Глава II. Проповедь на Западе в век мужей апостольских, до Киприана (70–250 г.)

Местом первоначального распространения христианства был более Восток, чем Запад: Палестина, Сирия, Малая Азия, Греция, Египет, Парфия, Аравия, были местами проповеди апостолов. Но наряду с ними и церковь Римская была церковью апостольскою, матерью церквей.⁸⁰ Отсюда учениками апостолов Христианство распространилось на Западе – в Мессалии, Арелате, Бонне, Лугдунуме и других местах. Многие восточные церкви существовали уже по столетию, в то время, как сделавшиеся позже знаменитыми западные церкви были лишь основываемы; тем не менее церковь Западная, в полном её составе, была частью единой вселенской церкви, имевшей для всего своего состава одни и те же учреждения и один и тот же строй жизни духовной, чему много способствовало и то обстоятельство, что многие из представителей западных церквей (как Ириней Лионский) были родом с Востока и поддерживали единство не только учения, но и церковного обычая между двумя половинами церкви, согласно личному своему образованию и настроению. Не только во II веке, но и в следующем, церкви римские, галльские и африканские находились в постоянном близком общении с церквами восточными – греческими, сохраняя единство не только верования, но и церковного устройства и всего религиозного быта.

При таких отношениях христианского Запада к Востоку, естественно, что и проповедь церковная на Западе в своем устройстве, характере и развитии следовала по тому же пути, какой был указан примером и обычаями Востока. Нельзя этого сказать со всею решительностью лишь относительно глоссолалии и профитии. Глоссолалии на Западе по всей вероятности вовсе не было. Так следует думать, во-первых, потому, что западное человечество вообще беднее фантазией и трезвее мыслью и менее способно к этому чрезвычайному дарованию, во-вторых потому, что никаких следов её и никаких исторических указаний на существование её на Западе не сохранилось, а всего более потому, что христианство стало распространяться на Западе в то время, когда эти чрезвычайные благодатные дарования упразднились уже на самом Востоке, откуда Запад заимствовали строй церковной жизни, – когда там уже вошло в состав Богослужения чтение священного писания, сопровождаемое толкованием, и дидаскалия, в её общей форме, господствовала безраздельно. Ириней, как мы видели, говорит о существовании в его время в церкви профитии, но едва ли он имеет при этом в виду и Запад, а не единственно место своего происхождения – Восток. Таким образом следует предположить, что на Западе проповедь прямо начинается дидаскалией, о существовании которой здесь во втором веке свидетельствуют Иустин и Тертуллиан. Из второй апологии первого и из апологетика второго (гл. 39), а также из его же книги о душе (гл. 9), видно, что здесь чтение св. писания на Богослужении было в обычае не менее, чем на Востоке. Тертуллиан упоминает даже о должности чтеца – lector, соответствующей восточному анагносгу. А чтение писания было не мыслимо без объяснения. Следовательно и здесь существовала во II веке экзегетическая гомилия простейшего характера, в которой искусственный элемент был не в большей степени, чем на Востоке. Затем здесь, конечно, не меньше чтили настоятельные требования апостолов о назидании верующих поучениями, чем на Востоке. Еще ап. Павел в послании к римлянам обращался к ним с специальными наставлениями относительно проповеди у них, нарочито приспособленными к местным церковным потребностям Запада, которые и дают возможность составить понятие о характере церковной проповеди на Западе при самом её начале. Блюдитеся, говорит он, от творящих распри и раздоры кроме учения, ему же вы научистеся, и уклонитеся от них. Таковии бо Господеви не работают, но своему чреву: иже благими словесы и благословением прельщают сердца незлобивых (Рим. 16:17–18). Из этих слов апостола видно, что здесь существовала опасность вторжения в проповедь элемента язычески-софистического (благими словесы). Тертуллиан с некоторою подробностью характеризует содержание современной ему западной проповеди, указывая и одну оригинальную черту её метода, состоявшую в затверживании слушателями, чрез повторение, сказанного проповедником: «мы призываем к запоминанию божественных писаний, если время позволит что-либо прекрасное предложить или рассмотреть; святыми словами мы оберегаем веру, усиливаем надежду, укрепляем мужество; наставления учителей затверживаем повторениями, также, как увещания и божественные определения» – disciplinam praeceptorum nihilominus in compulsationibus densamus.⁸¹ В сочинении de pudicitia (cap. 13) Тертуллиан упоминает о проповеди папы Зеферина (195 г.): «добрый папа и блаженный пастырь, ты проповедуешь – bonus pastor et benedictus papa concionaris». Подобным образом в сочинении de anima (cap. 9) он упоминает об устно произносимых поучениях: iam vero prout scripturae leguntur, aut psalmi canuntur, aut allocutiones proferuntur...». Не менее важное значение для истории проповеди на Западе во II веке имеет известное уже нам свидетельство первой апологии Иустина (§ 67), так как она была и написана и подана в Риме (139–145 г.): «потом, когда чтец престанет, предстоятель делает увещание подражать тем прекрасным вещам». Наконец Киприан, лет 30–40 спустя после Тертуллиана, не мог бы в своих посланиях 43-м и 48-м⁸² так кратко говорить о проповедующих епископах, если бы уже не было вполне обыкновенным делом произносить проповеди в общественных собраниях: «Я прежде читал и из речей епископа узнал...» «Никто, видя народ наш разбегающимся от страха гонения, да