Январь

—193—

Ведь если он говорит, что Оно (Слово) не есть Сын, то должен будет отрицать Отца, ибо кого же Он будет отцом, когда нет сына? И в таком случае он станет в противоречие со всеми Божественными писаниями. Если же признает (Слово) Сыном и что Оно и до вочеловечения было и называется Сыном, то как же Архангел говорит нам, что имеющее родиться от Святой Девы назовется Сыном Божиим, хотя Он уже и прежде был таковым по природе? Как Сын, вечно существующий с Отцом, назначается быть Сыном Божиим, имеющим начало бытия во время воплощения по причине явления Его в мир с телом: так и об имеющем по существу в Себе своего Духа говорится, что Он получает Его как человек, сохраняя подобающее человечеству свойство и вместе с человечеством усвояя ради нас и его свойства. В противном случае возможно ли представлять Слово без собственного Духа? Ведь и о человеке разве не нелепо говорить, что существующий в нем дух отделен от него, противореча этим истинному и полному понятию природы человека. Но это, полагаю, для всех совершенно ясно. Каким же образом станем от Сына отделять Дух, столь существенно и природно объединенный с Ним, чрез Него исходящий¹ и природно в Нем существующий, так что не считается другим отличным от Него, как по тожеству действенности, так и по самому единству природы? Послу-

—194—

шай, что говорит Спаситель Своим ученикам: аще любите Мя, заповеди Моя соблюдите, и Аз умолю Отца, и Иного Утешителя даст вам. Дух истины, егоже мир не может прияти (Ин.14:15–17). Вот ясно называет Святого Духа Духом истины. А что Сам Он (Сын), а не другой кто от Него отличный, есть истина, о сем послушай опять Его говорящего: Аз есмь истина (Ин.14:6). Когда таким образом Тот, Кто Сын по природе, есть и называется истиною, то смотри, какое единство имеет с Ним Дух, если Иоанн, ученик Спасителя нашего, говорит о Нем в одном месте: Сей есть пришедый водою и кровию и духом, Иисус Христос, не водою точию, но водою и кровию: и Дух есть свидетельствуяй, яко Дух есть истина (1Ин.5:6). Вот почему, и когда живет в нас Святой Дух во внутреннем человеке (Еф.13:16), то говорится, что вселяется Сам Христос (ст. 17), – и это так должно быть по самой природе вещей. Кроме того блаженный Павел ясно поучает этому в словах: вы же несте в плоти, но в дусе, понеже Дух Божий живет в вас: аще же кто Духа Христова не имать, сей несть Его²: аще же Христос в вас, плоть убо мертва греха ради, дух же жизнь³ для правды (Рим.8:9–10). Обрати на эти слова тщательное внимание. Назвав Дух Христов живущим в нас, тотчас же присовокупил: аще же Христос в вас, указуя тем самым на полное подобие Сына с Собственным Его и от Него по природе изливающимся Духом⁴.

—195—

Вот почему и Духом сыноположения называется, и мы о немже вопием: Авва, Отче (Рим.8:15) и, как блаженный Иоанн говорит: о сем разумеем, яко в нас есть, яко от Духа Своего дал нам (1Ин.4:13).

Сказанного почитаю достаточным для того, чтобы чада Церкви могли отклонить вредное учение иномыслящих. Если же кто-либо оказывается погруженным в необузданное неистовство невежества и думает, что Сын тогда впервые получил Духа, когда стал человеком, тот пусть докажет, что Слово Божие не было свято до вочеловечения, и тогда мы умолкнем.

Со всею справедливостию надо подивиться святому Евангелисту в том, что он повсюду с величайшею осторожностию и точностию употребляет выражения, соответствующие божественной природе. Так как он сказал пред сим, что Бога никто не видал никогда (Ин.1:18), а теперь говорит, что блаженный Креститель видел Духа, сходящего на Сына с неба, то и почитает необходимым присоединить, что видех Духа, впрочем в виде голубя, то есть не в чистой Его природе, каким существует Он Сам в Себе, но принявшим образ кротчайшего животного. И это для того, чтобы и чрез это опять сохранить Его соприродность с Сыном, говорящим: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем (Мф.11:29). Таким образом Дух не престанет быть Богом по природе, так как при Нем сохраняется невозможность видеть Его когда-либо, кроме только в видимом образе голубя, для пользы ученика (Предтечи). В качестве знамения и указания, говорит блаженный Креститель, дано было ему нисшествие Духа (на Хри-

—196—

ста), как это видно из присоединенных им далее свидетельств о Спасителе нашем, что Пославый мя крестити в воде, Той мне рече: над негоже узриши Духа сходяща и пребывающа на нем, Той есть крестяй Духом Святым. Посему-то особенного осмеяния достойными я почитаю несмысленных еретиков, кои данное в качестве знака принимают за сущность предмета, хотя это было, как уже прежде сказано, промыслительно – для пользы человечества.

1:34. И аз видех и свидетельствовах, яко Сей есть Сын Божий⁵.

Достоверен свидетель, что действительно видел, то и говорящий. Быть может не неведал он написанное: яже видеста очи твои, глаголи (Прит.25:8). Я видел, говорит, знамение и уразумел значение его: свидетельствую, что Сей есть Сын Бога, возвещенный законом Моисеевым и проповеданный гласом святых пророков. И мне кажется опять, что блаженный Евангелист с некоею великою твердостию сказал: Сей есть Сын Бога, то есть один и единственный по природе, наследник свойств Родителя, по Коему и мы (сыны) по усыновлению образуемся и чрез Коего призываемся по благодати к достоинству сыноположения. Как из Бога и Отца всяко отечество на небеси и на земли именуется (Еф.3:15), потому что Он есть Отец в собственном, первоначальном и истинном смысле, так и всякое сыновство из Сына, потому что Он один только есть Сын в собственном и истинном смысле, не

—197—

подложный или лжеименный, но из сущности Бога и Отца, не по отсечению или истечению или отделению, – ибо всецело бесстрастна божественная природа, – но как Один из Одного, всегда сосуществующий и совечный и соприродный Родителю, и в Нем сущий, и из Него происшедший нераздельно и безпространственно, так как божество не имеет телесности, не ограничивается местом и не совершает пространственных передвижений. Напротив, как из огня происходит ему присущая теплота, которая в наших мыслях представляется как бы отделяющеюся от него и существующею как нечто другое, от него отличное, хотя и существующая из него и в нем по природе и из него происходящая, отнюдь не претерпевая при сем отсечения или отделения или истечения, ибо вся она во всём огне сохраняется: так должны мы мыслить и о божественном рождении (Сыне), принимая сообразное божеству умопредставление о Нем, – веруя, что Сын имеет собственное существование, отнюдь не полагая Его вне единого и неизреченного божества и не почитая Его иносущным Отцу. В противном случае Он уже не должен бы почитаться за истинного Сына и явиться нам недавним (сотворенным) богом, – другим отличным от истинного и единого Бога. В самом деле, разве то, что не единосущно Богу по природе, может быть истинным Богом? поскольку же полного доверия заслуживает блаженный Креститель, а между тем он свидетельствует, что Сей есть Сын Бога, то мы должны исповедовать Сына Богом истинным и из сущности Отца. Вот на это, а не на другое что, и указует нам имя сыновства.

—198—

1:35–36. Bo ympии паки стояше Иоанн, и от ученик его два. И узрев Иисуса грядуща, глагола: се Агнец Божий (вземляй грех мира)⁶.

Уже ранее указал на Него блаженный Евангелист. Но вот и опять, повторяя те же слова, показывает Иисуса своим ученикам, называет Агнцем Божиим и говорит, что Он вземлет грех мира, как бы приводя слушателей к воспоминанию Его слов у пророков: Аз есмь, Аз есмь заглаждаяй беззакония твоя, и не помяну (Ис.43:25). Впрочем не напрасно повторяет Евангелист свою речь о Крестителе. Дело учительской доблести – еще не усвоенное научение внедрять в души учеников посредством неустанного и терпеливого повторения для пользы учеников. Посему-то и блаженный Павел говорит: таяжде говорит⁷ вам, мне убо не леностно, вам же твердо (Фил.3:1).

1:37. Слышаста его оба ученика глаголющаго, и по Иисусе идоста.

Замечай, как скоро учение дало свой плод. Смотри, какая польза оказалась от повторения. Пусть же тот, кому вверено учение, научается отсюда препобеждать всякую косность и считать молчание вредным более для себя самого, чем для слушателей, и не зарывать в ленивое бездействие, как бы в землю, Владычний талант (Мф.25:18), но раздавать сребро торжникам (ст. 27). Ведь Спаситель получит Свое с прибылью и, как бы некое семя, произрастит брошенное слово. Здесь имеешь ты наилучшее доказательство сказанного. Не укоснил Креститель указать Господа своим ученикам и вто-

—199—

рично сказать: се Агнец Божий (вземляй грех мира), и вот такую принес им пользу, что наконец и убедил их последовать и охотно стать уже Его (Спасителя) учениками.

1:38. Обращься Иисус и видев я по Себе идуща, глагола има: чесо ищета?

Благополезно обращается Господь к следовавшим за Ним, дабы на деле узнал ты воспеваемое Псалмопевцем: взысках Господа, и услыша мя (Пс.33:5). Пока мы посредством добродетельной жизни и правой веры не взыскуем Бога, дотоле мы находимся как бы позади от лица Его. Когда же, жаждая божественного закона Его, следуем святому и изрядному пути праведности, тогда Он непременно призирает на нас, взывая к нам словами Писания: обратитеся ко Мне и обращуся к вам, глаголет Господь Вседержитель. (Зах.1:3). А если говорит им: что ищете, то не по неведению конечно, ибо как Бог Он знает всё, – но чтобы этим вопросом положить начало беседе.

1:39. Она же реста Ему: Равви, где живеши?

Спрошенные отвечают благовоспитанно, ибо называют Его уже учителем, ясно этим выражая свое желание научиться чему-либо. Потом они желают узнать Его местопребывание, чтобы там удобно говорить о том, что им было нужно. Как кажется, они не считали достойным вести мимоходом беседу о важных предметах. Сказанное также должно служить нам полезным примером.

1:39. Глагола има: приидита и видита⁸.

Не указывает жилище Свое, хотя последовавшие за Ним и просили Его о сем, – но повелевает им

—200—

тотчас же войти в него. Чрез это Он, как бы посредством примера, научает, во-первых, тому, что не хорошо замедлять и откладывать искание добра, ибо медлительность в полезных предметах весьма вредна. А потом, кроме того, и тому (научает), что незнающим еще святой дом Спасителя нашего Христа, то есть Церковь, для своего спасения недостаточно узнать только то, где он находится, но должно прийти в него чрез веру и увидеть совершаемые в нем таинства.

1:39. Придоста же и видеста, где живяше, и у Него пребыста день той. Час бе яко десятый.

Прилежно научались ученики познанию божественных тайн, ибо любителям науки, полагаю, подобает иметь ум не скоропресыщающийся, но трудолюбивый, препобеждающий малодушие добрыми трудами и во всё время жизни отличающийся полным прилежанием. На это, думаю, как бы посредством загадки указывает выражение: у Него пребыли день тот. А относительно слов: час бе яко десятый, применяя к ним полезное для каждого толкование, скажем, что посредством этого столь точного указания времени Богослов опять научает нас тому, что великая тайна Спасителя нашего была открыта не в начале настоящего века, но когда время уже достигло конца, ибо в последние дни, как написано (Ис.44:13), все мы оказываемся наученными Богом. Кроме того, если святой Евангелист говорит, что ученики пребывали у Спасителя до времени около десятого часа, то это для того, чтобы входящие чрез веру в дом Божий и приступающие здесь к Самому Христу знали, что должно оста-

—201—

ваться при Нем, а не удаляться опять от Него, возвращаясь ко греху или неверию.

1:40, 41, 42. Бе Андрей, брат Симона Петра, един от обою слышавшею от Иоанна и по нем шедшею. Обрете сей прежде брата своего Симона и глагола ему: обретохом Мессию. И приведе его ко Иисусови⁹.

Только что приявшие талант тотчас же получают прибыль с него и приносят Владыке. Поистине таковыми оказываются любознательные и прилежные души, для своей пользы не требующие многих слов и не в течении многих месяцев и годов производящие плод от поучения, но вместе с началом учения соединяющие и конец разумения: даждь, сказано премудрому вину, и премудрейший будет; сказуй праведному, и приложит приимати (Прит.9:9). Так Андрей приводит своего брата ко спасению, – а это был Петр, – вкратце открыв ему всю великую тайну: нашли мы, говорит, Иисуса, сокровище сокрытое в поле или как единую многоценную жемчужину, по евангельским притчам (Мф.13:44, 46).

1:42. Воззрев нань Иисус рече: ты ecu Симон, сын Ионин¹⁰, ты наречишися Кифа, еже сказается Петр.

Боголепно взирает Видящий сердца и утробы. (Пс.7:9; Иер.11:20 др.). Он видит, какого благочестия достигнет ученик и до какого совершенства в добродетели дойдет он, ибо Он есть сведый вся прежде бытия их (Дан.13:42). Этим особенно Он и научает призванного ученика тому, что,

—202—

будучи истинным Богом, Он обладает знанием без научения, ибо, не сказав ни одного слова и не спросив, кто или откуда пришел к Нему сей муж, от какого родился отца, Он говорит, кто он и как именуется. И уже приобретши его под Свою власть и соделав Своим, не позволяет ему впредь называться Симоном, но переименовывает его в Петра, дав это имя от скалы, (πέτρα), так как намеревался основать на нем Свою Церковь (Мф.16:18).

1:43. Во утрий восхоте изыти в Галилею, и обрете Филиппа и глагола ему Иисус: гряди по мне.

Одного образа мыслей с предшествующими учениками был Филипп и был вполне расположен к следованию за Христом. Господь знал, что и он будет добрым учеником, а потому и говорит: следуй Мне, этими словами указуя на благодать, даруемую ему, – и тем, что повелевает ему следовать за Собою, свидетельствуя о добродетельной жизни его. Ведь Он не избрал бы такого, кто не был бы вполне достоин этого.

1:45. Обрете Филипп Нафанаила и глагола ему: егоже писа Моисей в законе и пророцы, обретохом Иисуса сына Иосифова, иже от Назарета.

Ученик сей весьма быстро приносит плод, так что является чрез это родственным по духу прежним ученикам. Обретает Нафанаила, не просто и случайно встретив его идущего, но после тщательного искания его, ибо знал его, как весьма трудолюбивого и любомудрого. Потом говорит ему, что обрел Христа, возвещаемого во всём божественном Писании, беседуя с ним, не как с невеж-

—203—

дой, но как с отличным знатоком знамений премудрого Моисеи и пророков. У Иудеев же господствовало неверное мнение о Спасителе нашем Иисусе Христе, что Он происходил из города или селения Назарет, хотя божественное Писание ясно называет Его Вифлеемлянином; и ты, сказано, Вифлееме доме Ефрафов, еда мал ecu, еже быти в тысящах Иудиных? из тебе мне изыдет (Старейшина), еже бытии в князя во Израили, и исходи Его из начала от дней века (Мал.5:2). Он был только воспитан в Назарете, о чем в одном месте засвидетельствовал и Евангелист, сказав: и прииде в Назарет, идеже бе воспитан (Лук.4:16). Но Он был не оттуда, но откуда уже сказали мы, а вернее – засвидетельствовал глас пророка. Итак, следуя мнению Иудеев, Филипп говорит: Иисус иже от Назарета.

1:46. И глагола ему Нафанаил: от Назарета может ли что добро быти?

Легко соглашается Нафанаил с тем, что появление ожидаемого из Назарета есть дело великое и славное. Впрочем не один только Назарет принимает он в качестве доказательства, но обладая знанием закона и пророков, он, как многоученый человек, быстро уразумевает это.

1:46. (Глагола ему Филипп): Прииди и виждь.

Для удостоверения, говорит, будет достаточно только посмотреть Его, и как только вступишь в беседу с Ним, сейчас же признаешь и без колебания скажешь, что Он действительно есть Ожидаемый (Христос). Некая божественная и несказанная благодать, как надо верить нам, изливалась в

—204—

словах Спасителя и пленяла слушателей, о чем написано так: вcu дивляхуся о словесех благодати, исходящих из уст его (Лук.4:22), так как слово Его обладало действенною силою и было в состоянии убеждать (Мф.7:28–29).

1:47. (Виде Иисус Нафанаила грядуща к Себе и глагола о нем – к нему се воистинну Израильтянин, в немже льсти несть.

Еще не употребив доказательства посредством знамений, другим способом Христос старается убедить Своих учеников, и именно наиболее благоразумнейших из приходивших к Нему, – в том (убедить), что Он хотя и есть Сын и Бог по природе, но пришел в человеческом образе для спасения всех. Какой же это способ употребил Он для удостоверения? Очевидно – божеское знание, так как всеведение свойственно одному только Богу. Посему Он и Нафанаила принимает, не лестию увлекая его к расположению к Себе, но удостоверяя его в том, что Он знает сердца, как Бог.

1:48. (Глагола Ему Нафанаил): како мя знаеши?

Начинает удивляться Нафанаил и призывается к вере уже твердой. Но он еще желает знать, откуда Он имеет знание о нем, ибо весьма точны любомудрые и боголюбивые души. А может быть подозревает он и то, что Господь узнал что-либо о нем от Филиппа.

1:48. (Отвеща Иисус и рече ему прежде даже не возгласи тебе Филипп, суща под смоковницею видех тя.

Спаситель рассеял подозрение его, сказав, что еще прежде встречи и беседы с Филиппом Он

—205—

видел его под смоковницею, хотя и отсутствовал телом. Весьма благополезно называются и смоковница и место, служа удостоверением того, что его видел Христос, ибо, точно узнав это, он легко мог принять и всё связанное с этим.

1:49. (Отвеща Нафанаил и глаголя ему Равви, Ты ecu Сын Божий¹¹, Ты цари еси Израилев.

Знал Нафанаил, что один только Бог испытует сердца и никому из людей не дано знать помышления другого, при этом имея, вероятно, в виду изречение Псалма: испытаяй сердце и утробы Бог (Пс.7:10), где это свойство (всеведение) Псалмопевец исключительно относит к одной только божественной природе, и ни к кому другому. Итак, когда узнал, что Господь видит еще не выраженные звуками и только в уме вращавшиеся мысли, тотчас же называет Его учителем и, охотно становясь учеником Его, исповедует Его Сыном Божиим и царем Израилевым, Богом по природе признавая Того, Кому принадлежат свойства божества.

1:50. (Отвеща Иисус и рече ему зане рех ти, яко видех тя под смоковницею, веруеши: больша сих узриши.

Ты соделаешься, говорит, еще более твердым в вере, когда увидишь больше сего. И в самом деле, кто уверовал по одному только знамению, как не соделается гораздо более твердым в вере, когда пред ним будут явлены уже достопримечательнейшие чудеса?

—206—

1:51. Аминь, аминь глаголю вам: узрите¹² небо отверсто и ангелы божия восходящия и нисходящия над Сына Человеческаго.

Запечатлевая веру Нафанаила, обращает речь уже ко всем. Когда узрят, говорит, ангелов Божиих, восходящих и нисходящих на Сына Человеческого, то есть служащих Ему и исполняющих Его повеления относительно спасения имеющих уверовать (людей), тогда-то особенно и откроется Он как Сын Божий по природе. Ведь не друг другу, но конечно Богу служат эти духовные Силы. Мы не отрицаем подчинения между ангелами, но это было бы несправедливо называть служением, относительно же Христа Спасителя мы слышали от святых евангелистов, что ангели приступиша, и служаху Ему (Мф.4:11; Мк.1:13).

2:1–4. И в день третий¹³ брак бысть в Кане Галилейстей, и бе мати Иисусова ту. Зван же бысть и Иисус и ученицы Его на брак. И недоставшу вину¹⁴, глагола мати Иисусова к Нему: вина не имут. И глагола ей Иисус:

Благовременно приступает наконец к началу знамений, хотя, кажется, и не по Своей воле¹⁵ призывается к этому. На совершавшемся, без сомнния совершенно приличным образом, брачном торжестве присутствовала Матерь Спасителя. Также и

—207—

Сам Он, будучи позван, пришел на это торжество с учениками Своими, более для чудотворения, чем для пиршества, а еще и для того, чтобы освятить самое начало человеческого бытия, разумеем по отношению ко плоти. Кто возглавлял саму природу человека и всю ее преобразовывал к лучшему, Тому надлежало не только уже призванным к существованию раздавать благословение, но и еще только имевшим родиться предуготовлять благодать и соделать святым их переход в бытие. Можешь присоединить сюда и третье основание. Ведь сказано было жене от Бога: в болезнех родиши чада (Быт.3:16). Разве по этому не надлежало отстранить от нас и это самое проклятие? Или как иначе можно бы было избегнуть осужденного брака? Вот это и разрешил человеколюбивый Спаситель. Своим присутствием почтил брак Тот, Кто есть радость и веселие всех, дабы удалить исконную скорбь чадородия: аще кто во Христе, нова тварь, и древняя мимоидоша, как говорит Павел, быша же нова (2Кор.5:17). А приходит Он на брак вместе с Своими учениками, ибо любителям созерцать чудеса подобало присутствовать при Чудотворце для того, чтобы из совершаемого чуда получить для своей веры как бы некую пищу. Когда же у пировавших оказался недостаток вина, то Мать стала призывать благого Господа к обычному Ему человеколюбию, говоря: вина не имеют. Таким образом побуждает Его к чуду, так как в Его власти было творить всё, что бы ни восхотел.

2:4. Что Мне и тебе, жено? не у прииде час Мой.

В этих словах Спаситель указывает нам на то, что не подобало спешить в совершении сего чуда

—208—

и казаться как бы самовольным чудотворцем, но приступать к сему только уже тогда, когда призывают, сообщая этим благодать нужде, а отнюдь не зрителям¹⁶. Да и получение желаемого кажется более приятным, когда оно дается просящим не сразу и не без труда, но когда чрез небольшое замедление вызывает тем лучшую надежду. А кроме того Христос показует чрез это и достопримечательное почтение, подобающее (от детей) родителям, из уважения к Матери приступая к совершению того, чего совершать еще не желал.

