Ибо человек — это его вера.
И.В. Киреевский
Одна коза окотится двумя козлятами,
но от одного кожа пойдет на бубен,
а от другого — на Евангелие.
Сербская пословица
Любовь того стоила…
Эпитафия
Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.
Я давно уже Ангел, наверно,
Потому что, печалью томим,
Не прошу, чтоб меня легковерно
От земли, что так выглядит скверно,
Шестикрылый унес Серафим.
Владимир Соколов
Глава первая
1
На такое решится не каждый…
Почему это объявление разместили в разделе о вакансиях? Среди требующихся фирмам бесчисленных менеджеров, юристов, бухгалтеров, сварщиков, буровых мастеров и помбуров, такелажников, трактористов, охранников и прочая, и прочая? Оно располагалось в центре газетного листа, словно зажатое обыденной суетой, набранное в отличие от других жирным шрифтом и вставленное в безвкусную рамочку с вензелечками а ля модерн. Так и ожидался текст наподобие: «В салоне мадам N состоится спиритический сеанс. Будут вызваны духи Льва Толстого и Луи Наполеона Бонапарта». Ан нет! Сообщение было куда забористее!
«Куплю одинокого мужчину для достойного использования. Требования: средних лет, высшее образование, начитанность, любовь к искусству, путешествиям, отсутствие вредных привычек…»
Собеседования с 16 до 18, адрес офиса такой-то, при себе иметь то-то и то-то…
Сначала в недоумении мелькала мысль, что крепостное право давно отменено. Потом ошарашивали вопросы: что еще принесет реставрация капитализма и чем еще готовы отличиться новые богатеи, кроме покупки шикарных вилл, президентских самолетов, футбольных команд и создания финансовых пирамид. До сих пор считалось, что торговля живыми и мертвыми людьми у нас не практикуется. Тем не менее, объявление красовалось в центре вполне либеральной и подчеркнуто толерантной газеты.
Вероятнее всего было бы подумать, что так развлекается престарелая бизнес-леди, покупая себе «мальчика по вызову», но маленькая строчка внизу рушила данное умозаключение на корню. «Не интим», — гласила она. Далее ломать голову было бессмысленно, ибо ничего другого трезвомыслящий человек предположить не мог. Ну не на «запчасти» же хотели покупать мужчину (тогда бы написали: «куплю мужчин»)?
Оставалось три варианта: объявление — шутка, акт отчаяния или чье-то сумасшествие. Поэтому и откликнуться на него мог человек, имеющий достаточную долю иронии по отношению к себе, определенную степень разочарования жизнью, помноженную на нездоровое любопытство. В конце концов, закон «рыночной экономики» неумолим: спрос порождает предложение, а покупатель(ница), возможно, не самый на нынешний день, как теперь говорится, обезбашенный. Может, нужен доверенный для исполнения особых поручений? Другое дело, что купить его хотели, судя по тексту, с потрохами и навсегда.
Объявление заканчивалось словами: «обращаться к Вере Сергеевне, с собой иметь номер газеты, вас проводят».
2
Для начала надо бросить все. Все, с чем связывала тебя предыдущая жизнь. Работу, дававшую пусть и небольшой, но стабильный доход, завоеванные на корявой и загаженной социальной лестнице высоты, обжитый, выстроенный под себя комфорт. Словом все, что создавало внешнюю сторону жизни. С одной стороны, это может показаться безумием. Но с другой — если вы в полном и беспросветном тупике, где уже нет свежего ветра жизни, то остается единственный выход — повернуть на сто восемьдесят градусов. Проскочить этот отрезок жизни, как школьник, сбегая вниз, перемахивает, ухватившись за перила, почти весь лестничный пролет. «Обнулиться» и начать заново.
Мы знаем, что ничем не выделяющийся человек является под Божьим небом яркой и неповторимой индивидуальностью, которую невозможно выразить цифровым кодом, образом, цветом, звуком, если брать их по отдельности. Человек, несомненно, больше, чем набор информационных — математических, химических, физических, биологических и прочих составляющих, как пытается навязать нашему сознанию современная материалистическая наука.
