V разговор

О важнейших вопросах нашего времени, затронутых в деле польского восстания, и о должном направлении мысли по этим вопросам

Волнения и беспорядки в Польше продолжались. Мои думы, по поводу их, не останавливались уже на том, до чего старался меня довести о. Иоанн своим собеседованием со мной по поводу «польского вопроса». Я думал, что войдя в общий дух и настроение, какие требуются от нас Русских по этому вопросу, мы должны за тем следить и разбирать до тонкости, что в частности затронуто и требует разрешения по тому же вопросу. При первой возможности, я снова посетил о. Иоанна, и пересказал ему свои думы. Он рад был, что я не хотел успокоиться на одном общем прямом воззрении на дело «польского вопроса».

–  По этому делу, – говорил он, – затронуты и от рассуждающих требуют разрешения важнейшие для нас вопросы.

Я увидел, что в мыслях о. Иоанна уже разработан был этот предмет, и просил его поделиться со мной своими рассуждениями. Он, как обыкновенно, с охотой согласился удовлетворить мою мысленную жажду.

–  Первое, что затронуто «польским вопросом», и что прежде всего бросается в этом вопросе в глаза – это есть то, около чего вращается с сотрясением весь современный мир, именно значение власти для подвластных, правительство для управляемых, и взаимное между ними отношение. Дело в том, что в необходимости власти и правительства убеждены и мятущиеся против властей; они хотели бы только сами себе дать или создать правительство, сами определить для себя род и характер власти, не подчиняясь данной власти, не терпя существующего законного правительства. Такое дело в «польском вопросе» идет со стороны мятежников. Со стороны же законного их, именно русского, правительства дело в усмирении мятежных пред властью их Царя, именно нашего Всероссийского Императора, с удовлетворением и успокоением их всем, что сам Государь наш найдет удобным, нужным и полезным для них и для всей своей Империи. Знаете, как дело «польского вопроса» усложнилось от внешних вмешательств дипломатов. Нынешнее французское правительство, возникшее и само в следствие самоизвольного народного распоряжения с отрицанием данной власти или существовавшего правительства, естественно вместе со своей нацией – стало сочувствовать мятущимся Полякам. Англия, еще с восточной войны занятая сильными подозрениями на счет России во властолюбивых ее притязаниях и видах, по поводу польских дел, вошла также в прямую антипатию против Российского правительства. Австрия, держава некогда дружелюбная России, и обязанная ей так недавно, но в восточную войну невыдержавшая дружества с Россией, склонилась также в пользу Поляков или, точнее сказать, не в пользу Русского правительства. Шумом повсюдной молвы, возбужденной революционными партиями во всех странах и поддержанной в общественно-европейском мнении первостепенными державами запада, – шумом молвы именно о Российских якобы несправедливостях и даже жестокостях относительно Поляков, – вызвано почти и всеобщее сочувствие мятущимся Полякам. Прибавлю еще, (и это наиболее важно в «польском вопросе»), что на западе общественным мнением уже, кажется, принято и чуть не освящено, как законное, видоизменять или даже отменять данные правительства в случае всенародных требований и распоряжений; мы сами Русские не признавая de jure, уже признали это de facto относительно Франции, Италии, Греции. Вот запутанности «польского вопроса» в том, что касается до значения власти для подвластных и до отношения между той и другими! Так глубоко и столь многими нитями завита в «польском вопросе» эта великая задача нашего времени!

–  Вижу теперь, батюшка, – сказал я, – как, в самом деле, нам надобно всячески стараться, сколько и как от кого зависит, направлять «польский вопрос» к доброму и удовлетворительному для всех исходу. Тут дело касается действительно вопроса о «мире всего мира», от одного берега как будто отстающего, а к другому еще неуспевающего пристать.

–  Главное, – продолжал о. Иоанн, – будем помнить, до чего уж мы дошли в нашем прежнем разговоре. Будем держаться (поддерживая в этом друг друга и особенно сильнейшие слабейших) Господа и человеколюбивого духа Его самопожертвования. Ведь, уж мы знаем, что у нас людей и самая натура, вне ее болезней и порчей, такова, чтобы нам живиться и развиваться благодатью Господа, и что все доброе в нас и для нас идет именно от Его благодати. Так – у человека в его отдельности, так и у целых народов и всего человечества! За тем не забудем и того, что по «польскому вопросу» и мы сами вместе с прочим миром стоим на суде пред Господом, видящим и судящим, сколько мы не только сами для себя принимаем или отвергаем, но сколько и прочему миру содействуем принимать или отвергать благодать Господа, в нынешних обстоятельствах находясь неотступно в таком духе и настроении, и будем с Вами следить и разбирать задачу о гражданском правительстве и отношении его к управляемому им народу, на сколько этой задачи касается «польский вопрос»; чрез это и будет определяться для нас надлежащее направление этого вопроса, по отношению к власти и подвластным. И чтобы это направление занимающего всех вопроса было успокоительно для всех, т.е. не для нас одних, а и для самых Поляков и для принимающей в них участие Европы, мы и начнем с идей, высказанных с западно-европейской стороны, только освещая и освящая эти идеи православием. Знаете ли, кто нам послужит в настоящем случае?

–  Кто?

–  Тот, на кого более всего рассчитывают Поляки и кто, кажется, есть и главный возбудитель и двигатель «польского вопроса» в занимающем всю Европу его значении, – Наполеон III. Он высказал эти идеи, когда еще не был Императором Французским.

–  Сделайте милость, – сказал я с нетерпеливой торопливостью, – объясните мне это скорее.

О. Иоанн нашел в своих бумагах одну тетрадку с выдержками из сочинений Наполеона III, выписанными из одной статьи о сочинениях его в «Русском Вестнике» (см. ноябрьск. книж. 1859 г.).

–  Смотрите, – начал говорить о. Иоанн, как Наполеон судит о значении власти для подвластных, при чем, как бы нарочно «по польскому вопросу», имеет в виду особенно ту власть, какая развита Историей именно в России. Признав законное правительство «благодетельным двигателем всякого общественного организма», вот что далее говорит он: «В России Императорской династии принадлежать все усовершенствования, которые в течении полутора века извлекли из варварства эту обширную Империю. Императорская власть должна бороться против всех старых предрассудков нашей старой Европы; необходимо, чтобы она сосредоточивала как можно более в руках одного лица все силы государства, для уничтожения злоупотреблений, умножающихся под защитой общинных и феодальных привилегий. Восток только от нее может принять улучшения, которых ожидает».

Если отбросить в этих словах нейдущее к нам, взятое из жизни западной, – это золотые неоцененные слова, правдой и глубиной которых этот великий государственный ум может посветить и нашему русскому самосознанию! У многих из нас самих, Русских, не видно еще такого отчетливого и глубокого понимания этого великого дара Божия, какой мы, Русские, для себя и для прочего мира имеем, сами исторически разработав или раскрыв этот дар, – в самодержавной власти. Прочитанные слова Наполеона III указывают на значение власти, и именно русской самодержавной, для подвластных, – значение столь высокое и благодетельное, что надо беречь эту власть, не только во благо самих ее подвластных для противодействия «старым предрассудкам» и «злоупотреблениям», но еще особенно для страдальца востока, который именно от этой власти «ожидает» обновительных для него «улучшений». После мы возвратимся к выяснению всего этого. Теперь прочитаем другую выписку слов того же царственного писателя, из которой увидим, как он думает о нормальных отношениях между властью и подвластными. Мы не будем при этом много останавливаться на том, верно ли, или нет, он делает применение своих идей к историческим лицам и событиям; мы возьмем во внимание главным образом самые его идеи:

«Священный союз, – идея, которую похитили у меня: «эти слова Императора (Наполеона I) означают священный союз народов посредством государей, а не союз государей против народов; вот в чем огромная разница между его идеей и способом, которым привели ее в исполнение. Наполеон переместил государей сообразно с современными интересами народов; в 1815-м году народы перемещены были сообразно с частными интересами Государей. Государственные люди этой эпохи, руководствуясь только духом вражды и страстями, основали европейское равновесие на соперничестве великих держав, вместо того, чтобы утвердить его на общих интересах; оттого и система их рушилась со всех сторон. Напротив того, политика Императора заключалась в устройстве прочной европейской ассоциации, потому что система его опиралась на настоящие национальности и на удовлетворение общих интересов».

Отвлекая здесь идеи от самого их применения, мы не можем не видеть, что, по этим идеям нынешнего Французского Императора, нормальное отношение между народами и их правительствами состоит в том, чтобы правительства служили не своим частным интересам, а интересам самых народов, а потому, чтобы сообразно с интересами народов, правительства и устраивались и видоизменялись и вступали в такие союзы, которые были бы союзами собственно не правительств с пренебрежением или стеснением духа самих народов, но союзами самих народов посредством правительств. В этом-то и полагает этот передовой государственный ум запада основание и существо истинной свободы, очевидно народов, – свободы, очевидно, не демократизма или чего подобного, но такой, которая, как видно из сейчас приведенной выписки, может иметь место и под правлением Монархов и даже, как видно из первоначально прочитанной нами выписки, при таком самодержавии Монарха, каково именно у нас в России. Прочитаем прекрасные слова того же писателя об этой необыкновенной свободе народов.

«В 1815-м году все партии стали под знамя ее и, поддерживаемые ее нравственной силой, украсились ее цветами. (Это речь о благородных движениях, породивших идею священного союза)». Но принятие было не искренно (в предыдущей выписке объяснена уже мысль этого автора о том, в какое узкое эгоистическое направление вдавались на самом священном союзе, дипломаты или государственные люди этой эпохи), и свобода принуждена была снова облечься броней. Борьба вспыхнула и пробудила прежние опасения. Будем надеяться, что они исчезнут и что свобода облечется опять в свои праздничные одежды, чтобы не снимать их более».