2:5. Глагола мати Его слугам: еже аще глаголет вам, сотворите.

Своим материнским влиянием Жена склонила Господа, как сына, к совершению чуда. Сама начинает дело, подготовляя служителей торжества исполнить то, что повелит им Господь.

2:7–10. Глагола им Иисус: наполните водоносы воды. И наполниша¹⁷ до верха. И глагола им: почерпите ныне и принесите архитриклинови. И¹⁸ принесоша. Якоже вкуси архитриклин вина бывшаго от воды¹⁹, и неведяше, откуда есть. Слуги же ведяху почерпшии воду. Пригласи жениха архитриклин и глагола ему: всяк человек прежде доброе вино полагает, и егда упиются, тогда худшее, ты соблюл ecu доброе вино доселе.

Слуги исполняют приказание, а вода неизреченною силою (в это время) превращалась в вино. Может

(Продолжение следует) .

—49—

Царь. Да, исповедую.

Патриарх. Христос, соделавшись человеком, не пребыл ли совершенным человеком и совершенным Богом так, что ни собственной природы не умалил, ни ту, которую воспринял, не претворил в божественную природу?

Царь. Да.

Патриарх. Не признаёшь ли ты также, что мы никогда не разделяли Христа как Бога и как человека, но говорим, что он един есть и Бог и человек, страстен и бесстрастен, первое – как Бог, а второе – Он же и как человек? Не есть ли Он, как Бог, невидим, не осязаем и (только) умопостигаем, а как человек, видим, осязаем и представи́м? Итак, неужели изображаемого мы не признаём за истинного Бога? Ведь и по воплощении Христос пребывает истинным Богом. Но мы изображаем Христа не поскольку Он Бог и не постольку воздвигаем Ему иконы; но постольку употребляем иконы, поскольку Он был человеком и явился на земле. И видимое и описуемое мы не приравниваем к невидимому и неописуемому, дабы не погрешить нам относительно спасения, равно как безрассудно не дерзаем унижать Его, изображая неосязуемое (естество) Его, невидимое и неописуемое чертами осязуемыми, описуемыми и видимыми. Напротив мы хорошо знаем, что в едином Христе, пребывает и видимое и невидимое, описуемое и неописуемое нераздельно и неслиянно в свойствах естеств, из коих состоит, и научены преданием каждому воздавать подобающее. На это указывает и способ писания икон, ибо изображают или лежащего в яслях, или кормимого Материю Богородицею, или беседующего с учениками, или пред-

—50—

стоящего пред Пилатом, или висящего на древе, или другое что подобное, что говорит о пришествии Его на землю. Во всём этом нет ничего, что касалось бы Его, как Бога, а не как только человека. Если бы Он не стал человеком и не принял на земле добровольно образа и вида человека, то всё это не изображалось бы и не допускалось бы в отношении к Нему. Если Слово стало плотию, явилось на земле и было видимо людьми, как человек, превечно сущий бесплотный и бестелесный Бог, то, мне кажется, мы не погрешаем, желая изображать то, что мы видели.

53. Царь. Но что ты скажешь об изображениях ангелов? Думаю, что ты не станешь утверждать, что живописцы знают внешний образ ангелов и изображают их по их доступному зрению виду?

Патриарх. Я не стану утверждать, что они знают вид и образ ангелов и пишут их потому, что видели, но они усвояют им образ человеческий, руководясь, думаю, Писанием.

Царь. На каком основании ты говоришь это?

Патриарх. Разве ты не знаешь, как Писание говорит об ангелах, явившихся Аврааму у дуба, и о том, как Авраам, возведши очи, увидел трех мужей? Не провожал ли он ангелов, явившихся в виде мужей, к Содому? Таким образом, они (живописцы) не измышляют сами и картины их не плод неразумной дерзости; но какими ангелы являлись, такими они и изображают их на иконах.

Царь. Но откуда явилось у них прибавление крыльев?

Патриарх. Думаю, что этим прибавлением указывается различие их от людей, чтобы они не почитались совершенно за людей. Изображая их с

—51—

крыльями, (живописцы), мне кажется, руководятся в отношении к этому прибавлению не неразумным основанием, а указывают на их способность носиться в воздухе и пребывание их на небе с Богом, а также на то, что они с готовностию нисходят оттуда ради нас и ради нас туда восходят. Притом они не без основания воспользовались примером Моисея, поставившего окрыленных херувимов (которые суть ангелы, ибо все небесные и умные силы Дионисий называет ангелами). И опять, государь, нужно припомнить сказанное раньше и твердо хранить в душе, что если мы и пишем иконы ангелов, то изображения их для нас также остаются творением, и приступаем мы к ним, не как к причастникам высшей и первой сущности (да не будет, чтобы мы безумствовали так и тварь принимали за Бога), но как к сорабам, богатством своих добродетелей стяжавших великую близость к общему Владыке».

54. Царь, удрученный своей неспособностию возражать, промолвил едва слышно: «но мыслящие иначе приводят еще множество отеческих изречений, которые не уклонитесь обсудить пред нами и пред ними». Божественный отец отвечал: «мы уже говорили и еще скажем, что готовы с помощию Божиею обсудить места Писания и отеческие пред вашим величеством; но мы не пойдем на собеседование с теми, которые удалили себя от церкви и навлекли на себя анафему, и не желаем уничтожать или устранять что-либо из соборных определений и постановлений. Если же ясно узнать желаешь, что не только издавна так мыслим и теперь решаемся говорить не за себя одних, но великое множество небезызвестных епископов и монашеству-

—52—

ющих вместе с ними твердо ступают по правому пути этого исповедания, то вот они стоят у ворот вашего дворца. Если прикажете им явиться, узнаете и от них, что касательно образа мыслей у нас с ними нет разногласия».

55. Дал знак им войти; с ними повелевает войти самым высшим из лиц правительственных по установленному порядку с мечами у бедр, думая, жалкий, устрашить воинскою рукою неустрашимых. Итак, входит священное церковное собрание в палаты, блиставшие золотыми потолками, хвалясь своею трудно поддающеюся описанию смелостию и как бы божественною ревностию побуждаемое к свободе речи. И когда в виду сидевшего тирана они приближались, увидели архипастыря, громко спорившего и силлогизмами побивавшего царя, как ребенка. Отсюда они возымели твердую решимость говорить и освободились от всякой робости.

56. Гневно взглянув на них, львоподобный сказал: «ни от вас, как видите, и ни от кого не сокрыто, что мы поставлены Богом быть посредником в отношении к сему славному словесному стаду, готовые с полною охотою и усердием устранять и уничтожать вырастающие в ней терния. Так как и теперь еще некоторые спорят относительно существования и почитания икон, приводя говорящие против них места из Писания, то совершенно необходимо разъяснить их, чтобы было приведено к концу то, чего мы добиваемся (а добиваемся мы единомыслия всех в мире). Поэтому всем недоумевающим и делающим возражения необходимо предложить исследование; об этом мы уже говорили и с архиереем и теперь в общем собрании с ним повелеваем вам немедленно

—53—

дать решение обсуждаемого вопроса, чтобы медлительность молчания не была поставлена вам в вину и не причинила бы вам беды за ваше непослушание». Тогда сотрудники и сопастыри доблестного архипастыря, извлекши против зверонравного и с волчьими мыслями Льва колчан божественных речений и истратив каждый по очереди находившиеся в нем стрелы обличений, всё тело превратили ему в рану. И чтобы нам не входить в подробности сказанного тогда каждым, изложим общее содержание всех речей в одной нижеследующей речи.

57. «Что, государь, неисповедимыми судьбами вы поставлены быть посредником в отношении к великому стаду Христову, это, как ты сказал, и нам и всем известно. Но что весы посредничества с самого начала вами наклонялись лишь в одну сторону, это тоже не менее известно всем, могущим судить здраво. Ведь посредник не тот, кто влечет туда или сюда и предоставляет свое влияние тому или другому, а тот, кто радеет одинаково об интересах каждого. Посему, если ты желаешь быть посредником и уничтожить появившиеся в Церкви соблазны, то почему не выказываешь одинакового благорасположения ко всем? Всякий желающий видит сторонников правого учения подвергающимися угрозам и претерпевающими бедствия наравне с злодеями, а мыслящих иначе пользующимися вашею любовью и услаждающихся всякими о них попечениями. Разве не они водворены в золотых палатах, а нас заключают в тесных тюрьмах? Разве не им щедро предлагается царская пища, а нас угнетает голод и наполняет пресыщение нуждою? Не им ли все книги

—54—

представлены для исследования, и не угрожает ли суд тем, которые доставляют их нам? Где же хоть искра посредничества во всём этом? Разве таким образом может быть водворено беспристрастное равенство прав? Разве твердость ума беспристрастно распоряжается здесь и удерживает совесть от склонения в одну сторону? Видя всё это и зная, куда всецело направлено ваше расположение, – а также то, что уже с первой встречи мы присуждены к изгнанию, мы решились почтить святость кафолической церкви молчанием, дабы не замараться грязью богохульства и не осквернить себя учением, неудержимо бесчинствующим против домостроительства Христова. Кто, обладая здравым смыслом, последует за вами в этой вселенской смуте? От восхода солнца до Гадеса и Геракловых столбов чтутся священные иконы, существование коих порождено не вчерашним вымыслом, а пришествием Христа к людям. И мы научены, что на этом основании строили пророки, апостолы и учители, признаём, что цари должны повиноваться и пещись о том, что решено ими, но мы совсем не знаем, чтобы они (цари) могли законодательствовать и утверждать в Церкви подложные определения. Что это истинно, суд об этом предоставляем совести слушателей. На страшном и нелицеприятном суде истина увенчает своих друзей, а противников благочестивых догматов отвергнет и отгонит в поношение лжи».

58. Этим и многим другим доведенный до оцепенения мысли и как бы лишенный слуха от голоса сих дивных мужей, вообразив, что они нанесли ему непростительное оскорбление, он как сочинением сей явной клеветы, так и трусливым

—55—

бегством от собственного слова признал таким образом полное свое поражение: ибо не мог он оказать себе помощи своим словом и смело противостать им для опровержения их слов. И это естественно, ибо нахальство, завладев властию хотя и на короткое время, делает овладевшего совершенно безумным и лишенным способности рассуждать. Вместе с тем он чувствовал себя легкопобедимым в словесном состязании, ибо знал, что истина непреоборима и непобедима. Посему, сочинив какой-то к делу не относящийся вздор для устрашения этих ревнителей, бессильный отклонить свое поражение, с угрозами изгнал он их из дворца вместе с их тайноводителем. Такова склонность сего мужа ко злу! таково его отпадение от добра! С этого времени он надевает против церкви, как говорит пословица, львиную шкуру и явно окружает себя ее врагами. А добровольных борцов за нее он немедленно же отправляет в ссылку, разделив их друг от друга и далеко отогнав от двора церковного. Надеялся он при первом же нападении уловить в сети ереси и самого архиерея, в случае же неудачи – заставить его добровольно отречься от священства, так как у него не было сотрудников из священного чина. Так один, неся тяготы времени, взирал он на вышнюю помощь и в молитвах усиленно призывал ее к себе одиночествующему и лишенному помощников.

59. Видя мужа отрекающимся от истинной веры, и оказывающим непослушание уже самому Богу, пишет он (Никифор) супруге его, напоминая о правой религии и вере христианской, чтобы она убеждала царя и супруга воздержаться от такого страш-

—56—

ного дела. Писал он также к тогдашнему распорядителю общественных имуществ, любимому царем за его откровенность и ум, чтобы не умышлял против церкви, умиренной и успокоенной, и не возбуждал волнения, напротив – погашал бы пламя, зажженное в ней людьми, достойными вечного огня, и укрощал бы свирепость царя. Писал он и к тогдашнему первому секретарю царскому Евтихиану, который помогал еретикам и извращал изречения православной веры, что если он не перестанет искривлять прямые пути Господни и предпочтет идти с волхвом Элимою (Деян.13:8–11), то от Верховного Правосудия понесет наказание посредством ужасных бед его (дальнейшей) жизни. И так как он не хотел внять этим угрозам, то они и исполнились на нем, ибо несчастный с этого времени в остальную жизнь, поражаемый непрерывными скорбями, полуживым постоянно стоял у дверей смерти. Так Бог врачует тех, которые причиняют церкви трудно излечимую болезнь.

60. Не исправившись от этих многополезных и мудрых наставлений учителя, царь устремлял свою мысль только к тому, чтобы изгнать и его и соткать невесте Христовой (церкви) одежду вдовства. Так обязанность проповедания в церкви и попечения о священных сосудах он поручил некоему патрицию, устранив от всяких забот о сем архиерея, и не пропускал по пословице двинуть ни одного камня, чтобы потрясти основание церкви. О, как слово, не находя, где пройти к последующему, желает возлечь на одр молчания и прежде, чем повествовать о болезни блаженного, само оказывается нуждающимся в лечении! И так, он возлежал, удрученный приступом какого-то недуга в теле и

—57—

боролся с трудноизлечимою болезнию. Но ничто так не мучило праведника, как заговор против церкви, задуманный врагами: ту борьбу он выдерживал один, а эта угрожала всей церкви.

61. Между тем синедрион, собравшийся против церкви, надмевался и, утучняемый постоянно жиром лжи, искал обнаружения. Посему они опять склоняют царя, носимого всяким ветром зловерия, поскорее пригласить учителя на диспут. Царь посылает Феофана, брата царицы, царского оруженосца, чтобы он привел архиерея на то преступное сборище заговорщиков. (Патриарх), ссылаясь в оправдание свое на тоже, что было изложено раньше, явиться на диспут с безбожниками отказался. «Пастырь, сказал он, лишенный овец, не вооружается на волков и не спешит сражаться со зверями, заботясь только о своем спасении, но загнав стадо в безопасную ограду и отогнав далеко страх, если он есть, снаряжается на охоту против волков. Каким же образом, лишив меня моих овец и отогнав их насильно с истинного пастбища, зовете меня одного бороться с вами, страшными зверями? Не подобает это пастырскому званию. Но если вы желаете достигнуть успеха ваших выдумок, ибо выдумки – всё то, что выставляется вами против нас, и не имеет в себе ничего истинного: то предоставьте свободу мнения каждому, пусть каждый будет господином своей воли, пусть откроются тюрьмы, пусть возвратятся томимые в тяжелых ссылках, пусть откроются ваши подземелья и из них выйдут мужи, изнуряемые голодом и терзаемые жаждою, ежедневно услаждающиеся, по словам псалмопевца, нощию просвѣщением в сладости их (Пс.138:11); пусть прекратятся бичевания, поражающие

—58—

тела богомыслящих. Если будет так, если каждому вы предоставите свободу и насилию не дадите докончить его дела, тогда, по удалении явных врагов церкви, не имеющих и следа священства, и следовательно, не могущих обсуждать церковные вопросы, с прочими, – если кто, чего да не будет, останется, – мы согласимся явиться на собеседование; ибо непосвященным не подобает составлять собрания для исследования священных предметов. Пусть скажут сторонники давно уже осужденного на молчание и отвернутого учения Константина²⁰, кто возложил на них священный сан? Пусть покажут, силою какого священноначальственного рукоположения, признаваемого церковными законами, возведены они в степень священнослужителей. Если церковный чин признаёт их недостойными, то кто им позволяет говорить в храмах? Это да будет известно пославшим вас. И если они согласятся с нашими словами, то мы назначим время и место, удобные для диспута: время для соисповедания и собеседования, когда Богу угодно будет облегчить мою болезнь и если Бог даст нам остаться в живых; а место для божественного слова – славный храм, в коем пребывает Бог, мудро определяющий и справедливо разъясняющий всё, что касается православной веры».

62. Когда вестник довел это до слуха пославшего его, а последний ничего не скрыл от своих соумышленников, то поверг язык их в оцепенение и поразил сердце их скорбию, ибо (предложение патриарха) было невозможно и не осуществимо. Посему собравшись на совет, они пред царем

—59—

изрыгали такие речи против непоколебимой опоры церкви. «Не возможно, если согласиться с этим предложением, чтобы то, что определено твоею властию и решено настоящим собором, имело удачный исход; ибо если будет дано время мнению каждого склониться, куда оно пожелает, если осужденные в ссылку будут возвращены и если каждый будет господином своей свободы, без всякого понуждения, то мы скоро останемся беззащитными и одинокими. За ним скоро добровольно последуют все, наше дело окажется в беспомощном положении; и особенно его отказ от диспута с избранными приготовит для нас полное поражение. Итак, довольно приглашений. Вот уже третье увещание мы делаем ему, а он, слушаясь своеволия, не является. Но, если угодно, пользуясь соборною властию, сообщим ему письменно то, что обычно сообщается упорствующим, чтобы он явился и оправдался в том, в чем обвиняет его собор.» Итак, составляют жалкую и убогую грамоту к вождю церкви, в коей повелевалось ему предстать пред нерукоположенными и оправдываться в том, в чем они пожелают (обвинять его). Вручив эту грамоту нескольким епископам и клирикам, не имевшим хиротонии, посылают их к светочу православия, присоединив к ним толпу уличных бродяг, вполне достойную их гнусности. Когда они остановились пред воротами архиерейского дома, великому архиерею был сделан дерзкий доклад об их прибытии. Он же, удрученный одним видом зломыслящих (ибо таково свойство чистых душ – чувствовать омерзение ко всему, что чуждо истины), не имел расположения выйти на беседу с ними. Но насильственно понуждаемый патрицием, которому вверена была его охрана, не желавшим отослать их

—60—

назад ни с чем, он спустя значительное время едва позволил им войти.

63. Вошедши, жалкие не устыдились тяжести болезни, но с обычною дерзостию, лицедейственно и трагически высказали ему то, что было начертано в той ничтожной грамоте. «Собор, говорили они, приняв жалобы на тебя, для их рассмотрения повелевает тебе явиться без всякого отлагательства и дать ясный ответ. Посему, прежде чем упорство твоего отказа подвергнет тебя наказанию низложением, измени свое мнение сообразно с мнением собора и царя, согласившись и мысля одинаково с нами относительно отрицания и устранения икон, ибо только таким путем возможно избавиться от обвинения, (возводимого на тебя) жалобами. Если же ты будешь еще упорнее отрицаться и мыслить иначе, то подвергаешься обвинению, которое может быть устранено не иным путем, как только личною явкою и оправданием в том, в чем тебя обвиняют». Сказав это нескладно архипастырю, волки в одежде пастырей, шепотом передавая друг другу какие-то шутки (ибо не могли прямо взирать на тот чистейший ум и говорить с ним открыто), молчанием прикрывая позор своего стыда, стояли с оглохшими ушами, сильно желая, хотя и были враждебно настроены, воспринять приятный звук его речи.

64. Он же, хотя и удрученный болезнию, предупреждая обвинение, сказал к ним следующее: «кто такой угрожает нам жалобами и принимает против нас обвинения? Какой патриаршей кафедры хвалится он быть предстоятелем? Водимый какими пастырскими заботами, подвергает он нас каноническим наказаниям? Если зовет меня свято пра-

—61—

вящий браздами старого Рима, я явлюсь. Если обвиняет священноглашатай церкви Александрийской, предстану без сопротивления. Если влечет меня на суд священнопастырь церкви Антиохийской, не замедлю. Если приглашает меня предстать для оправдания управляющий Иерусалимской церковию, не уклонюсь. Но если волки лютые, готовые напугать стадо, скрываются под шкурою овец и поносят пастыря, то кто согласится идти даже только посмотреть на тех, на которых, по словам божественного апостола, уже возложено бремя суда (2Пет.2:3)? Но если, согласно вашей болтовне, мы приняли бы учение царя и ваше, то загладили ли бы мы позор обвинений против нас? И какой чин будет назначен нам, как подлежащим, по вашим словам, ответу и навлекшим на себя обвинение по канонам? Кто же может в один и тот же день низводить и возводить на высоту не могущего стоять даже внизу? Неужели вы считаете нас непосвященными и неспособными к исследованию божественных предметов? Разве не облеченные священством должны судить о них? В действительности же способно презирать и только попирать их именно нечестие, увлекающее повинующихся ему в пропасть ада. Итак, отступите от нас делающие беззаконие, обратитесь на свою блевотину и возвратитесь в свои вертепы разбойничьи. Не можете побороть вы опирающих свой ум на камень правого исповедания, не низвергнете укрепившихся на высоте соборных определений; но об вас самих будут разбиваться волны ереси, не причиняя наводнения церкви кафолической».

65. Высказав это пред людьми, лишенными смысла и исполненными безумия, блаженный присоеди-

—62—

нил еще следующее: «если бы даже престол наш остался без пастыря и попечителя, то и в таком случае нельзя было бы никому проповедовать хорошо прикрытую ложь, или составлять незаконные собрания и приходить из другой провинции, чтобы отменять здесь не подлежащие ему определения. Теперь же, когда она имеет пастыря и не лишена защитника, что может отвести от наказания по канонам вас, желающих на основании, украшенном золотом, серебром и драгоценными камнями, то есть апостольскими и отеческими речениями, строить зловерие из дерева, соломы и тростника? Так что справедливо объявить вас нарушителями божественных канонов и безумствующими против ясных и очевидных законов и весьма благовременно связать вечными узами». Потом, прочитав им канон и объявив приговор низложения, приказал им выйти из божественной ограды. Они же, как гонимые бичом, одержимые скорбию и яростию, с следовавшими за ними негодяями и бродягами подвергли проклятиям как его, так и Тарасия, этих непоколебимых столбов церкви. Так эти гнуснейшие люди, бесчинно пройдя по улицам и прибыв ко дворцу с ругательствами против святых, горделиво рассказывали пред царем и еретической толпой о том, что они слышали и что сделали.

