Глава III. Внутреннее церковное учительство при апостолах и в век апостольский

Первый момент истории проповеди апостольской относится к тому времени, когда только что возникшая христианская церковь в сознании иудейства и своем собственном не выделялась ясно и не обособилась открыто от иудейства, и самими иудеями понималась как одна из разновидностей его. Несмотря на то, что конфессиональное иудейство, представляемое первосвященником и великим синедрионом, весьма ревниво охраняло иудейское учительство как специальную обязанность лиц уполномоченных и призванных, представлявших известный образовательный ценз для получения права проповеди, на практике у иудеев существовала во время Иисуса Христа и апостолов полная свобода учительства. Речь Иисуса Христа в Назаретской синагоге, предлагавшая дотоле неслыханное в иудействе учение о Мессии уже пришедшем в лице самого Иисуса Христа, не только произнесена была беспрепятственно, но и произвела могущественное впечатление. Дивляхуся о словесех благодати, исходящих из уст Его, и глаголаху: не сей ли есть сын Иосифов (Лк. 4:16–23). Подобным образом по поводу проповеди апостолов, Гамалиил, наиболее влиятельный учитель еврейства, прямо провозглашал, что следует дать им свободу проповедовать беспрепятственно, ибо если их дело от Бога, то не помогут никакие запрещения и преследования, а если не от Бога, то оно и само по себе не будет иметь успеха (Деян. 4:34–39).

Таким образом единственный, национальный иудейский храм единого истинного Бога был местом собраний и религиозных рассуждений как иудеев ортодоксалов, так и последователей разных сект иудейских, образовавшихся в то время, благодаря свободе религиозного учения у иудеев. Естественно, что сюда же стекались и иудеи, учившие о Мессии уже пришедшем – Иисусе Христе. Для всех без исключения собиравшихся в храме и рассуждавших о религии, исходным пунктом религиозного учения был Ветхий Завет; он же был предметом толкования и первых христиан из иудеев, отыскивавших в нем и объяснявших исполнившиеся в лице Иисуса Христа ветхозаветные пророчества. Правда, скоро первосвященник и синедрион наложили руки на апостолов и начали открытые преследования, поняв что учение называвшего себя Мессией Иисуса Назорея существенно разнится от ихнего толкования ветхозаветных пророчеств о Мессии, рекомендуемого ими народу в качестве единственно верного; но масса народная не делала различия между иудеями-ортодоксалами и иудеями христианствовавшими, и смотрела на последних как на равноправных членов иудейской церкви, благочестивых ревнителей Моисеева закона. Проповедники Иисуса Христа – Мессии находили поэтому в народе защиту от нападений архиереев и фарисеев: величаху их людие... имуще благодать у всех людей, говорится об апостолах в книге Деяний (5:13–26). Сам воевода с слугами приведе освобожденных ангелом апостолов к архиереям не с нуждею, бояхубося людей, да не камением побиют их (5:26). Даже некоторые из старейшин не хотели считать христианствовавших иудеев за отступников иудейства, и в синагогах давали им право слова: аще имате слово утешения к братии, глаголите, говорили Павлу начальники синагоги в Антиохии Писидийской, а мнози от иудей и честивых пришельцев последоваша Павлу и Варнаве, увещевая их продолжать проповедь о Христе (Деян. 13:15, 42–44).

Таким образом понятно, почему первым местом общественных собраний христиан и вместе с тем первоначальным местом христианского учительства был иерусалимский храм. Здесь, именно в притворе Соломоновом (Деян. 5:12) христиане собирались ежедневно (2:46); сюда к ним приходили апостолы, как для совместной с ними молитвы, так и для того, чтобы поучать верующих и благовествовать Христа неведущим его: по вся дни в церкви и в домах – εν τῷ ἱερῷ καὶ κατ᾿ οἴκος – непрестаяху учаще и благовествующе (5:42). Здесь апостолы Петр и Иоанн при дверях храма исцеляют хромого, и Петр произносит речь (3:1–12); отсюда берут их под стражу (4:1), а когда ангел освободил их из темницы, то сказал им: идите и глаголите ставше в церкви вся глаголы жизни сея, и они по утренице внидоша в церковь и учаху (5:20, 21).

Другим местом проповеди апостольской были синагоги, если не в Иерусалиме, то в других городах – вне Иудеи: в книге деяний упоминается именно о проповеди апостолов в синагогах: Саламина (13:5), Антиохии Писидийской (13:14 и сл.), где апостол сказал речь сохраненную для нас книгою деяний, в Иконии (14:1), в Солуни (17:1, 2), в Афинах (17:17), в Коринфе (18:4), в Ефесе (19:8).

Это – храм и синагога – места огласительной проповеди к иудеям. Огласительные беседы к язычникам произносились везде, где представлялся к тому повод и возможность: на площадях и торжищах (Деян. 17:17), в темницах (16:30–32), на корабле (гл. 27), в гостинице (28:23), в частных домах (18:7; 16:14), в ареопаге (17:19).

Местом внутренней – церковной проповеди, проповеди к уверовавшим, храм Иерусалимский был недолго. Ненависть иудейской иерархии, в то время то саддукейской, то фарисейской, к христианству возрастала со дня на день по мере его успехов, так что стала угрожать самой жизни апостолов и других христиан. У самих христиан скоро возникло с одной стороны сознание необходимости совершенного отделения их от иудейства, как религии существенно низшей, с другой – потребность собственной организации, корпоративного общинного устройства. Но ближайшим образом и окончательно отделение христиан от иудеев и в Богослужении и проповеди было вызвано вступлением в состав церкви новых членов – из язычников. Иудеи запрещали доступ в храм и синагоги (Деян. 2:21, 21:27–30, 11:2–3, 15:4, 5) язычникам, а с язычеством христианство не имело такой исторической связи как с иудейством, связи, которая уполномочивала бы христиан из язычников собираться для христианской молитвы в языческих храмах; да там, в языческих храмах, и не было учительства, подобного учительству в храме иудейском. Христиане из язычников, следовательно, должны были для взаимного научения и назидания в христианстве с самого начала своего обращения организовать свои самостоятельные христианские собрания. Таким образом произошло, что еще в то время, когда одни христиане – из иудеев – собирались в храме иерусалимском, другие из них сходились и по домам (5:42) для учения точно также, как для совершения евхаристии, молитвы и вечерей любви (2:42). Пока не состоялось окончательно отделение христианства от иудейства, это были частные собрания христиан по отношению к собраниям их общественным в храме; но как скоро состоялось это отделение, они заменяют для них собрания общественные. В книге Деяний и в посланиях к Римлянам и Коринфянам есть указания на эти, как называет их апостол, домашние церкви: в Иерусалиме – дом Марии, матери Иоанна Марка (Деян. 12:12), где по мнению преосв. Иннокентия Херсонского, Иисус Христос совершил тайную вечерю, в Ефесе – училище некоего Тиранна (Деян. 19:8), в Риме – Акилы и Прискиллы (Рим. 16:4, 1Кор. 16:19), и Гаия (Рим. 16:23) в Колоссах – Нимфана (Кол. 4:15). Вероятно и другие упоминаемые в посланиях апостольских лица были собственники домов, служивших местами проповеди, центрами, около которых образовались парохии или приходы: Филимон (Флм. 1:1), Филолог и Юлия, Асинкрит и Эрм, Аристовул (Рим. 16:15). Вероятно эти дома разумеет апостол Павел, когда в речи к Ефесским пастырям говорит, что он проповедовал и всенародно, и по домам (Деян. 20:28).

Заслуживает внимания то обстоятельство, что эти собрания христиан называются иногда теми же именами, какие носили иудейские собрания: сонмище – συναγωγή (Иак. 2:2) и собрание – επισιναγωγὴ (Евр. 10:25).

