1841 г.

Рождественские праздники мирно провел я в деревне. Там же встретил и новый 1841 год.

Помянутый выше товарищ и совоспитанник Гавриил Добровольский письмом от 3 февраля убедительно просил меня приехать к нему на родину, в село Кохму, где была и моя младшая сестра замужем, чтобы проститься с ним навсегда, перед отправлением его в отдаленную Сибирь во священника. Была ли мною исполнена эта дружеская просьба, не помню: но знаю, что Добровольский действительно отправился в Иркутск, вследствие требования тамошнего епархиального начальства по поводу недостатка кандидатов на священнические места. В одно время с Добровольским отправлены были туда, по распоряжению начальства, еще девять человек наших товарищей, в том числе мой ближайший земляк, урожденец села Дунилова, Василий Былинский.

С мая месяца 1841 года началась и около тридцати лет непрерывно продолжалась наша взаимная переписка с ближайшим из моих друзей и совоспитанников по семинарии, Михаилом Дмитриевичем Граменицким, о котором незадолго перед сим была у меня речь. Вот что он писал мне на первый раз от 20 мая:

«Искренний, незабвенный друг, друг верный в дружестве Иван Михайлович!

Да сохранит вас Господь Бог на многая лета и да исполнит ваши желания и намерения (ибо не может быть, чтобы вы в настоящем состоянии чего-либо не желали особенного, по крайней мере, я так думаю). Давно, друг, очень давно не было между нами не только личного свидания, но даже и письменной переписки. Наше намерение было не таково. Помните ли, во время многократных прогулок по бурсацкому саду, во время бездейственного (хотя не всегда) сидения в классе, помните ли наши взаимные обещания не прерывать дружества, не лишать друг друга уведомлений о себе? Теперь делается иначе. Прошу я у вас со своей стороны великодушнейшего извинения в молчании, но несколько и оправдываюсь: во-первых, не знаю места вашего настоящего пребывания; во-вторых, если бы и знал, нет случая переслать письма: ибо неизвестно есть ли до вас почта, и теперь посылаю на авось, с верой и надеждой на друзей, в-третьих, наконец, откроюсь по дружески, чистосердечно, обязавшись женой, домом и другими куплями житейскими, не всегда бывал свободен во время открывавшегося случая каким-нибудь образом переслать к вам письмо. (Это после объясню). Вы верно обо мне думали и думаете, что с переменой образа жизни, я изменился и в дружественных чувствах. Нет, друг, пусть явился у меня новый друг – жена; но не думайте, чтобы чувства любви и дружества к вам погасли в моем сердце.

Что же сказать вам о себе? Так, я женился! Сколько у нас было прежде дружественных мечтаний, сколько ожиданий, сколько питательных надежд, вы это помните, и теперь ими питаетесь; но я…

Великая, друг, тайна – супружество, теперь-то я вполне понял слова Св. Писания, каким образом, человек, оставивши отца и мать, прилепляется к жене своей, и как нельзя разлучить человеку то, что сочетал Бог. В свое время и вы узнаете и поверите. Благодарю Бога, за дарование мне Ангела в жизни – добрую помощницу и собеседницу. Вы мне были и есть искреннейшим, вернейшим и всегда любезнейшим другом; много мы вверяли друг другу заветных тайн, но, друг, простите, скажу откровенно, все-таки не было такой свободности в обращении, такой искренней признательности, такой доверенности, какая может быть у мужа с женой. Не верю, и вы не представляйте, что любовь к жене заключается в одной нечистой похоти. Нет друг, она мила потому, что сердобольная сострадательница, благая советовательница, откровенная вверительница своих мыслей и намерений, по крайней мере, я так чувствую…

Я думал прежде, что по выходе на место, постоянно я буду празден. Напротив, теперь-то и начались заботы, но уже не такого рода, как в семинарии, не проповедь, не рассуждение, не лекция, не экзамен – жена, дом и должность постоянно заставляют заботиться, а через годок может будет еще заботка… не стану объяснять в частности заботу о каждом предмете, скажу только, назначена была мне проповедь в день Пятидесятницы, назначена за четыре месяца, я не нашел свободного времени сочинить ее, пригнал к последнему вечеру, можете из этого судить о праздном времени. После Пасхи был в Москве, посмотрел на белокаменную. Много любопытного, поразительного, особенно в соборах...

Сильно желаю знать о вашем здравии, о ваших намерениях и о настоящем положении. Милый друг, часто мы мечтая касательно будущего устроения судьбы своей, часто ошибаемся в своих предположениях. Как искреннему и любезнейшему другу желаю вам счастья и успеха в ваших намерениях, желаю, чтобы Бог вполне исполнил, если вы чего желаете. Но желая, вместе прошу вас самих быть откровенными во всяком случай, не доверять всякому слуху, надобно вернее узнать самим о приходе и проч. Наш Абакумовский приход, как я нахожу, отчасти не соответствует своей славе. По крайней мере, я благодарю Бога за добрую помощницу, верного в жизни друга, участницу во всех мыслях и намерениях.

