Философия отцов и учителей церкви

Содержание

Введение

Введение

Под именем философии отцов и учителей церкви мы разумеем те попытки, которые они делали для того, чтобы или из начал разума объяснить предметы веры, или же при свете божественного откровения созерцать предметы знания.

Если же так, то философия отцов: 1) есть нечто отличное от философии в строгом смысле слова. Потому что философии свойственно искать истины; а христианство уже имеет эту истину в откровении. Философия стремится путем разума достигнуть знания высочайших предметов; а христианство старается только из начал разума объяснять и защищать откровенное учение об этих предметах, початая откровение совершеннейшим проявлением божественного разума.

2) Существенно отлична от философии еретической, которую обыкновенно, но несправедливо называют христианской. Еретики почитали философию целью и жертвовали для нее христианским учением, преобразуя его в угоду той или другой системы; но отцы церкви смотрели на откровенную мудрость как на неприкосновенную святыню, и принимали только ге философские идеи, которые казались нм не противными этой мудрости. Если некоторые из христианских писателей не всегда верно следовали руководству церкви при рассуждении о предметах знания, то это было следствием затруднительности обстоятельств; это была ошибка, а не намеренное противление церкви.

Мы сказали, что христианская философия стремится из начал разума объяснить предметы веры, а предметы знания рассматривать при свете откровения. Таким образом, вера во Христа есть тот центр, к которому отцы церкви и христианские писатели хотели обратить все взоры человеческой мудрости, все похвальные стремления людей. К этому центру они старались свести все пути, по которым идет человечество к истине и добру, как бы ни были эти пути различны и даже – по-видимому – противоположны. Справедливо сказал Шеллинг, что «Христос есть не учитель и основатель только, как обыкновенно говорят; но самое содержание христианства»¹. Учение об Иисусе Христе у отцов церкви тесно связано с учением о троичности лиц божества, с учением о природе, происхождении, цели мира и человека. И потому все опыты христианского философствования могут быть иначе названы попытками: «представить лице Искупителя в связи со всем существующим».

Но такая цель не только не подавляет деятельности нашего разума; но может возвышать разум, распространять его границы и вводить его в совершенно новые области. И потому справедливо говорят, что история христианства есть «история нового творения в области разума и сердца, история развитая самых высоких идей и самых могучих сил в человечестве². Философы нередко высказывали такое мнение, что отцы церкви во зло употребляли свет истины и старались держать во тьме разум человеческий; что они для приобретения веры в божественное откровение силились уничтожить философию. Но если беспристрастно рассмотрим мысли отцов о философии, если обратим внимание на те причины, которые заставляли их философствовать или не философствовать о предметах религии; то легко убедимся в неосновательности подобных обвинений. Отцы церкви всегда отдавали честь истинной философии и видели в ней прекрасное средство для отражения ученых нападений на христианскую религию, для раскрытия оснований ее истинности и божественности. Многие отцы даже весьма ревностно изучали произведения языческих философов и поэтов, и отличались богатством сведений в светских науках и искусствах. Если некоторые из них оказывали нетерпимость к тем философам, которые иначе мыслили, нежели как заповедает мыслить Церковь; то эта нетерпимость была плодом ревности по вере, и вынуждена жестокими преследованиями со стороны языческих философов, которые, не имея возможности уничтожить христианство дипломатическими мерами, нередко прибегали к мечу. Притом же нерасположенность в философствовании замечается почти исключительно на западе, где все внимание было обращено на практическую и обрядовую сторону христианства; но восточная Церковь никогда не чуждалась теоретических исследований.

Впрочем, чаще слышится то суждение, что отцы церкви старались только пересадить на христианскую почву философию языческую, или иудейскую, но самостоятельной философии у них не было.