66. Когда они узнали о своем осуждении на основании канонов и осведомились о непреклонности священной души его от своих лжевестников, то ослабели в своей дерзости и отказались от желания беседовать с ним. Но обратившись на другой незаконный путь, они стали говорить о насильственном удалении святого или даже полагали избавиться от него посредством тайного умерщвления его. И

—63—

если бы один из прилежащих православной вере и сопричисленных к клиру, осведомившись хорошо о замыслах против него, не раскрыл последних и не поспешил принять меры к ограждению его безопасности, то быть может вместе с повествованием о героизме его были бы начертаны на папирусе уже и теперь рыдания о нем. Когда же убийцы в этом злодеянии потерпели неудачу, ибо верховная Божественная Сила хранила Своего служителя, то приложили старание к удалению его с кафедры силою, угрожая предать злой смерти тех, которые помогали ему в чем-либо для облегчения его болезни, и без всякой причины лишив его внешнего почета и узаконенного поминовения во время богослужения. Чудовище это (да не будет, чтобы мы стали называть его царем), иудействуя, угрожало всем, облеченным в священный сан, что если кто открыто назовет его архиереем, то будет исключен из синагоги.

67. Так одинокий, положившись на одну уже только надежду и распространенный в скорби Богом, как божественный Давид (Пс.4:2), не мог переносить он только одного – видеть стадо лишенным архипастыря и сделавшимся добычею волков. Что же надлежало, возлюбленные, ему делать для вашего спасения? Что совершать? Доколе же предстояло плыть среди множества опасностей так, чтобы не утонуть, не отступить пред плохими обстоятельствами и еще худшею властию, и посторониться пред обладавшими ею (властию) так, чтобы не впасть в тот же самый грех, который они совершили против него самого? Ибо он заботился даже о тех, которые поносили и преследовали его, подражая в этом своему учителю Христу. Но не таковы были те, ко-

—64—

торые против старавшегося благодетельствовать им выказали всякие злоумышления, ибо не пропускали случая измыслить против него что-нибудь пустое, угрожать смертию (и доходили в своих умышлениях) до того, чтобы извлечь его за врата церкви и единодушно убить, говоря, как в притче Господа, приидите, убием его, и удержим достояние его (Мф.21:38). Посему своим неповрежденным умом уподобляясь пророку, созерцая будущее и видя окаменевшее сердце их готовым на пролитие крови, написал он царю следующее.

68. «Время требует от нашего смирения, когда мы впали в такое обстояние и телесную немощь, доложить вашему правдолюбному величеству следующее. Сколько было моих сил, я доселе боролся за истину и благочестие и, как думаю, ничего не упустил из того, что требовалось от меня саном, не лишая ни собеседования требующих, ни научения приемлющих. Когда же за это я перенес всякого рода оскорбления, стеснения, бедствия, бесчестие, заключение под стражу, лишение имущества и притеснение лиц, мне служащих, то, наконец, некоторые, считающие себя епископами, дерзнули нанести нам бесчестие и еще большее, чем перечисленные выше, возбудив народ и всякий сброд, вооруженный мечами и копьями, и направив его против нас. И он (народ) дерзко и бесстыдно нанес нам всякие оскорбления, забыв страх Божий, почтение ко мне, как бывшему его архиерею, и мою крайнюю немощь, причем толпа вместе со мною подвергала проклятиям и предшествовавшего мне архиерея, что впрочем было для нас славою и величайшею похвалой. После всех этих бедствий я услышал, что враги истины устраивают против меня заговор, решив или низло-

(Продолжение следует) .

—1—

I.

Праздник Крещения Господня и теперь еще в народе сопровождается множеством суеверных обычаев и обрядов, идущих из глубокой древности, завещанных отчасти язычеством. Те из них, которые имеют христианское, а не языческое происхождение, сосредоточиваются около двух священных предметов – богоявленской воды и креста, конечно вследствие церковного обряда освящения воды, удачно называвшегося в древности Водокрещами, потом Водокрестием, Водокрещением, – откуда это имя перешло и на самый праздник Крещения²¹. Крещенские обряды с святой водой и крестом многочисленны и разнообразны.

—2—

Припомним купанье в иордани после водосвятия, хождение к прорубям в полночь под праздник, лучинные или написанные мелом кресты в домах и в других хозяйственных постройках в навечерие Крещения и подобные обычаи, о которых можно читать в исследованиях Сахарова, Терещенко, Калинского, преосв. Димитрия и др.²². Родившись на почве обряда церковного, они несомненно пережили длинную историю своего развития, удалившую их от своего источника, изменившую под час до неузнаваемости.

Мы печатаем ниже один памятник почтенной древности, изображающий начальный или, по крайней мере, близкий к начальному, момент в истории развития этих суеверных обрядов, когда они еще не успели далеко

—3—

от церкви. Из двух таких обрядов, описанных в нашем памятнике, один является просто подражанием церковным Водокрещам со стороны мирян, другой был распространен среди духовенства и заключался в особенностях, осложнявших самый чин освящения воды. Долго держались эти обряды в древней Руси, но в настоящее время, если не ошибаемся, оба они забыты.

II.

Приводимый ниже памятник первый раз встречается в известной Новгородской или Софийской Кормчей 1280-х годов – Московской Синодальной Библиотеки № 132, л. 462 об., под заглавием «о кресте иже на земли и на леду пишють». Такая редакция памятника повторяется много раз в древних кормчих. Она была издана покойным А.С. Павловым в Памятниках древнерусского канонического права – Рус. Ист. Б-ки т. VI, стб. 100–102, – по Чудовской пергаменной Кормчей XIV в. (№ 4), представляющей текст более исправный, чем Кормчая Новгородская²³. – Но эта редакция не первоначальная. В Сборнике XVI в. Импер. Публичной Библиотеки (Собрания Погодина № 1590) есть статья под заглавием: «месяца генваря в 6 день слово святых отец о кресте». Это тот же самый памятник. Но сопоставляя статью Сборника XVI в. с напечатанною Павловым, т.е. с текстом, принятым в наших кормчих, мы видим во-первых, что она обширнее изданной, а во-вторых отмечаем весьма важное обстоятельство, что редакция кормчих и следовательно список 80-х годов XIII стол. есть не более как частию механическое сокращение, а частию краткое изложение слова о кресте, что значит Сборник Публичной Библиотеки, не смотря на свою сравнительную молодость, содержит редакцию первоначальную, по крайней мере весьма близкую к той, по которой сократили и изложили эту статью для кормчей. Авторитетное подтверждение такого взгляда мы находим для себя в посмертном труде академика Срезневского «Обозрение древ-

—4—

них списков Кормчей книги» – Спб. 1897. О старшем списке статьи в Новгородской Кормчей он выражается – «из особого источника» (стр. 105). Очевидно ученый считал эту статью производной, вероятно зная полные ее списки. Имея эту редакцию нашего памятника только в одной рукописи Публичной Библиотеки, мы издаем его по этому списку. Ее мы будем называть первоначальной редакцией, а редакцию кормчих сокращенной.

Но интересующая нас статья встречается гораздо чаще в значительно переработанном виде. В Соловецкой Кормчей 1493 года – Библиотеки Казанской Духовной Академии № 412 (858) лл. 384–385 она имеет такое надписание: «слово о кресте Христове святых апостол и отец». В других списках той же редакции она называется «правилом» св. апостол и отец. В виду того, что эта измененная редакция помогает уразуметь смысл первоначальной, мы издаем памятник и в этой редакции. Из пяти списков, в которых мы ее читали – кроме Соловецкой Кормчей XV в. два Сборника XVI в. Волоколамской Библиотеки (ныне Московской Духовной Академии): № 566, л. 370 об. и № 560, л. 8, – два Сборника Библиотеки Троицкой Лавры: XVI в. № 793 (1639), л. 108 и XVII в. № 804 (1643), л. 118 об. – ни один не представляет текста в совершенно исправном виде. Поэтому взяв старший список Соловецкой Кормчей за основной текст, из остальных мы приводим варианты²⁴. Это будет новая, третья по счету редакция памятника, которую мы станем называть измененной.

«Слово или правило о кресте» принято считать русским по происхождению. Ученые описатели Соловецкой Библиотеки имея в виду измененную редакцию, выражаются о нем: «русское сочинение»²⁵. Таким же признавал его и покойный

—5—

Павлов. Занимаясь нашим памятником в кормчих, т.е. в редакции сокращенной, он считал его одним из постановлений Владимирского собора 1274 года и издал в конце их. По его предположению, к ним примыкал памятник по своему содержанию, форме, языку, особенно по заключительным словам²⁶. Проф. Е.Е. Голубинский остерегается присоединиться к этому предположению в виду того, что и в Новгородской Кормчей статья о кресте читается отдельно от постановлений собора²⁷. Первоночальная редакция нашего памятника показывает, что это едва ли одно из постановлений Владимирского собора. Форма и язык памятника сильно отличают его от них. Если б наша статья представляла собой правило или постановление собора, то она была бы пространна не в пример прочим. Притом же назвать статью о кресте правилом будет не совсем точно. Правда, начинается она правилом 73-м VI Вселенского Собора и вся представляет предписание канонического характера. Но в ней очень силен элемент нравоучения и увещания, чего незаметно в правилах собора, – и недаром наш памятник чаще надписывается «словом». Наконец самое убедительное соображение. Постановления Владимирского собора изложены от лица множественного: «прииде в слухи наша», «понеже уведехом», «пакы обретохом» и т.д. В первоначальной же редакции нашего слова-правила есть указание на ее автора, как на одно лицо: «увы мне грешному, яко мне обавись на конец живота». Очевидно изучаемый памятник не представляет отрывка из постановлений Владимирского собора. А приведенные слова свидетельствуют, что автором слова или правила о кресте был какой-то престарелый человек, возможно что епископ. Он распоряжается от своего только лица: вот почему так ясно отразилось здесь субъективное настроение автора, возмущенного отмеченными им беспорядками. Таким образом наши сведения о происхождении издаваемого ниже памятника не отличаются определенностью. Нельзя с точностью сказать, кто именно был его автор.

—6—

На вопрос, где появился наш памятник, можно ответить только, что нет основания не признавать его русским по происхождению. Наконец время его появления указывается только отчасти его старшим списком – не позднее 80-х годов XIII стол. – поэтому он может быть современным Владимирскому собору, а может относиться и к домонгольскому периоду.

III.

Первоначальная редакция

Сборник XVI в. Имп. Публ. Б-ки, Собрания Погодина, № 1590.

Л. 128. Мцⷭ҇а. геⷩ҇варѧ̀. въ. ѕ҃ деⷩ҇. слоⷡ҇ ст҃ых ѿц҃ь ѡ̑̀ крⷭ҇тѣ̀.

На зеⷨлѝ крⷭ҇тныѧ о҆́бразы написа́емы не ѿ кі́иⷯ. раⷭ҇кази̑ти

повелѣва́еⷨ. ꙗко да попира́ні̑еⷨ ходѧ́щиⷯ побѣ́нⷣое наⷨ о̑ру́

жие оу̑корѧ́емо бу́де꙽. да убо ѿсе́ле крⷭ҇тныѧ о҆́бразы на зеⷨлѝ

пи́шушиⷯ проклина́ти повелѣва́еᲅ²⁸. и сѐ бу́ди всѣ́ ⷨ вѣ́домо. да а̑́ще

на зеⷨлѝ не пи́ше^ᲅ ник̾ тоⷯ. но̑ на леду̀ мно́зи пишу^ᲅ. е̑гда̀ бо́ду

крⷭ҇тѧ^ᲅ на рекаⷯ. потоⷨ попираю^т и нога…²⁹ ꙼҇нароⷣ чл҃ческі̑и.

конѝ и̑ бе꙼҇ ско꙽ и̑ псѝ. и̑ потоⷨ мъю̑чѝ п́оⷬ҇ты чл҃цы полі̑ю꙽ скве́нⷬ҇а

мн. ѡ꙼҇ле неразу́миѧ чл꙼҇чка. ѡ꙼҇ле невѣ́дѣні̑ѧ зрѧ́ще к̾пі̑

сании̑ ст҃ыⷯ книⷢ҇ неви́диⷨ. и̑ чи́уще неразумѣ́еⷨ оубы̀ мнѣ̀ грѣ́

шномꙋ ꙗко мнѣ̀ о̑ба́ви꙼҇ наконеⷰ҇ живота̀ мое̑го̀. ѿ ст҃ыⷯ ѿц҃ь

напи́саннаго стиха̀ оу̑разумѣ́ⷯ. да кто̀ имы см́ыслъ приложѝ

оу̑ⷨ све̑ш́еⷨ. свидѣ́ні̑ю сему̀. і̑ ѡ̑станите꙼҇ того̀ творити. І̂ всѧⷦ

м̑нѧ кр꙼҇тное̑ зна́мені̑е на зелⷨлѝ лежа́ще. да не попира́еꙶ нога́

ми но̑ сокрушиⷨ е и̑ та́ко да грѧдеꙶ. по́ч꙼҇ть творѧ́ще кр꙼҇ту̀.

а̑ не оу̑ничижа́ю̑ще е просечеⷨ же про́луⷵ на. д҃ ча́сти на углы.

не тѣⷨ бо кр꙼҇тоⷨ о҆с҃ща́еꙶсѧ вода̀ выдо̑лбленыⷨ на леду̀. но̑ держы́

мыⷨ сщ҃е́нничес̀кими рука́ми. кр꙼҇тоⷨ ч꙼҇тныⷨ. кр꙼҇тъ бо̑ осщ҃а́еꙶ всѣ́ⷯ

—7—

и̑ во́ду и̑ люди. а̑ кр꙼҇та̀ ник̾тоⷯ. крщ҃ышеⷯ во́ду і̑ ѿ неѧ̀ в̾ ѕе́

м̾ше во́ду на о̑сще́ні̑е и̑ кроⷫ҇ле́ні̑е загра́ди имъ е̑҇. не о̑стаⷵлѧ́

юще попира́еме бы́ти чл҃киⷯ и̑ ско́ты и̑ тоⷤ есть вели́ко несмы́

ство еⷤ нѣ҃цыи г҃люⷧ҇ (sic) аѕ с҃т́иⷧ҇ есмь кр꙼ть. гⷤ. и̑лѝ дⷯ. небу́ди та́ко.

об. кр꙼ть есть о̑ст҃и́ сѧ кро́ви̑ю. и̑ тоⷤ есть гр́убо иⷯ кр꙼҇тоⷨ҇ мъ

но́го свѧза́ ⷠ҇ше вода̀ кр꙼҇ти́ти. иⷣⷪ ѡсм́аго дн҃и в̾ перенѡ꙼҇

носи́ти кр꙼҇ты. и̑ потоⷨ раѕрѣши́ти ѧ. ѡ꙼҇ле безу́мнѧ̀

вели́каго. ѡ꙼҇ле неразу́мн̑ѧ неска́жіма оу̑бы̀ ѡ го́ре

невѣ́дені̑ѧ сего̀. да мы̀ сатанинскими собл́аѕны мно̀гимї

грѣхѝ свѧ́зани. ищеⷨ кр꙼҇тоⷨ раѕрѣшити꙼҇. гдѣⷯ сего̀ несм́ї

сльства горѣ́е̑. ꙗко наⷨ кр꙼҇тъ о̑сщ҃а́ти вѧза́ти и̑ рѣшати.

>

Измененная редакция

Соловецкая Кормчая 1493 года, Б-ки Казанской Духовной Академии № 412 (858).

Сло́во ѡ̑ кр꙼҇тѣ х҃вѣ ст҃ыⷯ а̑п꙼҇лъ и̑ ѡ̑ц҃ь:³⁰

Л.384. Ѻбра̑ кр꙼҇тныѝ на земли пишущим нѣ

кымъ несмысленнымъ не повелѣвае̑мъ

вѣрнымъ³¹. то бо латина дѣю̑ть³² бесче

ствую̑ть кр꙼҇тъ х҃въ и̑ поругаю̑тсѧ е̑му.³³

а̑ кр꙼҇тъ³⁴ вѣрнымъ³⁵ на чⷵть и̑ покланѧнїе

данъ бы꙼҇ ³⁶. а̑ще же кр꙼҇тныѝ ѡ̑бразъ на земли

пишущимъ³⁷ в попранїе да будоуꙶ проклѧти³⁸.

мноѕи же не и̑мущи разума ни почита

вше³⁹ а̑п꙼҇льскыⷯ⁴⁰ ни̑⁴¹ ѡ̑ч҃ьскыⷯ заповѣден. а̑ще

не на земли но⁴² на леду выдулбываю̑ть

кр꙼҇тъ е̑гда кр꙼҇тѧть воду на рѣкаⷯ. и̑ по

томъ ногами попруть⁴³ чл҃цы всѣ. и̑ ско̑тѣ⁴⁴.

—8—

обор. и̑ кони. и̑ пси⁴⁵. и̑ потомъ жены⁴⁶ порты мы

ю̑чи полью̑ть⁴⁷ сквернами, ѡ̑ле наразоу

мїа злаго и̑ проклѧтаго замысла⁴⁸. не бѣ

гласа оучт҃ли несмысленыⷯ⁴⁹ ѿстаните⁵⁰ бе

зоумнїи⁵¹ тако дѣꙗ̑ти⁵². се бо латиньскїа

вѣры проклѧтой е̑реси т ибо творѧꙶ та

ко⁵³. а̑ правовѣрнымъ⁵⁴ е̑гда вы и̑⁵⁵ кр꙼҇тити

воду на четыре оуг̾лы сѣчи⁵⁶ пролубъ⁵⁷ не тѣ

мъ бо вода ст҃итсѧ⁵⁸ и̑же на леду⁵⁹ высѣче

нъ⁶⁰ кр꙼҇тъ⁶¹. но⁶² и̑же ст҃ль руками дрьжить

чⷵтный крⷵтъ тѣмъ бо люди ст҃ить⁶³. и̑

се⁶⁴ же зло е̑сть и̑же⁶⁵ нѣцїи. г҃лть невѣду

щи и̑стины ни закона бжі҃а. не почитавше

книгъ⁶⁶. ѡ̑ себѣ замысливъ гл҃ть. а̑зъ уже

ст҃ль (sic). крⷵтъ г⁶⁷. и̑. д. не буди тако се бо⁶⁸ зло

е̑сть невѣдѣнїе⁶⁹ и̑ грубость⁷⁰ ѿи̑нудь не

видимаѧ⁷¹ бг҃омъ. крⷵтъ бо⁷² ст҃илъ есть⁷³

—9—

кровїю хв҃ою̀.⁷⁴ и всѧ ѡ̑ст҃ить вѣрою

кланѧю̑щии̑сѧ⁷⁵ е҆мꙋ и̑ любовїю⁷⁶ чтущаꙗ̀ еⷢ҇ ⁷⁷ съ

хранѧе҆ть всегда. и̑ се же⁷⁸ зло е҆сть⁷⁹ несмы

сленьство⁸⁰. и̑же крⷵтъ⁸¹ много и̑стѧзавше⁸²

воду крⷵтѧть⁸³ и̑⁸⁴ до. и҃ дн҃їи и̑⁸⁵ в переносъ но

сѧть а҆ по ѡ҆смомъ дн҃и⁸⁶ рѣшають⁸⁷ крⷵты

ѡле⁸⁸ неразумїа злаго и̑ несмысленьства⁸⁹

и проклѧтаго невѣдѣнїа.⁹⁰ вели́каго бе

л.385 зумїа⁹¹ мы свѧзани грѣхы.⁹² и̑ ѡ̑бременьни

неправдами и̑ съблазнами дьꙗ̑вольскы

ми. ѡ҆бьꙗ̑тъ⁹³ ка дѣе҆мъ крⷵтимсѧ (sic) разрѣши.⁹⁴ лю

то⁹⁵ бо зло е̑сть⁹⁶ се⁹⁷ несмвслество и̑ невидѣ

нїе⁹⁸ злѣе съгрѣшенїа.⁹⁹ е̑же крⷵтъ¹⁰⁰ сщ҃ати¹⁰¹

а̑ крⷵтъ всѣ насъ ст҃ить. а̑ е̑же¹⁰² крⷵтъ на

мъ вѧзати и̑ рѣшити¹⁰³. а̑ крⷵтомъ всѣⷯ

наⷵ г҃ь разрѣшилъ дьꙗволѧ злодѣиства¹⁰⁴.

крⷵтъ¹⁰⁵ дьꙗ̀вола побѣди и҆ смр҃ть оумр҃тви.¹⁰⁶

а̑да попра. крⷵтомъ и̑¹⁰⁷ раискаꙗ врата

ѿверзе. и̑¹⁰⁸ е̑ретичьства¹⁰⁹ ѿгна. и̑ лесть

оупразни¹¹⁰. крⷵтомъ г҃ь а̑довы вереꙗ̀ и̑ вра

—10—

та съкруши и̑ всенесытую оутробу е̑го ра

з руши. и̑ мн̑огонеприꙗзньна лукаваꙗ¹¹¹ за

тче¹¹². того видивши см҃рть въстрепета¹¹³.

и̑ всѧ прьвоу̑мр҃шаꙗ̀ и̑споусти¹¹⁴, крⷵтъ у̑

тверженїе вѣры¹¹⁵ и̑ похвала¹¹⁶ крⷵтьꙗ̑номъ.

крⷵтъ красота цр҃квамъ¹¹⁷. крⷵтъ цр҃емъ

дръжава. и̑¹¹⁸ ст҃лемъ у̑крашениѐ. крⷵтъ по

стникомъ крѣпость и̑ вѣрнымъ забра

ла¹¹⁹ г҃ь.¹²⁰ намъ дарова на дьꙗ̑вола чтⷵныѝ кре

стъ.¹²¹ на сѣти¹²² помощникъ¹²³ книгї ст҃ыꙗ̀

а̑же всю лесть е̑го ѡ̑бнажоуть¹²⁴.

IV.

Приведенный памятник описывает два любопытных обряда, соединявшихся в древней Руси с освящением воды в день Богоявления, короче говоря, – с Водокрещами.

