VII. Четыре случайных разговора по «крестьянскому вопросу»

В последнее время мне стало удобнее прежнего наблюдать с духовным вниманием за людьми, выслеживать самые насущные духовные их потребности и интересы, наблюдать и выслеживать это из непосредственного соприкосновения к людям разных состояний, а не по кабинетным только соображениям. мне в особенности хотелось расслушать духовные отголоски или отклики, в нашем народе и обществе, на эту великую перемену в народном устройстве – уничтожение крепостной зависимости. В этом отношении мне особенно памятны следующие четыре случая (точнее сказать, случайные разговоры), описание которых, может быть, не будет бесполезно и для других, сколько-нибудь заинтересованных по тому же делу или вопросу.

В июле 1861 года мне пришлось совершить маленькое путешествие проселочной дорогой. Случилось мне в одном селе, где была остановка для отдыха лошадей, оставить одну нужную вещью О забытой вещи вспомнил я уже в следующей деревне, отъехавши версты две от села. Мой извозчик, жалея своих лошадей, остановил их при выезде из деревни под тенью большой липы, а сам пеший отправился за оставленной вещью. По этому случаю и устроилась у меня встреча и беседа с одним толковым мужичком, который, возвращаясь с полевой работы, подошел ко мне. Приметив, что он никуда не торопится, и спросив его сначала о сенокосе и о хлебах в поле, я заговорил с ним и об освобождении от крепостной зависимости. Мужичок был из временнообязанных, лет 35, с лицом умным и открытым, с обыкновенным труженическим выражением наших крестьян-земледельцев.

–  А что? – спросил я его вообще о временнообязанных крестьянах. – Вы, чай, крепко рады такой милости Божией к вам?

–  Нешто, – отвечал крестьянин. – С первоначалу-то шибко возрадовались православные. Одно слово – воля!

–  А после попривыкли к этому слову и, видно, уж не столько рады, – заметил я.

–  Не то, – говорит мужичок. – На послях-то видим, нам, почитай, все равно, что прежде. Такой же оброк. Ну и господа, таперича, разя свой брат? Все те же господа. Мы чаяли, – будет заправская воля.

Говоря это, крестьянин смотрел на меня так умно и кротко, что мне нельзя было заподозрить его, не хотелось ли ему своевольничать или вовсе не платить оброка; тем меньше мог я думать, не по тупости ли мужицкой не понимает он великого дара Божия в освобождении своем от крепостной зависимости. Из случившихся разговоров с другими временнообязанными крестьянами я уже знал, что именно бремя и труд временной обязательности, обыкновенно поставляемые едва ли не всеми на первый план перед мужиками (тогда как они на первом плане ставили и ставят для себя «волю»), – вот что не дает многим из них по надлежащему оценить чрезвычайное благодеяние, ими полученное. Впрочем, я спросил мужичка и о том, нет ли, разве, каких им прижимок, либо притеснений случайных, тяжелые случайности могут встречаться всегда. Но мужик ответил, что притеснений им от помещиков не было и до прежде, и тем более нет ныне. «Ну, а иным, слышно, жутко и доселева достается», прибавил он.

Я начал было представлять крестьянину, что настоящее обязательное состояние бывших крепостных временно, что, Бог даст, в последствии не он, так дети его будут владеть землей, как чистой своей собственностью, что ради детей и внуков можно, без жалоб и ропота, понести временнообязательную тяжесть.

Мой мужик и рукой махнул.

–  Что дети? Дети вырастут – будут сами большие, сами о себе и позаботятся. – Сказав это, мужик хотел было идти от меня с явной, не то досадой, не то грустью. У меня невольно пробудилось особенно живое участие к нему.

–  Брат, брат! – заговорил я снова. – А ты сам неужели, в самом деле, ничего или почти ничего не получил с уничтожением крепостной зависимости? Во что-нибудь, чай, ценишь ты и себя самого, а не одну там землю или усадьбу с домом. Ведь, ты был чужой собственностью, которую могли купить, продать, оставить здесь, переставить в другое место; тобой могли распоряжаться как хотели, не справляясь о твоем желании и воле. Такой же человек, как и другие, такой же сообщник самому Христу Сыну Божию, как и все православные (кто бы ни были они), ты во многом был похож просто на вещь, которая составляет чью-либо собственность³⁷. Самым твоим умом, или там каким бы ни было искусством и мастерством твоим имели право пользоваться другие только для себя. Подумай же, ведь, тебе подарили тебя самого, когда освободили тебя от крепостной зависимости. Этому подарку, по-настоящему рассуждая, и цены довольной нельзя назначить, это самый бесценный дар, за который нельзя довольно возблагодарить Господа и подвигнутых Им Государя и прежних ваших помещиков. Одно слово: ведь, ты уж теперь не в роде этих вещей (он стоял предо мной, не помню, с чем – с граблями, вилами или косой), составляющих твою собственность, которую ты купил и можешь продать, поставляешь в том месте, перемещаешь в другое; повторяю: тебе подарили тебя самого. Если ты ценишь только деньги в кошельке или такие только вещи, которые стоят денег или могут доставить тебе деньги, то, судя и по этой оценке, тебе сделан дорогой подарок. Помнишь, за какую цену продавали или покупали обыкновенно ревизскую душу; эту цену, эти деньги все равно, что положили тебе в карман, когда пустили тебя крепостного на волю задаром. Выкупались, бывало, но тоже без земли, за одни ревизские души платили по тысячам; все эти тысячи подарили теперь вам. Неужели этого не понимаешь и не чувствуешь, брат?

С продолжением такой моей речи, видно было мне, что взгляд моего случайного собеседника светлел; как будто любо было ему думать и прояснять себе, что уничтожение крепостной зависимости, и во временнообязательном состоянии крестьян есть не кажущееся, а действительное, великое для них благодеяние. Однако он не оставил моей речи без возражения.

–  Чувствовать нам надо! Да поди-ка, как наши толкуют. Полно бы, вишь, им, барам-то, мудровать нами, как хотели. А и о сю-пору временными-то обязательствами обиждают нас! Составляют там уставленные что-то грамоты. Ну, а наши не рукоприкладствуют. Рука, знать, на себя не поднимается. Пускай там как хотят!

–  Понимаю, понимаю, – отвечал я, разглядывая мысленно это больное место у временнообязанных, которое, вызванный словом участья, так доверчиво раскрывал мне мужичок. – Понимаю! Вам, вздохнувшим свободно на «воле» от крепостной зависимости, представилось, будто незаконно, не по праву владели вами помещики. Потому и думается вам, что, коли отменят незаконное (как думается вам) владение вами, то отменят бы совсем, не оставлять и следа прежней незаконности, никакого там обязательства, так, что ли?

–  Вестимо так. Коли являть правду и милость, так уж настоящую, начистую, – сказал крестьянин весело и с выражением рассудительности, так что на него смотреть было весело.

–  С тобой рассуждать можно, – продолжал я. – Ты сам увидишь, в чем дело; помещичье-то владение вами было вполне законное, столько же законно, как, например, и твое владение той или другой твоей собственностью. Владели вами помещики в силу наших гражданских порядков, которые законополагались и устраивались нашими царями православными; сама Святая Церковь, мать наша, это знала и признавала. Поэтому путать тут нечего: вы составляли собственность помещиков, не воровскую какую, а законную. Много и добра вы испытали от добрых помещиков. Беспорядки или обиды разные, какие бывали от иных худых помещиков, это тоже, что иной и из вас мужичков не умеет порядочно владеть своей собственностью, например, изувечив в азарте свою лошадь, пропивает свои нужные вещи. Это и составляет вину только худых владельцев, а владенье вами было все-таки законное. Вот это прежде всего должно зарубить в голове мужичку, коли он хочет до тонкости и по правде разобрать все в этом деле...

Мужик смотрел на меня во все глаза и только вымолвил: – Смекаем-ста!

– Ну, так и нечего поминать лихом и злом законное владение вами, как быдто бы оно было незаконное, бесправное. За что и злобишься на прежнее крепостное владение вами?.. Этим только закрываете сами от себя настоящую милость к вам Господню – освобождение от прежней крепостной зависимости вашей. Такую великую милость дал вам Господь по желанию и сердцу своего избранного, т.е. по мысли и воле государя, но вместе и по свободному согласию и распоряжению самых ваших прежних владетелей. Рассуди сам, кто мог бы насильно отнять у них законную их собственность? Царь человеколюбиво указал помещикам, что и вы, мужички, как такие же люди, как христиане православные, в великом дому нашего отечества должны быть, подобно и другим, как дома – дети у отца, а не как рабы подневольные. Помещики сами не могли не видеть, что сообщникам самого Сына Божия, соделавшегося равно для всех Сыном человеческим, неприлично и не годится быть подневольной собственностью других; и потому они добровольно согласились, по мысли и воле царской, отказаться от своих прав владения вами крепостными. Они с любовью и даже с самоотвержением пожертвовали своей собственностью, которую вы составляли у них. Видишь сам, каковы они обидчики-то для вас! Уж если кого, так разве не себя ли самих они обижали по этому делу, чтобы только вам оказать добро? Ведь, освобождая вас от крепостной зависимости, они лишали себя бесплатных слуг, бесплатных мастеров и ремесленников, бесплатных работников, бесплатного запасу всякой всячины на целый год; а знаешь сам, что ныне все дорого, а особенно рабочие руки во всем у нас дороги. Вот, например, обрабатывать землю наемными работниками во многих местах станет, пожалуй, дороже, нежели сколько можно получить прибыли от этой земли. А житейский быт и нужды помещиков, известно, и сравнивать нельзя с крестьянскими нуждами и бытом. Чего-чего у них не требуется для дома, для детей, для всей жизни? То ли бы дело, могли бы они так думать, если бы по-прежнему оставались свои крепостные? Но небось, помещики не захотели вас удерживать за собой, а еще сами, по царскому предначертанию, распоряжались, как бы лучше и скорее устроить дело освобождения вашего от этой крепостной зависимости. После этого смотреть на них, как на недоброжелателей или обидчиков ваших, просто было бы грешно и стыдно, неблагодарно. Вот что, брат!