Такими ли либеральными идеями одушевлялся Наполеон I сам по себе, как утверждает его племянник, это пусть решает история, на основании открытых пред всем миром данных, имея в виду, разумеется, и самое положение Наполеона I среди разрушительных следов и остатков революции. Но что касается до «священного союза», русская дипломатия по «польскому вопросу» раскрыла с наглядной ясностью, что правительства запада, настаивающие ныне во имя венсих трактатов на либеральные начала в отношении к Полякам, на самом венском конгрессе склонялись, действительно, к частным своим интересам и равновесие европейское основывали на завистливом соперничестве великих держав горько тем разочаровывая и отравляя искренно либеральный дух нашего Императора Александра I, который, действительно с самоотвержением хотел служить интересам самих народов, и это фактически, торжественно доказал в отношении именно к польскому народу, не унижая в то же время в своем лице достоинства Всероссийского Самодержца. Итак идеи, принадлежащие человеку, стоящему во главе благоприятствующей Полякам политики запада, и потому удовлетворительные и успокоительные для самого запада, не исключая и Поляков, можем взять и мы Русские в отношении к «польскому вопросу», к которому эти идеи как будто нарочно приноровлены.

– Да, да! – воскликнул я чуть не с восторгом. – Как это хорошо, что на все существенные стороны «польского вопроса», относительно правительств и управляемых ими народов, мы можем смотреть с согласной с западом точки зрения.

–  Только, – возразил мне о. Иоанн, – нам надобно осветить указанные идеи православием, т.е. вполне выяснить их на началах православия. Ведь только таким образом, мы можем по надлежащему пользоваться западными идеями и вместе служить к их упрочению и увенчанию самой истиной – общим для всех людей Господом.

–  Это несомненно так, – сказал я с полной готовностью слушать о. Иоанна, – сколько угодно. И если Вам угодно, я первый же и вызову Ваше внимание и рассуждение на одну, затрудняющую и меня, сторону задачи о власти и отношении ее к подвластному народу.

–  Что это такое затрудняет Вас? – спросил о. Иоанн таким тоном, как будто услышал неприятную неожиданность.

–  Не беспокойтесь, добрый батюшка! – отвечал я. – Я верую слову Божию, что несть власть, аще не от Бога. Но я не умею согласить с этим разнообразия правительств. Власть от Бога должна быть для всех одинакова, по моему мнению. Кроме этого, мы почти не найдем ни одного вида власти, ни одного правительства, в образовании которого не участвовали бы сколько-нибудь и нехорошие человеческие страсти. Как же это от Бога?

–  Так вот эту самую сторону задачи о правительственной власти, – начал говорить о. Иоанн, – разъясним по православному, чтобы осветились православием идеи, высказанные Наполеоном, о значении власти особенно самодержавной, и об отношении власти к подвластным. Итак к делу. Несть власть, аще не от Бога; потому что власть существенно и принадлежит одному Богу, как возглашается пред Ним в наших богослужебных молитвах, начиная с молитвы Господней: Яко Твое есть царство и сила и слава; яко твоя держава и подобное. Люди пользуются благозаконной властью – только по благодати Божией, которой они могут быть верны или неверны, но которая сама по себе непреложна. Полнота Божией благодати, и относительно власти, содержится и открыта для людей именно во Христе Спасителе нашем; она беспредельна и потому чрезвычайно многостороння. Люди пользуются и сами облекаются властью по той или другой мере Христовой благодати, к которой они имеют, исторически раскрывающуюся в них, приемлемость и потребность; при чем само собой разумеется, что эта приемлемость и потребность раскрывается в них исторически как в грешных людях, не совсем свободно от примеса нехороших человеческих страстей и дел. Согласны ли Вы на эти общие мысли?

–  Вполне, – отвечал я.

–  Слушайте же, как просто теперь изъясняются происходящие от Бога, хотя и с попущением человеческих слабостей, разные виды власти. Власть Христа Бога истинно и безгранично самодержавна, так что не только все добро содержится в державе Его благодати и истины, но и самое мятежное зло, как подъятое Им на Себя и, в отношении к его виновности и смертоносности, вполне Им вынесенное на Себе, не может самой мятежностью своей ни на шаг или даже на мгновение выступить из-под державы Господней. Но это одна только из существенных сторон Христовой благодати, по отношению к власти. На сколько тот или другой народ имеет и разрабатывает всей своей историей приемлемость и потребность к этой именно стороне благодати, – в этом народе благодать власти и приемлется и раскрывается, как великий Божий дар самодержавия. Далее, Христос Господь, оставаясь Господом Вседержителем, не поставил для Своей державы унижением, ради Своего вочеловечения, соделывать и называть и нас простых грешных людей Своими братьями (Евр. 2:11–12). И вот на сколько какой народ развивает в себе исторически, хоть бы только инстинктивную, приемлемость к этой стороне благодати, подчиняясь единодержавной власти, но облекшимся в нее поставляя самыми законами на вид братство свое и с подданными: это правление монархическое ограниченное или конституционное. Наконец, Христос Господь, державствуя Своей благодатью и истиной над людьми, благоволит Сам вселяться в их сердца, и потому этими Своими соучастниками управляет так, как бы они сами собой правили, сообщные сыновне-свободному духу Христову. Вот и еще, существенная же, сторона благодати Христовой по отношению к власти. Сколько тот или другой народ восприемлющ именно к этой самой стороне, устремляясь к свободному самоуправлению чрез разлитое во всех чувство самостоятельной правды, – это правление республиканское. Берите во внимание потом бесчисленно-разнообразные оттенки этих существенных и главных сторон, в каких проявляется Божия благодать власти и Вы объясните все образы и роды правления, свои у каждого из народов. Так-то и выходит, что несть власть, аще не от Бога, хотя она и разнообразится по разнообразию потребностей и приемлемостей народных, развивающихся у грешных людей, (повторяю), конечно уж не без греха.

–  Славно! – воскликнул я. – Ваша теория о власти, глубокая и светлая, как само православие, меня вполне удовлетворяет на счет моих недоумений о власти.

–  И чем сознательнее и живее, – так продолжал о. Иоанн, почти перебивая мою речь, – то или другое правительство будет входить в самый дух и силу Христовой власти, служащей для него основанием и первообразом и живительной благодатной силой, – тем более будет оно и во внутренних распоряжениях и во внешних сношениях и союзах, служить интересам и потребностям самого народа, а не своим частным; потому что дух и сила Христовой власти есть не самоугождение или самовозношение, но самоотверженное понесение чужого для Него бремени грехов и соединенных с ними, бед, нужд, страданий всего человечества, – чрез это Господня власть и самодержавна или вседержавна нестесняема никакой мирской мятежностью, – так Он и снизошел до братства с грешными людьми – в таком духе Он вселяется в сердца, ему открытые. Чем отчетливее и глубже власть – (монархически ли самодержавная, или монархически-конституционная, или республиканская, к какой только восприимчив тот или другой народ), – будет раскрывать в себе дух и настроение Христовой державы; тем более в этой власти будет отсвечивать почивающая во Христе Сыне Божием любовь Отца небесного, Который сияет солнце Свое на злыя и благия, и дождит на праведныя и неправедныя не в обиду правды и не в разгнуздание зла и неправды, Который дарует нам блага бытия и жизни с таким безграничным доверием и щедростью, и предоставляет верным сообщникам Своего Сына свободу и самостоятельность собственных Своих детей и наследников. Таем более, следовательно, будет у народов и действительной гражданской свободы, под каким бы ни было видом и образом правления, – той свободы, о которой так прекрасно говорит нынешний Император Французский, отстаивая и восхваляя в тоже время самодержавие Русской Императорской династии.

– Великое спасибо племяннику Наполеона I! – заметил я.

– Нам остается, – продолжал о. Иоанн, – сделать только из всего сказанного о власти и подвластных прямые выводы относительно мятущейся Польши и самодержавной России. Смотрите в истории, к какому благодатному дару власти Поляки исторически раскрыли в себе приемлемость и потребность. В самой своей древности Поляки усиливались подчинить власть своему своеволию, и тем уже заранее подрывали в себе право и приемлемость упрочить за собой благодать власти самостоятельно-национальной; потому что власть, на сколько подчиняется своеволию, на столько уже и перестает быть властью. Так, когда Польша состояла в единстве гражданского состава с Литвой под властью Литовских князей; то Поляки, из желания сделать этих князей податливее к Польше, заставили одного из Сигизмундов «утвердить, как законное, право Поляков избирать себе Короля, – дать законную силу польской избирательной системе, столь гибельной для этого государства»²⁵. Это был первый посев к потере Поляками национальной Литовско-польской власти. Мало того, Поляки, сами предпочитая власти собственное своеволие, вопиющим образом злоупотребляли преданностью и покорностью других монархизму. Так, когда на Люблинском сейме Малороссы не хотели отставать от Литвы и соглашаться на Унию с Польшей, сохраняя однако преданность и повиновение королю; то именем последнего Поляки и воспользовались, чтобы заставить Малороссов делать, что только было угодно им – Полякам. Но в истории есть правда, Божия правда, которую никто не может обмануть: Малоросия с Литвой нашли наконец для своей преданности и покорности законной родного и единоверного Монарха, а Поляки потеряли своего короля, именем и правом которого злоупотребляли в обиду другим. Сравните такое отношение Поляков к власти монархической, с отношением Англичан к такой же власти, Последние, борясь в своей истории с своекорыстием королей, всякий раз, как королевская власть была в опасности, со всей горячностью и искренностью брали сторону этой власти, с живым благоговением ощущая благодать власти; – так Англичане, искренно подчиняясь власти единодержавной, но не давая облеченным в эту власть забывать свое братство с подданными, исторически разработали для себя твердое правление конституционно-монархическое. Поляки стремились своекорыстно и своевольно преобладать над королевской властью, и злоупотребляли ее силой и влиянием; – так они сами исторически подкапывали и подрывали у себя основания национальной королевской власти. У них не было приемлемости и к благозаконному республиканизму, какой, например, разработали у себя Американские Штаты: польское liberum veto служило не идее правды, общей всем и тем уравнивающей всех, а только развивали беспримерную в истории беспорядочностью надменного своенравия. Наконец, и это – главное, Поляки отвергали благодать власти национальной особенно тем, что не только не давали подвластному народу ощущать и испытывать во власти дара и духа Отца небесного, а напротив обращали власть в орудие порабощения и мучительства для народа. «Вообще польское правительство, скажу словами одной слишком беспристрастной статьи об уничтожении польской самостоятельности²⁶, во все продолжение существования этого государства, так мало сделало добра народу, что на его помощь оно никогда не могло рассчитывать. Другое дело, если бы народу легко жилось под управлением шляхты и королей, тогда этот народ защитил бы и шляхту и страну от всякой посторонней обиды... Но хорошего он не видел в жизни»... Так Поляки исторически разработали и выявили свою неспособность пользоваться благодатью власти в отдельной своей национальности. Правда истории, правда Божия разделила их другим державам, и большинство их отдала России. И следовательно восставать им против России значит мятежничать против Богоданной власти, отвергать благодать власти, в какой только они и имеют потребность. Потому и усмирить их значит удержать их под благодатью власти, не дать им выходить из великого дома самого Всевышнего Отца, соединившего их с русской державой.

