Глава седьмая
1
По вечерам Вера, возвращаясь на Сивцев Вражек, загодя отключала мобильный телефон, чтобы никто не мог помешать им с Павлом. Обычно они договаривались заранее, где встретиться и куда сходить. Проблем с билетами, благодаря Вериным связям, не было. Собственно, для тех, у кого есть деньги, подобных проблем вообще не бывает. В основном, по настоянию Словцова, это была культурная программа. Правда, один вечер пришлось подарить удивительной чете Зарайский-Калашникова. Купили цветы, торт, коньяк и прогулялись пешком до Малой Молчановки, где жил генерал.
Первое, что бросилось Павлу в глаза — почти все стены в квартире Михаила Ивановича были книжными стеллажами. Он с любопытством и легкой завистью скользил по корешкам редких и раритетных изданий, а Зарайский, курсируя из кухни в гостиную с приборами и яствами, успевал давать пояснения о той или иной книге. Потом Словцова до глубины души поразила исключительная предупредительность Михаила Ивановича и Варвары Семеновны (Вериной мамы) по отношению друг к другу. Это постоянное проявление заботы: «Варенька, я подолью тебе горячего…», «Мишенька, сырокопченую не ешь, лучше вот докторской…», «Варенька, не вставай, я схожу на кухню сам…». При этом оба они успевали поминутно потчевать гостей, сыпать вопросами и отвечать на встречные. И ни капли фальши! Они жили этой заботой друг о друге. И Павел позавидовал им белой завистью. Казалось, начнись за окном Конец Света, Михаил Иванович набросит на плечи Варвары Семеновны шаль и они, обнявшись, сядут ждать так, как стали бы ждать очередной серии любимого фильма. Варвара Семеновна в разговоре, как и многие москвичи, немного потягивала «а», отчего речь ее была плавной, а интонации особенно выразительными. Вере, видимо, передалась эта плавность, хотя она не «акала».
— Павел, а Михаилу Ивановичу удалось найти небольшой сборник ваших стихов, и мы даже читали две ваши научные статьи. Нам понравилось, — проявляла любезность Варвара Семеновна.
— Мне очень приятно, — смутился Павел. — Но сейчас поэзия не в чести. Сейчас на передовой бульварные романы. Поэты сейчас стихами сами себя успокаивают. И я тоже…
— Ой, прочтите. Ну, не смущайтесь, Вера сказала, что вы сейчас в какой-то особой депрессии, но сделайте для меня исключение.
— Для вас, — улыбнулся Словцов, — с удовольствием. И неторопливо, постепенно усиливая напор, прочитал: За что держусь? За деньги? Вещи?
За нить морщин? За стрелок бег? За славу? Образ человечий?.. За грязь дорог? За чистый снег? Держусь еще, покуда, братцы, За веру и за Святый Дух! А вот за бренное держаться Мне просто не хватает рук.
— Там еще дальше, в том же духе, но суть та же, — сам себя остановил Павел.
— А мне понравилось, жаль, что вы не прочитали до конца. Когда-то мы специально ходили на вечера поэзии. Очень любили бывать в ЦДЛ. Боже, как давно это было! — Варвара Семеновна грустно посмотрела в окно, словно там можно было увидеть утраченную эпоху.
— Депрессия — это надолго? — поинтересовался Михаил Иванович у Павла. — Хотя на счет «бренного» и «рук» я не очень поверил, — весело подмигнул он Словцову, кивая в сторону Веры. Мол, держишься же, еще как держишься.
Павел искренне смутился:
— Да… В стихах хочется выглядеть лучше, чем есть на самом деле.
— Ну, а надолго у нас депрессия? — не унимался Михаил Иванович.
В таких случаях обычно отвечают: «Как фишка ляжет», или: «Фиг его знает», в зависимости от хмари на душе, но Павел улыбнулся и, выразительно посмотрев на Веру, ответил:
— Почти здоров.
— Ну и какие планы сейчас?
— Сейчас? Сейчас я мечтаю о таком же тихом счастье, которое я вижу здесь.
— Ой, — всплеснула руками Варвара Семеновна, — а мы, между прочим, ссоримся, спорим, кто из нас раньше умрет.
— Мама, ну нельзя же так, — испугалась Вера.
— Вера, ну не при твоем фатализме делать мне замечания. Ничего страшного. Все там будем.
— Эх, говорил я Гоше, не лезь ты в эту дрянь, полно работы за границей было, пристроил бы его. Нет, полез на рожон, — вздохнул генерал, — сейчас бы я внуков нянчил.
— Но он бы не встретился со мной, — тихо возразила Вера. — И фатализм все равно как-то присутствует в жизни каждого. Мы встретились на кладбище, там же и расстались…
— М-да… — неопределенно согласился Михаил Иванович.
— А мы недавно проведывали маленького Георгия, — сообщила Наталья Семеновна, — вроде смышленый растет. Но упря-я-мый!
— Есть в кого, — констатировала Вера.
— А ты, Вера, прекрати сыпать мне на карточку деньги. Нам с Михаилом Ивановичем хватает. Что за растраты? Не нужно мне столько! Пенсию все же получаю.
— Мама, я знаю, что ты обошлась бы и пакетом молока в день с коркой черного хлеба. Но почему я не могу тебе помочь? Что в этом плохого?
— А, — отмахнулась Варвара Семеновна, — у меня мертвым грузом лежат. Ну, пусть. Тебе же на черный день останутся.
Михаил Иванович, между тем, принес огромный семейный фотоальбом. Сел поближе к Павлу.
— Хочешь увидеть Веру в подвенечном платье?
— Очень.
— Моих фотографий тут, правда, мало, служба не позволяла в объектив лезть. Это теперь нас всех рассекретили, в телевизор пустили. По старым-то временам ездил бы я на неприметной «шестерке», а не на своем ЗИСе. Но кое-что из тех времен есть.
Действительно, фотографии Михаила Ивановича встречались весьма редко. В основном, Георгий в детстве со своей матерью — Златой Матвеевной. Пока Варвара Семеновна с Верой шептались о чем-то своем, Павел с писательским интересом листал страницы чужих жизней. Но дойдя до свадебных фотографий, замер.