Это суждение во многих отношениях не справедливо. Так как философия для образованных язычников заступала «место религии и была богата естественными религиозными истинами; то отцы и учители церкви почитали ее плодом от семени Слова, и смотрели на нее как на средство избранное Промыслом для приготовления язычников к христианству. Христианство, думали они, не для того явилось в мир, чтобы уничтожить цветы произведенные языческой философией; но для того, чтобы оплодотворить их истинами веры, для того, чтобы очистить и развить естественное знание. И потому неудивительно, что для утверждения согласия откровенного учения с учением здравого разума, они ревностно искали в языческой философии этих естественных истин, и старались озарить их светом Евангелия. Такими истинами особенно богата была философия Платона, во многих отношениях гармонировавшая с христианством, потому что она требовала веры в нечто безусловное, в царство духа, возвышенное над чувственным миром явлений; она обнимала все в связи с религиозными интересами и старалась пробудить в душе сознание Бога, указывая на наше отношение к Нему, как средоточию всего: она, наконец, видела в человеческом разуме природу сродную с божественной, признавая в нем орган высшего Ума. Не маловажное также значение в истории христианского вероучения имела философия Филона, который своим аллегорическим объяснением писаний хотел показать согласие ученияa Моисея с учением лучших языческих философов; а главное потому, что он в своей философии проводил идею единобожия, поставлен на место ветхозаветного Иеговы ὄν платонизма. Отцы смотрели с величайшим уважением на подобные системы и пользовались ими. Но иное дело пользоваться; а иное – пересадить на почву христианскую. Отцы ни одному философу не следовали рабски; ибо очень хорошо видели, что в философии не христианской, как бы она ни была хороша, более света нежели теплоты и жизни, и что в основе самых величественных мыслей древних философов лежит воззрение или пантеистическое, или дуалистическое. Так им многое не нравилось и в философии Платона, наприм. мысль о вечности материи, учение о переселении душ, и они всегда указывали на подобные недостатки. Что касается философии Филона; то она не могла быть руководительницею отцов уже потому, что ее учение о материи «как зле» никак не гармонировало с христианским учением о вочеловечении Слова.

Что касается самостоятельности философствования; то как понимать слово «самостоятельность»?

Если философы хотят сказать, что отцы церкви только пользовались откровенными истинами, а сами не сделали никаких особенных открытий в области разума; то это отчасти справедливо. Имея ученье божественное, которого совершенно достаточно для спасения человека, они почитали прямой и существенной обязанностью объяснять христианам св. писание и церк. предание. Вещания человеческой мудрости были у них на втором плане: и они пускались в рассуждения о предметах естественного разума большей частью по необходимости, т. е. когда нужно было или опровергнуть ложное и вредное для христианства суждение об этих предметах, или же показать их близкое отношение к христианству.

Но если разуметь развитие истин и приложение их к жизни: то никакое человеческое изобретение не может похвалиться такой прочностью, как христианская наука. Философские системы, как известно, непрестанно противоречат одна другой; ученые открытия с течением времени признаются неудовлетворительными, и заменяются открытиями лучшими и полезнейшими: но христианское учение твердо стоит при всяком изменении человеческих мнений, при всяком прогрессе в жизни ума и общества, при всех открытиях в царстве природы. Почему? Потому что предмет его есть «истина Господня», которая «пребывает вовеки» (Пс. 116:2).

Если же философия отцов не есть только простое повторение мнений языческих философов, но имеет самостоятельное значение; то отсюда следует, что эта философия должна быть рассматриваема по возможности в полном своем составе, как она являлась в истории. В противном случае легко извратить смысл тех или других отеческих взглядов, как это и делается часто в историях философии и особенно протестантского богословия.

***

Период, который мы намерены рассматривать, принадлежит к интереснейшим частям истории церкви и христианской литературы, и имеет особенное значение для богословия.

Св. Церковь, будучи преследуема и за вероучение и за нравоучение и за богопочтение, должна была выдержать страшную и продолжительную борьбу со всем древним миром, со всеми классами общества. Таким образом, это есть время бесчисленных сражений, опасностей, испытаний, волнений, с которыми церковь отстаивала свои права, дарованные ей её Основателем.

Но если сила веры во Христа была жива и крепка при виде ужасов мучений и смерти; то она не менее блистательно явила себя и в другой борьбе, на другом поле, где христианский дух должен был бороться не столько с суровой силой, сколько с утонченностью науки, не смотря на то, что эта борьба требовала от него и новых сил и нового искусства. Как некогда Иудеи одной рукой управляли оружием, а другой возделывали поля и город; так и христианские апологеты в одно и тоже время и отражали нападения врагов н созидали науку. При неблагоприятных внешних обстоятельствах среди разрушающегося царства, они создали христианскую философию, которая оставила далеко позади себя весе то, что сделано было в области мысли, и, наконец, одержала победу над самым сильным, целые века стоявшим врагом – философией языческой.

Что такое была языческая философия пред явлением в мир Иисуса Христа? Это была наука, которая находилась среди самых благоприятных внешних обстоятельств, и имела величайший авторитет в обществах языческих. Хотя творческий дух в философии давно исчез; но однако ж ничто не могло заменить ее для язычников, напротив она заменяла собой и религию, и даже, можно сказать, жизнь общественную, потому что интересы философии соединяли людей в отдельные общества (школы), в которых, при раннем расстройстве общественной жизни, некоторые могли находить большее или меньшее удовлетворение своим умственным и нравственным потребностям. Так в особенности в Александрии, где школьный период древней философии достигает высшей степени процветания, школа образует многочисленное, совершенно отдельное общество, и притом из людей, разных наций.

