Минуций Феликс

Минуций Феликс известен сочинением «Октавий». Это есть разговор, происходивший при посредстве Минуция между язычником Цецилием и христианином Октавием. В лице Цецилия мы видим язычника, находившегося к Минуцию в самых дружественных отношениях, жившего в одном доме с ним. Это заставляет предполагать, что в душе Цецилия было много привлекательного и для христианина, что это был, может быть, один из самых честных людей своего времени. Но с другой стороны, это был человек светский, не имевший глубокого или всестороннего образования. Не принадлежа к последователям какой-либо замечательной философской секты, он жил убеждениями того общества, среди которого обращался; а потому иногда рассуждал как скептик, иногда как эпикуреец, а иногда как глубоко преданный вере своих отцов. Словом, это был ум, по замечанию Минуция³⁰⁵, «не знающий прямого пути к истине; а кто не знает пути к какому-либо месту, тот останавливается на каждом перекрестке, не зная что делать, куда поворотить». Минуций сожалел особенно о том, что этот человек охотно верит самым гнусным клеветам, которые ходили о христианах в образованных языческих обществах, а потому употреблял все средства для того, чтобы просветить его светом Евангелия. Октавий был римский адвокат, принявшй крещение почти в одно время с Минуцием. Сперва жил вместе с ним в Риме, но потом переселился в другой город, а по временам, особенно когда прекращались судебные дела, приезжал в Рим для свидания со своим другом. Минуций называет его самым верным и искренним своим товарищем, который жил с ним душа в душу. «Он любил меня», пишет Минуций, «так искренно и горячо, что наши мысли и чувствования находились в совершенной гармонии, и он не знал другой воли кроме моей. Он один знал о моих слабостях, один был свидетелем моих заблуждений, а когда я освободился от мрака, когда перешел из темной ночи в ясный день мудрости и истины, тогда он не преминул последовать за мною. Но что я говорю? он опередил меня на этом пути»³⁰⁶. Так как в этом разговоре Октавий остался победителем, со славой отразившим нападения язычников на церковь Христову; то в благодарность ему Минуций назвал свое творение его именем «Октавий». Автор сперва представляет длинную речь Цецилия против христианской религии. Хотя в этой речи Цецилий говорит о многих предметах; но не трудно заметить, что она состоит из трех частей: в 1-й части доказывается невозможность богопознания; во 2-й необходимость почитания отечественных богов; в 3-й порицаются нравы и учение христианское. После краткого замечания Минуция, следует длиннейшая речь Октавия, который отвечает на все возражения своего противника в таком порядке, в каком они были предложены,

I. «В познаниях человеческих», так начинает свою речь Цецилий, все неверно, сомнительно, более вероятно, чем истинно; а потому в высшей степени странно встречать людей, которые с упрямой ревностью предаются исследованиям… Не вправе ли мы жаловаться и негодовать, когда видим, что некоторые без образования, без всякого понятия о науках и искусствах, с уверенностью говорят о начале и устройстве мира, т. е. берутся решать там вопросы, которых до сих пор не могла решать философия, обладая огромным числом школ? И не без основания: человек слишком бессилен для познания Бога. Что если бы кто-нибудь захотел достигнуть неба и звезд? Не в праве ли мы назвать его желание безрассудным? Тоже должно сказать и о человеке, желающем познать Бога. Тот, кто обитает над вашими главами в небесах, кто покоится под нашими стопами в пропастях земли, есть непроницаемая тайна для нас. Нам не дано знать Его, в даже было бы нечестиво желать этого знания. Мы были бы довольно счастливы, если бы могли побольше узнать себя самих. Quod supra nos nihil ad nos. Confessae imperitae summa prudential est. ³⁰⁷.