— Ревнуешь? — насторожился Михаил Иванович.
— Нет, это нелепо, — честно ответил Словцов, он не мог избавиться от наваждения, что уже видел Георгия Зарайского, но и говорить об этом генералу не хотел.
— Красивая пара… Веруня такая легкая, воздушная… — Было не понятно, кого больше любит Михаил Иванович — сына или невестку.
А Павел никак не мог избавиться от ощущения дежавю. Теперь уже ему казалось, что сегодняшний день повторяется. Он задержался на фотографии Георгия, будто прислушиваясь к разговору женщин. Сам же напрягал память, пытаясь отыскать в ней место для Георгия Зарайского.
Он так и ушел из этого гостеприимного дома со странным осадком на душе. Вроде бы, очередные смотрины прошел, как легкий экзамен, а вот фотография лица покойного Вериного мужа упрямо возвращала Павла к мысли, что он уже где-то видел этого человека. Хотел спросить у Веры, в каких городах приходилось бывать Георгию, но воздержался. Может, все-таки ошибка? Зато не удержался от другого: как только они вошли в лифт дома на Сивцевом Вражке, он притянул к себе Веру. Она не сопротивлялась. Напротив, под воздействием коньяка движения ее стали резче обычного, а страсть не пряталась в рамки принятого поведения или возраста.
Очнулись они уже в ее спальне с камином. К нему, в итоге, и перебрались. На полу лежала медвежья шкура, на которой они разместились. Вера сварила кофе, себе смешала какой-то коктейль, и, тихо разговаривая, они смотрели на театр огня. Огненные блики плясали и скользили по Вериному телу, заставляя Павла завидовать им и любоваться. Они вели тихий разговор, в котором слова мало значили, скорее, имело значение то, как они произносились.
— Вера, ты хоть знаешь, насколько ты прекрасна? — простодушно спросил Павел. — Ох, не сойти бы сума…
— Па, а давай завтра посетим одно злачное место?
— ??? — недовольно сморщился Павел, что означало одновременно «какое и зачем».
— Есть один ночной клуб, там, конечно, тривиальная богемная тусовка. От воротил шоубизнеса до депутатов. Простые смертные, чтобы попасть туда, выстаивают длинную очередь и проходят жесткий фейс-контроль.
— Жуть как не люблю этих тусовок, — для Словцова мгновенно растаял весь ореол романтики, и он скис. — Зачем нам это?
— Я чаще бывала только в финансовых клубах, этакие — по интересам, а в этот у меня есть, что называется, элитный пропуск. Без тебя бы не пошла… Атак — надо, время от времени…
Павлу захотелось сказать, что тем самым Вера превращается в среднестатистическую обывательницу. «Позырить», — вспомнил он детское слово и улыбнулся. Он и без «позырить» представлял себе атмосферу подобного заведения.
Она подтянула к плечам колени, обхватила их руками и стала смотреть на огонь. Павел вновь залюбовался Верой и устыдился своего упрямства.
— Вер, куда скажешь, туда и пойдем, в конце концов, я на работе. Опять же, может пригодиться. Какие-никакие — впечатления.
— Но ты же не хочешь идти?
— С тобой? Хоть куда! Хоть по Дантовым кругам ада. Сейчас я живу одним единственным днем и следующему рад только в том случае, если в нем есть ты.
— А герои твоего романа?
— Аналогично. Только мой герой не верит в безоблачное счастье.
— Печально.
— Кто-то давно сказал, что в книге читателя держат три главных интриги: смерть, страх и любовь. И все они всегда ходят бок о бок. Это уже я от себя добавляю. В жизни, в сущности, не иначе.
— Но в нашем случае нет банального любовного треугольника!
— Кто знает?
— Хромов дал мне вольную, — ухмыльнулась Вера. — Он, между прочим, не такой уж плохой человек.
— А я так и не думал.
— Значит, нам никто не мешает.
— Кто знает? — еще раз повторил Павел.
Ему захотелось найти в своем романе место для фотографии из альбома Зарайских, но он еще не мог уловить — что с ней делать. Мысленно бросил ее в огонь камина, но она не горела…
2
Входов было два. В один всасывалась длинная говорливая кишка плебса, жаждущего хлеба и зрелищ, к другому подкатывали на лимузинах патриции. Генерал Зарайский высадил Веру и Павла у второго. Вера в вечернем платье из какого-то отливающего фиолетовым мерцанием ультрасовременного материала и наброшенном на плечи манто, Павел в только что купленных иссиня черном костюме и кашемировом пальто. Правда, галстук Вере на него напялить не удалось. «Одежда Иуды!» — отрезал он, а над бабочкой вообще захохотал. Потому остановились на темно-синей сорочке с огромным воротником: по принципу — такой фасон. В любом случае, Вера своей работой над имиджем Павла осталась довольна. А от самой Веры в вечернем платье, подчеркивавшем не только преимущества ее фигуры, но и врожденную женственность, которой так не хватает многим современным деловым женщинам, Павел сначала вообще зажмурился. «Может, никуда не пойдем, — шепнул он ей, — парадокс в том, что женщине хочется такое платье надеть, а мужчине поскорее его с нее снять». «Словцов, ты — поэт или эротоман?» — притворно удивилась Вера. «Я наемный славослов», — придумал он себе профессию.
Уже на входе была слышна музыка. В зале же она сшибала с ног. В центре размещался танцпол, на котором конвульсивно ломалась молодежь под абсолютно бессмысленный электронный чес. Над танцполом по периметру располагались ложи для аристократов новейшего времени. Самым удивительным в этом бедламе был цирковой купол, под которым действительно летали гуттаперчевые гимнастки. По кругу стен размещались плазменные панели, призванные, по всей видимости, исполнять роль карусельной цветомузыки. Желающие могли приткнуться к одной из барных стоек. Стены в ложах были отделаны лепниной под барокко.
— Это и есть один из кругов ада, — определил Словцов.