Но ученость, перенесенная в Александрию со всех стран мира, не принесла желанных плодов. Ученые сходились сюда только для того, чтобы набрать как можно больше сведений, и потом похвастать этими сведениями пред своими товарищами, или же поспорить друг с другом. Но о прочности образования о глубине и ясности взора, которыми прежде отличалась греческая философия, никто не заботился. Чувствуя себя бессильными создать что-либо подобное системам Платона, или Аристотеля, философы почли за лучшее ограничиться только изучением и переделкой старого. Но и эта попытка не удавалась; потому что быль недостаток в строгом историческом исследовании. Вместо того чтобы обратить внимание на главное направление и внутреннюю связь систем, философы старалась рассматривать только отдельные положения, и при том больше для того чтобы показать над ними свое остроумие; словом, глубокое философское знание превратилось в поверхностное, формализм.

Бессилие философии в особенности обнаружилось в тщетных попытках ее выработать идеал нравственно-практической жизни. Сколько было школ, столько же идеалов, а ни один не мог удовлетворить общества и даже самих философов. Это потому, что философия ни как не могла стать выше исключительно национальной точки зрения на нравственность, а с этой точки зрения нравственная жизнь представлялась неразрывно связанной с исключительно натуральными, можно сказать, случайными условиями общественной и личной жизни. И потому она по большей части приходила к той мысли, что общественная нравственность должна соображаться с условиями, установлениями и формами общественной жизни, а личная должна состоять в разумном удовлетворении потребностям чувственно-душевной природы. Но каким именно потребностям и в какой мере слтедует удовлетворять, этого вопроса языческая философия не могла решить, потому что не имела критерия для познания того, как в действительности существуют вещи, и что должно называть истинным благом и что злом.

Но такое состояние не могло быть продолжительным. Оставалось или возвратиться к скептицизму, т. е. устремиться во всем, или сделать выбор из всех систем и последовать тому, что казалось лучшим и вероятнейшим. Так и было. Пред явлением Иисуса Христа весь райский мир следовал, в теории, «скептической», а в практике – «эклектической» философии, т. е., не имея возможности примирить противоположные системы, философы предоставили каждому право располагать жизнь по какой угодно системе.

Вот зрелище, представляемое тогдашней философией! «В это время, говор. Ботен, «науки, кажется, сходились не для того, чтобы согласиться и соединиться; но чтобы образовать чудовищный сборник, какого еще не видели под солнцем. И потому справедливо замечают, что Провидение, в ту минуту, когда начинало новую эру для человечества, хотело созвать руками человеческими такой памятник, который бы всем грядущим поколениям свидетельствовал о бессилии нашего разума в познании истины».³

Философы, разочарованные своей наукой, так сказать, расположены были к принятию божественного откровения; по крайней мере, не редко с отчаянием говорили о пустоте языческой веры. Но при этом однакож они не могли допустить, чтобы взошедши на высшую степень образования, можно было беспрекословно последовать учению, которое казалось им не только не гармонирующим с древними философскими системами, но даже, как выражается ап. Павел, «безумием»⁴. И чем несноснее было положение язычества, находившегося под гнетом суеверия и безнравственности, тем враждебнее оно относилось к христианству, и употребляло все средства для того, чтобы, под предводительством философии, победить врага, грозившего его существованию.

Имея подобные предубеждения, языческие философы старались как можно рельефнее выставить противоречие христианства язычеству, и напали на христиан со всем оружием иронии и диалектики. В сатирах Лукиана и в отрывках из сочинения Цельса, сохраненных Оригеном, мы имеем несокрушимые памятники этой полемики.

Языческие философы, будучи убеждены, что развратным людям не понравится самая возвышенная мысль, если она не будет облечена в изящную форму, и – напротив – самая пустая мысль может нравиться в привлекательной форме, – все внимание обратили на внешнюю отделку, и эта то прекрасная наружность, т. е. красивый язык философов, был, по словам апологетов, сладким ядом, причинившим смерть многим душам⁵. Не удивительно, что простота христианских писаний не могла нравиться язычникам. «Эта толпа без философии», говорил Эпиктет, указывая на христиан, «их учение варварское, которое останавливает всякое духовное развитие; они не только другим, но и себе не могут дать отчета в своей религии»⁶. Известно также, что Цельс, самый страшный враг христианства, истощался в насмешках над грубостью формы, варварством слога и вообще простотою христианских св. писаний.