Большинство людей ждут от жизни чего-то прекрасно-сверхъестественного, предназначенного только им, воплощающего самые несбыточные надежды. Но в какой-то момент событие или даже череда таких событий, которые мы не решаемся называть чудом, проходят стороной и (или) остаются незамеченными, потому как истинное значение происходящего и жизни как отдельно взятого человека, так и целых народов, известно только Творцу. Обделённость чудом, явная и подспудная тяга к потустороннему — это ли не тоска по утраченному раю? Возможно предположить, что романтики — это люди, у которых сохранилась допервобытная память — память о том состоянии, в котором находился человек до грехопадения. И всю свою жизнь они тщетно по крупицам собирают мгновения, похожие по вкусу и ощущению на те, что хранятся в реликтовой памяти, пытаясь составить из них мозаику райских кущ. И не находя искомого, начинают принимать окружающую жизнь с едкой иронией, граничащей, а то и прямо связанной с цинизмом. Потому и посещают нашу ядовитую реальность не Ангелы, а неопознанные летающие объекты.
Переживший (по возрасту) Лермонтова, Есенина и Пушкина поэт, разумеется, не всегда циник, но почти всегда носитель угасающего восхищения жизнью, лишенный достаточных средств к существованию, вынужденный рассчитывать на признание «когда-нибудь». После смерти.
Настоящий поэт, по определению, не может быть продуктом современного ему мира, потому что он является либо посланцем неба, либо соавтором преисподней. Взаимоотторжение поэта и общества разной степени накала приводит к уже известным в истории последствиям. Противостоять этому можно с маловероятной для поэта успешностью несколькими способами: а) с оружием в руках (Пушкин, Лермонтов); б) с бутылкой на столе (большинство); в) покончив с собой… Любая попытка приспособиться приведёт, если и к выживанию физического индивидуума, то к гибели поэта духовной.
Для обретения новой реальности необходимо уволиться с работы (если таковая была), выбросить (или продать) мобильный телефон, если он есть, продать квартиру, если она не принадлежит ещё кому-то и вы не обременены семьей, попрощаться с любимыми книгами перед отправкой их в букинистический магазин и, взяв с собой стандартный набор командированного, броситься в объятья необъятной Евразии, не предполагая горячей взаимности. Исходя из степени решимости, можно оставить паспорт, трудовую книжку, военный и писательский билет. При этом гарантий на лучшую жизнь в отличие от той, которая остаётся за порогом пройденного отрезка времени, нет, но есть шанс, какого не бывает во время фатального полёта пули в вашу сторону. И тогда после вас будет кто-то, как после Александра Первого был Фёдор Кузьмич, и пусть первый оставлял следы на земле, то второй, если верить легенде, на небе.
Оставьте всё. Сделать это следует, пока вас не пристрелили, не прирезали, пока вам не пришла мысль удавиться-утопиться-отравиться-застрелиться, пока вас не купили политические партии, пока на вас не завели уголовное дело, пока любимая женщина не одарила вас разочарованием, пока у вас не перестало биться истрепанное сердце, пока последний выход из тупика не забросали могильной землёй.
Когда несоответствие внутреннего и внешнего достигло критической массы, поэт Павел Словцов так и сделал. Покидая свой областной центр, Павел сел в поезд, идущий в Сибирь, потом воспользовался редким по нашим временам радушием дальнобойщиков, следуя по сибирскому тракту. Дальнобойщики удивлялись глобальному потеплению (еще пару лет назад здесь от мороза колеса отваливались!), Словцов что-то поддакивал, но более смотрел на скользящие за окном пейзажи.
А там стелились замерзшие болота, и морозец терпимый (градусов около десяти) высекал под полуденным солнцем на этих заснеженных равнинах разящие глаза искры. Лишь дорога грязно-серой лентой тянулась за горизонт, нигде не имея начала и конца. Только кончились за окном автомобиля редколесные болотца, как поплыли поля и луга, и вот уже сдавила с обеих сторон корявый асфальт загадочная тайга.
Был маловетреный, почти весенний, но все-таки февральский день. Недели две не выпадал снег, поэтому вокруг человеческого жилья вылез наружу разнокалиберный мусор. Небо тоже выглядело неважнецки — голубая застиранная простыня с белыми заплатками редких облаков. И только солнце набирало всепобеждающую, ослепительную силу, и оттого томительно пахло притаившейся до срока весной.
За Уватом над неровной грядой сосен стали подниматься газовые факелы, а вдоль обочины замелькали многочисленные ответвления к компрессорным станциям. Все это недвусмысленно напоминало, что основа экономической стабильности на сегодняшний день находится глубоко под землей. Стальные нити нефте- и газопроводов подобно аортам и артериям от щедрого сердца тянулись во все стороны света, гарантируя тепло, жизнь и, в том числе, движение автомобиля, на котором Павел ехал. Сошел он в конечной точке следования водителей — Ханты-Мансийске. Дальше можно было махнуть через Иртыш на Нягань, но почему-то казалось, что, совершив круг, придется вернуться назад.