Говоря это, я опять приметил в мужичке ясное и рассудительное выражение лица и взгляда, с каким он меня слушал. Ему, видимо, было приятно узнавать в помещиках, по делу крестьянскому, не каких-нибудь своекорыстных недоброжелателей (как ему казалось по каким-нибудь толкам, а, может быть, и случаям), а любящих и самоотверженных благодетелей для крестьян. Я продолжал:

–  Согласись, что помещикам нужно было многим, многим пожертвовать, чтобы ты был свободен от крепостной зависимости. Довольно с них и предовольно, что они непринужденно отказались от прав собственности, какие они имели на вас самих. Требовать от них еще большего значило бы, действительно, обидеть их самих. И вот они истинно (как я уже и говорил тебе) подарив вам самое важное и дорогое – вас самих, оставили за собой, с соизволения же царского, собственность земли. Не по миру же, в самом деле, идти им самим! Хорошо ли было бы если бы какой благодетель дал хороший приют бездомному горемыке, а этот с дуру стал бы требовать, чтобы благодетель его и всем своим для него пожертвовал?!

–  Что правда, то правда, – заметил со своей стороны крестьянин и по-своему, с неподражаемым, простонародным, добродушным юмором, рассказал, в какое было затруднение пришла соседняя помещица старушка, когда ей пришлось нанимать за деньги кучера, кухарку, и горничную, что ли девушку.

–  Ну вот то-то и есть, – опять заговорил я. – Это совершенно справедливо устроено, что, по крайней мере, земля осталась неприкосновенной собственностью помещиков, пока вы ее сами не приобретете от них законным порядком. Вы сами уже перестали быть их собственностью, можете, поэтому, и землю заработать или приобрести покупкой. Но пока пользуетесь землей, принадлежащей помещикам, то очевидно, что вам за это надо платиться. Ведь задаром и насильственно пользоваться чужой собственностью все равно, что воровать или грабить. Вот, например, тебе до зарезу нужна была бы в дальнюю дорогу телега, а у тебя ее нет, а вот она стоит там в сарае у соседа: ты можешь воспользоваться чужой телегой, но не иначе, как, по уговору с хозяином, заплатив что там следует. Так и ваше дело с помещиками. Пользуясь чужой собственностью, т.е. землей, принадлежащей помещикам, вам необходимо, по самой Божией правде, платиться за это оброком ли, изделием ли или там чем другим, как уговорено будет в «уставных грамотах». В чем же тут вам обида? Скажи пожалуйста...

Мужичок смотрел на меня, как будто врасплох захваченный за не совсем добрым делом.

–  Оброк платите? – продолжал я. – Но ведь ты теперь платишь оброк уже не как человек подневольный, составляющий сам чужую собственность. Напротив, как человек вольный, но верно соблюдающий правду, ты оброком только платишься за пользование чужой собственностью – землей. Это дело совсем другое! Тут помещик стоит в отношении к тебе, как твой брат, только брат, одолжающий тебя своей землей и принимающий за то от тебя надлежащую уплату. Вы и между собой входите в некоторые подобные отношения, и в этом нет ничего отяготительного или обидного, что один пользуется собственностью другого и за это чем-нибудь платится. Можно ли, по совести, быть вам недовольными и тем, что помещика, как брата-благодетеля, вы должны особенно чтить, а он с заботливостью наблюдать за вами? Сам можешь рассудить, что так следует быть по самой святой правде.

Мужик понурил несколько голову, но слушал с приличным вниманием и охотно.

–  Не подписываетесь к «уставным грамотам»? – продолжал я свою речь. – Руки, говоришь, не поднимаются на себя, Христос с вами! Откуда только могли взяться у вас такие мысли?.. «Уставная грамота» – это есть нечто похожее на уговор между помещиком и вами, как и чем уплачивать ему за пользование землей, ему принадлежащей. Государь, видно, предвидел возможность, с вашей стороны, ребяческого упрямства, которое замедляло бы и запутывало все распоряжения касательно вашего дела, огорчало бы и разоряло ваших благодетелей, мешая им устраивать ваше же благосостояние; и поэтому приказано не гоняться за вашим подписом к «уставным грамотам». Однако милостивый царь все же велел предлагать вам эти грамоты для подписа и, значит, для предварительного вашего обсуждения и добровольного согласия с вашей стороны. Видно, хотелось попробовать, много ли из вас найдется таких, которые будут обсуживать дело здраво и по правде, имея в виду не свою только корысть, но и то, как бы не обидеть и помещика, и без того уже многим для вас пожертвовавшего, словом, которые сумеют войти в открываемое вам братство с высшим народным классом. Да вот, слышно, немного таких оказывается... Им предоставляют, чтобы сами, за одно с одолжающими их братьями, рассуждали и порешали свое дело в «уставных грамотах»; а они боятся поднять чрез это руки на себя... Эх, вы, братцы, братцы!

–  В толк-то, вишь, мы все не умеем взять: вот что нас заедает. Эх, кабы не рабочий день, и другие наши послухали б тебя, – говорил крестьянин, смотря на меня уже словно на родного, хоть правдивая речь моя не льстила ему. Видно, сердце сердцу весть подает!

Я видел, что мужичку все еще хотелось бы поговорить со мной об этом, близком его сердцу, деле; как будто удалось мне дотронуться до живой его струны, хотя сначала он было уходил от моих речей прочь. Но мой извозчик уже возвращался с забытой вещью, весь в поту. Мне надо было покончить мою случайную беседу. Мой собеседник благодарил меня, что я «не побрезгал потолковать с мужиком». «А как бы я мог тобой брезгать, – отвечал я ему, – когда подобно мне и ты, в нашем общем отечестве, уже не раб, а сын возлюбленный, – по человеколюбию самого Христа Сына Божия, воздействовавшему благодатно в нашем царе православном? Ну, это ли еще, – прибавил я, – не вправская воля? Другой воли, по самой Божией правде, ведь не придумаешь...»

Простясь с крестьянином, поехал я далее по своему пути, внутренно моля Бога, чтобы дал Он нашему православному народу разумно и благодарно усвоить и упрочить за собой дарованную ему великую милость, на благословение настоящей его жизни и на вечное спасение. В думах об этом деле, мне живо припомнился другой, бывший месяца за два прежде, случай, или случайная тоже беседа, которая касалась того же вопроса, только с другой стороны.

Это было в майский праздник Святителя Николая Чудотворца. Остановленный на день этого праздника в одном селе, где был священником мой товарищ по семинарии, я познакомился с семейной помещицей этого села, у которой на этот раз, кроме ее домашних, случился еще приехавший из другой губернии зять ее, также помещик, в поре зрелого мужества. (Все они были мелкопоместные). Часа два провел я среди этого почтенного семейства. Разговаривали более тоже о крестьянском деле, о разных по местам беспорядках крестьянских, о которых печатались тогда известия в газетах.

Меня неприятно поражала раздражительность или, сказать точнее, какая-то болезненность, с которой в этом обществе относились к крестьянскому вопросу. Мне было известно, что между местными крестьянами не происходило никаких беспорядков. Разве не было ли чего в поместьи этого господина, в его губернии, подумал я, разумея зятя гостеприимной хозяйки. Я его прямо спросил об этом.

–  Слава Богу, пока ничего особенного не случилось, – отвечал он.

Я не удержался от нового вопроса: неужели довольно распространено между помещиками такое настроение, похожее как будто на разбереженную болезненность?

–  Да, особенно между живущими в самых поместьях, – ответил господин. – И что тут удивительного? Прежние отношения между помещиками и крестьянами порваны, новые не установились, интересы тех и других сталкиваются в неизбежной борьбе. А главное, болезненность наша разбереживается (если выразиться по Вашему) просто пустяками. Изволите видеть, нам, а особенно нашим, барыням, вот-вот так и видится и мерещится, что прежние-то рабы пред прежними-то владыками поднимают нос. Бог весть, когда расхлебается совсем эта каша, доставшаяся на нашу долю.

–  Что тут видится и мерещится? – заметила с живостью жена этого господина. – Мужики смотрят просто министрами, даже горничные норовят в английские леди.

При этом барыня рассказала несколько случаев, из которых ясно было видно, что горничные норовят, в самом деле, в леди, а мужики серьезно смотрят министрами.

–  Вот и разберите эту кутерьму, – сказал сам барин, – рассмеясь на один из рассказанных, довольно забавных случаев. Но и в самом смехе этого господина слышалось что-то болезненное или горькое. Мне ясно было, что эти дворяне считали себя, по крестьянскому делу, как будто обиженными. Я решился взяться, насколько возможно мне, подорвать, в их глазах, самые основания такой болезненной настроенности, которая нравственно портила прекрасное их дело (не говорю уже о других вредных ее последствиях).

–  Вы уж разобрали, в чем дело в этой кутерьме, – отозвался я на слова собеседника. – При такой перемене вековых отношений, при неизбежных столкновениях интересов той и другой стороны, ну, и при грубой притязательности деревенских наших министров и леди, чего-чего не может быть? Но все же, признаюсь вам, нынешних дворян я считаю избранными счастливцами, что на их долю выпало принять самое близкое и деятельное участие в этом деле, с какими бы тревогами оно ни соединялось.

Господин слушал меня серьезно, а барыни посмотрели на меня с удивлением или недоумением.

–  Я разумею то, – продолжал я, – что на вашу долю, на долю нынешних дворян, досталось признать не на словах, а на самом деле, стоющем многих тревог, не докучных только, но и серьезно озабочивающих, признать своих крестьян, которыми владели во многих отношениях как бы вещью, свободными от такой зависимости, как не приличной человеческому и христианскому их достоинству. Этим дал вам Господь оправдать торжественно и всенародно и ваше дворянское благородство, и вашу образованность, и самую вашу верность вере православной. Почтить Христа Бога нашего в лице образа Его, в лице общников Его, меньших Его братий, свободно отказавшись от векового права собственности в отношении в их личности, и от всех привычек и интересов этого права, это достойно истинных христиан православных. Самопожертвование по делу общественного блага (говорю о дворянском пожертвовании разными интересами и привлекательным для эгоизма властительством, при уничтожении крепостной зависимости), это достойно истинно высокого благородства. Разумное и свободное соответствие помещиков мысли Государя, вызвавшего их к освобождению крестьян и к обсуждению этого многосложного дела со всех сторон, достойно гуманного и основательного образования. Потому я и смотрю на все это дело, как на великую милость и благодать Божию, не только в отношении к крестьянам, но и к самим дворянам-помещикам, которых поэтому я и называю избранными счастливцами. Вы видите, что я не речь похвальную читаю вам, а только объясняю свое убеждение, что для дворян-помещиков нет разумного основания к болезненному недовольству по крестьянскому делу, напротив – есть за что благодарить Бога. Надобно им дорожить доставшимся им счастьем и бодро довершать благородное дело.

