Апрель

—401—

присутствующие потребовали царей Константина и Ираклия. Она привела их и в тоже время рассчитывала, как царица, занимать первое место в государстве. Но некоторые из присутствующих заметили ей: „ты должна чествоваться, как мать царей, а они, как цари и владыки“. Константину отдали первенство, ибо он прежде был провозглашён царём ещё в детском возрасте. „Ты не можешь, госпожа, говорили присутствующие, ни принимать варваров и иностранцев, приходящих в столицу, ни вести с ними переговоров, – Бог да не попустит водвориться таким порядкам в Римской державе“. Приветствуя императоров, народ стал расходиться. Услышав это, и царица удалилась в свой дворец.

С этого времени Константин вступил во власть. Филагрий, хранитель царских сокровищ, доложил ему, что отец его Ираклий во время болезни передал патриарху Пирру деньги для царицы Мартины, чтобы она при Константине, царе и преемнике его, по удалении из дворца не терпела нужды. Константин послал за Пирром и спросил его, правда ли это. Пирр, уличаемый Филагрием, хотя и против воли, выдал деньги.

Но Константин страдал хронической болезнью и ради хорошего воздуха жил во дворце, построенном им в Халкидоне. Филагрий, видя его больным и предвидя близкую кончину, опасался вражды к себе со стороны Ираклия и Мартины. Посему он посоветовал Константину написать войскам, чтобы в случае его смерти они позаботились о его детях и не допустили бы обижать и устранять их от царства. Константин, сочувствуя этому, поручил Валентину, оруженосцу Филагрия, письмо и про-

—402—

чее, что относилось к этому делу и послал его к войску, причём дал ему денег в количестве пятидесяти тысяч и сверх того ещё шестнадцати тысяч монет, думая склонить офицеров после своей смерти восстать против Мартины и её детей. Константин царствовал с отцом двадцать восемь лет и умер, процарствовав ещё сто три дня.

После него императором был провозглашён Ираклий, с которым участвовала в управлении мать его Мартина. Ираклий немедленно принёс в дар Богу в храме корону своего отца, которая стоила около восьмидесяти золотых литр и была похоронена с ним, но которую сын его Константин взял из храма. В тоже время он водворил на кафедру Кира, патриарха Александрийского. А Филагрия, после пострижения, сослал в крепость Септас, находящуюся в Западной Ливии за Геркулесовыми столбами. И многих других, кои были признаны друзьями и пособниками его, Ираклий подверг бичеванию и другим наказаниям. Но Валентин, оруженосец Филагрия, узнав об этом, возбудил против Мартины и её детей войско, при помощи коего завладел Халкидоном и жил там, намереваясь поддерживать детей Константина. Ираклий же, обезопасив город, оправдывался предо всеми и говорил, что Ираклий, сын Константина, пребывает невредимым, показывал его всем здоровым и целым и заботился о нём, как о родном детище. В подтверждение этого он ссылался на то, что при божественном крещении был восприемником Ираклия. Присутствовавший при этом патриарх, касаясь Животворящего Древа, клялся, что ни он, никто другой детям Константина не причинит худа. Валентина же он старался представить умышляющим

—403—

против них и домогающимся трона. Чтобы ещё более уверить всех, царь, взяв с собой Ираклия, переправился к Валентину и хотел поклясться и убедить его, что он любит Ираклия. Но Валентин не принял и отослал его. Царь возвратился и рассказал обо всем народу. Народ поверил ему и ругал Валентина.

С наступлением поры сбора винограда жители столицы при виде того, как войско Валентина опустошает виноградники и не позволяет им переправиться на ту сторону, явились к Пирру с криками, чтобы он венчал на царство Ираклия, сына Константина. Пирр при виде этого возмущения и смятения народа говорил, что народ восстал не ради этого, а ради того, чтобы доставить царство Валентину. Так как народ настаивал, то он доложил обо всём царю. Последний, взяв с собой племянника Ираклия, немедленно явился в храм, взошёл вместе с Пирром на амвон и пригласил его короновать Ираклия. Но народ заставлял сделать это царя. Тогда царь, взяв в церкви корону своего отца Ираклия, исполнил требование. Народ сейчас же переименовал коронованного Ираклия в Константина. Наихудшие и грубейшие из народа вооружились против Пирра и в сопровождении сброда из евреев и других зловерных ворвались в алтарь, разорвали покров, бесстыдно осквернили святое место, взяли ключи от дверей, подняли их на копье и так нечестиво ходили по городу. Узнав об этом, Пирр на следующую ночь пришёл в храм, поцеловал все святыни, снял бывший на нём омофор, положил его на престол и сказал: „не от священства я отказываюсь, а отрекаюсь от непокорного народа“. Неза-

—404—

метно выйдя оттуда, он укрылся у одной благочестивой женщины и, выбрав благоприятное время, отплыл в Халкидон. Услыхав о его прибытии, некоторые из тамошних монахов подняли вопрос об определении, которое издал покойный царь Ираклий и столичный иерарх Сергий касательно двух воль и действований Христа Спасителя, защитниками коих были Максим и Феодосий Африканцы. Так было с Пирром.

Так как сторонники Валентина занимали Халкидон, то Ираклий и Мартина в предотвращение опустошения тамошних предместий необходимо должны были войти с ним в соглашение и подтвердить его обоюдными клятвами. Валентин получил чин, который Римляне называют комитом экскувиторов. От него не потребовали и денег, которые он получил от Константина. Собравшиеся около него солдаты получили денежные награды. Давид был венчан кесарем и получил имя Тиверия. По окончании всего этого на кафедру патриарха Константинопольского был рукоположен Павел, эконом Великой Церкви, в октябре месяце пятнадцатого индиктиона. Константин же был изменнически убит в Сицилии своими слугами в бане. Он скончался на двадцать седьмом году царствования.

После него царский скипетр принял сын его Константин. В начале его правления предводитель Сарацин, снарядив множество кораблей, послал их против Византии, причём назначил начальником человека надёжного и опытного в военном деле, который на Сарацинском диалекте именовался Халевом. Отплыв, он стал на якоре в предместье Византии, у побережья, называемого Эвдомоном. Узнав об этом, Константин сам вы-

—405—

ступил против него с большим флотом. Между ними происходили частые ежедневные морские сражения. Война длилась с весны до осени. С наступлением же зимы Сарацинский флот на зимовку отправлялся в Кизик, а весной снова отплывал оттуда и продолжал морскую войну. Так продолжалась война семь лет. Сарацинский флот не имел никакого успеха. Наконец, потеряв много храбрых воинов убитыми и сильно израненными, после тяжёлых поражений, Сарацины отплыли домой. Когда они вошли в Силлейское море, бури и морские волнения погубили их всех до одного человека. Тогда Царь Сарацинский, узнав о несчастии с флотом, отправил к Константину послов для заключения с ним мира на условии уплаты ежегодной дани. Приняв их и услыхав о том, о чём сейчас рассказано, Константин послал с ними патриция Иоанна, по прозванию Пецигавдия, человека опытного и умного, чтобы вести переговоры о мире. Прибыв к Сарацинам, он устроил соглашение с ними, и мир был клятвенно утверждён на тридцать лет под условием, чтобы Сарацины платили Римлянам ежегодно сумму в три тысячи золота и, кроме того, пятьдесят пленных мужчин и пятьдесят лошадей. Услыхав об этом, и обитавшие в землях западных, т. е. предводитель Аваров и начальники далее к западу живших народов отправили к царю через послов дары и просили мира. Царь соизволил на это, и мир и тишина царили потом на востоке и западе.

Теперь считаю нужным сказать о происхождении и состоянии так называемых Гуннов и Болгар. Издревле известная Великая Болгария и так называемые Котраги, их единоплеменники, обитают

—406—

около Меотинского озера, на реке Кофине. Во времена Константина, который умер на западе, начальник этих племён, по имени Коврат, после своей смерти оставил пять сыновей и наказывал им не отделяться друг от друга, чтобы при взаимном благорасположении быть в состоянии сохранять свою власть. Но сыновья, мало внимая отцовскому увещанию, спустя немного времени, разошлись, причём каждый отделил себе свою часть людей. Первый из сыновей по имени Баян согласно распоряжению отца остался в земле предков до сих пор. Второй, по имени Котраг, за рекой Танай расположился напротив. Четвёртый, перешедши Истр, основался в Паннонии, теперь находящейся под властью Аваров, и вошёл в соглашение с местным населением. Пятый утвердился в Равеннском Пентаполе и сделался подданным Римским. Наконец, третий брат, по имени Аспарух, перешёл реки Данапр и Данастр, поселился около Истра, в месте удобообитаемом, называемом на их языке Оглом, труднопроходимом и недоступном для неприятелей. Спереди это место защищено болотами и топями, а сзади непроходимыми утёсами. Итак, когда народ разделился таким образом и рассеялся, племя Хазар из внутренней Верилии, обитавшее вблизи Сарматов, стало делать на него дерзкие набеги. Оно прошло все земли за Чёрным морем и дошло до моря, после чего подчинило своей власти Баяна и сделало его своим данником.

Когда Константин узнал, что народ, живший по Истру, стал нападать и грабить границы Римской державы, он переправил во Фракию войско, а также снарядил флот и отправился для отражения этого

—407—

народа. Но Болгары, увидев множество всадников и судов, поражённые внезапностью и неожиданностью нападения, бежали в свои укрепления, в которых оставались четыре дня. И так как Римляне по причине непроходимости места не могли дать им сражения, то они ободрились и стали смелее. В тоже время царь заболел ногами и, сильно страдая, отплыл в город Месимврию для лечения, а начальникам и войскам приказал осаждать укрепления и сделать всё для наказания этого племени. Между тем распространился слух, что царь бежал, вследствие чего оторопевшие Римляне предались быстрому бегству, без всякого преследования. Болгары, видя это, стали дружно преследовать их, одних настигали и убивали, а других весьма многих ранили. Перешедши Истр и увидев у Варны вблизи Одисса и вышележащего пространства местность, защищённую и ограждённую со всех сторон рекой и непроходимую, они там и расположились. Они также подчинили себе живших поблизости Славян и заставили одних из них стеречь границу с Аварами, а других наблюдать за границей с Римлянами. Так укрепившись и усилившись, они стали грабить города и местечки во Фракии. Царь, видя это, вынужден был заключить с ними мир под условием платить им дань.

Когда таким образом Римское царство везде было замирено, усилилась проклятая ересь монофелетов, получившая начало ещё во времена царя Ираклия. В православной церкви произошло разделение. В виду этого Константин созвал вселенский собор, который подтвердил пять предшествовавших святых вселенских соборов, составил определение о двух волях и двух природных действованиях

—408—

Христа Спасителя, объявив Его совершенным по Божеству и совершенным по человечеству, а виновников ереси предал анафеме. Остальное время своей жизни Константин провёл в мире и тишине и умер на семнадцатом году царствования. Тело его было похоронено в царских гробницах храма святых Апостолов.

Он оставил после себя шестнадцатилетнего сына Юстиниана, который, приняв правление, разрушил всё, сделанное его отцом для мира и государственного благоустройства. Между прочим, он нарушил мир с Болгарами. Водил также конные войска во Фракию против Славян. Дойдя до города Фессалоники, он набрал множество славянских семейств частью насильственно, частью по соглашению, переправил их через Авидос и разместил в так называемой местности Опсикия. Из них до тридцати тысяч он обратил в солдат, вооружил их, называл своим избранным войском и поставил над ними начальником человека из наиболее благородных по имени Невула. В надежде на них, он нарушил мир с Сарацинами, заключённый его отцом, и удалил с давних пор, стоявших на горе Ливане воинов. Итак, он выступил против них и дошёл до Севастополя. Сарацины вышли ему навстречу. Они говорили, что верно хранят мир; если же Римляне хотят нарушить его, то их рассудит Бог. Так как войны желал более Юстиниан, то они, укрепив писаный договор о мире на высоком знамени и приказав нести впереди, устремились против Римлян. Последние обратились в бегство. А прозванное избранным войско из Славян присоединилось к Сарацинам и вместе с ними избивало Римлян. Обо-

—409—

дрённые этим, Сарацины и далее стали опустошать Римское государство. Так обстояли дела с этим народом.

На государственные должности Юстиниан назначал людей грубых и жестоких. В числе их был евнух Стефан, родом Перс, хранитель царских сокровищ. Оскорбляя своих подчинённых, он допускал дерзости даже в отношении к матери Юстиниана, позволяя себе бить её подобно тому, как это делают учителя с детьми. Начальником казны, которого по народному называют логофетом, он назначил монаха Феодота, бывшего прежде в затворе во Фракии, у так называемого Узкого пролива, который с величайшей жестокостью вымучивал деньги не только у людей подвластных ему, подвешивая их на верёвках и окуривая соломой, но отбирал имения у людей самых знатных, подвергая их ужасным истязаниям и смерти.

Некоего патриция Леонтия, родом Исаврянина, бывшего начальником восточных войск и известного весьма многими славными делами, Юстиниан держал под стражей в течение трёх лет, а потом освободил его из-под стражи и назначил правителем Эллады, заставив в тот же день выехать из Византии. Поздно ночью к нему являются его друзья – монах Павел, начальник монастыря Каллистрата, учёный астроном и монах Григорий, игумен монастыря Флора, родом Каппадокиец, чтобы проводить его. Увидя их, он жаловался и говорил: „напрасно вы мне предсказывали царствование, – теперь по удалении отсюда меня постигнет горький конец“. Они удерживали его от выезда и уверяли, что если он не станет медлить, то овладеет властью. Послушав их, он тотчас же, ещё

—410—

ночью, взял с собой несколько своих слуг, захватил оружие и бесшумно явился в преторию. Когда был дан знак, что пришёл император сделать какое-то распоряжение, начальник претория, отворив ворота, вышел навстречу. Леонтий тотчас связал ему руки и ноги. Очутившись в претории, Леонтий выпустил всех заключённых и, вооружив их, бросился на так называемый Форос. Рассеяв своих сторонников по всем частям города, он приказал кричать им, чтобы все православные собирались в храме Софии. Взволнованный народ весь спешно собрался у церковной крещальни. С монахами и другими своими друзьями Леонтий явился к тогдашнему патриарху Константинопольскому Каллинику и заставил его выйти и возгласить пред народом: „сей день, его же сотвори Господь“. А народ ругал Юстиниана. Так все отправились на ипподром. С наступлением дня вывели к ним Юстиниана. И хотя народ кричал, что царя следует обезглавить, Леонтий пощадил кровь его из любви к Константину, отцу его, отрезал ему язык и нос и сослал его в город Херсон на десятом году его царствования. Народ провозгласил Леонтия императором. Евнуха Стефана и монаха Феодота за вынесенные от них притеснения народ против желания царя схватил, с связанными ногами оттащил на так называемую Бычачью площадь и там предал сожжению. Таковы были события в Константинополе.

Между тем в Африке, находившийся ранее под властью Римлян, Карфаген был покорён начавшими войну Сарацинами. Узнав об этом, Леонтий снарядил все римские корабли, назначил начальником над ними опытного в военном деле.

—411—

патриция Иоанна и послал в Карфаген против Сарацин. Прибыв туда, Иоанн в сражении обратил Сарацин в бегство, возвратил город Римлянам, освободил из-под власти этого народа и другие города, оставил в них для охраны войско и перезимовал там. Царь Сарацинский, узнав об этом, предпринял против него более сильную борьбу, прогнал Иоанна с римским флотом и взял назад Карфаген и окрестные города. Иоанн отплыл и возвращался к царю. Когда он был на острове Крите, офицеры и солдаты взбунтовались против него, потому что удерживаемый стыдом и страхом, он не хотел возвращаться к царю. Вследствие этого войска низлагают с бранью Леонтия и избирают Апсимара, начальника войск Курпкиотов из области Киверриотов, называемого по-римски обыкновенно друнгарием, и переименовали его в Тиверия. Между тем в столице распространилась заразная болезнь, которая сгубила много народу в течение четырёх месяцев. Апсимар с флотом отправился в Византию и стал на якоре против города в так называемом прибрежье Сикэс. В течение некоторого времени он вёл борьбу с горожанами и, наконец, подкупив солдат и офицеров, охранявших Влахернские стены, коварно овладел городом. Вошедшее с ним войско грабило имущество горожан. Схватив Леонтия, царствовавшего третий год, он отрезал у него нос и велел заключить в Далматском монастыре.

Между тем как это происходило, Юстиниан, живя в Херсоне, всё чаще осмеливался говорить о возвращении к власти. Горожане, предвидя для себя из этого опасность, решили или убить его или схватить и отослать к Апсимару. Но когда Юстиниан

—412—

узнал об этом, он бежал оттуда в крепость Дор, лежавшую на Готской границе. Он просил у предводителя хазар (сами они таких называют каганами) позволения явиться к нему. Каган уважил его просьбу, принял его с почестями и, подружившись с ним, выдал за него замуж сестру свою Феодору. С позволения кагана Юстиниан отправился в Фаногору и жил там с ней. Узнав об этом, Апсимар настоятельно просил предводителя хазар, обещая ему много денег и подарков, прислать Юстиниана живым или его голову. Каган, уступая этим многократным просьбам, обещал их исполнить. Он послал воинов войти в состав стражи Юстиниана под предлогом, чтобы он не стал жертвой заговора со стороны его единоплеменников, а на самом деле отправил их стеречь, как бы он не ушёл. В тоже время приказал начальнику своих соплеменников, человеку, близкому к Юстиниану, и начальнику Воспора Скинского ожидать приказания убить его как можно скорее. Но об этом узнала Феодора от одного из служителей её отца и открыла заговор мужу. Юстиниан, призвав упомянутого близкого к нему хазара и оставшись с ним наедине, удушил его верёвкой, а потом точно также убил и начальника Воспора. Затем немедленно он отослал жену Феодору к её отцу, а сам удалился в прибрежное местечко, называемое Томи. Там взойдя на корабль с несколькими людьми, доплыл он до Символа вблизи города Херсона. Став на якорь в гавани, он послал одного из спутников в город и призвал оттуда Варасванурия, брата его Салову и некоторых других. Отплыв с ними и миновав так называемые Мёртвые ворота, вошёл в реку

—413—

Петр. Оттуда он послал одного из своих спутников Стефана к тогдашнему вождю Болгар Тервелису, прося помочь ему возвратить царский престол, причём обещал богатые дары и возвещал, что отдаёт ему в замужество свою дочь. Вождь Болгар охотно согласился на всё, принял Юстиниана с великой честью и, вооружив всех своих воинов, вместе с ним отправился к столице. Три дня он ожидал у Влахернской стены, требуя, чтобы горожане приняли своего царя. Но они с бранью отвергли его. Тогда Юстиниан ночью с небольшим числом людей вошёл в город через водопровод, захватил город и немедленно занял Влахернский дворец. Ираклия, брата Апсимара, предводителя восточного войска, и других начальников и оруженосцев Юстиниан повесил у стены на дереве. Апсимар, который царствовал седьмой год, был схвачен и вместе с Леонтием закован в железо и заключён под стражу. После этого во время конских состязаний он бросил одного направо, а другого налево, чтобы их в течение некоторого времени попирали у ног его, а потом приказал в так называемом Кинигие отрубить им головы. В тоже время Тервелису, предводителю Болгар, расположившемуся за Влахернскими стенами, Юстиниан оказывал весьма большое благорасположение и наконец явился к нему, облачил его в царскую одежду, провозгласил кесарем, посадил вместе с собой, велел народу кланяться им обоим и затем, щедро одарив, отпустил восвояси. Патриарха Константинопольского Каллиника за то, что он поносил его при провозглашении Леонтия, Юстиниан ослепил и выслал в Рим, а на его место возвёл Кира, затворника в Амастриде, который во

—414—

время пребывания там Юстиниана предсказал ему вторичное царствование. Много убийств и зла причинил он подданным. Одних он возводил в начальники, а других немедленно ссылал и убивал, некоторых приглашал на обеды и умерщвлял коварно, а некоторых, завязав в мешки, бросал в бездну. Говоря вообще, в отношении к подданным он выказал великую жестокость и зверский нрав. Тем временем он вытребовал из Хазарии свою жену Феодору и родившегося от неё там сына Тиверия и венчал их на царство. После этого он нарушил мир с Болгарами и, переправив множество войск сушей и морем во Фракию, дошёл до города Анхиала с целью воевать с ними. Но когда воины неосторожно разбрелись по тамошним равнинам, отыскивая припасы, на них внезапно напали Болгары и многих из них перебили, а многих взяли в плен. Самого Юстиниана, захваченного в городе Анхиале, Болгары осаждали в течение трёх дней. Но он ночью сел на корабль, отплыл оттуда и возвратился в Византию. Между тем царь Сарацинский выслал большое войско, поставив во главе его начальников, именовавшихся на их диалекте Масалманом и Солиманом, для осады города Тиана. Прибыв туда, Сарацины дали много сражений, но, разрушив часть стены при помощи осадных машин, не в силах были более ничего сделать и хотели уже уходить домой. В это время Юстиниан приказал сделать набор во внутренних провинциях, собрал множество необученных земледельцев и приказал им идти к Тиану защищать осаждённых, Сарацины, увидев их безоружными, бросились на них и одних перебили, а других взяли в плен. Ободрён-

—415—

ные этим, они продолжали осаду Тиана. Горожане, упав духом в виду отсутствия средств для борьбы, не получив помощи от царя, согласились отдаться врагам и перешли в Сарацинские пределы. С этого времени враги с величайшей смелостью стали опустошать римские земли, потому что никто не мог противостать им. Один отряд в тридцать человек дошёл до Хрисополя (прибрежного поселения, лежавшего против Византии на востоке), перебил тамошних жителей и зажёг корабли.

Между тем Юстиниан, помня, как жители Херсона клеветали на него Апсимару, собрал множество различных кораблей, посадил на них до ста тысяч человек войска, состоявшего из опытных солдат, а также из земледельцев, ремесленников, членов синклита и горожан, назначил начальником этого флота патриция Стефана, по прозванию Асмикта, и отправил его с приказанием перебить жителей Херсона, Босфора и других провинций, Илью, своего оруженосца, отправившегося с Стефаном, поставить правителем Херсона, и кроме того Вардана, родом Армянина, оставить там в изгнании. Стефан, прибыв морем в те страны, исполнил приказание, причём нескольких детей раздал своим солдатам в качестве пленников. Правителя Херсона Тондуна, старшину города Зоила и сорок других знатнейших лиц в оковах с жёнами и детьми Стефан отправил к Юстиниану, семь из главнейших граждан Херсона, привязав к деревянным столбам, сжёг на огне, а двадцать других начальников городов, поместив в лодку и привязав к ним камни, потопил в пучине. Юстиниан в виду того, что Стефан раздал детей, полагал, что он поступил более снисхо-

—416—

дительно, чем ему было приказано, и велел ему скорее возвратиться. Стефан согласно приказанию отбыл оттуда в октябре месяце, испытал сильную стужу и потерпел кораблекрушение, причём утонуло семьдесят три тысячи человек и тела их были разбросаны по морю от Амастриды до Гераклеи. Юстиниан, нисколько не горюя об этом и даже радуясь, решил послать туда другой флот. Начальники тех областей, узнав об этом, приняли возможные предосторожности и отправили послов к Хозарам, чтобы они прислали войско для охраны страны и жителей. Узнав об этом, Юстиниан отправил патриция Георгия, ипарха столицы Иоанна с другими начальниками и тридцатью тысячами войска, передал им Тондуна и Зоила для восстановления их в должностях, а Илию приказал привести к нему. По прибытии их к Херсону жители допустили в город только Георгия и бывших с ним начальников. Когда это случилось, они заперли ворота и убили мечом Георгия и Иоанна, а солдат, остававшихся за стенами, а также Тондуна и Зоила они передали бывшим там Хазарам и отправили их к кагану, причём дорогой варвары их перебили. Жители Херсона ругали и поносили Юстиниана и приветствовали царём бывшего там в изгнании Вардана. Узнав об этом, Юстиниан в страшном гневе умертвил детей Илии на груди их матери, а жену его заставил выйти замуж за своего безобразного повара Индейца. Он послал опять большой флот, назначив начальником его патриция Мавра, и приказал разрушить город Херсон и беспощадно истребить его жителей. Прибыв к Херсону, Мавр взялся за дело. Но так как хазарское войско сделало внезап-

h6C (Продолжение следует)h6C .

III.

Беневент и общее состояние Италии. Болезнь нового делегата; его заботы о представительстве и о чести рода. Деятельность Печчи как правителя области. Перевод в Перуджию. Встреча здесь папы. Деятельность Печчи как делегата Перуджии. Назначение нунцием в Бельгию и рукоположение в епископский сан. Приезд в Брюссель. Впечатления. Состояние страны. Полномочия нового нунция. Отношения к королевской семье. Участие Печчи в религиозно-политических событиях Бельгии: школьный вопрос, учреждение коллегии в Риме, дисциплина монастырей. Назначение епископом в Перуджию. Значение для Печчи пребывания в Бельгии.

Назначение молодого Печчи в Беневент на должность делегата свидетельствовало об особенном доверии высоких покровителей и церковной власти к его способностям, так как в этом случае для первого же опыта самостоятельной деятельности ему давалась нелёгкая задача, требовавшая такого административного искусства, какое редко можно предполагать у новичка.

Принадлежавшая к папскому государству Беневентская область представляла собой совершенно оторванный от него маленький клочок земли, всего лишь в две квадратных мили, расположенный, как остров, среди соседнего неаполитанского королевства и отстоявший почти на полтораста вёрст от границы остальных владений римского престола. Благодаря такому исключительному положению, во внутренней жизни области создались некоторые особенности,

—602—

доставлявшие немало забот и огорчений правительствам как Рима, так и Неаполя. Ближайшая правительственная власть короля неаполитанского на Беневент не простиралась, папская же была далеко, а потому этот уголок и стал излюбленным приютом таких общественных элементов, которые стремились к возможно-большей свободе от какой бы то ни было власти вообще. Сюда укрывались из неаполитанского королевства всякого рода уголовные преступники, чтобы избежать угрожавших им суровых наказаний. Здесь, при слабости местного правительства, они находили полную возможность свободно продолжать свою преступную деятельность, составляли из себя целые шайки и с оружием в руках грабили мирных жителей, или по дорогам нападали на проезжающих. Покровителями этих шаек были даже некоторые из местных аристократов, укреплённые замки которых были таким образом явными гнёздами разбойников. Благодаря тому же исключительному положению внутри неаполитанского королевства, Беневент представлял редкие удобства для любителей контрабанды, которая и достигла здесь широкого процветания, сделав эту маленькую область, по всей её круговой границе, постоянною ареной смелых подвигов контрабандистов и складочным местом их богатой добычи. Обилие вредных элементов в населении, при отдалённости центральной власти и слабости её местных органов, создавало такую неурядицу, которая и среди мирных обитателей области вызывала нередко сильное недовольство существующим общественным строем. Это народное настроение представляло собой превосходную почву для деятельности политических агитаторов, а их в то время было великое множество, так как Италия переживала тогда тревожную пору. Вследствие неблагоприятно сложившихся исторических условий она сильно отстала в политическом отношении от других стран западной Европы. Когда повсюду давно уже сплотились и процветали крепкие национальные государства, итальянскому народу и Венским конгрессом 1815-го года по-прежнему предоставлено было жить в политическом раздроблении, так что Италия в начале XIX-го столетия, как и два-три века тому назад, представляла собой не объединённое политическое целое, а ряд

—603—

отдельных независимых владений, каковыми были: королевство Неаполя или обеих Сицилий, королевство Сардинское или Пьемонтское, Церковная область, герцогство Пармское, герцогство Моденское, Великое герцогство Тосканское и так называемое Ломбардо-Венецианское королевство, предоставленное чужеземному господству Австрии. Деспотическое и дурное управление большей части этих королей и герцогов сопровождалось ещё их непрестанными усобицами, следствием которых было утвердившееся, даже сделавшееся необходимым, постоянное и дипломатическое и вооружённое вмешательство во внутренние дела Италии иностранных правительств Австрии и Франции, причём в нескольких итальянских городах стояли их постоянные гарнизоны. Угнетаемая и бессильная в своей раздробленности Италия только в объединении видела своё спасение и с нетерпением ждала того вождя, который взял бы на себя вести её по этому пути. Передовые люди Италии, её учёные философы, историки и публицисты выступили проповедниками и истолкователями национальной идеи. Труды Мамиани, Пеллико, Бальбо, Джиоберти, Дурандо, д’Азелио находили себе живой отголосок в сердцах множества свободномыслящих итальянцев, увлекая прежде всего юное поколение и молодёжь университетов. Вся Италия покрылась сетью тайных обществ, члены которых стали называться „карбонариями“, так как, спасаясь от преследований неаполитанского правительства, искали себе убежища в Калабрийских лесах и в гористых местностях Абруццов, где, наравне с местными поселянами, единственным средством существования было для них изготовление угля. Чтобы составить себе понятие о настроении и задачах этих тайных обществ, достаточно привести два первых параграфа устава того общества, которое под девизом „Молодая Италия“ учреждено было Мадзини. Здесь мы читаем: „1) Общество основывается с целью, сделавшейся необходимой, уничтожения всех правительств полуострова и основания единого итальянского государства с республиканским управлением. 2) Прийдя к убеждению, что абсолютная власть является причиной ужасных несчастий и что конституционная монархия ни в чём не уступает в этом отношении абсолютизму, мы все должны стремиться осно-

—604—

вать единую и нераздельную республику“⁷⁵². Для достижения своей цели тайные общества решили прибегнуть к силе и организовали целый ряд вооружённых восстаний, которые в тридцатых и сороковых годах действительно и разразились во всех концах Италии. Существующие итальянские правительства, отстаивая свою неприкосновенность, жестоко преследовали и казнили заговорщиков, вынуждая их тем всячески скрывать свою агитацию и искать для неё возможно более безопасных убежищ. Одним из таких убежищ для них служила и Беневентская область, заброшенная внутрь того неаполитанского королевства, где правительственный деспотизм вызывал наиболее сильное народное недовольство и волнение. – Пресечь преступную деятельность злонамеренных и враждебных правительству людей и привести общественную жизнь провинции в возможно-больший порядок – такова была задача, выпадавшая на долю новоназначенного делегата.

Первый же шаг к самостоятельной деятельности сопровождался для Печчи бедой; его постигла тяжкая болезнь, которая едва не стоила ему жизни. К месту назначения он отправился в первых числах марта, т. е. в такое время, когда, по климатическим условиям Италии, стоит обыкновенно самая дурная, совсем не благоприятная для путешествий, погода. Путь его к Беневенту лежал через Террачину и Капую по трудным, почти непроходимым, дорогам, причём значительная часть этого пути проходила в переполненной вредными миазмами атмосфере Понтийских болот и окружающих Капую лиманов. Весьма вероятно, что слабый здоровьем и утомлённый трудностями пути Печчи легко подпал влиянию носившейся в воздухе заразы и именно здесь схватил жестокую, злокачественную лихорадку. Девятого марта он прибыл в Беневент, весьма сочувственно и торжественно принятый населением и сопровождаемый более чем пятьюдесятью экипажей, в которых местная администрация и знать выехали к нему на встречу; но на третий день по приезде он уже слёг в постель, причём положение больного тотчас же при-

—605—

звано было весьма тяжёлым и даже почти безнадёжным. Все усилия местных врачей не приводили ни к чему и страшный жар, не поддававшийся никаким средствам лечения, доводил больного до последней степени истощения. Тогда приглашён был из Неаполя придворный врач короля, доктор Вульпис, считавшийся тогда первой знаменитостью во всём государстве, и он применил к Печчи совершенно новый для того времени и казавшийся слишком смелым приём, посадив больного в холодную ванну. Одновременно с усилиями врачей, расположенные к делегату благочестивые люди старались помочь ему средствами религиозными. Хотя он ничем ещё не успел зарекомендовать себя на новом месте служения, население Беневента почему-то отнеслось к нему с замечательным сочувствием. Может быть причиной того были добрые вести о молодом прелате, дошедшие в Беневент из Рима, а может быть и то благоприятное впечатление, которое удалось самому ему при въезде в город произвести на население. Как бы то ни было, но большая толпа местных жителей устроила грандиозную процессию в загородный храм Пресв. Богородицы „Милостивой“ с молитвой об исцелении болящего, а ректор местной иезуитской коллегии, о. Тессандори, возложил на грудь его часть мощей особенно-чтимого в Неаполе св. Франциска. В первых числах апреля болезнь стала понемногу ослабевать, угрожавшая опасность миновала, а 11-го числа в Карпинето уже служили благодарственную миссу по поводу исцеления Иоакима, который, по словам дяди Антонио, „поистине воскрес из мёртвых“. Радость всей семьи в этом случае, конечно, понятна; но и высшая церковная власть Рима не была равнодушна к положению молодого делегата, очевидно, высоко ценя его и возлагая на него свои надежды. Сам папа Григорий XVI выразил желание ежедневно получать известия о ходе болезни Печчи, что при тогдашнем состоянии путей сообщения и почтовых сношений было знаком совершенно необычного высокого внимания. Восемнадцатого апреля медленно поправлявшийся больной уже диктовал своему секретарю и другу, о. Салина, своё первое письмо к дяде. „Опасность“, говорил он, „была весьма серьёзная, почти отчаянная, как говорили врачи.

—606—

Я коснулся края могилы и стучался во врата вечности. Господь Бог, по Своему бесконечному милосердию, не дозволил им открыться. Благодарение Ему, а также и Пресвятой Деве, которые спасли меня почти что чудом“. Это письмо сопровождалось маленькими подарками: варенья для родных и табаку для монс. Синибальди; а затем усерднейшей и настоятельной просьбой о высылке денег, так как тяжёлая болезнь если не убила тело Печчи, то совсем доконала его финансы. Правда, цена докторских визитов в то время была много снисходительнее нынешней. Знаменитый неаполитанский лейб-медик, д. Вульпис, напр. дважды приезжал из Неаполя в Беневент; причём, благодаря тогдашним путям сообщения, каждая поездка, сопряжённая, конечно, с утомлением и разного рода дорожными лишениями, отнимала у него не менее пяти дней, и за весь свой труд он взял только 150 экю, т. е. 300 рублей на наши деньги. Цена совершенно ничтожная сравнительно с тем, что взяла бы за десять дней какая-нибудь современная медицинская знаменитость; но для Печчи и такая трата была весьма чувствительна, тем более что ещё столько же пришлось уплатить местным врачам, которые трудились над больным более месяца, и присоединить к этому весьма немалые расходы по аптеке. Тяжёлая болезнь была, конечно, случаем исключительным: но и вообще в первые годы общественной деятельности Печчи нередко приходилось обращаться к старшим братьям с просьбами о денежной помощи. На первых порах своей прелатуры в Риме он просил лишь маленькими суммами, напр. в четыре или пять экю; но сделавшись делегатом считал себя вынужденным требовать довольна крупных пособий, которые, при скудости средств семьи, приводили её в некоторое затруднение. Причиной этих нередких и иногда довольно обременительных для семьи денежных просьб Иоакима была отнюдь не его личная расточительность, так как, напротив, в своих привычках и потребностях он всегда отличался большой скромностью. Не жалел он издержек лишь тогда, когда дело шло об интересах фамилии и о поддержании её чести и достоинства, вполне уверенный в том, что подобного рода расходы с избытком оправдаются в последствии. Вот по-

—607—

чему именно теперь, когда Пенни сделан был делегатом, его денежные просьбы у братьев стали особенно крупными и настойчивыми. По утвердившемуся обычаю, делегат, как высший представитель правительства в провинции, должен был иметь соответствующую своему положению обстановку: достаточный штат прислуги, хорошую сервировку, своих лошадей и экипажи, а также парадную упряжь и ливреи для торжественных выездов. Пять человек прислуги, уроженцев Карпинето, Печчи привёз с собой, но больше у него почти ничего не было и всё приходилось заводить вновь, а между тем и денег тоже не было. Предшественник Печчи по должности, уезжая из Беневента 8-го марта, предусмотрительно захватил своё жалованье за весь месяц, предоставив своему преемнику дожидаться следующего месячного срока, да и жалованье это состояло всего из 97 дукатов, т. е. около 300 рублей, в месяц, – сумма, на которую парадной обстановки не заведёшь и большой штат прислуги и лошадей не прокормишь. А тут ещё случилась болезнь, которая поглотила все скудные денежные запасы, привезённые с собой Печчи, и таким образом подорвала все его расчёты. Единственным источником, откуда новый делегат мог добыть необходимые ему деньги, была родная семья, а потому он убедительно просит старших братьев помочь ему в покупке лошадей, ливрей и упряжи и с величайшим нетерпением ожидает их присылки. Не принято, пишет он, чтобы делегат когда-нибудь появлялся пешком, а вследствие этого он, не имея лошадей, вынужден проводить все дни безвыходно дома к большому вреду для своего здоровья. Жители Беневента особенно щеголяют лошадями; это их слабость и нужно, чтобы лошади делегата не посрамили своего хозяина. Тем сильнее беспокоился и огорчался Печчи, что наступало 14-е число июня, когда должна была совершаться торжественная процессия Тела Господня и когда парадный выезд до такой степени представлялся необходимым, что, не имея его, делегату пришлось бы даже совсем уклониться от участия в торжестве. Все подобного рода настояния оканчивались, конечно, тем, что братья, ревнуя о чести фамилии, напрягали все свои силы и спешили выслать Иоакиму и денег и лошадей. – По тем-же

—618—

соображениям Иоаким убеждал своих братьев, чтобы они и в Карпинето не жалели расходов в тех случаях, когда это требуется для поддержания достоинства фамилии. Весной 1838 г. напр. задумал проездом посетить Карпинето местный верховный феодал, молодой князь Альдобрандини Боргезе. Дядя и старший брат Иоакима желали найти какой-либо благовидный предлог, чтобы уклониться от этой чести, зная, что она причинит великое множество хлопот и в особенности будет стоить больших денег; но делегат решительно восстал против их намерения. Первое письмо, которое имел возможность собственноручно написать Иоаким после своей тяжкой болезни, почти целиком посвящено было именно этому вопросу, очевидно весьма сильно занимавшему больного. Он писал брату, что уклоняться от приёма высокого гостя по экономическим соображениям значило бы идти наперекор взглядам покойного отца и всех своих предков, возбудить толки по всей провинции, уронить достоинство фамилии и в частности повредить лично ему, занимающему такой пост, который налагает на него обязанность представительства. Он усиленно настаивал, чтобы семья Печчи, при некотором содействии карпинетской общины, непременно устроила князю Боргезе возможно лучший приём с потешными огнями, триумфальными арками, оркестром музыкантов на специально для того устроенной эстраде и т. п. „Будьте уверены“, писал он, „что высшее правительство с одобрением отнесётся ко всем этим расходам“. Братья уступили настояниям Иоакима и князь Боргезе был встречен в Карпинето так, что вполне остался доволен приёмом. – То же фамильное чувство внушало, наконец, Иоакиму и ещё одну заботу, которую он весьма близко принимал к своему сердцу. Это была забота о продолжении рода. Возлагая на себя самого задачу возвысить и прославить имя Печчи, Иоаким откровенно выражал уверенность, что в этом отношении он делает и уже сделал очень многое, ибо в молодых летах достиг такого положения, которое раньше не занимал ни один из членов его семьи⁷⁵³. Однако его сильно беспокоила мысль, что весь труд его

—609—

будет напрасным, так как само продолжение рода Пенни остаётся не обеспеченным. Из трёх старших братьев Иоакима последний, – Иозеф, был уже иезуитом, а двое первых, – Карл и Джиованни, доселе оставались не женатыми. Карла, которому было уже сорок пять лет, считали в этом отношении безнадёжным. Всё зависело таким образом от одного Джиованни, но и он слишком медлил и достиг уже тридцатишестилетнего возраста. Фамилия Печчи таким образом, по словам Иоакима, „находилась в агонии“, „приближалась к погибели, к конечному уничтожению самого её имени“. Это глубоко тревожило делегата и заставляло его усиленно настаивать, и словесно, и письменно, на необходимости возможно-скорейшего брака Джиованни. Писал он об этом брату при своём отъезде в Беневент, убеждал его и оттуда в целом ряде писем, принимался сам сватать ему то ту, то другую невесту; но целых пять лет все усилия его не приводили ни к чему. Только в начале 1843 года Джиованни наконец женился на предложенной ему Иоакимом племяннице кардинала Белли, а затем вскоре появились на свет наследники и таким образом за существование рода своего, прославление которого было одной из главных целей его деятельности, Печчи мог теперь быть спокойным.

Как правитель области, Иоаким, лишь только оправился от болезни, с большим усердием принялся за своё дело. Он старался вникнуть во все стороны общественной жизни и везде оказать помощь и руководство своим вмешательством. Сферы его деятельности в этом случае были весьма разнообразны: то он распоряжался посадкой табачных корней на место побитых градом; то спешно перестраивал казармы, которые грозили разрушением; то издавал правила, регулировавшие торговлю на рынках; то наблюдал за приезжими иностранцами, предписывая им обязательно запасаться охранными документами и заставляя содержателей гостиниц строго следить за этим; то запрещал в кофейных игру в карты и в кости, как вредную для народной нравственности и нередко сопровождавшуюся драками и кражами; то запрещал оставлять ночью на окнах вазы и горшки с цветами, так как в случае ветра они могли падать на прохожих; то заботился

—610—

об истреблении бродячих собак; то запрещал полоскать белье в общественных бассейнах; то проводил новые дороги для усиления торговых сношений, как напр. к Кампобассо и Авеллино; то хлопотал пред высшим правительством об облегчении населению некоторых наиболее тяжёлых для него налогов. Но наибольшее внимание Печчи должен был приложить, конечно, к уничтожению тех главных общественных язв, которые чрезмерно усилились в Беневентской области благодаря особенностям её географического положения, а именно, контрабанды и разбойничества. Умным, энергичным и преданным помощником в борьбе с контрабандой он избрал себе М. Стербини, которому поручил главное наблюдение над таможнями и над всей линией границы. При его содействии изменён и усилен был состав пограничной стражи и организован самый строгий и бдительный надзор. Вместе с тем делегат занялся коренной реформой жандармерии, во главе которой поставил деятельного и способного капитана де-Доминицис. Усиленная и приведённая в должный порядок жандармерия направлена была прежде всего на борьбу с разбойничеством. Блестящей победой её на этом поприще было взятие укреплённой виллы Маскамбруни, где засела шайка из четырнадцати разбойников, давно уже безнаказанно совершавшая свои преступные подвиги и наводившая ужас на местное население. Вся эта шайка вместе с её знаменитым атаманом Колетта была захвачена, приведена в Беневент и публично предана казни на городской площади при шумном ликовании натерпевшегося от неё народа. Энергичная деятельность делегата, направлявшаяся к водворению общественного порядка, вызывала, конечно, сильное недовольство тех, которым царившая доселе неурядица доставляла личные выгоды. Многие из местных аристократов тайно покровительствовали контрабандистам и разбойникам, за что и получали себе некоторую долю их преступных барышей. Понятно, что, при таких условиях, возбуждённое делегатом усиленное преследование контрабанды и разбоя причиняло им большой убыток, а потому они всеми мерами старались помешать его деятельности. Некоторые из них прибегали напр. к доносам, обвиняя Печчи в том, что

—611—

он часто распоряжается самовластно, не испрашивая должного разрешения у центральной власти. По поводу этих доносов и наговоров перед власть имеющими Печчи приходилось писать объяснения и были даже слухи о том, что ему грозит удаление от должности. Однако делегат этим не смущался и настойчиво продолжал действовать в принятом направлении. Тогда один из местных магнатов, какой-то маркиз; лично явился к Печчи для объяснений. Он резко выговаривал делегату за то, что полицейские агенты не оказывают никакого уважения его высокому положению, но настойчиво проникают в его замок, явно нарушая таким образом установленную обычаем привилегий его неприкосновенности. Маркиз угрожал делегату, что он сам поедет в Рим и не вернётся оттуда до тех пор, пока не добьётся его удаления. „Могу вас уверить“, смело отвечал ему Печчи, „что прежде Ватикана вам придётся побывать в замке св. Ангела“, т. е. в тюремном заключении, и, видя твёрдость делегата, маркиз предпочёл отказаться от осуществления своей угрозы. Общий результат деятельности Печчи по водворению порядка в Беневентской области очень скоро обнаружил себя в самом благоприятном смысле. Ещё в сентябре 1838-го года о. Салина свидетельствовал, что „управление провинции преобразовано и улучшено: грабежи уменьшились, покушения на убийства и акты насилия почти совсем прекратились. Всё это достигнуто не без труда, бдительности и энергии“. „Монсеньёр (т. е. делегат) управляет делами провинции с величайшей аккуратностью; он привлекает к себе всеобщее расположение, и все стараются угодить ему“. „Дела провинции в порядке“, писал сам Печчи к родным в октябре того же года, „и общественное мнение большинства народа для меня благоприятно. В своих действиях я руковожусь чувством долга и постоянное моё правило: не связывать себя никакими личными обязательствами и держаться на стороже против всяких уловок и замыслов. Такая тактика не очень нравится дворянам и приверженцам противоположной системы; но она доставила мне прозвание „друга правды“ и удовлетворение как обществу, так и моей собственной совести“⁷⁵⁴.

—612—

Попытался было Печчи наложить свою руку и на политических агитаторов, но эта попытка окончилась ничем. При судебном следствии, производившемся по поводу одного убийства, между прочим, оказалось, что потерпевший был главой какого-то тайного политического общества. Это обстоятельство указало некоторые следы, по которым можно было бы разыскать и захватить многих других членов того же общества, о чём делегат и спешил донести высшему правительству, испрашивая у него разрешения приступить к арестам. Статс-секретарь папы, кард. Ламбрускини, не нашёл, однако, возможным дать своё согласие и потребовал нового следствия, которое дало бы законные основания для ареста. На это требование делегат отвечал, что прямых и формальных улик против политических агитаторов добыть не представляется возможным. Свидетели против них показывать не станут, так как боятся их страшной мести. Выследить их собрания нет возможности, ибо они устрояют их в недоступных местах и на чужой территории. Никаких документов также захватить нельзя, так как все свои распоряжения и сношения руководители тайных обществ ведут только словесно. Между тем зловредность этих обществ, по мнению Печчи, не подлежит сомнению, ибо девиз их: под предлогом либерализма покушаться на чужое имущество.

Пришлось, наконец, делегату оказать свою долю влияния и на ход дипломатических переговоров, которые велись между папским и неаполитанским правительством относительно Беневента. Дело шло об уступке Беневента неаполитанскому королевству путём обмена или продажи; но Печчи в особой докладной записке решительно восстал против этого проекта, главным образом по соображениям религиозным, доказывая, что переход Беневента под управление Неаполитанского короля гибельно повлияет на религиозное состояние местного населения. По его ли доводам, или, быть может, по каким-либо другим причинам, дело об уступке было прекращено и Беневентская область осталась по-прежнему под властью папского престола.

Пребывание в Беневенте сопровождалось для Печчи не одними лишь трудами и заботами; но иногда и удоволь-

—613—

ствиями. Особенно приятные впечатления выносил он из тех поездок, которые выпали тогда ему на долю. В первое же лето своей делегатской службы он сопровождал напр. кардинала Бусси, архиепископа Беневентского, при его путешествии в монастырь Монте-Верджине, где монахи устроили высоким посетителям роскошный приём. При этой поездке молодому делегату первый раз в жизни пришлось принимать оказывавшиеся ему военные почести, которые привели его в восхищение. В марте 1840 г. Печчи, ради отдыха, предпринял поездку к берегам Салернского залива, где, живя в знаменитом капуцинском монастыре Кава, любовался несравненными красотами местоположения Амальфи. Всего же более памятна осталась ему поездка в Неаполь, которую он счёл долгом предпринять в апреле 1839 г., чтобы лично представиться неаполитанскому королю Фердинанду, так как к его владениям Беневеятская область имела особенно близкое отношение. Папский нунций в Неаполе, монс. Асквини, доставил делегату аудиенцию у короля, который принял его весьма благосклонно и беседовал с ним четверть часа. За королевским приёмом следовал для Печчи целый ряд разных торжеств и увеселений: то парадные обеды у министра иностранных дел или кардинала Караччиоли, архиеп. Неаполитанского, то торжество закладки нового храма, то посещения разных учреждений, как напр. госпиталей, или художественных мастерских; то поездки в какие-либо достопримечательные или живописные окрестности, как напр. в Позилиппо, или Помпею. В высшей степени приятен был молодому делегату тот почёт, с которым его всюду встречали, и о Неаполе он навсегда сохранил самое лучшее воспоминание, как о „городе великолепном и очаровательном, щедро наделённом красотами и природы и искусства“. Очень может быть, что эта поездка имела до некоторой степени и политическое значение, так как при непосредственном знакомстве с различными представителями неаполитанского правительства Печчи с удобством мог обсудить и уладить некоторые вопросы, касавшиеся напр. контрабанды или укрывательства преступников. – Гостеприимно встречаемый другими, делегат иногда должен был и сам устроить торжественный

—614—

приём, когда его посещали в Беневенте какие-либо почётные гости, как напр. князь Руффо и кардинал Пакка. При крайней ограниченности средств Печчи, подобные приёмы были для него весьма обременительны и как ни старался он после парадного обеда урезывать представленные ему поставщиками счета, расходы оказались всё-таки более ста рублей и потому опять пришлось писать брату с просьбой о субсидии и ещё раз доказывать, что эта трата не есть проявление его суетной расточительности; но необходима для поддержания фамильного достоинства.

Так в разных делах и хлопотах прошло три года, и молодой делегат начал уже подумывать о том, что пора ему сделать какой-либо дальнейший шаг на своём служебном поприще. Чтобы лучше напомнить о себе, он лично отправился в Рим, где его встретили очень благосклонно, в лестных выражениях отзывались о его деятельности и обещали скорое повышение. И действительно, в конце июня 1841 г. получено было в Беневенте известие, что Печчи переводится делегатом в Сполето. Тотчас известив об этом брата, Иоаким ещё раз просил его о высылке некоторой суммы денег, которых, по обыкновению, ему не хватало, для уплаты пред отъездом небольших долгов и для покрытия издержек по поездке к новому месту служения. Впрочем, на этом месте служить ему не пришлось. Вскоре кардинал статс-секретарь Ламбрускини сообщил ему радостную весть, что он назначен на гораздо более важный делегатский пост не в Сполето, а в Леруджию, – главный город Умбрии. Простившись с Беневентом, Печчи заехал в Рим поблагодарить своих покровителей, повидался по дороге с родными и в начале августа выехал к месту назначения.

Старинный город, украшенный целой сотней храмов и башнями средневековых укреплений, живописно расположен на вершине высокой горы, откуда открываются роскошные виды на соседние горные цепи и расположенные у их подножия цветущие долины Умбрии, которая считалась одной из самых богатых и плодороднейших областей папского государства. При красивом местоположении и превосходном климате Перуджии, пребывание в этом городе могло бы быть весьма приятным для слабого здоровьем

—615—

Печчи, если бы не особенные политические обстоятельства данной местности, предвещавшие ему и здесь не мало усиленных забот, и трудов. Народное настроение области не было благоприятно папскому владычеству. Здесь ещё не умерли предания того времени, когда Перуджия пользовалась политической независимостью и республиканскими вольностями, после которых ей сильно были не по вкусу абсолютистические приёмы римского правительства. Подавляемые годами и обстоятельствами свободолюбивые стремления получили могучее возбуждение в недавнюю пору революции и Наполеоновских переворотов. Перуджия радостно встречала французских солдат, как своих освободителей, и с восторгом слушала, как они толковали ей о „правах человека“ и издевались над „поповским владычеством“. После всего этого, местное население с большой неохотой вынуждено было снова подчиниться власти римского престола и господствовавшее здесь недовольство существующим порядком, ревностно поддерживаемое агитацией тайных обществ, особенно сильно утвердившихся в соседней Романье, не раз готово было выразиться в попытках к вооружённому восстанию. Повиновение папскому правительству здесь, как и в других ближайших провинциях, поддерживалось преимущественно страхом. Люди, обвинявшиеся в политической неблагонадёжности, особенно если они выдавались по своим талантам и влиянию, немедленно присуждались к ссылке или тюремному заключению; а самой главной опорой власти Григория XVI были гарнизоны австрийцев, постоянно занимавшие Болонью и готовые при первой надобности беспощадно подавить всякое проявление народного недовольства. Само собой разумеется, что подобные репрессивные меры улучшить положение не могли; а к этому присоединился наконец ещё голод, явившийся результатом нескольких лет неурожая. Голодная толпа, не видя ниоткуда помощи, принялась грабить уцелевшие у богатых людей хлебные запасы, а усмирять её оружием стали присланные из Романьи батальоны папских швейцарцев. Таковы были те условия, при которых приходилось начинать свою деятельность Иоакиму Печчи, в качестве делегата Перуджии.

Тотчас же по приезде, делегату пришлось усиленно хло-

—616—

потать по поводу совершенно-неожиданного, экстренного события. Папа Григорий, путешествуя по нескольким провинциям своего государства, задумал, между прочим, посетить и Перуджию. В распоряжении Печчи было только двадцать дней для всех приготовлений к торжественному приёму папы – государя; а между тем даже сам подъезд к городу был довольно затруднителен. Извивавшаяся по краям обрывов горная дорога, которая, отделяясь от большого торного пути через долину, поднималась в горы к Перуджии, страдала многими неудобствами и даже совсем не доходила до городских ворот. Печчи созвал всех, имевшихся у него под руками, инженеров и рабочих и, благодаря их спешной напряженной работе, ко дню папского приезда вся дорога до самых ворот города приведена была в полную исправность и, после благополучного проезда по ней папы, навсегда получила наименование „via gregoriana“. Одновременно с этими работами, было приготовлено для папы великолепное помещение, роскошь и изящество отделки которого приводили современников в изумление. Прибывшему первосвященнику устроена была торжественная встреча; во всё время его пребывания в городе делегат окружал его самым тщательным уходом: а при отъезде провожал до Чита делла-Пиэве, где папа, прощаясь с Печчи, вручил ему много подарков и знаков отличия для должностных лиц Перуджии. Оказанным ему приёмом папа остался весьма довольным и говорил делегату: „при моём путешествии, в иных местах меня принимали как простого монаха; во многих других – вполне прилично, но как кардинала; в Анконе же и в Перуджии – истинно как государя“. При прощании папа сказал Печчи: „вернувшись в Рим, я о Вас вспомню“, и эти слова, конечно, давали делегату довольно твёрдое основание надеяться, что пребывание в Перуджии не будет для него долговременным.

Проводив державного посетителя, Печчи ревностно принялся за благоустройство вверенной его управлению области. Здесь, как и в Беневенте, его правительственная деятельность была весьма разнообразна. Прежде всего, он поспешил принять какие-либо меры для облегчения тяжёлого положения, в каком находилось страдавшее от голода на-

—617—

селение. По его инициативе и заботам были устроены в Перуджии общественные хлебные магазины, откуда семьи голодающих бедняков могли получать себе достаточное продовольствие в качестве ссуд под какие-либо незначительные залоги, которые притом впоследствии почти всегда им возвращались. При его же деятельном участии была учреждена для народа сберегательная касса. Для непосредственного ознакомления с своей провинцией он предпринял поездку по всем городам её, присматриваясь и прислушиваясь к местным потребностям и желаниям. Он обратил внимание на её санитарное состояние, издав напр. подробную инструкцию относительно оспопрививания, в которой тщательно внушал населению самые точные сведения о том, как нужно добывать и применять к делу оспенную материю. Инструкция Печчи имела тогда тем большее значение, что в Италии того времени и особенно в папском государстве оспопрививание принималось и распространялось ещё весьма неохотно и медленно. Он обратил внимание на судопроизводство в провинции и, чтобы сделать его более скорым и доступным для недостаточных классов населения, сосредоточил в одном центральном здании все судебные учреждения Перуджии. Он вникал в дело просвещения, позаботившись напр. о благоустройстве коллегии Рози в городе Спелло. Благодаря его заботам о материальных средствах, ходе преподавания и дисциплине этой коллегии, она скоро приобрела себе лучшую репутацию и стала привлекать всё большее и большее количество питомцев из всех ближайших окрестностей. Он следил, наконец, по возможности и за нравственным состоянием провинции, регулируя напр. увеселения карнавала: запрещая маскарадные процессии во время совершения богослужений, а также употребление неприличных и безнравственных костюмов, или таких, которые представляют пародию на правительственных и духовных лиц. Только полтора года пробыл Печчи делегатом Перуджии; но и в это короткое время, благодаря ревностной деятельности, явно направленной ко благу населения, ему удалось достигнуть весьма существенного результата, а именно ослабить господствовавшее дотоле в народе недовольство существующим порядком и в зна-

—618—

чительной степени примирить его с папским управлением. Благотворная перемена не замедлила обнаружиться и на общем строе жизни провинции: не слышно было о каких-либо угрожающих общественному порядку волнениях, количество преступлений заметно уменьшилось и тюрьмы почти совсем опустели. Когда Печчи вскоре пришлось покинуть Перуджию, представители местного населения и устно и письменно выражали ему „живейшую и искреннюю признательность“ за его деятельность и глубокое сожаление о том, что провинция должна лишиться правителя, близко узнавшего её потребности и преисполненного самыми лучшими намерениями и предположениями относительно её благоустройства⁷⁵⁵.

Папа Григорий исполнил данное Печчи обещание вспомнить о нём при возвращении из своего путешествия. В первых числах января 1843-го года Иоакима вызвали в Рим и там он получил известие о своём назначении в Брюссель на пост папского нунция в Бельгийском королевстве; а так как, по установившемуся обычаю, этот пост соединялся с епископским саном, то папа в заседании консистории 27 января назначил и Печчи титулярным архиепископом Дамиэттским. – Родственники Иоакима встретили весть о его новом назначении с величайшей, особенной радостью, так как он был для них не только любимым и близким человеком, но и предметом фамильной гордости, и на его успехи они смотрели как на прославление своего рода, ради которого всегда готовы были приносить и приносили всевозможные для них жертвы. Настоящую радость свою они выражали подчас в несколько грубоватой форме, весьма характерной для подобных им наивных провинциалов. Джиованни Печчи писал напр.: «„Нунций“ и „архиепископ“ – вот две вещи, чтобы переварить которые нужен хороший желудок» ... „При столь великом счастье, в котором принимает участие вся семья, одно лишь нас печалит, – это большая отдалённость поста, благодаря которой нам теперь более трудно будет видеться с Иоакимом“... Сестра Катарина писала: „представляется совсем невозможным, чтобы в

—619—

столь немногие годы вы могли получить такое быстрое повышение, которое другим стоило бы великих усилий“. Нашёлся и поэт в Карпинето, правда невысокой пробы, – аббат Джесси, который, в высокопарных стихах восхваляя некоторых своих славных сограждан, превознёс и Иоакима Печчи, „как солнце среди звёзд“. Он пророчествовал ему в будущем „долгую жизнь“ и „кардинальский пурпур“ и говорил, что „наступит пора, когда Всемогущий Бог соделает его пастырем Христова стада и будет он восседать на высоком престоле со скипетром, с крестом на груди и тиарой на челе“. По этому поводу один из биографов Печчи, ссылаясь на Ляфонтэна, замечает, что иногда и глупцы источают премудрость, что, очевидно, имело место и в настоящем случае, так как предсказания Карпинетского пророка сбылись впоследствии с буквальной точностью⁷⁵⁶. Сам Печчи встречал происшедшую с ним перемену, по-видимому, не без некоторого смущения. „Это назначение“, писал он кардиналу Бусси, архиеп. Беневентскому, „хотя очень почётное и для других весьма желательное, причиняет мне беспокойство, так как я сознаю своё несовершенство в виду тех многочисленных обязанностей, какие это назначение на меня возлагает. Я еду не с чувством гордости, но лишь из сыновнего послушания верховному пастырю и преклоняясь пред таинственными предначертаниями неба“⁷⁵⁷. Очень может быть, что эти слова Иоакима не были одними лишь обычными в подобных случаях фразами, но выражали его действительное настроение, так как некоторое беспокойство и смущение с его стороны вполне понятны. Выпадавшая на его долю перемена была слишком серьёзна, чтобы можно было относиться к ней с полным спокойствием. Его ставили теперь совсем на новый путь и притом путь скользкий и опасный. Человеку, никогда доселе не выезжавшему из пределов родной страны и имевшему дело только с соотечественниками, приходилось теперь жить и действовать на далёкой чужбине, среди неведомых людей и совершенно новых для него условий жизни.

—620—

Администратору, шедшему до сих пор по испытанной общественной дороге, знакомой всякому итальянцу и подданному папского государства, приходилось теперь становиться дипломатом и считаться с тонкими, нередко щекотливыми, вопросами международных и межцерковных отношений. Задача, очевидно, предстояла нелёгкая, а потому и было от чего почувствовать некоторое беспокойство. Однако люди сторонние, хорошо знавшие Печчи, за него не беспокоились, выражая твёрдую уверенность в том, что он сумеет стать на высоте того положения, которое выпадает теперь ему на долю. Переведённый в Париж предшественник Печчи по бельгийской нунциатуре, монсеньёр Форнари, учеником которого был Иоаким по римской академии, в одном из частных писем делает напр. такой отзыв о своём преемнике: „нельзя сомневаться, что монс. Печчи – прелат высокого благочестия, с большим талантом и многими познаниями. Быть может, он немножко робок по характеру, или скорее его чрезвычайная скромность похожа на робость; но это вознаграждается его высокопросвещенным умом и благоразумием, благодаря которым он никогда не сделает ложного шага. Я не знал, что он совсем не говорит по-французски. Конечно, это может затруднить его деятельность, ограничивая сношения с теми лицами, до которых он будет иметь дело; но мало по малу он с этим языком освоится и получит возможность говорить со всеми... Кроме того, у него так много ревности, что она вознаградит недостаток языка. Поверьте мне: это человек настолько добросовестный и благонамеренный, что не пренебрежёт никаким средством к тому, чтобы должным образом исполнить все свои обязанности и быть полезным доброму делу“⁷⁵⁸. Бельгийский поверенный в делах в Риме, м. Нойэ, писал о новом нунции кардиналу Уайзмэну: „монсеньёр Печчи – это человек превосходного характера, нрава спокойного и рассудительного и благочестия примерного... Я не сомневаюсь, что, при его способностях и великом стремлении к добру, он удовлетворит всем требованиям своего положения“.