3
Проснувшись утром в гостинице, отмокнув под струей горячего душа, Павел Словцов стал листать бесплатную газету, которая была любезно оставлена персоналом на рабочем столе рядом с телевизором. Там он и обнаружил примечательное объявление. Но первоначально оно не вызвало у него никаких эмоций, кроме кривой ухмылки.
Подобную ухмылку вызвали у Павла и стоимость проживания, и цена завтрака в ресторане гостиницы, что вполне могли составить конкуренцию столичному размаху. После несложных сложений-вычитаний Павел осознал, что сбережений, вывезенных из средней полосы России, здесь хватит ненадолго. Именно тогда в памяти поэта стало настырно мерцать вензелечками странное объявление в центре газетной полосы. Обдумывая, следует ли посетить загадочную Веру Сергеевну и, может быть, нарваться на чью-то весьма необычную шутку, Словцов вынужденно вслушивался в горячий спор за соседним столом.
Когда он пришел в зал ресторана позавтракать, там, видимо, с раннего утра, а то и с позднего вечера обреталась весьма шумная компания. Завидев Словцова, все, как по команде, стали приглашать его за свой стол в качестве третейского судьи. Оказывается, за столом сидели русские (или, как принято из «политкорректных соображений» ныне говорить, — российские) геологи, нефтяники и представители канадских и английских фирм, промышляющих российским углеводородным сырьем. Спор находился в стадии кульминации и происходил, в основном, между русскими и англичанами, под тихое ерничанье канадцев над теми и другими.
Суть его, как водится после ….дцатой бутылки, сводилась к противостоянию всего мира и России, а точнее: почему Европа, мягко говоря, так недолюбливает Россию. С русской стороны звучало от залихватского «моськи лают на слона» до обвинений в непонимании «русской души». Иноземцы отбивались заученным в колледжах и оксфордах: Россия рассматривает маленькие страны в перспективе своих будущих республик, русская душа, может, и есть, но она едва ли перевешивает русское хамство, граничащее с варварством. Канадцы английского и французского происхождения успевали по ходу схлестнуться между собой. Когда Европу попрекнули завязшим на Руси монголо-татарским нашествием, евро-американская «сборная» аргументов не нашла, а вот по поводу орд Наполеона франкоговорящие канадцы ответили дружным галдежом, из которого четко можно было разобрать только одно слово — Сталин. На вопросе о Гитлере они немного подкисли, в ответ на предъявленный советско-германский пакт 1939 г. кто-то из наших вспомнил мюнхенский сговор 1938 г., когда Европа сдала Гитлеру Чехословакию. А уж припоминанием бегства из Дюнкерка боевой запал французских канадцев был размазан окончательно. Все это время «третейскому судье» пытались наливать, но Словцов умело играл язвенника-трезвенника. Наконец вспомнили, зачем его позвали.
— Павел, вот ты по специальности кто? — спросил русский заводила-бородач, вероятно, пытаясь придать его будущему вердикту солидность.
Понимая, что слово «поэт» за этим столом будет, по меньшей мере, неправильно истолковано, Словцов ответил, исходя из нынешнего своего социального статуса:
— Никто.
— Nobody?![1] — дошло даже до не знавшего русский язык важного британца, который был единственным за столом человеком в костюме и при галстуке.
— Ладно, не важно, — нетерпеливо махнул рукой бородач, — ты как трезвый рассуди. В чем тут суть?
— Рассуждать тут можно много, — отведя глаза в сторону, смущенно начал Словцов, — но суть в Конце Света. Конец Света — понимаете?
— End of light?[2] — переспросил лощеный британец.
— Judgement Day![3] — поправил его кто-то.
— Возможно, это сугубо мое мнение, но вы хотели третейского судью, и мнение это будет как раз третьим. Дело в том, что означенное вами противостояние России и Запада исходит откуда-то из подсознательных глубин и проявляется интенсивнее, чем противостояние Запада и Востока, несмотря на более яркую, более ощутимую разницу их культур. Так вот, с моей точки зрения, Конец Света может исходить откуда угодно, но только не из России. И все это понимают. Нутром чуют. Понимают именно на каком-то метафизическом уровне, понимают и на Западе, и на Востоке. Потому Восток к России тянется, а Запад ее чурается. Запад не знает, как поведет себя
Россия, когда настанет скрежет зубовный. И мы сами не знаем. — Словцов обвел ошарашенную компанию взглядом и поторопился встать.