Определенных времен для проповеди в век апостольский не существовало. Проповедовали по вся дни (5:42), в храме и синагогах преимущественно в день субботний (Деян. 13:14, 42, 16:13, 17:2, 18:4). Есть одно упоминание относительно домашних собраний христиан в первый день по субботе, по случаю предположенного на другой день отправления апостола Павла в путь. В храме и синагогах являлись апостолы в часы, назначенные для молитвы общественной – в час девятый (3:1) и утром, в первом часу дня (5:21); в домашних же собраниях – вечером, конечно страха ради иудейска (20:7, 8, 11).

Гораздо сложнее и труднее для решения вопрос о лицах, имевших право общественного учительства в век апостольский. Протестантские и отчасти католические гомилеты настаивают на полной свободе в это время учительства для всех без исключения лиц, присутствовавших в собрании. Со своей стороны, принимая в соображение имеющиеся в книге деяний и посланиях апостольских указания, мы приходим к следующим данным.

Как ни краток период времени, обнимаемый историей церкви апостольской, он имеет несколько последовательных моментов развития по отношению по крайней мере к христианскому учительству, и как способы учительства, так и требования относительно лиц учащих, отнюдь не были одинаковы на всем пространстве этого периода, простирающегося на 60–70 лет (34–95. г. по Р. X.; до смерти евангелиста Иоанна).

Основание для такого предположения дает нам апостол, когда говорит: овых убо положи Бог в церкви первее (πρώτον) апостолов, второе (δεύτερον) пророков, третие (τρίτον) учителей, потом же силы, таже дарования исцелений, заступления, правления, роди языков (1Кор. 12:28). Здесь имеется в виду не одна значимость лиц и установлений, но и хронологическая последовательность в их учреждении.

Первый момент в истории церковного учительства в век апостольский мы уже знаем: это время совместного существования внешнего и внутреннего христианского учительства с учительством синагогальным и храмовым иудейским.

Второй момент в развитии проповеди в век апостольский, момент, который как и все прочие, нет возможности, за недостатком исторических указаний, обозначить хронологически, начинается со времени обособления христиан от иудейского храма и синагоги. Продолжается в это время и огласительная проповедь апостолов к иудеям, но уже не в храме; главным же образом апостольская проповедь в это время направляется уже к язычникам, для чего апостолы путешествуют далеко за пределы Палестины. Внутренняя христианская проповедь, как и раньше, производились в это время в собраниях по домам. Эти собрания, когда верующие пребывали вкупе, терпяще, дверям затворенным страха ради иудейска, имели, без всякого сомнения, существенно религиозный характер: вечери любви, во время которых совершались евхаристия и молитва, не были, конечно, молчаливыми собраниями, ни отправлениями обыкновенного житейского быта; на них без всякого сомнения, велась одушевленная беседа – разговор, и, как можно, безошибочно, кажется, хотя и предположительно, сказать, разговор не о чем ином, как о всех сих приключившихся (Лк. 24:14): о Господе распятом и воскресшем, о учении его и делах и об устроении судеб и отношений церкви Иисуса Христа сообразно с его учением и заповедями. Один, может быть, ставил вопрос, другой отвечал на него, третий – объяснял или дополнял ответ, четвертый возражал, и т. д. Это, конечно, не было проповедью в собственном смысле, и если называть эти собеседования о вере учительством, то, конечно, право на него имел каждый и всякий из верующих, и в этом отношении совершенно верно говорят те, кто думает, что сначала в церкви существовало право всеобщего учительства.

Но лишь только эти собрания по домам получили значение открытых общественных – богослужебных собраний, в них неизбежно должны были, ради простого порядка, последовать ограничения в праве учительства. Эти ограничения растут и видоизменяются по мере устроения церкви и её богослужебного культа, по мере организации её быта и внешних отношений. При этом мало-помалу образуется собственно учительство, право на которое имеют только обладающие дарованиями духовными (χαρισματα).²⁷ Вместе с тем и по внешней форме разговор (διαλογος) монологизируется чем дальше, тем больше. Эти обладавшие благодатным даром учения выделялись из массы верующих, и хотя каждый из верующих мог оказаться обладающим тем или другим даром, тем не менее между ними всегда оставалась часть так называемых ἰδίωται, не принимавших участия в учительстве, а лишь внимавших речам. Чем авторитетнее был учитель, тем более монологический вид, конечно, имело его поучение. Все речи апостолов, сохраненные для нас книгою деяний, имеют вид всецело монологический, не только их речи миссионерско-огласительные, но и речи внутренние, обращенные к верующим,²⁸ какова например речь апостола Павла к Ефесским пастырям (Деян. 20:18). В этом отношении заслуживает особенного внимания сказание книги Деяний о беседе апостола в Троаде (Деян. 20:7, 11). Здесь мы находим указание и на общее собеседование, и на последовавшую за ним монологическую речь апостола. Во едину от суббот, говорит дееписатель, собравшимся учеником преломити хлеб, Павел беседоваше (διελέγετο) к ним, простре слово до полунощи. Возшед же и преломь хлеб и вкуш, довольно беседовав даже до зари – ἐις ἱκανόν τε ομιλὴσας άχρις ἁυγῆς (–11). Здесь сказано в первом случае διελέγετο, во втором – ὁμιλήσας, конечно не без основания. В первом случае, до полунощи, велось собеседование общее (διαλογος), во втором имел место вид речи монологической самого апостола, вид поучения более торжественного, какому свойственно сопровождать высшее христианское священнодействие – Евхаристию. Во всяком случае здесь мы встречаем первое применение, для терминологического обозначения церковных собеседований, тех названий, которые в последствии получили общее употребление для отличия одного рода церковных поучений от других.

Чрезвычайный дар учительства в то время, когда Христианство переступило за пределы Палестины, имел три вида; это были: глоссолалия, профития и дидаскалия.

О глоссолалии в первый раз говорится во 2-й главе книги деяний (2:4): по сошествии на апостолов св. Духа, они начата глаголати иными языки, яко же даяше им Дух провещевати. Очевидно, здесь разумеется внезапно дарованная св. Духом апостолам способность говорить на языках, им дотоле неведомых, данная им для того, чтобы они могли исполнять свое апостольское служение – «научить вся языки». Более подробно говорится о глоссолалии позже, в первом послании к Коринфянам (гл. 14). Здесь дар языков является с такими признаками, которых не указывается в книге деяний. Прежде всего внутреннее состояние говорящего языками – глоссолала – здесь характеризуется как состояние экстатическое, то состояние, о котором апостол, обладавший сам в высшей степени этим даром, говорит в другом месте: аще в теле, аще вне тела не вем, Бог весть (2Кор. 12:2). Глоссолал иногда сам себе не отдавал отчета в том, что говорил, под влиянием экстаза более или менее утрачивая самообладание и самосознание. Слова лились из уст глоссолала обильным потоком, но без той логической связности и стройности, которая свойственна речи нормальной; охваченные наитием Духа, они изливали свои восторженные чувства к Богу в экстатической речи больше для того, чтобы удовлетворить личной неодолимой нравственной потребности выразить свое нравственное состояние, чем с сознательною целью назидания присутствующих в собрании, для которых эти речи, неупорядоченные логически и бессвязные, были иногда и непонятны. В этом смысле апостол говорит: глаголяй языки, себе зиждет, не человеком глаголет, но Богу, никто же бо слышит (т. е. понимает), духом бо глаголет тайны. Глаголяй языки, молится, когда сказует, – дух молится, а ум без плода (1Кор. 14:2–4, 14). Это значит, что речь глоссолала выражала лишь его личные восторженные молитвенные чувствования, которые не дают никакой пищи умственному восприятию присутствующих. Одно лишь речи глоссолатов имели значение, по словам апостола: глаголание языки, бесполезное для верных, было знамением силы христианства в глазах неверных язычников, привыкших у себя к экстатическому культу пифий и оракулов, и считавших необходимою принадлежностью религии так называемое «божеское безумие», «священное бешенство» (θείαν μανίαν). Экстатические излияния глоссолалов были именно этого рода явлением, с тем бесконечно важным различием, что в противоположность языческим прорицаниям, это были неподдельные, истинно благодатные проявления духа Божия.