Между тем, электронная музыка затихла, а на цирковой арене появилась крупная пожилая дама под толщей макияжа, сверкающая в свете софитов многочисленными блестками платья. Встала у микрофона и, не дожидаясь объявления, вдруг затянула классическую арию.
— И эти могут работать под «фанеру»? — поразился Павел.
— Что-то знакомое, не могу вспомнить, — пыталась распознать музыку Вера.
Вместо подтанцовки за спиной певицы плавно гнулись балерины, одетые, правда, в какие-то космические купальники с крыльями. Крылья, впрочем, скоро отпали, как и верхняя часть купальников, и танец продолжался топлес.
— Посмотри, какие люди, — кивнула Вера на поднимающихся в ложи.
Личности действительно были заметные. Депутат Госдумы — постоянный герой телекамер, прославленный борец с экстремизмом и терроризмом, молодой кинорежиссер — известный больше прославленной фамилией отца, нежели своими глуповатыми боевиками, были еще популярные актеры и телеведущие, звезды со всех небосклонов, Павел углядел даже одного олимпийского чемпиона…
— Зачем им все это? — задался он вопросом.
— Правила тусовки, — пояснила Вера, — необходимость постоянно быть на виду, это как диета, посещение фитнес-клуба или парикмахерской. Кроме того, здесь заключаются сделки, обсуждают проекты, устанавливают контакты.
— А что будем делать мы?
— Поднимемся в ложу, там спокойнее. Или ты хочешь потанцевать?
— Я еще не разучил пляски святого Витта.
Классическая музыка в этот момент вдруг наполнилась электроникой и жестким ритмом. Певица же продолжала петь. Коктейль классики и электроники жутко понравился толпе на танцполе, она зааплодировала и засвистела.
— Это эпизод из «Пятого элемента», — заметила Вера.
— Понял, — Павел тоже смотрел этот голливудский блокбастер.
— Папа?! — вдруг услышал он и вздрогнул всем телом.
Он попытался сориентироваться в общем гаме на крик, но получилось не сразу, пока из толпы не появилась Вероника. Увидеть дочь здесь Словцов никак не предполагал. Следом за ней шел высокий кудрявый парень с настороженной улыбкой. Да и дочь ли это была? Взрослая девушка в оранжевой футболке и таких же оранжевых брюках Влейся она обратно в калейдоскоп толпы — ничего не изменится. На руках — дюжина колец, браслеты, живот открыт, на пупе блестит серебром пирсинг, броский макияж…
— Ника? — не поверил глазам Словцов.
— Папа, откуда ты здесь? Вот бы никогда не подумала! — Вероника дежурно чмокнула отца в щеку.
— Да я, собственно, тоже.
— Дэвиду нужно было в Москву по делам. А это Дэвид и есть, — указала она на своего спутника, который стоял чуть в стороне, продолжая растягивать улыбку на всякий случай.
— Это и есть твоя «американская мечта»? — криво ухмыльнулся Словцов.
— Па, ты так и не выздоровел? Мама говорила, что ты вообще подался в какую-то глушь, и…
— Окончательно свихнулся, — продолжил за нее Павел.
— Но ты здесь? — не могла понять Вероника.
— У меня здесь деловое свидание, это, — он повернулся к Вере, — Вера Сергеевна Зарайская, а это, — полуоборот обратно, — моя единственная дочь, обладательница американской гринкарты и, насколько я понимаю, богатого жениха.
— Он, между прочим, Йельский университет окончил, — вставила Вероника.
— Все отморозки его окончили, — процедил сквозь зубы Павел. — А здесь вы приобщаетесь к русской культуре?
— Павел, не стоит, — попыталась остановить его Вера.
— Дэвид? — воззрился на американца Павел. Американец вдруг заговорил на приличном русском.
— Я рад вас видеть, Павел Сергеевич, я все хорошо понимаю. Вам, наверное, хочется набить мне лицо.
— Хочется? Да я еле сдерживаюсь!
— Павел, — Вера взяла его за руку, и он несколько обмяк.
— Но вы должны понять, я сделаю для Вероники все. Я сделаю ее счастливой. Скоро она получит гражданство. Мой отец сенатор, я бы очень хотел, чтобы вы познакомились. Наши страны партнеры…
— Ага, партнеры, то вы в нас поплюете, то мы поутираемся. Я думал, невест только дикие горцы крадут.
— Я не крал, мы все обсудили с ее мамой Марией Васильевной. Павел Сергеевич, вы должны мне поверить, я очень люблю вашу дочь. — Дэвид, как мог, выражал искренность на своем лице. — Видите, я даже специально учу русский язык.
Он напирал своей искренностью так, что Словцову пришлось опустить глаза.
— Мы хотели к тебе приехать, па, — сказала Вероника.
— Павел, если девочка счастлива, что тебе еще нужно? — тихо спросила Вера.
— Я чуть сума не сошел, когда она осталась в чужой стране, — также тихо ответил Словцов.
— Вы можете приехать к нам, — сказал Дэвид, — у Вероники своя часть дома. Она много работает в библиотеке, прекрасно владеет языком.
— Это не со мной, — сам себе прошептал Павел, вслух же добавил: — Бог вам судья. Мое воспитание оказалось никудышным. — Сделал пару шагов, потом остановился и сердечно посмотрел на Веронику: — Дочка, ты помнишь, как я читал тебе в детстве?
— «Сказку о царе Салтане», «Руслан и Людмила»… Помню, конечно…
— Это была сказка о моей семье…
Павел пошел сквозь толпу. Вера осталась стоять, тревожно глядя ему вслед, потом о чем-то заговорила с Вероникой. Павел же, прорвавшись через море мечущихся тел, уперся в стойку бара. И первым, кого он там увидел, был Егорыч, пригласивший его в день приезда на Север в качестве третейского судьи за свой стол. Он сидел спиной к залу и был ко всему безразличен. Правой рукой он медленно прокручивал стакан с каким-то напитком. Похоже, виски.
— Егорыч? — окликнул его через плечо Павел.
