5 Июня. Понедельник. На Босфоре.

День богатый впечатлениями. Проехали Босфор и приехали в Царь-град. Впрочем, по порядку. Встали рано. На пароходе долго не спится и сейчас же, конечно, на палубу. Все та же бесконечная равнина моря, оно также спокойно и бесстрастно, как и вчера. Доктор уже здесь. Он спрашивает – хорошо ли спали и советует любоваться морем, пока оно кажется беспредельным. По небу забегали тучки, они набегают иногда на солнце и тогда море принимает серый, угрюмый колорит; оно, как будто, начинает беспокоиться, предчувствуя что-то недоброе, серые волны вздымаются выше и энергичнее, толкают друг друга; но пройдет тучка мимо солнца и снова все крутом принимает жизнерадостный вид. – 8 часов – звонок зовет классных пассажиров к чаю. К этому времени и мы приурочиваем еду и отправляемся к себе. Подкрепившись, снова высыпали все на палубу и с путеводителями в руках разбрелись по пароходу. Пароход идет в Александрию, не заходит ни на Афон, ни в Яффу, и потому пассажиров третьего класса в нем немного. Это большей частью торговые люди, отправляющиеся по делам в Константинополь: греки и армяне. Среди них только один показался нам несомненно русским: так типично было его угрюмое, изборожденное морщинами лицо и длинная всклокоченная борода. С ним мы разговорились. Он оказался Одесским купцом, едет в Константинополь, чтобы оттуда с следующим пароходом кругового рейса отправиться на Афон, на торжество освящения нового храма в Андреевском скиту. Много раз бывал на Афоне, хорошо знаком с жизнью обитателей его, воздает должное святости их, не умалчивая и о темных пятнах, которые и «на светлом солнышке бывают, а не то, что среди грешных людей»; читал много описаний святой горы, но не совсем то они его удовлетворяют, – думает составить свое. Пожелали мы ему, конечно, всякого успеха на «литературном поприще». На палубе 1 и 2 классов пассажиров больше. Кроме посла И. А. Зиновьева и причисленного к посольству Мандельштама, молодого ученого, недавно защищавшего на степень магистра в Петербургском университете диссертацию по политическому праву и удостоенного прямо степени доктора права, тут был сотрудник Петербургских Ведомостей Дурново с сыном-студентом университета, путешествующие в Константинополь и Афины, виднеются бледно-спокойные лица гречанок, которых легко узнать по их (анти) классическим носам и темным, как осенняя ночь, волосам, бегают дети жены греческого посла в Петербурге; русских и здесь немного. Они скучились на краю палубы, и, как это бывает только во время пути, не знакомясь, разговаривают друг с другом. Учительница Московской гимназии, отправляющаяся в Рим, едет 3-й раз в Константинополь, необыкновенными красками живописует Босфор и Константинополь. – Это зрелище, говорит она, подзадоривая любопытство слушателей, неописуемой красоты. – Наш «путеводитель», щедрый на похвалы, называет вид на Босфор едва ли не красивейшим видом во всем мире. Все это заставляет с нетерпением дожидаться двух часов, когда мы по расписанию войдем в Босфор. Мечта забегает вперед и в воображении встает картина, нарисованная поэтом:

Там, пред Эюбом² живописным,

Венчаясь лесом кипарисным,

Картина чудной красоты

Свои раскинула узоры

Волшебный край! Шехеразады

Живая, сказочная ночь!

Души дремоты и услады

Там ум не в силах превозмочь...

Но в действительности еще ничего этого пока нет; кругом безбрежное море, приковывающее к себе внимание своей необъятностью, величием, таинственностью и непостоянством. Не эти ли качества дали повод отцам церкви, жившим большей частью при море, сравнивать жизнь человеческую с морем; это сравнение в свято-отеческих творениях встречается чаще других. После полудня вдали постепенно стала обрисовываться земля. Пассажиры, вооружаясь биноклями, подходили к борту парохода, но долго еще ничего не было интересного. Наконец, около 2 часов пополудни, пароход подошел к гористому, угрюмому европейскому берегу и, повернув направо, стал входить в Босфор – этот водяной мост между Азией и Европой, имеющий в длину 3 с половиной мили и 1 – 2 версты в ширину. Он открывается не сразу, и по мере того, как пароход поворачивается на изгибах пролива, пред зрителем открываются новые и новые перспективы. Вот, и азиатский берег. Он такой же угрюмый, как и европейский, и в душу начинает прокрадываться сомнение, не преувеличены – ли восторженные описания Босфора, называющие его чудом, сказкой Шехеразады, волшебным сновидением, миражами детства, и т. п. Но прошло еще несколько минут и все сомнения рассеялись.

