1842 г.

12 января совершен был брак в соборной церкви. На свадьбе были мои родственники: о. Василий Сапоровский, дядя и о. крестный диакон Петр Иваныч, зять Василий Алексаидрович Левашев, сестра Анна Михайловна и, кажется, молодой диакон Ивановской единоверческой церкви О.С. Виноградов, женатый на моей племяннице, дочери старшей сестры моей Марии Михайловны. Брачный пир был самый скромный, одним словом, сиротский.

Через два или три дня после брака, я отправился во Владимир для посвящения. 18 числа рукоположен был преосвященным Парфением в диакона, а 25 числа, в день святого Григория Богослова, сподобился принять благодать священства в домовой архиерейской церкви.

На расходы по производству в священника мне обещано было 30 рублей, но я получил только 25 рублей; впрочем, этих денег, при протекции родственника, консисторского столоначальника, было для меня достаточно. Он сам мне назначил, кому сколько дать; между прочим, секретарю Консистории велел отнести две бутылки рому, и тот благосклонно принял от меня это приношение. Квартиру и стол во все время пребывания моего во Владимире, имел и у помянутого выше родственника моей тещи, священника П.А. Прудентова.

По рукоположении, целую неделю служил я в большой, крестовой церкви и за тем, получив из рук моего незабвенного рукоположителя ставленную грамоту, отправился в Муром, к месту моего нового служения.

1 февраля вечером приехал я в Муром, и 2-го, в день праздника Сретения Господня, сподобился совершить соборно с настоятелем собора, протоиереем Михаилом Григорьевичем Троепольским, Божественную Литургию.

Затем вступил я в должность учителя первого класса приходского училища. Считаю уместным предварительно познакомить здесь читателя в кратких словах с историей города Мурома и с окружавшим меня обществом.

Город Муром, как известно, один из древнейших городов России; расположен на левом, возвышенном берегу р. Оки. В нем, при народонаселении не более 10 000 душ обоего пола⁷⁴, 3 монастыря – два мужских и один женский, собор и 14 приходских церквей.

Спасский Преображенский монастырь, 3 класса, находится почти на окраине города, занимает весьма красивую местность над Окой. Когда он основан, неизвестно; но он существовал уже в конце XI века.

Благовещенский, также третьеклассный, монастырь, находится в центре города. Он основан на месте древней Благовещенской церкви в 1555 году, по повелению царя Иоанна Васильевича Грозного, когда он возвращался из Казани. При этом случае обретены были мощи благоверных князей Константина и чад его Михаила и Феодора, которые и ныне почивают в главной монастырской церкви в одной раке.

Рядом с Благовещенским монастырем, через дорогу, находится Троицкий женский монастырь, основанный в 1642-м году.

Собор во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Сооружен в XV веке. В нем под спудом почивают, в одной раке, мощи князей Муромских Петра и Февронии.

Муромские приходские церкви, между которыми есть очень древняя, не отличаются таким благолепием и блеском, каким, как мы видели, отличаются церкви Шуйские, хотя в Муроме, как и в Шуе, было в мое время немало купеческих фамилий очень богатых, как напр., Маслаковы (Мяздриковы), Зворыкины, Козновы и др.

Главная городская промышленность – полотняная и хлебная торговля в обширных размерах. Сверх сего существует в городе до двадцати пяти фабрик и заводов.

Из духовных лиц, коих я застал в Муроме, более примечательны следующие:

Настоятель Спасского монастыря, архимандрит Иероним.

Из магистров 1 курса Петербургской духовной академии, он был ректором Псковской семинарии и настоятелем Спасо-Елеазарова монастыря с августа 1821 года по июль 1823 г.⁷⁵. Затем, в следствие нетрезвости, послан был в Боголюбов монастырь, Владимирской епархии, где оставался в звании настоятеля только до апреля 1824 года. В это время, без сомнения, по причине той же слабости, был уволен от настоятельства. В 1829-м году снова назначен был настоятелем Муромского Спасо-Преображенского монастыря и вслед затем определен членом Владимирской духовной Консистории. По обязанностям этой последней должности он постоянно жил во Владимире, в Рождественском архиерейском монастыре; в Муром же приезжал только вместе с преосвященным Парфеонием, который всегда брал его с собой при поездках по епархии.

Настоятель Благовещенского монастыря игумен Варлаам из вдовых сельских священников; управлял монастырем с 1838 по 1844 год.

Настоятель собора протоиерей Михаил Григорьевич Троепольский. Родом из Орловской епархии, он был родной племянник преосвященного Ксенофонта, бывшего епископа Владимирского. В 1804 году (16 лет от роду) он перемещен был, по желанию дяди, из Киевской семинарии во Владимирскую, но, не окончив здесь полного курса, 14 мая 1808 года рукоположен был во священника к церкви Покровского женского монастыря в г. Суздале. Отсюда, уже в сане протоиерея, он переведен был 4 ноября 1816 года в Муром. Воспитанный под строгим надзором своего дяди, о. протоиерей всегда был строг к себе: жил в высшей степени воздержано, пищу употреблял простую, удалялся шумного общества и любил проводить время в своем семействе. Он был членом духовного Правления и благочинным подгородных сельских церквей. Дорожа своей репутацией, он ревностно изучал как церковные правила, так и гражданские законы. Добросовестно исполняя свои обязанности сам, он требовал такого же исполнения и от своих подчиненных. Чувствуя по временам слабость в ногах, он не очень любил продолжительную службу в церкви, но при богослужении и сам соблюдал, и от других требовал строгой чинности и порядка. При среднем росте, осанистый собой, с широкой окладистой бородой и с октавистым голосом, он был в служении очень благолепен. Семейство его, кроме жены, старицы примерной кротости, составляли: сын Иван Михайлович и четыре дочери. Сын окончил курс, но по смерти отца, последовавшей 16 августа 1853 года от холеры, вел жизнь очень бедственную. Старшая из дочерей, Любовь Михайловна, была в замужестве за учителем (впоследствии инспектором) Владимирского духовного училища, Ив.Гр. Соколовым; вторая и третья были также в замужестве за какими-то чиновниками, но не были так счастливы, как первая; а младшая осталась девицей и влачила самую жалкую жизнь.

Говоря о племяннике, не могу не сказать несколько слов о его досточтимом дяде, т. е. о преосвященном епископе Ксенофонте.

Преосвященного Ксенофонта я не помню; мне было не много более двух лет, когда он оставил Владимир и отправился на Подольскую епархию. Поэтому я изложу о нем те только сведения, какие найдены мною в печатных источниках.

Преосвященный Ксенофонт (Троепольский) из настоятелей Свияжского монастыря рукоположен был 15 января 1800 г. в епископа Свияжского, первого викария Казанской епархии, а через месяц, или не много более, и именно 24 февраля переведен на кафедру Владимирскую.

Епископ Ксенофонт, говорит автор истории Владимирской семинарии (стр. 110)⁷⁶, был человек многосторонне образованный; характеристической чертой его деятельности служит постоянная, неусыпная забота о духовном просвещении; предание говорит, что его так и называли многие: «радетель духовного просвещения». Но особенную память оставил по себе преосвящ. Ксенофонт торжественностью богослужения. Высокого роста, с длинной темно-русой бородой, в служении он был величествен. Торжественности архиерейского служения много способствовал счастливый тогдашний состав причта. Протодиакон Орлов отличался превосходным голосом, приятной наружностью и приличной манерой; соборные диаконы Удальцов (впоследствии протодиакон) и Смирнов были также с прекрасными голосами; в архиерейском хоре знаменитый бас о. Феодора и художественный тенор регента Дроздова, – все это в совокупности придавало архиерейскому служению священно-торжественный характер.

Со всеми помещиками епархии Преосвященный был очень знаком; особенно был дружен с помещиком села Петровского, за Юрьевом, князем Долгоруковым: но с однофамильцем этого князя, Иваном Мих. Долгоруким, губернатором Владимирским, Ксенофонт был не всегда в благоприятных отношениях. Вот что пишет о нем князь Долгорукий в своем сочинении: «Капище моего сердца» (стр. 995): «Зашел ко мне на бал пьяный поп, родня Сперанского. Я его посадил в полицию, что случалось и прежде довольно часто; ибо поп был негодяй. Архиерей вывел из этого страшную историю, наклепал на меня всяких небылиц, воздвигнул против меня страшную тучу в Питере, возжег негодование Государя на меня, как на богохульника; словом, соединясь мысленно и душевно со всеми моими врагами в губернии, подействовал на всю судьбу мою, подав первую и сильную причину к изгнанию меня из службы»⁷⁷.

Возвращусь к Мурому.

После протоиерея Троепольского второе место в среде Муромского духовенства занимал настоятель Иоанно-Предтеченской церкви, протоиерей Афанасий Яковлевич Виноградов. Получив образование и воспитание в Лаврской Троицкой семинарии, он рукоположен был 7 августа 1810 года в священника и проходил затем разные должности. При мне он был благочинным городских церквей и членом духовного Правления. При достаточном образовании, он отличался благородством характера и прямодушием.

