VI. О вере и знании в их взаимных отношениях

Лета неведения презирая Бог, ныне повелевает человеком всем всюду покаятися.

(Деян. 17:30). Слова Ап. Павла среди Афинского Ареопага.

Случилось мне нежданно – негаданно встретиться с одним моим школьным товарищем, с которым я не видался с самого того времени, когда мы вместе оставили студенческую скамью. Он пошел по ученой части, был уж и за границей по какому-то ученому поручению, помещал в журналах ученые статьи. Я следил за ним только издали; потому что мы хотя и были добрыми товарищами между собой, но все же не столько близкими, чтобы переписываться. Из чтения журнальных статей моего товарища я с грустью замечал, что религиозные его воззрения или поколебались, или чем-то засорились. Так, например, встречались кое-где у него такие мысли, что нужно было бы у нас в России ввести гражданский брак в отпор тем злоупотреблениям, поводом к которым служит будто бы церковный брак с его неразрывностью. Особенно же тяжела была для меня та мысль, развиваемая в статьях моего товарища с какой-то настойчивостью, что дело веры и дело знания, мысль религиозная и мысль научная – это две совершенно различные и несовместные области. Эту мысль выражал школьный мой товарищ с ловкой осторожностью; он ссылался на первую четверку православного катехизиса, где есть особый вопрос и на него ответ о различии между верой и знанием (см. пространный катехизис, 2 стр.). По поводу каких-то философских заметок одного духовного лица, мой товарищ оттиснул в журнале заметку, в которой проговаривал, что духовные особы слишком святы для такого грешного дела, каково дело философии, что лучше бы люди веры оставляли самостоятельную и независимую мысль этим, как шутливо он выразился, отъявленным грешникам – людям современной науки. Грустно было мне видеть такое заявление школьного собрата, что он отчисляет себя от верующих. Я знал лично его мать, добрую старушку, у которой все заботы и надежды о сыне проникались живой горячей верой. В студенческой жизни он сам, правда, не отличался особенной верой, но имел и не хотел скрывать отвращение от неверия. Как же совершился в нем, думал я, несчастный поворот его убеждений? Из студенческой его жизни я знал одно, что у него разгоралась особенная любовь к науке. Неужели любознательность его, по самому существу своему, не могла ужиться с верой? Или это он только рисуется своим отчуждением от веры.

Когда мы увиделись, я вскоре убедился, что мой приятель относит уже веру к своему, дорогому, впрочем, прошлому. И что особенно меня удивило, он в серьезном разговоре высказался предо мной, что он вовсе не из осторожности или ловкости, как казалось мне, ссылался на различие, по самому катехизису, между верой и знанием, но что, действительно, эта катехизическая мысль и была первым семенем отчуждения его от веры, по какому-то странному духовному несчастью²⁹. Это факт замечательный! Ты знаешь, говорил он, как я всегда любил знание, науку, и я слышал от собственной религиозной совести упрек в этой самой моей благородной и чистой любви к знанию. Такое внутреннее противоречие не могло навсегда оставаться. Не желая расстаться с знанием (потому что я иначе должен был бы расстаться с живым источником благородных мыслей и побуждений), я расстался с воззрениями веры, как пришлось мне расстаться со многими радужными представлениями и сладкими мечтами детства и юности. И знаешь ли, – продолжал мой товарищ, – над этим отчасти потрудился, разумеется, против всякого намерения и желания своего, наш общий знакомый (тут он назвал, к моему крайнему удивлению одну духовную особу, у которой мы бывали иногда вместе). Вот как это случилось. Мне не легко было жертвовать мыслью веры для интереса знания, я отыскивал для чтения более глубокомысленных духовных писателей, чтобы веру свою помирить со стремлениями знания. И когда я в сладость читал глубокие сочинения, известные под именем Дионисия Ареопагита; то не раз случалось, что наш духовный знакомец, у которого я и брал духовные книги, начнет, как он говорил, попросту выражать широкую речь глубокомысленного писателя. И тогда глубокие и жизненные мысли этого писателя, как я их всегда понимал, обращались в ровную гладь самых обыкновенных и общих мыслей, просто в общие места некоторых нынешних духовных сочинений. Так и это последнее обаяние в мысли веры исчезло для меня. Но во всяком случае ты можешь быть уверен в том, что я настолько люблю истину, что, если я узнаю истину именно в вере, не задумаюсь сделать к ней поворот, хотя бы мне пришлось поворотить вверх дном весь нынешний образ и склад моих мыслей. Но все-таки, заключил он свою мысль, подумавши, – и от знания я не могу отречься; это для меня значит сделаться преступником.

Я сейчас уже в душе моей стал рассчитывать на отца Иоанна, познакомиться с которым я и предложил моему школьному товарищу. Этот уже от кого-то слышал об отце Иоанне, как о человеке высокого достоинства, и со своей стороны охотно желал узнать его лично. МЫ отправились к нему в его село. Дорогой я просил своего товарища именем его матери не скрывать своих убеждений от о. Иоанна. «Неужели ты думаешь, – сказал он мне, – что я менее тебя желаю знать истину? Давно я ищу знающего свое дело и преданного этому делу специалиста по части веры». Из этих слов моего товарища я увидел с радостью, что он по крайней мере еще не унижает дела веры пред другими делами и притом на столько добросовестен пред самим собой, что, в настоящем отчуждении от веры, не приписывает себе обладания решительной истиной.

Мы нашли о. Иоанна за чтением «Бокля». По этому поводу, у моего товарища как будто невольно вырвалось такое слово:

–  Как это приятно, что специалист веры знакомится со специалистом знания!

–  Специалист веры, специалист знания? – возразил о. Иоанн. – Признаюсь Вам, что я не совсем понимаю подобные названия. Можно быть специалистом, например, ботаники, археологии, Церковной или гражданской истории, Богословия или философии. Но специалист вообще знания, специалист вообще веры, как специалисты двух отдельных родов, подобно, например, специалистам сапожного и пирожного дела, для меня не мыслимы. Мне кажется, что только недоразумение может поставлять подобное различие и разделение между двумя сторонами одного и того же дела, которые существенно неразделимы между собой и необходимо предполагаются взаимно одна другой. Вера и знание – именно такие две стороны одного и того же дела, которые существенно неразделимы между собой в этом деле, как ни называйте это дело – знанием ли действительной для всех и во всем истины, или верой во Христа.

–  Вот что! – воскликнул мой товарищ, явно озадаченный словами о. Иоанна. – Но, почтенный батюшка, я от Вас не отстану, пока Вы не выясните мне высказанной Вами мысли со всех сторон. Вы знаете, конечно, что против сказанного Вами есть довольно недоразумений и со стороны знания, и со стороны веры.

–  Знаю, – отвечал о. Иоанн, – потому что и сам терпел или лучше был только в опасности многое терпеть от подобных недоразумений. – Тут о. Иоанн, обращаясь ко мне, сказал, тронутый, вполголоса – Как много я должен благословлять память незабвенного дяди, который вовремя отвратил эту опасность.

– И знаете ли, батюшка, – поспешил я сказать, не давая так хорошо начавшемуся разговору уклониться в сторону от недоразумений моего товарища, – камнем преткновения для него послужил первоначально «православный катехизис»?

–  Сам Спаситель наш, – отвечал о. Иоанн спокойным тоном, но с заметной глубокой грустью, – оказался для многих камнем преткновения. Человеку, уже и рождающемуся в Божий мир в состоянии падения, так не мудрено падать, спотыкаясь иногда на том самом, что назначено к спасению и остережению от падения.

От моих ли скоропоспешных слов или от несколько строгих слов о. Иоанна, на лице моего товарища обозначилось что-то нетерпеливое и неприятное, похожее отчасти на чувство оскорбленного достоинства, отчасти на движение обманутого ожидания. Боже мой! Как трудно (подумал я при этом) вести с человеком дело на счет его коренных внутренних воззрений и убеждений! Того и гляди, что в этом человеке оскорбительно и неосторожно, к порче всего дела, затронешь ту или другую духовную струну, которая и зазвучит сейчас болезненно и нестройно.

–Это я говорю, молодой человек, – продолжал о. Иоанн, – вспоминая по поводу Вашего замечания о недоразумениях веры и знания, грехи собственных моих преткновений и падений, не касаясь Ваших, которых я, в их сущности, еще вовсе не знаю. Мой приятель прояснел от этих слов и с открытым лицом сам начал объяснять свое несчастное преткновение:

–  В самом деле, почтенный батюшка, я начал сбиваться с пути привычных воззрений, именно, по поводу катехизического различения между верой и знанием. Знаете, вот этот вопрос и ответ в пространном Христианском катехизисе нашей Церкви: «Какое различие между верой и знанием? Знание имеет предметов видимое и постигаемое, а вера невидимое и даже непостижимое. Знание основывается на опыте или исследовании предмета, а вера на доверии к свидетельству истины. Знание принадлежит собственно уму, хотя может действовать и на сердце; вера принадлежит преимущественно сердцу, хотя начинается в мыслях».

–  Что же? – заметил о. Иоанн. – Неужели Вы могли заключить из этих катехизических слов, что знание уж и несовместно с верой, или что вера стесняет и связывает знание? Вспомните, что в катехизисе за словами, которые Вы сейчас привели, прямо следует такой вопрос: «Почему в учении благочестия требуется не только знание, но и вера?». Ведь ясно, что в деле или учении благочестия знание не только не исключается, но вместе с верой непременно требуется, требуется так очевидно, что о потребности знания катехизис не задает и вопроса. Катехизис старается объяснить только то, почему, кроме знания, требуется и вера?

–  Все это я знаю и помню, – сказал мой приятель, – помню, что в самом начале православного катехизиса говорится о необходимости для благоугождения Богу и для спасения души познание истинного Бога, что, потом, катехизис признает возможность познавать Бога из рассматривания сотворенных от Бога вещей, чем предполагается уже сама собой возможность и, пожалуй, даже обязанность познавать и эти вещи – природу и все твари.

–  Итак, катехизис, – снова заметил о. Иоанн, – никакого истинного знания не устраняет от благочестия. Большего в этом отношении нельзя требовать от катехизиса, который полнейшее раскрытие своего содеражния оставляет уже Богословию.

–  Я с этим совершенно согласен, – отвечал мой приятель. – Но дело в том, что когда беспрекословно признается или поставляется совершенное различие между верой и знанием в трех существенных отношениях, именно и по предмету, и по основанию или источнику, и по психологическому процессу той и другого, – то, как хотите, мудрено соглашать и совмещать ту и другое, веру и знание. Как бы то не было с другими, но я должен сказать Вам о себе, что, еще переходя из детства к юности, я в порывах к знанию часто стеснялся в своей совести чувством веры и, наоборот, в движениях веры смущался и путался любознательностью. В сильных припадках последней я с томлением сердечным думал, бывало, в глубине душе: какой я верующий, когда мне все хочется узнать, не принимая ничего на веру?! И наоборот, самое искреннее и живое движение веры во мне, возбужденное богослужением или чтением духовной книги, – вдруг, бывало, как от какого дьявольского наваждения, парализируется невольным внутренним запросом: да полно так ли это!! Вы понимаете, что это мучительное раздвоение или противоречие духа самого с собой не могло оставаться навсегда. И вот, когда мое духовное развитие, с моим физическим полновозрастием, доходило уже до степени отчетливой самостоятельности и самодеятельности; я поставил для себя прямо или без всяких обиняков, но кажется, без противоречия и катехизису, такие вопросы: что мне наконец избрать, жизнь ли преимущественно сердца, более успокоительную и нередко сладостную, или жизнь преимущественно ума, исполненную тревожных допросов и недоразумений, за то действительно самостоятельную? Успокоиться ли мне на доверии к свидетельству данной истины, или пуститься в многодельный и тяжелый путь – все самому испытать и исследовать? Гоняться ли за невидимым и даже непостижимым, или взяться хорошенько за видимое и постигаемое? Одним словом, быть мне человеком веры или знания? Я нашел для себя более справедливым, более благородным и даже более благоразумным – избрать последний путь, путь знания. И признаюсь Вам, что, без колебаний уж идя этим своим путем, я все тверже и тверже убеждаюсь в совершенном неудобстве, – более чем неудобстве – оставаться на этом пути человеку веры. Да; пытливость знания – слишком грешна для святости веры. А говорить: умей признать и уважить законные пределы знания, – для меня тоже, что уже сковать и забить в этих пределах знание. Живое и свободное знание должно идти и постоянно идет вперед: как назначить ему в каком бы ни было отношении предел, дальше которого оно не могло бы уж идти? Конечно, если не вполне отдавать себя на дело знания или веры, а делать дело только вполовину, или быть, как говорят, ни в тех, ни в сих, ни в людях веры, ни в людях знания, то можно мирить веру и знание, сводя их как-нибудь в один общий путь. Но только, по моему убеждению и характеру, если уж делать дело, то надо уж не вполовину, а совсем отдаться этому делу; иначе только унизишь и оскорбишь дело, будь оно делом знания или веры. Я отдаюсь делу знания вполне, и потому откровенно и пред самим собой и пред Вами сознаюсь, что я уж нейду путем веры, – в Христе я уж не имею и не признаю управляющего верховного начала. Вот Вам, если угодно, исповедь моя! Я чувствую и сознаю себя в здоровом и нормальном состоянии: если же, по Вашему, оно болезнь, врачуйте меня. Я пред нами высказался не вполовину уже, а весь, как я понимаю себя по совести.

