XV. Слухи о Димитрии

В начале 1604 года в Москве стало достоверно известно, что в Литве действительно появился человек, который называет себя Димитрием царевичем.

Первые известия об этом получены были с разных сторон. В Ивангороде перехвачено было письмо, в котором сообщалось, что мнимо-убитый сын Иоаннов Димитрий в Литве и готовится к походу на Москву. В то же время на берегах Волги донские казаки разбили окольничего Семёна Годунова и, отпуская забранных ими пленных, велели передать в Москве, что они скоро придут с царём Димитрием. Стали доходить в Москву вести и из Литвы, и от пограничных воевод доставлены были уже подмётные грамоты от названного царевича. В июне уже император германский, через особого посланника, извещал Бориса, как союзного государя, о появлении в Польше Димитрия, о той помощи, которую поляки намерены были ему оказать и вообще советовал ему быть осторожным.

Когда известие о появлении в Польше Димитрия дошло до царя, Борис пришёл в ужас. Ему ясно представилась величайшая опасность, которая угрожала ему самому и его царству от этого нового бедствия, которое Провидению угодно было послать на Россию, и он с ужасом почувствовал, что трон его безнадёжно колеблется. Поражённый, царь окончательно растерялся и не знал, что ему делать и что предпринять. Прежде всего он решился не обнаруживать своих чувств и своих опасений, хотел казаться спокойным, как будто не придаёт значения этим известиям и не видит опасности. Посла императора он принял с обычной торжественностью, велел благодарить императора за предупреждение, но прибавил, что Димитрия давно нет на свете, а это появился какой-то обманщик, с помощью которого поляки думают возмутить его государство, но которого он может уничтожить одним пальцем.

С другой стороны, он ясно сознавал необходимость немедленно же принять меры решительные, действительные, но эти меры не приходили в его перепуганную голову. Как раз в это время в Смоленской области свирепствовало моровое поветрие, и потому по всему смоленскому рубежу устроены были заставы. И вот Борис велел усилить, „наипаче крепити», заставы и даже увеличить их и прибавить до Брянска, „чтобы никто из Литвы и в Литву не ходил, чтобы вести не было на Москву». Он полагал, что поветрие даёт ему случай незаметно, не возбуждая разговоров и подозрений, усилить заставы, и думал этим средством „всё укрыть» и не дать распространиться тревожным известиям. Как будто запретом можно помешать преступным слухам разрастись до чудовищных рассказов и басен!

В то же время царь Борис разослал в Польшу лазутчиков проведывать, кто это называется Димитрием. Лазутчики проведали и узнали и, возвратясь, известили царя, что Димитрием называется бывший московский чудовский монах, расстрига Гришка Отрепьев, достаточно известный и Москве, и царю. Борис, выслушав эту неожиданную новость, засмеялся...

Сколько деланного спокойствия звучало в этом смехе Бориса, от которого веяло холодом высокомерия, желанием скрыть опасения, уверить себя и всех окружающих в ничтожестве соперника и призрачности беды!.. Но маску равнодушия и презрения, которые он хотел внушить и императору германскому, и своим боярами, трудно было скрыть.

Борис вспомнил, что подозрительного монаха Григория Отрепьева он приказал сослать в Соловецкий монастырь и поручил дьяку Смирному-Васильеву исполнить этот приказ. Царю не было известно, что дьяк по нерадению не исполнил поручения, и опальный монах скрылся из Москвы неизвестно куда. Призвали Смирного. Царь спросил его, где монах Отрепьев? Смирной стоял перед ним, как мёртвый, и ничего не мог ответить. Борис и тут не обнаружил досады и тревоги: он велел учесть дьяка. На нём насчитали много дворцовой казны, вывели на правёж⁶ и засекли до смерти, яко бы не за Отрепьева, а за другие вины, за расхищение казны царской.

И опять царь Борис лишился покоя, опять подозрения снедали его, опять он готов был видеть в каждом боярине врага и в каждом разговоре преступный заговор. Но где сыскать спокойствия и поддержки?

