VIII. Путевые заметки и разговоры касательно народного духа

Не слишком много, но и не мало я покатался в нашей великой России на пароходах и паровозах, на русских телегах и санях, большими дорогами и проселками. Всегда и везде в этих путешествиях старался я следить за тем, что у нас русских есть в том или другом сословии, а на основании своих замечаний заключал и о том, что у нас может и должно быть. Некоторые поездки оказывались особенно счастливыми в этом отношении; во время их приходилось припоминать впечатления и опыты и от других дорожных и недорожных столкновений и сближений с людьми, и всему этому подводился как будто общий итог. Вот поездка, особенно памятная мне по подобным заключительным выводам, какие, во время ее, посчастливилось мне сделать по разным вопросам.

Пришлось мне остановиться на постоялом деревенском дворе уже к утру, когда другие постояльцы оставляли ночлег. Мне пришлось остаться на лицо только с хозяевами. Видно было, что это люди зажиточные и почетные в деревне; к ним обращались с каким-то оттенком подобострастия приходившие зачем-нибудь соседи. Сами по себе мои хозяева казались мне порядочными людьми в своем кружке. Но, присматриваясь и прислушиваясь к ним, я заметил у них чрезвычайно важный и неприятный недостаток: они обращались друг с другом или вообще относились друг к другу не только с тяжелой грубостью, но и с самой жесткой сварливостью. Такими оказывались не только сам хозяин и хозяйка, люди пожилые уже, но и молодежь; даже матери на плач своих грудных ребят отзывались с какой-то дикой беспощадностью, называя их «лягушатами», «чертенятами», высказывая желания от злого сердца, чтобы «их прибрала скорее нелегкая» (т.е. смерть или судьба). Мне пришлось наблюдать все это часа три и надуматься вдоволь. Отчего, думалось мне, такая беда в православно-христианских семействах? От необразованности и невежества? Но мне припомнилось, что в самых глухих захолустьях случалось мне встречать безграмотных людей с теплым и даже нежным чувством, с правдивым и любящим духом, и эти люди живут в дымных, черных (без печных труб) хатах; а у моих теперешних хозяев «горница» была увешана по стенам пестрыми бумажными картинами и в семействе были бойкие грамотеи. Или эти люди мало знаются с духовными своими отцами, мало ходят в церковь? Но как нарочно случилось остановиться мне в этом постоялом дворе в какой-то праздник и хозяин силой отправил половину семейства в приходское село в церковь. Кроме того, мать хозяина, старушка, разговорясь со мной, сказывала, что священник в храмовые праздники (празднование их в деревнях продолжается на несколько дней) всегда угощается чаем и обедом в этом доме, а если случится ему запоздать в деревне, то и ночует здесь, а не в другом доме. Отчего ж происходит это горькое несчастье, что православное христианское семейство, по взаимным отношениям его членов, хуже иного нехристианского семейства?!.

Добираясь до истины по этому вопросу о явлении, очень и очень не редком в наших православных семействах, я однако внутренно держался или старался удержаться в таких мыслях и расположениях пред самим Отцем нашим небесным: «Все же они Твои дети ради Сына Твоего, соделавшегося Сыном человеческим и в человечестве распятого за нас грешных, злых и вместе неразумных людей. Все же Ангелы этих младенцев, с которыми с таким диким неразумием обращаются родные их матери, всегда видят лице Твое. Все же Матерь Твоего Сына, Матерь любви и милосердия, найдет в этих жестких сварливых людях начатки Духа Сына Своего, хотя и глубоко зарываемые в духовной бесчувственности, но тем не менее существующие по жизненному действию святых таинств православной церкви. И имеющие уши слышать услышат в самой беспорядочности и безобразии подобных семейств христианских жалобный вопль Твоих детей, чтобы им дали или помогали хоть сколько-нибудь сознать и почувствовать над собой благодать Твоего всеблагостного отчества»... По мере такого движения и одушевления моей веры, я стал замечать, что и в тусклых, тупых и жестких взглядах моих хозяев понемножку засвечивался тихий огонек жизни, сочувствия ко мне и друг к другу. Под конец я имел радость услышать, что злая, по первому впечатлению на меня, свекровь что-то передавала своей невестке мягким и добрым голосом, а мать одного расплакавшегося ребенка чуть не со слезами приголубливала его материнскими ласками. Дух Отца небесного ощутительно пронесся над нами, верующими в Его Сына.

Тогда ясна для меня стала причина жесткости и сварливости между собой хозяев моего постоялого двора. Пред ними постоянное течение чужих людей, занятых своими делами, останавливающихся на постоялом дворе без всякого внимания к своему родству с хозяевами этого двора по самому небесному Отцу. Сами они, эти хозяева, встречая и провожая своих постояльцев – все новых и чужих, по неведению своему тоже всегда далеки оттого, чтобы пользоваться в этом прекрасными случаями увидаться со своими братьями и сестрами по Отцу небесному, давшему нам Сына Своего для того, чтобы породнить нас друг с другом самым живым благодатным родством. Вместо того, чтобы послужить своим родным по Господу в нуждах и беспокойстве их странствований (разумеется не с обидой и для себя, потому что Отец наш небесный никого не обижает ради интересов другого: Он равно всем Отец), вместо этого хозяева постоялого двора имеют в виду и внимании только свою прибыль, хоть бы и с обидой для других, для постояльцев. И вот дух отчуждения и нелюбви к людям, разносимый по постоялым дворам равнодушным эгоизмом большинства постояльцев и усердно развиваемый в хозяевах собственным их своекорыстием, овладевает мало помалу всем семейством постоялого двора и выражается во взаимной сварливости членов этого семейства, и то в какой-то бесчувственной к людям плотяности, утучняющей только себя. На постоялых дворах, при многолюдных дорогах, встречаются всего чаще подобные грустные явления.