Первый обряд состоял в том, что миряне сами святили, или, как у нас говорилось в древности, крестили воду. В исповедных вопросах поселянам, помещенных в рукописном Требнике XVII в., есть один такой: «в день святаго богоявления по утру не секал ли еси на леду креста, творяся воду святя, еже ти не повелено, и всего зла злее?»¹²⁵ Вопрос имеет в виду тот же самый обычай и представляет некоторые новые черты его. В слове о кресте и в этом вопросе он описывается в

—11—

таком виде. В самый день праздника по утру, следовательно, раньше церковного освящения воды простой верующий отправлялся на реку и высекал на льду крестообразную прорубь, воображая, что тем самым он святит воду. Крещенская прорубь или, так называемая, иордань во время появления нашего памятника высекалась «на четыре части на углы» или «на четыре углы», так что выходил крест. Вот почему сокращенная редакция XIII стол. надписывается «о кресте, иже на леду пишют». В XVII в. в Москве иордань делалась крестообразной. В Малороссии и Сербии и теперь еще она имеет вид креста¹²⁶. Значит высекая крест на льду, миряне просто подражали церковному обряду. Соединяли ли они с этим другие более существенные черты церковного обряда и чина, произносили ли какие-нибудь слова церковной или своей молитвы, неизвестно. Главное совершительное значение в их глазах имел крестообразный вид проруби. Однако, замечает автор слова о кресте, «не тем крестом освящается вода, выдолбленным на леду», как воображали непризванные освятители воды, «но держимым священническими руками крестом честным». Этот обычай был распространен: «на леду мнози пишут (крест), егда воду крестят на реках». Неизвестный автор слова справедливо указывает на неблаговидность обычая, хотя свое главное внимание обращает не на его сущность, т.е. не на кощунственное подражание церковному обряду, а на второстепенную в данном случае черту – на возможность поругания креста, «победного нам оружия». Приведя 73 правило VI Вселенского собора, запрещающее писать крест на земле, он рассуждает, что крестообразные проруби, сделанные суеверными мирянами, остаются после праздника в небрежении, попираются человеческими ногами, животными и даже нечистыми (собаками); женщины ходят сюда мыть грязное белье и поливают крест сквернами. Автор просит наиболее разумных оставить этот обычай и всякий раз уничтожать знамение креста, лежащее на земле, а не попи-

—12—

рать его ногами¹²⁷. В измененной редакции памятника обычай порицается еще и потому, что писать крест на земле есть принадлежность латинской проклятой ереси¹²⁸. В описанном обычае мы имеем редкий пример того, как народ наш в глубокой древности заимствовал у церкви ее обряды и, совершая их сам, соединял в своем представлении мысль об их действенности. И существовал он продолжительное время, так как упоминается в исповедных вопросах позднего времени – века XVII¹²⁹, хотя в это время он держался только среди поселян.

V.

Рассмотренный обычай был распространен среди мирян. Другой крещенский обряд, о котором говорит наш памятник, был достоянием духовенства. Он держался на мысли об особенной освящающей силе богоявленской воды и состоял в освящении ею самого креста. Некоторые говорили: «аз святил есмь крест трижды или четырежды». Они брали несколько крестов, связывали их и погружали в воду в момент ее освящения («крестов много связавше, вода крестити»). В таком виде связка крестов приносилась потом в церковь; в продолжение целой недели ее носили на великом выходе за литургией и потом развязывали («и до осмаго дни в перенос носити кресты и потом разрешити я»). Так как освящать кресты нося на великом выходе могли только священнослужители, то ясно, что весь обряд совершался духовенством. Отсюда по-видимому следует, что погружение связанных крестов в воду было только частью чина освящения воды и заменяло предписанное уставом погружение одного креста. Святить крест трижды или четырежды, о чем кажется с похвальбой говорили древнерусские священники, значило, вероятно, совершать такой обряд в праздник Крещения три или че-

—13—

тыре года: от многократного повторения обряда крест как будто получал особенную святость. Но что значит собственно святить крест? Какой смысл имел весь этот обряд? В обличительных словах нашего автора против обычая вскрывается мысль, которую соединяли с ним неразумные попы – «невегласы учители», которую они полагали в основу обряда. «Где ж сего несмисльства горее, яко нам крест освящати, вязати и решати?!» Смысл обряда освящения креста заключался в двух конечных его моментах – вязаньи и решеньи. Священник вязал и решил кресты, т.е. производил над ними такое же тайнодействие, что и над кающимися. Символически крест был как бы грешником, который получал потом прощение и освящение. Вот почему обличитель показывает всю бессмысленность представления, что нужно святить крест, освященный кровию Христа, что может это сделать человек, сам связанный грехами, – человек, которого Христос разрешил крестом от злодейства диавола. Измененная редакция заканчивается похвалою кресту Господню. Несомненно, совершительное значение придавалось срединным моментам обряда – погружению крестов в святую богоявленскую воду (оно являлось так сказать крещением креста в святой воде, в противном случае незачем было бы приурочивать обряда к празднику Крещения) – и ношению их на великом выходе. Но наш памятник этого не выясняет.

Погружение связанных крестов при Водокрещах сохранялось долгое время и потом, хотя смысл его стал отличаться от древнего до противоположности. И нужно заметить, что такая перемена в смысле древнего обряда, довольно точно сохранившегося, явление известное и нередкое в истории народных обычаев и обрядов. В 41-ой главе Стоглава читается такой вопрос (6-ой). «Святая вода крестити по правилом святых отец единым крестом воздвизати в три погружениа, нецыи ж от невидениа или от неразумиа совокупляют многие кресты, иконы с мощьми и теми крестят, и о том расудити и утвердити по божественным правилом и о том ответ. Крестити вода единым святым крестом в три погружении, а прочие святые кресты и святые иконы со святыми мощьми тутож на блюде, а архидиакон или

—14—

диакон дръжат и святитель или ереи погружает святый крест да над ними ж держит до трижды, и потом кропить святою водою со всех крестов, и прочая вся совръшают по божественному уставу¹³⁰». Обряд в значительной степени сохранился в своей формальной стороне: те же связанные кресты, погружаемые при освящении воды. Прибавляли к ним, т.е. вероятно привязывали к связке крестов, иконы и мощи, о чем нет упоминания в древнем слове о кресте. К сожалению, из свидетельства Стоглава не видно, сохранился ли другой момент обряда – перенос: но ясно видно, что весь смысл его сосредоточивается теперь на моменте погружения крестов в воду, а не на вязаньи и решеньи их. И этим действием в эпоху Стоглавого собора, т.е. в половине XVI стол. освящали воду, а не кресты водой, как это было ранее. Собор запрещает обычай связывать кресты и иконы с мощами для освящения воды, предписывает совершать освящение одним только крестом в три погружения, остальные кресты, иконы и мощи держать тут же на блюде архидиакону или диакону. Совершитель обряда трижды погружает крест и трижды держит его над этим блюдом, когда с него стекает освященная вода. Этой водой и можно было кропить народ при помощи крестов и икон, лежавших на блюде. Таким образом в половине XVI в., кажется, уж совершенно была оставлена мысль об освящении крестов в праздник Крещения. Поэтому может быть не упоминается и о переносе крестов на литургии, что не имело теперь смысла. Не имел теперь никакого места и символический смысл вязанья и решенья. Так обряд Водокрещей сократился, упростился и приблизился к церковному его истолкованию.

После Стоглавого собора по-видимому исчезает совершенно обычай погружать в воду связку крестов вместе с другими священными предметами. Но еще сохранились некоторые особенности в освящении воды, напоминавшие древние обычаи. В Деяниях Большого Московского собора мы читаем. «Еще же повелеваем и заповедуем,

—15—

яко в праздник святых Богоявлений, в действо освящения вод: никтоже да погружает свещ в воде, прежде погружения честнаго Креста: зане и сие есть безчинно а не по уставу и преданию святыя восточныя Церкве. А аще кто хощет свещи, или ино что, от вещей погружати во святой воде, освящениа ради: да погружает по погружении честнаго Креста (якоже обычай есть, и в некоторых в восточных странах). А егда погружати будут ничесо же да глаголют. Зане погружаются свещи, или ино что, еже освятитися от святых: А не святити воды. Подобнее быти и Августа в 1 день, во освящении святых вод, якоже выше писася¹³¹». Нет сомнения, что здесь идет речь о совершителях обряда освящения воды, как увидим далее, и низшего и высшего ранга. Они погружали в воду горящую свечу, точнее связку свечей, раньше креста, полагая что этим освящается вода¹³². Что-то говорилось при этом, вероятно молитва, соответствующая моменту. Собор запрещает бесчиние и нарушение устава и разрешает погружать в воду свечи или другие предметы только после креста и не для освящения воды, а наоборот для освящения богоявленской водою самих этих предметов и свеч, – каковой обычай наблюдался на востоке. Ин-

—16—

тересно отметить, что не смотря на это запрещение собора освящение воды и после него совершалось прежним порядком. Один немец, наблюдавший крещенское водосвятие в Москве в годы правления царей Ивана и Петра Алексеевичей, рассказывает. «Позади всей этой толпы (духовенства и сановников) шёл пономарь с зажженною свечою в руке, сделанною из многих вместе скрученных восковых церковных свеч... Когда патриарх и вся процессия прибыли к этому месту, около получаса происходило пение и чтение, затем патриарх взял у пономаря горящую свечу, бросил ее в воду и все другие тотчас потушили свои восковые свечи, он погрузил также в воду трижды два креста, которые держал в каждой руке, и потом приказал черпать оттуда воду в сосуды¹³³». Итак странный обычай погружения горящих свеч в воду раньше креста держался среди духовенства как высшего так и низшего. Как предположение возникает мысль, что этот обряд представляет из себя фрагмент прежнего – древнего погружения связки крестов при Водокрещах. В эпоху Стоглавого собора вместе с крестами связывались иконы и мощи. Возможно и даже естественно, что здесь были и горящие свечи, хотя, сознаемся, упоминаний об них нет. Свечи скрученные т.е. представлявшие из себя связку, может быть отделились от прежней связки крестов или стали служить ее напоминанием, когда Стоглавый собор воспретил погружение связанных крестов, икон и мощей. Собор 1667 года предписывал освящать воду одним крестом, а между тем иностранец конца XVII в. видел в руках патриарха Московского два креста – по одному в каждой руке. Возможно, что и это остаток древнего обряда погружения многих крестов¹³⁴.

—17—

Так менялся в разные века обряд погружения в крещенскую воду связанных крестов, постепенно забываясь. Но вероятно, каждая стадия в его истории оставляла след в народных крещенских обрядах и суевериях. Не здесь ли, например, надо искать источника обычая делать или писать кресты в навечерие праздника, а также – представления об особенной святости богоявленской свечи?

С. Смирнов

—18—

Τὴν ὑμετέραν οὗν πορευόμενου μηκέτι μὲν περὶ δογμάτων, φιλίας δέ μόνης ἕνεκα, εἰβοιλητὸν. γράφετε.

Идите своею дорогою, и о догматах к нам не пишите, а разве только из – дружбы, если пожелаете. Патриарх Иеремия II.

Главные источники и пособия, их указание и критические замечания на них. – Благосклонные отношения турецкой власти к протестантам и протестантским державам: значение этих отношений для греческой церкви. – Попытка Филиппа Меланхтона завести сношения с церковным Константинополем, ее неудача. – Более удачные и интереснейшие сношения греческой церкви с протестантами, в Германии, во второй половине ХVІ-го века; – сведения о тюбингенском университете (70 и 80-х годов этого века), где сосредоточивались нити этих сношений. Ближайший повод к сношениям греческой церкви с протестантами. – Состав протестантского посольства в Константинополе в 70-х годах ХVІ-го века. – Состав лиц, принадлежавших к греческой церкви и принимавших участие в сношениях. – Сведения о научных и житейских сношениях Тюбингена и Кон-поля, письмо Феодосия Зигомала к студентам тюбингенского университета и ответ их на это письмо. – Стефан Герлах, протестантский пастор в Кон-поле, и посещения им патриарха Иеремии II-го и отставного патриарха Митрофана, отъезд Герлаха на родину (по «дневнику» последнего).

Тон отношениям Греческой церкви к римско-католикам и протестантам давали Турки. Турецкое правитель-

—19—

ство неприязненно смотрело на католиков, также относились к ним и Греки. Иначе смотрело турецкое прави-

—20—

тельство на протестантов, поэтому другие отношения к этим последним находим и у Греков. Почему Турец-

—21—

кое государство взирало благосклонно на протестантов – на это были свои причины. Прежде всего, между протестантскими народами не было ни одного, который был бы соседним с Турецкою империею и мог бы быть опасным для оттоманского правительства. Этого мало. Религиозные воззрения протестантов мусульмане считали более близкими к их религии, чем римский католицизм. Не трудно доказать, что в Константинополе благосклонно относились ко всем протестантам, лютеранам, пресвитерианам и т.д. Им отдавали предпочтение пред папистами. Известный уже нам немецкий ученый и пастор Стефан Герлах в XVI веке писал: «Турки больше любят лютеран, чем папистов, потому что лютеране осуждают почитание икон и им кажется даже, что лютеране скорее готовы сделаться масульманами, чем римско-католиками. Поэтому, в случае пленения какого-либо европейца, они спрашивают его: «лютеранин он или папист»?¹³⁷ Вот один из интересных случаев, доказывающих, как турецкая власть относилась к протестантскому исповеданию. В 1573 году, некто Иаков Палеолог, будучи на Западе, обратился в протестантство и потом возвратился на о. Хиос, подчиненный турецкому владычеству. Жители острова, Греки, недовольные его отпадением от православия, жаловались на него пред турецкими судьями, но судьи становятся на сторону Палеолога. Они постановили такое решение: «говорят, что ты лютеранин. Но мы берем лютеран под свою защиту, потому что они, кажется, лучше мыслят о Боге и очень в немногом отступают от нас, между тем как паписты гораздо больше различествуют с нами, так как они делают статуи и изображения Божества и покланяются им»¹³⁸. Заметим еще, что есть известие, что некоторые Греки в случае отпадения в про-

—22—

тестантство, в интересах самозащиты, на суде епископском объявляли: «мы веруем, как верует и султан»¹³⁹. Таким отношением турок к протестантам объясняется то явление, что даже католические державы старались назначать посланниками при оттоманской порте людей протестантского образа мыслей. В виду таких отношений Турок к протестантизму сами протестанты разных европейских стран в случае невзгоды обращались к турецкому правительству, ища для себя защиты и покровительства у врагов христианства. Так в XVI веке с Турками завязывают сношения – гугеноты, эти французские протестанты, когда им солоно пришлось на их родине. Правда, эти сношения не привели ни к каким целям, потому что Султан Сулейман, с которым происходили эти сношения, вскоре умер, да и самый смысл этих сношений остается неясным, – вожди гугенотов хранили их в глубокой тайне¹⁴⁰. Что во всяком случае гугеноты добились благорасположения со стороны Порты, это ясно видно из того, что когда произошло позорное событие во Франции, именуемое Варфоломеевскою ночью, и когда несчастные французские протестанты были варварским образом избиты, тогда Порта изменила свои отношения к Франции – тон холодный и враждебный стал характеризовать эти отношения¹⁴¹. Но не одни несчастные гугеноты искали помощи и покровительства у турецкой власти. То же самое, но еще в бо́льших размерах произошло в начале XVII века. В царствование австрийского или, как он тогда именовался, – римского императора Фердинанда протестантство сильно распространилось среди семи южных провинций австрийской империи, между прочим в Венгрии, Богемии, Моравии и Силезии; и так как австрийское правительство начало преследовать новоявленных протестантов, то указанные семь провинций решились отложиться от австрийской империи и стали искать себе помощи и покровительства у турецких султанов. Австрийские протестанты отправили формальное посольство в Константинополь. По-

—23—

сольство это охотно было принято не только великим визирем, но и удостоилось аудиенции самого султана. Оно нашло себе ласковый прием, тем более, что послы, зная восточные обычаи, явились в Константинополь не с пустыми руками. Они взяли с собою множество подарков для великого визиря и прочих визирей на сумму 70 000 гульденов. Протестантское посольство́ передало турецкой власти очень замечательную грамоту, которой испрашивалось покровительство гонимым диссидентам. Послы в этой грамоте в черных красках описывали австрийского императора Фердинанда, они объявляли его незаконным государем; да если бы он и был законным государем, всё же – говорили послы – он не может быть другом султана, потому что он, как и все его предшественники, при вступлении на престол, дал клятву в течение всей жизни быть непримиримым врагом всех исповедников ислама и вечно бороться с ними. Затем протестантские послы говорили, что все герцоги, князья, графы, дворяне и все сословия Венгрии, Моравии, Силезии и проч., решившись отложиться от Фердинанда и отвергнуть его, отправили послов к блистательной Порте с целию заключить с могущественным султаном союз, причем его враги и его друзья будут нашими врагами и друзьями. Союз этот – замечали послы – нужно заключить не на несколько лет, месяцев и дней, как делалось это прежде, но на вечные времена; союз этот должен продолжаться до самого второго пришествия. С тех пор, как мир стоит – хвалились послы – еще не было заключаемо такого союза дружбы между христианами и мусульманами. Вышеуказанные провинции с течением времени, именно в августе 1620 года, получили ответ от Порты, скрепленный Султаном. Порта объявляла, что она заключает вечный союз с Богемией, Моравией и т.д.; а также объявлялось, что Фердинанд не будет более считаться королем указанных провинций и что с этих пор с ним прекращаются всякие сношения, касающиеся дел Богемии и проч. Наконец, Султан решился отправить с своей стороны для засвидетельствования добрых отношений между Портою и вышеупомянутыми провинциями – отправить торжественное посольство с надлежащими дарами

—24—

князьям этих провинций. И действительно, несколько лет Порта с одной стороны, и Венгрия, Моравия, Силезия и проч. с другой, – обменивались взаимными посольствами¹⁴².

Не должно однако же думать, что только различные гугеноты да возмутившиеся против правительства протестанты клонились на сторону Турецкого государства. Нет, и сами коронованные особы протестантского мира охотно протягивали руку и братались с султанами. Так английская королева Елизавета в борьбе с папой и Испанией или Филиппом II охотно искала помощи у султана и не думала скрывать существования такого странного союза. Елизавета писала письма к султану и именовала себя в них «непобедимой и могущественной поборницей истинной веры против идолопоклонников»¹⁴³, – кого она разумела под идолопоклонниками понять не трудно. Во всяком случае она уравнивала себя с магометанами, которые тоже объявляли себя разрушителями царства идолопоклонников. Султан Мурат III в одном из ответных писем Елизавете называет ее громким титулом «почтенною от Бога госпожой христианской веры». Вообще Англичане хотели идти нога в ногу с Турками в борьбе с их общими врагами – католиками¹⁴⁴. Английские протестанты так усердно ухаживали за Турками, что эти последние несколько даже подсмеивались над ними. Так во времена Елизаветы великий визирь однажды сказал: «Англичанам немного не достает, чтобы стать истинными масульманами, им следует еще поднять перст к небу и произнести «эшхед», то есть формулу принятия исламизма¹⁴⁵. Таковы-то отношения установились между протестантами и турецкими властями. Турки, конечно, ценили симпатии, какие к ним питали протестанты и старались поддерживать с ними тесные связи. В самом Константинополе послы протестантских держав пользовались нередко бо́льшим влиянием и почетом по сравнению с послами католических государей. Так в начале XVII века послы голландский, английский и шведский образовали

—25—

из себя в Константинополе крепкий союз и руководили внешней политикой султанов. В тоже время посольство французское, австрийское и испанское, как представители католических держав, стеснены были в своих действиях. Значит, Турки и протестанты шли держась за руки¹⁴⁶. В XVIII веке, в голове султана Махмуда І-го возникал даже фантастический план уничтожить всю иерархию и духовную власть улемов, подобно тому, как поступили протестантские курфюрсты с римскою иерархиею¹⁴⁷.

Из вышеуказанных фактов открывается, как благосклонно Турки смотрели на протестантов, а протестанты на Турок. А это в свою очередь давало возможность и для Греков и греческой церкви иметь общение и сношения с протестантами совершенно беспрепятственно. Турки не могли истолковывать подобных сношений во вред Грекам. История действительно свидетельствует, что в такого рода сношениях между протестантами и Греками не было недостатка.

Кто первый начал сношения – протестанты или Греки – вопрос, решение которого остается неясным. По-видимому, Греки. Есть известие, что константинопольский патриарх Иоасаф (1555–1565) посылал в Германию некоего старца Димитрия Миза, греческого диакона, который был в Виртенберге – с целию ознакомления с новым лютеранским учением¹⁴⁸. С этим Димитрием познакомился известный Филипп Меланхтон, который, конечно, очень любопытствовал знать – в каком положении находится греческая церковь. Следствием этого знакомства было то, что Меланхтон решился завести сношения с константинопольскою патриархиею. Случай к этому дан был тем, что Димитрий Миз собрался в возвратный путь. Указанный глава реформационного движения счел полезным послать с Димитрием на имя патриарха известную протестантскую Символическую книгу – Аугсбургское исповедание в греческом

—26—

переводе, сделанном Долцием¹⁴⁹. При этом Меланхон препроводил еще на имя патриарха же письмо. Письмо это дошло до нашего времени. В письме он выражает радость о том, что Бог чудесным образом сохранил греческую церковь во Фракии, Греции и Азии, причем сравнивает ее с известными библейскими тремя отроками; далее он уверяет, что учение, исповедуемое новым протестантским обществом основывается на писаниях пророков и апостолов, что приверженцы этого церковного общества принимают определения древних соборов и учение отцов церкви, наприм., Афанасия Вел., Василия Великого, Григория Богослова, Епифания и Феодорита, поскольку определения соборов и учение отцов согласны с свящ. Писанием; далее говорится, что приверженцы нового религиозного общества отрешаются от всех древних ересей и суеверий современного папства; наконец автор письма просит патриарха не внимать клеветам, распространяемым на счет протестантского общества, и явиться поборником божественной истины¹⁵⁰. Письмо это отправлено было патриарху Иоасафу в 1559 году. Но сношений между патриархом и Meланхтоном не завязалось. Не известно, отчего так вышло. Оттого ли, что патриарх не счел нужным завязывать отношений с каким-то реформатором, боясь унизить тем свое достоинство (патр. Иоасаф был человек мало доступный), или же оттого, что этот предстоятель Константинопольской церкви сам скоро лишился кафедры, по обвинению в симонии – это остается неразъясненным.

Но чего не устроилось при Иоасафе, т.е. сношений между греческой церковию и протестантами, то воспоследовало через несколько лет в том же XVI веке. Говорим о завязавшихся довольно продолжительных сношениях греческой церкви с тюбингенскими богословами и вообще с тюбингенским университетом в протестантской Германии. Как они происходили, в чем состояли, какая была цель этих сношений и т.д. разъяснение этих вопросов и составляет нашу задачу.