Между Муромским духовенством особенное внимание заслуживает (по своей горькой, хоть и заслуженной судьбе) настоятель Казанской церкви, протоиерей Егор Исидорыч Полотебнов. Магистр первого курса Петербургской дух. академии, Полотебнов был сначала на службе в Рязанской епархии и имел священный сан. Преосвященный Григорий (Постников), поступив в 1829-м году на Рязанскую епархию, приблизил к себе Полотебнова, как товарища и совоспитанника по академии; сделал его кафедральным ключарем и членом Консистории: но Полотебнов не оправдал доверия архипастыря и начал предаваться нетрезвости. Сколько ни увещевал его, сколько ни снисходил к нему Владыка: пользы не было. Но вот Преосвященный не исполнил какой-то просьбы Полотебнова, несправедливой и незаконной: это возбудило в сем последнем чувство вражды и мщения к архипастырю. Вскоре представился и случай к отмщению. Один сельский священник, по суду Консистории, утвержденному преосвящ. Григорием, подвергся законному взысканию. Полотебнов возбудил этого священника протестовать против определения Епархиального начальства и составил ему прошение на Высочайшее имя, в котором совершенно некстати возводит на архиепископа разные клеветы.

По исследовании и рассмотрении в Св. Синоде протеста, он был признан не основательным, а Полотебнов изобличен был в участии в клевете на своего епархиального архиерея. В следствие сего, он удален был из Консистории с запрещением священнослужения. Мало того; на докладе Св. Синода последовало следующее Высочайшее повеление: «Ключаря переместить во Владимирскую епархию и дать там место, по распоряжению местного Преосвященного, в уездном городе, ежели есть место, а ежели нет, то в селе, и тогда разрешить (?!) ему священнослужение»⁷⁸.

На первый раз священник Полотебнов определен был преосвященным Парфением к церкви села Казакова, Муромского уезда, а затем переведен был к Казанской церкви г. Мурома; но когда он был возведен в сан протоиерея, мне с точностью неизвестно.

Протоиерей Полотебнов был высокого роста, с резкими суровыми чертами лица, с короткими седыми волосами на голове и с короткой же, но окладистой бородой. Отличался проповедничеством, но не чужд был при этом тщеславия. Тщательно составив проповедь на Великий пяток, он повторял ее почти каждый год и к слушанию ее приглашал особыми билетами высшую городскую публику.

Скажу затем несколько слов о родстве моей тещи, Прасковьи Степановны Царевской, сосредоточенном преимущественно в Муроме. У нее были здесь два брата и две сестры.

Один из братьев, Василий Степанович Харизоменов был, как выше уже замечено, священником при том же соборе, к которому и я определен, и вместе с тем учителем второго класса приходского училища. Он женат был на дочери священника того же собора о. Парфения Тумского, Анне Парфеньевне, с определением во священника на место тестя.

Другой брат Александр Степанович Харизоменов, получил неполное образование в Московском университете, подвергся расстройству умственных способностей и вел скитальческую жизнь.

Старшая сестра Прасковьи Степановны, Надежда Степановна была в замужестве за священником Егором Феодоровичем Аменицким, который сначала был инспектором Владимирских училищ, а потом смотрителем Муромских и здесь в 1830-м году скончался от холеры, оставив после себя троих сыновей и четырех дочерей.

Младшая сестра Екатерина Степановна была замужем за полковым священником Василием Никитичем Вознесенским. Овдовев, она возвратилась в Муром с двумя малолетними сыновьям – Виктором и Павлом.

Сверх сего, у моей тещи было в Муроме три или четыре дома родственных между дворянами.

Училищный круг, в который я вступил по званию учителя, составляли следующие лица.

Смотритель училища иеромонах Нифонт (в миру Никита Данилович Успенский). По окончании курса в семинарии в 1832-м году, со званием студента, он проходил должности лектора еврейского и греческого языков, учителя в училищах – Владимирском, Переславском и Муромском. В 1836-м году принял монашество; в 1842-м году был определен в должность смотрителя Муромского училища, а в 1844-м году был назначен настоятелем Муромского Благовещенского монастыря, с возведением в сан игумена. Вел жизнь трезвую и был очень деятелен; лишенный одного глаза, он был очень дальнозорок. Был крайне гостеприимен, и сам любил нередко выезжать в гости.

Инспектор училища и учитель латинского языка в высшем отделении, священник Иван Федот. Грандицкий. Он был вместе с тем и настоятелем городской Христорождественской церкви. Человек даровитый и отличный знаток латинского языка и других преподаваемых им предметов; строгих нравственных правил; при характере, не отличавшемся мягкостью и снисходительностью, он, как инспектор, в страхе держал училище.

Учитель греческого языка и соединенных с ним предметов в том же высшем отделении, священник Василий Никол. Спекторский. Он так же, как и Грандицкий, был приходским священником при Космо-Дамиановской церкви. Не знаю, в какой мере он сведущ был в преподаваемых им предметах, но в исполнении своей обязанности не всегда был исправен.

Учитель латинского языка и некоторых других предметов в первом низшем отделении, священник Троицкой, при девичьем монастыре, церкви Матвей Ив. Шеметов. Отличался крайней добросовестностью в исполнении своих обязанностей необыкновенной кротостью характера. С ним я был в самых добрых, искренних отношениях, хотя он был много меня старше.

Учитель греческого языка и других предметов в том же отделении, студент семинарии Гавр.Вас. Ястребов. По окончании курса в 1836 году пытался поступить в Московскую дух. академию волонтером, но не был принят. С живыми способностями и с горячим, но непостоянным, характером: мечтал о монашестве, но женился на дочери помянутой вдовы Аменицкой и впоследствии принял священнический сан после протоиерея.

Учитель латинского языка во 2-м низшем отделении, студент Иван Гаврил. Покровский – наставник солидный и характера молчаливого.

Учитель греческого языка и пр., кандидат Петербургской дух. академии Иван Гавр. Беляев. Не отличался перед прочими наставниками никакими особенными достоинствами.

Учитель второго класса приходского училища, помянутый выше соборный священник Василий Степанович Харизоменов, отличавшийся добрым и кротким характером.

Следует теперь сказать о моей общественной деятельности и семейной жизни.

При соборе по штату положено: протоиерей и два священника, диакон и два псаломщика.

Протоиерей, по заведенному им порядку, череды не исправлял, хотя получал жалования и доходов в полтора раза больше против священников. Таким образом, мы с о. Харизоменовым поочередно совершали в соборе, ежедневное богослужение. В воскресные и праздничные дни всенощная – летом обыкновенно совершалась с вечера, а зимой утром в 4 часа. В будние дни утреня зимой начиналась в четыре часа, a летом в три часа по полуночи. Литургия ранняя (только по праздникам) в 6 часов утра, а поздняя всегда в 8 часов. Между утреней и Литургией нередко случалось ходить по домам для молебствий с чудотворной иконой нерукотворенного образа Спасова, а после Литургии почти ежедневно совершались молебны для приходящих из разных мест богомольцев перед мощами почивающих в соборе чудотворцев Петра и Февронии. И это был главный источник содержания для соборного причта, так как собор был бесприходный. Вот сколько я мог получать от собора в год: 40 рублей ассигнациями (11 рублей 43 коп. серебром) штатного жалованья и до 200 рублей серебром из братской кружки. Правда, у меня была небольшая паства, состоявшая из трех неполных дворов, которую я наследовал от своего тестя, Василия Васильевича Царевского, который пользовался в городе общим уважением. Паству эту составляли: городничий Козьма Семеныч Маков с женой старушкой, окружной начальник Николай Егорыч (фамилию не помню), женатый на лютеранке и жена лесничего – немца. Но эта малая паства на первых же порах послужила поводом к взаимным неприятным отношениям между мной и старшим священником Харизоменовым. Жена последнего вознегодовала, почему такие почетные особы пожелали иметь своим духовником меня – пришельца, а не ее мужа – Муромского старожила.

Что касается до отношений моих к настоятелю собора, протоиерею М.Г. Троепольскому, то они были самые добрые и мирные. Он, предупрежденный на счет меня добрым отзывом зятя своего, учителя Владимирского училища И.Г. Соколова, с первой встречи полюбил меня как сына, а я в свою очередь, платил ему искренним почтением и послушанием. Я не помню случая, когда бы я не исполнил какого-либо приказания или поручения его.

Кроме совершения церковных служб, я не имел возможности часто заниматься проповеданием слова Божия, как потому, что занят был училищной службой, так и потому, что в соборе обязаны были говорить поочередно проповеди все городские и сельские окрестные священники. Мне приходилось сказать в год не более двух или трех проповедей; разве бывало иногда поручит еще протоиерей, как цензор проповедей, написать проповедь за какого-нибудь сельского священника, который не может по каким-либо обстоятельствам явиться в город для произнесения поучения.

Училищная служба требовала от меня ежедневных трудов. Пока я был учителем первого приходского класса, я должен был каждый день заниматься утром три часа и после обеда два. Мальчиков привозили в первый класс иногда без всякой почти подготовки, а их было от 30 до 40 человек. Я должен был с некоторыми начинать почти с азбуки; о чистописании уже говорить нечего. Когда, бывало, прихожу в класс и заставлю учеников писать, они один за другим подходят ко мне с перьями и с детской наивностью говорят: «дядюшка, очини мне перышко». И грех и смех. Но какое затем утешение видеть этих наивных детей природы постепенно развивающимися и успевающими в науках, видеть в их взорах оживленность и бодрость!

Независимо от училищных занятий, я имел несколько частных уроков. Это служило некоторым подспорьем к моим ограниченным средствам, доставляемыми службой. Какое же, однако, получал я вознаграждение за эти труды? – 20 копеек серебром за полуторачасовой урок!.. Раз только какой-то заезжий подполковник, пригласив меня заниматься с его сыном, назначил мне за урок по 75 копеек: но когда узнал, что другие платят гораздо меньше, предложил мне 50 копеек. Я, разумеется, охотно согласился и на эту цену. Но эти уроки, не помню, почему-то скоро прекратились.