не смущается тем, что... не слышит проповедующих епископов». Итак мы имеем достаточно оснований утверждать, что в западной церкви проповедь во II веке существовала в той же мере, как и в восточной. До 200 г. эти поучения, по-видимому, говоря вообще, чужды были какого бы то ни было вида влияния мирского ораторства. В Риме общественное гражданское ораторство процветало не менее, чем на Востоке; но в это время оно и там уже принимало тот характер, который был в последствии причиною его упадка: пустая риторическая напыщенность, диалектически-софистическая виртуозность в содержании без внутренней силы убеждения, пошлый, неумеренный, чуждый искренности и правдивости панегиризм – все эти качества римского мирского ораторства этого времени представляли полную противоположность той свежести и искренности мыслей и чувств, какими характеризуется первобытное христианство. Затем и на Западе, как на Востоке, первоначальный состав церкви образовался главным образом из людей простых, вышедших из низших классов общества и потому не имевших и вкуса к изысканному ораторству. Да и вообще всем классам общества па Западе в это время наклонность к искусству и высшему интеллектуальному развитию не была настолько прирожденным свойством, насколько это было на Востоке. Затем римские и африканские христиане, чаще и больше других подвергаясь гонениям, отправляя свое Богослужение в катакомбах и потаенных местах, не имели времени помышлять о роскоши ораторства в проповедях и должны были ограничиться чисто насущным содержанием в своих поучениях. А если и наступали годы более спокойные, когда христианские учители могли бы образоваться в ораторов, они не хотели этого делать под влиянием той антипатии, какую питало христианское общество ко всему, что имело отношение к язычеству, проистекало из враждебной христианству области. Но затем и здесь повторяется тоже явление, которое мы видели на Востоке: по мере того, как в состав церкви вступали – чем дальше, тем больше – лица высших классов общества, научно-образованные, здесь стали появляться произведения научно-литературные, апологетические и полемические, а затем и проповедь с зачатками ораторской искусственности, развивавшаяся наряду и одновременно с поучениями простейших, первоначальных типов. Уже появление таких литературных произведений, как сочинения пресвитера Тертуллиана, служит доказательством существования проповедей ораторских, художественных, отличие которых от подобных проповедей восточных состоит в том что христианская риторика Востока была больше философская, тогда как на Западе она была в руках адвокатов и прежних риторов по профессии. – Что касается содержания поучений этого времени, то, по-видимому, оно состояло главным образом из основных элементарных истин христианского учения: воспоминалась жизнь и деяния Иисуса Христа, предлагались увещания к неизменному хранению веры среди гонений⁸³ и т. д. Это содержание проповеди сохранялось в ней и после того, как она стала принимать в себя с внешней стороны элементы искусственности. Но затем к нему присоединились настояния и увещания относительно твердого соблюдения правил дисциплины церковной, обычаев и законов внешнего христианского благоповедения. Реалистически-чувственный склад природы западных народов направлял их внимание более к церковной внешности и богослужебным церемониям, нежели к отвлеченному миросозерцанию и к работе мысли в области теоретического Богословия. Это направление всего сильнее выражается у Тертуллиана, хотя и по отношению к собственно-нравственной сфере жизни он не менее требователен и ригористичен. «Никакими пороками не прельщаюсь, никаких нечистот и грязи не щажу»⁸⁴ –таков был девиз его нравоучительной доктрины. Духовное высокомерие, самолюбие, всякое вообще нарушение правил христианкой нравственности, находят у него себе беспощадное порицание. Соблюдению внешних церковных обычаев и поведения, строго отличного от всего, что напоминало о язычестве, он давал столь высокую цену, что по его мнению строгое безусловное выполнение правил дисциплины церковной вполне равняется строгой нравственности мыслей и чувств, тождественно с нею и может заменять её. Излагал ли он эти свои воззрения только в своих письменных произведениях, иди вместе с тем и в устных проповедях – так как он был пресвитер – это для нас безразлично. Его энергия и настойчивость были столь сильны, что и одними письменными своими трудами он мог иметь на образ мыслей и поведение современного ему христианского общества громадное влияние. Его современники и ученики, как Киприан, питали к нему необычайное уважение и подражали его примеру. – Догматическое учение, вероучение в тесном смысле слова, не только у него, но и у западных учителей вообще, стушевывается пред моралью и дисциплиной. Та небольшая доля склонности к теоретическим исследованиям и к философским спекуляциям и диалектике, которая замечается у западных Богословов, имеет своим предметом не христианскую догматику, а отчасти рационализм ересей, отчасти – языческую философию, с которыми христианские учители хотят бороться их же оружием, чтобы доказать превосходство верования церковного пред спекуляциями рационализма. Так как в Тертуллиане, а затем и в других учителях этого времени мы видим систематическое отчуждение от догматики, то с достаточным основанием можно предполагать, что вообще в этот период вся проповедь больше склонялась к морали и дисциплине, хотя в начале периода она имела по содержанию характер поучений апостольских времен, т. е. просто, элементарно, трактовала об основном учении христианства, в его полном составе.