–  Действительно так выходит по теории о власти, с которой, в существе дела, согласен и запад в лице Наполеона III, – заметил я.

–  Смотрите теперь, – продолжал о. Иоанн, – как по той же теории нам, Русским, должно и законно, в деле с Поляками, стоять за достоинство нашего Государя, чтобы оно ничем не было оскорблено и стеснено по этому делу. Вся наша история, и современные общественные обстоятельства наши показывают настоятельную потребностью и глубокую восприимчивость нашего народного духа к тому, чтобы нам со всей силой и верностью выдерживать у себя благодать власти монархически-самодержавной. Самое первое выражение нашего народного инстинкта к этому видно уже в самом первом известном явлении общественной нашей жизни, именно в том, что, среди безурядицы в «земле нашей великой и обширной», праотцы русские сами искали для себя, как необходимого для общественного порядка и блага, власти для всех единой и твердой, и для этого умели возвыситься над национальным эгоизмом – пошли к чужим за тем благом, которого не находили у себя дома. Потом, возьмите во внимание и в серьезное рассуждение принятие русскими христианства православного, совершенное именно под властительной инициативой великого князя, однако столь искреннее и разумное, что новопросвещенные христианством Русские, начиная с времени Владимирова и Ярославова, стали представлять в обилии такие зрелые плоды духовного совершенства, каковы Святые Божии, наполнявшие нетленными и чудодейственными мощами своими киевские пещеры. (Это ведь открытое пред всеми и до ныне, хотя почему-то и неизвестное многим русским ученым, доказательство, что православие у первых русских христиан было живое и духовно-разумное, а не наружное и темно-невежественное). Чем это объясните, если не такими доверием и покорностью великому князю, в которых уж была, хоть инстинктивная, но живая и глубокая народная вера в благодать власти, конечно, сначала тоже только предваряющую? Слепая и почти только механическая покорность княжеской власти могла бы и привести разве только к совершенно-слепому и мертвому христианству.

Смотрите далее, – продолжал о. Иоанн, – что разрабатывала и выявляла в русском народном духе сама жизнь. Единоначалие власти, по обстоятельствам и понятиям тогдашним, распалось на удельную множественность князей, хотя и с отеческим главенством великого князя. Казалось бы, судя по нынешним любимым понятиям, как было удобно и хорошо развиваться народной жизни, не связанной в своих движениях и раскрытии строгой общей централизацией! У нас вышла только путаница кровавых междоусобий, до того разъединивших и ослабивших Русь, что она не в силах была устоять против татарского напора и подпала продолжительному татарскому игу; пока, наведенная на прямой свой путь этими двойными бедами, не устремилась к единодержавию, движась к этому самым церковным водительством и не задерживаясь в этом никакими жертвами. И единодержавие Руси избавило ее вместе и от внутренних бесконечных смут и от внешнего подавляющего ига. Жизнь давала русскому духу и другие опыты для дознания, петь ли в нем восприимчивости и потребности к иному образу управления и, определяемого им, устройства общественного. Новгород (не одинокий притом в своем направлении) слушался более своего веча, чем князя, который иногда вынуждаем был этим вечем даже отказываться совсем от этого великого господина (Новгорода). Что же? Открылись ли здесь какие-нибудь начатки и залоги благодетельного русского самоуправления, независимого от высшей власти? или жизнь помешала чему-нибудь подобному обозначиться как говорят иные наши мудрецы? Жизнь, – со своей стороны, вот что представила: соберется вече толковать о деле, и вот – выбирают кого-нибудь в посадники «не с нашего конца» или даже кто-нибудь «не из нашего конца» начал громко и твердо, основательно говорить о деле; в следствие этого одного начинается бойня – сначала, конечно, кулаками и кольями, а там и всяким известным тогда оружием; мост на Волхове сломан и один разве Преосвященный Владыка Софийского храма в состоянии слезами, словом Божиим и молитвами вразумить буйное народное бессмыслие. Ужели эти явления – не опыты и уроки самой жизни? Ведь, среди и после таких явлений, какой разумный Новгородец не вздыхал о выходе из такого порядка вещей, как из ада какого? И когда подошло или еще шло к Новгороду войско великого князя московского, общественный новгородский дух, в глубочайших своих движениях и думах, не мог уж по совести стоять за свое самоуправление как за истинное общественное благо: отстаивали его главным образом уже частные эгоистические интересы некоторых только личностей и семейств. Ведь, это жизнь, а не что другое, произнесла приговор вечевому на Руси самоуправлению.

Мудрено ли, что, после таких и всенародных и частных – городовых опытов или вразумлений самой жизнью общественной, самовластительное единодержавие даже Иоанна IV принималось народом с благоговением, как судьба небесная? И этот грозный Государь, при всей своей подозрительности против бояр, спокойно мог выехать из своей столицы в Александрову слободу, инстинктивно уверенный, что и самый крамольный боярин ничего не поделает против него, пока не изменится дух народный в самой сущности... Что это, если не глубокая народная вера в благодать власти, – благодать собственно Того, Кто, вземля грехи мира, для веры – уже Своей личностью отстаивает даже тирана (только бы законного властителя), как бы Сам виноватый виновностью этой бесчеловечной тирании? За то такая вера в благодать власти вынесла, потом, русский народ из губительных мраков самозванства и безначалия; не усомнилась вверить верховное самовластительство юноше, плакавшему от испуга пред величием ему же предложенным, и не ошиблась в выборе новой династии. Кто, как не такой великой и крутой самодержец, каков Петр I, мог бы поворотить свой великий народ со старого одинокого пути, начавшего уже уединять этот народ в (фарисейски) самодовольное отчуждение от других народов, на новую дорогу братства с прочими народами, готового воспользоваться всяким их добром, а в свое время поделиться с ними своим, может быть – еще несравненно высшим, добром? Ведь, и теперь еще продолжается на Руси мраколюбие, только порицающее и отрицающее благо реформы Петровой; даже прямые дети и наследники дела Петрова – цивилизованные люди наши бросают в него каменьями, вздыхая, например, о «земском соборе» Алексея Михайловича. На подобный народ, пока он хорошенько не вразумится жизнью, чем, если не Петровскими самодержавными мерами, можно было подействовать с таким успехом, что этому народу уж нельзя поворотиться назад на прежний уединенный его путь, ни даже к «земскому собору» Алексея Михайловича, а надо уж новой дорогой общительного со всеми народами просвещения идти к полному самосознанию и самодеятельности, достойным народа православного?

Да и нынешняя великая же реформа освобождения крепостных крестьян, совершенная с согласия и по совещаниям дворян, без самодержавной инициативы и воли Государя была ли бы и предпринята и совершена у нас единодушно и всенародно? Все согласны, что – нет. А сколько еще подобных, не менее нужных и благодетельных распоряжений и преобразований еще требуется и ожидается от власти самодержавной! Вот у нас начались, по воле же Государя, совещания и распоряжения об улучшении быта духовенства, связанного с нравственным благосостоянием всего православного народа. Да благословит Господь всяким благословением эти совещания и распоряжения! и может быть, мы будем от Господа вразумлены самой жизнью в том, что главное зло, прежде всего прочего требующее по этому вопросу уврачевания, есть именно разобщение между духовными и светскими, развившееся особенно чрез разность и отдельность образования и самого родового (физическим родом и происхождением условливаемого) состава духовенства от светского образования и от всенародного состава. Ведь, при существующем разобщении духовенства со светским обществом и народным составом, неудобно по надлежащему открыть источники местных способов, на которые справедливо более всего рассчитывают в деле улучшения быта духовенства. Итак предположите, что поднят будет вопрос, не благонадежнее ли для улучшения самого быта духовенства (не говоря уже о других требованиях или уважениях) служение духу, служение благодати и истине Христовой сделать и по гражданскому порядку равно открытым для имеющих призвание к этому служению из всех сословий и, в соответствие этому, не необходимо ли прежде всего объединить самые места, способы и образ учения или образования светского и духовного? (потому что, если бы и допустить мысль о несостоятельности еще в чем-нибудь светского образования пред Христовой истиной, то ведь, всё равно, – это лежит на совести и ответственности духовных, как избранных не для себя, а для народа – служителей истины и благодати Христовой). Кто в состоянии был бы разрешить этот вопрос, сколько независимо от сословных интересов и даже отчасти, пожалуй, еще предрассудков, могущих притом скрываться под личинами чего-либо бесценного дорогого и священного для народа, столько и с осуществлением разрешения вопроса на самом деле? Кто? – Смело говорю: никто кроме Монарха самодержавного. А сколько, повторю, подобных вопросов или уже возникает или готово возникнуть! Из этого-то и открывается глубина истины, высказанной Наполеоном III об Императорской власти в России: «Необходимо, чтобы она сосредоточивала, как можно более, в руках одного лица все силы государства».