—27—

Так как тюбингенский университет и в особенности богословский факультет этого университета принимали весьма живое и действительное участие в упомянутых сношениях, то мы считаем долгом сказать о состоянии богословского факультета названного университета и его профессорах – разумеется при этом мы исключительно будем иметь в виду то время, когда происходили сношения Греческой церкви с Тюбингеном, т.е. в 70 и 80-ых годах ХVI века. С именем Тюбингена у нас в настоящее время соединяется представление о каком-то очаге рационализма и отрицательной критики. Но ничего такого не было в Тюбингене в XVI в. Богословский факультет в Тюбингене пред тем, как начались сношения Греков со здешними протестантами, перенес тяжкий кризис: он только что преобразовался из католического факультета в протестантский. Само собой понятно, что этот кризис совершился не легко. Но во всяком случае в то время, о котором мы говорим, факультет принял упорядоченный вид¹⁵¹. Во главе профессоров богословского факультета в рассматриваемое время стоял Иаков Андреэ. Кроме профессорской должности, он носил звание канцлера университета, что-то в роде ректора. Он служил при университете долго, усердно; ему приписывают честь приведения богословского факультета в порядок¹⁵². Иаков Андреэ был неутомимым писателем. Он сам о себе говорил, что он готов был бы писать не только обеими руками, но и если бы было можно – то и ногами. О нем же говорят, что он писал с такою ревностию и быстротою, что как будто бы кто-то его погонял и заставлял спешить¹⁵³. В развитии лютеранства он известен тем, что усердно заботился об единении и поднятии значения этого исповедания на счет учения Меланхтона и Кальвина¹⁵⁴. Об этом же Андреэ известно, что он имел 18 человек детей¹⁵⁵. – Говорим: Андреэ стоял во главе богословского

—28—

факультета. Весь же факультет состоял из весьма небольшого числа профессоров – которых, кроме самого Андреа, насчитывалось только три лица: Гербранд, Шлейф, Бренц, а по смерти этого последнего место занял Стефан Герлах¹⁵⁶, о котором мы упоминали прежде, и о котором будем говорить сейчас опять. Интересно знать, в чем состоял курс богословских наук в то время в Тюбингене. Мы очень ошибемся, если предположим, что рассматриваемый факультет походил, наприм., на нашу духовную Академию. Ничего похожего не было. Профессора излагали на лекциях один и единственный предмет – св. Писание, т.е. экзегетику св. Писания¹⁵⁷. Вот, наприм., что именно читалось в течение одного из 80-тых годов ХVІ-го века. Один профессор читал о книгах пророков, другой о Пятокнижии, третий о Павловых посланиях и главным образом о первом послании к Коринфянам; четвертый и последний излагал какие-то loci communes, т.е, по всей вероятности места св. Писания, служащие к изъяснению и потверждению лютеранского вероучения¹⁵⁸. Приблизительно в таком же роде и вообще шло преподавание в указанном факультете. При этом нужно заметить, что некоторые профессора одну и ту же книгу св. Писания истолковывали чуть не в течение десятка лет. Разумеется – это было положительным злоупотреблением. Против такого злоупотребления вооружалась и сама предержащая власть. Так, к тому времени, о котором мы говорим, относится указ герцога Виртембергского, в котором профессорам богословского факультета в Тюбингене внушалось – не слишком тянуть свои чтения об одном и том же предмете и больше заботиться о пользе слушателей, чем о приумножении собственной славы¹⁵⁹. В виду того, что преподавание сводилось к экзегетике, кажется, и сами профессора немного были знакомы с церковной историей, каноникой, патристикой, сравнительным богословием и пр. Это ясно обнаружилось при их сноше-

—29—

ниях с православным представительством Константинополя – где они обнаружили, что они больше знают свою догматику и экзегетическую казуистику, чем церковную историю и сущность греческого православия. Вокруг поименованных нами профессоров богословского факультета сгруппировалось несколько других лиц протестантского исповедания, которые живо интересовались вестями из Константинополя. В этом случае предпочтительнее пред прочими должен быть поименован известный Мартин Крузий или Крузе, профессор греческого языка и словесности в Тюбингенском университете, знаменитый для того времени лингвист. А затем группу лиц в Тюбингене, интересовавшихся тем же делом, дополняли собою – Лука Озиандер, придворный проповедник, Лейзер, Гунниас – питомцы тюбингенского университета¹⁶⁰ и так далее. Наконец к этой же группе принадлежали некоторые студенты тюбингенского университета, любители эллинизма, и между ними студент Иоган Трахей, написавший одно довольно длинное письмо в Константинополь на греческом языке.

Обстоятельства, давшие повод к сношениям Тюбингена с церковным Константинополем – довольно известны. В 1573 году Австрийский император Максимилиан нашел нужным отправить с политическими целями посольство в столицу Турции, – во главе этого посольства, по воле монарха, поставлен был барон Давид Унгнад, ревностный протестант. Мы не будем удивляться тому, что католический, христианский, монарх Максимилиан назначает своим послом в Константинополь – протестанта, когда припомним, как относились Турки к протестантам, и как поэтому выгодно было для правительства той или другой державы иметь своим представителем в Порте именно протестанта. Назначенный в послы Унгнад был человек религиозный и пожелал иметь при себе в Константинополе протестантского пастора; в этих видах он обратился в Тюбинген, в университет, который, должно быть, славился богословскою ученостию. Вышеупомянутый нами канцлер и профессор Андреэ горячо принял просьбу Унгнада, предложил место пастора, в Константинополе

—30—

при посольстве, только что кончившему курс с отличным аттестатом (который и теперь можно читать в его целокупности) и со степенью магистра – Стефану Герлаху. Герлах согласился – и вот начинаются довольно продолжительные и любопытные сношения Тюбингена с Константинополем. Канцлер не обманулся в своем выборе: Герлах оправдал все надежды, какие на него можно было возлагать. Он оказался очень любознателен, очень точен и аккуратен, очень услужлив, достаточно ловок и находчив. Словом, для тюбингенцев лучшего человека в их интересах и обрести было трудно. А интересы их были весьма не шуточные. Мартин Крузий хотел иметь сведения о современном греческом языке и литературе, хотел иметь книги, написанные на этом языке, приобрести обстоятельные сведения о греческом народе и новейшей его истории; что же касается тюбингенских богословов, то они желали познакомить Греков с их новым протестантским учением, желали найти ему поддержку и одобрение в Греческой церкви, желали обстоятельно знать современное положение этой церкви с ее направлением, идеалами и наукой. – Когда Герлах отправился в Константинополь, канцлер Андреэ и Крузий воспользовались этим случаем – отослать письма к патриарху, которого они впрочем и по имени не знали, и в этих письмах кратко высказывали свои разного рода желания.

Само собой понятно, что в Константинополе любезно и с любопытством отнеслись к корреспонденции Тюбингенских протестантов, иначе и самых сношений не последовало бы. Известно, что во главе лиц, которые в Константинополе приняли участие в переписке с Тюбингенцами, стоял сам тогдашний патриарх – Иеремия II. Он не был человеком образованным, но обладал отзывчивой душей и умел интересоваться тем, что заслуживало интереса. Впрочем, к характеристике Иеремии должно послужить то, что мы ниже скажем об его отношениях к нашим протестантам. Для тюбингенцев в практическом и научном отношении важнее Иеремии были двое греческих богословов того времени – Иоанн и Феодосий Зигомала, с личностию и судьбою которых мы познакомимся впоследствии, т.е. ниже. Других лиц, – заинтересовавшихся Тю-

—31—

бингеном и протестантством и принадлежавших к Греческой церкви в Константинополе, перечислять нет большой необходимости.

Теперь нам нужно сказать, в чем именно состояли сношения протестантского мира на западе с православным миром в бывшей христианской Византии. Но прежде описания сношений догматического характера, передадим сведения о сношениях научного и житейского свойства. Крузий и Андреэ – пишут письма к Иеремии, старательно переводя их на греческий язык; в свою очередь патриарх пишет и каждому в отдельности из указанных профессоров и всем им вообще в Тюбинген. Тюбингенцы, можно сказать, не дают вздохнуть двум греческим ученым Иоанну и Феодосию Зигомала – в разнообразных письмах спрашивают об одном, просят о чем-нибудь другом, дают поручения касательно чего-нибудь – и всё это без перемежки. «Пришлите то-то, спишите то-то, отыщите то-то, купите то-то». И двое Зигомала охотно удовлетворяют благородным желаниям тюбингенцев. Совсем забываешь – что сношения происходят между кружками столь противоположными по вере, нравам, языку, традициям, историческому положению. Всё это очень любопытно. – Но может быть, особенно любопытно будет заглянуть в корреспонденцию, касающуюся тюбингенского студенчества ХVІ-го века. Феодосию Зигомала пришла фантазия написать письмо прямо тюбингенским студентам, как любителям эллинства, которых, впрочем, он совсем не знал. В своем письме Феодосий внушает юношам старательно учиться, откинув всякую леность; советует им избегать увлечений, развлечений и рассеянности. Указывает им, какое счастие, что они живут в своем царстве – и ничем не стеснены. «Где свое царство – рассуждает он – там и свобода, а где свобода, там и школы и наука». В противоположность этому, жалуется на то невежество, которое объяло Греков в неволе. Увещевает их уважать их профессора Крузия: «почитайте его, как отца – говорит он – и выражайте ему чувства благодарности»¹⁶¹. Тю-

—32—

бингенские студенты не остались в долгу у Феодосия Зигомала; они отвечали ему греческим письмом; вероятно стоившим не малого им труда и пота. Содержание их письма такое. После комплиментов по адресу ученейшего и мудрейшего Феодосия, они сознаю́тся ученому Греку, что их одолевают искушения. Не легок путь, ведущий к вершине мудрости, с горестию пишут они. Их одолевала постыдная болезнь – pigritia (которая известна и нашим студентам). Затем корреспонденты выражают благодарность Богу за то, что Он ущедрил их многими благами; в числе этих благ они указывают на своих профессоров, одаренных, по их словам, божественною мудростию и украшенных добродетелями. А о себе студенты замечают, что они не достойны этих благ и не обинуясь именуют себя негодными псами – так и сказано псами: τοῖς κυσί¹⁶². Разумеется, они так говорят о себе по смирению. Корреспонденты потом перечисляют науки, которые они проходят. Из этого исчисления наук открывается, что корреспондентами были не старинные товарищи студентов духовной Академии, не studiosi theologiae, а старинные товарищи студентов историко-филологического факультета наших университетов, т.е. – филологи. Указав науки, какие они изучают, корреспонденты с особенною благодарностию говорят о своем профессоре Мартине Крузии¹⁶³; впрочем тюбингенские студенты при этом замечают, что «они любят и чтут и прочих своих профессоров» (конечно с нашей современной точки зрения – это замечание стародавних студентов очень наивно). Под письмом находим подпись: «Иоанн Трахей и его товарищи». Не удовольствовавшись этим, трудолюбивый Трахей написал еще стихотворение в честь Феодосия Зигомала тоже на греческом языке. Один стих здесь читается так: «Θεοδοσίου ὑμνεῦ διὰ Τύβιγγα κλέος – т.е. Слава Феодосия воспевается в Тюбингене»¹⁶⁴.

Не можем не сказать также хотя нескольких слов об

—33—

отношениях Греческой церкви к протестантам в самом Константинополе, в изучаемое время. В этом случае драгоценные материалы дает нам дневник Герлаха, дневник, с которым мы отчасти познакомились раньше. В своем дневнике Герлах с величайшею аккуратностию записал о всех своих свиданиях с патриархом Иеремиею и другими представителями Греческой церкви. Мы извлечем отсюда только несколько черт, главным образом характеризующих отношения Иеремии к Герлаху. Первый визит Герлах сделал патриарху 15 октября 1573 г. Об этом визите в дневнике записано следующее: Герлах пришел к патриарху для того, чтобы вручить ему два письма от профессора Андреэ и профессора Крузия. Объяснялся он с патриархом при помощи переводчика, старшего Зигомала. «Мы приветствовали патриарха – говорит Герлах – желали ему всякого благополучия и целовали его руки». Затем Герлах описывает, как одет был патриарх и каков он был из себя. Он называет его «приятным и милым человеком»¹⁶⁵. Второе посещение патриарха Герлахом происходило 24 мая 1575 года. Пастор передал патриарху письмо Андреэ и экземпляр Аугбсбургского исповедания в греческом переводе. Патриарх принял то и другое от Герлаха с лицом, выражавшим удовольствие. И затем сейчас же раскрыл книгу Аугсбургского исповедания – и громким голосом начал читать первые пять глав из него, так что присутствующие тоже могли знать, что прочитано патриархом. Окончив чтение, Иеремия вступил в продолжительный диспут с Герлахом; они говорили об искупительных заслугах Христа, о вере и добрых делах и особенно много об исхождении Духа Св. и от Сына. Когда Герлах уходил от патриарха, то последний благословил его знамением крестным¹⁶⁶ – по замечанию автора дневника. – 11 июля того же 1575 года Герлах снова посетил патриарха. Он пришел к нему

—34—

с каким-то другим немцем. Патриарх вышел к ним в сад, и по местному обычаю сел прямо на ковре на землю и приглашал гостей последовать его примеру. Но когда Герлах и его спутник, не умевшие сидеть по-турецки, отказались сесть на землю, то Иеремия приказал принести стулья. Кстати он велел захватить прислужнику и дорогого вина для угощения гостей. Затем, когда гости выпили вина, он стал говорить с ними по поводу разных богословских вопросов. Много говорил о хлебе квасном и опресноках. Рассуждал об исповеди и разрешении грехов, смеялся над папскими индульгенциями, и при этом заметил, что он строго запретил греческим священникам брать деньги за совершение исповеди. В заключение будто бы патриарх сказал, что он одобряет (!!) то, что написано в Аугсбургском исповедании, за исключением лютеранского отрицания учения о пресуществлении¹⁶⁷. В том же году в праздник Успения Герлах присутствовал при патриаршей службе в патриархии и был приглашен Иеремией на обед, который приготовлен был на 100 человек. Но Феодосий Зигомала потихоньку сказал Герлаху, чтобы он не ходил на обед, так как там начнется пьянство, которое продолжится до ночи. Феодосий пригласил Герлаха к себе на квартиру в той же патриархии на обед; и патриарх был так любезен, что прислал им тотчас же великое множество мяса, хлеба, вина, пива¹⁶⁸. Когда в сентябре 1576 года Герлах представил патриарху два письма от Крузия, то Иеремия сказал: что вы редко так у меня бываете? И затем, прочитав одно из писем, заметил: мне приятны и письма и ваше посещение¹⁶⁹. В июле 1577 года Герлах еще посетил Иеремию, при этом, патриарх, подписав одно письмо к кому-то, в знак любезности показал Герлаху свою подпись¹⁷⁰. – 28 декабря того же года Герлах был в гостях у отставного Константинопольского патриарха, Митрофана (добавлю от себя, – человека просвещенного). Этот

—35—

принял его самым дружественным образом, угостил его конфетами, медом и дорогим мускатным вином. Беседа их длилась очень долго. Между прочим Митрофан говорил, что он прежде посещал дом Германского посольства (которое в это время, как мы знаем, состояло из протестантов) в Константинополе, и только из опасения клевет, что будто он во время этих визитов сообщает сведения, опасные для турецкого правительства, оставлены им эти посещения. Много говорили Герлах и греческий патриарх о церковной литературе¹⁷¹. Через два дня после этого (31 числа) Герлах был в келлиях патриарха Иеремии, принес ему множество писем, пришедших из Тюбингена и несколько книг, написанных на греческом языке в Тюбингене и там же изданных (без сомнения, книги были присланы в дар патриарху). При этом случае Герлах роздал драгоценные подарки патриарху и обоим Зигомала, присланные оттуда же. Именно всем им, при посредстве Андрэ и Крузия, по поручению герцога Лудвига, вручены были – редкость в то время – карманные часы (прехорошенькие, добавлю я, имея на то основания): Иеремии в 40 талеров, старшему Зигомала в 23 талера, а младшему Зигомала – в 20¹⁷². За этот подарок патриарх потом письменно благодарил и Андреэ и Крузия, причем он так выражается: «Бог всяческих да хранит вас своею благодатию, вас питомцев всякой благодати»¹⁷³.

Мая 30-го, 1578 года происходила прощальная аудиенция патриарха Иеремии с Герлахом. Патриарх просил его чаще писать к нему, обещался с своей стороны подробно отвечать и желал, по выражению автора «Дневника», всем нам (?) (вероятно, Крузию, Андреэ и др.) тысячекратного счастия и благополучия (vіеl 1000 Glück). Он вручил Герлаху коллективное письмо на имя Андрэ, Геербранда, Озиандера и Крузия, а также по отдельному письму для каждого из них. Послал Андреэ в подарок пурпуровый Хиосский ковер (Деске), который и в Хиосе стоил не дешевле

—36—

30 талеров, всем прочим поименованным протестантским ученым, по личному утиральнику (προδώψιον). Самому же Герлаху Иеремия подарил личной утиральник, а его внук (?) кошелек (конечно, пустой)¹⁷⁴. Герлах навсегда оставил Константинополь.

А. Лебедев

(Продолжение следует) .

—37—

Как около религии всегда ютятся нежелательные приросты – суеверия, заблуждения: так и около того зерна истины, которое постепенно растет, как результат научных изысканий, всегда бывает много шелухи – ошибочных гипотез, преждевременных обобщений. Трудно избежать их, но нужно стараться избегать их по возможности. Подобные заблуждения часто бывают для веры камнем претыкания и соблазна, однако, мне думается, что корень зла и принцип разделения кроется не в них: не научные изыскания – естественноисторические, исторические и историко-философские – отталкивают человека от религии: нет, есть некоторый prius, который отводит его от нее и для которого в науке пытаются искать опоры уже после того, как вопрос об истинности религии бесповоротно решен отрицательным образом. Многие писали и пишут доселе, что человек отрицает религиозную истину во имя нравственных побуждений. Нравственные люди исповедуют религию и безнравственные отрицают ее. Такое объяснение, без сомнения, лестно для самолюбия религиозных людей, но, будучи лестным, оно часто оказывается неправильным. На эшафоте погибало и на каторге работает множество людей которые искренно веруют в Бога и преступления которых

—38—

ужасны. Ведь, и диавол верует и трепещет. Наоборот, не встречались ли каждому из нас люди которым мы могли довериться вполне и на слово которых мы могли вполне рассчитывать, и однако религиозные убеждения этих людей были очень сомнительны, чего они и вовсе не думали скрывать. Служение лжи и злу может соединяться с твердым убеждением и непоколебимою верою в существование высшей правды, и наоборот, сомнение в существование высшей правды иногда может закрадываться в сердце человека, который сам был бы очень не прочь честно служить ей.

Отчего это так? Отчего один не имеет веры, хотя и имеет в себе по-видимому образ Божий, другой имеет веру, хотя живет вопреки ее основным требованиям? В некоторой мере, думаем, можно дать ответ на этот вопрос. Что такое вера? Полагаем, ее можно определить так: вера есть знание внутреннего опыта. Вера не есть знание выводное, как знание научное, она есть знание непосредственное. Молясь Богу, человек ощущает в себе Его воздействие. В своей жизни, на себе человек испытал силу, воздействующую на него через церковь в таинствах, преподаваемых ему церковью, в ее обрядах и отсюда он получил непоколебимое заверение, что православная церковь есть истина. Он воспринял в себя эту истину, он ощутил ее в себе непосредственно. Пусть он не знает подробностей православного учения, не умеет перечислить вселенских соборов и на вопрос, сколько книг священного писания, отвечает так, как ответил на нашей памяти один ученик низшей школы: бесчисленное множество. Пусть всё это так. Но святость этих книг, спасительность определений вселенских соборов он может чувствовать сильнее и глубже чем самый ученый богослов. Шлейермахер сказал: религиозен не тот, кто верит в священные книги, а тот, кто, если бы явилась нужда, мог сам бы написать таковые. Шлейермахер не прав. Религиозный человек может и не уметь писать. Я думаю, что религиозен тот, кто чувствует святость священных книг. Чувствует святость их тот, для кого эти книги являются действительно проводником благодати. Образное выражение, что «из священного писания льются

—39—

струи благодатного учения» представляет собою описание того факта, что из св. писания при его чтении исходит сила очищающая, освящающая и возвышающая сердце человека. В вере истина непосредственно воспринимается человеческим духом, вера есть непосредственное знание, она есть ведение и, как таковая, вера и может и должна иметь гораздо большую твердость, чем знание. Относительно точности и правильности наших познаний у нас постоянно должны возникать законные сомнения: правильно ли были произведены наблюдения, точен ли опыт, не допустили ли мы каких-либо промахов и ошибок в нашем рассуждении? может быть от нашего внимания ускользнули некоторые стороны вопроса, и в результате у нас явилась ложь вместо истины. История математики показывает нам, что некоторые неверные теоремы (о площадях в древнем Египте, о логарифмах отрицательных величин в новейшее время, о возможности решения уравнений выше четвертой степени и т.д.) держались и считались истинными в течение долгого времени. Это – в области наименее сложной из наук и притом такой, где выводы получаемые путем дедуктивным, обыкновенно можно проверять путем опытным. И там оказываются возможными подобные заблуждения. Понятно, что в вопросах более сложных область забуждений должна быть шире и сильнее. Отсюда посредственное или опосредствованное знание, т.е. знание приобретаемое путем наблюдений и умозаключений не может представляться в наших глазах имеющим непоколебимую твердость и истинность. В области веры нет таких могущих ввести в заблуждение посредствующих элементов – обманывающих чувств, ошибочно умозаключающего рассудка. Божественная сила непосредственно воспринимается верующим духом и сама подает ему своим воздействием заверение в своей абсолютной истинности. Апостол определяет веру так: «вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр.11:1). В видимом нельзя быть твердо уверенным, верить можно только в невидимое. Только на Бога можно возлагать непоколебимое упование, нельзя безусловно полагаться ни на людей, ни на свои силы, ни на свои средства. На Навуходоносора без сомнения полагались многие, и он

—40—

крепко верил в свои силы, но он сошел с ума и не мог пользоваться теми средствами, которыми располагал, не мог служить не только другим, но и себе. Верить можно только в высшее, только в невидимое, потому что видимое изменчиво, непостоянно, несовершенно. Если мы говорим, что мы верим в таких-то людей, в светлое будущее такого-то народа, то ни мы сами не выдаем и другие не принимают нашей веры за имеющее непременно осуществиться пророчество. Всё может оказаться совсем не таким, как предполагала наша вера.