— Так точно, — крутанулся тот на табурете и расплылся в свою бороду улыбкой: — О! Земеля! Ну, земля круглая, а Россия маленькая, я так понимаю, давай к моему шалашу. Я тут пассию свою не дождался. Сижу, думаю, какого хрена я здесь штаны протираю?
При слове «пассия», Павел вспомнил о Вере, повернулся, стал искать ее глазами. В мельтешении зала увидеть ее не удалось, а вот наверху — в ложе, увидел всехтроих. Официантка как раз принесла им что-то в бокалах.
— Выпьешь? — спросил Егорыч.
— Обязательно, — ответила за Павла обида.
— Сколько?
— Еще подвозить придется.
— По-нашему, — похвалил Егорыч. — Я вискаря балую. Английское пойло, но тут надо в аристократа играть. Меня и так сюда пускать не хотели. Фейсом не вышел. Борода, понимаешь, напоминает им о моджахедах, будто русские бороду не носят.
— И как удалось пройти?
— Сто евро на оба глаза — и я бритый, и свитер мой никому не мешает. Да, вот, похоже, зря тратился, дамочка меня кинула. А я вчера из-за нее в «Праге» зарплату буровика оставил.
— Тяжелый случай, — равнодушно посочувствовал Словцов.
— Да у тебя, я тоже вижу, дела «не фонтан».
— Рванем по маленькой?
— Полыхнем, — согласился Егорыч, чокаясь, — тебя, вроде, Павел зовут?
Две девчушки примостились рядом, и одна из них подрулила с незакуренной сигаретой. Стараясь быть вальяжной и значимой, спросила:
— Извините, господа, у вас можно прикурить.
— Для вас, милое дитя, хоть факел! — растаял Егорыч, щелкнув зажигалкой.
— Спасибо, — собралась, вроде, возвратиться к подруге девушка.
— Девушка, меня зовут Василий, можно также называть Егорычем, и, если я вас сейчас не угощу достойной выпивкой, вечер можно считать безвозвратно потерянным и бесцельно потраченным.
— Аля, нас угощают, — похоже, она только этого и ждала и позвала готовую сорваться с места подругу.
— Это Алиса, — представила подругу девушка, — а меня зовут Ира.
— Василий, — представился Алисе Егорыч, одновременно поманив бармена.
— Павел, — нехотя представился Словцов, кивая бармену повторить.
— А нам «отвертку», — попросила Ира.
— Правильно, — одобрил Егорыч, — затянем шурупы!
Девочки послушно хохотнули. Павел смотрел на них с нескрываемой печалью.
— Я здесь впервые вижу человека с такой пышной бородой, — сообщила Алиса.
— О, сначала у меня были усы, как у Чапаева, — похвастался Василий.
— Чапаев? Это кто? — озадачилась Ирина.
— Ира, — одернула ее Алиса, — читать надо. Это у Пелевина. «Чапаев и пустота». Книга такая.
— Пелевин — это кто? — в свою очередь наморщил лоб Егорыч. — О чем они? — спросил он у Павла.
— О пустоте, — ответил тот.
— Вы, девочки, про Чапаева не слышали? — спросил Егорыч.
— Ну вот я читала, у Пелевина, но ничего не поняла, — призналась Алиса.
— А я думал, про него только Фурманов писал.
— Пелевин — это современный писатель, это постмодернизм, — пояснил Павел.
— Понял, это, типа, ни о чем и обо всем сразу, — догадался Егорыч и сразу забыл о постмодернизме: — А вы, Ира, на Терешкову похожи.
— На кого?
— Будем восполнять пробелы в знаниях, — погладил себя по бороде Егорыч, — это первая женщина-космонавт.
— Как? Первым же этот был, Гагарин? — вспомнила-изумилась Ира.
Павел при этом подавился второй порцией виски. Откашлявшись, он все же решил поддержать эту интеллектуальную беседу, процитировав:
«Даже самые светлые в мире умы
Не смогли разогнать окружающей тьмы.
Рассказали нам несколько сказочек на ночь
И отправились, мудрые, спать, как и мы».
— Смешные стихи. Я в Интернете такие же читала, — сообщила Алиса.
— Это Омар Хайям. Он писал, когда еще не было Интернета. — Наливая из оставленной барменом бутылки, он продолжил цитировать:
«Если истина вечно уходит из рук —
Не пытайся понять непонятное, друг,
Чашу в руки бери, оставайся невеждой,
Нету смысла, поверь, в изученье наук!
Тот, кто следует разуму, — доит быка,
Умник будет в убытке наверняка!
В наше время доходней валять дурака,
Ибо разум сегодня в цене чеснока».
И запил обе строфы.
— У вас еще много стихов о том, какие мы дуры? — с вызовом спросила Алиса.
— У меня вообще нет, — ответил Павел, — это у Омара Хайяма, и писал он их на полях научных трудов. Он был придворный астроном у персидского шаха. И было это так давно, а мир, кажется, совсем не изменился. Дорогая Алиса, вы живете в стране чудес, — он кивнул на действо в зале, — и я понимаю в этом значительно меньше, чем вы.
— Вы, наверное, тоже ученый какой-нибудь? — предположила Ира.
— Хуже.
— Кто ты у нас? — включился Егорыч.
Павел сделал то, чего давно не делал. Достал из кармана красное удостоверение и протянул его девушкам. Те прочитали:
— Союз писателей России. — Потом внутри: — Словцов Павел Сергеевич.
— Круто, — оценила Алиса, — так вы, наверное, Пелевина знаете?
— Не знаю, и Дэна Брауна не знаю, и Диму Билана не знаю, и Паоло Коэльо, и многих еще не знаю.
— За это надо выпить, — определил Егорыч. — Я сюда, кстати, тоже не просто так прилетел. За наградой. О! За заслуги перед Отечеством! — он достал из кармана брюк медаль. — На свитер вешать некрасиво. Президент дал за тридцать лет мотания по тайге.
— В стакан ее, — скомандовал Павел. — Немытые медали на грудь не цепляют.
— Мы так и думали, что вы оба какие-то продвинутые дяденьки, — призналась Ира.
— Мы задвинутые! В такую глушь! — раздал бокалы Егорыч.
