещанию, и разгне книгу пред всеми людьми, и егда разгибаше ю, сташа вси людие. И благослови Эздра Господа Бога и отвещаша людие: аминь, воздвигше руце своя и поклонишася Господеви лицем на землю. И чтоша в книзе и поучаше Эздра и изъясняше к уразумению Господню. Слушатели всех званий и обоих полов в большинстве случаев во время поучения сидели на полу или на особо устроенных седалищах, женщины особо от мужчин, иногда в возвышенной галерее; лишь во время самого чтения священного писания вставали. Следуя синагогальным порядкам и Иисус Христос в синагоге Назаретской (Лк. 2:46) воста чести, а когда прочел слова из Исаии, седе и глагола свое объяснение на эти слова. О нагорной беседе подобным образом говорится: седшу Ему приступиша ученицы, и отверз уста своя, учаше (Мф. 5:1). В самом храме (Ин. 8:1) иерусалимском, когда заутра паки прииде в него, Иисус Христос сед учаше. В первых апостольских богослужебных определениях о положении учителя и слушателей во время проповеди ничего не говорится (1Кор. 14). На основании книги деяний (1:15 – во дни тыя восстав Петр посреде ученик рече, 3:14, став же Петр со единонадесятми рече... 13:16 – восстав же Павел и помаав рукою...) можно думать, что апостолы говорили, по крайней мере, миссионерские свои речи, стоя. Но эти речи не были в этом отношении образцами для внутренней церковной проповеди – между верующими. В этом отношении самым древним указанием служат слова постановлений апостольских (кн. П, гл. 57): «посредине собрания пусть стоит седалище (θρόνος) епископа; с обеих его сторон пусть сидят пресвитеры, а диаконы стоят вокруг; народ же пусть сидит в молчании и во всяком порядке, женщины отдельно от мужчин и также сидят. В средине, чтец, став на некотором возвышении (άμβον), пусть читает книги Моисеевы... и т. д. Во время чтения евангелия все... пусть стоят в глубоком безмолвии... Зачем пресвитеры по одному, а не все вдруг, пусть увещевают народ, а после всех – епископ... Если же кто окажется сидящим не на своем месте, то да будет укорен диаконом. В церкви должно стоять трезвенно и бодренно» и т. д.⁶⁹ Эти слова указывают на порядок богослужения и учения в церкви, совершенно тождественный с иудейским, и хотя здесь не говорится прямо о положении учителя и учащих во время собственно поучения, но основываясь на аналогии анагноста или чтеца с Chacham’ом, а проповедника – с methurgeman’ом, можно предположить, что когда анагност оканчивал чтение из священного писания, причем все стояли, и начиналось объяснение прочитанного или вообще поучение, то и учитель и слушатели садились.

Произносилась проповедь, вероятно, при каждом богослужебном собрании. Первоначально эти собрания делались ежедневно, а не в одни воскресные и нарочитые дни. Христиане чтили не только праздничные времена, но обязывались прославлять Бога на всякий день и на всякий час. Почитание особых освященных времен, в смысле предпочтения одного дня другому, как особенность церемоний иудейского закона, было отменено еще при ап. Павле (Кол. 2:16); первое христианское общество в Иерусалиме собиралось каждый день для совершения евхаристии и вечери любви. Но скоро представилась необходимость определить особенные дни для общественных богослужебных собраний. Увеличение числа членов общества, их необходимые занятия в общественной и гражданской жизни, неизбежно отнимавшие у них большую или меньшую долю дневного времени, постепенное ослабление первоначального религиозного энтузиазма и другие подобные причины произвели эту перемену. Однако не было еще оставлено евангельское правило, что все дни следует считать одинаково святыми: там, где обстоятельства были благоприятны, оставались ежедневные собрания, как это видно из слов постановлений апостольских (II, 59): «когда ты, епископ, поучаешь, то... внушай народу прилежно ходить в церковь каждый день утром и вечером... на пение и молитву в зданиях Господних,⁷⁰ также когда настанет вечер, ты, епископ, собери церковь⁷¹ точно также утром» (VIII, 37). Тоже видно из 18-го правила собора Лаодикийского, из слов Златоуста в 6-й беседе на 1 послание к Тимофею и Епифания Кипрского (в «изложении веры» гл. 23). Внешним образом, в видах снисхождения к немощам и нуждам житейским большинства верующих, а также из принципа христианской свободы, установлены были особенные воскресные и праздничные дни. Восходит ли это установление ко временам апостолов, этого нельзя решить даже относительно к христианскому празднику Пасхи (1Кор. 5:7), в виду полной неопределенности относящихся к этому предмету мест священного писания (Деян. 20:7, 1Кор. 16:1–2). Известно лишь, что вскоре после апостолов вместо субботы еврейской христиане праздновали день солнца – Воскресение, как день восстания из гроба Господа (ἡ ἡμέρα τὸυ Κυρίου, ἡ κυριακή); указания на это находятся у Плиния (Lib. X, ер. 97) у Игнатия (к магнезианам гл. 9), особенно у Иустина (апол. 1, гл. 67), отчасти у апост. Варнавы (гл. 15). Но и субботу древнюю в некоторых обществах Востока и Запада было установлено (вероятно под влиянием христиан из иудеев) отмечать как день праздничный, если не проповедью, то постом, псалмопением и молитвою (Постан. апост. II, 59, V, 20, VII, 23, VIII, 33; правила апост. 