—621—

Девятнадцатого февраля 1843 г. совершено было рукоположение нового нунция в епископский сан. Священнодействие происходило в древнем храме S. Lorenzo in Panisperna, построенном на вершине виминальского холма, на том самом месте, где, по преданию, претерпел мученическую кончину Св. Лаврентий; а рукополагал Иоакима сам статс-секретарь папы Григория, кардинал Ламбрускини, причём его ассистентами были: секретарь конгрегации епископов и монахов, монс. Асквини, титулярный архиепископ Тарсский, и папский ризничий (sacrista), монс. Кастеллани, титулярный епископ Порфирский. Бельгийское посольство в полном составе своём присутствовало при торжественной церемонии, после которой всем участникам и приглашённым лицам предложено было от нового епископа установленное обычаем приличное случаю угощение. Пробыв в Риме ещё месяц после хиротонии, Печчи, 19-го марта, сел в Чивита-Веккии на французский пароход „Сезострис“, чтобы отправиться к месту своего нового служения и через два дня был в Марсели. На дорогу он взял с собой французскую грамматику и прилежно изучал её во всё продолжение своего путешествия, причём случай оказал ему в этом деле неожиданную помощь. Нездоровье задержало его дней на десять, и даже более, в Ниме и этой остановкой он поспешил воспользоваться, чтобы взять здесь несколько уроков французского языка. В результате этих настойчивых, хотя и торопливых, усилий оказалось, что по приезде в Бельгию Печчи мог настолько удовлетворительно объясняться по-французски, что не имел необходимости прибегать к услугам переводчика. Оправившись от болезни, он без задержки продолжал свой путь и, не заезжая в Париж, через Реймс и Мезьер 7-го апреля прибыл в Бельгию. Вступление нового нунция в столицу королевства совершилось по совсем необычному церемониалу. Когда Печчи приближался к Брюсселю по дороге, идущей около Вильвордского канала, взбесившиеся лошади понесли его экипаж и едва не опрокинули вместе с седоком в воду, если бы не предотвратило угрожавшую катастрофу самоотверженное вмешательство проходившего здесь патера из ближайшего сельского прихода. Спасшись таким образом от почти неминуемой гибели,

—622—

архиепископ – нунций с необычной для его сана скромностью пешком вступил в свою новую резиденцию.

Пребывание в чужой стране для любознательного, но никогда ещё доселе не выезжавшего из Италии, прелата было, конечно, полно новых впечатлений, которыми он в письмах охотно делился с близкими ему людьми. Слабому здоровьем южанину прежде всего пришлось довольно тяжело почувствовать на себе перемену климата. Он жаловался на те неудобства, какие ему приходится испытывать благодаря сырости и недостатку солнца. „Прохлада и изменчивость температуры“, писал он, „требуют больших предосторожностей; в июне и в июле у нас были в Брюсселе такие суровые дни, которые не отличались от самого дурного римского ноября“. „Предстоящая зима будет для меня пробным камнем, так как известно, что она бывает здесь весьма сырая и суровая. Правда, дома̀ здесь так хорошо приспособлены, что в них можно вполне защититься от холода. Двери и окна вделаны с такой точностью, что ни одна струя воздуха не может через них проникнуть, а все полы и ступени лестниц деревянные“, что, очевидно, весьма удивляло итальянца, привыкшего видеть у себя на родине повсюду лишь камень и мрамор. С особенным интересом описывал Печчи и большие каменные печи с теплопроводными трубами, которых он никогда дотоле не видывал на своей благодатной родине, всегда пригреваемой ласковым солнышком. Внешний вид страны в общем произвёл на Печчи благоприятное впечатление. Бельгийские поля показались ему „хотя несколько монотонными, благодаря совершенно плоской поверхности почвы“, но тем не менее живописными и весьма плодородными; а город Брюссель, с его готическими памятниками и новейшими постройками, как напр. театр, которые „своими портиками и колоннами подражают древним греческим и римским сооружениям и представляют внушительный вид“, Печчи нашёл красивым и приятным. Но всего более интересовала его и нередко приводила в изумление высокая степень развития бельгийской промышленности и культуры, в особенности же такие выдающиеся нововведения того времени, как газовое освещение и железные дороги. Тем более удивлялся всему этому Печчи, что

—623—

его родная Италия во многом тогда отстала от других стран Европы и никаких ещё газов и железных дорог не видывала. Понятно, что эти чудесные новинки особенно привлекали его внимание и он тотчас же спешил рассказать своим соотечественникам, как в Брюсселе по ночам на улицах в висящих железных канделябрах сияют газовые фонари и какого вообще высокого развития культуры достигла Бельгия. „Промышленность и торговля этой страны“, писал он, „достигли высшей точки и Брюссель, стоящий на полдороге к Лондону и Парижу, своим коммерческим движением напоминает эти две великие столицы мира. Этим он обязан главным образом грандиозным средствам сообщения и в особенности железным дорогам, которые проходят по королевству со всех сторон и с чрезвычайной быстротой перевозят массы и людей и товаров. Нужно заметить, что эти железные дороги установились в Бельгии весьма легко, как благодаря великому обилию железа, доставляемого копями этой страны, так и потому, что бельгийцы искусны и неутомимы в самых тяжёлых работах“ ... „По случаю открытия железной дороги в Намюр я пожелал сопровождать Их Величества, короля и королеву, так как здесь существует обычай устроить в подобных случаях торжества и приглашать на них королевскую фамилию и дипломатический корпус. Нет ничего приятнее этих поездок, при которых делают более двадцати миль в час. На возвратном пути мы в три с половиной часа прибыли из Намюра в Брюссель, проехав расстояние около шестидесяти четырёх миль. Приятнейшие на взгляд картины, виллы, усадьбы, деревни мелькали у нас направо и налево, как оптический обман“.

Народ бельгийский удивлял Печчи, как итальянца, своим замечательным хладнокровием. „Характер здешних жителей вообще добрый и гостеприимный; но во всех случаях, даже при самых шумных торжествах, заметна отличающая фламандцев флегматичность“. Их доброта и глубокая религиозность произвели на нунция самое благоприятное впечатление. „Католическое настроение“, писал он, „к счастью, ещё господствует и в народе, и в палатах парламента; министерство не противодействует этому,

—624—

а король, хотя и протестант, – покровительствует“. Скоро однако оказалось, что этот светлый взгляд на религиозное состояние Бельгии, в особенности по отношению к её правительству, не вполне соответствовал действительности.

Обстоятельства, при которых Печчи начинал свою дипломатическую карьеру, были для него не особенно благоприятны. Условия жизни того государства, с которым ему приходилось теперь иметь дело, были не только совершенно новы и необычны для него, но нередко стояли даже в прямом и резком противоречии с теми понятиями и убеждениями, в которых сам он был воспитан. Юное бельгийское королевство было плодом революции 1830-го года и таким образом только-что вступило тогда лишь во второе десятилетие своего политического существования. Народ бельгийский, соединённый по определению Венского конгресса вместе с голландским под властью одного Нидерландского короля, не вынес этого искусственного и во многих отношениях для него невыгодного и неприятного союза и, восстав против своего государя, вооружённой рукой добился независимости, которая на Лондонской конференции признана была и великими державами Европы. Решением бельгийского национального конгресса новое государство провозглашено было конституционной монархией и на его престол призван был герцог Леопольд Саксен-Кобург-Готский, который 21 февраля 1831 года торжественно въехал в Брюссель и принёс присягу на верность конституции. Эта конституция, с сенатом и палатой депутатов, имела весьма либеральный характер. Она провозглашала равенство всех граждан пред законом, отменяла всякое различие между сословиями, установляла свободу ассоциаций, собраний, слова, печати и обучения и, при полном отделении церкви от государства, предоставляла свободу всем вероисповеданиям. Все эти принципы и события совершенно не мирились с воззрениями папского нунция. Воспитанный в иезуитских школах, выросший в абсолютистическом папском государстве и получивший первые уроки самостоятельной политической деятельности под влиянием той крайней реакции, которая царила после революционных и наполеоновских переворотов, и которой папа Григорий XVI был одним из самых типичных представителей,

—625—

Печчи привык благоговеть пред наследственной и неприкосновенной властью государей, ненавидеть революцию, смотреть на всякие народные вольности, как на повод к мятежу и источник общественных беспорядков, и с ужасом относиться к той свободе, которая католическую церковь ставит наравне со всякими еретическими сектами. И вдруг, человека таких воззрений судьба поставила деятелем в том государстве, которое самим существованием своим обязано удачной революции, утверждённой всеобщим признанием, – в государстве, где народная воля признаётся верховной и, выражаясь в простом количестве голосов, распоряжается и королевским престолом и всеми законами страны, – в государстве, где и католическая религия вынуждена мириться с равенством и свободой, предоставленными всем вероисповеданиям, – где, наконец, возведена в закон свобода и слова, и печати, и ассоциаций, и обучения, т. е. все те народные вольности, которые в папском государстве всякому администратору предписывалось преследовать, как опасные проявления мятежного духа. Трудность положения нового нунция увеличивалась ещё тем, что во внутренней жизни бельгийского королевства между разными враждующими элементами шла борьба, в которой и ему, как представителю римско-католической церкви и папы, неизбежно приходилось принять деятельное участие. Борьба эта велась главным образом между двумя партиями: католиков и так называемых либералов. На первых порах самостоятельной жизни королевства партия католиков, благодаря своему сильному численному превосходству, имела решительный перевес над противниками, а потому располагала большинством в парламенте, настроению которого соответствовал, конечно, и состав министерства. Но с течением времени либералы, дружно и ревностно пропагандировавшие свои идеи, стали приобретать всё бо́льшее и бо́льшее влияние, особенно в больших городах и главным образом в столице. Ко времени прибытия Печчи в Бельгию влияние либералов возросло здесь уже до такой степени, что и в состав находившегося у власти министерства вошло несколько представителей этого направления, причём к их числу относился и сам глава министерства – Нотомб. Такой обо-

—626—

рот событий не много предвещал здесь хорошего для римско-католической церкви и задача блюстителей её интересов была тем затруднительнее, что между папским престолом и Бельгией не существовало никакого конкордата, который с возможной точностью предусматривал и определял бы взаимные отношения между духовной и светской властью; а потому, при неопределённости этих отношений, церковные интересы нередко должны были стоять в зависимости от случайных настроений парламентского большинства. Испытывать эти затруднения и так или иначе считаться с ними выпадало теперь на долю новому нунцию.

При отправлении в Бельгию, Печчи, не смотря на его молодость, облечён был от папы особенным доверием и широкими полномочиями. Об этом свидетельствует папское бреве, которое, при приезде, он должен был вручить бельгийскому примасу, кардиналу Стерксу, архиепископу Мехельнскому. Папа писал здесь: „с настоящей грамотой явится к Вам Наш достопочтенный брат, Иоаким, архиепископ Дамиэттский, нунций Наш и святого престола. Мы настоятельно рекомендуем его вам, дражайший сын Наш, и Нашим достопочтенным братьям. Во всех делах, о которых он станет рассуждать с вами от Нашего имени, оказывайте ему такую же веру, как Нам Самим, если бы мы говорили в вашем присутствии. С тем же уважением и преданностью, какие вы оказываете Апостольскому престолу, содействуйте и ему везде, где он будет иметь нужду в вашем совете и вашей помощи для успешного осуществления того весьма важного служения, которое ему поручено. Вы найдёте в нём человека, замечательного по своему благочестию, непорочности, благоразумию и умственным качествам, и Мы не сомневаемся также в том, что он приобретёт ваше особенное благоволение. Мы будем помнить ваши ему услуги и будем признательны за них, как бы за оказанные Нам самим“⁷⁵⁹. – Из этих слов документа можно, по-видимому, заключить, что папа в данном случае смотрел на своего нунция не как только на дипломатического агента,

—627—

аккредитованного при иностранном дворе государем церковной области; а как на полномочного представителя главы церкви, к которому и все местные иерархи должны потому относиться с особенным уважением и во всём оказывать ему своё содействие, как будто не нунцием только был Печчи, а легатом.

Вполне сознавая, конечно, всю трудность и ответственность своего положения, Печчи прежде всего постарался не опустить представлявшейся ему возможности воспользоваться советами и указаниями его предшественника по нунциатуре и бывшего наставника по академии, монс. Форнари. Советы этого опытного и уже хорошо знакомого с Бельгией дипломата могли иметь тем большую ценность, что Форнари пользовался в этой стране весьма широкой популярностью и так искусно сумел себя поставить, что к нему одинаково относились с расположением и король, и духовенство, и обе парламентские партии, т. е. люди различных воззрений и требований. По приезде в Брюссель Печчи мало имел возможности видеться и беседовать с своим предшественником, который уже спешил в Париж, к месту своего нового назначения; но, по взаимному соглашению, между ними завязалась деятельная и весьма интересная переписка, причём Форнари с полной откровенностью высказывал свои мнения о различных вопросах внутренней и внешней политики, характеризовал тех или других бельгийских общественных деятелей, рекомендуя своему преемнику одних и предостерегая от других, и почти с отеческой нежностью преподавал бывшему ученику свои советы. Полная коллекция писем Форнари доселе хранится в архиве Карпинето, как документальное свидетельство о том, какого ценного руководителя приобрёл себе Печчи на первых шагах своей дипломатической карьеры.

Следуя одному из первых советов Форнари, Печчи, прежде всего, постарался заручиться благоволением короля и королевы, что и удалось ему в полной мере. Молодой и представительный по наружности, изящный в обращении, с большим тактом и уменьем держать себя, любезный, остроумный и интересный собеседник; но, вместе с тем, основательно образованный, чутко и вдумчиво относившийся

—628—

ко всем серьёзным вопросам, искренно-религиозный и благочестивый, он произвёл наилучшее впечатление на королевскую чету. У Леопольда, хотя он и был протестантом, папский нунций скоро стал постоянным гостем и даже почти другом, с которым он советовался по разным делам и затевал иногда беседы о самых щекотливых вопросах, говоря, что видит в нём „столь же хорошего политика, как и превосходного прелата“. Ещё большее расположение приобрёл Печчи у ревностной католички, королевы Луизы-Марии, которая с готовностью следовала его советам относительно воспитания своих детей. Много лет спустя, уже будучи кардиналом, Печчи, в беседе с одним бельгийским епископом, с любовью вспоминал о своих сердечных отношениях к королевской семье, – о том, как он на руках держал маленького принца, теперь уже находящегося на престоле, и как мать-королева просила его благословить её наследника, чтобы ему выпало на долю счастье стать хорошим королём. – Частые свидания и дружественные беседы с королём имели для Печчи весьма существенное значение, так как давали ему нередко возможность оказывать на короля своё влияние и приобретать его могущественную поддержку в тех случаях, когда деятельность бельгийского правительства близко касалась интересов римско-католической церкви, защищать которые составляло задачу папского нунция. Потребность такой защиты оказалась очень скоро, причём в разгоревшейся борьбе Печчи пришлось принять деятельное участие.

Основным пунктом, на котором сталкивались соперничествовавшие между собой партии католиков и либералов, был главным образом вопрос о школьном обучении, так как преобладание в этом отношении, подчиняя идеям той или другой партии юное поколение, тем самым наиболее обеспечивало им конечное торжество. Отсюда особенная резкость борьбы по этому вопросу, которая в тех или иных формах давала себя чувствовать и в высшей школе, и в правительстве, и в палатах парламента.

В июле 1843 г. Печчи получил приглашение посетить Лувенский университет по случаю предполагавшегося там торжества присуждения учёных степеней. Этот универси-

—629—

тет имел особенное значение для бельгийских католиков. Он лишь недавно восстановлен был с папского благословения стараниями епископов и духовенства на добровольные пожертвования всего католического населения страны, причём имелось в виду создать в нём для Бельгии надёжный оплот церкви и папского престола, в противодействие столичному университету Брюссельскому, в котором господствовали либералы. На учёное торжество своего университета собрались все бельгийские епископы, с кардиналом Стерксом во главе, а папскому нунцию устроен был почётный приём, причём ректор и студенты встречали его приветственными речами. Отвечая на приветствия, Печчи, конечно, выражал своё сочувствие этому учёному учреждению и восхвалял ту „истинную мудрость и преданность церкви“, которые его одушевляют⁷⁶⁰. Такие похвалы скоро однако нужно было признать несколько преувеличенными. Лувенский университет, долженствовавший быть твёрдой опорой католицизма и папства, сам оказался несвободным от влияния новых идей и тому же Печчи, два года спустя, пришлось принимать участие в устранении резкого столкновения между университетом и отцами-иезуитами. В философском преподавании Лувена обнаружилось тогда направление, которое с строгой римско-католической точки зрения не могло быть терпимо, а именно, – так называемый традиционализм, блестящим и наиболее влиятельным представителем которого был в то время Ламеннэ, приобретший себе последователей и в Бельгии. По своим основным положениям эта религиозно-философская система не была враждебна католицизму и, мало того, – Ламеннэ явился даже одним из основателей того ультрамонтанства, которое привело к догматизированию папской непогрешимости; но по многим частным пунктам она, при дальнейшем развитии, стала проповедовать такие идеи, к которым Рим мог отнестись только с осуждением. Ламеннэ отвергал напр. учение о первородном грехе и говорил, что познание добра и зла не грех, а первый шаг человека на пути прогресса. Он требовал свободы совести, свободы печати и свободы обучения; провозглашал

—630—

народный суверенитет, полное отделение церкви от государства и необходимость для папы отказаться от светской власти. Когда подобные идеи стали проповедоваться с кафедр Лувенского университета, и высшая церковная власть и католические ревнители в обществе, конечно, обратили на это своё внимание. Сочинения некоторых профессоров, считавшихся подозрительными, были потребованы в Рим на рассмотрение конгрегации индекса, а по возможности ограничить круг влияния университетского преподавания задумали отцы-иезуиты. У них была своя коллегия в Намюре, обладавшая большим количеством питомцев и пользовавшаяся расположением бельгийского католического общества. Оо. иезуиты стали хлопотать теперь о том, чтобы устроить при этой коллегии полный философский факультет, где молодые люди могли бы получать и учёные степени. Преподавание на этом факультете было бы, конечно, в строгом соответствии со всеми требованиями католической науки, а потому поступающая сюда молодёжь была бы застрахована от той опасности соблазна и заблуждения, какая угрожала ей в университете Лувена. Против этой затеи сильно восстал, конечно, лувенский университет: а его сторону приняло и большинство бельгийских епископов, которые были главными устроителями университета, а потому близко принимали к сердцу его судьбу. Защитники интересов университета доказывали, что конкуренция намюрской коллегии может сопровождаться для него весьма вредными и даже гибельными последствиями. Не говоря уже о том, что открытие соперничествоющего факультета налагало некоторую тень на репутацию лувенского университета, оно неизбежно должно было причинить ему и существенный материальный ущерб. Намюрская коллегия, обладая правом присуждения учёных степеней, конечно, отвлечёт от университета значительное количество молодёжи, а это обстоятельство может сильно подорвать финансовые средства недавно устроенного и ещё недостаточно окрепшего учреждения. Начавшееся таким образом столкновение угрожало внести серьёзный разлад в партию бельгийских католиков, что было бы совершенно несвоевременно в виду постоянно возраставшего влияния враждебных им либералов. Благодаря своевременному и удач-

—631—

ному вмешательству папского нунция, это щекотливое дело было благополучно улажено и не сопровождалось какими-либо, опасными для церкви, последствиями. Печчи убедил обе враждующие стороны предоставить решение их спора на усмотрение апостольского престола; а папа и курия в данном случае действовали соответственно тем сведениям и указаниям, какие получали от того же Печчи. По его совету напр. папа потребовал от каждого из бельгийских епископов в отдельности, чтобы все они представили ему письменно своё мнение относительно средств, при помощи которых можно было бы уладить затеявшееся столкновение. Окончательное решение спора последовало в таком смысле, что более или менее удовлетворило и успокоило обоих противников. С одной стороны, намюрской коллегии не было предоставлено права присуждения учёных степеней и её преподавание должно было иметь характер приготовления к курсу университета; но, с другой стороны, лувенским профессорам конгрегация индекса, не прибегая к каким-либо резким и оскорбительным мерам, сделала серьёзное предостережение с увещанием отказаться от допущенных ими заблуждений, а в постановке университетского преподавания Печчи постарался добиться должных изменений, которые и были ему обещаны⁷⁶¹.

На почве того же вопроса о школьном обучении Печчи пришлось столкнуться с тогдашним бельгийским правительством, т. е. с министерством Нотомба. Действовавший в то время закон о первоначальных школах был составлен ещё под преобладающим влиянием католического большинства, а потому предоставлял в них довольно широкий простор религиозному обучению и участию духовенства. Но в министерстве Нотомба получило господство иное направление, которое стремилось изъять школу из-под церковного влияния и придать ей, как говорили тогда „нейтральный“, т. е. без-конфессиональный, или даже без-религиозный характер. Изменить с этой целью саму букву закона правительство было, конечно, не в праве; но оно старалось перетолковать его смысл и придать ему совсем иное значение при его практическом применении.

—632—

Епископы Бельгии, конечно, не сочли возможным беспрепятственно допустить такой образ действий правительства и настаивали на том, чтобы школьный закон применялся в смысле, наиболее соответствующем интересам церкви. В январе 1843 г. они обнародовали свои инструкции приходским священникам, где духовенству внушалось, чтобы оно было опорой для школы и для учителей. Священникам предписывалось как можно чаще и продолжительнее посещать школы, поддерживать наилучшие отношения с учителями, стараться о том, чтобы школьное преподавание было проникнуто христианским духом, и чтобы сама внешняя обстановка классов имела религиозный характер, благодаря присутствию распятия и чтению молитвы. Эти инструкции совершенно не соответствовали желаниям министерства и Нотомб никак не соглашался допустить, чтобы школьному закону придавалось такое явно-католическое освещение. Когда Печчи прибыл к месту своего служения в Бельгии, Нотомб поспешил обратиться к нему за содействием по школьному вопросу. Он желал, чтобы нунций употребил своё влияние на епископов и побудил их более сообразоваться с намерениями правительства. Однако расчёты министра в этом случае совершенно не оправдались. Печчи со всей решительностью принял сторону епископов и даже, по-видимому, постарался повлиять в том же направлении и на короля. Барон де Голльвилль рассказывает, что однажды нунций вступил с министром в оживлённый спор по школьному вопросу в присутствии короля и после этого спора Нотомб вышел из залы весьма расстроенным. – Столкновение Печчи с правительством получило ещё более явный и резкий характер, когда министерство Нотомба задумало провести законодательным порядком новый проект относительно организации экзаменационных комиссий. По существовавшему до сих пор закону, эти комиссии составлялись так, что одна треть членов назначалась от правительства, а две трети избирались парламентом. Составленный Нотомбом проект изменял этот закон в том смысле, что все члены комиссии отныне должны быть назначаемы правительством. Если принять во внимание, что в парламенте большинство голосов принадлежало ещё тогда партии ка-

—633—

толиков, а министерство, напротив, явно склонялось на сторону либералов, то не трудно понять, что проект Нотомба очевидно направлен был к тому, чтобы в деле руководительства просвещением дать преобладающее влияние партии либералов, в ущерб католикам. Так именно поняли смысл министерского проекта бельгийские католики, а потому, предводимые епископами, постарались составить ему энергичную оппозицию, горячим участником которой выступил и Печчи. Завязалась оживлённая парламентская борьба, причём довольно подробный и интересный отчёт о ходе её Печчи представлял в Рим в особых докладах статс-секретарю папского престола, кардиналу Ламбрускини⁷⁶². Дело это настолько привлекало к себе всеобщее внимание, что не только папский нунций, но и посланники других европейских держав: Пруссии, Франции и Австрии, следили за ним с напряжённым интересом, присутствовали на парламентских заседаниях и путём частных переговоров старались расположить некоторых депутатов к голосованию в пользу министерского проекта. Восемь дней продолжались прения, отличавшиеся столь оживлённым характером, что, по отзыву Печчи, никогда ещё дотоле палаты бельгийского парламента не были свидетелями чего-либо подобного. Католическая партия обнаружила при этом необычайную твёрдость и единодушие, так что в конце концов проект министерства потерпел от парламентского большинства решительное поражение. Таким образом по школьному вопросу Печчи всецело становился на сторону католической партии и выступал явным противником либеральничавшего правительства. И нельзя сказать, чтобы такой образ действий был обязательным и заранее определялся для него самим его положением, как папского нунция. Прежний бельгийский нунций, монс. Форнари напр. признавал более благоразумным держаться по данному вопросу иной политики, что и высказывал в своих письмах к Печчи⁷⁶³; но последний на этот раз не внял голосу своего советника и совершенно самостоятельно занял в начавшейся борьбе враж-

—634—

дебное правительству положение. Кто из них был в настоящем случае более проницательным политиком, – это, конечно, должны были показать последующие события; но что касается Печчи, то он, судя по его собственным заявлениям, руководствовался лишь твёрдым убеждением в том, что в деле просвещения религии и церкви должно принадлежать господствующее положение, а отстаивать неприкосновенность этого положения составляет непременную задачу представителя папского престола, Но само собой разумеется, что при таком образе действий он неизбежно ставил себя с членами министерства в натянутые отношения и нисколько не удивительно, если Нотомб говорил впоследствии: „отъезд монс. Форнари был большим несчастием; его преемник заставил меня в особенности сожалеть о том, что не был прислан монс. Гарибальди“⁷⁶⁴, т. е. тот кандидат, который ранее Печчи предполагался в преемники Форнари, но был отклонён почему-то бельгийским правительством. С точки зрения такого католика, каким был Печчи, этот неблагоприятный отзыв о нём Нотомба служил, конечно, для него скорее похвалой, чем порицанием.

Забота Печчи о религиозном просвещении ясно выразилась и в том ревностном содействии, какое оказал он устройству в Риме бельгийской коллегии. Вопрос об этом учреждении, возбуждённый по инициативе монс. Эртса, ректора бельгийской церкви св. Юлиана в Риме, стал предметом обсуждения на общем годичном собрании бельгийских епископов в Мехэльне, в августе 1844 г., где присутствовал и нунций. Вполне разделяя ту мысль, что кандидатам бельгийского духовенства наиболее полезно получать высшее богословское образование под ближайшим руководством и влиянием папского престола, Печчи признавал весьма желательным для Бельгии иметь в Риме свою коллегию подобно тому, как уже имеются там такие у других государств Европы. На мехэльнском собрании он горячо ратовал за это дело, после чего вскоре же было послано в Рим ходатайство о разрешении устроить коллегию с содержанием её на средства бельгийского клира.

—635—

Осуществление этого предприятия, как с формальной, так и с материальной стороны, велось при самом близком и деятельном участии нунция, через которого происходили и все сношения по этому делу с папским престолом. В начале следующего, 1845 года коллегия была устроена. С разрешения папы, местом для нового учреждения избран был покинутый монастырь кармелиток на квиринальском холме, вблизи квиринальского дворца, а высшим покровителем коллегии папа назначил кардинала Меццофанти, – одного из тех трёх кандидатов, на которых указывал Печчи в своём представлении, как на наиболее желательных бельгийскому епископату. Устроенная таким образом при ближайшем сочувствии и содействии Печчи, бельгийская коллегия и в последующие годы всегда оставалась предметом его особенного расположения. Будучи впоследствии епископом Перуджии и кардиналом, он, приезжая по делам в Рим, постоянно останавливался в этой коллегии, а её питомцы в вакационное время всегда находили себе радушный приём и приют у епископа Перуджии. Сделавшись папой, наконец, Печчи не раз оказывал бельгийской коллегии свои особенные милости.

Из остальных фактов деятельности Печчи за время его служения в Бельгии следует упомянуть ещё о его заботе относительно утверждения монастырской дисциплины. Благодаря недавним смутам революционной эпохи монастырская жизнь тогда далеко не отличалась особенным благоустройством, чему до некоторой степени благоприятствовало и то обстоятельство, что монастыри Бельгии подчинены были юрисдикции особого апостолического викария. Этот пост занимал монс. Корселис, – прелат высоких нравственных достоинств и пользовавшийся всеобщим уважением, но достигший уже восьмидесятилетнего возраста, а потому не имевший возможности проявить ту энергию, которая представлялась необходимой по обстоятельствам времени и задачам его положения. Печчи счёл своим долгом возбудить пред папским престолом ходатайство о том, чтобы наблюдение и власть над монастырями предоставлены были нунцию и таким образом ему дана была бы возможность заняться их преобразованием. Монс. Форнари не советовал Печчи поднимать это дело. Правда, он

—636—

признавал, что старец-Корселис не стоит уже на высоте своего призвания и что для осуществления желаемой реформы требуется на этом посту человек „глубоких познаний, весьма большой энергии и чрезвычайной силы характера“; но в тоже время он внушал Печчи, что это дело слишком щекотливое и может вызвать немало затруднений и неприятностей, как с епископами, благодаря недостаточной определённости их отношений к монастырям, так и с самими монастырями, которых реформа ближе всего должна коснуться. Однако Печчи не устрашился этих предостережений и, получив от папы требуемые полномочия, ревностно принялся за дело. Он призывал к себе для бесед монастырские капитулы, а затем предпринял визитацию, т. е. лично объезжал монастыри, знакомился непосредственно с их жизнью, призывал к порядку и водворял в них поколебленную дисциплину. Вопреки предсказаниям Форнари, эти меры не сопровождались, по-видимому, никакими печальными столкновениями, так как следов чего-либо подобного мы не находим, и Печчи, очевидно, оказался в настоящем случае именно тем человеком „глубоких познаний, весьма большой энергии и чрезвычайной силы характера“, какой требовался предпринятой им задачей.

Местные журналы того времени свидетельствуют, наконец, и о том, что нунций Печчи принимал весьма деятельное участие в тех разного рода событиях, которые служили обнаружением религиозно-нравственной жизни бельгийского народа. То он оказывал своё покровительство и содействие тем или другим благотворительным обществам; то посещал различные религиозные учреждения: то председательствовал на собраниях благочестивых союзов; то совершал богослужения в соборных или приходских церквах; то принимал участие в торжественных религиозных процессиях. Так среди разнообразных трудов и забот провёл Печчи в Бельгии всего лишь два с половиной года; но оказалось, что этим кратким сроком его дипломатическая карьера должна была окончиться, так как в сентябре 1845 г. дошла уже до Брюсселя весть, что папа назначает бельгийского нунция на епископскую кафедру в Перуджию.

—637—

Новое назначение Печчи с точки зрения установившихся в Риме служебных отношений представлялось несколько странным. Прежде всего, это был перевод совсем в другое ведомство. В качестве нунция Печчи стоял на дипломатической дороге, а теперь, назначая на епископскую кафедру, его переводили с дипломатической службы на епархиальную. Кроме того, это назначение совсем не имело характера повышения. Для нунция такого второстепенного пункта, как Брюссель, прямым путём служебного повышения было обыкновенно назначение на первоклассную нунциатуру, т. е. в Лондон, Париж или Вену, а затем уже в близкой перспективе виднелась и кардинальская шляпа. С этого блестящего пути Печчи сводили теперь на положение рядового епархиального епископа, где он легко мог во всю жизнь не дождаться кардинальства. Где же причины такого необычного назначения? – Мы видели, что с бельгийскими министрами Печчи находился далеко не в дружественных отношениях. Он так мало соответствовал их желаниям, что удаление его предшественника Нотомб откровенно признавал большим несчастием и выражал своё сожаление о том, что вместо Печчи не был прислан в Бельгию другой. Правда, в июне 1845 г. Нотомб удалился из министерства; но его влияние осталось там, по-видимому, надолго. Новый министр Дэшамп относился к Печчи с тем же предубеждением и заявлял, что для Бельгии нужен такой нунций, который был бы человеком „государственным“⁷⁶⁵. На взгляд бельгийских министров Печчи таким государственным человеком не был, т. е. он не хотел так приспособляться к их желаниям, как они того требовали, и часто выставлялся скорее епископом, чем дипломатом. В результате такого образа действий отношения между нунцием и министерством стали довольно натянутыми, что, конечно, хорошо было известно в римской курии, где зародилась даже мысль об отозвании Печчи из Бельгии. В это самое время умер епископ Перуджии, монсен. Читтадини, и население этой епархии, в лице клира и городского магистрата, возбудило пред папским престолом ходатайство о том, чтобы на вакантную

—638—

кафедру к ним назначен был именно Печчи, бывший у них прежде делегатом и, очевидно, сумевший приобрести себе тогда их большое расположение. Папа Григорий, расположенный к Печчи, охотно воспользовался таким благоприятным для него случаем, чтобы, исполняя единодушное, лестное для него, ходатайство паствы, назначить его на Перуджийскую епископскую кафедру. А чтобы придать этому назначению возможно более почётный характер, Печчи даны были уверения в том, что оно будет считаться как бы переводом его на первоклассную нунциатуру⁷⁶⁶. Этим, а также и некоторыми другими подобными соображениями, как будто утешал себя сам Печчи, очевидно несколько сожалея о том, что ему приходится проститься с заманчивой дипломатической карьерой. В таком смысле писал он напр. своему брату, 9 ноября: „со стороны почётных прав моей карьеры я буду находиться в Перуджии, как будто бы был в Вене или Париже. От этого мне будет польза и для здоровья, и для кошелька. Карьера нунциатур прекрасна и блестяща; но, чтобы с блеском поддерживать себя на ней, нужно, чтобы наше правительство давало лучшие оклады, или лучше умело сообразоваться с потребностями в каждой стране“.

Покидая Бельгию, Печчи с разных сторон получал выражения сочувствия и сожаления по поводу предстоявшей разлуки, причём во главе этих расположенных к нему людей был сам король. При прощании он наградил его большим крестом ордена Леопольда и, вместе с тем, вручил ему своё собственноручное письмо для передачи папе. В этом письме король писал: „я считаю долгом рекомендовать архиепископа Печчи благосклонному покровительству Вашего Святейшества; он заслуживает его со всех точек зрения, ибо мне редко приходилось видеть более искреннюю преданность своим обязанностям, более чистые намерения и более правильные действия. Пребывание в этой стране будет для него весьма полезным, дав ему возможность оказать Вашему Святейшеству добрые услуги. Прошу Вас спросить у него полный отчёт о тех впечатлениях, какие выносит он от церковных

—639—

дел Бельгии; он весьма здраво судит о всех делах и Ваше Святейшество можете отнестись к нему с полным доверием“⁷⁶⁷.

Король был несомненно прав, говоря о пользе для Печчи пребывания в Бельгии. Как ни было кратковременно это пребывание, оно неизбежно должно было оказать немалое влияние на весь строй его воззрений. Сама сущность и все условия жизни бельгийского государства были до такой степени несходны с тем общественным строем тогдашней папской Италии, в котором родился и воспитался Печчи, что Бельгия во многих отношениях должна была казаться ему каким-то совершенно новым, неведомым ему дотоле, миром. О чём в папском государстве говорили тайком и с ужасом, здесь совершалось открыто, на глазах всех, и считалось обычным. Питомец иезуитов и искренний приверженец папского абсолютизма попал теперь в страну свободы и конституционного порядка, причём ему приходилось не только созерцать и наблюдать необычные для него взгляды и явления, но и считаться с ними, принимать в них подчас самое деятельное участие. На его глазах, даже те самые итальянские политические эмигранты, которых на родине преследовали как опасных заговорщиков и мятежников, – в Бельгии находили себе свободный приют, а с одним из них, именно с Джиоберти, сам нунций имел личные, почти дружественные, сношения⁷⁶⁸. При подобных условиях, два с половиной года пребывания в стране политической и религиозной свободы не могло пройти для Печчи бесследным. Не побывав на службе в Бельгии, может быть, конечно, он всё-таки сделался бы папой; но едва ли можно сомневаться в том, что он был бы не таким папой, каким мы знаем его теперь.

В. Соколов

—640—

Коран есть книга принципов, но не книга правил. Он даёт ответы на важнейшие вопросы о бытии и деятельности, но он не говорит, как действовать в той бесконечной сумме неважных случаев, из которых слагается повседневная жизнь и как должны быть караемы и исправляемы отступления в подобных случаях от закона. Говорят, что Коран не может быть законом, потому что он противоречив. Не обращаясь более к вопросу о противоречиях в Коране, скажем: несомненно, что если Коран и противоречив, то не более, чем некоторые своды действующих законов. Не противоречия воспрепятствовали Корану стать действующим правом, а то обстоятельство, что в нём нет изложения такового права. Коран определил дух мусульманского права, но не дал для него буквы. Зато дух Корана, его принципы определили все стороны жизни мусульман: религиозную, политическую, международную, общественную, семейную, личную. Так как обязанности личности в сфере религиозно-нравственной обыкновенно в малом отражают в себе обязанности общества, то поэтому изложение религиозно-нравственных требований ислама лучше всего начинать в их отношении к индивидууму – к каждому отдельному мусульманину⁷⁶⁹.

—641—

Каждый мусульманин обязан во 1) содержать в чистоте и неповреждённости исповедание веры ислама, во 2) совершать молитвы по установившимся правилам и с соблюдением определённых церемоний, в 3) держать установленный пост, в 4) творить предписанную милостыню, в 5) совершить один раз в жизни хадж – паломничество в Мекку.

Символ веры, исповеданием которого многократно приобретали благополучие и за отказом прочитать который нередко следовала смерть, заключается в краткой формуле: нет Бога кроме Бога и Магомет – пророк Его. За этой короткой формулой скрывается богатое содержание. Однако это содержание в общем никогда не достигало полной и неподвижной определённости. Если секты ислама различались между собой тем, что каждая принимала или отрицала какое-нибудь особое определённое положение, то сближались они между собой большей частью в области верований остававшихся неустойчивыми и неясными. За всем тем вера в Бога, признание божественного происхождения Корана, посланничества Магомета, исповедание личного бессмертия и мздовоздаяния не допускают исламом ни колебаний, ни сомнений. Божественность Корана сама по себе делает несомненным целый ряд истин, и, если бы кто вздумал усомниться в последнем, мусульманские законы немедленно бы рассеяли его сомнения. Так, за хулу на Моисея и на Христа, согласно этим законам, полагается смертная казнь. Почему? Потому, что согласно учению Ко-

—642—

рана они были великими пророками. Смертная казнь полагается за богохульство. Тоже упрощённое возмездие грозило и отпавшим от ислама. Однако произнесение формулы исповедания, т. е. возвращение в ислам могло спасать их жизнь. Какие чувства по идее ислама – идее может быть и не всегда ясно сознанной должен был соединять мусульманин с своим исповеданием веры? Сознание своего ничтожества перед безмерным величием Божиим, сознание своего бессилия перед Его всемогуществом и сознание совершенной невозможности отплатить Ему хотя чем-либо за то, что он дал – а Он дал всё – должны были наполнять правоверного двумя чувствами: безпредельного смирения и безпредельной благодарности. Коран хотя и не философски, а в образах, но слишком стремится выяснить человеку абсолютную бесконечность Божества и бесконечную задолженность перед Ним человека.

Человек может отдавать Божеству свои молитвы. Из понятия о Боге следует, что молитва должна служить выражением чувств безпредельного благоговения, смирения, благодарности. Элемент просительный не должен занимать много места в молитве: во 1) Бог знает всё, во 2) и грешно много занимать Бога своей особой. К молитве должно приступать чистым. Человек вообще должен стремиться быть чистым, избегать осквернения и нечистых прикосновений, а если таковые случились, очищать себя от них. Но перед молитвой омовения необходимы всегда для уничтожения даже возможной нечистоты. Иногда омывают всё тело, но перед каждой молитвой вообще омываются лицо, руки по локоть и ноги до лодыжек. Вместо воды в случае её отсутствия при омовении, как средство очищения, может быть употреблён песок. Предложение такой замены практически явилось весьма полезным для многих мусульман, проводящих большую часть жизни в странствиях по пустыням. Ежедневно мусульманин обязательно должен творить молитву пять раз: 1) при рассвете перед восходом солнца; 2) в полдень; 3) перед закатом; 4) после заката; 5) на ночь, (это – пять намазов). Молящийся обращается лицом по направлению к Мекке. Это называется Кебла. Как сообщалось выше, первоначально Магомет велел молиться с лицом, обращённым к Иерусалиму и за-

—643—

тем вместо Иерусалима пунктом обращения провозгласил Мекку. Насколько мистицизм был чужд духу первоначального мусульманского ритуала, видно из того, что Магомет обращение к Мекке мотивировал не какими-либо мистическими соображениями – он прямо развил мысль, что для Бога всё равно, куда молящийся не обратит своё лицо, – а тем, что по этому признаку мусульмане будут отличаемы от последователей других религий. Произнесение молитв соединяется с определёнными движениями тела. Первое, с чего начинается дело молитвы, это – изутие обуви. Затем вместе с словами молитвы молящийся постоянно сообщает своему телу всё новые и новые позиции, он протягивает руки по швам, приставляет к коленам, складывает на животе, растопыривает пальцы около ушей, одновременно с этим он то стоит прямо, то наклоняет голову, садится на колена, падает ниц, обращает лицо направо и налево. Все эти телодвижения строго регламентированы. Произносимые молитвы состоят из нескольких кругов, из которых каждый называется ракатом. Вот как описывает Мюллер по Lane’у молитву мусульманина. Молящийся тихо определяет, что он произнесёт столько-то ракатов и что теперь предстоит такая-то молитва: утренняя, вечерняя. Затем возглашает: Аллаху-Акбару – Бог велик. Этот возглас, равно как и другие подобные формулы (совершенство Бога моего) многократно произносятся во время молитвы. 1. Хвалу Богу, Господу вселенной, милосердому, милостивому, царю дня воздаяния Тебя, мы обожаем, Тебя мы умоляем о помощи. Направь нас на путь правый, на путь тех, которых мы осыпали своими благодеяниями, но не на тех, которые заслужили твой гнев, не на тех, которые заблуждаются 112. Скажи: Бог един; это Бог, к кому все существа обращаются в своих нуждах. Он не родился и не был рождён. Он не имеет себе равного в чём бы то ни было. Вместо 112 могут быть прочитываемы стихи и из другой суры. Чтение молитв по идее не должно быть нигде прерываемо. Рассказывают, что один мулла, когда читал 57 суру (железо), увидел, что кошка подбирается к его пище. Бросить молитву и прогнать кошку было нельзя, потерять пишу жалко. Мулла продолжил чтение суры. Дойдя до 13

—644—

стиха, он слова: да заимствуем от света вашего – накта быс мын нуриком – произнёс с могучим ударением на быс (брысь), и кошка убежала. После произнесения сур опять следуют возгласы о величии и совершенстве Божием, и этим заканчивается ракат. Следующий ракат начинается без перерыва. Прочитываются новые суры. Всё это окружается молитвенными формулами. Только перед самым концом молитвы дозволяется обращаться к Богу с личными просьбами. Самое большее число ракатов (18) полагается в полдень.

Полдень пятницы назначается для общественной молитвы. Уже при Магомете около дома Аиши было выстроено здание с такой целью. Собравшиеся произносят два раката каждый про себя, – затем один из прислужников читает хотбу – речь, имам – предстоятель произносит проповедь. Далее следует общая глухая молитва. Имам вступает на кафедру и произносит другую хотбу. Молитва заканчивается исповеданием веры, прославлением главных деятелей ислама, прошениями за правоверных и за царствующего владыку. Трудно решить вопрос, почему для молитвенных собраний Магомет выбрал именно пятницу? Скорее во всяком случае для того, чтобы отличить мусульман от евреев, чем по какому-либо побуждению не имеющему в виду еврейских обычаев. За всем тем пятница не есть праздничный день у мусульман. День общей молитвы не выделяется из будничных дней праздничным торжеством или прекращением работы. Днём отдыха и в настоящее время мусульмане нередко выбирают тот, который празднуют люди, окружающие их. Даже в Бейруте мусульмане закрывают свои лавки не в пятницу, а в воскресение, как это делают христианские купцы.

Дальнейшей обязанностью мусульманина по отношению к Богу является пост. Ему должен быть посвящён месяц Рамадан (по арабскому произношению, Рамазан – по турецкому). „Луна Рамадана, в которую Коран сошёл свыше, чтобы служить людям направлением, ясным изложением правил и различием между добром и злом, это – время, в которое должно поститься. Кто заметит эту луну (девятую в лунном магометанском календаре), тотчас при-

—645—

готовься поститься. Кто будет болен или в дороге, будет поститься после равное число дней. Бог желает вашего расположения, он не хочет вашего стеснения. Он хочет, чтобы вы исполняли добровольное число, и чтобы прославляли Его за то, что направляет вас на путь правый. Он хочет, чтобы вы были признательны“ (2:181). „Те, которые в состоянии перенести пост и нарушат его, пусть дадут под видом очищения пищу бедному“ (2:181). Пост, собственно, называется орудж. Но так как он приурочен к месяцу Рамадану, то слова пост и рамадан часто употребляются, как взаимозаменяемые. Пост у мусульман состоит не в постоянном воздержании от пищи или некоторых видов пищи, а в воздержании в течение дня. Лишь только начнёт распространяться утренний свет так, что белую нитку можно отличить от черной и до того момента, когда солнце скроется за горизонтом (сур. 2:183), мусульманин не должен вкушать пищи, принимать какое бы то ни было питье, иметь сношения с женой, целовать женщину, наслаждаться благовониями курить, проглатывать слюну, купаться, запрещается даже ставить клизмы, только лекарства могут принимать больные и то по выздоровлении они, как и другие, нарушающие пост по каким-либо причинам, должны выполнить пост в другое время. Кроме этого, нарушение поста вообще должно компенсироваться милостыней бедным (принявши пищу не во время, накорми голодного во время). Так как мусульманский календарь лунный, и год заключает в нём 354 дня, то понятно, что одни и те же месяцы в различные годы падают на различное время: рамадан приходится и летом, и зимой, в 1904 г. рамадан падает на 27 октября – 26 ноября нашего (юлианского) стиля. Если рамадан приходится в зимнее время, то выполнять его гораздо легче: зимой не мучает жажда, которая так даёт себя знать во время летнего зноя. Вообще потребность в питье и для курильщиков потребность в курении более всего мучают постящихся. Пищи можно сколько угодно употреблять ночью. Люди, имеющие достаток и не имеющие нужды в работе, исполняют закон о посте с наименьшим трудом для себя, превращая день в ночь и ночь в день: они стараются спать днём и бодрствуют ночью. На рамадан па-

—646—

дают воспоминания о послании Корана (4-го), о ниспослании с неба торы (7). Особенно священной считается ночь на 27 рамадана – лейлет-ал-кадр – ночь всемогущего или ночь установления. Тогда вспоминается первое откровение Магомету (ыкра – изложенное в 96 суре). В той форме, которую рамадан принял практически, он едва ли может особенно содействовать очищению и возвышению духа: рамадан – не время постоянного воздержания, а время – лишений днём и излишеств ночью. И те и другие могут угнетать дух и расстраивать тело. Вот почему окончание поста является великим праздником у мусульман. Оно носит имя малого байрама (у турок, у арабов – малого праздника) и им начинается следующий за рамаданом месяц Шевал. Его празднуют весело и шумно. Наступает день разговенья – ид-аль-фытр, но в некоторых странах празднование не ограничивают днём, а продолжают целые три дня. Через два месяца после малого байрама бывает большой байрам, но малый обыкновенно празднуется оживлённее и веселее, чем большой и может быть поэтому произошла путаница в энциклопедич. словаре Брокгауза и Эфрона, где малый байрам назван большим, а большой малым (см. энциклоп. словарь, 4-й полутом, стр. 722). Кроме поста обязательного для всех пост у мусульман имеет значение довольно частой епитимьи. Если мусульманин отправит в Мекку какую-нибудь жертву или сам отправится туда и раньше, чем жертва достигнет места назначения или он совершит путешествие, он обреет себе голову – что запрещается Кораном, сур. 2, 192 – то он должен будет подвергнуть себя посту. Если какой пилигрим в Мекку убьёт какое-либо животное, если кто совершит невольное убийство, даст ложную клятву, нарушит обет, выразит желание развестись с женой и потом не разведётся, при допущении всех подобных грехов обязан выполнить пост. Затем мусульманам рекомендуется налагать на себя и выполнять посты в форме обета. Гораздо важнее этих временных постов в нравственном отношении являются предписания постоянного воздержания от вина и азартных игр. Запрещение пить опьяняющие напитки и играть в азартные игры простирается не на часы, как пост рамадана, но на всю жизнь мусуль-

—647—

манина от колыбели до могилы. Собственно выражения Корана не содержат в себе строгого запрещения. „Они спросят тебя о вине и игре. Скажи им: в том и другом есть зло и выгоды для людей; но зло превосходит выгоды, которые они доставляют. Они спросят тебя также, на что нужно расточать щедроты. Отвечай им: давайте ваш излишек“ (2 сур. 216–217). Для любителей вина и азартных игр эти стихи представляют возможность широкого и свободного толкования, но мусульманская практика издавна истолковала их в том смысле, который явно отвечает их духу. Так как зло превосходит выгоды, доставляемые вином и играми, то безусловно не должно употреблять вина и допускать игр. Магомету было сказано в ночи видений, когда перед ним между прочим был кубок с вином, что если он выпьет этот кубок, то заблудится со всей своей общиной. Мусульмане не должны пить никакого опьяняющего напитка. Преступающий это повеление должен быть по мусульманскому закону наказываем плетьми. Запрещение игр впоследствии было смягчено. Теперь мусульмане, наприм., татары в России часто очень легкомысленно относятся и к запрещению употреблять вино. Но всё-таки сила, с которой действует это запрещение среди мусульман и доселе, представляется замечательной. Может быть эта трезвость доселе спасала их от гибели и порабощения.

Уже в правилах говорящих о посте неоднократно говорится о милостыне. Милостыня представляется искупающей в некоторых случаях нарушение поста. Но, помимо этого, милостыня устанавливается как прямая обязанность мусульманина. Милостыня должна служить для двух целей: 1) для помощи нуждающимся – бедным, путешествующим, на выкуп рабов, 2) для дела Божьего – для воюющих с неверными, так милостыня назначалась совсем не для милостивого дела побиения врагов. Сначала милостыня была более или менее произвольной, но очень рано она была урегулирована. Был установлен зекят (значит; очищение, очистительная милостыня): с имущества, которым мусульмане владели в течение года, взималась одна сороковая часть или 2,5% как бы в пользу бедных, но, в сущности, это был налог в государственную казну.

—648—

Но там, где правительство не магометанское, понятно, такой налог не может быть взимаем. Поэтому рядом с зекят существует садакат – добровольная милостыня бедным. Обычай определяет приблизительно её характер, размеры и даже время, когда она подаётся. Как у нас особенно помогают бедным перед праздником, так и у мусульман принято делами милостыни особенно заниматься в конец рамадана. Бедным в мусульманских странах, как и у нас в подобных случаях, помогают натурой, дают жизненные припасы – зерна, муку, финики, рис. Конечно, только эта милостыня является утверждающеюся на религиозно-нравственной основе и устанавливающей добрые чувства и отношения между благотворителем и благотворимым. Что касается до зекята, то его взимали насильно и притом, как это всегда бывает в странах с неурегулированным государственным механизмом, часто взимали недобросовестно; взятки, прижимки, неправильная оценка имущества – всё имело место при получении зекята. Вследствие этого зекят из религиозно-нравственной обязанности превращается в государственную повинность.

Ещё за столетия до Магомета у арабов было развито паломничество к священным местам. Магомет канонизовал этот обычай, признав обязанностью каждого хотя бы раз в жизни совершить паломничество в Мекку. Это паломничество называется хадж. Тот, кто совершил его, получает звание хаджи (Хаджи-Абрек, Хаджи-Мурат). Характер и обряды паломничества мало изменены Магометом. Праздничное торжество, к которому собирались пилигримы к каабе, падало на десятый день двенадцатого месяца, почему этот месяц и назывался Зюль-хадж – месяц паломничества. Так как год у арабов был лунный, то понятно, что каабский праздник по солнечному счислению ежегодно справлялся на 11 дней раньше, чем в предыдущий год (12 лунных месяцев немного более 354 дней) и в течение 33 лет он проходил все времена года и затем опять проходил по этому кругу. Зюль-хадж считался священным месяцем, и во время него должны были прекращаться войны и распри между различными племенами. Зюль-хадж был для древних арабов тем, чем был мир Божий для средневековых евро-

—649—

пейцев. Этот мир должен был устанавливаться ещё в предшествовавший месяц – месяц открытия. Лишь только пилигрим, начавший хадж, вступал на священную землю, ему давали ирам – священную одежду. Эта одежда состояла из двух кусков: один обёртывался вокруг чресл, а другой набрасывался на шею и плечи так, что оставалось свободной часть правой руки. И в настоящее время мусульманские пилигримы в Мекку обязаны сменять своё платье на этот ирам. Перед этим пилигрим должен был совершить омовение, подстричь волосы, после облачения в ирам он уже не мог делать этого, не мог также покрывать головы, надевать обувь и обязан строго блюсти целомудрие. Прибывши, пилигрим совершал поклонение каабе, благоговейно целовал её и затем совершенно обнажённый семь раз обходил вокруг каабы. За поклонением каабе следовало посещение других священных мест (омра) и поклонение другим священным предметам. Поклонялись священной роще и двум священным горам Софа и Марвах, где находится священный источник Замзам. Существует легендарное сказание, что здесь блуждала Агарь с Измаилом, и Замзам был ей указан ангелом. Священной обязанностью считалось поклонение горе Арафат, которая в древности рассматривалась, по-видимому, как особенное проявление божества. Коран представляет, что здесь соединились Адам и Ева после долгого разделения. У Арафата богомольны слушают хотбу – поучение длящееся 3 часа до солнечного заката. Затем бегут к мечети Мяздаляж, отстоящей на 3 мили от Арафата и там слушают 4-ый и 5-ый намазы и после этого взаимно поздравляют друг друга с получением звания хаджи. После Арафата посещают минскую долину, в древности здесь стояло семь священных камней – образы планетных божеств. Каждый пилигрим бросал к подножию каждого из камней три камешка и это повторялось три раза в два дня. Магомет оставил только три из семи камней и установил взгляд, что они указывают три места, на которых диавол являлся Адаму. Но только теперь каждый пилигрим к подножию этих трёх камней бросает не три, а семь камней так, что сумма камешков бросаемых арабом мусульманином осталась та-же,

—650—

какую бросал и араб язычник (3×7=21). После обряда бросания камешков в минской долине приносили торжественные жертвы в воспоминание того, что здесь Авраам хотел принесть в жертву сына своего Измаила. Жертва, как и бросание камешков, теперь рассматривается, как воспоминание того, что здесь Авраам побил камнями дьявола. В пальмовой роще, окружавшей каабу пролитие крови и значит, принесение жертв – было запрещено с глубокой древности. Окончивши жертвоприношения, пилигрим возвращался к каабе, совершал опять семикратное обхождение святилища, слагал ирам и надевал своё обыкновенное платье. В этом обыкновенном виде он должен посетить в Медине гробницу Магомета и затем уже может отправляться к месту своего постоянного жительства. Паломничество в Мекку должен совершить каждый мусульманин по достижении совершеннолетия. За откладывание мусульманин должен приносить жертву, но она имеет характер лишь штрафа за неисполнение обязанности, а не освобождает от этой обязанности. Позднейшие мусульманские правоведы ослабили ригористическое первоначальное требование хаджа. Отдалённость места жительства, бедность, болезненность, опасности путешествия считаются достаточными причинами для того, чтобы не совершать хаджа. Явилось у некоторых мусульман по отношению к хаджу и нечто в роде теории индульгенций: вместо того, чтобы ходить в Мекку самому, можно послать туда за себя другого. Теперь очень много умирает мусульман, не повидавши Мекки. И на магометанских кладбищах в России редко можно встретить памятники, зелёная краска на которых говорит, что покоящиеся под ними совершали паломничество в Мекку. Но, как бы то ни было, хадж всё-таки считается обязательным. А благочестивая ревность кроме хаджа создала для паломничества ещё много священных мест. Совершаются паломничества в Иерусалим (у арабов: худсу). Побывавший в Иерусалиме паломник называется макдуси или мукаддис. Паломничают в Кербелу, отсюда – кербелаи, паломничают в Мешед, отсюда – мешеди. Священными для магометан вообще являются места погребения святых. Замечательно, что кроме своих святых мусульманские массы, оказывается, во многих местах почитали

—651—

и почитают святых иудейских и святых христианских и даже места и принадлежности культа последних. В Палестине магометанами почитались многие иудейские гробы. Так, по свидетельству XIII века мусульмане посвящали масло и обетные жертвы гробу Ионафана, сына Уззиела, в Амуке, точно также гробу Елиезера, сына Гиркана, не далеко от Гискалы. В каждую пятницу в знак почитания мусульмане вместе с иудеями украшали его гробницу цветами. Порой магометане проявляли более ревности в почитании иудейских гробов, чем иудеи, и даже порицали последних за равнодушие к своим святым. Саломон Мейнстерль в самом начале XVII века свидетельствовал, что между прочим магометане воздают почитание гробам святых таннаитов (еврейских учёных) и святых синагоги, они зажигают священные лампы перед их гробами и доставляют масло для синагог. Завоеватель Тимур пожертвовал большие суммы денег для построения часовен над гробами пророка Ионы и христианского святого Сергия, и он совершил к их гробам благочестивое паломничество. Несмотря на то, что у магометан запрещены священные изображения, они, говорят, приносили цветы и свечи к образу Антония падуанского на острове Сцио. Они делали это, когда их постигала какая-либо печаль, в надежде на чудотворную помощь святого, которому приписывались многочисленные чудеса. Фальмерейер, говоря о чудесном образе девы Марии в сумельском монастыре, рассказывает, что он собственными глазами видел трёх турецких женщин, пришедших с своими родственниками в монастырь. Они распростёрлись перед образом и слушали Богослужение, их вывели только во время совершения евхаристии, но евангелие читали прямо над ними. Естественно, что гробы еврейских патриархов должны были стать предметом магометанского культа, почитают гроб Авеля около Дамаска, гроб Сима – около Каира. Но почитание собственно еврейских и христианских святых и притом даже изображений последних, понятно, есть уже извращение ислама, проникновение в него чуждых элементов. Это, однако, удел всех религий. В каждую из них профильтровываются верования с ней не согласные и даже ей противоречащие, проникающие обыкно-

—652—

венно в массу, плохо знающую и понимающую своё исповедание, склонную к суевериям, к вере в чудеса и в магическую силу культовых действий. Наклонность простецов искать святынь и святых и спешить почитать их породила в самом мусульманском мире анекдотические сказания о том, к каким комичным злоупотреблениям прибегала корысть, эксплуатируя эту наклонность. Так Джон Броун передаёт следующую историю. Один дервиш – нечто в роде мусульманского монаха, о дервишах мы будем говорить далее, – жил около могилы святого дервиша, т. е. он сам распространил слух, что в могиле погребён святой, он воздвиг памятник над могилой, по ночам зажигал в нём лампаду, её зажигал в день рождения умершего и по пятницам. Благочестивые люди из окрестных мест стекались и возлагали свои приношения на памятник. У него был прислужник Алий. Согласно правилам, послужив известное время дервишу, прислужник должен совершить паломничество к разным священным местам, чтобы через это самому из слуги возвыситься до звания господина. Дервиш отпустил Алия, давши ему только осла никуда негодного по причине его старости. В один жаркий день осел издох в дороге. Алий оказался в ужасном положении. Он был среди безлюдной песчаной равнины. Но вот – он заметил на горизонте облако пыли. Очевидно, ехали люди. Алий оттащил своего покойного товарища от дороги, выкопал в песке неглубокую яму, зарыл его туда и сел около свежей могилы с своей скорбью. Скоро показалась кавалькада людей. Когда они проезжали мимо того места, где сидел Алий, последний из чувства почтения поднялся и приветствовал их. Те ответили на приветствие и начальник кавалькады, оказавшийся потом местным беем (бей, бег, бек – значит господин, князь, глава кочевого племени, теперь это наименование присваивается определённым должностям и лицам) послал спросить, кто это оказался здесь одиноким в таком пустынном месте. Оказалось, что это дервиш, который объяснил, что он только что похоронил своего товарища. Бей спросил: долго ли дервиш жил с своим товарищем? С самой ранней юности, ответил Алий (он был его ровесником). Не

—653—

вдаваясь в дальнейшие расспросы, бей задумался над странной судьбой, которая завела одного святого в это пустынное место, чтобы умереть, а другого, чтобы его похоронить. Около не было ни святынь, ни святых и бей в свежей могиле и охраняющем его дервише увидел то, в чём так нуждалось благочестие его и его племени. Он предложил Алию охранять останки умершего брата, сказал, что немедленно над могилой воздвигнут памятник и жилище для Алия и ему будут доставлять всё нужное. Вскоре были ему присланы люди для постройки и припасы для него лично. Алий понял, что возникло недоразумение, что осла сочли за святого дервиша, но отступать было уже поздно и он стал бдеть над могилой усопшего, к которой притекали с молитвами и дарами. Прошло много лет. Об Алии распространилась далёкая и громкая слава, как о святом, бдящем над могилой святого. К нему стекались пилигримы из отдалённых селений. Слава его дошла до ушей его прежнего дервиша господина. Тот недоумевал, какой это святой появился, а – главное – какой святой похоронен на новоявившемся священном месте. Он решился съездить туда. Сначала он не узнал Алия, о котором естественно полагал, что тот должен был погибнуть где-нибудь в пустыне вместе с никуда негодным ослом. Но потом он его узнал, и когда они остались наедине, между ними скоро установилось дружественное сближение. В конце концов старый дервиш спросил Алия, какой святой погребён у него? Сначала Алий отказывался дать объяснения, но потом, когда старик дал торжественное обещание хранить тайну, Алий рассказал, как останки осла были канонизованы народной любовью. После этого Алий спросил у своего учителя, кто похоронен у него, к кому он, Алий, в своё время обращался с частыми молитвами. Старый дервиш обнаружил было нежелание вести разговор на эту тему, но когда Алий стал настойчиво просить об этом и дал торжественную клятву сохранять тайну, старик сознался, что святой, останки которого он хранит, был родным отцом того святого, у останков которого Алий нашёл своё благополучие. Должно полагать, что вся эта история есть чистый вымысел, да в деталях её слышится неправдоподобие, но возникновение та-

—654—

кой анекдотической истории несомненно обязано тому факту, что в мусульманских массах существовала сильная наклонность к почитанию святынь и охота совершать паломничества к этим святыням. Почитание святых есть общечеловеческая религиозная потребность и приурочивание представлений о святости к определённым местам и предметам есть требование чувственной природы человека. Удовлетворять эту потребность по-своему и пытаются мусульмане. Но главный объект для её удовлетворения – Мекка и Кааба – был дан им их до-магометовскими предками. Там, где подвизался ганиф Авраам, где страдала Агарь, где жил Измаил, где встретились после грехопадения Адам с Евой, где вообще совершились величайшие события из истории патриархов и даже из мировой истории, туда наиболее направляется благочестивая мысль мусульман и это религиозное стремление она воплотила в религиозную обязанность хаджа.

Правое содержание веры, молитва, пост, милостыня, хадж, таковы пять столпов ислама. Они были установлены изначала и содержатся доселе. Но ислам налагает ещё и иные обязанности и запрещения, которые однако не соблюдаются так строго и неизменно. Такова обязанность священной войны (джихад). Коран, как мы видели, высказался относительно неё двойственно и если его толковать гуманно, то выходит, если неверные не трогают мусульман, то и мусульмане не должны трогать неверных. Но практика скоро установила иной порядок вещей. Идолопоклонников должно преследовать войной вообще, евреев и христиан, в том случае, если они после троекратного предложения принять ислам, будут упорствовать в сохранении своей веры. Разумеется, здравый смысл подсказал мусульманам ещё правило: не воевать в том случае, когда победа сомнительна или даже невозможна. Затем, исторический опыт должен был научить их, что нельзя и даже невыгодно все немусульманские страны превращать в пустыню. Во всяком случае с течением времени требование священной войны против неверных утратило свой острый характер. И теперь, когда мусульмане воюют с иноверцами, они трактуют войну, как священную, но са-

—655—

мый факт существования иноверцев теперь уже не трактуется, как обязательный повод к войне.