Пред минаретами пророка,

Здесь, весь объятый цепью гор,

Под небом голубым востока

Светлеет голубой Босфор.

На встречу нам бегут волнистые холмы европейского и азиатского берегов, сплошь застроенные громоздящимися друг на друга своеобразной архитектуры домами, купающимися внизу в голубых волнах Босфора, а вверху, на горе, утопающими в зелени садов. Ярко-синее небо, голубые волны Босфора, причудливые очертания холмов, унизанных белыми домами, вырисовывающимися сквозь зелень кипарисов, платанов и буков, знойное солнце, оживляющее все кругом и играющее своими золотыми лучами на полумесяцах красивых мечетей, обилие красок, чередование света и теней – это, если и не сказка Шехеразады, то во всяком случае чудная картина, на которую нельзя не залюбоваться. Но этой картиной, как и произведениями художников, нужно любоваться только издали. Чудная картина Айвазовского вблизи оказывается грубо-размалеванным полотном. И Босфор, если всматриваться в его детали, покажется далеко не волшебным. Архитектура восточных домов не отличается особым изяществом; это какие то высокие, узкие ящики с плоскими крышами и заделанными решетками окнами. В них и около них словно все вымерло: ни человеческого лица, ни звука, ни движения. Восточные дома перемежаются дворцами, похожими на казармы, и громадными казармами, похожими на дворцы. Казарм и казарменных построек здесь много, особенно при самом входе в Босфор; есть и земляные укрепления, откуда вызывающе глядят дула пушек. И только по временам, среди ящикообразных восточных домов и других казарменных построек Босфора, изящно выделяется прекрасной архитектуры здание – дача, или фантастические развалины древних крепостей. Лишь только мы миновали турецкие крепости, наш пароход остановился против дачи русского посла – Буюк-дере, большого каменного дома, за которым далеко по горе раскинулась роскошная роща, так и манившая под свою тень с накаленной знойным солнцем палубы парохода. За послом выехал раззолоченный каик; его встречают члены посольства, представители султана, явившиеся от лица своего государя приветствовать посла при его возвращении, турецкая полиция, в необычайно пёстром и бросающемся в глаза костюме. Распростившись весьма любезно с Преосвященным и еще раз пообещав оказать нам всякое содействие во время пребывания в Константинополе, г. посол отбыл на том же каике в Буюк-дере. После отъезда посла, пароход медленно пошел к Константинополю, обгоняя и встречая на каждом шагу пароходы, парусные суда, паровые катера и турецкие каики, режущие в разных направлениях воды Босфора. Оживление на воде становилось все сильнее и сильнее по мере того, как мы подъезжали к древнему городу, колыбели православия – Царь-граду. Переходя с борта на борт, с биноклем в руках, пассажиры торопятся посмотреть на то или другое выдающееся здание на европейском или азиатском берегу и вспоминают совершившиеся здесь события древней и новой истории. За Буюк-дере на европейском берегу показывают Терапию с красивыми дворцами посольств других иностранных государств; далее обращает на себя внимание построенная еще в 1452 г. Магометом 2-м крепость: Румели–гиссар, которую строитель остроумно называл: «Багхаз–Кетчен» – поверни назад. Ранее в этом месте переходили Босфор: Дарий, шедший войной на скифов, и 10 тысяч греков, возвращавшихся из Персии под предводительством Ксенофонта. Далее – виллы богатых турок и дворцы падишаха самой причудливой архитектуры: Долма-Бахче, вверху – Ильдыз Киоск – резиденция султана Абдул-Гамида, Чараган, где заключен бывший султан Мурад. По Босфору пароход идет уже более 1¹/₂ часа, и быстрая смена новых и новых видов начинает утомлять пассажиров, всем хочется увидать поскорее самый город, про который византийский историк Михаил Дука с пафосом говорил: «о город, город, всем городам голова!» Но город, как бы для того, чтобы усилить впечатление, показывается сразу, лишь только пароход сделает последний поворот. Он обрисовывается во всем своем величии пред зрителем и картина, которой мы любуемся с парохода, не столько красива, сколько эффектна. Босфор разветвляется: один рукав его – Золотой Рог – синей лентой перепоясывает город, отделяя турецкую часть его – Стамбул от европейской – Пера и Галата; другой – греки называют Пропонтидой – впадающий в Мраморное море, омывает южную часть Стамбула, разделяет Европу от Азии. На холмах, опоясанных голубой лентой Пропонтиды и Золотого Рога, амфитеатром раскинулся древний город, столько же европейский и христианский, сколько и азиатский и мусульманский, и в настоящее время одинаково дорогой, как для тех, так и для других. Среди громоздящихся друг на друга восточных зданий с плоскими крышами, красивые мечети с высокими круглыми куполами и тонкими, стройными минаретами царят над городом. На азиатском берегу – Скутари – город кладбищ, тонущих в зелени кипарисов, уходящих своими стройными вершинами в далекое небо. В отдалении за Стамбулом обрисовываются темные силуэты Принцевых островов, купающихся в бирюзовых водах Мраморного моря. Золотой Рог запружен сотнями судов и издали виднеется лишь лес мачт. Среди домов Стамбула выделяется громадное, белое здание Сераля, а за ним, словно согнувшаяся под тяжестью лет старушка, Св. София. На правой стороне бросается в глаза высокая, круглая генуэзская башня, господствующая над Галатой.