«Представьте, что в начале заключались в недрах природы семена всех вещей; нужен ли для этого Бог – творец? Если различные части этой вселенной были образованы и приведены в порядок случайно, то какая нужда в Боге – архитекторе? человек, зверь, все что растет, живет и дышит, есть соединение элементов, на которые потом и разлагается. Все течет к своему источнику, все возвращается к своему началу, без зодчего, без судьи, без творца. Молнии падают на всяком месте, падают на горы, разбивают деревья, убивают святых и несвятых, поражают злодеев, не щадят и благочестивых. Что сказать о равнообразии других несчастий, которые посещают всякаго без разбора? В мире, как и на море во время кораблекрушения, судьбы добрых и злых одинаковы. Если язва есть кара небесная, то значит умирают все без различия? Если пламя войны в наказание опустошает страны, то зачем люди лучшие делаются жертвами ее? зачем порочный наслаждается счастьем, и добродетельный терпит несчастье? Если бы Провидение управляло миром, если бы какое божество владычествовало, то не взошли бы никогда подобные Дионисию или Фаларису на трон, Рутилл и Камилл не были бы изгнаны в ссылку, а Сократа не заставили бы пить цикуту... Вот деревья обременены плодами; уже желтеет жатва; виноградная ягода красуется на ветке: но вот пошли дожди, град, и все созревшее побито, уничтожено. Итак, или истина скрывается за облаками, которые не позволяют ей проникнуть разве только в слабом мерцании, или все есть игра слепой судьбы»³⁰⁸.

Для того чтобы вывести Цецилия из несчастного состояния coмнения, Октавий указывает ему на достоинство человеческого разума, которым обладает каждый. Он почитает смешным и вредным тот аристократизм древней философии, по которому она заперла свои святилища от людей обыкновенных, и позволила входить в оные только некоторым избранным, и таким образом ради малого числа ложных мудрецов, приговорила миллионы на идиотизм. Все люди, без различия рода и звания, одарены разумом, и, следовательно, все могут стремиться к познанию Бога и Его творения.

Но однакож замечает при этом, что желание Цецилия ограничиться познанием себя не только обидно для разума, по и невозможно без познания других предметов!». «Я не отвергаю того, говорит Октавий, что человек должен познавать себя, испытывать что он, откуда, для чего существует. Но произошел ли человек от смешения атомов, или же он создан и одушевлен Богом, это такой вопрос, который не может быть решен без изучения целого. Во вселенной все соединено, связано, и нельзя знать ничего верного о человечестве, если не будем иметь понятия о божестве: точно также, как нельзя установить законов частного общества, если не будем хорошо знать законов, кои управляют великим обществом человеческим, целым миром».

Наконец Октавий опровергает материалистическую теорию Цецилия указанием на порядок и устройство мира. «Те, которые прекрасное устройство вселенной не хотят произвести от ума божественного, а представляют, что вселенная составилась из каких-то кусков, случайно соединившихся, кажутся мне, говорит Октавий, лишенными ума, чувств и даже глаз. Когда ты входишь в дом и видишь, что все в нем находится в прекрасном порядке, то не представляешь ли ты, что в этом доме есть распорядитель, и что он гораздо превосходнее нежели те вещи, которые ты видишь? Также должно рассуждать и при рассматривании великого дома Божия, этого мира. Посмотри на небо: как широко оно распростерто, как, быстро обращается, как величественно одевается звездами и освещается солнцем: посмотри, как обращение солнца образует год, и как луна своим уменьшением и увеличением определяет месячное продолжение времени.... Обрати наконец внимание на самого себя: у тебя вид прямой; взор устремлен горе; глаза помещены вверху, как бы на страже; все прочие чувства соединены в голове, как бы в крепости. Нет ни одного члена в нашем теле, который не был бы создан для пользы и красоты вместе. Ужели во всем этом ты не познаешь чудной и божественной десницы Верховного Распорядителя, которым вся природа оживляется, движется, питается, управляется? Ужели не придешь к той мысли, что нужен высший художник и ум совершеннейший, для того, чтобы все это было создано, совершало и сохраняло порядок? Что видимое солнце для земли, то Бог для всего мира: солнце утверждено на небе, но свет и теплоту распространяет по всей земле; так и Бог, хотя живет на небесах, но Своим промыслом объемлет все»³⁰⁹ Октавий здесь представляет самое очевидное доказательство бытия Божия. Это доказательство в последствии получило название «физико-теологического», и по суду самой строгой критики названо древнейшим, самым ясным и более всего сообразным с общим человеческим разумом»³¹⁰.