Дар профитии характеризуется апостолом как проявление экзальтации и высшей степени религиозного энтузиазма, совершающееся в пределах самообладания и самосознания, поэтому в смысле назидательности более полезное слушающим. Этот способ речи – также дар от Бога (χάρισμα), но откровение и вдохновение от св. Духа здесь не подавляло самосознания в профете; он сознавал указания духа, как и произведения своей собственной мыслительной деятельности, и мог свободно распоряжаться своим даром: дуси пророчестии пророкам повинуются. Понятие об этом роде учительства можно составить по апокалипсису св. Иоанна и «Пастырю» Ерма, представляющим записанные образцы новозаветной профитии. Содержание речей профетов было, по-видимому, обширно и разнообразно, они не были только провозвестием и изъяснением будущего; вся область истин веры, все дело искупления и спасения, в той или другой части, озарялось от св. Духа в уме пророка. По форме своей, речи профетов были связные, общепонятные и направленные к назиданию присутствующих в собрании наставления. Поэтому апостол ставит пророчество выше дара языков (1Кор. 14).

Но, понятно, не все христиане могли находиться в таком состоянии возбуждения, как глоссолалы или профеты, так как не всем было в одинаковой мере присуще сознание и ощущение всего величия благ христианства и не все, по самому своему темпераменту, обладали одинаковою способностью экстатического и энтузиастического возбуждения. Люди, более склонные к рефлексии, способны были более спокойно, ясно, убедительно и доказательно излагать истины христианского учения. Это – дар учительства – χάρισμα διδασκαλίας. Дидаскалы были члены церкви, усвоившие вполне путем изучения истины христианского учения, знающие священное писание и умевшие ясно передавать другим свои знания. Их речи – плод спокойной логической рефлексии. Они в собраниях, конечно, вели рассуждения о содержании евангельского учения, отвечали на запросы и недоумения людей относительно тайн веры, при чтении священного писания разъясняли смысл прочитанного, сближали ветхозаветные пророчества с новозаветными событиями и т. д.

Дидаскалия особенно развита была в тех церквах, где имело место эллинское образование, преимущественно в самой Греции. Очевидно этот способ учения находился в некотором соотношении с тем научным образованием и умственным развитием, которое предшествовало принятию христианства жителями умственных и научных центров древнего цивилизованного общества, каковы Коринф, Ефес, Афины. О коринфянах апостол говорит, что они не только не лишены ни во едином даровании, но и обогащены во всяком слове и разуме (1Кор. 1:5). В этом смысле принадлежностью дидаскалов являлось или слово премудрости (σοφίας) или слово разума (γνώσεος). Себя апостол готов признать невеждою в премудрости, но отнюдь не в разуме (2Кор. 11:6), считая своею специальностью и отличием премудрость Божию тайную, юже никто же от князей века сего разуме (1Кор. 1:17, 21, 25–27, 2:1–8); сам он проповедовал не в премудрости слова (–1:17), которая оказалась недостаточною для того, чтобы ею мир познал премудрость Божию (–1:21), не в препретельных – πειθοῖς – мудрости словесех (–2:4); он не отрицает достоинства и значения премудрости слова для проповеди вообще, и не возбраняет её употребления, указывая в ней особый дар св. Духа. Овому дается Духом слово премудрости, иному же слово разума (1Кор. 12:8). Эта премудрость, т. е. внешнее научное и ораторское образование, чуждое тех лжесловесий и лжеименного знания, какие апостол порицает в своих пастырских посланиях, под действием Духа могло служить к назиданию тех верующих, склад духовных сил и уровень интеллектуального развития которых представлял для того удобную почву, особенно когда в среде учителей оказывались лица в должной мере обладавшие этим словом премудрости, каков был например Аполлос, который называется в деяниях мужем словесным (ἀνὴρ λόγιος) и сильным в книгах (ἐν ταῖς γραφαῖς), что объясняется, конечно, тем, что он был александриец (Деян. 18:24); он учил «известно» (правильно – ἀκριβῶς), чем и обратил на себя особое внимание Акилы и Прискиллы. Когда он находился в Коринфе, то, конечно, не по чему иному коринфяне предпочитали его самому Павлу, как потому, что слово его было слово премудрости, т. е. слово ученое и с внешней стороны более художественное, чем слово Павла, воспитавшегося под руководством еврейского раввина, в школе которого не проходилась ни греческая философия, ни аристотелева или квинтиллианова риторика, как это было в школах александрийских. Таков же, по всей вероятности, был Зина законник (Тит. 3:13) – νομικός, т. е. до христианства занимавшийся изучением и исследованием «закона» – иудейского Богословия. Таким образом это был первый род дидаскалов и первый тип дидаскалии, когда пользовались пособиями научного эллинского образования и красноречия и напоминали своими речами методу античных ученых диалогов и склад речи древних ораторских произведений. Таких дидаскалов было мало, но они были уже на самых первых порах церкви, а с течением времени число их должно было все более увеличиваться.

Овому дается духом слово премудрости, иному же слово разума – γνωσεως. (1Кор. 12:8).²⁹ Слово разума которым характеризуется учительство второго рода дидаскалов, означает изложение христианского учения, соединенное с всесторонним и глубочайшим, какое возможно на земле, проникновением в смысл тайн и требований веры. Это – зачаток христианского богословия, как науки. Апостол всем усвояет право на это знание (γνωσιν): вси разум (χνωσιν) имамы (1Кор. 8:1), т. е. всем христианским учителям оно дано, хотя и не все им пользуются (–7). Таким «разумом» обладали апостолы, и в частности не менее других Павел (2Кор. 11:6). Плод слова премудрости – вера, ибо слово премудрости, т. е. искусство, истинное красноречие в области учительства, убеждает, действует на сердце и заставляет признать превосходство верования христианского пред учениями нехристианскими. Плод слова разума – разумение веры (Лк. 11:52. Рим. 15:14, 2:20), разумевающая вера. С словом премудрости (σοφίας) премудрость Божия входит в сердце человека; при содействии слова разума дух человека проникает в глубины разума Божия и в чудеса закона. Вниду в святило Божие, да уразумею в последняя их (Пс. 72:17). Мы веровахом и познахом (Ин. 6:69), говорит Иисусу Христу апостол Петр от лица всех апостолов. Во всем избыточествуете – верою и разумом (2Кор. 8:7). По-видимому, слово разума было чуждо пособий учености и ораторского школьного аппарата, было просто и безыскусственно: мы уже видели, что апостол для христианского богословия не имел в виду сам утилизировать пауку и ораторство в тогдашнем их виде.