Дальше могли и морду набить. Но произошло обратное.
— That’s interesting…[4] — молвил солидный костюм.
Бородач для лучшего усвоения жахнул очередную рюмку и, занюхав кулаком, в него же утвердил:
— Затейливо, но, чую, в точку, — кулак разжался, и он протянул огромную ладонь Павлу, рука которого в ней беспомощно утонула: — Егорыч, меня все так зовут. Может, все же посидишь с нами?
— Простите, не могу, уйма дел, — не моргнув глазом, соврал поэт.
— Понимаю, — увесисто согласился Егорыч, — но если что, вот моя визитка, — он развернул огромных размеров портмоне, где обозначилась солидная пачка различной валюты. — Будут проблемы, звони на мобилу, не стесняйся, я тут многое могу.
— Спасибо, — уважительно принял визитку Словцов и поймал себя на мысли, что еще несколько дней назад он отдарился бы тощим сборником своих стихов, а, хуже того, начал бы заунывно читать их вслух.
Он оставил компанию в отрезвляющей задумчивости, успев за время разговора съесть бутерброд, и направился в номер, предполагая совершить ознакомительную прогулку по городу, чтобы завершить ее встречей с Верой Сергеевной.
— Here, on the Siberian North we meet amazing guys[5], — прозвучало в повисшей тишине за спиной поэта.
— Реально, — согласился Егорыч.
4
После длительной прогулки Павел вспомнил фразу из гайдаевской кинокомедии: «Стамбул — город контрастов». Здесь же «столпы цивилизации» — бетон и стекло — периодически спотыкались о деревянные лачуги. И хотя центр города напыщенно пытался напомнить собой уютную альпийскую Европу, на окраинах, помимо типовых северных двухэтажек из бруса, можно было натолкнуться даже на вагончики-«балки». В принципе, новый город наступал по четко выверенному плану, не оставляя старым развалюхам никакого шанса удержаться на захваченных когда-то рубежах. Строили вокруг много, красиво и с размахом. К вечеру город — столица древней Югры — наполнился щедрым светом многочисленных фонарей, гирлянд и реклам. Более всего Словцова впечатлил мощный белокаменный храм Воскресения Христова на холме, золотые купола которого видны были со всех сторон света. Хотелось назвать его «северным эхом» московского храма Христа Спасителя, но не позволяло собственное величие этих стен, ведущая к вратам лестница из полированных плит, смотрящие в низкий северный горизонт лики изваянных в граните святителей, стоявших на вершине холма, встречая прихожан. А еще — неповторимый густой бас главного «губернаторского» колокола. Нет, у этой «музыки в камне» был свой мотив, своя поэзия. Можно только представить себе, какой простор открывался тому, кто смотрел с колокольни этого храма в сторону раскинувшегося подо льдом Иртыша, встречающегося совсем недалеко с Обью.
Здание офиса, к которому Словцов подошел в шестнадцать ноль семь, сжимая в руках газету с объявлением, оказалось вычурно эклектичным. Трехэтажную хайтековскую коробку венчала черепичная крыша, а перед стеклянным входом держали бетонный козырек две колонны в стиле неоклассицизма. Самым нелепым в этой конструкции выглядел одинокий балкон на третьем этаже с витыми балясинами. Вывеска из листа белого металла над раздвижными дверьми черными буквами гласила: «Траст-Холдинг», что навскидку можно было растолковать как «доверительный холдинг». Последнее слово предполагало, что сфера деятельности компании могла быть весьма разнообразной: от ритуальных услуг до освоения космоса. В холле за стеклом угадывалась солидная рамка металлоискателя и два дюжих охранника с приплюснутыми боксерскими носами. К ним и направился Павел, пытаясь придать лицу серьезное выражение, усилием выталкивая с лица никчемную в данный момент улыбку.
— Я к Вере Сергеевне, по объявлению, — пояснил он с помощью разворота газеты.
Охранники равнодушно переглянулись одинаковыми лицами, один из них показал в сторону лестницы:
— Третий этаж, я провожу.