Поэтому, – продолжал о. Иоанн, – благословенна память тех людей – Русских, которые не только при преступных покушениях против самодержавия, но и когда уже власть верховная у нас сама себя формально ограничивала (при воцарении Анны Иоанновны), умели твердо противостать этому посягательству на лишение России той силы для добра, которую она имеет в неограниченной, и потому могущей делать добро и задерживать зло без задержек для себя, верховной власти! Связывать в чем-либо самодержавную власть значило бы для нас только связывать и отнимать у себя свободу в развитии того добра, которое в силах произвести против всяких частных эгоистических притязаний одна неограниченная власть, значит посягать Русским на всю свою историю, на все опыты и уроки жизни, на все страдальческие подвиги и жертвы, которыми мы разрабатывали у себя небесный дар такой власти. Иное дело для нас – так настраивать наш народный дух и направлять общественное мнение, чтобы сколько нам быть достойными и способными принимать от власти более и более доверия, столько и представителям и орудиям власти находить диким и унизительным для себя злоупотреблять властью. А главное, только бы русские умели по-прежнему беречь и по-нынешнему просветлять в себе веру в благодать власти! Смеются, например, мудрецы, как простой народ у нас ликовал и бросал вверх шапки при внезапных воцарениях Елисаветы или Екатерины: но одушевляла этот народ вера в благодать власти, которая, за такую именно веру народную, и не переставала осенять всяких представителей и орудия власти, не давая никаким потрясениям и переворотам относительно власти, бывшим на верху приводить в движение глубину народную; и XVIII век прошел у нас наибольшей частью мирно и достославно. Мерещится кое-кому военный деспотизм в явлениях, выражающих ни более ни менее того, что в первую половину XVIII века тот или другой гвардеец высказывал мужикам свое патриотическое, хотя и не совсем трезвое, самосознание: «Без нашего-де брата вы остались бы холопами у кровожадного Бирона или у легонькой по мыслям и поведению Анны Леопольдовны; ведь наш брат солдат послужил тому, что теперь у нас Богоданная Царица». Подобные факты только говорят одно, что народная вера в благодать власти требует просветления разумной отчетливостью.

«Польский вопрос» подвигнул всех Русских – к выражению сочувствия и готовности содействия Государю, но самодержавной его воле, против непокорных ему Поляков и заступы за них иноземных держав. Пусть же этот самый вопрос будет для нас – для правительства и народа – поводом и побуждением к тому, чтобы отчетливо выяснять и углублять в себе ощущаемую всеми у нас, и оправданную историей, восприимчивость и потребность нашего русского духа к раскрытию, в нашей общественной жизни, прямо самой благодати Христовой, относительно власти. Разумею раскрытие в нас духа и силы именно той стороны Господней, благодати, что Господь самодержавствует и вседержавствует над миром, самое мятежное мирское зло взяв в крепкую руку Своего Божественного самодержавия, приобревши на то власть чрез человеколюбивое Свое самопожертвование, чрез понесение бремени этого зла на Себе Самом (Мф. 28:18). На этом основании и в этом самом духе мы (сколько и как может и должен каждый из нас, судя по положению и делу своему) и будем стоять за достоинство и права Всероссийского Монарха, за условливаемую этими правами и достоинством неприкосновенность и целость его владений²⁷. Тогда и воззрением нашим и делами по «польскому вопросу» мы истинно будем участвовать во вселенском богослужении Царя царей и Господа господей – Агнца Божия при наполнении всей земли Его славою, созерцаемою и провозглашаемою Серафимами; и при этом даже особенно послужим проявлению славы Господней чрез самодержавную у нас власть и нашу ей всеполную преданность, действующие в человеколюбивом до самопожертвования духе Христовой благодати. Такое с нашей стороны направление «польского вопроса» в отношении к власти, затронутой этим вопросом, найдет когда-нибудь сочувствие и признание своей правоты и на западе и в Поляках; потому что и стоящий в главе западного и польского направления царственный ум (Наполеон III, который мог перемениться разве в применении, а не в самом существе своих коренных идей) одинаково с нами стоит за неприкосновенность и даже возвышение Императорского у нас достоинства.

О. Иоанн кончил свою длинную тираду, в которой, к моему истинному удовольствию, касался особенно фактов, у нас иногда поставляемых в ином обманчивом или, противном духу нашей истории и народа, свете и значении. Я со своей стороны высказал только свою задушевную мысль о таком настроении у нас общественного мнения, чтобы подвластным привлекать к себе от властей более и более доверия в разных отношениях и уметь пользоваться этим доверием, а представителям и орудиям власти не подпадать искушению самонравия, как явного, в глазах всех и каждого, неразумия и низости душевной.

– У нас благословенное самодержавие, – заметил о. Иоанн, – именно к этому и само стремится и движет свои орудия и представителей, не задерживаясь и такими оскорбительными для него явлениями, каков польский мятеж. Наше дело содействовать тому же твердою и разумною верою в благодать власти, идущую от нашего Господа, Который благоволит властвовать над миром не просто как вышемирный Владыка, но и как вземлющий грехи мира Агнец Божий. Но продолжим нашу речь о том, что еще, кроме вопроса о власти в отношении к народам, затронуто польскими делами. Это – вопрос об отношении, в христианском мире, между востоком и западом, то есть, между восточным православием и западными неправославными исповеданиями.

–  Да чем же затронут этот великий вопрос? – спросил я с удивлением. – Неужели Вы разумеете эту не очень важную в целом частность, что Поляки, и за тем западные державы, оклеветали Русских в стеснении римского католичества в Польше?

–  Не опускаю из виду и этой частности, – отвечал о. Иоанн. – Поставляю на вид и то, что ксёндзы замешаны между двигателями или возбудителями мятежа, что разжигалась в Поляках, особенно в женщинах, ненависть к Русским во имя католичества и те из Поляков, которые не находятся в бандах и других мятежнических сборищах и делах, идут в костелы со вздохами или с мечтательными надеждами. Но мало всего этого. Вы, конечно, читали же этот польский катихизис, вполне оправдываемый и современными внутри Польши и заграничными действиями Поляков в нынешнем мятеже, – тот катихизис, которым освящаются, как сама правда, всякие бесчестные козни и злодейские умыслы против Русских. Этот катихизис – совершенно в духе и начала римского католичества. Все равно, как истинно-православные, знающие своей верой одну Главу для себя и для всего – Самого Господа, имеют своим существенным началом и целью соединение с Ним, усвоение его правды, истины и благодати, и всё прочее для них уже важно только по отношению к Самому Господу, вне Которого – всё, что бы ни было, для них есть не более, как безголовая мертвечина и уродливость: так и возглавляющие себя своей верой под главенство наместника Христова считают самой своей правдой и долгом интерес этого своего фальшивого католичества, смотря на нехотящих и немогущих ему мирволить, как на врагов правды, против которых всякое злодейство и козни будут для них уже подвигом за правду. Поляки в образ действий и мыслей против Русских, с удивительной последовательностью, верны духу своей римско-католической религиозности, на сколько последняя несогласна с православием и есть ложь. Равно, с другой стороны, только религию, сдвинутою с основания истины, может быть извращенно успокоена человеческая совесть во всех бессовестных, злобных, и вместе клеветнических против России действиях, которые разрешает и предписывает этот польский катихизис и которые, действительно, совершают Поляки с фанатической ревностью и стойкостью. Что ж? Ведь, в существе дела несть наша брань ко плоти и крови, а к самым началам лжи. Итак наш существенный враг, который именно затаивал, а потом открыто поднял против России мятеж в Польше, есть тот враждебный дух лжи римско-католической, которым одушевляется и направляется непримиримая и клеветническая злоба Поляков против России. Вот почему, главным образом, я вижу затронутой в «польском вопросе» и эту великую задачу об отношении между православным востоком и неправославным западом! И заметьте, что не Русским против Поляков, а Полякам против России оказались сочувственными западные национальности не только католические, а и преобразованные в своем христианстве; я разумею здесь не одну Англию, вступившую в дипломатический союз с Францией и Австрией против России, но и другие реформатские или протестантские нации, обнаружившие свои симпатии в пользу Поляков. Видно, что римские католики и вновь преобразованные в христианстве общества, разделяясь сами друг от друга, все же чувствуют и держат себя в отношении к православным Русским, как двое родные в отношении к третьему чужому. И действительно не только западная идея папства, но и другие западные идеи, выразившиеся в самочинных преобразованиях христианства, тоже пришли в столкновение с православными воззрениями востока. Вы знаете, какими идеями западные державы подвиглись против нас, подвиглись до закртыия для себя прямых либеральных намерений нашего Государя и до сочувствия явным клеветам и революционному террору Поляков? Идеями человеколюбия и гуманной, свободой цивилизации. Высокие, христианские идеи! Но когда эти идеи обращаются в орудия неблагонамеренности или явной недальновидности, вредной для других, самых даже друзей, в орудия против явно благонамеренной и благоразумной правоты, закрывая или отводя глаза от правды, а склоняя всё внимание к клеветам, в таком случае эти, сами по себе светлые и высокие, идеи оказываются чем-то в роде рогов ягненка на диком звере (Откр. 13:11). Такое именно превращение самой человеколюбивой истины в ложь замечается в фальшивой рациональности, которая, самочинно или с самовластием над Божиим делом, преобразовала христианство многих наций на западе. Итак видите, что дух и другого вида неправославия западного – в действии против нас по «польскому вопросу». Само собой при этом разумеется, добрый мой, что, на сколько те или другие из западных и даже из самых поляков возвысились бы над клеветническим или фальшиво-гуманным духом лжи, на столько они переходили бы на нашу сторону, сторону православия или самой Христовой истины и любви, а равно на сколько и мы или кто либо из нас ниспадали бы в дух того или другого вида западной лжи, сейчас нами объясненных. на столько и мы переходили бы на стороны их, на сторону неправославия, злобного и бессовествного во имя самой христианской веры, лживого и противоправного с идеями самого человеколюбия и гуманной цивилизации. Истина беспристрастна! Когда я выслушал эти речи о. Иоанна, то вскочил со словами:

– Да, да! действительно – затронуто в «польском вопросе» многовековое дело об отношениях между востоком и западом, между православием восточным и известными видами западного неправославия. Так выходит именно по духу польского мятежа и направленных против нас в западной Европе общественного мнения и дипломатии. Между тем самые догматы не просто только оставлены в покое, по «польскому вопросу», но ходом дел в мире, кажется, и навсегда присуждены к этому покою для общественного мнения или в пользу его; дело о них поднимается разве специалистами, и то в ученых кабинетах, в богословской догматической литературе, которая притом, надо сознаться, далеко не пользуется равным с прочими отраслями литературы и знания живым вниманием общества, по более ли неподвижному положению своему сравнительно с открытиями и успехами других отраслей знания, например естественных, на что указывает Бокль, или вообще по упадку для людей интереса веры сравнительно с интересами жизни. Но важность и сила дела для православия – все же в самих догматах. В этом отношении дело восточного православия и западных неправославных ни мало не тронуто последними событиями. Не правда ли?