Право учительства на первых порах в западных церквах, по-видимому, принадлежало всем верующим в той же мере, как и на Востоке. Голос за такое право слышался здесь даже в третьем веке, в то время, когда оно уже канонически приурочено было к обязанностям клира; в настоящем же веке этот голос слышится в толках некоторых церковных учителей, каков например Тертуллиан, о всеобщем священстве, которое предполагает и всеобщее право учительства в церкви. Неоднократные и энергические заявления его в этом смысле относятся не только к тому времени, когда он вступил уже в общество монтанистов, но и в сочинениях, считающихся написанными им до уклонения в ересь, например, в книге о молитве и в книге о крещении. «Какое безумие думать, что мирянам дозволено делать то, что запрещено священникам, говорит он в сочинении «о целомудрии». Разве мы не все священники? Господь Иисус Христос сделал всех нас священниками Отца Небесного. Власть церкви постановила границы между священниками и мирянами. Но существенная обязанность служения Богу принадлежит неотъемлемо каждому. Разве мы не приносим и без священников жертву Ему в молитвах, коленопреклонениях, бдениях и даже в поучениях других? Ты священник для себя и для некоторых, хотя и не для всех. Где собралось трое верующих, хотя и мирян, там и церковь».⁸⁵ «Разве мы и мирянами будучи, не священники» – nonne et laici sacerdotes sumus.⁸⁶ «Конечно мы в священники призваны Христом – certe sacerdotes sumus а Christo vocati.⁸⁷ Мы истинные поклонники и истинные священники – nos summus veri adoratores et veri sacerdotes.⁸⁸

Хотя мы не разделяем мнения Неандера⁸⁹ о том, что Тертуллианово учение о всесвященстве было учением всей церкви западной II века, тем не менее, нам кажется, следует в этом заблуждении Тертуллиана видеть скорее отголосок давней церковной старины, упраздненной уже апостолами, чем новшество, самим Тертуллианом изобретенное.

Как бы, впрочем, ни было, какое бы значение мы ни придали голосу Тертуллиана, необходимость для церкви иметь учителями лиц особенных, которые готовы были бы выступить с словом наставления во всякое время, скоро привела к тому же самому результату, какой мы видели на Востоке; хотя нет достаточных исторических данных для того, чтобы утверждать, что установление особой должности учителя в западной церкви шло точно также, как и там; но конечный результат свидетельствует о том, для чего нет исторических указаний. Именно мы видим, что предстоятели обществ, и между ними как первый между равными, епископ, без сомнения уже с давнего времени были на Западе установленными учителями церковных обществ. Иустин прямо говорит (апол. I, гл. 67): «предстоятель посредством слова делает наставления и увещания последовать этим прекрасным правилам». Диаконы, состоявшие при епископах, имели право предлагать увещания, утешения и наставления христианам, заключенным в темницы. Так Киприан⁹⁰ в письме к мученикам и исповедникам говорит: «я был уверен, что находящиеся у вас пресвитеры и диаконы руководствуют вас своими советами и самым полным образом наставляют в законе евангельском, как это делалось и при предшественниках наших: тогда диаконы обязаны, были, приходя в темницы, своим советом и внушением заповедей давать направление желаниям мучеников». Из свидетельства Тертуллиана видно, что даже малообразованные члены церкви обладали в это время правом преподавать братские увещания по поводу чествования мучеников.⁹¹