В Москве, в землянке при часовне, жила юродивая, по имени Елена. В народе почитали её прозорливой и верили в её дар предсказания. Борис тайком и смиренно посетил её пещеру и спросил о судьбе своей. Юродивая взяла обрубок дерева, призвала попов и велела служить над этим обрубком и кадить ему, предсказывая этим скорую смерть Бориса. Царь в ужасе удалился. Чёрные мысли и тяжёлые предчувствия закрались в его встревоженную душу... Он сам готов был усомниться в смерти царевича Димитрия... Он приказал тайно привезти из дальнего монастыря в Москву мать царевича, инокиню Марфу. Когда привезли её в Новодевичий монастырь, он сам поехал к ней, вместе с патриархом, потом призвал её к себе и, запершись в спальне, допрашивал её, жив её сын или нет. Говорят Марфа замялась и отвечала, что она не знает. При этом допросе присутствовала супруга Бориса, царица Мария Григорьевна, дочь Малюты Скуратова, отличавшаяся жестокосердием и мстительностью. Ответ Марфы привёл её в ярость. Она схватила горящую свечу и с ругательствами бросилась к старице, чтобы выжечь ей глаза. Муж с трудом удержал её. Тогда возмущённая Марфа будто бы сказала, что сын её ещё жив. Борис велел отвезти её в другой монастырь и стеречь ещё строже.

В Москве запрещено было говорить о Димитрии, но никакие запрещения, никакие наказания не прекращали проникших в народ слухов. Запрещения лишь повели к доносам и тайным казням. Всякий, кто неосторожно говорил о Димитрии, подвергался жестоким пыткам и обрекался на жалкую смерть со всем своим семейством и родными. Поэтому недовольство и ропот на царя росли с каждым днём и всё более сгущали тучи, нависшие над его домом. Особенно царь подозревал бояр и предполагал их участие в появлении самозванца. Он созвал их и прямо сказал, что это их дело. Но надо же было предпринять что-нибудь и кроме опал и казней.

Из Москвы приказано было пограничным воеводам по образцу, присланному им, разослать к пограничным державцам польским грамоты с известиями об Отрепьеве и разоблачениями самозванца. Но грамоты эти достигали совсем обратных результатов. Они давали самозванцу и бывшим при нём русским людям возможность уличать показания московского правительства во лжи и противоречии. Так, в 1604 году прислана была грамота к старосте Остерскому от черниговского воеводы князя Кашина-Оболенского, где говорилось, что царевич Димитрий сам зарезался в Угличе, тому лет 16, ибо случилось это в 1588 г., и погребён в Угличе же, в соборной церкви Богородицы; а теперь монах из Чудова монастыря, вышедший в Польшу в 1593 году, называется царевичем. Москвичи, бывшие при самозванце, доказывали полякам, что вместо царевича убили другого ребёнка в Угличе в 1591 году и похоронили его в соборной церкви Спаса, а не Богородицы, которой церкви нет вовсе в Угличе; доказывали многими свидетельствами, что царевич их вышел в Польшу в 1601 году, а не в 1593. Потом, уже в 1605 году пришла грамота, в которой говорилось, что царевич умер в Угличе тому лет 13, а князь Татев писал из Чернигова, что это происшествие случилось 14 лет назад. В грамотах воевод Борисовых говорилось, что если б Димитрий и действительно был жив, то он не от законной жены царя Иоанна родился. Но в Польше хорошо было известно, что Димитрий родился от царицы, которая была обвенчана с Иоанном, к тому же все привыкли, что после Грозного остались два сына, Феодор и Димитрий.

Два обличителя явились даже к самозванцу, чтобы личным свидетельством подорвать его положение в Польше. Один из них, спутник Отрепьева по бегству за границу, Варлаам, пробрался в Краков и объявил королю, что человек, которого привозил к нему Сендомирский воевода, не царевич, а монах, зовут его Гришкой, прозвищем Отрепьев, и шёл он с ним, Варлаамом, вместе из Москвы. Король и паны не поверили Варлааму и отослали его к Сендомирскому воеводе. Туда же явился другой обличитель, сын боярский Яков Пыхачев. Самозванец объявил, что оба они подосланы Годуновым, чтоб убить его. Тогда Пыхачева казнили смертью, а Варлаама бросили в тюрьму, из которой потом он освобождён был женой воеводы и дочерью его Мариной.