– Правда, – отвечал мне о. Иоанн. – Но не забывайте, что, если сила дела православия заключается в самых догматах веры, то сила догматов все же состоит в самой жизни и духе, а не в мертвой букве. «Дух животворит, сказал Сам Спаситель, плоть (одна мертвая внешность дела, буква) не пользует нимало, слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь» (Ин. 6:63). А между тем разумение догматов в современном христианском мире вот до чего стало у иных безжизненно: нынешние люди, касаясь того, что в древности христианской разбирали догматы, именно, как дело самой жизни и вопросы о том, быть или не быть, – не хотят (вернее сказать, уж и не умеют) и вникнуть в это явление, а просто замечают, что это будто бы занимались бесплодными, метафизическими исследованиями о непостижимом (См. например Историю Вебера). Так рассуждают деятели науки и мысли. Такое же в своем роде рассуждение и деятелей веры или благочестия. (Разделяю тех и других не по существу их дела – веры или науки, а только по нынешнему их направлению). Хотите ли видеть замечательный образчик подобного рассуждения? В православной парижской газете «Единение христианства» помещено было несколько писем к одному латинскому епископу и еще к известному г. Гизо по великому вопросу о православии и папстве. В одном из русских изданий сделаны были замечания на это письмо, что в высказываемых ими понятиях о православии есть нечто не совсем светлое, а похожее на случайный нагар. В этих заметках между прочим указано было на то, что православное верование в главенство единого Христа состоит не в признании только буквы этого догмата, а в действительном и живом отношении верующих, пастырей и чад Церкви, к Самому Христу, как единой, движущей все эти свои члены и управляющей ими во всем, главе. Что же? Православно ученый издатель газеты нашел в этой мысли мечтательность мистицизма, ведущую будто бы к тому, что именно мечтающие держаться во всем Самого Христа будут иметь претензии заправлять прочим составом Церкви. Но претензия заправлять Церковью для веры в действительное живое главенство Самого Христа над Церковью есть уже не что иное, как святотатственная и богохульная претензия на совместничество с Самим Христом в Его главенстве над Церковью. Не очевидно ли это? Истинно держащиеся во всем Христа, как такого главы Церкви, который раскрывает Сам из своей человеколюбивой до крестного самопожертвования благодати и истины всю полноту церковного чина и уставов, всю полноту церковного тела – иерархии и простых членов Церкви, – держащиеся Его Самого в своих отношениях и к иерархии и к простым христианам, в соблюдении всех уставов и чина православной Церкви, суть очевидно не заправители самозванные, а послушливые поклонники Христова духа, во всем церковном действующего. То правда, что они своей живой и деятельной верой в живое главенство Христово могут приводить в живое движение и действие – благодатную православную церковность; но для этого им необходимо с Христовым самопожертвованием выносить на себе недостатки и неверности других пред благодатным церковным духом, а не заправлять другими. И вот, однако не хочет понять этого православная ученость поднимающая онако знамя православия против папства «возглавляющего Церковь не в одном Самом Христе и потому недающего Христу двигать и управлять Самому Своим собственным телом, Своими членами!!.»

Я был несколько поражен последним обстоятельством и невольно вздохнул со словами: неужели мы так еще далеки от единения востока и запада, что нам еще надобно разъяснять и разъяснять в чем самая сила дела и в настоящем их разделении и в желанном единении?

– Не о том теперь у нас речь, – отвечал о. Иоанн. – Вы вот на что обратите внимание: что значит, при подобном умственном настроении современников, поднять исследования и споры о самих догматах? Это значило бы, в глазах большинства современных людей мысли и науки, заниматься не интересующими никого, кроме немногих специалистов, метафизическими исследованиями о непостижимом, а для самых специалистов богословия это было бы случаем к одному только, уже не входящему в живую силу дела, повторению древних, тогда живых или имевших глубокий жизненный смысл, споров догматических, исчерпавших уже этот предмет. Что же было бы толку из всего этого для Христовой истины? Ведь, догматы Христовой истины – дух и жизнь. Поэтому в том обстоятельстве, что дело православия в отношении к неправославию переходит из области догматических состязаний в самую жизнь, в дух совершающихся в мире событий, я вижу прямое дело благодати Того, Кто, будучи Сам истиной и жизнью, сосредоточив в Своей живой личности и раскрыв в Своей жизни – от зачатия до смерти, воскресения и превознесения – всю силу догматов Своей истины, хочет живой же действительностью вразумить мир в Своей истине и провести эту истину в самую жизнь мира. Жизнь и практика – лучшие учители особенно для обессиливших уже для себя другие способы учения. Вот например тот же польский катихизис с соответственно ему польской практикой, если сообразить всю верность его духу римского католичества, составляет самое ясное обличение и опровержение лжи этого католичества; он собой фактически показывает, что для христианина возглавлять свою веру не единственно в Самом Господе, значит обратить в интерес самой своей веры уж не Христову истину и благодать, а эгоистические интересы своей партии, для которых, во имя веры, и будет этот несчастный христианин жертвовать всем, не исключая и своей добросовестности, честности и правды. Совесть христианская, и даже просто человеческая, как бы ни была заглушена пристрастиями и фанатизмом своей партии, услышит же рано или поздно истину. Также обличает сама себя в односторонности или несостоятельности пред истиной и западная рациональность, неусумнившаяся преобразовать самое христианство по своему произволу и усмотрению, когда самые лучшие идеи ее – идеи свободного духа, гуманности, цивилизации – обращаются на службу делу неправды, во вред притом самых друзей. Жизнь лучше всего изобличить и в нас православных ту фальшь (в ком из нас есть она), чтобы с верными понятиями об истине, быть неверными человеколюбивому, благодатно свободному ее духу и силе, и тем закрывать ее для прочего мира, или, чтобы, с верностью к догматической букве, живую силу догмата относить к мечтательному мистицизму. Потому существенно важно для дела православия, что в «польском вопросе» затронуто это дело по самому духу событий, хотя и без всякого соприкосновения к букве догматов. Самое столь живое внимание общества к легкой литературе, занимающейся однако жизнью, и успешный ход естественных наук не от того ли происходят, что чутье современного мира как будто уже и ищет, и с успехом ищет, живой истины в самой жизни или в наглядной земной действительности? Соответственно этому и надо проводить живую истину (а такая истина одна – Христова) во все среды самой жизни, во все области действительности; здесь-то догматы живой и животворной истины и раскроются для мира во всем свете своей истинности, так что в раскрытии этих догматов самый мир будет видеть разъяснение тайны всей его жизни и действительности, а не метафизическое бесплодное исследование непостижимого, не мечтательный мистицизм. К этому самому Господь и ведет мир, раскрывая дух Своей истины и дух противления этой истине в самых событиях, как именно в событиях тяжело занимающего нас «польского вопроса».

–  Совершенно согласен я с Вами, – отозвался я на слова о. Иоанна. – Я понимаю и принимаю Вашу мысль, что в самых событиях мира совершается движение вперед великого дела о «соединении всех» Церквей и христиан в одну православную вселенскую Церковь, и что для того, чтобы не противодействовать, а содействовать такой силе событий, надо нам проводить Христову истину во все среды жизни и действительности земной, начиная по «польскому вопросу» с самой области политики и гражданских порядков, к которой этот вопрос относится. Но «польский вопрос» есть только последнее звено в цепи событий, в которых совершается движение вперед великого дела о соединении разделившихся Церквей и христиан в одной православной Церкви вселенской. Надо проследить всю цепь, чтобы яснее было и последнее звено. И я от всей души попросил бы Вас начать следить эту цепь, по возможности, с самых первых звеньев, разумеется – следить только, в общем, не пускаясь в частности.

–  Хорошо, хорошо, – отвечал о. Иоанн, – начнем с первых звеньев, с первых моментов движения дела о «соединении» разделившихся между собой Церквей и христиан. Начало этого благодатного дела открылось тотчас же за обозначившимся разделением в христианском мире, обнимая в своем движении и восток и запад. Когда запад, отделяясь от православного востока, стал порабощать у себя освобожденных Христовой кровью христиан двойному игу духовного преобладания и, соперничествующей с ним по своенравному духу, светской власти; восток, или собственно Греки, раскрыв и сохранив (и вечная за то им благодарность!) чистые понятия веры или догматы в самом их безотносительном духовном существе, до того недостаточно проводили их в свою мирскую гражданскую жизнь, что характером значительного исторического периода Византийской Империи были кровавые козни и злоумышления партий претендентов Императорского престола. Восток за догматическую верность свою православию, хотя и не довольно проводимую им в гражданскую свою самодеятельность, благодатью Христовой удержан был, и по гражданской жизни, по крайней мере в страдательном положении, все же не недостойным православных последователей страдавшего за нас Господа; именно, он был вводим более и более во внешние бедствия и страдания порабощения мусульманскому игу. Это и повело восток к тому, чтобы он рано или поздно мог и самодеятельно проводить свое православие в гражданскую свою жизнь, нераздельную, конечно, и от всякой среды земной действительности. Что касается запада, успокоиться ему в недостойном истинного христианства преобладании власти духовной и светской и в духовно-гражданском порабощении народов христианских не дозволяли как непрерывная борьба между самыми властями, светской и духовной, так и непрестанные горячие протесты против духовного преобладания со стороны свободных или стремящихся к освобождению идей, а против гражданского преобладания со стороны вассалов, среднего сословия и иногда целых городов. В этом и состояло направленное благодатью же Христовой (положим, предваряющей) движение запада к тому, чтобы запад мог рано или поздно сознать свою односторонность, чрез которую он отступил от чистоты и нравоты христианства, от православия.

– О, батюшка! – так прерывал я с живым движением речь о. Иоанна, – как внятно из Вашего обозрения истории востока и запада или, точнее, самого духа и силы этой истории слышится горнее, совершающееся в движениях мира, великое богослужение самой Господней благодати, наполняющей славой всю землю!