Столь враждебное отношение язычества к христианству побудило церковь прибегнуть к искусству слова человеческого и в философии. Это возможно было сделать особенно потому, что многие из языческих философов перешли на сторону христианства и сделались его защитниками. Такими были напр. св. Иустин, Татиан, Афинагор, Феофил. Эти люди, не нашедши ничего успокаивающего дух ни в религиях, ни в древних философских системах, и, будучи поражены светом христианских писаний, все усилия употребили для того, чтобы распространить этот свет и на язычников. В своих сочинениях они проводили ту мысль, что истина может быть познана при помощи божественного откровения, которое заключается в писаниях христианских, и что учение этих писаний бесконечно выше учения самых лучших философов языческих. Это откровение весьма ясно и убедительно говорит нам, что истинная нравственность должна быть основана не на разуме, который не привел язычников ни к чему прочному, и на том, что доступно всем, т. е. на вере, и возможна только при понятии о свободе воли и совести.

Когда все пути к истине были язычниками испробованы и оказались тщетными; тогда философия напрягла последние силы, для того чтобы сделать дерзкую попытку непосредственно проникнуть в область абсолютной истины. И вот на развалинах древней философии являются системы, которые презирают обыкновенные способы познания, а ищут непосредственного созерцания высочайших предметов, т. е. вдаются в мистицизм. Таким направлением, в период апологетов, особенно отличались системы гностиков и неоплатоников. Те и другие были мистики. Но первые шли в своей цели под управлением фантазии, а последние – строгой диалектики; те хотели «изменить» христианство, облекши его в одежду язычества, а эти старались христианство «устранить» и сделать переход к нему не нужным для язычников.

По свидетельству апологетов, гностическая ересь не только была смешением обезображенного христианского учения с древними философскими и религиозными идеями; но и хотела быть посредницей между философией и религией. Последователи гносиса старались отделиться от среды верующих и хвастали высшим знанием, в противоположность обыкновенной, народной вере церкви. Их не удовлетворяли ни философия системы, ни древние азиатские религии, и даже самое иудейство. Одно только христианство, по их мнению, может надлежащим образом решать важнейшие вопросы жизни, но может решать только под руководством гностиков. Христос, говорили они, всегда соображался с мнениями своих слушателей, и только апостолам сообщал высшее таинственное учение, которое собственно и составляет основание христиан, истины. Даже не все апостолы имели совершенный гвосис, т. е. не все довольно понимали это таинственное учение Иисуса Христа, а если взять во внимание то, что они должны были, подобно Христу, соображаться с мнениями народа, то не удивительно, что не могли я не смели говорить всего что знали, и даже в том, что говорили, не всегда были понятны. Итак надобно учение церкви пересмотреть и очистить от заблуждений; а это может быть сделано только гностиками, т. е. людьми, которые по самой природе принадлежат к избранным и имеют способность истинно понимать таинственное предание. Поставив, таким образом, свой собственный разум, т. е. свои частные мнения, нормой и критерием истины, они смотрели на св. писание как на такое средство, которым можно пользоваться совершенно свободно, не обращая внимания на его буквальный смысл. Колеблясь между философией и религией, гностики смотрели на чрезвычайные действия Божии, особенно Искупление, как на действия естественные; свои же поступки, свое высшее знание почитали чем-то необыкновенным, плодом высшего озарения. Словом, характеристическим признаком этой ереси служит желание разорвать то, что христианство связывает, и на место религии опыта и чувства поставить религию «знания».

Для вразумления этих врагов не нужно было доказывать необходимость откровения заключающегося в священных книгах, потому что гностики в этом отношении были почти согласны с христианами. Но их надобно было убеждать в том, что и богодарованное средство можно употребить во зло, если будем пользоваться оным не так, как угодно Богу. Христианин должен объяснять писание не произвольно, а под руководством церкви, которая есть самый лучший и вернейший учитель. Христианская нравственность должна быть духовная. Она не должна зависеть от условий места и времени, не должна быть связана с обществом гражданским; но для воспитания нравственности в христианском духе должно быть общество духовное, отличное от общества гражданского, т. е. св. церковь. Так как гностики видели в христианской вере; какую-то тяжкую необходимость, почитая веру принадлежности физического человека, т. е. самой грубой человеческой природы; то отцы и учители церкви, подобные св. Иринею, св. Ипполиту, Тертуллиану, старались установить истинное отношение знания в вере. В своих сочинениях они старались проводить ту мысль, что поскольку Христос един для всех, то и вера должна быть едина, что различие между верой и знанием есть только видимое, и состоит в том, что предметы откровения иногда пронимаются с большим, а иногда с наименьшим сознанием; но собственно говоря, знание должно развиваться из веры, которая есть начало и критерий всякого истинного ведения. Установление правильного отношения веры к знанию и послужило самым прочным основанием религиозного философствования.