Около 4 часов вечера наш пароход бросил якорь против Золотого Рога и довольно далеко от берега Галаты, где находится турецкая таможня. Турецкие каики, давно уже кружившиеся, как стая воронов над трупом, около парохода, теперь окружили его со всех сторон и, отталкивая друг друга, торопились занять место ближе к трапу; а некоторые лодочники карабкались на самый пароход. Для человека, непривыкшего к восточным нравам, все кажется интересным и своеобразным, начиная с оригинальных костюмов гребцов. Некоторые сцены так и просятся на полотно. Пользуясь отсутствием хозяина, один лодочник отталкивает каик от трапа; как коршун налетает сверху на него хозяин лодки и феска первого с шумом летит в море; тот в свою очередь пускает в ход весло: крик и шум невообразимый. В другом месте два лодочника вцепились друг другу в волоса и обмениваются любезностями. Но лишь только трап спущен, лодочники забывают личные обиды и дружно нападают на пассажиров, предлагая на всевозможных языках услуги и вырывая из рук чемоданы. К ним присоединяются не менее назойливые гиды и комиссионеры. «Monsieur, сэр, челеби, ефенди, господин» – раздается во всех углах парохода. Наконец, появились и монахи с 3-х Афонских подворий, выезжающие к каждому приходящему в город пароходу за богомольцами, а теперь и предупрежденные о нашем приезде. Мы заняли две лодки Пантелеймоновцев и Андреевцев и, лавируя между другими лодками, направились к берегу. Море, казавшееся с парохода совершенно спокойным, на самом деле довольно сильно волновалось, хмурилось и высоко подбрасывало нашу небольшую лодку. «А что, глубоко здесь?» «Да, дна не достать», ответил монах и как бы про себя прибавил, «и народу же погибло тут – во время резни армян, – весь пролив был красный, трупы плавали десятками».