Так как религиозная вера по нашему определению есть непосредственное знание, знание непосредственного опыта, то, следовательно, она предполагает собою непосредственное воздействие Божественной силы на человека. Этим объясняется, что человек не может сам поверить, если и захочет, но может только стремиться к тому, чтобы поверить. Из этого мы можем понять и тот факт, что вера иногда не совпадает с нравственными качествами людей. Христианские дети получают веру с св. крещением и эту веру они сохраняют иногда, не смотря на все невзгоды жизни, на все свои падения. Иногда эта вера у них очень рано исчезает под воздействием неблагоприятных антирелигиозных условий. На западе, наприм., во Франции некоторым даже и в детстве не приходится иметь радостей подаваемых религиозною верою. Там принадлежность к религии необязательна, и родители, говоря, что не желают стеснять религиозной совести своих детей, а на самом деле потому что сами не имеют никакой религии, не дают своим детям никакого религиозного воспитания и предоставляют самим по достижении зрелого возраста избирать религию. Но как бы ни было, вследствие каких бы обстоятельств человек ни оказался не имеющим веры, раз он ее не имеет, то учение веры легко должно оказаться в радикальном противоречии со всем тем, что он имеет. В деле исследования действительности, в деле понимания явлений он привык руковиться принципом, что всё естественно, что всякое явление имеет свою причину, что строй мира, который он знает, есть всегдашний и всеобщий. Он привык жить этим миросозерцанием. Когда ему начинают излагать религиоз-

—41—

ное учение, он прежде всего видит несогласимость его с признаваемыми им принципами и со многим таким, чему он усвоял имя факта, и он отвергает религиозную веру, как грубую иллюзию, как обман и как тормоз свободного научного развития.

Обязанность верующих выяснить неверующим, что вера вовсе не есть тормоз свободного научного развития или что она настолько же является таким тормозом, насколько им является истина. Вера не стесняет исследования, но освещает его. Пример может разъяснить это. Положим, что я знаю с несомненностию, что в дали, в которую я всматриваюсь, стоит замок. Мне известна его архитектура, я знаю хорошо местность, в которой он расположен, но вот, картина, фон, которые рисуются моим глазам, оказываются не отвечающими моему знанию, несогласующимися с ним. Я знаю с несомненностью действительное положение замка, и поэтому я заключаю, что мои глаза ошибаются. Однако на основании этого заключения я должен не отвергать показание глаз, а исследовать причину ошибки – что доставляет моему зрению картину несогласную с действительностию. Как, в житейском опыте (туман может быть изменил очертания замка), так, в науке (вычисления, наприм., оказываются не согласующимися с опытом), так и в отношениях науки и веры. Научные открытия оказываются стоя́щими в противоречии с истинами веры. Не нужно спешить отвергать эти открытия во имя веры, нет, их нужно исследовать. Нужно много и долго подумать – противоречат ли они вере действительно и не могут ли они быть с нею примирены в какой-либо высшей правде? Религиозная вера – не табу и не тормоз, она есть непосредственная истина и поэтому она есть непогрешимый корректив знания, но дело в том, что мы можем погрешать в пользовании этим коррективом, можем смешивать с истиною свое понимание истины, которое может быть совершенно ошибочным и которое может заставить отвергнуть нас действительную истину. Это возможно. Но неверующие мыслители должны знать, что и в науке нередко истина отвергалась во имя заблуждения, которое ошибочно принимали за истину, во имя теории истечения в оптике долго отвергали теорию волнения; во имя

—42—

предвзятого убеждения, что камни не могут падать с неба, долго отвергали факты их падения. Но теория волнения несомненно ближе к истине, чем теория истечения, не согласующаяся с фактами и теперь совсем отвергнутая. Камни, упавшие с неба, теперь можно видеть во всех минералогических музеях Европы. В этих случаях ложь, прокравшаяся в науку, действительно была тормозом для развития последней. Но учение веры может служить тормозом только в научных изысканиях неверующего ученого. Положим человеку крепко верующему в Бога, многократно чувствовавшему Его благодатную близость к себе, химик скажет, что мировое вещество вечно, и что следовательно нет Бога творца. Для нашего верующего лица несомненен факт, что химик заблуждается, но за всем тем вере этого лица, конечно, не представится преступным, а скорее – самым разумным вместо того, чтобы голословно отвергать гипотезу химика, наперед исследовать и взвесить, что привело химика к его ложному предположению. Наш верующий мыслитель и станет исследовать доводы и соображения химика. Для неверующего же религия есть непременно тормоз. В своих попытках открыть истину он обращается ко всевозможным гипотезам. Ему говорят, что такие-то предположения его не могут быть допущены, ибо они противны религии. Он возмущается этим, говорит, что его стесняют, что может быть в а priori отвергаемых предположениях и заключается истина. Ученый верующий никогда не допустит этих предположений, потому что они стоят в противоречии с несомненными для него истинами и он отвергает эти предположения всё равно, как мы отвергаем предположение что 2×2=5. Вера есть авторитет только совершенно такой же, как и истина, но авторитет истины может стеснять только лжецов, задача свободного исследования состоит в том, чтобы найти истину и подчиниться ей. Счастлив человек, который уже в себе самом обрел высшую истину, она не может стеснять его, но своим светом будет освещать ему путь искания тех истин, которые здесь на земле ищет всё человечество.

Вера не стесняет разума человека, как не стесняет

—43—

и его совести, не стесняет дотоле, пока он не уклонится от истины и добра. Но если он захочет уклониться от них, она обличит его. Назвать веру стесняющим началом можно лишь в той мере, в какой является для человека его совесть, удерживающая его от зла, или в какой мере стесняющим началом являются для человека последствия его ошибок. Медик решил своим разумом, что такое-то лекарство исцелит больного, он дал его больному и последний умер. Разве этот медик имеет право порицать законы природы за то, что они стесняют простор его воображения? Но вера не стесняет верующего даже и в этой мере: она делает для него умственно невозможным допущение положений несогласных с верою таким образом, если вера и есть узда или цепь для человека – бастилия человеческого духа, как называли некоторые религию, – то нужно признать, что в умственной сфере человек не чувствует этой узды, она не тяготит его. Мы думаем, что неверующие мыслители должны понять и признать это, – они могут только сказать что вера представляет собою невидимые путы, опутывающие человека, блуждающий огонек, мешающий ему видеть истинный свет, т.е. что вера есть заблуждение.

В этом собственно и заключается весь вопрос: заблуждение она или нет. Говорят: вер много и, значит, по крайней мере, за исключением одной все они представляют собою заблуждение. Без сомнения, это – верно: из всех религий только одна безусловно истинна. Но самый факт существования вер ошибочных должен свидетельствовать в пользу существования веры истинной, как фальшивая монета доказывает факт существования подлинной. В области религиозной могут быть своего рода заблуждения, галлюцинации, но заметим, что никто, страдающий галлюцинациями зрения, не видал иных цветов кроме тех, которые существуют действительно, и никто из страдающих галлюцинациями слуха не слыхал звуков, которые не были бы известны в музыке. Вот почему религиозные разногласия не должны смущать верующего. Историческая всеобщность религиозной веры, вот отрадный факт, убеждающий в законности и необходимости веры: религиозные разногласия – печальный факт,

—44—

свидетельствующий о нравственно-нездоровом состоянии человеческого духа, – он обязывает тщательно исследовать свою веру, свое упование. Мы должны стремиться путем наших изысканий установить, какие свойства и признаки имеет вера и каково ее происхождение? Верующий, опираясь на непосредственное сознание, говорит, что ее корень – истина, и что она есть тяготение к истине. Неверующий говорит, что она есть персонификация собственной или внушенной нам другими фантазии. Вера есть убеждение. Какой источник этого убеждения? Когда и как оно возникло и что его поддерживает? Человек, говорят, потомок животных, но животные не боятся ни темноты, ни привидений, животные – крайние реалисты. На какой же ступени своего развития отдаленный человеческий предок из реалиста стал идеалистом; вместо того, чтобы считаться с живыми врагами, стал почитать умерших друзей. И затем, почему, достигши высших ступеней развития, он не оставляет веры в этот мир идеальный: напротив, чем выше он развивается, тем более в основу своего поведения он ставит принципы этого идеального мира. Если он отвергает веру в Бога и подчинение Богу, он требует, чтобы люди исполняли обязанности по отношению к отечеству, требует, чтобы люди преклонялись пред правдою и справедливостью. Почему так? В ряду различных предположений теория утверждающая, что это преклонение пред правдою не имеет для себя никакой санкции свыше, не находит себе отклика на небе; эта теория представляется наименее допустимою, как безусловно не имеющая для себя никакой опоры. На самом деле, допустим, что та теория мировой истории, которая теперь в мире мыслителей имеет наибольший кредит и которая пользуется наибольшею популярностью, теория эволюции, верна. Согласно этой теории в несколько миллионов лет или может быть даже в более короткий период из такого ничтожного, жалкого и беспомощного существа, как монера, вышел человек с его наукою, искусством, государственным устройством. Это – на земле. Но в безграничной вселенной существует множество миров, и процесс эволюции совершается на них в течение биллионов и биллионов лет. Могут ли существовать какие-либо со-

—45—

мнения, что этот процесс создал существа с несравненно высшею духовною природою, чем наша, существа, которые, может быть, имеют право трактовать также наши духовные способности, как мы трактуем червей или губок. Физическая природа этих существ может быть совершенно особенною. Мы не можем утверждать, что жизнь непременно должна быть заключена в твердожидком теле, может быть возможны газообразные организмы, может быть самое газообразное состояние материи не есть предельное – да в этом нельзя и сомневаться, – может быть жизнь заключается в иных мирах в таких материальных формах, которые недоступны нашему зрению и не поддаются нашим органам исследования. Такие существа – высокоразвитые – могут жить в мире, знать нашу судьбу, влиять на наше благополучие, и мы можем ничего не знать о них. Может быть на наши обращения к миру невидимому – Богу, ангелам, святым – отвечают они, и потому наши мольбы не остаются бесплодными. Говорят, что в мире нет свободы, но ведь, те, которые говорят это, обращаются с просьбами к своим ближним, как будто те могут действовать свободно, и эти ближние исполняют их просьбы. За что же судить тех, которые обращаются с своими мольбами к существам более могущественным, чем люди? За что судить их веру и дела их веры? Наблюдение и размышление открывают нам, что в сущности люди и самые либеральные крайне консервативны. Они вообще склонны думать, что вся жизнь во вселенной ограничивается известной им областью и известными им формами жизни. Когда стало утверждаться мнение, что земля есть шар, мысль, что существуют антиподы, ученейшим людям казалась дикою и нелепою. Ученые Саламанки жестоко и грубо смеялись над проектом путешествия Колумба в новый свет. Не похожи ли все неверующие ученые на этих саламанских мудрецов? И не есть ли неверие в сущности грубая и узкая вера в то, что мы – центр и сущность вселенной, что нет ничего выше нашего разума, нет никаких других элементов кроме тех, которые знает наша химия, и никаких других форм жизни кроме тех, которые ведает наша биология. Но сами науки о природе, как физической, так и

—46—

духовной, по мере того, как они развиваются, показывают, что те рамки, в которые хотят заключить действительность, не годятся для нее, что разнообразие мировой жизни нельзя заключить ни в какие рамки человеческой схоластики, они сами как бы направляют мысль к тому, чтобы она перешагнула границы видимого и признала бытие иной высшей действительности.

Но, говорят неверующие, действительности во всяком случае не той, о которой грезит вера. Пусть человечество будет находить всё новые и новые формы бытия и жизни, оно никогда не найдет Того Бога, Которого исповедуют верующие, никогда не встретится с действиями промысла и свободной воли, потому что уже в самом методе исследования, которым руководится человечество в своих изысканиях, заключается отрицание возможности промысла и свободы. Человек в своих исследованиях исходит из идеи единообразного порядка в природе, идеи причинности и законности. Мы готовы согласиться с последними тезисами, но вот, что во всяком случае представляется несомненным: понятия «единообразный порядок», «причинность», «законность» далеко не выяснены, и потому у верующих может вполне сохраняться убеждение, что выяснение их может открыть, что они необходимо предполагают промысл и свободу; только с недавних пор гносеология – наука о познании – стала выступать на путь более или менее верный. Она должна нам выяснить, какими на самом деле принципами руководится человек в своих исследованиях, из каких постулатов он исходит. В своей личной деятельности и в своих отношениях к другим людям человек исходит из признания себя и других свободными. Он отлично понимает, что эта свобода не есть беспричинность, произвол; человек заранее рассчитывает, что на такое-то лицо он может повлиять и на такое-то нет, но причинность в свободных действиях он не отождествляет с необходимостию. Что такое причина? Издавна мы слыхали выражение: причина равна своему следствию. Если бы это было верно, в мире не было бы никакой жизни, потому что – раз следствие тождественно с причиной – то значит, каждый последующий момент в мировой истории должен быть тождествен

—47—

с предыдущим. Говорят, что причина есть неизменная последовательность, и что она открывается в безусловном единообразии порядка в природе. Но на самом деле нам в наших изысканиях нужна не безусловная, а условная неизменность законов природы. Все известные нам законы природы суть эмпирические формулы для данного места и времени. Всякий знакомый с оптикою знает, что математические формулы оптических стекол очень далеки от абсолютной точности, несовершенный человеческий глаз видит в действительности то, что предсказывается формулою, но глаз более проницательный увидал бы вместо предсказанной точки линию, вместо прямолинейной поверхности криволинейную и т.д. Наиболее строгий математический характер признают за формулой закона тяготения. Остановимся несколько на этой формуле. Сила тяжести прямо пропорциональна массе и обратно пропорциональна квадрату расстояния. Если масса увеличится вдвое, говорит формула, вдвое увеличится притяжение и т.д., но чем в механике измеряется масса? Силою ее притяжения, весом. Постараемся понять это. Кусок железа того же объема, как и вода, весит и притягивает почти в восемь раз (7,788) сильнее, чем вода (1). Какой смысл соединяется с утверждением, что он имеет массу в восемь раз бо́льшую, чем вода в том же объеме? Нам скажут, что есть некоторые первоатомы или некоторая первоматерия, из которых образованы и вода и железо, что каждый первоатом обладает равною силою притяжения и что в железе в известном объеме этих первоатомов в восемь раз более, чем в воде, или что первоматерия сгущена в железе в восемь раз сильнее, чем в воде. Но такое рассуждение вызывает сильные возражения. Во 1-х оно стоит в противоречии с фактами теплоемкости. Согласно теории простых первоатомов или единой первоматерии следовало бы, что количество тепла нужное для нагревания тела должно быть прямо пропорционально его весу, и чтобы нагреть один кубический сантиметр железа нужно бы в восемь раз более тепла, чем для того, чтобы нагреть один кубический сантиметр воды, на самом деле оказывается, что для нагревания железа нужно тепла почти в семьдесят раз менее, чем для нагревания воды (тепло-

—48—

емкость воды = 1: теплоемкость железа = 0,11379, это – теплоемкости равных весовых количеств; разделив 7,788 на 0,11379, мы получим объемную теплоемкость железа). Во 2-х факты, представляемые спектральным анализом, открывают нам, что при температурах в тысячи градусов на небесных телах существуют те же элементы, что и на земле. Если бы предположение о первоатомах или первоматерии было справедливо, то они разложились бы на простейшие. Но если мы откинем теорию первоатомов или первоматерии, то учение о равенстве равнопритягивающих масс в законе Ньютона явится совершенно непонятным звуком. В условной и ограниченной форме это учение понятно и практически и научно полезно, но как философское выражение мировой истины, оно не имеет никакого значения. Обратимся к другому положению закона: притяжение обратно пропорционально квадрату расстояния. Допустим, что сила притяжения частицы а на расстоянии равном единице равна f; так, мир давно бы сплющился в неимеющий измерений атом. Этот печальный результат не постиг вселенную, очевидно, потому, что в закон Ньютона нужно внести какую-то поправку, какие-то дополнения, что справедливый для больших масс и больши́х расстояний он не выражает собою абсолютной законосообразности явлений во вселенной. Он не согласуется с фактами притяжения в величинах крайне малых (молекулярное притяжение) и может быть – этого мы еще не знаем с несомненностию – в величинах крайне больши́х. Не обнимает он собою частных видов притяжения – электромагнитных, химического сродства. И никакой закон, как и закон Ньютона, не имеет характера абсолютной всеобщности и абсолютной необходимости.

Так относительно мира физического у нас нет фактов доказывающих, что он представляет собою царство абсолютной необходимости, а относительно мира психического мы носим в своей душе на самом деле непоколеби-

—49—

мое убеждение, что в нем царствует свобода. Со всяким психическим актом связывается свобода. Физическое выражение психических состояний есть движение. У человека есть мысль, что полагать начало движению может только одушевленное существо (в мире физическом существуют лишь передача и продолжение движения). В отдельных случаях от внимания человека может ускользать импульс движения и потому он может неодушевленное существо принять за одушевленное; наоборот, в других случаях одушевленное существо может показаться неодушевленным, так как может не производить движений – парализованное или свободно. Но эти ошибки не отрицают истинности присущей человеку мысли о движении, как признаке одушевленности. Начало физическому движению может положить – только психический импульс. Для этого психического импульса нельзя отыскать никакого физического prius, он есть акт или результат свободного решения, и несомненный факт свободных движений заставил даже физиологов писать трактаты о воле в физиологии. За признанием произвольного движения у человека следует признание и других действий свободными. И на этом признании свободы утверждается мысль об ответственности. Есть ли это чувство свободы – иллюзия? Кто желает нам это доказать, того мы прежде всего попросим нам объяснить, как понимать необходимость в приложении к психическим явлениям. В области материи если на тело действует несколько сил под различными углами, оно пойдет по равнодействующей, в области духа не может быть равнодействующей мотивов, дух всегда должен бывает подчиниться одному из них. Как же здесь действует принцип необходимости? Нам не объясняют этого. Но нам не объясняют также, откуда, если в мире есть лишь необходимость, явилась идея свободы, идея ответственности. Не над одною моралью ставит крест детерминизм, он ставит его над смыслом поэзии, искусства, над порывами к высшему, идеальному, святому. Детерминизм несовместим с прогрессом, ибо прогресс состоит в том, что в последующем является больше, чем в предыдущем, а детерминизм утверждает равенство предыдущего и последующего. Без сомне-

—50—

ния, понять свободный акт нелегко; может быть также нелегко понять творение из ничего. Но легко ли понять необходимость? Факт сохранения бытия менее ли загадочен, чем его возникновение. Если этот стол существовал минуту назад, то почему он существует и теперь? Этот вопрос может показаться странным, даже нелепым, но он законен. На него отвечают законом инерции, по которому всякое тело пребывающее в покое, будет пребывать в нем дотоле, доколе на него не будет произведено воздействие извне. Но закон инерции есть только выражение факта, а не его объяснение. Если сохранение вещества нам еще кажется как будто понятным, то закон сохранения движения не является и с этим признаком. В сущности мы одинаково не понимаем как необходимости, так и свободы и может быть мы не понимаем их оттого, что не понимаем, что такое причина? Нам постоянно подкладывают немецкое понимание причины. Я говорю: немецкое, потому что такое понимание дается немецким языком. Причина по-немецки Ursache – первовещь; по такой терминологии, пожалуй, легко вывести, что причина вещи есть та же самая вещь только в иной форме бытия. Но названия других языков не дают оснований для построения подобной теории причинности. Термины «причина», «основание», «импульс» (французское – cause, итальянское – causa и cagione, англійское – cause, réason, accunt, русское – причина) наводят мысль на другое понимание причины, как некоего агента, который действует и деятельность которого совсем нетождественна с ним. Эта причинная деятельность непонятна.

Неверующие мыслители отвергают факт свободы обыкновенно после очень неглубокого исследования, что такое причина, необходимость, свобода. Нужно выяснить эти понятия или – вернее – нужно выразуметь факты, на основании которых они составляются. Нужно обратиться к тщательному исследованию психической и физической природы, нужно попытаться выяснить хотя один физический акт или одну психическую эмоцию в ее глубочайших основаниях: поднятие пальца кверху или падение с небольшой высоты маленькой снежинки. Пусть мне объяснят эти два маленькие явления, пусть покажут, что они действительно с не-

—51—

избежностию были от вечности предопределены, как необходимый результат всей предшествующей истории. Никто и никогда не сумеет сделать этого.