Некоторые религиозные обычаи и обряды мусульмане унаследовали от до-магометовских времён. К числу таковых должно быть отнесено обрезание. Оно не предписывается Кораном и представляет собой только суннат (обычай, предание). В различных мусульманских странах обрезание совершают над мальчиками в различном возрасте. – Персы обрезывают 3–4-летних, турки – 8–13-летних, мусульмане Малайского архипелага – 10–18-летних, арабы, живущие в городах – 5–6-летних, деревенские арабы – 12–14-летних. До-магометанским обычаем является также принесение в жертву животных. Приносят овцу или ягнёнка (сур. 5:98). В мечетях это совершают духовные представители религии, в частных домах – главы семейств. Принесение совершается раз в год в праздники великого байрама (курбан байрам – праздник жертвы). Праздник этот совершается тогда, когда участники хаджа находятся в Мекке и таким образом этот праздник как бы представляет некоторую возможность духовной радости и духовного общения с паломниками тем, которые не принимают участия в хадже. Но заметно стремление мусульман в Мекку и их способность к чисто духовным восторгам ослабела. Великий байрам празднуется вяло и совсем не так, как байрам малый, которым оканчивается пост рамадана. Турки христианскую пасху зовут байрамом, по всей вероятности они сближают её с байрамом малым, а не великим. В связи с хаджем и праздниками хаджа стоит древнеарабское запрещение войны в четыре священные месяца. Но это запрещение утратило свой смысл и значение. Его можно было исполнять воюющим между собой древне-арабским племенам, потому что они все признавали его обязательность, но оно не может быть соблюдаемо при войне мусульман с иноверцами, так как последние ему не подчиняются.

Утверждая веру в единого Аллаха, Магомет боролся с идолопоклонством, с идолами, развивая учение о духовности Аллаха, он был против всякой попытки изображать его в искусстве тем или иным способом. Отсюда

—656—

ислам является враждебным живописи и скульптуре. Но Магомет пошёл далее и запретил вообще изображение живых существ. В общем это его запрещение имело такой же успех, как и запрещение не пить вина. Только в Персии оно не соблюдалось строго. Теперь оно более и более теряет силу. В мусульманские страны проникла фотография. Теперешний мороккский султан Абдул Азис сам занимается рисованием, хотя по свидетельству руководившего его французского живописца, он приступил к этому занятию, по-видимому, с теми чувствами, с какими верующий еврей принимается есть свинину. Однако то обстоятельство, что у мусульман не развились живопись и скульптура, не помешало развиться у них строительному искусству на религиозной почве. Мусульманам нужны были храмы для общественных молитв. Естественно стремление устраивать эти дома Божии, как можно лучше, отсюда архитектурные заботы и усовершение архитектуры. Мусульманские храмы у нас обыкновенно называются мечетями, от арабского мицдцид – дом молитвы, но это имя у мусульман, собственно, усвояется небольшим деревянным храмам с одним минаретом (башней), храмы большие в Турции называются джами или куллийет. Устройство мусульманских храмов в общем таково. Внутренность мечети представляет большую залу, в той стороне её, которая обращена к Мекке, делается ниша или фальшивая дверь. Этой нишей указывается кебла, куда молящийся должен обращаться лицом. Называется эта ниша михраб. Обыкновенно в ней хранится один или несколько Коранов. В юго-восточной части мечети устраивается кафедра (мимбер), с которой духовный предстоятель читает Коран произносит проповеди и общественные молитвы. Стены внутри мечети окрашиваются в белый цвет. Как украшения на них допускаются арабески и изречения из Корана. При каждой мечети имеется минарет (минарет – значит маяк, световая башня) или даже несколько минаретов. Это – башня с балконом и с лунным серпом на шпице. С балкона муэдзин – нечто соответствующее нашему звонарю, но пускающий в дело не колокола, а свой собственный голос – пять раз в день призывает мусульман к молитве. В праздники минареты освещаются лам-

—657—

пами, отчего они особенно приобретают сходство с маяками, от которых получили своё название. Мечеть должна помещаться среди просторного двора (харам), который окружён крытыми галереями, где богомольцы могут спасаться от жара и отдыхать. На дворе находится фонтан или водоём для омовений. Обыкновенно при больших мечетях устраиваются медресе – школы, столовые для бедных и больницы. Первоначально мечети строились без всякой претензии на художественность и красоту, имелись в виду лишь практические цели и важнейшая мусульманская мечеть каабы, перестроенная при Магомете коптском является зданием совершенно примитивным, лишённым всякого стиля. Но при своих завоеваниях мусульмане обращали в мечети христианские церкви – иногда прекрасной архитектуры. А раз явились мечети с такой архитектурой, явилось стремление создавать таковые новые. В разных странах мусульманская архитектура приняла различный характер. Наивысшего процветания она достигла в Испании и здесь наилучшим религиозным памятником её является большая мечеть в Кордове, теперь превращённая в католический собор.

Магомет создал теократическую общину. Объединяющим центром такой общины должен быть храм. При Магомете это была мединская мечеть близ дома Аиши, после него, с распространением ислама, такими связующими центрами стали многие мечети. Со дней Магомета и до ныне в мусульманских общинах не произошло обособления религиозных и государственных прав и обязанностей. Незыблемым основанием для всех видов права у мусульман служит Коран. Магомет называется шарием – законодателем (шариат – закон, корень этого слова значит приготовлять путь, начинать). Дух Корана восполняется буквой сунны. Сунна – собственно значит обычай (usus). Каждое древнеарабское племя имело свою сунну, которая и служила для них обычным правом. Приняв ислам, арабы, понятно, не могли сохранять свои сунны в неизменном виде, так как Магомет запретил многое ранее дозволенное и установил многое новое. Должна была возникнуть новая обще-мусульманская сунна – совокупность преданий о суждениях, постановлениях и решениях Магомета

—658—

по всевозможным частным случаям жизни. С точки зрения, которую устанавливает сам Магомет, только Коран есть божественное откровение, он – Магомет человек способный ошибаться и его решения и суждения не имеют непогрешимого значения. Но эта точка зрения Магомета скоро стала игнорироваться, и сунна, в которую прокралось многое совсем не принадлежащее Магомету, приобрела высокоавторитетное значение. Сунна синонимична с хадис – преданием о делах и словах Магомета. Когда предстоит решение какого-либо случая, справляются, как в подобных случаях поступал Магомет. Требуется рассказ – хадис – о решении Магомета. Эти рассказы – хадисы – сообщали сначала сахабы – лица, жившие и действовавшие вместе с Магометом. Потом, когда они перемёрли, рассказчики хадисов должны были указывать, от кого они их слышали и возводить цепь предания до лица, непосредственно обращавшегося с Магометом. Такая цепь предания называется иснадом. Без сомнения иснад должен был препятствовать возникновению ложных преданий, но вполне устранить их он, конечно, не мог и много их прокралось в сунну. Но затем и сунна не могла охватить всех случаев жизни. В деле решения недоумений должен помогать ещё фик (фык – знание, понимание), который к Корану и сунне присоединяет мнения авторитетных законоведов и принцип аналогии. Существуют различные редакции сунны, так как различные мусульманские учёные далеко несогласны между собой в вопросе о подлинности тех или иных хадисов. Во многих мусульманских общинах – например, у наших кавказских горцев – кроме шариата – писанного закона имеет важное и порой даже преобладающее значение – адат, обычное право. Всякий закон можно толковать различным образом. У мусульман считаются четыре важнейшие правоверные юридические школы: ханефитическая (сравнительно гуманная и либеральная), малекитическая (суровая и консервативная), шефиитическая (золотая середина), ханбалитическая (по отзыву некоторых европейских учёных характеризуется особенной жестокостью и нелепостью заключений). В разных странах руководятся учением различных школ, у рус-

—659—

ских татар, в Индии и Турции действуют принципы ханефитические.

Мусульманские сочинения по праву делят на три рода: 1) озуль – сочинения о принципах закона, 2) саннан – предания, 3) фетва – сборники судебных решений. Наибольшей своеобразностью характеризуется у мусульман семейное и земельное право. Семейное право похоже на ветхозаветное еврейское. Жена почти бесправна в сравнении с мужем. Муж всегда имеет право развестись с женой, только обязан в таком случае уплатить ей вено. Для выяснения положения женщины в исламе характерен тот аргумент, во имя которого величайший мусульманский авторитет по семейному праву Хидая считает обязанным мужа содержать жену. Эту обязанность Хидая утверждает на аналогии: муж обязан содержать жену, как государство обязано содержать находящихся в тюрьме арестантов. Земля с мусульманской точки зрения есть собственность Бога. Имам, глава общины, тень Бога на земле может передавать её во временное пользование частным лицам. Эти лица уплачивают разные налоги: зекят, о котором мы уже говорили, ушр (десятину), харадж (поземельную подать) и джезие (поголовную подать с не-мусульман). Мекка и её область считается священной землёй, жители её уплачивают лишь ушр. На земли, завоёванные у неверных, налагается харадж, который не снимается, если владельцами этих земель становятся и мусульмане. Такие земли принадлежат к вакуфам (по-арабски вакф – установление надзора), они не могут быть предметом частной собственности и только могут быть переданы их временными владельцами навсегда каким-либо мусульманским богоугодным или благотворительным учреждениям. Затем, землями пользуются у мусульман на самых различных началах – общинном, личном, временном, наследственном и т. д.

Право и богословие в исламе связаны неразрывно. Мусульманские толкователи, блюстители закона и каратели его нарушения суть богословы и духовные. Высшим лицом в исламе является имам (значит: предстоятель). Он предстоятель общины, её духовный вождь. Имамами называются Авраам. Магомет, четыре основателя четырёх правовер-

—660—

ных юридических школ, имамами называли халифов. Но рядом с таким высоким значением наименование имама усвояется у мусульман и лицам соответствующим нашим обыкновенным священникам – именно заведующим мечетью, совершающим общественное богослужение, благословляющим браки и выполняющим религиозную часть погребения. Они носят белый тюрбан и имеют белые рукава. Гораздо ниже имама в смысле вождя всей общины и гораздо выше имама в смысле будничного священнослужителя стоит кади (арабское: кадый – судья), он совмещает в себе функции судьи, нотариуса, опекуна и порой имама. Он имеет помощников и при нём иногда создаётся нечто подобное нашему институту присяжных заседателей. Рядом с кади стоит муфтий, изрекающий фетву. Из среды муфтиев выбирается великий муфтий – шейх-уль-ислам (старейшина ислама, шейх-старец, старейшина, глава), его значение очень высоко. Кади и муфтии выходят из улемов (учёных). Они получают образование в медресе, где в качестве софтов-студентов изучают грамматику, риторику, логику, право, мораль, философию, богословие. Они получают от шейх-уль-ислама дипломы с званием кандидатов (мулазим) и могут потом занимать должность кади. Для получения высших должностей должны ещё в течение семи лет заниматься законоведением и богословием. Тогда они получают учёное звание мездерриса. Таков порядок образования в Турции, в других странах иной, а в некоторых совсем и нет школьного образования; но кади и муфтии существуют. Далее в государственной и церковной иерархии мусульманских стран следует мулла (арабское: мевла – господин). Мулла тоже, что будничный имам, но как из муфтиев выделяется верховный муфтий, так могут быть мулла – ахунд (в Персии), мулла-эффенди (в Турции), имеющие уже большие права и полномочия. Вообще говоря, названия в исламе не всегда точно определяют иерархическое положение лица, мулла может оказаться и выше кадыя и муфтия и муллой порой зовут муэдзина, лицо совершенно соответствующее по своим правам и обязанностям нашим звонарям. Ряд этих служителей мечети и государства завершают каимы – сторожа и прислужники при мечетях.

—661—

Устройство мусульманских общин не везде имеет тождественный характер, но в общем оно сходно, так как утверждается везде на одних и тех же основаниях, и немусульманским государствам, в которых живут мусульмане, приходится управлять ими не на основания общих государственных законов, а на основании специального мусульманского права. Так это происходит у нас в Крыму, на Кавказе, в восточной России, так это имеет место у англичан в Индии, у французов в Алжире. Ислам охватывает всего человека и для правоверного мусульманина всегда будет крайне трудно жить в стране, которая игнорирует религиозные убеждения своих граждан. Вот почему даже во Франции, где на юридических факультетах не считают нужным изучать церковное право, существует и изучается мусульманское право.

Неся всюду свои законы, мусульмане всюду несут и своё время. У них своё летосчисление от геджры Магомета – 622 г. по P. X. и так как точно день геджры неизвестен, то перевод многих древнейших мусульманских дат на христианское счисление возможен лишь только приблизительно. Год у магометан лунный. Он состоит из 12 лунных месяцев, нечётные из них (1, 3 и т. д.) заключают в себе по 30, а чётные (2, 4 и т. д.) по 29 дней. Таким образом в их году содержится 354 дня. Месяцы их следующие. Мохаррем (в 1904 г. первое мохаррем, т. е. новый год – 1322 – падает на 5 марта нашего юлианского календаря), сафар. Реби-эль-авель (Реби 1), Реби-эль-Ахир (Реби 2), Джем-эль-Авель (Джем 1) Джем-эль-Ахир (Джем 2), Реджеб, Шаабан, Рамадан, Шевал, Зюзь-кяда, Зюль-хадж. По этой системе каждый лунный месяц равен 29,5 суток, но на самом деле он равен 29 д. 12 час. 44 минут. Вследствие этого если бы мусульмане не внесли какой-либо поправки в своё летосчисление, у них очень скоро первые числа месяцев перестали бы совпадать с новолуниями. Чтобы избежать этого, мусульмане в течение тридцатилетнего цикла вставляют 11 дней, именно они делают Зюль-хадж состоящим не из 29, а из 30 дней в следующих годах цикла: 2, 5, 7, 10, 13, 16, 18, 21, 24, 26, 29. Таким образом их тридцатилетний цикл заключает в себе 10631 день. На са-

—662—

мом деле 360 лунных месяцев, из которых состоят их 30 лет, содержат в себе на 16 минут и почти 50 секунд более. В течение 44 циклов, протёкших с года геджры это даёт уже более полсуток. Это ведёт к тому, что новую луну могут увидать тогда, когда по теории приходится не первое, а последнее число месяца. Между тем по законам ислама начало счисления нового месяца ведётся с того момента, когда появление луны засвидетельствовано двумя достоверными свидетелями. Очевидно такое свидетельство может явиться раньше, чем о нём возвестит календарь. Это – затруднение от неточного определения лунного месяца. То обстоятельство, что солнечный год совсем не принимается во внимание, влечёт за собой новые затруднения. 33 лунных года равны 32 солнечным. Поэтому в течение 33 лет каждый месяц мусульманского календаря проходит по всем временам года, постепенно отступая. Если теперь Мохаррем падает на март, то потом он передвинется на февраль, январь, декабрь и т. д. и через 33 года снова будет падать на те же числа марта. Неудобство от этой подвижности месяцев по временам года то, что какие-либо постановления оказываются удобоисполнимыми в одни годы и крайне неудобоисполнимыми в другие. Так, напр., хадж удобно совершать в прохладное время и крайне трудно в знойные месяцы. Но месяцы хаджа в различные годы падают на различное время. Мусульмане подчинили себя луне, а не солнцу. На их минаретах, на кафедрах в мечетях красуется лунный серп и за это предпочтение луны солнцу им приходится платиться многими неудобствами. Но, как бы то ни было, они возложили на себя это иго закона. Мы определили теперь и их религиозно-нравственные принципы, и практические законы и требования, утверждающиеся на этих принципах. Теперь обратимся к рассмотрению того, как мусульманские общества в истории усвояли и истолковывали эти принципы и как относились они к законам, которые вывел из этих принципов ислам.

С. Глаголев

—663—

Настоящая статья является попыткой ответить на следующие четыре связанные с изучением Стоглава вопроса: 1) кому можно приписывать послание к ц. Ивану IV, известное под именем первого Сильвестровского и содержащее в существенных чертах основные мотивы речи, которой Иван IV открыл собор 1551 г. и которая указывает на причины созыва этого собора с точки зрения идеологии известного рода? 2) какое отношение так называемых наказных списков к тому памятнику, который носит название Стоглава? 3) в чём значение редакции Стоглава, описанной Л. И. в сентябрьской книге Богословского Вестника за 1899 г.? и 4) как смотреть на отрывок Стоглава, на который обратил внимание Жданов в Ж. М. И. Пр. за июль 1876 г. и который говорит, между прочим, не только о церковных предметах, но и о земских делах?

I

Два из так называемых Сильвестровых посланий в первый раз были изданы Н. Барсовым в 3 кн. Христ. Чтения за 1871 г. по рук. к. XVI в. № 1281, принадлежавшей прежде библиотеке Новгород. кафедр. собора. Издатель не сомневался в принадлежности посланий Благовещенскому попу Сильвестру и адресатом их считал одного и того же Казанского воеводу А. Б. Шуйского-Горбатого, хотя только данные первого послания уполномочивали на такое

—664—

заключение, а о втором можно было поставить лишь весьма гадательное предположение, не писано ли и оно Сильвестром и не адресовано ли оно к тому же Шуйскому-Горбатому, что и первое послание, так как определённых указаний ни об авторе, ни об адресате во втором не имеется.

В 1874 г. те же два послания с присоединением третьего, писанного к ц. Ивану IV, были напечатаны в I кн. Чтений Общ. Ист. и Др. Р. в качестве приложения к исследованию, начатому Голохвастовым в 1849 г. и доконченному Леонидом в 1873 г., под заглавием: „Благовещенский иерей Сильвестр и его писания.“ Послания здесь изданы по тому же сборнику Новг.-Соф. б. № 1281, которым пользовался и Н. Барсов. К изданию присоединена записка о Новг.-Соф. сб. № 1281, писанная Н. Коншиным ещё в 1848 г. Из последней видно, что рукопись когда-то принадлежала самому Сильвестру, так как имеет пометку: „сборник селивестровский,“ и что он состоит из двух частей, по-видимому, соединённых механически между собой. Первая часть сборника писана на бумаге с одним водяным знаком, имеет по 25 строк на странице и заключает лишь поучения м. Фотия, тогда как вторая писана на бумаге с другим водяным знаком, на странице имеет по 22 строки и содержит послания м. Даниила вместе с тремя посланиями, усвояемыми Сильвестру. Последние идут непосредственно за посланиями м. Даниила, отделяясь от них отсутствием заглавий и нумерации. Эти признаки и навели Голохвастова и Леонида, при несомненной принадлежности одного послания Сильвестру, на мысль, что Сильвестр есть автор и двух других, неизвестно кому принадлежащих, посланий рукописи, т. е. письма к Ивану IV и утешительной отписки какому-то опальному боярину, хотя прямых указаний на Сильвестра ни в письме, ни в утешительной отписке нет. Леонид относит послание к ц. Ивану IV к 1547 г., т. е. к године известного Московского пожара, основываясь на следующей фразе: „не збыша ли ся вся сия гнева Божия наказания над нами, и над грады Твоими и над имением Твоим, грех ради наших?“ Относительно же отписки утешительной Леонид, вместе с Барсовым, думает, что лицом, которому она послана, может быть А. Б. Шуйский-Горбатый, и что отписка эта

—665—

относится к 1553 г., когда Шуйский-Горбатый был смещён с Рязанского наместничества вследствие постигшей его опалы.

В 1875 г. Замысловский во II т. Сборника государственных знаний, в рецензии на исследование „Благовещенский иерей Сильвестр и его писания“ высказал сомнение в том, что послание к Ивану IV действительно принадлежит Сильвестру, но никаких оснований, почему его нельзя считать Сильвестровским, не привёл. В 1876 г. Уединов в Ж. М. Н. Пр. выразил пожелание, чтобы были приведены более убедительные доводы относительно принадлежности того же послания Сильвестру, хотя и продолжает цитировать его под именем Сильвестровского, следуя в этом случае, по собственному заявлению, „благому примеру“ предшественников. Тогда же Уединов сделал два важных наблюдения над посланием, приурочив его к 1550 г., а не к 1547 г., как это сделал, напр., Леонид, и указав, что оно имеет ближайшее отношение к Стоглавому собору и к той речи, в которой царь перед отцами собора излагал побудившие его на такое предприятие причины⁷⁷¹.

В таком положении вопрос о Сильвестровых посланиях находился до недавнего времени, когда вышло исследование В. Малинина „Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания“ (Киев. 1901). Здесь исследователь нашёл возможным в Филофее видеть автора третьего послания, приписывавшегося раньше Сильвестру, т. е. утешительной отписки к неизвестному опальному боярину. Единственным довольно веским основанием для этого служит наблюдение Малинина о буквальном сходстве по-

—666—

слания Филофея 1521–1522 г. к находившимся в беде Псковичам с утешительным посланием Сильвестровского сборника. При этом отношение между тем и другим посланиями таково, что письмо к опальному боярину имеет кое-что лишнее против послания к Псковичам, тогда как в послании к последним нет почти ничего, чего бы не было в письме к опальному боярину. При общности темы, такое отношение посланий находит естественное объяснение в тех частных условиях, в коих находился неизвестный опальный боярин и которые могли служить предметом особой речи Филофея. Кроме указанного аргумента, Малинин приводит ещё некоторые другие, на коих он и останавливается иногда с довольно большей подробностью, но последние не имеют уже той положительной силы сравнительно с первым. Напр., Малинин старается доказать, что лицом, к которому писано послание, не мог быть Шуйский-Горбатый, так как „по-видимому, не играл той выдающейся государственной роли, которая усвояется опальному, не подвергался и тем превратностям счастья, опасениям смертной казни, о которых говорит то же утешительное послание“. Всё это сказано по поводу следующих слов утешительного послания „в прежнїи времена и великое страшное царьское наказанїе было, ѡтлоученїе цр҃ьских очей и всѧкого ближнего совѣта. и отнѧтїе домꙋ и взѧтие всѧкого стꙗжанїа. и отосланїе (въ) далечныѧ страны. тебе же, любимиче, впадшемꙋ в такаѧ великаѧ неизреченныѧ скарби, ни единю ж(е) ни дважды. но и оу смерного чс҃у в наказанїи оу казни бывающу. но и потомъ ноипаче въ бл҃гочестивых сіѧюще. ї в велицей сл҃ве всѣми ѡбладающу. и и҃не прмде на тобѧ великое искушенїе ѡт Бг҃а и цр҃ьское великое страшное наказанїе, ѡтлучение дому, и праотеческое стѧжание и всѧкого имѣнїа восхищенїе“. Между тем из данных, приведённых только у самого Малинина, видно, что Шуйский-Горбатый подвергался великим превратностям судьбы: с одной стороны два раза был в опале и кончил жизнь на плахе в 1565 г. „за великие изменные дела“, с другой – принимал выдающееся участие в Казанской войне и по завоевании Казани был назначен на важный пост Казанского наместника. Особенно удивительно замечание Малинина о том, как объяснить то, каким об-

—667—

разом послание, писанное в Пскове, т. е. послание Филофея 1521–1522 г. к находящимся в беде Псковичам, сделалось известным Сильвестру на Москве, если видеть в Сильвестре автора утешительной отписки. Это замечание тем более странно, что сказано решительно вопреки всем историческим данным. Да разве Сильвестр не был родом Пскович и не жил долго в Новгороде, прежде чем переселился в Москву? Разве утешительная отписка сохранилась где-нибудь, кроме Сильвестровского сборника? Если она принадлежит, по Малинину, Филофею, то неужели читатель вместе с названным исследователем должен ещё сказать; „не совсем легко объяснить и то, каким образом послание, писанное в Пскове, сделалось известным Сильвестру в Москве?“

Не удовлетворится читатель и определением времени, когда написано утешительное послание неизвестному боярину, если оно принадлежит Филофею, как думает Малинин. Названный исследователь говорит следующее: „не случайно, быть может, и то, что неизвестный опальный обратился с просьбой о ходатайстве не перед самим царём, а лишь перед лицами, близкими к нему“. В послании сказано: ни҃е же прошение твое гс҃дине мои. и рѣч ѡт тебе прїиде ко мнѣ за скорбь нашедшую тебѣ. хощеши ѡт мнне нѣкаѧ помощи и ходатайства к (нап: и) нѣким имущимъ ко гс҃дрю дерзновенїе еже о твоеи скорби къ гс҃дрю печаловатис(ѧ). „Из послания, продолжает Малинин, решительно не видно, что оно писано несомненно в царствование Ивана Грозного; оно могло быть написано в пору княжения Василия III , как возможно, наконец, и то, что оно явилось в пору малолетства Грозного. Тогда стало бы понятным, почему неизвестный опальный просит ходатайства не перед самим царём, а перед его приближёнными, от которых тогда зависела судьба отдельных лиц“. Но дело в том, что те же самые слова с просьбой ходатайствовать не перед царём, а перед его приближёнными, читаются и в послании Филофея к находящимся в беде Псковичам: „прошенїе ваше гс҃дїе мои и рѣч ѡт вас прїиде ко мнѣ. за скорбь пришедшую вам ин҃ѣ без правды. и хощете от нас нѣкїа помощи и ходатайства к нѣким имущим къ гс҃дрю дръзновенїе. еже о вашей скорби къ гс҃дрю

—668—

печаловатисѧ“, а между тем, по определению Малинина, послание к Псковичам писано в 1520–1522 г.

Итак, относительно исследования Малинина по поводу так называемого Сильвестровского утешительного послания можно прийти к выводу, что существует довольно веское основание против того, чтобы считать это послание за несомненно принадлежащее Сильвестру, хотя нет совершенно решительных данных, чтобы оно уже совсем не могло быть произведением Сильвестра, если только не стоять на совершенно предвзятой и безосновательной мысли, что послание писано к Шуйскому-Горбатому, и именно во время опалы, постигшей последнего около 1553 г. Приписывая послание Сильвестру, нельзя его считать и таким жалким плагиатом, как выставляет дело Малинин, так как, почти буквально повторяя Филофеево послание 1521–1522 г., утешительная отписка представляет много нового и есть довольно умелое пользование чужим источником. Далее, она могла быть писана и к последнему, только не в 1553 г. Но, как бы то ни было, исследование, произведённое Малининым над утешительной отпиской, позволяет несколько скептически относиться к другому приписываемому Сильвестру посланию, именно к посланию к царю Ивану IV. Укажу здесь же, что Голубинский в I пол. II т. Ист. р. церкви заявил, что автором указанного послания он не считает Сильвестра, доказательства чему и собирается представить во 2 пол. II т.

Что послание действительно имеет в виду Ивана IV, а не Ивана III, это видно из приведённого в нём для царя исторического примера борьбы Ивана III с Ахматом, результатом коей явилось то, что „места (татар) и до ныне пусты, и память их погибе с шумом, и имя их потребил есть Господь во веки, и не помянути их ни в коих землях, без памяти рассыпашася и погибоша“ На Ивана IV указывает и следующая параллель, проводимая автором послания между царём и Давидом: „яко же малый юнейший Давид в дому отца своего помазан пророком Самоилом, тако же и ты в юности на царствии Богом утвержден еси“. Главную и значительнейшую часть послания составляет обличение порока содомства. По мысли автора, царю, возлюбившему правду и возненавидевшему

—669—

беззаконие, утверждающему свой престол правдой, крепостью и истинным судом, обличающему татей и всяких лихих людей, достойно обратить своё внимание на содомство, это грустное явление русской жизни, и принять против него соответствующие меры. Такое отношение, говорит автор, будет подвигом любви к человеческому роду, той любви, по которой Христос пришёл в грешный мир, причём учение о любви, жаждущей спасти брата до положения за него своей души, в послании развивается с особенной обстоятельностью. Распространение греха описывается в следующих красках: „И ныне малым некоим небрежением поколебася, и всяко ослабе и распадеся, велико некое беззаконие внезапу восташе, и мнози помрачишася безумием и обюродеша пьянством и всякими грехи. И изнемогоша совестию, житие свинское улучиша, прелюбодеяние Содомское постигоша, и таково прелюбодеяние, яко ни в языцех именуетца, ни во всей поднебесней, ни в поганых верех нигде того не чинят. То и шутка, тем и поношаютца безстудно... Доброе хулят: женитву, а злое хвалят: прелюбодеяние, Содомский грех; тмою зовет жену, а светом зовёт детину; горькое помышляет жену, а сладкое зовет прелюбодеяние, Содомский грех“. Царю тем более следует пойти против такого беззакония, что оно, по словам автора, связано с существованием самого царства и может, не будучи искоренено, повести к его погибели, чему и приводятся примеры, начиная с Содома. „И кая польза тебе, продолжает автор послания, Великому Государю и которая честь и твоему царству который сан, и которое величество, и которая корысть, развие гнев Божий воздвизают, при твоей области, православнаго Государя, таков студ содевающе: прелюбодеяние Содомское посреди многих людей и раб твоих; понеж, в котором царствии ни буди таково безстудие явитца, не может вечно быти то царство, и не может крепко стати против недруги, и мнози недрузи о том возрадуются... Понеже ближнии твои, Государски люди, бояре и воеводы ратные и избъне люди в таково безстудие уклонятца. и начнут таков неподобный студ содевати, и с ним начнут о всем прележно любовь держати; и в таковом лихом безстудии подобает

—670—

всякому злу изъявитися, и великому твоему Государскому уделу не крепку быти, и тайны твоим речем в поношение быти, и во иных землях обнажатца, понеже ныне стоиши со многими, изымався за руку“. Всё это взыщется на царе, как главе царства. „И верую Богу моему“, считает возможным сказать автор, „аще сотвориши се, искорениши злое се беззаконие, прелюбодеяние, Содомский грех, и любовников отлучити, без труда спасешися, и прежний свой грех оцыстиши, и великий дар от Бога получиши, яко же разбойник при кресте... и все царствие свое изнова просветиши, и твое царствие славно превознесетца, и во веки не подвижитца... враги твои падут под ногами твоими, и не возмогут встати“. Сравнительно незначительную часть послания представляет перечень других пороков. Между ними указание на бритье бороды и усов, т. е., по словам автора, изменение образа Божия и уподобление женщинам, очевидно, стоит в связи с тем, что в послании обличается содомство. Менее отношения к теме послания имеет указание на ложные клятвы, на нехождение в церковь и на бесчинство в крестном знамении. В заключении послания перечисляются казни, постигшие русскую землю за эти грехи: разорение церквей и попрание святыни, пленение от поганых, беспрестанные сечи и кровопролития, частые пожары, насильства со стороны власть имущих по отношению к слабым и беспомощным.

Кроме Сильвестровского сборника, изложенное послание сохранилось ещё в сб. XVI в. Синод. библ. № 321/925. Здесь оно имеет следующие отличия. Прежде всего послание в Синод. сб. надписано так: „Сказанїе маѯима стаⷬца грека, горы синайскиѧ.“ (л. 308), но уже составители описания Синод. рук. заметили, что послание „писано не Максимом Греком, а кем-то из Русских“. Далее в Синод. р. отсутствует меньшая половина послания, как оно читается в Сильвестровском сб., т. е. указание на бритьё бороды и т. п. Наконец, в Синод. р. есть маленькое введение, не имеющееся в Сильвестр. сб., где автор, приступая к писанию, высказывает несколько мыслей по этому поводу: считая задуманное дело тяжёлым, он подкрепляет себя примером мучеников, не убоявшихся страда-

—671—

ний за проповедь слов Христовых⁷⁷². В остальном текст Синод. р. почти буквально схож с текстом Сильв. сб. за немногочисленными исключениями. Напр., в Синод. р. отсутствует имя Ивана Васильевича, коему, по Сильв. сб., отправлено послание. Из других отличий Синод. р. укажу только отсутствие в ней след. слов, из коих Леонид выводил, что послание писано в 1547 г.: „не збышася ли ся вся сиа гнева Божия наказания над нами, и над грады Твоими, и над имением Твоим, грех ради наших?“

Чтобы ответить на поставленный выше вопрос об авторе нашего послания, я перейду к разбору одного послания старца Артемия, относящегося к 1553 г. и представляющего ответ последнего на какое-то царское писание. Указанное писание Артемия имеет в виду два его предыдущие письма

—672—

к царю, из коих одно сохранилось до нас в известной р. Ундольского, где собраны произведения старца Артемия. Именно, с первым посланием Артемия к царю находится в теснейшей связи та часть послания 1553 г., которая говорит о книжном почитании и которая представляет ответ на казуистический вопрос Ивана IV: „како божественная писания прочитающе, прелщают мнози, ови житие растленно проходяще, неции же в различные ереси уклонишася?“ Напр., слова послания: „и будет, господар, якоже мнози глаголют, еже не мощно ныне жити по писанию, вину да укажут нам чего (нап. ино) деля немощно“ представляют ближайшую параллель к первому письму, где приводились образцы отношения со стороны некоторых к писанию: „не требе ныне по евангелию жити... не съидется дей ныне по евангелию жити: род ныне слаб!... грех простым чести апостол и евангелие... не чти много книг, да не в ересь впадеши... зашелся есть в книгах!.. многия тя книги в неистовство прелагают!..“

Другая часть послания 1553 г. имеет в виду письмо Артемия, писанное им „на собор“, т. е., по-видимому, на собор 1551 г. Исследователи, определяя содержание этого послания, обыкновенно думают, что здесь говорилось о монастырских имениях. Так, Жданов, Голубинский и Садковский говорят, что в не дошедшем до нас послании к царю Артемий развивал свой идеал на иноческую жизнь, по коему инокам не полагалось держать сёл. На деле, кажется, Артемий в послании на собор вовсе не вёл речи о том, нужно ли инокам владеть сёлами или нет. Вот подлинные слова Артемия: „ А все ныне согласно враждуют, будътось аз говорил и писал тобе – села отнимати у монастырей, друг другу сказывают. А от того мню, государ, што аз тобе писал на собор, и(з)вещая разум свой, а не говорил есми им о том, ни тобе не советую нужению и властию творити что таково. Разве межи собя говорили есмо, как писано в книгах быти инокам. И се наше мудрование, яко же и святии отцы уставляют жити, яже к Великому Василию. А говорил есми тогда явственно, коли звали мене в Корнилиев. А потребного не скудно было и в братии любовь к Богу и друг другу, и у всех слово Божие в устех посилося всегда слышати. А иным

—673—

есмы не говаривал. Разве межи собою говорим, чтобы нам жити своим рукоделием, и у мирских не просити. А и то есми, государ, писал аз и говорил тобе о истиннем и непрелестнем пути Христовых заповедей, и о том, Господа ради, не ускори съблазнитися, будет бо время, егда просветит тебя Господь разумети сия, аще взыщеши всем сердцем волю его. А аз в том виноват пред Богом, занеже без времене ино глаголах. Пишет бо: рече Господь вдати сребро мое торжником, а не прилучшимся пометати святая бисера честнейша словеса. А оплошился есми, государ, притчею оною, еяже глаголах некогда: Аще цар земный поручиши некоему имение, повелевая дати сия, имже восхотел еси дати, той же приемый отдаст имже сам всхоте, а не по твоему приказу, не будеши ли бранити? И ты, господар, вскоре отвещал еси, яко не токмо бранити, но и мучити хощу его. И от того мнел есми, яко мощно разумети тобе, яко достоит хранити заповеди Господня, якоже повеле, а не якоже мы хощем, умышляем человеческими помыслы. И ныне же, якоже познаваю, дай разум твой от тогдашняа речи, еяже глаголал еси. Но аз истину глаголах, яко хощет Бог мучити презелно за повелениа его, своя хотениа предпочитающих, и силы словесы Господня не взыскающих, и в помышление не приходящих о преступлении Христовых заповедей. Ни бо иного чесо ради положи нам Господь божественная заповеди, разве да исцелит злобу приближшуюся от греха нашим душам, и причастницы будем любви, не сам сеа требуя, но нас велми благодетельствуя пребогатыя ради своея милости. Но аз сам преступник обретохся всем заповедем его, понеже не взысках сия смирением и страхом Божиим сътворити тако, якоже повеле, но якоже сам въсхотех и умыслих, мнел есми своею волею Божию вълю сътворити. еже есть немощно двема господином работати“⁷⁷³.

Итак, из приведённого отрывка видно, что Артемий писал царю какое-то послание на собор, извещая в нём свой разум. Некоторые клеветники, имея в виду это присланное Артемием на собор писание и, очевидно, не зная

—674—

сами хорошо его содержание, распускали про Артемия слухи, будто бы он в послании к царю побуждал последнего поставить на соборе 1551 г. вопрос об отобрании монастырских имуществ. Имея в виду эти наветы, Артемий в своём возражении и говорит, что он никогда ничего подобного не советовал царю, и, чтобы объяснить, почему возникли такие клеветы, указывает на свою точку зрения, которая и породила все указанные выше сплетни об Артемии. Последний не считал совместным с иноческими обязанностями владение имуществом, признавая, что инок должен жить своим рукоделием и у мирских не просить, но и не считал возможным, а даже, напротив, весьма греховным делом, как это мы знаем из других сочинений Артемия, насильственное отнятие каких бы то ни было церковных и монастырских имуществ. Свой идеальный взгляд на монашество, который не допускал для инока возможным владеть имением, а тем паче сёлами и т. п., Артемий высказывал явно перед всеми, когда его звали в Корнилиев монастырь, а также развивал в кругу своих учеников и друзей. Это разъяснение на точку зрения по вопросу, в котором об Артемии ходили ложно составленные клеветы, со ссылкой на то, где и когда по данному поводу Артемию приходилось развивать свои мысли, кажется, достаточно ясно показывает, что содержанием послания Артемия к царю на собор не был вопрос об владении монахов сёлами, так как в таком случае, если бы послание говорило о сёлах, на мой взгляд, Артемию было бы вполне достаточно сослаться на это же самое писание, чего, как мы видим, он не делает, вместо того, чтобы ссылаться на Корнилиев монастырь и на то, что говорилось в тесном кругу братии. О содержании послания к царю дают некоторое представление следующие слова Артемия: „А и то если, государь, писал аз и говорил тебе о истиннем и непрелестнем пути Христовых заповедей, и о том, Господа ради, не ускори съблазнитися; будет бо время, егда просветит тебе Господь разумети сиа, аще взыщеши всем сердцем волю его“. Артемий писал об истинном пути Христовых заповедей, а на деле, по его замечанию, сребро его слов уподобилось бисеру, пометанному пред свиньями. Дальнейшие слова

—675—

показывают, что до отправления послания в душе Артемия был тягостный вопрос: быть или не быть посланию? Он употребил следующий приём, в котором, впрочем, оплошался: спросил Ивана IV иносказательно, в форме притчи: что сделает земной царь с тем, кто будет обращаться с порученным от царя имением, как сам захочет, а не как ему поручит царь? Когда Иван ответил, что земной царь будет бранить и даже мучить такого ослушника, то Артемий пришёл к заключению, что Иван может разуметь, что должно хранить заповеди Божьи, как Господь повелел, а не как мы хочем, умышляя от человеческих помыслов. В виду ответа Ивана IV Артемий и решился послать ему писание об истинном и не-прелестном пути Христовых заповедей, причём в нём указывал, что за исполнение заповедей Господь будет мучити „презелно“ тех, кто, преступая Его повеления, предпочитает им свои хотения и не ищет силы словес Господних. В заключении Артемий высказывает упрёк на свой счёт, так как он через послание замыслил „своею волею Божию волю створити“.

Если обратить внимание на то, что Артемий писал на „собор“, что писал он об истинном пути Христовых заповедей, что в послании Артемий указывал на мучения, коими Бог карает за неисполнение Его слов, что в послании читалась фраза: „будет бо время, егда просветит тебе (т. е. Ивана) Господь разумети сиа, аще взыщеши всем сердцем волю его“, и сопоставить это с заключительными главами так называемого Сильвестр. послания к Ивану IV, тоже писанного на собор 1551 г., также обширно толкующего о казнях за преслушание Божьей воли, со словами: „сие убо писание прочет, и рассуди себе, и умолчи до времени. Благоволит Бог в духовне совете, о Бозе откровенно ти будет на радость души твоей“, то мы можем прийти к предположению, не есть ли Артемий автор так называемого Сильвестровского послания к Ивану IV и не об этом ли послании говорит Артемий, когда упоминает в письме 1553 г. о писании на собор, по-видимому, 1551 г., которое неверно перетолковывали враги Артемия, не будучи знакомы с содержанием этого послания. Далее можно поставить вопрос, не имел ли в виду данное послание Артемий в

—676—

своём первом письме к царю, когда говорил следующее: „хотех же и некия обычая явственно написати иже безсловесно прившедшая на пакость жития от невидениа божественных писаний, но за еже не дати вины, вем бо некиа туне враждующих, иже не точию писмена, но и просто словеса грубости нашея инако сказуют, в претыкание беззлобивым. Господь же да исправить нас!“ И затем Артемий объясняет, почему уклонился от писания против бессловесно живущих: „сему бо и Господь наш научил еси: не вметати себе в напасти“. Можно было бы думать, что слова писания Артемия от 1553 г.: „будет бо время, егда просветит тебе Господь разумети сиа, аще взыщеши всем сердцем волю его“ имеют в виду первое письмо к царю, где, между прочим, сказано: „Темже, о царю, аще просветит тебе Господь разумом истинных заповедей, тогда познаеши много съпротивна тем преданиа, ихже на(ка)зании якоже исправления ищут“. Но в первом письме нельзя видеть послания, писанного для собора 1551 г., так как оно представляет главным образом рассуждение о божественном писании и его чтении, а также советы царю, какие книги полезно ему прочесть, да в нём нет и указаний на те „презельныя“ мучения, коими хочет Господь мучить не исполняющих его заповедей. Далее, первое письмо к царю, на мой взгляд, писано Артемием ещё из пустыни, до прибытия в Москву в 1550 г., что можно выводить из упоминания о Кирилловских старцах, не довёзших до царя книгу и забывших её у Семёна, попа Благовещенского, каковую книгу Артемий и просит царя, по прочтении, „к нам паки возвратити“. А между тем слова Артемия о притче, которая ввела его в оплошку, указывают на устные, а не письменные сношения с царём. Ещё следующие слова послания Артемия 1553 г. можно сопоставить с так называемым Сильвестровским посланием к Ивану IV: „О наших ложных клеветах, Господа ради, обыщи праведно, понеже, православный царь, еси правду любити обещался еси Богу. Того ради и писал есми, изъявля разум свой“. Припомним, что так называемое послание Сильвестра к царю на разные лады повторяет мысль о правде Ивана IV, указывая, что, при этой правде, не достаёт только одного искоренения содомства.

—677—

Самым ближайшим образом мысли неизвестного автора послания к царю Ивану IV о мученичестве, как они читаются в предисловии р. Син. Б., напоминает следующее место послания Артемия от 1553 г.: „Подобает, рече, пострадати Сыну человеческому, обаче горе человеку тому, имже предается. Такоже и аз грешник, вем себе достойна всякого томлениа, занеже съгреших Господеви. Но тебе, православному царю, несть достойно предати неверных ради клевет и ложно съставленных. Ныне то, государ, быти мнится неведомо, а временем тое то явственно будет. И ныне разумнии разумевают. Несть бо тайно, еже не явлено будет, рече Господь“... Последние слова – буквальная параллель к тому, что читается в предисловии, коим предварил своё послание автор в Синод. сб. Слова об неписанном законе в предисловии послания по рук. Синод. б. также вполне подходят к кругу идей Артемия. Далее обширно развитое в так называемом Сильв. послании к царю учение о любви есть повторение одной из излюбленнейших идей Артемия. Сравните, напр., его слова о том же предмете в одном из наиболее ранних писаний Артемия, в „послании к просившему слова Божиа“, как из того же послания взгляды на брак близко подходят к мыслям так назыв. Сильв. послания. Наконец, в так называемом послании Сильвестра ссылки приводятся главным образом из Библии с довольно точным указанием цитируемых мест, что так гармонирует с известными взглядами Артемия на Божественное писание, как самый важный и непосредственный источник поучения для христианина⁷⁷⁴. Пожалуй, можно ещё сопоставить слова послания, что отсутствие любви есть такой грех, за который не подобает молиться, с известным мнением Артемия, что молитва, приносимая за нераскаявшихся грешников, не приносит последним пользы. Почему Артемий в письме 1553 г. не говорит прямо о предмете послания 1550–1551 г., если оно было о содомстве, это станет совершенно ясно,

—678—

когда мы вспомним, что Артемий вообще не любил вводить себя понапрасну в напасти. К этому можно прибавить, что так называемое первое Сильвестр. послание заканчивается просьбой к Ивану молчать о том, на что обратил его внимание неизвестный автор послания.

Разобранное послание, как известно, сохранилось в Сильвестр. сборнике. Присутствие его здесь, если послание принадлежит Артемию, находит хорошее объяснение из известных отношений Сильвестра к Артемию около 1551 г. перед поставлением последнего в Троицкие игумены, когда Сильвестр, по приказу царя, навещал Артемия и вёл с ним часто духовные беседы, чтобы разузнать хорошенько нрав Артемия.

Из наибольших трудностей, если признавать рассмотренное послание за Артемьево, представляет то место, где говорится о том, как следует совершать крестное знамение: „первие на челе, потом на персех, на сердцы, таж на правую плещу и на левую, ино, по существу крест воображен, телу на здравие, а душе на спасение, рукою себя перекрестити, а телом поклонитися Господу Богу, а умом молитися от всея души и от всего помышления: близ Господь боящихся его, и уповающих на милость его“. Припомним, что на суде 1554 г. против Артемия бывший троицкий игумен Иона говорил, что „он (т. е. Артемий) говорил хулу о крестном знамении: нет деи в том ничево, преже деи сего на челе своем знамение клали, а нынеча своим произволением болшие на себе кресты кладут, да и на соборе деи о том крестном знамении слово было да не доспели ничего“. Обвинение в хуле на крестное знамение, которая, как видно из слов Ионы, трудно сказать, в чём состояла, Артемий отверг, а относительно собора сознался, что, действительно, что-то говорил. „И Артемей сказал“, читаем мы в грамоте в Соловецкий монастырь, „что про крестное знамение Ионе не говаривал, а про собор Артемей сказал, что он говорил“. Но приведённое не может совсем говорить против принадлежности послания Артемию, так как о последнем всё-таки доподлинно ещё не известно, чтобы он отвергал крестное знамение, Иона, может быть что-нибудь напутал, почему Артемий на суде и заявил, что он никогда ничего подобного

—679—

не говорил: но во всяком случае, как признаёт и Артемий, у Ионы был разговор с Артемием о форме крестного знамения и о том, как рассуждали по этому поводу на соборе 1551 г. Добротворский и некоторые другие думают, что под большими крестами разумеется двуперстие. Более верно комментирует слова В. Малинин, разумея под большими крестами – полное крестное знамение, т. е. крест на челе, груди, правом и левом плечах, чему в словах Артемия в формулировке Ионы противополагается крестное знамение „не челе“, т. е. полагаемое на одном лишь лице. В Стоглаве в 32 гл. читается: „мнози неразумнии человецы махающе рукою по лицу своему творят крестящеся и всуе тружающеся, тому бо маханию беси радуются“. Далее указывается, как нужно совершать крестное знамение: на лбу, груди и обоих плечах. „Аще ли кто леностию, продолжается в Стоглаве, или невежеством не исправляет креста на лице своем той отмещается креста Христова и предается дьяволу“. Из приведённых слов видно, что Стоглав запрещает небрежность в совершении крестного знамения. Небрежность эту он называет „маханьем“, а причиной указывает леность с невежеством. Но данные слова ещё не говорят, чтобы ими запрещалось крестное знамение на одном челе. С некоторой возможностью можно было бы это выводить из первой фразы: „мнози... махающе рукою по лицу своему творят крестящеся“, но вторая фраза: „аще… кто… невежеством не исправляет креста на лице своем“ совершенно ясно указывает, при наличности соборного определения совершать крест на лбу, груди и плечах, что слова „крест на лице“ не обозначают ещё крестного знамения именно на одном челе, но что и полный крест на лбу, груди и обоих плечах может выражаться этим термином⁷⁷⁵.

Можно ещё добавить, что слов о крестном знамении не находится в тексте Синод. рукописи, и что в таком случае они могли быть внесены по желанию не самого Артемия, а кого-нибудь другого, напр., Сильвестра, через кото-

—680—

рого Артемий, может быть, и подал своё „послание на собор“. Во всяком случае из речи царя, имеющей своим источником это послание, видно, что Иван IV получил послание в том цельном виде, как оно читается в Сильвестр. сборнике.

Напомню, наконец, что Голубинский, отрицая принадлежность послания к царю, кажется, не склонен видеть в авторе и Артемия, так-как он, как мы видели выше, считает, что Артемьево послание на собор говорит о монастырских сёлах⁷⁷⁶.

II

Перехожу теперь к поставленному выше вопросу об отношении наказных списков к Стоглаву. С того времени, как в науке стали известны наказные списки соборного уложения 1551 г., взгляд на Стоглав изменился существенным образом. Одни из исследователей (напр., Беляев, Лебедев, Голубинский) стали считать Стоглав подлинным и официальным актом собора 1551 г. Другие (напр., Добротворский; отчасти Жданов), указывая на незначительные разницы между Стоглавом и наказными списками, продолжали смотреть на Стоглав, как на черновые записки собора, кои были утверждены и обнародованы не целиком, а в виде извлечений в форме наказных списков. Но и последние должны были признать, что на соборе 1551 г. были изданы такие постановления, как двуперстие, запрещение брадобрития и т. п. И те, и другие, расходясь во взглядах на Стоглав, как акт собора 1551 г., считали, что наказные списки представляют извлечение именно из Стоглава.

В настоящее время изданы главным образом наказные списки к приходскому духовенству. Из них И. Беляевым в 1863 г. было издано два: один по рук. XVI в. во

—681—

Владимир от 10 ноября 1551 г. (Писано на Москве лета 7060, месяца ноября в 10 день); другой по рук. XIX в – в Каргополь от 2 февраля 1558 г. (лета 7066-го, февраля во 2-й день). Один из них был переиздан в Правосл. Собеседнике за 1863 г. Наконец, третий наказ приходскому духовенству напечатан А. Павловым в IX т. Зап. И. Новорос. Унив. Последний отличается от двух первых, почти буквально сходных между собой, пропуском некоторых мест, хотя материал в нём расположен в одном и том же порядке с первыми. Пропуску подверглись места, где говорится о святительском суде, преимущественно, с участием десятинников, а также некоторые постановления о соборных, ружных и придельных священниках и диаконах, хотя и в третьем наказном списке, представляющем наказ в Вязьму и Хлепен, вообще говорится о святительском суде, равно как есть и постановления относительно ружных и придельных священников (см. начало и 31 стр. печат. изд.). На других, более мелких пропусках, я не буду останавливаться. Наказной список в Вязьму и Хлепен отличается от первых ещё тем, что в нём за наказом приходскому духовенству читается наказ монастырям, хотя А. Павлов почему-то не издал его. Именно, в конце приложены постановления, коим в Стоглаве соответствуют 49, 50, 51, 52, 66, 67, и 68 главы и 31 царский вопрос, трактующие о монастырском быте, т. е. почти те же главы, которые предполагались выписать из „соборной книги“ для рассылки по монастырям, как это видно из напечатанного в Казан. издании Стоглава начала митрополичьей грамоты в Симонов монастырь от июля 1551 г. Также не издан и другой наказной список в монастырь, находящийся в р. XVI в. Волок. б. № 517, о чём имеется заметка в V кн. Летописей Тихонравова. Наказной список р. Волоколом. б. по-видимому, в общем сходен с говорящей о монастырях частью наказа в Вязьму и Хлепен. Время Вяземско-Хлепенского наказа относится не к 1552 г., как определяет Голубинский, а, по-видимому, к сентябрю-ноябрю 1551 г. Он отправлен Сарским архиепископом, викарием Московск. митрополита, и о времени его написания сказано следующее: „Писано на Москве лета 7060-го, месяца“, а какого месяца, не ука-

—682—

зано. Но упоминание дочери ц. Ивана Марьи, умершей в декабре 1551 г., указывает, что наказ писан ещё в 1551 г. Наконец, особый вид наказного списка, по-видимому, отправленного, подобно Вяземско-Хлепенскому, сразу к приходскому духовенству и в монастыри, представляет одна рукопись М. Д. Ак. XVI в. из библиотеки Горского, с коей в Рум. М. хранится современная копия, сделанная А. Викторовым (№ 1429). О последнем наказном списке речь будет ниже.

Наказные списки приходскому духовенству обыкновенно заканчиваются обращением к священникам, чтобы они радели обо всём сказанном, надеясь получить от царя хвалу и честь, от Бога великую хвалу в том царствии, от собора благословение, а от всего народа благодарение и хваление за свои священнические труды и подвиги. Слова эти следующие: „И выб о всем о том з Божьею помощью потщались совершити и исправити, елика ваша сила; и за то от Господа Бога великую мзду восприимете, и от Благочестивого Царя хвалу и честь, а от нашего смирения соборное благословение; а от всего народа благодарение и хваление за ваши священническия труды и подвиги. И аще ся со благодарением и хотением сердечным исправити потщитесь, то с радостью ожидайте сугубы мзды от Бога и царства небесного, по реченному Христову словеси; „добрый мой рабе, благий и верный, о мале ми бысть верен, над многими тя поставлю, вниди в радость господа своего“, и прочее. И сия убо до зде Священству вашему написахом“⁷⁷⁷. Далее идёт совет, чтобы „сие… послание списывали слово в слово, да раздавали поповским старостам и десятским священникам градским и сельским и волостным, и всем священником (такого-то) уезду, и они их у себя держат и о всем том брегут и ходят, как в сей грамоте писано“. Следуют подписи. Любопытнее всего, что приведённые выше слова представляют заключение 28-й гл. Слоглава о „книжных писцех“. Здесь читается следующее: „и вы бы о всех о тех предиреченных церковных

—683—

чинех и о честных иконах и о святых книгах и о всем о том потщались совершити и исправити елика ваша сила и за то от Господа Бога велику мзду восприимете и от благочестиваго царя хвалу и честь и от нашего смирения соборное благословение, а ото всего народа благодарение и хваление за ваши священническия труды и подвиги, и аще сия со благодарением и хотением сердечным исправити потщитеся, то с радостию ожидайте сугубы мзды от Бога и царства небесного по реченному Христову словеси: добрый мой рабе благий и верный мале бысть верен надо многими тя поставлю, вниди в радость Господа своего и прочее и сия убо дозде священству вашему написахом“⁷⁷⁸. Слова 28-ой гл. Стоглава „и сия убо дозде священству вашему написахом“, являющиеся заключительными в наказных списках и читающиеся во всех известных изданиях Стоглава – в Казанском, Субботинском, Кожанчиковском и в сокращённой ред. Архива Колачова (в последней с пропуском слова; „вашему“), – кажется, с достаточной ясностью показывают, что не наказные списки извлечены из так называемого Стоглава, а что Стоглав имеет свой источник в наказных списках. В Стоглаве, долженствующем представлять в себе свод постановлений относительно практики всей русской церкви, такие слова прямо не уместны, тем более, что 28-ая глава не является заключительной для Стоглава и даже не заканчивает собой его глав, трактующих о постановлениях, всего ближе относящихся к приходскому духовенству, так как в 29 и 30 гл. Стоглава даются постановления о соборных, ружных и придельных священниках, в 31–32 гл. о крестном знамении, в 33 о содомском грехе, в 34 о церковном чину и т. д.

Если мы обратимся к главам Стоглава, всего более касающимся приходского духовенства, то, к нашему удивлению, вместо безличного: „пусть делают то-то и так-то“, мы встретим приказания, начинающиеся словами; „а вы бы делали то-то и так-то“, опять подтверждающими, что не в Стоглаве источник наказных списков, а что Стоглав черпал, кое-что из последних. Приведу под стро-

—684—

кой несколько примеров из Стоглава, сравнивая их с наказными списками⁷⁷⁹.

—685—

Этих примеров, кажется, достаточно, чтобы убедиться, что не наказные списки извлечены из Стоглава, а что в Стоглав, напротив, вошли наказные списки. При этом выясняется, что редактор Стоглава, группируя материал, часто совершенно механически сливал отдельные его части. Напр., вторую половину 40-ой главы Стоглава, содержащей в себе запрещение брадобрития, как-то нескладно составляет обширное поучение к священникам, чтобы они наставляли свою паству блюстись от всяких пороков, тогда как все эти слова вместе с приведённым выше концом 28-ой главы Стоглава такого же содержания представляют вполне естественное заключение наказных списков, обращённых к приходскому духовенству⁷⁸⁰.

Перехожу теперь к наказному списку особого вида, сохранившемуся в рук. XVI в. М. Дух. Акад. из библиотеки А. В. Горского, коим я пользовался в современной копии Рум. М. (гл. 85–134 р. М. Д. А.). Заканчивается он словами; „и вы бъ сщ҃е́нїи архимандриты и игоуменны и сщ҃е́нⷩ҇ицы ꙗже ѡ хр꙼҇те з братьею и всѣмъ о томъ потщали꙼҇ совръшати и т. д... и̑ сие оубо до зде бг҃олюбїю вашемоу написахомъ“ (в нак. сп. по_изд. Беляеву_стр. 35^16–17; 35^5–16). Далее идут слова: „а м.꙼҇ть бж҃їа и прч꙼҇тыа бц҃а великиⷯ чюдотворцовъ мл҃твы и бл҃гословені́е нашего смиренїа миръ и бл҃гословение. да есть с вашимъ бого҃любствоⷨ и҃нѣ. и напрѣдъ. идоущїѧ вѣки аминь. Се꙼҇ бы есте списокъ дръжалї в монастырѣ в соборные цр҃ковѣ бережно и вы читали его по частꙋ и внимали. с него бы есте списывали словѡ въ словѡ. да раздавали по монастыремъ архимаⷩ҇дритомъ и игꙋменоⷨ. Писанъ въ Смоленъскъ. Лѣта _≠з҃п. осмаго напи́сана киⷩга

—686—

мⷪць иноурїе. днь на паме҃ прⷣбнаго ѿца нашего макарїа егѵптѧнина. а писалъ сію книгꙋ бгослѡвъскїй попъ михаила ѳоминъ с҃нъ поповъ. при блг҃овѣрнымъ ц҃ри великомъ кнзи їване васильевичи. и при еп꙼҇кпѣ селивестрѣ смоленскомъ і брѧньскоⷨ“. Итак, мы имеем дело с наказным списком в Смоленск, с коего в 1580 г. была снята копия.

Первая часть этого наказного списка представляет наказ приходскому духовенству, но не полный и не оконченный. Начинается он концом VI гл. Стоглава (стр. 40²²–41¹⁶). Далее идут: XXXIV гл. Ст. о церковном чину с небольшим пропуском по середине (стр. 68₂–69⁶; 69⁴–70₈. Казан. 2 изд.); почти вся XXXVII гл. о том, чтобы налживе креста не целовали (стр. 74^10–32); кусок ХL гл. о брадобритии (апостольское правило; стр. 77^16–21); вся LXXXI гл. о вдовых попех и о дияконех; вся XCI гл. ответ о кровоядении и удавленины не ясти; начало XXXI гл. о крестном знамении (стр. 64^1–26), кончающееся несколько обрывисто: „то е꙼҇ исинное въѡбраженїе крт꙼҇наго знаменꙗ. и потоⷨ покланѧтисѧ дш҃ею и тѣлоⷨ. ᲂумоⷨ и срⷣцмь и всѣмъ помышленїеⷨ прч꙼҇томꙋ ѡбразꙋ. и животворѧщемꙋ кр꙼҇тꙋ г҃а бг҃а и сп҃са нашеⷢ҇ Їс҃а х҃а. и преч꙼҇теи б҃цѣ. і всѣмъ ст҃мъ. и вы бы сщ҃еннии протопопы и поповские старосты. и десѧⷮцкі́е и все сщ҃енники. ѡ всѣⷯ тѣⷯ прерⷣеченныхъ наказанїиⷯ по сщ҃еннымъ правилаⷨ дѣтей своихъ дх҃овныⷯ всѣⷯ православ...“ Начало

данного наказного списка таково: „Цр҃ѧ и велиноⷢ҇ кн҃зѧ Іѡⷩ҇а васиⷧ҇евичѧ всеа рꙋсїи. и пресщ҃еннаго макарїа митрополита. и бг҃олюбивыⷯ еп꙼҇кпъ соборное оуложенїе в цр꙼҇твꙋющемъ градѣ москвѣ. і по всѣмъ градомъ сщ҃енныⷨ проторопоⷨ. старостаⷨмъ и десѧⷮцкиⷨ сщ҃енникомъ. по всѣмъ ц҃рквамъ дозирати по частоѵ. и꙼ то бы оѵ ниⷯ было по ст҃ыⷨ бб҃їимъ цр҃квамъ правило цр҃ковное и звонъ. по ᲂѵставꙋ и по преданїю“ и т. д. Если сравнить Смоленский наказ с другими наказными списками приходскому духовенству, то мы увидим, что в нём читаются такие постановления, коих нет в других наказных списках или о коих в последних сказано очень коротко, а между тем те же постановления есть и в Стоглаве. Так, в последних совсем нет 34 гл. Стоглава о церковном чину, которая здесь читается почти целиком. Из 37 гл. в последних приведена только одна фраза: „такожь бы есте поучали и

—687—

наказывали всех православных християн, чтобы накриве креста не целовали“, а здесь 37 гл. читается тоже почти целиком. Из 40-ой гл. в Каргоп. читается: „и бород не брили“, в Вяземско-Хлепенском: „и бород не брили и усов не подстригали“, во Владим. совсем нет такого постановления, тогда как в Смоленск. приведено апостольское правило по этому предмету. Но и текст 34 гл. Стоглава, имеющий только в Смоленск. наказн. списке, показывает, что он в Стоглаве идёт из наказа, так как в нём читается: „и того ради вам священником подобает... и к вам на покаяние приходили“. Далее, переходы в наказном Смоленском списке более естественны, чем в Стоглаве. Например, чин многолетия царскому семейству здесь оканчивается словами: „и о тишїнѣ и о зрⷣавїи и о сп҃сении всего православнаго Хр꙼҇тиꙗнства ꙗко да человѣколюбеⷰ г҃ь б҃ъ видѣ(въ) всѣхъ наⷭ обращенїа. і чисто покаꙗнїе избавить наⷭ належащиⷯ всегда праведныⷯ своихъ прещенїи.“ и т. д., тогда как в самом Стоглаве слова: „и о тишине и о здравии и о спасении всего православнаго хрестьянства“ составляют конец многолетия VI-ой главы, после чего идёт такая фраза: „такоже б по вся дни пели часы и обедни служили како где вместно и мочно и звонили бы в подобное время по церковному уставу“, а слова „яко да человеколюбец Господь Бог“ и т. д. приставлены к началу 34-ой главы: „Священным протопопом по соборным церквам и старостам священником и десяцким по всем церквам дозирати по часту, чтобы у них было по чину и по уставу, великого нашего православия везде чинно по церковному чину, яко да человеколюбец Господь Бог видя всех нас обращение и чистое покаяние избавит нас належащих всегда праведных своих прещений и отвратит всякого своего гнева“ и т. д. 34-ая глава Стоглава в Смоленском наказном списке соединена самым тесным образом с 37-ой. 34-ая Стоглава кончается словами: „а развее бы жен своих не знали иных и наложниц не держали и чад своих наказывали и учили страху Божию“, а 37-я начинается: „Такожде бы есте своих детей поучали и наказывали и страху Божию, чтобы промеж себя и в соседстве жили любовно не крали и не разбивали“... В Смоленском наказн. списке чтение такое:

—688—

„а развѣ бы жены своеи не знали иноа. а наложницы не дръжали. а чаⷣ своихъ неказывали и оѵчили страхꙋ бж҃їю. чтобы промѣжь себѧ соусѣдствѣ жили любовно не крали и не разбивали“ и т. д. Замечу здесь, что и 36 гл. Стоглава представляет образец поучения со стороны пастырей к своим духовным детям, между тем как 35-ая гл. Стоглава есть известный „указ соборным старостам поповским“.