В Москве решились тогда прибегнуть к более надёжному средству, чтоб удостовериться в личности самозванца и обличить его верным свидетельством. Царь послал в Польшу гонцом Смирного-Отрепьева, который приходился дядей Григорию. Но главная цель этого посольства хранилась в тайне: посол отправлялся не от царя, а от имени бояр, и ему поручалось переговорить о пограничных недоразумениях. В грамоте, привезённой Смирным, не называлось даже имя посла, и содержались только жалобы на грабежи пограничные, на новые мыта. Исполнив открытое поручение, посол просил канцлера Льва Сапегу о свидании наедине. Сапега отвечал, что он не может вести переговоры о пограничных делах без своих товарищей, других королевских комиссаров. Тогда Смирной словесно заявил недовольство московского правительства по поводу нарушения перемирия той помощью, которую польский король оказывал человеку, принявшему на себя имя Димитрия, называл самозванца своим племянником и для уличения его требовал очной с ним ставки, а если он окажется истинным сыном Грозного, то обещал присягнуть ему. Конечно, в интересах покровителей и руководителей самозванца не было надобности подвергать его подобному следствию, и Сапега ответил, что на такое следствие нужно разрешение не только короля, но и согласие сейма, до собрания которого и надобно отложить дело. Так и уехал Смирной, не видев самозванца.

В Москве приняли отсрочку до ближайшего сейма, и через несколько месяцев, в январе 1605 года, когда этот сейм собрался в Варшаве, туда явился послом от царя Бориса дворянин Постник-Огарев и представил грамоту, в которой, кроме разбора пограничных дел, царь жаловался на помощь самозванцу и требовал или казни или выдачи его. В грамоте, между прочим, говорилось:

„В вашем государстве объявился вор-расстрига, а прежде он был диаконом в Чудове монастыре и у тамошнего архимандрита в келейниках, из Чудова был взят к патриарху для письма, а когда он был в миру, то отца своего не слушался, впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, несколько раз убегал от отца своего и наконец постригся в монахи, не отставши от своего прежнего воровства, от чернокнижества и вызывания духов нечистых. Когда это воровство в нём было найдено, то патриарх с освященным собором осудили его на вечное заточение в Кириллов Белозерский монастырь; но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушёл в Литву. И мы дивимся, каким обычаем такого вора в ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Хотя бы тот вор и подлинно был князь Димитрий Углицкий, из мёртвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены».

На сейме зашла речь и о самозванце. Обсуждение этого вопроса было весьма шумным. Некоторые сенаторы, с Замойским во главе, возражали против помощи самозванцу и нарушения перемирия с Московским государством. Замойский открыто смеялся над рассказами о том, что в Угличе был убит другой мальчик вместо царевича.

– Помилуй Бог! – говорил он: – это комедия Плавта или Теренция, что ли? Вероятное ли дело: велеть кого убить, а потом не посмотреть, тот ли убит или кто другой. Если никто не смотрел, действительно ли убит и кто убит, то можно было подставить для этого козла или барана!

Тем не менее Сапега от имени короля ответил Огареву, что Польша и не думала нарушать перемирие, что не король, а частные лица и особенно Запорожские казаки помогают Димитрию, и что сей последний находится уже не в польских пределах, а в московских, где его пусть и ловит московское правительство.

Посольства и предупреждения из Москвы этим не ограничились. Патриарх Иов отправил своего посланника, Афанасия Пальчикова, к князю Острожскому с грамотой, ведая, что князь истинную нашу веру держит крепко и по святых Божиих церквах и по благочестии поборает, и потому просил „того вора, богоотступника и еретика» велеть поймать и прислать к нему, Иову патриарху. Князь задержал у себя посланника и потом „отпустил ни с чем». Патриарх же Иов и все митрополиты и архиепископы и епископы и весь освященный собор посылали с грамотами посланника Андрея Бунакова к польскому духовенству, „к арцыбискупам и бискупам и ко всему духовному чину корбны польской и великого княжества Литовского», и в этих грамотах убеждали расстриге не верить „и крови христианской не разливать через крестное целованье»: и никто грамотам не поверил, и того посланника задержали, „и то все поставили ни во что, хотячи того, чтобы истинную нашу православную христианскую веру и всё Российское царство в разорение учинить».