Оба вида учительства объединялись под одним общим названием: поучение – διδαχὴ (1Кор. 14:6, 26) и имели одну конечную цель – воспитывать в любви веру, уверенность в невидимом (Евр. 11:1, Рим. 10:17) и разумение вероучения – предначаток познания – ἐπιγνώσις (1Кор. 13:12, Кол. 1:9, Еф. 1:17, 2Тим. 3:7), чтобы чрез соединенное или последовательное взаимодействие принятия, уразумения и верования (Ин. 17:8: глаголы, яже дал еси Мне, дах им, и тии прияша и разумеша во истину... ...и вероваша) подготовить человека к тому состоянию, когда всякое познание заменится видением лицом к лицу Того, в Ком все сокровища премудрости и разума (Кол. 2:3). В этом смысле самое полное разумение есть лишь разумение отчасти. Слово премудрости являлось тогда, когда делалось положительное изложение христианского учения – огласительное ли (ἀρχῆς του Χριστοῦ λόγου Евр. 6:1, 2, Деян. 18:5) или специальное и полное – премудрость в совершенных (1Кор. 2:6). Когда требовалась полемическая постановка учения – доказательства самого значения премудрости Божией, как высочайшего разума, научить чад премудрости – оправданию премудрости (Мф. 11:19), обращались к слову разума. И в первом можно было услышать всю волю Божию и путь спасения, но собственно вторым врачевалась немощь в вере (1Кор. 8:7, 11 – не во всех разум, и совесть немощна сущи, сквернится, и погибнет немощный брат в твоем разуме, его же ради Христос умре).

Таким образом в христианских общественных собраниях вместе с молитвою существовали три способа публично высказываться относительно истин веры: экстатический, энтузиастический и рациональный – глоссолалия, профития и дидаскалия. Могло случиться, что одно и тоже лицо обладало способностью ко всем трем видам учительства. Благочестивый экстаз, которым полны были новоуверовавшие, который вселял в них готовность смертью запечатлеть своя убеждения, поднимал их душевные способности до такого состояния, что они могли по всей справедливости применить к себе слова апостола: аще в теле, аще вне тела – не вем. Но глоссолал мог быть и в более спокойном состоянии, чем экстаз, в состоянии энтузиазма, при котором не утрачивалось самосознание и самообладание, и даже в состоянии полного спокойствия чувства, когда вступала во все свои права спокойная рефлексия и рассуждение, Профет мог возвышаться до экстаза, когда бесконечная полнота молитвенного чувства выражалась более в пламенных вздохах и восклицаниях и в молитвах более внутренних, чем ясно выраженных. Тоже самое могло быть и с дидаскалом, которому также могли быть не чужды дар языков и свойства речи пророческой: сам Павел, мыслитель глубокий и тонкий богослов-дидаскал, в высшей степени владел даром языков (1Кор. 14:18). Обыкновенно в собраниях, как видно из слов апостола, более решительно выступали глоссолалы. Чем энтузиастичнее и экстатичнее было их состояние, тем труднее было им сдерживать себя и тем менее рациональны и упорядочены были их речи. Второе место занимали пророчествующие, воодушевленно рассуждавшие об Иисусе, о будущности человечества, о царстве благодати. Хотя они имели в виду не столько свою личную потребность высказаться, сколько назидать присутствующих, тем не менее и их речь не была учительством в строгом смысле, чем были речи дидаскалов, спокойно и трезво рассуждавших, но потому самому на первых порах выступавших со своею речью реже глоссолалов и профетов. Обыкновенно они выступали тогда, когда экстатическое состояние глоссолалов и энтузиастическое воодушевление профетов или еще не обнаруживалось в собрании или уже было исчерпано, и в собрании господствовали тишина и достаточный покой душ. Все три рода речей несомненно, по самому своему существу, имели форму монологическую. Но кроме этих трех родов общественной христианской речи, прежде и после их, имели место частные назидательные собеседования присутствующих, которые находясь в собраниях и в частных своих собеседованиях едва ли о чем ином могли беседовать, как только о вере. Если в словах апостола Римлянам – извещен есмь, яко и сами вы полни есте благости, исполнени всякаго разума могуще и иныя научити (Рим. 15:14), равно в словах послания Колоссянам: слово Христово да вселяется в вас богатно, во всякой премудрости учаще и вразумлающе себе самех (3:16), нужно видеть лишь замечание относительно общественных речей в собрании, хотя можно относить их и к частному собеседованию; то в словах послания к евреям да приступаем со истинным сердцем во извещение веры, да держим исповедание упования неуклонное, и да разумеем друг друга в поощрении любви и добрых дед, неоставлающе собрания своего, яко же есть неким обычай, но друг друга подвизающе (10:22–25), нам кажется нельзя не видеть указания на то, что верующие в собраниях имели обыкновение назидать друг друга взаимными наставлениями в частных собеседованиях, независимо от того или другого рода речей, обращенных ко всему собранию.

Исполнилось двадцать слишком лет существования церкви. Первоначальный энтузиазм верующих неизбежно должен был уступить место более основательному и глубокому познанию христианского учения и более спокойному отношению к нему; вместе с тем должны были неизбежно ослабеть экстатический и энтузиастический способы учения и усилиться способ рациональный – слово премудрости и слово разума. Римляне, в то время, когда апостол писал к ним свое послание, были уже исполнены разума (Рим. 15:14). Но благоговение ко всему, чем ознаменовалось начало церкви, удерживало в прежней мере и глоссолалию и профитию, хотя при этом та и другая нередко являлись больше делом установившегося обычая, нежели плодом действительной внутренней потребности и внутренней силы духа. Отсюда возникли злоупотребления, которые со стороны коринфян вызвали запрос апостолу: не следует ли совершенно упразднить в церкви эти роды учительства. Сами апостолы сознавали, что распространение евангелия между неверующими, равно как и сохранение и дальнейшее утверждение христианства между самими верующими, возможны больше чрез ясное и вразумительное наставление относительно содержания и цели христианства, чем чрез экстатический и энтузиастический методы учения. Хотя это разнообразие видов учительства происходило и из хорошего источника – было плодом благочестивого религиозного воодушевления и горячей любви к познанному Спасителю мира, и кроме того способствовало обращению язычников к Христу: однако апостолы считали себя обязанными заботиться о нуждах не неверующих только, но и верующих. Но так как это разнообразие способов учительства уже существовало и вошло во всеобщий обычай: то несообразно было с христианским благоразумием сразу устранить его. Сами же верующие, одушевленные христианским восторгом, едва ли в состоянии были определить меру проявления своего энтузиазма. Вызванный на рассмотрение этого предмета запросом Коринфян, апостол подробно высказывается (1Кор. 12, 13, 14 гл.) о природе и употреблении дара языков, пророчества и дидаскалии, и дает наставление, как следует пользоваться этими тремя способами учительства.

Апостол далек от того, чтобы совершенно устранить дар языков из богослужебных собраний; он признает его за особую благодать св. Духа и отнюдь не умаляет ни той цены, какую этот дар духа должен иметь как самостоятельная форма религиозной жизни для тех, духовному направлению которых она соответствовала, ни той пользы, какую мог принесть этот дар в деле обращения язычников – язы́цы в знамение суть неверующим (14:22). Он благодарит Бога за то, что ему самому дан дар языков (ст. 18). Но, сознавая в то же время, что этому дару недостает многого из того, что необходимо для учительства общественного – именно общепонятности и общеполезности (14:2, 4, 6–11, 16) – и кроме того он увлекал многих к высокомерию и вызывал ссоры и беспорядки (13:1, 14:39), заставлял иногда язычников считать глоссолалов за безумных (– 23) апостол замечает: хощу в церкви пять словес умом моим глаголати, да и ины пользую, нежели тмы словес языком (1 Кор, 14:18–20) то есть, по мнению апостола, дидаскалия в общественном собрании неизмеримо целесообразнее, чем глоссолалия, которая собственно должна бы относиться к области домашнего частного субъективного молитвословия. Далее апостол говорит, что глоссолалия и профития суть явления временные, имеющие упраздниться с наступлением более совершенного состояния церкви (1Кор. 13:8). Но теперь он не находит пока возможным это сделать, – такое совершенное состояние церкви еще не наступило, и он употребляет усилия лишь к тому, чтобы устранить болезненные преувеличения, происходившие от злоупотреблений этими дарами. Он не склоняется ни на одну из споривших в Коринфе сторон, ни на ту, которая хотела устранить этот дар совсем, ни на сторону так называемых духовных, считавших глоссолалию величайшим из всех духовных даров. Противников дара языков он убеждает не возбранять говорения языками – еже глаголати языки, не возбраняйте (14:39), от глоссолалов же требует, что бы они в собраниях по возможности молчали и только в тишине про себя молились, если вместе с даром языков не владели даром сказания языков (τῆς ερμηνείας): аще ли не будет сказатель, да молчит в церкви, себе да глаголет и Богови (14:28); если они владеют этим даром, то могут говорить, только не все в одно время и вместе, но один за другим, и в одном собрании – только двое или трое, так чтобы быть в этом отношении в одном положении с пророчествующими. Если же сам говоривший языками не мог сам истолковать сказанного им, то за него объяснить сказанное им должен был кто-либо другой, владевший даром истолкования сказанного (διερμηνευτής).