На третьем этаже у массивных дверей приемной с табличкой «Президент. Зарайская B.C.» охранник, сунув голову в дверной проем, что-то буркнул и жестом пригласил Словцова войти. Секретарша, будто сохранившаяся с советских времен женщина неопределенного возраста в огромных очках и невыразительном костюме серого цвета, предложила Павлу занять место в одном из комфортных кожаных кресел, сама же юркнула в дверь начальственного кабинета. «Если за ней находится такого же типа олигархша, стоит ли продавать себя ей? — озадачился Павел. — Может, ей нужен терпила для чтения нотаций?» Секретарша появилась через пару минут и, прежде чем запустить кандидата на рабство в кабинет, спросила, что он предпочитает: чай, кофе или покрепче.
— Кофе. Покрепче. И, если можно, натуральный. — взвешенно, с достоинством ответил поэт и шагнул за порог неизвестности.
Опасения оказались напрасными. Хозяйка кабинета встречала своего будущего «раба» стоя, и он был приятно удивлен слаженностью ее фигуры, пластикой движений, напоминающих благородную плавность менуэта, а главное — красотой точеного лица. На вид ей было лет тридцать-тридцать пять. На каблуках она была лишь чуть ниже Словцова («Этак сто семьдесят пять», — прикинул он), и взгляды их скрестились практически на одном уровне. С такой силой, что Павлу вспомнились огни встречных машин на ночной трассе. При всей общей томности и плавных переливах низковатого и мягкого голоса она обладала ярко-синими и очень живыми глазами. Полные губы не нуждались в помаде, Словцов угадал в ней романтика, хотя взгляд Веры Сергеевны был научен скрывать любые проявления внутреннего состояния, сохраняя при этом свойства рентгена.
«Разочарованность!» — озарило Словцова предчувствие родственной души, но внешне он продолжал стратегию активной обороны.
— Неужели я сегодня первый? — возможно, нарушил он порядок ведения переговоров в этом кабинете и для вящей доходчивости помахал сложенной в трубку газетой у себя перед лицом.
— Возможно первый, но точно последний, — задумчиво ответила Вера Сергеевна и предложила посетителю присесть к журнальному столику у стеклянной тонированной стены. — Клавдия Васильевна, кофе сюда.
«Не лишена дипломатичности», — определил Словцов, оказавшись и здесь с ней на одном уровне. За рабочим столом (столищем! ) в начальственном кресле она, несомненно, оказалась бы на высоте. Дождавшись, когда секретарша покинет кабинет, Вера Сергеевна упрекнула посетителя:
— Ясно, что вы по объявлению, но вы даже не представились.
— Словцов Павел Сергеевич, сорок, вэ-о филологическое, без вэпэ, рост сто восемьдесят три, единственное увлечение — творчество, без определенного рода занятий и места жительства, — подражая текстам объявлений о знакомстве, отрапортовал Павел.
— Ирония — это всего лишь распространенная форма самозащиты, — подловила его Вера Сергеевна. — Но в вашем исполнении она мне нравится. Что вы умеете еще, кроме разговорного жанра?
— Ничего, — признался поэт, — а что, вы меня уже покупаете? Я думал, тут будет очередь кандидатов, а если бы знал, как выглядит покупательница, потратил бы все сбережения на приобретение фрака.
— Спасибо, — она обезоруживающе дружелюбно улыбнулась, — но хочу, чтоб вы знали, вы единственный кандидат.
— Неужели? — Словцов сделал глоток кофе и мысленно похвалил Клавдию Васильевну — аромат настоящего напитка и бодрящая крепость.
— Все очень просто, пришлось попросить главного редактора, чтобы в тираже была всего одна газета с моим объявлением, остальные. Посмотрите, — Вера Сергеевна кивнула на пачку газет на столике между ними.
Словцов послушно открыл нужную страницу сначала одной, потом еще нескольких газет, на месте искомого им объявления размещалось совсем другое. Какая-то организация, с абсолютно непроизносимой аббревиатурой в названии, продавала кабель. Он вопросительно посмотрел на собеседницу.
— Думаю, у вас, даже учитывая краткость нашего разговора, не сложилось впечатления, что я полная дура, способная выдать в тираж на огромный регион такое объявление. Расчет был прост: одна газета найдет одного человека, или не найдет.
— Но это же чистой воды фатализм! — изумился Павел.
— Чистой или мутной, не важно, сейчас важно другое — что привело вас сюда? Если простое любопытство, хотя что-то подсказывает мне — это не так, то вам оплатят моральный ущерб, транспортные и прочие расходы, и мы не будем отнимать друг у друга драгоценное время. Опять же, если оно имеет для вас значение.
Словцов был обескуражен. Далее предстояло говорить правду или не говорить ничего, встать, откланяться и уйти. Выбрав первое, Павел пошел ва-банк.