Когда же писан Стоглав? В наказных списках, Владимирском, Каргопольском и Вяземско-Хлепенском, в известном многолетии полагается поминать след. лиц: Ивана Васильевича, его супругу Анастасию, дочь Марию, брата Георгия Васильевича и кн. Владимира Андреевича. В Смоленском наказном списке имён нет. В Субботинском и Казанском изд. Стоглава и в некоторых рук. Стоглава Рум. М. XVI–ХVIII в., просмотренных мной, читаются след. имена: Иван Васильевич, Анастасия и Георгий Васильевич (6 гл.). Из пропуска имени Марии, кажется, следует заключить, что редакция Стоглава была совершена уже после декабря 1551 г., но во всяком случае до 1560 г., года смерти Анастасии. Если мы припомним, что 2-ое действительное Сильвестровское послание, представляющее инструкцию Казанскому наместнику А. В. Шуйскому-Горбатому, писано около марта 1553 г. и что в этом послании повелевается поступать, „якоже святыми отцы предано по соборному оуложению, а та книжка соборная есть списана в новом городе Свияжском у протопопа“, то можем прийти к выводу, что Стоглав, т. е. та книжка соборная свияжского протопопа, о коей упоминает Сильвестр, уже существовала в начале 1553 г. Так смотрит на дело и А. Павлов. „Конечно, ни у кого не отнималось право употреблять на практике – говорит он – и целый Стоглав непосредственно. Так на другой год после собора, царь и митрополит, отправляя в Свияжск архангельского протопопа Тимофея для устроения церковных дел, дали ему в руководство полный список соборной книги, а не простую наказную грамоту по новому соборному уложению. Современное свидетельство об этом факте, чрезвычайно важном для решения вопроса о каноническом значении Стоглава, находится в недавно изданном послании известного священ-

—689—

ника Сильвестра к царскому воеводе в Казани князю Шуйскому-Горбатому“⁷⁸¹. Даже, помимо этого указания, припоминая, что в октябре 1552 г. родился царевич Дмитрий, который умер в июле 1553 г., что в марте 1554 г. родился царевич Иван, который остался жить⁷⁸², что ни Дмитрий, ни Иван не упоминаются в многолетии Стоглава, можно более точно определить, что Стоглав писан или между декабрём 1551 г. и октябрём 1552 г., или между июнем 1553 г. и мартом 1554 г. Если в „соборной книжке“ Сильвестров. послания видеть Стоглав, то единственно возможным временем для составления Стоглава останется промежуток времени между декабрём 1551 и октябрём 1552 г., так как Сильвестровское послание относится к марту 1553 г. Несколько неясным остаётся пропуск в Стоглаве имени Владимира Андреевича, при оставлении Георгия Васильевича. Но если соборную книгу свияжского протопопа не считать за Стоглав, то, пожалуй, вернее временем редактирования Стоглава можно относить к июню 1553 – марту 1554 г. В таком случае был бы, может быть, несколько объясним пропуск имени Владимира Андреевича, если иметь в виду известные отношения последнего к царю во время болезни Ивана IV в 1553 г. Здесь же напомню, что благовещенский поп Сильвестр был в числе тех лиц, которые отвозили бывшему митрополиту Иоасафу „царское предисловие соборнему совету и о всяких потребах вопроси и противу царского предложения ответы святительския писанию преданы“, что может дать некоторые соображения для выяснения того, что́ можно разуметь под „соборной книгой“ свияжского протопопа, о коей упоминает послание Сильвестра от марта 1553 г.

Вторую часть Смоленского наказного списка, по моему мнению, представляет буквальная выпись из Стоглава касающихся монастырского быта и святительского суда глав.

—690—

Сначала идут гл. 53–67; далее – 68 и 69 гл. с небольшой перестановкой (LXVIII, стр. 140³–145⁸ Казан. 2 изд.; LIХ, 145⁹–151¹⁷; LXVIII, 139¹¹–140²; LXIX, 151¹⁷–153¹⁰) часть главы 49 (стр. 106₉–111¹²); 76 глава; вторая часть 49-ой главы (111¹²–113⁸); 50–51 главы и с небольшой перестановкой 52 главы (LII, 117–119₁; 120_4–3; 119₁₁–120¹⁴), т. е. выписаны 49–69 и 76 главы, или 22 главы̀ Стоглава.

Если мы обратимся к некоторым главам Стоглава, то на первый раз увидим в них кое-что, как будто бы идущее непосредственно от постановлений самого собора. Напр., в 73 гл. Ст. читается: „и о том соборный ответ. да повелит благочестивый царь всех прокаженных и престаревших описати“ в 74 гл.: „и того ради впредь о том царскую заповедь учинити и по торгом кликати“; в 91 гл.: „и того ради благочестивому царю повелети по всем градом свою царскую заповедь послати и по торгом многажды кликати, чтобы удавленных тетеревей и утиц и зайцов не возили“..; в 92 гл.: и о том благочестивому царю по всем градом и по селом своя царская заповедь учинити, чтобы православные христиане на таковое бесование еллинское впредь не сходилися“. Но если с данными фразами сопоставить следующие: в 46 гл.: „обретохом деда твоего великого князя Ивана Васильевича и великого князя Василия Ивановича отца твоего… царския их грамоты... и о том якоже аще угодно и по Бозе будет тобе боговенчанному царю, и сия рассудив да устави по всему своему царству всем равно яко же хощет Царская твоя власть (речь идёт о норме „венечной пошлины“); в 97 гл.: „и по которым монастырем отец твой государь князь великий Василий Иванович всея Русии самодержец давал милостыни в прок... и после того мати твоя государыня великая княгиня Елена... да и твою царскую ругу устроили себе в те же времена из казны до твоего царского возраста. и о том тебе государю благочестивому царю велети известно обыскати... и то в твоей царской воли и дати и отложити“, – если сопоставить всё это вместе, то придётся сказать, что все эти места идут не из соборного уложения, а из святительского послания, отправленного отцами собора Ивану Васильевичу и неизвестного нам в целом виде. Кроме того, мы найдём в Стоглаве следы

—691—

царского наказа в монастыри. Так, конец 49-ой главы озаглавливается: „о том же от царского написания“. Здесь читается следующее: „и аз повелеваю сие вскоре управляти... а старцы бы жили... по нашему наказу и по соборному уложению... вас же убо о боголюбезние святителие и преподобнип отцы и все христоименитое стадо, и с своею братию молю и милъся дею и со слезами припадаю помогайте нам во своих святых молитвах... и ваших ради святых великих молитв и нам даровал бы Бог оставление грехом и получити жизнь вечную, а аз должен вашу всякую тяготу понести по разсуждению“... Эта выписка в Стоглаве из царского наказа говорит приблизительно о том же, что и первая, идущая не от царского наказа, часть 49-ой главы. В конце 75 гл. о вотчинах встречается опять-таки намёк на царский наказ, несколько напоминающий по своим выражениям 15-ый из первых царских вопросов: „Да у которых монастырей земель и сел довольно... и те бы архимариты... благочестивому царю не стужали излишняго не просили... и так де у меня царя поймали много по всем монастырем, а братьи во всех монастырех по старому... где те прибыли и кто тем корыстуется да чернецы же де и по селом живут да в городе тяжутся о землях, ино достойно ли так быти, и вы бы о всех о тех предиреченных отныне и впредь исправилися и благочестивому царю о таковых не стужали. разве великия нужа и т. д... о том бы есте все берегли накрепко чтобы жити в монастырех вашим пастырством по монастырскому чину“. Из слов конца 49 гл.: «а старцы бы жили... по нашему наказу „соборному уложению“» видно, что в монастыри посылались царские наказы и соборное уложение, т. е., должно быть, святительские наказы в той форме, которая намечена для них митрополичьей грамотой в Симонов монастырь. Такое отношение существовало и для наказных списков к приходскому духовенству. Так, в последних читается следующее: „И как к вам Царя и Великого Князя грамота придет и наше послание, и вы б свестясь с протопопом уставили б поповских старост“. Подобную царскую грамоту приходскому духовенству, по моему мнению, можно видеть в Окружном царёвом послании от декабря 1551 г., писанном вследствие Стоглавого

—692—

собора и говорящем о выборе и обязанностях поповских старост, десятских священников, земских старост и целовальников⁷⁸³. Здесь читается, напр., вместе с такими словами: „и тем неделщикам от меня Царя быти в великой опале“ следующее: „о всех тех церковных чинех и о вашем священническом пребывании буди наказ вам и соборное уложение отца нашего Макария Митрополита всея Росии“.

Итак, в Стоглав вошли царский наказ монастырям, святительское послание к царю и митрополичий наказной список к приходскому духовенству. Последний представляет выпись из „соборной книги“, которую (выпись), рассылали „вкратце написав о многоразличных церковных чинех“, по духовенству.

Гораздо труднее определить источник постановлений Стоглава о монастырях. Последние также, впрочем, могли быть выписаны из существовавших, как мы знаем, наказных списков для монастырей, В одном из списков Стоглава между 52 и 53 главами находится грамота митрополичья в Симонов монастырь, конец которой таков: „Писана на Москвѣ лѣта ≠з҃но–го м҃ца июнѧ. Да с тою же грамотою послати по монастырѧмъ. поученїе главы. ис тое же соборные книги выписати глава м҃ѳ. глава и. глава и҃а. ѧ. и҃в. глава о҃е. ѧ. о҃ѕ. ѧ. ѯ҃ѕ. ѧ. ѯ҃н. ѧ. Глава л҃а. ѧ царскихъ вопросовъ. глава ѯ҃н. ѧ. Потътоже слово. А что въ митрополїи и во архгепископьѧхъ и въ епископьѧхъ по которымъ градомъ и по десѧтникамъ искони вечно ꙋставленые жили десѧтильники“. Последние слова, действительно, читаются в половине 68-ой главы Стоглава (142₃. Казанск. 2. изд.). Из приведённой выписки видно, что в июле 1551 г. уже писали на основании „соборной книги“ наказ по монастырям и что в этот наказ были выписаны известные главы „соборной книги“. Уже давно было отмечено, что 49, 50 и т. д. главы и в Стоглаве говорят о монастырях, что и считалось доказательством, что Стоглав и есть та „соборная книга“, из коей требовалось сделать извлечение, по митрополичьей грамоте в Симонов монастырь. Но в Стоглаве данные главы чита-

—693—

ются уже не в своём первоначальном чистом виде. Так, в конце 49 и 75 гл., как отмечено выше, имеются выписки из царского наказа монастырям. В 49-ой гл. (109 стр.), напр., обличается пьянство в монастырях, но и в начале 52-ой главы снова обличается пьянство у иноков и почти в тех же выражениях и с теми же примерами, что, на мой взгляд и указывает на два источника, коими пользовался редактор Стоглава, т. е. на царский и митрополичий наказы, в изложении, как мы знаем, близко подходящие по многим вопросам друг к другу, так как и царский наказ, и митрополичий в свою очередь в конце концов восходят к одному источнику (ср. стр. 109⁷–109₁. с стр. 117¹⁹–117₁. Каз. 2. изд. Ст.). Быть может, редактор Стоглава, имея в руках начало митрополичьей грамоты в Симонов монастырь с известной припиской и определил на её основании, что вторая часть 68 гл. должна начинаться со слов: „а что в митрополии и во архипископьях“ и т. д., и остальные главы монастырского наказа, посланного митрополитом, руководствуясь ей, разбил именно на 49, 50 и т. д. главы редактируемого им памятника. Припомним, что сама грамота в Симонов монастырь сохранилась в одном из списков Стоглава, где она помещена после 52-ой главы. Той же 52-ой главой заканчивается и наказной Смоленский список. В последнем был наказ в монастыри, так как обращение в конце таково: „сеⷨ бы е҆сте списокъ дръжлⷩ҇ въ монастырѣ в соборные цр҃квѣ бережно. и̑ вы читали его по частꙋ и внимали. с него бы есте списывали слово въ слово. да раздавали по монастыремъ архимаⷩ҇дритомъ и игꙋменоⷨъ.“ Но в существующей копии в р. М. Д. Ак. XVI в. монастырский наказ уже заменён главами Стоглава (49–69 гл: и 76 гл.), в коих есть места, идущие уже не из святительского, а из царского наказа по монастырям. Некоторый след наказного святительского списка в монастыри, заменённый в Смоленском наказном списке главами Стоглава, мог сохраниться в порядке постановлений Смоленск. наказного списка, не совсем совпадающем, как отмечено выше со Стоглавом. В Смоленском наказном списке нет конца 52 гл. Ст: „А у живоначальные Троицы в Сергееве монастыре о гостех и о келарской закон не лежит“ и т. д.,

—694—

перед чем в Стоглаве стоят слова: „и таковии от Господа Бога сугубую мзду восприимут противу своих трудов. и царству небесному наследницы будут со всеми святыми в безконечныя веки. аминь“, так что весьма возможно, что постановлениями, читающимися в 52-ой гл. Стоглава, и заканчивались наказные святительские списки в монастыри. Укажу здесь, что в главах о святительском суде и о монастырях Стоглава нет обращений в форме 2 лица, кроме мест, идущих из царского наказа.

III

В недавнее время в Богословском Вестнике описан Стоглав особого вида. Это Стоглав Новгород. книгохранилища при братстве св. Софии № 21. Рукопись относится к 1596 г. и писана в Пскове для Печерского монастыря по благословению иг. Иоакима многогрешным клириком Ионой. Особенность этого Стоглава составляет несколько иное распределение глав, отсутствие 40-ой гл. о брадобритии и прибавка чина приходящих от срачинян. В остальном текст сходен с обычными рукописями Стоглава. На основании этих отличий автор заметки об рук. Стоглава № 21 в заключении говорит так: „по-видимому, мы не ошибаемся, если предположим, что в данном случае имеем дело с редакцией деяний Стоглавого Собора или с действительно какими-либо черновыми его записками“. Но в виду изложенного мной выше о составе Стоглава, эту редакцию, столь мало отличающуюся от обычной, нельзя считать какими-то особыми черновыми записями деяний собора 1551 г., а только может быть поставлен вопрос, где распределение материала по главам имеет более первичный характер, т. е. где оно всего ближе восходит к тексту редактора памятника.

Главы Стоглава в рук. № 21, если считать, напр., но главам Казанск. изд., идут в такой последовательности: 1) 1–6; 2) 44–47; 3) 49–51; 4) 7–24; 5) 31–33; 6) 37–38:7) 42–43; 8) 25–30; 9) 34–36; 10) 39, 41, 48; 11) 52–100⁷⁸⁴. т. е. некоторые главы вынесены из конца, а между дру-

—695—

гими произошла перестановка. При этом в данной рукописи в некоторых случаях две главы соединяются вместе. Так, с предыдущими главами соединены: 8, 10, 15, 16 и 68. Вследствие такого соединения двух глав в одну и вследствие пропуска главы о брадобритии, мы ожидали бы, что в р. № 21 будет не 100, а 94 гл. Но законное число глав здесь сохранено тем, что 93-я гл. разбита на 3, а 100-ая на 5 гл. Но это несколько иное размещение материала в р. № 21 вообще не улучшает дела, так как и здесь остаётся та же непоследовательность постановлений как между собой, так и по отношению к первым царским вопросам. Из того, что 49 последних глав (52–100) в р. № 21 остались без всяких перестановок, что перестановки сделаны в первой части Стоглава (гл. 7–51) и что только в самом конце (93, 100 гл.) мы встречаемся с разбитием глав, по моему, следует, что редакция р. № 21 вторичная, а не первичная. Последнюю представляют обычные типы Стоглава.

Наибольший интерес в новой ред. Стоглава представляет довольно обстоятельный чин принятия срачинян, т. е. магометан (изд. на 29–33 стр. Б. Вест.). Автор заметки высказывает мысль, что чин о принятии магометан мог быть поднят на соборе при рассуждении о тафьях и др. обычаях, перешедших от татар, и что этот чиноприём, составленный на соборе и занесённый в черновые записи определений соборных, по каким-нибудь соображениям не был внесён в официальный, беловой список деяний собора, но могло быть и так, что чин представляет вставку в Стоглав, сделанную неизвестно кем, в какое время и по каким соображениям. На мой взгляд, вставка относится к ближайшему к Стоглаву времени и может быть в непосредственной связи с той „соборной книжкой“, которую имел свияжский протопоп. Припомним, что самую важную мысль того послания, где Сильвестр упоминает о свияжском протопопе, составляет наказ для Шуйского-Горбатого, чтобы он всяческими способами старался о переходе Казанцев в православие. „Ничтоже бо тако пользует православных царей – читаем мы здесь – якоже се, еже неверных в веру обращати, аще и не восхотят“.

—696—

Кроме чина принятия магометан, автор заметки о Стоглаве р. № 21 указывает ещё одну вставку, начинающуюся словами: „А о прочем о церковном пении все по уставу творити“... и рассуждающую главным образом о том, чтобы „чести и пети, каноны канархати и говорите не вдруг“, но всё это на самом деле имеется во второй половине 16 гл. обычной ред. Стоглава.⁷⁸⁵

IV

Предыдущие рассуждения показали, что значительная часть Стоглава черпает материал не из „соборной книги“, а, так сказать, из вторых рук. Вывод этот, по существу, ещё не мешает думать, что собор 1551 г. мог быть не только церковным, но и земско-церковным, как выставляет дело Жданов. Последний обратил внимание на лл. 307–339 сб. Волокол. б., теперь И. П. Б. Q. XVII. 50, собирателем коего и частью переписчиком был Евфимий Турков, игумен Волоколамского монастыря, ученик и самый близкий человек Новгород. арх. Феодосия. Здесь помещены IV и V гл. Стоглава, т. е. речь царя и царские вопросы.

—697—

Последние читаются с неизбежными вариантами, но без существенных отличий от текста, известного по Стоглаву. Из вопросов перенумерованы только 30; остальные 7 идут без нумерации. Затем следуют царские предложения о земских делах, начинающиеся так: „Говорити перед государем, и перед митрополитом, и перед владыки, и перед всеми боляры дияку... Отец мой, Макарий митрополит, и архиепископы, и епископы, и князи, и бояре. Наряжался есми х Казани“ и т. д. Жданов говорит, что всё это списано, по-видимому, Евфимием с подлинника, полученного от самого арх. Феодосия, присутствовавшего на Стоглавом соборе; что Феодосий свой список царских посланий и вопросов получил или сделал, без сомнения, во время самого собора, тотчас после которого удалился в Волоколамск. Всё это, по Жданову, придаёт особенную цену Евфимиеву списку.

Вопросы о земских делах, читающиеся в р. Евфимия и отсутствующие в Стоглаве, следующие: о местничестве, о более справедливой развёрстке поместий между служилыми людьми, о том, как поставить в тягло избывшие его новые слободы, о корчмах, о пошлинах по дорогам и на мостах, о заведении вотчинных книг, о записи даваемых поместий в книги; о вдовых боярынях, о Наганских гостях и послах. Поход на Казань, о котором упоминается в рукописи, был совершён осенью и зимой 1549–1550 г.; в Москву царь вернулся 23 марта 1550 г. Таким образом, заседание, где рассматривались указанные земские дела, происходило после марта 1550 г.

Сопоставляя предложение р. Евфимия: „Да у монастырей, и у князей и у бояр слободы внове починены, и где были старые, извечные слободы, государьская подать и зямская тягль изгибла, и вперед как тому быть? И взрите в дедовы и в баткове в уставные книги, каков был указ слободам, инобы так и ныне учинити“ с 98-ой гл. Стоглава, Жданов говорит: „В начале главы помечено, что об этом приговоре митрополит рассуждал с царём в сентябре 7059 (1550) года, то есть, ещё до открытия Стоглавого собора. Внесение этого до-соборного рассуждения указывает на то, что собор 1551 г., не сделав никакого нового постановления о слободах, припомнил только преж-

—698—

нее решение относительно этого предмета“. Посмотрим, что представляет 98-ая глава Стоглава. „Лета ≠зп҃ѳ-го (1550). Сентября в е҃ї день – читается здесь – говорил с государем и великом князем отец его Макарий митрополит всея Русии. Приговорил еси государь преже сего с нами с своими богомольцы со архиепископы и епископы о слободах наших митрополичих и о архиепископлих и епископлих и моностырских, что слободам всем новым тянути з грацкими людми во всякое тягло и з судом, и мы ныне тот приговор помним, в новых слободах ведает Бог да ты государь опричь суда, а ныне наместники твои царевы государевы и волостели возле тех новых иреходцов и старых слобожан хотят судити, и в том тем слобожаном нашим запустети, а преже того государь твои наместники и волостели наших слобожан не суживали, и ты бы государь своим наместником и волостелем и впредь наших слобожан не велел судити, а ныне твой царский приговор с нами что в те в новые, слободы вышли посадцкие люди после описи, и тех бы людей из новых слобод опять вывести в город на посад. и о том ведает Бог да ты государь как тебе о них Бог известит, а впредь бы митрополитом и архиепископом и епископом и монастырем держати свое старые слободы по старине о суде и о всяких делам по прежним грамотам, а новых бы слобод не ставити и дворов многих в старых слободах не прибавливати развее от отца детем и т. д.„. а из слобод из митрополичьих и из архиепископлих и епископлих и из монастырских которые християне похотят итти в город на посады или в села жити, и тем людям итти вольно о сроце о Юрьеве дни с отказом по нашему царскому указу“. Итак, разбирая 98-ую главу Стоглава, мы видим, что в ней соединено митрополичье предложение о слободах и царский указ об них. Митрополит в сентябре 1550 г. поднял вопрос, возникший вследствие неточного исполнения приговора, изданного до сентября 1550 г. царём вместе с митрополитом о новых слободах. В приговоре, изданном до сентября 1550 г., было постановлено, чтобы все новые слободы тянули вместе с градскими людьми во всяком тягле и суде, а между тем царские

—699—

чиновники, исполняя этот указ, стали применять его неправильно и к старым слобожанам. Поэтому, митрополит в сентябре 1550 г. и обратился к царю с просьбой, чтобы старым слободам быть „по старине“, о чём и состоялось царское постановление. Если это так, то всего вернее думать, что приговор о новых слободах был постановлен между мартом и сентябрём 1550 г. и явился ответом на те предложения, о коих было рассуждение у царя в боярской думе после возвращения из Казанского похода в начале 1550 г. Вообще нет оснований думать, чтобы на соборе 1551 г. рассуждалось о тех земских делах, о коих говорит р. Евфимия. Если обратить внимание на 28-ой царский вопрос р. Евфимия, то мы увидим, что в нём повторяется та же ошибка, что и в известных ред. Стоглава. Здесь он читается так: „кн҃ и его меⷬ҇сными рѣчами. еже не поⷣбⷪ҇аеⷮ хртⷭ҇ьѧномъ. и во иновѣрцеⷯ такое веⷥчниїе не твориⷮца. кⷩ҇ Бъ ҃ терпиⷮ нашему басⷥтраши́ю“⁷⁸⁶. В Казанск. изд. Стоглава мы читаем: „вопрос к҃н. И богомерзкими речьми иже не подобает хрестьяном“ и т. д. В Суббот. изд: „вопⷭ҇рс к҃н. ї бг҃омерскими рѣⷱ҇ми еⷤ не поⷣбае҃ хрⷭ҇тїаномъ“ и т. д. В Кожанч. изд: „вопрос к҃н. иже не подобает християном“ и т. д. Таким образом, и в рук. Евфимия, и в Стоглаве один вопрос насильственно разрублен на два: 27-ой и 28-ой⁷⁸⁷, причём вопрос в целом виде должен читаться так: „кленутся именем Божиим во лжу всякими клятвами и лаются без зазору всегда всякими укоризнами неподобными скаредными, и богомерзкими речьми иже не подобает хрестьяном, и во иноверцах такое безчиние не творится, как Бог терпит нашему безстрашию“. Это опять-таки убеждает нас, что из Стоглава в рук. Евфимия списаны только 4 и 5 глава, а предложения о земских делах идут из какого-то другого источника, но только не из деяний собора 1551 г.

—700—

V

Подводя итог сказанному, можно прийти к следующим выводам:

1) из трёх так называемых Сильвестровских посланий с несомненностью принадлежит Сильвестру только одно, представляющее инструкцию Казанскому наместнику Шуйскому-Горбатому и писанное около марта 1553 г.;

2) отписка утешительная неизвестному опальному боярину может принадлежать Филофею, хотя решительных данных против принадлежности её Сильвестру не имеется;

3) если отписка утешительная принадлежит Филофею, то пока нет никаких данных, позволяющих определить, писана ли она до 1521–1522 г. или после, а в таком случае, писана ли она при Василии Ивановиче или в малолетство Грозного;

4) с некоторой долей вероятности первое так называемое Сильвестровское послание от 1550–1551 г. можно приписывать Артемию, что, впрочем, нуждается ещё в дальнейшем подтверждении;

5) наказные списки к приходскому духовенству не извлечены из Стоглава, а сами вошли в Стоглав;

6) редактор Стоглава, кроме наказных списков к приходскому духовенству, пользовался ещё святительской грамотой к царю, царским наказам для монастырей и, может быть, наказными митрополичьими списками в монастыри; последнее ещё нуждается в подтверждении;

7) не известно, пользовался ли и в какой мере редактор Стоглава „соборной книгой“, которая уже существовала в июле 1551 г.;

8) наказные списки приходскому духовенству существовали в нескольких изводах, отличающихся между собою лишь той или другой полнотой, а не последовательностью в расположении материала; последняя у них расходится сравнительно с последовательностью в расположении материала в Стоглаве; не известно, каким именно из изводов наказных списков приходскому духовенству пользовался редактор Стоглава;

9) вместе с митрополичьими наказами одновременно рассылались и царские;

—701—

10) наказные митрополичьи списки приходскому духовенству существовали уже около ноября 1551 г.: около июля 1551 г. писались наказные митрополичьи списки по монастырям: царские наказные грамоты к приходскому духовенству уже имелись в декабре 1551 г.;

11) Стоглав был составлен к 1560 г.; точнее время его составления можно относить к декабрю 1551 – марту 1554 г.

12) редактор Стоглава часто совершенно механически сводил свой материал;

13) Стоглав в рук. Новг.-Соф. братства № 21 не представляет черновых записей деяний собора 1551 г. и даже не есть более первичная редакция сравнительно с обычным типом этого памятника;

14) чин принятия магометан в рук. № 21 находится в связи с собором 1551 г. и может находиться в ближайшем отношении к „соборной книге“ свияжского протопопа, причём остаётся неясным, была ли эта книга свияжского протопопа Стоглавом или соборным уложением 1551 г.

15) нет оснований думать, что собор 1551 г. был церковно-земским собором;

16) выписки о соборе 1551 г. в рук. Евфимия идут из Стоглава, а имеющиеся здесь же предложения о земских делах были сделаны, по-видимому, в заседании Московского правительства между мартом и сентябрём 1550 г.

Н. Кононов

—702—

I

Между духовными семинариями и училищами, как близкородственными учебными заведениями, должна существовать тесная связь и взаимо-общение. Семинария продолжает обучение и воспитание духовного юношества в том же духе и направлении, в каком училище его начинает. Насколько училище успешно достигает своей цели, имеет существенное значение для семинарии; наоборот, изменения в учебном строе семинарий должны вызывать соответствующие изменения и в организации училищ. Это, в сущности, не две, а одна школа. Интересно, поэтому, проследить, в каких формах проявляются в действительности отношения между духовными училищами и семинариями, и насколько эти отношения отвечают интересам тех и других учебных заведений.

Наши духовные учебные заведения движутся по путям, начертанным им Уставом. В нём даны и указания на счёт отношений духовных училищ к семинариям⁷⁸⁸.

—703—

Устав ставит училище в учебно-воспитательном отношении под надзор семинарии. Без ведома и одобрения Семинарского Правления училище не может предпринять не только какой-либо важной учебно-воспитательной меры, но и выписать книгу в ученическую библиотеку. Семинария – это опекун, училище – малолетняя сирота. Особенным преимуществом училища является то, что другие сироты с годами становятся самостоятельными лицами, училищу же суждено всегда смотреть из чужих рук. Это положение училища происходит вовсе не от того, что за его жизнью некому, кроме семинарии, смотреть. Во всех своих наиболее значительных действиях оно должно давать отчёт епархиальному архиерею и на его усмотрение представлять свои предположения. Нормальны ли такие отношения между духовными учебными заведениями.

Подчинение духовных училищ Семинарским Правлениям допустимо только в случае верности следующих двух положений. 1) Педагогический персонал духовных училищ не в состоянии одними собственными силами

—704—

успешно исполнять свои задачи и нуждается в особом контроле и поддержке со стороны компетентных учреждений и лиц. 2. Преподаватели духовных семинарий вполне сведущи не только в своём деле, но и в сфере начального духовного образования и могут оказать училищным педагогам нужную им поддержку и руководство. То и другое положение подлежат строгой проверке, которой мы ниже и займёмся.

За исключением преподавателя приготовительного класса, имеющегося, впрочем, не во всяком духовном училище, а также преподавателя русского языка в 1-м классе, все остальные наставники духовного училища, как и наставники семинарий, назначаются из лиц, окончивших духовную академию. Образовательный ценз преподавателей училищ и семинарий, следовательно, одинаков. Это ещё не значит непременно, чтобы те и другие по своим знаниям и способностям стояли на одном уровне. Преподаватели семинарий могут назначаться из лучших воспитанников Духовных Академий и в таком случае будут иметь преимущество пред своими училищными коллегами преимущество в интеллектуальном отношении. По-видимому, такой порядок применяется и на практике при замещении вакантных преподавательских мест в духовных семинариях, особенно когда последние находятся в столицах и видных губернских городах. Профессорские стипендиаты. если для них не оказывается свободной кафедры в академии, – всегда назначаются преподавателями в семинарии. Но значение этого порядка всё же нельзя преувеличивать. Надо иметь в виду, что особенно выдающихся воспитанников в академии на курсе бывает не много и что среди лучших, занимающих высшие места по списку, не мало встречается таких, которые отличаются от других больше трудолюбием, чем способностями. Затем сам порядок замещения свободных преподавательских должностей в семинариях лучшими воспитанниками академий производится не без значительных отступлений. Сплошь да рядом бывает, что иные кандидаты академий из числа лучших получают назначение в духовные училища, а ниже их стоящие по списку товарищи посылаются в семинарии. Мы довольно хорошо помним два выпуска воспи-

—705—

танников Московской Духовной Академии 1885–86 гг. оба очень многочисленные, и могли бы из того и другого назвать не мало лиц, окончивших курс с отличием и потом получивших назначение на учительские места в духовные училища, равно как и таких, которые при обыкновенных знаниях и развитии сделались преподавателями семинарий. Да если бы всегда было так, что учителями в духовные училища назначались воспитанники академий, занимавшие сравнительно низкие места в разрядном списке, то всё же о них судить легко было бы нельзя. Как ни скромно было бы их место в списке, всё же они были в силах исполнять требования, обязательные для академических слушателей и окончили курс не Christi causa. Зачислять их в разряд лиц, не способных удовлетворительно проходить своё последующее служение обществу – значит дискредитировать не только их, но и воспитавшую их академию. Бесспорно, в их образовании имеются пробелы, но им нельзя отказать ни в умении трудиться, ни в способности мыслить. Если их педагогическая подготовка оказывается недостаточной, то не надо забывать, что и их семинарские коллеги – или вернее судьи и критики, в этом отношении стоят нисколько не выше их. Духовные училища, конечно, не свободны от многих и крупных недостатков. Но никем ещё не доказано, что они функционируют в учебно-воспитательном отношении хуже семинарий и своими отрицательными сторонами обязаны преимущественно педагогическому персоналу. Рассматривать преподавателей духовных училищ, как каких-то недорослей, в виду всего сказанного никак не приходится. Но допустим, что для учителей духовных училищ весьма полезно иметь хороших советников и руководителей в столь трудном деле, каково воспитание и обучение детей. Могут ли быть этими советниками и руководителями преподаватели семинарий. Если они по своему образованию и педагогической подготовке мало чем отличаются от преподавателей училищ, то не находятся ли в таких условиях, которые дают им возможность не только хорошо изучить порученную им область, но и отчётливо видеть то дело, над которым трудятся учителя училищ. Будем оснований их прав и преимуществ искать в этой именно

—706—

сфере. Знакомясь с условиями деятельности семинарских преподавателей, мы, однако, не находим ничего такого, что позволяло бы им относиться к преподавателям училищ так, как относятся учителя к ученикам. Учащиеся, предметы обучения и сама его постановка в духовной семинарии и училище не одинаковы. Большинство семинаристов уже юноши. Сравнительно с воспитанниками училищ они отличаются более организованной психикой, более отчётливо выраженными привычками и влечениями, большей способностью и навыками к умственному труду и связному мышлению. Большую разнородность и сложность содержания имеют и изучаемые ими курсы. Спустя – два года пребывания в семинарии они приступают к изучению таких отвлечённых дисциплин, каковы логика, психология, философия. В зависимости от всего этого стоит и самое преподавание. Применительно к развитию своих воспитанников преподаватель сообщает своей беседе с ними всё большую систематичность, вводит в неё целые ряды аргументов и доводов, от фактов чаще и чаще обращается к управляющим ими законам. В старших классах семинарии преподавание, не смотря на запрещения циркуляров, носит характер лекций. Значительно иначе идёт дело в училище. Здесь учащиеся ещё дети. Характерными чертами их душевной физиономии являются более подвижные чем отчётливые состояния, недостаточная сосредоточенность и недостаток навыка к умственному труду, преобладание памяти и воображения над мышлением. Эти особенности детской психики неминуемо отражаются на деятельности учителя. Излагая своим питомцам тот или иной предмет по возможности наглядно и конкретно со строгой экономией во времени, он постоянно следит за тем, чтобы они отнюдь не оставались в роли пассивных слушателей, а принимали деятельное участие в усвоении его объяснений, и знакомя с предметом, показывает в тоже время, как надо трудиться над его изучением, давая работу, отмечает и способ её приготовления. При исполнении этих функций он по незрелости своих слушателей вынужден бывает входить в такие подробности, применять-таки приёмы, которые уместны только на этой стадии обучения Преподаватели духовного училища и семинарии могут быть

—707—

оба очень хороши, но каждый на своём месте и только в отношении его. Успехи, ими достигаемые, касаются не всего педагогического дела, а только части. Как бы ни совершенствовался наставник семинарии в преподавании логики, психологии, философии и других семинарских наук, он не приобретает благодаря этому знаний, как надо преподавать арифметику, русский язык, географию и др. предметы училищного курса. Та дальнозоркость, которую он проявляет во всём, что к его сфере относится, может быть даже причиной ошибок с его стороны, когда ему придётся встретиться с фактами и явлениями, касающимися начального духовного образования. Он может понимать последние в духе тех наблюдений и заключений, какие он привык делать в своей сфере. И как преподаватель училища, перейдя в семинарию, в оценке своих слушателей и обращении с ними допустил бы, по крайней мере на первых порах, приёмы более уместные в низшей школе, так и преподаватель семинарии, поставленный в положение учителя училища, мог бы не раз ошибиться на счёт своих новых питомцев и их обучения. Поменявшись ролями, тот и другой должны были бы изменить во многом свою тактику, отрешиться от одних, излишних в новом положении, действий и приёмов и выработать другие, иначе говоря, тот и другой должны пройти новую школу того, как должны обучать и воспитывать.

По-видимому, у преподавателей семинарии есть средство, несмотря на отдалённость своего положения от училища, верно определять, как там идёт учебное дело. Ведь училище шлёт своих воспитанников для дальнейшего образования не куда-либо, а именно в семинарию, и потому, насколько они знающи и развиты, преподаватели семинарии могут судить о ходе и состоянии учебного дела в училищах. Но при ближайшей оценке средство это не представляется особенно значительным. Составить полное представление об известном факте – значит знать не только то, из чего состоит этот факт, но и то, от чего он произошёл. Преподаватели семинарии могут, конечно, хорошо ознакомиться с развитием и способностями училищных воспитанников, поступивших в семинарию, но им остаётся неизвестным, почему развитие и познания этих воспи-

—708—

танников именно таковы, а не другие. Успехи учащихся – есть факт, зависящий от многих причин. Преподавательский персонал, материальный бюджет, подбор учащихся, администрация училища, учебная система – вот те факторы, совокупным действием которых достигается то, что называется знаниями и развитием учащихся. Какой вид в духовном училище имеет каждый из указанных сейчас факторов, каковы совместные их действия? об этом преподаватель семинарии, сколько бы он ни вникал в знания и развитие пришедших из училища воспитанников, будет иметь лишь приблизительное, гипотетического характера представление.

В виду всего этого мы не иначе, как скептически, можем отнестись к тому, чтобы преподаватели семинарии были авторитетными судьями и советниками учителей училищ. Того близкого знакомства со предметом, задачами и условиями деятельности преподавателей училища, какое должен имеет всякий, кто хочет сказать на счёт этой деятельности веское слово, у преподавателей семинарии нет и быть не может. Производит ли преподаватель семинарии по поручению начальства ревизию духовного училища, экзаменует ли окончивших училище воспитанников, рассматривает ли программы и методы училищного преподавания – не особенно значительные теоретические сведения о начальном образовании, вынесенные из академии, отрывочные, наспех сделанные наблюдения училищного строя на месте, и столь же скороспелое знакомство с училищными воспитанниками во время приёмных экзаменов – вот всё, на чём он основывает в таких случаях свои суждения и приговоры. Если он не желает в своих заключительных выводах отделываться общими местами или указаниями и предложениями училищным педагогам того, что они давно и хорошо знают, и войдёт в подробные объяснения, какова должна быть постановка учебно-воспитательного дела в училище, то он рискует наговорить много такого, что совершенно неприменимо в учебной практике. Не имея под руками вполне определённых сведений, на основании которых можно было бы, для себя ли лично или для других, объяснить, почему воспитанники такого-то училища плохо подготовлены, наставники семинарии, как это ни

—709—

странно, составляют свои на этот счёт суждения под влиянием очень распространённого в обществе и печати мнения, которое всю ответственность за неуспех учебного дела возлагает на педагогический персонал. Особое расследование училищного строя на месте нередко показывает, что такие заключения ложны и что причины неудовлетворительного состояния школы лежат далеко не в учительском персонале.

И так оба положения, служащие основанием существующих отношений между семинариями и училищами, совершенно неосновательны. Подчинять духовные училища в учебно-воспитательном отношении духовным семинариям – значит признавать, что учреждения, незнакомые близко и непосредственно с известного рода делом (начальным обучением и воспитанием, например) могут руководить учреждениями, специально этим делом занятыми и в большей степени его знающими.

II

Эти соображения станут ещё более убедительными, если мы постараемся определить, какого рода помощь и содействие оказывали и оказывают Правления Семинарий духовным училищам. Дело в этой сфере обстоит довольно печально. Мы затрудняемся указать какую-либо педагогическую меру, которой училища были бы обязаны семинарии, и которая оказала бы на училищный строй благотворное влияние. По-видимому, свою деятельность и отношения к духовным училищам Правления Семинарий проявляли более в указаниях и жалобах на неудовлетворительную подготовку училищных воспитанников. Эти жалобы, дойдя до Учебного Комитета, вызывали с его стороны особые циркуляры по адресу училищных Правлений. Последним ставилось на вид, что если они не будут удостаивать своих воспитанников перевода в семинарии с большой разборчивостью, то у них будет отнято и само право перевода. Правления училищ оказались неисправимыми, и порядок поступления абитуриентов училищ в семинарии был изменён: были восстановлены приёмные экзамены в семинариях. Это был большой шаг назад, сделанный в особенно неудобное время, когда экзамены, осуждённые

—710—

давно в педагогической литературе, стали терять кредит и в школьной практике. Зачем понадобилась эта мера, непонятно. И без того Правления Семинарий были снабжены всевозможными полномочиями относительно училищ, могли рассматривать и налагать своё veto на постановления Училищных Правлений и производить даже ревизию всего училища. Приёмные экзамены в такой же мере способны увеличить ресурсы духовных семинарий, в какой придало бы силы военному отряду снабжение его негодным орудием старого образца. И тот факт, что мера эта была вызвана отзывами Семинарских Правлений о состоянии училищ бросает некоторую тень на семинарских педагогов. Неужели они не могли указать более надёжного средства к улучшению учебного дела в училищах, и неужели восстановлением приёмных экзаменов можно добиться сколько-нибудь этого улучшения. Насколько они, семинарские педагоги – далеки от истинной оценки этой, вызванной ими меры, можно судить по тому, что Правление одной Семинарии⁷⁸⁹ испрашивало в надлежащем месте разъяснения, имеет ли оно право, произведя приёмные экзамены училищных воспитанников, делать свои заключения о состоянии учебного дела в училище и о мерах по его улучшению, – как будто Правление Семинарии не могло раньше подвергать всевозможному обсуждению деятельность училищ, и как будто приёмные экзамены есть особенно хорошее средство уяснять ход и состояние училищной жизни. Содействуя появлению на свет Божий приёмных экзаменов, Семинарские Правления просмотрели такую крупную ненормальность училищного строя, вредно на нём отзывавшуюся, как отстранение почти всех преподавателей училища от участия в обсуждении педагогических дел и вопросов в собраниях училищного Правления. Эта ненормальность недавно устранена, и, смеем сказать, в этом акте Семинарские Правления нисколько не повинны – ни прямо, ни косвенно.

Скептическое отношение к способности и умению Семинарских Правлений разбираться в делах духовных училищ поддерживается в нас и некоторыми фактами, ка-

—711—

сающимися собственных дел семинарий. В одной семинарии среди воспитанников стали развиваться заболевания расстройствами нервной системы. Начальство заведения уведомило о столь печальном явлении центральное духовное управление, которым был выработан и потом сообщён Правлению Семинарии целый ряд мер против болезни. Эти меры циркулярно были рекомендованы и вниманию других семинарий. Все они таковы⁷⁹⁰, что разумное их применение должно значительно поднять физическое здоровье учащихся; но мы всё-таки недоумеваем, зачем нужно было обращаться за ними так далеко: их не трудно было при содействии врача заведения выработать на месте. Любопытно то, что меры, вызванные нуждами одного учебного заведения, рекомендуются и всем другим. Это сделано, очевидно, в том предположении, что другие семинарии, в случае появления среди их воспитанников аналогичных заболеваний, не все сумели бы предпринять то, что нужно. Если Правления семинарий в борьбе с собственными невзгодами не всегда оказываются способными найти нужные средства, хотя это иной раз бывает и не очень трудно, то тем менее они могут придумать что-либо вполне полезное и целесообразное, когда им придётся иметь дело с нестроениями училищ, жизнь и строй которых им гораздо менее известны, чем собственные.

Опека семинарий над училищами понижает самодеятельность последних. Едва ли нужно доказывать, что как отдельные педагоги, так и весь педагогический персонал учебного заведения могут в своей деятельности встречаться с такими фактами и вопросами, которые бывают не предусмотрены циркулярами и объяснительными записками и которые должны обсуждаться и объясняться самими педагогами школы на основании тщательного их изучения и сопоставления с другими вопросами и фактами. Другими словами, как отдельному педагогу, так и всей их корпорации должны быть свойственны инициатива и самодеятельность. Но этого именно и не достаёт как семинарским, так и училищным педагогам. Целыми годами жизнь

—712—

учебного заведения течёт по однажды проложенному руслу. Если случится какое либо более или менее выдающееся в учебно-воспитательном отношении событие, то оно или оценивается персонами школы ниже своей действительной стоимости, или если его необходимо заслушать и обсудить, наводятся предварительно, где следует, справки, какое решение по поводу события может встретить благосклонный приём свыше, или дело целиком переносится в другую инстанцию, и в меньшей степени применяется единственно правильный образ действий, который основывается на тщательном изучении факта и вызвавших его причин. Благодаря своей зависимости от Семинарского Правления Правление училища может быть особенно склонно к такой именно тактике. Помня наказ Устава во всех трудных и недоуменных делах обращаться к Семинарскому Правлению. Правление училища усомнится иной раз решать и такой вопрос, какой был бы ему вполне по силам, и предоставит эту задачу Семинарскому Правлению. Но чаще оно будет и важные дела приравнивать к обычным и решать их в духе последних. Обращаться к Семинарскому Правлению за советом и помощью для него совсем не интересно. Ведь это значило бы сознаваться в своей слабости и неумении разбираться в своих собственных делах и искать их решения там, где ими специально не занимаются. У кого будет охота делать такие признания. Как однако ни будет поступать Правление училища: будет ли оно важные свои дела отдавать в руки Семинарского Правления или будет сокращать число таких дел, в том и другом случае оно причинит немалый ущерб своей самодеятельности. Неблагоприятно будет действовать на училищный персонал и такая мера, как восстановление приёмных экзаменов в семинариях. Если раньше преподаватель училища в своей педагогичной деятельности справлялся с программами и объяснительными записками и восстановлял в памяти и сознании требования педагогики, то теперь он в большей степени будет руководиться тем, что можно будет назвать семинарской педагогикой. Он будет употреблять свою энергию на то, чтобы „потрафить“ семинарскому наставнику, от замечаний которого он стал теперь особенно зависеть. Это положе-

—713—

ние преподавателя училища, унизительное для него, вредное для учебного дела, тем большей представляется аномалией, что тот же преподаватель недавно был облечён правом обсуждать в Правлении училища все педагогические вопросы и дела. Какую же энергию он может здесь проявить, какой совет подать, когда он бывает так связан разными чужими мнениями и указаниями, предлагаемыми ему к сведению, исполнению и руководству? Можно ли в таком положении проявлять самодеятельность и самостоятельность.

III

Итак, постановления и требования Училищного Устава, определяющие отношения Семинарских Правлений к духовным училищам, должны быть пересмотрены, и сам характер отношений должен быть изменён. Включение в сферу влияния Семинарского Правления духовных училищ излишне осложняет обязанности Правления, не принося существенной пользы самим училищам. Пора перестать смотреть на преподавателей училищ, как на недорослей, и пора поставить их во всём наравне с преподавателями семинарий. Они должны относиться друг к другу не как ученики и учителя, а как сотоварищи и коллеги. В прежнее время, когда они различались между собой по образованию, было ещё некоторое основание смотреть на них как на высшую и низшую личности: но это время прошло, и давно пора исчезнуть отличавшим его отношениям и фактам. Но вместе с тем никоим образом нельзя допустить и того, чтобы оба учебные заведения – Семинария и училища и их педагоги были совершенно изолированы друг от друга. – Это родственные учреждения и лица и между ними должна существовать близкая связь. Существенно-важно, чтобы в училище шло дело так, чтобы потом в семинарии его на пришлось бы переделывать заново; с другой стороны, и всё то хорошее, что принесут с собой воспитанники училища в семинарию, должно находить здесь тщательную разработку и широкое развитие. Педагоги обоих заведений должны быть в известной мере и степени между собой солидарны. Но эта солидарность должна основываться не на началах подчинения и господ-

—714—

ства, а совместного труда. В известное время года преподаватели семинарий и училищ должны собираться в одно общество и коллективно изучать касающиеся их дела вопросы. Таких вопросов, которые интересны для тех и других преподавателей, может быть много. Письменные сочинения, которым придаётся такое значение в семинарии, имеют своё начало ещё в училище; внеклассное чтение, столь важное для умственного развития учащихся, должно быть надлежащим образом поставлено и в низшей и в средней школе. Организация этих предметов получила бы значительно иной вид и там, и здесь – в училищах и семинарии, если бы она сделалась предметом обсуждения на общих собраниях преподавателей обеих школ. Благодаря этим собраниям и наглядное преподавание, быстро идущее вперёд в западной школе, усиленно проводимое и в нашей светской, получило бы более широкое применение и в духовной школе. Не говоря об училищах, где всё должно излагаться и изучаться наглядно, этот метод был бы уместен и в семинарии при изложении таких наук, каковы гражданская и церковная история, литургика, библейская история и даже священное писание. На наглядные пособия нужны средства, и они скорее явились бы, если бы о них ходатайствовало, где нужно, целое собрание преподавателей училищ и семинарий, а не отдельные педагоги, голос которых часто никто, кроме них самих, и не слышит. Относительно обучения древним языкам в духовно-учительской сфере – существует мнение, что в училищах внимание преподавателя и учащихся должно быть сосредоточено главным образом на грамматике, в семинарии на чтении и переводе текста. Если бы на общих собраниях это мнение было подвергнуто пересмотру, то, быть может, оно было бы заменено другим, более, на наш взгляд, правильным, согласно с которым и в училищах грамматика не должна занимать доминирующего положения и мерилом знакомства ученика с языками должно служить не знание грамматических раритетов, а умение толково читать и переводить текст. Весьма возможно, что собрание коснулось бы и вопроса об экзаменах, но оно решило бы его скорее в том смысле, что не только не нужно увеличивать число экзаменов, одинаково тягостных

—715—

для учащихся и учащих, но их следует сократить, оставив только выпускные. Удобно было бы на собрании преподавателям училищ и семинарии sine ira et studio обсуждать и вопрос о не всегда достаточной подготовке училищных воспитанников и причинах, от которых она зависит. В результате занятий собраний получилась бы масса ценного материала, который потом с великой пользой мог бы пойти в дело при реформе духовно-учебных заведений, столь необходимой и желательной.

Такие предположения и ожидания вполне уместны. Хотя на собраниях, по крайней мере на первых порах, будут присутствовать люди, не привыкшие мыслить и работать коллективно, но они будут чувствовать и вести себя здесь иначе. Они соберутся не для того, чтобы непременно кого-нибудь поучать или только поучаться. Их права будут одинаковы, и каждый, независимо от того, учитель ли он училища или семинарии, свободно может возбуждать вопросы и высказывать по поводу их свои соображения. Столь живое дело, как выяснение сущности и задач педагогического дела, мер и средств к улучшению его в школе, не может не увлекать их и не интересовать. Насколько не приятно бывает иногда принимать к сведению и руководству готовое решение близкого и знакомого вопроса, составленное иной раз не совсем компетентными лицами, настолько интересно принимать участие в его изучении и разработке. Не останется на собрании места для начальствования и подчинения, но зато откроется широкий простор для соревнования. Если преподаватели семинарии действительно стоят в умственном отношении выше преподавателей училищ, то ничто не будет мешать им показать своё превосходство и на собрании. С другой стороны, и преподавателям училищ представится много случаев заявить, что они способны не только выслушивать чужие мнения, но и самостоятельно мыслить. Так люди будут приучаться ценить друг друга не по рангу и положению, а по знаниям и способностям. Необходимость считаться на собрании с чужой мыслью благодетельно подействует на многих, заставит проснуться от сна тех, кто к нему расположен, и направить на путь самокритики и самопроверки лиц, слишком в себе уверенных. Возможно всё-

—716—

таки, что совместная работа членов собрания будет осложняться взаимными пререканиями и недоумениями, но мы настолько верим в культурность и образованность педагогов наших духовно-учебных заведений, что думаем, что эти пререкания, если они случатся, будут проходить бесследно и скоро уступят место отношениям, основанным на взаимном понимании и уважении. Эти качества должны быть особенно присущи духовным педагогам и при настоящих условиях и порядках в меньшей степени у них могут быть.

Остаётся сказать несколько слов о том, где и когда могут происходить собрания преподавателей училищ и семинарий. Самым приличным местом для них, конечно, должна быть признана семинария. Что касается времени для устройства и созыва собраний, то таким временем, по нашему мнению, могли бы быть первые дни рождественских каникул. Эти дни свободны от учебных занятий и приходятся на конец поста, когда жизнь всюду ещё носит деловой характер. Бесспорно, что после длинного осеннего семестра преподаватели не могут не чувствовать себя утомлёнными и не желать отдыха; но они во всяком случае в состоянии будут уделить ещё два–три дня на новое живое дело, обещающее им немало интересных и разнообразных впечатлений. Новые места, новые люди и новые речи – всё это принесёт им приятный отдых, а не утомление. Идут же с успехом съезды народных учителей, приходящиеся часто на каникулярное время. Там, где училища далеко отстоят от семинарии, на поездку учителей училищ и их содержание в дни собраний потребны средства, которые не должны быть возлагаемы на тощий учительский бюджет. Эти средства можно заимствовать из остаточных училищных сумм, или они могут составить особую статью училищного бюджета. Они не будут особенно значительны и оплатятся сторицей. Если окажется, что в некоторых учебных округах, в зависимости от местных условий, не могут состояться проектируемые собрания, то из-за этого, конечно, нет резона не допускать их там, где они возможны и исполнимы.

Не смеем думать, чтобы существующий порядок отношений между семинариями и училищами и их педагогиче-

—717—

скими персоналами скоро сменился новым. Сложившиеся в очень давнее время настоящие отношения между обеими школами, по-видимому, отличаются особенной стойкостью и прочностью. Они даже становятся ещё прочнее, вызывая к жизни то, что казалось навсегда исчезнувшим. Но всё это не мешает нам считать их (отношения) глубоко ненормальными и желать, чтобы они скорее отошли туда, где их настоящее место: в область прошлого и отжитого.

С. Шумов

—718—

Буковина. – Статистические данные о населении Буковины. – Взаимная рознь русских и румын, и. как следствие её, хозяйничанье в стране немцев, евреев и поляков. – Успехи украинофильской партии. – Вече „Народной Рады“ и резолюции по школьному и церковному вопросам. Надежды, возлагаемые русскими буковинцами на нового митрополита высокопреосвященного Владимира. – Интронизация митрополита Владимира. – Доброе отношение митрополита к русским буковинцам и благодарность митрополиту со стороны буковинского духовенства. – Черновицкий университет в 1902–1903 г. Незначительный % учащейся в университете русской молодёжи сравнительно с румынской и причины этого явления. Новая бурса для православных русских учеников в Черновцах. – Далмация. – Статистические данные относительно далматинско-истрийской и боко-которской епархий за 1903 год. – Задрская богословская школа в 1902–1903 учебном году. – Заседания св. синода буковинско-далматинской митрополии в Вене. – Канонические посещения епископом преосвященным Никодимом Милашем сербской церковной общины в Вене. – Закладка нового соборного храма в г. Которе. – Годичное собрание членов фонда вдов и сирот священнических ни далматинско-истрийской епархии. – Пастырские собрания в Далмации. – Насилия католических властей в Истрии по поводу движения двух католических сёл в православие. – Вопрос о введении в Далмации, католического богослужения на славянском языке.

В июне 1902 г. императорско-королевская статистическая центральная комиссия обнародовала статистический обзор населения в цислейтанской части австро-венгерской монархии по государственной переписи от 31 декабря 1900 г. Обзор этот имеет официальное значение в Австрии на первое десятилетие ХХ-го века. По этому обзору в Буковине жителей 730195 душ, из них православных 500262

—719—

(по шематизму буковинской архиепископии на 1903 г.⁷⁹¹ в ней значится православных 518032). В частности, в Буковине по государственной переписи 1900 г. значится русских 297798, румын 229018, немцев и евреев 159486, поляков 26857, венгров 9516 и незначительное количество иных народностей⁷⁹².

До половины XIX-го в. взаимные отношения исконных жителей Буковины – русских и румын были в общем удовлетворительные или по крайней мере сносные. Австрия, Германия и иезуиты способствовали тому, что отношения эти стали изменяться к худшему и в последнее время совершенно испортились. В 50-х годах XIX-го столетия румыны, под влиянием венских политиков, приняли сначала в гражданском, а потом в 70-х годах и в церковном употреблении новоизобретённую венскими учёными румынско-латинскую азбуку, стали выбрасывать из румынского языка все славянские слова и заменять их вновь составленными латинскими словами и фразами. В Румынии явились полки иезуитов, взяли в свои опытные руки воспитание молодёжи, особенно из богатых домов, сильно ударили на православную церковь, и хотя румынские архипастыри успели отстоять неприкосновенность румынской православной церкви, но в румынскую интеллигенцию успела уже крепко засесть мысль о политической и культурной пользе для румын католицизма. Эти новые веяния весьма неблагоприятно отразились на внутренних и внешних отношениях румынского государства и особенно на румынах в Буковине. Они поссорили их с русским народом в этой земле, вызвали взаимную борьбу, разрушили старинные крепкие традиционные начала и повели их на скользкий путь страстей и посторонних увлечений: они сделали из буковинской православной церкви, которая всегда была и теперь должна бы быть народной силой и опорой, предмет политической игры и страстей, и подвергли её влияниям политических расчётов правительства. Всё это очень ослабило силы буковинских румын и

—720—

русских и дало возможность различным чужим насельникам – евреям, немцам, полякам и др. совершенно завладеть страной со всеми её богатствами. Политическое и экономическое положение буковинских румын и особенно русских сделалось в последнее время прямо невыносимым. Все власти, чины и должности – за весьма малыми и незначительными исключениями – теперь в руках людей совершенно чужих для исконных буковинцев, – людей, не понимающих ни их языка, ни потребностей; на все вакансии, где бы они ни оказались, высылаются с Запада все новые и новые „культуртрегеры“, которые, водворившись в Буковине, сейчас же начинают основывать свои „Verein-ы“ или „Towarzystwa“ и живут себе припеваючи. Да, все должности замещаются там чужими и иноверцами. Возьмём ли местное управление, или суд, или дирекцию православного религиозного фонда и т. д., – повсюду там, начиная с наивысших чиновников и до низших служащих – за самыми незначительными исключениями – чужие. Затем вся торговля, промыслы, фабрики, кредитные учреждения и т. д. – в руках евреев, немцев, поляков, но только не русских и не румын. В частности, буковинским православным религиозным фондом, образовавшимся из огромных имуществ монастырских, заправляют почти исключительно немцы католического и лютеранского вероисповедания и, сами будучи подчинены только центральному министерству, управляют им совершенно самостоятельно, не спрашиваясь православной консистории, которая по идее должна бы ведать это дело. Удивительно ли, что суммы фонда расходуются часто на цели, не только не имеющие ничего общего с православием, а даже прямо ему противоположные, как напр. на казармы и прямо на военные надобности или на курорты для офицеров и чиновников, на горнозаводское дело и сахарные заводы, на помещения местных управлений и судов, на правительственные школы, на униатскую бурсу и т. д. Словом, на всё, что хотите, есть деньги в фонде, только нет их на то, на что они именно должны быть. Из учредительного акта известно, что религиозный фонд основан для целей православной буковинской церкви, содержания её духовенства и православных школ. А что видим на деле? На средства

—721—

религиозного фонда выстроены великолепные дворцы – казармы, прекрасные помещения для управителей-чиновников и даже для их слуг, а большинство православных русских священников томятся в хатах, в большинстве случаев, даже не заслуживающих названия человеческого жилища. На средства фонда построили дорого стоящий сахарный завод, а большинство православных старинных церквей покривились и ва́лятся; если же православные русские обращаются к религиозному фонду с просьбой о пособии, чтобы свою церковь по крайней мере как-нибудь поправить или построить дом для причта, то получают обыкновенно один тот же ответ, что на такие предметы в религиозном фонде денег нет⁷⁹³...

Положение, действительно, получается такое, что православным русским в Буковине не на кого опереться или надеяться, а остаётся им самим развивать свои народные силы и самим стоять и ратовать за свои интересы и права. К сожалению и в чисто-русских слоях буковинского населения в последнее время возник опасный раскол, под влиянием пропаганды украинофилов, проникшей сюда из соседней Галиции. Этот раскол разделил местную интеллигенцию, духовенство, частью и народ на два враждебные лагеря. Украинофильская партия, принятая правящими немцами под особое покровительство, делает в последнее время значительный успех не только среди интеллигенции, но и в народе. Орган этой партии „Буковина“ сообщает следующее об успехах украинофилов за 1902 год. Кроме существовавшей раньше бурсы для городских воспитанников, при Народном Доме устроена новая бурса специально для крестьянских мальчиков; Народный Дом имел до 1000 корон (=франков) членских взносов и около 200000 оборота с капиталом в 65 тыс. корон; в 1902 г. украинофилы основали 10 народных читален и 15 земледельческих обществ; учреждён кружок украинских девушек с библиотекой и читальней; для вспомоществования украинским воспитанникам учреждено общество под названием „Школьная помощь“. Под председательством проф. Мильковича начало своё существова-

—722—

ние учёное „историческое общество“. Попович, один из видных деятелей партии, составил хрестоматию для средних учебных заведений, а проф. Иеремийчук напечатал сборник проповедей и молитвенник для украинофилов; построены две новых народных школы и открыто до 30 русских школьных отделений. Директором черновицкой гимназии назначен украинофил, латинский язык в пятом классе преподаётся по-малорусски; введено в школах русское церковное и светское пение⁷⁹⁴. Народная же партия староруссов или русофильская поставлена в жалкие условия жизни и доведена можно сказать до крайней степени материального и духовного обнищания. Из отчёта состоявшегося в октябре 1902 года годичного собрания членов общества „Русско-православный Народный Дом в Черновцах“ видно, что в отчётном году приходу было только 2171 кор., расходу 643 кор., наличных денег в кассе всего 1528 кор.⁷⁹⁵. Бывший раньше в руках русофилов Народный Дом теперь находится в полном распоряжении украинофилов. Наличный же капитал первых так мал, что о постройке собственного Народного Дома для русофилов пока не может и речи, хотя именно в открытии Народного Дома чувствуется самая настоятельная нужда, так как он мог бы послужить центром, вокруг которого могли бы сплотиться в дружном противодействии врагам русской народности все разрозненные силы русской народной партии.