— Я не пил несколько лет, — вдруг вспомнил Павел.
3
Коридоры перетекали один в другой. Павел точно знал, что ищет Веру, но никак не мог толкнуть нужную дверь. Открывал одну, другую, третью… За первой оказался Егорыч с шумной компанией. За столом сидели иностранцы, девушки Ира и Алиса, они махали Павлу руками, звали. Среди иностранцев Павел увидел очень похожего на Зарайского, но выяснять было некогда — он искал Веру. За второй дверью оказались Маша и Вероника: дочь примеряла свадебное платье. Они наоборот махнули руками: мол, уходи. Были еще какие-то то ли магазины, то ли лавки, от обилия дверей кружилась голова, но нигде не было Веры. Тогда Павел просто крикнул вдоль коридора:
— Вера! — и проснулся от собственного крика.
— Вера, — снова повторил он, пытаясь определиться в пространстве.
Быстро понял, что он в спальне с камином, но никак не мог вспомнить, как он сюда попал. Сел, поджав колени и обняв голову руками. Сердце гвоздило, в висках молотила надсаженная помпа. Во рту — Сахара или Кара-Кумы.
— Что и требовалось доказать, — прохрипел и постарался рассмотреть стрелки на наручных часах.
С трудом встал и направился на кухню, чтобы опустошить водопроводный кран. Долго и жадно пил, затем там же умылся.
— Вера? — вошел он во вторую спальню и не ошибся. — Вера?
— Павел? — сразу проснулась она.
— Вера, прости… Я вчера не сильно буянил? Как я сюда попал?
— Павлик, ты не сильно буянил, да и с ребятами Астахова сильно не побуянишь. Но ты был пьян вдрызг! В ноль!
— Хорошо, что не буянил, — понурил больную голову Павел.
— Так, по мелочам… Послал куда подальше пару шоуменов, пытался с Василием Егорычем пить наперегонки из горла…
— Ты тоже его знаешь?
— Кто, где и в какой стране не знает Егорыча? Тебя остановили, когда ты хотел проверить — есть ли реальная неприкосновенность у депутата Государственной Думы. Паш? — нарушила Вера конвенцию об имени. — Во-первых, Вероника — чудесная девушка… Умная и красивая. Я бы мечтала иметь такую дочь.
— Наверное, поэтому она стала просить гражданство в Штатах! Причем якобы для защиты от родительского произвола. Еще немного, и шуму было бы… со всеми вытекающими международными последствиями. Каким бы я выглядел дураком! И тут моя Маша…
— Дураком ты выглядел вчера, — перебила его Вера. — Во-вторых, скажи, ты решил продемонстрировать мне, что такое запой творческого человека? Сразу скажи, чего от тебя ждать?
— А этот Дэвил или Дэвид, он тебе тоже понравился?
— Па, не начинай!
Словцов на какое-то время замолчал, пытаясь понять: кто он, что он и зачем. Пошел, как водится, по пути наименьшего сопротивления:
— Можно я там, в баре чего-нибудь хлебну, иначе у меня голова треснет и сердце остановится?
— Ты перед каждой рюмкой будешь спрашивать у меня разрешения? Может, сразу выдать тебе индульгенцию на месяц вперед?
— Вера, неужели ты не понимаешь, как болит и чем лечится русская душа?
— Да, я читала, что Рубцов, к примеру, крепко пил… Паш, ты мне сейчас лекцию об алкоголизме или о поэзии прочитаешь? Или о том и о другом вместе? Впрочем, делай что хочешь, — Вера обиженно повернулась к стене.
Павел постоял некоторое время молча и, вздохнув, направился к бару. Наплескал себе полбокала какого-то заморского пойла и залпом выпил.
Когда он проснулся во второй раз, за окном было светло, а в квартире пусто. Записка на барной стойке гласила: «Я на работе. Если чем обидела, прости. У меня есть телефон Вероники, думаю, вам надо поговорить. Будет желание продолжить, здесь хватит. На улицу в таком случае не ходи, чтобы не пришлось тебя искать. Я не для этого тебя нашла. Вера». Долго смотрел на листок, покусывая губы, ругая себя. Потом также долго смотрел на батарею бутылок на стойке, включил чайник и все же потянулся к армянскому коньяку.
— Скажи-ка, дядя, ведь недаром, в Москве нам легче с перегаром? — сказал он, наливая в бокал.
Освежив себя изнутри, направился в душ и минут двадцать пытался смыть с себя вчерашний день. Не получилось.
4
Пашу он нашел почти там же — на Арбате. Единственное, что изменилось в его внешнем виде — под глазом появился яркий синяк. Видимо, беседа с кредиторами не прошла даром. Увидев Павла, он явно обрадовался.
— Чувствую, сегодня кому-то нужна компания, специально стою на боевом дежурстве.
— Если так, то у тебя действительно нюх, — признал Павел.
— Вам нужны уши, нужен собутыльник и понимание. Три в одном — я готов. Словцов на эту тираду ухмыльнулся и внёс коррективы:
— Душу, Паш, я вряд ли буду изливать, научен горьким опытом, это не помогает. Может, я наоборот — тебя послушать хочу. А вот посидеть куда-нибудь пойдем. О! Можно в то кафе, где я в прошлый раз брал коньяк.
Уже за столиком Павел заказал водки и деликатесов на закуску: малосольную семгу с лимоном, копченую свиную нарезку, целый букет зелени, сырокопченую колбасу, малосольные огурцы и ко всему бородинский хлеб.
— А вы гурман и, судя по всему, у вас творческий запой, — определил Паша, мгновенно опрокинув в себя первую рюмку.
Словцов чуть не подавился водкой.
— Да что вы все: творческий запой да творческий запой?! Запой не может быть творческим! Он бессмысленный, беспощадный и печальный, как всепоглощающая русская хандра! Я, кстати, вообще не пью.
— Я тоже, — иронично поддержал Паша, — просто промываю внутренности в чисто медицинских целях Когда-то я работал в закрытой, скажем так, полувоенной лаборатории, и нам там регулярно выдавали по стаканчику…
— Ну тогда понятно, откуда такая регулярность, — сыронизировал, в свою очередь, Словцов.