— Я не соврал вам, когда сказал, что на сегодняшний день я никто. Кем был? Раньше думал, что я поэт, яркая индивидуальность, по меньшей мере — незаурядная личность. Даже пользовался успехом у юных дам, — ухмыльнулся сам себе Словцов, — издал несколько поэтических сборников, отмеченных критикой со всех положительно-отрицательных сторон, на хлеб зарабатывал преподаванием в университете, где пудрил мозги студентам высокопарными словесами. Потом? Потом наступил момент, какая-то черта, перейдя которую, хочется умереть, потому что чувство безысходности и собственной никчемности начало заполнять душу подобно ядовитому газу. Если бы я имел чуть больше веры, я предпочел бы всему монастырь. В моем же случае я просто выпрыгнул из всего, что меня окружало, в черную дыру — в абсолютно неисследованное пространство. Бросил все и уехал в буквальном смысле куда глаза глядят.
— Когда от вас ушла жена? — вдруг перебила его Вера Сергеевна.
— Три года назад. Странно, мы пережили вместе самые беспросветные девяностые, но что-то в ней надломилось. Ей обрыдла ждущая меня посмертная слава, а в настоящем — плохо устроенный быт, ну. и прочие отрицательные стороны поэтического таланта. Могу я теперь, в обмен на начало своей откровенности, услышать нечто подобное от вас. Хотя бы — что значит ваше объявление? Вам нужен раб? Или это шутка преуспевающей, но одинокой бизнес-леди?
— Правда в ваших вопросах только одно — одинокой.
— А преуспевающей?
— Не без этого. Но это заслуга покойного мужа. Я просто получила после его смерти все.
— Соболезную.
— О, это было, теперь уже кажется, в другой жизни, в конце девяностых. Знаете, Павел Сергеевич, я даже придумала, прости Господи, каламбур по поводу его смерти. Он словно оправдал свою фамилию. Ему, благодаря еще советской должности отца, удалось неплохо стартовать в условиях безумного рынка, — в то время, когда бюджетники маялись без зарплат, а шахтеры колотили касками по чему попало, мы жили, как в раю. Но ему этого было мало. Он хотел больше и не собирался ни с кем делиться. Ни с чиновниками, ни с бандитами. Ни, к сожалению, с бедными согражданами. Ну и, получается, не нравится в раю, следуйте дальше — «Зарайский». Смерть его была ужасной, он заживо сгорел в машине вместе с водителем и охранниками. Помните это время: стрельба на улицах, точно идут бои в городских кварталах. Эпоха вторичного первоначального накопления.
— Помню. Дрянное время.
— В самом конце ельцинского правления оно коснулось и нас. Думалось, все уже поделили. Ан нет. Этот процесс не кончается. А время делали мы с вами.
— Вы. Я на себя такой ответственности не возьму. Оды демократии и свободе не сочинял, правда, и на улицу — выковыривать булыжники из мостовой — оружие пролетариата — не шел.
— Да и я, если так посмотреть, была в стороне, меня муж назначил заместителем по домашнему хозяйству. Но измерять меру ответственности не наша прерогатива, откуда нам знать, насколько виноваты те, кто стоял в стороне? Я только чудом не оказалась с ним в одной машине в тот день.
— Извините, — потупился Словцов, уж он-то себя героем никак не чувствовал.
— Не берите в голову. Если б он уступил тогда по вполне сносной цене одно предприятие холдинга, возможно, был бы жив.
— А вы уступили, и потому спокойно продолжаете его дело?
— Все так думают, — уклончиво ответила Вера Сергеевна, — а я и не опровергаю. — в глазах ее мелькнула недобрая стынь. — Хотя мне пришлось покинуть столицу, но об этом я еще ни разу не пожалела. Можно неплохо жить здесь, ведя бизнес в Москве, Питере, где угодно, хотя многие предпочитают наоборот. Мне здесь нравится. Здесь, помимо всего прочего, спокойно и тихо, нет бесконечного гламура, охоты папарацци и, в конце концов, здесь не стреляют и не взрывают. Случись здесь подобное, вся тайга встанет на уши. И потом: теперь меня в Москве принимают за нефтяную королеву, и это позволяет мне решать многие вопросы куда как быстрее, останься я в ряду примелькавшихся лиц столичных воротил. Ну, полагаю, предыстории достаточно. Вы в какой гостинице остановились?