Лишённая своего Народного Дома и не располагающая средствами для его учреждения, народная русская партия в Буковине заявляет свой голос на народных собраниях, каковые собрания разрешены австрийскими законами. Таких собраний (вече „Народной Рады“) было несколько в 1903 году. Первое состоялось 9 апреля 1903 г. в среду на пасхе в г. Коцмане⁷⁹⁶, второе 30 апреля в г. Станов-

—723—

цах⁷⁹⁷. Скажем несколько слов о первом. После торжественной литургии 9 апреля с произнесением приличествующей случаю проповеди, состоялось под председательством окружного протоиерея А. Велигорского само вече в присутствии депутатов-священников, редактора „Православной Буковины“ К. И. Козаркевича, нескольких университетских слушателей и до 300 членов из народа. Присутствовали также правительственный комиссар и депутаты украинофилы. Последние старались расстроить вече или по крайней мере умалить его значение, но успеха в этом не имели. Заслушаны были и подвергнуты обсуждению четыре реферата: экономический, школьный, политический и церковный. Авторы первого и третьего рефератов изображали плачевное материальное и политическое положение буковинско-русского народа и в своих резолюциях предлагали меры к его улучшению. По поводу школьного и церковного рефератов войдём в некоторые подробности. Автор первого г. Геровский подвергнул строгой критике нынешнюю школьную систему за то, что она не обращает ни малейшего внимания на нужды и потребности народа. Средних учебных заведений почти нет, а те, которые имеются, не приносят русскому народу никакой пользы, потому что находятся по большей части в румынской части Буковины и ими пользуются только немцы, евреи и румыны. Университет – немецкий и русскому народу не приносит той пользы, которую должен бы приносить. Поэтому референт предложил собранию следующие резолюции. 1) Вече „Народной Рады“ в Коцмане требует изменения теперешней школьной системы и реформы народной школы в том смысле, чтобы обращено было особенное внимание на потреб-

—724—

ности сельского населения. 2) Во всех русских городах Буковины должны быть открыты средние учебные заведения. 3) В черновицком университете должны быть открыты на всех факультетах параллельные кафедры с русским преподавательским языком. 4) Народные учителя не должны, как то часто доселе бывало, играть роли политических орудий и агитаторов в руках всякого рода демагогов. 5) В школах должно быть устранено фонетическое правописание, обезображивающее русский язык и тормозящее народное просвещение. 6) Буковинско-русская интеллигенция должна – в целях просвещения народа – заботиться об открытии народных читален. – Референт по церковному вопросу редактор „Православной Буковины“ К. И. Козаркевич в кратких, но ярких чертах представил важность православной церкви в жизни русского народа и значение церкви для воспитания народа. Затем указал на неправды, чинимые буковинско-русскому народу со стороны церковных властей, и предложил следующие резолюции. 1) Богослужение и церковные требы в чисто-русских приходах следует совершать исключительно по церковнославянским книгам, проповеди же произносить и преподавать Закон Божий по-русски на буковинском наречии. В смешанных приходах тоже, но сообразно с существующими национальными отношениями. В Черновцах следует совершать богослужение на половину по-церковнославянски, в кафедральном соборе должны регулярно произноситься русские проповеди. В Сочаве, куда ежедневно приходит к мощам св. Иоанна множество русского народа, следует учредить должность постоянного русского проповедника. 2) Официальная переписка приходских канцелярий между собой, с благочинными, с консисторией и наоборот, затем метрические книги и приходские акты должны вестись в русских приходах и в приходах с большинством русского населения – на русском языке. 3) Для приходских библиотек в чисто русских и преимущественно русских приходах следует в целях успешного дальнейшего образования священников покупать на средства буковинского религиозного фонда соответствующие книги православных авторов на русском и иных славянских языках. 4) Все официальные издания, как

—725—

„Candela“ и „Foaia ordinaciunilor“ следует вести всегда в одинаковой мере на обоих краевых языках. 5) Приходы и места окружных протоиереев следует замещать священниками, вполне владеющими языком местных прихожан. Удостоверение в знании требуемого языка выдаёт комиссия, нарочито для этой цели составленная из советников консистории, профессоров богословского факультета и нескольких священников. Кандидаты на чисто русские и смешанные приходы должны кроме знания русского языка представить удостоверение и в знании богослужебного церковнославянского языка. Удостоверение выдаётся профессором церковно-славянского языка в университете. 6) На богословском факультете черновицкого университета следует как можно скорее открывать по всем теперь существующим кафедрам с румынским преподавательским языком параллельные кафедры с русским преподавательским языком. 7) В средних учебных заведениях повсюду, где есть требуемое законом число учеников следует открывать к существующим румынским законо-учительским должностям параллельные русские, как это уже имеется в черновицкой гимназии. 8) В черновицкой певческой школе следует открыть к существующим румынским классам параллельные русские и наблюдать, чтобы ученики основательно изучали под руководством опытных профессоров русский и церковно-славянский языки и славянские церковные мелодии. 9) Законо-учительские должности в народных школах, где нет соответствующего числа учеников русской народности для учреждения параллельных русских классов, следует замещать только священниками основательно понимающими и имеющими удостоверение о знании русского и церковно-славянского языков. 10) Для успешного изучения Закона Божия следует немедленно позаботиться об издании православных руководств и библейской истории на русском общепонятном языке с этимологическим правописанием как единственным, сохраняющим связь между школой и церковью. Все такого рода издания делаются под надзором комиссии (см. под № 5). Также следует как можно скорее приняться за издание дешёвых, равно и роскошных церковно-славянских молитвословов,

—726—

в целях вытеснения употребляемых униатско-русских. 11) При замещении вакансий в консистории, в консисторских канцеляриях, в кафедральном соборе, в духовной семинарии, в управлении монастырей следует уважать в одинаковой мере и русское духовенство. 12) При замещении архиепископского престола, на сколько то зависит от консистории, затем при выборах представителей буковинской православной церкви в областную школьную комиссию, при выборах представителей религиозного фонда в областной сейм и в государственный парламент должно быть уважаемо и русское духовенство в такой же мере, как и румынское. Резолюции всех четырёх рефератов приняты были народом единодушно и с воодушевлением⁷⁹⁸.

Предъявляя в вышеизложенных резолюциях свои пожелания, русские буковинцы возлагают надежды на нового своего митрополита высокопреосвященного Владимира, который ещё в качестве администратора буковинско-далматинской митрополии за смертью митрополита Аркадия († 5 марта 1902 г.) старался быть беспристрастным и одинаково удовлетворять справедливые желания и просьбы как румынского так и русского населения в Буковине, почему и назначением его в митрополиты довольны и румыны и русские⁷⁹⁹. Назначение это последовало 4 октября 1902 г., а 28 октября новоназначенный митрополит представлялся в Вене императору австрийскому и вручил ему письменную присягу на верность императору и законам страны. 5 ноября 1902 г. прибыл в Черновцы и торжественно встречен администрацией, во главе с президентом края, городскими властями и представителями православного общества и разных корпораций. 10 ноября состоялось торжественная интронизация (возведение на кафедру) митрополита Владимира. Интронизация совершилась в таком порядке. Начало торжества возвещено было в 5 ч. утра колокольным звоном всех церквей черновицких и 42 выстрелами из пушек. В 8 ч. на площадь у кафедрального собора явился в полной парадной форме батальон пехоты

—727—

с военной музыкой. В 8 ½ ч. утра высокопреосвященный Владимир, в сопровождении особой депутации, состоящей из местных архимандритов, протоиереев и некоторых светских лиц, прибыл в кафедральный собор, где и был приветствован собравшимся там духовенством и мирянами. Последовало облачение митрополита в архиерейские ризы. Таже самая депутация привела в собор и наместника Буковины – барона Бургиньона, которого также приветствовали духовенство и миряне и как наместника и как императорского комиссара на церковном торжестве. За тем приступлено было к самому акту интронизации. Сперва на немецком, румынском и русском языках была прочитана грамота императора Франца Иосифа о том, что наместник уполномочивается заступать место самого императора при совершении интронизации; после этого наместник торжественно объявил, что преосвященный Владимир, епископ радовицкий, назначается митрополитом Буковины и Далмации и что присяга на верность австрийскому императору уже принесена им. Хор пропел многолетие митрополиту; последний благодарил императора в лице наместника, после чего хор исполнил народный австрийский гимн. Совершение чина интронизации возвещено было опять колокольным звоном и пушечными выстрелами. Затем начались поздравления нового митрополита. Первым поздравил делегат буковинско-далматинского св. синода архимандрит Мирон, который при этом передал ему крест и прочёл синодальную грамоту о канонической институции, затем митрополита поздравили наместник от имени правительства и депутаты от имени епископа боко-которского Герасима и епископа далматинского и истрийского Никодима (лично ни того, ни другого преосвященного не было). На все поздравления митрополит отвечал каждому отдельно. После этих церемоний началась литургия, которую совершал сам митрополит в сослужении 12 священников; служба совершалась частью на румынском, частью на славянском языке, пел же хор румынского певческого общества „Гармония“ только по-румынски. Это последнее обстоятельство вызвало понятное неудовольствие среди русского населения и чуть было не привело к явной демонстрации. Конечно, от румынского певческого общества

—728—

нельзя требовать, чтобы оно пело по-славянски, но в Черновцах есть хор семинарских воспитанников, который и должен был бы петь по-славянски. По окончании богослужения в начале 2-го часа, императорский комиссар отправился домой в сопровождении вышеупомянутой депутации, а потом таким же порядком и митрополит. В 2 часа состоялась торжественная передача темпоралий новому митрополиту императорским комиссаром в присутствии представителей всех властей и патронов. В 4 часа в огромной синодальной зале состоялся парадный обед на 360 лиц; во время обеда военная музыка играла различные пьесы. Первый тост за здоровье императора провозгласил митрополит, после чего следовали многолетие и исполнение национального гимна. Наместник провозгласил тост за здоровье митрополита, были ещё тосты от города, патронов, высших властей и университета. В 7 ½ ч. вечера прибыло в митрополию факельное шествие, причём румынское певческое общество „Гармония“ и хор учительской семинарии пропел серенады – первые по-румынски, вторые по-русски, а военная музыка играла светское попурри композитора Костелецкого. От митрополии тоже факельное шествие направилось к двору наместника, чем и закончилось торжество интронизации митрополита буковинско-далматинского⁸⁰⁰.

Высокопреосвященный митрополит Владимир видимо пользуется симпатиями и румынского и русского населения Буковины. Строгость жизни, простота и деликатность в обращении, глубокая и многосторонняя учёность, мудрость и энергия нового митрополита обещают много хорошего для православной буковинской церкви. Буковинцы – как говорит один из сотрудников „Богословского Гласника“ – ожидают от него автономной в отношении к правительству и конституционной церковной организации с участием светских лиц по примеру двух митрополий в Венгрии и кроме того умиротворения румынского и русского населения края. Православная же церковь в Австро-Венгрии

—729—

ожидает от нового митрополита содействия в деле организации единого общего для империи православного синода, в котором бы все её епископы были членами. Это требуется не только с церковной точки зрения, но и согласно с императорским указом от 1864 г., равно как вызывается потребностью образования высшей и первостепенной инстанции и потребностью объединения для целей взаимной помощи и успешной совместной обороны против врагов церкви и церковной жизни извне и изнутри⁸⁰¹. Доброе отношение митрополита Владимира и внимание его к нуждам православного русского населения Буковины успели уже достаточно обнаружиться. Он пожертвовал 100 корон (=франков) на русско-православный Народный Дом во Черновцах, принимал деятельное участие в сооружении церкви для русских единоверцев в селе Климовцах, которую он сам и освятил торжественно 6 декабря 1902 года. Он издал распоряжение о том, чтобы все надписи в архиепископской резиденции и духовной консистории были сделаны не на румынском и немецком только языках, как было до сих пор, но и на русском. А главное, когда буковинские украинофилы, с Смаль-Стоцким и Пигуляком во главе, отуманенные последними успехами в делах, касающихся церкви (введение в 1903 г. фонетики в певческие школы), возымели дерзкую мысль овладеть церковью и распоряжаться в ней по своему, митрополит Владимир дал решительный отпор дальнейшим притязаниям украинофилов, что весьма ободрило православную старорусскую партию. Недовольные отпором митрополита украинофилы устроили демонстрацию против него в самой резиденции. Собравшись большой толпой во дворе митрополии, украинофилы в резкой форме протестовали против несогласия митрополита на вмешательство их в дела церкви и с пением украинофильских песен и с шумом отправились домой. В ответ на это представители буковинского духовенства, собравшись 2 июня 1903 г. в Черновцах в количестве 70 человек на своё очередное собрание, констатировали факт печального и крайне-тяжёлого положения буковинской церкви во-

—730—

обще и властности особенно грустный и возмутительный факт наглого вмешательства в дела церкви украинофилов, задавшихся целью во чтобы то ни стало внести смуту в неё, и приняли единогласно следующие резолюции, предложенные протоиереем и депутатом буковинского сейма о. Г. Бальмош. Собрание духовенства 1) высказывает сожаление, что сыны православной церкви возмущают народ против служителей той же церкви и против её митрополита в цели реализации планов, вредных для церкви и края; 2) выражает своё сожаление и негодование, что одна часть духовенства, совсем забывая своё достоинство и обязанности своего звания впряглась в колесницу украиноманских демагогов и делается орудием разрушения церкви, не обращая внимания на то, что они когда-нибудь пожнут то, что теперь посеют, ибо священники не могут быть выше своего архипастыря; 3) высказывает сожаление и порицание той части духовенства, которая так близорука, что допускает, чтобы волки заходили в стадо, а не исполняет своих обязанностей и не защищает своего дома от разорительного огня; 4) взывает в сём так критическом для церкви времени, чтобы все священники как один стали возле своего достойного архипастыря и чтобы слушались только его, а не полагали бы надежды на тех, которые хотят всё другое, только не блага церкви, и чтобы все как добрые пастыри, с удвоенною ревностью исполняли свои обязанности у своих прихожан, не обращая внимания на их народность, и 5) благодарит своего дорогого архипастыря за его неустрашимый отпор против врагов церкви и её сынов. – Затем после окончания собрания все участники его в полном своём составе направились в 6 ч. веч. 2 июня в митрополичьи покои, где и приветствовали своего архипастыря словами „многая лета“ и „se traiasca“ (да живёт), после чего председатель собрания профессор университета К. Попович произнёс речь, в которой, выражая сыновнюю преданность митрополиту, горячо благодарил его за смелую защиту интересов церкви и за решительный отпор врагам её. Митрополит заметил на это, что он радуется согласию и единодушию с ним духовенства. Это придаёт ему сил и решимости. Но если бы, прибавил при этом митрополит, ему одному

—731—

только пришлось выступить против врагов, то он не потребовал бы штыков, а смело подставил бы грудь свою для защиты дорогого для него православия. „Я убедился, сказал митрополит, что народ обманут, ибо, знакомясь с ним и спрашивая о его желаниях, я увидел, что народ не знает того, чего требовали его вожди⁸⁰²“. Это говорилось по адресу украинофилов, к которым митрополит раньше имел доверие.

Из статистических данных черновицкого университета за первый семестр 1902–1903 г. видно, что из 602 студентов 145 принадлежат к румынской и только 68 к русской народности. Да и то из этих 68 студентов только 21 – русские буковинцы, остальные же 47 – галичане; из румын же только 10 студентов из Седмиградии и Венгрии, остальные 135 – буковинцы. И так буковинские румыны имеют почти в 7 раз больше студентов в университете, чем русские, между тем как русских в Буковине гораздо больше, чем румын (русские составляют 42%, румыны 32% всего населения Буковины). Где же причины такой скудости учащейся русской молодёжи? „Православная Буковина“ указывает три причины этого грустного явления. Первая причина – расположение гимназий в крае. В Буковине четыре гимназий: в Черновцах, в Сочаве, в Радовцах и в Серете (последняя гимназия только недавно открыта, и потому пока не может идти в счёт). Сочавская и радовицкая гимназии находятся в почти исключительно румынских окрестностях⁸⁰³, так что ими могут пользоваться только румыны. Черновицкая гимназия лежит в округе с смешанным населением⁸⁰⁴, так что может приносить пользу и румынам, и русским. Таким образом румыны до последнего времени имели три гимназии, в которые могли посылать своих детей, а русские – только одну. Вторая причина та, что румыны в радовицком и сочавском округах не так бедны, как русские в северных округах, и потому первым легче содержать своих детей в школах. Третья причина – бездеятельность

—732—

и отсутствие инициативы у русских. „У нас, говорит „Православная Буковина“, – всегда во всякой беде привыкли обвинять других, только не себя. Особенно в последнее время любят всю вину сваливать на румын. Что у нас нет священников, в том виноваты румыны. Что в нашей духовной семинарии только 6 русских, – виноваты опять румыны. А откуда взять священников и семинаристов, если у нас нет молодёжи в школах? Кто нам запрещает посылать детей в школу? Нам, правда, в этом никто не помогает, мы⁸⁰⁵ не получаем от правительства пособий на бурсы, но было бы очень печально, если бы мы не были в состоянии без правительства своими силами содержать бурсу. Возьмём себе пример от русских галичан, которые на границе Руси в Новом Сонче основали бурсу: несмотря на то, что тамошний народ очень беден, даже может быть ещё беднее, чем наш, бурса у них прекрасно развивается. Но у буковинской русской интеллигенции нет охоты жертвовать на общее дело. Можно бы взять себе в пример многих румынских священников, которые стараются высылать ежегодно известное число детей из своего села в школу. Не любить румын за то, что у них больше интеллигенции, чем у нас – смешно. Никто им её даром не дал. То, что у них есть – то труд народный. А у нас между тем нет бурс ни в Черновцах, ни в Серете, кроме украинофильских, поддерживаемых правительством и приносящих нашему народу только вред. У румын уже есть своя бурса также и в Серете, так что в тамошней гимназии в два раза больше румын, чем русских, между тем как серетский округ по большей части русский. Чья тут вина?⁸⁰⁶

Настоятельная нужда в общежитии для православных русских учеников в недавнее время хоть отчасти удовлетворена. 2 сентября 1903 г. состоялось торжество освящения новой бурсы в Черновцах. Иметь свой школьный пансион, отличный от украинофильского, составляло давнишнюю мечту русских буковинцев, желающих сохранить свои старорусские исторические традиции и остаться в племенном и литературном единстве со всей Русью. Вот

—733—

почему открытие нового общежития сразу приняло характер события важного и радостного. На торжестве открытия присутствовали все выдающиеся представители русской православной партии: председатель Народного Дома проф. о. Е. Козак, редакторы „Правосл. Буковины“ К. Козаркевич и „Науки“ В. Козарищук, народный депутат Гакман и много других лиц, интересующихся судьбой православной молодёжи. Принято в бурсу пока 12 человек, но для начала и это хорошо. Присутствовавшие за братской трапезой после освящения бурсы крестьяне – как говорит сотрудник „Науки“ прослезились от радости и благодарности, что отныне есть кому позаботиться об истинном просвещении русской молодёжи⁸⁰⁷.

По шематизму далматинско-истргйской и боко-которской епархий на 1903 год⁸⁰⁸, монастырей в первой епархии 3 с 25 иеромонахами, протопресвитерств – 5, приходов – 55, церквей – 83, капелланий – 3, священников – 43, дьякон – 1, домов – 11072, душ – 78416. Перешли в православную веру – 57, из православной веры – 21. Основных школ – 63, средних – 4, учащихся – 3326. Различных фондов имеется – 21 на сумму 569861 кор. (=франков). В боко-которской епархии монастырей – 8, иеромонахов – 18, протопресвитерств – 4, приходов – 43, капелланий – 6, священников – 36, домов – 5281, душ – 29590⁸⁰⁹, учащихся в средних и основных школах – 2770. Фондов в епархии – 16 на сумму 282134 кор. – Задрское богословское училище и общежитие переведены в конце 1902 г. в новое более обширное и удобное помещение. В феврале 1903 г. освящена домовая церковь при училище во имя св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова. В 1902–1903 учебном году было 37 воспитанников, из них в I классе – 5, в II – 10, в III – 15 и в IV – 7. Подверглись экзаменам в июне – 34 и успешно выдержали экзамен – 33 воспитанника. Предполагается ввести в про-

—734—

грамму наук преподавание еврейского языка и библейской истории с археологией, каковые предметы доселе не изучались. В конце учебного 1902–1903 г. ректор богословского училища протосинкел Серафим Калик, согласно прошению, по болезни уволен от исполнения ректорских обязанностей с оставлением в должности профессора. На освободившуюся вакансию ректора богословия и общежития назначен профессор синкел Иерофей Цветич.

С 1-го по 14-е мая 1903 г. происходили заседания св. синода буковинско-далматинской митрополии в Вене. В 10 ч. 1-го мая совершено было торжественное молебствие в греческой Свято-Троицкой церкви высокопреосвященным митрополитом Владимиром в сослужении преосвященных епископов: бококоторского Герасима и далматинского Никодима, четырёх священников и двух диаконов. После молебствия тотчас состоялось первое заседание. Кроме митрополита и епископов в заседаниях синода принимали участие с правом совещательного голоса следующие лица: профессор богословского факультета черновицкого университета по кафедре канонического права протоиерей К. Попович и настоятель сербской во имя св. Саввы церкви в Вене протоиерей М. Мишич. Секретарём синода был советник черновицкой консистории протоиерей Д. Бежан. Заседаний синода было 7 и происходили они в ризнице Свято-Троицкой церкви. Рассмотрено было всего 23 вопроса и между ними следующие: 1) о признании за сербской церковью в Австро-Венгрии правильного её названия „православная“; 2) об организации общего периодического епископского собора из всех православных архиереев австро-венгерской монархии; 3) об урегулировании внешних отношений православной церкви к государству в цислейтанской части монархии; 4) об открытии нескольких приходов для православных, живущих вне границ наличных православных епархий, и 5) об организации православного военного духовенства в Австро-Венгрии. Вся деятельность синода прошла строго в духе синодального устава от 21 августа 1884 года, дружно и согласно, и все определения синода были единогласными⁸¹⁰.

—735—

С тех пор, как императорским указом от 23 июня 1896 года сербская церковная община в Вене приписана к далматинско-истрийской епархии⁸¹¹, преосвященный епископ Никодим уже несколько раз официально посетил эту общину – „драгоценный камень в архиерейском жезле своём“, как он назвал её при первом посещении в 1897 году. И в 1902 году в сентябре преосвященный Никодим провёл в Вене целых три недели, в заботах и хлопотах по различным местным и обще-епархиальным делам и вопросам. Так он ходатайствовал пред надлежащими властями: 1) о переводе богословского училища и общежития в Задре в новое лучшее и удобнейшее помещение, каковое ходатайство и уважено; 2) об увеличении ежегодной правительственной ассигновки на церковные сооружения в далматинской епархии до 50 тыс. корон в виду многочисленных в этом отношении потребностей и крайне-ограниченной наличной ассигновки (от 16 до 20 тыс. корон на обе далматинские епархии); 3) о скорейшем сооружении храма в г. Сплете, крайне необходимого для тамошних православных сербов⁸¹², и 4) об улучшении материального положения сербского духовенства вообще, и о применении закона 19 сентября 1898 г. о жалованье приходскому духовенству в Далмации к православному приходу в Истрии, в Перое⁸¹³.

18 августа 1902 г. состоялась торжественная закладка нового православного соборного храма во имя св. Николая Чудотворца в г. Которе на месте прежнего, сгоревшего накануне праздника Рождества Христова 1896 года. После литургии, совершённой в маленькой и древней которской церкви во имя св. евангелиста Луки, преосвященный епи-

—736—

скоп бококоторский Герасим в сослужении 18 священников направился при колокольном звоне, пушечных выстрелах и звуках военной музыки на место закладки и там совершил положенное молебствие. Новый храм строится по проекту архитектора К. Ивековича на том же месте, на котором был и прежний, и таких же размеров. Значительные пособия на постройку собора поступили от австрийского императора и министерства просвещения и церковных дел, остальное же будет покрыто добровольными пожертвованиями и страховой премией за сгоревший храм в размере 30 тыс. гульденов.

На основании 27 § устава фонда вдов и сирот православного духовенства в далматинско-истрийской епархии состоялась в Задре 12 февраля 1903 года главная годичная скупщина, на которой заслушан и утверждён отчёт распорядительного комитета об управлении имуществом фонда, простирающимся до 54 тыс. корон, определено – кому и в какой мере должны быть выдаваемы пенсии и пособия в 1903 году, решены некоторые частные вопросы и избран распорядительный комитет на новое трёхлетие⁸¹⁴.

В далматинско-истрийской епархии, по распоряжению преосвященного епископа Никодима, вот уже несколько лет ежегодно, и обычно в мае месяце, имеют место пастырские собрания по протопресвитерствам. Священники читают рефераты на заданные темы, по всем поставленным на очередь вопросам составляются определения, которые в форме резолюций вносятся в протоколы съезда и представляются на рассмотрение и одобрение в задрскую духовную консисторию. Так было и в 1902 и 1903 годах⁸¹⁵.

В Австрии основным государственным законом обеспечена полная свобода совести и вероисповедания, равно как обеспечено и право перехода из одного вероисповедания в другое, после исполнения предписанных формальностей. В последние годы много тысяч католиков перешли частью в старокатолицизм, частью в протестантство, также в униатство и в гернгутерскую общину. И австрий-

—737—

ские гражданские власти обычно не препятствуют таким переходам. Но совсем иначе обстоит дело, когда один или несколько католиков изъявят желание перейти в православную церковь, хотя она, как признанная австрийскими законами, должна пользоваться одинаковыми правами с другими признанными вероисповеданиями. На деле же выходит, что гражданские власти не только препятствуют, но прямо делают невозможным католикам переходить в православие, что объясняется сильным влиянием в Австрии католического духовенства, которое проникнуто крайней враждебностью в отношении к православной церкви и которому гражданские власти всегда и безусловно угождают. А чтобы сохранить видимый след законности, гражданские власти прибегают к различным уловкам и толкованиям закона. Напр., католикам, желающим перейти в православную веру, они говорят: „вы не в нормальном душевном состоянии и потому ваша просьба не принимается“. Это – самый обычный приём⁸¹⁶. Или же говорят: „вы не знаете различия между католичеством и православием и поэтому не можете выйти из римско-католической церкви“. Если же и после этого католики не отказываются от своего решения перейти в православную церковь, то без дальних околичностей они объявляются бунтовщиками и тогда применяются к ним соответствующие уголовные меры.

Для иллюстрации сказанного приведём один недавний пример. Жители двух сёл Рицманья и Лога, желая иметь у себя церковное богослужение на понятном славянском языке, приняли твёрдое решение в 1900 г. оставить латинскую католическую церковь и перейти в православную. Ради этого они обратились к задрскому православному епископу Никодиму Милашу с просьбой принять их в

—738—

свою паству. Им было сказано, что они предварительно должны исполнить всё, что предписывают на этот случай интер-конфессиональные законы в Австрии, и тогда просьба их может быть уважена. Всё требуемое законом они исполнили, и, казалось, дело их должно было пройти без препятствий. Но случилось не то. По предписанию католического епископа в Триесте, куда причислены эти сёла, местным начальством не принято заявление жителей Рицманья и Лога о выходе их из католической церкви, и всё дело таким образом остановилось. По наговору одного униатского священника, который сумел внушить тем людям, что православие и униатство – одно и тоже, несколько их изъявили согласие перейти в униатство, что и заявили своему начальству. Однако и на это не согласен был триестский католический епископ, и тогда им отказано было и в этом. Оскорблённые такими поступками духовных и гражданских властей, все жители Рицманья и Лога (в количестве около 1400 душ) в начале 1903 г. решили перейти безусловно в православную церковь. 22 января 1903 г. они в таком смысле подали формальное заявление местному начальству. Представительные и интеллигентные вожаки их произвели сильное впечатление на местных властей своей основательностью и энергией. Заподозрить ненормальность душевного состояния их оказалось прямо неудобным. А между тем гражданской власти, в угоду римско-католической курии, нужно было найти какой-либо способ, чтобы затормозить и это заявление тех людей. И вот спустя несколько дней, ко всеобщему удивлению, объявлено рицманцам и ложанам, что заявление их не принимается, потому что они не знают различия между католической и греко-восточной церковью и заявление сделали по чужому наговору, – а впрочем они могут это решение обжаловать в центральном управлении в Триесте. Услышав неожиданно такое решение, вожаки подали апелляцию в Триесте в полной уверенности, что высшая власть, если она справедлива, уничтожит решение низшей власти. Прошло между тем и шесть недель, а никакого решения из Триеста ещё не приходило. Решились тогда рицманцы и ложане на новый шаг. Избрали они депутацию из пяти наиболее видных лиц и отправили их в Задр к епи-

—739—

скопу Никодиму просить его ходатайства пред надлежащими властями о скорейшем осуществлении желания их перейти в православную веру, о принятии их в свою епархию и о назначении к ним православного священника. Депутация явилась к преосвященному Никодиму 9 марта. Епископ милостиво принял их, но, прежде чем формально что-либо обещать им, признал за нужное подвергнуть их экзамену, чтобы увериться, по убеждению ли они стремятся перейти в православие и знают ли вероучение православной церкви. Испытание произведено было в консисторской канцелярии, и по ответам испытуемых оказалось ясным и несомненным, что люди это совершенно понимают, что они делают и делают по своей воле и по убеждению, что в православной церкви они найдут удовлетворение духовным своим запросам; а что главное – оказалось, что они хорошо знают различие между католическим и православным учением и это-то познание и привело их к мысли о переходе в православие. После этого преосвященный Никодим Милаш обещал принять их в свою паству, как скоро они исполнят требуемые законом формальности. Это было 2 апреля 1903 года... И что же случилось? А случилось следующее. Так как рицманцам и ложанам нельзя было сказать, что они ненормальны или что не знают различия между католичеством и православием, то представители гражданской власти прибегли к новой уловке, чтобы только не дать им перейти в православную церковь. Вспомнили они, что некоторые из этих лиц назад тому три года согласны были перейти и в униатство, чтобы только не принадлежать к католической церкви. И вот по внушению триестских католических церковных властей местная гражданская власть дала понять вожакам их, что она согласна уважить прежнее их намерение перейти в униатство. На помощь гражданской власти тотчас явились агенты униатства и энергично принялись за своё дело. Явился в село Рицманье и униатский священник, со стороны униатского епископа и в Вене предприняты были хлопоты о решении этого дела в пользу униатства. Однако этими новыми интригами крайне возмущены были рицманцы и ложане и остались неизменно при своём решении перейти в православную церковь...

—740—

Что-то будет с ними? Неужели и они будут объявлены бунтовщиками и силой принуждены оставаться в римско-католической церкви⁸¹⁷?

Отметим в заключение один любопытный факт, который, кажется, стоит в связи с вышеуказанным. Летом 1903 г. высшее далматинское католическое духовенство совещалось в г. Задре относительно введения славянского богослужения в римско-католических церквах Далмации. Большинство собравшихся на совещание духовных лиц подали голоса за введение славянского богослужения. Депутация от далматинских священников, за несколько дней пред тем представлявшаяся папе, вернулась в Задр и в своём отчёте о переговорах по этому вопросу заявила, что она представила папскому секретарю, кардиналу Рамполле, и председателю кардиналов Кретону мемуар, в котором доказывается потребность повсеместного введения в Далмации славянской литургии, как в интересах населения этой области, так и в интересах католической церкви. Депутация заявила, что она в переговорах с Ватиканом пользовалась исключительно языком французским, хотя там не раз спрашивали их, понимают ли они по-итальянски. Французский язык далматинской депутации должен был убедить папских советников, что далматинцы – не итальянцы. Депутация посетила и известную коллегию св. Иеронима и выехала из Рима, оставив в папской канцелярии мемуар на французском языке, содержащий просьбу о разрешении литургии на славянском языке в Сплете. Депутация получила уверение, что просьба её будет исполнена⁸¹⁸.

Г. Воскресенский

—741—

I

В. Виндельбанд, История новой философии в её связи с общей культурой и отдельными науками. Перевод со второго немецкого издания E. И. Максимовой, В. М. Невежиной и Н. Н. Платоновой. Под редакцией проф. СПБ. Универс. А. И. Введенского. Том I: от возрождения до Канта. СПБ. 1902. Стр. ХII+464.

„Имя Виндельбанда, – читаем в предисловии проф. А.И. Введенского к рассматриваемому русскому изданию, – хорошо известно у нас; но ещё далеко не все знают, что его История новой философии в её связи с общей культурой и отдельными науками во многих отношениях составляет наилучшее из его произведений. Западные критики единогласно называют её изложение в высшей степени живым и увлекательным, делающим её чтение приятным занятием... По ясности и изяществу изложения, соединённым с строгой научностью, на ряду с Историей новой философии Виндельбанда можно поставить только Историю новой философии Куно Фишера. Но и от него Виндельбанд отличается некоторыми ценными сторонами. Куно Фишер имеет в виду несколько иные задачи и потому следит за связью и взаимными влияниями философии с другими факторами общеисторического процесса не так широко, как это делает Виндельбанд, которому удалось составить такую книгу, что

—742—

при её помощи читатель легко объединяет свои познания по истории новой философии с другими областями истории в одну цельную картину исторического процесса. А такая книга для нас существенно необходима: очень часто приходится наблюдать, что история философии, история литературы, политическая история и т. д. размещаются в уме, как бы каждая в особый ящик, нисколько не поясняя и не дополняя друг друга, так чтобы из всех них складывался единый образ исторического процесса, взятого в его целом… Кроме того, История новой философии Куно Фишера изложена в 9 объёмистых томах, так что доступна лишь небольшому кругу читателей и ни в коем случае не может быть употребляема, как учебник при преподавании истории философии. Книга же Виндельбанда составляет лишь два тома обычного размера и по характеру своему одинаково пригодна как для большой образованной публики, так и для учебных целей. В той части предисловия к первому изданию, которой Виндельбанд не воспроизводит во втором, он сам говорит, что имел в виду изложение, составляющее середину между столь обширными сочинениями, как Куно Фишера, и учебниками, которые по своей сжатости не могут служить книгой для чтения... Издавая это произведение Виндельбанда и горячо рекомендуя его, я, конечно, не хочу этим сказать, что подписываюсь под всеми его взглядами; но я считал бы себя не в праве снабжать редактируемый перевод полемическими примечаниями; а мои разногласия с Виндельбандом нисколько не мешают мне считать его книгу необычайно полезной для русских читателей, особенно если они не захотят пассивно усваивать выводы и обобщения Виндельбанда, а станут проверять каждый из них при помощи фактов и соображений, приводимых им в пользу своих заключений. Тогда они и сами заметят, где он поддаётся увлечениям, а где опирается на твёрдую почву; ибо как бы ни увлекался Виндельбанд, факты он воспроизводит самым добросовестным образом“ (стр. V–VII). Рассматриваемая книга Виндельбанда, по нашему мнению, вполне заслуживает такого отзыва и такой рекомендации. Немецкие профессора философии, как нам самим неоднократно приходилось слышать, нередко упрекают Виндельбанда в

—743—

субъективизме и не рекомендуют студентам по его книгам изучать историю философии; но если изучение не предполагает непременно слепого доверия к изучаемому содержанию, а должно сопровождаться самостоятельным размышлением над прочитанным и критической проверкой аргументации автора и приводимых им фактов (а такой именно характер и должны носить философские занятия), то субъективизм Виндельбанда отнюдь не должен никого отвращать от чтения его книг, а скорее даже, напротив, он образует благоприятное условие для поддержания и изощрения в читателе критической внимательности. Во всяком случае, это – более интересное и полезное для учащегося чтение, чем рекомендуемое некоторыми (напр., проф. Штумпфом в Берлине) вместо того чтение Истории философии Ибервега-Гейнце (последняя тоже имеет свои бесспорные и ни с чем пока не сравнимые достоинства, только – не для учебных целей). К тому же, субъективизм Виндельбанда не так уже и велик. Об искажении и замалчивании фактов или об извращении мыслей того или иного философа, понятно, не может быть и речи. Можно говорить только вместе с самим Виндельбандом о своеобразном „понимании всего хода развития, связующей группировке и критическом освещении философских систем“ (предисл. к 1 нем. изд., стр. X). Но это обусловливается уже собственными задачами труда и образует скорее его заслугу, чем недостаток.

О задачах своей книги сам Виндельбанд в предисловии к 1 немецкому изданию говорит следующее: „Книга эта возникла из моих занятий методом философии, наведших меня, вместе с исследованием исторического происхождения методологических направлений, на вопрос: многими ли из своих воззрений великие системы обязаны установленным ими методам и многими-ли, с другой стороны, движению общей культуры и приобретениям остальных наук? При этом выяснилось, что творческое значение философских методов, кроме редких исключений, довольно ничтожно“ (стр. IX). Помимо этой собственно научной задачи, он имел в виду и образовательные интересы „научно мыслящего, но до сих пор далеко стоявшего от философии читателя“. Но будучи, таким образом, по-

—744—

пулярной по своему назначению, книга Виндельбанда отнюдь не стремится к популяризации в самом своём изложении: „философия, говорит он, вообще не поддаётся популяризированию, даже в так называемых общих результатах; она повсюду предполагает полную строгость научного углубления“ (там-же). То новое, что даёт его книга сравнительно с другими трудами по истории философии, и свой принципиальный взгляд на сущность философского развития и на вытекающие отсюда методологические следствия для историка Виндельбанд излагает в дальнейших словах того же предисловия: „Я не решился бы, говорит он, приступить к обработке своей книги, если бы не думал, что при моём изучении методов пришёл к некоторым точкам зрения, которые ещё никогда не были затронуты так, как здесь. Новое изложение этого столь энергично исследованного предмета лишь в очень немногих и при том второстепенных местах может надеяться внести новый свет в фактическое содержание учений. Оно, напротив, находится в затруднительном положении, ибо знает, – из примера более ранних обработок и особенно труда Куно Фишера, – что лучшее воспроизведение уже существует, и что оно (новое), если только не хочет списывать, должно остаться далеко позади. То новое, что я могу надеяться внести, состоит главным образом в понимании всего хода развития, в связующей группировке и в критическом освещении систем. Итак, я, – отказываясь от многих соблазнов, – преследовал здесь только задачу изобразить общий ход скоплений идей данного времени, описать, каким образом они, возникнув отчасти в отдельных науках, отчасти в иных сферах культуры, искали свою методическую обработку в системах философии, и в этой связи характеризовать положение и значение отдельных учений. Философские системы вырастают не с логической, а с психологической необходимостью; но они изъявляют притязание на логическое значение. Поэтому они требуют одновременно прагматического и критического, причинного и телеологического рассмотрения. Их возможно понять и объяснить лишь из ассоциации идей, которые в этом случае носят не только индивидуальный, но и всемирно-исторический характер. И о них

—745—

возможно судить лишь по степени, в какой эти ассоциации были в состоянии подчиниться логическим законам“ (стр. IX–X). Изложенный взгляд Виндельбанда на возникновение философских систем нам представляется несколько крайним и односторонним. Несомненно, дело часто обстоит именно так, как представляет он, но – далеко не всегда. Отрицать „логическую необходимость“ в развитии философских систем мы в такой – же мере не имеем права, как, с другой стороны, и закрывать глаза на порождающую их культурно-историческую обстановку. Между этими двумя факторами надо признавать известную кооперацию (с преобладанием в отдельных случаях то того, то другого), а не провозглашать один из них действительно производящим, а другой лишь позднее подставляемым самими системами. Да и самому Виндельбанду не удалось вполне последовательно провести свой взгляд. Во многих местах его История новой философии приближается к обычному типу этого рода работ, – открывающих логические мотивы в смене философских систем. Впрочем, по нашему мнению, односторонность никогда не лишает учёные труды их ценности. Она должна быть лишь отмечена и иметься в виду при пользовании этими трудами; сама же по себе она даже помогает наиболее рельефно выдвинуть известные стороны предмета, что всегда имеет свою немалую научную ценность.

Настоящий том содержит первую часть истории новой философии, обнимающей до-Кантовскую философию. Первые девять §§ (стр. 3–47) дают, в качестве введения в историю новой философии, обзор условий, подготовивших возникновение последней, и разделение её на периоды. Обзор этот автор начинает с так называемой эпохи возрождения, – справедливо, конечно, оговариваясь при этом насчёт неточности всяких определённых хронологических разграничений в истории умственной жизни⁸¹⁹. Так как

—746—

„положительные направления, росту и укреплению которых обязано современное мышление своим возникновением,“– как бы они ни были разнообразны и далеко не расходились между собой, – все имеют то общее, что „находятся в живом противоречии к схоластике“ (стр. 3), то как одно из первых условий возникновения новой философии, автор рассматривает внутреннее разложение схоластики (§ 1, стр. 3–6). Следующее по важности условие – общий характер культуры возрождения (§ 2, стр. 6–9). Затем идёт речь о возобновлении античной философии (§ 3, стр. 9–19), о влиянии религиозной реформации (§ 4, стр. 19–21), значении немецкой мистики (§ 5, стр. 21–26) и новой философии права (§ 6, стр. 26–32), о развитии естествознания (§ 7, стр. 32–43) и, наконец, о значении открытий и изобретений, характеризующих начало новых веков (§ 8, стр. 43–46). „Из этих разнообразных стремлений филологического и исторического, религиозного, юридического и естественнонаучного движения Возрождения, говорит автор, выросло, развиваясь постепенно в течение целых столетий, современное мышление. Все эти направления продолжали прежде всего развиваться дальше, различным образом переплетаясь друг с другом, пока не нашли своего объединения в лице Канта, величайшего из новых философов“. В этом он находит оправдание для своего деления истории новой философии на до-кантовскую, кантовскую и после-кантовскую. Настоящий том, как уже упоминалось, содержит только первую. Что касается её (т. е. 1-й части) частней-

—747—

шего разделения, то, по словам Виндельбанда, „в ходе её развития последовательно участвуют, смотря по своим более общим культурным отношениям, различные нации с особыми направлениями и стремлениями, – хотя и не вполне независимо друг от друга, почему их и нельзя разграничивать с абсолютной строгостью; но тем не менее особенности отдельных наций обнаруживаются достаточно резко, чтобы служить верной путеводной нитью при рассмотрении и изложении этого развития. Первыми привлекают к себе внимание итальянцы со своей натурфилософией, затем, как бы в противоположность им, немцы, у которых религиозному моменту принадлежит решающее значение в способе их философствования. Совершенно иначе опять выступают англичане с остроумным применением эмпирических методов познания природы; а в противоположность этому во Франции основывается рационалистическая философия, получающая своё дальнейшее развитие в Нидерландах. Все эти движения продолжаются приблизительно до конца XVII в., и их общим результатом следует считать то, что XVIII столетие могло принять гордое имя Века Просвещения. Из этого Просвещения XVIII в. почти совершенно была исключена Италия в силу общего состояния, вызванного в ней контрреформацией; по крайней мере, она не дала ничего оригинального. Руководящая же роль в философии Просвещения принадлежит англичанам, от которых она перешла к французам, тогда как Германия лишь несколько позднее была призвана принять в себя мысли двух великих западных наций и переработать их собственными силами“. Соответственно такому представлению дела, историю до-кантовской философии Виндельбанд делит на следующие семь отделов:

I. Итальянская натурфилософия.

II. Германская философия в век реформации.

III. Английский эмпиризм.

IV. Рационализм во Франции и Нидерландах.

V. Английское просвещение.

VI. Французское просвещение.

VII. Немецкое просвещение.

(Стр. 46–47).

Каждому из этих отделов посвящена особая глава.

—748—

Чтобы дать представление об обилии материала, содержащегося в рассматриваемом томе, и о размерах, в каких трактуется каждая из затрагиваемых тем, мы приведём перечень содержания каждой главы. Глава первая. (Итальянская натурфилософия) состоит из следующих параграфов: § 10. Бернардино Телезио (стр. 49–51); §11. Франческо Патрици (стр. 51–53); § 12. Джордано Бруно (стр. 53–63); § 13. Томазо Кампанелла (стр. 63–69); § 14. Галилео Галилей (стр. 69–73). Глава вторая (Немецкая философия в век Реформации): § 15. Реформация и философия (стр. 75–77); § 16. Протестантская школьная философия и её противники (стр. 77–81); § 17. Мистики (стр. 81–85); § 18. Валентин Вейгель (стр. 85–87); § 19. Яков Беме (стр. 87–98). – Глава третья (Английский эмпиризм): § 20. Гносеологический характер новой философии (стр. 100–102); § 21. Фрэнсис Бэкон (стр. 102–115); § 22. Томас Гоббес (стр. 116–126). – Четвёртая глава (Рационализм во Франции и в Нидерландах): § 23. Франция после реформации (стр. 128–130); § 24. Рене Декарт (стр. 130–151); § 25. Картезианцы и окказионалисты (стр. 151–156); § 26. Барух Спиноза (стр. 156–186); § 27. Николай Мальбранш (стр. 186–193). – Пятая глава (Английское просвещение): § 28. Джон Локк (стр. 196–213); § 29. Философия нравственности (стр. 213–223); § 30. Деизм (стр. 223–232); § 31. Механическая натурфилософия (стр. 232–241); § 32. Ассоциационная психология (стр. 241–246); § 33. Спиритуализм Беркли (стр. 246–256); § 34. Давид Юм (стр. 256–276); § 35. Шотландская философия (стр. 276–282). Шестая глава (Французское просвещение): § 36. Мистицизм (стр. 285–288); § 37. Скептицизм (стр. 289–295); § 38. Механическая натурфилософия (стр. 295–298); § 39. Вольтеровская философия деистического просвещения (стр. 298–304); § 40. Натурализм (стр. 304–309); § 41. Материализм (стр. 309–315); § 42. Сенсуализм (стр. 315–320); § 43. Философия нравственности, права и общества (стр. 321–325); § 44. Энциклопедисты (стр. 325–332); § 45. Système de la nature (стр. 332–337); § 46. Жан Жак Руссо (стр. 337–346). – Седьмая глава (Немецкое просвещение): § 47. Германия в XVII столетии (стр. 348–352); § 48. Лейбниц (стр. 352–391); § 49. Чирнгаузен и Томазий (стр. 391–398); § 50. Вольф и его-

—749—

школа (стр. 398–416); § 51. Деизм (стр. 416–421); § 52. Лессинг (стр. 421–429); § 53. Эклектические методологи (стр. 429–439); § 54. Эмпирическая психология (стр. 440–449); § 55. Популярная философия (стр. 449–456); § 56. Гаман и Гердер (стр. 456–462).

Уже из этого простого перечня содержания видно, какой обстоятельный труд представляет настоящая книга Виндельбанда. В ней не только не опущено что-либо существенное, но и явлениям сравнительно второстепенным уделено немало внимания. В своём изложении автор умеет очень наглядно показать особенности своего толкования тех или иных философских систем сравнительно с другими. Его толкования почти всегда убедительны и, во всяком случае, весьма поучительны. Если к этому прибавить, что пишет Виндельбанд легко и красиво, то можно, не колеблясь сказать, что его книгу могут с пользой и удовольствием читать и специалисты, и любители.

Что касается собственно перевода, то в общем он очень недурён. Немецкая фраза в большинстве случаев передаётся по-русски верно и складно. Но изредка встречаются и промахи, не особенно, впрочем, грубые. Так, напр., переводчица на стр. 16 пишет „гуманических“ вместо „гуманистических“. На стр. 22 фраза; „hinweg mit dem Formelkram der Gelehrsamkeit!“ переведена и неправильно, и стилистически неуклюже: „долой с внешним хламом учёности!“ На стр. 239 встречаемся с переводом и неточным и даже в конце довольно бессмысленным: „машина – тем совершеннее, чем точнее она, будучи пущена в ход, порождает целесообразные действия, ради которых была построена, исключительно заключающейся в ней механической двигательной силы (... um so vollkommener, je sicherer sie, einmal in Bewegung, lediglich durch die ihr innewohnende Triebkraft die zweckmässigen Wirkungen erzeugt, um de-rentwillen sie gebaut wurde“). На стр. 186 „Oratorium“ лучше бы по-русски перевести женским именем „оратория“, а не мужским „ораторий“. На стр. 199 „dies Princip seiner Untersuchungen lässt sich dahin ausgesprochen, dass u. s. w.“ переведено: „принцип его исследований может быть высказан в том, что и т. д.“ Стр. 227 – неправильно изменена транскрипция подлинника („esoterische“ = „эсотерическое“). „Nicht

—750—

ohne bewusstem Gezensatz“ переводится – „как бы сознательно противополагая“ (стр. 12). Подобных промахов можно бы привести немало; но они, повторяем, несущественны.

II

Виндельбанд, История древней философии с приложением истории философии средних веков и эпохи возрождения. Перевод слушательниц С.-Петербургских высших женских курсов под редакцией проф. А. И. Введенского. 3-е издание. СПб. 1902. Стр. XVI+404.

Второе издание „Истории древней философии“ Виндельбанда, вышедшее в 1898 году, разошлось менее чем в пять лет. Успех для серьёзной книги – очень большой. И она этого успеха, несомненно, заслуживает. Об обоих первых изданиях в „Богословском Вестнике“ в своё время были помещены рецензии, принадлежащие проф. П. И. Казанскому (на 1-ое изд.) и мне (на 2-ое изд.). Настоящее 3-е издание, как открывается из предисловия (стр. XI), печатано без всяких перемен сравнительно со вторым. Это освобождает нас от обязанности прибавлять что-либо к сказанному нами в рецензии на второе издание (см. Богословский Вестник“ 1898 г., т. II, стр. 360–381). Не можем только не повторить высказанного там сожаления по поводу заимствования в хорошую книгу отрывка из безусловно плохого перевода г. Николаева (История фил. Фулье). Освободить книгу от этого нелестного для неё элемента, заменив перевод Николаева лучшим, было совершенно необходимо и не трудно.

III

В. Иерузалем, Введение в философию. Перевёл с немецкого П.Ф. Некрасов. С приложением „Краткого словаря важнейших философских терминов“, составленного переводчиком, и „Литературного указателя“. СПб. 1902. Стр. 7+242.

Если Вы, читатель, задумаете приобрести себе русский перевод какой-либо иностранной книги, то для Вас весьма

—751—

существенно знать две вещи: хороша ли сама по себе книга, и хорошо ли сделан её перевод? В настоящем случае, относительно книги Иерузалема не может быть никакого сомнения, что это очень хорошая книга, – даже более того, одна из лучших книг в своей области. Но зато и относительно перевода г. Некрасова тоже не может быть никакого сомнения, что это очень плохой, – даже более того, никуда не годный перевод. А сделанные им прибавления только усугубляют впечатление от его невежества в философии. Очень жалеем тех русских читателей, которые польстившись на сам предмет и полагаясь на научный авторитет имени Иерузалема, уже успели приобрести себе русский перевод его книги. Они, несомненно, испытали или испытают жестокое разочарование.

Г. Некрасов невежествен в философии и слаб в знании немецкого языка. Отсюда его перевод изобилует всевозможными ошибками, иногда даже прямо искажающими смысл подлинника, чаще же состоящими в неточной его передаче. Нередко вполне ясная в подлиннике мысль автора становится в передаче г. Некрасова довольно невразумительной. Искажаются иногда до неузнаваемости имена, присоединяются невпопад неверные пояснения и т. п. Всё это делает перевод прямо невозможным для употребления.

Указанные недостатки можно найти буквально на каждой странице. Возьмём для примера без всякого выбора первые попавшиеся параграфы: § 1, § последний (43) и средний (§ 22). Вот что мы здесь находим. „Философия, переводит г. Некрасов, есть работа мышления, предпринимаемая с тем, чтобы соединить повседневный жизненный опыт и результаты научного исследования в единое лишённое противоречий мировоззрение, и способная удовлетворить потребности понимания и требования духа“ (стр. 1, § 1). В подлиннике читается: Philosophie ist die Denkarbeit, welche in der Absicht unternommen wird, die tägliche Lebenserfahrung und die Ergebnisse der wissenschaftlichen Forschung zu einer einheitlichen und widerspruchslosen Weltanschauung zu vereinigen, die geeignet ist die Bedürfnisse des Verstandes und die Forderungen des Gemühtes zu befriedigen“. Философия стремится к выработке мировоззрения, в котором бы не было противоречий. Это отсутствие противоречий не только не составляет како-

—752—

го-либо недостатка в мировоззрении или „лишения“, но напротив есть его достоинство. Поэтому „widerspruchslose Weltanschauug“ следовало перевести „свободное от противоречий мировоззрение“, а не „лишённое противоречий м.“ Придаточное предложение „die geeignet ist u. s. w.“ относится к имени „Weltanschauung“ = „мировоззрение.“ Немецкое слово – женского рода, а соответственное ему русское – среднего. Переводчик же передаёт: „и способная“, т. е. женским родом, вследствие чего предложение уже перестаёт относиться к слову „мировоззрение“, а должно быть относимо к „работе“; а это и не соответствует немецкому подлиннику, и само по себе почти бессмысленно. Потребности рассудка и чувства удовлетворяются мировоззрением, как уже достигнутым результатом, а не работой, только ещё преследующей это достижение. Наконец, и перевод „Verstandes und des Gemüthes“ не может быть назван ни правильным, ни вразумительным. „Verstand“ значит рассудок, а не „понимание“. Слово же „Gemüth“, хотя и может значить „дух“, но в противопоставлении слову „Verstand“ или даже в простом сопоставлении с ним должно переводиться – „чувство“. Столько ошибок и непонимания обнаруживает г. Некрасов в самых же первых (а по предмету своему весьма важных) строках своего перевода!

Дальше – нисколько не лучше. Сопоставим следующее предложение в переводе и в подлиннике:

В подлиннике глагол „wollte“ дополняется двумя глаголами в неопр. накл. „meistern“ и „setzen“, а гл. „gegenüberstände“ образует самостоятельное сказуемое. Переводчик же совершенно без надобности и с прямым ущербом для смысла избрал для русского текста обратную конструкцию, а гл. „wollte“ почему-то передан отрицательно. „Meistern“, конечно, значит и „относиться критически“; но

—753—

это – не самое подходящее в данном случае значение: – здесь оно создаёт двусмысленность, а лучше годилось бы „критиковать“. В самом деле, критичность философии составляет в настоящее время её обязательную принадлежность, и именно та философия, которая отказалась бы от критического отношения к своим данным, тем самым подорвала бы собственный кредит; но критическое отношение к точным результатам положительных наук состоит не в том, чтобы их критиковать, а в том, чтобы выяснить их априорные предположения (гносеологическая точка зрения) и отметить обусловливаемые ими спекулятивные выводы в области положительного мировоззрения (метафизическая точка зрения); – с гносеологической точки зрения подобного рода критичность проявил, напр., Кант в отношении к математике и естествознанию. „Sich in Widerspruch setzen“ (= „становиться в противоречие“) не было никакой надобности заменять синонимическим, но не вполне с ним совпадающим „относиться отрицательно“. Далее, „Ergebnisse“ значит „выводы“, „результаты“, но не „данные“. Наконец, и „Beachctung“ не значит „сочувствие“, а – „внимание“, „уважение“. Опять на протяжении немногих строк и на той же странице так много ошибок!

В конце этого § переводчик без надобности извращает логическое отношение предложений в заключительном периоде, да и перевод даёт неверный:

На этой же странице встречается с совершенно нерусским выражением „потребность к цельному мировоззрению“.

В § 22 мы опять видим, что переводчик плохо владеет даже и русским языком, когда пишет: „предполагая факт познания за данный“ (стр. 71). Здесь же наталкиваемся и на перл вопиющего философского невежества: „более энергичную критику познания, – читаем мы несколько строк спустя, – находим мы у так называемых сириан-

—754—

цев“. Как вы полагаете, читатель, что это за „сирианцы“? Оказывается, что переводчик так называет киренцев! Надо допустить, что „Cyrenaiker“ подлинника не вызвало в голове автора никакого реального представления; – от того и получился такой дикий перевод; но в таком случае нам непонятна дерзость автора, берущегося переводить философскую книгу при таком отсутствии элементарных знаний по философии.

Образчики подобного невежества в изобилии рассеяны и по другим местам книги. Так, напр., орфики превращены у него в „орфеиков“ (§ 25, стр. 78), а известный Мах превратился в две совершенно различных персоны, из коих одна называется Махом, а другая Максом (§ 23, стр. 75)⁸²⁰ и мн. др. Но вернёмся к намеченным нами параграфам.

В последнем § (мы можем удовольствоваться из него только началом) мы опять на каждом шагу встречаемся с ошибками в указанном роде.

Здесь опять – и неточности, и искажение мыслей подлинника, и непонимание его, и даже неумение прочитать пра-

—755—

вильно. И можно сказать, что какую бы страницу мы ни раскрыли, везде найдём то же самое.

Между тем сам г. Некрасов очень настойчиво рекомендует свою русскую книгу публике, стараясь подкупить последнюю лестным отзывом знаменитого Вундта... о книге Иерузалема. Отзыв этот он помещает в эпиграфе к своему переводу. „Прежде чем приступить к переводу книги Иерузалема, – пишет в сво`м предисловии переводчик, – я обратился к Лейпцигскому профессору В. Вундту, прося его дать свой отзыв о данном произведении и получил вышеприведённый, – в виде эпиграфа, – ответ, который в переводе значит: Введение в философию В. Иерузалема я считаю за очень полезное произведение, которое по ясности и краткости изложения очень подходяще для перевода. Смею думать, что такой благосклонный отзыв знаменитого современного философа служит достаточной гарантией доброкачественности книги“ (стр. IV). Совершенно верно, г. Некрасов! Но что служит „гарантией доброкачественности“ Вашего перевода этой „доброкачественной“ книги? Не рассчитываете ли Вы, что простодушный читатель отнесёт отзыв Вундта и к качествам Вашего перевода? Любопытно бы знать, нашлись ли такие простаки...

В качестве приложений к своей книге г. Некрасов даёт „Краткий словарь важнейших философских терминов“ и „Литературный указатель“. Последний составлен по библиографическим указаниям г. Колубовского к книге Кюльпе и введён взамен опущенных переводчиком литературных указаний самого Иерузалема; – приём довольно бесцеремонный и не заслуживающий никакого одобрения. Что же касается „словаря“, то за него русская читающая публика могла бы быть г. Некрасову только благодарна (потому что в таком словаре действительно теперь ощущается большая нужда, особенно людьми, не знающими иностранных языков), но, разумеется, – при том непременном условии, чтобы словарь был составлен с знанием дела и толково. Но это-то именно условие совершенно отсутствует. Невежество переводчика сказалось здесь во всём своём блеске. Он уверяет в предисловии, что при составлении своего словаря пользовался книгой Eisler"a: „Wörterbuch der philosophischen Begriffe und Ausdrücke“ (изд. 1899 г.)

—756—

(стр. VII). Словарь Эйслера принадлежит к числу лучших изданий этого рода; но что состряпал на основании его г. Некрасов, это не поддаётся даже описанию. У Эйслера обыкновенно даётся сначала краткое положительное определение известного понятия, построенное, по возможности, так, чтобы оно не исключало ни одного из исторически известных определений, принадлежащих тому или иному философу; – вследствие этого определение по необходимости даётся в самом общем виде; а затем следуют определения и разъяснения этого понятия у разных философов (в большинстве случаев приводимые в форме буквальных выдержек из их сочинений). Наш же составитель чаще всего берёт это общее Эйслерово определение и отбрасывает все примеры, вследствие чего мало знакомый с философской терминологией читатель (а для таких именно „словарь“ и предназначается) оказывается во многих случаях не в состоянии что-либо уяснить себе справкой с „словарём“, а ещё чаще испытывает впечатление, как будто с его здравым смыслом проделывают какую-то дурную шутку. Иногда же г. Некрасов, напротив, выхватывает только определение одного какого-либо философа, оставляя читателя в недоумении, – мыслили ли и другие философы так же (в таком случае, зачем эта цитация), или это только частное мнение данного философа (тогда интересно бы знать, как мыслили другие или как надо мыслить). Если ко всему этому прибавить напоминание о замечательном переводческом таланте г. Некрасова, то легко себе вообразить, что за полезное пособие преподнёс он в своём словаре русской читающей и учащейся публике. Приведём несколько примеров в подтверждение сказанного.

„Альтернатива – суждение, которое предлагает несколько решений (S есть Р₁ или P₂; или же S есть Р или не Р)“ (стр. 215). Нет нужды разъяснять вздорность этого определения, выдающего совершенное незнакомство автора с логической терминологией. У Эйслера прямо искомого определения он не нашёл и потому смастерил его сам по плохо понятому им образцу Эйслеровского определения: „Alternative Urteile, sind solche Urteile, die miteinander vertauscht werden können, ohne dass der Sinn des Beurteilten verändert wird; oder auch disjunc-

—757—

tive Urteile in der Form: S ist entweder P₁ oder P₂ oder S ist entweder P oder nicht P“ (S. 27).

„Анализ – всякое разложение предмета, понятия или сложного содержания сознания на их составные части“ (стр. 215). По этому определению, – мы уверены, – читатель не составит себе понятия об анализе. Под него подойдёт и естественный процесс разложения или гниения органических веществ, и разрушение (ломка) какого-либо архитектурного сооружения и мн. др.; – в данном случае всё зависит от двусмысленности слова „разложение“, для избежания которой следовало прибавить, что анализ есть приём исследования. Немецкое „Zerlegung“ такой двусмысленности не порождает. Далее, г. Некрасов сократил Эйслерово определение, передав „insbesondere eines Begriffes“ просто „понятия“ и опустив в конце заключённое в скобки указание на виды анализа в философии: „logische, psychologische Analyse“ Первого рода сокращение слило в одно даваемые Эйслером, собственно говоря, два определения, – одно самое общее подходящее не только к философскому анализу, но и ко всякому другому, напр., химическому, и другое более специальное, имеющее в виду анализ философский. Такого рода слияние только запутывает понимание. Второе сокращение тоже не облегчило понимания, а скорее затруднило, предоставляя читателю самому догадываться, в каких исследованиях практикуется разложение понятия и содержания сознания, и один ли и тот же это анализ или два разных. Но и при более верной передаче немецкого текста, не следовало ограничиваться только началом Эслерова артикля „Analyse“, а надо было привести и дальнейшие разъяснения и разграничения этого важного понятия.

„Аналогия – совершенное сходство двух отношений между совершенно несходными вещами (Кант)“ (там-же). Почему из приводимых у Э. определений наш автор выбрал именно Кантовское, способное неспециалисту показаться только игрой слов, но ничего ему не объяснить, остаётся неизвестным.

„A priori – всё, что дано до опыта, само собой вытекает из разума“ (стр. 217). Многосмысленное и имевшее длинную историю понятие а priori г. Н. думает разъяснить одной этой, в сущности дающей неверный взгляд (априор-

—758—

ное – не „данное до опыта“, а – независимое от опыта) фразой. А выражение „само собой вытекает из разума“ звучит слишком не философски и способно порождать недоумения. Такая лёгкость в трактовании серьёзных материй может „вытекать“ только из совершенной неосведомлённости с делом и непонимания настоящих задач словаря.

„Дедукция – логический способ, при помощи которого выводится частичное, отдельное из общего познания и на нём обосновывается. Выведение частного из общего“ (стр. 220). Со вторым определением дело обстоит ещё довольно благополучно. Но первое – совершенно невразумительно вследствие неточного перевода немецкого текста. „Das Besondere“ надо было перевести „частное“, „das Einzelne“–„единичное“, „aus allgemeinen Erkenntnissen“ – „из общих познаний“ (мн. ч.) и „durch diese“ – „ими“.