Все, свободное от служебных занятий, время, хотя его было очень не много, я посвящал чтению книг. При соборе была очень порядочная библиотека, состоявшая преимущественно из святоотеческих творений в славянском переводе. Из нее я прочитал беседы Златоуста о покаянии; нашел, впрочем, в ней первое издание проповедей знаменитого проповедника Филарета, 1820 года, когда он был еще архиепископом Ярославским. Эта книга почти не выходила из моих рук. С 1843 года начали издавать при Московской дух. академии журнал: «Творения св. Отцев в русском переводе». Напечатаны были, как известно, прежде всего, творения св. Григория Богослова: их я прочитал от начала до конца. Одна духовная дочь моя, именно супруга городничего, преемника Макова, М.М. Пасенко привезла мне из Москвы в дар три тома сочинений известного витии, архиепископа Иннокентия, изданные в 1843 году Погодиным. Эти ораторские произведения были изучены мной почти наизусть. Со светской литературой я меньше имел возможности знакомиться. Помню только, что я, познакомившись со штатным смотрителем Муромского уездного училища, Ф.Я. Яковлевым, брал у него из училищной библиотеки Описание отечественной войны 1812 и следующих годов, Михайловского-Данилевского, и с увлечением читал оное, сделав из него несколько листов выписок, которые и доселе целы у меня. Я не читал газет, но меня убедил читать их учитель уездного училища Иван Тихонович Остроумов, выпущенный из Петербургской дух. академии в 1831 году за какие-то непристойные выходки, со званием студента, хотя по своим дарованиям он мог быть в числе первых магистров. О. протоиерей Троепольский, любя сам читать медицинские книги, дал мне из своей библиотеки и рекомендовал прочитать сочинение Гуфеланда: «Искусство продлить человеческую жизнь (Макровиотика)».

В Муроме я начал заводить свою собственную библиотеку. Впрочем, основание ее было положено еще в семинарии. Кроме тех книг, которые я ежегодно получал в награду за успехи в науках, я приобрел там на свои скудные средства славянскую Библию с параллельными местами, в четырех томах. В Муроме же куплены были мной следующие сочинения: 1) Правила высшего красноречия, соч. М. Сперанского, Спб. 1844 года; 2) О воспитании детей в духе христианского благочестия, архимандр. Евсевия, М. 1844 года; 3) Письма о должностях свящ. сана, А. Стурдзы, Одесса, 1844 года и др.

Семейная жизнь моя, в продолжение трех лет, шла мирно и благополучно. Несмотря на многочисленное семейство моей тещи, с которой я жил в одном доме, между нами не было разлада. Стол у нас был общий. При большом родстве в городе, нередко были у нас взаимные посещения, но угощение было самое скромное и простое; не обходилось, конечно, при этом без забав и увеселений: одни играли в карты, другие в шашки, а иные вели только приятные дружественные беседы.

Не прекращались у меня письменные сношения и с моими кровными родственниками и друзьями. Так, мне писал от 18 марта 1842 года мой неизменный друг, Абакумовский священник М.Д. Граменицкий:

«Приснопамятный друг! Честнейший во иереях Иван Михайлович. Священствуйте!

Да, честь имею поздравить вас, милый друг, с законным браком, желаю вам счастья, любви и постоянного согласия, за сим поздравляю вас с благодатью священства, от души желаю ходить вам достойно вашего высокого звания и быстро тещи на пути благовествования Христова, наконец, с успехом желаю вам бросать первоначальные семена учения на юной почве из под надзора родителей непосредственно перешедших и шагающих впредь переходить к вам юношей, за все сии подвиги, совершенные вами успешно (чего от чистого сердца желаю), да будет вам мзда многа на небеси!

Итак, друг, наши мечты о свидании исчезли попусту! Более уже нет надежды по-прежнему – дружески, откровенно передать взаимно звуки сердца лично? А как хотелось то! Не поверите, я не дождавшись вести когда вы будете посвящаться, по умозаключению застать вас во Владимире и проститься, может быть, навсегда, поехал к пятнице – к 6-му числу февраля, и к несчастью услышал, что вы за неделю прежде уже отправились к должности. Как шальной целые сутки таскался по Владимиру, видел некоторых из друзей, но все-таки не мог забыть о вас, тем более сожалел, что прежде знакомый мне Муром от Липни отстоит слишком на полтораста верст, следовательно, Ивана Михайловича я уже не увижу и в подзорную трубу! Накануне Арх. Именин⁷⁹ стоял всенощную в домовой церкви; в субботу утром с постылым сердцем, с холодной душой отправился со своим подружием обратно восвояси. Несколько понегодовав на вас, что не подорожили свиданием нелицемерно расположенного к вам brrcollegae – не написали писулечки о времени прибытия вашего во Владимир, о чем прежде я вас просил. А более винил и виню себя, что в полугодичное время не мог побывать я во Владимире или вас попросить к себе. Не знал, друг, такого крутого переворота в судьбе вашей, у меня непременное намерение было затащить вас к себе на масленицу, но так не угодно было Всевышнему. Теперь только и надежды на случай, который (случай парень добрый, он тоже иногда подшучивает) нас вместе, может быть, заведет во Владимир; или не вздумаем ли мы с супругой когда помолиться к чудотворцам Муромским. Все это неопределенно.

Я благополучен. Весь мясоед принимал и провожал в серых мундирах почтенных посетителей – духовных чад своих, а посещали-то всё касательно браков, коих на мою часть привелось ныне окружить с десяток. Посмотрели бы вы на эти полные суеверия, набитые глупости их брачные обряды, неудержимый смех! Да и великий грех! Хотелось побывать на родине, и то не собрался, разве как уже по весне.

Теперь пост, каждую пятницу принужден бываю стоять часов по 10: ибо приходит еженедельно человек по двести на исповедь, а в прочие дни покоюсь, почитываю, у нашего барина библиотека богатая, спасибо снабжает книгами. По понедельникам и четвергам хожу к господину на кондиции обучать закону Божию и лат. языку и проч... барышню.

Вы скажите, друг, о Муроме, как он вам показался? Дайте понятие о ваших доходах, о трудности служения и о прочих удовольствиях жизни, нет ли у вас новостей? Кто учители в училище, на чье место вы поступили? И проч. Не откажитесь о всем подробнее уведомить, если не желаете прервать давнего между нами искреннего дружества и клятвенного обещания. Помните ли? Я всегда живо представляю и бурсацкий сад, и те игривые мечты, которые кружили наши неопытные головы. Еще прошу и молю отслужите, не поставьте себе в труд, я прошу как друга и жена моя, как благодетеля, отслужите молебен Петру и Февронии при их гробе о моем здоровье, за что сам постоянно буду обязан молиться о вас. В Муроме, знаю, вам жить понравится, притом же вы живете на самом красивом месте, в глазах собор, под боком Ока, а летом то веселье! И это веселье верно в 10 000 крат, а может и более усугубить своими ласками ваша милая супруга.

За сим, пожелав вам возможные на земле блаженства, прося не забывать меня окаянного в ваших святых молитвах и сам обязуясь платить тем же, остаюсь истинно-нелицемерно любящим вас друг Абакумовский иерей Михаил.

P.S. Любя вас, не могу не засвидетельствовать чистосердечного почтения и супруге вашей Анне Васильевне. Желаю всех благ и радостей».

9 апреля писал мне из Владимира, в ответ на мое письмо, ученик высшего отделения семинарии, дальний мой родственник и земляк, уроженец села Иванова, Андрей Альбицкий:

«Письмо ваше я получил 23 марта. Приятно было читать писанные вами строки; с удовольствием перечитываю я их и доселе. Ибо из сих немногих строк я узнал весьма многое. Узнал, что в супружеской жизни вы нашли для себя истинное счастье, и что, несмотря на множество возложенных на вас обязанностей, вы можете еще удовлетворять стремлениям любознательного своего духа. Дай Бог, чтобы это счастье продлилось на многие лета. Притом из вашего письма я узнал, что вы еще не забыли того дружества, какое долго сохранялось между нами, несмотря на то, что вы поставлены совершенно в других уже отношениях. Радуюсь и благодарю Бога, что ни дальность расстояния, ни разность состояний не могла еще прорвать нити сего дружества. Надеюсь, что и на будущее время вы не оставите меня своим расположением и не откажетесь поделиться со старинным другом несколькими минутами досуга.

Что касается до наших Владимирских новостей: то я до них не охотник и потому не знаю, что сказать вам новенького. Впрочем, скажу, что знаю. Между нами семинаристами промчеся слово, будто наш попечитель о. ректор Поликарп скоро отправится на череду в Петербург, только не могу ручаться за верность сего (слуха) слова, не знаю не выдумка ли это каких-нибудь шарлатанов, коих у нас в семинарии довольно. За новость также сообщаю вам об определении некоторых из ваших друзей и товарищей на священнические места, а именно: Иван Ефимович Целебровский выходит в ваш Mypoмский уезд, в погост Зяблицкий, Василий Петрович Твердислав – в уезд Юрьевский, в село Андреевское, и оба они получили уже билеты для женитьбы.