— В «Кристалле». Не люблю больших отелей, а эта гостиничка вроде как на отшибе. Но позвольте еще один вопрос, и чем откровеннее будет ответ на него, тем нам проще будет строить свое общение. Для чего вы меня покупаете? Чтобы я заменил вам мужа?
Здесь Вера Сергеевна позволила себе рассмеяться.
— Ну что вы! Начнем с того, что я покупаю не вас. Я покупаю ваше время. Для чего будет составлен специальный контракт, детально определяющий ваши обязанности и зарплату. Заменить моего мужа пытались и хотели бы многие. Но при этом они не прочь были бы заменить, собственно, меня. Да и мужики мне все время попадались то сплошная гора амбиций, то беспробудный тупица этакой колхозной закваски, то скрытый тиран, а то и вообще — мужчина только по половому признаку А хотелось бы иметь друга. И хотелось бы, чтобы этот друг заслонил меня от остальных. претендентов. Мое одиночество мне дороже. В сущности — мое одиночество — это и есть я. Я его заслужила! И мне нужен человек, который поможет сохранить мне этот статус кво. Деликатно, но железобетонно.
— Но вы же прекрасно понимаете, что дружбу купить невозможно. Хотя это больше похоже на хитро замаскированную службу эскорта.
— А я не покупаю дружбу, с чего вы взяли? Я, вынуждена повторить, нанимаю собеседника. На-ни-маю, — разбила по слогам, как будто нежно вбила гвозди. — А уж кому, как ни филологу, этим заниматься? И это не совсем эскорт. Вы мне поможете оставаться собой, при этом даже мои близкие друзья. — она ненадолго застопорилась, подбирая слова, — должны считать вас моим мужчиной. Вас это не смущает?
— А вы не это?.. — не решился выговорить Словцов.
— Не лесбиянка, — договорила за него она. — У меня всего лишь одно отклонение. Буду откровенна: я уже не понимаю — для чего живу, но я не хочу, чтобы меня тревожили. Подозрениями, предложениями, навязчивостью. Ни в Москве, ни в Ханты-Мансийске, где я надеялась хоть как-то скрыться, уединиться. Тем более что в столицу я могу летать отсюда хоть каждый день. Но, как выяснилось, те, кто не желают меня оставить в покое, тоже могут прилетать сюда. Мне, в таком случае, лучше иметь. нанятого друга. Если вас или меня что-то не устроит, мы полюбовно расстанемся, при этом вы в накладе не останетесь.
— Да меня, собственно, этот вопрос волнует постольку поскольку, — смутился Словцов.
— Вот и давайте решим поскольку. Составленный моими юристами проект договора подразумевает срок первичного контракта на год. Разумеется, я вправе разорвать его в любое время, сами понимаете.
— Понимаю, — кивнул Павел.
— Но в этом случае вы получите значительную неустойку в зависимости от проработанного срока. Контракт предусматривает ежемесячную оплату в сумме десять тысяч долларов, чтобы вы не чувствовали себя стесненным и зависимым, а по истечении срока — красивая и любимая телевизионщиками цифра — миллион. Если, конечно, — она с сомнением улыбнулась, — вы выдержите условия контракта, сроки и прочую мороку, которую придумали мои юристы, чтобы этот миллион вам не заплатить.
У Словцова неприятно закружилась голова, и это не осталось незамеченным Верой Сергеевной.
— Вас шокируют цифры?
— Не то слово. Еще месяц назад я не мог найти ста тысяч рублей на издание сборника своих стихов. В мягком переплете. На газетной бумаге.
— Издавайте! Кто не дает? На свои собственные!
— Но что я должен буду делать за такие деньжищи?
— Ничего предосудительного. Жить в своей половине дома: спальня, кабинет, собственный санузел. Со мной вы будете завтракать, ужинать, смотреть телевизор, если будет время, ездить в командировки, опять же — если потребуется, и, вполне возможно, — на отдых. Короче — бывать в так называемом светском обществе.
— Ага, что-то подобное предлагают модельные агентства для сопровождения бизнесменов. Я же сказал — эскорт.
— Ну, думайте, как хотите, а работать будем, как получится.
— И вы не боитесь, что я могу оказаться не тем, за кого себя выдаю?
— А вы? Помимо всего, предпринимая подобный шаг, я продумала все детально и, разумеется, подстраховалась. Но, это уже вас не касается. Итак. Попробуем?
— Рискнем, — Павел сам удивился своему решению, но что-то в этой женщине, в ее плавных движениях, в ее мягком альте завораживало и притягивало. — Но, боюсь, я вас разочарую.