Указав Цецилию возможность и способ богопознания из природы, Октавий представляет ему самое учение о Боге, какое можно приобрести путем естественным. «Если мы не можем смотреть на солнце, то как, можем смотреть на творца солнца, на источник света? Бога нельзя видеть: Он слишком блестящ для наших глаз; Его нельзя обнять: Он слишком чист для наших рук; Его нельзя представить, потому что Он слишком велик для наших чувств. Бесконечный, неизмеримый, Он может быть ведом только одному Себе. Каким бы именем я Его ни назвал, я уменьшу Его. Кто не хочет Его уменьшать, тот не покушайся Его постигнуть. Наше сердце тесно для того чтобы обнять Его, и ми тогда Его достойно постигаем, когда признаем непостижимым. Не ищите для Него другого имени, кроме имени Бога. Имена необходимы, если хотят сделать различие между множеством?, предметов: но Бог «один», и это одно имя (Бога) выражает все. Простой человек, воздавая руки к небу, не произносит другого имени, кроме имени Бога: «Бог велик, Бог истинен, если Богу угодно». Это есть обыкновенный язык; не должно ли это быть и молитвой христианской?»³¹¹.

Последние слова заимствованы из сочинений Тертуллиана, которыми более всего руководствовался Минуций (смот. о свидетельстве души). Но доказывая, что мысль об истинном Боге всегда существовала между философами, он заметно расходится с ближайшим своим учителем, и следует больше по стопам Иустина.

Рассуждая о силах естественного разума, Тертуллиан доказывает, что только в простом человеке можно найти свет истины; а философы умели только обезображивать и извращать истину, и потому отзывался о них с презрением. Минуций был гораздо снисходительнее. Он с удовольствием собирал свидетельства языческих поэтов и философов о единстве и величии Божием; и всегда держался той мысли, что луч религиозной истины, заметный и в грубом языческом народе, был еще светлее в образованных людях древнего мира. Доказывая, что древние философы разными именами обозначали единого Бога, он не побоялся прибавить следующую дилемму: «или нынешние христиане суть философы, или прежние философы были уже христиане». (Минуция даже упрекают, что он позволяет себе употреблять некоторые неопределенные выражения, которые более отзываются пантеизмом, нежели монотеизмом: язык Платона о Боге называет почти божественным; к защитникам единства Божия причисляет Демокрита, Гераклита, и даже Эпикура).

II. Представив свои возражения против истины бытия Божия, Цецилий должен бы был сказать, что нет истинного богопочтения ни в язычестве, ни в христианстве. Но он неожиданно переменяет тон своей речи, и после гордой тирады против тех, кои думают обладать религиозной уверенностью, с благоговением склоняется пред религией своих отцов. «Так как нет ничего верного, говорит он, в природе, и всем управляет случай, то всего лучше следовать реалиям утвердившимся и почитать богов туземных, которых мы привыкли бояться с малых лет; всего лучше будет, если мы, вместо того чтобы произносить суждение об этих богах, предоставим все нашим предкам, которые, живя во времена простые и близкие началу мира, заслуживали того, чтобы иметь этих богов своими друзьями или царями. Притом же мы знаем, что эти божества доставляли величие римлянам, открывали себя посредством оракулов и предвещателей, и приносили людям многоразличную пользу. Начало и происхождение богов покрыты непроницаемым мраком; а потому те философы, которые пускаются в напрасные исследования о богах, и не познав ничего достоверного, отрицают бытие их, кажутся мне смешными и безрассудными. Тем более смешны христиане, когда они оказывают презрение к древним и достоуважаемым божествам, сама не смея показаться среди белого дня и не имея образования»³¹².