Дальнейшие наставления апостола касаются профитии. И на пророчествование он смотрит как на временное явление (1Кор. 13:8–10). Любы николиже отпадает, – аще пророчествия упразднятся, аще язы́цы умолкнут, аще разум упразднится. Отчасти разумеваем, отчасти пророчествуем: егда-же приидет совершенное, тогда еже отчасти – упразднится. Но в природе этого дара было нечто, что давало ему право на относительно – более продолжительное существование, чем дара языков. Пророчество имело приготовительное значение, вырабатывая в верующих более совершенное состояние религиозных убеждений. Должно было наступить в след за ним такое состояние христианского общества, когда должна была получить все значение более совершенная, высшая форма церковного учительства – дидаскалия. Но пока такое состояние не настало, пока были еще неверущие, которых нужно обращать, и верующие, которых нужно наставлять и укреплять в вере, и пророчество, как говорение языками, должно иметь место. Пророчество коринфяне считали (1Кор. 14:5) ниже дара языков. По апостолу оно должно считаться выше его. Ибо пророчествующий ясно сознавал содержание бывшего ему откровения, которое мог передать и другим и таким образом осуществлять главную цель христианских собраний – назидания и утешения верующих (1Кор. 14:3, 4) и побудить неверующих с уважением относиться к христианству и обращаться в церковь. – Хотя пророки и менее, чем говорящие языками, могли производить беспорядков, тем не менее апостол и относительно их делает свои ограничения. Здесь, как и раньше, при рассуждении о даре языков, апостол выходит из того основного положения, что спокойная разумная деятельность духа должна иметь постоянное наблюдение над чрезвычайными духовными дарами. Пророки не нуждались, подобно говорящим языками, в особенных толкованиях, потому что то, что они должны были объяснять слушателям – греховность людей и необходимость покаяния, откровение вечного спасения, царства Божия, и т. д., все это менее могло подвергаться заблуждениям и было понятно даже в том случае, если предлагалось вполне энтузиастическим способом. Но все-таки и пророк мог впасть в самообольщение. Он мог выдавать свои человеческие мнения за божественные откровения, мог говорить речи фанатические и вообще от истинного пророчества переходить к нехристианскому лжепророчеству. Чтобы уничтожить эти недостатки, апостол постановляет (1Кор. 14:29), чтобы речи пророков были исследуемы и обсуждаемы другими, которые решают как то, владеет ли пророк действительно пророческим даром, так и то, правильное ли он сделал употребление из этого дара, не смешал ли божественного с человеческим (1Сол. 5:21): духа не угашайте, пророчествие не уничижайте, вся-же искушающе, добрая держите, от всякия вещи злыя отгребайтеся. Таким образом и над пророчествованием установлен был своего рода контроль – διακρυσις τῶν πνευμάτων.

При таком положении дела особенную важность имел в отношении к общественным церковным собраниям тот способ христианского наставления, который проистекал из спокойного, глубокого и разумного воззрения на Священное Писание, на природу человеческую, на сущность религии Иисуса Христа, и чужд был мечтательности. Все эти качества соединялись в дидаскалии. Этот вид учительства не престанет, не упразднится, а будет развивать христианское сознание и после того как престанут и дар языков и пророчество. Но пока он имел еще очень слабое развитие занимал лишь третье место, после дара языков и пророчества. Так как злоупотребления в коринфской церкви касались лишь дара языков и пророчества, то коринфяне не спрашивали о дидаскалии. Поэтому сделавши ограничения относительно двух первых даров, апостол этот третий оставляет в его неприкосновенном виде. Впрочем хотя все члены обществ поколику обладали естественными способностями к учительству и даром дидаскалии, могли предлагать наставления по этому способу (1Кор. 12:8, 28, 29, 14:25), таких людей в обществах обыкновенно оказывалось немного. Таким образом постепенно образовалась в общинах аристократия таланта к дидаскалии, и чрез это положено начало в церкви специальной должности проповедников. Дидаскалами были лишь те, кто мог, кто чувствовал в себе призвание и способность к дидаскалии. Редко случалось, что в должности дидаскалов выступал пресвитер или епископ. Большею частью эти лица, обладавшие особым духовным даром (χάρισμά προστήναι – дар управления или предстоятельства) только и ведали одно управление (1Кор. 12:28, 14:31, Рим. 12:7, 8): дидаскалы же выступали большею частью из среды недолжностных лиц. Им апостол дает особое место между апостолами и пророками (Рим. 12:4–8, 1Кор. 12:4–30, Евр. 4:11–13). Еда вси апостолы, еда вси пророцы, еда вси учители (1Кор. 12:29). Како проповедят, аще не посланы будут (Рим. 10:15, Евр. 13:7). В послании к Римлянам ὁ προϊστάμενος ясно отличается от ὁ διδάσκων (Рим. 12:7, 8). Никакая внешняя церковная должность сама по себе не давала нрава быть дидаскалом. Обыкновенно предстоятели давали право дидаскалии лицам более способным пред менее способными, – чрез это должность дидаскалов чем дальше, тем больше привязывалась к определенным лицам в общине, что, естественно, происходило и от того, что эти лица чем чаще выступали на дело учительства, тем более совершенствовались. По мере того, как сокращалась в объеме деятельность говоривших языками и пророчествовавших, усиливалась и развивалась деятельность дидаскалов, то есть учителей, учительная способность которых не зависела от временного экстатического или энтузиастического возбуждения. По этому позже апостол делает дальнейший шаг к усилению дидаскалии и к специализированию этого рода учительства на счет все более и более, по мере духовного роста церкви, сокращавшихся говорения языками и пророчествования. В посланиях к Тимофею (1Тим. 4:13, 5:17, 2Тим. 2:24) он требует уже, чтобы предстоятели церквей (πρoεστῶτες – пресвитеры и епископы) были учительны – διδακτικοί, мотивируя свое требование обязанностью их, предстоятелей, охранять свою паству от вновь явившихся лжеучителей, не иным каким способом как именно чрез учительство. Он называл тех пресвитеров, которые вместе с даром управления (χάρισμά κηβερνύσεως) соединяли и дар учительства, достойными сугубой чести (1Тим. 5:17). В следствие таких наставлений, явился обычай, по которому предстоятели стали заниматься дидаскалией (1Сол. 5:12–14), а к концу жизни апостола Павла дидаскалия уже явственно приурочивается к церковным должностям. Между тем ни говорения языками, ни пророчества апостол отнюдь не соединял ни с одною из церковных должностей. И так как чем дальше, тем больше устанавливается правильная церковная организация, то здесь берет свое начало дальнейшее, уже категорическое, приурочение должности дидаскала исключительно к должности пресвитера.