В ожидании от вас ответа касательно ваших планов для образа жизни и прочего остаюсь чистосердечно, постоянно любящий и желающий любить вас друг и доброжелатель ваш с. А. Богомолец М. Граменицкий.

Прошу извинений, что несвязно, нерадиво написано, ожидают с иконами мужики в приход. Прошу еще не злоупотребить моей откровенностью. Супруга моя вам кланяется. Незабвенный, прощайте!»

Что я писал в ответ своему другу, не помню. У меня, к сожалению, не сохранилось черновых писем, да по всей вероятности, их не было.

В след затем, получил я письмо от другого товарища своего и также совоспитанника по бурсе, Феодора Гаврилыча Беляева. От 7 июня он извещал меня из Владимира:

«Здравствуйте, любезнейший Иван Михайлович!

Верно хорошо жить вам на настоящем месте. Так много протекло времени, и вы не только не являетесь сами в нашу столицу, даже и не хотите почтить ее и письмом. Хотя бы кое-как сделали это. Смотрите, доселе никто не знает адреса для письма к вам. Я пускаюсь теперь на авось: давно бы хотел писать, не раз собирался и все отлагал до будущего известия от вас. Теперь пишу по нужде. Вот в чем дело. У нас опрастывается учительская вакансия во 2-м приходском классе. Благовещенского требуют в полк. Кандидатов на его место не видно, кроме вас и Смирнова Александра. Последний даже сомнительный. Архиерей сердит на него за пасхальное время. К тому же и семинарская жизнь его известна Владыке. Не диво, что его и не будут представлять на это место. Остается поспешить вам. Если есть расположение к ученой жизни (как говорят): так не медлите. Я притязаний на это место не изъявлял и не буду хлопотать. Жду себе другого решения. До свидания. Ф. Беляев.

Прошу извинить за письмо. Тороплюсь ужасно.

Касательно Благовещенского не дано еще знать из Консистории Правлению семинарии.

Сапоровский вам кланяется».

Получив 11 числа такую радостную весть, я объявил ее своему барину. Он и все его семейство изъявили при сем искреннее сожаление о предстоящей со мной разлуке, хотя и не могли не понимать моего неопределенного положения среди их семейства. Но Семен Аркадьевич, желая избавить меня от лишних путевых издержек, предложил мне вместе с ним ехать во Владимир, так как и ему предстояла надобность туда отправиться. Конечно, я охотно принял такое благосклонное предложение; но проходит и день, и два и три, а мой барин и не думает еще собираться в путь. Я напоминаю ему: он убеждает меня помедлить еще день или два, так как его поездка зависела от какого-то богатого крестьянина, который покупал у него рекрута и который вместе с ним должен был ехать во Владимир для сдачи этого рекрута. Прошла неделя, а мы все еще сидим дома. Наконец, я потерял терпение и сказал, что более ждать не намерен и попросил дать мне подводу до Иванова. Просьба моя была исполнена; я приехал в Иваново к сестре и возвестил ей о предстоящем мне счастье – быть учителем Владимирского духовного училища. Разумеется, она не могла не сочувствовать моему столь великому счастью. Переночевав у нее одну ночь, я на другой же день поспешил отправиться в путь. До Суздаля, 70 верст, доехал я с Суздальским огуречником, приезжавшим в Иваново на базар со своими продуктами, за 70-тъ копеек ассигнациями. Далее, до Владимира, такой благоприятной оказии не встретилось, и я должен был 33 версты измерять пешком. День жаркий, а сапоги были у меня тесные; чувствую, что на ногах у меня образуются мозоли: но надежда, по выражению какого-то поэта, кроткая посланница небес, притупляет во мне всякое чувство боли. Вот уже пройдено более половины пути, вот близко уже и Красное село; спускаюсь в долину Суходола и вижу с противоположной горы спускается экипаж. Сидевший в экипаже новорукоположенный священник, мой товарищ Ксенофонт Виноградов, увидев меня, быстро соскочил с повозки и подбегая ко мне, с укоризною кричит: «ах ты, несчастный! Ведь только сегодня сошла от архиерея резолюция с назначением на учительскую должность Якова Смирнова; больше недели никого не назначали, в ожидании тебя"… Можно вообразить при сем мое разочарование!.. Однако же, какое-то тайное чувство не дозволяло мне вполне доверять словам моего товарища; меня все еще не оставляла какая-то случайная надежда получить то, к чему стремился... Но часа через два прихожу, наконец, в бурсу к родственному мне эконому семинарии, о. Алексею Палеховскому, и тут-то уже окончательно убеждаюсь в разрушении всех моих надежд…

На другой день утром поспешил я повидаться с добрым товарищем Беляевым, известившим меня об учительской вакансии. Он жил в семинарской больнице и занимал должность смотрителя оной. При свидании он объявил мне, что он оставляет свою должность и намерен волонтером отправиться в Петербургскую духовную академию; поэтому он советовал мне просить семинарское начальство об определении меня на его место в больницу. Я воспользовался его добрым советом и отправился к о. ректору. Тот, прежде всего, выразил сожаление, что он не знал, где я находился при открытии учительской вакансии: но когда я завел речь о предоставлении мне должности смотрителя, он выразил сомнение, так как предположено-де было, по удалении Беляева, упразднить эту должность:, однако же, он, по неотступной моей просьбе, обещал, хотя на время, оставить за мною смотрительскую должность. Я успокоился несколько.