Хозяйка-старушка и ее дочь девица отвечали на мои слова уже заметным сочувствием, выражавшимся в их глазах; а жена приезжего из другой губернии помещика только посмотрела на своего мужа, как будто с вопросом: «Ну, что ты на это скажешь?»

–  Конечно, конечно так, – заметил этот барин, – только с точки зрения религиозной, а не с нашей грешной, житейской.

–  Истинная религия, – заметил и я со своей стороны, – содержит истину и для житейской среды; в нашей святой религии – надежды всего истинно лучшего и для здешней жизни, а не для одной только будущей. Но для меня удивительно, что вы уклоняетесь от сказанного мной, тогда как я говорил истины, кажется, не горькие, а особенно лестные для вас.

Молодая дочь хозяйки, девица, улыбнулась и проговорила:

–  Совесть, видите, подсказала, что прекрасно было бы быть такими нравственными счастливцами, как Вы говорили, да на деле-то не совсем мы таковы. Много житейского, грешного у нас и говорится и думается, а, может быть, и делается по этому вопросу.

Старушка мать подтвердила слова своей дочери. Зять молчал, жена смотрела на него с какой-то полуулыбкой, как будто говорила: «Ведь правда?»

–  Но все-таки, – стал опять говорить я, – не беру своего слова назад. У меня был один знакомый, который едва ли отказывал, какому ни есть, нуждающемуся просителю, если сколько-нибудь был в состоянии помочь его нужде. Не знаю, от дурной ли привычки или от чего другого, только этот господин, делая добро, ужасно сердился и жестоко упрекал того, кому благодетельствовал. Что же? Добро ведь все же он делал другим. Простолюдины верно и метко отзывались о нем: «Он тебя облает хуже собаки, а все уж ублаготворит». Так точно даже и те из помещиков, которые, отпуская крестьян, сердятся и бранятся по обиженному своекорыстию или по другой причине, – и такие, тем не менее, оказывают на деле милость и благодеяние крестьянам, если они отказались в отношении к их личности от права собственности. Значит, и они не совсем выходят из ряда тех нравственных счастливцев, какими благодать Божия делает своих избранников, давая им именно счастье доказывать на деле свое братство с имеющими низшую земную долю.

– Это, бесспорно, истинное счастье! – сказала с одушевлением барышня. – Но жалкое дело иметь такую только долю в этом счастье, какую имеют наши N и NN. Они так злятся на крестьян и на уничтожение крепостного права, что, кажется, готовы были бы пристать, по своему настроению, к самым яростным радикалам. Конечно, все это больше на словах; а на деле-то и они, разумеется, не задержали своих крестьян в крепостной неволе...

–  Есть, пожалуй, – ответил я, – между помещиками великие несчастливцы и по самым делам, один слух о которых может ожесточать бедного мужичка: вот, например, рассказывают о В., как он, заведя у себя чуть не погребок всяких заморских вин, умел заставить плясать под свою дудку и мировых, что ли, там у вас, и потому гнет мужиков хуже прежнего, разоряет до основания целые дома, отводит участки крестьянам версты за четыре от их жилья, чтобы и после иметь возможность держать бедных в ежовых своих руках. Это уже несчастье из несчастий! Зато есть у вас и такие, как ваш сосед С., о котором я уже слышал, что он своими распоряжениями об уничтожении крепостной зависимости, в своем поместье, упредил самые решения ваших комитетов. Когда что-нибудь важное делается целой массой общества, то слава Богу, если в нем, как в здоровом теле, находятся избраннейшие органы высокой мысли и благородных движений, этот мозг и сердце в организме всей массы. Нужно быть и таким органам, в которых, как в желудке, переваривались бы все практические неудобства и разные столкновения интересов по устрояемому делу, в которых перебродилось бы все, относящееся в общественной массе к бессознательности, неразумности, к инерции. Тут, конечно, найдется место и вашим NN и моему несчастному В. И если Бог даст этому общественному телу совершить свое великое дело, хотя только в главном отношении, то слава Богу за все тело! Честь и счастье, хотя в общем, всему его составу! Само собой разумеется, что в нравственном теле от доброй воли самих членов зависит быть органами отправлений, или более достойных разумности, или менее благородных.

–  Честь и счастье всему нравственному телу дворянского общества! – чуть не вскрикнул приезжий из другой губернии зять хозяйки. – Но, говоря по чистой правде, надо нам признаться, что не будь решительной, твердой мысли и энергической воли Государя об освобождении крестьян от крепостной зависимости – наша дворянская масса, и с органами своих благородных движений, еще слишком была бы далека от того, чтобы не только дружно совершить это освобождение, но и приняться за такое дело общими силами. Доказательство тому – это брожение духа, не установившееся в нашем большинстве, по этому делу, еще и до сих пор.

–  Что же из этого следует? – спросил я, удивляясь внутренно правдивости этого господина. – Из этого следует только то, что самодержавная мысль и воля, по этому великому делу, блистательно явилась такой, движущей общественный наш организм, жизненной силой, которую мы должны беречь и охранять во всем неограниченном ее просторе, для собственного нашего блага. Ведь много еще дел и предметов правды и добра предлежит России, и выяснять и выполнять общими силами для себя, а может быть и для прочего мира, а всенародной массе, всеконечно, несравненно труднее единодушно направиться к чему бы то ни было, нежели массе одного сословия... Все же слава Богу и счастье нам, что у нас, с одной стороны, есть эта жизненная сила, которая имеет неограниченное право соединить и подвинуть нас к нужному и высокому, хотя бы и трудному делу, а, с другой стороны, не оскудевает еще готовность и самой массы соответствовать этой силе. Сказать тоже ближе к предмету нашего разговора: благословенно и счастливо нынешнее дворянство, что на его именно долю выпало, по самодержавной мысли и воли Государя, это трудное, требующее пожертвования многими выгодами, дело уничтожения крепостной зависимости. Есть для вас все основания к тому, чтобы с благодарностью за такое высокое призвание, с бодростью, без всякой этой болезненности недовольства, довершать все нужное по этому делу.

–  Так, так, – сказал господин. – Но, как хотите, неизбежно тяжелое настроение духа, если, принимая более или менее на свои плечи тяжесть этой великой перемены наших отношений к крестьянам, встречаем жесткое недоверие или грубую притязательность этих министров в зипунах. Укажите, если можете, средства и меры в отвращение или облегчение этой нашей болезненности.

–  Вы – православные, – отвечал я. – Делайте же это дело как следует, по православному, и вы сами откроете нужные на больное ваше место врачебные средства. Спаситель наш прямо сказал, что всякое добро, какое делается для меньших Его братий, делается или оказывается Ему самому (Мф. 25:34–46). Ну, так всякое добро или пожертвование, которое с вашей стороны требуется по делу уничтожения крепостной зависимости, – и делайте прямо для самого нашего Господа. Разве это трудно для православных? Если же вы будете именно в этом духе действовать по крестьянскому вопросу – вас, пожалуй, и не возмутят недоверчивость или грубые выходки сермяжных министров. Вы ведь самому Господу посвящаете ваше добро; Он сам и принимает это добро, которое у Него наверное не затеряется. Да кроме того, благодать Господня, привлекаемая такой верой вашей, сильнее и вернее всякого другого средства может смягчать грубость и жестокость мужицкую. Самые пожертвования, делаемые вами по этому (крестьянскому) вопросу для самого Господа, будут более и более обращаться вам в прямую пользу и даже в сладость; вере и любви к Господу ведь радостно понести для Него такую тяготу. Наконец, и это главное, действуя на таком благодатном основании, можете быть уверены, что на место прежних отношений к крестьянам понемногу сформируются в самой жизни и действительности новые, более достойные и благотворные, отношения. Ведь, действуя в таком благодатном духе, будете и себе присвоять благодать самого Господа человеколюбца и привлекать Его Дух на новое положение крестьян. Может быть, именно через это и узнаете опытно, какова сила и свет православия, этого сокровища, сокровенного или мало известного для многих, многих православных.

Барыни слушали меня, казалось мне, с полным вниманием и сочувствием. Барин размышлял и, по окончании моих речей, вот что стал мне говорить (и слова его, признаюсь, глубоко падали в мое сердце, возбуждая во мне именно такое движение, которое излилось в известной церковной песне: Едине ведый человеческаго существа немощь и милостивно в не воображея, препояши мя с высоты силою):

– Простите, батюшка, меня грешного, ради Бога. Бесценны, светлы, сладки Ваши мысли и слова. Но я все-таки по совести как пред Богом скажу, что со святой точки зрения все это, действительно, так и должно, и можно, и даже не трудно делать, как Вы сейчас сказали. Но как нам быть со своей грешной точкой зрения? Ведь наш брат небогатый помещик остался теперь, по большей части, просто как рак на мели. Ну, да я сам, положим, еще прежде был не прочь от того, чтобы запрячь лошадь своими руками и ездить в кожаных (из простой сапожной кожи) перчатках или рукавицах на деревенской телеге и санях, без всяких там кучеров. Могу, значит, быть и чернорабочим. А они-то что (он при этом указал на барынь)? Вот они с Вами теперь от всего сердца согласны во всем, что Вы ни сказали. Но, при первом случае нужды и недостатков в чем-либо привычном, не говоря уже о более существенных недостатках, они совсем другое запоют. Я их и не упрекаю. Надеюсь, что и Вы за это не будете слишком строги к нам, если припомните, что и в монастырях, случалось даже в святой древности, братия сетовали, роптали даже на величайших Божиих угодников в случае недостатков в жизненных потребностях. Что Вы на это скажете, если хотите излечить самое больное место наше?

Все это сказано было с выражением заботливой и скорбной думы, так что и я задумался и молчал.