Высадившись на берегу Галаты, мы все вместе во главе с Преосвященным, предводительствуемые монахами, отправились на Пантелеймоновское подворье, отстоящее не более на полверсты от берега. Пройдя по темному коридору большого каменного здания, похожего на заброшенный сарай – это была, как мы потом узнали, турецкая таможня, – мы через несколько узких, грязных переулков, замощенных так, что на них легко сломать ноги, прыгая через собак, кучками мирно спящих среди дороги, проталкиваясь среди снующих во все стороны обывателей Галаты, дошли наконец до большого пятиэтажного дома Пантелеймоновского подворья. На колокольне подворья не громко, но по православному обычаю звонили. На встречу Преосвященному вышел настоятель подворья о. Мисаил с братией. Сопровождаемые ими, мы направились в небольшую, но уютную церковь подворья, помещающуюся на крыше пятиэтажного здания. Преосвященного здесь встретили пением: «Достойно», входной; после чего мы выслушали благодарственный молебен по случаю благополучного прибытия, приложились к частицам мощей и местным иконам. После молебна Владыка обратился к инокам с речью, в которой, высказав радость о том, что ему в третий раз пришлось быть здесь, среди известной своим страннолюбием братии и поблагодарив иноков за радушную встречу, пожелал им спасения о Господе. Затем, Преосвященный, применительно к послушанию здешних иночествующих и обитанию их в разноверном и разноплеменном граде, развил в своей речи мысль о святости жизни христиан в связи с прославлением имени Божия. «Жизнь христиан, поучал Преосвященный, дела их и слава Божия находятся в тесной связи между собой, как говорит Господь наш Иисус Христос (Мф. 5:16) и Апостол Павел: добрыми делами христиан имя Божие прославляется, дурными – хулится (Рим. 2:24). Понятна причина этого. По жизни людей обыкновенно судят о достоинстве их веры, о содержимом ими религиозном учении и о Самом Боге – Виновнике веры. Истинные последователи веры Христовой в своей жизни необходимо должны отображать и отображают содержимое ими вероучение и нравоучение, со всеми его достоинствами, и уподобляются и должны уподобляться своему небесному Отцу и Господу нашему Иисусу Христу. А такая жизнь христиан, как жизнь совершеннейшая, невольно возбуждает уважение к ним и побуждает людей прославлять и Отца их небесного, породившего и воспитавшего таких добрых детей. Святость жизни – спасительное требование от всякого христианина, но преимущественно – от пастырей духовных и иночествующих, отрекшихся от страстей и соблазнов мира сего. Вы по послушанию живете здесь в городе, населенном и инославными, и евреями, магометанами, язычниками. Что, если неблаговидной жизнью своей дадите кому-нибудь из них благовидный предлог к порицанью православной веры? О, да не будет сего! Знаю, что вам труднее, чем вашим афонским братиям, блюсти святость жизни своей, в виду тех искушений и соблазнов, среди которых вы находитесь... Но молитесь, да не внидете в напасть. Труднее борьба – большая награда. Молю Господа Бога, да дарует вам Свою благодатную помощь в спасительном несении вашего послушания. Да прославляется вами имя Божие у магометан, евреев и язычников, а не хулится, как оно некогда хулилось среди язычников ради дурных иудеев». Преподав затем благословение братии и богомольцам, видимо обрадованным лицезрением русского Архипастыря, и прохладившись в общем зале обычным на востоке глико с холодной водой, Преосвященный вместе с нами посетил и другие, вблизи находящиеся, подворья, где встреча была такая же торжественная и радушная. Преосвященный и здесь назидал братию и богомольцев своим словом.

Преосвященный вместе с нами остановился в подворье Пантелеймоновского монастыря, профессора с лаврскими монахами – в Андреевском подворье. Нам отвели прекрасные, чистые комнаты с чудным видом на Золотой Рог и Стамбул. – Не успели мы переодеться, как любезнейший и услужливейший гостиник отец Евгений уже бегал по номерам, приглашая в общую столовую кушать. В столовой мы были только одни, пропели молитву, Владыка благословил трапезу и уселись пред возвышающимися пирамидой тарелками. Обед был сытный и разнообразный. Прославленное афонское гостеприимство оправдало себя. От. Евгений изо всех сил старался услужить и, не уставая, угощал, приправляя приглашение невинными прибаутками. Казалось, что мы не в далекой чужой стране, а в родной Руси, в гостеприимном доме хлебосольного хозяина. «Грех вам, о. Евгений, говорил Преосвященный, так закармливать гостей», но о. Евгений был неумолим, приглашая отведать нового блюда.