Между тем, в последних числах июня я получил из Абакумова от своего друга, о. Граменицкого письмо следующего содержания:

«Приношу мою чувствительную благодарность за приятнейшее ваше известие, которое я получил 22 дня сего июня. Сколько приятных чувствований, сколько сладостно-приятных и грустно-томных воспоминаний произвело во мне письмо ваше! Читая его, наслаждался я восхитительной беседой с прежним своим искренним, милым, верным другом, видел в нем вашу ко мне дружескую приверженность и расположение, – могло ли это быть неприятно? С другой стороны, воображая, что протекло и не возвратится уже время взаимных наших мечтаний и собеседований, в немалую приводим был печаль и уныние, досадовал на время, которое так скоро лишило нас наслаждения дружеством. Сильно желал бы видеться с вами во время пребывания вашего во Владимире, но не знал вашего намерения прежде. Незадолго перед сим был я во Владимире. Не утрудился бы побывать еще, но лошадь очень набила плечи, так что нельзя надеть хомута. Требуете, друг, моего совета касательно поступления вами во священника. И мне тоже прежде состояние священника казалось спокойным и продовольственным во всем (если так можно сказать), но на самом деле мало спокойствия. Не знаю, как в других, а у нас в приходе требы три, четыре каждодневно, деревни дальние, да пусть бы хоть давали подводы, а то, по большой части, все пешеходом, а если, случится, и приедут, то телега не едет, то лошадь не везет, слезешь и принужден пешком, а каждую копейку от мужика достаем все горлом, благородным же образом не получишь ничего. Теперь мне со вступления на место пришло, кажется, сот пяток, а спросите, много ли в кармане? Едва ли можно насчитать рублей 20-ть. Между тем как хлеб ржаной свой. Вот, друг мой, спокойствие и выгоды священнической жизни! Мы прежде мечтаем так мило, так усладительно, а после в самой действительности все окажется в превратном виде. Сверх этого, будучи священником, какую нужно иметь всегда чистоту, готовность и силы к пренесение сего ига. На каждом шагу препинание, везде грех и пагуба души угрожает священнику, только и живем надеясь на Божие беспредельное милосердие; теперь вполне понял я смысл слов св. Златоуста: «не мню быти спасаемых, но многих погибаемых, священников»! Не надеюсь, друг, я на свои силы вполне, совершенно, в точности исполнить всю важность своего сана, помолитесь о мне Богу, чтобы благодать Его облегчила для меня иго сие! Вы же, друг, не малодушествуйте, видя мою слабость; может быть, вы имеете большую крепость сил духовных, большую терпимость; может быть, вся представляющаяся мне тяжесть, для согретого благочестием сердца вашего, будет удовольствием, веселием и радостью. Решительно вам присоветовать ничего не могу, я еще в сей жизни так неопытен, так малосведущ – постоянно для самого меня встречается все новое; когда пройдут лета юности, может быть, это состояние сделается приятнее. Только скажу, милый, если намерены будете выходить во священника, ищите места в городе или образованном хорошем селе. С грубыми мужиками жить несносно».

В июле я определен был на должность смотрителя семинарской больницы. Обязанности мои состояли в наблюдении за порядком в больнице, преимущественно в хозяйственном отношении; мне ежемесячно выдавалась экономом семинарии на расходы небольшая сумма, в которой я должен был давать ему отчет. Но мои отчеты не всегда заслуживали одобрение эконома – моего родича. Однажды я представил ему счет издержанных мной денег по случаю погребения умершего ученика. В этом счете значилось в расходе 4 рубля с копейками, ассигнациями. Взглянувши в этот счет, он сильно выбранил меня, сказав: «разве можно представлять такие счеты?» – «А какие же?», – возразил я ему – «Да тут нужно было записать в расход, по крайней мере, 15 рублей». – «Предоставляю уже это вам», – был мой ответ. Из этого я понял, что значит быть экономом семинарии.

По должности смотрителя больницы сколько, думали бы вы, получал я жалованья? Два рубля серебром в месяц. Правда, при этом я имел, кроме квартиры, казенный стол.

Но Ф.Г. Беляев, сверх должности смотрителя, передал мне свои уроки, которые он имел в разных домах и которые мне доставляли более тридцати рублей ассигнациями (около 10 рублей серебром) в месяц.