В этот же век, по мере того, как развивалась и зрела в церкви иерархическая идея, чем дальше, тем больше обозначаются признаки ограничения права учительства не только для мирян, но и для клириков; не по другой какой причине, конечно, как именно по этой, Тертуллиан даже в православных своих сочинениях с особенною настойчивостью напоминает предстоятелям церкви, что они – не единственные духовные лица в обществе, и что все христиане без изъятия священники. Не смотря на его энергический голос, право учительства для всех в этом периоде окончательно утрачивается, сохранившись лишь у монтанистов. Апостольскую заповедь о том, чтобы женщины отнюдь не учили в церквах (1Кор. 14:34–35; 1Тим. 2:11, 12), в этом периоде, как и позже, нужно было здесь не раз повторять, так как в Западной церкви было много монтанистов, которые позволяли своим пророчицам проповедовать. Сам Тертуллиан, придерживавшийся монтанизма, тем не менее не раз подтверждает это запрещение.⁹² Правильного, методического, приготовления известных лиц для проповеди на Западе в этот период также не было, как и на Востоке. Первоначально здесь, как и там, учащий выступал в качестве дидаскала только тогда, когда чувствовал возбуждение духа, сознавал в себе благодатный дар дидаскалии. Тем не менее обстоятельства вызвали специальное приготовление лиц нарочитых к проповедническому званию на Западе раньше, чем на Востоке. Так как здесь вовсе не существовало глоссолалии и почти, по-видимому, не существовало профитии, то, при необходимости проповеди в церкви по самому характеру христианства, в замен учителей экстатических и энтузиастических, проповедовавших без приготовления и произвольно, неизбежно должен был возникнуть класс учителей учрежденных, всегда готовых и способных к проповеди, независимо от этузиастического и экстатического возбуждения. Тому же способствовало и раннее развитие на Западе иерархической идеи, требовавшей разграничения лиц клира по степени их полномочий в церкви и характеру служебных церковных профессий. В силу этого разграничения естественно из класса служителей церкви, клира, выделялся круг лиц, способных и подготовленных для проповеди. К этому присоединялось и то, что в церквах западных, например Римской и Карфагенской, были большие материальные средства, которые необходимы были как внешнее пособие, содействовавшее учреждению особого класса лиц для проповеди. С своей стороны предстоятели обществ всеми мерами должны были способствовать тому, чтобы их будущие преемники по пресвитерству были способны к устроению и научению общества. Таким образом уже у Тертуллиана речь идет о «некотором ученом брате, одаренном даром знания»,⁹³ то есть научно образованном учителе. Что этот «ученый брат» был лицом духовным, а не мирянином, видно из выражения Киприана:⁹⁴ «с учеными пресвитерами (presbyteri doctores) мы тщательно испытывали чтецов». Независимо от приготовления пресвитеров к проповеди чрез обучение, им делались испытания. Практикою церкви и канонами было установлено, что общество представляло предстоятелям для выбора лиц, достойных быть их сослужителями, и это правило строго соблюдалось в настоящий период. Тертуллиан в XXXIX главе апологетика говорит: «председательствуют у нас всячески испытанные старцы, получившие эту честь не за плату, но по свидетельству». Замечательны также слова Киприана:⁹⁵ «сам народ имеет власть избирать в священники достойных, а недостойных низлагать». Свидетельства Киприана заслуживают особенного внимания в виде того, что в его время епископская власть вообще была уже поставлена гораздо выше, чем во втором веке. При этих выборах, конечно, способность к проповеди ценилась избирателями не менее других качеств, требовавшихся от церковного учителя.