– Благодарю Вас, – отозвался также с чувством о. Иоанн на мои слова, – что Вы не забываете главного и существенного. Не забывайте при этом и те многие, многие поколения, отошедшие, в следимых нами движениях востока и запада, в другую жизнь и чающих себе Христова утешения и успокоения от памятования об них нашей веры! Но продолжим начатое. – Между востоком и западом, в самом начале означенных движений того и другого, явилась принадлежащая востоку по своему православию и западу по единовременному с новыми его народами начатию гражданской своей жизни – наша Русь Святая. Чуждая, не случайно, а по самому существу дела, движениям запада, только что означенным нами, происходящим именно по причине односторонностей западного неправославия, – православная Россия естественно своим устройством и жизнью обособилась от западной гражданской жизни. Но, по единовременности своей жизни и развития гражданского с западом, Россия не могла же рано или поздно не войти в столкновение и связь с соседственным западом. И действительно, в то самое время, когда Русская держава достигла уже, в своей особности от запада, единовластительной и самодержавной твердости, запад жестоко дал ей знать себя именно чрез Польшу, принадлежащую западу по вере и вообще по духу народному, но родную и смежную России по национальности²⁸. Что же касается отношения России к единоверному с ней востоку, – Россия, воспринимая у него и перенося к себе сокровища православия, не могла много заимствоваться от него в практическом применении начал православия к гражданской жизни и отсюда ко всем средам земной действительности. В этом отношении, суждено России (и благодарение за это благодати Божией!) быть самодеятельной; но первоначальным проявлениям этой ее самодеятельности естественно было более или менее быть инстинктивными, несвободными от тяжелых неровностей, бессильными достаточно оградить себя от практических в гражданстве односторонностей доживавшей Византийской Империи, от которых понемногу и возникло во многих Русских одностороннее воззрение на мирскую жизнь, как на поприще для одних грехов и грешных немощей. В то время, когда это, несогласное с духом и пользами восточного православия воззрение, соединясь с обособлением России от запада, грозило заразить Русских фарисейски-самодовольным и противогуманным духом, – благодать Господа нашла в великом Петре готовое и крепкое орудие на то, чтобы Россию поставить зараз и в братскую связь с народами запада и на великое поприще проводить дух и начала православия, уже сознательно и отчетливо, в гражданские и вообще земные среды, – чего так ждет для своей свободы порабощенный под иго мусульманское страдалец – восток. Так Россия, идя от одного возраста к другому, от детства и юности к зрелости, была движима к назначению послужить и содействовать и востоку и западу к достижению того, к чему движутся тот и другой со своими судьбами.

Выслушав это, я опять прервал почтенного батюшку своими возгласами:

–  Долго ли история России не явится в этом прямом своем смысле, в этом истинном отношении своем к истории прочего человечества? Ведь, пора уж нам иметь это зрелое самосознание, если еще с Петром началась у нас смена инстинктивных движений отчетливой сознательностью.

О. Иоанн, выслушав меня со вниманием, но не останавливаясь на моих словах, продолжал развивать свои мысли:

–  Вот, когда жизнь запада, в своих борениях, дошла до того, что народы запада, в борьбе против духовного и гражданского у них преобладания, начали было отрицать и разрушать и алтари и престолы (говорю о революции французской), а на востоке по-прежнему тяготело окрепшее от времени иго мусульманское, – между тем как и Россия, упорствуя в состоянии недоросля, не успевала научаться отчетливому применению начал православия к земному быту, и особенно раскрытию их в просвещении и цивилизации, и потому Русские находились под искушением одни – только оземленяться самым развитием у себя всего земного, другие нечеловеколюбиво отвергать и осуждать все человеческое: тогда-то и воздвигнут был на всемирное поприще этот необыкновенный, необходимый на то время человек – Наполеон I. Он явился избранным орудием на то, чтобы с твердостью сдержать народное своеволие, силой поставить на вид духовным и государственным властям запада излишества притязаний их на наместничество Самому Богу, и тем, более или менее, подвинуть запад к истинной во Христе свободе, упрочивающей достоинство и силу самых властей, а России напомнить ее назначение быть для всего мира верным хранителем и употребителем благодатных сокровищ чистой Христовой истины или православия, чрез открытие себя Христову свету, светящемуся душам и в мирских событиях, например, во взятии и пожаре Москвы, чрез разнесение духа и силы православия и в земных средах, в гражданстве и политике, – что именно и требовалось бы для изведения из магометанского плена самого востока православного. В отношении к мысли и стремлениям не самого Наполеона, а благодати Божией, воздвигающей и употребляющей, какие угодно ей, орудия по потребностям времен, много истинного открывается в высоких отзывах о Наполеоне племяннике его, который называл его «благовествователем новых идей». Роковая стражба Наполеона над судьбами мира имела действительно такое благое последствие, что после него правительства и народы ощутили было над собой веяния духа истинной благодатной свободы, свободы детей у одного, общего всем, всеблагостного небесного Отца: «в 1815 году все партии, скажем словами нынешнего Императора Французского, стали под знамя этой свободы, и поддерживаемые нравственной ей силой, украсились ее цветами». Священный союз был плодом и отчасти выражением этого прекрасного движения мира христианского. Но принятие духа истинной свободы было искренно и прочно, из всех членов «священного союза», едва ли не в одном Самодержце России – Александре I, которого душа осветилась светом Христовым, по его признанию, именно, чрез пожар взятой Наполеоном Москвы. Он с самоотвержением, наперекор эгоистических стремлений государственных людей той эпохи, выдержал благодатный дух свободы в отношении особенно к Полякам, хотя они непосредственно пред этим были в рядах врагов России; он решился дать им самые либеральные учреждения и устройство, на сколько найдет это для себя удобным. Дух завистливого соперничества и страстей не позволил большинству «священного союза», отдаться влияниям духа благодатной свободы, в котором раскрывалась бы самая сила Христовой истины. «И свобода, скажем словами Наполеона III, принуждена была снова облечься броней», помрачая себя уже безумием страстей. «Борьба вспыхнула и пробудила прежние опасения». Революционный дух волновал не только запад, но и напрасно ждавших помощи от христианского мира, страдальцев востока, которые и успели основать «греческое королевство», волнуемое, впрочем, тем же духом и доныне. Россия благодатью Божией удержалась в пределах порядка чрез твердую руку своего самодержца, сдержавшую и взволнованных было общим революционным духом Поляков. Дело о единении всех, столько подвинутое – было вперед событиями предшествовавшими, снова задержалось; правительства и народы еще не могли или не хотели принимать предлагаемого им на самой земной их быт сокровища благодати Христовой. Волнения и потрясения политического мира, по крайней мере, не давали ему успокоиться в непрочном и фальшивом (по отчуждению от благодати и истины Христовой), положении и порядке вещей. И таким образом дело Божие, дело Агнца Божия, закланного за мир и потому нетерпящего оставлять его на жертву зла и лжи, вражды и разделений между самыми своими последователями, не остановилось. И в самом деле, – продолжал о. Иоанн, – с тихим и радостным умилением, ради крови Агнца Божия, за мир пролитой, не даром в нынешних волнениях и потрясениях мира непрестанно льется кровь человеческая и христианская. Вот, восточная война своим началом показала в православных Русских еще живую связь с единоверным востоком, сочувствие и содействие тому, к чему он ведется своими страданиями, а своим концем та же война сделала, что и запад торжественно заявил участие, и со своей стороны, в положении и судьбе восточных христиан безразлично всех исповеданий. И как несравненное большинство христиан на востоке составляют именно православные; то выраженное западом, на парижских соглашениях его с Россией, гуманно-политическое соучастие в христианах восточных, возложившее на самых магометан благоприятные христианам обязательства, относится фактически главным образом к православным востока. Это многозначительный шаг мира христианского к «соединению всех», – а вместе и к упразднению магометанского порабощения восточных христиан, могущему прочно совершаться только чрез проникновение в самые политические дела и земные среды гуманных начал истинного христианства.

Так и нынешний «польский вопрос», – продолжал снова о. Иоанн в явной борьбе своего духа между глубокой грустью и утешением, – смотрите, как подвинул дело о «соединении всех» сравнительно с тем, в каком положении это дело оставлено «священным союзом». Судите об этом именно по самому пункту соотношения «польского вопроса» с «священным союзом» и Венским конгрессом. Тогда Александру благословенному надо было настаивать на свои человеколюбивые и либеральные намерения относительно Польши, ходатайствуя за нее пред союзниками, у которых брали верх над человеколюбием эгоистические государственные стремления. Теперь к «польскому вопросу», западная Европа и со своей стороны вошла в человеколюбивые и либеральные желания относительно Поляков, за которых в этом духе и ходатайствовала она пред Русским государем, имеющим, впрочем, и независимо от этого стороннего влияния, неизменные в либеральном человеколюбии намерения относительно Поляков. Есть дурные стороны в изъявлении западом своих человеколюбивых и либеральных желаний относительно Поляков; это, с одной стороны, выразившиеся в этом изъявлении недоброжелательство и недоверие запад к России, доходящие до вмешательства в домашние ее дела, а с другой произведенное этим изъявлением подстрекательство и поддержка мятежных страстей и замыслов Польских Эти стороны мы уже имели случай в нынешнем же разговоре с Вами, оценить по их достоинству. Но при всем том, если западные державы зорко следят в политическом движении «польского вопроса» все, что они считают уступкой с нашей стороны или шагом вперед со своей стороны; то и мы твердо заметим для себя эту уступку нам со стороны запада, этот наш шаг вперед, что все же запад, в движении своей политики и дипломатии, начал в известной степени разделять христиански гуманный дух, одушевлявший некогда Александра I, неперестающий одушевлять и Александра II. Да! Если дух благословенного Александра оскорблен западными державами тем, якобы он был обязан западом к либеральному человеколюбию относительно Поляков, инициатива которого и принадлежала именно Александру; зато дух его вполне удовлетворен сочувствием к своим идеям и стремлениям, которое обнаружилось со стороны отравлявших его некогда по тому же предмету западных держав. Этого успеха в действии православно-гуманных начал на самую политику, столь благоприятному делу «соединения всех», мы никак не должны опускать из своего вида; нужды нет, что запад еще нетверд или не совсем добросовестен в гуманном направлении своей политики, совсем иначе располагаясь, например, в отношении к делу освобождения негров в Америке, и что «в польском вопросе» замешалось недружелюбие запада в отношении к нам Русским. Повторяю и усиливаю мою мысль об этом потому, что мы, Русские, случается, и верную, высокую идею сами же заподозриваем и подрываем из-за того только, что она проводится в дело нашими недоброжелателями с такой или с другой односторонностью или с злоупотреблениями. Вот, например, вооружаясь против разных крайностей и хитростей римской пропаганды, мы уж вменяем себе чуть не в добродетель и долг быть совершенно равнодушными к неправославным исповеданиям и обществам, по делу истины Христовой. Но ведь если только православие есть чистая и вечная Христова истина, а все лживые примеси к ней, допущенные в разных видах неправославия, неминуемо сгорят с такой ужасной опасностью для запутавшихся в неправославии людей, что им остается возможность спастися только «как бы из огня» (1Кор. 3:15): то как виновными окажутся тогда равнодушные к вечной судьбе своих собратов! Иное дело устраивать православную пропаганду как следует по православному, как распространяли свет Христовой истины Святые Апостолы, считавшие себя должниками всех по долгу именно раскрытия для всех сокровища этой истины. Так и человеколюбивые идеи, сколько бы их ни злоупотребляли, хотя во имя их вооружился бы против нас весь мир, все же принадлежат собственно православному христианству и успех их все же составляет наше торжество, приближая нас более и более к всемирному торжеству православия. Так-то действует благодать Божия и в «польском вопросе», по самому притом драгоценному для нее делу «соединения всех»......