Таким образом в век апостольский право общественного учительства представляется в следующем виде. 1) Неограниченное право и свобода учения для обладавших благодатными дарами: а) преимущественно глоссолалии, б) потом пророчества, и в) сколько оставалось свободного времени в собраниях – дидаскалии. 2. Свобода учения а., для всех глоссолалов за исключением женщин, которые безусловно были обязаны молчать во время Богослужения; этой свободе учения не вредило то, что запрещалось говорящим языками выступать с речью пред общество, если они не имели дара толкования (ибо за них это делали другие); б., могли говорить наставления все профеты, но они подлежали надзору владевшего χάρισμα διακρυσεως τῶν πνευμάτων и должны были оставлять пророчествование, если им не признавались действительными пророками в., как дидаскал мог говорить каждый, кто чувствовал к тому побуждение. 3. Та же всеобщая свобода учения, за исключением говорящих языками, если они не владели даром ερμηνεία, и для лжепророков; если их таким признавал владевший даром διακρίσεως; но при этом а., говорение языками отступило на задний план прежде, чем пророчество, которое апостол ценит выше дара языков; б., в свою очередь пророчество стало уступать место дидаскалии, которую апостол считает за качество в высшей степени желательное для προεστωτες, в., дидаскалия по этой причине, а также потому, что первоначальный экстаз, давший начало говорению языками, и энтузиазм, породивший пророчество, стали ослабевать, приобретает все больше и больше значения: аа., остается свободною для всех членов общины, но бб., делается принадлежностью лишь образованных и опытных и ими чем дальше, тем больше практикуется, вв., её связь с должностью предстоятеля сначала была только желательна для апостола, потом требовалась, и наконец, при назначении новых предстоятелей, на это должно было быть обращаемо особенное внимание. Таким образом христианское общество в продолжение всего века апостольского назидалось теми же, с самого начала бывшими в употреблении, способами церковного учительства: даром языков, профитией и дидаскалией, чрез разных лиц по их свободному желанию; но говорение языками почти с самого начала носило в себе зародыш упадка; пророчество занимало неопределенное положение, ибо оно не было необходимо для пресвитера; напротив дидаскалия шла быстрыми шагами к единичному господству. Право учения имело сначала демократический характер, не иерархический. Но аристократия таланта к ясному, разумному, назидательному способу учения ценилась уже выше дара непонятной, только временной, хотя и высокоодушевленной способности учения, известной под именем глоссолалии и профитии, а постоянно ощущаемая чем дальше тем больше, потребность в ясном разумении христианского учения постепенно так сказать узаконила этот способ учительства, как единственный.

После того, как дидаскалия была призвана апостолом формою учительства наиболее целесообразною и за тем получила право господства в церкви, апостол находит нужным дать дидаскалам некоторые руководственные наставления, относительно их поучений, со стороны содержания и формы. Таких наставлений не существовало ни для говорящих языками, ни для пророчествующих. Те и другие следовали лишь движению своего экстатического и энтузиастического воодушевления, не заботясь, по заповеди Спасителя, о том, что и как возглаголют. Хотя наставления если не говоривших языками, то пророчествовавших отличались особою силою и сопровождались сильным действием на слушателей, но это не было следствием особого предварительного размышления или приготовления, говоривших, но лишь счастливым результатом внезапного временного возбуждения духовных способностей, под наитием Св. Духа. Чтобы предупредить возможные в этом случае аномалии в пророческих речах, апостол не обращается сам к пророкам, но ставит для этого особых лиц, владевших даром διακρίσεως, которые и наблюдали за пророками в собраниях. Иначе относится он к дидаскалам, духовные способности которых находились и действовали в естественном, нормальном состоянии. Именно поэтому самому им преимущественно и следовало развивать свои способности чрез упражнение и руководиться известными правилами. Дидаскалы употребляли свои способности так сказать в полном присутствии духа, не дожидаясь пробуждения энтузиазма, чтобы выразить свою веру и свои убеждения в ясной, последовательной, простой речи. Следовательно они способны были понять теоретические наставления и воспользоваться ими для своих наставлений. Впрочем апостол не от всех дидаскалов ожидал и требовал выполнения своих теоретических наставлений. При господствовавшей в то время общей свободе учительства в церкви, в качестве дидаскалов выступали и такие, которые не владели образованием, достаточным для того чтобы методически подготовляться к произносимым ими поучениям. Это можно сказать даже относительно некоторых пресвитеров и диаконов, которые хотя и владели даром учительства, но мало были способны подчиниться известной регламентации в деле учительства. Поэтому теоретические наставления апостола относительно дидаскалии, как видно из посланий к Тимофею и Титу, относились собственно к тем пастырям-учителям, которых в новообращенных обществах поставил сам апостол, а также к тем, которые были избраны из первых апостольских учеников и из этих обществ. Прежние дидаскалы, вероятно, оставались при тех способах учения, какие практиковались ими дотоле, какие были принесены ими из старого строя религиозной жизни, до христианского, или выработаны ими самими в недрах христианских общин, при помощи собственных соображений. Лишь позднейших дидаскалов апостол желал вывести на регламентированный им путь учительства. Эти наставления тем важнее, что в них содержатся первые зачатки гомилетической теории.

Чтобы приготовит почву для своих наставлений, апостол заботится сначала о тщательном выборе учителей. Мы видели его основное положение относительно пастырского служения: предстоятели должны быть и учителями. Где он сам поставлял этих предстоятелей, он подвергал их предварительно исследованию, которое касалось главным образом способности их к учительству, что видно уже из наставлений его Тимофею (2Тим. 2:12), и Титу (1:5, 9), данных на тот случай, если им придется поставлять пресвитеров. Никакой новообращенный (νεόφητος) не мог быть епископом (1Тим. 3:6). Всякое должностное лицо в общине – пресвитер (1Тим. 3:2) или диакон (–3:13) должно иметь призвание к учительству, должно обладать естественными способностями к нему (διδακτικός 1Тим. 3:2). Но чтобы не быть в неизвестности как об этом, так и о других его свойствах, он должен быть тщательно исследуем в этом отношении (1Тим. 3:10, Тит. 1:9). Те, кто находился уже в должности в момент постановления этого правила, не должны не радеть о своих духовных дарах (1Тим. 4:14, 2Тим. 1:6), но должны развивать эти дары чрез занятие писанием (2Тим. 3:14–17), а также стараться приобрести большую опытность в наставлении (1Тим. 3:13). Они должны заботиться не о том только, чтобы самим назидать, но и о том, чтобы способ их назидания был примером и образцом для прочих членов общины, которые в своих наставлениях должны сообразоваться с этим способом (1Тим. 4:12). Они должны показать прочим членам общины, что они сами не перестают заботиться о своем самоусовершенствовании (1Тим. 4:14–16).