Уроки я имел у врача семинарской же больницы, Митрофана Ивановича Алякринского и в двух домах дворянских, коих фамилии не помню. Помню только, что в одном доме заставили меня преподавать мальчику, между прочим, немецкий язык, которого я вовсе не знал. Но неведением иностранного языка так же, как неведением закона, я не мог оправдываться. Делать нечего, начал с ребенком сам изучать с азов немецкий язык, по известному изречению: docendo discimus.

5 августа Беляев извещал меня коротенькой запиской, что он отправляется в Петербург со студентом Саратовской семинарии (Л.Я. Снежницким) и поручал мне переслать в Муром к брату своему (Ивану Гаврилычу – учителю духовного училища) Библию, Баумейстера и калоши.

А 31 го того же месяца писал мне о. Граменицкий в ответ на мое письмо:

«В первых числах сего августа получил от пришедших к обедне письмо ваше. Чувствительно благодарю за уведомление. Очень приятно, очень весело читать ваше извещение. Радуюсь, что вы приобрели для себя, хотя не вечное прибежище – местечко в больнице, радуюсь также, что еще имеете побочные пособия к своему содержанию. Еще желал бы знать короче о вашем положении, и вы это обещали мне сообщить через подателя вашего письма Феодора Гавриловича; но он верно из списка друзей меня хочет исключить, проехал Линней без оглядки, а как бы, по мне, не заехать к бывалому знакомцу? Бог с ним! Разумеется ему так, как предназначенному быть жителем большой столицы, с нашим братом знакомиться низко.

Я, друг, лето проводил в работе, отчасти позапасся хлебом; теперь хлопочу о пиве; в первых числах сентября буду заваривать; не подумайте, что наше пиво походит на сумасбродную, бесполезную брагу; нет, оно немногим уступит в действии горелке, это я испытал на себе в прошедшую осень. Делать нечего, у нас в деревне не город, не увидишь скачущих по большой дороге дворян или других франтиков, скучно, испьешь пивца, и повеселее, поедут в воображении на тройках и двойках. Слава Богу, я познакомился с живущими у нас в приходе господами, а через них и с другими, чуть соскучилось – можно найти развлечение в доме любого.

Наш дьякон в предпоследних числах вакации бывал у вас в больнице, желал вам сообщить весть обо мне и от вас доставить мне, но вы покоились в объятиях морфея, он вас потревожить не осмелился. Прошу вас, любезнейший друг, сообщать мне новости имеющие случиться во Владимире, не поставьте для себя в труд, чем много обяжете любящего вас друга Граменицкого».

10–12 сентября писал мне из Петербурга Ф.Гавр. Беляев в качестве уже студента академии:

«Почти целый месяц и моего житья-бытья в Питере. Как длинен, скучен, тяжел был для каждого из нас этот месяц! В продолжение его, каждый должен побывать у стола перед членами Конференции не менее десяти раз. Замучили требованиями отчетов за семинарскую жизнь. Ни одного предмета по аттестатам не оставили без внимания. И все давали ответы во всем самому ректору; бакалавры со всех сторон нападали с возражениями. Ужас, как тяжело было стоять против сильных их напоров. Рады, рады были мы, когда дождались сочинений. С этой впрочем, стороны труда положено немного. Испытательных задачек было только две. Если угодно, пожалуй скажу тебе и предложения. Вот они:

Quo modo hominum malorum res prosperae et bonorum res adversae cum Dei justitia conciliari possunt – и не мните яко приидох воврещи мир на землю: не приидох воврещи мир, но меч, – соглашали с текстом: мир Мой оставляю вам, мир Мой даю вам. Теперь дела испытательные кончены. Даже составлены и списки. Остается только узнать №. Впрочем, несомненно то, что принят я действительным студентом. Это главное. Нынешнего числа читали уже и лекции у нас. На первый раз привелось мне слушать бакалавра словесности, профессора математики и бакалавра французского языка. Ну, любезный, на первый раз очень интересно было сидеть в классе. Особенно профессор математики⁷² так хорошо объяснил введение в эту науку... Завтра бросит пыли в глаза профессор философии Карпов⁷³. Взгляды у него на предмет свой почти оригинальные. Впрочем, говорю я это только по слухам. Самому еще не удавалось доселе назидаться от него.