Оскудение любви между людьми, даже между кровными родными, ныне и вообще всюду, а не на постоялых только дворах, скорее заметите, нежели противоположные явления. Везде видите, что словно чужие люди, занятые своими делишками, сходятся или расходятся с другими чужими же людьми, занятыми тоже своим эгоизмом, своими делишками; и без любви, как вне отеческого крова, всем бывает как-то тяжело на душе, неуютно в сердце. Братья! пойдем к нашему общему небесному Отцу, еще простирающему к нам свои объятия ради вочеловечения Своего Сына и готовому соединить нас друг с другом самым живым благодатным союзом. Живем ли мы среди других людей в своих домах или квартирах, или странствуем по разным дорогам по требованию наших обязанностей или надобностей: будем везде сохранять и оживлять в себе сознание и чувство, что везде мы – у нашего всеблагостного Отца, дающего нам повсюду братьев и сестер, общников Сына Его Единородного. Положим, что люди часто попадаются злые, обманщики и обидчики, ничем не напоминающие нам о братстве с нами; но необманчив, необидлив, всеблаг сам Господь, ставший человеком и умерший за грешных людей. В Нем-то, в Нем одном, будем утверждать свое братство со всеми.

Особенно наставники училищ, высших и низших народных, все равно – духовные ли, светские ли, пусть проникаются и одушевляются живым сознанием, что их воспитанники и ученики – дети всевышнего Отца, что, ради осенения их детства, возрастания и воспитания своей благодатью, сам Господь в своем человечестве был младенцем, отроком, юношей, «преуспевал в премудрости и возрасте и в любви у Бога и человеков» (Лк. 2:52). Более всего, да и во благо всего, нужно народному нашему духу подняться к светлому и отчетливому сознанию, что мы еще под благодатью Отца, что не только радости и блага жизни, но и ее скорби, нужды и беды, самая даже смерть, принадлежат уж к области благодати всещедрого нашего Отца; потому что крест скорбей и злостраданий до смерти нес для нас Сам возлюбленный Его Сын.

В продолжение моего путешествия остановился я на другом постоялом дворе, в деревне, где был какой-то праздник. Тут по-видимому все направлялось к опровержению моих мыслей, что мы еще живем у нашего небесного Отца, как Его дети. Признаюсь, я попал словно в пьяный какой-то край. За одним столом сидят – обедают и пьют водку, за другим столом пьют чай и вместе водку; в одном углу пьют просто одну водку, в другом пиво и водку. Одни пьяные мужики крепко осели на своих местах, другие слоняются из угла в угол, из одной «горницы» постоялого двора в другую, желая присуседиться к какой-либо кучке пьющих. Шум, гам, заверенья к братской любви, целованье, брань и толчки – все это было вместе; но надо сказать правду, что элемент дружелюбия видимо преобладал над стихией сварливых ссор. Впрочем нельзя было поручиться ни за одну минуту, что все будет мирно и благополучно. Случилось на этом же постоялом дворе остановиться одному духовному лицу, человеку приметно кроткому и уживчивому в какой бы ни было среде. Пьяный мужик подошел к нему, во время его закуски; и наговорил ему целых три короба на такую тему: «Вы – наши отцы духовные, пастыри, а мы – овцы глупые, заблудшие» и т.д. Минут чрез пять-шесть гляжу – этот же пьяница уже честит того же церковника всякими сладкими «именами»... И все это безо всяких поводов, а так взбрело пьяному в голову. От этого разлива пьянства все было безобразно и грязно для внутренних и внешних чувств, подобно как было грязно на дворе и под окнами этого постоялого двора (это было время весенней грязи и распутицы). Взгляд мог успокоиться только на малых ребятах, резвящихся со своей детской игривостью, как ни в чем не бывало, да отчасти еще трезвых, хлопочущих около печки хозяйках.

Всего досаднее или грустнее было, что пьяные мужики не довольствовались опьянением друг друга, а продолжали, по разным своим кучкам, подчивать друг друга, чуть не насильно вливая вино один другому. Тут припомнились мне недавние случаи, как на одном свадебном пиру один старый небогатый мужик подчивал другого молодого и бедного своего крестника: «Пей, мол; Митька: тебе на свадьбе только и попить»: а то еще один молодец, отправляясь из гостей, забывал то рукавицы, то тулуп, и бедняка наливали водкой всякий раз, как он возвращался за забытой вещью: и Митька, и этот молодец опились до несчастной презренной смерти. И сколько подобных случаев от водки-дешевки! И во всех этих случаях пропадает человек, за которого Христос умер, пропадает человек, за выкуп которого мало богатств и царств мира сего, а требовалась кровь Сына Божия...

«Вот тут и воображай себе, – слышатся мне при этом насмешливые возгласы, – что все эти пьяницы находятся еще в благодати Отца небесного, как его дети!!» Но отчего происходит в нашем народе это безобразие пьянства, с ужасными последствиями, если не от недостатка в православном народе сознания и ощущения духовного, что они, православные, суть нареченные, действительные дети самого Отца небесного по сообщению с Сыном Его чрез крещение и другие святые таинства Церкви? Будь хоть немножко в сознании и чувстве народном, что с нами всегда Отец небесный, отечески взирающий на наши работы и отдохновения от них, утешающий нас благами и радостями праздников. Ведь, это сознание подняло бы народный дух к такому благородству, которое не дозволяло бы упадать православным до скотоподобного состояния пьянства. Отчего же те, которые помилованы от Господа сохранением в себе живой веры и благочестия или которые только мнятся себе благочестивыми и ревнующими за благочестие, отчего они не стараются пробуждать в себе и других этого ощущения и сознания благодати Отца небесного, осеняющей православны и за мирскими работами, не оставляющей их (только бы они помнили и не оставляли сами этой благодати) и за праздничными удовольствиями, а напротив, дающей нам вся обильно в наслажденье? Насколько кто из христиан чужд этого благодатного сознания, что мы – у Отца, настолько он чужд и того состояния, которое, как отличительное состояние христиан, Апостол так изображает: «Поскольку вы сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: Авва, Отче! Посему ты уже не раб, но сын, а если сын, то и наследник Божий чрез Иисуса Христа» (Гал. 4:6–7). А вне этого благодатного состояния и настроения естественно быть кому бы то ни было рабом жестоковыйным, который, при первом удобном случае, и развивает свое духовное неблагородство до дикости и скотоподобия, а то и до зверства. Почему, особенно. начальники православного народа, в каком бы то ни было отношении, не питают и не возгревают в себе постоянно действующего в их духе сознания, что они имеют дело с нареченными детьми самого Бога? Чрез одно это православно народный организм мог бы незаметно настраиваться духом, приличным семейству самого Отца небесного, и понемногу освобождаться от грубых пороков, столько унижающих наш народ.