Отец Иоанн слушал моего товарища с глубоким сосредоточенным вниманием, но, к моему живейшему удовольствию, никакое темное облачко не было приметно ни в его глазах, ни в лице. Когда мой товарищ кончил, отец Иоанн, как бы в ответе на мои внутренние запросы, с какими я наблюдал и следил в его лице выражения безмолвных его дум, обратился именно ко мне со своей речью:

– Слушая Вашего приятеля, так и хочется сказать: «Вот, прямо Израильтянин, в котором нет лукавства». Так сказал Господь о Нафанаиле, который услыхав об Иисусе из Назарета, как о таком, о Ком писали Моисей и другие пророки; – отозвался на это, по-видимому, с хульным презрением, а по суду Христову, только без лукавства: «Из Назарета может ли быть что доброе?» (Ин. 1:45–47). Свободные и прямодушные речи, сейчас выслушанные нами, живо напоминают мне этот евангельский случай с Нафанаилом.

Я, со своей стороны, объяснил о. Иоанну, чего еще не касался мой товарищ в своей, по его выражению, «исповеди», именно – как он отстаивал в себе веру, стараясь поддерживать свою мысль в веру чрез чтение глубокомысленных духовных книг, и как в этом деле подвергся он такому несчастью, что некто, наружно и мнимо упрощая пред ним эти глубокомысленные творения, на самом деле лишал их живой силы и закрывал их глубину для моего приятеля. (Выше сказано, что рассказывал мне об этом мой товарищ). О. Иоанн, выслушав все, задумался, а, вставши со стула, прошелся несколько раз по комнате в раздумьи: товарищ мой перелистывал в этом время книгу Бокля.

–  Если я не ошибаюсь, – так начал о. Иоанн говорить моему приятелю, севши рядом с ним, – Вы искренно любите истину; и не что другое, а любовь к истине была причиной Вашего избрания для себя – пути знания.

–  Да! Я люблю истину и верую только в истину, – отозвался товарищ с оживленным видом.

–  С этой верой и любовью к истине, – продолжал о. Иоанн, и обсуждайте Вы сами мои мысли, какие я намерен высказать Вам. Я желал бы говорить с Вами главным образом касательно Ваших воззрений, по которым Вы путь знания ставите в прямую противоположность и несоответственность с путем веры; – прибавлю что-нибудь, может быть, относительно и Вашего прежнего колебавшегося состояния, – относительно и настоящего самоуверенного состояния, и дела Вашего. Само собой разумеется, что говорит обо всем этом я желаю только с Вашего дозволения и согласия.

–  Я Вас сам вызвал к тому, к чему Вы намерены приступить, – сказал мой приятель, – мне остается только благодарить Вас за Ваше обязательное согласие войти в разбор моих воззрений, состояний и дела. Покорнейше прошу только скорее начать развитие Ваших мыслей обо всем этом. Итак, прежде всего разъясните мне, что, действительно, знание и вера существенно не расходятся между собой, в надлежащем их направлении, что настоящий специалист знания должен быть своего рода и специалистом веры, равно и истинный специалист веры становится по-своему специалистом знания. Когда Вы мне покажете это, то для меня уж сама собой ясна и убедительна будет Ваша мысль о фальшивости этих моих воззрений, по которым путь знания мне представляется существенно несовместным с путем веры. Я просил бы Вас, при развитии Ваших идей по этому предмету, иметь в виду катехизическое различение между верой и знанием; так, как, именно, это послужило для меня, как выразился мой добрый товарищ, камнем преткновения.

–  Я так и намерен вести это дело с Вами, – сказал о. Иоанн. – И во-первых, возьмем сейчас во внимание и рассуждение наше различие между верой и знанием по самому предмету. В катехизисе, как знаете, так определяется это различие: «Знание имеет предметом видимое и постигаемое, а вера невидимое и даже непостижимое». Нет нужды распространяться здесь о том, что различие между верой и знанием, по отношению к предмету той и другого, поставлено здесь правильно. Что не только невидимо, но и непостижимо или недоступно для знания, все такое по самому существу своему очевидно, не может быть предметом знания; невидимое, которое притом и непостижимо, может быть объято или принято разве только верой. Предметом знания и может быть только доступное знанию по нашим чувственно-духовным способам познавания, – именно, – видимое, а из невидимого только то, что можно постигнуть знанием. Спорить против этого нельзя. Не правда ли?

–  Я и не спорю, – отвечал мой товарищ. – По логике или по самому существу дела, как оно мысленно представляется, вполне верно сказанное Вами. Но в применении того же к самой практике, как и чем определите Вы постигаемое и непостижимое? Можно ли сказать, что наши человеческие чувственно-духовные, как Вы выразились, способы познавания совершенно нами исчерпаны и изведаны? Мало ли такого, что считалось прежде недоведомым и непостижимым, и что, однако, впоследствии оказалось очень и очень доступным нашему знанию?

–  Что ж из этого следует? – возразил о. Иоанн. – Из неудобства разграничивать точно и решительно между постигаемым и непостижимым – и следует прямо то, что между верой, имеющей своим предметом непостижимое, и знанием, предмет которого составляет постигаемое, при всем этом их различии, нет и не может быть существенного разделения или непримиримой противоположности и несовместности. Из неизведанности еще всех способов познавания, какие находятся или могут быть найдены в распоряжении и источниках нашего духовно-чувственного существа, следует также прямо то, что и вера может оказаться одним (и притом самым коренным) из способов познавания, простирающегося в бесконечность вперед, также как, наоборот, и знание может явиться одним (и притом главным или первым) из способов к раскрытию безмерных сокровищ веры. И разнообразные опыты того, что многое, недоведомое прежде, оказалось ведомым впоследствии, служит прямым ручательством или задатком того, как чрезвычайно может расшириться область знания при соединении с верой, владеющей недоведомым, и как это в свою очередь послужить к чрезвычайному торжеству веры.

–  Вашими устами мед пить, – весело проговорил мой школьный собрат, – но пока все сказанное Вами принадлежит только к области возможного. Наука и вера из рук вон плохо ладят между собой в действительности.

–  Я положительно утверждаю, – сказал священник, – что наука и вера чем глубже и правильнее будут входить, каждая – в свой предмет, одна в сущность постижимого, другая в силу непостижимого, тем внутреннее и нераздельнее будут они соединяться между собой. Вы, поклонник знания, скажите мне, захотите ли Вы со своим знанием оставаться на одной поверхности познаваемого Вами, не входя в его основание и сущность?

–  Сохрани Бог! – отвечал ученый собеседник. – Это значило бы для меня отказаться от подлинного знания.

–  Но ведь каждая вещь, сила, закон, в области ли природы или мысли нашей, по своей сущности и последнему основанию представляют неисследимую для одного звания тайну. Каждый мыслитель или служитель науки волен по-своему представлять эту тайну, заключая ли ее просто в условиях вещества, безначально и бесконечно будто бы видоизменяющегося, как представляют материалисты, или в тожестве бытия и небытия, как Гегель, или в тожестве только внутренней нашей мысли и внешнего бытия, как Шеллинг, или признавая самое существо в каждом предмете внешнего мира духовным, как Кант, и так далее. Но в каждом из этих представлений все-таки остается таинственность, неисследимая в точности, следовательно принимаемая на веру³⁰. И это не только в области философии, но и во всех науках, из которых каждая имеет свою философию, – каждая или в своих началах, или в результатах держится своей веры, своей таинственной идеи или гипотезы. На что геология, роющаяся в земле, – и та по словам земли читает свою особую библию или священную книгу бытия и жизни мировой. Итак, видите, что знание, как скоро начнет вникать в самую сущность и коренное основание своего предмета, сейчас же переходит в характер веры, хотя бы только произвольной и темной, – именно веры во что-то неведомое, представляемое, по личному усмотрению или по направлению школы, в той или другой идее; подобно как, при чувственно-образном воззрении древнего мира, разные языческие нации представляли и чтили неведомое божество в том или другом виде идолопоклонства. Эта произвольная и темная вера, очевидно, нейдет к свету знания и потому рано или поздно будет подорвана во всех своих видах; не устоять новому духовному идолопоклонству, как не могло устоять древнее, господствовавшее во всем почти мире. Но в таком случае, – или надо будет нам сознательно и отчетливо совсем отказаться от знания предметов в самом их существе и основании; или знание наше войдет в единение уже с истинной и светоносной верой в ведомого Виновника существа всяческих, Носителя и Властителя тайны бытия мирового по отношению и к добру, принадлежащему к Его благодати, и к злу, подъятому Им же на собственные рамена. И вот тогда каждая наука, изучение каждого предмета, его условий и сил, и законов – будет ли этот предмет относиться к внутреннему нашему миру или к внешнему, – окажется изучением именно творческих мыслей Христа Бога Слова, осуществленных и выраженных в этом предмете, определяющих его законы и условия, – изучением движения любви Агнца Божия, вземлющего и вынесшего на Себе, с грехами всего мира, и условливаемые грехом все нестроения во всех предметах мира. Так само существо и основание каждого предмета будут глубже и глубже разоблачаться знанием, и тайна этого предмета будет переходить в ведомую истину; а в то же время специалист знания будет оказываться и специалистом веры. Да, мой дорогой собрат по делу истины! Если знание наше есть действительно знание, а не несчастное какое-то обольщение, то оно скоро ли долго ли должно узнать, что действительно обладает тайной бытия та вера, которая оправдывает это во все времена до настоящей минуты живым и свободным (не мертвым или механическим) властительством над бытием, своим внутренним единством и в древнем и в новом мире, неиссякаемой в том и другом жизненностью правды и добра, неизменчивой борьбой за истину против лжи всякого рода, непрестающими победами благодати над мирским злом, совершающимися через соучастие детей этой веры в энергии и расположениях и мыслях Святого человеколюбия Агнца Божия – Христа, пожертвовавшего собой за мир и готового поддержать, облагоустроить, успокоить всех нуждающихся и обремененных в мире. Так-то знание...

– Может быть, – прервал мой товарищ о. Иоанна с каким-то странным нетерпением, – что знание, само по себе, пожалуй, и не прочь от веры; но вера, со своей стороны, как может без подавления свободы знания, без измены и своему характеру, без насилия своему предмету, сойтись со знанием? Вот это разъясните мне.

– Как знание, – спокойно прдолжал о. Иоанн, – само собой углубляясь в основание и сущность своих предметов, просто и естественно уже доходит до характера веры. и именно, при правильном и прямом своем направлении, до характера веры правой и светлой, а то, по крайней мере, веры в неведомое, веры темной и произвольной: так и вера, разумеется не темная и произвольная, а правая и светоносная вера во Христа, входя в самую силу своего неисследимого предмета, доходит уже просто и свободно до раскрытия в себе характера знания...

– Но как знать непостижимое? – прервал снова речь о. Иоанна мой школьный собрат также с нетерпеливостью, но на этот раз скорбной и грустной. – Вы сами твердо постановили, что непостижимое, по самому существу своей непостижимости, не может быть предметом знания, а может быть объято разве верой. После этого какая же возможность вере войти в характер знания? Если нельзя узнать никакого предмета в его существе и основании, без признания в нем более или менее на веру чего-то таинственного, неизъяснимого в точности; то сама вера-то в прямо непостижимое и вышемирное, сколько бы она ни успела перед миром оправдать свою истинность, как могла бы дойти до характера свободного и отчетливого знания? Нет; скорее я дойду до безнадежного убеждения, что нам, видно, не суждено действительное знание. А признаюсь, и для бедного чернорабочего в деле знания горько было бы покончить тем, чтобы все существенное и основное (что и усиливаемся мы понять) принимать только на веру и чтобы собственное самостоятельное дознание променять на внешнюю букву догматизма. Вы скажете, что истинное откровение не мертвая буква, а дух и жизнь; но все-таки оно дается мне со вне, и с моей стороны только и есть место страдательной вере.

В словах добросовестного и искреннего труженика знания слышался мне трепет его за собственное дело, за такое дело, которому он отдался всей душой. Это возбуждало невольное и глубокое сочувствие к школьному моему собрату. Сколько духовно-трагического совершается, думалось мне, во внутреннем соотношении и столкновении между верой и знанием в ищущих истины душах! Благословенны принимающие к сердцу тяжелые затруднения и запутанности подобных людей и с бережной осторожностью старающиеся их распутывать.