В Петербурге житье бы должно быть веселое, есть на что позевать, всюду можно видеть развлечение: но для студентов академии подчас как скучна бывает жизнь столичная, жить при куче удовольствий и ни одного не поймать из них в целую неделю – не досадно ли? И для нас Питер именно-таки всегда почти не существует! На целую неделю. Здесь свобода студенческая так ограничена. Кроме праздничных дней не позволяют отлучаться в город. И в дни праздничные увольняют, с оговоркой: не часто ли отлучаетесь. Такое житье иным не нравится, особенно кто привык к вольной жизни. Я, со своей стороны, нисколько не скучаю. С удовольствием можно проводить время и внутри академии. Народ молодой постоянно здесь острит. Только бодрствуй, слушай и смейся. Уснешь – разбудят. И – академия сама в себе вещь очень хорошая. Стол здесь несравненно лучше Московской академии; чистота в комнатах – какая только возможна; прислуга достаточная – гвардейцы молодцы – парень к парню. Скоро даже заведут у нас казенный чай с булками, – непременно установят форму для платья университантскую, только с пуговицами белыми – с орлами. Защиплем!.. Много только возложат на нас трудных обязанностей с этой формой. Тогда забудешь глядеть по сторонам на Невском; как раз затащат на гауптвахту, если не отдашь чести, кому нужно будет. Впрочем, бодрее будем. Я нисколько не тужу, что продал свою свободу на четыре года. Если бы этого не случилось: конечно хуже бы было – присловица, доказанная опытом священника. Помнишь?

Доколе до свидания, конечно, письменного. Пиши, брат.

Твой студент СПБ. духовной академии Ф. Беляев.

О. Эконому мое почтение.

В следствие строгого осмотра одежи, нашитой нам в семинариях от здешнего Правления сделано отношение к графу о том, что форма для платья соблюдена только в четырех семинариях. Правлениям, несоблюдшим формы, слышно, будет выговор и – строгий…».

Вслед за тем от 30 числа Беляев пишет снова:

«Думаю, ты получил уже письмо мое от Приклонского и верно скоро ответишь мне на него. В добавок к Владимирским новостям прошу тебя узнать от Сапоровского, где приютился Гаврила Павлиныч. Если он знает и адрес к нему, прошу тебя передать его мне. Давно уже собираюсь я послать письмо к Павлинычу – и все отлагаю дело это за неизвестностью о местопребывания его. Ну, любезный, по сказкам Иркутского священника, теперешнего моего товарища, сибиряки-Владимирцы будут очень счастливы. Последнее место в Иркутской губернии доставляет священнику разного товару на 700 рублей, за исключением того, что утрачивается на продовольствие своего семейства. Не хвалит лишь земляков наших за то, что они не оженились в своей епархии. В Иркутске очень дороги невесты. Былинский хоть и бедную взял: но она ему знакомая, да и там не нашел бы себе невесты с богатым приданным. Земляки наши попались священнику за 400 верст до Иркутска.

Со мной нового доколе ничего не последовало. Хожу в класс, слушаю на несносного Винклера строгую критику г. Карпова; с нынешнего дня должен буду писать свою критику на предварительные понятия в смысле философии Винклера. Тяжела, тяжела наша философия. Заучивай от слова до слова лекции Винклера – и в то же время отвергай его мнение. Двойной труд. О, если бы возвратились к нам времена Карповские!..»

9 октября писал мне из Абакумова друг мой о. Граменицкий:

«Не мог пропустить удобного случая, чтобы не дать вам о себе известия и вместе не засвидетельствовать вам, постоянно обитающего в моем сердце, глубочайшего почтения. Осмеливаюсь сделать, друг, вам предложение: неугодно ли будет к прежнему нашему взаимному дружеству присоединить связь родственную? Как же это? Мой дяденька Симский благочинный Василий Петрович Приклонский скончался; если будут вам предлагать взять его дочь, – ошибка, кажется, быть не должна; но может быть они, приехав во Владимир, и не сделают вам предложения; сходите к Андрею Гр. – он будет сватом.

Очень, очень желательно мне иметь прежнего своего друга родственником. Хотя я предлагаю вам, но место и невесту знаю только по слуху, смотрите сами. Худого не слышно; но одобряют все и место и качества физические и нравственные невесты. Я живу, слава Богу, жив-благополучен. Сейчас насладился разговором о вас, радуюсь вашему благополучию. Прошу и молю вас друг еще, – не оставьте, – сходите к Полиевкту Гавриловичу Былинскому, попросите у него письма от В.Гавр, и перешлите мне прочитать об Иркутских обыкновениях, – очень скоро возвращу вам с благодарностью, – пожалуйста».

Мне действительно предлагали поступить в село Симу, Юрьевского уезда, на место умершего священника Приклонского, со взятием его дочери, но я отказался. В это время у меня снова возродилась мысль о поступлении в академию, и я приступил уже к осуществлению этой мысли, начал перечитывать имеющиеся у меня академические записки; обратился за философскими книгами к М.И. Алякринскому, у которого я обучал воспитанника: тот дал мне на первый раз сочинение Окена «о свете и теплоте, как известных состояниях всемирного элемента», в русском пероводе Д. Велланского (Спб. 1816 г.). Но сочинение это написано таким высокопарным языком, что в нем я не мог почти ничего понять.

