XVI. Самозванец

В феврале месяце 1602 года, в понедельник на второй неделе Великого поста, Варварским крестцом в Москве шёл скромный инок Варлаам, монах Боровского Пафнутиева монастыря. Его нагнал другой монах, молодой чернец, и, сотворив молитву и поклон, осторожно спросил:

– Старец, ты из какой честной обители?

Варлаам ответил, что постригся в болезни и положил начало своему иноческому подвигу в Пафнутиевом монастыре.

– А который чин имеешь? Или ты клирошанин? Как твоё имя?

– Имя моё Варлаам. А ты из какой честной обители и какой чин имеешь, и как твоё имя? – спросил в свою очередь Варлаам.

– Я жил в Чудове монастыре, и чин имею диаконский, а зовут меня Григорием, а по прозвищу Отрепьев, – ответил чернец.

– А как тебе доводятся Замятня и Смирной Отрепьевы?

– Замятня мой дед, а Смирной дядя.

– Что же тебе нужно от меня?

– Я жил в Чудове монастыре, у архимандрита Пафнутия в келии, и сложил похвалу Московским чудотворцам, Петру, Алексею и Ионе. Потом я жил у патриарха Иова, и патриарх, видя моё досужество, стал меня брать с собою наверх, в царскую думу. И вошёл я в великую славу... Но мне не хочется не только видеть славу земную и богатство, но и слышать о них. И хочу я уехать из Москвы в дальний монастырь. Слышал я, что в Чернигове есть такой монастырь: пойдём туда?..

– Уж если ты живал в Чудове и у патриарха, тебе не привыкнуть в Чернигове, потому что, слышал я, монастырь Черниговский местечко невеликое.

– Хочется мне и в Киев, в Печерский монастырь; там многие старцы души свои спасли.

– Да, я читал Патерик Печерский.

– Поживя в Киеве, в Печерском монастыре, пойдём во святой град Иерусалим, ко гробу Господню.

– Печерский монастырь за рубежом, в Литве, а за рубеж ехать я не смею, – боязливо заметил Варлаам.

– Напрасно, – успокаивал его Григорий, – государь московский заключил мир с королём польским на двадцать два года, а теперь везде просто, и застав нет.

– Ну, пойдём, согласился Варлаам, – ради душевного спасения, ради Пречистой Печерской, святого града Иерусалима и гроба Господня.

Так сошлись и познакомились в Москве два инока, из которых один в это время уже лелеял в голове своей мечты изумительные. Этот один был иеродиакон Григорий Отрепьев. Судьба этого чернеца до бегства за рубеж заурядна и не предвещала ему ни высоких почестей, ни крайних лишений.

В городе Галиче жил сын боярский Замятня Отрепьев. У него были два сына: Смирной и Богдан. У Богдана родился сын „Юшка», – Юрий. В раннем детстве Юрий остался сиротой, после смерти отца своего, на попечении матери. Мать обучила его Божественному Писанию. Когда он подрос и изучил дома Часослов и Псалтырь, он покинул родной кров и начал „витать в царствующем граде Москве». В Москву Юрий пришёл „на учение грамоте», чтобы усовершенствоваться в книжном учении. Но грамота, по словам летописца, далась ему не от Бога, а от дьявола, и был он весьма горазд в ней. В Москве Юрию пришлось сначала служить в холопах, и он жил в богатых домах у бояр Романовых и у князя Черкасского. Когда эти знатные люди стали подозрительны для царя Бориса и попали в опалу, то и людям их пришлось не мало перетерпеть от подозрительности царской. И Юрий стал подозрителен, и, как слуга опальных бояр, уже более не мог найти себе мирского пристанища, „и нача витати». Бесприютный, подозрительный и опасный, он мог ожидать для себя всякой беды. В это время ему привелось встретиться и побеседовать с отцом Трифоном, игуменом Успенского монастыря в городе Хлынове, Вятской области. Игумен уговорил его идти в монастырь. Юрий внял совету старца и постригся в монахи, и получил при пострижении новое имя Григория. Иноку Григорию тогда не было ещё 15 лет от роду, тем не менее в Москве, где он принял пострижение, он не остался. Подневольное ли пострижение, не отвечая духовным запросам его природы, мешало ему предаться иноческому подвигу там же, где он и подъял его, и под руководством того же старца, который привёл его к принятию иночества, или Григорий убегал от явной беды, которая грозила ему вместе с другими холопами невинных Романовых, или иные побуждения, скрытые и преступные, влекли его из Москвы, неизвестно. Известно только то, что с этого времени Григорий переходит с места на место, скитается из монастыря в монастырь, как будто постоянно ждёт и ищет чего-то, но нигде не находит...