Самые наставления апостола относительно внутренней, церковной, проповеди касаются частью её содержания, частью формы и способа изложения. В первом отношении, как мы уже видели, он предостерегает от постановки в проповеди вопросов пустых, софистических и диалектических, по образцу языческого красноречия: да завещаеши неким не инако учити, ниже внимати баснем и родословием безконечным, яже стязания творят паче, нежели Божие строение, еже в вере. Неции погрешивше, уклонишася в суесловия, хотяще быти законоучители, не разумеюще ни яже глаголют, ни от них же утверждают (1Тим. 1:3, 4, 6, 7, 4:4–7). Скверных и бабьих басен отрицайся, предание сохрани, уклоняяся скверных суесловий и прекословии лжеименного разума (6:20). Образ имей здравых словес, их же от мене слышал еси в вере и любви (2Тим. 1:13). Сия предаждь верным человеком, иже довольни будут и иных научити (–2:1, 2, 16, 3:14). Скверных же тщегласий отметайся – их же слово яко гангрена. Пребывай, в них же научен еси и яже вверена суть тебе (3:14). Буих же стязаний и родословий и рвений и сваров законных отступай (Тим. 3:9). Христианское учение, по апостолу, должно основываться на словах св. Писания, а также на учении самого апостола о Христе, как Мессии. Равным образом и нравственные наставления должны основываться на Евангелии, а не на Моисеевом Законе, ибо этот последний дан был для людей невежественных и порочных (1Тим. 1:9, 10). Вообще же содержанием поучений должно быть чистое учение, которое преподал Иисус Христос (1Тим. 4:8, 9, 2Тим. 1:13, 2:17, Тит. 2, 1Тим. 2:7, 8). Главным предметом всех христианских поучений апостол считает проповедание явившегося во плоти Мессии (1Тим. 3:15, 4:6): чрез это достигается главная цель церковного поучения – освящение верующих, духовное обновление человека во Христе, в надежде будущего блаженства (Тит. 3:4–8, 2:11–15), любовь от чистого сердца, честных намерений и нелицемерного благочестия (1Тим. 1:5, 5:3); наконец твердое убеждение, что намерение и воля Бога – сделать блаженными всех верующих в Него (1Тим. 4:10, 11). Но христианские наставления должны обращать внимание и на окружающих со вне церковь. Поэтому учители должны считать своим священным делом – оспаривать противников Евангелия и серьезно опровергать заблуждения, когда они успели уже распространиться в обществе (2Тим. 1:9, Тит. 1:10–12). В тех же самых пастырских посланиях апостол дает прекрасные наставления относительно некоторых частных обязанностей христианина, имевших особую цену в то время: о поведении по отношению к старым и молодым христианам и их женам (1 Т. 5:1–4. Тит. 1:3–7, 2:1–6), об обязанностях вдовиц и об отношении к членам семейства (1Тим. 5:4–8), об обязанностях богатых (1Тим. 6:17–19), рабов (1Тим. 6:1–2, Тит. 2:9–10) и подданных к правительству (Тит. 3:1–2).

Относительно способа наставлений в посланиях апостольских находятся также несколько замечаний. Апостол Павел в первом послании к Кор. 3:1–2, и в послании к Евр. 5:12–13 ясно высказывается о том, что учители должны сообразовать свои уроки с степенью восприемлемости слушающих. Время и обстоятельства требуют, чтобы в наставлениях господствовала священная серьезность, ничем не развлекающаяся важность (2Тим. 1:7–8, 2:1–4), а также твердая правдивость (Тит. 1:14). При всем том однако не нужно забывать кротости и благоразумия (2Тим. 4:2, 2:16). Высокопарные и сладкие речи в ущерб простому практическому обучению, и направленные к достижению побочной цели, апостол признает негодными (Рим. 16:18. 1Кор. IV, 20, 1:1–5); он требует, чтобы в публичных наставлениях излагалось благодарение (Еф. 5:4).

В послании к Титу (2:15) апостол частнее так определяет виды учительства: сия глаголи (λάλει) и моли (παρακάλει) и обличай (και ἔλεγγε) со всяким повелением (μετα πάσης ἐνιταγῆς), да никто же тя преобидит (περιφρονέιτω). Говорить значит просто излагать положительное учение церкви, о правилах христианской жизни и деятельности; увещевать – убеждать, настоятельно требовать исполнения обязанностей, осуществления учения; обличать – указывать нарушение правил и укорять за то; со всякою властью не унижая своего авторитета, а напротив во имя этого авторитета и сохраняя свое достоинство (Златоуст). Тоже самое говорит апостол и в послании к Тимофею: проповедуй слово: настаивай во время и не во время, обличай, запрещай, увещевай, со всякою кротостию и долготерпением (2Тим. 4:2). Очевидно, наставления о содержании и способе изложения общественных наставлений приноровлены и соображены были с нуждами того времени. Эти наставления хотя кратки, однако содержат в себе все важнейшее, что должен был наблюдать в своих наставлениях проповедник.

Христианское сознание и жизнь христианского общества развиваются под совокупным воздействием всех церковно-канонических учреждений церкви и всех тех отправлений в религиозно-нравственной жизни людей, которые по самой своей природе и по своему специфическому характеру способны влиять на преуспеяние христианской мысли, на развитие и благоустроение жизни христиан по духу и смыслу евангелия. Между ними главное преимущественное значение принадлежит церковно-учительному слову.

И в апостольский век, если миссионерская огласительная проповедь апостолов, с неотразимым обаянием действовавшая на умы и сердца неведавших дотоле Христа, привлекала их тысячами в недра церкви, то, с другой стороны, проповедь внутренняя – церковная, обращенная к уверовавшим, имела величайшее влияние на мысль, жизнь и деятельность людей. Можно сказать даже, что никогда и нигде слово человеческое не было так могуче-действенно, как в этот период, потому что никогда в последствии, даже в недрах самого христианства, не было в людях такого энтузиазма ко Христу, как теперь, когда люди в первый раз встретились с учением, столь неизмеримо превосходящим все, что дотоле существовало в области теоретического мировоззрения и практической морали. Здесь прежде всего останавливают на себе внимание самые способы учительства. Вдохновенная экстатическая глоссолалия, служившая выражением того чувства, которое столь глубоко охватывало и проникало оратора, что он утрачивал самообладание и самосознание и забывал не только самого себя, но и весь мир и все окружающее, и всецело погружался в созерцание Бога и небесных вещей, сама по себе служила людям наглядным доказательством того, какое всеобъемлющее и всепроникающее влияние па благочестивые и праведные души способны производить идеи евангелия, даже не вполне усвоенные, а лишь элементарно опознанные, и как еще на земле, среди обычных житейских условий, сила христианской молитвы может отрывать бессмертный дух от всего чувственного и возносит его к небесному. В глазах слушающих глоссолалию первенствующих христиан она служила ручательством, что дарованный церкви св. Дух, всегда, как и в день пятидесятницы, также могуч в немощных, приводя их к созерцанию неизглаголанных духовных тайн. Еще более благодатно, более могуче, действовало слово пророческое, обнаруживая в уверовавших такую силу христианского духа, которая делала на долгое время людей простых, неученых и немудрых, самыми одушевленными ораторами, обнимавшими величественным взором и силою слова и душевные состояния людей, и судьбы целой церкви и всего человечества, сообщавшими слушающим подъем духа, нравственную крепость и бодрость, возвышавшими вообще их духовный рост. В одно и тоже время и энтузиастически-восторженное, и ясное, оно делало слушателей более внимательными к своему духовному состоянию, располагало к покаянию, исправлению и святости, давало ручательство несомненного превосходства и торжества евангелия. А что оставалось в умах и сердцах людей не затронутым этими двумя способами назидания, то неизбежно подчинялось воздействию третьего вида учительства – дидаскалии, имевшей своим предметом всю совокупность христианского учения, всесторонне обнимавшей нужды человеческого духа и сердца и изъяснявшей слово Божие глубоко и основательно. Эти способы христианского учительства в своей совокупности и образовали то по истине величественное и трогательное зрелище, какое представляла по изображению книги деяний св. апостолов, жизнь первенствующих христиан, находившихся притом под непосредственным воздействием жизни, смерти и воскресения Иисуса Христа (Деян. 2:42–47, 4:32–35, 5:4, 12–14, 61–65, 6: 8; гл. 7). Взаимное согласие и братская любовь, доходившие до того, что у всех бе сердце и душа едина, и никто же мняше что свое быти, но бяху им вся обща (Деян. 2:44, 4:32), всеобщая благоговейно-молитвенная настроенность и благочестие – это была по истине возвышающая душу картина. Принятие и усвоение кроткого, любвеобильного нравоучения Иисуса Христа для христиан из иудеев было тем легче, чем тяжелее угнетало их дотоле давящее иго ветхозаветного закона и чем более христианское нравоучение возникало из чисто нравственных оснований, а не внешне-юридических формул Моисеевой религии, в которую они привходили лишь отчасти. Но и христиане из язычников под воздействием церковного учения столь же легко отрешались от своих безнравственных обычаев, освящавшихся религией языческою, и возвышались до степени вполне христианской нравственности в жизни. Христиане из иудеев еще смешивали иногда христианскую нравственность с внешним обрядовым исполнением закона; у христиан же из язычников такого смешения, по крайней мере на первых порах, не было заметно. Раз отрешившись от языческих начал нравственности, они тем прочнее и незыблемее утверждались на новых началах, чем больше предоставляли они прямой противоположности началам прежним. Из посланий апостольских мы видим, что плоды усвоения нравственных начал христианства и в христианах вне – палестинских были настолько утешительны, что заставляли апостолов хвалиться своею апостольскою деятельностью и ощущать великую радость от христианской настроенности и преуспеяния в христианской добродетели своих учеников. Апостол Павел, вообще строгий в своих требованиях и отношениях к новообращенным, старавшийся предупредить в них всякий вид самодовольства и гордости, тем не менее, одних из них похваляет за рвение ко взаимному назиданию (1Сол. 5:11), других – за братскую любовь и благотворительность (2Кор. 8:1, Евр. 6:10, 13), третьих – за возвышенное одушевление христианством и терпеливое перенесение скорбей за имя Христово (Флп. 1:29, 1Сол. 1:6, 2:14, 2Сол. 1:4, Евр. 10:32), а чаще всего – всех их вообще за их послушание и покорность евангелию (1Сол. 5:5, Еф. 5:8). Вообще проповедь апостолов, за немногими исключениями, не была тща. Члены первого христианского общества в Иерусалиме уверовали в Господа Иисуса столь полно и глубоко, что с полным самоотвержением и безбоязненно, открыто, обособились от гневного и грозного юдаизма и вели себя по отношению к нему с истинным мужеством и героизмом людей, безвозвратно порвавших связь с преданиями отеческими и со всем своим прошлым. Это «малое стадо» не могло бы продолжать своего существования среди иудейства, если бы не уверовало всею полнотой своего существа в непререкаемую божественность религии Иисуса, каковую веру они и выражали своими убеждениями и речами, своею жизнью и деятельностью (Деян. 2:47, 5:13, 26).