О. Иоанн закончил развитие своих мыслей о том, на сколько «польский вопрос» затрагивал дело православия и какое место занимает он во всем историческом движении этого дела, особенно в отношении к «священному союзу». Я был удовлетворен и молчал, но по лицу о. Иоанна видел, что он все еще своей беседы не считает законченной.

–  Неужели еще не исчерпали вы своего предмета, – спросил я наконец о. Иоанн.

–  Мы не довольно занимались, – отвечал он, – рассмотрением еще одной важной задачи, затронутой «польским вопросом», кроме задачи о власти и дела о православии.

–  Что же это такое?

–  Это вопрос о судьбе самой Польши. Наш Бог, Бог мира и порядка, не таков, чтобы устроить только благо общего, целого, с пожертвованием для этого разными частями и неделимыми, чтобы из заобщечеловеческих вопросов, каковы вопросы о правительствах народных и о деле православия, уж упускать из вида частные народные интересы или бедствия. Сын Божий стал сыном человеческим на земле, жил и умер и воскрес, – как ради всего человечества, так ради и каждого племени, каждого человека в отдельности. Итак судьба Поляков временная и вечная, их нестроения и мятежные движения, желанное для всех опорядочение их нравственное и гражданское – все это представляет человечеству и христианству (которое и есть истинное человечество), глубоко занимающий мысль и озабочивающий сердце вопрос. Вот что еще затронуто в «польском вопросе!»

–  Скажите же и об этом Ваши мысли, – просил я.

–  Владея в православии, – отвечал о. Иоанн, – чистой истиной и исторически (следовательно, силой благодатью Господа, действующей в судьбах мира), связанные с Поляками, мы, Русские, во-первых, не можем, не должны, не имеем права отказываться от них, хотя бы когда-нибудь побуждали к этому самые наши интересы. Дело не в том только, что Государь наш имеет неоспоримое историческое и политическое право власти над поляками, что властью Отца небесного, раскрывающейся в народах и их правительствах, соответственно их приемлемости и потребности, Поляки введены под державу Всероссийского Императора. Но еще и в том дело, и дело святое, что Россия, если бы отказалась от Поляков, оказалась бы несправедливой в отношении к ним, не исполнила бы своего пред ними долга, возложенного на нее Отцем небесным чрез самое подчинение Поляков русскому Государю. Представьте человека, предавшегося буйству от тяжкого и застарелого недуга – запоя. Тот, кто, и во время буйных порывов этого несчастного, сознает и чувствует себя лучшим другом его, был бы жесток и достоин сам осуждения, если бы отказался наконец от этого тяжко больного человека, хотя бы и увлекаемого туда и сюда неблагонамеренными или легкомысленными людьми. Ведь дело касается временной и вечной судьбы мятущихся Поляков, нравственного и внешнего их опорядочения, к чему есть же достаточные силы и средства в истине и благодати православия; только бы нам, как следует, узнать и употребить в дело эти силы и средства. Во-вторых, само собой разумеется, что устраивать судьбу буйного и приводить в порядок его самого можно не иначе, как уже поставив его твердыми мерами в положение невозможности буйствовать; только в таком положении этот человек может понемногу остепеняться или приходить в состояние здраво и мирно мыслить, и действовать. Дело тут не в отмщении ему за буйство, хотя бы и праведном, а в том, чтобы спасти этого несчастного от страшного его врага – мятежного буйства, исцелить его от тяжелого и закоренелого недуга запойного. Дух твердых и строгих мер, в этом случае, есть дух разумного человеколюбия и дружелюбного или родственного попечения о бедном больном.

– Это также точно, – продолжал о. Иоанн, – как, в первом случае, удержание за собой, во что бы то ни стало, права власти над ним одушевляется духом не своекорыстия и эгоистического преобладания, а исполнения справедливого и человеколюбивого долга в отношении к нему. Это чрезвычайно важное дело – держаться такого или другого настроения духовного в своих требованиях и поступках; судя по такому или другому духу, одушевляющему эти требования и поступки, в них будет тоже, да не то, – тоже по внешности, но не то по внутренней силе или по самому существу дела. Когда Русские на захотели бы отказываться от прав над Поляками только в таком духе, как владеющий часами карманными не захотел бы, но чьему-либо произволу отказаться от них, то тут было бы прямое право на стороне Русских, но вместе и та явная неправда, что они и людьми хотели бы владеть по одинаковому праву с владением бездушной вещью. Но русский Государь не в этом духе отстаивает свое право над Польшей, а в том, чтобы не расставаться с ней, когда он соединен с ней благодатью Божией, – чтобы не расставаться с ней, – когда он может и хочет послужить ее благу, как истинный и лучший ее друг, – чтобы не расставаться с ней, когда есть и достаточные к благоустройству Польши силы и средства в православной России, такие силы и средства, каких нет вне православия. Так и строгие меры России против мятежных пусть одушевляются духом такого благожелания и благодетельности относительно Польши, «да взойдет на этот край, наше древнее достояние, счастливая заря другой будущности – любви, братского примирения и забвения прошлого» – как выражаются у нас в изъявлении благожеланий относительно Польши... Нам, служителям духа, надо особенно заботиться о должном духовном настроении нашем относительно Поляков.

–  Я с этим совершенно согласен, – сказал я, – и потому обращаюсь к Вам тем смелее с возникшим у меня сейчас вопросом. Если мы имеем не только право, но и долг удерживать, во что бы то ни стало, царство Польское во Всероссийском составе, употребляя прежде всего строгие и твердые меры для приведения мятежных в невозможность буйствовать; то, ведь, этим самым возлагается на нас строгая и неотступная обязанность, и забота ввести себя и Поляков, действительно, в живое взаимное единение. Какой дух и настроение требуется для этого дела? вот вопрос. – Вы знаете, что Поляки имеют просто ненависть к нам, воспламеняемую в них воспоминаниями прошлого, ропотом на настоящее мечтами о будущем – ненависть, поддерживаемую и раздражаемую в них самой их религию, – обратившую в пищу для себя самое родство их с нами по славянскому происхождению, возбуждаемую участием к ним других держав и народов, твердо обоснованную в самом характере этого польского высокомерного своей цивилизацией гонора, оскорбляемого зависимостью от Русских и вечными неудачами в деле с ними. Какой дух может соединить нас с Поляками в одно живое целое?!

–  Принимаю вопрос, – отвечал о. Иоанн, – и притом еще укажу на новую сторону его трудности. Эта польская ненависть к нам, о которой Вы говорили, не смягчается самыми расположениями общежительной приязни, или сочувствия по сходству характеров и правил. Помню, – рассказывал мне покойный дядюшка о своем знакомстве и дружбе с одним Поляком в тридцатых годах. Дядюшка был тогда в самой первой поре юности или на переходе от отрочества к юношескому возрасту. Поляк был из простых солдат, назначенных в гарнизон одного губернского города. Искренно и горячо полюбил он на чужбине юношу, относившегося к нему с участием; между ними бывали разговоры самые откровенные и доверчивые. Один раз, когда они оба были особенно открыты друг для друга, молодой человек обратился к Поляку с такими словами: «какой вы славный народ – Поляки! и мы, Русские, как видишь, не прочь любить вам от всего сердца. За что же вы ненавидите нас?» – Куда девалась дружелюбная веселость Поляка? Он помолчал несколько секунд, побагровел от тяжелого прилива крови к голове, и с какой-то сосредоточенной злобой, не возвышающей, а как будто задушающей его голос, сказал молодому человеку, ударяя кулаком себя же в грудь: «пока здесь будет хоть капля теплой крови, мы враги Русских!!».

–  В каком же, скажите, духе действовать нам для живого союза с Поляками, – чуть не вскрикнул я, – выслушав о. Иоанна, – когда не действует на них дух любви и добросердечия? Сколько требуется, от нас в отношении к Полякам, недоверчивой осторожности и разъединяющей бдительности над ними и собой?