— Регулярность как раз от бессмысленности. Бессмысленности моего существования. Типичный русский интеллигент, не нашедший себе места в жизни. Тема маленького человека в русской литературе, помню, писал такое сочинение в школе.
— Знакомо. А как же секретная лаборатория?
— Я, несмотря на регулярность, заболел. А кому сейчас нужны больные? В итоге — от меня просто избавились. Сначала — на работе, затем — семья. Теперь я избавляюсь сам от себя.
— Я пробовал — не получилось, — поделился Словцов, — но мой способ тебе, Паша, тоже не подойдет, потому что ты в нем пребываешь. Знаешь, я обязательно поселю тебя в моей книге, над которой сейчас работаю.
— Проходной персонаж? По принципу: так жить нельзя? Легкое сочувствие или пренебрежение читателей?
— Живительно в литературе то, что мы с тобой тут сидим, а читатель уже незримо присутствует здесь. Он смотрит нашими глазами в этот зал: на скучающего бармена, потому что утро, на похмеляющегося у стойки бизнесмена, потому что вчера была корпоративная вечеринка, на двух девиц, убивающих время в поисках подходящей компании. И, собственно, глазами автора, на нас самих. А нас уже здесь нет… или мы есть? — Павел разлил по второй.
— С этими барышнями я могу вас хоть сейчас познакомить.
— Нет, спасибо. Вчера познакомился с двумя юными интеллектуалками.
— Ясно, мне просто обидно, что они вас в расчет не берут, потому как вы общаетесь со мной.
— А мне не обидно…
— Потому что у вас сейчас есть самая красивая женщина…
— В точку!
— Но вы с ней поссоритесь, если будете продолжать пить.
— М-да… Ты меня тоже будешь воспитывать?
— Что вы?! Я всего-навсего нахватался в лаборатории какого-то излучения и вижу людей и то, что с ними происходит, можно сказать, немного по-другому. Вас даже не удивило, что я с первой встречи распознал в вас литератора…
— Я просто не люблю экстрасенсов. Это по части Стивена Кинга. Я человек верующий, живу по воле Божьей.
— А у вас есть гарантия того, что меня послал к вам не Господь Бог?
— Нет, — удивился такой постановке вопроса Павел, но тут же перешел в наступление: — Но и нет гарантии, что тебя послал не лукавый…
— На данный момент, Павел Сергеевич, вашу потрепанную душу даже в ломбард не возьмут, не то, что в ад. На фиг там ваш сентиментализм? Там нужны люди, уверенные в своей подлости и безнаказанности.
— Стоп! Я тебе не говорил свое отчество! На какую разведку ты работаешь?
— Уже не работаю, я все честно сказал. Вы позволите? — Паша поднял над столом бутылку, чтобы налить. — И я вовсе не экстрасенс. Я жертва своеобразного Чернобыля. — Он вдруг посерьезнел. — И жить мне осталось… Почти ничего не осталось. — Выпил, занюхал бородинским хлебом. — Вот тут, — он постучал себе в лоб указательным пальцем, — какая-то опухоль, уже не операбельная, поэтому, если б вы заплатили мои долги, поступили бы опрометчиво. А оттого что вы меня выслушаете или воспользуетесь парой безобидных советов, ничего страшного не произойдет. Даже наоборот. Вы мне понравились. Думаете, я перед каждым так, лишь бы выпить?
На некоторое время над столиком повисла тишина. Павел угрюмо налил еще по рюмке.
— Знаешь, Паш, Господь меня учит, это точно! Как только я начинаю считать себя самым несчастным на Земле, мне встречается кто-то, кому в сто крат хуже! Женщина, про которую ты якобы знаешь, она тоже как будто послана в мою жизнь. А я — в ее. Такое чувство, что мы вместе должны что-то преодолеть, открыть или понять. Причем оно возникло у меня с первого мгновения, как я ее увидел. Я не могу сказать, что моя бывшая жена не была моей второй половиной. Была, еще как, но, скорее всего, я не был ее частью или не смог стать. А здесь — здесь что-то вообще немыслимое. — Павел на секунду задумался, потом вдруг улыбнулся: — Или, может, всем влюбленным дуракам так кажется? — Снова задумался и спохватился: — Нет, ну ты мне скажи, это только мы, русские, после третьей рюмки первому встречному душу изливаем?
— Похоже, что да, — согласился Паша, — и еще соседям по вагону.
Оба грустно улыбнулись и выпили. Минутой молчания почтили чье-то рождение.
— Вам надо уехать, — твердо сказал Паша после паузы.
— Но я уже уехал, дальше некуда!
— Вы — да, а она? Она осталась. Вам надо уехать вместе. Причем уехать так, чтоб никто не знал — куда.
— А здесь нам грозят страшные опасности… — недоверчиво ухмыльнулся Словцов.
— Ирония ваша мне понятна. Честно говоря, я сам не знаю, как я чувствую и вижу то, что сейчас вам говорю. Мне нечем вам это доказать. Разве что найти женщину, которой я вчера сказал, что она не выключила утюг и у нее сгорит квартира. Слава Богу, она мне поверила или действительно вспомнила. Проходя мимо меня второй раз, сунула в руку сотенную, хотя я ничего не просил.
— М-да… — задумался Павел. — А по фотографии ты мог бы что-нибудь сказать?
— Наверное. Но это не всегда. Я не человек-рентген. Что-то чувствую, что-то нет. О! Знаю, чем вас прошибить! Кто-то из очень близких вам людей уехал в немыслимое далеко, и это событие перевернуло всю вашу жизнь.
После этих слов Павел посмотрел на собеседника совсем по-иному.
— Если это не сведения разведки, то ты, Паш, действительно что-то видишь. А почему ты не можешь помочь сам себе?