— Это уже не ваша забота. Главное, чтоб через неделю не сбежали вы, Павел.
— Мне некуда, — улыбнулся Словцов.
— Сейчас вас отвезут в гостиницу, забирайте вещи, и вас доставят, скажем так, к новому месту работы и проживания одновременно. Охранник Володя вам все покажет и объяснит. Деньги нужны?
— Нет. Я все же не последний бомж, а бывший кандидат филологических наук.
— Надо снять копию с вашего паспорта.
— Будете наводить справки? — Словцов протянул документ.
— Не без этого, конечно, — призналась Вера Сергеевна. — Да, там вас встретит домработница, не пугайтесь ее хамоватых манер. Это бывшая любовница моего мужа.
— Вы так спокойно об этом говорите?
— О! Я не только об этом могу говорить совершенно спокойно, — круги, в которых я вращаюсь, предполагают груду камней за пазухой при ангельском выражении лица.
— У Ангелов в храмах лики весьма суровы. — вспомнил Словцов.
— Никогда об этом не задумывалась. Ну да ладно, домработницу зовут Лиза. Постарайтесь поменьше обращать на нее внимание и сразу возьмите за правило требовать от нее все, что вам нужно.
— Попробую, — пожал плечами Павел.
— Итак, мы с вами идем ва-банк! Есть какая-то прелесть в неожиданных и, казалось бы, безумных, лишенных расчета решениях, — задумчиво улыбнулась Вера Сергеевна.
— Есть, — согласился Словцов, — я уже вхожу во вкус. Во всяком случае, это второе подобное решение за последнюю неделю. «Есть упоение в бою», — вспомнил он и процитировал с должной мерой сарказма.
— Может, для оптимизации наших отношений перейдем на «ты»? — и сама поморщилась от этой самой «оптимизации».
— Для этого, вроде, требуется время или, по меньшей мере, брудершафт.
— Брудершафт? Хоть сейчас. А вот времени мне всегда катастрофически не хватает.
— Есть одна проблема. Я не пью, в том числе на брудершафт.
— Совсем не пьешь?
— Крайне редко. Богемная жизнь выработала у меня стойкое отвращение ко всем видам алкоголя. Во мне и так выпитая бездонная бочка. Ты меня за это не уволишь?
— Нет, даже интересно. А ты не будешь против, если я иногда буду себе позволять?..
— Я имею право слова?
— Как начинающий друг.
— М-да. — усмехнулся Павел, — мне приходилось быть начинающим преподавателем, начинающим поэтом. Но я так и не смог «начаться» в полную силу. Таких, как я, Вера, зовут неудачниками, слабаками, размазней. А ты меня за такие баксы хочешь купить.
— Но они же зеленые. Так что за начинающего зеленого «зелеными» — можно.
— У друга есть одна просьба, — на пару секунд Словцов замялся, — только не называй меня «Пашей». Не нравится мне это упрощенное звучание апостольского имени.
— А Павликом под хорошее настроение можно? — озорная искра выскользнула из-под синей поволоки взгляда.
— Можно.
Уже на лестнице Павел остановился в раздумьях. Пришло на память из истории Древней Руси. Рядовичи — временно обязанные люди, заключавшие «ряд» с господином. Не оттуда ли слово «рядовой»? И никак не мог вспомнить, на каких условиях, при каких обстоятельствах рядович мог превратиться в холопа. С одной стороны, Павел Сергеевич Словцов всего-навсего заключил пока что устную сделку, а договор, видимо, предполагалось подробно обсудить в домашних (рабочих?) условиях; с другой, — он вступал в какую-то неясную игру, затеянную богатой дамой. Странно, внешне никакой экзальтации она не проявляла. Да ни к какому «экстриму» Словцов и не был готов. Все, чего он искал, заключалось в слове «покой». В голосе, внешности, в движениях Веры Сергеевны «покой» присутствовал как основа, главное содержание ее личности. На Востоке такой основы добиваются длительной медитацией, а госпоже Зарайской она была дана от природы. И Павел уже не чувствовал в себе сил свернуть в сторону.
Сейчас к нему подойдет один из охранников по имени Володя. Но еще можно от всего отказаться. Ксерокопия паспорта ни к чему не обязывает. В конце концов, Павел успокоил себя тем, что, «выбрасываясь из окна старой жизни», он абсолютно не предполагал никакой другой. А значит, обретая нечто новое, ничего не терял, ибо прошлое вызывало в душе неиссякаемую тоску да к тому же обиду на самого себя.
Комментировать