66, Тертулл. contra Marcion. 4, 12). На ряду с этими, еженедельно повторяющимися праздничными днями, установлено и несколько христианских праздников годовых. Пасха была принята также и христианами из язычников, как христианами из иудеев (Евсев. Ц. И. V, 23, о жизни Конст. III, 18. Епиф. Haeres. 70, § 11). В виде приготовления к празднику Воскресения существовала «великая неделя», во время которой в больших общинах совершалось богослужение ежедневно, утром и вечером, и ежедневно произносилась проповедь (Пост. апост. VIII, 33). Следующие за светлым Воскресением праздники заключались пятидесятидневным праздничным периодом – Πεντεκοστή, Quinquagesima. Так как этот праздник был особенно почитаем, то вовремя его и проповедь, конечно, имела место. Праздновался также во II веке праздник Богоявления или откровения Иисуса – ἡ επιφανειά, τὰ επιφανεία. Встречается название праздника крещения Иисуса (Strom. Clem. Alex. 1). Слова Климента Александрийского: «есть определившие не только год рождества Спасителя, но и день, они же празднуют и день его крещения» может быть указывают на существование во II веке в церкви праздника Рождества Христова, который определенно обозначается лишь около половины IV столетия. Наконец и годовые дни мучеников γενεθλία τῶν μαρτύρων, dies natalis, natalitia martyrum были празднуемы (посл. Смирнск. церкви, у Евсев. Ц. И. IV, 15),⁷² хотя и неизвестно, произносились ли при этом проповеди. Первое определенное указание на произношение проповедей в дни мучеников находится во фрагменте слова о мучениках приписываемого Мефодию Патарскому, который относится к концу III, а может быть и к началу IV в.⁷³ Не было недостатка и в других поводах к проповеданию в это время, и так как потребность в религиозных наставлениях и назиданиях была всеобщая и обычай церковный делал проповедь в большей или меньшей мере необходимою принадлежностью богослужебного собрания, то можно почти безошибочно, хотя и предположительно, сказать, что этими поводами пастыри-учители пользовались более или менее неопустительно.

Из выше сказанного следует, что проповедничество во втором веке должно было быть в церкви постоянное и всегдашнее, что самые проповеди и по содержанию и по форме были разнообразны и многочисленны. Богослужение совершалось ежедневно; проповеди же произносились если и не за каждым Богослужением, то за всеми Богослужениями в дни нарочитые и особенно важные и в целые праздничные периоды, каковы были недели страстная и Пасхи, и период пятидесятницы. Но кроме того проповедь слышалась и независимо от литургии. Так в великую субботу по словам «постановлений апостольских» с вечера до пения петухов⁷⁴ бодрствуя и собравшись вместе в церквах, верные «пребывали в бдении, молитвах и прошениях к Богу, читая закон, пророков и псалмы, и крестя оглашенных, и прочитав евангелие со страхом и трепетом, и предложив народу беседу об относящемся ко спасению, прекращали сетование свое». Несмотря однако на это изобилие проповеди во II-м веке, как уже выше было замечено, кроме беседы Климента Римского, известной под именем 2-го его послания к Коринфянам и слова Климента Александрийского – «о том какой богач спасется», почти ничего до нас не сохранилось. Первая причина этого заключалась в том, что в начале периода, а может быть и до самого конца его, как говорилось выше, проповедь существовала в форме не только дидаскалии, но и профитии. В самой природе профитии находилась та особенность, что одушевление к речи возникало в профете неожиданно для него самого и потому речь его была всегда импровизацией в полнейшем смысле этого слова. Как быстро вспыхивало вдохновение в профете, также быстро и угасало, действуя с большею или меньшею силою на слушателей, но не оставляя по себе каких бы то ни было материальных следов. Во вторых спокойная и светлая дидаскалия и теперь, как в век апостольский, считалась еще чрезвычайным духовным дарованием, которое ни один член христианского общества не мог возбудить в себе произвольно, но ждал момента, когда коснется его духа благодатное веяние и он ощутит в себе возбуждение к говорению. Следовательно в том и другом случае не мыслимо было какое бы то ни было приготовление к речи. Правда этот порядок дела чем дальше, тем больше изменялся; чрезвычайные благодатные дарования становились все реже и слабее, и многие выступали на проповедь уже в качестве общественного учителя, будучи вызываемы к тому своим званием и положением в церкви; они, конечно, должны были полагаться не на