— Это хирург в силах сам себе сделать несложную операцию. А я могу только знать. Кроме того, я не сделал ничего для того, чтобы как-то выправить свою жизнь. Говоря проще, я даже не каялся, напротив, лез в самую трясину. За что же меня миловать? Есть люди, которым удалось зацепиться за жизнь, когда их скрутила какая-нибудь безнадежная онкология. Победив болезнь, они с нелепой гордыней несут эту победу и наивно говорят: «Я победил», «Я смог». А я вот не смог! И не хочу. Смысл?
— Ты — идейно умирающий человек, Паша.
— Да нет, я верю, что я могу себя вымолить. Господь Бог еще и не таких миловал. Но мне здесь скучно… — Он с каким-то особым нажимом произнес слово «скучно», как необратимую безнадежность, еще большую, чем, собственно, сама смерть.
— Но, чтобы там не попасть в ничто, здесь тоже надо прилагать усилия, — заметил Павел. — Мой знакомый программист так сказал о грешных душах: их просто стирают, как зараженные вирусом файлы.
— Я знаю. Моя бабушка, которая работала не где-нибудь, а в Дарвиновском музее, несмотря на бурное строительство социализма, всю жизнь ходила в церковь. Во время войны — каждый день! И дед вернулся с фронта живым, только с двумя легкими ранениями. Потом она умерла, а я всегда за нее ставил свечки и заказывал молебны. Когда я заболел, она первый раз в жизни приснилась мне, чтобы сказать: не отчаивайся, внук. И больше ничего.
— А ты?
— А я слабый, я размазня. Да я и не отчаивался. Я смирился. Есть еще такой вариант.
— Чем-то мы с тобой очень похожи, Паш. Не только тем, что тезки.
— С той разницей, что у вас-то как раз сейчас прорисовывается смысл нового витка, а у меня его нет. Любовь — это такая мощная сила! А у вас вообще редкий случай — второй шанс. Обычно бывают заблуждения о любви либо в первый раз, либо во второй, а у некоторых и большее число раз. Про вас сказано: не везет мне в картах, повезет в любви. Но сегодня за вами по пятам идет смерть.
— Вот как?! — удивился Павел. — Я недавно из больницы, мне пулю из плеча вытащили.
— Я знаю. Но она же не ваша. Ваша еще в обойме.
— Паш, меня от таких детективных историй смех разбирает!
— А это не детективная история. Жаль, я не могу сказать вам, кто и как идет за вами по пятам. Не могу, потому что не знаю.
— Ну хоть это, слава Богу, ты не знаешь.
— Зато знаю другое — сейчас вас кто-то ищет. Наверняка — она. Может, мы еще успеем выпить?
— Успеем…
Пока Павел разливал, в его кармане запиликал мобильник. Паша кивнул: мол, говорю же я — ищет. Словцов кивнул в ответ и полез в карман.
— Слушаю.
Звонила действительно Вера, о чем он просигнализировал Паше глазами. Вера спрашивала, где он пьет и способен ли соображать и передвигаться.
— Вер, все нормально, меня один очень хороший человек убедил вернуться на путь истины. Я легко могу встать из-за стола. И обещаю тебе больше никогда не досаждать пьяным разгулом.
— Павел, — с надрывом сказала Вера, — Михаил Иванович умер.
— Как?
— Его нашли в подъезде. Между этажами. Соседка. Похоже, сердце…
— Он же такой… По нему не скажешь.
— Да, никогда ни на что не жаловался. Ты действительно в порядке? Когда ты сможешь здесь быть? Нужно заняться многим, а я — с мамой.
— Вера, я недалеко. Сейчас буду.
Павел бросил на стол несколько тысячных купюр.
— Извини, Паша, придется нашу беседу отложить на неопределенный срок.
— Если успеем, — Паша понимающе моргнул обоими глазами, затем поднял рюмку: — Мне бы хотелось узнать продолжение вашей истории. Опять же, если успею. Удачи!
— И тебе. — Павел направился к выходу, но, сделав несколько шагов, остановился и повернулся к Паше, который смотрел ему вслед: — Если мне повезет чуть больше, чем я предполагаю, я поделюсь с тобой.
5
Похоронами генерала занимаются генералы. Вера нянчилась с беззвучно плачущей Варварой Семеновной, Павел, получалось, путался под ногами многочисленных военных, сновавших по квартире, как у себя дома. Были они предупредительны и немногословны, а явившийся военврач подтвердил диагноз врача «скорой»: инфаркт. Удивляло его другое, сердце Михаила Ивановича могло работать еще много лет.
— Значит, — сказал он, — смерть вызвана сильным стрессом.
— Каким стрессом? — шепотом сквозь слезы удивлялась Варвара Семеновна. — Он за хлебом в ближайшую булочную пошел. Каждое утро туда ходил. Его собакой Баскервилей не испугаешь… Стрессом… Глупость…
Двое в штатском вынесли из квартиры закрытый сейф генерала. Никто не возражал. Об этом они вежливо предупредили и сообщили: все, кроме документов государственной важности и оружия, они вернут. Вынесли еще какие-то папки и несколько книг. Официально хмурый майор принес соболезнования от президента, Генерального штаба и еще каких-то военных и правительственных структур. Другой озабоченный майор уточнял, сколько будет родственников со стороны Варвары Семеновны. На ответ «все здесь», как-то глупо пересчитал: «раз, два, три…» Третьим был Павел, который порывался что-то делать, но дела ему не находилось. Единственное, что ему доверили, завесить зеркала. Получалось, что Вера утешает Варвару Семеновну, а Павел утешает Веру. В какой-то момент Словцов позволил себе неуместную фразу, когда выдалась минута уединения с Верой.
— Я, похоже, приношу несчастья. Там, где я появляюсь, начинают стрелять, случаются инфаркты…
— Дурак ты, Паша, — тихо и незлобно ответила Вера.
Отпевали Михаила Ивановича в церкви Симеона Столпника на Новом Арбате. Удивительно, как этот небольшой, но красивый храм устоял во время всяческих реконструкций. И стоял он на огороженном холмике газона посреди гордых многоэтажек, несущегося мимо потока машин и блеска реклам. Видимо, ему передалась часть подвига святого, в честь которого он был построен.