Теперь следует сказать что-нибудь новенького о себе самом. Честь имею рекомендоваться вам, что я не просто уже ученик семинарии, но и некоторого рода ремесленник. Для некоторых целей я вздумал на досуге изучиться переплетать книги, и под руководством известного вам малого Петра Орлова уже несколько успел в выполнении сего намерения. За истинность сих слов может ручаться переплетенная мной ваша книжица, которую вы получите, я думаю, вместе с сим письмом от Александра Егорыча. Остальные тетради ваши не посылаю в настоящее время потому, что они еще не переплетены; а не переплетены потому, что не знаю еще вашего мнения об этом предмете, опасаюсь, как бы вместо услуги не причинить вам огорчение своим неискусным маранием. Надеюсь узнать ваши мысли об этом вскоре после Пасхи от Александра Егорыча, и тогда все сделаю по вашему желанию. Да вот еще и позабыл было сказать вам старинной новости, которая имеет повстречаться со мной в завтрашний день. Завтра я имею отправиться вместе с другими в село Иваново, и там от лица вашего думаю засвидетельствовать почтение всем вашим родным и знакомым. Надеюсь, что вы не почтете за это меня дерзким.

Не зная никого, и сам не быв известен никому из ваших домашних, я не смею свидетельствовать им моего почтения. Что касается до вас лично, то имею честь приветствовать вас с наступающей Великою седмицею св. Четыредесятницы, желаю счастливо встретить и весело провести празднике св. Пасхи.

Все ваши старинные друзья и знакомые единогласно свидетельствуют вам свое почтение, то и дело слышишь: от меня напиши поклон, от меня засвидетельствуй почтение, так что если бы переписывать всех поименно, то, думаю, не достало бы миниатюрного лоскуточка бумаги, не достало бы и времени повествующему.

Не гневайтесь на меня за сухость и холодность сего письмеца – причины этого, кажется, вам известны.

Остаюсь всегда преданный вам покорный ваш слуга Андрей Альбицкий».

Далее следуют собственноручные приписки нижеподписывающихся лиц.

«Любезнейшему другу Ивану Михайловичу свидетельствую нижайшее почтение и желаю много лет священствовать. Желательно мне было посетить вас об св. Пасхе; но к несчастью остаюсь здесь во Владимире.

Изв. вам Як. Обтемперанский.

Яков Горицкий посылает вам самый полновесный поклон. Завтра же он отправляется домой на лыжах восторга в объятия матери и к о. Василию в гости».

29 мая писал я в Иваново к своим родным – зятю Василию Александровичу и сестре Марье Михайловне Левашевым:

«Не знаю, как вам, а мне думается, как будто бы я несколько виноват перед вами, что не писал вам около трех месяцев ни одной строчки. К тому же и было о чем писать, и нельзя пожаловаться на совершенный недосуг. Оправдание нахожу для себя в том только, что от вас доселе не получаю ответа на мои письма. При сем у меня та мысль, что или мои письма не доходят к вам, как случилось с первым письмом на святках, или Федор Семеныч⁸⁰ ленился отвечать. Если допустить первое, то значит, что письменные сношения между нами должны быть очень редки затем, что верных оказий в Иваново, не знаю, часто ли можно встречать в Муроме. Если же справедливо последнее: то Федор Семеныч остается виноватым, и не столько передо мной, сколько перед своими родными, которые на сих днях были у меня, и с нетерпением желают знать о его положении. Впрочем, чтобы ни было причиной вашего молчания, решился вверить почте еще одно письмо, на которое покорнейше прошу вас отвечать не письменным посланием, а личным свиданием. Я думаю понятно, о чем идет речь. Если нет: то я вам объясню. Вот наступает месяц июнь, мало-помалу приближается 25-е число; это день наших чудотворцев, светлый праздник града Мурома, время прекрасное. Мне бы очень хотелось встретить и проводить первый в моей брачной жизни праздник с вами, моими милыми родными. И чтобы могло воспрепятствовать вам удовлетворить моему усерднейшему и искреннему желанию? Скажете: служба по церкви, домашние заботы и недосуг, дальнее расстояние? У любящих искренно эти обстоятельства не должны быть препятствием к свиданию и посещению любимого. Особенно вы, сестрица, не думаю, чтобы изменили своему слову. И можете ли представить, какое удовольствие принесете мне своим посещением? С каким удовольствием я буду слушать рассказы о вашем положении, о ваших Ивановских новостях. Думаю, что надежда меня не обманет – видеть хотя кого-нибудь из вас у себя в праздник. Для надежнейшего удовлетворения моему желанию потрудитесь как-нибудь снестись с Горицкими; я приглашаю на праздник также и тетушку Татьяну Ивановну. С общего согласия и общими силами вам будет легче и удобнее решиться предпринять путешествие. Впрочем, оставляю это вашему благоусмотрению, только не лишайте меня удовольствия видеть вас у себя. Итак, до приятного свидания...

Между тем порасскажу вам кое-что о себе. Несмотря на то, что служу при бесприходном соборе, я имею у себя духовных деток. Городничий и еще одна барыня, по преемству, избрали меня отцом духовным. Могу похвалиться своими детками, люди очень хорошие, хотя и не так щедры, как в Иванове; но эта общая черта всех Муромлян. На пятой неделе Великого поста, в день ангела своего, делал вечер, приглашал к себе всех родных, учителей и знакомых дворян. Этот вечер стоил мне рублей около 70-ти. Делать нечего: с волками жить, надобно по волчьи выть, дело городское, и сам частенько бывал на подобных вечерах. Святую Пасху проводил довольно весело. Тут я познакомился со всем Муромом, был у всех почти дворян и богатых купцов. Но это знакомство слишком дорого стоило бы, если бы один богатый купец, новый наш староста, не услужил нам парочкой лошадей. Вам любопытно знать о наших доходах? Доходы наши в сравнении с Ивановскими очень не велики: впрочем, и мы в Св. Пасху находили на общество поболее двухсот рублей. Со времени поступления своего, т. е. с февраля и доселе я получил дохода от собора около двухсот, да от училища сто рублей жалования. Но таких доходов на настоящие мои расходы недостаточно; должен был одолжиться, и, благодаря Александру Алексеичу, без малейшей отговорки и без всяких документов, получил от него сто рублей на исправление моих нужд. Авось как-нибудь при помощи Божией поправлюсь. Недавно слышал я из Владимира новость, для меня очень интересную. Слышно, что у нас один из учителей 3 класса скоро, может быть, перейдет в семинарию, так как он из академии. Это место семинарское начальство, по воле Владыки, думает предоставить мне. Очень хорошо, если бы это сбылось… И настоящее мое положение, слава Богу, хорошо, особенно тем, что я спокоен духом, живу со всеми в мире, и с семейными и с сотоварищами по службе, соборной и училищной, от начальства того и другого пользуюсь добрым расположением, особенно от о. протопопа приобрел большую доверенность по собору. При спокойствии душевном наслаждаюсь легким упражнением в обрабатывании своего небольшого садика. Да я уже слишком много наговорил вам, надобно поберечь что-нибудь для разговоров при личном свидании.

Анна Васильевна усердно желает вам доброго здоровья, и вместе со мной остается в несомненной надежде видеть вас у себя на праздник, и в благодарность за ваше посещение с большим нетерпением ожидает вакации, как благоприятнейшего времени быть у вас.

Прощайте, будьте здоровы, по получении сего письма не медлите обдумывать план для путешествия к нам.

Брат ваш, Муромского Б. собора свящ. И. Тихомиров».

«Любезные мои! Федор Семеныч и Авдотья Васильевна! будьте здоровы, счастливы и веселы.

Убедить вас касательно посещения меня на праздник, кажется, не слишком трудно. Кроме моего собственного приглашения к себе, я имею поручение от ваших родных просить вас в Муром непременно. Они крайне желают видеть вас. Грешно вам будет отказаться...

Сашеньке кланяемся и целуем.

Кланяйтесь от нас Ивану Иванычу и сестрице Анне Михайловне, предложите им, не угодно ли и им вместе с вами посетить меня».

9 июня писал мне из Гориц о. Василий Сапоровский:

«Много протекло времени, как мы расстались и не виделись; много, кажется, было случаев пописать друг к другу, но ни тот ни другой не пишем и не писали. Признаюсь, что я ограничивался одними поклонами посредством других; мне следовало бы вас особенным письмецом возблагодарить за ваше при браке угощение, но этого-то мне не угодилось, и эту вину простите.

Из последнего письма вашего к отцу крестному, который удостоил меня прочесть, видел я и порадовался, что начало очень хорошо. Вы начали строить храмину земного блаженства не на песце, не на хитрых оборотах, лукавстве или самонадеятельной гордости; но на твердых основаниях – на скромности, уважении и на любви не только к ближним, и ко всем; на любви, говорю, которая, по словам апостола, есть союз совершенства, следовательно, и блаженства. Сам Господь являет пример и говорит: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем и обрящете покой душам вашим. Вы ныне же пожинаете плоды от собратий, от мирских и от вышних любимы. Держитеся любве, ревнуйте же дарований больших, паче же духовных, и вам Бог покажет путь еще превосходнейший.

В письме вашем просите родных на праздник, не знаю о сем что сказать. Отец диакон отозвался мне болезнью Татьяны Ивановны, a прочие, что скажут, неизвестно. Ваш теперь долг посетить деревенскую жизнь нашу и рассмотреть кущи и природу неподдельную, а простую натуральную. Посещение ваше и для меня интересно будет, я надеюсь, что и мой домишко не обойдете.