Среди такого моего раздумья вошел в избу крестьянский молодой человек, лет 20-ти, в аккуратном полушубке, с бодрым лицом и взглядом, в котором виднелось какое-то, чуждое впрочем и тени пренебрежения к окружающей его пьяной среде, благородство, явно несродное этому грубому пьянству. Он подал кое-кому из хозяек руку. «Грязно?» – спросили его с участьем о дороге, по которой он ехал. «Ничего, высохнет"- отвечал он весело. Собравшаяся около новоприбывшего молодого человека небольшая группа трезвых и добродушных лиц, с резвящимися около них детьми, вдруг показала, что солнце любви Отца небесного не перестает сиять и над этой нравственной грязью деревенского пьянства, имея в ком отразить и успокоить тихий свой свет. У меня пошли мысли повеселее. Эта нравственная грязь, думалось мне, не есть ли временное последствие настоящего переходного времени – этой весны разных улучшений и преобразований (между прочим улучшения и удешевления самой водки)? Теперь русский человек рад этим улучшениям, но как-то глупо. Но войдет он, Бог даст, в самый толк новой своей жизни, и нравственная грязь у него высохнет. Только да сохранит и да утвердит Отец небесный нас, и особенно молодое наше поколение, наших детей, сначала хоть в бессознательном только чувстве, а потом и в отчетливом сознании, что мы живем дома, у Отца нашего небесного, как «сожители святым и свои у Бога» (Еф. 2:19).

Дальнейший мой путь был – железная дорога. Я приехал сюда, часа за полтора, если не более, до отправления вагонов. И так как я располагал ехать в 3-ем классе, то и должен был дожидаться отъезда в зале для пассажиров 3-го класса. Здесь была уж не одна сотня мастеровых мужиков, отправлявшихся на заработки «до Петрова дня». Я насилу нашел уголок, чтобы присесть для обычных моих наблюдений. Боже мой! Что я увидел и услышал тут! Представьте себе взрослых, и именно в армяках, шалунов, которые вырвались на свободу и решились, как говорят, «распахнуться». Что слово, то сквернословие, сопровождаемое мужицкими жестами и диким смехом. И в этом еще соревнуют друг перед другом: пожилые своими развратными выходками стараются показать, что они не остарки какие, а молодые словно хвастают, что они уж не малолетки, хотя из них были еще и безбородые. Не то, чтобы они были пьяные; они, и то не все, были только «навеселе». Да и пить много было им не на что: только еще шли на заработки. Было в зале человека два-три и из дворян, военных и штатских; но мужики как будто нарочно рисовались пред ними: «прошло-де ваше время, не ударите уж в зубы». Были и духовные; но, видно, они из других приходов. Были дамы, девушки: мужицкое чувство приличия ни чем не задерживалось.

Смотря на грубые выходки мастеровых и слушая разные из россказни, я приуныл не на шутку. Одно только утешало, что в народе видна еще свежая жизнь, а не приметно расслабления, или истощения сил, тупости и вялости. Беспорядочная игра свежей жизни происходит, может быть, только от незнания прямого и простого порядка жизни. Ведь, небось, эти же люди в церкви не кривляются с озорными словами, также и дома у себя не похабничают. Почему ж не дают им понимать и чувствовать, что Господь наш не в церкви только назирает нас Своей благодатью, но и над рабочими людьми, в их работах, остается истинным их Хозяином, Который Сам все назирает Своей благодатью, только бы они не отвергали такой благодати? Зачем не довольно проводят в народное сознание той истины и благодати, что Господь для того и сходил на землю, соделавшись сыном человеческим, для того и прожил наибольшую часть своей земной жизни в доме рабочих людей (плотника Иосифа и его детей), чтобы и труждающихся в чернорабочей доле иметь всегда при себе или чтобы они работали всегда при Нем – едином истинному человеколюбце? Почему не втолковывают крестьянам сызмала, что, отправляясь для заработок «на сторону» к чужим людям, они все же остаются дома, в родной семье братьев и сестер по Господу Иисусу, по Отцу Его небесному? А то вот жалкие люди, иные сознательно, а иные бессознательно, обоснуются на пагубном начале: «Мирское дело, известно; грешное», и пойдут на свои мирские дела, как будто в Содом и Гоморру; соответственные этому начнутся у них и речи, и мысли, и расположения. Еще пока они находятся в своих семействах, то более или менее сдерживаются инстинктивным ощущением благодати всевышнего Отца, находящей для себя место, по крайней мере, в искренности семейной любви. Зато, вырвавшись «на сторону», они готовы бы дозволить себе все нехорошее, и только тяжестью и неотступностью труда сохраняются в свежести жизни; но гадкими словами (да кстати и грубым, по мере средств, невоздержанием) потешат уж себя. Само собой разумеется, что разные внешние обстоятельства и поводы могут ослаблять или еще более усиливать такое зло. Эй, православные! Надо нам перестать смотреть на мирское. как на область одного греха; надо христианам и в мирском или земном видеть и выдерживать поприще для проведения сюда Христовой истины и благодати. А то мы, занимаясь мирским и земным, как греховным, совсем погрязаем в грехах, а дух православия в нас слабеет и слабеет, оставаясь без применения к действительной жизни, занятой обыкновенно земным и мирским. Это у нас бывает все равно – и в практической жизни, и в деле мысли, слова и знания: сущность дела и по этой последней части у нас нередко бывает та же, только форма не такая грубая, как вот у этих рабочих и мастеровых мужиков.

На железной дороге мне случились замечательные встречи и объяснения с людьми различного склада мыслей и разных обязанностей по своему призванию. Общее всем этим встречам и объяснениям то, что из них продолжали выясняться для меня разные современные нужды и затруднения русского человека.

Первая моя встреча и объяснение были с моим соседом в вагоне, с господином из небогатых дворян, управляющим в имении другого дворянина из богатых. Он тоже был в вокзале, где слишком уж грубо расходились или распахнулись мастеровые крестьяне. Теперь в один с нами вагон попало не более десятка из этих крестьян, и те словно переродились: попоют довольно складно песен; поговорят между собой и с другими пассажирами довольно умно и довольно вежливо, хотя и с приправой мужицких острот, впрочем почти уж не слышно было сквернословия между ними. Я выразил свое удивление к этой перемене мужиков перед своим соседом, бывшим свидетелем совсем другого их поведения. «Меня так нисколько это не удивляет, – отвечал он мне. – Эти, попавшие в один вагон с нами, крестьяне почти покончили со своими прежними помещиками; они остаются теперь должниками только казны, снабдившей их откупной суммой, и потому на прежних господ своих уж не злятся, не озорничают, а понемножку устраивают себе свой новый быт. Эти совсем другого духа, чем большинство мужиков, которых вы видели в вокзале. Большинство крестьян, бывших в вокзале, принадлежат к таким временнообязанным, которые, кажется, и не думают о получении совершенной самостоятельности. Они видят себя во многом вольными, т.е. не подлежащими прежнему страху, но, обязанные платить за землю или оброком или барщиной, постоянно злятся на прежних помещиков и озорничают, или делают многое просто назло прежних своих господ. Этот скверный дух и выражается в мужицких их выходках и в грубостях сквернословия, как Вы видели и слышали».