„Диалектика – логический приём понимания и оспаривания другого путём развития положений (ibid.)“... Определение – совершенно бессмысленно. Оно представляет своеобразную переделку совершенно непонятого автором Эйслерова определения.

„Интуиция – непосредственное схватывание чего-либо, понимание более чувством, чем разумом“ (стр. 224). См. сказанное по поводу предыд. опред.

„Искусство – идеальное продолжение естественного развития (Геффдинг) (ibid.)“. См. сказанное об аналогии.

Не приводя более целиком даваемых г. Некрасовым определений, заметим ещё, что по нему у Канта в его таблице 11 категорий, а не 12 (стр. 224–225); Декарт является „главным защитником“ положения: Cogito, ergo sum: классификация называется „подразделением“ (ibid.): „Gegebensein“ переводится „данную сущность“ (стр. 235) и т. д. и т. д. Но перечислить всех его ошибок (к ним надо причислить и безграмотность некоторых фраз, напр. на стр. 224) нет возможности.

В заключение невольно хочется спросить: на что рассчитано издание книг подобных рассмотренной? – на пользу русской читающей публики, или только на эксплуатацию её кармана?..

—759—

IV

Освальд Кюльпе, Современная философия в Германии. Характеристика её главных направлений (лекции, читанные для народных учителей в 1901 году в Вюрцбурге). Перевод с немецкого М. Лемберка. Под редакцией и с предисловием профессора Н.Н. Ланге. Изд. кн. скл. Д. П. Ефимова. Москва 1903 г. Стр. 137.

Беспристрастную и, на наш взгляд, вполне справедливую оценку настоящей книжки даёт редактор её русского перевода проф. Н.Н. Ланге. „Осв. Кюльпе, – читаем мы в его предисловии, – автор сочинения, предлагаемого ныне вниманию русской читающей публики, является одним из наиболее близких учеников Вундта, был в течение нескольких лет его ассистентом в Институте Экспериментальной Психологии в Лейпциге, ныне же занимает кафедру философии в Вюрцбурге. Обширная и основательная общенаучная подготовка, вообще характерная для школы Вундта, утончённый экспериментом дар психологической наблюдательности, ясная, дельная и точная мысль, наконец, простота изложения – вот те свойства, благодаря которым сочинения Кюльпе пользуются особенным распространением и постоянно переводятся на иностранные языки. Книжка Современная философия в Германии составилась, как указывает сам автор, из популярных лекций, читанных им учителям народных школ. Этим объясняется характер изложения книги, её размеры, наконец, её достоинства и недостатки. Изложить вкратце или, лучше сказать, наметить самые общие черты важнейших из направлений современной философской мысли в Германии и дать некоторые руководящие замечания для их критической оценки – такова была задача, которую поставил себе Кюльпе. Малая подготовленность слушателей требовала возможно более простого и доступного изложения, а краткость предоставленного времени заставляет ограничить содержание лекций. В этих трудных условиях автор весьма успешно выполнил своё дело. Прочитав внимательно эти немногие десятки страниц, всякий образованный человек может получить поня-

—760—

тие о представителях четырёх важнейших течений современной немецкой философии: позитивизма (Мах и Дюринг) материализма (Геккель), морального натурализма (Ницше) и идеализма (Фехнер, Лотце, Гартман и Вундт). Это тем ценнее, что общие руководства по истории философии обыкновенно не доводят своё изложение до современных мыслителей или дают одни краткие намёки на их учения. Вместе с тем, критические замечания, которые Кюльпе присоединяет к своему изложению, всегда интересны и возбуждают мысль, если бы мы даже и не могли вполне с ними согласиться“.

То, что составляет достоинство книжки Кюльпе, т. е. её малая величина, обусловливает, с другой стороны, и её недостатки. Ограничиваясь характеристикой лишь более или менее цельных философских систем, автор оставил в стороне описание научного движения в области отдельных, так сказать, специальных философских наук: логики и теории познания, психологии, этики, философии природы. Хотя это ограничение сознательно введено автором, однако справедливо указать, что работы именно в этих специальных отраслях особенно ценны для современной эпохи, и потому без изложения их нельзя дать полного понятия об успехах современной философии. Но если даже строго держаться поставленных автором пределов темы, некоторые пробелы изложения, несомненно, должны были бы быть пополнены, а именно введены характеристики эмпириокритицизма Авенариуса и имманентной философии (напр., Шуппе)“ (стр. VII–VIII).

План книги очень простой. Четырём изображаемым ею направлениям современной немецкой философии посвящены четыре главы (II–V). Им, в качестве I-ой главы, предшествует введение, где автор говорит о своей задаче (§ 1, стр. 17 и след.), об отношении философии к специальным наукам (§ 2, стр. 20 сл.) и даёт общую характеристику четырёх рассматриваемых им направлений – (§ 3). В качестве VI главы идёт заключение, где даются выводы из предшествующего анализа названных выше философских систем (стр. 126–137).

В качестве существенного положительного философского убеждения автора надо отметить по многим поводам вы-

—761—

сказываемую и развиваемую им мысль о необходимости тесной связи между философией и наукой, – о том, что философия теперь, если не хочет стать фантазёрством и стоять по ценности своих утверждений на одном уровне с поэзией, должна непременно быть научной. „Философия должна признать, говорит он в одном месте, что её притязание на самостоятельное познание действительности из чистого разума было заблуждением, что нельзя позволять себе спекуляций, заменяющих исследование, нельзя позволять себе вмешательства в области, которыми ещё не вполне овладело эмпирическое исследование во всем своём всеоружии, и такой критики взглядов, которой мы не в состоянии проверить… Современная философия дополняет специальные науки при помощи теории познания и логики, при помощи метафизики, которая оформляет и углубляет выводы специальных наук, и при помощи исследований, которые производятся и проводятся в духе и согласно методам специальных наук. В этом трояком смысле философия в настоящее время соединяется со специальными науками для работы, которая направлена к общей цели познания“ (стр. 23). „Новый лозунг философии, читаем мы в другом месте, гласит: не мимо специальных наук, а через них. Познания специальных наук являются, конечно, лишь осколками, но они в тоже время являются и камнями, необходимыми для возведения великого и обширного здания мировоззрения и жизнепонимания, которое в свою очередь может предложить отдельной личности надёжное убежище и которому можно довериться во всякую минуту нужды и опасности“ (стр. 25).

Из рассматриваемых им философских направлений Кюльпе подробнее всего останавливается на идеализме (стр. 76–128) и позитивизме (стр. 30–50). Основанием для этого являются, с одной стороны, их крупная историческая роль, а с другой, его убеждение, что они ближе всего подходят к типу научной философии. „Оба эти направления, говорит он, занимают главное место в современном философском движении и прекрасно уживаются рядом, если оставить в стороне антиметафизическую тенденцию позитивизма. Оба являются и стремятся быть научной философией, которая относится отрицательно к произвольной спекуляции,

—762—

покоящейся исключительно на свободном и чистом мышлении. По нашему мнению, такой научной философии принадлежит будущее. Только она в состоянии удовлетворить требованиям, охарактеризованным нами во вступлении, расширять светлое царство познания и усиливать блеск лучей, рассеивающих мрак незнания. Только научной философии не грозит опасность превратиться в блуждающий огонёк, только она, осторожно освещая нам путь, не попадёт сама и не заведёт нас на зыбкую почву. Такой философии служат не тем, что клянутся авторитетами, не тем, что почитают главу какой-нибудь школы, по бесстрастным исследованием и самостоятельной работой мышления, стремящейся все, даже самые счастливые идеи обратить в нечто ещё более ценное основательным исследованием и зрелым размышлением. И мою собственную задачу я видел не в том, чтобы определять и сковывать мышление моих слушателей и читателей, но в том, чтобы ознакомить их с царящей в настоящее время живой и заслуживающей внимания работой в области философии и побудить таким образом к самостоятельному же мышлению“ (стр. 129).

Переведена книга вполне удовлетворительно.

Мы очень охотно рекомендуем рассмотренное сочинение Кюльпе всем занимающимся философией, как весьма полезное и приятное чтение.

V

Н.Я. Грот, Философия и её общие задачи. Сборник статей под редакцией Московского психологического общества. С приложением портрета – фототипии автора. С.-Петербург. Типография А.С. Суворина. 1904. Стр. СIV+313

Настоящее издание сочинений покойного Николая Яковлевича Грота является осуществлением мысли, явившейся у психологического общества вскоре после его смерти. Собственно говоря, желанием психологического общества было выпустить полное собрание сочинений покойного философа. Оно от этого желания, по-видимому, не отказалось и доселе. Но, – как заявляет оно в предисловии к настоящему

—763—

сборнику, – „не видя к тому возможности, оно воспользовалось представившейся возможностью издать, согласно плану самого автора, найденному в его бумагах⁸²¹, хотя бы все разбросанные по периодическим изданиям работы Николая Яковлевича, на основании которых читатель мог бы себе составить понятие о последовательном развитии его философской мысли, о пройденном им умственном пути от позитивизма – к идеализму“ (стр. V–VI). В настоящий сборник вошли следующие работы Н. Я.: 1) Философские этюды (А. А. Козлова). Критический очерк (стр. 1–27). 2) Философия, как ветвь искусства (стр. 27–31). 3). Отношение философии к науке и искусству (стр. 32–43). 4) К вопросу о критериях истины. Возможность научного оправдания наивного реализма (стр. 43–64). 5) К вопросу о классификации наук (стр. 65–122). 6) К вопросу об истинных задачах философии (122–145). 7) О направлениях и задачах моей философии (по поводу статьи Архиепископа Никанора) (стр. 46–161). 8) Значение чувства в познаниях и деятельности человека (стр. 162–187). 9) Дополнение к предыдущей статье (стр. 187–194). 10) Что такое метафизика (стр. 194–211)? 11) Критическая заметка о книге Л. Лопатина (стр. 212–220). 12) О времени. Критическое исследование (стр. 220–313). Работы эти, очевидно, образуют, по собственному плану Н. Я-ча, первый отдел его трудов. Из них наибольший положительный философский интерес представляет последняя и самая крупная – „о времени“, направленная главным образом против Кантовой теории времени. Этой своей работе Н. Я. придавал очень большое значение для установки и разрешения истинных задач психологии и метафизики. По его мнению „все важнейшие недоразумения современной философской мысли зиждутся на непонимании коренного и ничем не устранимого противоречия в учении Канта о времени“ (стр. 223). Обширность притязаний автора, в связи с солидной научно-критической постановкой и разработкой им своей задачи, делает эту работу необходимой для всякого занимающегося как специально вопросом о времени, так

—764—

и общими вопросами о задачах философии. Прочие помещённые в настоящем сборнике статьи относятся преимущественно к положительной и критической установке предмета, задач и методов философии. Они, – помимо того исторического интереса, что знакомят с ходом философского развития Грота, – могут иметь немалое и образовательное значение. Пережить вместе с высоко даровитой и превосходно образованной личностью весь ход её тревожных исканий истины в высшей степени поучительно и полезно для всякого начинающего философа. Грота характеризуют, как мыслителя, который „дважды сделался своим собственным антиподом“: „он начал позитивизмом, чтобы перейти к идеалистической метафизике, и покинул метафизику, чтобы отчасти снова возвратиться к прежнему позитивизму“; таким образом, „он шёл в своём развитии не по прямой линии, а по окружности“⁸²². А чем бы он кончил, – неизвестно. Этот своеобразный путь может служить наглядным и очень выразительным предостережением против всякой односторонне-догматической переоценки тех или иных философских направлений. Если возможен без внутреннего противоречия и душевного разлада переход от одного из оспаривающих друг друга философских направлений к другому и обратно (а Грот никогда не чувствовал такого противоречия и разлада), то, значит, сами эти направления – отнюдь не такие исключительные и тем более не окончательные точки зрения, какими иногда их выставляют в пылу полемики их горячие приверженцы. Читая Грота, скорее и живее всего чувствуешь относительность всех человеческих мнений и научаешься ценить ту частичную и условную правду, какая, несомненно, есть в каждом из них. С этой точки зрения мы особенно горячо рекомендуем его сочинения для чтения начинающим своё философское образование. Лёгкий и изящный язык этих сочинений не даст им почувствовать многих трудностей самого предмета, нередко отпугивающих читателей от философии. А если это чтение, кроме того, за-

—765—

страхует их от догматизма, то это будет истинно философским приобретением, особенно ценным при самом начале занятий философией.

Рассматриваемому сборнику предпосланы две большие статьи – В. И. Шенрока и П. П. Соколова. Первая содержит очень тепло, живо и интересно написанный биографический очерк (стр. IX–LXVI), а вторая, – как справедливо говорится в предисловии от Московского психологического общества, – „служит лучшим введением к философским трудам Н. Я. Грота и незаменимым руководством для читателя, помогая ему в оценке произведений, относящихся к различным периодам деятельности Н. Я-ча, и отражающих различные, изменявшиеся его точки зрения“ (стр. LXVII–CIV)⁸²³.

Издана книга очень хорошо.

В заключение нам остаётся только пожелать, чтобы в подобном же издании появились поскорее и остальные труды Н.Я. Грота.

П. Тихомиров

—913—

1879 г.

сяги, осмелился довести до сведения Вашего Сиятельства некоторые факты и предположения, которые, быть может. Ваше Сиятельство примете в соображение при исполнении возложенного на Вас Государем Императором поручения.

Государственные крестьяне и крестьяне собственники выражают опасение, что покупаемые ими у дворян и других сословий земли будут у них и у помещиков кем-то отобраны и разделены между всеми жителями поровну. На вопросы, кто говорил об этом, крестьяне обыкновенно отвечают, что об этом в их обществах говорят все. Хотя я внушал и внушаю крестьянам, чтобы они не верили подобным рассказам и о самих рассказчиках доносили немедленно местным полицейским властям, но до сего времени не встречал ни одного случая, чтобы полицейские власти обратили внимание на подобных рассказчиков и предали их суду, не смотря на то, что при теперешнем устройстве уездной полиции, если бы исправники, становые пристава, урядники и сотские обратили внимание на такие вредные внушения крестьянам, давно были бы открыты виновные и зло прекращено.

Вдумываясь, кто распространяет между крестьянами коммунистические идеи, и стараясь, по мере сил и возможности, разъяснить этот вопрос, я дошёл до твёрдого убеждения, что подобные рассказы распространяют между народом преимущественно, так называемые, народные учителя. На этот класс людей нужно обратить строгое внимание, тем более что в некоторых народных школах есть такие учителя, которые были уже прикосновенны к шайке коммунистов, были судимы и не осуждены, за неимением, так называемых, юридических доказательств, или отданы только под надзор полиции.

Для уничтожения вредных, распространённых между простым народом слухов о непрочности владения землёй и о разделе её поровну между всеми, осмеливаюсь представить Вашему Сиятельству мнение моё о том, чтобы строжайше было предписано исправникам, становым приставам, урядникам и членам уездных по крестьянским делам присутствий немедленно созвать сельские сходы и объявить им, что подобные слухи ложны и распространяются врагами Государя Императора, Охранителя нашего сча-

—914—

1879 г.

стья и спокойствия, и что каждое лицо, которое будет рассказывать о разделе земли, должно быть задерживаемо и представляемо полицейской власти. Независимо от сего, просить Епархиальное начальство строжайше предписать уездным благочинным и настоятелям приходских церквей, чтобы они, по окончании Богослужений, объявляли прихожанам с церковных кафедр о лживости вышесказанных слухов. Затем предписать всем уездным земским управам, чтобы, так называемых, народных учителей, взятых, большей частью, из недоучившихся студентов университета и изгнанных семинаристов и гимназистов, они заменили настоятелями церквей или их помощниками, а в женских школах лицами, благонадёжность коих положительно известна земским управам.

Кроме того, осмеливаюсь утрудить внимание Вашего Сиятельства соображением моим о том, что, независимо от вышесказанных мер, следует воспользоваться для искоренения русской коммуны и теми мерами, кои были блестящим образом применены покойным Михаилом Николаевичем Муравьевым⁸²⁴ при усмирении мятежа в западных губерниях.

При настоящих обстоятельствах, когда некоторыми злодеями подтачиваются освящённые веками основы нашего Отечества, когда самым низким образом убивают должностных лиц, когда дерзают явно, на улице, поднимать руку на Священнейшую Особу нашего Государя, только такие меры могут искоренить и послужить спасительным вразумлением для многих увлекающихся, но ещё не увлёкшихся юношей“.

В ответ на письмо Его Сиятельства я писал от 10-го мая за № 39 конфиденциально:

„Сиятельнейший Граф,

Милостивый Государь!

Конфиденциальным письмом Вашего Сиятельства от 30-го минувшего апреля (полученным мной 4-го сего мая) за № 14, при коем приложена копия записки, в коей, между прочим, изъясняется, в каком направлении и на какую среду люди злоумышленные стремятся ныне обратить

—915—

1879 г.

свои преступные усилия, – требуется, чтобы я с полной откровенностью высказал Вам, Милостивый Государь, свой взгляд на настоящий вопрос и сообщил те указания, какие найду нужными для уяснения и практического его разрешения.

Вследствие сего, долгом поставляю изложить Вашему Сиятельству следующее:

1) В основе социалистической пропаганды лежит, без сомнения, отрицание или искажение религиозно-нравственных начал. Поэтому Правительству надлежит прежде всего обратить внимание на этот коренной источник зла.

2) Какого рода внушения делаются пропагандистами простому народу и в какой мере виновны в допущении этих внушений полицейские и другие власти, – судить об этом не могу, не имея в виду никаких положительных данных.

3) Что народные учителя и учительницы многократно изобличались в неблагонамеренных действиях в отношении крестьян и их детей, – об этом с достоверностью мне известно из многочисленных официальных бумаг, получаемых из Министерства народного просвещения.

4) Указываемая в записке мера к прекращению распространения между народом ложных и вредных слухов о разделе земли поровну между всеми заслуживает одобрения.

5) Рекомендуемая в той же записке замена всех народных учителей и учительниц настоятелями церквей и их помощниками, хотя и желательна, едва ли удобоисполнима. Приходские священники не всегда беспрепятственно могут исполнять и обязанности законоучителей в народной школе. Но во всяком случае полезно было бы, если бы приходским священникам и назначаемым от Епархиального Начальства Блюстителям за преподаванием Закона Божия в народных школах предоставлен был преимущественный надзор за направлением преподавания в этих школах.

6) Что касается учительниц в народных женских школах, то девицы, получающие воспитание и образование в духовных епархиальных училищах, могут быть при-

—916—

1879 г.

знаны более других благонадёжными преподавательницами в означенных школах, но также не иначе, как под наблюдением приходских священников и Блюстителей за преподаванием Закона Божия.

7) По моему мнению, Правительство не может не обратить внимания и на домашних учителей и учительниц в дворянских и купеческих семействах. Нередко случается слышать жалобы, что дети православных родителей, воспитываясь под надзором иностранных, а иногда и русских, неблагонамеренных гувернёров и гувернанток, получают превратные понятия о религии и нравственности. Чего же доброго можно ожидать Государству и Обществу от таких детей, когда они достигнут зрелого возраста и будут поставлены в такие или иные отношения к простому народу?

8) Желательно, чтобы в высших и средних учебных заведениях влияние законоучителей на воспитание учащихся, по возможности, было уравновешено с влиянием прочих преподавателей.

9) Много вреда, по моему мнению, причиняет молодым и нетвёрдым умам юношества излишне свободная по отношению к религиозно-нравственным вопросам пресса, и притом не только светская, но отчасти и духовная, в особенности изъятая из-под предварительной цензуры.

Наконец –10) кому неизвестно, какое могущественное и благотворное влияние на народ может иметь православное русское духовенство, если оно поставлено к нему в правильные и законные отношения. Но могут ли существовать правильные отношения между народом и духовенством, когда современная неблагонамеренная литература старается всячески унизить духовенство в глазах народа, оглашая в печати пороки и даже преступления духовных лиц, часто вымышленные или, по крайней мере, преувеличенные, между тем, как, с другой стороны, осуждая и порицая законные взыскания, коим Епархиальное Начальство справедливо подвергает действительно виновных.

Вот всё, что на первый раз мог я сообщить Вашему Сиятельству, по Вашему требованию.

С истинным почтением и преданностью имею честь быть“.

—917—

1879 г.

5-го ч. был я в последний раз на экзамене по Закону Божию в Епархиальном женском училище. Некоторые из спрошенных мною воспитанниц выпускного класса отвечали очень удовлетворительно.

8-го ч., в день святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова, служил я литургию в Семинарской церкви, по случаю храмового праздника. После обедни предложена мне была в ректорской квартире трапеза, в которой участвовала вся учёная корпорация. Но праздничному и торжественному утру не соответствовал вечер. Кем-то из грубых учеников, вероятно, недовольных новым ректором протоиереем Разногорским, в 11 часу этого дня брошен был, через окно, в его квартиру большой камень, – о чём мне передано было самим ректором.

10 числа получено мною письмо из Сергиева Посада от ректора дух. академии протоиерея С. К. Смирнова, который от 7 числа писал:

„Препровождаю Вам сие письмо с о. Буткевичем, которого мы уже отэкзаменовали и отпустили на его место. Отвечал он отлично по всем предметам. Устройте Вашим милосердием, чтобы он не потерял своей должности в Беловодске. В четвёртый год курса он может иметь некоторые льготы от занятий.

Душевно благодарю Вас за добрый отзыв о моём труде и за указание замеченных в нём недостатков. Их найдётся, вероятно, ещё более указанных Вашим снисхождением.

Мая 4-го здесь был и служил в Филаретовской церкви заупокойную литургию по Владыке Иннокентии преосвящ. Игнатий Костромский. Он был пред тем (с 1-го мая) в Москве и оттуда привёз известие, будто Вас назначают не в Тверь, а в Вильну. На сколько это достоверно, без сомнения, узнаю завтра, ибо отправляюсь приветствовать нового Владыку. О том, что узнаю, дам Вам знать“.

12-го ч., в первом часу пополудни, тихо и мирно отошёл в вечность, после многолетних недугов, пребывавший в Покровском монастыре на покое, архимандрит Иона – мой и общий братский духовник, на 69 году от рождения. Слух о моём переводе из Харькова до крайности огорчил старца и, быть может, ускорил его кончину.

—918—

1879 г.

Накануне своей блаженной кончины он благословил меня, как духовного сына, Казанской иконой Божией Матери в сребропозлащённой ризе. 15-го числа я отдал ему последний долг, совершивши над ним отпевание в Холодногорской церкви, приписной к Покровскому монастырю. Там, близ алтаря, он был и погребён. Рассудительный, любознательный и благочестивый был старец; да будет ему вечная память⁸²⁵!

13-го ч., в воскресенье, после литургии, получен был мной, наконец, из Св. Синода от 8 мая за № 1475 Указ о бытии мне Епископом Тверским и Кашинским.

Вместе с этим указом и от того же 8-го числа имел я честь получить из СПБ. письмо от преосвященного Филофея, Митрополита Киевского, в ответ на моё письмо от 4-го апреля. Вот что изволил писать мне сей излиха осторожный Владыка:

„Прошу у Вашего Преосвященства снисхождения к моему замедлению ответом на Ваше письмо от 4 дня апреля. Оно получено мною в то время, когда дело о перемещении Вашем на Тверскую кафедру было уже решено в Св. Синоде и передано по принадлежности для представления на Высочайшее утверждение, которое и последовало в 23 день апреля. При таком положении дела, невозможно было сделать что-либо к исполнению Вашей просьбы об оставлении Вас на Харьковской кафедре. Прошу Вас, возлюбленный брат, благодушно принять Ваше перемещение, как устроение Провидения Божия, и не смущаться предстоящими Вам новыми трудами на новом месте. Господь всем нам Помощник.

Поручая себя святым молитвам Вашим, имею честь быть с совершенным почтением и преданностью Вашего Преосвященства покорнейшим слугой“...

14-го числа, с прописанием Синодского Указа, я дал Харьковской дух. Консистории следующее предложение:

1) „На основании 118 и 120 ст. Устава дух. Консисторий, поверить наличность штатных и неокладных сумм, принадлежащих Харьковскому архиерейскому дому, а также

—919—

1879 г.

имущества оного, и принять в своё смотрение и распоряжение, а мне выдать надлежащую квитанцию.

2) Согласно ст. 119 того же Устава, сделать в отпущенных на моё содержание из Харьковского Губернского Казначейства на первое полугодие текущего года деньгах, а равно и в неокладных суммах, расчёт по 23 число минувшего апреля месяца.

3) По делам епархии, требующим личного архиерейского разрешения, обращаться к Преосвященному Викарию

и 4) Снабдить меня, для следования к месту моего нового назначения в г. Тверь, казённой подорожной“.

В тот же день писал я в Вильну Попечителю Учебного Округа Н.А. Сергиевскому в ответ на его письмо от 30 марта:

„Смиренно прошу прощения в неисполнении долга взаимности относительно праздничного приветствия. Но я с великого четверга, когда в первый раз коснулась меня совершенно неожиданная для меня весть о перемещении моём на Тверскую епархию, и до сей минуты нахожусь в неспокойном состоянии духа. Я никак не могу понять смысла этого перемещения, при нынешнем обезразличении епархий. Вы недавно были в Петербурге, не можете ли сколько-нибудь разъяснить для меня тайну моего перемещения? Если это наказание за какие-нибудь мои провинности, то нечего и говорить. Но если хотят убедить меня, что это награда и поощрение за труды, то с трудом могу убедиться в этом. Впрочем, что сделано, того нельзя уже переделать. Вчера получил я указ, и недели через две оставлю Харьков“.

15 ч. получил я письмо из Москвы от А.Е. Викторова, который писал мне от 13-го числа:

„В бытность мою в прошлом году у Вас, Ваше Преосвященство выражали готовность уступить нашему музею часть имеющихся в Вашей епархии старопечатных книг, которые могут пополнить наше, по этой части, собрание. С этою целью я и решил пересмотреть Описание Харьк. епархии Преосв. Филарета и сличить его с нашими каталогами. Но так как эта работа копотная, требующая много времени, то и долго не мог выбрать для неё времени. Наконец, покончивши с отчётом по Музею и в частности

—920—

1879 г.

с описанием рукописей Григоровича, чем я занят был целую зиму, я принялся за описание Харьковской еп. и пересмотрел все 4-ре книги сначала до конца. Старопечатных книг, которых не имеется у нас, оказалось в разных монастырях и церквах Харьковской епархии более 100 №№-в. Но конечно собрать все эти книги нет никакой возможности, и это тем более, что книги, хранящиеся в церквах и монастырях вне Харькова, по всему видно, описаны неточно, вероятно по реестрам, представленным приходскими священниками. По всему этому, я и ограничиваю свои претензии на книжные богатства Харьковской епархии только одним городом Харьковом и именно тремя монастырями, и позволяю себе при сём приложить список, имеющихся в этих монастырях, интересных для нас книг, с означением страниц I-го тома Описания Харьковской епархии. Будьте милостивы, нельзя ли нам уступить эти книги, безмездно, или в промен, напр., на богослужебные книги новых изданий, как в прошлом году соблаговолил сделать это Преосв. Ионафан Ярославский. Как Вы убедитесь из прилагаемого реестра, нужные нам книги, по содержанию, даже по времени издания, – большей частью 2-й половины XVII в., не представляют ничего особенно интересного. Но для нас эти книги были бы драгоценны, потому что у нас их нет, и в библиографическом отношении они послужили бы для нас очень важным приобретением. Если Ваше Преосвященство найдёте возможным облагодетельствовать нас этими книгами, то позвольте просить Вас не оставить меня уведомлением, и в таком случае мы не замедлим прислать Вам от управления Музеев официальную челобитную, за подписью директора. Я очень рад бы был лично явиться к Вам с этой челобитной дня на два, на три, чтобы и книги пересмотреть и парк Ваш видеть в весеннее время.

В последнем письме своём (на святой неделе) я писал Вам, что по слухам Вам предстоит переезд в Вильну: потом были слухи о назначении Вашем в Тверь. Теперь и те и другие слухи замолкли, но, конечно, по случаю перемещения к нам Преосвящ. Макария, непременно последуют передвижки и могут коснуться Вас. Вот почему я убедительнейше просил бы Вас, нельзя ли Вам

—921—

1879 г.

будет поскорее заняться нашим вопросом, т. е. насчёт книг. А то я сильно опасаюсь, что потом уж поздно будет это.

О преосв. Макарии, т. е. о первой деятельности его, кроме газетных известий, ничего не слышал. Говорили, впрочем, что, при представлении ему духовенства, он встретил его выговором за то, что московские священники не служат сами литургий, а поручают это наёмным священникам, так называемым, ранникам, и что службы бывают в церквах далеко не каждый день.

Желаю Вашему Преосвященству быть здоровыми и с успехом воспользоваться для этого дачной жизнью“.

На другой же день, т. е. 16-го числа, писал я в ответ:

„Вы изволите писать мне от 13-го числа о пожертвовании в Ваш музей старопечатных книг; а я того же 13-го числа имел честь получить указ из Св. Синода о бытии мне Епископом Тверским и Кашинским.

Что мне теперь прикажете делать? Напишите мне в своё время, может быть, я мог бы тогда сделать что-нибудь в Вашу пользу, а теперь ровно ничего не могу – nil possum. Итак, пеняйте на себя, а не на меня.

Впрочем, чего не могу уже сделать для Вас я, то может сделать мой преемник – преосвящ. Иустин: ведь он Ваш старый знакомый. Помните, мы у него гостили с Вами в Ярославле, в 1861 году, целую неделю⁸²⁶.

Извините, что я не отвечал на Ваше пасхальное письмо: был очень озабочен мыслью о переселении, притом рассчитывая скоро видеться с Вами лично. В Москве я надеюсь быть в последних числах этого месяца. Итак, до свидания“.

Утром 16-го ч. был у меня домашний секретарь преосвященного Курского Сергия (фамилию его не помню). Я поручил ему предварить Его Преосвященство о моём намерении побывать в г. Белгороде, где покоится в неистлении тело в Бозе почившего преосвященного Иоасафа (Горленко)⁸²⁷, епископа Белгородского, в епархии коего находился некогда г. Харьков. При этом я просил преосвя-

—922—

1879 г.

щенного Сергия приказать о. Наместнику Троицкого Белгородского монастыря дать мне убежище в этой обители на несколько часов.

19-го числа мною получено было письмо из Москвы от Преосвященного Можайского Алексия, который от 15 числа писал:

„Примите моё искреннейшее поздравление с новым назначением Вашим на святительскую кафедру древние и славные Церкви Тверския. Наконец Пастыреначальник Иисус Христос Вас истинного и коренного великоруса, после немаловременного служения на престолах белой и малой России, возвращает опять в великую Россию. Полагаю, что сие возвращение в великую Россию и притом на кафедру древнюю не может не радовать Вашего сердца. Слава Господу тако благоволившему! И да сохранит Он Вас, Преосвященнейший Владыко, на многая лета для блага святыя церкви Своея! При проезде Вашего Преосвященства через Москву я надеюсь лично принести Вашему Преосвященству мои поздравления.

У нас в Москве новый Владыка. Пришествие его к нам было с миром и великим торжеством. Викарии приветствованы были необычайно милостивым словом Владыки в Чудове монастыре, где представлялось ему духовенство по прибытии его в Москву. О духовенстве Владыка изволил отозваться также с похвалой, но и с некоторым замечанием, которое проникло и в газеты. Торжественное вступление Владыки в Успенский собор было 10-го числа. Помолитесь, Преосвященнейший Владыко, чтобы служение моё Господу при новом Владыке было в мире и с пользой для дела и для моей души. В Бозе почивший Владыка был мне как истинный и родной отец. Нет с моей стороны большего и искреннейшего желания, как то, чтобы и отношения нового Владыки ко мне были таковы же. Дай, Господи!“

В ответ на это писал я от 21-го числа:

„Приношу Вам сердечную благодарность за братское поздравление и искреннее сочувствие по поводу моего нового назначения.

Ещё более благодарю Вас за ваше братолюбное приглашение меня под свой кров во время предстоящего мне

—923—

1879 г.

проезда через Москву, как пишет мне о том Высокопетровский о. Казначей. Предполагаю выехать из Харькова в будущий понедельник, 28-го числа. Впрочем, о времени своего выезда и прибытия в Москву я буду телеграфировать Вашему Преосвященству с дороги.

Приветствую Вас с новым архипастырем. Дай Бог, чтоб доброе начало было верным залогом дальнейших мирных между Вами отношений, ко благу и назиданию Московской паствы.

При личном свидании надеюсь о многом побеседовать с Вашим Преосвященством искренно и откровенно“.

21-го числа вечером посетил меня на даче Управляющий Казённой Палатой Ив. Кар. Мартенс и в беседе со мной, между прочим, сообщил мне вероятно, со слов своего друга, Графа Дм. Ник. Толстого, что племянник сего последнего, граф Дм. Андр. Толстой обязан будто бы своим назначением на должность Министра Народного Просвещения (в 1866 г.) своему сочинению: „Le catholicisme romain en Russie, 1863–64 (Римский католицизм в России“). Государыня Императрица Мария Александровна читала это сочинение в то время, когда Государь, вошедши к ней в кабинет, стал спрашивать её совета, кого назначить на место Головина Министром народного просвещения; она будто бы указала на автора лежащего пред ней сочинения.

22-го ч., в 8 ч. утра, отправился я по железной дороге в г. Белгород, для поклонения тамошней святыне. Через три часа я был уже там. На станции встретил меня в монастырском экипаже градский Благочинный, протоиерей Молчанов. Когда я ехал по городу, во всех церквах, по распоряжению, разумеется, преосвященнейшего Сергия, производился звон, к моему крайнему удивлению. Приехавши в 11-ть часов утра в Троицкий монастырь, я литургии уже не застал; но для меня соборне отслужен был Наместником монастыря, Игуменом Варсонофием, с братией, молебен пред чудотворной иконой святителя Николая и затем совершена панихида при гробе свято-почившего святителя Иоасафа Белгородского († 10 дек. 1754 г.), в склепе под западной частью главного соборного храма.

Троицкий Белгородский монастырь основан в 1599 г.

—924—

1879 г.

С 1845 по 1879 г. монастырь этот состоял под управлением епископов Курских.

Настоятельские покои каменные двухэтажные довольно поместительны. Зала украшена портретами архиереев (с 1666 г.) в полном облачении, хотя живопись портретов невысокого достоинства.

После обеда я отправлялся, в сопровождении о. Наместника, в загородный архиерейский дом, отстоящий от города верстах в двух–трёх. При доме довольно пространный тенистый сад. Там предложен был мне чай.

По возвращении в город, я посетил женский Рождественский монастырь. Главный монастырский храм, в виде ротонды, очень благолепен; в нём находится чтимая икона Божией Матери, именуемая Корсунской. Из церкви заходил в кельи игуменьи, где предложен был мне чай и десерт. Игуменья Людмила, урождённая Мясоедова, женщина средних лет, очень скромная и благочестивая.

Из монастыря я отправился уже прямо на станцию железной дороги и отсюда с Курским поездом в 11 ½ ч. благополучно возвратился в Харьков.

На следующий день, 23 числа, предпринял я поездку в Куряжский Преображенский монастырь, где имел на этот раз своё пребывание мой, теперь уже бывший, Викарий, епископ Вениамин. Отстоявши в монастыре литургию и выслушавши пред Чудотворной Озерянской иконой Б. Матери молебен, я послал доложить преосвященному, может ли он принять меня. Говорят, может. Я пришёл в его покои, но он встретил меня очень холодно и сухо. Пробывши у него не более пяти минут, я оставил его в покое и отправился в своё мирное Всехсвятское.

23-го ч. получил я письмо из Москвы от Преосвященного Можайского Алексия, который писал мне от 18-го числа:

„Третьего дня я приветствовал Ваше Преосвященство с назначением на одну из старейших кафедр Российские церкви. А вчера от отца Игумена Иосифа получил радостное известие, что Ваше Преосвященство имеете милостивое намерение удостоить Саввинское подворье Вашего посещения и в нём иметь пребывание. Примите, Преосвященнейший Владыко, мою искреннейшую благодарность за

—925—

1879 г.

Вашу милость к моему недостоинству и вместе мою усерднейшую просьбу не изменить Вашего намерения. Покорнейше прошу Вас, Преосвященнейший Владыко, известить меня телеграммой – в какой день и к какому часу должно выслать экипаж на Курскую железную дорогу“.

24-ю ч. оставил я навсегда мирное убежище в загородном Всехсвятском доме и переселился в город, где в этот и следующий за ним день делал светским властям и добрым знакомым прощальные визиты.

Между тем, в эти же дни я получил с разных сторон письма и телеграммы, и сам писал некоторым. Так, 24-го числа, я получил письмо из Москвы от А. Е. Викторова. Он писал мне от 21-го числа:

„Поздравляю Вас с перемещением на новую кафедру, но признаюсь, не понимаю хорошо, повышение ли это для Вас на иерархической лестнице, или просто перемещение. Для меня ясно одно лишь, что Харьковский климат не в пример лучше Тверского; конечно там и дачи архиерейской нет такой прелестной, как Ваше бывшее Всехсвятское; да и книг нельзя будет выписывать столько, сколько Вы выписывали в Харькове, т. е. средств будет меньше. Вообще в вашем перемещении я вижу одно лишь удобство: Ваше Преосвященство будете ближе к Москве и к Петербургу. Но и это удобство пойдёт в пользу больше для нас, чем для Вас. Я хочу сказать, что Вы будете теперь лишь в 6-ти часах от Москвы; значите можно будет иногда приехать к Вам просто отобедать, или вечер провести, а потом и обратно.

Желаю Вам успешно покончить дорожные сборы, особенно по перевозке библиотеки, и поскорее приехать к нам“.

В тот же день получил я от Смотрителя Ахтырского духовного училища Матвея Преображенского – первого вестника о моём новом назначении, телеграмму следующего содержания:

„Преосвященнейший Владыка!

Правление Ахтырского духовного училища, преподаватели и воспитанники училища, известясь о предстоящем отъезде Вашем в Тверскую епархию, приносят Вашему Преосвященству чувства искренней сыновней благодарности

—926—

1879 г.

за Ваше архипастырское внимание к училищу. Молим Бога о здравии и долгоденствии Вашего Преосвященства и нижайше просим Вашего Архипастырского благословения“.

24-го же числа писал я в Тверь Кафедральному протоиерею, магистру Григорию Петровичу Первухину⁸²⁸, со-воспитаннику моему по академии:

„Получив, по воле Божией, назначение на старейшую Тверскую кафедру, я радуюсь, что в среде старшего Тверского духовенства могу встретить лиц, издавна мне известных. Из них Вы первый, и потому к Вам прежде всех обращаюсь с моим словом.

В понедельник, 28-го ч., я предполагаю оставить Харьков. По пути к Твери остановлюсь на несколько дней в Москве, но долго ли там пробуду, теперь не могу определить в точности.

Если в Консистории есть какие-нибудь важные и требующие моего утверждения дела, не может ли привести их в Москву к 30-му или 31-му числу г. Секретарь, или кто-либо другой? Моё помещение там будет на Саввинском подворье.

Призывая Вам и прочим собратиям нашим о Господе Божие благословение, пребываю с истинной к Вам любовью“.

25-го ч., в пятницу, часу во втором пополудни, стало собираться в мою залу городское духовенство к обеденному столу, устроенному на его счёт по случаю моего выезда из Харькова. Когда всё было готово, мне доложили об этом, и я вышел из своего кабинета. Принявши от меня благословение, все сели за трапезу. Обед этот был чисто семейный: исключительно присутствовали на нём оо. протоиереи и иереи г. Харькова и близлежащих сёл, настоятель Святогорской Успенской пустыни, секретарь духовной Консистории и эконом архиерейского дома (всего до 40 человек). В продолжении стола пел хор архиерейских певчих и говорились, по заведённому обычаю, речи. С речами обратились ко мне: Кафедральный протоиерей А.Г. Кустов, профессор богословия в университете В. И. Добро-

—927—

1879 г.

творский и Кафедральный Ключарь С.А. Иларионов, который изложил свои чувства на бумаге и вручил мне на память. Вот содержание его речи:

„Преосвященнейший Владыко! Милостивейший Архипастырь и Отец!

Воля Божия и державная власть вверяют твоему пастырскому руководительству другую паству. Не далее, как четыре года тому назад, высшие власти и представители града, народ и духовенство, с особой радостью исходили в сретение тебя. Преданность и любовь к тебе паствы Полоцкой, скорбь и слёзы при разлуке с тобой радовали и утешали благой надеждой, что ты, добрый Архипастырь, своей мудростью, знанием и опытом, долго и долго будешь руководить нас на пути ко спасению и вести порядок внешнего управления. И вот так неожиданно и скоро скорбь паствы Полоцкой обнимает нашу душу и слёзы орошают наше лицо. Мы собрались в последний раз хлебом-солью запечатлеть нашу преданность, принять твоё благословение и проститься, быть может, навсегда.

Немного времени управлял ты паствой Харьковской, но немало потребовалось бы для того, чтобы достойно и вполне изобразить твою неусыпную, усердную и благотворную деятельность. Зная, что только душа, озарённая светом слова Божия может стать твёрдо на пути истины и благочестия, ты первее всего обратил внимание на проповедание слова Божия. Во всё время не было произнесено ни одной проповеди без твоего предварительного рассмотрения и должных наставлений и указаний. При обзоре церквей епархии, при удостоении духовенства наградами, ты пользовался всякой свободной минутой и каждым случаем и с особенным вниманием прочитывал поучения, произносимые в приходах. Причём наставлял и убеждал проповедников учить народ христианской жизни не с кафедры только, а при всяком удобном случае, и не одним словом, а более собственным примером. Любовь твоя к благоговейному служению и благолепию храмов и знание уставов православной церкви изменили в этом отношении многое и многое к лучшему.

При рассмотрении епархиальных дел ты являл всегда правдивость, редкое знание и опытность. С изумительным

—928—

1879 г.

терпением прочитывались тобой Епархиальные дела, и ни одно из них не решено прежде, пока лично ты не осмотрел его всесторонне и не убедился в сути дела. Причём в делах более важных, ты был твёрд, но без строгости, а в других являл и снисходительность, не доходившую, впрочем, до слабости.

Подчинённое духовенство всегда видело в тебе не начальника, а чадолюбивого отца. Двери твои отверзты были для всех, каждый мог свободно приходить и лично изъяснять свои нужды и свои дела. При таких отношениях, изучив в самое короткое время духовенство, по его образу жизни и степени образования, ты способных и усердных поощрял и награждал, а из тех, кои имели несчастие уклоняться от исполнения своих обязанностей, и коих число самое незначительное, ты предавал Епархиальному суду, только в исключительных случаях; большей же частью призывал к себе, сам исследовал дело и своей мудростью, а более отеческой нежностью, приводил к сознанию и раскаянию и, вразумив, как должно достойно своего звания, отпускал с миром. Нередко случалось, что виновный входил к тебе с смущением и страхом, а выходил с умилением и слезами благодарности за твою отеческую любовь.

В словах и действиях своих твёрдо сохранял ты истину, а потому дружба, собственные выгоды и покой всегда приносились в жертву при исполнении тобой пастырского долга. Твёрдо и настойчиво отклонял ты те мирские обычаи и общие мнения, кои не были согласны с здравым рассудком, твоей совестью и смиренномудрием христианским. Последнее вызывало в некоторых недовольство, но и то на время, пока не убеждались, что всё происходило от чистосердечия и любви к правде. Если и были порицатели, то это не люди, а их страсти и собственные немощи. Всё сказанное далеко не обнимает и не исчерпывает твоей деятельности. Лучшим доказательством твоих благотворных трудов для паствы Харьковской может служить настоящее почтеннейшее собрание. Что привлекло их сюда, как не готовность выразить тебе чувства благоговейного уважения, благодарности, крепкой преданности и самых искренних пожеланий?.. И если бы о

—929—

1879 г.

настоящем дне ведала епархия, то лиц, исполненных подобными чувствами, не могла бы вместить эта обширная зала и тебе пришлось бы выслушать много и много отрадного для твоего сердца. Теперь же да не оскорбится твоё святительское смирение, если будет указано ещё на твоё человеколюбие к беспомощным и страждущим. Кроме ежедневных и тайных своих благотворений, доведомых Единому Богу, ты, своим примером и неоднократными воззваниями, и наставлениями, призвал к особой благотворительности и твою паству. Имя твоё, как благотворителя, известно в Болгарии, Сербии и Черногории. Поистине, милостивейший Архипастырь и Отец, являя собой образ пасомым, ты старался пасти Харьковскую паству не нуждею, но волею и по Бозе, ниже неправедными прибытки, но усердно (1Пет.5:2–3). А потому тяжело нам расставаться с тобой, скорбь обнимает нашу душу.

Благослови нас и помолися, Преосвященнейший Владыко, да дарует Господь, в утешение наше, встретить нам и в новом архипастыре истинного делателя вертограда Христова – Архипастыря цела, честна, здрава, долгоденствующа и право правяща слово истины“.

По выходе из-за стола, мною вручён был Кафедральному о. протоиерею образ Христа Спасителя в благословение всему Харьковскому духовенству, с просьбой поставить сей образ навсегда в Кафедральном Соборе.

26 ч. посетил я, в последний раз, Епархиальное женское училище, где мне Советом Училища предложен был небогатый, но радушный завтрак. При прощании, я вручил Председателю Совета, протоиерею А. Федоровскому Банковый 5% билет в 500 р. и сверх сего кредитный 25-рублевый билет при следующей бумаге от 26-го мая 1879 г. за № 45:

„По случаю имеющего совершиться в будущем июне месяце двадцатипятилетия со времени учреждения означенного училища, желая ознаменовать это событие, при разлучении с Харьковской кафедрой, некоторым приношением с своей стороны, препровождаю при сём в Совет Училища Государственный пятипроцентный Банковый Билет в пятьсот (500) рублей 1876 г. за № 31796-м с тем, чтобы заключающийся в сём билете капитал сохранялся непри-

—930—

1879 г.

косновенным и чтобы только проценты с оного, в количестве 25-ти рублей, ежегодно выдаваемы были, по усмотрению Совета, одной из лучших воспитанниц – сирот, при выпуске её из заведения, на её первоначальное устройство.

А так как получение процентов по означенному билету начнётся лишь с будущего ноября месяца, то при сём особо прилагаю 25 рублей для выдачи их одной из воспитанниц – сирот настоящего выпуска“.

Двадцатипятилетие существования Епархиального Училища предположено было праздновать 6-го числа июня, и Члены училищного Совета убедительно просили меня остаться в Харькове до этого числа, чтоб принять участие в этом училищном празднестве, но я, с одной стороны, не имея сведений о времени прибытия моего преемника в Харьков, а, с другой, не желая слишком замедлять свой приезд в Тверь, не мог исполнить этой просьбы.

27-го ч., в воскресенье и в день обретения мощей препод. Нила Столобенского чудотворца, я служил последнюю прощальную литургию в Харьковском Кафедральном Соборе, куда собралось на этот раз всё Харьковское духовенство. После отпуска, разоблачившись и возложивши на себя мантию, я приложился, при пении певчих: „Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко“ … к местным иконам и Чудотворной Иконе Б. Матери Еллинской. Затем, ставши на амвон, произнёс к своей пастве прощальную речь⁸²⁹.

По окончании речи, я отошёл и стал на солее пред местной иконой Спасителя, а духовенство под предстоятельством о. Архимандрита Святогорской Пустыни Германа начало молебен о в путь шествующих. После обычных многолетий, когда поднесён был мне для целования крест и для окропления св. вода, я вступил опять на амвон и здесь мне поднесены были иконы от Святогорской обители – Божией Матери Знамения, а от Кафедрального Собора – Успения Божией Матери. Затем все присутствовавшие в храме начали подходить ко мне, для принятия от меня пастырского благословения, для большей части уже

—931—

1879 г.

последнего; между тем певчие пели концерт: „Живый в помощи Вышняго“...

В 3 часа пополудни, я предложил у себя скромную трапезу для старшей монастырской братии и для некоторых представителей местных епархиальных учреждений.

28-го ч. слушал позднюю литургию в Покровской монастырской церкви и после литургии простился с монашествующей братией, благословивши её образом Преп. Саввы Вишерского.

В 3 часа пополудни, я вошёл в Крестовую церковь, куда собралось духовенство и немалое число граждан: приложившись к св. престолу и местным иконам и благословивши народ, я сел в экипаж и отправился на станцию железной дороги, в сопровождении немалого числа экипажей. По распоряжению начальства железной дороги, мне предложен был вплоть до Москвы особый, так называемый, министерский вагон. Когда я, благословивши на платформе собравшихся, для напутствования меня благожеланиями, лиц, вошёл в вагон, со мной вошли туда несколько лиц, наиболее мне близких, а именно – Святогорский архимандрит Герман, Кафедральный Ключарь Протоиерей С.А. Иларионов, Член Консистории Протоиерей Н. Лащенков, градский Благочинный Протоиерей И. Чижевский, Протоиереи А. Федоровский и Андр. Щелкунов⁸³⁰: священники В. Лихницкий и П. Тимофеев, секретарь Консистории Я. Д. Буханцев, купец И.И. Ващенко; игуменья Верхохарьковского Николаевского монастыря Арсения с своей келейницей и Начальница Епархиального женского училища А. В. Кушен. В таком большом обществе много было дорогой разговоров – весёлых и грустных. Некоторые из моих добрых сопутников проводили меня только до второй станции (Казачьей Лопани), где встретили меня с пением: „Достойно есть“ … сёстры Верхохарьковского Николаевского монастыря, поднесли мне хлеб-соль и затем напутствовали песней: „Ныне отпущаеши“... Прочие спутники отправились со мной далее. Большинство из них простились со мной в Белгороде. Здесь встретила меня Игуменья Белгородского монастыря Людмила с не-

—932—

1879 г.

сколькими из своих сестёр, и подарила мне на память бархатный, искусно вышитый, кушак. Святогорский о. Архимандрит и Кафедральный Ключарь о. Иларионов не захотели, по примеру прочих, расстаться со мной в Белгороде, но решились проводить меня до Курска. Теперь, чем меньше было моё общество, тем искреннее и откровеннее была наша беседа. В полночь приехали мы на Курскую станцию. Здесь, наконец, нужно было мне расстаться с этими, наиболее мне преданными, лицами. Благословивши и поблагодаривши их от всего сердца за их искреннюю ко мне любовь и преданность, я оставил их с самым грустным настроением духа; а с какими чувствами они простились со мноё, это изъяснил мне о. Протоиерей Иларионов в своём первом письме ко мне в Тверь.

Оставшись в вагоне один, я, после крайнего утомления и после разнообразных впечатлений дня, погрузился в глубокий сон.

Рано пробудившись 29-го числа, я очутился уже в пределах Орловской губернии, где и природа иная, и климат другой, более суровый. После предыдущего жаркого дня, когда я оставлял Харьков, тем ощутительнее для меня была прохлада настоящего дня, и чем ближе подъезжал я к Москве, тем сильнее и сильнее становился холод.

На пути от Орла к Москве вошёл ко мне в вагон Управляющий Курско-Харьковскою железной дорогой, Действ. Ст. Сов. Василий Дм. Хлебников. С ним проехали мы несколько станций и провели время в приятной и интересной беседе; была, между прочим, речь о современном состоянии общества, о действиях нового Генерал-Губернатора Харьковского Графа Лорис-Меликова, и проч.

Около 7-ми часов вечера прибыл в родную Москву. На станции встретил меня иеромонах Саввинского подворья о. Сергий и, посадивши меня в карету, запряжённую четвернёй в шорах, привёз на подворье, где Преосвященный Алексий встретил меня с распростёртыми объятиями и самой искренней любовью. Сейчас же предложен был мне чай и затем ужин.

30-е число – среда, утро ясное, но очень холодное. Весь этот день провёл я в путешествии по Москве. Прежде

—933—

1879 г.

всего заехал в Иверскую часовню, для поклонения Чудотворной Иконе Божией Матери; затем отправился в Успенский Собор, где слушал литургию, но по причине холода не мог достоять оную до конца: поспешил отогреться в келиях Синодального Ризничего, о. Архимандрита Иосифа. Затем осмотрел патриаршую ризницу и библиотеку, причём невольно пробудились во мне самые приятные и разнообразные воспоминания о минувшем невозвратном служении моем в должности Ризничего.

Из Кремля отправился я на Троицкое подворье, для представления новому Московскому Владыке, высокопреосвященному Макарию. Митрополит принял меня с холодной лаской – не так, как это было в 1871 г. в Вильне. Когда я поздравил Его Высокопреосвященство с новым высоким назначением, он начал жаловаться мне на множество посетителей. Затем повели мы речь о совершившихся назначениях на кафедры: Тверскую, Харьковскую и Литовскую. На Тверскую кафедру приглашали-де Тульского архиепископа Никандра и Курского Сергия, но тот и другой отказались от всякого перемещения; поэтому жребий пал на меня. В Вильну имели было в виду преосвященного Антония, архиепископа Казанского; но его болезненное состояние воспрепятствовало осуществлению этой мысли. Против назначения на Литовскую кафедру Донского архиепископа Александра⁸³¹ некоторые Члены Синода поставляли на вид его слабый будто бы характер. Не будь сделан уже о мне доклад на Тверскую паству, быть бы мне в Вильне, как уверял меня Московский Владыка. Но что было бы для меня, – думал я про себя, – лучше и полезнее – Вильна или Тверь? Думаю, что в Вильне для меня было бы затруднительнее, чем в Твери. Со мной там, вероятно, повторилась бы, в большей или меньшей мере, история витебская.

С Троицкого подворья заехал я в Высокопетровский монастырь, вошёл в Боголюбскую церковь, которую нашёл в лучшем против прежнего виде, зашёл в настоятельские покои, которые напротив оказались грязными и

—934—

1879 г.

неопрятными, посетил келью Казначея, Игумена Иосифа – моего давнего и честного комиссионера.

Был затем у Помпея Николаевича Батюшкова, в его собственном доме у Страстного монастыря. В беседе с ним речь зашла, между прочим, о статьях Лескова⁸³² (Члена Совета Министерства народного просвещения), под заглавием: „Мелочи архиерейской жизни“. Помпей Н-ч статьи эти порицал, и справедливо.

От Помпея Николаевича заезжал к Генерал-Губернатору, Князю Владимиру Андреевичу Долгорукову, но не застал его дома. Впрочем, Князь, возвратившись откуда-то домой и узнавши о моём посещении, тотчас отдал мне визит на Саввинском подворье.

Поехал я затем в Богоявленский монастырь к Преосв. Амвросию, епископу Дмитровскому, но и того не застал дома.

В 1 ч. пополудни обед на Саввинском подворье. К столу приглашены были преосвященные – Амвросий и Иоанн⁸³³, бывший Алеутский, мой ученик по академии и постриженец.

После обеда, часу в 5-м пополудни, отправился я к сестре покойного архиепископа Леонида, Татьяне Васильевне Краснопевковой, живущей с братом своим Александром Васильевичем в собственном доме на Сивцевым Вражке. От ней получил я подлинную собственноручную записку Преосвященного Леонида о поездке его в октябре 1873 г. в Петербург на юбилей Горного Института⁸³⁴.

От Краснопевковых поехал я к Наталье Петровне Киреевской. Она рассказывала, между прочим, о назначении на Киевскую Митрополию преосвященного Филофея, что это назначение последовало будто бы по особому откровению Государю. В какой мере справедлив этот рассказ, не знаю.

Часу в одиннадцатом возвратился в свою квартиру.

—935—

1879 г.

31 ч. утром принимал я приезжавших из Твери, для встречи меня. Члена Консистории Протоиерея Вас. Фед. Владиславлева⁸³⁵ и Секретаря той же Консистории Сергея Петровича Славолюбова. Последний вручил мне несколько пакетов с официальными бумагами.

Затем продолжал я своё путешествие по Москве: был в Никитском и Страстном монастырях и у Попечителя Учебного Округа Князя Н.П. Мещерского, которого не нашёл дома; он выехал куда-то из Москвы. Посетил своего доброго приятеля и земляка, Протоиерея Николоявленской, на Арбате, церкви Ст. Ив. Зернова; с ним довольно долго, искренно и дружески побеседовал.

Возвратившись на Саввинское подворье, встретил здесь Серг. Мих. Сухотина, давнего моего знакомого.

Вечер провёл я в своей квартире с А.Е. Викторовым и Дм. Мих. Струковым – известным художником-археологом, от которого при сём получил я в дар следующие его сочинения: 1) О рисовании в России, М. 1878 г.; 2) Покровский Собор в Москве, М. 1871 г.; 3) Древние памятники христианства в Тавриде, М. 1876, и 4) Житие святых Таврических чудотворцев, М. 1878 г. От Викторова и Струкова получил я прискорбное сведение о том, что знаменитый историк наш С.М. Соловьев⁸³⁶ при смерти.

1-го июня после литургии, напившись чаю, отправился вместе с А.Е. Викторовым в Сокольники на дачу к профессору университета Феодору Ивановичу Буслаеву. Не видавшись с ним 12 лет (с 1867 г.), мы оба чрезвычайно обрадовались взаимному свиданию. Разговорам и воспоминаниям нашим о былом, когда он занимался в моём кабинете рукописями Синодальной библиотеки, не было конца. В настоящую минуту Ф. И-ч занимался, по поручению Общества любителей древней письменности, изучением лицевых списков Апокалипсиса⁸³⁷. Увлечённый

—936—

1879 г.

этой учёной работой, он с восторгом показывал мне точные снимки с многих рисунков апокалипсического содержания. При расставании он дал мне твёрдое обещание посетить меня в Твери и, как увидим далее, сдержал честно своё слово.

2-го ч. слушал на подворье раннюю литургию, после которой Преосвящ. Алексий совершил, по моей просьбе, панихиду по приснопамятном моём друге, Преосвященном архиепископе Леониде.

Всё это утро оставался я дома, в ожидании посещения высокопреосвященного Митрополита, которое, впрочем, он сделал во втором часу пополудни не мне, а моему почтенному хозяину; со мной же обошёлся не довольно внимательно.

В 6 часов всенощную слушал на Саввинском подворье.

Здесь же на следующий день, 3-го ч., в воскресенье, слушал и литургию, которую совершал Преосвященный Алексий.

В этот день я посетил в Знаменском монастыре о. Архимандрита Сергия⁸³⁸ – доктора Богословия, получившего эту высшую учёную степень за многоучёное сочинение: „Полный месяцеслов Востока. Восточная агиология, в двух томах, М. 1875–76 г.“ В беседе со мной он сообщил, между прочим, что в настоящее время он занимается составлением Истории Иверской Иконы Божией Матери⁸³⁹ и вместе с тем продолжает разрабатывать агиологию востока.

Из Знаменского монастыря проехал в Новоспасский, где прежде всего помолился на могиле досточтимого старца, покойного о. Архимандрита Агапита⁸⁴⁰ († 28 мая 1877 г.), с которым у меня, в продолжении многих лет, были самые добрые искренние отношения. Затем велел доложить о себе Управляющему монастырём Преосв. Порфи-

—937—

1879 г.

рию, известному путешественнику на Восток. Он принял меня, как старого знакомого, дружественно, хотя с некоторой важной осанкой; показывал мне Сборник старинных греческих нот, начиная с IX или X века, выкраденных им из рукописей афонских монастырей, – за что я братски его укорил; беседовали затем о синайском кодексе Библии, привезённом в Россию известным палеографом К. Тишендорфом. Порфирий этот список Библии называет купеческим, в том смысле, что он сделан был для продажи⁸⁴¹. При этом он подарил мне свою брошюру, под заглавием: „Мнение о Синайской рукописи, архимандрита Порфирия (Успенского), СПб. 1862 г.,“ 4-о, – и ещё другую: „Новое слово об афоно-иверской иконе Богоматери, Еп. Порфирия, М. 1879 г.“

От одного епископа зашёл я к другому, имевшему временное пребывание здесь же, в монастыре. Разумею преосвященного Иоанна, бывшего епископа Алеутского. Несчастный питомец мой по академии жаловался и на скудость средств к жизни и особенно на недоброжелательные отношения к нему со стороны епископа Порфирия.

Из Новоспасского монастыря я проехал к академическому со-воспитаннику (старшему, впрочем, меня на один курс) протоиерею Василию Петровичу Нечаеву⁸⁴², Настоятелю Николаевской в Толмачах церкви и известному редактору журнала: „Душеполезное Чтение“. Нашёл его у себя и несколько минут с ним дружески побеседовал. Выслушал от него, между прочим, совет, чтобы епархиальные архиереи, вместо поучений с кафедры, чаще обращались к своим паствам с окружными посланиями. Совет добрый и разумный.

Вечером, вместе с Преосвященным Алексием, были мы у старейшего из Московских протоиереев, Председателя Общества любителей духовного просвещения и Настоя-

—938—

1879 г.

теля Предтеченской под Бором церкви, моего достопочтенного земляка, протоиерея Иоанна Николаевича Рождественского, пили чай и дружественно беседовали о разных, более или менее серьёзных, предметах; между прочим была речь о причащении младенцев: можно ли причащать их на дому, и следует ли для сего иметь запасную св. кровь, как это допускалось некоторыми священниками в Харькове? Ответ на этот вопрос дан был моими учёными собеседниками отрицательный.

4-го ч. в 10-ть часов утра были, вместе с Преосвященным Алексием, в храме Христа Спасителя. Стенная живопись превосходна, хотя подписи под священными изображениями не везде грамматически правильны; но что особенно не совсем приятно меня поразило – это размеры главного престола, далеко не соответствующие обширности алтаря. Не видно также, где назначено место для жертвенника.

В 4 часа отправился по железной дороге в Троицкую Сергиеву Лавру. Мне сопутствовал туда граф М.В. Толстой⁸⁴³ – двоюродный брат Обер-Прокурора Св. Синода. В беседе со мной, между прочим, сообщил он мне, что Обер-Прокурор Граф Д.А. Толстой желал бы умножить число митрополий в России для уменьшения значения митрополичьего сана. Мысль целесообразная в виду усиления обер-прокурорской власти в Синоде, и без того безграничной; таково властолюбие графа Толстого!..

По приезде в Лавру, я остановился в покоях Ректора академии, протоиерея Сергея Конст. Смирнова, который принял меня с самым искренним радушием.

5-го ч. после ранней литургии слушал молебен Преп. Сергию и панихиду при могилах Митрополитов Филарета и Иннокентия, а также архимандрита Антония.

Затем, в своей квартире, виделся и беседовал с новым Наместником Лавры, архимандритом Леонидом (из дворян). Беседа наша сосредоточена была на предметах археологии и археографии, так как о. Леонид специалист по этой части.

В 11-ть часов, я присутствовал, вместе с Преосвя-

—939—

1879 г.

щенным Амвросием, на магистерском диспуте, происходившем в актовой академической зале. Наставник рижской духовной Семинарии, кандидат А. Остроумов защищал диссертацию на степень магистра Богословия, под заглавием: „Синезий, епископ Птолемаидский“ (М. 1879 г.) Официальными оппонентами были профессор древней церковной истории А.П. Лебедев⁸⁴⁴ и доцент по кафедре древней гражданской истории Н. Ф. Каптерев⁸⁴⁵. Защита диссертации магистрантом признана удовлетворительной⁸⁴⁶.