Октавию не трудно было опровергнуть доказательства приводимые Цецилием в пользу идолопоклонства; потому что ему очень хорошо были известны творения Татиана, Феофила, Тертуллиана, в которых этот предмет рассмотрен со всей полнотой. Пользуясь трудами своих предшественников, он прежде всего доказывает своему противнику, что высокое мнение его о предках не имеет никакого основания. Прилично ли увлекаться баснями, которыми невежественная древность ввела нас в разные заблуждения? Наши предки были так просты, что с непостижимым легкомыслием поверили самым глупым рассказам, напр. о Сцплле, Химере, Гидре, Центаврах, о превращении людей в скотов, деревья, цветы. Также легковерны были предки и в отношении богопочтения: они воздавали религиозные почести царям; а для того чтобы и по смерти царей сохранить об них память, ставили им статуи. Таким образом то, что сперва служило только для утешения, впоследствии сделалось предметом священным»³¹³.

При этом Октавий поставляет Цецилию на вид, что если он верит всему хорошему, что говорит предание о богах; то почему не верит свидетельству истории о дурных действиях богов? «Свидетельствами ваших же писателей, говорит, он, можно доказать, что язычники умерших людей почитали богами, и притом таких людей, которые известны самыми постыдными деяниями, напр. Иллиада разве не говорит нам о любовных похождениях и гневных вспышках ваших богов? Более же всего прискорбно то, что смешные и вредные заблуждения находятся в основе образования, что они портят юношество, которое до такой степени бывает заражено предрассудками, что после небрежет об истине»³¹⁴.

Наконец Октавий с самой колкой иронией представляет историю кумиров. «Если бы отнять у ваших идолов, говорит он, ту чудную красоту, которую сообщил им резец великих художников; то в них не останется ничего, кроме безобразной материи. Если бы вы представили, при помощи каких орудий были выделываемы эти идолы, то вы покраснели бы от стыда при мысли о материале, над которым трудился художник, делая из него вам бога. Этого деревянного бога рубили, скоблили, пилили. Он не чувствует теперь ни бесславия своего происхождения, ни почестей, которые воздает ему ваше благочестие. Скажут, может быть: отрубок дерева, кусок камня, слиток серебра еще не бог? Когда же он делается богом? Вот он вырезан, отделан. Вы говорите: он еще не бог. Вот его спаяли, очистили, поставили на месте. Не бог ли теперь? Нет, еще не бог. Вот, наконец его украсили, освятили, сделали предметом поклонения. Вот когда, по вашему мнению он бог, т. е. когда человек захотел и освятил его. Не стыдно ли вам, что бессловесные животные, по одному природному инстинкту, делаются более справедливыми ценителями ваших богов, чем вы? Я разумею крыс, ласточек, воробьев; эти животные бегают по статуям, грызут их, и если вы не прогоните, то они положат гнездо в самые уста вашего бога. Пауки покрывают паутиной его лицо. Вы должны снова обтирать и скоблить, Вот каких богов вы охраняете!»³¹⁵.

Сравнивая это описание ст. 44 главой пророка Исайи, где так живо изображается идолопоклонство, нельзя не заметить, что Минуций пользуется не только мыслями, но и выражениями пророка. «Кузнец выделывает из железа топор, и работает подле уголья, и молотами обделывает его, и работает над ним рукой своей сильной до того, что становится голоден и бессилен, не пьет воды и томится. Плотник на одном из бревен протягивает снурок, проводит заметки на нем остроконечным орудием, потом обделывает его пилой, и циркулем чертит на нем, и выделывает из него вид человека, с человеческим благообразием, чтобы поставить в доме. Нарубив себе кедров, и набрав сосны и дуба, он еще укрепляет за собой дерева в лесу, садит ясень, а дождь возращает его. Все это годно человеку на отопление, и он часть из этого употребляет на то, чтоб ему было тепло, и разводит огонь, и печет хлеб. И из того же делает бога, и кланяется ему, делает идола, и повергается перед ним», и проч. (12–16).