Павел поразился количеству подушечек с наградами, среди которых были отнюдь не юбилейные медали. Их впереди процессии на кладбище несли строгие подтянутые солдаты. Возможно, даже из Президентского полка. Гроб опускали, как и положено на военных похоронах, под залпы почетного караула. Павел в этот момент думал, что во время всех погребений, в которых ему довелось участвовать, он смотрит вокруг как сквозь бесцветную, но осязаемую пелену. Пелена появляется всякий раз, когда к нему приближается смерть. Что это и какую выполняет функцию? Может, так защищает себя сознание живого человека? Ему очень хотелось спросить у кого-нибудь, видят ли они ее, ощущают ли ее перед своими глазами? Понимая несвоевременность подобных разговоров, он отвел глаза в сторону и узрел за рядами могильных оград странного человека в темных очках и глухом черном плаще. Ко всему этому на лоб его была надвинута шляпа. Подходящий образ для шпионского фильма. Он пристально и неотрывно смотрел сквозь непроницаемые стекла на ритуальное действо, в котором участвовал Словцов.
Уже за длинными рядами поминальных столов, поставленных буквой «п», где произносились торжественные речи, Павел опять-таки вспомнил странного незнакомца. Еще раз возникло чувство, что он его уже где-то видел, но эта черная маскировка не давала определить, где и при каких обстоятельствах. Снова пришла на ум фотография Георгия Зарайского, но на этот раз он неожиданно для самого себя смог найти нужную ассоциацию. Вспомнилось утреннее застолье в гостинице Ханты-Мансийска, мудрый Егорыч во главе и галдящие иностранцы. И только один — молчаливый и подчеркнуто серьезный. Он-то и был очень и очень похож на Зарайского. Стоило, наверное, сказать об этом Вере, но, разумеется, не сейчас. А через некоторое время сомнения и вовсе уступали место мысли об излишней мнительности. Мало ли похожих людей? Тем более что о полном сходстве речи не шло.
Ночевать пришлось в квартире генерала. Словцову постелили на кожаном диване в кабинете Михаила Ивановича. Засыпая, он поймал себя на мысли, что предпочел бы даже эту ночь провести с Верой. Хотел убедить себя, что ему стыдно перед покойным генералом, перед убитой горем Варварой Семеновной, но ничего не мог поделать. Тяга к Вере была сильнее теней смерти. Она была сравнима с цунами, которому, в сущности, все равно, куда, как и когда направляется его бешеная сила. Ворочаясь на генеральском раритете, Павел мысленно ругал себя за безвозвратно утраченную в пьяном угаре ночь прошлую. В который раз давал себе слово больше не прикасаться к алкоголю. Предстояло еще пережить девять, а может, и сорок дней в этом доме. Как уж решит Вера. «Зачем я здесь? — снова и снова спрашивал он себя. — Как нынче быстро несется жизнь, и как неожиданно наступает смерть». А когда сон все же начал налипать на веки, в кабинет вдруг пришла Вера. Но пришла явно не для того, чтобы броситься в его объятья, а просто села на край и тихо сказала:
— Мама наконец-то уснула. Я напоила ее пустырником. А самой как-то холодно и жутко. Можно, я у тебя посижу?
«Можно и полежать», — хотел ответить Павел, но предусмотрительно сдержался. Страсть вдруг сама уступила место нежности. Он молча взял ее руку в свои ладони. Она оказалась холодной, точно Вера пришла с улицы, и он стал согревать ее губами и дыханием.
— Тебе надо завтра позвонить Веронике. Обязательно. Главное, чтобы она была счастлива, разве это для тебя не важно?
— Важно, — согласился Павел, — я и сам не умею злиться долго.
— Она в тот вечер сказала мне, что ты продолжаешь жить в том времени, которое не вернуть. И ее хочешь поселить там же…
Павел приподнялся на локтях
— Знаешь, у Станислава Куняева есть стихотворение, написанное еще в конце восьмидесятых, наверное, оно применимо ко всем нам, таким, как я, — он наморщил лоб, вспоминая, и приглушенно, но с жестким холодом в голосе продекламировал:
«Не лучшие в мире у нас пироги,
Не лучшие туфли, не лучшие жнейки,
Но лучшие в мире у нас телогрейки,
А также резиновые сапоги.
Мы честно несли ордена и заплаты, Мы нищими были, мы стали богаты, Поэт Бизнесменский, к примеру, у нас Богаче Есенина в тысячу раз. Ах, Фёдор Михалыч, ты слышишь, как бесы Уже оседлали свои «мерседесы», Чтоб в бешеной гонке и ярости лютой Рвануться за славою и за валютой… …Мы пропили горы, проели леса, Но чудом каким-то спасли небеса, Мы тысячи речек смогли отравить, Но душу никак не умеем пропить…»
Вера посмотрела на Павла с едва уловимым сожалением, погладила его по лицу.
— Ты много стихов знаешь наизусть?
— Много. Я же высокооплачиваемый работник разговорного жанра. А если серьезно — работа была такая. Любить русскую поэзию. Я динозавр. Скоро мы вымрем. Только, думаю, и России после этого недолго останется. У него же есть в одном стихотворении:
«…Если в светлеющий утренний час,
в час, когда синь нарастает в окне,
ты не проснешься в тревоге за нас
и не прижмешься собою ко мне.
Жаль, не прижмешься ко мне горячо,
словно спасенья от страхов ища,
жаль, не уткнешься губами в плечо,
что не найдешь под губами плеча».
— Если я не найду под губами твоего плеча, то меня уже не будет волновать вселенская пустота вокруг, — прошептала Вера, клонясь к плечу Павла.
— Знаешь, в романе я предпочел бы максимально отложить близость главных героев куда подальше, дабы тянуть читателя «вдоль по Питерской», а в реальности у нас получилась вспышка, всполох, замыкание. Странно, но я горю, сгораю с удовольствием, и мне абсолютно наплевать на все, если в этом во всем нет тебя. Мне самому себе хочется сказать: так не бывает. И я боюсь спугнуть то, что мы иногда называем счастьем.
Комментировать