Требование, чтобы мы представляли себя несвободными, стоит в противоречии с непосредственным свидетельством нашего сознания, точно также утверждение, что представление абсолютного и личного Божества заключает в себе внутреннее противоречие и в действительности немыслимо, это утверждение стоит в противоречии с идеальными требованиями человеческого духа. Человек считает себя существом сознающим, мыслящим, свободным, но и свое сознание и свое мышление и свою свободу он считает ограниченными. Будем наблюдать за собственными логическими процессами. Мы скоро увидим, что они далеко не во всём своем объеме проходят в поле нашего сознания; мы увидим, что наше мышление в значительной мере работает без участия нашего сознания. Положим нам дана математическая задача, мы рассматриваем ее условия, ищем связи между данными и искомыми числами. Мы ищем ее более или менее долго, наконец находим и составляем уравнение. Можем ли мы показать, как открылась нам связь условий нашей задачи, как после разных колебаний и неверных предположений нас осенило открывшее истину вдохновение. Рассмотрим тщательно весь мыслительный процесс и мы увидим, что в нем было много чего-то темного, что не всплывало на поверхность сознания. Если мы делали много раз задачи известного типа, мы, не думая, составляем их уравнения, но, ведь, несомненно мыслительный процесс происходит, только вне поля нашего сознания. Человек бежит по полю, на пути ему неожиданно встречается узкий ров, он, по-видимому не думая и совершенно не останавливаясь, перескакивает через него. Разве на самом деле он перескочил не думая. Его глаза смерили ширину рва, сообщили о ней его духу, тот решил какое усилие мускулов нужно употребить, чтобы перепрыгнуть эту ширину, дал импульс решению совершить таковое усилие, и прыжок совершился. Всё здесь кроме начального и конечного момента произошло в каком-то психическом мраке. Психическая деятельность человека сложна и обширна, но

—52—

сознание освещает только немногие ее выдающиеся пункты, в большей своей части она протекает во мраке. Но у человека есть представление возможности и того сознания и иного «я», которое созерцает свою психическую деятельность, видит ее сокровеннейшие изгибы, видит всю свою душу. Такое ведение на самом деле возможно только для абсолютного «я», ибо сознание неабсолютное не может знать никакого предмета вполне, как бы ни был ничтожен этот предмет. Ограниченное «я» может расширять и углублять сферу своих познаний, но в области познания между ним и я абсолютным всегда останется бесконечное расстояние. «Я» Абсолютное или Бог есть идеал, который верующая совесть считает живою реальностию. В этом представлении живого абсолютного «Я» нет никакого логического противоречия, напротив, все гносеологические работы человека направляются к тому, чтобы приближаться к этому идеалу, а конечно никто не захочет уподобляться тому, что есть contradictio in adiecto. Что сказано о сознании, то должно сказать и о мышлении. Как сознание (сознание «я») развивается постепенно и стремится к безграничности, так и мышление, развиваясь, стремится к тому, чтобы стать абсолютным, хотя вечно остается ограниченным. Наше мышление со всеми его приемами и методами носит на себе печать ограниченности и условности. Возьмите какой угодно силлогизм и рассмотрите его, и вы увидите, что он сам в себе заключает доказательства, что составлявшее его существо ограничено и неспособно воспринимать истину во всей ее полноте. Птицы не имеют зубов, ворон – птица, следовательно, у него зубов нет. В этом силлогизме мы прежде всего находим какую-то классификацию, представление какого-то рода «птиц», видим, что предметы и существа составителем силлогизма мыслятся в системе, но в природе нет ни родов, ни систем, в природе имеются только отдельные особи связанные между собою некоторою связью, которая делает, что вся природа представляет собою единство. Абсолютное мышление должно мыслить ворона, как некую особь, представляющую элемент, часть в природе, но не как частное понятие по отношению к какому-то общему фиктивному понятию «птицы». Существует животный мир, существу-

—53—

ют отдельные индивидуумы, но не существует класса «птицы» и вида «ворон». Эти понятия рода, системы суть фикции. Фикции – условно мнемонические приемы, при помощи которых мы нашим слабым мышлением познаём существующее. Мы не можем познать каждое конкретное явление в его отдельности и потому, наблюдая новое явление, мы говорим, что оно похоже на иное нами прежде виденное; следовательно, оно и есть тоже, что раньше виденное. Назвав увиденное нами явление радугой и увидев потом подобное же (но не тождественное) явление, мы говорим: это – радуга. Наша память слаба и потому вместо бесчисленного множества конкретных явлений мы наполняем ее немногими абстракциями. Несовершенны наши и приемы мышления. Это открывается в наших математических теориях. Часто говорят о точности математики. Это – грубое заблуждение. В математике бо́льшая часть вопросов получает только приблизительно верные ответы. На простой вопрос, чему равен квадратный корень из двух, нам всегда дадут ответ только с бо́льшим или меньшим приближением. За исключением очень немногих все логарифмы неточны. Математика имеет и постоянно употребляет такое выражение: мы можем пренебречь этою ничего не значащею погрешностию, но ничего не значащих погрешностей на самом деле не существует, и с точки зрения абсолютной правды всякий неточный ответ есть ложный ответ. Бесконечно-малые ошибки, суммированные в бесконечно-долгий период, дают колоссальную ложь. Поучительные примеры этого дает астрономия. Астроном изучает движение новопоявившейся кометы. Начеркивая линию ее пути, он видит, что точнее всего эту линию назвать эллипсисом, но точно также, почти не греша, ее можно назвать и параболой (ибо эллипсисы с громадными эксцентриситетами в незначительном расстоянии от конца большей оси не могут отличаться от параболы). Астроном тогда вычисляет движение кометы по параболе, потому что такое вычисление значительно легче, чем вычисления пути по эллипсису, он вычисляет движение кометы на будущие месяцы, и его вычисления – употребляя ходячий термин – оказываются абсолютно точными. Он, положим, предсказал, что склонение и прямое восхождение кометы в

—54—

Петербурге такого-то числа будут такими-то – такие-то градусы, такие-то часы, минуты и секунды. Его предсказание оказалось совершенно верным. Но он знает, что в его вычислениях есть ошибка – неуловимая, которая теперь не дает себя чувствовать наблюдателю, но которая потом может быть через десятки лет сама жестоко заявит о себе. Дело в том, что по его вычислению комета, как двигающаяся по параболе, должна уйти от солнца в бесконечность, но на самом деле как двигающаяся по эллипсису, она вернется к солнцу может быть через 50, может быть через 200 лет. Таким образом в конечном результате бесконечно малая ошибка дает бесконечно большую ложь. Таков характер наших познаний. Но достоинство человека заключается в том, что он сознаёт свои ошибки, видит их, постепенно их поправляет. Человек знает, что его представления о вещах не отвечают вещам, но что однако эти представления настолько удобные и верные символы, что, пользуясь ими, он может ориентироваться среди вещей, и наконец, человек чувствует, что он может улучшать, усовершать и расширять свои познания. Своему ограниченному и темному познанию человек предносит, как идеал, абсолютное знание вещей, знание, которое знает предметы, как они суть, которое не пользуется никакими теориями приближенных величин, никакими искусственными системами, не пользуется никакими даже и совершенными измерениями, а воспринимает вещи прямо, воспринимает их все одновременно. Это абсолютное знание человек мыслит принадлежащим абсолютному сознанию, абсолютному я. Считая себя созданным по образу Того, Кто владеет совершенным знанием и сознанием, человек стремится приближаться к Нему, расширяя свои познания и углубляя их. Человек считает себя свободным, но его свобода ограничена, потому что у него ограничено количество представлений возможного образа поведения и у него ограничены средства для осуществления представлющихся ему возможными способов действий. Но он мыслит, что свобода может расширяться, что можно становиться свободнее и свободнее. Человек признаёт бытие Существа, Которое представляет бесконечное количество возможных действий

—55—

(причем эти действия не исключают одни другие, а могут осуществляться совместно) и владеет бесконечным количеством средств для реализации этих бесконечных представлений или идей, Существа, Которое само полагает законы бытия и реализует их. Здесь не может быть речи о деятельности по необходимости, ибо мыслители разных веков, умевшие глубоко всматриваться в сущность бытия, учили, что здесь является Существо, Которое одинаково полагает бытие, как свободе, так и необходимости.

Человеку присуще представление, что есть идеальное высочайшее существо, которое может и желает дать все нужные средства человеку для достижения идеала. Я не знаю мысли более возвышенной и убеждения, которое могло бы более успокаивать нас среди скорбей и невзгод жизни, чем это убеждение.

Задача, которой мы с вами, господа, решили посвятить нашу деятельность, состоит в том, чтобы по возможности яснее и строже раскрыть правду этого убеждения, и задача нашей школы заключается в том, чтобы возможно глубже и сильнее ввести это убеждение в жизнь и сознание людей нашей родины. Одним из давно указываемых признаков разумности наших убеждений является тот, что независимо от того, истинны ли они или ложны, исповедание их всегда принесет благо. «Если мы ошибаемся, считая христианскую религию истиной, мы теряем очень немногое, сказал Паскаль, но какое несчастие, если мы ошибаемся, считая ее ложной»¹⁷⁶. Если в горькие и тяжелые минуты своей жизни человек нашел облегчение и успокоение в молитве, то пускай эта молитва не нашла никакого отклика в пустоте неба, важно и хорошо уже то, что она согрело сердце того, кто молился. Так должны рассуждать неверующие, а они не представляют и не могут представить себе и сотой доли тех благ, которые получил в молитве верующий и безусловная ценность которых для него истинна и несомненна. Говорят, что религия ставит тормоз свободному исследованию, что она отрицает принципы, из которых исходит наука. Сейчас только что шла речь о том, что эти принципы ошибочны,

—56—

но допустим что они верны. На самом ли деле религиозные учения идут с такою бесспорною очевидностию против этих принципов? Нет, факты показывают, что невозможность согласить принципы всеобщей необходимости, детерминизма и т.п. с религиозными учениями и религиозностью вовсе не имеют бесспорной и общепризнанной очевидности. Бэм был строго последовательным пантеистом и глубоко убежденным христианином, на место творения он поставил истечение и он никогда не сомневался, что его воззрения стоят в полной гармонии с библией, он видел в них только комментарий к последней. Историческое исследование, говорят, непременно требует признания принципов детерминизма. Но учение кальвинистов в сущности – строго детерменистическое, подобным было и учение блаж. Августина, многие страницы корана проникнуты идеями фатализма и детерминизма. И однако бл. Августин был очень благочестивым человеком, и кальвинисты и мусульмане, несомненно, религиозные люди. Между тем говорят, что детерминизм содержит в себе отрицание разумности религии и религиозной деятельности. Мы согласны с этим, мы полагаем, что детерминизм утверждает неразумность религиозных действий точно так же, как и неразумность житейских отношений. Но однако детерминизм может так же удобно признавать существование Бога, ангелов, святых и возможность общения с ними, как он признаёт и существование людей. А своеобразная теория предопределения детерминистических религиозных толков идет далее и хочет примирить всеблагость и правосудие Божие с неизбежностью человеческой судьбы. Ум человека слишком ограничен и одним из последствий его ограниченности является, что ему иногда представляется совместимым несовместимое или, наоборот, он отрицает сосуществование таких фактов, которые на самом деле существуют совместно: свобода и необходимость, промышление и законосообразность, творение и сохранение вещества, величие божества и Его попечение о ничтожном человечестве. Но чем более человек размышляет, чем более изучает существующее, тем более, думаем, он во всяком случае убеждается, что тезис несовместимости доказать

—57—

нелегко, что в существующем есть много неизвестных ему сторон, и что его прямолинейное и ясное миросозерцание только потому ясно и просто, что он ничего не знает. Знания человека очень ограничены. Мы видим, как бы сквозь тусклое стекло, и поэтому опираться на знания, чтобы принципиально отрицать религию, невозможно. И люди отрицают религию, потому что в их сердце нет веры, а не потому что они имеют знание.

Но их отрицание? Одним из признаков того, что оно представляет заблуждение, является то, что оно ведет к самым ужасным практическим последствиям. Если вечность отвела мне для наслаждения радостями жизни 40–50 лет, то, конечно, мне нужно торопиться не терять дорогого времени. «Станем есть и пить, ибо завтра умрем» (1Кор.15:32 ср. Ис.22:13). Этот тезис так прост, ясен и неотразим, что ему по-видимому неизбежно должно следовать. И ему бы последовали, и жизнь человечества превратилась бы в сплошную оргию, которая быстро бы закончилась гибелью человечества, если бы строй жизни человечества не держался доселе на традиционных религиозных началах, на требованиях справедливости, правды, любви, вообще на всём том, в чем рационализм не может видеть никакого смысла и происхождение чего он никогда не сумеет объяснить. Конечно, люди слабы, в житейских отношениях много неправды, но люди всё-таки знают, что такое добро и справедливость, и уже одно то, что каждый из нас возмущается несправедливостью другого, имеет великое значение для торжества справедливости. Это возмущение имеет для себя опору в вере в божественную правду. Неверующие философы пытаются создать какую-то этику, но на самом деле они могут предложить нам не этику, а только физику нравов. В их этике излагаются законы, по которым необходимо должны совершаться нравственные явления, у них нет и они не могут признавать debet –должно, у них есть только est и erit – есть и будет. Но есть ли хотя один неверующий мыслитель, который в глубине своей души не чувствовал бы лжи своего катехизиса, который не сознавал бы, что чувство долга не есть результат наследственной или личной привычки, но нечто вложенное в душу свыше? Мы ду-

—58—

маем, что божественное происхождение нравственных обязанностей чувствуется всем человечеством.

Раскрыть и выяснить всё это, раскрыть истинность и спасительность веры – наша задача и наша обязанность. Мы видим, что против религии выступают враги со всевозможных сторон и во имя самых различных начал: против нее идут и во имя философских принципов и во имя научных открытий. Но если враги надвигаются на нас отовсюду, то, значит, нам некуда бежать. Нам нужно укрепить свое положение. Прежде всего нам нужно для самих себя сделать наше вероучение возможно ясным, полным и обоснованным. Мы – сыны православной церкви и церковь дает нам источники своего вероучения и свое толкование их. Мы должны по возможности выяснить и выразуметь их. Самое лучшее делать это, не поддаваясь никаким посторонним влияниям – естественнонаучным открытиям и гипотезам, философским теориям. Но потом, когда наше исповедание явится нам в виде полной и ясной системы, тогда мы должны обратиться к сравнению его с учениями человеческими. Я указывал выше, что мы найдем разноречие по многим пунктам. Как должно поступать в виду этого разноречия? Нам думается, что в большинстве случаев не нужно спешить ни с отрицанием научных предположений, ни с приспособлением нашего вероучения к новому миропониманию. Везде, где возможно, лучше всего ждать – не найдут ли себе старая вера и новое знание примирения в некоторой высшей правде.

Я говорил о пунктах разногласия между православным вероучением и современными научными теориями. Говорят: Библия учит о неподвижности земли, и астрономия утверждает ее движение. Многие богословы пытаются теперь утверждать, что в Библии, не говорится о неподвижности земли и движении солнца, они говорят об астрономических познаниях Моисея, о мудрости египтян и т.д. Я думаю, что эти богословы неправы. Моисей не знал теории Коперника, и выражения библии просты и несомненны. Но, ведь, это способ выражания всего человечества, не исключая и современных астрономов. «Солнце зашло. Луна вступила в меридиан». Библия описывает явления так

—59—

как они кажутся, языком понятным «для мудрых и простых вкупе». Астрономия стремится понять их, как они есть. Говорят, что «день» творения в Библии есть обыкновенный день, и что на самом деле творение или образование мира происходило в течение тысячелетий. Думается, что неневозможно согласить оба эти утверждения. Когда людям была открыта тайна творения, они без сомнения не могли понимать геологических истин, и мы имеем все основания утверждать, что обучение человека естествознанию не входило в божественные планы. Бог, сказал Екклезиаст, «вложил мир в сердце их (людей, tradidit mundum disputationibus eorum в Vulg.), хотя человек не может постигнуть дел, которыя Бог делает, от начала до конца» (Еккл.3:2). История творения была возвещена человечеству не в естественнонаучных, но в религиозных целях и была возвещена в форме наиболее для него понятной, но вместе с тем, несомненно, в выражениях наиболее отвечающих истине. По мнению Климента Александрийского все твари были созданы одновременно. Он полагает, что различие шести дней в моисеевом повествовании не указывает действительной последовательности времени, но представляет собою лишь прием, которым бытописатель приспособляется к нашему разумению и нашему способу понимать вещи, представляя в виде последовательной лестницы существа, которые составляют вселенную. «День, в который Бог сотворил мир, есть слово» (Strom. VI, 16. Migne). Ориген, ученик Климента, тоже признавал, что мир был сотворен мгновенно. Он основывал такое представление на повествовании кн. бытия о четвертом дне творения. «Невозможно, говорил он, понять дни с утром и вечером без солнца и без луны. Нельзя разделять творение на многие дни прежде, чем были. Это только образ которым Моисей обозначает постепенность тварей». (De principiis. I, IV, 16 Migne). Впоследствии у православных богословов явилось еще побуждение настаивать на мгновенном создании мира. Когда ариане стали учить, что Христос есть только «рожденный прежде всякой твари» (Кол.1:15), некоторые из отцов церкви, обличая неправильное понимание текста арианами, настаивали на том, что самое деление тварей в арианском смысле по времени их про-

—60—

исхождения несостоятельно. «Никакое создание не старше другого, писал св. Афанасий Великий в споре против ариан, все виды были созданы зараз одним и тем же повелением» (Orat. II contr. arian. n° 60. Migne). Мы видим, что по мысли этих толкователей день в библейском повествовании употребляется в значении обыкновенного дня, но они видят в этом повествовании о днях только приспособление к человеческому пониманию и утверждают, что в действительности никаких дней творения не было. Мы думаем, что их экзегезис в его отрицании за библейским повествованием о творении исторического характера ошибочен. Мы думаем, что дни творения были, что перед творением Творцом были созданы законы, по которым оно должно было совершаться, что творение совершалось с постепенностию и что оно действительно представляло собою лествицу восхождения существ. Мы допускаем далее, что процесс образования земли на самом деле был долог, обнимал собою далеко не шесть наших астрономических суток, и мы не знаем, на какую догматическую истину указывает Библия, говоря о шести днях, но едва ли можно сомневаться, что первые и ближайшие читатели книги бытия под днями разумели обыкновенные дни. Взглянем теперь на вопрос с другой точки зрения. Допустим, что традиционное понимание истории творения абсолютно истинно, и мир в законченном виде явился в шесть дней: атлантический океан, альпы, каспийская низменность, взрослые животные, всё это явилось сразу. Лошадь мгновенно была создана взрослою. Затем начался тот порядок, который существует и ныне – порядок постепенности развития и медленности изменений. Если принципы этого настоящего порядка приложить к прошедшему, то тогда и получатся те сотни тысяч и миллионы лет, о которых учит геология. Какой вред от этого геологического учения? С теоретической стороны оно дает нам понимание строения земли, с практической оно дает указания, как и где в земле нужно отыскивать то, что нужно человеку. Геология во всяком случае исходит из принципа, что творение не было актом всемогущества, для которого всеблагой и всемогущий Бог не положил наперед никаких законов, но что оно было раскрытием законов и идей –

—61—

творением по плану и порядку. Есть еще одна точка зрения, которую нужно принять в расчет при рассуждении об истории творения. И непосредственный наш взор и естествознание несомненно представляют вещи не такими, каковы они суть. Время, пространство, материя, движение, всё это не таково, каким нам кажется. Отсюда вытекает, что и Библия и геология дают нам не действительную, а только символическую историю мира. Символы эти в нашем понимании теперь не представляются тождественными, но выводы следующие из них одни: процесс образования мира был некоторым законосообразным процессом развития, процессом перехода от однообразного к разнообразному, от простого к сложному, от низшего к высшему.

В вопросе о происхождении человека конфликт между вероучением и научными теориями, говорят, особенно резок. Это бесспорно. Однако и здесь, прежде чем поднимать спор, может быть, полезно обратить внимание на некоторые пункты. Во 1-х библия процесс происхождения человека представляет двойственным: «Создал Господь Бог человека из праха земного и вдунул в лице его дыхание жизни» (Быт.11:7). Здесь две стороны: естественная и сверхъестественная или, говоря иначе, земная и небесная. Первая сторона в некоторой мере может быть доступна пониманию или представлению человека. Во 2-х и с точки зрения библии невозможно оспаривать, что появлению на земле человека должно было непосредственно предшествовать появление тварей близких к нему по своей физической организации. Всё, что мы видим на земле до человека, всё это суть как бы подготовительные ступени – для появления человека. Но конечно, гипотеза собственно дарвинистическая в ее принципах безусловно несовместима с нашим вероучением. Позволительно однако отметить, что эта гипотеза по сознанию самых решительных ее сторонников не имеет за собою прямых фактов, что она делает предположения, основываясь на аналогиях, на отдаленных догадках, и что для всякого, кто допускает существование в мире не одних механических принципов, эти соображения сами по себе не могут иметь никакой силы.

—62—

Пытаются идти против авторитета Библии. Новейшая критика, говорят, открыла, что кодификация библии была совсем иною, чем это представляют. Здесь прежде, чем переходить к обсуждению подробностей, нужно обратить внимание на два пункта: 1) что вообще хронологические вопросы и вопросы об авторстве – может быть за исключением только некоторых случаев – имеют лишь историческое, а не догматическое значение. И затем 2), что результаты критики, которая собственно доселе представляет собою не критику, а ряд отрицаний и поправок во имя системы гипотез, не опирающихся ни на какие фактические основания, эти результаты можно было предвидеть. Результаты критики уже заключались в ее методе и принципах. Критика вышла из убеждения, что история религиозных судеб еврейского народа была совершенно аналогичною судьбам других народов древности: обожествление различных предметов и явлений, политеизм и наконец монотеизм. А так как библия не дает для таких взглядов действительных оснований, то стали находить основания мнимые: упоминание в Библии о дубе по гипотезе наших критиков служит доказательством, что у евреев почитались священные деревья, упоминание о гробе доказывает существование культа предков. Такова логика рационалистической критики. Настаивая на тождестве религиозной истории евреев и других народов, эта критика однако упускает очень важный факт, что ни один народ сам не пришел к монотеистическим верованиям. Монотеизм дан человечеству евреями. Откуда же он возник у этих скромных семитов? Где исторические аналогии для объяснения этого факта? Если не Единый Бог создал евреев, то как евреи сумели создать этого Единого Бога? На этот вопрос критика не дает ответа, но что история евреев не заключала в себе ничего чудесного и поразительного, это доказывается критикою необыкновенно легко и просто. В библии мы встречаемся с пророчествами. Рационалистическая критика не допускает их существования. Поэтому раз в библии встречается пророчество, то по теории критиков оно должно быть или написано после события или под ним должно разуметь не то последующее событие, к которому его относили. Пророчество

—63—

Исаии о Кире (Исаии 45) должно быть написано во времена Кира (VI в. до Р.X.), отсюда вывод критики, что оно написано не Исаиею (VIII в. до Р. X.), а неизвестным современником Кира. Пророчество Исаии о Христе (Ис.52:13–53) написано несомненно до Христа; отсюда вывод, что оно, значит, имеет в виду не Христа, ибо пророчеств не может быть, и вот, составляется толкование, что отрок Иеговы, эбед Иеговы, вовсе не отрок, не лицо, а лучшая часть еврейского народа, спасающая весь народ. Такие или более правдоподобные выводы у неверующих исследователей должны получаться неизбежно, как неизбежно алхимики старого времени, искавшие золота, находили его в своих тиглях, потому что клали его туда в начале опыта.