В ожидании и остаюсь, при засвидетельствовании вам и почтенной Анне Васильевне с маменькой вашей и домашними моего усерднейшего почитания».

4 июля получил я письмо из подгороднего села Малтиц (в 20 верстах от Мурома) от окончившего курс семинарии, совоспитанника моего по бурсе Павла Степановича Гирсамова.

Он писал:

«Ваше Благословение, отец Иоанн!

Как прежде коротко с вами знакомый, считаю необходимым уведомить вас, что я нахожусь вблизи от вас, в селе Малтицах на кондиции у помещика Михаила Васильевича. Здесь я окружен поэзией, всеми нежными утонченными удовольствиями света. Но я еще не опомнился, ослепленный блеском нового всего, я не успел еще раскрыть грудь свою, для того, чтобы она пила негу этого, нового, прекрасного мира. Скоро я пойму этот мир, полюблю его душой и тогда настанет для меня блаженная жизнь.

Я хотел ехать в Муром вместе с барином, но еще мало здесь пожил. Через неделю или две прошу принять меня, как прежнего приятеля. Мне желательно посмотреть на вас и видеть ваше житье-бытье.

Михаил Васильевич и его супруга говорят о вас, что вы прекрасный, всеми любимый священник, только любо слушать!

Время коротко, лошади готовы. Оканчиваю.

Прощайте, до приятного свидания! Студент Владимирской семинарии Павел Гирсамов».

Помещик Михайла Васильич Языков, у которого поселился Гирсамов, доводился моей теще в коем-то родстве.

Гирсамов, родом из Холуйской слободы, отличался в семинарии поэтическим даром.

В след за тем Гирсамов снова писал мне:

«Я получил, приятный для меня, словесный ответ ваш на мое письмо. В нем вы изъявили готовность принять меня в дом свой. Это меня весьма обрадовало, и я горю нетерпением побывать у вас. Немного я жил здесь, но много хорошего от нескольких людей слышал о вас. Между прочими посетителями был у Михаила Васильевича отец протопоп. «Бог же даст, говорил он о вас, человеку вся благая, – и умен и кроток, вообще имеет все совершенства. Это мой отличный товарищ. Преосвященному я почел долгом рекомендовать его отлично хорошим». Вот слова его, я их очень помню. Желать после сего больше вам нечего, как только того, чтобы Бог продлил до глубокой старости жизнь вашу, и сохранил во всей крепости ваше здоровье. Я думаю, и супруга ваша служит украшением вашего дома, как солнце в полдень на ясной лазури служит великим украшением неба, по выражению премудрого Сираха. Так надобно думать, судя по доброте и мудрому управлению покойного своим домом.

Право, я не нарадуюсь слыша о вас отзывы, каких лучше желать нельзя. Можно наверно ожидать, что ваши заслуги и впредь будут постоянно увеличиваться, равно как и награды за них. Дай Бог! Дай Бог!»

7 июля получил я из Иванова от дьякона Единоверческой церкви Феодора Семеныча Виноградова, женатого на дочери моей старшей сестры, письмо от 10 июня, в котором он извещает меня, что он перед Пасхой посылал мне два письма, что дело нашего Кохомского зятя проиграно, но он снова отправился в Петербург, что сестра моя Марья Михайловна не может приехать к нам в гости на праздник Муромских чудотворцев и проч...

21 числа того же июля писал я в Иваново зятю и сестре:

«Очень сожалею, что не имел удовольствия видеть вас у себя во время праздника нашего; хотя и знаю, что причина, воспретившая вам посетить меня, весьма достаточна. Теперь не иначе могу удовлетворить своему желанию видеться с нами, как решившись видеть вас у вас же самих. Да, в следствие моего обещания и соответственно вашей просьбе, думаю совершить на первый раз путешествие к милым своим родным, тем более, что этого сильно и решительно желает моя Анна Васильевна. Только то намерение не прежде может исполниться, как в последней половине августа, после Архиерейского приезда. Преосвященного ожидаем 8 числа августа. 9 обещался он, говорят, служить у нас в соборе. Из Мурома, посетив некоторые села за Окой, 14 числа отправляется в Меленки. Следовательно 15 числа я могу быть свободен, и может быть, отправлюсь в путь прямо в Хотимль; оттуда, разумеется, в Горицы, – а потом через Кохму и к вам. По моему соображению, это должно быть числа 23 или 24 августа. Очень прискорбно будет, если что-нибудь воспрепятствует исполниться этому взаимному нашему желанию. Тем более, что если я не воспользуюсь нынешний год благоприятнейшим временем посетить вас, в следующее время, Бог знает, удастся ли мне это?

Прощайте. В надежде приятного свидания с вами остаемся – свящ. Иоанн и Анна Тихомировы».

В первых числах августа начались у нас по собору деятельные приготовления к встрече Архипастыря. О. протоиерей Троепольский, как начальник весьма заботливый и любящий во всем строгий порядок, не раз собирал нас в собор и делал репетицию встречи Архиерея. 8 числа прибыл в Муром Владыка и подъехал прямо к собору, где собралось все городское духовенство. После обычной краткой литии и многолетия, высокопреосвященный архиепископ Парфений, из собора отправился в Благовещенский монастырь, где он обыкновенно имел свое пребывание, а вслед за ним туда же отправилось и духовенство для принятия архипастырского благословения.

На другой день 9 числа, Преосвященный служил в соборе. Участвовал ли я в этом служении, не помню. Но на следующий день, я с тещей и с ее малолетним сыном Николаем отправились в квартиру Владыки принять его святительское благословение. Он благосклонно принял нас и моей теще пожаловал на ее домашние нужды полуимпериал, что принято было ею, разумеется, с чувством глубокой признательности.

Проводив из Мурома Владыку, я начал собираться в предположенный путь на родину. Сначала у меня была мысль начать посещение с родных Хотимильских, у коих праздник Успения Б. Матери был храмовый, торжественный праздник: но, по неисправности недобросовестного извозчика, мы не могли выехать из дома до этого праздника, и выехали не ранее 16 числа. Тогда я изменил план своей поездки и, вместо Хотимля, начал с Иванова. По пути к Иванову мы останавливались в г. Коврове, где нашли родственницу – помещицу Анну Абрамовну Гертиг и были приняты ею радушно; затем ночевали в селе Лежневе у священника Льва Полисадова, о котором прежде была речь. Числа 19 приехали в Иваново, где нашли, конечно, самый радушный прием. Из Иванова, дня через четыре или пять переселились в Горицы, на мою родину, где; также оказан был нам должный привет. 26 числа мы приглашены были к о. Василию Сапоровскому на чай запиской следующего содержания: «Покорнейше прошу по-прежнему ко мне расположению с почтеннейшей супругой вашей Анной Васильевной посетить мой дом и напиться чаю, а тем более утвердить и дружество и родство, чего я от искренности желаю». Из Гориц, через Шую, проехали мы в Хотимль и здесь провели день ангела моего доброго зятя Ивана Николаевича⁸¹ (29 числа). По пути из Хотимля заезжали в село Пантелеево к родственному дьякону Мануилу Петровичу, женатому на родной сестре моего покойного тестя. В первых числах сентября благополучно возвратились в Муром, где ожидали меня училищные занятия.

Между тем, пока я путешествовал на родину, теща моя, Прасковья Степановна, получила из г. Лебедина, Харьковской губернии, от зятя своего, полкового священника Василия Никитича Вознесенского утешительное письмо от 14 августа. Вот что он писал ей:

«Любезная сестрица Прасковья Степановна!

Весьма прискорбно слышать известия, подобные Вашим. Мы до сих пор еще не свыклись с мыслью о разлуке с любезным Василием Васильевичем. До нас, еще прежде вашего дошла эта скорбная весть от сестрицы Надежды Степановны и мы, как пораженные, как остолбенелые, не хотели верить глазам своим. О Господи, как неразгаданно совершаются судьбы Твои над нами грешными? Думали ли мы, прощаясь ненадолго, прощаться на веки, и не встретиться лицом к лицу в настоящей жизни? Право, с потерей покойных Егора Феодорыча и Василия Васильича Муром потерял для меня много-много, почти всю цену. Там я не встречу уже тех, с кем рад бы был поделиться и душой и сердцем, кого привык любить и почитать своими. Ваше несчастье есть вместе и мое горе; я время от времени лишаюсь многих, к кому от чистого сердца предан был душой и, это горе еще более усиливается, что по моему положению и отношениям жизни, я как бы не успел доказать своего расположения, не успел раскрыть вполне перед ними своего сердца. Они, верно, вместе спят в сырой земле, рядом восстанут и на последний глас Ангела: признаюсь, и я бы хотел, когда Богу угодно будет потребовать меня отсюда, вместе с ними под одним дерном ждать будущего Воскресения. А то, право, Бог знает, где достанется уложить себя, чья рука и какая земля закроют глаза мои. Знаю, мы увидимся с ними, но не здесь; можем иметь с ними сношения, сообщения и в настоящей жизни, но только силой молитвы о них. Этот то пламень преклоняет горний мир к дольним, соединяет мертвых с живыми. Не хочу пускаться теперь в объяснение, как это бывает, но только бывает. Живые могут еще помогать мертвым, и мертвые еще не перестают любить и за гробом живых. Будем же, как можно больше молиться о них, чтобы и они не охладели к нам своею любовью.