–  Значит, дело пойдет лучше и для самих мужиков как в хозяйственном, так и в нравственном отношении, если они, по возможности, совсем покончат свои временнообязательные отношения к помещикам, если, то есть, выкупят землю с помощью казенных облигаций? – спросил я.

–  Во всех отношениях дело пойдет лучше. Ведь теперь бывает иногда просто мученье для помещиков или их управляющих в деле с временнообязанными, особенно отбывающими плату за землю барщиной. Озорничают, да и только! Разумеется, что чрез это они и сами только расстраивают свой собственный быт.

–  Почему ж они не стараются скорее покончить свои временнообязательные отношения к помещикам? Почему не выкупают у них землю?

–  Все, видите, им мерещится другая воля с даровой землей, хотя Государь не раз прямо объяснял самим мужикам, что другой воли не будет. За озорничанье словно отнимает у них Господь остатки здравого смысла.

Из дальнейшего моего собеседования с этим господином оказалось, что он, показавшийся было мне озлобленным против крестьян, на самом деле горячо любит их, а только негодует на разные, опытно ему известные, их дурачества, которыми они сами закрывают или портят для себя свой новый прекрасный путь. Он громко выражал свое сочувствие мне, когда я развивал пред ним те свои воззрения, что чрез уничтожение крепостной зависимости проявился у нас и в формах гражданского быта дух благодати Христовой, дающей людям, не исключая и рабов, право быть свободными детьми Всевышнего Отца, что потому помещикам Бог дал совершить славное и великое христианское дело, – самопожертвование для меньших братий самого Христа; что особенно Государь оправдал самодержавными распоряжениями по крестьянскому делу твердое народное верование в отеческую Божию благодать, действующую в самодержавии к истинному народному благу и спасению; что новый лучший путь для освобождения крестьян состоит в том, чтобы и в своем земном гражданском быте выдерживать и проводить великое начало благодати быть детьми самого небесного Отца.

Когда этому господину приходилось оставить вагон, мы с ним расстались, крепко пожав друг другу руки.

Немедленно по выходе моего недавнего знакомого, присел ко мне на его место молодой человек, недавно окончивший курс в университете, как после объяснил он мне. «Я сидел на соседней с Вами скамейке, – говорил он мне, – а потому, и не имея привычки подслушивать, поневоле выслушал Ваш интересный разговор с сидевшим здесь господином. Я тоже совершенно согласен с Вами, что наш простой народ пока только религией и можно отводить от худого и направлять к доброму».

– Пока только религией? – возразил я с удивлением. – Ну, а нам с Вами уж и без религии можно дойти до всякого добра и освободиться от всякого зла? Так ли я понял Вас?

Из продолжения нашей беседы, откровенной и прямодушной с обеих сторон, оказалось, что мой новый собеседник имел образ мыслей явно нехристианский, существо которого – уже не беспощадный нигилизм, а скорее что-то прямо противоположное нигилизму. Этот образ мыслей успел уже довольно округлиться и упроститься. Вот основоположения этого образа мыслей: «Нуль, ничто не есть что-либо действительное, а только отрицание действительного; нуля, ничтожества в действительности нет и быть не может и никогда не могло быть. А потому, что есть, то и есть всегда, есть само по себе и само собой во веки веков; оно только видоизменяется, но по своим же внутренним законам, которые впрочем составляют не что-либо отдельное, а самое существо того, что есть. Все разнообразные законы бытия сводятся в один общий закон, составляющий сущность и силу всякого частного закона, – закон гармонии, поглощающей все противоречия и разноречия всех видоизменений бытия. Этот закон сам собой следует из единства бытия или, пожалуй, и есть самое единство бытия, целостная общность того, что есть; этот закон мы и видим, или осязательно дознаем, всюду – в природе и в истории. Торжеством гармонии над всеми разноречиями и противоречиями видоизменений бытия определяется весь ход бытия, этот непрерывный ход вперед от низшего, или более противоречивого (внутренно) видоизменения бытия к высшему, более гармоничному, от безжизненного к животному, от бессознательного к сознательному, от этого последнего к новому, теперь еще неведомому, видоизменению бытия, и все это идет вперед так, что, хотя неделимые безвозвратно преходят, но не разрушается, не исчезает, а только просветляется каждое из прежних видоизменений бытия. Пока люди не сознают всего этого сами собой в точности, предощущать такой порядок бытия и выдерживать его, по возможности, в самой жизни дает людям именно религия. Но дух самой религии, образование, опыты жизни рано или поздно приведут всех людей к сознанию показанного порядка и значения бытия; и люди будут держаться в своей жизни гармонии, мира, любви, потому что найдут это хорошим для себя, выгодным и удобным более всего другого, как общий закон всего что есть»...

Когда достаточно для меня выяснился образ мыслей молодого человека (который доказывал мне, что этого образа мыслей держатся все нынешние лучшие деятели и так называемые передовики), я задумался, как мне вести дело с этим господином. Спорить? Горячиться против высказанного христианином такого образа мыслей, по которому не признают ни Бога и Христа, ни вечной жизни и бессмертной духовности души? Но спорить, при совершенной разности воззрений и всего склада мыслей, значило бы только развивать до бесконечности непримиримое разноречие спорющих сторон; одно и то же будет всегда иметь для одной стороны такое значение, для другой иное. Притом мне было страшно и жалко, не разобрав и не осязав хорошенько духовного состояния молодого моего собеседника, сразу беспощадно действовать на такие его стороны, которые, может быть, поражены уже на смерть (1Ин. 5:16), и с которых, потому, этого несчастного уже невозможно паки обновляти в покаяние (Евр. 6:4–6). Рьяно или, как выражаются простые люди, «сбасу» действовать на подобные стороны заблуждающего человека значило бы давать только повод к распространению смертоносной заразы от пораженных ей сторон на все духовное существо этого человека. А между тем, может быть, у того же человека есть другие духовные стороны, сохраняющие еще некоторую жизненность, – такие стороны, которые заблуждением еще не поражены на смерть; с бережной любовью действуя на эти стороны заблуждающего, можно еще по благодати Божией «дать ему жизнь» т.е. привести его от мертвящего заблуждения к животворной истине (1Ин. 5:16–17). Итак я решился не вступать в сварливую полемику с моим собеседником, а развить пред ним только почти положительно свой образ мыслей, и то держась, по возможности, общей с собеседником переходной точки, так чтобы, насколько то можно, не отвергнуть и не оскорбить в его образе мыслей ничего лучшего, хотя бы только инстинктивно с его стороны подходящего к истине.