Что касается мест собрания и времен года, когда произносились проповеди, то в этом отношении о западных христианских обществах можно сказать тоже, что сказано выше о восточных. Препятствием к устроению особых зданий для молитвы были и здесь с одной стороны гонения на христиан, которые на Западе были сильнее, чем на Востоке, с другой – существовавшая в христианстве ненависть к языческим порядкам, между которыми построение роскошных религиозных зданий занимало одно из видных мест. На первых порах после апостолов верующие собирались в частных домах, смотря по величине общества – в одном⁹⁶ или нескольких;⁹⁷ собирались также на гробах мучеников.⁹⁸ Но скоро эти места перестали быть безопасными для христиан: не только в домах,⁹⁹ и на священных полях, но даже в подземных могилах и катакомбах христиане были схватываемы и подвергались мучениям. Впрочем и в спокойные времена христиане избегали устройства храмов, выходя из того убеждения, что каждый верующий есть храм духа святого, и из антипатии к языческому обычаю созидать для молитвы особые здания. Язычники за это называли их безбожниками,¹⁰⁰ христиане, напротив, находили, что языческое идолопоклонство есть безбожие.¹⁰¹ Лишь в конце II века христиане изменяют свой прежний взгляд и строят храмы в виде отдельных зданий, хотя и редко, что видно из приведенных выше свидетельств из книги Тертуллиана об идолослужении и из «Октавия» М. Феликса. Эти отдельные здания они избегали впрочем называть храмами (templa) или базиликами. К ним, как и к самим собраниям, применялись названия conventicula и conciliabula, лишь изредка – по греческому обычаю – ecclesiae. Тем не менее древнее нерасположение к Богослужению в особых храмах сохранялось еще долго. Тертуллиан¹⁰² увещевает совершать молитву в уединенных местах, а позднейшие писатели требуют, чтобы верующие в праздничные дни лучше оставались в домах во избежание народного волнения.¹⁰³ В местах молитвенных собрании, также как и на Востоке посредине устраивались возвышения – pulpitum или suggestus¹⁰⁴ для чтеца (lector) и проповедника. Для Богослужения и проповеди собирались, вероятно, ежедневно; когда эта практика была оставлена, собрания происходили по воскресеньям¹⁰⁵ и по субботам, хотя проповеди по субботам, вероятно, не было. Кроме того, богослужебные собрания и проповеди устроились в те времена и дни, которые существовали для этой цели в церкви восточной.¹⁰⁶

Действие проповеди на мысль и жизнь христиан в западной церкви в этот период (70–250 г.) было не менее благотворно, чем в церкви восточной. Здесь христиане еще более подвергались гонениям, чем там, а потому здесь требовалась еще большая степень одушевления Божественною истиною христианства, чтобы перейти из безопасного язычества в жестоко гонимое христианство; и тем не менее обращения в христианство из язычества были и часты, и многочисленны. Самая добродетель и благочестие были здесь гонимы более жестоко, чем на Востоке. Кроме того, здесь люди были так проникнуты стремлением к мирским удовольствиям и забавам, что по словам Тертуллиана,¹⁰⁷ многие удерживались от вступления в церковь страхом лишиться их более, чем опасностью потерять самую жизнь. Но когда христиане были ввергаемы в темницы, то церковь редко была в состоянии помочь им и должна была довольствоваться увещаниями мучеников к мужеству и твердости в вере.¹⁰⁸ Хотя некоторые падали и отрекались от Христа, зато большинство оказывало столько неустрашимого мужества и твердости в вере, что многие язычники этим мужеством были побуждаемы к обращению в христианство. Тертуллиан свой apologeticus заключает такими словами: «чем больше вы нас истребляете, тем больше мы умножаемся. Кровь мучеников есть новый посев христианства».

Во внутренней жизни христианских обществ и в их отношениях к окружающим язычникам христиане этого времени представляли обильные доказательства высоких христианских добродетелей, в чем нельзя не видеть плода учительства пастырского. Тертуллиан не мог бы сказать: «среди христиан каждый ремесленник обрел Бога и может лучше Платона доказать, что Бог существует» – если бы даже и необразованные из западных христиан не были обучены евангелию, конечно посредством проповеди. Христианская братская любовь последователей Иисуса Христа проявлялась столь многообразно, что сами язычники в глубоком удивлении восклицали; «смотрите, как они любят друг друга!» Апологеты западные, по этому, также как и восточные, с особенною силою указывают на поведение и жизнь христиан, как на несомненное и неотразимое доказательство высокого достоинства и благотворности христианства. Но с другой стороны, эти непрерывные увещания отрешиться в западном учительстве от мира и яже в мире, от всех жизненных благ, порождали нередко ригоризм в жизни, преувеличенную суровость нравов, мрачный аскетический взгляд на жизнь, слишком высокое мнение о значении внешней дисциплины церковной, и привычку прикрывать правильным исполнением обрядовой внешности легкомыслие нравов и обычаев. Это суровое миросозерцание воплотилось с особенною рельефностью в Тертуллиане, превратившем простые, кроткие и серьезные доселешние церковные наставления в скорбный вопль суровых обличений и неумолимых требовании от лица грозного блюстителя формальной христианской нравственности. В итоге такого порядка вещей в конце настоящего периода нравственность западных христиан, под влиянием главным образом проповеди, принимает внешне-ригористическое настроение, носившее в себе задатки увлечения аскетизмом и развития монашества.