– Не бойтесь за дело знания, – стал говорить о. Иоанн с особенным участием к моему товарищу, – оно не пропадет и никакого зла не потерпит от истинной веры. Вы теперь, действительно, принимаете более или менее на темную веру все самое существенное и основное в предметах Вашего знания, о чем мы только что рассуждали с Вами. А истинная, светоносная вера, или лучше, Сам Тот, Кто и есть средоточный предмет веры, ее Начальник и Совершитель, вот что говорит верующим, которые пребудут в слове Его и будут истинными Его учениками: «Узнаете истину и истина сделает Вас свободными» (Ин. 8:31–32), а не рабами внешней буквы. То правда, что Христова тайна есть непостижимая, вышемирная Божественная тайна. «Ибо, – как рассуждает Апостол ясно и убедительно для всякого, – кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? Так и Божьего никто не знает, кроме Духа Божия» (1Кор. 2:11). Но это самое рассуждение и направлено у Апостола к объяснению именно того, как непостижимое, ведомое только духу Божию становится доступным для знания верующих или, сказать тоже другими словами, как вера в непостижимое и вышемирное может войти в характер знания. Вступите Вашей мыслью в область веры хоть только для собственного, самостоятельного дознания истины, которую хочу объяснить Вам (ведь для объяснения себе какой бы ни было области надо мысленное войти в эту область); и Вы сами увидите, в чем дело. Господь наш, единосущное, всезиждительное и всесодержительное Слово Отца, носящее в Себе и всего, исходящего от Отца, Духа жизни Божественной, воспринял в единство Своего лица всю нашу человеческую природу, следственно и наши умственные или познавательные силы; и это именно ради нас человеков, или в пользу нашу, только бы принимали мы такую благодать верой живой и деятельной; и сила всего этого действуется в верующих Самим Духом Божиим, Духом Святым, ведающим все Божие. И вот, таким образом истинно верующие становятся сообщны уму Христову, приемля Святого Его Духа, вся испытующего или постигающего, и самые глубины Божия (1Кор. 2:16, 10). Так-то непостижимое и вышемирное, чего не видал глаз, не слыхало ухо и что не приходило на сердце человеку, именно – тайна Христова и по ее внутреннему существу и по раскрытию ее силы и духа в человеке, в существе предметов и событий всего мира, во всех человеческих состояниях – первобытном, настоящем и грядущем, следовательно и во всех сокровищах премудрости и знания (Кол. 2:3), к какой бы стороне бытия, мысли и жизни ни относились последния, – все это благодатью Божией сделано доступным для постижения и знания верующих. Только бы они не вотще принимали такую благодать (2Кор. 6:1), пользовались бы ей или приводили ее у себя в живое движение и действие по делу знания. И тогда они, по прямому свидетельству слова Божия, «могли бы со всеми Святыми постигнуть, что широта и долгота и глубина и высота, и уразуметь превышающую разум любовь Христову, чтобы исполниться всей полнотой Божией» (Еф. 3:18–19). Вот как вера, при всей непостижимости своего предмета, входит в характер знания! Тут вера и своему характеру не изменяет: потому что собственно вера-то, усвояющая себе Христа и неотступно Его держащаяся, чрез это и достигает характера знания умом Христовым. Не подавляюется и свобода знания: потому что, напротив, идеже Дух Господень, ту свобода (2Кор. 3:17), царственная свобода самого Господнего Духа. Не допускается и насилия непостижимому предмету: потому что безмерная его «широта и глубина и высота и долгота» чем более будут постигаемы, тем более будут сознаваемы в своей безмерности или беспредельности.

О. Иоанн остановился, закончив развитие своей мысли. Но товарищ мой молчал, приметно вдумываясь в слышанное. Желая, конечно, пособить и дать время ему хорошенько надуматься о раскрытых уже сторонах глубокого духовного предмета, о. Иоанн снова заговорил:

–  Мне хочется прочитать Вам точные слова Апостола Павла, – сказал он, беря со стола и развертывая книгу нового завета, – как он, в силе самого слова Божия, рассуждает о говоренном нами. Надеюсь, что это повторение Вы не сочтете излишним. Прислушайтесь. «Чего не видал глаз, не слыхало ухо и что не приходило на сердце человеку, то... нам Бог открыл Духом Своим; ибо Дух все постигает, и глубины Божии. Ибо кто из человеков знает что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? Так и Божьего никто не знает кроме Духа Божьего. Но мы приняли... Духа от Бога, дабы знать, что даровано нам от Бога». Таким образом, добрый мой, и происходит та властительная в деле мысли свобода и высота человека, сообщная Духу Божию, что этот истинный – «духовный судит обо всем, – продолжает Апостол, – а о нем судить никто не может. Ибо кто познал ум Господень? А мы имеем ум Христов». (1Кор. 2:9–16).

– Позвольте и мне со своей стороны, – сказал я, видя продолжающуюся задумчивость приятеля и желая воспользоваться этим для разрешения моих вопросов, – высказать два недоразумения, по обсуждаемому великому предмету. Во-первых, Духу Божию действительно принадлежит постигать все, и глубины Божии; но ведь это Дух Божий, Дух Святый, а не наш грешный человеческий дух, который трудится в деле знания или науки. Во-вторых, если наш дух и в деле науки может действовать сообщно Духу Божию, то, признаюсь вам, страшно во всех запутанностях и изворотах научного лабиринта ходить среди поядающего недостойных Божественного огня...

–  Именно на эти два затруднительные пункта, – отозвался на мои слова о. Иоанн с особенным удовольствием, надо нам обратить внимание, прежде чем перейдем к развитию дальнейших мыслей наших. Что касается до первого пункта, надо нам помнить, что Духом Божиим, сообщаемым только ради Христа человеку верующему, действуются или совершаются в последнем дух и сила того, что совершил Христос Сын Божий в домостроительстве Своего вочеловечения. Так как Христос, единосущный Сын Божий, принял ради нас в единоличное соединение с Собой наше человеческое естество, то и Дух Святый так усвояет Себя нам верующим, что, по слову Божию, уже все равно сказать: от лица нашего вопиет в нас к Отцу Небесному, Дух Сына Его, или мы сами этим Духом вопием к Отцу: Авва Отче (Гал. 4:6, Рим. 8:15). Тоже самое и по отношению к знанию: то представление и выражение о действии в нас Святого Духа, что Он вся испытует, равняется в слове Божием мысли и выражению о самом сообщном Духу человеке, что Он востязует вся (1Кор. 2:10–15). Я думаю, что этого и довольно относительно первого затруднения, что иное дело – дух человеческий и иное действие Самого Духа Божия; в том-то и раскрывается щедрость благодати, действующей Святым Духом, что прилепляющийся Господеви един Дух есть с Господом (1Кор. 6:17). Относительно другого затруднительного пункта, мне прежде всего само собою приходит на память и мысль, как древний Израиль, находясь при Синае, где он всенародно слышал глас Бога из среды огня, говорил своему вождю и Боговидцу с трепетом: и ныне да не измрем, яко потребит нас огнь великий сей, аще приложим мы слышати глас Господа Бога нашего ктому... Приступи ты, и послушай вся, елика к тебе речет Господь Бог наш, и ты речеши к нам. Господь услышал эти слова своего народа с благоволением и подтвердил их своим словом: право вся, елика глаголаша. Кто даст еже быти тако сердцу их в них... во вся дни? (Втор. 5:25–29).

– Ну вот, – подхватил мой все еще задумчивый товарищ, сейчас как о. Иоанн закрыл Библию из которой он прочитал приведенные тексты, – вот видите, что «все востязующим» знанием, о котором Вы говорили, могут обладать, и по вашему воззрению, только Боговидцы Моисеи, а толпа всенародная сознает (и само небо признает это правым) недоступность для себя подобного знания. Итак остается нам, не Боговидцам, а только народной толпе, или независимо уже от веры идти путем знания, или иначе совсем отказаться от знания. Так ли?

– Слишком скороспешное заключение, – отвечал спокойно о. Иоанн, – и зараз две крайности – безнадежность достигнуть истинного знания, и самонадеянность – пуститься путем знания только наудачу! Отчего это у нас Русских, скажу кстати, происходят эти крайности – какая-то безнадежная унылость, как будто тяготеет над нами роковое отчуждение от жизненного добра, принадлежащего как будто только исключениям, и в то же время самая дерзкая и мечтательная самонадеянность – идти ко всему существенно важному для нас без серьезной заботы и необходимых для того способов? Эти крайности совместно выражаются у нас Русских и в различных видах нашего философствования, и в драме, и в повести или романе. Мудрено найти в современной нашей литературе что-нибудь не слишком легкое и пустое, в чем бы не просачивалась хоть капля этого яда – отчаянного недовольства и отчаянной же самонадеянности. Не оттого ли это у нас происходит, что мы, ища добра истины в живой их силе, не хотим наперед выяснить себе того, что живая сила добра и истины, искомая для какой бы ни было области, и есть именно духовный огонь? Легкомысленно или только неосторожно, неосмотрительно приступая к этому огню, мы естественно обжигаемся до жестокой боли, которая, усиливаясь от небрежности уврачевать се и от повторения обжогов, и производит в нас невольное безнадежие и ядовитое недовольство. А между тем подобные неудачи раздражают нас и тем возбуждают какую-то отчаянную стремительность достигнуть живой силы добра во чтобы то ни стало, не озабочиваясь необходимыми для доступа к этому огню способами и только рискуя обратиться наконец в обгорелую головню. Нас не вразумляет замеченное всеми в последнее десятилетие то роковое наше несчастье, что многие лучшие у нас таланты, или такие деятели мысли, слова, искусства, которые могли бы, по-видимому, с успехом вести нас к лучшему, вдруг сгорают или отнимаются у нас преждевременно. Право, пора бы, давно бы пора нам Русским взяться за ум и рассудить, что, если хотим овладеть этим огнем – живой силой добра и истины, то как бы не обжечься до жестоких болей и, пожалуй, до смерти. Вот, и ветхом завете умели рассудить: кая плоть, яже слыша глас Бога жива, глаголюща из среды огня, якоже мы, и жива будет?

–  И рассудив подобным образом, оставить бы нам все дело дознания живой силы добра и истины какому-нибудь Моисею, а самим слепо довериться водительству подобных людей, если не как добрые Израильтяне, то хоть как Римские католики вверились папе?! К этому что ли, ведете Вы речь, если я понимаю Вас? – так проговорил мой товарищ с разгоревшейся снова нетерпеливостью и вместе горечью. Явно было, что больное у него место было не неверие, а фальшивая мысль о несовместности знания с верой, о тиранически будто бы оскорбительном и обидном стеснении знания верой; и уже эта мысль, глубоко внедрившаяся в его душу, приводила любознательность его к разладу с верой.

–  Не будьте, прошу Вас, скоропоспешны в Ваших заключениях, – возразил о. Иоанн. – Наш новозаветный Моисей один для всех нас, Сам Христос Бог, Слово во плоти. Моисей, которого в приведенном мной случае Израильтяне сами избрали в посредники между собой и Богом, давал им предощутить в своей личности, отразившуюся и действующую в нем, благодать этого единого существенного Ходатая между Богом и человеком – Христа Богочеловека. Предъявление в Моисее (ожиданной еще в те времена) благодати Господа Иисуса Христа было, при том же случае, и прямо протолковано Израилю словом Божиим чрез Моисея. Вместе с выражением Божия благоволения к тому, что народ избранный сам сознал и ощутил настоятельную нужду для доступа к Богу истины и всякого блага – в посреднике, указан был от Бога грядущий истинный посредник между Богом и человеком, в лице Моисея только еще предъизображаемый. Прочитаем в Библии как Моисей говорит своему народу об этом откровении: «Пророка от братии твоея, яко же мене, возставит тебе Господь Бог твой, того послушайте. По всему, елика просил еси от Господа Бога твоего в Хориве в день собрания, глаголющи: да не приложим слышати глас Господа Бога нашего, и огня великаго сего не увидим по сем, да не измрем. И рече Господь ко мне: право вся, елика глаголаху к тебе: и вдам слово Мое во уста его, и возглаголет им, яко же заповедаю ему: и человек той, иже не послушает словес его, елика возглаголет пророк оный во имя Мое, Аз отмщу от него» (Втор. 18:15–19). Христовы Апостолы словами этого самого откровения, данного чрез Моисея, убеждали самих Израильтян именно к вере в Господа Иисуса Христа (Деян. 3:20–23). Итак и у ветхого Израиля вера, ищущая посредника, направлялась в существе дела к предъизображенному Моисеем Христу – единственному и вечному Ходатаю Бога и человеков. Вот теперь и можно, без затруднения и замешательства нашей речи, удовлетворить и Вас (при этом слове о. Иоанн обратился ко мне) в Вашей страшливости, как в деле мысли и знания ходить постоянно среди Божественного огня, – и Вас (при чем о. Иоанн обратился к моему товарищу) в Вашем нетерпеливом подозрении и опасении какого-то тиранического стеснения мысли и знания со стороны веры. Позвольте заняться, сначала разрешением первого возражения, которое и высказано прежде выражения Вами Ваших недоумений?

Мой товарищ при этом вопросе, обращенном именно к нему, вспыхнул, извинился в своей нетерпеливости, запутывавшей нить разговора новыми вопросами, прежде решения поднятых еще прежде вопросов, и сам со своей стороны просил о. Иоанна обратить внимание сначала на справедливое опасение самой веры, как, в самом деле, грешным плотяным людям по-ангельски – свободно и безопасно обращаться среди огня Духа Божия...