Из Москвы юный монах Григорий пошёл в Суздаль и там явился в обитель Всемилостивого Спаса, в Евфимиев монастырь. Архимандрит принял пришлого из Москвы монаха и, видя ещё незрелую юность этого инока, отдал его под начал духовному старцу. Григорий прожил в монастыре только год и ушёл, и поселился в другом монастыре в том же уезде, Спасском на Куксе, но и тут прожил только двенадцать недель, и отсюда ушёл. И так он обошёл много монастырей, нигде не задерживаясь на долго. Во время этих скитаний он услышал, что дед его, Замятня, постригся в Пудовом монастыре в Москве, и тотчас же возвратился в Москву и стал жить в Пудовом монастыре. Здесь, произволением настоятеля монастыря, архимандрита Пафнутия, он вскоре поставлен был в диаконы рукоположением самого святейшего патриарха Иова. Грамотный, особенно способный к книжному учению и письму, и даже к сочинению канонов, диакон Григорий стал известен патриарху, и патриарх взял его к себе для книжного письма. Теперь для Григория наступило счастливое время. Патриарх даже брал его с собою в царскую думу, где он видел и наблюдал правительственные и придворные порядки Московского государства. И был Григорий в Москве знаем „многими от мирских человек, и от властей, и от многих инок».

Живя в Чудове монастыре и у патриарха, Григорий многих людей стал расспрашивать об убиении царевича Димитрия и выведывал „накрепко». Тут, очевидно, произошёл какой-то переворот в душе диакона Григория. Старцы чудовские стали слышать предерзкие речи его похвальбы. „Яко во смехотворение», как бы в шутку, он даже говорил им, что будет царём на Москве. Разумеется, этим безумным речам они не придали никакого значения, а только отплёвывались и смеялись. Однако нашёлся один человек, который обратил внимание на дерзкое поведение диакона. Это был Ростовский митрополит Иона. Он предостерёг патриарха и сказал ему о Григории, что „сей чернец диаволу сосуд будет». Патриарх не поверил. Тогда Иона донёс царю Борису, что „сей чернец самому сатане сосуд есть». Царь, услышав такое слово, велел дьяку Смирному-Васильеву сослать монаха на Соловки под крепкое начало. Дьяк Смирной сказал об этом дьяку Семёну Евфимьеву, свойственнику Григория. Семён заступился за него и просил Смирного помедлить ссылкой, желая как-нибудь помочь опальному. Но, говорит летописец, это диавол укрывал его и внушил Смирному забвение: по времени, помедлив, он и совсем забыл приказ царский. Григорий, проведав об опасности, воспользовался оплошностью дьяка и бежал из Москвы. Сначала он поселился близ Москвы в Никольском монастыре, на Угреше, и здесь заметили, что он начал „в безумии своём возноситься». Отсюда он бежал в Галич, в Предтеченский Железноборский монастырь, но и тут не ужился. Из Галича он перекочевал в Муром, в Борисоглебский монастырь, но и отсюда настоятель отпустил его и даже дал ему лошадь. Григорий возвратился в Москву.

Зная, как опасно ему оставаться в Москве и даже в пределах Московского государства, а вернее, страстно желая поскорее ускользнуть за рубеж, Григорий не мешкал в Москве. В один из дней этой остановки в Москве он и встретил на улице Варлаама и, скрыв от него свои действительные намерения, соблазнил его, походом на богомолье, бежать за границу. Новые знакомые быстро сговорились, „верились христианскою верою», поклялись не обмануть друг друга и условились на другой же день опять сойтись в Иконном ряду и уже отправиться в путь.