Вечер провёл я в семействе о. Ректора, в его собственном доме, на Вифанской улице.

6-го ч. утром послал в Харьков на имя Начальницы Епархиального женского училища А. В. Кушен приветственную телеграмму, по случаю совершившегося 25-летия со времени основания училища.

В 8 часов отправился в Вифанию поклониться гробу святителя Платона. Прежний Казначей вифанского монастыря, иеромонах Иларион оказался в этот день именинником; встретившись с ним в монастыре, приглашён был в его келью и выпил у него чашку чаю. Затем был в Семинарии и посетил Ректора и Инспектора.

Ректор Протоиерей Филарет Александрович Сергиевский⁸⁴⁷ – родной брат Попечителя Виленского учебного округа Н. А. Сергиевского. Он, между прочим, сказывал мне, что его брат Н. А-ч путешествовал, в нынешнем году, в Крым и мимоездом был в Харькове. Это известие огорчило меня тем, что Николай Александрович, с которым, по-видимому, мы были очень дружны, бывши в Харькове, не почтил меня своим посещением.

Инспектор Вифанской Семинарии, архимандрит Кирилл⁸⁴⁸ мой ученик по академии и постриженник. Когда он был в Петербурге на чреде священно-служения, покойный Митрополит Московский Иннокентий представлял его в Синод для посвящения в сан епископа Можайского, Вика-

—940—

1879 г.

рия Московского; но Обер-Прокурор граф Толстой воспротивился этому на том основании, что будто бы у нас не бывало примеров возведения в епископа прямо из Инспекторов Семинарии, помимо ректорства. Вследствие сего, предположено было назначить его на должность ректора Донской Семинарии; но это предположение почему-то не состоялось.

Из Вифании я заезжал в Гефсиманский скит и был в пещерах, для поклонения Чудотворной Иконе Черниговской Божией Матери.

В 11-ть часов опять присутствовал на магистерском диспуте. Диспутантом явился преподаватель Полтавской дух. Семинарии, священник И. Мансветов⁸⁴⁹. Диссертация, служившая предметом диспута, имела заглавие: „Новозаветное учение о Церкви“ (М. 1879 г.). Оппонентами были приват-доцент по кафедре догматического Богословия А.Д. Беляев⁸⁵⁰ и доцент по кафедре сравнительного Богословия Н. М. Иванцов⁸⁵¹. Возражения последнего были многочисленны и вески; защита диссертации признана удовлетворительной, и диспутант признан достойным степени магистра Богословия⁸⁵². О. Мансветов, как уроженец Тверской епархии⁸⁵³, представил мне в дар, как Тверскому епископу, экземпляр своего учёного произведения.

После диспута обедали мы с о. Ректором академии у о. Наместника Лавры, архимандрита Леонида. Обед приправлен был живой, откровенной беседой, тем более что мы обедали лишь втроём.

После обеда с любопытством обозревал я академическую библиотеку в новом очень просторном её помещении.

В 8-мь часов отправился из Лавры обратно в Москву. Со мной, в одном отделении, ехал в Москву из Сер-

—941—

1879 г.

гиева Посада Прокурор Тверского Окружного Суда Евгений Романович Ринг, у которого в посаде живут мать и сестра. Ринг человек молодой, благородный и образованный, но, к сожалению, не обладающий здоровьем. Поэтому он намерен был из Москвы отправиться в Самару, для лечения кумысом. Дорогой мы разговорились, между прочим, о том, нельзя ли попросить Начальство Николаевской железной дороги, чтобы к утреннему пассажирскому поезду из Москвы в Тверь прицеплен был вагон 1-го класса. Он с горячим усердием принял на себя комиссию разведать об этом и на другой же день сообщить мне о результате своего расследования. И вот что он писал мне 7-го числа:

„Преосвященнейший Владыко,

Милостивейший Архипастырь и Отец!

Железнодорожное начальство на мой вопрос ответило, что к поезду, отходящему из Москвы в 9 ч. 30 минут утра, не может быть присоединён вагон 1 класса. Если Вам благоугодно будет ехать с названным поездом, то в распоряжение Ваше предоставят особое отделение вагона II класса.

С уверенностью дерзаю заявить, что приезд Ваш в час вечерний нисколько не уменьшит радости Вашей новой паствы.

Повергая себя архипастырскому благословению и святой молитве Вашей, с глубочайшим почтением и преданностью имею честь быть“...

Во время пребывания моего в Москве скончался (4-го ч.) Протопресвитер Успенского Собора Дмитрий Петрович Невский, магистр IV курса (1824 г.) Московской духовной академии. 7-го числа назначено было отпевание тела в Крестовоздвиженской, на Воздвиженке, церкви. Литургию в этот день совершал Преосвященный Алексий, а к отпеванию прибыли высокопреосвященный Митрополит и Преосвященный Иоанн Алеутский. При отпевании были все почти архимандриты московских монастырей и множество протоиереев и священников. Во время литургии и отпевания я стоял в алтаре. Здесь я встретил многих своих знакомых и, между прочим, почтенного земляка, Настоятеля Архангельского Кафедрального Собора, Протоиерея

—942—

1879 г.

Михаила Измайловича Богословского. В разговоре со мной Михаил Измайлович высказался, между прочим, что он не желает трёх вещей – быть архиереем, присутствовать в Синоде и быть на службе при Дворе, а желал бы быть Обер-Прокурором Св. Синода, чтоб показать, чего не должен делать Обер-Прокурор.

Из церкви заезжали мы с Преосвященным Алексием к Директору Публичного и Румянцевского Музеев Гофмейстеру Василию Андреевичу Дашкову, пили у него чай и осматривали замечательное собрание литографированных портретов знаменитых русских деятелей. Здесь я встретился и познакомился с Почётным Опекуном, Тайным Советником Александром Павл. Дегаем⁸⁵⁴, бывшим Астраханским губернатором.

В 7-мь часов вечера ездил на Троицкое подворье проститься с Митрополитом. У него встретил жену старосты Петербургского Исаакиевского Собора, Генерал-майора Богдановича, урождённую Бутовскую. Когда она ушла, между нами началась довольно откровенная беседа. Митрополит жаловался на уклончивость в действиях Митрополитов Новгородского⁸⁵⁵ и Киевского⁸⁵⁶; сообщал о важном значении в Синоде Протоиерея И. В. Рождественского, о том, что Государь и Государыня его больше уважают, чем Бажанова; говорил, что газета „Церковно-Общ. Вестник“ пользуется покровительством Протоиерея И. Васильева и Канцелярии Обер-Прокурора, что известному священнику Белюстину покровительствует Обер-Прокурор.

На этом беседа наша прекратилась: доложили, что приехал В. И. Коптев⁸⁵⁷. Я простился со Владыкой и уехал на Саввинское подворье. На другой день 8 числа я оставил дорогую и гостеприимную для меня Москву и в 4-м часу пополудни отправился в новый престольный град мой – Тверь.

—65—

„Правил отчётности по изданию Богословского Вестника“, на руках.

II. Резолюцию Его Высокопреосвященства, последовавшую на журнале собрания Совета 18 марта текущего года: „1903 г. Апр. 5. Утверждается“.

Справка: В ст. XVI означенного журнала представлено было на Архипастырское утверждение Его Высокопреосвященства определение Совета Академии о назначении: ординарному профессору Николаю Заозерскому и экстраординарному профессору Алексею Введенскому – половинных премий (по 242 р. 50 к.) Митрополита Московского Макария за лучшие печатные труды наставников Академии, и экстраординарному профессору Михаилу Тарееву – премии Митрополита Макария (в 291 р.) за лучшие магистерские сочинения воспитанников Академии.

Определили: Резолюцию Его Высокопреосвященства сообщить (и сообщена) Правлению Академии для зависящих распоряжений.

III. Сданное Его Высокопреосвященством с надписью: „1903 г. Марта 31. В Совет Московской Духовной Академии“ – отношение на имя Его Высокопреосвященства Г. Обер-Прокурора Святейшего Синода от 27 марта за № 3027:

„Вследствие отношения от 29 января сего года за № 60, имею честь уведомить Ваше Высокопреосвященство, что Высочайшим приказом по гражданскому ведомству от 14 текущего марта за № 21 экстраординарные профессоры Московской духовной академии, Коллежские Советники, Василий Мышцын и Иван Попов произведены, за выслугу лет, в Статские Советники со старшинством: первый – с 23 октября и последний – с 7 августа 1902 года“.

Определили: О производстве, за выслугу лет, экстраординарных профессоров Академии Василия Мышцына и Ивана Попова в чин Статского Советника внести в формулярные о службе их списки.

IV. Отношения Канцелярии Обер-Прокурора Святейшего Синода:

а) от 28 марта за №3064: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором, 19 марта 1903 г., докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской ду-

—66—

ховной академии Иван Троицкий освобождён от данного ему 30 января 1903 г. назначения в Тульское духовное училище“.

б) от 21 марта за № 2815: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором, 12 марта 1903 г., докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде действительный студент Московской духовной академии Димитрий Лебедев определён на должность учителя русского языка в старшие штатные классы Уфимского духовного училища“.

в) от 28 марта за № 3066: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором, 19 марта 1903 г., докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской духовной академии Александр Померанцев определён на должность учителя русского языка в старшие классы Дмитровского духовного училища.

Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сём Совету академии для сведения и зависящего распоряжения“.

Справка: По распоряжению Преосвященного Ректора Академии действительному студенту Дмитрию Лебедеву и кандидату Александру Померанцеву дано знать о состоявшемся назначении их на духовно-учебную службу.

Определили: Принять к сведению.

V. Отношение Учебного Комитета при Святейшем Синоде от 14 апреля за № 578:

„Озабочиваясь своевременным замещением открывшихся и имеющих открыться в непродолжительном времени преподавательских вакансий в духовных семинариях и училищах и вакансий помощников инспекторов в семинариях, с таким расчётом, чтобы вновь назначенные на упомянутые вакансии кандидаты Академий могли явиться к местам службы к самому началу 1903–1904 учебного года, Учебный Комитет имеет честь покорнейше просить Совет Московской духовной академии о доставлении в Комитет списков по установленным формам оканчивающих в текущем году курс воспитанников означенной Академии к 15 июня сего года“.

Определили: Доставить в Учебный Комитет при Святейшем Синоде списки оканчивающих в текущем году курс воспитанников Академии немедленно по утверждении последних в учёных степенях и званиях.

—67—

VI. Ведомость Преосвященного Ректора Академии о пропущенных наставниками Академии лекциях в марте месяце текущего года, из которой видно, что –

а) по болезни: заслуженный ординарный профессор Димитрий Голубинский опустил 16 лекций, экстраординарный профессор Анатолий Спасский (уволенный в отпуск до конца 1902–1903 учебного года) – 14 лекций, исправляющий должность доцента и лектор французского языка Павел Соколов – 6 лекций, исправляющий должность доцента Сергей Смирнов – 4 лекции, экстраординарный профессор Иван Андреев и исправляющие должность доцента Павел Тихомиров и иеромонах Иосиф (Петровых) – по 2 лекции; б) по домашним обстоятельствам: исправляющий должность доцента Николай Городенский – 1 лекцию.

Определили: Ведомость записать в протокол настоящего собрания для напечатания в академическом журнале.

VII. Отзывы о сочинении исправляющего должность доцента Академии по кафедре теории словесности и истории иностранных литератур, кандидата богословия, Николая Городенского под заглавием: „Нравственное сознание человечества“, представленном на соискание степени магистра богословия:

а) экстраординарного профессора Академии по кафедре нравственного богословия Михаила Тареева:

„Сочинение г. Городенского состоит из 8 статей. В первой сущность нравственности, как общечеловеческого явления, указывается в нравственной оценке (стр. 1–25). Во второй статье (стр. 26–96) путём критики эвдемонистической и телеологической точек зрения на нравственность устанавливается специфическая природа нравственной оценки, её своеобразность, её самостоятельный характер. Нравственность не сводится к различию вообще приятного и неприятного, но она имеет в своей основе особое нравственное чувство; в силу этого чувства, конечно, нравственно-доброе приятно, но ценность нравственного стремления и нравственного удовольствия отличается от других удовольствий качественно, определяется по особому критерию достоинства, возвышенности, предполагает точку зрения высшего и низшего. Далее, в третьей статье (стр. 97–136), автор пси-

—68—

хологическую природу нравственного суждения, в её противоположности другим типам оценки, указывает в том, что интерес, лежащий в основе нравственного суждения, стремится быть, с отрицательной стороны, бескорыстным, с положительной – объективным. „В основании его лежит не мысль об удовольствии, а идея достоинства или совершенства. Эти понятия указывают на то, что существует ценность, независимая от наших чувств, склонностей и желаний, заключающаяся в самой природе вещей“. Объективность нравственной оценки определённее выражается в идеях всеобщности и необходимости. Нравственный императив, говоря языком Канта, есть категорический императив. Основное психологическое выражение нравственной ценности даётся в нравственном чувстве, которое не стоит в ряду с другими определенными видами чувствований, каковы любовь, ненависть, надежда, но ценит и судит их, стремится вообще быть выше их. Оно проявляется в двух формах: во-первых, как чувство нравственной ценности, непосредственно отражающее внутреннее достоинство поступка и воли, показывающее их высоту и низость, и во-вторых, как чувство долга. Психологическая основа объективного характера нравственной оценки указывается в тесной связи нравственного чувства с интеллектом. Какой бы то ни было объект даётся только в познании. „Объектом нравственного чувства является известная идеальная форма определения воли, которая, поскольку она осуществляется или не осуществляется в отдельных актах, может вызывать движения чувства и непосредственно, но обычно уже заранее нами мыслится в виде известного объективного закона, правила или нормы. Представление нравственного закона или правила кажется нашему сознанию само по себе достаточным основанием для действия, а нравственное чувство является лишь отражением этого чисто интеллектуального подчинения правилу, субъективным показателем того, что воля подчиняется закону, а не основанием этого подчинения, хотя практически это подчинение и не может осуществиться независимо от субъективных мотивов“. Автор усвояет мысль Канта об определении воли непосредственно представлением закона или разума. Вместе с тем принимается и взгляд Канта

—69—

на чувство уважения, как на чувство „активно созданное через понятие разума“, и в этом чувстве усматривается объединение и чувства нравственной ценности, и чувства долга. Далее следует статья „Априорная природа нравственного суждения“ (стр. 137–176), весьма важная для определения этических воззрений автора. Здесь, выступая из пределов психологического анализа, который в объективности, всеобщности и необходимости нравственного суждения отмечает только фактические притязания, автор ставит гносеологический вопрос о достоверности нравственной оценки. Эта достоверность не может утверждаться на опыте, так как нравственный закон совсем не имеет дела с тем, что совершается действительно, хотя бы и необходимо, но он указывает лишь на то, что должно совершаться, хотя бы оно совсем не совершалось в действительности. Всеобщность и необходимость суть понятия разума, поэтому обоснование всякой достоверности покоится в конце концов на принципах разума. Так и в вопросе о достоверности нравственного суждения. Разум обосновывает нравственность не на своих свойствах, не на своих психологических условиях, включая сюда прирождённость нравственной идеи, не на происхождении морали из разума, – нравственность обосновывается на логической функции мышления. Так г. Городенский объясняет нравственный формализм (априоризм) Канта, к которому он здесь ближайшим образом примыкает. Разум, по его словам, есть способность объективного отношения к миру; в теоретической области он создаёт истинное знание, в нравственной бескорыстное поведение. Моральная объективность есть ни что иное, как бескорыстие и самоотречение. „Эгоизм и своекорыстие по своей основе суть дело животного инстинкта, тогда как бескорыстие есть дело разума“. Автор защищает учение Канта о практическом значении чистого разума от важнейших возражений, сделанных против этого учения. В следующей статье (стр. 177–212) автор, решая вопрос о происхождении нравственности, продолжает рассуждения предыдущих статей. Нравственное сознание, с одной стороны, подлежит психологическому объяснению, с другой стороны – по своей логической сущности оно не обнимается всецело психологией. Логиче-

—70—

ское сознание выходит из самого субъекта и в этом, смысле противоположно психологической необходимости, которая кажется налагаемой извне. Генезис разумного сознания для нас тайна, но во всяком случае разумное самосознание не только обосновывает моральную достоверность., но объясняет само существование нравственности, как действительного факта. Автор затем подробно раскрывает образование собственно чувства долга и попутно критикует учение Дарвина и теорию идей – сил. Вывод тот, что сам принцип разумности, сознанный в своём практическом значении, может служить источником нравственного долженствования. Но нравственность, как сказано, допускает и историко-психологическое объяснение. „Было бы неверно и психологически, и исторически утверждать, что человек пришёл к предпочтению одного образа действия другому сразу вследствие сознания его разумности. Разумное сознание само по себе всегда вырастает на почве известного психологического механизма; привычки, инстинкты, психологические ассоциации всегда подготовляют путь для разумных принципов“. Историко-психологическое объяснение происхождения нравственности и предлагается автором в последних трёх статьях: „Условия воспитания нравственного сознания у ребёнка“ (стр. 213–244), „Условия первоначального воспитания нравственного сознания в человеческих обществах“ (стр. 245–282) и „Значение религии в деле воспитания нравственного сознания на низших ступенях общественной жизни“ (283–334).

Сочинение г. Городенского обладает крупными достоинствами.

Прежде всего заслуживает особой похвалы то, что автор, на всём протяжении своего солидного труда, имеет дело с самим предметом своего исследования, а не с книгами, относящимися к его области. Хотя он в решении вопросов исследования основывается на наличной этической литературе и весь труд его излагается критически, но его исследование представляет из себя последовательное развитие стройного этического учения, так что воззрения других учёных, к которым он примыкает, излагаются им лишь в той степени, в какой усвояются им, а мнения учёных, с которыми он несогласен,

—71—

передаются лишь в тех существенных пунктах, которые нуждаются в критическом освещении. Он не цитирует сочинений и не излагает чужих мнений только ради того, что они существуют и высказаны; изложение и критика разнообразных этических учений не составляют у него самостоятельных обширных отделов при сомнительной связи с положительными выводами; но всё содержание его труда строго подчинено логическому плану, нигде не обременено излишним мнимо-учёным балластом, стройность плана нигде не нарушена бесполезными экскурсиями в смежные области. Всё свидетельствует о навыке автора управлять своей мыслью, об умении его ориентироваться в литературе предмета, выбирать между нужным и ненужным, существенным и второстепенным.

Затем труд г. Городенского имеет характер учёного исследования. Автор не претендует на оригинальность ни в постановке этической проблемы, ни в решении её вопросов, но как в главном, так и в частностях его исследование утверждается на критически-проверенных результатах этической науки. В главном он следует Канту, в частностях он почерпает отовсюду, напр. у Лекки заимствует определение нравственной оценки как оценки с точки зрения высоты и низости, у Гюйо (преимущественно) – мысль о тожестве в последнем основании чувств эстетического, интеллектуального и морального, часто обращается к Фулье, в своём месте пользуется теорией идей – сил и пр. В этом нужно видеть объяснение главной ценности труда. Последний смело может быть назван плодом внимательного, продолжительного изучения и критического обсуждения важнейших сочинений этической науки. При этом автор стоит на высоте философского мышления, вполне владеет подлежащей терминологией, излагает мысли ясно и стройно, пишет языком литературным. Достоинства его философско-критического мышления достаточно обнаруживаются уже в его отношении к Канту, в глубоком и выдержанном понимании его, хотя автор и не является вполне самобытным комментатором философии категорического императива и хотя, с другой стороны, иногда закрадывается в душу читателя сомнение, не выступает ли здесь сухая фигура немецкого философа в

—72—

слишком широком и мягком одеянии здравого смысла. Во всяком случае то, что автор развивает этические принципы чистого практического разума, говорит и в пользу его критического мышления, и обнаруживает апологетические достоинства его исследования, так как „кантианство – это самая возвышенная и утончённая форма христианства“, как выражается Фулье. Заслуживающими особенного внимания должны быть признаны те страницы, на которых идёт рассуждение о логической достоверности нравственного долга, – о том, что нравственность основывается не на свойствах разума и тем менее на иных каких-либо психологических свойствах человеческой природы, а на логической функции мышления. Только в этом случае разум приобретает непосредственно этическое значение, и этика становится рациональной наукой. Эта точка зрения тем ценнее, что является доступной не для всякого этического направления. Напротив, у писателей известного рода, напр. у Сутерланда в сочинении „Происхождение и развитие нравственного инстинкта“ мы находим описание процесса, каким из потребностей животной жизни возникает нравственный инстинкт, но не встречаем чисто рационального обоснования нравственных требований. Здесь всё внушает мысль, что нравственный долг не имеет для нас разумной убедительности. „В своей наиболее благородной форме – говорят нам – нравственность является, когда симпатия, долг и самоуважение озаряются эстетическим чувством, когда доброе поведение вызывает тот энтузиазм, который вспыхивает внутри нас при виде чего-нибудь прекрасного“... Посему высшая форма нравственности для разума остаётся внешней и не от него получает последнюю санкцию. Подобно этому сочинение Бентама „Введение в основание нравственности и законодательства“ обращено не к разуму нравственного деятеля, а к законодателю: оно не говорит первому, почему он должен жить нравственно, оно научает последнего, как он должен действовать на волю граждан посредством удовольствий и страданий. Также и Милль („Утилитарианизм“) обращается к законодательству и педагогике. „Как средство приблизиться сколько возможно к идеалу утилитарианской нравственности, утилитарианский

—73—

принцип, по его словам, требует во-первых, чтобы в обществе существовали такие законы и такие учреждения, которые приводили бы в наивозможно большую гармонию индивидуальное счастье с интересами, общими для всех, и во-вторых, чтобы воспитание и общее мнение напечатлевали в уме каждого индивидуума, что его личное счастье связано с счастьем всех“. И Спенсер („Данные этики“) все свои надежды возлагает не на разум, а на законы жизни, думая, что „непрерывная общественная дисциплина постепенно сформирует человеческую натуру таким образом, что, под конец, каждый будет непринуждённо и самопроизвольно стремиться к симпатическим удовольствиям“. Итак, из среды факторов этического прогресса исключается разум, только посредственно, т. е. через чувство удовольствия, заинтересованный в нравственном пропрессе. В виду такого направления этической науки должно приветствовать собственно рациональное обоснование нравственности, которое расчищает пути для христианской проповеди поскольку последняя всегда обращается к личному разуму. Раскрытие этических принципов философии категорического императива должно признать особенно благопотребным для нашего времени – времени исканий „внутреннего света“, погони за твёрдой почвой. По указанным своим достоинствам труд г. Городенского среди оригинальных русских сочинений по этике может быть назван выдающимся трудом и усиленно рекомендуем, особенно для учащихся, как надёжное руководство к изучению этической литературы и к правильной постановке этической проблемы.

Однако нравственная проблема слишком трудна и при современном состоянии науки каждое сочинение, ставящее себе смелую задачу дать положительное и полное решение вопросов этики, по необходимости должно страдать значительными недочётами. Тот метод, которого держится автор, желающий обосновать понятие категорического долга и всеобще-необходимый принцип нравственности на результатах этической науки в лице её лучших представителей разных направлений и на данных этнографического и историко-психологического характера, – этот метод заранее предрасполагает читателя опасаться, не встретим

—74—

мы здесь, с одной стороны, благонамеренного сглаживания характеристических черт того или другого воззрения, усвояемого автором, по масштабу здравого смысла, и не натолкнёмся ли, с другой стороны, на внутренние противоречия, на некоторое двойство в течении мыслей. Опасения, по-видимому, оправдываются. В существенном автор, как сказано, примыкает к Канту и в смысле именно его философии раскрывает понятие объективного значения практического разума. Но примечательно, что тоже самое понятие мы встречаем у решительного противника кантианства и сторонника эволюционной морали, Фулье. Последний пишет: „между умом и действием устраняется средний элемент, тогда как между неразумным существованием и действием природа вставляет ещё двигатель – удовольствие, доставляемое чувствованием... Нравственный идеал, идеал деятельности, независимой даже от самого удовольствия, вполне отвлечённый, и в этом смысле, совершенно свободный, обладает силой самопроизвольного осуществления: идея нравственности есть начало самой нравственности... С тех пор, как идея нравственности проникает в сознание человека, он перестаёт быть тем эгоистом, каким он был в первобытном состоянии. Мысль, что я могу выйти из круга только моих личных интересов и что для меня, как мыслящего существа, способного постигать вселенную, действительно хорошо выйти за пределы своего „я“ – эта мысль не есть уже более „тяготение к себе“; „я“, которое стремится отделиться от своих личных интересов и любить, не есть уже более „презренное я“. Эта мысль и это желание бескорыстия не остаются никогда вполне платоническими и совершенно бесплодными“ и т. д. И вот возникает вопрос, насколько для г. Городенского необходимо было выразить логическое обоснование морали в терминах философии категорического императива. Вникая в сущность дела, мы приходим к тому заключению, что для него было бы совершенно безразлично, примкнуть ли к Фулье иди к Канту, что он не берёт себе из Критики практического разума наиболее характеристического для кантианства, что он не имеет собственно права употреблять кантовскую терминологию, так как не соединяет с ней строго кантовского смысла. Он, напр., думая оставаться на

—75—

почве кантианства, пишет: „разум не только познаёт, но и создаёт мир знания, как нечто сознательно и научно объективное; он же создаёт в практической области мир морали и делает это тем же методом, как и в области теоретического знания“ (стр. 158 и д. сл. стр.). Но кому же не известно, что у Канта отношение к опыту чистого теоретического разума и чистого практического разума представляется совершенно различно, до противоположности, и эта противоположность составляет исходный пункт его практической философии? О практическом употреблении разума Кант пишет: „Употребление чистого разума одно только имманентно, употребление же эмпирически-условное, имеющее притязание на всеобщее господство, напротив того, трансцендентно, и выражается в предположениях и повелениях, совершенно выходящих за пределы его сферы. Это является прямо обратным тому, что можно сказать о чистом разуме в теоретическом употреблении“. – Далее г. Городенский рассуждает о „ценности, независимой от наших чувств, склонностей и желаний, заключающейся в самой природе вещей“ (стр. 102–103), о соответствии нравственной оценки с объективной ценностью, сводя впрочем объективность к идеям всеобщности и необходимости (109–110 и др.). Но ведь по ясному учению Канта в нравственности воля не определяется объектом, а сама служит причиной объектов, – объекты чистой воли не предшествуют моральному закону, а определяются только через него. – Затем в учении Канта понятие нравственности неразрывно связано с идеей свободы. Свободу он называет условием существования (ratio essendi) нравственного закона, а нравственный закон условием познания (ratio cognoscendi) свободы. Моральный закон по Канту, как factum нашего сознания, осмысливается лишь идеей ноуменальной свободы. Известно, в какие глубины умозрения заводит нас кантовское понятие ноуменальной свободы и к каким оно приводит затруднениям. Г. Городенский избегает этих затруднений тем, что он ни слова не говорит о свободе. Но какое же он в таком случае имеет право говорить о категорическом императиве? Что такое категорический императив Канта без ноуменальной свободы? – Самый центральный пункт в практической философии Канта это есть понятие

—76—

практического значения чистого разума, – именно задачей своей второй критики он ставит доказать, что существует чистый практический разум. Отнимите от философии Канта это понятие, оставьте одну только логическую достоверность нравственного закона, и вы уничтожите, исказите кантианство. А практическое значение чистого разума у Канта устанавливается через понятие свободы. Посему, отказываясь от понятия ноуменальной свободы, называя чистое нравственное побуждение, свободное от эвдемонистического оттенка, исключительно нашей абстракцией (стр. 132), г. Городенский существенно порывает с кантианством, а вместе с тем теряет для себя понятие практического значения разума. И та страница (166), на которой он говорит о кантовском понятии практического значения чистого разума, не имеет под собой твёрдой почвы. Примечательно, что даже на этой единственной странице автор кантовскую „точку зрения трансцендентального сознания“ разбавляет психологической теорией идей – сил. В результате у него разумная достоверность нравственного закона всецело сводится к той незначительной области, в которой Фулье и Кант, при наложении, совпадают, – это область логических правил, о которых Кант утверждал, что они не распространяются на реальности. Г. Городенский ставит вопрос о том, не есть ли предполагаемая нравственной оценкой объективность пустое притязание, имеют ли наши нравственные понятия реальность, соответствует ли им действительная, независимая от нашего субъективного мира норма поведения (стр. 138–139), и в то же время утверждает, что метафизическая недостоверность не может колебать практической достоверности, для которой достаточно противоположности между своекорыстием и бескорыстием в пределах нашего сознания (109). Было бы с его стороны убедительнее, если бы он или вместе с Кантом утверждал ноуменальный характер практического разума, или вместе с Фулье наполнил разумное сознание „миропониманием и миропознанием“, от чего он отрекается (стр. 148, хотя и проговаривается на стр. 166 о психофизической энергии „разумного познания своего положения в мире“). – Наконец, следуя Канту до того, что принимает его учение о бескорыстном интересе и о чувстве уважения,

—77—

как о чувстве „активно созданном через понятие разума“ (стр. 130), г. Городенский утверждает, что строгое разграничение нравственного побуждения от эвдемонистического есть лишь наша абстракция, которой действительность не только не соответствует, но и не может соответствовать, и что в реальной действительности нравственное побуждение и склонности всегда и неизбежно друг друга предполагают (стр. 132–133). Что же в таком случае остаётся от Канта?

Итак, у г. Городенского от Канта остаётся слишком мало и всё же кантианский элемент ставит его в резкое противоречие с этнографическими и историко-психологическими наблюдениями позитивной этики. Вот образцы таких противоречий. В первой статье он доказывает, что в самом содержании нравственных явлений мы не найдём общих признаков, на основании которых можно было бы определить, что такое нравственность, как факт человеческого сознания и жизни (стр. 16. Заметим, что это положение у него не доказано ср. стр. 12, 18–20); в последних статьях он даже выражается так: наличность нравственной оценки важнее правильного применения её, сам факт различения должного и недолжного важнее того, чтобы добро имело нравственный характер (295, 297:325). Напротив того, в центральных статьях он говорит, что разум есть способность объективного отношения к миру, что он в практической области так же создаёт бескорыстное поведение, как в теоретической создаёт чистое знание, что бескорыстие единственно разумно, что объективно-бескорыстное поведение составляет сущность нравственности, даже рассуждает об объективной ценности, заключающейся в самой природе вещей (165, 102–103, 109–110), причём нравственное чувство называет лишь субъективным отражением чисто-интеллектуального подчинения правилу (128). Или ещё. С одной стороны он утверждает, что нравственная оценка имеет в своей основе чувство (53), что в предикате суждений ценности мы всегда найдём непосредственное или отдалённое указание на чувство (97), что это нравственное чувство есть чувство в обычном смысле этого понятия (111), что только удовольствие и страдания, соединённые с желаниями и влечениями, делают их психологически понятными мотивами

—78—

поведения (67), что чувства эстетическое, интеллектуальное и моральное тожественны в своём последнем основании (114), что нравственность не чужда эвдемонистического оттенка, что она всегда и неизбежно представляет собой не только известного рода интеллектуальное прозрение, но также сумму естественных, исторически сложившихся склонностей, удовлетворение или неудовлетворение которых необходимо вызывает приятные или неприятные чувства (132); с другой стороны, он говорит, что указание на объективную ценность, заключающуюся в самой природе вещей, только может быть дано в форме чувства, что она так же мало зависит от наших субъективных движений, как мало законы природы зависят от того представления, какое об них имеют люди, что, поставляя свои нравственные приговоры, мы вовсе не заинтересованы нашим я, его приятными или неприятными чувствованиями, что с точки зрения счастья (без различия внешних благ или скорбей от субъективного настроения) жизнь несправедливого несравненно привлекательнее (102–103:122). Ещё. В статьях центральных, философских, автор уверяет, что „нравственное чувство является в сознании показателем ценности, понятной для разума, – оно есть как бы зрячее чувство, сопровождаемое ясным сознанием своего разумного raison d’être“ (196), что разумное сознание „представляется выходящим из самого субъекта в противоположность психологической необходимости, которая кажется налагаемой извне“ (189); напротив, в статьях окраинных, этнографических, мы читаем, что „нравственность есть обитающий в нашей душе внутренний авторитет, которого мы слушаем невольно и безотчётно“ (297), что чувство долга важнее нравственного характера добра (ср. выше), – и с этой именно точки зрения автор рассматривает воспитание нравственности в индивидуумах и народах. И т. д. Через всё сочинение г. Городенского проходят два порядка мыслей, как два течения, не сливаясь между собой – что по одному порядку мыслей у него считается невозможным, то по другому порядку является реальным, и в результате нравственность оказывается областью, в которой невозможное становится реальным (108). Но ведь... реальным бывает только возможное.

—79—

Справедливость требует сказать, что автор старается примирить эти два течения и выставляет некоторые посредствующие пункты довольно удачно, – именно понимание объективности в смысле идей всеобщности и необходимости (109–110), но провести до конца это примирение ему не удалось. Следить с величайшим интересом за развитием мыслей автора, сочувствие читателя на его стороне, видишь, что у него нет недостатка ни в глубине и остроте мышления, ни в эрудиции, невольно чувствуешь здесь роковую противоположность миров феноменального и ноуменального, роковую невозможность выразить моральный абсолют в терминах позитивной мысли, но всё же не хочется сознаться, что здесь предел науки, хочется думать, что будущим поколениям удастся то, что, может быть, выше сил современной философии.

Следует также указать на некоторые слабые пункты в сочинении г. Городинского. В этом случае прежде всего нужно отметить недостаточность аргументации автора в доказательство практического значения разума, – и это объясняется не только указанной выше нерешительностью автора в отношении к Канту и Фулье, но главным образом тем, что он посвящает всего одну страницу вопросу, которому, по важности его для точки зрения автора, должен был бы посвятить треть книги. В сущности того же вопроса автор касается при разборе теории идей – сил (стр. 200–207), но оценку этой теории мы не можем признать достаточной. Между прочим, можно пожалеть, что автор, разбирая теорию Фулье и Гюйо, не вспомнил мысли Гюйо о значении веры для движущей силы идей. „Действуют, пишет Гюйо, – пропорционально тому, во что веруют“ и т. д. Если бы автор с надлежащей внимательностью поставил вопрос о практическом значении разума, то он во всяком случае не ограничил бы значения религии для нравственности только низшими ступенями общественной жизни. – Нужно также пожалеть, что автор не остановился с должным вниманием на вопросе, собственно, о совести, хотя тема его труда (Нравственное сознание = совесть) и сущность затронутых в нём вопросов требовали бы этого. – Должно также обратить внимание на то, что разумное бескорыстие, о котором

—80—

говорит автор, есть только законническое самоограничение, или справедливость в смысле Спенсера, защищающего не только альтруизм против эгоизма, но и эгоизм против альтруизма, но никак не самоотречения в смысле евангельской любви: „нет больше той любви, как если кто положит душу за друзей своих“.

Можно было бы ещё указать на некоторые менее важные достоинства и недостатки рассматриваемого труда, но это не изменило бы того последнего вывода нашей рецензии, что сочинение г. Городенского, при некоторых недостатках, обладает крупными достоинствами и не только вполне заслуживает автору степень магистра богословия, но и заставляет желать, чтобы он, согласно своему обещанию в конце книги (стр. 334 ср. прим. на стр. 310), продолжал трудиться в этической области, в которой он является даровитым и правоспособным работником“.

б) Экстраординарного профессора Академии по кафедре патристики Ивана Попова:

„Сочинение г. Городенского составлено по совершенно ясному и определённому плану. Оно затрагивает три главных вопроса – о сущности нравственности, о природе нравственных суждений и о происхождении нравственности.

Отвечая в первой главе на вопрос, что такое нравственность, как общечеловеческое явление, автор естественно обращается к данным этнографии и, установив при помощи фактов, собранных этой наукой, два следующих основных положения: 1) люди других культур признают для себя обязательными такие поступки, которые служат предметом ужаса для нас, и 2) нравственное чувство этих людей осуждает много вещей, совершенно безразличных с нашей точки зрения (стр. 9), автор приходит к выводу, что общим и существенным признаком нравственности служит не содержание нравственных предписаний, а чисто формальная способность нравственной оценки, – способность смотреть на одни поступки, как на добро, на другие, как на зло. Теория, сводящая нравственность к одной формальной стороне, к нравственной оценке, очень часто бывает связана с крайними заключениями о полном безразличии нравственных норм, о невозможности установить истинное и для всех обязательное содержание

—81—

нравственных предписаний. Г. Городенский избежал этой опасности. Для пояснения своей мысли он сравнивает историю нравственности с развитием религии и науки. На низших ступенях культуры религии свойственны суеверия и обоготворения конечного. Наука в первую пору после своего возникновения принимала за истину множество ложных положений. Тем не менее, раз достигнуто истинное понятие о Боге и установлено правильное понимание законов и явлений природы, религиозная и научная истина становятся абсолютными и общеобязательными. То же следует сказать и о моральных нормах. Если на первых ступенях развития нравственным признаётся безразличное или прямо-таки дурное, то нормы поведения, будучи правильно установлены в последующем развитии нравственного сознания, становятся непререкаемыми и для всех обязательными нравственными истинами.

Содержанием второго отдела сочинения, обнимающего главы 2–5, служит выяснение специфической природы нравственных суждений. К своей цели автор идёт сначала отрицательным путём, – путём критики эвдемонистических теорий, отрицающих специфическую природу нравственной оценки. Основной недостаток идонистических систем автор видит в том, что объяснение, даваемое ими нравственным явлениям, слишком широко. Признавая нравственность ничем иным, как только приятным, они оказываются вынужденными принизить самый нравственный идеал, чтобы согласовать теорию с данными нравственного сознания (гл. 2). В 3 и 4 гл. исследования даётся положительный ответ на поставленный вопрос. Нравственные суждения суть суждения ценности. Всякое суждение ценности опирается на чувство. Нравственные суждения имеют своё основание в специфических чувствованиях – в чувстве долга и нравственной ценности. Эти чувствования, как и всякие другие, связаны с известным интересом, но в отличие от всяких других чувств интерес, обусловливающий их, отличается признаками объективного достоинства и совершенства. В основе суждений нравственной ценности лежит особое чувство, качественно отличающееся от всякого другого, „особая реакция чувства, несводимая на удовольствие и страдание“. Типичной

—82—

формой выражения нравственного чувства автор вслед за Кантом признаёт уважение, несколько смягчая однако ригоризм Канта в учении об отношении долга и склонностей. Психологически такой характер нравственных суждений автор объясняет тесной связью морали с интеллектом. Переходя далее с психологической точки зрения на гносеологическую, автор ставит вопрос о достоверности нравственных суждений. Признаки всеобщности, необходимости, законосообразности характеризуют собой понятия разума. „Требование же законосообразности в области теоретической может быть сведено в конце концов к закону тожества. В практической области существует также своего рода закон морального тожества“. Выражением этого тожества служат, во первых, правила индивидуальной морали, сводящиеся к тому, что „при наличности одинаковых объективных оснований не должно быть двух различных поступков“, во вторых, правила общественных отношений, зиждущиеся на идее равенства личностей, в корне подрывающей всякий эгоизм (стр. 159–160).

Конец исследования, начиная с 5 гл., посвящён вопросу о происхождении нравственности. Точкой отправления в решении этого вопроса для автора служит возможно тесное сближение нативизма и эмпиризма. „Всё содержание духовной жизни и все её формы он признаёт за результат опыта“. С другой стороны, он не отказывается допустить, что „некоторые черты нашей духовной организации предопределены самой природой сознания, самими условиями сознаваемости, которые сами по себе представляют первичный факт, некоторое психологическое а priori“. В нравственной области такой первичный факт представляет собой самое моральное сознание, но оно растёт и развивается под влиянием различных эмпирических условий. Исследование этих условий роста морального сознания в жизни ребёнка и в жизни народов и составляет содержание заключительных глав. В жизни ребёнка процесс первоначального нравственного воспитания сводится к внушению. С самой колыбели на него действует авторитет родителей и воспитателей, которых дитя не только боится, но любит и уважает, и сила общественного мнения. Этим объективным воздействиям отвечает способность ребёнка

—83—

обобщать отдельные уроки в правила, подчиняться влиянию примера и отдаваться психическому настроению окружающих лиц (стр. 235). Условием воспитания нравственного сознания в человеческих обществах служить восприимчивость племён, стоящих на низших ступенях культуры, к общественному мнению и воздействие на эту благоприятную почву авторитета обычая, авторитета родителей, родоначальников и вождей и наконец авторитета религии.

По поводу последних глав сочинения, трактующих об эмпирических условиях развития нравственного сознания у некультурных народов, не можем не отметить с полным одобрением тот метод, которым в данном отделе руководится автор. Вопрос о первобытном состоянии человечества в хронологическом смысле этого понятия – спорный. Одни признают его состоянием нравственной чистоты и совершенства. Другие, наоборот, дикость современных некультурных народов считают исходным пунктом в историческом развитии человечества. Разрешение этой проблемы не могло иметь никакого отношения к предмету исследования г. Городенского. Поэтому автор оставил её без рассмотрения. Сам он держится не хронологической, а логической точки зрения на предмет. Ему необходимо было выяснить постепенный рост нравственного сознания. Логика требует, чтобы анализ был начат с самой низшей, с самой простейшей формы нравственного сознания. Дело нисколько не изменяется от того, признаём ли мы состояние, в котором находятся самые низшие из современных дикарей, исходной точкой в развитии человечества или же жалкими остатками первобытной высокой культуры. Каковым бы хронологически ни было это состояние, логически оно является первой ступенью развития, с которой хотя бы и ниспавший до этого уровня человек должен постепенно подняться до духовной высоты истинно человеческого существования.

Из представленного изложения содержания диссертации г. Городенского ясно, что все основные вопросы, имеющие то или иное отношение к избранной теме, подвергнуты автором исследованию и освещены с принятой им принципиальной точки зрения. В философском сочинении важнее

—84—

всего точное разграничение понятий и точек зрения. Недостаточно точное уразумение границ понятий ведёт обыкновенно к двусмысленности теории и к полемике, которая более затемняет, чем выясняет предмет. Диссертация г. Городенского чужда этого недостатка, – и в этом одно из главных её достоинств. Общее философское развитие автора, которое чувствуется читателем на каждой странице исследования, сказывается и в этом точном разграничении до морального и морального, формальной и материальной стороны нравственности, склонностей и специфически нравственных чувствований, чувств долга и нравственной ценности, нативизма и априоризма и т. д. Соответственно этому на все поставленные вопросы в диссертации даются ясные и определенные ответы.

Моралисту, работающему в области общих вопросов нравственности, обыкновенно более всего приходится рассуждать о том, что такое нравственность, и о том, как возможна нравственность. На этом пути его встречает трудность перехода от идеальных требований морали к возможности их выполнения для наличных, эмпирических сил человеческой природы. Исследователи, внимание которых устремлено главным образом на изучение психологии нравственной деятельности, всегда отстающей от идеала, очень часто непроизвольно понижают сам идеал, чтобы тем вернее получить соответствие между ним и наличной психологической возможностью. Сочинение г. Городенского совершенно свободно от этого недостатка. Он до конца выдерживает строгое понятие о нравственном законе, как категорическом императиве, осуществление которого должно быть совершенно бескорыстным.

Книга г. Городенского не изобилует цитатами. Читатель не найдёт в ней детальной критики философских систем морали и подробных исторических справок. Тем не менее она составлена на основании добросовестного изучения литературы философской этики. Давая положительное решение намеченных вопросов в систематическом порядке, автор всегда подвергает попутной критике суждения выдающихся моралистов, соприкасающиеся с его собственными положениями, но представляющиеся ему лож-

—85—

ными или недостаточными. Так он вступает в удачную полемику с Спенсером, Миллем, Бантамом, Баном, Паульсеном, Гюйо, Кантом и др. Отсутствие в диссертации подробной критики этих систем находит себе объяснение и оправдание в том обстоятельстве, что в русской литературе уже имеются отечественные и переводные критические труды подобного рода. В этом пункте нужно однако отметить и один важный пробел. Автор совершенно обошёл в своём сочинении эволюционную теорию. Между тем и широкая распространённость этой теории, и вопрос о происхождении нравственности, разрешение которого автор поставил своей прямой задачей, должны были побуждать его к тому, чтобы подробнее и определённее высказать пред читателем своё мнение о значении наследственности в происхождении и развитии морали.

Последние главы диссертации, трактующие о факторах нравственного развития первобытных народов, и особенно самая последняя глава о влиянии религии на развитие нравственности являются новостью в русской литературе. Для составления их автору пришлось потратить немало времени и сил. По самому существу дела, всё в этих главах должно основываться на фактах, собранных различными путешественниками и этнографами путём непосредственного знакомства с нравами и понятиями некультурных народов. Эти сырые материалы даёт обширная литература путешествий, этнографических исследований и трудов по истории первобытной культуры. Автору нужно было прочесть десятки книг, чтобы извлечь из них немного относящихся к его вопросу фактов. При своей начитанности в этого рода литературе автор легко мог увеличить во много раз размеры своей книги, однако он не злоупотребляет обилием сырого материала. Чтобы не затемнять течения своих основных мыслей, он приводит лишь наиболее выразительные факты, заключая параллели в глухие цитаты под строкой.

Главнейшим недостатком сочинения является незаконченность его последней части, содержанием которой служит исторический очерк развития нравственного сознания. Этот очерк прерывается как раз там, где начинается главный интерес. Автор подошёл только к тому пре-

—86—

делу, который разделяет область инстинктивного и гетерономного от чисто-нравственных чувств и нравственных понятий, достоверность которых усматривается разумом. Он говорит нам о моральном внушении, в атмосфере которого зреет нравственная природа ребёнка прежде, чем перейти от пассивной восприимчивости к активности подлинно-нравственного сознания. Он говорит о чувствительности дикаря к общественному мнению и о нравственном воспитании его под влиянием бытовых и религиозных авторитетов. Но всё это лишь преддверие морали. Когда и как гетерономная нравственность превращается в автономную, с какого момента внешняя принудительность авторитета сменяется чувством внутреннего долга, через какие стадии проходит процесс очищения нравственных понятий – это осталось невыясненным. Раскрытию этих вопросов автор обещает посвятить особое исследование. Конечно, рецензент должен оценить лишь то, что представлено на его обсуждение, но в данном случае такой взгляд на дело не был бы вполне основательным. Ценность всякой теории можно определить только тогда, когда из неё сделаны выводы, когда нам покажут её применение к действительности, дадут её развитие в частностях. Отсутствие этого отдела в сочинении г. Городенского уменьшает степень обоснованности самой его теории. К сожалению, автор не воспользовался представлявшимся ему довольно удобным случаем хотя отчасти устранить этот недостаток. Достоверность нравственных правил покоится, по его мнению, на присущем сознанию законе тожества. Это положение служит одним из важнейших пунктов его теории. Если бы была дана дедукция частных моральных правил из принятого принципа, тогда самая теория выиграла бы в своей обоснованности и убедительности.

Мы не входим в обсуждение тезисов сочинения г. Городенского по существу. Наша задача дать общую характеристику диссертации. Против тезисов г. Городенского, конечно, можно возражать, но не следует забывать, что в философии вообще, а в этике, кажется в особенности, невозможно прийти к несомненному и непререкаемому решению проблем.

Изложенные основания заставляют нас признать дис-

—87—

сертацию г. Городенского ценным вкладом в науку и вполне достаточной для присуждения её автору степени магистра богословия“.

Справка: 1) По § 29 Положения об испытаниях на учёные степени: „Если диссертация будет признана удовлетворительной, то Совет допускает кандидата к публичному её защищению“. – 2) По § 32 того же Положения: „Ищущие степени магистра богословия обязаны представить ректору академии по крайней мере за две недели до защищения 50 (ныне 60) экземпляров напечатанной диссертации“, что исправляющим должность доцента Николаем Городенским и исполнено.

Определили: 1) Допустить исправляющего должность доцента Академии по кафедре теории словесности и истории иностранных литератур Николая Городенского к защищению его диссертации на степень магистра богословия. – 2) Официальными оппонентами при защите диссертации назначить экстраординарных профессоров Академии Михаила Тареева и Ивана Попова. – 3) Предоставить Преосвященному Ректору Академии войти в соглашение с магистрантом относительно дня коллоквиума и пригласить к участию в нём посторонних лиц. – 4) Постановление сие представить на Архипастырское благоусмотрение и утверждение Его Высокопреосвященства.

VIII. Прошение исправляющего должность доцента Академии по кафедре библейской истории иеромонаха Иосифа (Петровых):

„Представляя при сём (в печати) труд мой – „История Иудейского народа по Археологии Иосифа Флавия (опыт критической оценки и обработки)“, – честь имею почтительнейше просить Совет Академии подвергнуть его рассмотрению в качестве магистерской диссертации“.

Определили: Магистерскую диссертацию исправляющего должность доцента иеромонаха Иосифа (Петровых) передать для рассмотрения экстраординарному профессору Академии по кафедре Священного Писания Ветхого Завета Василию Мышцыну.

IX. Заявление Преосвященного Ректора Академии о том, что обязанности второго рецензента по рассмотрению и оценке магистерской диссертации исправляющего должность доцента

—88—

Академии иеромонаха Иосифа (Петровых) он принимает на себя.

Определили: Принять к сведению.

X. Прошение исправляющего должность доцента Академии по кафедре истории философии Павла Тихомирова:

„Имею честь покорнейше просить Совет Академии ходатайствовать пред Святейшим Синодом о командировании меня на будущий 1903–4 учебный год за границу для ближайшего ознакомления с постановкой преподавания философии в Германских университетах и для специальных занятий по некоторым вопросам древней и новой философии и соприкосновенных с философией наук в тамошних библиотеках и музеях. Вместе с тем прошу ходатайствовать о назначении мне возможного пособия в дополнение к моему доцентскому жалованью. Лекции, которые я обязан в 1903–4 учебном году читать студентам II курса, я прочитаю им на III курсе по возвращении из-за границы – в 1904–5 учебном году.

Командировка эта мне существенно необходима как в интересах преподавания вверенной мне науки, – истории философии, – так и для моих независимых от преподавания занятий по предмету моей кафедры.

Что касается преподавания, то я позволю себе указать следующие мотивы, которые заставляют меня не довольствоваться местными научными и учебными средствами, а стремиться на родину великих философских систем и, так сказать, в лабораторию современных философских идей.

Не говоря уже о сильно ощущаемой недостаточности упомянутых местных средств (я разумею под ними философские отделы библиотек – академической и Московского Университета), они уже по самому характеру своему (по большей части книги и журналы) не могут надлежащим образом познакомить с тем, что для преподавателя особенно важно и ценно, именно, с методами и приёмами преподавания, с научными традициями в разработке тех или иных вопросов и с некоторыми антинаучными или практическими тенденциями, которые в книгах обыкновенно старательно затушёвываются и тщательно скрываются за внешней формой объективной научности. Последнее обстоятельство почти единогласно свидетельствуется людьми, бы-

—89—

вавшими в заграничных университетах. Между тем, история философии, по самому существу своих задач, – как общих, так и в системе академического преподавания, – является наукой, требующей наиболее объективного, близкого и чуждого всякой тенденциозности познания её предмета и наиболее искусного её преподавания.

Так как история философии в объективном смысле есть процесс постепенной выработки научно-обоснованного и истинного мировоззрения, то научной задачей историка является возможно верное изображение этого процесса и раскрытие подлинного генезиса тех идей, которые владеют умами современного философствующего человечества. Этим подготовляется почва для правильного понимания философских доктрин прошлого, современных идей и истинных задач будущего. Для богослова же имеет существенное значение, прежде всего, тесная связь перво-христианской литературы (писания мужей апостольских, апологетов, св. отцов и учителей церкви) с греческой и греко-римской философией. Ему необходима точная и полная осведомлённость в философских учениях древности, чтобы правильно разобраться в научно-богословских вопросах, занимавших первенствующую церковь. Не менее важно для богослова, – православного в особенности, – хорошее знакомство и с новейшими философскими системами, оказывающими такое сильное и решительное влияние на западное (преимущественно протестантское) богословие. В том и другом случае, пристрастное или одностороннее освещение дела, находимое иногда в книгах, весьма способно вместо ожидаемой пользы принести даже вред учащемуся, если не будет парализовано сознательным и опытно приобретённым руководящим указанием профессора.

Искусство преподавания, т. е. методы, приёмы, распределение учебного материала, организация внеклассных практических занятий и т. п., по своему значению для учащихся едва ли может быть поставлено ниже преподаваемого содержания. Если бы было иначе, то следовало бы больше заботиться о хороших учебниках, нежели о хороших учителях, чего однако ни прежде, ни в настоящее время никто не утверждал и не решится утверждать. В собственном смысле слова „учит“ всегда только живая

—90—

личность, и убеждение передаётся от души к душе, а не от заучиваемых слушателями формул и научных положений. В этом отношении многовековой опыт западных университетов выработал весьма много поучительного и практически полезного для русского преподавателя, даже обладающего солидной и разносторонней учёностью. В таком многосложном и трудном деле, как преподавание в высшей школе, одной учёности и доброй воли бывает иногда крайне недостаточно. Профессура требует специальной подготовки. В наших университетах это признано и принципиально, и практически: организация магистрантских экзаменов, пробные лекции, приват-доцентура при кафедре какого либо опытного профессора и, наконец, более или менее продолжительные заграничные командировки – вот перипетии университетской профессорской кандидатуры, длящейся редко меньше 7–10 лет и подготовляющей к занятию кафедры действительно опытного преподавателя. В наших духовных академиях эта специальная подготовка к профессуре, как известно, почти совершенно отсутствует, а иногда и совершенно отсутствует. Год профессорского стипендиатства для оставляемых при академии молодых людей фактически сводится обыкновенно или на обработку кандидатского сочинения в магистерскую диссертацию, или, – в том случае, когда стипендиат уже предназначен к определённой кафедре, – на спешное составление лекций для первого преподавательского года, или же, наконец, на самообразовательное чтение и вольное слушание университетских лекций по предметам, соприкосновенным с избранной специальностью. Конечно, нельзя отрицать известной целесообразности и пользы ни за одним из этих употреблений стипендиатского года. Но вместе с тем вполне очевидно также, что ни одного из них нельзя по справедливости назвать специальной подготовкой к профессуре.

Естественным и неизбежным последствием этого оказывается, прежде всего, подавляющая масса работы, ложащейся на плечи начинающего профессора (и. д. доцента) и продолжающей лежать на них в среднем едва ли менее 5–6 лет: тщательное ознакомление с источниками и литературой преподаваемого предмета, составление лекций, изу-

—91—

чение соприкосновенных научных дисциплин и, наконец, – в большинстве случаев, – ещё изготовление магистерской диссертации. И при всём том, его всё-таки не покидает чувство некоторой ненормальности такого положения и сознание необходимости хоть после наверстать то, что для университетских профессоров является необходимым предварительным условием преподавательской деятельности. Правда, по истечении названных 5–7 лет службы недостатка собственно научной подготовки молодой преподаватель может уже и не чувствовать, хотя нельзя при этом не сказать, что общепризнанные дурные черты автодидактизма в академических профессорах иногда проглядывают довольно заметно. Но относительно преподавательского искусства дело обстоит обыкновенно хуже. Природный талант и изучение по описаниям учебной постановки в других заведениях всё-таки не могут заменить непосредственных впечатлений и наблюдений. А какие примеры мы видим, кроме своих академических учителей? Отсюда то и объясняется обычное у преподавателей почти всех духовных академий стремление, – по истечении известного числа лет, употреблённых на изучение предмета, составление курса лекций и подачу магистерской диссертации, – к получению заграничной командировки.

Лично о себе самом я должен сказать, что занимаю кафедру, вполне отвечающую моим умственным интересам и той подготовке, какую я получил в работе над кандидатским сочинением (по философии) и в занятиях стипендиатского и ближайшего за тем времени. По окончании моего стипендиатства до поступления на академическую службу я в течение года слушал в Московском университете некоторые естественные науки, имеющие отношение к философии. Но, тем не менее, все изложенные мотивы сохранили для меня полную силу. Даже более того, ознакомившись более или менее основательно с своим предметом, я только яснее стал сознавать эту их силу. А подавши теперь и отпечатавши магистерскую диссертацию (по богословию) и надеясь в мае месяце защитить её, я преисполняюсь желания впредь уже безраздельно посвятить свои силы вверенной мне кафедре и разработке преподаваемой мной науки – истории философии.

—92—

В последнем отношении я имею в виду, как уже сказал выше, заняться специальными работами по некоторым вопросам древней и новой философии и соприкосновенных с философией наук. Для работ по древней философии я полагал бы необходимым познакомиться с историей греческого языка, с греческой гражданской и бытовой историей и с греческими древностями. Здесь, кроме университетских чтений, я думаю воспользоваться богатыми западными музеями и библиотеками. В пособие к изучению новой философии я думаю прослушать некоторые курсы по истории и методологии естественных наук и по так называемой натурфилософии. Кроме того, – согласно с тем, что я говорил в начале своего прошения, – в интересах своего академического преподавания я считал бы полезным для себя познакомиться с историей новейшего протестантского богословия“.

Определили: Признавая просьбу исправляющего должность доцента Академии Павла Тихомирова заслуживающей уважения и находя, что от заграничной командировки его для учебного дела в Академии не представляется никаких неудобств, – просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об увольнении исправляющего должность доцента Тихомирова на будущий 1903–1904 учебный год с научной целью за границу и об отпуске ему, сверх получаемого по службе содержания, пособия на поездку в размере, какой благоугодно будет определить Святейшему Синоду.

XI. Прошение экстраординарного профессора Академии по кафедре новой гражданской истории Ивана Андреева:

„Имея нужду посвятить предстоящие каникулы занятиям в Парижской Национальной библиотеке по предмету своей кафедры, покорнейше прошу Совет Академии исходатайствовать мне пособие в размере 300 рублей на поездку во Францию“.

Определили: Признавая просьбу экстраординарного профессора Академии Ивана Андреева заслуживающей уважения, – просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом о назначении профессору Андрееву пособия на поездку с научной целью за границу

—93—

в течении летних каникул текущего 1903 года в размере трёхсот рублей (300 р.).

XII. Прошение экстраординарного профессора Академии по кафедре церковной археологии и литургики Александра Голубцова:

„Честь имею просить Совет Академии ходатайствовать, пред кем следует, о выписке на трёхмесячный срок рукописей из библиотек: С.-Петербургской Духовной Академии (Чиновника и вместе Требника XIV в., на пергаменте, за № 1056, и Служебника XV–XVI вв., за № 570, – обе рукописи Новгородского Софийского Собора); Киево-Софийского Собора (Чиновника Архиерейского, написанного „повелением Дионисия Балабана“ в 1650 г., по Каталогу № IV (77) и Московской Типографской (Книги указов 1760 года, за № 977, по каталогу архива XVIII в.).“

Определили: Просить Совет С.-Петербургской Духовной Академии, О. Настоятеля Киево-Софийского Кафедрального Собора и Г. Управляющего Московской Синодальной Типографией о высылке в Академию на трёхмесячный срок означенных в прошении профессора Голубцова рукописей.

ХIII. Записки ординарного профессора Академии Сергея Глаголева и экстраординарного профессора Александра Голубцова о выписке книг, которые они считают нужным приобрести для академической библиотеки.

Определили: Поручить библиотекарю Академии Константину Попову выписать для академической библиотеки, по справке с её наличностью, означенные в записках книги и о последующем представить Правлению Академии.

XIV. Прошение профессорского стипендиата Академии, кандидата богословия, Николая Пограницкого-Сергиева:

„Прошу Совет Московской Духовной Академии разрешить мне переработать моё кандидатское сочинение, написанное на тему: „Крестцовое духовенство“ для соискания степени магистра богословия, причём дать ему следующее название: „Безместное духовенство в древней Руси“.

Справка: 1) Указ Святейшего Синода от 5 июня 1895 г. за № 2565. – 2) Кандидатское сочинение профессорского стипендиата Пограницкого-Сергиева отмечено было высшим баллом 5.

Определили: Ходатайствовать пред Его Высокопрео-

—94—

священством о разрешении профессорскому стипендиату Николаю Пограницкому-Сергиеву переработать его кандидатское сочинение для соискания степени магистра богословия, с указанным в его прошении изменением формулировки темы.

XV. Прошение студента III курса Академии Александра Строева:

„В виду того, что я ещё на втором курсе удовлетворительно выдержал экзамен по Патристике, прошу Совет Академии освободить меня от предстоящего прочим студентам третьего курса экзамена по этому предмету“.

Справка: 1) Курс патристики обычно читается в Академии студентам II курса; студенты же настоящего III курса слушали этот предмет в текущем учебном году вследствие командировки экстраординарного профессора по кафедре патристики Ивана Попова на минувший 1901–1902 учебный год с научной целью заграницу. – 2) Студент Александр Строев, по болезни оставленный в III курсе на второй год, в бытность студентом II курса сдал испытание по патристике удовлетворительно и получил балл 5.

Определили: Освободить студента III курса Александра Строева от сдачи в текущем учебном году нового устного испытания по патристике.

XVI. Прошение студента I курса Академии Всеволода Меньшихова:

„В виду моего болезненного состояния, требующего специального лечения, покорнейше прошу Совет Академии разрешить мне подачу третьего семестрового сочинения к 1 августа, а курсовые экзамены отсрочить до 15-го августа сего года“.

Справка: Указом Святейшего Синода от 16 января 1891 года за № 212 Совету Академии вменено в обязанность дозволять студентам перенесение устных экзаменов на после-каникулярное время только в самых уважительных случаях и не иначе, как с особого в каждом отдельном случае разрешения Его Высокопреосвященства.

Определили: Принимая во внимание засвидетельствованное академическим врачом действительно болезненное состояние студента I курса Всеволода Меньшихова, ходатай-

—95—

ствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении Меньшихову представить третье семестровое сочинение (по словесности) и сдать устные испытания по всем предметам 1 курса после летних каникул в августе месяце сего 1903 года

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „1903 г. Мая 1. По ст. XIV. Профессорскому стипендиату Пограницкому разрешается переработать его сочинение „Крестцовое духовенство“ на соискание степени магистра богословия. – По ст. XVI. Студенту Меньшихову разрешается представить третье семестровое сочинение и сдать устные испытания после летних каникул. Прочее утверждается“.

27 мая 1903 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Арсения, Епископа Волоколамского, Инспектор Академии Архимандрит Евдоким и члены Совета Академии, кроме профессоров: В. Ключевского, А. Введенского, А. Спасского, И. Андреева и М. Тареева.

Слушали: I. Отзывы о сочинении исправляющего должность доцента Академии по кафедре истории философии, кандидата богословия, Павла Тихомирова под заглавием: „Пророк Малахия“, 1903 г., представленном на соискание степени магистра богословия:

а) Экстраординарного профессора Академии по кафедре Священного Писания Ветхого Завета Василия Мышцына.