– Истина, которую обнять стремится наша мысль и знание, -начал снова говорить о. Иоанн, – истина, взятая в самой своей силе, в живом существе своем, есть действительно огнь, пылающий от Духа истины. Судите обо всем в силе Духа Святого, вся испытующего, или постигающего, и глубины Божия, – это и значит раскрывать в себе дух и силу Синайского Богооткровения, когда Израиль слышал глаголы Самого Бога из среды огня. Но при этом же самом Богооткровении Израилю, справедливо трепетавшему измерет от этого поядающего огня, предуказан был и дающий безопасность от этого Божественного огня Ходатай Бога и человеков, Христос Господь, Который, по Своему Божеству, выражает или раскрывает в собственной личности всю мысль, волю и сущность Бога Отца, а по Своему человечеству снизошел до среды братии нашея или братства с нами, до восприятия нашей человеческой мысли, воли и всего естества, до самой нашей плотяности, до понесения на Себе и виновности всех грехов нашей мысли и воли, наших плотских недугов и самой смерти. Итак чего же нам бояться с Самим Христом, когда Израиль нашел безопасность для себя даже в образе Христа – Моисее, только отчасти и притом не прямо предъявлявшем Христову благодать? Только бы нам неотступно и верно держаться Христа; в Нем мы имеем доступ ко всему, и к глубинам Божиим, и не составляет для нас препятствия или опасности при этом ни наша тварная ограниченность, ни бренная плотяность и немощность, ни даже греховная виновность наша; все это принято Спасителем нашим на Себя. Притом в напрасной рабской страшливости пред огнем Духа Божия, куда бы мы со своей мыслью убежали от огненосного Его влияния на область знания? Ведь, Духом Святым раскрывается и действуется сила именно Христова Богочеловечения и Боговоплощения ради нас грешных человеков, для спасения мира от всякого губительного зла и для сообщения ему всякого спасительного добра. Сила эта объемлет животворно всю область добра и простирается потреблением на всю область зла, и потому обусловливает то положительно и содейственно, то попустительно и осудительно – всю область вещей, событий и движений мирских, всю область дел и обстоятельств человеческих. И нашей мысли, в какой бы области знания она не носилась, остается с Давидом благодарно взывать к Господу: Камо пойду от Духа Твоего; и от лица Твоего камо бежу? Аще взыду на небо, или в высшую область жизненного добра, – Ты тамо еси, всякое действительное добро принадлежит полноте Твоей благодати. Аще сниду во ад, в эту темную область зла, – Ты тамо еси, вземляй грехи мира. Аще возьму криле мои рано и вселюся в последних моря, моря даже всемирно-житейского, и тамо рука Твоя наставит мя и удержит мя десница Твоя, то полагая и устрояя добро, то попуская и отревая зло. И рех: еда тьма поперет мя? Но и нощь самой смерти, как принятой Тобой за жизнь всего мира, есть для меня уже просвещение в сладость мою (Пс. 138:7–11). Если же мысли нашей нельзя и убежать от огненосных влияний Духа Божия ни в какую область знания; то, очевидно, несравненно безопаснее будет для нас иметь это в неопустительном благоговейном внимании и сознании, нежели ходить около огня без всякой бережности и даже без сознания, что ходишь среди огня. Конечно, может кто-нибудь, по неведению своему, и не признавать Христа своим управляющим началом в деле мысли и знания; но и относительно такого человека Сам Христос всё же есть, по силе и действию Св. Духа, Господь, заправляющий его мыслью, в двух важнейших отношениях, – во-первых в том, что светит и во тьме его неведения Своим светом, светом всего жизненного и доброго, насколько допускает это человек чрез свою любовь к истине, во-вторых в том, что осуждает его на неведение и заблуждения, насколько человек не любит и не выдерживает истины. А что касается в особенности нас православных, в крещении облеченных в Самого Христа, в миропомазании запечатленных в силах душевных и в органах телесных Св. Духом, в причащении питающих в Себе Божию во Христе жизнь Божественным хлебом и питием – телом и кровью Самого Господа, и т.д. – мы истинно вотще принимали бы такую великую и многоразличную благодать, когда бы затруднялись и боялись, или не умели и не хотели, даже в благороднейшей стороне нашего духа и жизни, – в мысли, в знании, держаться прямо и сознательно Самого Господа, как управляющего нами начала по силе Духа Своего Святого, вся постигающаго, даже и глубины Божия. Чрез это самое мы и показали бы свою неосторожную и небережную до бессмысленной дерзости безбоязненность к Божественному огню Духа Божия. А напротив, держась Господа и Святого Его Духа в деле мысли и знания, мы именно раскрыли бы в себе дух прекрасного настроения Израильтян, ощутивших необходимость Христова посредничества (предъявленного им образно в лице Моисея) для доступа к Богу истины и всякого добра и за это удостоившихся такого благоволительного слова Божия: Кто даст еже быти тако сердцу их в них..., да благо будет им, и сыном их во веки (Втор. 5:29). Видите, – заключил о. Иоанн, обращаясь ко мне; – дело идет совсем наоборот Вашим боязливым опасениям. Надеюсь, что Вы удовлетворены.

–  Да! – отозвался я, – вполне убеждаюсь, что и самый страх Божественного огня, поядающего недостоинство и особенно дерзость, требует того, чтобы дело мысли и знания каждому, трудящемуся над этим делом, вести именно с нашим новозаветным, как говорите Вы, Моисеем, Богочеловеком Христом, направляясь и одушевляясь Духом Его Святым.

–  Именно каждому! – начал опять говорить о. Иоанн, смотря на моего товарища. – Господь, сделавшись человеком для всех людей и принявши смерть за всякого грешного человека, дает Себя в силе Своего Святого Духа всем и каждому, – только бы принимали Его и с твердой верностью Его держались; и это так же точно по отношению к делу мысли и знания, как по отношению и к другим сторонам нашего существа и жизни. И потому Вы напрасно испугались, что будто в христианстве большинство устраняется от участия в благодатном жребии – судить обо всем или испытывать все и присуждаются или к слепому, страдательному доверию и покорности меньшинству духовных вождей, или в противном случае к безблагодатному уже труду грешной мирской мысли. По западному одностороннему разумению христианства, оно пожалуй и так. Но, по истинному или православному смыслу христианства, над целым или всенародным составом нового Израиля должно исполниться желание Моисея: и кто даст всем людем Господним (быти) пророки, егда даст Господь Духа Своего на них (Числ. 11:29). Такая благодать, сколько от нее самой зависит, и открыта в новом завете решительно всем приемлющим, мужчинам и женщинам, старцам и молодым людям, по точному смыслу исполнившегося с сошествием Св. Духа пророчества: и будет в последние дни, глаголет Господь, излию от Духа Моего на всяку плоть, и прорекут сынове ваши и дщери ваши: и юноши ваши видения узрят, и старцы ваши сония (пророчественные сны) видят (Иоил. 2:28, Деян. 2:17). От самодеятельности веры нашей зависит воспользоваться или нет, такой благодатью. Мы, служители алтаря, призваны и необходимы для послужения благодатью, нам данной, именно тому, чтобы Господь, в силе Своего Духа, был Сам со всеми и каждым в новом Израиле, и чтобы таким образом каждый в своей области имел уже нестесняемую повелителями и приставниками (Гал. 4:2) духовную в Господе самостоятельность, и это столько же в отношении к знанию, сколько и к каждой деятельности или работе человеческой. Вам, рожденным и живущим в среде православия, можно и должно знать христианство и духовенство в истинном смысле; довольно для людей, находящихся в положении, например, Бокля, разуметь христианство и духовных его вождей, судя по западным односторонностям и средневековым заблуждениям. В среде православия истинно только одна неразумная ревность по вере ли, или по знанию, может допускать мысль о стеснении и подавлении нашей мысли Тем, Кто, взяв со всем человеческим естеством и нашу человеческую мысль, чрез это сделал дело человеческой мысли личным Своим делом, понесши на Себе и всяческую несостоятельность нашей мысли, и Кто, будучи Сам истиной, осуществляющей во всем (в допущении и самого зла) собственные свои мысли, для того и в самый мир наш приходил, да свидетельствует истину (Ин. 18:37) и совершит торжество света ее над тьмой лжи и неведения. В особенности требовать или опасаться, в среде православия, деспотически стеснительного для мысли и знания вмешательства духовных значило бы понимать призвание духовных или священства совсем не по благодати и духу нашего Господа, Который как и произошел плотью не из привилегированного для священства рода, а из общенародного состава (Евр. 7:14), так и готов Своим Духом по вере вселяться в свободно ему открываемые сердца и вообще в мыслящий дух не одного духовенства, но (по служению самого же последнего) и все мирян (Еф. 3:17–18). Имея дело только с «доброй волей» других людей, мы, духовные обязаны беречь духовную их самостоятельность, под опасением, в противном случае, несчастной возможности коснуться стеснительно и принудительно самого Духа Господня.

– Но самое это сверхъестественное вмешательство Духа Господня в дело мысли и знания, – возразил мой товарищ, – впрочем без жестокости, а только с грустью, – разве не есть стеснение и даже подавление нашего духа? Признаюсь Вам, что этот вопрос несравненно больше меня тяготит и мучит, чем только что решенные Вами мои недоразумения. Эта сверхъестественность, исключающая или насилующая обыкновенный естественный порядок в деле мысли и знания, и потому открывающая в этом деле широкое место и непрестанные поводы, если не допускать всевозможные иллюзии, то, по крайней мере, подозревать их, – это, поверьте, само по себе есть совершенный разлад между верой и знанием. Вы знаете, батюшка, что знанию, благодаря именно направлению своему к естественности и освобождению от гнёта средневекового супернатурализма, сделало в новейшие времена такие огромные успех, изобретения и открытия и вывело на чистую воду столько иллюзий, путавших человечество.

– Вы судите о естественном и сверхъестественном, – сказал о. Иоанн, – по чужим, западным опытам и понятиям. Конечно, и их надо нам иметь во внимании, но только для того, чтобы не повторить чужих ошибок и запутанностей, или попыток уже изведанных в своей несостоятельности. На западе естественное и сверхъестественное трактуются, действительно, как такие противоречивые взаимно области, из которых одна другую непременно исключает и насилует. Это особенно выпукло и резко выведено наружу именно вот в этой книге Бокля (при этом о. Иоанн указал на оставленную им на столе книгу «Историю цивилизации в Англии», за чтением которой мы нашли его). Западная теория о естественном и сверхъестественном такова: – Порядок естественный, обыкновенный, идет по естественным законам, которые могут быть выясняемы и с выяснением которых человек может предвидеть, что должно быть и впереди по этому порядку, а чрез это он приобретает уменье сам предотвращать или приготовлять в будущем то или другое. Порядок сверхъестественный идет непосредственно по воле и силе Божией, пред которыми человек должен благоговеть, успокаиваясь касательно и настоящего и будущего в вере без всяких вопросов и исследований, не прекословя и не мешая Духу Божию. Оттого-то преклоняться пред порядком сверхъестественным, или признавать господство его над миром, для западного человека и мыслителя значило бы уже считать изучение и выяснение естественных законов обыкновенного порядка вещей Богопротивным делом. «Пока люди, – говорит Бокль, достойный представитель западного воззрения, – приписывают движения комет непосредственному действию перста Божьего и пока они веруют, что солнечное затмение есть одно из выражений Божьего гнева, до тех пор они не могут сделаться виновны в Богопротивном притязании предсказывать такие сверхъестественные явления, т.е. не осмелятся исследовать причины этих таинственных явлений» (Истор. Цив. Англ. стр. 393). И наоборот, приступить к исследованию простых естественных законов порядка вещей для западного воззрения и мысли нельзя иначе, как подкапываясь сомнением и скептицизмом под веру в сверхъестественное. «Без сомнения, – говорит также Бокль, – не может быть исследования... пока не родилось сомнение, до тех пор не начинается и изучение... Вот он тот скептицизм, одно имя которого приводит в священный ужас невежд, потому что он затрагивает милое им суеверие; потому что он налагает на них священную обязанность исследования; потому наконец, что заставляет даже самые ленивые умы задать себе вопрос, действительно ли так есть, как обыкновенно полагают, и всё ли то в самом деле справедливо, чему с самого детства учили их верить (Там же стр. 381–382). И вот, таким образом, по западным воззрениям и опытам неминуемо идет такая странная борьба между успехами знания и действиями веры, что, насколько знание не успело выяснить то или другое, настолько вере еще можно относительно этого прибегать к Божией благодати, а с успехами знания становится уже излишним подобное действие веры. «Как наука, – пишет Бокль в своей книге, – до сих пор не умела открыть законы дождя, то люди в настоящее время не могут предсказывать его задолго вперед, а это заставляет верить, что дождь происходит от действия сверхъестественных сил, и мы до сих пор видим примеры молитв, приносимых в наших церквах о ниспослании дождей или прекращении их. Такое воззрение может со временем измениться подобно тому, как исчезает чувство благочестивого ужаса, с которым наши предки смотрели на появление кометы или на приближение солнечного затмения» (Там же, стр. 428). Вот по каким представлениям Вы судить о сверхъестественном и естественном, получая в результате такого суждения и представлений неизбежный разлад меду верой и знанием! Но эти представления – односторонние, западные, а не наши православные. Они могут иметь место в среде православия лишь настолько, насколько дух западных односторонностей приражается к православным.

–  Как же Вы представляете себе естественное и сверхъестественное? – спросил о. Иоанна мой собрат.