–  Скажу, прежде всего, – наконец отвечал я, – тоже, что, в случае сетования и ропота братии на жизненные недостатки, припомянутого Вами, говаривали им Божии угодники, лучшие вразумители и для нас. Если Бог и ветхозаветного жестоковыйного Израиля не оставлял в жизненных его потребностях (особенно на странническом его пути из Египта) и Сам устраивал гражданский его быт, то как Он оставит новозаветного Израиля³⁸ в его гражданском быте и особенно в таких жизненных его нуждах и затруднениях, которые произошли от пожертвования для братьев-крестьян?

–  Так, так, – перебил мою речь барин. – Но Вы опять по-своему. Ради самого Господа, снисшедшего к нам в грешный наш мир, низойдите до нашей простой, житейской точки зрения. Она не замарает Вас своей греховностью, если сделаете Ваше снисхождение ради Господа.

–  Точку зрения политической экономии, что ли, Вы разумеете? – спросил я.

–  Ну да, да, – проговорил он с необыкновенной живостью.

–  Я именно и начал Вам говорить с этой самой точки зрения (как говорил отчасти и прежде), – заметил я. – Ведь политическая экономия в нашем христианском мире, скажем хотя применительно, и есть ни что иное, как раскрытие или выяснение, в приложении к новым условиям и жизненным нуждам нашего мира, той самой владычественной над всем истины, которая в древнем мире, и именно в ветхозаветном Израиле, сообразно тогдашним его условиям и нуждам, развила и утверждала политический его быт. Раскрытие или выяснение, разумеется, только самой силы и существа этой истины, а не внешних форм, раскрытие самодеятельное, потому что с ветхим заветом кончено и врем для рабского, несамодеятельного, духа ветхозаветного. Вы испугались только непривычного, по этому предмету, образа выражения. Точку зрения политической экономии несправедливо называть грешной.

–  Как там хотите, – отвечал он, очевидно нимало не вдумываясь в мои слова. – Укажите что-нибудь отрадное для нас, дворян, по крестьянскому делу, с точки зрения политической экономии, наглядно-отрадное и в настоящем, а не что-нибудь отдаленное.

–  Да вот что скажу Вам. Вы, примечаю я, не любитель отвлеченных мыслей; поэтому мою мысль начну развивать рассказом об одном случае. В бытность мою на службе в Московской академии, которая помещается в самой ограде Троице-Сергиевой лавры, однажды совсем нежданно посетил меня мой товарищ по Тверской семинарии. «Какими судьбами, – спрашиваю его после первоначальных братских приветствий, – попал сюда?» «Приехал с помещиком, – говорит, – у которого учу детей». «Что ж он в Москву, что ли едет?» «Нет, – говорит, – только до здешней лавры; приехал со всем семейством на богомолье». Признаюсь Вам, я искренно было порадовался проявлению такого благочестия в целом помещичьем семействе и высказал это своему товарищу. «Радоваться нечему, – отвечал мой товарищ сердито. – Это не богомолье, а глупейшая насмешка над богомольем. Не говорю уж о том, что мы ехали (или, точнее, прогуливались дорогой) с кульком бутылок и с целой кухней. Представь себе вот еще что: всю дорогу, более ста верст, барин только тем и занимался, что кощунствовал и богохульничал, втягивая меня в разные споры о Церкви, о православии, о Св. мощах, о священстве». «Что же, – спрашиваю, – этот невер разве человек начитанный, образованный?» «Какое образование! Я только и видал его почти за одним чтением – «Московских ведомостей». Выписываются и «Отечественные Записки» и некоторые роман, но их читаем только я, барыня, да ее сестра девица. Все его неверие держится, кажется мне, на двух-трех разговорах с каким-нибудь богохульником вольтерианского направления. Да, пожалуй, они и не невер, хотя кощунствует порой решительно над всем святым. Он говеет каждый великий пост и в это время молится, кажется, до синяков на лбу, я замечал даже и ручьи слез у него за молитвой. Но случалось, что и в самый день причастия Св. Таин он начнет кощунствовать. Он и человек не злой, а добродушный и откровенный». «Удивительно, – говорю. – Как же все это согласить в одном человеке?» «Да просто, – отвечает товарищ, – с жиру бесится. Сердце-то у него хоть и доброе, да в уме-то пусто; а денег и всего прочего от 700 душ крепостных получается вдоволь, делать решительно нечего, ну, и вечера с знакомыми или у знакомых надо же хоть чем-нибудь наполнить, ведь скука смертная, если ничего дельного не приходится ни сказать, ни подумать. Вот и начнет износить хулы на Бога и на Святых Его, как сбесившийся с жиру пес какой». «Видно, он доел тебя, – заметил я. – По крайней мере он берет ли предосторожность, чтобы дети не слыхали от него богохульства и кощунства?» «В том-то и горе мое, – отвечает товарищ – учитель его детей, – что, когда этот барин бывает в духе богохульства, он нарочно старается, чтобы его слышали и понимали дети его и жена со своей сестрой – девушкой. И изволь при этом учить детей, выучившихся уже кощунствовать над святыней. Ну, и выходят эти несчастные какими-то полупогибшими во всем отношениях». «Но неужели, – спрашиваю, – не видишь и средства остановить зло?» «Только одно, – отвечает, – именно поставить бы этого бесящегося с жиру барина в необходимость доставать хлеб себе и семейству собственным трудом, как рабочего. Из него, наверное, вышел бы дельный человек и дети его готовили бы честь, а не позор, нашей матушке России». «от и весь мой рассказ! Вы, конечно, согласитесь, что в моем рассказе выставлена одна из бесчисленных ступенек той огромной лестницы пустоты, праздности, легкомыслия, жесткости, усыпления всех сил, и прочее и прочее, которая строилась довольством и преизбытками помещиков, ничего им нестющими. Рассудите же теперь сами Вы, отец семейства, неужели нет для дворянского сословия верного расчета в том, чтобы, с уничтожением крепостной зависимости, отнять у себя у детей своих поводы и средства стать на ту или другую ступеньку этой несчастной лестницы, где и с лучшими дарованиями и образованием так легко было делаться небокоптителем, трутнем... Современная политическая экономия ведь уж поняла всю нелепость, неправоту и вредность тех порядков и понятий, по которым достоинство трудиться и работать, одно только дающее взрослому человеку право на пользование пищей и другими жизненными потребностями³⁹, признавалось бы вовсе не почтенным уделом известных только низших классов, а тунеядная праздность, пользующаяся готовыми задаром средствами, считалась бы почтенным и завидным достоянием избранных (вот уж именно несчастное избранничество). Сообразите все это, и Вы согласитесь со мной, что освобождение крестьян от крепостной зависимости может, при благословении Божием и Вашем соответствии ему, оказаться освобождением и многих дворян тоже от кабального в разных отношениях положения... Так ли это, – заключил я, смотря на барина, – так ли с той точки зрения, которую Вы считаете более близкой в себе?... Впрочем, Вы не отделяйте этой точки зрения от истины, которой, и в отношении к средам житейским, владеет православное христианство.

Господин уже не возражал, а только выражал желание и настоятельную нужду, чтобы истина, Бог дал, более и более да и скорее выяснялась для нашего общества и всего народа православного...

Разговор наш в этом же роде или о том же предмете продолжился. Взяты были во внимание разные частные или личные затруднения для дворян-помещиков. Наконец, я простился с этим семейством, светлее уже, как мне виделось, хотя и озабоченно, смотревшим на крестьянское дело.

Вот еще третий случай или третья случайная беседа по тому же вопросу. Это было уж зимой. Один из пригородных сельских священников, близко мне знакомый, пригласил меня к себе в дом, в день своего Ангела. В доме именинника нашел я еще двоих или троих соседних священников. Познакомясь с ними, я узнал, что приходы их, как и хозяина дома, состояли или вполне, или частью из временнообязанных крестьян.

Среди угощения радушного хозяина и его жены, мне случилось высказать одному из священников гостей свое мнение, что в приходе из временнообязанных, вероятно, встречаются священнику особые трудности в нынешнее время.

– Что и говорить! – отвечал мне сельский батюшка, и рассказал, что он никак не добьется от своих временнообязанных прихожан, чтобы они привезли для отопления храма Божия дров из готовых, притом помещичьих поленниц. Другой рассказал, как у него временнообязанные прихожане одной деревни, которых «не уважил» в чем-то староста церковный, заподозрили его в неверном употреблении подаяний их в церковь и с мужицкой грубостью требовали обревизовать или поверить его, как деревенского конторщика. «Я имел право, – говорил этот священник, – отказать мужикам, как сующимся не в свое дело. Но чтобы оправдать честного старосту, не давая делу идти или затянуться, – я должен был вместе с моими горластыми прихожанами пересмотреть, со счетами в руках, наличную церковную сумму и все записки у церковного старосты, за целые два года этой его службы. Да что уж тут? И сам, признаюсь, из-за мужицких толков, что все будто руку помещика, опасаюсь и посещать его; несмотря на наши добрые взаимные отношения, бываю у него уж изредка». Третий рассказал, что, напротив, в его приходе помещик, на какие-то просьбы и требования для церкви отозвался напрямки: «Теперь, батюшка, нам не до вас и вашей церкви; у нас самих нужд и хлопот просто дозареза!»

Мне, признаюсь, сгрустнулось от такого положения вещей, по крестьянскому делу, в отношении к церкви. Из рассказанных фактов ясно было, что не только не думают иные искать благодатного настроения, по этому делу, в церкви Божией, но в своих настроениях и хлопотах, по тому же делу, или совсем бегут от церкви, или не прочь сделать, в чем можно, нападение и на нее самое хотя бы только грубой выходкой.

–  А слово церковного учения как действует в нынешних обстоятельствах? – спросил я своих собеседников. – Здесь встречаются, думаю, новые и еще более тяжелые трудности, когда приходится вам касаться крестьянского-то вопроса?

–  С этой стороны, – ответил мне один из священников, – особенных затруднений, кажется, не представляется нам. Входить в крестьянский вопрос нам нечего; не наше дело. В нужных случаях мы знаем, в отношении к тому вопросу, одну святую и простую тему: воздадите всем должная: «кому оброк, оброк» и пр. или: всяка душа властем предержащим да повинуется.

–  У меня, пожалуй, – прибавил от себя другой батюшка, – по моим близким отношениям к помещику, всегда в глазах – вся эта суматоха крестьянского дела. Но это до меня не касается. Все это дело мира сего. А Христос сказал: Царство Мое несть от мира сего.