одно вдохновение, но и на свои силы. Но и в этом случае будучи и считая себя более зрелыми духовно, учители не сознавали побуждении приготовлять проповедь письменно; им присуще было убеждение, что проповедь есть внушение духа Божия, который приходит на помощь их естественным силам, и сочинение проповеди, её обработка, представлялись таким образом лишь профанацией святого дела. При том было много проповедников, которые были мало образованы и вели учительную речь в форме вполне непосредственного и безыскусственного собеседования. Благодатное содействие проповеднику, какое признавалось необходимым и в это время уже различается от того наития св. Духа, каким характеризовалась профития и дидаскалия первобытная; ожидание благодатного содействия нормальной деятельности духа учителя по обязанности, устраняло в проповеднике тот благоговейный страх, какой свойственно было ему испытывать при ожидании внезапного наития и какой в профете парализовал его самодеятельность; но вместе с тем это ожидание божественной помощи все-таки освобождало учителя от заботы об устроении речи своей в форме книжно-литературной. Правда, присутствие в среде слушателей научно-образованных лиц из эллинов скоро стало вызывать потребность в ораторской форме поучений, что и делалось в общинах, состоявших из обратившихся в христианство эллинов; но и эти учители не уклонялись от первоначального способа наставления настолько далеко, чтобы в их речах ценилась лишь их личность и давалось значение поучению потому лишь, что оно тем, а не другим лицом сказано. Память об апостолах была еще слишком свежа, чтобы могло значить что-либо в деле проповеди личное искусство и умение, и все дело в глазах как самого учителя, так и слушающих было в содержании поучения, а не в его форме. В этом смысле Игнатий в послании к Ефесеям не хочет именоваться наставником потому именно, что они, Ефесяне, сподобились слушать учение и получить послание от самого апостола Павла. «Не так заповедую вам, как бы я значил нечто. Ибо хотя я и в узах за имя Иисуса Христа, однако еще не усовершился в Нем. Теперь начинаю быть учеником и говорю с вами как бы с обществом наставников моих. Вы сотаинники священномученика достоблаженного Павла, который целым посланием воспоминает о вас».⁷⁵ Подобным образом говорит Поликарп к филиппийцам: «сие пишу к вам, братия, не по собственному побуждению, но потому, что вы сами меня на то вызвали. Ибо ни мне, ни другому кому не достигнуть мудрости блаженного Павла, который находясь у вас пред лицом живших тогда людей, верно и основательно учил истине, да и быв в отсутствии, писал к вам послание».⁷⁶ А когда в содержании проповеди не было личного творчества учителей, а лишь воспроизведение и напоминание учения евангельского и апостольского, так что поучения все по содержанию имели более или менее стереотипный характер, то и не было побуждений и надобности воспроизводить эти поучения в особых записях. Проповедь общецерковного учения теми или другими лицами уполномоченными и избранными обществами, в эту эпоху, когда столь живо ощущалось всеобщее христианское братство и равенство, не было со стороны этих лиц ни их личным дедом, ни тем более их заслугой. Лишь в конце периода уважение к предстоятелям, как таковым, и в особенности как к учителям, уже настолько возвысилось, что они меньше, чем прежде встречали препятствий и больше, чем прежде имели побуждений сохранять письменно свои поучения. Запись поучений давала возможность этим более авторитетным учителям распространять действие их за пределы своей непосредственной паствы. Но это, как сказано, имело место лишь в конце второго века. В большую же часть его, особенно же в эпохи гонений, проповеди, с чисто насущным содержанием, произносившиеся нередко на гробах мучеников, в пещерах и катакомбах, могли быть лишь самыми краткими и настолько безыскусственными и неискусными, что для записи их не представлялось возможности. Таким образом произошло то, что как говорит св. Ириней (в послании к Флорину – Евсев. Ц. И. V, 20) «верующие запечатлевали слышимое учение своих пастырей не на бумаге, а на сердце». Другое дело – апологии, составлявшиеся не для назидания, а для утешения и защищения верующих. Это были ученые сочинения христиан, которые не могли быть изложены иначе, как письменно, и которые должны были быть изложены письменно для того, чтобы могли иметь должное распространение. Может быть что-нибудь из поучений, произносившихся в промежутки между гонениями, и было записано, во внимание к авторитету их авторов или к особым достоинствам содержания; но в следовавшие за этими промежутками новые гонения, когда преследование обращалось преимущественно на церковных представителей и учителей, на священные книги и вообще памятники письменности, существовавшие у христиан, эти записи неизбежно должны были подвергаться истреблению.