Я развивал пред молодым человеком, в сопутствии его вопросов и замечаний, такие мысли: «Начну и я с Вашего начального положения. Нуль, ничтожество, по самому существу этого понятия, не есть что-либо действительное, а только отрицание действительного. Если же все это вместе, нуль, ничтожество, отрицание не есть какая-либо действительная сущность, то очевидно, что тем более нельзя нуля, ничтожества, отрицания допускать в самое основание или в коренную сущность действительного. Но в том, что есть в действительности, пред нами открытой, нельзя не видеть и Вы сами признаете многоразличные противоречия, происходящие по самому существу своему не от чего другого, как от многоразличных отрицаний или ограничений, которым в том или другом отношении, с тех или других сторон, подлежит действительное. Признавать, что такое действительное, которое подлежит отрицаниям, есть само по себе и само собой во веки веков, значит допускать отрицания, ничтожество, нуль в самую сущность и основание действительного и, следовательно, признавать нуль, ничтожество, отрицание чем-то действительным, и даже не просто действительным, а самосущим. Вашему беспристрастию, Вашей любви к истине предоставляю усмотреть как же Ваша же математическая аксиома о нуле разрушает Вашу философию в самом основании. С тем же беспристрастием и верной любовью к истине испытайте, если угодно, на основании той же Вашей аксиомы, и философию православия или правомыслия, – другими словами, истину нашей веры.

Вы не можете не согласиться с тем, что отрицание действительного, ничтожество, нуль не может входить в самое основание действительного. Следовательно основание действительного должно быть превыше всякого отрицания и внутреннего противоречия. Вы не можете не признать, что действительное в нашем мире подлежит в разных отношениях отрицаниям, производящим в области действительного внутренние противоречия и разноречия. Итак, чтобы эти отрицания не превозмогали и не упраздняли действительного, а напротив сами с происходящими от них противоречиями (антиномиями) препобеждались и поглощались гармонией действительного, основание этого действительного необходимо должно быть не только превысшим всевозможных отрицаний и внутренних противоречий, или самосущим в беспредельной полноте и гармонии своего бытия, но и подъемлющим на себя и тем упраздняющим всякие отрицания и противоречия действительного. Таков и есть Господь наш, Бог Слово, Иисус Христос; Он есть существенное и вечное сияние Отца небесного – этой вечной самосущей любви, светящее всей беспредельной полнотой почивающего в Нем Духа этой любви; Он, в своем вочеловечении ради нас человеков, соделался Агнцем Божиим, вземлющим грехи мира – эти мятежные отрицания и противоречия, нарушившие гармонию мира, – соделался этим Агнцем, заколенным в мысли Божества уже от сложения мира для обоснования на тайне такого Его истощания, всего мира. На этом-то основании, по движению этой жертвующей собой любви в Боге Слове, и произошел тот закон или порядок бытия, что как первоначально бытие всего мира, воззванное Богом Словом из небытия, благодатно поставлено и открылось незыблемо торжествующим над ничтожеством, так и в последствии благодатная гармония жизни оказывается постоянно торжествующей над возникшими в мире отрицаниями и противоречиями. Такой порядок бытия, дающий осязательно ощущать себя в природе и в истории, у Вас остается необъясненным или держащимся просто ни на чем, а у нас он оказывается понятным и, можно сказать, уже естественным, необходимым, когда Того, в Ком – самосущая полнота и гармония бытия, снизошел до области мирских отрицаний и противоречий, снизошел до смерти – этого отрицания жизни, этого непримиримого противоречия бытию. Самосущая в Нем полнота и гармония жизни, явившаяся в самой области смерти, подвигнутая к этому же от самого сложения или создания мира, не может не торжествовать над смертоносными отрицаниями и противоречиями в мире.