Послал царь дворянина Петра Хрущова к донским казакам, чтобы остановить их от безумного решения предаться самозванцу и идти на Москву. Казаки задержали Хрущова и представили самозванцу. Хрущов, увидя самозванца, признал, что он „собственному отеческому лицу подобен», и „так в кандалах приведённый пал лицом до земли пред царевичем, с пролитием великих слёз, признавая, что он природный московский государь, и в неведении себя и прочих извиняя».

Наконец царь решился всенародно объявить об Отрепьеве, чтобы собственное государство, своих подданных предупредить и предостеречь от самозванца. Князь Василий Иванович Шуйский всенародно, с лобного места в Москве, объявлял и свидетельствовал о том, что истинный царевич Димитрий умер в Угличе, и что он сам был при его погребении. Народ недоверчиво отнёсся к подобным увещаниям и свидетельствам, не верил даже уговорам патриарха Иова и про себя соображал:

– Говорят они это поневоле, боясь царя Бориса, а Борису нечего другого говорить: если этого ему не говорить, так надобно царство оставить и о животе своём промышлять.

Патриарх, хотя уже в январе 1605 года, разослал грамоту по епархиям и монастырям с приказанием читать её народу и петь молебны об отвращении гнева Божия. Патриарх писал, что король польский Сигизмунд преступил крестное целование и нарушил мирное постановление, и умысля с панами радными, „назвал страдника, вора, беглеца государства нашего, чернеца расстригу, Гришку Отрепьева, будто он князь Димитрий Углицкий», и послал с тем вором воевод своих в государя нашего вотчину, „похваляясь на святые Божия церкви и на нашу истинную, православную, христианскую веру, чтоб им бесовским умышлением своим в Российском государстве церкви Божии разорить, костёлы латинские и люторские поставить, веру христианскую попрать и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить. А нам, и вам, и всему миру подлинно ведомо, что князя Димитрия Ивановича не стало на Угличе тому теперь 14 лет, и ныне лежит на Угличе в соборной церкви у Всемилостивого Спаса, а на погребении его была его мать и её братья, отпевал Геласий митрополит с освященным собором, а великий государь посылал на погребение бояр своих, князя Василия Ивановича Шуйского со товарищами и с ними дворян своих; и как что делалось, то все вы подлинно сами ведаете, и ныне князь Димитрий лежит на Угличе. И то не явное ли их злодейское умышленье, и воровство, и бесовские мечты? Статочное ли то дело, что князю Димитрию из мёртвых воскреснуть прежде общего воскресения и страшного суда? Нет, до общего воскресения: так веруем все и исповедуем. А делают это Сигизмунд король и паны радные умышлением своим, хотя доступить города Северской земли к Литве, для чего страдника назвали князем Димитрием. А страдник этот, расстрига, ведомый вор, в мире звали его Юшком, Богданов сын Отрепьев, жил у Романовых во дворе и, заворовавшись, от смертной казни постригся в чернецы, был во многих монастырях, в Пудове монастыре во диаконах, да и у меня, Иова патриарха, во дворе для книжного письма побыл во дьяконах же; а после того сбежал с Москвы в Литву с товарищами своими, чудовскими чернецами, с попом Варлаамом Яцким да с клирошанином Мисаилом Повадиным; и был тот Гришка Отрепьев в Киеве, в Печерском и Никольском монастырях, в дьяконах, в Литве отвергся христианской веры, попрал иноческий образ, платье с себя чернеческое скинул и уклонился в латинскую ересь, впал в чернокнижие и ведовство, и по призыванию бесовскому и по умышлению короля Сигизмунда и литовских людей стал тот вор расстрига Димитрием царевичем ложно называться. Товарищи его воры, которые за рубеж его проводили и в Литве с ним знались и которые про него подлинно ведают, чернец Пимен, постриженник Днепрова монастыря, да чернец Венедикт, постриженник Троицы-Сергиева монастыря, да ярославец посадской человек, Степанко иконник, и те предо мной, Иовом патриархом, на соборе сказывали: чернец Пимен сказал, что он с тем вором, чернецом Гришкой Отрепьевым да с его советниками, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом, познакомился в Новгороде-Северском в Спасском монастыре и проводил их за Литовский рубеж; чернец Венедикт сказал, что он видел того вора Гришку в Киеве, в Печерском и Никольском монастырях, в чернецах, и у князя Василия Острожского был и дияконил, а после того пристал к лютарям, уклонился в ересь и чернокнижье, стал воровать у запорожских черкасов, в чернецах мясо есть, и он, Венедикт, извещал печерского игумена и говорил, чтоб того страдника-вора поймал; и печорский игумен посылал к казакам этого вора схватить, и вор и богоотступник, узнав про то своими бесовскими мечтами, скрылся и ушёл к князю Адаму Вишневецкому и, по сатанинскому ученью, по Вишневецких князей воровскому умышлению и по королевскому веленью, учал называться князем Димитрием... И ныне благословляем, да подвигнетесь трудолюбезно со всем освященным собором и со всеми православными христианами, постом, молитвой, чистотой душевной и телесной и прочими духовными добродетелями, отныне и впредь петь соборне каждый день молебны в соборной церкви, по честным монастырям и по святым Божиим церквам, и молить Господа Бога и Пречистую Богородицу, чтоб Господь Бог отвратил свой праведный гнев и милость свою и человеколюбие излил, и не дал бы Российского государства и Северской области в расхищенье, в плен поганым литовским людям, в латинскую ересь превратить... Вы бы эту грамоту велели прочесть всем, и того расстригу Гришку и его воровских советников и государевых изменников, которые тому вору следуют, и впредь кто станет на то прельщаться и ему верить, соборно и всенародно прокляли и впредь проклинать велели, да будут они все прокляты в сём веке и в будущем. А мы здесь, в царствующем граде Москве, соборно, со всем освященным собором и со всеми православными христианами, также их вечному проклятию предали и впредь проклинать повелеваем».