–  По православному представлению, самое естество сущих или существенная сила естественного порядка вещей вообще таковы, что осуществил и носит всяческая глаголом силы Своея (Евр. 1:3). Бог Слово, выражающий или проявляющий в Себе всесущество Отца Своего, и уже от сложения мира принявший на Себя дело человеколюбивого самопожертвования за всевозможные греховные нестроения этого мира (Откр. 13:8). А потому и истинное чудо или все сверхъестественное, будучи открытым действием и проявлением в мире того же Бога Слова, и притом совершаемым всегда в Духе Его самопожертвования за мир потребительного для мирского зла, – никак не исключает, а напротив раскрывает в себе существенную силу естественного же порядка вещей. В чуде открыто действует то, что сокровенно есть вообще в естестве сущих, именно – мысль, воля и сила Христа Бога Слова и вместе Агнца Божия, в Своей любви к миру закланного за мир уже от его сложения. Таким образом, по православному представлению, так называемое естественное и вышеестественное. в существе дела, не только не исключаются и не насилуются взаимно одно другим, но напротив поддерживают и выясняют друг друга. Все существо сущих носимое глаголом силы личного Божия Слова, служит для человека порукой за простоту и естественность для силы того же всезиждительного Слова совершать все Ему угодное по премудрой и всеправедной Его благости; а проявления чудодейственной, властительной над естеством, силы Божией выясняют, – чем существенно условливается и держится естественный порядок вещей. Потому-то православное воззрение на вышеестественное и естественное ведет совсем не к тем результатам и последствиям, к каким приводит западное воззрение, а решительно к противоложным. Так, признавая во всем естественном и вышеестественном, один безраздельный порядок любви Отца Небесного, открытой в Его Слове – Сыне и именно раскрывающей дух и силу самопожертвования Сына Божия за мир, предлагающей нам во всем сокровища своих определяющих или допускающих то или другое мыслей, воли, силы, даров, мы всеми этими сокровищами стали бы преступно и неизвинительно пренебрегать, если бы не захотели и не старались всемерно и разносторонним образом их дознать и употребить себе на пользу. И вот уж не подкапывающееся под веру сомнение, а именно вера и любовь к истине, всем заправляющей и во всем раскрывающейся, движут нас к тому, чтобы, по возможности, все исследовать и узнавать с строгой точностью, тщательностью и осмотрительностью. Ведь исследуя и естественные законы и порядок вещей и событий в мире, мы изучаем, в существе и основании дела, мысль и волю Господа нашего, не нас или не мир вообще делающего жертвами своих определений и попущений но Собой пожертвовавшего за нас и весь мир. Была бы потому страшная неблагодарность и самое дерзкое бесстрашие не только намеренно, хотя бы и с доброй целью, перетолковать в чем-либо истину, но и небрежно чего-либо в ней не досмотреть, хотя бы это была простая истина фактов и физических опытов. С другой стороны, в исследовании законов явлений природы и истории изучая, в существе дела, именно мысль и волю Господа, дающего нам (по силе Своего самопожертвования ради нас) усвоять всего Себя, мы чрез это направляемся к тому, чтобы тем охотнее и увереннее прибегать за всем потребным для нас к благоволению Отца Небесного, к благодати нашего Господа. Это последнее не противоречит, а напротив равнозначуще тому, чтобы дознанием естественного закона явлений, или, что тоже, уяснением выраженной и осуществляемой в этом законе Творческой мысли и воли, пользоваться нам для предусмотрения самого будущего, для предотвращения или исцеления зла и для приготовления или развития добра. Ведь и в этом случае мы изыскиваем, берем и употребляем то или другое из сокровищ собственно милости и благодати Отца, к которой прибегаем и на которую полагаемся и в своих молитвах о том или другом, как-то: о дожде, о прекращении болезни, и проч. и проч. Вот каков и вот к каким результатам ведет не односторонний западный, а прямый и правый, одним словом – православный взгляд вообще на естественное и вышеестественное. Что касается в особенности нашего человеческого духа, – он так и создан, чтобы ему благодатно живиться Духом Божиим и чрез это удерживать и раскрывать в себе Богоподобное достоинство. Такова норма нашего духовного естества. Поэтому насколько человеческий дух вообще, или ум в особенности, серьезно и честно стремится к истине и достигает до нее, т.е. насколько действует правильно и здраво, настолько он дал направить себя к истине Духу истины, Духу Святому, приемлемость к Которому сродна или естественна как вообще человеческому духу, так и в частности уму. Следовательно и наоборот, насколько человек своим духом вообще и умом в особенности отдавался бы прямо Христу Богочеловеку и в нем Духу Святому, настолько дух и ум этого человека в истинном своем Богоподобном достоинстве, действовали бы прямо по норме своего естества, правильно и здраво.

–  По вашему выходит, – весело сказал мой товарищ, – что и в направлении мысли и знания к естественности, рассеявшем множество средневековых иллюзий одностороннего западного супернатурализма, немало воздействовала таинственная благодать Духа Божия.

–  Непременно так, – отвечал о. Иоанн, – насколько верность и любовь к истине поднимала умы к норме их естества. Рассеются всякие иллюзии и новейшего одностороннего натурализма, когда в направлении мысли и знания откроется сознательное внимание и следование Духу истины, которыми одними живится человеческий дух и ум, по требованию и свойству самой природы своей, – когда, изучая законы и порядок естества сущих, будем в этом самом изучать прямо творческую и вседержительную мысль Носящаго всяческая глаголом силы Своея.

–  Скажите пожалуйста, – с живостью произнес мой приятель, – как Вы, с такими представлениями, читаете Бокля, имеющего в виду совсем другие понятия о тех же предметах? Извините меня, что я подобными вопросами задерживаю ход нашей беседы.

– Думаю, – отвечал о. Иоанн, – что читаю Бокля с пользой. Предоставляя стрелам Бокля поражать те односторонние западные понятия и верования , которые он имеет в виду, я по его исследованиям изучаю именно зиждительную и мироправительную мысль Бога Слова, подчинившую жизнь и развитие человека таким или другим условиям. Это вообще! В особенности же, доказывает ли Бокль, что коренное услвоие успехов человечества есть знание? Это для меня значит, что и в самом деле, только бы человеку разъяснить сокровища любви Отца всевышнего, открытые в Его Сыне всюду – в самом допущении даже зла в мире, и научиться употреблять в дело, обращать в оборот каждый не только талант, но и динарий, кажду лепту из этих сокровищ, – ведь обосновалась бы и предначалась бы чрез это у нас, во всех средах жизни, жизнь истины и добра бесконечного. «Вот жизнь вечная, взывал наш Господь Своему Отцу, чтобы знали Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа» (Ин. 17:3). Выясняет ли Бокль, что в истории новейших времен, не с односторонними западными религиозными движениями и интересами, а с заботливым, умным и энергическим вниманием к насущным нуждам и пользам жизни общественной и частной, соединяются обыкновенно лучшие, прочные успехи народного развития? В этом и нахожу обнаружение и оправдание такой современной потребности и восприимчивости человека, чтобы истину Христову проводить во все слои жизни действительной, применяя благодатную ее силу и свет к самым насущным нуждам и пользам человеческим. Выводит ли Бокль наружу, что преобладание и усиление западного духовенства везде вредит цивилизации, а напротив с самостоятельностью светских мыслителей и деятелей цивилизация идет скорым и верным шагом вперед? Тут я вижу предощущение и предначатие и на западе той, принадлежащей православию, благодати, чтобы и в мирских деятелях и мыслителях быть Самому Христу, чтобы потому оставаться им в неприкосновенной духовной самостоятельности, чтобы этому не мешали, а напротив служили духовные на общее благо и здешней и будущей жизни. «Истинную таинственность»³¹ и Бокль признает неисключаемой в бытии и природе чрез выяснение их законов; я дополняю Бокля тем, что эта таинственность имеет для меня уже ведомый и достаточно оправданный смысл именно Христовой тайны. Святыня и неприкосновенность внутреннего «тайного завета человека с его Богом»³² также признается Боклем, настаивающим во имя этого самого на веротерпимость, которая у него впрочем не возвышается над индифферентизмом: со своей стороны я держусь одного истинного для всех завета с моим и всеобщим Богом, именно завета Христова, светящегося более или менее и во тьме не совсем правомысленных и даже просто лживых верований, но не дозволяющего мне безразлично и равнодушно относиться к стеснению или отрицанию в этих верованиях Христа, единственного для всех Спасителя, но и ревновать за Христа внушающего мне не иначе, как по духу Самого Христа, Который насильно не навязывается никому, и подорвал в мире зло и ложь чрез собственное страдание и смерть за других, а не других муча и убивая... Вот Вам мой ответ на Ваш вопрос, как я читаю Бокля! В заключение замечу Вам, что и Ваш вопрос не уклонил нашей беседы в сторону от дела, а напротив дал мне только прямой повод наглядно, живым примером объяснить Вам, как просто и естественно интерес веры и интерес знания, по самым их предметам, сходятся у меня в один великий интерес разностороннего раскрытия и усвоения моему уму и сердцу всеобъемлющей истины и благодати Христовой.

Лицо моего товарища светилось выражением полной удовлетворенности. О. Иоанн протянул было руку к лежащему на столе православному катехизису, чтобы прочитать в нем уже о различии веры и знания по их источнику и основанию. На этот раз я задержал ход беседы.

– Позвольте, позвольте! – спешил я заявить один запрос со своей стороны. – В сущности и основании естественности Вы, батюшка, указываете ту же, только сокровенно или таинственно действующую силу, какая открыто проявляется в сверхъестественности; в этой последней, говорите Вы, торжественно заявляет себя сила, воля и мысль Того же, Кто и в первой носит всяческая глаголом силы Своея Своей волей и мыслью. Потому область естественная и область вышеестественная, говорите также Вы, в существе дела составляют одну всеобъемлющую область любви Отца небесного, открытой в Его Слове и Сыне и действующей Св. Духом; а потому, говоря строго, нельзя допустить и тени какого-нибудь разлада между верой, принимающей сверхъестественное, и знанием, изучающим законы и порядок естественного. Это последнее в сущности есть изучение или раскрытие сокровищ той же любви Всевышнего, в которую верует первая. Так я Вас разумею, батюшка?

Отец Иоанн сделал утвердительный знак. Я продолжал:

– Хорошо бы оно было, если бы естественность удержалась в своей норме. А так ли это? Природа нашего духа явно болит и расстроена; нельзя, не перетолковывая дела против опыта непрерывного и всеобщего, не видеть болезни и расстройства вообще в доступном нашему наблюдению «естестве сущих», по крайне мере в земном естестве. Мысль творческая, значит, уже не выражается в этом естестве полным своим светом и силой; следовательно, и изучая естественный порядок вещей, мы уж не найдем живого и полного осуществления в нем высшей мысли, а потому не можем ее и узнавать в истинном ее значении и силе. Что Вы на это скажете?

–  Прежде всего, – отвечал о. Иоанн, – скажу Вам по обычаю искреннее спасибо за напоминание о важной стороне дела. Извольте же теперь рассуждать. Во-первых, мысль творческая и вседержительная, определяя бытие и норму естества сущих, обнимала и определяла тогда же и все возможные, и неизбежные с изменением условий, перемены этого естества, полагая основание этих условных перемен в самом существе и законах естества. Так, человеку предоставлено на волю быть верным или изменить норме своего естества.

Но само уж естество человека и подчиненных ему тварей устроено было так, или снабжено было таким внутренним порядком своего бытия, что, с неверностью человека норме своей, должна была последовать неминуемая бедственная перемена и в его всеобщем земном естестве. Это все именно так и определила Творческая мысль, осуществившая в естестве сущих. Ясно потому, что изучая естество сущих не только в его норме, но и с его переменами, происшедшими вследствие изменения условий, мы все же изучаем или следим определившую и обосновывающую все это Творческую мысль. Мудрено было бы угадывать мастера по совершенно испорченной и изломанной его машине, которая уж не следует данному ей от мастера порядку; но мир Божий в самых своих нестроениях определяется, и по такому своему состоянию, все же законами, данными и содержимыми Творческой мыслью, и остается таким или инаковым в силу Божия порядка, носимый в своем составе, силах и законах зиждительных Словом, а иначе не могущий и существовать. Есть в мире разрушительная сила злых направлений и дел; но она явилась и действует в силу того Божия порядка, что, по мере отпадения свободных созданий от Духа истины и жизни, в этих живых созданиях неизбежно открывается в такой же мере жизнь лживая и мертвящая, с переменой и сил их в такое же разрушительное направление. Есть в человеке кроме чутья к закону Божию, к закону истины и добра, иной закон противувоюющ закону духовного добра (Рим. 7:22–23): но этот худой закон открылся и действует на основании того, определенного Творческой мыслью, закона или порядка вещей, чтобы с закрытием или отсутствием света, была соразмерная тому тьма, с соответственным ей порядком или законом, и это равно и в нравственном мире как в физическом. Таким образом и в явлениях и развитии расстраивающего естество зла все же совершается и действует порядок, определенный Божественной мыслью, которую, следя явления и развитие зла, и надо уразумевать или изучать. Это первое! Во-вторых, надо особенно иметь во внимании, что мир так и творим был зиждительным Словом, чтобы самому же Творцу Богу Слову быть пожертвованным за возможное и уже провиденное в мире зло, – Агнцем, Который потому и представляется в слове Божием закланным от сложения мира. Поэтому естество сущих, в самой норме своей, было осеняемо и оживляемо духом Христовой тайны, духом самопожертвования Агнца Божия, на которое обрекал себя Создатель в самом раскрытии Своего творчества; и следовательно, без внимания к Христовой тайне, это естество не могло бы и в своей норме быть понято и разъяснено в истиной своей жизненности. И вот таким образом, следя и изучая мир и естество наше в самом расстройстве того и другого, только бы мы в силу Христовой, основной для бытия, тайны, не опускали при этом из вида, что сколько зависит от благодати самого Христа, всякое греховное и от греха происходящее нестроение наше и мирское, во всей безмерной своей тяжести, взято и вынесено Им – Агнцем Божиим, жизненный свет Которого светится и в темных, наших и мирских, нестроениях, светится для рассеяния тьмы и для благоустроения нестройностей. И тогда мы будем изучать и дознавать дух и силу собственно Христовой тайны, изучая мир или вообще естество сущих в самых его нестроениях. Другими словами: мы будем изучать и следить раскрытие и осуществление Божественной, всемощной воли и мысли о естестве сущих, не только определившей его норму и вместе самые нестроения, происходящие в нем с переменой условий, но и воссоздающей его из самого расстройства в вечнопрочную стройность – с отвержением всего расстраивающего. В-третьих и наконец, верой усвояя себе Христа Сына Божия и становясь в нем сообщными Святому Духу, мы чрез это возвращаемся уже в норму своего бытия, насколько разумеется истинно принимаем и в живой силе удерживаем Христову благодать. И таким образом мы во Христе становимся снова, как в Эдеме, могущими ощущать и сознавать во всем осуществление и выражение зиждительной и воссозидательной мысли Отца Небесного, открытой в Его личном Слове и действующей Святым Духом. Мы, правда, во многих отношениях и, между прочим в отношении к знанию, снова потеряли, уже и возвращенный нам, рай. Этому несчастью в христианстве послужило первоначально направление возглавлять себя и свое дело, вместо самого Господа, в простых грешных людях, как в Господе, – направление, догматически выразившееся в римском католичестве, но действующее не в одном этом католичестве. Когда, например, и в наших училищах, все равно духовных и светских, и по учебным предметам, священным или гражданским, наставник не имеет в своем ощущении, сознании или вообще в виду, что изучается и разъясняется в знаниях всеобъемлющая мысль Господа, Который есть Сам и один Наставник, располагающий человеческими умами и сердцами: то ведь в существе и силе дела, и маленький мир школы дает у себя место папству своего рода, которое рано или поздно вызовет и протесты против себя, ведущие однако все же не к Господу и следовательно только более расстраивающие дело знания. Надо нам возвратить знание в благодатный эдем; нам, православным Русским, это пока удобнее и проще, нежели народам запада давно неправомысленного. Будем и в видимом и постижимом изучать невидимую и непостижимую, но для Духа, нам данного, удобоиспытуемую в своих глубинах мысль Божественную, которая таким образом и становится безраздельным предметом веры и знания.