Неоплатонизм, как мы сказали, шел к своей цели иначе. Он презирал познание, приобретаемое внешними чувствами, почитая его сновидением души; а требовал серьезного, глубокого размышления. Наш дух, по учению этой философии, для того чтобы достигнуть познания идей, которые служат содержанием ума, должен отрешиться от всего чувственного и погрузиться в себя самого. Но так как в уме существует и «единое» (т. е. Бог); то дух от созерцания ума может перейти к непосредственному созерцанию единого, что и составит высшую степень познания. Такое познание возможно потому, что «единое» распространяет в нашей душе чрезвычайный свет, и таким образом открывает в нас око высшего созерцания.

Так как неоплатонизм не только старался сравнить все системы древнего миpa и выбрать из них лучшее; но и принимал очень много идей близких к христианским: то некоторые почитали его величественным заключением языческой философии и переходом к христианству. Но это мнение ошибочно; потому что между неоплатонизмом и христианством есть только наружное, но не внутреннее сходство. Мы находим здесь, напр., учение о первоначальном существе, которое служит источником всего, о живой, проникающей мир, деятельности божества, о мудрости, провидении Божием, о необходимости побеждать страсти и дурные наклонности. Все это мысли – по-видимому – в высшей степени гармонирующие с христианскими! Но если обратим внимание на источник и образ выражения этих мыслей, то увидим, что неоплатон. философия в существе своем противоположна христианской. Неоплатоники не допускали личного существования Бога, а представляли Его только «сущим», т. е. живущим бессознательно. Мир производили они из высших начал как «необходимый процесс развития имманентного разума». Учение о падении человека, о грехе запятнавшем нашу природу, было искажено странным понятием о зле, которое неоплатонизм представлял смешением духовной жизни с ὔλη, a это ὔλη – чем-то отрицательным, границей между бытием и ничтожеством, и след. чем-то необходимым. При том же неоплатонизм не всякого почитал способным к богопознанию, а только избранных, тогда как христианство хочет всех озарить светом истины.

Много терпела церковь от этих врагов, решившихся во что бы то ни стало продлить существование языческой философии. История сохранила даже несколько письменных памятников враждебного отношения неоплатонизма к христианству. Но пастыри и учители церкви умели извлечь и пользу из этой борьбы, и в самых нечистых источниках отыскали золото, которое и принесли на пользу христианству. Неоплатон. философия, как известно, усвоила себе все богатство философской древности и воспользовалась всем, что было славного в прошедшем. Она стремилась в достижение своей цели бодро и неуклонно, и свое учение излагала с удивительно строгой, систематической последовательностью Подобным достоинством отличалась особенно философия Плотина, который, при богатых философских дарованиях, имел глубокое религиозное чувство и поэтическое воображение, так что современники смотрели на него как на возродившегося Платона. Такое настроение умов заставило и отцов церкви обратить внимание на систематичность и ученость изложения христиан. догматов. Для того же чтобы удобнее достигнуть этой цели, они основали в самом центре языческого образования, т. е. в Александрии, высшее христианское училище, которое хотя носило скромное название катехизической школы; но соперничало со всеми школами знанием и глубиной мысли. Эта школа, для коей так много трудились подобные Клименту Алекс., имела цель познакомить христиан с высшим богословием, и сделать их способными не только объяснять и систематически развивать христианские истины; но и с оружием истинной философии противостать философии ложной.

Таким образом христианство и ученость, философия и богословие были между собой сближены. Философия вошла в богословие, способствуя развитию этой науки, но в тоже время и сама заимствуя от нее жизнь и свет. И это сближение послужило предзнаменованием и приготовлением той связи, которая в последствии времени утвердилась между философией и богословием, и без которой теперь нельзя ожидать прочных результатов ни для той, ни для другой науки. «Это неоспоримо», говорит Гизо, «что умственное и нравственное развитие Европы существенно основывается на богословии, которое господствует и управляет умами. Все воззрения носят печать богословия; все философские, политические и исторические вопросы были рассматриваемы с богословской точки зрения. Дух богословия есть как бы кровь, которая течет по жилам мира до Бакона и Декарта. И такое влияние богословия было в высшей степени благотворно.⁷