„Если пастыри церкви, объясняя Св. Писание, имеют целью главным образом вызвать возвышенное настроение в своих слушателях или читателях и потому довольствуются напоминанием так сказать общих мотивов священного текста, приблизительно точной передачей содержания библии, приблизительно верным её переводом, то представители науки всю цель своего изъяснения полагают в выяснении настроения самого священного писателя, по выражению автора рассматриваемого нами сочинения, в „пол- ном понимании содержащихся в книге мыслей, чувств и стремлений автора во всех подробностях и во всех их малейших оттенках“. Они не предаются личным благочестивым размышлениям и душеспасительным урокам по поводу речей священного автора, но с мало по-

—96—

нятной для непосвящённых кропотливостью изучают буквально каждое слово, даже букву, знак, боясь упустить малейший случай к безусловно точному воспроизведению содержания священной книги. И если людей неверующих в божественное откровение к этому побуждает уважение к ветхозаветным писаниям, как к слову величайшей древности, то нас, верующих христиан, к тому же располагает благоговение к ним, как к слову Божию. Вот почему пусть никто не ищет в учёных комментариях, стоящих на высоте своей задачи, назидательного и душеспасительного чтения в ходячем смысле этих слов. Как археолог, открывший какую-нибудь древнюю вещь, с помощью химических составов и инструментов старается, очистив её от наслоений времени, представить её в том виде, какой она имела при своём появлении на свет, так учёный экзегет во всеоружии филологии и истории со всей тщательностью проверяет и, где необходимо, очищает от искажений сохранявшийся при обычных естественных условиях священный текст и на основании его старается воскресить то, что переживал священный автор тысячи лет назад.

Рассматриваемый нами почтенный труд проф. П. Тихомирова принадлежит вполне к числу таких именно научных комментариев. Выясняя задачу своего исследования, он сам говорит: „мы старались по возможности полно и точно знакомясь с отдельными понятиями и словами, составляющими идейный и литературный обиход священного автора, а также и с его стилистическими приёмами, – проанализировать каждую фразу со стороны её грамматического смысла, логического построения и отношения к предыдущему и последующему, со стороны затрагиваемых ею реальных условий тогдашней жизни и наконец со стороны её этического акцента, или тех намерений, какие преследовал автор в отношении своих слушателей и читателей, и того настроения, какое имел в виду вызвать в них“ (стр. III–IV). В этих целях он предпринимает специальные исследования и справки по критике текста, грамматике еврейского языка, библейской археологии, истории евреев политической и бытовой, истории их нравственных, религиозных и юридических понятий и т. д.

—97—

Как водится, комментарию автор предпосылает исагогические сведения об имени и личности пророка Малахии (гл. 1), об эпохе пророка (гл. 2) и о книге его (гл. 3). Разобрав существующие мнения об имени Малахии, автор приходит к выводу, что имя Малахии есть не нарицательное, тожественное с III, 1, а собственное имя пророка, принадлежавшее ему от рождения. Чтобы точнее определить время деятельности пророка, автор, не довольствуясь установкой приблизительных termini а quo и ad quem, сопоставляет пророческую книгу с книгами Ездры и Неемии, а проповедь пророка с состоянием иудейства в эпоху этих двух деятелей. Это сопоставление, как и разбор существующих по этому вопросу мнений, приводит автора к заключению, что деятельность пр. Малахии падает на время пред прибытием в Палестину Ездры, т. е. до 458 г. Переходя к общей характеристике книги пророка, автор излагает её содержание, намечает в ней более или менее самостоятельные отделы и, в виду отсутствия в книге ясно выраженного плана, в виду резкости переходов от одной части к другой, устанавливает взгляд на книгу, как на сокращённую запись речей пророка. Отвечая на интересный вопрос, на каком языке, еврейском или арамейском, произносил свои речи пр. Малахия, автор высказывается за первый на том основании, что палестинско-арамейское наречие, на котором написаны арамейские отделы библии, в отличие от восточно-арамейского, обязано влиянию палестинских арамеев и потому в связи с вавилонским пленом не стоит. Представляя затем литературную характеристику книги Малахии, автор отмечает приёмы изложения у пророка и уясняет его мировоззрение. Под последним он разумеет „круг идей“, чаяний и стремлений пророка, отличающих его от других пророков и характеризующих ту именно историческую эпоху, сыном которой он был (стр. 112 прим.). Говоря о мировоззрении пророка, автор отнюдь не признаёт догматической своеобразности в его представлениях, а разумеет то, что в силу потребностей времени и личных свойств пророка из всего содержания ветхозаветного откровения, многочастне и многообразне возвещённого, ярче выступало сравнительно с прочим. В этой части автор даёт ценный материал

—98—

для иллюстрации православного учения о боговдохновенности Свящ. Писания, в отличие от теории вербальной боговдохновенности, вслед за большинством святых отцов признающего (учения) в акте вдохновения на ряду с воздействием Божественного Духа и обнаружение человеческой самодеятельности. Исагогический отдел исследования заканчивается обоснованием единства, неповреждённости и канонического достоинства книги пр. Малахии.

Передать содержание комментария в отзыве немыслимо. Мы укажем лишь общий ход экзегетической работы автора и отметим её особенности. Первый совершенно справедливо характеризует сам автор в своём предисловии. На основании внешних и внутренних признаков автор прежде всего исследует неповреждённость текста. Там, где внешние или внутренние основания вынуждают автора признать порчу мазоретского текста, он реставрирует его на основании авторитетных древних переводов: LXX, сирского, таргума и вульгаты. Установив текст, автор даёт подробный филологический анализ подлинника и точный русский перевод. И лишь затем он переходит к раскрытию логического и исторического смысла текста. Нет сомнения, что это единственно возможный метод научного экзегеса.

Применение этого метода к делу отмечается в исследовании автора высокими научными достоинствами.

1) Первое и главное свойство комментария, да и всего труда автора, это – замечательная объективность суждений. Всё исследование производит такое впечатление, как будто автор дал себе слово вполне отрешиться не только от влияния учёных авторитетов, но что особенно редко бывает, от бессознательных влияний своих вкусов, убеждений, теорий, могущих склонять его в известную сторону ранее беспристрастного изучения предмета. Он исключительно советуется с своим рассудком, с логикой, с фактами. Ему надо много оснований, чтобы вызвать его уверенность; там же, где их недостаточно, он всегда ограничивается предположениями, тщательно отмечая степень их вероятности. Иногда по тем же причинам он почти отказывается высказать своё мнение. Это одинаково как в критике текста, так и в изъяснении его. Объективность,

—99—

беспристрастие и осторожность автора производят иногда впечатление учёной холодности и равнодушия к выводам. Он не воспламеняет читателя, не действует на его настроение известными в этом смысле средствами; но за то читатель получает интеллектуальное удовольствие, видя, как факты точно сами собой дают вывод. Излишне говорить, что для учёной работы эта объективность и беспристрастие – драгоценное свойство.

Автор одинаково объективен и там, где приходится ему высказываться по богословским вопросам. Везде и во всем он старается исследовать истину, а не спешит исповедывать свою веру, в твёрдой уверенности, что правильное исследование истины всегда приведёт к ней же. В толковании III, 1 автор говорит: „что в словах Малахии мы должны видеть пророчество об Иоанне Крестителе на основании многих мест Нового Завета, это для всякого христианина, особенно православного, остающегося и обязанного оставаться в толковании Божественного откровения на почве церковного предания, должно считаться имеющим безусловную силу убедительности“ (стр. 423–4). Но исходя из мысли, что научная истина должна обладать убедительностью для всех людей, независимо от их вероисповедания, напр. евреев, автор считает необходимым, чтобы отстоять своё воззрение от упрёка в субъективности, вступить на их почву в полной уверенности, что истина от этого не пострадает. Поэтому он ставит вопрос: если для нас теперь ясно, что под вестником Иеговы разумеется Предтеча, то как должны были понять слова пророка его тогдашние слушатели и читатели, не выходя из рамок ветхозаветных представлений? Через анализ текста и разбор учёных мнений автор приходит к выводу, что и независимо от евангельского объяснения данного текста вестник Иеговы у пророка всего естественнее есть не собирательное понятие, а означает определённую личность в духе и силе Илии.

Благодаря объективности и беспристрастию автора, его книга независимо от его намерений может иметь не малое апологетическое значение. К её автору читатель не может не чувствовать доверия.

2) Другое свойство труда автора – тщательность и деталь-

—100—

ность разработки предмета. Автор с возможной подробностью устанавливает значение слова через сравнение с параллельными местами, уясняет грамматический строй его, анализирует его древние и новые переводы, разбирает существовавшие и существующие мнения учёных о значении выражения. В этой детальности сказался бывший профессор еврейского языка и библейской археологии. Едва ли можно лучше использовать бывшую в руках автора литературу. А она весьма значительна. У него под руками были все лучшие издания подлинного и переводных текстов, лучшие критические пособия, все важнейшие первоисточники, необходимые для исагогической части его книги. Относительно же пособий в собственном смысле сам автор говорит: „никакого лишения от сравнительной неполноты пособий (они считаются сотнями) мы не испытывали. Скорее даже напротив, – и из того, что было у нас, многое могло бы с чистым выигрышем во времени быть нами игнорировано. Мы, не колеблясь, готовы утверждать, что все лучшие пособия, – разумея под таковыми новейшие, – у нас были, и не думаем, чтобы какое-либо из не бывших могло прибавить нам что-нибудь существенно ценное или заставить нас в чём-либо изменить свой взгляд“ (стр. XI). Насколько мы лично знакомы с делом, мы вполне присоединяемся к заявлению автора.

Богатство филологического и критического материала у автора так велико, что сам он ожидает упрёка в излишестве (стр. VII). Но одинаково с ним мы думаем, что вреда от слишком большой подробности и даже элементарности некоторых справок быть не может. Если чему и наносит она ущерб, так это исключительно карману автора (книга его заключает в себе более 36 печатных листов весьма убористой печати). Благодаря же замечательной способности автора ориентироваться и пролагать себе прочный путь среди массы разнообразного и запутанного материала, взвешивать силу аргументов, благодаря далее здравости суждений автора, точности его формулировки, ясности языка, и черновая, подготовительная работа его имеет и положительный и методологический интерес, вводя читателя в саму учёную лабораторию автора.

—101—

Наше личное впечатление от неё таково, что автор взял на себя задачу, уступающую его умственным силам.

Вообще по своим достоинствам сочинение проф. Тихомирова должно занять одно из самых первых мест в нашей экзегетической литературе по Ветхому Завету. У нас не является ни малейших сомнений в признании автора заслуживающим за своё исследование степени магистра богословия“.

б) Исправляющего должность доцента Академии по кафедре еврейского языка и библейской археологии Евгения Воронцова:

„Рассмотренное нами сочинение представляет всестороннее исследование о книге пророка Малахии. Г. Тихомиров делит свой труд на 2 части: исагогическую (стр. 1–136) и истолковательную (стр. 137 и до конца). В первой из названных частей автор сообразно намеченной им во вступлении схеме частного исагогического исследования группирует весь многосложный изученный им материал в 3 главы, причём даёт посильный (разумеется, насколько позволяют данные, имеющиеся в распоряжении современного экзегета) ответ на вопрос 1) о личности Богодухновенного писателя книги, 2) об эпохе его пророческой деятельности и 3) об особенностях составленной им книги, как литературного и библейского памятника. Обилие частных мнений по указанным пунктам побуждает г. Тихомирова не ограничиваться изложением самостоятельно добытых выводов, но и критически обозревать совокупную литературу, касающуюся его предмета исследования. К несомненным достоинствам этой меньшей части всего обширного исследования нужно отнести с внешней стороны дробность самого изложения, дающую возможность обозревать каждый пункт исследования, как литературное целое, а с внутренней – научную объективность выводов автора и его обширную начитанность в западной экзегетической литературе, преимущественно немецкой, что является делом нелёгким, при колоссальном росте немецкой библиологии. Сущность выводов автора можно резюмировать так: 1) пророк Малахия – историческое лицо этого имени, предварившее своей деятельностью мероприятия Ездры, 2) запись действительных речей, сделанная самим пророком, дала

—102—

существование книге, известной с его именем, 3) к литературным особенностям книги Малахии можно отнести диалогическое изложение, отражающее действительные диспуты пророка с народом, равно как индивидуальную черту пророческих писаний Малахии можно отметить наклонность пророка черпать доказательства своих мыслей в истории народа Божия, 4) что касается самого вида масоретского текста книги пророка, то его можно считать удовлетворительным, благодаря отсутствию существенных разногласий между ним и древними переводами, предваряющими известный нам древний пунктированный текст книги (Codex Babyloniens Petropolitanus) на много столетий, ибо евреи, как известно, уничтожают старые манускрипты Библии (Гениза).

В истолковательной части своей книги г. Тихомиров обозревает еврейский масоретский текст из стиха в стих, причём даёт и русский перевод сообразно устанавливаемому им в комментарии вербальному значению текста. В виду значения перевода LXX для критики еврейского масоретского текста этот перевод помещается наряду с еврейским подлинником. Каких-либо возражений против экзегетических суждений автора, достойных нарочитого приведения в отзыве, мы не встречаем, разномыслие же в мелочных пунктах скорее может быть предметом выяснения на диспуте; вообще же нужно заметить, что в редких случаях, где работа имеет несколько компилятивный характер, при выборе мнений из западной экзегетики автор поступает крайне осмотрительно по веским научно-объективным данным. Но при всех крупных достоинствах, делающих труд г. Тихомирова выдающимся в нашей русской экзегетике благодаря его глубоким познаниям в еврейском языке, нельзя не отметить и некоторых отрицательных сторон в его исследовании. Коснуться этих вопросов можно уже потому, что возможность их сознаёт и сам автор в своём „предисловии“. Стремясь к полноте исследования, автор вносит в своё исследование, в сам текст комментария многое, чему было бы место под строкой, таковы справки о словоупотреблении в Библии, часто разрастающиеся в страницы комментария – например о слове סַשָׂא, равно оби-

—103—

лие приведения разных западных переводов, чуждых авторитетного значения для русского исследователя. Более краткий комментарий, дающий квинтэссенцию сложной экзегетической работы, отсылающий читателя за справкой под строку, мог бы, думается, облегчить для изучающего текст книги пророка по исследованию г. Тихомирова усвоение всего особенного, индивидуального в книге. Разумеется, замеченный недостаток вовсе несуществен по отношению к достоинству внутреннего содержания комментария г. Тихомирова, и мы отмечаем его только потому, что он ведёт свою работу lege artis во всех других отношениях. Мы допускаем, что приведение в подлиннике, а не в голой цитации мест Библии, каковые по подручности этого пособия легко разыскать во всякое время и всюду, было обусловлено стремлением избавить читателя от каких бы то ни было справок, представив весь изученный материал в целостности на страницах исследования. Обмолвимся несколькими словами и по поводу детальных грамматических справок автора, не смотря на данное им объяснение уместности их появления: конечно, солидный научно-филологический метод исследования книги Малахии требовал экскурсов в область синтаксиса и даже этимологии, но здесь приём исследования доведён до элементарности, например כְאֻס есть st. const. страдат. причастия от כָאַם по виду каль (стр. 167) или ךאָשִׂיס есть форма 1 лица ед. чис. imperfect. каль от שּׂדּם или שִּׂים

(стр. 171), – таких примеров множество; появление этих элементов грамматики в учёном исследовании автор объясняет из существования на западе „препараций“ к книгам В. 3., но там, думается, это прямо продукт школьного книгоиздательства, вести же школьную работу по рассеянным случайным грамматическим замечаниям едва ли удобно в классе, тем более это трудно для автодидаскалов. Впрочем, в подобных вопросах всегда sub judice lis est. В заключение скажем об отношении автора к т. н. cruces interpretationis. На экзегезис возможно установить двоякую точку зрения: или считать его искусством или строго-научным продуктом, в последнем случае одним из видов филологии; если при общем исследовании грамматические данные могут содействовать решению экзегетических вопро-

—104—

сов, то в cruces для экзегета нередко является потребность к творчеству, в сочинении г. Тихомирова все cruces разрешены удовлетворительно, хотя иногда автор и сам заявляет о своей колебательности по отношению в особенности трудных вопросов; такие случаи, сами по себе малочисленные, вполне объяснимы порчей еврейского текста.

Заканчивая свой отзыв о работе г. Тихомирова, отметим, как её выдающуюся черту, интерес автора к еврейскому масоретскому тексту и доверие к textus receptus еврейской Библии, что избавляет его от бесплодных попыток реконструкции текста, делаемой столь часто западными экзегетами и отличающейся крайним субъективизмом. Полагаем, что обширный труд г. Тихомирова, свидетельствующий об его интересе к предмету исследования, представляется незаурядным явлением в русской библиологии и по детальной разработке трудного предмета исследования вполне заслуживает присуждение его автору учёной степени магистра богословия“.

Справка: 1) По § 29 Положения об испытаниях на учёные степени: „Если диссертация будет признана удовлетворительной, то Совет допускает кандидата к публичному её защищению“. – 2) По § 32 того же Положения: „Ищущие степени магистра богословия обязаны представить ректору академии по крайней мере за две недели до защищения 50 (ныне 60) экземпляров напечатанной диссертации“, что исправляющим должность доцента Павлом Тихомировым и исполнено.

Определили: 1) Допустить исправляющего должность доцента Академии по кафедре истории философии Павла Тихомирова к защищению его диссертации на степень магистра богословия. – 2) Официальными оппонентами при защите диссертации назначить экстраординарного профессора Василия Мышцына и исправляющего должность доцента Академии Евгения Воронцова. – 3) Предоставить Преосвященному Ректору войти в соглашение с магистрантом относительно дня коллоквиума и пригласить к участию в нём посторонних лиц. – 4) Постановления сии представить на Архипастырское благоусмотрение и утверждение Его Высокопреосвященства.

II. Отзывы о сочинении исправляющего должность доцента

—105—

Академии по кафедре библейской истории, кандидата богословия, иеромонаха Иосифа (Петровых) под заглавием: „История Иудейского народа по Археологии Иосифа Флавия (Опыт критического разбора и обработки)“. 1903 г., представленном на соискание степени магистра богословия:

а) Ректора Академии Арсения, Епископа Волоколамского:

„Предметом данного исследования служит критическое рассмотрение одного из главных сочинений Иосифа Флавия „Древности Иудейские“ – Ιουδαιϰὰ αϱχαιολογία. – Цель написания этого сочинения, как говорит Флавий в предисловии, состоит в том, чтобы показать, „кто такие по своему происхождению иудеи, каким превратностям судьбы они подвергались, какой законодатель воспитал в них стремление к благочестию и побуждал их развивать в себе добродетель, какие войны вели они в продолжительный период времени своего существования, и как они, против своего собственного желания, впутались в последнюю войну с римлянами“. Характер этого сочинения, как и других, – апологетический. Иосиф Флавий имеет в виду защитить иудеев от тех насмешек и глумлений над самым священным для них, над их Богом и верой, которые издавна поддерживались и распространялись римскими писателями, а при жизни его достигли своего апогея. Борясь за свою политическую самостоятельность с всесильным в то время могуществом Римлян, иудеи имели несчастие видеть поругание своей веры, которая во все периоды их исторической жизни была их душой. Флавий в своём сочинении и хочет показать историческое право иудейского народа на его национальное существование в связи с религией его, имеющей авторитет священной древности, тем более, что перевод LXX, по его мнению, не всё сообщает об иудеях, а о последних событиях, конечно, ничего там не говорится. Оно состоит из предисловия и 20 книг. До 7-й гл. ХI-й книги повествование Иосифа идёт параллельно повествованию Библии; а далее Флавий передаёт события, о которых в Библии нет упоминаний. Он продолжает прервавшийся на царствовании Кира библейский рассказ и сам является почти единственным для нас историческим источником, пользуясь в свою очередь разными языческими сочинениями, относящи-

—106—

мися к после-пленному периоду. Но насколько чист этот источник, насколько достоверны сведения, заключающиеся в нём, каково его отношение к самому главному источнику библейской науки – Библии? Ответы на эти вопросы с давних времён различны, даже до противоположности, особенно у писателей древних и позднейших. И, тогда как в древности заметно было слишком большое увлечение Флавием, авторитет которого ставился наравне даже с св. отцами, в новое время, напротив, авторитет его совершенно умалён. Так, в первое время христианства апологеты и учители Церкви, как напр. Иустин мученик, Климент Александрийский и др. с похвалой отзываются об И. Флавие, ссылаясь на него, как на признанный авторитет и между христианами, и между язычниками. Блаженный Иероним в „Каталоге церковных писателей“ поместил И. Флавия между евангелистом Иоанном и Климентом Римским. Такое значение И. Флавия в первое время христианства объясняется апологетическими целями, для которых были некоторые данные в сочинениях его. Кроме того, „Древности“ Флавия, написанные языком изящным и последовательно передающие библейские события, являлись первым опытом библейской истории и археологии и могли служить интересной для чтения книгой. Такое значение за сочинениями Флавия сохранялось почти до XVII в., когда среди западных учёных, археологов и историков начинается критическое отношение к повествованиям Флавия, особенно из древней иудейской истории. Оно подкреплялось низким взглядом на нравственную личность Флавия и на те безнравственные мотивы, которые побуждали его выступать с своими сочинениями. Национальное тщеславие, равно как и забота о собственном положении, говорят, необходимо должны были склонять его к тому, чтобы прикрашивать отдельные факты, которые могли бы доставить честь его народу и славу его позднейшим покровителям. Словом, с этого времени начинается усиленное занятие сочинениями Иосифа Флавия, с результатами, в общем, неблагоприятными для его личности и исторических повествований. Для суждения об интересе к сочинениям И. Флавия, достаточно сказать, что до 1849 года (по данным Bibl. judaica Furst’a, р. 118–132, приведённым у Генкеля) было в разное

—107—

время издано 102 перевода (из них 35 на латинский язык; 16 на немецкий; 9 на французский; 15 на итальянский; 11 на английский; по 5 на голландский и испанский яз.; 2 на португальский, и по 1 – на чешский, русский, шведский и датский языки). Кроме того, за то же время библиография отмечает 93 сочинения, посвящённые объяснению трудов Флавия. Из них 60 написаны на латинском языке. А в последнее 50-тилетие явилось ещё весьма много сочинений, на европейских языках, преимущественно – немецком, о Флавие.

На русском языке отдельного исследования о Флавие до сих пор нет. В этом заключается, несомненно, вполне достаточное оправдание для появления настоящего исследования, идущего навстречу насущной нужде отечественной литературы в области библейской науки. Задачу своего исследования о. Иосиф поставляет в критическом и, по возможности, полном обследовании иудейско-исторического материала Археологии Иосифа, с целью сделать этот материал пригодным для применения к библейско-исторической науке.

Путь к осуществлению этой задачи состоит в том, что о. Иосиф „следует за Иосифом Флавием по пятам и проверяет каждую его оригинальность в сравнении с Библией“.

Сообразно с этим о. Иосиф расположил свою работу по следующему плану. Предваряется она обширным введением, в котором даются общие сведения об Иосифе и его литературной деятельности. Затем следуют три части, подразделённые на главы. Содержание 1-й части: Археология и Пятокнижие; Археология и исторические книги, Археология об эпохе пленения. 2-я ч.: Археология о Библейском пробеле от Неемии до Александра Великого; Археология об эпохе Маккавеев; от Библии до Евангелия. 3 ч.: Археология и Евангелие; Археология о после-евангельских событиях и – конец истории народа Божия.

Путь, предпринятый о. Иосифом к осуществлению его задачи, слишком сложный и трудный. Проследовать по пятам за Иосифом Флавием на протяжении двух томов убористой печати в тысячу слишком страниц является большим подвигом, соединённым с известной степенью мужества и смелости. В том и другом нельзя отказать

—108—

о. Иосифу и он в конце концов достиг своей цели, дав нам громадный труд, посвящённый критическому рассмотрению одного из главных сочинений Иосифа Флавия.

Нет сомнения, что в исследовании о. Иосифа, представляющем собой первый опыт критического отношения к воззрениям Флавия, как они выразились в цельном сочинении его, много недочётов, объясняющихся, впрочем, принятым им методом исследования, а равно – и общей точкой зрения его на Флавия.

Мы не намерены в своей рецензии „следовать по пятам“ за о. Иосифом, а выскажем общий взгляд на недостатки его исследования. О. Иосиф принадлежит к числу тех исследователей Флавия, которые в общем отрицают научное значение его трудов, объясняя происхождение их „мелочным тщеславием и специфически-характерными приёмами плутовато-изворотливого „жидка“ (27 стр.), „шкурными расчётами“ его (16 стр.). В данном сочинении о. Иосиф видит недостатки троякого рода, обусловливаемые характером и общественным положением И. Флавия: а) тенденциозность, б) некритичность и в) непрагматичность.

а) Тенденциозность его состоит в желании возвысить свой народ в глазах греко-римского образованного мира, показывая для этого преимущественное достоинство иудейского народа в его истории, как зеркале души всякого народа. Поэтому он даёт нам фальсификацию идеальной истории. Выражается она в своеобразном отношении к различным ветхозаветным чудесным происшествиям и знамениям, которые так или иначе могли дискредитировать иудейство в глазах Римлян; в замалчивании некоторых из чудес; в устранении некоторых чудес, чтобы не показаться смешным и невероятным в глазах света и просвещённых читателей, – что объясняется также несомненно присущим Иосифу духом рационализма.

б) Некритичность Иосифа Флавия состоит в крайней небрежности и неспособности его отнестись здраво-критически к материалам для своего труда, – что делает весь его труд недостаточно удовлетворяющим научным требованиям.

в) Непрагматичность Иосифа Флавия выражается не только в неспособности быть критическим историком, умеющим разобраться в своих материалах, но и в неспособ-

—109—

ности быть просто историком, разбирающимся в фактах и умеющим группировать их по законам исторического повествования в последовательности, в строго-логической связи и зависимости.

Указанные недостатки исследования Флавия иллюстрируются о. Иосифом соответственными данными, взятыми оттуда. Но эти данные, под влиянием общего воззрения на Флавия, иногда или объясняются односторонне, или требуется от него то, чего он не мог дать, но что должен был дать, с точки зрения о. Иосифа. Нет сомнения, что нужна критика по отношению к повествованиям Флавия. Но нет и основания слишком унижать его, что, по словам проф. Муретова, делают писатели, „смело и быстро на каждой строке умеющие усматривать противоречие Иосифа самому себе, Библии и древне-иудейскому преданию“ (Критика и критиканство, стр. 26). В самом деле, можно ли ставить Иосифу Флавию в сознательную вину некоторые ошибки, происходящие от недостаточного научного знания еврейского языка, как напр. в объяснении названий райских рек, сыновей Иосифа, в неправильной передаче некоторых собственных еврейских имён по-гречески и т. д. Основательного и твёрдого филологического знания своего древнего отечественного языка у него нет, или по крайней мере оно не высказывается нигде. Притом же, пользуясь текстом свящ. книг, Флавий не задавался целью критической проверки священного текста. Поэтому некоторые погрешности его, напр. относительно принесения Авелем в жертву молока, или относительно обратного возвращения ворона, выпущенного из ковчега, нужно относить к ненамеренным погрешностям Флавия против библейского текста, свидетельствующего, что Авель принёс жертву из

первородных стада и тука их, и что ворон не возвратился в ковчег совсем. Между тем о. Иосиф называет Флавия „небрежнейшим, невежественнейшим и неблагонамереннейшим“ из экзегетов Слова Божия (стр. 71). Можно ли обвинять его в неточном обозначении географического положения некоторых египетских городов времён жизни евреев в Египте, когда и теперь, после тщательного исследования новейших египтологов, сведения, об этом не выходят из области предположений. Можно-

—110—

ли ставить ему в сознательную вину непрагматичность его, когда и сам о. Иосиф говорит: „нельзя не сознаться, что и ныне ещё, после стольких веков, едва поставляется главной задачей историка подобное обсуждение, нередко оставаясь при одних попытках такой идеальной истории; тем более это требование предъявлять к Иосифу было бы большой несправедливостью“ (36 стр.). Непрагматичность Флавия совершенно верно зависит от того, что он игнорирует идею Мессии, каковая идея составляет душу всего Ветхого Завета. Конечно, такое игнорирование этой идеи составляет существенный недостаток исследования Флавия. О. Иосиф объясняет это опущение апологетически тенденциозными целями труда Флавия, чтобы не повредить Иудеям во мнении Римлян и не показать народ имеющим какие бы то ни было политические надежды помимо Рима. Но это – одна сторона объяснения. Другое объяснение находят в том, что для него важна была лишь историческая сторона дела. Чуждый стремления всюду видеть аллегорию, он более стоит на исторической почве и старается видеть в писаниях смысл буквально-исторический. Отсюда игнорирование прообразовательной стороны Ветхого Завета. Отсюда и стремление буквально и естественно объяснять те сверхъестественные события и чудеса, которые для нас, стоящих на почве христианского сознания, являются прообразами новозаветных событий. Говоря, напр., по поводу естественного объяснения Флавием изменения Моисеем горькой воды в сладкую в Мерре через бросание в воду валявшегося у его ног куска дерева, расколотого на двое, и затем через вычерпывание горькой воды, которая, будучи сим приведена в движение, дала свежую, приятную струю, о. Иосиф замечает: „в то время, как это изменение должно быть всецело усвояемо Божественной силе, благоволившей дать этому древу прообразовательное значение по отношению к древу крестному, Иосиф совершенно без нужды пользуется упоминанием вещественного посредства, которое без всякого ущерба делу в его изображении может быть выкинуто“ (115 стр.). Но Флавий относительно древа тут не погрешил против Библии („Господь показал ему дерево, и он бросил его в воду“. Исх.15:25); а что он не дал ему прообразовательного значения, то это понятно и есте-

—111—

ственно с точки зрения Иудея, и обвинять его в этом едва ли справедливо. Точно также поступает о. Иосиф в отношении Флавия и при объяснении им других событий, обвиняя его, стоя на почве христианского сознания.

Далее, о. Иосиф, следуя по пятам за Флавием и указывая на отступления его от Библии, не устанавливает, при рассмотрении некоторых событий и явлений из ветхозаветной истории, общего смысла их, особенно там, где существуют разногласия даже между православными библеистами, одинаково основывающимися на библейских данных. Напр. – о смысле Авраамова призвания, о пребывании евреев в Египте, об учреждении скинии, о значении эпохи судей, о явлении царской власти, и т. д. Так, указывая на ненаучный дух Флавия в объяснении смысла призвания Авраама, причиной чего по Флавию был „конфликт астрологической веры Халдеев“ с „реформаторскими идеями Авраама“ об едином Боге, Создателе и Управителе всего, о. Иосиф говорит: „Так извращается сам смысл Авраамова призвания“. Какой же? Дело в том, что по традиционному взгляду всеобщее идолопоклонство является единственной причиной призвания Авраама, одного пребывавшего верным Богу. Но такой взгляд односторонен и неправиден, так как, прежде всего, во время призвания Авраама упоминается в Библии весьма много лиц, чтивших истинного Бога и притом принадлежавших разным народностям и живших в различных местах; а затем подобный взгляд противоречит истинному пониманию истории Божественного домостроительства о спасении всего мира и о приготовлении его ко спасению верой в Иисуса Христа. Это достаточно раскрыто в сочинении бывшего профессора Киевской Академии Щеголева „Призвание Авраама и церковно-историческое значение этого события“ (Киев. 1875 г.) и в сочинении проф. Московской Академии С. Глаголева „Сверхъестественное Откровение и естественное богопознание вне истинной церкви“. Нам казалось бы, что о. Иосифу следовало бы осветить это знаменательное событие, по его словам, составившее эпоху в истории домостроительства и откровения Бога человечеству (87 стр.). Так же голословно говорит о. Иосиф и по поводу других указанных нами событий.

—112—

Возьмём также объяснение Флавием смысла устройства скинии. Известно, что существуют различные объяснения устройства скинии: космическое, идеально-космическое, талмудическое, типическое и др. Флавий, как полагают под влиянием символизма Филона, придерживается космического объяснения, т. е. во внешнем устройстве скинии видит символ мира. Этим Флавий, по его словам, надеялся освободить евреев от упрёков в том, что они, по мнению некоторых ненавистников, нелепым образом отдают почтение Богу, – устранить обвинение в нечестии. О. Иосиф изложил это учение Флавия. Но нам казалось бы, что в виду критического характера труда его, нужно было показать нелепость подобного взгляда Флавия, составляющего плод его фантазии, произвольного, ненужного, – и дать положительное библейское объяснение устройства и назначения её.

Под влиянием отрицательного взгляда на Флавия, о. Иосиф ставит ему в вину то, что скорее нужно отнести к заслугам его как историка. Так, говоря о том, что общий ход периода Судей передаётся Флавием в лучшем сравнительно порядке и связности, чем отрывочный и разбросанный материал Библии в пределах этого периода, о. Иосиф называет эту законную попытку Флавия соблазном его как историка – всё видеть размещённым на своём месте, так чтобы получался один цельный, связный и последовательный рассказ. Спрашивается, в чём же тут вина Флавия?

Или же: в числе причин упадка общественного духа и нравственности в период Судей Флавий считает: обогащение, расслабление, роскошь и сладострастие Израиля, и – пожалуй – нечто вроде „отвычки“ воевать после поселения их в земле ханаанской на основе измены Иегове. Объяснение совершенно правильное. О. Иосиф считает эти причины „шаблонными“.

К числу недостатков исследования о. Иосифа, по крайней мере относительно древнейшего периода истории иудейского народа, нужно отнести отсутствие рассмотрения культурного состояния тех народов, среди которых пришлось жить евреям того времени. Эти народы были: халдеи, хеттеи, ханаанские племена и египтяне. Между тем в на-

—113—

стоящее время в виду народившихся наук – египтологии, ассириологии и сириологии, библейский историк не должен обходить результатов, добытых ими, много разъясняющих историю иудейского народа во времена Авраама, переселения в Египет, значения Иосифа, исхода евреев из Египта, обстоятельств жизни Моисея и т. д.

Впрочем, указанные недостатки не умаляют значения капитального труда о. Иосифа. Он добросовестно изучил обширную иностранную, преимущественно немецкую и французскую литературу о Флавии. Это изучение сказалось даже на языке исследования, которое, будучи в общем написано вполне литературным языком, в некоторых местах отдаёт тяжёлым переводом и употреблением таких выражений, которые режут ухо. Напр.: „Истории своего народа Иосиф не игнорировал... потому только, что не мог романизировать индивидуальный специфизм своего иудейского происхождения“ (18 стр.); „панегиризировать“ (27 стр.); „тенденцеизировать“ (105.); „аккомодировать“ (46.); „терминировать“ (69); „миракулёзные события“ (106). Сюда же нужно отнести некоторые неудачные выражения: „Авраам неугомонен“ (87), „Иаков – элегантный кавалер нашего времени“ ;(93) „Иаков... журит сновидца“ (94); „Моисей утекает в Мадиам“ (106), и т. п.

В заключение скажем, что с большим удовольствием приветствуем появление этого труда, за который о. Иосиф несомненно заслуживает степени магистра богословия“.

б) Экстраординарного профессора Академии по кафедре Священного Писания Ветхого Завета Василия Мышцына:

„В ряду источников библейской науки Археология Иосифа Флавия занимает самое почтенное после библии место. Для иудейского историка иметь только библию и не иметь Иосифа едва не одинаково худо, как иметь Иосифа и не иметь библии. Однако не всеми и не всегда одинаково ценился Иосиф как историк. Рабское преклонение одних перед ним сменялось ярым отрицанием всяких заслуг Иосифа у других, и лишь в последнее время взгляды учёных стали склоняться в одну сторону. Чтобы предупредить повторение ошибок прошлого и восполнить важный пробел в отечественной литературе, автор и выпускает в свет своё исследование. Автор сознаётся в

—114—

допущенном им компромиссе. Как источник для библейской истории, Археология И. Флавия имеет значение лишь во второй своей части, т. е. там, где кончается библия. А между тем он с возможной подробностью обследует и первую половину Археологии. Сделал он это в надежде, что и она может дать ценный материал для характеристики Иосифа, как историка. Решившись проанализировать и оценить последовательно весь „археологический“ материал, „следовать по пятам Иосифа“, автор всё содержание своего труда включает в следующие 9 отделов, не считая Введения: 1) Археология и Пятокнижие, 2) Археология и исторические книги, 3) Археология об эпохе пленения, 4) Археология о библейском пробеле от Неемии до Александра В., 5) Археология об эпохе Маккавеев, 6) от библии до евангелия, 7) Археология и евангелие, 8) Археология о послеевангельских событиях и 9) конец истории народа Божия.

Сделав эти замечания в Предисловии (стр. 1–4), автор во Введении (стр. 5–64) даёт общие сведения об Иосифе и его литературной деятельности. Вообще наш автор невысокого мнения о нравственных свойствах Иосифа и научных достоинствах его исторических трудов. Иосиф, по нему, страдал чрезмерным самообольщением и тщеславием, очевидным малодушием и низким эгоизмом (стр. 16); а его исторические труды – 1) тенденциозностью, 2) некритичностью и 3) не-прагматичностью. Он делает по сравнению с библейским текстом тенденциозные пропуски и прибавления, по временам извращает библейские сказания и все это с целью выставить преимущество еврейского народа; к вне-библейским известиям он относится без критики, с крайним легковерием, переполняя свою историю позднейшими баснями и вымыслами. Он не умел разобраться в фактах и группировать их по законам исторического повествования не только в последовательности и естественности, но и в строго логической (прагматической) связи и зависимости. Ближе рассматривая отношение Иосифа к своим источникам, автор отмечает тот факт, что Иосиф, несомненно зная еврейский оригинальный язык и ведя свой рассказ в Археологии в более или менее близкой параллели с LXX, допускает значительные разности с тем и дру-

—115—

гим текстом. В объяснение его он допускает два предположения: или Иосиф пользовался кодексом еврейским отличным от новейшего, или он обращался с крайней небрежностью и неразборчивостью с священными книгами. Автор наш более склоняется ко второму объяснению. Другой источник для истории Иосифа – иудейское предание, устное и письменное, без всякой критики привлекаемое Иосифом, само по себе есть в большинстве случаев плод благочестивой фантазии и иудейско-казуистических тенденций и традиций. Пользование третьим источником истории Иосифа – светской литературой того времени, по мнению автора, много теряет от поспешности, нерадивости, безразборчивости и произвола, с какими Иосиф обычно для себя утилизирует её.

В самом исследовании автор даёт анализ всего содержания Археологии Иосифа, сопоставляя его в пунктах соприкосновения с ветхозаветными свящ. книгами, с Новым Заветом и с другими древними литературными памятниками. Отмечая все отступления Иосифа от библии или своеобразное понимание её, автор обыкновенно объясняет и происхождение этих отступлений. Сопоставление Археологии с позднейшими иудейскими памятниками автор делает отчасти самостоятельно, отчасти с помощью Bloch’a.

Главным недостатком исследования автора в том виде, в котором оно представлено было на степень кандидата богословия, был недостаток критицизма по отношению к той части Археологии, в которой она является действительным источником для библейской истории. Излагая историю после-библейской эпохи, автор ограничивался простой передачей содержания Археологии, весьма редко ставя вопрос о достоверности сообщаемых Иосифом сведений об этом периоде. Мы в своё время отметили этот недостаток в исследовании автора, рекомендуя ему явиться во всеоружии исторической критики и произнести свой компетентный приговор, что у Иосифа достоверно и что недостоверно, что из него следует внести в библейскую историю и что следует зачеркнуть.

Этот существенный недостаток исправлен теперь автором в магистерской диссертации. Частью самостоятельно,

—116—

частью на основании позднейших библейских историков и критических трудов он старается отметить в Археологии достоверное и недостоверное, объясняя происхождение последнего из личных свойств Иосифа или из обстоятельств времени. Вместе с этим труд автора получил характер исторической критики, как и следовало. Если и теперь по временам автор увлекается изложением собственного понимания лиц и событий на основании повествований Иосифа, оставляя в тени самого Иосифа и предоставляя самому читателю отмечать неправильность в освещении Флавия, то читатель всё-таки не перестаёт чувствовать довольно острый критический взор автора, устремлённый на Археологию Иосифа. Мы конечно не скажем, что с появлением исследования автора вопрос об Археологии И. Флавия следует считать исчерпанным. Этому вопросу суждено пережить вероятно ещё много таких исследований. Но вина этого не в исследователе, а в богатстве содержащегося в Археологии материала и недостатке данных для его проверки. Можно наконец указать и положительные случаи не вполне критического отношения автора к историческим лицам, упоминаемым у Флавия, и даже к самому Флавию, на что мы указывали автору ещё ранее, но для молодого автора, с увлечением, несомненно, работавшего, это простительно.

Вообще сочинение автора мы считаем за прекрасный, серьёзный и полезный труд. Главными его достоинствами, отмеченными нами уже в кандидатской диссертации автора, служат: обстоятельное ознакомление с литературой предмета, более или менее беспристрастное отношение к нему, постоянное обращение к подлинникам и первоисточникам, глубокая и просвещённая убеждённость в вопросах веры рядом с определённым и ясным миросозерцанием и в частности с ясным и глубоким взглядом на ветхозаветную историю человечества, несомненная способность автора к историческим описаниям и характеристикам и, наконец, увлекательное изложение.

В виду всех этих достоинств исследования о. Иосифа мы считаем его вполне заслуживающим степени магистра богословия“.

Справка: 60 экземпляров напечатанной диссертации ис-

—117—

правляющим должность доцента иеромонахом Иосифом Преосвященному Ректору Академии представлены.

Определили: 1) Допустить исправляющего должность доцента Академии по кафедре библейской истории иеромонаха Иосифа (Петровых) к защищению его диссертации на степень магистра богословия. – 2) Официальными оппонентами при защите диссертации назначить Ректора Академии Арсения, Епископа Волоколамского, и экстраординарного профессора Василия Мышцына. – 2) Предоставить Преосвященному Ректору войти в соглашение с магистрантом относительно дня коллоквиума и пригласить к участию в нём посторонних лиц. – 4) Постановления сии представить на Архипастырское благоусмотрение и утверждение Его Высокопреосвященства.

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „1903 г. Июня 1. Утверждается“.

2 июня 1903 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Арсения, Епископа Волоколамского, Инспектор Академии Архимандрит Евдоким и члены Совета Академии, кроме профессоров: В. Ключевского, А. Введенского, А. Спасского и И. Андреева.

В собрании сём исправляющий должность доцента Московской Духовной Академии по кафедре истории философии, кандидат богословия, Павел Тихомиров защищал представленную им на соискание степени магистра богословия диссертацию под заглавием: „Пророк Малахия“, С.-Т.-С.-Л., 1903 года.

Официальными оппонентами были: экстраординарный профессор по кафедре Священного Писания Ветхого Завета Василий Мышцын и исправляющий должность доцента Академии по кафедре еврейского языка и библейской археологии Евгений Воронцов.

По окончании коллоквиума Ректор Академии Епископ Арсений, собрав голоса, объявил, что Совет единогласно признал защиту магистрантом его диссертацию удовлетворительной.

Справка: 1) По § 136 устава духовных академий: „Кан-

—118—

дидаты удостаиваются степени магистра богословия не иначе, как по напечатании сочинения и удовлетворительном защищении его в присутствии Совета и приглашённых Советом сторонних лиц (коллоквиуме)“. – 2) По § 81 лит. в п. 6 того же устава „удостоение степени магистра богословия“ значится в числе дел Совета Академии, представляемых, через Епархиального Преосвященного, на утверждение Святейшего Синода.

Определили: 1) Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об утверждении исправляющего должность доцента Академии, кандидата богословия, Павла Тихомирова в учёной степени магистра богословия. – 2) Представить Его Высокопреосвященству один экземпляр, а в Святейший Синод – десять экземпляров диссертации кандидата Тихомирова и копии с отзывов о ней экстраординарного профессора Василия Мышцына и и. д. доцента Академии Евгения Воронцова.

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „1903 г. Июня 11. Согласен ходатайствовать“.

3 июня 1903 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Арсения, Епископа Волоколамского, Инспектор Академии Архимандрит Евдоким и члены Совета Академии, кроме профессоров: В. Ключевского, М. Муретова, А. Введенского и И. Андреева.

В собрании сём исправляющий должность доцента Московской Духовной Академии по кафедре теории словесности и истории иностранных литератур, кандидат богословия, Николай Городенский защищал представленную им на соискание степени магистра богословия диссертацию под заглавием: „Нравственное сознание человечества“, С.-Т.-С.-Л., 1903 г.

Официальными оппонентами были экстраординарные профессоры Академии: по кафедре нравственного богословия – Михаил Тареев и по кафедре патристики – Иван Попов.

По окончании коллоквиума Ректор Академии Епископ Арсений, собрав голоса, объявил, что Совет единогласно

—119—

признал защиту магистрантом его диссертации удовлетворительной.

Справка: §§ 136 и 81 лит. в п. 6. устава духовных академий.

Определили: 1) Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об утверждении исправляющего должность доцента Академии, кандидата богословия, Николая Городенского в учёной степени магистра богословия. – 2) Представить Его Высокопреосвященству один экземпляр, а в Святейший Синод – десять экземпляров диссертации кандидата Городенского и копии с отзывов о ней экстраординарных профессоров Академии Михаила Тареева и Ивана Попова.

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „1903 г. Июня 11. Согласен ходатайствовать“.

4 июня 1903 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Арсения, Епископа Волоколамского, Инспектор Академии Архимандрит Евдоким и члены Совета Академии, кроме профессоров: В. Ключевского, А. Введенского, А. Спасского, В. Мышцына, И. Андреева и М. Тареева.

Слушали: I. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „1903 г. Мая 10. В Совет Московской Духовной Академии“ – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 7 мая за № 3869:

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: 1) представление Вашего Преосвященства, от 25 февраля сего года за № 131, по ходатайству Совета Московской духовной академии об утверждении профессора богословия в Императорском Харьковском Университете протоиерея Тимофея Буткевича в степени доктора богословия за представленное им на соискание сей степени сочинение под заглавием: „Религия, её сущность и происхождение (Обзор философских гипотез)“. Книга 1. Харьков, 1902 г. и 2) отзыв Преосвященного Митрополита С.-Петербургского, от 24 минувшего апреля за № 3461, о сём сочинении. Приказали: Профессора богословия в Императорском Харьковском Уни-

—120—

верситете, магистра богословия, протоиерея Тимофея Буткевича, удостоенного Советом Московской духовной академии степени доктора богословия за означенное сочинение, утвердить, согласно представлению Вашего Преосвященства и отзыву Преосвященного Митрополита С.-Петербургского, в таковой степени; о чём, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству указ“.

Определили: Изготовить для профессора протоиерея Т. И. Буткевича докторский диплом и выслать его по принадлежности.

II. Резолюции Его Высокопреосвященства, последовавшие на журналах собраний Совета Академии:

а) 21 апреля 1903 года: „1903 г. Мая 1. По ст. XIV. Профессорскому стипендиату Пограницкому разрешается переработать его сочинение „Крестцовое духовенство“ на соискание степени магистра богословия. – По ст. XVI. Студенту Меньшихову разрешается представить третье семестровое сочинение и сдать устные испытания после летних каникул. – Прочее утверждается“.

б) 27 мая 1903 года: „1903 г. Июня 1. Утверждается“.

Определили: Резолюции Его Высокопреосвященства принять к сведению и исполнению.

III. Отношение Демидовского Юридического Лицея в г. Ярославле:

„Демидовский Юридический Лицей, с Высочайшего соизволения, 30 августа сего года торжественным актом празднует столетнюю годовщину существования в гор. Ярославле высшего учебного заведения, переименованного в 1870 году в Демидовский Юридический Лицей.

Извещая о сём, Демидовский Юридический Лицей считает приятным для себя долгом просить Московскую Духовную Академию принять участие в означенном праздновании.

Если угодно будет почтить празднование назначением особой депутации, то Демидовский Юридический Лицей покорнейше просит не отказать известить его об этом заблаговременно“.

Определили: Депутатом от Академии для присутствования на юбилейном торжестве назначить ординарного профессора по кафедре церковного права Николая Заозерского

—121—

поручив ему составить приветственный адрес Лицею по случаю исполняющейся столетней годовщины существования в городе Ярославле высшего учебного заведения.

IV. Отношение Канцелярии Обер-Прокурора Святейшего Синода от 8 мая за № 4209:

„По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором 1 мая и 903 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской духовной академии Иустин Грот, определённый 14 ноября 1902 г. учителем греческого языка в Вольское духовное училище, уволен от службы за истечением четырёхмесячного срока неявки к месту службы, со взысканием с него долга духовному ведомству за казённое содержание в духовно-учебных заведениях.

Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сём Совету для сведения и зависящего распоряжения, в дополнение к отношению от 20 ноября 1902 г. за № 9316“.

Определили: Принять к сведению.

V. Прошения:

а) Преподавателя Вифанской Духовной Семинарии Алексея Малинина:

„Прилагая при сём в рукописи своё сочинение на тему: „Бессмертие души. (Часть первая. Историко-критический обзор философских учений о бессмертии души)“ для получения степени магистра богословия, покорнейше прошу дать делу дальнейший ход“.

б) Помощника секретаря Совета и Правления Московской Духовной Академии Михаила Бенеманского:

„Представляя при сём (в рукописи) сочинение на тему: „Ὁ πϱόχειϱος νόμος императора Василия Македонянина“, – честь имею почтительнейше просить Совет Академии подвергнуть его рассмотрению в качестве магистерской диссертации“.

Справка: 1) Преподаватель А. Малинин и помощник секретаря Академии М. Бенеманский окончили курс в Московской Духовной Академии, – первый в 1900-м, второй – в 1901-м году, – со степенью кандидата богословия и правом при искании степени магистра не держать новых устных испытаний. – 2) По § 81 лит. а п. 6 устава духовных академий „распоряжение о рассмотрении диссертаций на учё-

—122—

ные степени и оценка оных“ значится в числе дел, окончательно решаемых самим Советом Академии.

Определили: Магистерские диссертации преподавателя Вифанской Духовной Семинарии Алексея Малинина и помощника секретаря Совета и Правления Московской Духовной Академии Михаила Бенеманского передать для рассмотрения: первого – экстраординарному профессору Академии по кафедре метафизики и логики Алексею Введенскому, второго – ординарному профессору по кафедре церковного права Николаю Заозерскому.

VI. Заявление Преосвященного Ректора Академии о том, что вторыми рецензентами вышеозначенных сочинений он назначает членов Совета Академии – ординарного профессора Сергея Глаголева (сочинения преподавателя Малинина) и экстраординарного профессора Ивана Андреева (сочинения помощника секретаря Бенеманского).

Определили: Принять к сведению.

VII. Прошение исправляющего должность доцента Академии по кафедре греческого языка и его словесности Дмитрия Коновалова:

„Подготовляя к печати исследование по истории русского мистического сектантства, я считаю настоятельной для себя необходимостью ближайшее ознакомление с нервными и душевными болезнями. В виду этого, покорнейше прошу Совет Академии возбудить ходатайство пред Советом Императорского Московского Университета о бесплатном допущении меня в 1903–1904 академическом году к занятиям (в дни свободные от чтения лекций в Академии) на медицинском факультете означенного Университета и о предоставлении мне права пользования Университетскими библиотеками“.

Определили: 1) Признавая просьбу и. д. доцента Академии Димитрия Коновалова заслуживающею уважения в том случае, если исполнение её не будет сопровождаться ущербом для интересов учебного дела в Академии, – ходатайствовать пред Советом Императорского Московского Университета о бесплатном допущении г. Коновалова к занятиям (в дни свободные от чтения лекций в Академии) на медицинском факультете Университета, с правом пользования университетскими библиотеками. 2) Постановле-

—123—

ние сие предварительно представить на Архипастырское благоусмотрение и утверждение Его Высокопреосвященства.

VIII. Отчёты профессорских стипендиатов Академии Николая Пограницкого-Сергиева и Митрофана Войцеховича об их занятиях в течении 1902–1903 учебного года.

Определили: Отчёты профессорских стипендиатов Академии Николая Пограницкого-Сергиева и Митрофана Войцеховича передать для рассмотрения: первого – исправляющему должность доцента Академии Сергею Смирнову, второго – заслуженному ординарному профессору Василию Ключевскому.

IX. Прошение профессорского стипендиата Академии Николая Пограницкого-Сергиева:

„Представляя отчёт о своих научных занятиях по русской церковной истории в 190²/₃ учебном году, честь имею просить Совет Академии ходатайствовать пред Г. Обер-Прокурором Святейшего Синода о назначении меня на должность преподавателя в какую-либо из центральных, южных или западных семинарий по одному из следующих предметов: церковной истории, гражданской истории, философии“.

Справка: 1) По § 56 устава духовных академий: „Если приготовлявшийся к преподавательской должности в Академии по каким-либо обстоятельствам не займёт оную, то установленным порядком назначается на соответствующую предмету его занятий преподавательскую должность в одной из духовных семинарий“. – 2) По § 56 устава духовных семинарий: „Преподаватели семинарий определяются на должности, в течение всего учебного года, Обер-Прокурором Святейшего Синода, по докладам Учебного Комитета“.

Определили: Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Г. Обер-Прокурором Святейшего Синода о назначении профессорского стипендиата Николая Пограницкого-Сергиева на должность преподавателя в одну из центральных, южных или западных духовных семинарий по указанным в его прошении предметам.

X. Представление редакции академического журнала „Богословский Вестник“:

„Редакция академического журнала „Богословский Вестник“ честь имеет представить при сём Совету Академии

—124—

отчёт по изданию журнала и святоотеческих творений за 1902 год“.

Справка: Правил отчётности по изданию „Богословского Вестника“ п. 7-й: „Совет Академии, по получении отчётов редакции, избирает комиссию из трёх лиц для обревизования приходо-расходных книг редакции и книжных запасов, находящихся в редакционном книжном складе“.

Определили: Рассмотрение отчёта и обревизование приходо-расходных книг редакции „Богословского Вестника“ и книжных запасов, находящихся в редакционном книжном складе, поручить комиссии, из заслуженного ординарного профессора Александра Беляева, ординарного профессора Митрофана Муретова и и. д. доцента Академии Димитрия Коновалова.

XI. Донесение редакции академического журнала „Богословский Вестник“:

„Редакция „Богословского Вестника“ честь имеет представить при сём отчёт об израсходовании двух тысяч рублей, дарованных Его Высокопреосвященством, Высокопреосвященнейшим Владимиром, Митрополитом Московским и Коломенским, на переиздание творений св. отцов в 1902 году. Как усматривается из приложенной при сём ведомости, в отчётном году были переизданы VI и VII тома творений св. Василия Великого, его же беседы на Шестоднев, I и II тома творений св. Афанасия Великого и вошедшее в состав первого тома творений св. Афанасия сочинение А. В. Горского „Жизнь св. Афанасия Великого“ – всего на сумму 3933 р. 48 коп.

На основании резолюции Его Высокопреосвященства от 25 октября 1899 года, редакция „Богословского Вестника“ покорнейше просит Совет Академии ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о даровании такового же пособия и в настоящем 1903 году для окончания предпринятого ею нового издания творений св. Афанасия Александрийского. Творения св. Афанасия, переведённые Академией ещё в 1851–1854 гг., для нового издания нуждаются в предварительном сличении с подлинным текстом, исправлениях и дополнении вновь открытыми сочинениями этого отца, – а всё это требует расходов, превышающих налич-

—125—

ные средства редакции, истощённые усиленной издательской деятельностью отчётного года“.

Определили: Почтительнейше ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о даровании на текущий 1903-й год, по примеру прежних лет, денежного пособия из сумм Перервинского монастыря на издательское дело Академии в размере, какой благоугодно будет назначить Его Высокопреосвященству. – 2) Составленный редакцией отчёт по изданию святоотеческих творений в 1902 году представить при журнале настоящего собрания Его Высокопреосвященству.

XII. Донесение ординарного профессора Митрофана Муретова и исправляющего должность доцента Сергея Смирнова, производивших ревизию академической библиотеки:

„По произведённой нами, согласно постановлению Совета Академии от 4 июня 1902 года, ревизии оказалось:

а) Состояние библиотеки: вся рукописная, книжная и прочая наличность библиотеки находится в целости и порядке, – отсутствующее помечено на карточках и в заведённых для того книгах за пользующимися лицами, – каталоги, записные и справочные книги имеются в исправности, – всё вообще, требующиеся библиотечной инструкцией, порядки блюдутся с совершеннейшей точностью и аккуратностью“.

б) Деятельность заведующих библиотекой: кроме ведения всего сложного библиотечного дела, как то: своевременной выдачи и записи книг, тщательного осмотра их целости и поставления на свои места – при возвращениях, сношений с русскими и заграничными фирмами по выписке книг и разнообразной отчётности, что требовало усиленных занятий и на дому, – с прежней неослабной энергией продолжались работы над упорядочением ещё неупорядоченного, улучшением упорядоченного, составлением систематического и других каталогов и описанием ещё неописанных рукописей“.

Определили: Принять к сведению.

XIII. а) Отношение на имя Преосвященного Ректора Академии Г. Попечителя С.-Петербургского Учебного Округа от 17 апреля за № 5171:

„В предстоящем мае месяце сего 1903 года учебным

—120—

ведомством предполагается устроить в память 200-летия основания С.-Петербурга Петровскую учебную выставку, в состав которой войдут два отдела: исторический и современный. В исторический отдел должны войти, между прочим, книги учебного характера, относящиеся к Петровскому времени, портреты деятелей просвещения и проч.

В библиотеке Московской Духовной Академии хранятся книги, помещение которых на выставке было бы интересно и поучительно для обозревателей. Книги эти: 1) Греческая грамматика Лихудов на греч. языке (№ 332); 2) Грамматика и пиитика Лихудов на греческом языке (№ 333); 3) Риторика Лихудов на греческом и часть на латинском языке 1712 г. (№ 329); 4) Логика Лихудов на греческом языке (№ 300); 5) Физика Лихудов на латинском яз. (№ 310); 6) Богословие Феофилакта Лопатинского на латинском яз. (№ 255); 7) Логика Феофилакта Лопатинского на латинском языке 1704 г. (№ 289); 8) Физика Стефана Прибыловича на латинском яз. 1710 г. (№ 287).

Кроме того, было бы желательно поместить на выставке хранящиеся в Академии портреты Феофилакта Лопатинского, архиеп. Тверского, и Гедеона Вишневского, епископа Смоленского.

Признавая весьма полезным и интересным помещение означенных книг и портретов на Петровской выставке, имею честь покорнейше просить Ваше Преосвященство не отказать в предоставлении этих книг и портретов на время выставки (с 14 по 19 мая).

Означенные книги и портреты могли бы быть направлены на имя Комитета Петровской учебной выставки, С.-Петербург в помещении Управления С.-Петербургского учебного Округа, Загородный пр. № 49.

По закрытии выставки книги и портреты будут с признательностью возвращены обратно“.

Справка: По распоряжению Преосвященного Ректора Академии требуемые рукописи (портретов Феофилакта Лопатинского, архиепископа Тверского, и Гедеона Вишневского, епископа Смоленского, в Академии не оказалось) препровождены были в Комитет Петровской Учебной Выставки при отношении от 1 мая за № 381 и ныне, при отношении Г. Попечителя С.-Петербургского Учебного Округа за № 7894,

—127—

возвращены обратно в фундаментальную академическую библиотеку в надлежащей целости и исправности.

б) Отношение Совета С.-Петербургской Духовной Академии от 13 мая за № 929:

„Священник С.-Петербургской Обуховской больницы, кандидат богословия, Василий Яблонский при переработке своего кандидатского сочинения в магистерскую диссертацию, встретив надобность в принадлежащем библиотеке Московской Духовной Академии сборнике Волоколамского монастыря за № 634, вошёл в Совет Академии с прошением о выписке нужного ему сборника в академическую библиотеку сроком на два месяца.

Вследствие сего Совет С.-Петербургской Духовной Академии имеет честь покорнейше просить Совет Московской Духовной Академии сделать распоряжение о высылке названного сборника в Совет Академии на двухмесячный срок“.

в) Отношение Совета Казанской Духовной Академии от 29 апреля за № 468:

„Совет Казанской Духовной Академии честь имеет обратиться к Совету Московской Академии с покорнейшей просьбой выслать ему имеющийся в библиотеке сей Академии журнал: „Philosophische Monatshefte“ (№ 13530; 11:296) том и год 22-й (Band XXII) сроком на 4 месяца; означенный журнал нужен студенту III курса Казанской Академии Алексею Соколову в качестве пособия для его курсового сочинения; если вышеупомянутый журнал за 22-й год не переплетён, то можно выслать только 4-ю и 5-ю книжки его за этот год“.

Справка: По распоряжению Преосвященного Ректора Академии сборник Волоколамского монастыря за № 634 препровождён в Совет С.-Петербургской Духовной Академии при отношении от 19 мая за № 399, а 4-я и 5-я книжки журнала „Philosophische Monatshefte“ за 22-й год издания в Совет Казанской Духовной Академии – при отношении от 7 мая за № 391.

г) Отношение Совета С.-Петербургской Духовной Академии от 23 мая за № 983:

„Совет С.-Петербургской Духовной Академии имеет честь уведомить Совет Московской Духовной Академии

—128—

что препровождённые при отношении от 3 сего мая за № 389 рукописи Софийской библ. №№ 1463 и 1208, и Кирил. 677– 934, Советом Академии получены“.

Справка: Возвращённые при отношении от 3 мая за № 389 рукописи высланы были Советом С.-Петербургской Духовной Академии для занятий студента IV курса Московской Академии Николая Зеленина.

д) Отношение Совета С.-Петербургской Духовной Академии от 29 апреля за № 720:

„Совет С.-Петербургской Духовной Академии с глубокой благодарностью имеет честь возвратить при сём в Совет Московской Духовной Академии две рукописи за №№ 208 (фундаментальной академической библиотеки) и 523 (Волоколамской библ.), присланные при отношении от 29 января сего 1903 года за № 80 для занятий доцента Академии Д.И. Абрамовича“.

е) Отношение Г. Управляющего Московской Синодальной Типографией (на имя Преосвященного Ректора Академии) от 28 апреля за № 8069:

„С глубокой благодарностью возвращая вместе с сим особой посылкой одну из присланных при отношении, от 14 января сего года № 11, рукописей Московской Духовной Академии, именно за № 381, имею честь уведомить о сём Ваше Преосвященство и присовокупить, что другая рукопись будет возвращена по миновании в ней надобности, что ожидается в непродолжительном времени“.

Справка: Возвращённые рукописи сданы в фундаментальную библиотеку под расписку г. библиотекаря.

ж) Отношение Управления Императорской Публичной Библиотеки от 31 мая за № 895:

„С Высочайшего разрешения, Императорская Публичная Библиотека имеет честь препроводить при сём в Московскую Духовную Академию, сроком на три месяца, для научных занятий ординарного профессора Академии Г. А. Воскресенского, рукопись, содержащую Апостол и хранящуюся в Библиотеке под № 27, собрания Погодина с тем, чтобы эта рукопись, во всё время пользования ей, хранилась в Московской Духовной Академии“.

з) Отношение Совета С.-Петербургской Духовной Академии от 13 мая за № 932:

h6C (Продолжение следует)h6C .