Около половины октября умер в Муроме соборный священник Василий Васильевич Царевский, оставив беременную жену и 9 человек детей. Я не знал об этом, но приходит ко мне товарищ Н.К. Смирнов и спрашивает меня, буду ли я проситься на это место. Имея в виду, с одной стороны, мысль о поступлении в академию, а с другой, рассуждая, что соборное священническое место едва ли может быть предоставлено молодому студенту, только лишь окончившему курс семинарии, я дал отрицательный ответ. Ему только это и нужно было знать. Несмотря на то, что он гораздо ниже меня стоял в списке, он не убоялся искать этого места и рассчитывал на успех, надеясь на протекцию своего отца крестного, Муромского городничего Козьмы Семеновича Макова. Но человек предполагает, а Бог располагает.

В последних числах октября неожиданно является ко мне в больницу учитель Владимирского духовного училища Алексей Михайлович Ушаков (кандидат V курса – 1826 г. – Московской духовной академии) и говорит: «Иван Михайлович, я пришел к тебе сватом». – «Доброе дело, – отвечаю я, – но куда же хотите меня сватать?» – «В Муром, к собору, на место умершего священника Царевского». – «О, нет! Я боюсь и проситься туда». – «Нет, пожалуйста, не отказывайся; повидайся, по крайней мере, с вдовой, которая прибыла во Владимир и которой рекомендовали тебя, как благонадежного жениха, а она поручила мне, как родственнику, пригласить тебя; она остановилась у Павла Абрамыча Прудентова – (учителя семинарии, женатого на родной племяннице вдовы Царевской) и через день, или два пришлет за тобой».

Действительно вскоре присылают за мной и приглашают в квартиру П.А. Прудентова. Прихожу и вижу перед собой средних лет вдову, довольно красивую и с умным выражением лица. Имя ее Прасковья Степановна; с ней вместе приехала старшая сестра ее Надежда Степановна Аменицкая, теща Прудентова и также вдова. У них во Владимире был брат Павел Степанович Харизоменов – старший столоначальник Консистории. Сейчас же завели со мной речь о главном предмете, ради которого меня позвали. На сделанное мне предложение я отвечал уклончиво; меня стали упрашивать, по крайней мере, явиться с ними, на другой день к Преосвященному, который им дозволил искать к сироте достойного жениха; при этом вручили мне роспись приданного за невестой на двух или трех страницах. Ничего не понимая в этих делах, я отправился с росписью к о. ректору Поликарпу. Тот, поскольку сам был семейным человеком, рассмотрев роспись, нашел ее недостаточной; в ней не значилось ни самовара, ни чайных принадлежностей: поэтому он велел, чтобы все это внесено было в роспись.

На другой день, часов в 8 утра, собрались в передней архиерейской две сестры-вдовы – Царевская и Аменицкая, брат их Харизоменов и я. Доложили о нас Владыке; он не замедлил позвать всех нас в залу. Первый вопрос Архипастыря обращен был ко мне:

– Ведь ты сирота?

– Сирота, Владыко святый.

– Ты сирота, невеста сирота, собор бесприходный, а надо купить тебе дом: на какие же средства будешь покупать?

Я обрадовался, что встретилось препятствие и говорю Владыке:

– Преосвященнейший Владыко, я имею пока кусок хлеба, и потому не имею надобности спешить выходить на место.

Владыка начал рассматривать список окончивших курс семинарии и стал рассуждать сам собой: Смирнов, за которого ходатайствует Маков, сын также не богатого отца (инспектора Суздальского дух. училища), и потому также не в состоянии приобрести дома, да к тому же он ниже Тихомирова в списке. Затем, как бы пробудившись от своего размышления, он обращается к столоначальнику Харизоменову с вопросом: «Да, кажется, в Муромском училище есть праздное учительское место?» – «Точно так, Владыко святый; учитель первого класса отправился в Томскую епархию на священническое место». – «А сколько учителю 1 класса жалованья?», – продолжает Владыка – «Триста рублей (ассигнациями)». – «Ну, вот и хорошо. – Ты, – обращается ко мне Владыка, – будешь учителем и будешь получать за это по 300 р. в год; из них 100 рублей отдавай сиротам. – А ты, баба, – обращается к вдове Царевской, – отдай ему (т. е. мне) третью часть дома».

Я начал было опять уклоняться от Муромского места, но Преосвященный мне говорит: «Эту мысль (т. е. об учительстве) Сам Бог мне внушил; поди, послушайся меня, хорошо будет».

Не смея более пререкать архипастырской воле, я дерзнул попросить позволения предварительно посмотреть невесту.

«Ну, что же ты, баба, – обратился он к моей будущей теще; – не привезла сюда девку-то; он здесь и посмотрел бы ее, а то шутка-ли ехать за сто двадцать верст?» – Впрочем, мне дано было дозволение отправиться в Муром.