Мне еще стало грустнее и тяжелее на душе. Как-то сами собой сближались слова священника о деле своих прихожан: «Это до меня не касается», со словами помещика-прихожанина священнику: «Теперь, батюшка, нам не до вас» и пр. Сближение тех и других слов не давало отрадных мыслей. Мне думалось: те и другие слова и сообразные им действия не вызываются ли и не поддерживаются ли взаимно одни другими? – Это я и высказал нашему обществу, когда хозяин настоятельно просил меня сказать хоть что-нибудь о слышанном мной. Это оказалось зерном всего дальнейшего нашего собеседования.

–  Разумеется, служитель церкви о людях, которым дела до нас и церкви, вправе сказать тоже, что и их дело до него не касается, – так сейчас же отозвался на мои слова тот священник, который пред тем говорил: «Это до нас не касается».

–  Ну, а если, – возразил я, – служитель церкви сказал бы это безразлично как о тех, которым нет дела или заботы о церкви, так и о тех (помещиках или крестьянах), которые еще верны и преданы святой церкви? Ведь, пожалуй, некоторые нетвердые и из последних будут переходить к первым, когда до нас – служителей Христовых, до нашего сердца и служения, не будет «касаться» их утруждение и обременение в здешней жизни... А Спаситель говорит: приидите ко Мне вси труждающиися и обременении и Аз упокою вы.

Священник, еще из довольно молодых, слегка покраснел, но сейчас же оправился и со скромным достоинством начал говорить.

–  Я уверен, Вы не подумаете, чтобы я хотел только спорить с вами. Мне желательно, да и крайне нужно, выяснить себе, как нам, священникам, не вмешиваясь в чужое и мирское дело, можно и должно ближе и озабоченнее следить затруднения и ход крестьянского дела, нежели только при особенных случаях, развивая общую тему о воздаянии всем должнаго – оброка, чести и пр. под. Не откажитесь, ради Бога, поговорить с нами об этом, но при том дозвольте и нам полную свободу высказываться. В доказательство же, что не ради пустого спора завожу с вами речь об этом, я откровенно признаюсь вам, что наши православные мужички, при наших речах о повиновении или выполнении долга пред высшими, слишком явно заподозревают нас в пристрастии к помещикам. «Известно, – говорят, например, обо мне, – барин у него ребят крестит. Ну так батюшка наш и держит барскую руку!». Потому-то и святая тема: воздадите всем должная и т.п., просто парализуется в наших устах. Сам чувствуешь и видишь, что подобное слово нашего учения – для наших слушателей большей частью как к стене горох. Не знаешь, что и делать.

–  Да нечего греха таить, – заметил и другой священник, – у нас часто «в очию совершается» картина, бывшая на петебургской выставке: «Проповедь в селе». Только здесь не в том одном дело, что слушающий проповедника народ «плохо смыслит в том, что говорят ему», как протолкована в одном журнале эта картина⁴⁰. Не держат ли на уме мужики, что все-де барскую руку держит проповедник? Не от того ли более происходит эта безучастная их тупость, когда проповедуем им о повиновении властям?

При этом я, к крайнему сожалению, приметил, что двое из отцев, явно не читавшие журналов, начали смотреть тоже с каким-то сонным безучастием. Хозяин это сейчас заметил, и словами: «Эх, хозяйка, забыла дорогих гостей», – поспешил позвать жену свою на помощь для оживления гостей известными угостительными просьбами попробовать того, выпить этого, а сам продолжал завязавшийся разговор:

–  Бывает и хуже безучастной тупости. Ведь, выходящий из-под неволи человек не вдруг поймет цену личного своего освобождения. Ему дорога особенно земля; а земля – помещичья. За землю требуется прежний оброк. Да и мы тут толкуем одно только: воздадите должная. «В чем же воля?» – спрашивает мужик. «Быть же не может, – чтобы царь, объявляя волю, – оставлял нас совсем, почитай, по-прежнему в неволе. Бары беспременно обманывают, а попы их руку держат». И вот вам уже не картина: «Проповедь в селе», а целая несчастная история Антона Петрова в Спасском уезде Казанской губернии и таких же беспорядков в других местах, или печальные виды какого-то подавленного недовольства, бродящего между многими временнообязанными.

Слушая это, я не мог не дивиться проницательности и тонкому здравому смыслу нашего именинника.

–  Боже мой! Боже! Что же нам тут делать! – спрашивал серьезно озабоченным тоном священник, говоривший сначала, что до него не касается вся эта тяжелая, по местам, суматоха крестьянского дела.

–  Все помаленьку уладится, – сказал другой священник довольно беспечно.

–  Так, – подтвердил я со своей стороны, – но только под следующим непременным условием: если не оставит нас Божия милость и благодать. А вы именно и служите Божией благодати; ваше дело и есть по преимуществу, как призывает милость Божию к людям, так и стараться об усвоении ее людьми, об упрочении ее за ними во всяком, и особенно важном, деле.

–  Для этого мы молимся о благословении крестьянского дела, – заметил кто-то.

–  Слава Богу! – отвечал я, – молитвой вы призываете милость Божию на это дело; но надо еще выяснять ее людям, чтобы они могли прочно ее усвоить себе.

–  Так, так! – с живостью перебил меня священник, который перед тем вызывал меня как будто на состязание. – Но как при этом нам избегнуть опасности впутываться в дела мирские? Ведь сам Господь сказал: «Царство Мое несть от мира сего».

Приметно, этот батюшка на приводимом им уже не в первый раз слове Христовом о вышемирном Его царстве крепко было успокаивал свое духовное безучастие к великому гражданскому делу России.

–  Обращали ли Вы, батюшка, особенное внимание Ваше на то, как Господь доказывает эту Свою истину, что царство Его не от мира сего? «Если бы от мира сего было царство Мое, – говорил Он, – стоя Сам на суде пред римским прокуратором, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям» (Ин. 19:36). Господь, по предательству Ему, тогдашней духовной, власти Иудеев, которые, во враждебное отношение к Нему усиливались и успели поставить и самую светскую власть языческого (римского) правительства; не видно было никого и из верных учеников, кто бы держал Его сторону открыто пред Его врагами: это ли, как бы так Он говорил, это ли Царь от мира сего? Мир сей, готовый, и с гражданской и с духовной стороны, распять Христа, изменнически выдавший Его и со стороны ближайших Его последователей, очевидно – нимало не находился в отношении ко Христу, как Царю. Вот на что указывает Господь в удостоверение Пилата, что царство Его не от этого мира, только враждебного Ему! Судите теперь сами, справедливо ли будет, после этого, такое или подобное этому наше рассуждение: «Христово царство не от здешнего мира; итак «нечего нам ввязываться в дело последнего, – пускай здешний мир, в своих делах, будет утружден и обременен, пусть здешний мир делает свои дела сам собой (например и по крестьянскому вопросу), царство Христово не от здешнего мира». Так толковать Христова слова значит упрочивать отчуждение мира от благодатного Христова владычества. Нет, батюшка, к такому образу рассуждения не могут вести эти слова Христова: «царство Мое не от мира сего», слова, сказанные Им именно в горькое обличение мира, нехотящего себе благодатного Его владычества. И в особенности неуместно и несправедливо было бы, на основании этих Христовых слов, духовное безучастие служителей Христовых к делам такого здешнего мира, в котором сами они, по разным своим степеням, пользуются разными правами и не низким внешним значением, который, значит, еще не отвергает служителей Христовых, как современный Христу мир отвергал Его самого. Такой мир, если судить и по этим признакам, еще не хочет идти вне царства Христова; а мы этот мир, и в важнейших его делах, предоставил только самому себе на том основании, что Христово царство не от мира сего?! Да не будет этого! Напротив, наше дело и долг – всеусильно стремиться к тому, чтобы, по слышным в слове Божием гласам. «Царство мира соделалось царством Господа Бога нашего и Христа Его» (Откр. 11:15). Но это только еще отрицательная сторона смысла слов Христовых о Его царстве не от мира сего, ни тени не допускающая не только поддержку, но и в извинение духовного безучастия нашего к делам и судьбам здешнего мира. Раскроем и положительную сторону смысла тех же слов Христовых. Простите, отца, что уже слишком многословлю...

–  Продолжайте, продолжайте, – говорил, схватив мою руку, священник, опиравшийся особенно на слова Христовы о Его царстве не от мира сего. – Мне хочется, чтобы Вы договорились до того, как же это, и с участием к делам мира, можно быть или держать себя не от мира.

Я посмотрел на других собратий. Один из них только рукой махнул и пошел вон из комнаты, в которой мы сидели; другому, приметно, хотелось бы за ним последовать. Но хозяин с живым вниманием следил за беседой, прибавив и от себя:

–  Надо бы нам договориться и до того, как нам и не ввязываться в чужие мирские дела (иначе, пожалуй, заподозрят нас в притязаниях папизма), и однако словом и делом быть соучастниками в положении труждающихся и обремененных мирских наших братьев.

–  Дойдем до всего по порядку, – сказал я, принимаясь за продолжение речи о значении Христова изречения, – о царстве Его не от мира сего. В других случаях или местах Спаситель сам дает понять нам, что и положительно значит это Его изречение: не от мира сего. Так однажды Он, в беседе с Иудеями, говорил: «Вы от низших, Я от высших; вы от сего мира, Я не от сего мира» (Ин. 8:23). В этой же самой беседе Господь и объяснил, что Он есть не от мира сего именно как сущий всегда со Отцем Небесным (Ин. 8:18, Ин. 10:30), как говорящий и делающий в мире сем только то, что Он видит и слышит у Своего Отца (Ин. 8:26, 29, 38). Итак, хотите ли держать себя или быть со Христом не от мира сего, но истинно Христовой мысли, выражаемой Им в этом изречении? В своих поступках и словах, в мире сем, внимайте Христу Сыну Божию и в Нем самому Отцу Его Небесному (что ради вочеловечения Христова, доступно нам людям, в силе самого Св. Духа) и каких бы дел мира и сколько бы Вы ни касались, Вы будете истинно не от мира сего, благодатно во Христе у самого Отца небесного. И самые дела мира сего, совершаемые таким образом, при нашем этому служении, будут возглавляться (очевидно, вопреки духу и притязаниям папизма) непосредственно к самому Высочайшему Главе небесного и земного.