Впрочем, как ни жестоко смеется Октавий над идолопоклонством, но в его словах ясно проглядывает мысль о том, что идолопоклонство есть извращение похвального обычая, что цель почитания изображений и статуй не та, какую предполагают идолопоклонники. Эта мысль его может быть подтверждена даже свидетельством языческих писателей, которые нередко сознавали нелепость своей религии, и видели в ней искажение истины. Разве наприм. Плутарх не сожалел о грубости, понятия греков и римлян, которые отождествляли божество с тем, что должно служить только их эмблемой, которые каменные или бронзовые, статуи почитали за самые божества? (De Isid., et Osirid. II, 11). Дион. Хризостом довольно ясно замечал в идолопоклонстве искажение первобытной истины: «несправедливы те», пишет он, «кои говорят, что человек мог бы лучше устремлять взор к небу, не имея никакого изображения богов. Почитая эти изображения, разумный человек думает видеть издали бессмертные существа. Любовь к божеству заставляет вас приближаться к этим эмблемам и покрывать их цветами»³¹⁶.

И в самом деле, если бы языческая религия была исполнена одной лжи, то человеческий дух, который создан для истины, не предался бы ей с таким доверием. Для того чтобы заблуждение могло овладеть нашим умом, надобно, чтобы оно, имело хотя одну каплю истины, хотя казалось истиной; точно, также как ложная монета только тогда может быть выдана за истинную, когда будет на неё похожа. И потому, христианские апологеты и в страшном безобразии языческой религии старались находить следы первоначальной истины, которая в последствии была обезображена и искажена безумием и страстями человеческими. «Ложь, сказал Тертуллиан, есть извращение истины, и, следовательно, истина должна предшествовать заблуждению»³¹⁷. Спросят: что же хорошего можно предполагать в основании языческого богопочтения? Можно и должно предполагать мысль о необходимости внешнего богопочтения. Человек имеет естественное стремление представлять предмет своего почитания в известной форме, и его религиозное чувство получает не маловажную пользу, будучи возбуждаемо и поддерживаемо видом священных изображений. Этой-то мысли темные отблески апологеты старались находить под покровом идолопоклонства.

III. В последней части разговора Цецилий касается нравов и учения христианского. О нравственности христиан он в большей части высказывает избитые мысли языческих писателей: напр. в таинствах христианских подозревает кровавые жертвы; в религиозных собраниях видит заговор против правительства; в именах братьев и сестер, в братских лобзаниях, находит предлог к обвинению в разврате. Из отзывов его о христианском учении сразу можно видеть, что он дурно знает его, и никогда не испытывал надлежащим образом; потому что нападает только на те пункты, которые казались совершенно противоположными взглядам язычников. Как человек воспитанный в чувственной религии, он привык представлять Бога в чувственном образе и приносить ему материальные жертвы; и потому христианское учение о Боге, как духе, казалось ему не имеющим смысла, а отсутствие храмов, жертвенников и алтарей –доказательством безбожия. «Где же, спрашивает он, и что такое этот единый, одинокий, оставленный Бог? Какое царство знает его? Каким образом этот Бог, разделенный на части, может заботиться о целом? Не унизительно ли для Него заботиться о ничтожных предметах?»³¹⁸. При столь материалистическом учении о Боге, само собой разумеется, что язычники не имели истинных понятий о будущей жизни: или они ничего не представляли за гробом, или же грубыми представлениями обезображивали учение о бессмертии души. Как можно более наслаждаться благами настоящей жизни, – вот что было главной целью их стремлений! А для того чтобы не возмущать человека, преданного удовольствиям, они проповедовали судьбу или случай. «Сугубое безумие, восклицает Цецилий, проповедовать конец неба и звезд, и обещать вечность мертвецам, которые исчезли, существам, которые родились, чтобы умереть! Сколько переменилось поколений, сколько протекло веков, и никто не воскрес из мертвых! Христиане мечтают о каком-то всеобщем суде, на котором они получат достойную награду за жизнь земную; но это совершенно противоречит понятию о земной жизни, где жребии добрых и злых одинаковы»³¹⁹.