Но я, как приговоренный к смерти, вышел из архиерейских покоев и бросился к ректору просить защиты и ходатайства перед Преосвященным об освобождении меня от Муромского места. Но добрый о. ректор, выслушавши мой рассказ об обстоятельствах дела, дал мне совет отправиться в Муром, и если мне не понравится невеста, сказать ему: тогда он употребит все усилия к освобождению меня от нежеланного места и нелюбой невесты.

На другой или на третий день отправился я в Муром, в сопутствии двух вдовиц. По приезде туда, остановился в доме родного брата вдовы Царевской, соборного же священника Василия Степановича Харизоменова. Смотрю в окно и вижу собор старинной архитектуры XVI столетия, стоит на высокой, крутой горе над рекой Окой. Слава Богу, первое впечатление очень доброе. – Что, – думаю, – будет дальше? – Из другого окна вижу рядом дом моей невесты, новый, довольно красивый и просторный: и это произвело приятное на меня впечатление. Через час приглашают меня в дом невесты. Вхожу. В зале встречает меня вся семья – мать и 9 человек детей, шесть дочерей и три сына. Имя старшей дочери, моей невесты, Анна Васильевна. Тут же были и некоторые из ближайших родственников. У меня в Муроме не было никого знакомых, кроме стряпчего А.А. Горицкого; но он меня не знал, и мы с ним познакомились уже впоследствии. Таким образом, не с кем было мне посоветоваться. Я должен был сам решить свою судьбу. Прошло дня два, и я, ознакомившись несколько с невестой и семейством, и передав себя и свою судьбу в волю Божию, решился сделать роковой шаг в жизни.

Возвратившись через несколько дней во Владимир, я подал прошение Преосвященному об определении меня на должность учителя Муромского училища и о предоставлении мне праздного священнического места при Муромском Богородицком соборе. По этому прошению последовал запрос семинарскому Правлению, могу ли я совместить учительскую должность со священническою. На этот запрос дан был ректором о. Поликарпом от 18 ноября следующий отзыв:

«Студент Ив. Тихомиров, по окончании семинарского курса, определен был 12 июля сего года смотрителем семинарской больницы, каковую должность проходил с отличной ревностью, при поведении примерно хорошем, исправляя иногда, по поручению Правления, должность наставника по классу греческого языка за болезнью которого-либо из гг. наставников оного. К наставнической должности он, Тихомиров, весьма способен и к совмещению должности учительской при Муромских училищах, в случае потребности, с должностью священнической никакого препятствия не имеется».

Между тем, я поспешил уведомить свою будущую тещу о благополучном возвращении во Владимир и об обстоятельствах моего дела. И вот что получил от нее в ответ от двадцать девятого ноября:

«Любезнейший Иван Михайлович!

Приятное ваше письмо мы получили 22 числа по утру в 10 часов. Читаем его каждый день, ибо в нем очень много нам приятного и любезного, как в отношении меня, так и в отношении моего семейства.

Семейство, слава Богу, здорово, чего и вам желают, – все они вас ждут, не знают как провести скорее пост и дождаться вашего приезда; все деньки считают (как говорится) по пальчикам, и дай Бог, чтобы эта несносная зима прошла и наступила вечная весна, приехавшая с вами. Особенностей у нас никаких покамест нет, все по-старому. Пожелав вам доброго здоровья и скорого прибытия к нам, остаюсь любящая вас Прасковья Царевская».

Подав просьбу Преосвященному, я должен был приготовиться к испытанию в знании догматов веры православной. Самим Владыкой составлены были краткие записки по Догматике, состоящие из одних почти определений и сухих положений, подкрепленных текстами Св. Писания. Эти записки, переходившие из рук в руки, мы обязаны были твердо знать наизусть. Так как во Владимирской епархии, при огромном количестве приходских церквей (около 1050), всегда много было ставленников, то Преосвященный никогда не производил испытаний по одиночке, а человек по пять или по десять в раз. Нас, кандидатов священства, собралось в один раз 10 человек и 11-й с нами был исключенный из среднего отделения кандидатом на дьяконское место, который подвергался испытанию в знании Пространного Катехизиса. Когда мы все собрались к Преосвященному, он приказал нам к следующему дню приготовить известный трактат. Нам велено было явиться в пять часов пополудни. Владыка, выйдя в залу, приказывал нам становиться в ряд по старшинству и начинал спрашивать с низших. Если кто-либо отвечал на вопрос неудовлетворительно, он обращался к следующему; если и этот не удовлетворял вопрошающего, должен был ответить следующий и так далее. Если никто из нас не ответит на предложенный вопрос, что однажды и случилось: то Владыка отсылал нас и приказывал к следующему дню повторять тот же трактат. Таким образом, наше испытание, или, вернее, истязание продолжалось недели полторы. Мои ответы так понравились архипастырю, что он говорил ректору: «У меня такого студента еще не бывало», и приказал ему иметь меня в виду, в случае имеющей открыться учительской вакансии в высшем классе.