Но было уже поздно: самозванец успел уже смутить умы народные и гораздо раньше патриарших посланий в изобилии разослал свои подмётные грамоты от имени якобы спасённого царевича, которые призывали народ отложиться от Годунова, незаконно похитившего престол, и присягать своему законному государю. Крепкие заставы не помешали этим подмётным грамотам: их провозили в мешках с хлебом, которого тогда много доставлялось из Литвы по случаю неурожаев и дороговизны в московских пределах. Самозванец смело и уверенно взывал в своих грамотах:

„От царевича и великого князя Димитрия Ивановича всея России, воеводам, и дьякам, и всяким служилым людям, и всем гостям, и торговым, и чёрным людям. Божиим произволением, Его крепкой десницей, покрывшей нас от нашего изменника Бориса Годунова, хотящего нас злой смерти предать, и Бог милосердный злокозненного его помысла не восхотел исполнить, и меня, государя вашего прирождённого, Бог невидимой рукою укрыл и много лет в судьбах Своих сохранил. и я, царевич и великий князь Димитрий Иванович, ныне приспел в мужество, с Божией помощью иду на престол прародителей наших, на Московское государство, на все государства Российского царствия. И вы б, наше прирожение, попомнили православную христианскую истинную веру и крестное целование, на чём крест целовали отцу нашему, блаженные памяти государю, царю и великому князю Ивану Васильевичу всея России, и нам, чадам его, что хотеть добра во всём. И вы ныне нашего изменника, Бориса Годунова, отложитесь к нам и впредь уже нам, государю своему прирождённому, служите, и прямите, и добра хотите, как отцу нашему, блаженные памяти государю, царю и великому князю Ивану Васильевичу всея России, а я вас начну жаловать, по своему царскому милосердому обычаю, и наипаче свыше в чести держать, и всё православное христианство в тишине, и в покое, и во благоденственном житии жить, учинить хотим».