Верные своему слову, они в условленный час и на условленном месте сошлись, но Григорий пришёл уже не один, а подговорил с собою ехать ещё чернеца Мисаила, которого Варлаам знавал в мире, когда он проживал у князя Ивана Ивановича Шуйского и прозывался просто Михаилом Повадиным. Богомольцы немедленно пошли за Москву реку, наняли подводы до Волхова и благополучно выбрались из Москвы. Через Волхов и Карачов они добрались до Новгорода-Северского и здесь пристроились в Преображенском монастыре. Настоятель поставил их даже на клиросе, а Григория допустил до священнослужения на Благовещение. Но прожили здесь они не долго: сыскав провожатого, „отставленного старца», они на третьей неделе после Пасхи перешли рубеж в Литовскую землю и добрались до Киева.

Говорят, что, уходя из монастыря, Григорий написал памятку и подбросил её в келье архимандрита. В памятке Григорий сообщал архимандриту: „Я царевич Димитрий, сын царя Ивана, а как буду в Москве на престоле отца своего, и я тебя пожалую за то, что ты меня покоил у себя в обители». Архимандрит, прочитав эту памятку, пришёл в недоумение и решил никому не извещать о ней.

В Киеве настоятель Печерского монастыря, архимандрит Елисей Плетенецкий, радушно принял московских чернецов, но и здесь они прожили только три недели: Григорий отпросился у архимандрита и братии ехать в Острог, к князю Василию Острожскому.

Тут Варлаам заподозрил товарища и, начав понимать, как жестоко обманут им, „извещал и бил челом» архимандриту и братии о том, что между пришельцами условлено было пожить в Киеве, в Печерском монастыре, „душевного ради спасения», а потом идти в святой град Иерусалим ко гробу Господню, а теперь, оказывается, по словам Варлаама, Григорий „идёт в мир до князя Василия Острожского, и хочет платье иноческое скинути, и ему будет воровати, и Богу и Пречистой солгал». Архимандрит и братия будто бы ответили Варлааму, что в Литве земля вольная, что здесь каждый пребывает в той вере, в коей хочет. Тогда Варлаам заявил о нежелании своём сопутствовать Григорию и просился остаться в Печерском монастыре, но разрешения на это не получил: „четыре де вас пришло, четверо и подите».

В Остроге, у князя Василия, чернецы летовали, а на осень князь послал Варлаама и Мисаила в свой Троицкий Дерманский монастырь. Григорий не пошёл с товарищами и не остался в Остроге: он один отправился в город Гощу к местному пану. И вот вскоре товарищи услышали, что в Гоще Григорий скинул с себя иноческое платье, учинился мирянином, стал учиться в тамошней школе по-латыни, по-польски и лютерской грамоте и явился, таким образом, „отметник и законопреступник православные сущия христианские веры». Прослышав это, Варлаам ездил в Острог к князю Василию и просил его, чтобы он велел его взять, учинить по-старому чернецом и диаконом и послать в Дерманский монастырь. Дворовые люди князя сказали Варлааму, что здесь земля вольная, кто в какой вере хочет, в той и живёт, причём сам князь прибавил:

– Сын мой, князь Януш, родился во христианской вере, а держит ляшскую веру, и мне его не унять.

Перезимовав в Гоще, Григорий после Пасхи ушёл оттуда и очутился в Брагине у князя Адама Вишневецкого. Надобно предполагать, что перед приходом к князю Адаму он побывал у запорожских казаков, быть может за тем, чтобы ознакомиться с их бытом и настроением и приучиться владеть конём и оружием, и получить хотя бы некоторую подготовку в воинском деле.