По окончании экзамена, на моем прошении дана была преосвященнейшим Парфением 11 декабря такая резолюция: «Студенту Тихомирову, оказавшемуся в истинах богословских и пении довольно сведущим, чинить производство во священника, согласно с прошением и условием, с назначением вместе и учителем приходского Муромского училища, так как к совмещению обеих должностей и по весьма хорошим сведениям, и примерно хорошему поведению и дознанной отличной ревности признается, по свидетельству о. ректора семинарии, весьма способным, о чем и сообщить в семинарское Правление».

14 декабря писал мне, в ответ на мое письмо, Абакумовский друг мой М.Д. Граменицкий:

«Благодарю, друг, что сверх ожидания удовлетворили мое жадное любопытство о ваших обстоятельствах. Точно, и прежде слышал я о вашем намерении поступить в Муром, слышал даже, что вы отправились туда для смотрения и избрания себе подружия; но не знал, какие следствия были вашей поездки. Теперь же вижу, что вы через несколько недель вступите в новую жизнь супружества и священства. Радуюсь счастливым вашим обстоятольствам. Радуюсь тем более, что в коротке знаком мне Муром; в том самом соборе, к угодникам которого я летаю мыслью повседневно, суждено быть служителем Божественных таин искреннему ближайшему моему другу.

Питаюсь надеждою, что вы, будучи иереем Господним, помянете когда-либо у гроба благоверных Муромских князей в своих молитвах и мое недостоинство!

Да! Жалко милый друг, что мы, живя несколько времени не так в дальнем между собой расстоянии, не могли избрать случая к своему свиданию; а все виновата в этом надежда на будущее.

Итак, неужели нам суждено более не видеться? Не может быть! Прошу вас немедля уведомить меня, когда придете за благодатью во Владимир; я, имея давнее намерение ехать на родину, эту дорогу приспособлю к сему времени. Тут повидаемся, поговорим, сообщим взаимные чувствования и проч. и проч.

Жалко, что я живя в Муроме не знал вашей будущей супруги. Отца Василия я знал очень коротко, верно и ваша супруга достойна вас, если наследуешь свойства покойного родителя. Моя Сашенька, так же, как и я, желает вам всех от Бога милостей и счастья. Доколе довольно! Надеюсь, что расстояние от Мурома до Липни это 200 или 170 верст, не может поставить границы нашим взаимным сообщениям.

Не ошибаюсь!»

Получив из Консистории билет на вступление в брак, я отправился на родину для приглашения родственников на свадьбу, которая назначена была вскоре после крещения.

29 декабря писал мне из Петербурга студент академии Ф.Г. Беляев:

«С новым годом поздравляю тебя. От души желаю тебе обрести новое счастье на новом поприще твоей жизни!

Я немного виноват перед тобой. Так долго промедлил ответом на твое письмо. Ты сердишься? И – полно, брат, ведь проступок с моей стороны совершенно неумышленный. Смотри, я и сам себе не дам отчета, почему так долго не писал к тебе. Шут знает, не то, чтобы дела заставляли меня отлагать беседу с тобой, и не лень писать пустяшные епистолейки была тому причиной: а так, что-то в роде не хочется. Признаться не находил и особенных новостей для письма; а без новостей что за удовольствие и посылать и получать письма. Кроме вздору и теперь даже не могу ничего сказать тебе. Самая однообразная жизнь академическая. Если что-нибудь встречал я особенного в продолжение четырех месяцев в академии: так это во время испытаний перед святками.

Интересно было слушать горячие споры между профессорами; забавно, даже лестно было каждому высказывать мудрость Божественного Винклера... Но сознайся, ведь тебе ныне не по сердцу подобные пустяки? Ты, злодей, отложил уже попечение об академии. Дело, брат, дело. Мало пользы убить четыре года в академии из самой цветущей жизни, особенно при такой скудости мест. То ли дело покоиться в объятиях возлюбленной Анны Васильевны! Наслаждайся, друг, своим счастьем: оно теперь вполне расцветает для тебя. Академическая жизнь, поверь, скоро наскучила бы и тебе. И при удачном течении дел академических, как мало ясных дней в моей жизни! Будущее отдалено: мечтать и жить им и безнадежно и вредно. В настоящем все монахи. А жить в сообществе с монахами – большая находка!!

Не знаю, что тебе еще сказать. Разве вкратце о здешних святках? Да, здешние святки служат наградой для студентов за целую треть затворнической жизни. Прелесть, как хороши здесь вечера. Уж подлинно по-русски, на славу пируют здесь даже духовные. Ну что, каковы твои святки? Должно быть занимательны... Надеюсь, в свободное время опишешь все, и старое и новое. Чур не секретничать».

Накануне нового года теща моя, Прасковья Степановна, разрешилась от бремени сыном, которого назвала в память своего покойного мужа Василием. Таким образом, этот ребенок имел одинаковую со мной судьбу, как-бы потому впоследствии мне пришлось о нем заботиться больше, чем о прочих его братьях.