Смотрите, какая благодать для нас чрез это совершается и открывается в самой природе внешней! Смертоносное отрицание, вошедшее в мир с мятежным грехом, проникает бытие и внешней природы, которая подлежит страдальческой смерти всего в ней живого, тщете тления всего в ней возникающего и развивающегося по своему бытию. Но ведь внешняя природа не виновата в мятежном грехе, не сама своевольно подпала этим противоречиям своего бытия. Итак что ж? Внешняя природа напрасно обижена? Нет. Этого быть не может у нашего Господа. Ведь Он, чрез самое дарование и поддержание бытия в тварях, дал и дает им, в их меру ,вкушать любви Своего Отца, которая вся в Нем, Единородном и единосущном Сыне, и таким образом, так сказать, делится с созданиями своими любовью Отчей, в Нем почивающей, становясь Своей благодатью чрез это в братство со всей тварью, – перворожденным всея твари (Кол. 1:15). Как же Ему обижать столь любезную Ему тварь? Не может быть от Него обиды для внешней природы и из-за преступного главы земной твари, – человека. Ведь Господь не отверг, а ущедрил благодатью и самого этого преступного главу, когда, при открывшейся от греха духовной мертвости людей, сам Он принял за них смерть и чрез это Отчую любовь, в Нем почивающую, раскрыл и для мертвых прегрешениями людей, становясь в братство и с ними, – перворожденным из мертвых (Кол. 1:18). Итак, когда невинная тварь (говорю о внешней природе) подлежит страданиям до смерти и тщете разрушения и тления, то она чрез это становится жертвой, пожертвовавшей Собой за спасение мира, жертвы, – Христа, Агнца Божия. Это уж не обида, а щедрость благодати. Видите, в чем дело! Христос умер (движась к тому Своей любовью уже от сложения мира) за гибнущее в грехах и заблуждениях человечество, но надо принимать такую благодать, чтобы ей пользоваться. А вот мы, и слыша дух торжествующей над злом Христовой тайны в природе и истории, перетолковываем все дело против Христа... А сколько и за тем нашего противления благодати! Все, что мы ни думаем и ни делаем не по Христу и не со Христом, все это похоже на губительство в нас всего живого и цветущего, на нечистых мошек, гадов и зверей, на гадкие и ядовитые растения. Отвергаемой нами благодати Христовой как нас миловать и оживлять? А отринет он нас, – мы сейчас же живая добыча ада, отвержения вечного. И вот она сколько благостно, столько и премудро приготовила при самом создании мира, на врем нашего бессмысленного и безжизненного противления, бессознательных приемников своего животворного духа и силы – в области внешней природы. Всякий вздох страдания, всякое разрушение тления в природе, сообщные, в свою меру, духу страданий и смерти Агнца Божия, разносящемуся во всю землю (Откр. 5:6), направляются чрез это уже к тому, чтобы удерживать за грешными и заблуждающими Христову благодать, хотя бы только предваряющую или предуготовительную. И вот время долготерпения Божия к племенам и народам, как и к отдельным личностям, все еще продолжается и продолжается; и гибнущие люди понемногу ведутся к тому, чтобы познавать Христову истину и самим принимать Христову благодать. Но раскрытии Христовой истины и благодати в славу, спасенные люди вполне до подробности и тонкости узнают это великое, совершающееся в природе, дело благодати и сосредоточат в себе, и за внешнюю природу, торжественное, вполне сознательное благодарение Отцу небесному за Его всеобъемлющую во Христе любовь и благодать. Так-то, по глубокому слову Апостола Павла, и «тварь (т.е. внешняя природа) с заботливостью ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь подверглась суете (не сама собой, но тем, кто подверг ее) с надеждой, что и сама тварь свободится из рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8:19–21). Потому-то и самый вид внешней природы так неотразимо и большей частью так живительно и освежительно действует на дух наш».

Далее раскрывал я пред моим собеседником движение такой благодати Христовой, торжествующей своей жизненной полнотой и гармонией над отрицаниями и противоречиями мирскими, и в самой истории или в ходе судеб человеческих. Я объяснял, что мир, уже и творимый с щедростью благодати и с готовностью Творческой любви пожертвовать собой за него в случае возможных и, наверное, провиденных уже в нем отрицаний и противоречий, отпечатлел поэтому в своем составе жизненную полноту и гармонию благодати. Видимый эдемский сад и в нем дерева со своими плодами, воды, животные, светло выражая осуществленные в них творческих мысли, благодатно как будто говорили с человеком; под эти живые вещания природы и подделался отпадший от благодати дух отрицания и противоречия для увлечения человека своей льстивой ложью. И вот началась история человечества в настоящем его состоянии. Я следил, как в древнем мире Божественная благодать просвещала и живила верующего человека чрез обильные, особенно вначале, остатки и следы своих отпечатлений в мире, и как отпадающие от истинной веры злоупотребляли теми же благодатными отображениями в мире, обратив их в поводы к языческому обожанию твари, этому почти всеобщему заблуждению тех времен; как, по мере оскудения или затемнения благодатных образов, благодать более и более открывала вере свои тайны, а заблуждающее язычество более и более располагалось понять свое заблуждение; – как, наконец, «стихии мира», отображавшие благодатное, стали совсем недостаточными для удовлетворения духовных потребностей человечества и – явился Сам человеколюбивый Господь, исполненный благодати и истины, Который, пожертвовав собой за гибнущее и заблуждающее человечество, как вземлющий его грехи Агнец Божий, раскрыл для всего мира самое существо Своей истины и благодати. Началось новое время, новый или отличный от древнего мир. Здесь следил я, как именно благодать Христова открыла, распространила и ведет свой новый мир, являясь прямо в своем существе, в своем живом духе сыновней свободы и отчетливого разумения истины; – как дух отрицания и противоречия усиливается подавить благодатное начало в мире то жесткими насильственными и темными формами, то разнузданностью своеволия и фальшивой разумичности; – как, по поводу свирепства и противобуйства со стороны отрицаний и противоречий мирских, и благодать раскрывает свою жизненную полноту и гармонию, вводя верующее человечество в живейшее сообщение крестного человеколюбивого самопожертвования Агнца Божия за грешный мир. Так, когда политический (греко-римский мир) подвигнулся своими насильственными средствами и беспощадными формами всецело подавить юное христианство, то именно потому и раскрылась благодатная жизнь Христовой Церкви в чудном, проникнутом светлым разумением и человеколюбием, в самоотвержении до кровавой смерти святых мучеников и мучениц, подвигам которых уступил наконец враждебный политический мир и сам сделался христианским. Затем усилия лжи извратить самое существо Христовой истины подали повод к точнейшему раскрытию и определению (значит и разумению) существенных ее сторон; причем благодатный дух той же истины подвигнул тысячи подвижников, к тому, чтобы, с отрешением от всего мирского, приобретать и усвоять себе только одного Христа, святую Его чистоту, владычественный ум Его, послушливое Его смирение и, во главе всего, самоотверженную Его любовь. Далее, в одной стороне христианского мира, духу льстивого отрицания удалось чрез мечту земного вселенского главенства обольстить самую верую к движению вон из благодатного рая – небесного жительства в самом Христе, движению, открывшемуся и в остатках древнего мира, и в новых народах, поддерживаемому широтой, шумом и блеском развития здесь мирской жизни⁴³. Зато в другой стороне благодать устроила, что из старых народов удержавшие догматическую верность одному Главе – самому Господу, движущему и оживляющему благодатные свои члены – верующих, возглавляющему в Себе самом небесное и земное, введены были (при оказавшейся практической несостоятельности своего большинства пред этим Христовым главенством) в живительное крестное положение⁴⁴ под игом магометанства, заранее образовавшегося именно из осадков фальшивого христианства, смешенных с иудейством и язычеством, а из новых народов принявшие православную (правомысленную) веру воспитывались и возрастали в благодатной жизни, обособясь от шумных и блестящих движений прочего мира, возглавляясь в самом Христе, хотя и с детской незрелостью своего большинства⁴⁵. Говоря таким образом, я дошел до речи и о наших новейших временах когда, вызванное деспотизмом мнимого вселенского главенства, рационально-свободное направление оказалось и само перепутанным с фальшами своеволия и одностороннего рационализма, а в борьбе и опасливой осторожности против этого вера некоторых даже из православных понемногу впала в духовно-рабское и мраколюбивое направление, между тем как ходом мировых событий все более и более переплетаются между собой восток и запад, мир православный и неправославный. Я разъяснял, что чрез такой дух и характер нынешних обстоятельств (судя по порядку дела благодати во все времена) благодать Христова вызывает истинную веру, с дерзновением сыновней свободы, глубже и глубже входить во всеразъясняющий свет истины Христовой, в соучастие любви Агнца Божия, пожертвовавшего Собой за восток и запад, и проводить начала православия во все среды жизни не только прямо-церковной, но и гражданской, мирской. Будет время, когда дух отрицания найдет удобство развить всю свою ложь и свирепость в антихристе, яко прельстиши, аще возможно, и избранныя. Но тогда благодать и раскроется во славу, последует всеобщее воскресение, явится Христос прославить приемлющих Его ныне с верой и отринуть упорствующих в нехотении знать и принять Его, и откроются новое небо и новая земля, в которых «будет Бог все во всем» (1Кор.15:28). Такой-то бесконечный плод разовьется из зерна первоначальной жизненной полноты и гармонии, с какой мир вышел из рук Творца?