Не думайте, чтобы я в настоящее время думал утешать вас силой слова; нет, я знаю сердце человеческое. На языке человеческом нет таких слов. Нет таких убеждений, от которых бы закрывались раны, подобные вашим. Но у Того, Кто посылает на нас такие лишения, есть целительный бальзам от всего. Где несчастья, беды, крест, там непременно посылает Он и веру и терпене, могущее противостать и перенесть. Из любви к Нему многие не только не жалели об умерших; но и сами с радостью шли на смерть. Бог, как врач душ наших, знает какие кому прописать лекарства для исцеления. Он отдал за нас Свою плоть и кровь; ценой позорной смерти купил избавление, спасение наше. Ему ли, Всеведущему, Всемогущему не знать, какие употребить средства, которые бы привели человека к известной благодатной цели. Если лекарства, если несчастья, по чувственным нашим понятиям, кажутся нам слишком противны и тяжелы: то в этом особенно является любовь и благодать Господня. Сильно больным дают сильные решительные средства. Кто знает, может быть, без этих средств, которыми Бог опамятовает нас, указывает на настоящую цель жизни, мы забылись бы и жили по своей буйной воле. Бог – любовь есть. Ведь мы сами же ставим кресты на могиле покойников; а что они значат? Что мы хотим этим показать? Спросите-ка, ан и выйдет: «Господи, да будет святая воля Твоя! Ты отнял отца у детей и верно не оставишь Своим отеческим попечением о них!».

О перешедших же за рубеж жизни говорит Божественный Мудрец, что они покойнее всех. И правда, они, я думаю, с горестью смотрят оттуда на нас, на нашу бедную, суетную, ничтожную жизнь. Из них верно бы теперь ни один не пожелал возвратиться из-за пределов вечной, блаженной жизни. Смерть наша – настоящее рождение младенца. Хорошо ли ему в утробе матери? Однако, он плачет, иногда очень сильно плачет раздаваясь с ней; – новая жизнь ему не нравится, свет для него противен; но обжившись, рассмотревшись, он верно не переменит настоящего своего положения, на прошедшее. В Алкоране есть одно весьма дельное правило, почти на этот предмет, кажется; так оно читается, не помню:

«Человек, когда ты родился, то все радовались, один ты плакал; живи же так на свете, чтобы в час смерти твоей все плакали, один бы ты радовался».

Они видят теперь там то, во что мы только веруем. Да будет же им вечная память! Будем больше молиться о них, как можно больше.

Смерть сравнить с рождением младенца привело мне на память рождение сына нашего Александра. Третьего дня Бог разрешил Екатерину Степановну. Слава Тебе Господи! Закон Божий: «и в болезнех родиши чад своих» – тяготеет на ней, и верно по грехам нашим, кажется больше, нежели на прочем семени жены. И теперь еще она очень, очень слаба, не может почти пошевелиться сама. Кроме того лихорадка, жар, ну, просто не знаю, что и делать. Сам вот уже и не прилегал двое суток. Дитя кричит, беспрестанно кричит, и день, и ночь. Бабка, дрянь, не умеет даже дитя спеленать, и это тем досаднее, что самая лучшая, самая хваленая, и уважаемая целым округом и жила у нас еще до этого целых пять педель. Вот как мы ошиблись в расчете! А все сам. Жалко, что беспрестанным криком мы беспокоим малютку, а ей бы очень, очень нужен покой. Что это за пресквернейший тут народ, особенно женщины – Боже упаси! Я плачу работнице 60 р. в год. Все мое от ног до головы, от чулка и башмака, до платка и юбки, поверите ли, дура дурой, не умеет ни борща сварить, ни каши, ни даже хлеба испечь? «Ни, каже, я нюмию». А пол вымыть, оборони Господи! Пьяницы все распутные, все до одной. Ну, представьте, мамке я бы теперь охотно, весьма охотно заплатил сто – даже до полутораста рублей; да нет! «Ни схочу», да и баста! А схочет, так через триждень (неделю) придет, или придет с дитятей до шинка. Не знаю, каково-то нам будет в новом месте? Если Бог подаст полегче малютке, то неделю через две надобно пуститься в путь-дороженьку к новому месту службы в Таганрог. Не знаю, не помню, писал ли я о новом назначении своем к сестрице Надежде Степановне, но помню, что я писал к ней что-то много. Я назначен в Кавказский и Грузинский резервные линейны батальоны, расположенные, как слышно, постоянно в г. Таганроге. Подивитесь же вот судьбе моей! Не Бог ли посылает для меня новый крест и искушение даже этим назначением. Вот четвертый год, как я прошусь у обер-священника перевести меня в какую-либо часть войска, только в Россию? Не тут-то было! Не жалко, если бы уж не манили, не обещались; нет, всегда обещают, всегда пишут, что непременно будет удовлетворено мое прошение при первом открывшемся случае. О, Петербургская политика! Право, подумаешь судьба, как какой-нибудь баран круторогий, стоит мне на пути к северу. Никак не перешагнет за рубеж глупейшей хохландии. Другому, так право – счастье. Чего и во сне ему не представлялось никогда – бывает! Это у нас клеймится понятием: «везет». Коль везет, так уж и там растут и цветут розы, где прежде была одна крапива. Теперь, мне кажется, и подавно нельзя ожидать милостей от севера, потому что я посчитался со своим Кутневичем⁸², кажется, на порядках. Да и Бог с ними! Вечно возиться, таскаться, особенно по этим глупым резервам, право соскучилось. Кажется, дальше будущего года, я служить не намерен. Посмотрю, что будет в новом месте. Разве постараюсь еще отдать в училище детей своих, чтоб иметь в этом небольшую выгодишку.

Да, я просил Надежду Степановну, не возьмется ли кто из наших, взять на свое попечение детей моих? Дать им, разумеется, стол, квартиру, в свободное время заняться с ними, присмотреть за ними, а они, между тем, будут ходить в училище. В исправности платежа за это, по условию, я ручаюсь. Неужели нет никого охотников, неужели у всех бездна дела, даже и у молодых? Попросите, сделайте одолжение, высказать мне об этом всю правду. Я, право, надеялся и ждал; это задерживает и расстраивает другие мои планы.

Извините, любезная сестрица, что я по моим обстоятельствам, не могу много писать теперь. И голова, и руки, и ноги, теперь все занято.

Поклонитесь от нас, сделайте одолжение, всем, кто нас помнит. От любезной сестрицы, Надежды Степановны, я уже давно, давно жду известия. Василий Степаныч верно уже и писать разучился.

Поклонитесь от нас новому сыну вашему Ив. Михайлычу. Дай Бог, что бы он вам был истинно сын. Господи! Думали ли вы, сестрица, быть так скоро, точно в таких же отношениях, как покойные ваши родители?.. На все воля Божия!»

В последних числах августа еще раз писал мне из села Мальтиц П.С. Гирсамов:

«Извините меня, необходимость в третий раз заставляет меня к вам адресоваться. В другой, посланной мной к вам, записке, объяснил я, что из Пензы от брата моего Федора Эммануиловича должно быть прислано в этих числах на ваше имя письмо, в ответ на мое письмо. Если оно уже прислано, то прошу передать его мне в Мальтицы с подателем этой записки. Если придет оно гораздо позже, то прошу вас прислать его мне во Владимир, ибо 3 сентября я туда отправлюсь и проживу там, может быть, долго...

Я ожидал, что светский блеск, который ослепил меня сначала в здешнем доме, удовлетворит вполне мои желания, но эта мишура, показав свою малоценность, начала отравлять мою душу горькой тоской. В другом месте свет может быть долее производить приятные впечатления на сердце, но здесь он мне опротивел, в столь короткое время. Поэтому я стал просить у барина такого жалования, которое впредь платить мне он отказывается. Итак, получив за месяц требуемую плату, я отправлюсь во Владимир, где надеюсь найти кондиции. Если не найду, то у меня готова кондиция в 5 верстах от родины. Я раскаиваюсь теперь, что не пошел, приглашаемый прежде, нежели сюда приехал, на эту кондицию. Близ дома, без сомнения, я нашел бы чем рассеять скуку, которую здесь прогнать не в состоянии.

Извините меня, в другой раз прошу, что я беспокою вас рассказом всего того, что у меня на сердце. Право, здесь не с кем побеседовать откровенно, – а это для меня несносно. Лучше, мне кажется, жить в бедности, но иметь, с кем бы можно было разделить все душевные движения, нежели быть окруженным мирским блеском, и между тем под гнетом модных приличий подавлять то, что просится из груди, и не видеть ни в ком искреннего простосердечия. В таковых обстоятельствах я весьма рад, что нахожу в вас знакомца, если смею сказать, друга, которому без всякого опасения могу поверить свои мысли и чувства. Только прошу извинить, что эти мысли и чувства, по невозможности на долгое время уединять себя, я изливаю не заботясь о слоге и связи, и притом без аккуратности в письме».

8 сентября, день Рождества Пресвятой Богородицы, храмовый праздник в нашем соборе. Служение, по возможности, торжественное; множество богомольцев; у настоятеля после обедни небольшая закуска для избранных особ: вот и вся история праздника.

15 числа писал я в Иваново к родным:

«Имеем приятный долг благодарить вас за ваше ласковое, чисто родственное угощение. Но я, со своей стороны, обязан тем более благодарить вас, что моя Аннушка остается крайне довольна вами, и вообще всеми моими родными, что для меня весьма приятно. Теперь будем ожидать благоприятного времени видеть вас у себя, чтобы не остаться нам в долгу. Надеемся, что вы, при благоприятных обстоятельствах, не откажетесь посетить нас.