–  Это правда, что нужна нам крайняя бдительность и осторожность, но против разъединения у нас есть мощный дух, дух Святого нашего православия, увы, так мало ведомого нам православным в своем могуществе и силе. Не подумайте, что я хочу только резонерствовать пред вами моралью. Я начну с указания на великий факт, известный всему миру. Вы знаете, как, к эпохе явления христианства, велико было отвращение иудеев от язычников, оправдываемое самой теократией иудейской, самим Божиим законом. «Быть как язычник» – значило для иудеев сделаться самым ненавистным, отверженным человеком. Иудеи от одного слова об участии в благах царства Божия, доступном и язычникам без обращения их в иудейство, приходили в такое бешенство, что с яростными криками сбрасывали с себя одежду, бросали землю на воздух (Деян. 21:22–23). Возможно ли, по-видимому, духовное сближение иудеев тогдашних со столь ненавистными им язычниками? А между тем тогда из иудеев и язычников составлялось, во всем мире, одно живое благодатное тело, одушевленное одним Христовым духом, чему, притом, и служили главным образом избранные деятели из самих иудеев. Как это сделалось? Это соделал Христос, умерший за греховные вины равно иудеев и язычников; дух этого самого Христова человеколюбия, не чуждающегося ни одной национальности человеческой, ни одного человека из иудеев или язычников, и свел тех и других во едино (Еф. 2:13–16). Если и в области гражданства дать действовать и раскрываться этому самому духу Христова человеколюбия, не пренебрегающего, а напротив до пролития крови дорожащего человеком, какой бы ни было национальности, духу человеколюбия, не столько сочувствующего и сродняющегося всему человеческому, кроме только порчи и извращения человечества, но и вину самого этого извращения выносящего на себе: то этот Христов дух и в области гражданства равно может объединять самые чуждые и враждебные друг другу элементы в одно новое прекрасное целое, с отрешением их от ветоши прежних разделений и взаимного отвращения. И этот дух Христова человеколюбия, в области православия, не связывается ни частным интересом земного чьего-либо главенства, как в папстве, ни притязательностью мнимо-рационального самочиния, как в лютеранстве и других подобных преобразованиях христианства, а идет прямо от Божественного главы – Самого Христа и направляется его умом и сердцем; Видите, какая у нас православных Русских есть сила к соединению с нами и ненавидящих нас, Поляков, в одно живое тело. Это первая и последняя моя мысль, – во всех мох рассуждениях по «польскому вопросу». Только бы нам Русским входить в эту силу православия – в дух Христова человеколюбия.

– Только бы... – сказал я печально. Но ведь у нас Русских, у самих, в этом отношении, разыгрывается духовно своя мятущаяся Польша. Одни идут и бегут в своих идеях и правилах жизни помимо Христа. Куда идут и бегут помимо единственного Спасителя мира? Не куда, как разве «до лясу» губительного для людей мятежничества против Христа Спасителя. Другие, и стоя за Христа, вопиют с азартом против духа человеколюбия Христова, как противу какого-то произвольного принципа об Агнце Божием. Что же это, как не мятежнические, хотя и во имя веры, подстрекательства в духе ксёндзов?... Там знать не хотят слова Божия, здесь так или иначе закрывают самой свет слова Божия.

– Поэтому-то и надо нам помнить, – сказал о. Иоанн, – и я повторю еще раз, что мы и сами, по «польскому вопросу», находимся на суде пред Господом, без всякого лицеприятия смотрящим и судящим, на сколько для себя и для прочего мира принимаем или отвергаем мы благодать Его. Кровь Агнца Божия, вопиющая к Отцу небесному о помиловании и прощении и потому лучше глаголющая, нежели кровь Авелева, вопиявшая об отмщении братоубийце, – не потерпит оскорбления и пренебрежения ни с какой стороны. Восстание мятежных Поляков, не только фанатически упорное со стороны их самих, но поддерживаемое и другими народами, явно относится к суду Господа над нами. Пора бы уж проснуться нашему православно-русскому духу, так долго и глубоко во многих из нас спящему и только бредящему во сне. Пора бы нам решительно выйти из ребяческого возраста, в котором хорошенько не сознают еще своего дела, а действуют более по впечатлениям минуты! Тогда бы и западные Европейцы были бы скорее за нас, чем против нас. Английская, например, порядочность и правильность в устройстве земного, если бы мы отчетливо упрочивали эту порядочность и правильность земного на началах благодати и истины Христовой, естественно была бы на нашей стороне. Равно и Французская увлекаемость гуманной цивилизованной доблестью, если бы мы успели возвысить эту доблесть над мечтательностью чрез светлое и разностороннее раскрытие в ней человеколюбивой истины и духа Христова, оказалась бы также на нашей стороне. И Австрийская удободвижность и склонность к тому, в чем оказывается превосходство интереса, если бы мы отстояли пред миром самое высшее превосходство интереса быть (и в деле самого земного интереса) со Христом Богочеловеком, может почуять более выгоды и почета для себя быть с нами, чем с враждебными нам державами или мятущимися Поляками. Так и польская легкость и вместе горячность чувств, явно берущая верх над твердой и спокойной основательностью зравомыслия, не дающая раскрываться уму далее изворотливой и своекорыстной хитростью, а в случае предубеждений доходящая до фанатической совсем слепой ненависти, может же услышать весть, которую подало бы русское сердце, исполненное Христова соучастия к Полякам, не тревожащего и не оскорбляющего в них ничего достойного человечества, а напротив, выносящего и самое бремя виновности человека ненавистных их чувств и дел в отношении к нам (об этом мы уж говорили, кажется, несколько раз). Так по крайней мере не будем мы побеждаемы чужим злом, идущим против нас, но будем добром побеждать это зло. Не забудем главного, если уж пришла для нас пора расплачиваться с западной Европой за полученное от нее добро нашим добром, добром этого всемирного сокровища и наследия – православия; то этот долг волей или неволей придется уплачивать нам... Нам уж не спустят, не простят этого долга. В составе организма не утаится ни один член, несостоятельный пред другими членами в жизненных отправлениях, ему назначенных; это инстинктивно и невольно, неизбежно ощущают другие члены. На русском народе, владеющем в православии жизненной силой для всего мира и в то же время независимость и могущественном, лежит великая ответственность; восточный вопрос, польский вопрос – прямые напоминания об этом. Вечный Архиерей, совершающий в самых судьбах мира Божественное священнослужение пред Отцем Своим, по духу Своего крестного самопожертвования за мир и исполняющий всю землю славой этого Своего священнослужения при славословиях Херувимов и Серафимов, готов излить на возлюбленный Свой народ нужные для всего мира свет и силу от полноты Своей благодати и истины, но под необходимым условием, если сам этот народ будет, как следует, сознавать и принимать такую благодать.

Так кончился наш настоящий разговор. Я чувствовал себя словно после лекции, занимавшей всю мою душу и потому давшей мне почувствовать свою продолжительность только уже по ее окончании. Я с благодарностью смотрел на книжки отца Владиславлева, содержащие «поучения о богослужении православной церкви» и давшие первой повод к тому высокому настрою, в каком шла двукратная наша беседа с о. Иоанном по поводу «польского вопроса». Я спросил его, вполне ли его удовлетворяют эти поучения. О. Иоанн высказал мне свою мысль и желание, что в поучениях о всенощной, именно о первой ее части – вечерни надо было бы давать православным понимать и чувствовать особенно радость ветхозаветных верующих об исполнении во Христе всех надежд и предощущений их веры, всех обетов и залогов благодати, а не высказывать только одни затруднения и примраки ветхозаветные «Если уж и нужно было говорить о характере и способах веры ветхозаветной, – говорил о. Иоанн, – то надо было бы объяснять, как вера ветхозаветная, и на основании стихий мира, могла предощущать и предоусвоять себе грядущую Христову благодать. Ведь и теперь еще, например, величественный или прекрасный вид природы, взор родителей на свое дитя, встреча Царя, и т.п., производят в душе разные высокие движения и ощущения духовные, давая примечать и в чувственном, земном отсвет небесного, благодатного. На древнего человека эти «стихии мира» действовали несравненно живее и могущественнее; и потому благодати Христовой удобно было предъявляться для веры этого древнего человека именно в подобных «стихиях мира». Отсюда прямо вытекало бы для православных такое наставление, что, если еще до совершенного открытия благодати, вера могла предощущать и присвоять эту благодать в мирском и земном, то на сколько удобнее и обязательнее это теперь при полном уже раскрытии во Христе благодати! Всенощная, напоминая православным о ветхозаветном порядке вещей, напоминала бы вере их и этот урок – держаться и в мирском, земном Христовой благодати. Радость ветхозаветных праведников о явлении во Христе всей полноты благодати, представляющаяся уму и сердцу православных, во время всенощной, поощряла бы новозаветную веру со всей охотой и радостью проводить дух и начала благодати во все земное и мирское, как-то: в быт семейный, народный, гражданский. Понять не могу, – так заключал об этом свою речь о. Иоанн, – как и от чего духовная ученость у нас нимало не интересуется вникнуть в самую силу и жизнь ветхозаветного порядка вещей, что так необходимо и для лучшего уразумения самых новозаветных откровений. Не знак ли это того, что нашей духовной учености, видно, надо освежиться той ученостью, которую так интересует характер и жизнь древности человеческой и геологической?!.. Что касается до утрени в богослужении церковном, о. Иоанн высказал мысль и желание, чтобы особенное внимание веры обращено было на канон, в котором песни церковные (Ирмосы) дают следить ветхозаветные судьбы мира и Церкви, начиная от Моисея, описавшего и миротворение, и первоначальный быт Церкви, до самой Богоматери, уже носившей в Своем чреве Богочеловека, – дают следить эти ветхозаветные судьбы, уже раскрытые в своем значении и духе Христовой благодатью и истиной, и следовательно взятые в этих церковных песнях в смысле указаний и на новозаветные события, а своей последовательностью указывающие именно на последовательный ряд новозаветных судеб мира и Церкви. «В откровениях Иоанна Богослова, – говорил о. Иоанн, – именно в образе судеб ветхозаветных предъявлены судьбы новозаветной Церкви и мира (см. об этом в книге: о «новом завете» соч. Архим. Феодора; стр. 165–170), и потому, когда поют в церкви Божией канон, моему духу предносятся, с одной стороны, судьбы Церкви ветхозаветной, а с другой и предуказанные духом их судьбы Церкви новозаветной, – как, действительно, составляющие великое непрестающее, именно вселенское богослужение Агнца Божия, вземлющего грехи мира ветхозаветного и новозаветного.