Пообедав и напившись чаю, мы отправились знакомиться с городом, а Преосвященный отправился в экипаже с визитом к послу, который к вечеру должен был приехать из Буюк-дере в город. О. Евгений любезно предложил нам в провожатые монаха о. Галактиона. Но чтобы познакомиться с физиономией города, не надо далеко ходить: стоит лишь повернуть направо от подворья и переулком выйти на узкую, грязную и темную от нависших с двух сторон домов улицу. Улица кишмя кишит народом различных племен, национальностей и общественных положений. Все торопятся и бегут в разные стороны, не обращая друг на друга внимания. Только женщин почти не видно в этой толпе. Изредка тенью мелькнет закутанная, как мумия, в свое шелковое фередже (покрывало) турчанка, сопровождаемая служанкой, и не успеешь за черным тонким яшмаком (вуалью) рассмотреть ее одутловатое, бледное, правильное лицо с потупленными вниз глазами, как она уже скрылась в волнующейся и шумящей толпе. Вообще шум на улице невообразимый. Шум конки, неистовый крик бегущего впереди неё и расталкивающего толпу негра, галдение разносчиков, рев ослов, мулов, лошадей и волов, хлопанье бичей, визг придавленных собак, странные и разнообразные выкрикивания разносчиков фрукт и овощей, звон денег многочисленных меновщиков, расположившихся прямо на тротуаре, побрякивание стаканами встречающихся на каждом шагу продавцов лимонаду – все это сливается в такой невообразимый концерт, от которого становится жутко непривычному человеку. «Идите среди улицы, предупреждает о. Г–он, иначе вас обольют помоями; здесь принято выливать и выбрасывать все ненужное прямо на улицу». Действительно, все стремятся на средину улицы, на которой едва-едва могут разъехаться два экипажа, тем самым увеличивая толкотню и давку. А на тротуарах, и без того узких, сидят, покуривая кальян или посасывая кофе из микроскопических чашечек, турки, флегматично посматривающие на прохожих; здесь же расположились сарафы (менялы) и сюда же продавцы вынесли из лавок свои произведения. Последние редко пропустят проходящего мимо, а особенно иностранца, которого они узнают каким-то чутьем, без того, чтобы не предложить ему своего товару и не пробежать за ним нескольких шагов, расхваливая достоинство товара. К ним присоединяются в нападении на иностранцев: менялы, комиссионеры, гиды и разносчики, часто заставляющие покупать вещь совершенно ненужную, чтобы только отвязаться». Большинство их хотя и плохо, но говорит по-русски. Всюду грязь и вонь. Но дополняют и венчают достойным образом эту своеобразную картину собаки. Среди улицы, пристроившись к куче мусора, десятками валяются эти невозможные животные, прежде всего поражающие туриста. Нельзя говорить, конечно, о современном Константинополе и не сказать о его собаках. Но едва ли можно что-нибудь прибавить к характеристике своеобразных Константинопольских собак, сделанной известным натуралистом Брэмом, кроме того, что она безусловно справедлива. Вот что говорит о них почтенный автор «Жизни животных» (т. I, стр. 341, Спб. 66 г.). «С мыслью об улицах столицы неразлучна мысль об их постоянных обитателях не имеющих хозяев собаках, которых видишь на них в бесчисленном множестве. Обыкновенно составляешь себе слишком высокое представление о тех видах, о которых часто читаешь. Относительно этих же собак дело другое. Хотя все путешественники согласны в том, что представляют их, как мучение человечества, однако большая часть их отзывается слишком умеренно, говоря об этих животных. Это животное – совершенно особой породы: по наружной форме оно ближе всего подходит, конечно, к овчаркам, но у них нет ни загнутого хвоста, ни коротких волос грязно желтого цвета. Когда они лениво подкрадываются или лежат на солнце, то нужно сознаться, что ни одно животное не имеет более наглого, я хотел сказать, более грубого вида. Все улицы, все площади покрыты ими; они или стоят рядами около домов, выжидая куска, который им случайно выбросят, или лежат посреди улицы, и турок, который сильно боится причинить зло живому существу, уступает им дорогу. Я никогда не видел также, чтобы мусульманин наступил на одно из этих животных или ударил бы его: скорей купец выбросит им из лавки остатки своего обеда. Каждая улица имеет своих собак, никогда не покидающих ее, и горе собаке, которая осмелится забрести в чужую область. Я часто видал, как на такую несчастную бросались все остальные и, если она не спасалась бегством, то просто рвали ее на части. Насколько эти собаки спокойны днем, настолько же они опасны европейцам, которым ночью случилось заблудиться на улицах Стамбула... Почти на каждом шагу можно видеть на улице круглые ямы, сделанные в грязи, и в них целое семейство маленьких голодных собак, выжидающих той минуты, когда сделаются настолько самостоятельными, чтобы, подобно своим предкам, делать улицы столицы неприятными и небезопасными».