–  Ведь, выходит, мы отчасти горячку порем, – заметил именинник, – когда, при нынешних опасностях для светской власти папы, мы и в деревнях наших торжествуем, как будто падает уже и самое заблуждение папства. Мы все то же опираемся на эти слова Христовы: царство Мое не от мира сего; только у нас при этом нет и мысли о самой-то вышемирной высоте Христова царства, с которой папство роняет христиан запада, возглавляя их в папе, а не прямо и единственно в самом Христе Сыне Божием, приводя их к «Святому Отцу» Ватикана, а не прямо к самому, Единому во Христе, нашему Отцу небесному.

–  Что уже толковать тут о папизме? – с грустью и даже самоукорением отозвался тот батюшка, который на тех же словах Христовых было успокаивался, не поднимая впрочем взора к самой благодатной высоте, сущей не от мира сего. – Мы сами-то, – продолжал он, – что делаем? Как наведут твою думу на путь прямой, на суть дела, видишь теперь и сам ясно истину. Во Христе Богочеловеке, бывшем для нас младенцем, носимом, на Материнских руках подобно и простым младенцам, в Христе, так просто ходившем по городам и селам мира сего, говорившем, евшем, пившем с людьми, (и все это ради нас, и сила всего этого действует на все времена и места силой самого Св. Духа), да, во Христе и для нашей бедной низменности, действительно, удободоступна еще в мире сем эта чрезвычайная высота не от мира сего, чтобы нам, и с живым соучастием к утреждению и обременению мира, быть у самого Отца небесного. (У священника, когда он говорил это, слезы заблестели в глазах). И вот эту благодатную, небесную и на земле, высоту, которая открыта нам Христовым царством не от мира сего, мы опускаем совсем почти из вида и не думаем держаться этой высоты. Мыслью о Христовом царстве не от мира сего мы пользуемся только для своего нечеловеколюбивого, ленивого или малодушного, безучастия к труждающимся и обремененным в сем мире.

Пока рассуждал так прекрасно этот батюшка, смотрю, и еще один из нашего общества выбрался вон, прошептав, басистым впрочем, шепотом: «Ну, и этот туда же пустился!!». Нас осталось только трое. Не покончить ли и нам, спросил я хозяина. Хозяин, и говоривший пред этим гость решительно протестовали против этого. «Что ж, и нам идти в кухню, что ли?» – говорили они. Мне, разумеется, приятнее и желаннее было продолжить наш разговор.

– Ну так, почтенные отцы, будем говорить, – начал я снова свою речь. – Мы еще не вполне исчерпали (впрочем, исчерпать и нельзя, вернее – не вполне обозначили) глубину Христовых слов: Царство Мое не от мира сего. Знаете, что, когда, двое из Апостолов нашего Господа, вместе с матерью своей, просили Его дать им быть как можно ближе к Нему, в Его славе, возбудилось неудовольствие на это со стороны прочих Апостолов. Это было случаем для Спасителя к выяснению ученикам духа царства Своего, к различению этого благодатного духа от духа мира сего. Господь вразумлял учеников своих, что в Его благодатном царстве нет места мирскому духу преобладания одних над другими, что в Его царстве должны все одушевляться духом Его самого, пришедшаго не да послужат Ему, но да послужит сам Он другим и даже даст душу Свою для искупления многих. (Мк. 10:35–45). Итак, видите, духовное во Христе соучастие к людям, исключающее притязательность на преобладание одних над другими и простирающееся до крайнего самопожертвования для других, есть такая же существенная принадлежность и отличительная черта Христова царства не от мира сего, как и благодатное возвышение и благоговейное внимание во всем, в силе Св. Духа, Христу Сыну Божию и в нем Самому Отцу небесному.

–  Дело очевидное! – сказал священник – гость. Мы еще виноватее в нашем безучастии к людям, этому нашему братству, еже в мире (1Петр., 5:9). Но вместе представляется теперь для нас новое затруднение, кажется, совсем непреодолимое. Ведь, в мире обыкновенно бывает (да иначе и быть не может) так, как Сам Спаситель наш сказал: «Почитающиеся князьями народов, владычествуют над ними, и вельможи их властвуют над ними», это уж таков гражданский порядок. «Но между вами, – говорит Господь ученикам далее, – не должно быть так». Но как же, после этого, гражданский порядок или «царство мира может сделаться, как слышны были голоса о том на небеси, царством Господа и Христа Его»?

–  Батюшка, батюшка! – отвечал я. – Вникайте, ради Бога, в самую силу истины Христовой, если не хотите во многом путать и только задерживаться на пути разумения и исполнения Христовых же заповедей. Тот, Кто всенародно сказал: воздадите кесарева кесареви, и Сам строго выполнял это до смерти, принятой Им по приговору римского правительства, хотя двенадцать легионов ангельского воинства готовы были стать за своего Царя (не говоря уже о собственном Его всемогуществе), – такой Царь не от мира сего, очевидно не против порядка субординации, свойственного здешнему миру, сказал: «В вас не должно быть так». В самом царстве Его благодати и истины есть, ведь, подобный порядок священноначальствующих и подчиненных, пастырей и пасомых. Ну, еще, будто Вы не знаете, что, по внешности. можно и пресмыкаться рабски пред другими, но лицемерно, без всякой любви и смирения внутреннего, можно и сохранять свое достоинство пред людьми, с искренней однако к ним любовью и смирением. Да что об этом говорить? Сам Господь наш, вводящий верных Его державе, в благодатный порядок и дух собственного Своего снисхождения и самопожертвования, по которому Он пришел, не да послужат Ему, но послужити и дати душу Свою за грешных людей, разве отказывался в этих словах Своих о Себе от прав Своего высочайшего владычества или господства? Разве, и по самому внешнему виду и порядку этого святого общества Господа и Апостолов, не очевидно было отношение к нему последних, как именно к Своему Господу? Господь, и среди наглядно рабского дела послужения Своего ученикам (омовения их ног), не дозволял самому увлечению преданности и благоговения действовать пред Собой самопроизвольно, хотя бы это произволение состояло только в нехотении простереть пред Господом ноги для их омовения от него: помните, как строго Он заметил и готов был наказать именно такое своеволие Петра (Ин. 13:8). Он тогде же сказал вообще об отношении к Нему всего общества учеников: вы глашаете Мя учителя и Господа: и добре глаголете: есмь бо (Ин. 13:13). Видите, Господь не против общественной субординации. Но дело в том, что, соделавшись человеком ради нас человеков, и именно грешных и погибающих человеков, Господь и проходил все Свое служение на земле в самом Своем сердце и духе пред Отцем Своим, как бы раб, не только подневольный, но еще и виноватый за совершенно чужие для Него человеческие греховные вины; Он в этом рабском самоистощании самое достоинство Царя вседержавного выдерживал главным образом в том, что как Агнец Божий взял грехи мира. Насколько кто и верен или послушен был Ему, и в таких Он же сам благодатью того же служения обосновывал и держал эту послушливую их верность; Сам возбуждал и раскрывал их умы, вину их косности и нечистоты принимая на Себя и исполняя их светом Своей истины и благодати, настолько, притом, насколько дозволяла это свободная их приемлемость: и в случае многоразличных ее недостатков, Он, духом Своей любви, со смирением служителя, стоял у внутренних дверей каждого и стучал, не услышит ли кто голоса Его и не отворит ли двери (Боже наш, Боже наш!) для принятия благодатных Его услуг, возводящих человека из всяческой низости к общению с Ним, Богом. Рабское дело омовения ног учеников, запечатлевшее благодать совершаемого таким образом очищения их (Ин. 13:11), было наглядным и живым выражением того, как вообще Он совершал Свое дело любви к Своим сущим в мире (Ин. 13:1), придя, да не послужат Ему, но послужити и дати душу Свою за грешный мир. И все такое дело Христово послужения и самопожертвования для людей было и в самой Его жизни (не говоря уже о смерти Его на кресте) крестоносное, страдальческое, не только от прямого недоброжелательства и вражды к Нему многих, но особенно от постоянного непосредственного сближения святости и любви Его с тьмой человеческих нечистот, дел и расположений, противных любви, неверия, маловерия и т.д. Вспомните, как тяжело было нашему Спасителю от просьбы одного отца об исцелении бесноватого его сына – просьбы хотя искренней и жалостливой, но не проникнутой полно верой и указывающей притом на немощь веры в других (Мф. 17:16–20, Мк. 9:24). «О, роде неверный, доколе в вас буду? Доколе терплю вы?» – воскликнул тогда Спаситель погибающих (Мк. 9:19). Однако ж Он терпел до конца Своего крестного пути самопожертвования и послужения людям, изредка только и то отчасти открывая безмерную страдальческую тяжесть и скорбность этого пути. И вот Спаситель наш учит и нас, Своих последователей, по мере возможности или, лучше сказать, по мере веры, нашей входит в дух и настроение такого Своего самопожертвования и послужения человечеству в мире сем, учит нас всех равно, и именно как тех, доля которых в мире близка в той или другой степени к внешне служительскому Христову делу омовения ног апостольских, или к положению Его в виде подсудимого и потом осужденного преступника, раба, так и тех, достоинство которых служит в той или другой степени отблеском всевысочайшего владычества Христова, державшего верных своих в подчинении Себе, как Господу. Крестьянин и Царь самодержавный, вельможа и слуга, торговец и проходящий гражданскую или военную службу – все одинаково могут и должны, в своем деле, по сыновнему внимать столь близкому к нам во Христе всемилосердому нашему Отцу небесному, имея благодатную Христову готовность послужить человечеству или отечеству всем своим и собой самим, самую душу свою положить за своих братьев и сестер, за которых положил душу Сам Христос Сын Божий, соделавшийся Сыном человеческим за всех. Вот Вам и все ваше «непреодолимое», как Вы сказали было, затруднение к тому, чтобы «царство мира стало Царством Господа нашего и Христа»! Так заключил я эту речь, смотря на возразившего мне священника.