Местечко Брагин, расположенное недалеко от Днепра, почти на самой границе между Польско-Литовским королевством и Северской украйной Московского государства, принадлежало православному вельможе юго-западной Руси, сподвижнику князя Острожского, князю Адаму Вишневецкому. В богатом и роскошном доме князя Адама Григорию нашлось место среди его многочисленных слуг. Но, по-видимому, личные достоинства нового слуги обратили на него внимание господина, выдвинули его из ряда низших слуг и приблизили к господину, сделавшему Григория своим камердинером. Это был ещё молодой человек, хотя уже не первой молодости, небольшого роста, худощавый, но крепко сложенный, отличавшийся физической силой и ловкостью в военных упражнениях. У него были рыжеватые волосы, серые глаза, смуглое, круглое, некрасивое лицо. На щеке у него была бородавка, на правом плече родимое пятнышко и одна рука короче другой. Но внешние недостатки с избытком вознаграждались его другими качествами: он обладал звучным голосом, даром слова и притом не лишён был некоторого образования. Он был способен при случае производить впечатление и убеждать, увлекать за собой других.

Один из современников описывает его такими чертами: „возрастом мал, груди широки имея, мышцы толсты, лице не царского достояния, препростое обличие, тело весьма помраченно; остроумен же паче и в научении книжном доволен; дерзостен и велеречив вельми; конское ристание любляше вельми; на враги ополчителен, смел, храбрость имея и силу велию; воинство же зело любляше». „У Гришки, – говорит другой, – было довольно ума, красноречия и смелости; он умел обходиться со всеми, выдавая себя за того, кем он не был».

Заслужив внимание и доброе расположение господина, Григорий решился приступить к делу, к которому готовился уже столько времени: он притворился больным и потребовал к себе духовника: „сам же злодей, по дьявольскому научению, ляже будто болен, едва может будто слово отдати, и повеле призвати к себе попа будто исповедаться». Когда пришёл к больному духовник, Григорий поведал ему свою последнюю волю:

– По смерти моей погреби меня честно, как погребают царских детей. Тайны своей я тебе не открою, но она изложена в особом письме, скрытом у меня под постелью. Когда я отойду к Богу, и ты возьми сие письмо и прочти его тайно, но никому о нём не говори: Бог уже мне так судил.

Священник поспешил известить князя Вишневецкого об этой тайне, и князь Адам сам пришёл к больному слуге и просил его открыть тайну. Но Григорий ничего не отвечал своему господину. Тогда князь Адам приказал обыскать его постель, и там нашли заранее приготовленный свиток. Князь прочитал и с ужасом узнал, что верный слуга его есть царевич Димитрий, сын царя Ивана, спасённый от убиения своим доктором, что злодеи, присланные в Углич, умертвили „углицкого попова сына» вместо него, Димитрия, коего укрыли бояре и дьяки Щелкаловы, а потом проводили в Литву. Князь Адам изумился и когда обнаружил ещё некоторое колебание, Григорий решил не запираться и не скрываться долее и, раскрыв грудь, показал ему драгоценный с камнями крест, возложенный будто бы на него ещё при крещении крестным отцом, покойным князем Иваном Феодоровичем Мстиславским.

Вишневецкий поверил, и весть о московском царевиче, чудесно спасённом от смерти, быстро распространилась между соседними панами. Григорий Отрепьев должен был переезжать от одного из них к другому, и везде принимали его с царским почётом: „князь Адам, бражник и безумец, тому Гришке поверил и учинил его на колесницах и на конех ездити и людно. Из Брагина князь Адам поехал до Вишневца, и того Гришку с собою взял, и по панам, по родным его возил, и сказывал его царевичем, князем Дмитрием Ивановичем Углицким“.

Так в местечке Брагине, недалеко за Московской границей, у князя Адама Вишневецкого, объявился самозванец Григорий Отрепьев, назвавшийся царевичем Димитрием, законным сыном царя Ивана Грозного и наследником всероссийского царства! Надобно думать, что это событие произошло под осень 1603 года.