Итак, заключил я, истинная религия требуется не для простонародия только или для недозрелых людей, но и для всего человечества; в ней завиты самое существо вещей и вся судьба мира. Такому Божественному духу религии соответствуют и опыты нашей жизни, если смотреть на нее не как на пустую глупую шутку, и образование или наука, если одушевляется прямодушной любовью в истине. Господь никого не приневоливает идти за Собой, но любящим истину дал удобство узнать истину именно и единственно в Нем самом. Силу того, что совершается к истории и внешней природе обыкновенным порядком, Он не перестает проявлять и в особенных, чрезвычайных событиях и делах Своей благодати; любящим истину можно было бы дознавать, с надлежащим испытанием, подобные благодатные факты, из которых и одного достаточно было бы для убеждения в истине. Но у нас скорее решатся дознавать на месте, было ли действительно Меридово озеро, или рыться в развалинах Вавилона и Ниневии, нежели обратить серьезное внимание на совершающееся открыто пред миром что-либо такое, в чем указываются ключи к разрешению и разъяснению всего и древнего и нового, хоть бы, например, на столь недавнее открытие чудесно нетленных и притом чудодейственных мощей Святителя Тихона. Оставим Божию суду нелюбящих достаточно и верно истину, а между тем словом и писательством старающихся действовать на родной народ, проводя в него дух какой бы то ни было антихристианской школы или системы. Только непреложно то, что, когда сам Бог, воспринял на веки в единство Своего Лица человеческую природу, и это именно ради нас человеков, личное бытие каждого из нас человеков, имеющее продолжаться на веки бесконечные, обосновано не просто на духовности целой половины человеческого существа, но на личности самого Богочеловека. Непреложно то, что, когда вся полнота благоволения и любви Отца небесного почивает в Его Сыне, чуждые и упорно чуждающиеся Сына составляют неизбежную добычу вечного отвержения; в таких существах любовь и благоволение всеобщего во Христе Отца не может уже найти для себя ни малейшего места. И если Господь Свою частную жизнь, с младенчества, проводил в доме плотника, в чем открывается благодать особенно для людей рабочих, благодать работать у самого небесного Отца в хозяйстве Его Сына, то Он же Господь наш общественное Свое служение посвящал особенно делу слова или учению, в чем открывается благодать для служащих истине словом или пером, благодать делать это дело также у Отца Всеблагостного под руководящим учительством самого Сына Его. Пойдем же все вместе к нашему Отцу, чтобы и образованным и простым составлять дружное и нераздельное Его семейство по благодати Его Сына, действующей Святым Его Духом!... Ничего не может быть лучше, благотворнее и даже, по благодати Христовой, проще для всех и каждого из нас.

Такие-то мысли развивал я в собеседовании с молодым человеком, у которого противохристианский образ мыслей оказывался более и более только наплывом совне на юную восприимчивую душу, мало знакомую с живым смыслом православного христианства. Я опустил самые его речи, замечания и вопросы, чтобы не растянуть и без того продолжившегося, моего изложения сущности нашего собеседования. Оно шло с таким увлечением со стороны молодого человека, что он и не заметил, как проехали ту станцию, на которой следовало ему сойти с вагона; но он, приметно, и не жалел об этом.

Когда шла у меня беседа с молодым человеком, случилось сидеть на противоположной нам скамеечке, лицом к лицу с нами, одному уж седеющему священнику с наперстным за восточную войну крестом. Он, приметно, с неотступным и живым не просто только вниманием, но и сердечным участием следил за нашими речами. И когда я простился с моим собеседником, священник с живостью взял мою руку и высказал мне от полноты своего сердца благодарность за мой разговор с молодым человеком. Достойный пастырь, видно, серьезно занят делом спасения душ человеческих от мертвящих заблуждений.

–  Только, – заметил мне добрый священник, – зачем это Вы, говоря о священных высоких предметах, употребляете выражения слишком вульгарные; например, говоря о Господе, Вы выражаетесь, что Он жил у человека рабочего, в доме плотника? Это, положим, касается только наружности речи, но все же может служить к унижению великого предмета, а потому и к соблазну. Сказать бы: в доме тектона и прибавить скромно пояснение, что это значит дом плотника, было бы достойнее предмета и назидательнее для слушателей, чем усиленно и нарочно ударить прямо на эти слова – плотника, рабочего. Когда говорится о Господе, образ речи должен быть, и по внешности, достоин величия такого предмета.