Октавий прежде всего заметил в лице Цецилия язычникам, что они сами запачканы той грязью, которою хотят покрыть церковь Христову. «Где же, говорит он, и находится постыдное суеверие, как не в ваших святилищах? Разве в Египте не предлагаются для поклонения народу самые постыдные боги, и даже презренные животные? Разве язычники не приносят в жертву младенцев, бесчеловечно умерщвляя их на публичных местах? А в цирках, где кровь льется рекою, разве не приносятся в жертву люди?»³²⁰. Изображая дух христианского богопочтения и нравственности, Октавий говорит: «истинный храм Божий есть душа наша; а истинная жертва добродетель. Можно ли предполагать беспорядки между теми людьми, для которых дурная мысль есть уже преступление, которые не могут присутствовать на зрелищах, где язычники публично дают уроки убийства? «Мы стремимся к истинному добру, и наше спокойствие, которое мы сохраняем и во время собраний, и когда остаемся одни, служит доказательством того, что мы чужды мятежного духа. Вы, которые публично заключаете нам уста, из стыда или из страха страха, по какому праву обвиняете нас, что мы разглагольствуем только втайне? Увеличение нашего числа не есть знак заблуждения, а есть достославный признак: чистая жизнь наша привлекает последователей и увеличивает число их»³²¹.

Но самым лучшим доказательством чистоты нравственности христиан служит понятие, какое они имеют о Боге. «Они представляют Бога духом, существом невидимым; но это не препятствует Ему быть всевидящим и всезнающим. Солнце находится на небе, но свет свой простирает на все страны: так и Бог. Вы думаете, что Он не знает о наших действиях, что Он, сокрытый в небе, не может ни следить за нами, ни знать каждого из нас отдельно. Ты обманываешься, человек, ты в заблуждении. Может ли быть Бог далек от тебя, Бог, который небо и землю и всю вселенную не только знает, но и наполняет? Он не только при нас, но и в нас. Он непрестаннно созерцает то, что создано, и для Него нет ночи; Его взор проникает сокровенная тьмы; мы живем не только пред Ним, но и с Ним»³²².

Октавий касается и других свойств Божиих; но вообще учение его об отношении Бога к миру и человеку довольно слабо, и более походит на учение, естественное, нежели откровенное. Еще слабее рассуждение его о прочих предметах веры, на которые указывал Цецилий, т. е. о бессмертии, воскресении и последнем суде. Так как, эти истины стоят в тесной связи с другими возвышенными догматами христианской веры, то потому ли, что Октавий почитал Цецилия еще не способным к уразумению подобных предметов, или потому, что уже мало оставалось времени для объяснения их, он ограничился только общими замечаниями, представив свидетельства природы и здравого разума.

Вот, например, как он защищает истину воскресения тела: «Ты не видишь ничего по смерти? Не было ничего и до рождения. И если возможно происхождение из ничего, то почему невозможно возрождение? Труднее начать то, чего нет, чем повторить то, что уже было. Посмотри, как в утешение наше вся природа возвещает будущее воскресение. Солнце заходит и вновь восходит, звезды скрываются и вновь являются, цветы увядают и оживают, опавшие деревья снова одеваются зеленью, семена прозябают не иначе, как после разложения. Тело наше подобно деревьям, которые зимою по-видимому засыхают: под этой мнимой сухостью сокрывается жизнь. Ты хочешь, чтобы оно ожило и возродилось? Но зима еще не миновала: надобно подождать весны»³²³.