Но не было недостатка и в неудобствах и неблагоприятных следствиях для христианского общества от тех способов церковного собеседования, какие составляют характеристическую особенность первого века. Глоссолалия, чисто субъективная форма речи, не доставляла непосредственной пользы для общего назидания, а иногда, когда учители глоссолалы чрезмерно уносились в сверхчувственный мир, теряя самообладание и самосознание, не было пользы от их экстатических речей и для них самих; не говоря уже о том, что это необычайное духовное их состояние нередко надмевало их и склоняло к высокомерию и гордости (1Кор. 12–14 сл.). Наконец в глоссолалии от истинного божественного вдохновения до фантастических бредней был один шаг, который и был должно быть иногда делаем, если апостол нашел необходимым подвергнуть её ограничениям. Меньше опасности представляла профития, так как она не давала простора ни личному самолюбию, ни непомерному субъективизму; однако и здесь явилось лжепророчество и апостол нашел необходимым подвергнуть профитию еще большему ограничению, чем глоссолалию (1Кор. 14:29). Более целесообразно действовала ясная, сознательная дидаскалия; но так как и она иногда впадала в глоссолалию и профитию, то и её апостол старался усовершить, требуя от дидаскалов образования и обучения, по крайней мере, в священном писании. К указанным недостаткам трех видов учительства следует присоединить те черты его, которые явились в нем под влиянием не исчезнувших привычек и обычаев прежних религий, замененных христианством – иудейства и язычества. Христиане из иудеев, вместо того чтобы исключительно и безраздельно в своих религиозных собеседованиях отдаться изъяснению христианства, вдавались в еврейские родословия и бабии басни, в рассуждения о моисеевых заповедях и обрядах (1Тим. 1:4–6), отвлекая внимание слушателей от истинного содержания евангелия и возбуждая неудовольствие христиан из язычников, для которых все иудейство, даже в своих лучших сторонах, было делом совершенно чуждым. Христиане из язычников в свою очередь иногда привносили в свои беседы свое пристрастие к языческой диалектике, смешивали философские доктрины язычества с простым словом евангелия (1Кор. 4:20, Кол. 2:8, 1Тим. 6:20), что все получило название лжеименного знания – ψευδόνιμος γνωσις (2Тим. 3:1). Вообще проповедь 1-го христианского века еще не освободила ни христиан из иудеев, ни христиан из язычников от пороков национальности и времени. В первых проявлялось иногда чаяние скорого второго пришествия Иисуса Христа, когда их враги будут унижены, а они – возведены на высшую ступень чести и счастья; это чаяние иногда больше возбуждало в них любви к Иисусу Христу, и ревности к осуществлению Его заповедей, чем истинная вера в Него, так что благочестие их происходило не всегда из безусловно-чистых побуждений. Затем христианам первого века не чужды были вообще чувственные религиозные представления, убеждение в достаточности для спасения одной веры без добрых дел (Иак. 2:4), иначе – им свойствен был взгляд на веру как opus operatum, – практицизм и ограниченность понимания религиозного учения христианства. Сами христиане из язычников были склоняемы некоторыми лжеучителями к тому, чтобы превратно пользоваться евангельскою верою, как основанием безнравственности (Еф. 5:4–6). Вообще христиане из язычников, живя среди последователей прежней своей религии, для которых то, что с христианской точки зрения признавалось развратом и грехом, было делом религиозного культа, больше, чем христиане из иудеев подвергались опасности заразиться языческою распущенностью нравов. Ап. Павел энергически укоряет членов общества Коринфского (1Кор. 5) и еще более – критского (Тит. 1:10) в весьма тяжких и предосудительных пороках. Иаков во всем своем послании говорит против злоупотреблений верою, а также богатством и общественным положением, особенно же против невнимания к заповедям евангелия, касающимся взаимных отношений членов общества; Иуда – против скверного распутства и грехов плоти. На какую низкую ступень нравственного состояния ниспадали иногда Христиане, показывает содержание послания к Ефесеям.

Таким образом хотя первенствующая христианская община в Иерусалиме приближалась к идеалу христианской жизни и была богата добродетелями, как и многие другие христианские общины, удостаивавшиеся похвал апостола; но еще при жизни апостолов многие христиане по своим убеждениям и по своему поведению оказывались далеко не достойными своего святого звания. Ясно видя это, апостолы во многих местах своих посланий, а особенно апостол Павел, с глубокою скорбью и душевным страданием задумывались над ближайшим будущим христианства, опасаясь дальнейшего упадка истинной веры, добродетели и благочестия (2Сол. 2:7).

И так хотя господствовавшие в христианских собраниях способы проповедования и сделали много добра, но вследствие извращения их формы, они же сами произвели и некоторые вредные последствия; напротив многие нравственные настроения, поддерживаемые внутренними и внешними обстоятельствами, общему гнету и напору которых бессильна была противостоять проповедь сама по себе, были причиной того, что проповедь и к концу 1-го века не стояла, говоря вообще, на уровне религиозных потребностей церкви.