Голова начинала кружиться от разнообразия впечатлений, шума и вони. «Пойдемте, о. Г–он, домой, скоро солнце будет садиться, а вечером Преосвященный приглашал собраться всем вместе, чтобы выработать маршрут осмотра города. «До дому недалеко, говорит о. Г., стоит только повернуть в переулок налево и мы выйдем к самому подворью, но лучше сделаем небольшой крюк и обойдем эти переулки: нехорошие они». Эти переулки, как мы потом узнали, являются центром разврата, нашедшего для себя надежный приют в Галате; некоторые из товарищей, рискнувшие пройти по ним, едва не поплатились за свою смелость полами сюртуков и пальто. Дорогой к дому о. Г. утешал нас тем, что Константинополь имеет такую физиономию только в интернациональной части города – Галате и Пере, а в Стамбуле – турецкой части города – нравы несколько иные. О. Евгений встретил нас у входа в подворье. «Пожалуйте, господа студенты, пожалуйте на верх, на крышу, там Преосвященный и господа профессора пьют чай и вас приглашают туда». По широкой каменной лестнице мы поднялись на крышу здания; среди неё церковь подворья, вокруг которой довольно широкая галерея, огороженная решеткой и заставленная цветами. На одной стороне галереи был сервирован чай. С трех сторон галереи открывается широкий вид на город и Мраморное море с Принцевыми островами. Босфор несколько загораживает от Пантелеймоновского подворья еще более высокое и грандиозное здание Андреевского подворья. Солнце уже село и, как это бывает только на юге, ночь моментально окутала город темным густым покровом. С крыши Пантелеймоновского монастыря открылась волшебная панорама: город загорелся миллионами то вспыхивающих, то снова потухающих огней; за блестящей от многочисленных пароходных огней струей Золотого Рога, по которому без устали снуют пароходы, вырисовываются на темном небе высокие, стройные, уходящие ввысь неба минареты турецких мечетей. На плоских крышах домов прогуливаются, наслаждаясь чудной теплой ночью, их обитатели и обитательницы, черноглазые гречанки. Но очарование поэтически прекрасной ночи скоро разрушается начинающимся кругом шабашем. Иначе нельзя назвать то, что происходит по вечерам, и даже по ночам, в Галате и, преимущественно, в примыкающих к подворью домах. Это восточные кафе–шантаны. Едва лишь ночь избавит окна этих домов от дневного света, как под темным покровом ее жизнь здесь закипает ключом. Сюда спешат со всех сторон Константинопольские босяки, имя которым легион, и начинается содом. Завывание скрипок, бренчание барабанов, нестройные звуки смешанных хоров: все это сливается вместе в один дисгармонирующий с уснувшей природой и тишиной ночи – аккорд.

О. Евгений, что это такое у вас тут делается? «Ох, искушение, ох, искушение!» машет рукой о. Евгений. «Благословите еще чашечку налить, – и для монахов искушение, и богомольцы жалуются, что спать не дают, да ничего не поделаешь. Все по грехам нашим посылает Господь искушения эти, чтобы не забывали Его милосердого, да больше Богу молились».

Выработать маршрут осмотра достопримечательностей Константинополя в пять дней, какими мы располагали до отхода следующего парохода «Нахимов», – оказалось делом не легким, но с помощью о. Евгения его все-таки удалось привести к благополучному концу. При этом о. Евгений всегда сумел поставить на своем. «Я Вам советую, Ваше Преосвященство, посетить то-то в такой-то день, так и запишите, иначе вы не успеете сделать по расписанию и все равно все выйдет по-моему. Я, славу Богу, не мало времени прожил в Царь-Граде и знаю здесь каждый клочок земли, как свои пять пальцев». В конце концов решили время пребывания в Константинополе распределить следующим образом. Во вторник – осмотреть древние христианские храмы, обращенные в мечети, начиная разумеется с Св. Софии, и другие священные места и представиться Вселенскому патриарху – Константину V; в среду – съездить на остров Халки, где осмотреть греческую богословскую семинарию и посетить бывшего Иерусалимского патриарха Никодима, хорошо известного России; в четверг – осмотреть безестен, русскую школу при русской больнице и съездить по Босфору в Буюк-дере, на дачу русского посла; в пятницу – посмотреть торжественный выезд султана в мечеть и богослужение вертящихся дервишей; в субботу – турецкий музей; посещение археологического института и остальных достопримечательностей города было отложено до обратного пути, когда пароход два дня стоит в Константинополе. Было уже поздно, когда мы ушли по своим номерам, но уснуть удалось не сразу под своеобразную музыку и пение разгулявшейся Галаты.