Из памятников христианской литературы ІІ-го века, равно как и из других церковно-исторических источников нам известны степень религиозности и благочестия в христианском обществе этого времени. Вступление в христианство, соединенное в это время с величайшими опасностями и имевшее нередко весь характер полного самопожертвования, было не чем иным, как плодом искреннего, энтузиастического искания истины, ощущения и уразумения великих нравственных и социальных благ, содержащихся в учении Богочеловека. Силе теоретического убеждения в истине Христовой должна была отвечать, за нею должна была неизбежно следовать, и нравственная энергия в стремлении к добродетели, к осуществлению в практической деятельности начал христианства. Хотя язычники и иудеи пользовались всяким случаем для того, чтобы осыпать христиан обвинениями всевозможного рода,⁷⁷ тем не менее добродетели христиан не могли быть отняты от них никакою клеветою и злобою, и их апологеты говорили о невинности своих христианских сограждан с радостною и гордою уверенностью. Свою ревность по вере христиане с радостью запечатлевали своею смертью; их братская любовь друг к другу разнообразно проявлялась в их заботах о помощи странным, больным, бедным, вдовам и сиротам и о преподании религиозных наставлений находившимся в узах. Человеческим законам и начальствующим лицам они оказывали послушание, если ими не требовалось что-либо противное христианской религии. Домашняя жизнь христиан была безупречна и свята, как и прежде. Грубые языческие удовольствия и игры заменялись у них тихими и чистыми радостями. Взгляд на мир и жизнь господствовал повсюду светлый и радостный, за исключением обществ монтанистических; впрочем, этот взгляд не воспрепятствовал возникнуть в среде христиан стремлению к аскетизму и монашеству, как направлению противоположному грубо-чувственному мировоззрению мира языческого. Молитва была душою всей жизни христиан; тяжкие гонения в большинстве случаев служили лишь к возвышению и утверждению их в вере и благочестии.

Зная, до какой степени церковное учительство составляло в это время существенную принадлежность христианской церковной жизни, нельзя сомневаться, что изложенное религиозно-нравственное состояние христиан было в значительной мере плодом проповеди, пастырских наставлений и увещаний. Первоначальные, экстатический и энтузиастический, способы учительства – глоссолалия и профития – насколько они еще существовали в этот период, способствовали, конечно, немало пробуждению и усилению религиозного чувства в слушателях. Дидаскалия, занимавшая с самого начала века положение господствующее между способами учительства, а затем сделавшаяся и единственным его родом, имевшим два вида – чтение и объяснение священного писания, соединенное с краткими изъяснениями и наставлениями, и простые благоговейные собеседования о жизни и учении Иисуса Христа, в первом случае давала пищу благочестивой любознательности и содействовала умственному познанию христианства людьми более развитыми, мыслившими о религии, способными питать свой дух, выражаясь словами апостола, не млеком лишь, а и твердою пищей; во втором – назидала массу верующих, в среде которых в это время еще не много было людей научно-образованных.

Энтузиастическая горячность веры в Иисуса Христа, ревность о славе Его святого имени, святость и чистота жизни, наконец, то практическое благочестие, которое сказывалось в незлобии и кротости, братолюбии и взаимной помощи, вообще в любви друг к другу, – которые характеризуют этот период и которые делают его идеальным веком христианства, были, конечно, плодом этой дидаскалии, немолчно раздававшейся из уст людей иногда необладавших никаким школьным образованием, но святыми, а потому и авторитетными и влиятельными в своем слове. Способа проповедания ораторски-блестящего, который характеризовался бы обширным, всесторонним и глубоким исследованием предмета, как мы уже знаем, не существовало в это время, как потому, что он нарочитыми наставлениями апостолов устранялся из церковной жизни, из опасения совпадения с методами учения лжеименного разума (гностиков), так и потому, что для такого учения не было почвы среди верующих.