Я удовлетворился решением заданного мной вопроса и просил о. Иоанна продолжить беседу относительно других видов различия веры и знания.

– Об этом уже излишне, – говорил о. Иоанн, – много распространяться. Когда принято или дознано, что вера и знание, различаясь по предмету, тем не менее и в отношении к предмету не исключают друг друга и удобно совмещаются между собой и даже, в правильном своем направлении, непременно должны соединяться: то этим уже предполагается и то, что вера и знание, и по основанию или источнику и по психологическому своему процессу, должны быть в подобных же отношениях. Это теперь само собой уж ясно. (При этом о. Иоанн взял катехизис и начал читать) «Знание основывается на опыте или исследовании предмета: а вера на доверии к свидетельству истины». Так это. Но во-первых, для доверия свидетельству истины нужно дознание чрез опыт или чрез исследование, что действительно это есть свидетельство истины, что оно должно быть так, а не иначе понимаемо. Ведь наша истина – Господь. А Он как лично явился миру и жил в мире в простом образе и естестве человеческом, и необходимо было испытательно вникать в Его дела и слова, чтобы узнать Его и уверовать в Него: так Он открывается и в Своем писании и предании, снисходя к условиям и свойствам человеческой речи и преемственной в людях передачи того или другого, и потому также нужно чрез испытание и исследование дознавать открываемую Им в писании и предании истину. Во-вторых, самое доверие свидетельству дознанной достоверности составляет один из необходимых способов или источников знания. Все историческое знание держится на этом основании. И потому, например, Фома, не доверяя свидетельству о Христовом воскресении многих очевидцев Воскресшего, которые ему вполне известны были по своей достоверности, был несостоятелен не только перед требованиями веры, но и знания. В-третьих, если Дух Бога, сообщаемый принимающему Его человеку и приводящий природу человеческую в нормальное состояние, все постигает, даже и глубины Божия; то в этом постижении неисследимого, открывающемся в человеке Духом Божественным, необходимо уже быть своего рода опытам и исследованию; а это принадлежит к основанию знания. Так само слово Божие говорит прямо об «изысканиях и исследованиях Пророков, которые предсказывали о благодати, исследывая, на которое и на какое время указывал бывший в них Дух Христов» (1Пет. 1:10–11). Так, когда Апостол Фома увидел и услышал воскресшего Господа с доступными чувственному осязанию крестными Его язвами, и внутренно ощутил животворное Его действие; то очевидно, что вера Фомы в воскресшего Господа была вместе и опытным дознанием. Хочется указать вам и еще один пример того, как вера соединяется с исследованием в самых высших благодатных состояниях, – пример, показывающий, что в этом отношении безразличны пол мужеский и женский и, следовательно. служители алтаря и простые верующие души, Пресвятая Дева Мария, услыхав Ангельское приветствие благовещения, сейчас стала размышлять или доискиваться, что бы это было за приветствие. Потом, когда Ангел разъяснил ей, какая великая Божия тайна, тайна зачатия и рождения самого Господа, готова в ней совершиться, она и на это предложила вопрос исследования: «Как будет это, когда я мужа не знаю?» – Ангел объяснил, что тайна совершится наитием и действием Св. Духа, и указал на доступный для поверки опыт – зачатия неплодной и уже устаревшей Елизаветы, ее родственницы, – опыт, показывающий, что закон и естественного зачатия определен и потому может быть и остановлен и разрешен в своем действии – Самим Богом, Которому также просто и естественно совершать и все Ему угодное. Так истина достаточно разъяснилась, и уже тогда Святая Дева верой приняла вверяемую ей великую тайну (Лк. 1:27–38). Но и затем она поспешила к родной Елизавете, чтобы соутешиться с ней,как оказалось на деле, общей верой, уже оправданной чрезвычайными опытами (Лк. 1:39–56). Так духу истинной веры, в самых высших благодатных ее состояниях, сродно, то для ее обоснования, то для увенчания и утешения, опытное дознание истины! Наконец, если и в простом естественном, в его порядке и законах, задача наша – дознавать и изучать Творческую вседержительную мысль Бога Слова – Христа; то опыт и исследование, эти обычные приемы и способы знания, будут безраздельно служить и вере в разъяснении и раскрытии безмерных и повсюдных сокровищ Христовых. И вот, таким образом, различаясь в своих основаниях, вера и знание и в этом отношении между собой внутренно сходятся и соединяются, следуя правильному и должному направлению.

Отец Иоанн остановился, посматривая то на меня, то на моего товарища, как будто выжидая, не выскажем ли мы каких возражений или недоразумений. Но мы оба молчали; в предыдущем ходе нашего собеседования о предметах веры и знания, действительно уже предупреждены разрешением недоуменные стороны и по вопросу об основаниях знания и веры. По крайней мере так было для меня; а мой товарищ, сколько я угадывал, был занят главным образом распадением своей, так сказать, ideae fixae о несовместности веры и знания, этой закоренелой идеи, возникшей в нем сначала по искренним, но односторонним, религиозным движениям и понятиям. О. Иоанн снова начал свою речь:

– Посмотрим и на различие веры и знания по самому психологическому их процессу, и увидим, как и это различие не исключает совместности и внутреннего единения между верой и знанием. «Знание принадлежит (читал о. Иоанн из катехизиса) собственно уму, хотя может действовать и на сердце: вера принадлежит преимущественно сердцу, хотя начинается в мыслях». Совершенно справедливо. Но вникнем в дело сначала знания, а потом веры, по психологическому процессу того и другой. Как ни определяли бы мы знание, – ну хоть с Боклем будем полагать знание в «знакомстве с отношениями вещей и идей друг к другу и самих в себе, другими словами, в знакомстве с физическими и умственными законами»; но все мы не удовлетворимся знанием, как складкой в уме или собранием в кое-какую кучу сведений о законах умственных и физических. Достоинство знания мы признаем в том, чтобы сведения как сами по себе были во взаимной живой стройной связи и единстве (ибо таково действительное отношение вещей и нелживых идей друг к другу и самих в себе), так и в человеке определяли бы весь образ его мыслей, управляющий и его делами или вообще отношениями к внешнему миру (ибо чрез это знающий человек и оказывается жизненно и действительно, а не мечтательно и мертво знакомым с отношениями вещей и идей друг к другу и самих в себе). Такого знания нельзя приобретать иначе, как действуя всей полнотой духа, умом и сердцем, отчетливой мыслью о предметах и живым чувством стройности или высшей Любви, связующей предметы и между собой и с нашими идеями. Потому-то в наше время уж довольно сознана односторонность знания, как скоро оно составляет только умственное приобретение и потому своим усилением нарушает целостность духа человеческого, равновесие между его силами. Впрочем, даже и при этом одностороннем направлении знания, в самом процессе знания все же ум действует соединенно с сердцем. Это доказывается теми опытами, что, когда сердце человека, могущего узнать то или другое, предзанято решительным пристрастием, например, к собственному воззрению, или к своему личному превосходству, которому грозила бы несостоятельность и падение от нового знания, то какие бы доказательства истины вы ни представляли этому человеку, как прямо и необходимо ни вели бы они к известным результатам, – этот человек остается словно глухим и слепым для всего. Он, и при известной в других случаях рассудительности и основательности своей, делается тупым до идиотизма для понимания истины, отрицаемой его сердцем, и по ребячески рад бывает ускользнуть в первую попавшуюся лазейку, чтобы фальшиво закрыться для света истины. Так и наоборот живая и беспристрастная любовь к истине, обитающая в сердце другого человека, дает ему инстинктивно предугадывать истину, прежде чем он узнает ее, и иногда предупреждает постепенное раскрытие истины разумением, вдруг обнимающим ее всю. Мне в моих сношениях с людьми случалось испытывать много подобного. Да вот и этот пресловутый Бокль, движимый внутренним сердечным влечением к любимым идеям, без всякого затруднения смело идет от вывода к выводу, широким взглядом обнимая и разгадывая разнородные явления. Но он же сам, чуть дело коснется до идей, против которых он занят в душе своей предубеждениями по поводу западных злоупотреблений этими идеями, делается вдруг удивительно узким и односторонним в воззрениях. Так, например, от того злоупотребления религией даже и христианской, что во имя ее были терзаемы и сожигаемы люди, и от подрыва этого злоупотребления, который к явному успеху цивилизации произведен именно знанием, Бокль смело заключает, что господствующее цивилизующее начало состоит не в религии, а в знании. Но для него как будто вовсе не существуют и даже невозможны злоупотребления знаменем знания, с которым однако, как с главной причиной, история соединит едва ли не все новейшие разрушительные явления в роде известного террора французской революции, все эти тенденции поставить вверх дном все существующее, тенденции, проникнутые самой беспощадной нетерпимостью ко всему, неподходящему к началам этих тенденций. Равным образом знаменитому ученому как будто вовсе неизвестно было, что христианская религия некогда обновила образованный греко-римский мир, насколько последний отдавался ее влиянию, и укротила варваров. Пристрастие к знанию и внутреннее отчуждение от религии сделали то, что Бокль, и видя, словно не видел односторонности своих выводов. Только признавая задачей знания – изучение самой, осуществленной в духовных и физических законах, Творческой мысли, можно понять полную истину относительно цивилизующего начала, что это начало есть сама истина – Бог Слово Христос, Который раскрывает Свою жизнь и свет во благо человечества и верой и знанием, существенно нераздельными между собой, и Которого мы должны воспринимать или усвоять непременно и уму и сердцу своему. Слишком узким и односторонним оказался Бокль, как будто опускаясь до тупости и до ребяческих уловок, и в своих выводах о нравственности сравнительно с знанием и это также от сердечного пристрастия к любимым идеям и отвращения к нелюбимым.

– Позвольте, батюшка, – заговорил мой товарищ, – заметить Вам, что и Вы тоже допустили сердечное увлечение, выражаясь так жестко о любознательном Бокле. Неужели несколько общих нравственных истин, выработанных человечеством на нравственном поприще, могут идти по отношению к цивилизации в какое-нибудь сравнение с областью знания, которую, по ее обширности, трудно и даже, кажется, невозможно охватить мыслью одного человека, и которая все более и более расширяется и будет расширяться до бесконечности?

– Да, – отвечал улыбаясь о. Иоанн, – слишком уж напрямик и я выразился о Бокле под влиянием сердечной жалости о том, чего знание лишилось в таком проницательном и своеобразном мыслителе, каков Бокль, от подкосившего его сердечного воспаления пристрастий и предубеждений, подавляющих иногда в нем прямодушную любовь к истине, не дававших места и прямому взгляду на истину. Бокль решительно утверждает и Вы ему верите (разделяя некоторые его пристрастия), что в области нравственной человечество выработало только несколько общих нравственных истин, например, о честности в делах и словах или о любви к людям, даже к врагам и тому подобное. Но ведь такие и подобные истины относятся к принципам или к общим законам в нравственной области; их, по логической правде, справедливо было бы сравнивать тоже с такими истинами в умственной области, которые относились бы к принципам или к общим законам мысли и знания. Скажите же мне по совести, больше ли подобных, бесспорных для всех, истин выработано в области умственной, нежели в нравственной? Если не меньше, то уж по крайней мере и не больше. Следовательно, судя по Боклю же, цивилизации столько же мало надо ожидать для себя и со стороны знания, сколько со стороны нравственности. Вески той и другой стороны стоят ровно. Бокль этого не разглядел , обрадовавшись, что небольшая сумма общих нравственных понятий представляет ему очень удобную лазейку, в которой пристрастная его мысль могла бы затаиться, как будто она – истина.