– Да, да, – отвечал он весело. – Св. Равноапостольный царь Константин, ведь, и в самом деле, никому не давал спуску ни в чем, что касалось деле державных и личных его прав; не пощадил, хотя обманутый, и сына своего и потом обманувшую его на счет сына жену свою. Но достиг же он святости равноапостольной; видно, во глубине своего духа он успевал входить нравственно в дух Христова послужения и самопожертвования для всего церковного общества. Вот и наш Св. Александр Невский выдерживал свое достоинство и перед тогдашними нашими поработителями, татарами; не спускал ни брату, ни детям, в случае притязательности или самонравия их, хотя бы патриотического. Но, видно, тоже в духе своем он не прочь был от того, чтобы во Христе жертвовать собой для своего народа и сердечно служить ему, как сообщному по вере православной Самому Христу Господу. А Св. Владимиру Равноапостольному, ослабившему было свою власть относительно воров и разбойников, сами духовные наши напомнили, что не это собственно требуется человеколюбивым и кротким духом благодатного Христова царства. Но, ведь, этих избранных скорее можно отнести к исключению, нежели к общему правилу...

–  Также точно, – заметил хозяин, – как истинных по Христову духу пастырей и между нами грешными священниками.

–  Братья! – сказал я. – Предоставим Христову суду судить нас грешных людей; а сами еще прежде этого суда будем, сколько от нас зависит, подвизаться, чтобы благодатный дух Христова царства, действующий в силе самого Св. Духа, простирался на все мирское в православном царстве, чтобы на всяком месте в гражданстве человек служил Христу и был в любви и благоволении Отца небесного. Наш вопрос, для которого делали мы все эти соображения о Христовом царстве не от мира сего, есть, ведь, следующий: как нам, духовным, не вмешиваясь в чужие мирские дела, братски соучаствовать и содействовать нашим братьям в мире по крестьянскому вопросу? Все, говоренное нами доселе, нам надо свести к разрешению именно этого вопроса. Не правда ли?

–  Ну, признаюсь, – отвечал хозяин, – я было уже думал, что Вы уже оставили в стороне этот довольно частный вопрос, остановясь на одних общих соображениях.

–  Да что же вышло бы из этого – заметил другой. – Эти наши общие рассуждения, без прямых применений к тому или другому в действительности, почти только тешат нас самих, оставаясь без плода.

–  Ну, так к делу! – заговорил снова я. – Все, что относится к духу Христова царства не от мира сего, о чем мы довольно уже говорили, все это особенно радует и даже восхищает меня в применении к делу по крестьянскому вопросу. Вот сущность всего, нами говоренного. Надо нам, по благодати Св. Духа, во всем внимать благоговейной мыслью и чувством Самому Христу Господу и в Нем Отцу Его небесному, но не в духе (сохрани Бог) преобладания и возношения одних над другими, а в настроении и духе Христова самопожертвования и послужения другим – в этом существо и сила Христова царства не от мира сего, как мы видели. В применении этого к себе и к помещикам и крестьянам, служителю Христову свойственно так думать и настраивать себя: «В благодатном Христовом царстве вся высота и слава и власть благодатная сосредоточиваются в Самом Христе – единственном Царе и Главе благодатного царства. Поэтому, мы, служители Христовы, стали бы духовно преобладать и возноситься над прочими нашими сочленами в Христовом теле Церкви, если бы (подобно папе и его духовенству) приписывали себе особенные пред другими права. Не тако будет в вас, сказал Спаситель Своим служителям и ученикам. Но мы – участники особенной благодати священства? Так; но эта особенная благодать дана нам для благодатного послужения именно тому, чтобы Христос Господь был и со всеми прочими, и простирал в Себе самом на всякое их положение и деятельность благоволение Своего Отца, в силе Св. Духа, для спасения их от всего лживого, пагубного вообще греховного. Боже нас упаси от того, чтобы вмешиваться непрошено в самые распоряжения и дела по крестьянскому вопросу (как и вообще в дела гражданские, за исключением разве случаев приглашения от самой власти гражданской): это значило бы для нас посягать на владычество и главенство самого Христа, Которому (и по восприятому Им ради нас в единоличный союз с Божеством человечеству), дадеся всяка власть не только на небеси, но и на земли (Мф. 28:18), и Который, на всякое нужное дело на земле, имеет Свои орудия и сосуды, ови в честь, ови же не в честь (2Тим. 2:20). Нет; делу Христову в наших по Христу братьях, которые трудились и трудятся по крестьянскому вопросу, мы, служители Христовы, мешать своим вмешательством не должны, не хотим и не будем; довольно уже западному духовенству допустить подобное заблуждение против самого Христа, по отношению к гражданским порядкам, и изведать на опыте, куда оно повело. Это – так, ей и аминь! Но, чтобы Христос Спаситель находил удобное или открытое место в умах и сердцах людей, действующих по крестьянскому вопросу или прикосновенных к этому делу (как и всяких светских или мирских деятелей), чтобы они сознательнее и охотнее открывали в себе место для Его благодати и действовали именно по Его духу и истине, – этому служить есть наш священнейший долг. Как служить? – Известными нашими духовными способами – молитвой и словом, сколько кому из нас возможно или дано от Бога. Итак буду и я, священник Божий, служить общему делу молитвой и словом истины, действуя этими способами не иначе, притом, как в духе Христова послужения и самопожертвования, для людей. Буду молиться, чтобы дано было нам всем и в земном благосостоянии того или другого сословия видеть собственно дары любви Отца небесного, открытой нам в Сыне Его Иисусе Христе; чтобы таким образом в устроении благосостояния крестьян, для самого успеха этого дела, имелось в виду прежде царствие Божие и правда Его (Мф. 6:33). Буду утверждаться в вере и уповании, что небесный Отец помилует и ущедрит Россию, по этому делу, ради самого Сына Своего возлюбленного. Буду и в слове своем разъяснять одним (помещикам), что они оказывают добро по этому делу самому Христу в лице меньших братий Его, а другим (крестьянам), что для них слишком много побуждений не смущать, не раздражать, а успокаивать дух Христов, человеколюбиво для них воздействовавший в Царе и в прежних их владельцах; пусть те и другие видят, что не из-за чего им, тем и другим, разделяться взаимными недоразумениями и недовольством. Буду внушать воздавать всем должная, особенно властем предержащим повиноваться, но не иначе, как раскрывая, что власть в своем основании и существенно принадлежит одному вседержителю Господу, благоволившему притом проявить Свою власть в духе послужения людям и самопожертвования для них, чтобы в этот дух входили все верные ему, властелины ли, подчиненные ли. Пусть не только последние, но и первые в слове о власти и повиновения слышат, обязательный равно для тех и других, урок слова Божия, и таким образом пусть мужички не имеют повода подозревать, что-де все руку господ мы держим; пусть все видят во власти не какого-нибудь ветхозаветного грозного приставника, но одну из животворных сил Самого вседержавного Царя благодати Христа. Равно и следить все это крестьянское дело (сколько мне приходилось бы следить это через чтение уложения или известий об этом, или другим каким бы ни было образом), буду стараться не иначе, как благоговейно внимая во Христе Самому Отцу небесному, назирающему Своей благодатью нас грешных и в мире сем ради снисхождения к нам на землю и самопожертвования за нас Сына Его, сила чего действует навсегда во всей земле (Откр. 5:6). Так, при помощи благодати священства, буду и я подвизаться, по возможности, над возвышением крестьянского дела или вопроса к Христову царству не от мира сего, в спасение нашего православного царя и царства. Пусть и по такому делу православные русские находят и видят в Своей Святой церкви истинную мать!..»

Оба мои слушатели братски обняли меня, когда я замолчал.

Так и покончили мы свой разговор; и гостеприимный хозяин пригласил нас, на этот раз уже всех вместе собравшихся, к столу, за которым наклонялась речь к тому же предмету, и именно к различным общезанимательным его частностям, как было в самом начале нашего разговора.

Вот еще случай или особый род беседы о том же предмете, – в которой привелось мне принять некоторое участие. Это был, действительно, особый или чрезвычайный род беседы. Но чтобы ввести читателя в эту беседу, надо наперед сказать несколько слов о самом роде такой беседы.

В деле истины всегда был действующим тот порядок, что, на какую ее сторону будут нападать с целью затемнить ее, извратить или совсем отвергнуть, с этой именно стороны истина и разъяснялась и поставлялась на вид любящими истину. Между многоразличными нападками на истину не только со стороны легкомыслия или вражды, но и со стороны кажущейся ревности об ней, есть одна не слишком заметная по наружности, но не безопасная по значению. Это нападки литературы на все, что сколько-нибудь отзывалось бы юродством Христа ради. И странно! – случается, что сами нападающие представляют какую-нибудь болящую, к которой обращались простые души за советами, женщиной, раздававшей все свое бедным или по церквам; и однако относят ее к новооткрытому ныне роду лжепророков⁴¹. Чего не делало неведение особенно тех, которые воображали себя знающими? Оно и Христа распяло, по Его собственному свидетельству (Лк. 23:34). Поэтому любящим истину надо стараться, чтобы выяснять затемняемую и отрицаемую с этой стороны истину.

Я уж лет десять знаю одного глубочайшего старца, заштатного священника, числящегося между людьми неполного же ума, как покойный Иван Яковлевич, хотя и не помещенного в доме умалишенных. Я бывал у него весьма много раз, и видал приходящих к нему за помощью и советами людей всякого звания и состояния, – духовных, дворян, мужичков, горожан, мужчин и женщин. Наведенный самим же этим старцем на мысль Иоанна Богослова, как испытывать духов или духовные, в особенности чрезвычайные, настроения людей (1Ин. 4:1–3), я обыкновенно слежу за всеми и всем у этого седовласого священника не иначе, как в постоянном, сколько выдерживает моя немощь, молитвенном внимании к самому Спасителю нашему Христу во плоти пришедшему для спасения нашей не только души, но и телесности, и в Нем к Отцу Его небесному, с призыванием помощи Св. Духа. Когда у меня это воззрение ослабевало или закрывалось, старец сам поднимал меня простым внушением, чтобы я помнил, «Святаго». (В школе этого старца такое воззрение и обосновалось у меня в начало для мысли и дела во всем, не только прямо церковном, но и нахожусь ли я в обществе, читаю ли светскую книгу и проч. и проч.). Следя с таким внутренним воззрением за всем у Божия старца в продолжении нескольких часов, я как будто выслушивал самую глубокомысленную, но обнимающую и все наши житейские мелочи, лекцию. Люди разных полов и настроенности приходят и уходят ровно для раскрытия той или другой мысли; ясно становится, что любовь Отца небесного, в Сыне Его открытая и действующая благодатью Духа Святаго, держит и ведет всех, со всем разнообразием их лиц и судьбы, в неразрывной внутренней связи между ними всеми. Никому нет не малейшего ни в чем духовного принуждения и натяжки: один ему кланяется маститому старцу, другой, хоть бы мужичок, садится около него и, по его предложению, берет табачку из его табакерки. Дух тишины святой мысли и стройности словно царствует над всеми, хотя старец то и дело постукивает разными (лежащими там у него в переднем углу) инструментами, а иногда и вскрикнет на кого; все присутствующие в простой деревенской избе представляются действующими, каждый по своему, но по распоряжению одной правящей мысли. Я испытывал неоднократно, что старец отвечал и на внутренние мысли, как на обыкновенные речи. Сколько мог я дознать, дело этого Божия старца, которому посвящается весь особый род его жизни, есть дело истинного во Христе мира между людьми и благочиния во всем, соединенного с рассудительным, светлым разумением. Но при всем этом с проницательностью и решительностью иных господ как легко и этого старца отнести, Бог весть, к какому роду людей; нахлобучки тут опасаться нечего! Говорю это не с горечью упрека, а с остережением любви, что, действительно, легко можно надругаться над истиной в лице того или другого человека, только и живущего и дышущего истиной. Односторонность не только мракобесия, но и светобесия (не умею, как иначе назвать направление мысли рациональное только с одной стороны, а с другой допускающее и отстаивающее совершенно противоразумный произвол) равно закрывает и извращает истину.