Проповедью этого времени имелась в виду и достигалась прежде всего простота веры, при полном послушании авторитету церкви, вместе с святостью жизни и тем строем частного быта и взаимных отношений верующих, какой узаконяется практическими заповедями христианства. Даже в тех письменных памятниках христианского учительства, какие представляют попытку высшего исследования теоретического учения христианства, чрез так называемое одухотворение смысла священного писания, символизирование и аллегоризирование, по методу александрийской философской школы – каковы послание Варнавы и «Пастырь» Эрма, практическая христианская доктрина занимает видное место. Гностические спекулятивные рассуждения, вообще имевшие сектантский характер, если имели какое-либо влияние на общество, то разве лишь в момент своего появления, а затем обыкновенно парализовались в дальнейшем успехе дисциплинарными мерами церкви и полемикой её учителей, письменной и изустной. Так было еще в век апостолов. Поучения лучшего класса проповедников, образовавшихся под руководством апостолов и их учеников и оставшихся верными евангелию во всей его чистоте, были совершенно достаточны для того, чтобы в должной мере назидать как простую часть христианского общества, так и лиц образованных в нем. Правда, число таких учителей в это время было незначительно, так что большинство обществ христианских должно было удовольствоваться рассуждениями, которым, по всей вероятности, недоставало ни глубины и силы речи, ни евангельской простоты и ясности. Но даже и эта неискусная и простая, в полном смысле слова, речь должна была производить благотворное действие на массу верующих, людей простых. При всеобщем благоговейном настроении, при той преданности и послушании авторитету пастырей церкви, какими характеризуется это время, говоря вообще далеко еще было до той требовательности в отношении глубокомыслия, остроумия, доказательности и ораторского блеска речи, какая появляется позже.

С другой стороны, в это время в церкви господствовало величайшее духовное брожение. Христианство своею внутреннею силою выступало в это время из своей внешней малозначительности и мрака, в котором держали его внешние неблагоприятные обстоятельства. Со всех сторон стекались в церковь образованные и необразованные, перенося с собою в полном развитии или в зародышах элементы, присущие иудейству и язычеству. В недрах церкви уже появляются расколы (папа Виктор отказал в церковном общении малоазиатским церквам); еретические секты, уже немалочисленные, делали также много зла церкви. Всеобщее возбуждение и непрерывная борьба охватили всю церковь. Под влиянием этих условий возникли и многие слабые стороны в жизни христиан II в. Пророчество апостола (2Сол. 2:7) о грядущих бедах церкви сбывалось в этот период. Чистота веры была нарушена ересями, под влиянием которых не только мысли, но жизнь многих были повреждены. Этого не отрицали и апологеты.⁷⁸ Климент Александрийский говорит, в «педагоге» о злоупотреблении брачным поцелуем. Упреки постыдной жизни гностиков – Василидян, Валентиниан и Адамитов⁷⁹ со стороны православных, показывают, как велик был вред, нанесенный церкви еретическими смутами. К язычеству питалось презрение, самые так называемые естественные добродетели среди них отрицались. Ревность клириков о благочестии доходила до того, что они позволяли себе бить πιστοὺς ἁμαρτάνοντας – согрешивших верных, так что против подобного рода действий, как несогласного с учением и примером Иисуса Христа, церковь должна была постановить особое правило (правило апост. 27). В апостольских правилах упоминается о симонии клириков. Начавшаяся в прежнем периоде и обличенная апостолом Павлом склонность свести всю веру к opus operatum теперь развилась у христиан еще больше и выразилась в том, что враждуя против всего внешне-языческого, они не особенно озабочивались искоренением языческих наклонностей в своих чувствах и в своем образе жизни. После первоначальной склонности к чистоте нравов, сопровождавшей принятие христианства, у многих развивалась страсть к плотоугодию, против которого, как существенного признака язычества, предупреждали апостолы.

В постановлениях апостольских содержатся строгие определения против ухода из церкви по окончании проповеди и прежде окончания Богослужения, против беспорядка во время Богослужения и отказа от участия в евхаристии. Безбрачие девиц и аскетизм юношей также принимали иногда не совсем согласные с обычаем церкви формы. Одним словом в этот период на ряду со многими образцами высокой христианской нравственности и доблести проявлялись и признаки нарушения евангельского учения и греховности, по-видимому впрочем, не больше, чем в век апостолов. В церковном учительстве этого времени указываются и обличаются эта порочность и её причины хотя, по-видимому, и не со всею тою энергией, какая, может быть, требовалась.