–  Но для этого самого должен не закрывать, а выставлять на полный вид, – прибавил я со своей стороны, – и Его снисхождение к нам, в котором Он сам полагает истинную славу для Себя и для Своего Отца. Ныне прославися Сын человеческий, говорил Он перед Своими страданиями и смертью, достойными только самых презренных тогдашних колодников – злодеев из рабов, ныне прославися Сын человеческий и Бог прославися в Нем (Ин. 13:31). Ведь Господу нашему, истощившему Себя для людей до самого обыкновенного человеческого положения, до положения не только близкого к людям рабочим (по первоначальному Его жительству), но и до положения осуждаемых и казнимых преступников, наиболее приятно будет, если мы так и будем раскрывать это, чтобы людям и в обыкновенных средах, людям и из рабочих, и из самых преступников, подлежащих суду и наказаниям просто и удобно было узнавать и принимать в свое спасение такую щедрость Христовой благодати. Тут дело касается уж не одной внешности в образе речи, но самого образа мыслей о деле Господнем, наклонного и направленного или к тому, чтобы воздавать славу только вышемирному Его величию, или к тому, чтобы раскрывать для всякой людской среды истинно божественную славу крайнего Его снисхождения в наш мир. Св. Иоанн Богослов, орлиными очами созерцавший Божественное величие Христа Бога Слова, в том однако указал полноту Его истины и благодати, что Слово плоть бысть и славу Единородного от Отца можно было видеть в земном «обитании Его снами» (Ин. 1:14). Мало этого; тот же великий Апостол направление веры, нехотящее и знать снисхождения Христова до обитания с нами во плоти, следовательно и нимало не одушевленное человеколюбивым духом этого снисхождения, относит к духам льстивым, антихристианским, хотя бы подобное направление выдавало себя за вдохновенное свыше (1Ин. 4:2–3).

– Но все же, – возразил почтенный мой новый собеседник, – надо щадить слабых, чтобы не соблазнить, по крайней мере не поразить неприятно непривыкшего к подобной речи слуха.

И вот начали мы рассуждать о соблазне. Я поставлял на вид доброго батюшки, что есть разные роды соблазна, – есть род соблазна, составляющий вину только самих соблазняющихся. Я обращал внимание его на то, почему Господь, в отношении, например, к субботе, не снисходил к немощи иудеев, получивших закон субботы от самого Бога и слышавших уже от поздних пророков подтверждение слова Божия, что, если в субботу не будут носить никакого бремени вратами иерусалима, то святой город будет цел и вратами его будут мирно входить и выходить цари, начальники и народ, а в противном случае – гибель всему (Иер. 17:24–27). Господь не обинуясь творил чудеса в субботу, с повелением иногда исцеленному от болезни – взять одр свой и идти, хотя иудеи и особенно фарисеи крайне соблазнялись этим, по прямому притом поводу к этому со стороны самого слова Божия. Отчего такая неснисходительность в Божественном Человеколюбце? Видно, когда вера некоторых, по превратному направлению своему, забывает уже дух и силу Божиих дел и учреждений, сосредоточенных, как известно, именно в тайне Христа Агнца Божия, вземлющего грехи мира, то уж нечего смотреть на то, что подобная вера соблазнялась бы духом Христова снисхождения в мир и Христова самопожертвования за грехи и заблуждения мира, а следует, без уклончивости и сколько можно прямее, выражать этот человеколюбивый дух и смело проводить его в мирские среды для спасения человека. Есть соблазн креста Христова, упоминаемый Апостолом Павлом (Гал. 5:2). Господу нетрудно было бы предотвратить этот соблазн: следовало бы только не употреблять в орудие спасения людей столь презренного и позорного в то время орудия казни, о котором, по словам современного почти той эпохе Цицерона, благородному римскому гражданину не следует ни думать, ни слышать. Но Господь это самое орудие казни, – именно крест, и употребил в орудие своей искупительной за нас смерти, чтобы чрез это дух и сила человеколюбивого Его истощания за нас раскрылись сколько возможно прямее, полнее и выразительнее. Так и Апостолу Павлу стоило бы только учить, что человек спасается собственно чрез соблюдение и исполнение Божия закона (к составу которого относилось в ветхом завете и учреждение обрезания), а не чрез усвоение живой и деятельной верой правды Христовой, открытой людям именно в крестном самопожертвовании за них Агнца Божия: тогда, по его словам, упразднился бы соблазн креста (Гал. 5, 2). Но Павел, как известно, нимало не потворствовал иудействующему христианству, соблазнившемуся самым Христовым крестом. Он прямо говорил таким христиан: упразднистеся от Христа, иже законом оправдаетеся (Гал. 5:4). Так-то и нам, когда дело идет о раскрытии и применении духа и силы Христова снисхождения в мир и самопожертвования за этот грешный мир, не надо уж задерживаться никакими соблазнами людей противного этому направления. Напротив, чтобы подорвать подобное превратное направление в его внутренней мертвящей силе, возмогшей некогда и богоизбранный народ привести к отвержению, должно по возможности не только словом, но и делом твердо выдерживать дух крестного самопожертвования Агнца Божия за мир, сколько бы чрез такое слово или дело ни усилился соблазн креста Христова в нехотящих знать истинной, живой силы этого креста.

Почтенный батюшка согласился со мной. Однако ж высказался, что мы-де грешные уж привыкли раскрывать и вести дело веры попросту, держась святых Богоносных Отцев.

– И действительно, – отвечал я, – обязательно и глубокоразумно для православных держаться богопросвещенного руководства святых Отцев. Но уж и следует вполне держаться этого святоотеческого руководства. Вы, конечно, читали богословие⁴⁶ св. Иоанна Дамаскина, и потому помните, как этот святый Отец, руководясь предшествующими ему святыми отцами, углубляется своей живой и любомудрой мыслью к тайны троичности Божества и воплощения Сына Божия. А ведь это – самые неисследимые для нашей мысли тайны, требующие, по-видимому, более всего простоты веры. Итак, с надлежащей верностью последуя руководству богопросвещенных Отцев, мы должны, при простоте веры и углубляться своей мыслью в истину Христову, да возможем, по Апостолу, разумети со всеми святыми, что широта и долгота и глубина и высота, разумети же преспеющую разум любовь Христову, да исполнимся во всяко исполнение Божие (Еф. 3:18–19). Особенно пастырям и учителям без разностороннего и глубокого разумения истины Христовой, кажется, и нельзя руководить не только таких людей, образчик которых Вы сейчас видели, но и простых православных, – нельзя руководить особенно к тому, чтобы они в своей среде, за своими делами, оставались дома у своего небесного Отца, как истинные Его дети по благодати Его Сына.

Добрый батюшка особенно охотно согласился на это. Надо заметить, что я каждую свою мысль подвергал обсуждению самого почтенного священника. С ним вместе пришлось мне и оставить железную дорогу. Тем и кончилось это мое особенно памятное и знаменательное для меня в разных отношениях, путешествие.