Но обратимся к главному-то нашему предмету, изложение которого будет у нас уж, кажется, короче предварительных объяснений.

Прошлое лето был я у упомянутого старца, с тревожными думами обо всем – о Востоке, Западе, нашей матушке России, о Церкви Божией, о себе самом. Думы подобные и прежде, бывало, возбуждались во мне разными речами и действиями этого старца; случалось, что он оказывал и очень ощутительную для меня строгость ко мне, по тем или другим вопросам. На этот раз он был для меня точно матерью, остерегающеюся как-нибудь небережно дотронуться до больного места своего ребенка. О, как я нуждался именно в этакой духовной ласке любви!

У старца, после многих разных посетителей, остались наконец (часам к двум по полудни) три пожилые женщины, которые и стояли пред ним рядком. Одна из них, приметно умная и добрая женщина из поселянок, говорила, что сын ее, несмотря на свои молодые годы, был приказчиком у богатого хозяина-купца и сначала ничего хмельного не пил; старые приказчики ему завидовали и вот один из них зазвал его, голубчика, к себе в гости, упросил его выпить виноградной или простой водки; и с того самого времени открылся у парня такой запой, что все дела у него пошли вон из рук. Мне, привыкшему от частного случая отвлекать и обобщать выражаемую этим случаем ту или другую мысль, сейчас, представилось молодое поколение нашей матушки России (не столько физически юное, сколько нравственно новое, не сочувствующее ничему изветшавшему и мертвому), обнаруживающее в разных сословиях много хороших задатков и благородных порывов, но, по своей еще неустойчивости в добре и нередко по поводу проявлений завистливого недоброжелательства стариков (также нравственных, т.е. поклонников мертвой рутины и подобных), впадающее в разные гибельные увлечения и беспорядки на горе и опасности для своей матери. «Всех перегадил», сказал с негодованием Божий старец, смотря сам в пустое место, имея в виду, конечно, общий корень человеческой порчи – самого духа лжи и зла. На людей, значит, нечего жаловаться и сердиться по подозрительным и укорительным суждениям! Потом старец выразительно прибавил: «Благодать!» В самом деле для того и явилась благодать, для того и пришел Христос, чтобы разрушить дела диаволя, упразднить всякую от него порчу в человечестве. Поэтому мне в этом воззвании: «благодать», слышался такой голос к матери запойного сына: «Мать! только верой «стой в благодати, усвояй себе Христа, страдавшего и умершего на кресте и за твоего сына, при внутреннейшем соучастии в Его страдании со стороны Пречистой Его Матери. Припадай к Его распятию, особенно когда тебя снедать будет горе о беспорядках твоего сына, и получишь благодать; кончатся запойные припадки несчастного» или разрешатся добром. Так я думал и, по возможности, протолковал это доброй матери у этого же старца, представляя себе с радостью, что, авось, Царь Небесный даст и православной России благодатный исход, из случающихся наших неразумных влечений, соприкосновенных к крестьянскому ли вопросу с той или другой стороны, в студенческой ли жизни, в науке или и литературе. «Азбуки-то все у нас нет» – заметил задумчиво старец, разумея (как мне подумалось) невыясненные и неупрощенные нами начала для этого благодатного исхода.

Другие две женщины были также матери семейств из дворовых людей, получившие уже со своими семействами от добрых господ полную свободу. Они спрашивали батюшку, как поступить лучше – записаться ли в городском мещанском обществе или взять землю наряду с крестьянами. Читателю моему известно уже, как и моему сердцу дорого и близко, выразившееся в освобождении людей от крепостной зависимости, то гражданское признание, что и они в великом доме русского царства как дети у отца, а не рабы; это благодеяние оказывается, в лице меньших братьев самого Христа, именно Ему Самому, Сыну Божию, соделавшемуся равно для всех нас, человеков, Сыном Человеческим. Поэтому, услышав высказанный женщинами вопрос, я с живостью навострил уши, понимая этот вопрос, естественно уже, в таком смысле: для упрочения за собой и раскрытия в жизни благодати усыновления во Христе Отцу Небесному, отобразившейся и в гражданском нашем быте, лучше ли забираться в городскую высь – держаться направления к возвышению над уровнем земским, или крепиться более к земле – заниматься и земным, только в духе усыновления Отцу небесному? Батюшка отвечал женщинам, что надо «взять землю». Непременно, вторил я ему, надо нам держаться во всем духа снисхождения Христова на землю, хотя бы дело шло и о выборе простой житейской доли. Тогда и возьмем землю: и земное может сделаться областью Христова духа.

Одна из женщин стала было говорить, что она, в дворовой жизни, совсем не была привычна к работам земледельческим. «Ничего, матка, вывезешь» – отвечал седовласый Божий священник таким грубым голосом, каким наш мужик кричит иногда на лошадь. Признавая на деле уничтожения крепостной зависимости осенение духовно-благодатное, я в затруднении женщины, непривычной к земледельческой жизни, видел действительно великое затруднение для нас заниматься по духовному и самым земным, когда мы обыкновенно, держась духовного, уже пренебрегаем земным или, занимаясь земным, опускаем уже из виду все духовное. Но если Бог наведет священство на благодатную мысль выносить в себе то тяжелое мужичество, которое земным и занимается, только как грязью, не хотя и знать чего-либо высшего: то, Бог даст, непривычное бремя также удобоносимо будет для нас, как для лошадей не трудно вывозить соразмерные их силам тяжести.

Потом, точно в подтверждение и для дальнейшего развития моих мыслей, батюшка, смотря на женщин, запел, на голос, каким матери или няньки поют колыбельные песни: вижу, что (сколько) на свете есть церквей»; дальнейших слов я не помню с точностью, но только знаю, что он описывал далее красоту этих Святых Божиих церквей. Мне сейчас припоминалось, что в женщине супруге, действительно, благодатно отображена церковь. Итак старец, видно, восхитился к созерцанию красоты Св. церкви, какая должна раскрыться в мире по частным церквам, когда и земное будет возвышать к духу Христову и Христова благодать и истина осветить мирское; но он видел пред собой только еще детское, бессознательное предначатие этого, требующее в успокоение и утешение для себя колыбельной еще песни. Бог знает когда все это духовно возрастет и созреет...

– «Это азбучки», – сказал наконец батюшка, указывая на всех трех женщин. Да! как будто по азбучке учил он меня чрез обстоятельства этих женщин. Но название азбучек в приложении к женщинам означает, очевидно, живые книжки для первоначального обучения в показанном выше деле жизни, благодатной и в земном; и в этом смысле оно мне напоминает название книгою Слова животнаго самой Матери Божией, образ которой указан словом Божиим еще в первой женщине-представительнице и родоначальнице всех женщин, и притом в состоянии уже ее падения (Быт. 3:15). Итак вот кто может и охранить и возрастить слишком еще младенчествующий во многих дух благодатный, имеющий созреть для раскрытия во всем земном: это сама Матерь Господа нашего, могущая действовать к умягчению и оживлению слишком ожестелого и замершего во многих духа чрез Свое отображение вообще в женщине, на сколько вера наша успеет охранять и возвышать светлость и чистоту этого отображения. Пусть христианки приведутся к Царю благодати в след Царицы небесной (Пс. 44:15), сообразуясь с книгой Слова жизни, хоть только как азбучки. Исполнится тогда это пророческое слово: «Иегова сотворит нечто новое: женщины будут охранять мужчин» (Иер. 31:22 с еврейского; из пророчества о возвращении народа Божия из вавилонского плена). Если мы едва, едва только младенчесвуем во Христе; то и Сам Он, Слово жизни, умалился ради нас до написания⁴², так сказать, буквами человеческого естества в Пресвятой Деве Богородице, до самых первых начатков младенчества в Ее чреве. И если такую Ее благодать предъизображена и ветхозаветная Ева; то тем более христианки могут и должны своей верой и любовью к Пресвятой Богородице послужить той Ее благодати, чтобы Она Сама матерински поддержала и возбуждала в нас дух Сына Своего, глубоко погруженный у нас в бессознательном духовном младенчестве нашем. Когда в подобных думах взглянул я на батюшку, то (говорю пред Богом) словно из-за скорлупы старческой его ветхости представился мне выглядывающий живой младенец. Так вот, продолжал я свои думы, если бы большинство наше слишком изветшало своими грехами и особенно невниманием ко Христу, маловерием и неверием; то все же находятся избранные участники в духе Христова младенчества, в духе именно той любви Господа к нам грешным и заблуждающим, по которой Он низшел до младенчества. Аще не обратитеся, и будете яко дети (соучастники духа и силы Святого Христова детства), не внидете в Царство небесное, в царство благодати и истины (Мф. 18:3).

Живым указанием старца на эту Христову истину и покончился этот чрезвычайный разговор с ним о том, что и в земных делах, в земном быте матушки России, есть готовая область Христова света и духа.