Один иностранный сказатель о смутном времени на Руси несколько иначе передаёт обстоятельства, сопровождавшие объявление самозванца в Брагине. По его словам, Отрепьеву случилось однажды в бане подать своему господину не то, что было нужно. Князь дал ему пощёчину и прибавил: curvin sin. Жестоко обиженный слуга со слезами говорит князю:

– Если бы знал ты, князь Адам, кто тебе служит, не услышал бы я столь обидного слова, да ещё с побоями, за такую безделицу! Но делать нечего: я должен всё терпеть, назвав сам себя слугой.

– А кто же ты? – спросил Вишневецкий, – и откуда пришёл?

Тут слуга признался, что он сын царя Иоанна Васильевича, рассказал весьма складно приключения своего детства и умысел Бориса Годунова на жизнь его, открыл, каким образом он избавился от смерти, кто спас его и как он странствовал по Белоруссии, притом показал золотой крест, осыпанный драгоценными каменьями, подаренный ему будто бы крестным отцом. Всю эту сказку сочинил Отрепьев. Мнимый Димитрий упал, по русскому обычаю, в ноги Вишневецкому и воскликнул:

– Предлагаю себя в твою волю, делай со мною, что угодно! Горькая жизнь немила мне. О, если бы ты помог мне возвратить то, чего я лишился! Какая награда была бы тебе с Божией помощью!

Князь изумился, поверил всему, что ни говорил скромный слуга, извинялся пред ним за пощёчину и бранное

слово, просил остаться в бане и подождать его; а сам пошёл к жене, приказав между тем своим людям приготовить яства и напитки для угощения в тот-же вечер русского царя. Дивились не мало все домашние столь неожиданному приезду царя всероссийского. Князь велел, сверх того, приготовить шесть верховых лошадей в богатом уборе, конюхам нарядиться как можно лучше, заложить шестернёй дорожную карету и убрать покои драгоценными коврами, так что никто не мог придумать, кого ожидает князь себе в гости.

Когда всё было устроено, Вишневецкий возвратился в баню с двенадцатью слугами, поднёс бывшему камердинеру богатую одежду, прислуживал ему при выходе из бани, предложил в подарок запряжённую карету, шесть верховых лошадей со всем убором, сёдлами, палашами, пистолетами, со всеми находившимися при них людьми и просил его величество принять сию безделку, изъявляя готовность служить ему всем, что имеет. Григорий поблагодарил князя за такое одолжение и дал обет вознаградить ему сторицею. Великолепное пиршество заключило этот день.

Между тем, продолжает тот же иностранец, молва о царевиче Димитрии, более и более распространяясь, достигла и до Бориса. Эта новость его ужаснула. Справедливо опасался Годунов, чтобы враги его, поляки, не воспользовались обманом на беду его. Посему, желая предупредить опасность, он тайно послал гонца к князю Вишневецкому с просьбой выдать изменника и обманщика, за что обещал уступить ему несколько пограничных городов русских. Но Вишневецкий, ещё более убеждённый сим предложением, что мнимый Димитрий был истинный царевич, спрятал царское письмо и отпустил гонца без ответа. Между тем, опасаясь мести Годунова, он спешил удалиться от русской границы, близ коей находилось его поместье, в принадлежащий ему город Вишневец; там показал царевичу письмо Борисово и хотел знать его мысли. Мнимый Димитрий, упав на колени, со слезами отвечал:

– Богу и тебе известно кто я; делай со мною, что хочешь, я в твоей власти: предаю себя в твою волю!

Князь старался его успокоить, обещал никогда не изменять ему, говорил, что одно только опасение побудило его удалиться от русских пределов; в заключение просил царевича остаться в городе Вишневце под защитой верных слуг, объявил, что сам он возвратится в Белорусское поместье, откуда известит его немедленно, если что-либо проведает о Борисе.

Царь между тем, отправив к Вишневецкому другое письмо, с предложением, ещё выгоднейшим первого, подослал несколько человек с тайным приказанием застрелить самозванца. Но бдительный князь проводил мнимого царевича в Великую Польшу, в Самбор, к воеводе Сендомирскому, который принял его как истинного государя.