Путешествие свое мы совершили, слава Богу, благополучно. Прибыли домой утром 2 сентября. Здесь, в наше отсутствие, также не произошло ничего для нас неприятного.

Теперь жизнь наша течет опять своей обычной чередой. Недавно мы праздновали свой главный праздник – день Рождества Богородицы. У нас праздники не так празднуются, как в селах. Гостей не бывает никого. Может быть потому, что у нас каждый день бывает праздник».

Не могу не поместить здесь сохранившегося у меня между бумагами интересного письма помянутого выше священника В.Н. Вознесенского к старшей сестре моей тещи, Надежде Степановне Аменицкой. Вот что писал он ей из Таганрога от 4 октября:

«Вот мы и в Таганроге! И не опомнюсь еще, куда судьба занесла меня? Город, правда, большой, красивый, с гаванью, как, бывало, твердили мы за изрезанной партой; разгуляться есть где: – да-ба! ил бы тату мид – да ба! говорят хохлы. Провались все эти приморские города! В них привольно с большим, мало с большим, огромным карманом. Мы сами думали: вот там-то поживем, а выходит не так. Надежды, верно, все обманчивы в мире. Мы попали, просто, из огня в полымя, или из ямы в омут. Здесь такая дороговизна – приступу нет. Не знаю, как Бог сподобит прокоротать хоть эту зиму. Дрова рублей до ста сажень, о них и думать нечего; а неугодно ли согреваться соломкой, бурьяном? Но и за них надобно платить рублей 15–20 за возок, не говорю за воз. Самый навоз, с позволения сказать, который тоже здесь в большом употреблении, платится рублей 25 за тысячу. Его выделывают здесь с примесью земли в виде кирпича и употребляют для печей. Воду покупают версты за три от города, в колодце по рублю бочку иль по 5 копеек ведро. Хлеб и все жизненные припасы гораздо дороже обеих столиц. Если на мысль взбредет покупать телятинки, неугодно ли заплатить гривен по шесть фунтик. Правда, много бывает рыбы, осетров, стерлядей, севрюги; теперь мы ею живем и движемся, платим копеек по 12 или по 14 фунт живьем; но пройдет пора и то, что покупалось по 5 копеек фунт, поверите ли, надобно платить по рублю. Таков Таганрог! А запастись нашему брату-бобылю, в буквальном смысле движущемуся, нет никакой возможности. Мы не возим с собой ни погребов, ни кадушек, а кадушечка здесь ведра в два – в три, рублей 10–11-ть. Мое почтение! Здесь, разве, только нужно спешить лакомиться арбузами, которые славятся во всей Украине. Я купил их недавно три воза, штук 600 огромных за два целковых: по крайней мере, подспорье воде, над которой теперь дрожим мы, как над каким-нибудь нектаром. Господи! чего-то судьба не приводила испытать нас. Шельмовская служба! Как говаривал, бывало, один наш доктор-земляк. Ведь водит же по таким закоулкам. Курочек, цыпляток, индеек, к которым было уже так привык наш гастрономический департамент и которых мы прежде имели почти за ничто: нет, здесь им откланяйтесь; в Таганроге они в большей чести и славе, чем римские гуси, что спасли капитолий. Проклятый народ эти негоцианты, эта вся чурмазая дрянь, начиная от Архипелага до Рейна! Бросает деньги нипочем. Нам беднякам приходится частенько поститься из-за их милости, из-за этих варваров-пришельцев.

Квартиру отвели мне здесь, правда, довольно порядочную; четыре комнаты с паркетными полами: но далеко от центра города, на берегу самого моря, так что взбрызги его едва-едва не достают до самых окон. Этот сосед то же не слишком приятен. Он дышит чрезвычайно нездорово: у него не зевай: надобно быть всегда на стороже; иначе придется поплатиться дорого. Это неприятно: тем более, что здоровье мое стало как-то хиловато. Да, уж Господи! Хоть бы море-то было, как море, а то, просто, лужа в сравнении с Черным, которым мы так много любовались в Севастополе. По этой луже бродить бы только курам: так нет вишь, лукаво тоже, бурлит по временам. Поди, суди по роже-то. Наружность, верно, всегда бывает обманчива. А всего неприятнее то, что до лазарета и до базара версты две; прошу прогуливаться; измучился. А еще неприятнее... так это соседство с Кавказом... Нас судьба как-то все поближе подвигает туда; как бы совсем не турнула? Катерина Степановна этого чрезвычайно боится, а потому на следующее лето, если Бог даст здоровье, мы замышляем оставить вовсе службу. Да и, в самом деле, Бог с ней! будет, потаскались: пора и к берегу. Десять лет ведь не шутка: поневоле поседеешь. Лбом стены не прошибешь. Что служить, чего добиваться, когда явным образом не везет? Ведь тому хорошо служить, у кого летает перед взором вереница надежд, кому будущее представляется в самых радужных переливах; у кого есть кому похлопотать, полазить, а у нас?.. Я бобыль на белом свете!! Личные достоинства ныне скорее унизят, затопчут, нежели дадут ход и выставят напоказ. Поверьте – это правда, это аксиома в 19-веке. Что делать, надо всего отведать, отпробовать все стороны жизни и тогда на вечный покой, на постоянные квартиры. Порыскали, поглазели на свет и людей, надобно пожить и в деревне, поглодать черствого хлеба. Да и в самом деле, заняться нужно и детьми – я их, кажется, много, много запустил с этими болезнями и с этими переводами и переездами!.. Правда, признаюсь, я бы сам себе проложил дорожку, но Катерина Степановна?.. Вот занятая!.. Тут ничего не сделаешь. Никакие доводы не помогут. Следовательно, надобно повиноваться. Семейный человек должен жить не одной своей волею: хотя это и не к лучшему.

Дальше: прислугу здесь нанять – тоже – беда! Рублей двести в год надобно заплатить какой-нибудь паршивой девчонке, которая едва-едва в состоянии подмести вам комнату. Да и то с большими условиями: чтобы был для нее непременно чан по утру и кофе к вечеру. Каково?! Здесь так. Здесь все на барскую ногу. Иной нужники чистит, а чашка кофею для него нужна, как азот и кислород для жизни, для дыхания, как хлеб насущный. Платье выстирать эта наемка не сумеет, надобно нанимать другую, платить по 1 р. 20 копеек в день – летом, – и два рубля зимой. Есть сварить ее тоже не заставляйте, она сумеет разве только съесть. Мы живем теперь только с двумя москалями. Нужда выучит калачи есть. Эта мудрая пословица осуществляется для нас здесь в полном смысле. По невозможности печь, мы покупаем булки с базара и на 80-тъ копеек в день нам не хватает. Вот бы где нужно подиетничать – так нет; здесь-то и естся больше. Право!..

Церковь отвели мне в греческом Иерусалимском монастыре. Иерусалимским называется он потому, что зависит от Иерусалимского патриарха. В нем только один архимандрит, два иеромонаха и один иеродьякон – все, разумеется, греки. В этом монастыре стояло шесть недель тело покойного Государя, и два раза в день ездила сюда покойная Императрица для службы панихиды. Мне отвели тот самый Александро-Невский престол, над которым и до днесь балдахин со всеми эмблемами и украшениями, балдахин, осенявший катафалк Александра. В первый раз служил я почти по-гречески. Дьякон-грек весьма мало знает по-русски. Апостол читался по-русски; на клиросах: на одном по-русски, на другом по-гречески. Потеха! Но да восхвалят Господа вси язы́цы!

Вы, может, захотите знать, каков был вояж мой из Лебедина, до Таганрога? Поэтического мало. Ездили ли вы когда-нибудь, чтобы встав на двух верстах не встретить ни одного порядочного человеческого жилья, в котором бы можно укрыться от бурь и непогод и дать покой растрясенным костям своим? В Екатеринославской губернии, в краю степей и вьюг, вы это встретите, и признаюсь, не порадуетесь. Здесь разве можно встретить кое-где разбросанные, так называемые, трактиры, грязные, от которых за полверсты пахнет гнилью и водкой, в которых ни есть, ни пить не достанешь и в которых промотавшийся казак дерет с вас в десятеро, за то, что вы же сделали ему честь угостили его блох и мышей на славу. Их у него всегда целые рои, он, по-видимому, морит их голодом, чтобы дать зато полный пир на шерамыжку, на счет проезжающих. Хитрый народ эти донцы; но все в 10-ть, в 100, в тысячу раз благороднее поганого хохла. Зато здесь греки-единоверцы наши – ну просто, мое почтение. Не даром говорят: поневоле поверишь, что из семи жидов вытапливается один грек.

Впрочем, мы ехали со своей походной музыкой – с трехнедельным сыном Александром! Бог послал нам его 9 августа в 5-м часу пополудни, в самую ужасную грозу. Грозный, правда, даже больно грозный; не знаем как и быть и сладить с ним. 1 сентября пустились уже в путь. Саша в дороге был еще довольно покоен – коляска у меня для дороги славная, с фордеком со стеклами, как в комнате. Там и перевивали все; но теперь, бедный, что-то захирел. Это может от того, что мамку вывезли мы из Лебедина такую дрянь – мочи нет! Глупа, дурна, неповоротлива, ну просто пень, колода, бревно, тупица, обух в человеческом образе. Не знаю как быть дальше. На рожке же здесь – и подумать нельзя.