В заключении своего разговора с Цецилием Октавий со всей силой красноречия отвечает на упрек Цецилия в бедности и несчастьях, которые он почитал очевиднейшим доказательством суетности христианской религии. «Вы, говорит Цецилий, отказываете себе в удовольствиях, вы чуждаетесь' наших зрелищ, наших праздников; вы не увенчиваете своей главы цветами, не помазываете своего тела благоуханиями; вы живете в бедности и постоянно подвергаетесь несчастьям. Не служит ли это доказательством того, что ваши верования и надежды тщетны? Что это за Бог, который может помогать мертвецам, а не помогает живущим? Оставьте же вопрошать Господа небесного, а смотрите на то, что ног ваших: что выше нас, то к нам не относится»³²⁴. Что касается нашей бедности, отвечает Октавий, то мы не только стыдимся, а гордимся ей. Можно ли назвать бедным того, что не завидует другому, кто не имеет ни в чем нужды?

Напротив, не беден ли тот, кто, обладая многим, желает еще большего? Если бы мы почитали богатства полезными, то выпросили бы их у Бога, но мы почитаем за лучшее презирать богатства. Известно, что богатые, будучи окованы своими богатствами, ценят больше золото, нежели небесные блага, тогда как бедные достигли мудрости и передали её потомству. Как в дороге, чем кто легче, тем счастливее: так точно на пути настоящей жизни – тот блаженнее, кто обличен бедностью, кто не воздыхает под бременем богатства. И потому мы больше всего желаем невинности сердца; мы просим, прежде всего, терпения; мы лучше любим быть добродетельными, нежели расточительными. Житейские несчастья доставляют нам случай выказать мужество, а не скорбь. Телесные немощи увеличивают нравственную силу, а несчастье наичаще случается в школе добродетели. Крепость душевная и телесная замечается только тогда, когда испытывается. Все ваши герои, каких вы представляете в образец, получили славу и честь в несчастьях. Не думайте, что Бог бессилен для того, чтобы помочь нам, или что он не обращает на нас внимания. Он есть общий наставник и любит своих, но посредством несчастий Он нас испытывает. Искушения для нас тоже, что для золота огонь»³²⁵.

Чтобы убедить Цецилия, что это не отвлеченные мысли, а взятые из опыта, Октавий представляет ему примеры христиан в борьбе с несчастьями, и самыми яркими красками рисует портрет христианского героя. «Какое прекрасное зрелище для Бога, говорит он, представляет христианин, который борется с несчастием, который мужественно стоит пред угрозами, мучениями, пытками, который бесстрашно смотрит в лицо палачу и не боится смерти, который повинуется только одному Богу! Бог победитель; ибо он получил то, чего желал! Вы превозносите до небес мужей подобных Муцию Сцеволе, который сам сжег свою правую руку. Но наши мученики отдавали на сожжение не правую руку только, а все тело, и переносили мучения без воплей. У нас даже слабые женщины и дети с изумительным терпением переносили все ужасы мучений. Ужели вы думаете, что христиане подвергали себя страданиям без особого побуждения, и переносили их без помощи Божией»³²⁶?

Результатом разговора было обращение язычника на путь истинный. По окончании речи Октавия, Цецилий воскликнул: «поздравляю тебя от всего моего сердца, мой любезный Октавий; по вместе поздравляю и себя, не ожидая решения судьи. Мы оба торжествуем, и я не боюсь сознаться, что если я побежден, то вместе и победитель заблуждения. Я допускаю, промысл, я отдаю себя Богу, я признаю истицу вашей религии. Но для совершенной уверенности я нуждаюсь еще в объяснении вопросов, хотя и не касающихся существенного. Так как день склоняется к вечеру, то поговорим завтра»³²⁷.

Состоялся ли на другой день разговор, или нет, мы не знаем, но исторически, известно, что Цецилий принял христианскую веру, и в последствии обратил к вере св. Киприана карфагенского³²⁸.