–  Но с чем принадлежащим нравственной стороне, – возразил мой товарищ, – явно впрочем озадаченный неожиданным для него оборотом дела, – с чем сравните или сопоставите самую массу умственного знания, массу всех сделанных уж умом приобретений и неослабных его усилий приобретать более и более?

– Надо сравнивать или сопоставлять эту массу, – спокойно отвечал о. Иоанн, – с массой всего существенного уже в человечестве по части нравственной, и всех неудержимых до ныне усилий и стремлений человечества по той же части. Эта последняя масса если не обширнее, то уж никак ни малообъемистее первой. Да та и другая и не разделимы по своей сущности, если судить право, т.е., православно. Вот Вам на это прямое доказательство. Сущность должной нравственности, как ее разумеет православное христианство, состоит в (оправдываемом делами) усвоении Христа всей полноте нашего духа и даже всего нашего существа, – в посильном для живой веры усвоении Христова мудрствования, настроения и всего духа, вообще Христовой полноты совершенства. Сущность знания состоит в усвоении нашему сознанию и вообще мыслящему духу Христовых зиждительных и всесодержательных мыслей, выраженных и осуществленных во всех умственных и физических законах³³. Видите, что насколько действительно успевали бы мы в последнем, умственном, настолько мы возрастали бы и в первом, нравственном отношении? И наоборот, если нравственное у нас пренебрегается, то, по мере этого пренебрежения, мы не успеваем овладевать и умственным. Сказать тоже другими словами, насколько мы не успели бы духовно-нравственно усвоить себе мысль Бога Слова, выраженную и осуществленную или раскрывающуюся в тех или других предметах, настолько было бы мертво или односторонно и умственное знакомство наше с этими предметами. Каждый предмет, разработанный или выясненный знанием, должен произвесть соответственный себе нравственный отпечаток в духе человека; мысль всетворческого всесодержительного Слова, осуществленная в чем бы то ни было и хотя сколько-нибудь выясненная знанием и усвоенная духом нашим, составляет для нас не только умственное, но и нравственное приобретение, неоцененное сокровище вместе для ума и сердца. И таким образом мир умственного дела человеческого и мир нравственного поприща взаимно отображаются один в другом самой своей сущностью и ее раскрытием; область первого, по самому существу своему, не может быть обширнее области другого. Рассуждая по методу боклевских выводов, влияние области нравственной на цивилизацию надо представлять если не более, то уж отнюдь не менее обширным, чем влияние знания.

Товарищ не возражал более, погрузившись в задумчивость, с обращенным впрочем к о. Иоанну вниманием. Священник продолжал:

– Итак знание по самому своему процессу идет так, что деятель, работник его, действительно, есть ум, но движимый и направляемый в своей работе, просветляемый или затемняемый в своих воззрениях именно сердцем, его влечениями, симпатиями и антипатиями в отношении к таким или другим идеям. Не то, чтобы ум, в процессе знания, был рабом сердца; его вернее представлять мужем, главенствующим над сердцем, но тем не менее действующим так или иначе в угоду сердцу, как бы любимой жене. Союз ума и сердца, по делу знания, неразрывен; только надо правильнее и отчетливее облагоустроить этот союз, чтобы совершенно здоровым его плодом было знание. Деятель знания есть ум, но только сердцем может знание усвоиться, превратиться, так сказать, в живую плоть и кровь нашего духовного организма. Что же касается до психологического процесса веры. – мне хочется поставить Вам на вид одно такое явление и дело веры, в котором наглядно, можно сказать, виден этот психологический процесс веры. В подвижнической жизни, составляющей то великое поприще, на котором духовные ратоборцы с твердостью зрелых мужей, с мудростью старцев и с бодрой энергией юношей, равно и с незлобивой простотой детей, отстаивают нужное всему миру добро духовного совершенства и низлагают губительное для всего человечества зло растления, – в этом подвижничестве духа известно некоторое духовное делание, в котором вера является в наиболее усиленном и могущественном действии, в котором потому и удобнее уследить психологический ее процесс в должном ее направлении. В этом, так называемом, «духовном делании» подвигом веры в Господа Иисуса (сосредоточенном в духе подвижника, но от духовности простирающейся и на телесность) подвижник устремляется к тому, чтобы именно ум свой привлечь или, так сказать, свести и водворить в область сердца. И когда этого успевает достигнуть подвижник, действуя животворным именем Господа Иисуса; тогда, по опытным свидетельствам таких духовных делателей, в подвижнике, и становится все внутри светом, проторгающимся из духа иногда до просветления и самой телесности, сообразного и сообщего фаворскому просветлению тела Господня во время преображения. И ум подвижника в подобном состоянии ощущает или сознает себя, по отношению ко всему сущему как бы плавающей в тишине малой ладьей среди беспредельного океана осуществленных и выраженных во вселенной, объемлющих и содержащих все в ней мыслей Создателя и Спасителя нашего Бога. Само собой разумеется, что этот подвиг веры, в чрезвычайном своем виде, принадлежит только избранникам, могущим вместити. Но общее действие и сила веры, проявляющиеся в этом подвиге определяют путь веры для всех нас, – путь, который только очищен и уравнен для нас чрезвычайными подвигами избранных³⁴. Эта общая сила веры, действующая в показанном подвиге, состоит в том, чтобы, по самому процессу веры, с живыми движениями сердца соединять светлые, свободные и отчетливые действия ума, который выяснял бы осуществленные и осуществляемые в областях физической, нравственной и умственной, зиждительные и воссозидательные, мысли Бога Слова и таким образом раскрывал бы «все сокровища премудрости и ведения, сокровенные во Христе» (Кол. 2:3). Иначе жизнь веры будет у нас, по своему внутреннему ходу, не совсем православно-церковная, не совсем такая, какую передали нам в наследие Святые Отцы, – наследие, приобретенное ими для нас чрезвычайными подвигами. После всего, что мы доселе говорили, – было бы действительно излишним распространяться об этом более.

–  Итак, кажется, – проговорил мой товарищ с улыбкой, впрочем грустной, – мне приходится сознаться, что моя застарелая мысль о решительной несовместности веры с отчетливостью и самодеятельностью знания есть мысль произвольная и неправильная и могла произойти во мне только от одностороннего понимания веры.

–  А между тем, – сказал о. Иоанн, – эта мысль была причиной сначала мучительных колебаний Ваших, кончившихся так несчастно для Вашей веры, а потом самоуверенности на пути, более и более расходившемся с верой. Позволите ли мне теперь сказать несколько замечаний о том и о другом состоянии Вашем? Я просил соизволения Вашего на это еще с самого начала нашей довольно уже продолжительной беседы.

–  И я снова покорнейше прошу Вас об этом, – отвечал товарищ. – Кроме того и другого состояния, колебаний и самоуверенности, во мне уж начинается новое третье состояние, в котором я не умею пока дать себе порядочного отчета.

–  Именно для этого нового состояния Вашего, может быть, и будут пригодны замечания, которые я намерен передать Вам. Из того, что я заговорил об них с самого начала нашего разговора Вы можете усмотреть, что они – плод или вывод не теперешнего только случайного собеседования моего с Вами, но многих предварительных наблюдений и опытов наших. Это говорю к тому, чтобы Вы обратили особенное внимание на мысли, которые я намерен высказать Вам. Я Вам не навязываю их, а только желал бы и прошу, чтобы Вы хорошенько обсудили и взвесили их; и если по совести не могли бы Вы отрицать их правоты и дельности, то не отвергайте их.

Товарищ безмолвно, но выразительно дал понять о. Иоанну, что готов вполне ему соответствовать. И о. Иоанн вот что стал говорить ему:

–  С Вашими первоначальными колебаниями Вы принадлежали к числу тех из молодого христианского поколения, которые довольно знают Евангелие и вообще Христову истину, чтобы, с верой и любовью ко Христу, спокойно и твердо взяться и за разъяснение в христианстве того, о чем возникло бы в них какое-либо недоразумение, – и которые, однако, пр первом же недоразумении начинают сомневаться во Христе, смущаться, колебаться. Вы согласитесь, что это, по крайней мере, столько же неблагородно и несправедливо, как довольно зная, например, Вашего друга, Вашу мать, отца, Вы по первому случайному недоразумению, которое, может быть, и возникло собственно по Вашей вине, сейчас же усумнились бы в Вашем друге, отце или матери. Вам известно было из Евангелия, что Господь был младенцем и отроком, и что не иначе, как с возрастом, преуспевал человеческим Своим умом и в мудрости (Лк. 2:52). Вы знали как Он, уже и в зрелом своем мужестве, разведывал обыкновенным путем наблюдения и допрашивания, кто именно коснулся Его, как Он, ощутив потребность в пище, шел к смоковнице посмотреть, нет ли на ней плодов, и уже наглядным опытом дознал ее бесплодность. Все это ведь – для нас, так что дух и сила этого должны действовать в нас Духом Святым. И однако Вы заподозрили, будто бы, постепенно развивающееся своим обыкновенным порядком, знание или исследование находятся в разладе с верой в Христа и с Его Духом. Вы знали или могли знать из Евангелия, как Господь бывал рад возбуждению в ком-либо живой мысли, находя в одном смышленом ответе уже знак близости к царствию небесному, – как именно слышащих слово о царствии Божием и неразумеющих относил он к несчастному посеву на дороге, выкрадаемому сатаной (Мф. 13:19). И однако могли Вы придти к сомнению, что живая, науколюбивая мысль противна Господу!! Вы, как человек мыслящий, могли бы уразуметь ту истину, что, когда дает нам Себя сам Единородный Сын Божий, самовластительный во всем, принадлежащем Его Отцу, то вместе с этим сообщается нам дух сыновней самостоятельности в исследовании, разузнании и употреблении всеобъемлющих сокровищ Божиих. И что ж? Вам померещился в области благодати Христовой дух рабства, неподвижный застой, вечный плен для самостоятельности и самодеятельности духа нашего. Скажете ли, что Вас отводили от подобных воззрений учители – обскуранты в роде Домашней Беседы? Но Вы могли бы, если бы захотели, дознать истинное христианство прямо из чистых и светлых его источников. Ведь вопрос поднимался у Вас слишком важный, роковой. Думается мне, что Вы даже не в собственных опытах имели удостоверение в истинности христианства, удостоверение, которое, по совести, Вы не в состоянии ослабить или подорвать. Ведь только уж слишком заснувшие духом из православных не получают или не слышат подобных удостоверений Христовой благодати. Не правда ли, что с Вами лично случались опыты духовные, которые как ни старались бы Вы перетолковать, остаются, тем не менее, во глубине Вашего духа, вопиющим свидетельством против Ваших колебаний и сомнений во Христе?

Товарищ мой сделал подтвердительный знак головой, проговоривши эти слова:

– Да! Ведь я сын истинно верующей матери!

–  Вам следовало бы, – продолжал о. Иоанн, – при Вашем решительном и отчетливом склонении к делу знания, как к существенному делу Вашей жизни, сказать в глубине души Вашей: слышу и принимаю призвание приобретать и усвоять Его, как истину, об которой не может быть никакого необъяснимого недоразумения и которая уяснила бы мне все в мире. И пошли бы Вы путем отчетливого и самостоятельного исследования и знания прямо с самим Христом, Который, дав с такой любовью и доступностью осязать свои крестные язвы Фоме, наверное дал бы Вам дознавать истину, как только бы Вы того пожелали добросовестно и разумно. (Впрочем повторяю сказанное мной и прежде, что Господь, хотя и неведомый Вами, или непризнаваемый за верховновладычественное начало дела Вашего, все же не оставлял Вас и теперь на Вашем пути знания, насколько Вы были в своем деле добросовестны и верны законами и требованиям разумности). Этого и довольно касательно состояния Ваших колебаний, кончившихся разладом Вашим с верой. Касательно последующего Вашего состояния, когда Вы уже с самоуверенностью шли путем знания расходящимся с верой, я позволю себе сделать только несколько вопросов Вам, не требуя впрочем Вашего ответа, а предоставляя Вам отвечать на мои вопросы пред судом собственной Вашей мысли и совести.