Как встретили меня здесь свои? Новое стадо мое? Отрадного мало! Да и ожидать нельзя – резервы. Ничего нет сквернее, как перемена места. Новые все лица: не знаешь их ни обыкновении, ни образа мыслей; равно и они смотрят на тебя, как на оборотня. Долго не приладишься; а иногда одна неуместная выходка, один маленький капризец, повлечет за собой большие следствия и на долго.

Здесь долго меня ждали. Признаться, я много просрочил, месяца три прожил в Лебедине.

Но я имел законные причины: а самая законнейшая была та, что мне чрезвычайно не хотелось ехать в эти проклятые резервы. Я долго спорил, отговаривался, даже доходило дело чуть не до ругани с обер-священником, и все думал отлынят как-нибудь; да нет! Верно Богу не угодно было еще сблизить меня с вами. А может быть этими неудачами, Провидиние видимо отвлекает меня от этого рода службы. В самом деле, здесь и последние штанишки проживешь. Я имел дерзость напомнить даже Кутневичу, что он не господин своему слову, что он водит меня вот уже 4-й год одними обещаниями. Но он, как Пилат: «еже писах – писах», – говорит: не понравится – тогда можешь проситься, а теперь, вишь, мест у него нет там, где мне хочется.

Да! Так приехав сюда при первой встрече с генералом у нас что-то пошло и вкривь и вкось. Он понеостерегся напомнить мне, что я долго просрочил, что будто бы хотел меня представить к выключке. Видите, сестрица, тяжела подобная пища для щекотливого самолюбия: желудок мой не переварил ее. Я со своей стороны отблагодарил генерала, объяснил ему «что он весьма большое сделал бы для меня одолжение, если бы привел в исполнение свое намерение; что мне так не хотелось в эти несчастные резервы. Я всеми силами отговаривался у своего начальства, что я почитаю для себя величайшим несчастьем этот перевод, что он своим представлением помог бы мне достигнуть моих целей». Замолчал. А кажется, парень не глупый. Другой раз. У него обыкновение докладывать о приходящих, а потому приходится иногда подождать в зале и долгонько. Так было и со мной; но я, подождавши минут десять, дай Бог ноги: схватя в охапку кушак и шапку, без памяти домой. Признаюсь, со мной этого не случалось еще в продолжение всей моей службы. После, когда он попросил меня к себе через человека, его превосходительству доложили, что священник ушел. Если не фафлыга, должен же принять все эти вещи в соображение. А у меня уж так печь печет, такой характер, что никак уж не соглашусь пойти еще, пока не пригласят.

Про офицеров и говорить нечего – резервы. Впрочем, я их и не знаю. Полковник, говорят, скряга ужаснейшая: воплощенный жид! Верно к нашему берегу ничего не приплывет хорошего. Сверх всего этого, самолюбив, как свинья, и горд, как индейский петух, и глуп, кажется, как мост. Впрочем, я сам совершенно не разучил еще: проявляются черты похожие и на человеческие. Зато жена? Жена? О! Бой баба, молодец! Он с ней далеко уедет. Ему бы, кажется, никогда не бывать и подполковником, если бы не его супруга.

Видите, сестрица, в какие я мелочи пустился, как мне хочется побольше поговорить, побеседовать с вами. Я готов бы целый месяц не оторваться от пера; да дела-дела, кучи, хлопочу, как угорелый. Хочется и квартиру переменить и то и се, нет ни церковников, ни прислуги женской, устал. От меня до базара слишком версты две, прошу промаршировать каждый день! Насилу, сестрица, собрался написать кое-что и вам и то ущипками, урывками, не знаю, право, что и написал. До сих пор не был еще во дворце. Верно, круто, не до дворца! Вдобавок заметить надобно, что у меня в дороге денщик бежал. Недавно получили бумагу, что его шлют по пересылке и надобно еще платить за него кормовые. Беда со всех сторон. Но простите, любезная сестрица, всего вдруг не напишешь. Обещаю продолжение вперед. Катерина Степановна возится со своим Александром. Ох! Как беспокоит он ее. Пришла и ей служба! Всем сестрам по серьгам. От души, с братской преданностью любящий брат ваш священник Василий Вознесенский. Октября 4 дня 1842 года. Таганрог».

17 октября получил я укоризненное послание от своего школьного товарища и друга, о. Граменицкого. Он писал мне от 6 числа:

«Давно, друг, не слышу о вас прямой вести. Зимой послал к вам по почте письмо, которое, надеюсь, вы получили; но ответа на оное услышать меня не удостоили. До сих пор все жду от вас дружественного известия, но тщетно. Чему приписать это? Не знаю. Вашей забывчивости прежнего дружества и прежних обетов? Но, представляя вас, человека благородного и строгого в исполнении своих обещаний, не смею думать, что бы вы совершенно забыли того, с кем 6 лет взаимно делились искренними мыслями и чувствами, не смею думать, чтобы вы были нарушителем ваших слов. Множеству хлопот и беспокойств ваших по должности? Но все-таки бы могли вы найти 5 минут свободы и начертить полторы строки в знак памяти прежних отношений наших. От чего бы то ни происходило ваше молчание, но я, судя по своему сердцу, которое часто воспламеняется приятным воспоминанием о прежнем минувшем, часто стремится излить свои чувствования к прежнему искреннему ближнему, не думаю и о вас, чтобы ваше молчание происходило от охлаждения или перемены сердечной, не думаю, чтобы для вас не было не приятно побеседовать хотя письменно с одним из собеседников малых. С чего же начать с вами беседовать? Через столь долгое время, не объясняясь с вами, почти не знаю что и сказать сначала. Кажется писал я вам перед Великим постом, так хотя кратко и начну с тех пор. Обыкновенно в святую Четыредесятницу только и было, что возрождать покаянием и Евхаристией духовных чад своих. Во время светлой седмицы тоже, думаю, известна моя работа – славословить в приходских домах, воскресшего из мертвых, Спасителя. После Пасхи ездил на родину и в это время сгорел погост Никологорский, следовательно, и мои родные; жалкое представление Далее, всю весну ходил в приходские деревни с образами – в праздники по нашему обыкновенно, потом с Троицкими молебнами: ибо живоначальной Троицы у нас храм. За сим что следует? Следует дело великое: Петровский мой сбор по приходу, и чем же? Сметаной. Ах, друг, как низко, как смешно: и делать нечего, должен повиноваться обыкновению; да еще спасибо около сих штук хлопочет по большей части мой престарелый дедушка. После сего, набрав оной пуда на 2 масла, принялся за сенокос, и по причине частых дождей возился с ним до половины августа, а тут уборка ржаного и ярового хлеба и все дело за делом, некогда посидеть на месте, хотя все работается помочами, но и сам от хлопот не избавишься – во всяком месте потребен присмотр собственный. И таким образом, время-то шло, да шло да пришло под бок к празднику Воздвижения честнаго Креста. Это наш коронный храм. Ярмарка в нашем селе была богатая по-сельски; человек до 14 у меня было гостей.

Какое веселье и торжество бывает в селах о празднике, вам сказывать нечего; только разве сказать то, что наше село как состоит из одних священноцерковнослужителей то и веселье ликующих не ограничивается опасением пересудов и переговоров. Особенно дьячки свои и приезжие всю ночь не дадут уснуть: то, смотришь, приведут в дом медведя, то появятся какие-то в шлемах и шишаках испанцы, то идет толпа комедиантов; да что и говорить, одним словом, наш праздник – городские святки.

Я теперь смотрю за молотильщиками, сыплю в амбар хлеб; вечерами иногда кое-что почитываю. Если вы, милый, остаетесь ко мне все с тем же сердцем, как и прежде: так не обленитесь также со своей стороны сообщить известие о себе и о часто представляемом мной Муроме; это будет верный знак вашей неизменяемости. Очень бы приятно было повидаться с вами лично, поговорить поискреннее, но верно так и быть. Не знаю, удастся ли нам когда-либо увидеть друг друга в этой жизни? А очень бы хотелось!.. Как ваше училище? Кто учителя? Существует ли кто из тех, под влиянием коих началась образовываться умственная сила души моей? Да сохранит их Господь!"…

22 ноября посетил меня на несколько часов Владимирский губернский землемер М.А. Аверкиев – тот родственник, у которого я нередко бывал по вечерам, во время семинарского учения.

У меня был полный список русского перевода свящ. книг В. Завета, сделанного протоиереем Павским и отлитографированная студентами Петербургской дух. академии. Об этом знал смотритель Муромского училища, иеромонах Нифонт. 22 ноября Нифонт попросил у меня будто бы для прочтения эту рукопись. Ничего не подозревая, я охотно исполнил просьбу почтенного смотрителя. Но проходит довольно времени, и я решился напомнить своему начальнику о возвращении взятой у меня им рукописи: но он в ответ на это выразил мне сожаление, что рукопись не может быть мне возвращена и что ее даже и нет у него. После я узнаю, что это был запрещенный плод и что все экземпляры перевода свящ. книги, как литографированные, так и рукописные у кого-бы они ни были, отбирались и доставлялись в Св. Синод.

В настоящее время, это дело, возбужденное бакалавром по классу Св. Писания в Московской дух. академии, иеромонахом Агафангелом (впоследствии архиепископом Волынским, ум. марта 8 дня 1876 года) и наделавшее столько шуму, вполне раскрыто и оглашено в печати. История этого дела обстоятельно изложена в книге И.А. Чистовича: «История перевода Библии на русский язык», ч. 1. стр. 169 и сл., Спб. 1875 года⁸³.