Уверенность, открытое объявление своих прав и чужих преступлений смущали народ, колебали умы... Но самозванец не ограничился воззваниями к народу: он отправил грамоту к самому царю Борису Годунову, в которой прописывал его преступления и увещевал к покаянию:

„Жаль нам, что ты душу свою, по образу Божию сотворённую, так осквернил и в упорстве своём гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек? Надобно было тебе, Борис, удовольствоваться тем, что Господь Бог дал: но ты, в противность воле Божией, будучи нашим подданным, украл у нас государство с дьявольской помощью. Сестра твоя, жена брата нашего, доставила тебе управление всем государством, и ты, пользуясь тем, что брат наш по большей части занимался службой Божией, лишил жизни некоторых могущественнейших князей под разными предлогами, как-то: князей Шуйских, Ивана и Андрея, потом лучших горожан столицы нашей и людей, приверженных к Шуйским; царя Симеона лишил зрения, сына его Ивана отравил; ты не пощадил и духовенства: митрополита Дионисия сослал в монастырь, сказавши брату нашему Феодору, что он внезапно умер, а нам известно, что он и до сих пор жив, и что ты облегчил его участь по смерти брата нашего; погубил ты и других, которых имени не упомним, потому что мы были тогда не в совершенных летах. Но хотя мы были и малы, помнишь однако, сколько раз в грамотах своих мы тебе напоминали, чтоб ты подданных наших не губил; помнишь, как мы отправили приверженца твоего Андрея Клешнина, которого прислал к нам в Углич брат наш Феодор, и который, справив посольство, оказал к нам неуважение, в надежде на тебя. Это было тебе очень не по нраву, мы были тебе препятствием к достижению престола, и вот, изгубивши вельмож, начал ты острить нож и на нас, подговорив дьяка нашего Михайлу Битяговского и 12 спальников⁷ с Никитой Качаловым и Осипом Волоховым, чтоб нас убили; ты думал, что за одно с ними был и доктор наш Симеон, но по его старанию мы спасены были от смерти, тобой нам приготовленной. Брату нашему ты сказал, что мы сами зарезались в припадке падучей болезни; ты знаешь, как брат наш горевал об этом; он приказал тело наше в Москву принести, но ты подговорил патриарха, и тот стал утверждать, что не следует тело самоубийцы хоронить вместе с помазанниками Божиими; тогда брат наш сам хотел ехать на похороны в Углич, но ты сказал ему, что в Угличе поветрие большое, а с другой стороны подвёл Крымского хана: у тебя было вдвое больше войска, чем у неприятеля, но ты расположил его в обозе под Москвой и запретил своим под смертной казнью нападать на неприятеля; смотревши три дня в глаза татарам, ты отпустил их на свободе, и хан вышел за границы нашего государства, не сделавши ему никакого вреда; ты возвратился после этого домой, и только на третий день пустился за ним в погоню. А когда Андрей Клобуков перехватил зажигальщиков, и они объявили, что ты велел им жечь Москву, то ты научил их оговорить в этом Клобукова, которого велел схватить и на пытке замучить. По смерти брата нашего (которую ты ускорил), начал ты подкупать большими деньгами убогих, хромых, слепых, которые повсюду начали кричать, чтоб ты был царём; но когда ты воцарился, то доброту твою узнали Романовы, Черкасские, Шуйские. Опомнись и злостью своей не побуждай нас к большему гневу; отдай нам наше, и мы тебе, для Бога, отпустим все твои вины и место тебе спокойное назначим: лучше тебе на этом свете что-нибудь претерпеть, чем в аду вечно гореть за столько душ, тобой погубленных».

Самозванец звал Бориса на суд Божий!..

Быстрые, решительные меры самозванца, наконец, заставили и царя Бориса взяться за надежнейшее средство в борьбе с опасным врагом, за оружие.