Во-первых, достаточно ли или всегда или достаточно, по суду собственного Вашего сознания, Вы изучали и понимали тот или другой духовный предмет, о котором однако делали решительные приговоры не только в Ваших внутренних размышлениях, но и в разговорах с людьми, доверявшими Вашим суждениям, и даже в печати? Не порицали ли и даже не отрицали ли Вы с самоуверенностью того или другого в истине Христовой, рассуждая об этом только по каким-либо односторонним понятиям, нимало не думая поверить их, подобно как решили Вы разрыв Вашей мысли с верой единственно по односторонним понятиям о вере и знании? Не пренебрегали ли Вы достоверностью засвидетельствованных фактов, опытов и явных по достоверности свидетельств, не обращая на них внимания или только унижая их единственно потому, что они относятся к чему-либо, запечатленному именем Христовым, или опровергают какие-либо произвольные гипотезы и ходячие или любимые в той или другой ученой касте идеи? Эти запросы я делаю по поводу моих наблюдений и замечаний, что, по делу исследования истины, у нас некоторые поступают в отношении ко Христу антипатичнее, придирчивее, или же небрежнее, чем со всякими другими предметами; что между нашими учеными и литераторами, за небольшими исключениями, слишком обыкновенно богословское невежество; что нередко прямо или не прямо нападают на такие стороны Христовой истины, которых просто не знают или же знают только по односторонним понятиям, принятым на веру без всякой поверки. После всего, о чем мы доселе говорили, Вы согласитесь со мной, что все подобное есть грех и преступление столько же против знания, сколько против веры. Истина, сколько бы ни работали в подобном духе те или другие дельцы в области знания, отречется от них, как от таких, которые никогда ее не любили и не были ей верны до самоотвержения, а напротив любили пристрастно свои мнения, свою школу, успехи собственного своего ученого тщеславия или предубеждения. Так, например, ходячее в ученых кастах предубеждение против чудес не дает многим не только с серьезной мыслью заметить эти вопиющие факты, но даже выяснить себе их значение по православному воззрению, принимая их за какие-то нарушения постоянного общего в мире строя; тогда как чудеса только с торжественной наглядностью проявляют руку Носящего всяческая глаголом силы Своея во всеобщей и постоянной разумной стройности, замечаемой всеми в обыкновенном порядке вещей. Ведь нет в мире ни песчинки, ни самого легкого движения какого-нибудь листика на дереве, в чем не осуществлялся бы какой-нибудь разумный закон, что не выражало бы в себе какой-нибудь мысли: чудо раскрывает тайну, что это за ум всеобъемлющий или всеопределяющий в мире. Но люди науки, знания, которых и призвание – дознавать истину, знать ее не хотят даже в наглядных опытах, в осязаемых фактах, а между тем мечтают о себе, что они, сравнительно с другими, темными людьми, имеют достоинство людей зрячих; они очевидно поступают в этом отношении точно так, как современные Христу книжники и фарисеи, и потому подлежат общему с ними приговору истины: если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас (Ин. 9:41). Это грех против требований и законов самого знания.

–  Но будьте справедливы, батюшка, – отозвался мой товарищ, – согласитесь, сколько допускается легковерия и суеверия в невеждах по части чудес !

–  Сколько ученый, – возразил о. Иоанн, – делает неудачных наблюдений и опытов прежде, чем успеет получить удовлетворительный результат своих ученых работ! Но он для истины терпеливо трудится, не задерживаясь неудачами, не бросая из-за них своей работы. Любящему истину странно было бы вменять себе в тягость, из жалких явлений суеверия или легковерия, самое внимание к истинным, твердо и разумно засвидетельствованным, чудесам и к раскрываемой в них истине. Ведь на то и наука, чтобы разузнавать истину, несмотря ни на какие преграды невежества и лжи; иначе наука сама будет служить уж лжи и невежеству.

Товарищ замолчал. О. Иоанн развивал перед ним дальнейшие свои мысли:

– Во-вторых, спросил бы я Вас, во имя Вашей же совести и науколюбивой мысли: идя с самоуверенностью по избранному Вами пути знания, всегда ли Вы серьезно относились к делу знания, к делу истины? Я разумею не внешние серьезные приемы или какой-нибудь торжественный, напряженный тон. Я спрашиваю о серьезном внутреннем Вашем отношении к делу истины и знания, хотя бы Вы приняли для внешнего выражения своей мысли и шутливую форму. Объясню Вам дело примером. Вот в исторической статье Г. Костомарова, напечатанной в календаре нынешнего (1864) года, успех Москвы в достижении единодержавия в России, несмотря на сопротивление этому особенно Твери, приписывается отличавшим московских князей хитрости и изворотливости в запутанных обстоятельствах, уменью выбирать удачно и ловко минуты, благоприятные для дела, выжидать когда нужно, мириться впору, по расчету, а не по влечению сердца, решимости отважиться на все, лишь бы оно принесло пользу и вело к делу; тогда как тот или другой Тверской князь дозволял Москве оставлять себя, в том или другом случае, просто в дураках, как именно два раза замечено о Михаиле Александровиче Тверском. Все это пожалуй и правда, но только с одной стороны, остановиться на которой можно не иначе, как слишком легко относясь к делу исторической истины, не опасаясь уронить чрез это и великую идею единодержавия, если она действительно вырабатывалась путем двусмысленной ловкости одних и глупой простоватости других. а существенная сторона перевеса Москвы над другими княжескими уделами состоит в том, что Москва в лице и своих князей, и их сподручников, и даже самих своих Святителей, несравненно отчетливее других поняла необходимость объединить Россию для ее спасения и торжества над вековыми врагами, и вменила себе в высшую правду и обязанность привести это в исполнение, чего бы то ни стоило. Этим и объясняются, получая уже лучшее значение, и эта решимость Москвы, для перевеса над другими, отважиться на все и эта расчетливость, возвышающаяся над сердечными увлечениями, и эта ловкость, умеющая воспользоваться обстоятельствами и не робеющая никакой кажущейся или действительной неблаговидности. Что касается до других князей, и особенно тверских, на долю последних не выпало такое проницательное разумение и твердое исполнение истиной задачи тогдашнего времени для России; за то они служили выполнению той же задачи отрицательным образом, оказываясь по своим стремлениям, увлечениям и вместе неудачам сохранить свою независимость, достойной уважительного участия жертвой для блага всей России. Так хорошо это выразилось именно в Михаиле Александровиче, который отстаивал самостоятельность Твери против Москвы, но против Татар спешил «в числе первых» на содействие Москве и сам своими руками отдавал себя той же Москве в распоряжение не только чрез испрашивание суда над своим епископом у московского Святителя, но и чрез избрание себе в епископы московского Архидиакона³⁵. Ведь в старинной Руси духовным элементом так глубоко проникался и гражданский! Из этого примера Вы видите, что легкое, не серьезное, мелочное какое-то при всей трудолюбивой работе, отношение к делу истины и знания, будучи профанацией и оскорблением для этого дела, вместе с этим не дает дознавать лучшей и существенной стороны в исследуемой истине. И потому насколько любознательный человек дозволяет себе подобным образом относиться к делу истины и знания, настолько сам портит свое дело и закрывает от себя истину. Я просил бы Вас построже испытывать себя и свое дело в этом отношении. Вы, конечно, угадываете мою озабоченность в настоящем случае, именно тем, чтобы, если не сознательно, то хоть инстинктивно не оскорблять, не выгонять, а напротив развивать в деле знания серьезный дух служения одной существенной и всеобъемлющей истине – Христу.

Наконец в-третьих, всегда ли в Ваших выводах и заключениях по существенным вопросам о человеке и мире, в физическом или историческом отношениях, Вы верны были просто логике? Не выводили ли Вы иногда из известных данных больше или меньше, чем сколько следует из этих данных? Ограничиваясь исследованиями какой-либо одной области истины или бытия, не делали ли Вы однако выводов, касающихся всей целости бытия и истины, не обращая никакого внимания на другие области бытия и истины, заявляющие себя с такой же, если еще не с большей достоверностью и твердостью, как и исследуемая Вами область? Или не относились ли Вы с произвольностью к данным того или другого рода, грубо или утонченно насилуя и извращая их для того, чтобы только подогнать их к любимым своим идеям? Сколько лжи, противной безразлично и знанию и вере, развито и проводится подобными путями в исследованиях физиологических, геологических³⁶, исторических и так далее! Я уверен, что, если Вы, самонадеянно идя по избранному Вами поприщу знания, допустили в свой образ мыслей такие или другие идеи неверия, или правила антихристианские, наибольшая часть из них произошла именно чрез нелогические выводы, – чрез эту неверность начертанным в наших умственных законах определениям Бога Слова. Будьте послушны и верны им, и Вы пойдете за Богом Словом Христом, хотя бы сначала только инстинктивно, а потом сознательно и отчетливо.

В заключение прошу Вас об одном, чтобы Вы ни в каком случае не изменяли делу знания. Это я говорю, имея в виду известные мне случаи, что вдавшиеся в односторонность знания до забвения, и иногда до отрицания веры, рано или поздно впадали в противоположную односторонность веры до отречения чуть не от всякого исследования и знания. И тогда они оказывались уже до жестокой беспощадности строгими к людям, задерживающимся, как сначала и сами они, односторонностью знания, не помня того Христова закона и первообраза, что Сам искушен быв может и искушаемым помощи. А то есть еще из верующих же и такие, которые считают отношения между верой и знанием, какие объяснял я Вам, невозможными ныне, а только еще искомыми; а потому эти люди действуют своей мыслью нераздельно от веры только в области теологических и нравственных предметов, а по отношению к другим предметам работают умом своим совсем не по началу веры, а только с опасливостью, чтобы как-нибудь или в чем-либо не стать только в открытую оппозицию вере. Избави Вас, Господь, и от такого образа мыслей! Вы впрочем и сами приметили и, при самом начале нашей беседы, резко поставили на вид двусмысленность и фальшивость подобных раздвоений в деле, чтобы и веровать и отдаваться знанию не всецело, а только вполовину. Я от всего сердца желаю Вам подвизаться в деле знания так же постоянно и неотступно, как духовные подвижники подвизались или подвизаются в добродетели. Не вдруг они достигали святости и райского бесстрастия, а напротив подвергались многим борениям и искушениям, допускали разные преткновения и даже падения, терпели неоднократные поражения и иногда пленения прежде победы над врагами. Но тем не менее они во всем этом проходили поприще добродетели, поприще служения правде, которая существенно – сам Христос. Служить Ему умом и знанием дано и ныне и всегда столько же, сколько дано служить ему волей и сердцем, или добродетелью. Не изменяйте же ни в каком случае интересу знания!...

Товарищ мой крепко сжал руку о. Иоанна, проговорив в то же время эти слова:

– Да; Вы действительно рассуждаете и как специалист веры и как такой же ревностный сторонник знания.

Расставшись с о. Иоанном, а потом и с приятелем своим, я припоминал и снова передумывал все, высказанное в нашем общем собеседовании. Хорошо бы так (думал я), как говорил о. Иоанн о знании и вере! Но отношения между верой и знанием, какие поставлял и развивал о. Иоанн, – это отношения благодатные, и осуществимы они только в облагодатствованном, а не естественном состоянии человеческом. Между тем знание не только хочет, но и считает себя обязанным идти простым, естественным путем; да и во всяком случае знания нельзя отнимать у человека и в естественном его состоянии. Каким же образом знание может так сойтись с верой, как рассуждал о. Иоанн? При новом свидании с ним я высказал ему свои недоумения на этот счет. И вот что я от него услышал:

– С чего Вы взяли так понимать благодатное и естественное, как будто это – две прямые противоположности, взаимно исключающие одна другую? Благодатному прямо противоположна только наша греховность, прирожденная и произвольная, а не природа наша. Природа или естество всего стало и существовать только по Божией благодати, по дару Отца небесного ради возлюбленного Его Сына; и в особенности природа человеческая так и создана, чтобы человеку быть сообразным и сообщным существенному образу Отца всевышнего – Богу Слову и живиться Духом Божиим. Если наша природа теперь расстроена и больна, то все же не настолько, чтобы в ней изгладились все следы образа Божия и не сохранилось ни одной точки живительного для нее соприкосновения с Духом Божиим: а это уж относится к благодати Божественной. Поэтому слово Божие, представляя и избранный Божий народ чадами гнева по самому естеству (Еф. 2:3), тем не менее указывает и в самых язычниках светящиеся еще черты рода Божия (Деян. 17:28–29), возможные только под условием или на основании Божией благодати. Что касается до самой благодати, она во всей силе и полноте своей открылась именно чрез принятие ради нас Сыном Божиим нашего человеческого естества в единоличное единение с Его Божеством и притом чрез сохранение Им человеческого естества во всей целости, в этом самом его единении с Божеством; а усвояется нами такая благодать собственно для уврачевания и исправления в нас расстроенного и больного естества нашего. Как же после этого можно ставить естественное и благодатное в прямую противоположность одного другому? Ни существо природы нашей, ни сила благодати решительно не дозволяют этого. Пойдет человек в знании ли, или в чем другом, простым естественным путем, только в прямом и добром порядке, в здоровом и благоустроенном состоянии и настроении своей природы: это уж значит, что такого человека осеняет и заправляет, ведомо или неведомо для него, Божия благодать. И наоборот, пойдет человек в знании ли, или в чем другом, прямым путем самой благодати и истины Христовой, не уклоняясь ни в какую односторонность: благодать приведет самую его природу в здоровое и стройное состояние и таким образом поведет его к своему добру простым здравоестественным путем. Так просто сходятся естественное и благодатное! Мы всего этого касались уже и в нашем разговоре. Вас сбивает только привычка представлять благодатное и естественное, как прямые противоположности. Сколько путаницы производит такое представление! По этому представлению человек, в естественном состоянии, выходит просто чудовищем зла, каким в действительности бывают только исключения, а не большинство людей. По этому представлению всякое доброе явление в естественном человеческом состоянии, с какой-то неприязнью, у нас омрачается разными духовными подозрениями и пересудами, а оно, между тем, относится к светению в самом естестве нашем Божией благодати. По этому представлению, и облагодатствованное состояние человека кажется чем-то, решительно неподходящим к простому человеческому порядку и быту. Такая крайность естественно вызывает и поддерживает другую крайность, в которой самое благодатное или богохульно считают чем-то мечтательным или относят к естеству нашему, а не к Господу. Да не будет же этого! Благодати прямо противоположна греховность наша; а наша природа есть почва и среда к раскрытию и действию благодати, всегда немощное в ней врачующей и оскудевающее восполняющей, светящейся и во тьме нашей любовью к нам Отца небесного, открытой в Его Сыне и действующей Святым Его Духом.