Историки говорят, что христианские догматы образовывались естественным образом. Мы можем и им сделать уступку и допустить, что провидение пользовалось и естественными средствами, историческими событиями, державшимися на очереди дня учениями, чтобы направить человеческую мысль к уразумению сверхъестественной истины, содержимой церковным сознанием.

Но, может быть, вы уже давно думаете, господа: не слишком ли много уступок, не предлагаю ли я вам поспешно принимать, как истину, человеческие измышления и не предлагаю ли я вам мириться с ложью, пассивно смотреть на ее существование и распространение. Нет; я вовсе не думаю звать вас на путь уступок. Уступки в области истины невозможны. Я думаю только, что нужно остерегаться резко и горячо нападать на новые учения, как на противные религии, что нужно наперед много и тщательно подумать о них, чтобы с нами не случилось того, над чем жестоко смеялся один из геологов нового времени Агассиц и слова которого в укор богословской оппозиции новым учениям часто повторяют теперь и в книгах и с кафедр. «Как только новый и поразительный факт появляется в науке, сказал Агассиц, говорят: это – неправда; потом это – противно религии, а под конец; это давно известно всему свету». Вот, почему мне думается, что когда связь новых учений с верою является отдаленною, когда они непрямо направляются про-

—64—

тив основных истин веры, не нужно спешить с их суровым осуждением. Если после тщательного исследования они окажутся антирелигиозными, конечно, их должно опровергать и оспаривать, только не нужно вносить в это дело того фанатического пыла, о котором потом, быть может, придется пожалеть. Мы можем смешать свое понимание истины с истиною и потом, воображая, что защищаем высшую истину, можем защищать свое жалкое заблуждение.

Будем осторожны! Но, конечно, осторожность прежде всего должна выражаться в твердом сохранении и исповедании того учения, которое нам предано, и затем во внимательном исследовании тех учений, которые появляются вновь. Постараемся, не поступаясь истиною, найти общую почву для обсуждения вопросов с людьми, которые отрицают истинность наших воззрений и, следовательно, полагаем мы, идут против истины. Пусть эти люди не видят в нас своих личных врагов, но только врагов их доктрин. Этим доктринам мы не будем делать уступок. Я думаю, что история научных открытий последнего столетия особенно побуждает богословов к стойкости и твердости в установившемся понимании богодухновенного учения. Можно бы долго и далеко простереть слово в повествовании о том, как новые открытия подрывали старые теории, которые некоторые из богословов пытались искусственным образом примирять с Библиею. Из многого выберем немногое.

В первой половине XIX века в геологии прочно утвердилась теория катастроф, ревностным защитником которой был Кювье. Сущность этой теории состоит в том, что геологические эпохи следовали одна за другою не постепенно и спокойно, но что каждая эпоха оканчивалась катаклизмом, катастрофою, всё разрушалось и на развалинах разрушенного возникли совершенно новые фауна и флора. Основание для этой теории представлял тот факт, что в геологических отложениях пласты лежащие непосредственно один на другом нередко представляют совершенно различный характер, заключают в себе останки совершенно различных типов жизни. Для объяснения этого факта геологи предположили, что каждая геологическая

—65—

эпоха оканчивалась потопом, причину этих потопов они усматривали в поднятии горных цепей, которые под действием тектонической силы земли будто бы сразу выходили из земли во всём своем могучем величии. Геологам казалось, что по изменению в наклоне горных напластований они могут определять даже моменты рождения гор. Их теория заставила некоторых негеологов высказать, что у геологов горы растут, как грибы. Но этой иронии, разумеется, никто не придал серьезного значения. Теория катастроф прочно утвердилась в геологической науке, и вот, богословы начали пытаться примирять составленную учеными историю земли с тою, которая написана в Библии. В библии нет ни малейшего намека на то, что до создания человека землю постигали катастрофы и что развитие жизни на земле совершалось какими-то скачками и с какими-то перерывами. Всё это постарались найти. Первую главу книги бытия начали объяснять так: «в начале сотворил Бог небо и землю». В этих словах разумеется полное и законченное творение. Далее говорится: «земля была безвидна и пуста». Здесь, по мнению толкователей для понимания дела нужно вставить некоторые посредствующие положения, что жизнь созданная на земле подверглась опустошению и разрушению. Первый текст кратко говорит о земле до катастрофы, со второго начинается история земли после последней катастрофы (сколько бы катастроф раньше не было), история последней эпохи, в которую появился человек. Геологическая теория, направившая мысль богословов на такое толкование, навела наиболее смелых из них даже на предположение о порче текста, о том, что будто бы между первым и вторым текстом в теперешних библейских кодексах пропущены слова, говорившие о падении ангелов и о возникновении расстройства в природе. Но вот, во второй половине XIX века было выяснено и теперь геологами всех стран и направлений безусловно признано, что теория катастроф основывается на совершенно ошибочном истолковании фактов и стоит в противоречии со всею совокупностью геологических изысканий. Установили, что нет никаких оснований и никаких научных побуждений предполагать в прошедшем катастрофы более гранди-

—66—

озные, чем какие происходят теперь. Геология признала принцип постепенного и последовательного развития. Богословы, поспешившие с своею теориею соглашения, так смело призвавшие на помощь фантазию для соглашения Библии с наукой, должны были почувствовать себя в неловком положении, потому что во всяком случае новое геологическое учение оказалось более приближающимся к букве священного текста, чем их толкование этого текста.

В этом деле были еще некоторые подробности. Геологи, развившие теорию катастроф и потопов, начали утверждать, что все потопы были на земле раньше существования на ней человека, и это утверждение причинило не мало хлопот богословам в истолковании библейского потопа. Выступив против теории катастроф, новая геология на первых порах зашла очень далеко в их отрицании, были отвергнуты все потопы, и библейское повествование о потопе было отнесено в область саг, не имеющих для себя никакой реальной подкладки. Так было до восьмидесятых годов. В это время геология, соединившись с ассириологиею (исследование Павлом Гауптом халдейской саги о потопе и геологические работы Зюсса, затем работы Гоуорта), установила, что в основе библейского повествования о потопе лежит несомненный геологический факт. В новейших курсах геологии обыкновенно отводят главу этому факту. Но это, конечно, – не последнее слово. Такого слова геология не сказала доселе еще ни по одному из решаемых ею вопросов, и едва ли кто из живущих теперь доживет до того, что услышит такое слово. Поставим себе вот какой вопрос: во время этих смен геологических воззрений, во время этих научных смут и волнений, когда для возникновения Альп назначали то несколько часов, то несколько миллионов лет, какие из богословов оказались наиболее мудрыми? Без сомнения те, которые наименее подчинялись давлению научных гипотез, и те, которые верили наиболее просто, руководясь ближайшим пониманием буквы Библии, оказались наиболее правы.

Теперь другой факт. Ровно сто лет в космогонии существует гипотеза происхождения солнечной системы пред-

—67—

ложенная Лапласом. По этой гипотезе на месте нынешней солнечной системы некогда был один громадный шар, состоящий из раскаленной газообразной материи. При его вращении около своей оси центробежная сила преодолевала центростремительную, и вследствие этого от его экватора в различные периоды (по мере охлаждения и сжатия шара) отделилось по кольцу, и из этих колец вследствие взаимного притяжения частиц образовались планетные шары, у которых тоже вследствие преобладания центробежной силы отделялись и образовывались кольца и из них спутники. По этой гипотезе всё вышло из солнца. Земля, это – дочь солнца, как луна – дочь земли. Эта гипотеза в первую половину века прочно утвердилась в умах ученых, и богословы приложили не мало стараний к тому, чтобы примирить ее с Библиею. Повествование Библии, что Господь сотворил солнце в четвертый день, когда на земле уже были растения, стали говорить богословы, вовсе не нужно понимать в том смысле, что действительно земля некогда существовала без солнца и существовала ранее солнца. Нет; нужно понимать это иначе и проще. Земля в первое время своего существования была окутана густым непроницаемым слоем углекислоты, из которой тогдашняя роскошная растительность извлекала себе богатую пищу. Солнца тогда не было видно. Но вот, состав атмосферы изменился, она сделалась более прозрачною и для земли явилось солнце, о чем бытописатель повествует как о событии четвертого дня. Богословы при этом не считали нужным рассуждать о том, что согласно библейскому повествованию с поверхности земли некому было смотреть на солнце и в четвертый день, а для земли (атмосфера, ведь, принадлежит земле) солнце по гипотезе существовало и в первые три дня. Со второй половины века астрономия постоянно наталкивалась и наталкивается на факты, которые находятся в противоречии с космогониею Лапласа, но долго ученые – не смотря еще и на то, что с точки зрения принципов механики теория Лапласа вызывала серьезные возражения – не решались отступать от традиционной космогонии, они делали предположения, что новые факты – исключения вследствие каких-либо неоткрытых особенных условий, что эти факты объяс-

—68—

нятся, когда будут открыты эти условия, но исключения умножались, и ссылки на неизвестные условия теряли всё более и более право на существование. Теперь гипотеза Лапласа (в предложенном им виде) едва ли имеет сторонников, хотя все отдают дань уважения ей, как гениальному обобщению и гениальному истолкованию фактов для своего времени. Ведь, все факты солнечной системы во время Лапласа строго согласовались с его теориею (только кометы не подходили под его объяснение, и он сделал предположение, что они – пришельцы из иных неведомых миров). На основании теории можно было делать предсказания о новооткрытых светилах, в каком направлении должно быть их движение и т.д. предсказание Лапласа о направлении движения планет и их спутников было потом подтверждено сотнями открытий (до открытия спутника у Нептуна, движение какового спутника оказалось обратным предполагаемому). Точно также из теории вытекало, что все малые планеты в солнечной системе находятся между Марсом и Юпитером и – представьте – до августа 1898 года было открыто 434 малых планеты и все они занимали на небе место указанное для них Лапласом. Но пришел час, когда и в области исследования малых планет произошло то же, что случилось в области исследования движения планетных спутников. Новооткрытый факт оказался несогласующимся с теорией. Есть в Берлине на улице инвалидов обсерватория Урания. Эта обсерватория владеет очень хорошим телескопом. Здесь 14 августа (2 по ст. ст.) 1898 г., в этот телескоп, астрономом Виттом была открыта фотографическим путем новая 435 малая планета, названная Эрос. Сущность фотографического способа исследования неба заключается в следующем. Телескоп при помощи гигантского часового прибора вращается так, что он неизменно остается направленным на один и тот же небесный пункт, он вращается, так сказать, в унисон с небом (ведь, небо говоря языком Библии и общечеловеческим вращается), фотографическая пластинка помещается в поле зрения телескопа и отмечает светила находящиеся в этом пункте неба. Звезды на пластинке всегда отмечаются как точки, но планеты и кометы проявляется на ней как черточки.

—69—

Это происходит от того, что планеты и кометы, участвуя в общем суточном движении небесного свода, имеют еще свое собственное движение около солнца и перемещаются между звездами. Непрерывное перемещение и дает линию. Исследование легко показало, что светило открытое Виттом – не комета, следовательно, оно было планетою. В момент открытия планета находилась в созвездии Водолея, по напряженности света должна была быть отнесена к светилам одиннадцатой величины. Ее координаты были следующие: AR=21_ч 26_м 32,6_с; D=96°24′21″. Другой берлинский астроном Берберик изучил элементы этой планеты и с удивлением констатировал, что она совершает свое вращение около солнца в 600 дней, приблизительно на 85 дней скорее, чем Марс, и так как период обращения планет около солнца тем более велик, чем далее они отстоят от солнца, то следовательно новая планета должна быть к солнцу ближе, чем Марс и далее, чем земля; т.е. она находится между Марсом и землею. Большая полуось планетной орбиты DQ немного меньше большой полуоси Марса. Эксцентриситет ее весьма значителен. В известных случаях она должна так приближаться к земле, что ее блеск должен быть равен блеску звезды шестой величины. По теории Лапласа каждая планета с своими спутниками образовывалась из особого кольца, отделявшегося от солнца, но одно из таких колец отделившееся после того, из которого образовался Юпитер, распалось на массу мелких тел – массу маленьких планет, из следующего кольца отделившегося от солнца образовался Марс, из следующего земля – каждая планета со всеми своими спутниками из одного кольца, – из чего же образовалась маленькая 435 планета? Космогония Лапласа не может дать ответа на этот вопрос. Маленькая планета, открытие которой вообще считают очень важным и дающим новый свет для представления солнечной системы, есть новый факт, опровергающий лапласовскую систему и подтверждающий основные принципы новых воззрений. Много уже в течение полстолетия собралось открытий подтверждающих эти воззрения, открытие Эроса является новым и немаловажным доводом в их пользу. Теперь предложено несколько новых космогонических теорий, они

—70—

различаются между собою в подробностях, но они согласны между собою в своей основе, и сущность их всех заключается в следующем. На месте нынешней солнечной системы находилась некогда разреженная пылеобразная туманность, или – вернее – вещество солнечной системы некогда представляло собою разреженную туманность, так как место, которое занимала эта туманность в пространстве было, разумеется, совершенно иным, чем ныне (солнечная система имеет собственное движение, она направляется теперь к созвездию Лиры и Геркулеса). В различных пунктах туманности образовались местные сгущения вещества, из этих местных концентраций образовались планеты. Из ближайшего вещества к этим планетам начали образовываться их спутники. Образование планет имело своим следствием то, что в туманности явился центр тяжести. Остатки пылеобразного вещества, не вошедшего в состав планет и их спутников, устремились к центру, и из них возникло солнце. Очень только незначительное количество вещества (1/700) пошла на образование планетной системы, громадная часть туманной массы вошла в состав солнца. Образование солнца происходило с постепенностью и, как это ни странно, можно сказать не окончилось до сего дня. Дело в том, что пылеобразное вещество при своем движении по направлению к солнцу не всегда попадало в сферу центрального притяжения, но в значительном количестве уходило от солнца назад по удлиненным эллипсисам, чтобы потом снова и еще ближе подойти к солнцу и т.д., пока наконец приближающееся вещество не вступит в сферу центрального притяжения и не упадет на солнце. Кометы и падающие звезды, это – остатки того первичного вещества, из которого образовался солнечный мир, это – материал, который рано или поздно также пойдет на постройку солнца, а отчасти и планет. Интересный пункт для богослова в этих новых космогонических учениях, которые стали появляться с половины восьмидесятых годов, это – тот, что по ним не солнце явилось на свет раньше земли, а земля раньше солнца, дитя оказывается старше своей кормилицы. Это утверждение старшинства земли над солнцем во всяком случае согласуется с непосредственным смы-

—71—

слом буквы библии. Как же должны теперь чувствовать себя те богословы, которые хотели смысл повествования библии приспособить к космогонии Лапласа и под давлением авторитета последней отказывались понимать ясный смысл первой?

В последний год астрономия должна занести в свои летописи еще одно открытие, которое вызывает сильные недоумения и наводит на глубокие думы. Открытие это сделано ликскою обсерваториею в Калифорнии и пулковскою близ Петербурга. Согласие наблюдений двух обсерваторий устраняет возможность заблуждения. Наблюдения их заключались в том, что звезда третьей величины в созвездии Пегаса в течение 1897 г. двигалась по направлению к земле, а в 1898 г. стала двигаться по направлению от земли, причем ее скорость, когда она приближалась к нашей системе, равнялась 4½ километрам в секунду, теперь она удаляется от нас со скоростию 16½ километров в секунду. Метод, при помощи которого определяют направление и быстроту движения так называемых неподвижных звезд, называется спектроскопическим. При помощи непосредственных и телескопических наблюдений собственное движение некоторых неподвижных звезд удалось констатировать только в тысячелетия и столетия, но спектроскопический анализ дал в последние годы средства вопрос о движении звезд и направлении движения решать не в тысячелетия и столетия, а в часы и минуты. Если солнечный луч принять на трехгранную стеклянную призму, то он дает семицветный спектр. Если мы отбросим этот спектр на экран не при помощи простой призмы, а при помощи возможно усовершенствованного инструмента (спектроскопа), то мы найдем, что в цветных полосах спектра проходит множество тонких черных полосок. Они называются фрауэнгоферовыми линиями. По этим линиям и их положению в спектре определяют химический состав светила (солнца, звезд), от которого получен спектр. Если тело, спектр которого мы исследуем, находится в движении, то для нас его фрауэнгоферовы линии должны казаться перемещенными: при приближении тела они передвигаются к фиолетовому концу, при удалении – к красному. По величине этого перемещения можно

—72—

определить скорость приближения или удаления светила. Таков метод. Что он точен, это бесспорно. Что на практике он вызывает большие затруднения (чрезвычайные сложность и мелкость измерений), требует громадного искусства и опытности, это скажет всякий знакомый с делом. Согласие наблюдений в разных обсерваториях служит лучшим доказательством, что эти трудности преодолены с успехом. Какой же смысл новых открытий добытых при помощи этого метода? Они, по нашему представлению, колеблят те учения небесной механики, начало которым дал Коперник, продолжили которые Кеплер и Галилей и закончил Ньютон, они являются нам фактами несогласимыми с теорией всемирного тяготения установленной Ньютоном. Открыли, что 1830 звезда Грумбриджа (в созвездии Большой Медведицы) движется со скоростью 300 километров в секунду, такая скорость делает невозможным притягивающее влияние на нее со стороны других светил, она находится вне сферы всемирного тяготения. Н. Пегаса, мы видим, изменила свое направление и скорость. Что могло быть причиною этого изменения? От астрономии, с точки зрения Ньютоновских принципов, не могла бы укрыться эта причина, однако она не найдена, ее не видно и о ней трудно составлять предположения. Одно только предположение настойчиво навязывается уму, что наша вера в безусловную всеобщность и истинность принципов новой астрономии должна быть отвергнута. Но если так, то не подходим ли мы с некоторым новым светом к тому старому пункту, где некогда пришли в столкновение система Коперника и Библия. И если Библия точно описывает то, что кажется, то система Коперника (разумею: в законченном и усовершенном виде, ибо у самого Коперника она является в виде несовершенном) правдиво ли представляет то, что есть? И наконец, вообще не правы ли богословы в своем скептическом отношении к доктрине каноника из Торна, к различным новым учениям? Новые учения возникают ежедневно, и истина в представлении легкомысленных людей меняет свое лицо каждый день. Но истина вечна и неизменна. Такою ее мы находим в Библии и, принимая библейское повествование так, как оно представляется непосредственно здравому смыслу, мы

—73—

гораздо менее рискуем впасть в заблуждение, чем если мы будем читать ее при свете новых научных предположений и доктрин.

Я говорил теперь только об учениях имеющих теоретический характер, которые далеко отстоят от жизни и практических применений, но история знает возникновение и таких учений, которые имели глубоко развращающее влияние, потому что оправдывали зло, и с которыми однако своеобразные экзегеты пытались соглашать учение Библии. Таков полигенизм – учение о том, что различные человеческие расы произошли от различных родоначальников. Некогда Вольтер говорил: только слепой может не видеть, что негр и европеец не могут происходить от общего предка, и еще ранее Вольтера некоторые богословы стали утверждать, что библия учит о происхождении от Адама одной белой расы, что в первой и второй главах книги Бытия говорится о творении различных человеческих родоначальников. Полигенистическая теория дала научное оправдание рабства, и американцы прямо утверждали на нем свою бесчеловечную эксплуатацию негров. Плантатор бил негров бичом, считая их хуже скотов бессловесных. Чем отвечала Библия на подобную дикую расправу? Притчей о милосердом самарянине. Что говорят ученые наших дней об основаниях полигенизма? Что эти основания – безусловно несостоятельны, что физические различия человеческих рас суть следствие различия условий жизни, и что эти различия могут идти гораздо далее, хотя бы все люди произошли от одного общего предка. Ни один ученый теперь не станет оспаривать справедливости этого положения.

Таковы факты. Они предостерегают нас от увлечения ветром новых учений, от легкомысленных уступок, побуждают нас твердо держаться того, что предано нам. Они дают нам твердое убеждение, что и конфликт между верою и наукою в той форме и по тем пунктам, по которым он существует теперь (в естествознании и истории), исчезнет в будущем, но, сознаюсь, они не дают уверенности, что не явится новых учений, которые в глазах человеческих примут подобие истины и которые будут стоять в противоречии с верой. Апостол сказал

—74—

коринфянам: «надлежит быть и разномыслиям между вами» (1Кор.11:18). Если надлежало быть разномыслиям между коринфянами, то тем более, конечно им надлежит быть во всём роде человеческом. Эти разномыслия, недоумения, сомнения найдут себе полное разрешение только на небе. Но обязанность, которую мы приняли на себя, дело, которому мы решились служить, состоит в том, чтобы уменьшать разномыслия и заблуждения на земле. Будем дружно и усердно служить этому святому делу!

С. Глаголев

—75—

К Энеиде Виргилия более, чем к какому бы то ни было произведению классической древности, можно применить латинское изречение: habent sua fata libelli. Была пора, когда к этому произведению относились не иначе, как с полным и самым восторженным одобрением, когда оно, при всей искусственности своего построения и риторической манерности стиля, оспаривало пальму первенства даже у Илиады Гомера. В этом отношении можно сказать, что ни одному из поэтов древнего и нового мира не удалось пользоваться такою обширною и продолжительною известностию, как Виргилию. Он занимал еще при жизни своей положение первостепенного поэта и Овидий прямо заявляет, что во всём Лациуме нет произведения славнее его Энеиды. Христианское общество первых веков, при всей подозрительности своей к памятникам языческой образованности, питало к Виргилию особенное уважение. Уже в первом веке по Рождестве Христовом из стихов и полустиший его стали подбираться целые пьесы, так называемые «Центоны». Высокой славе Виргилия в это время в особенности содействовала его замечательная четвертая эклога, где поэт в возвышенных чертах рисует, сообразно с предсказаниями Сивиллиных книг, наступление новой эпохи в жизни человечества. На земле является чудная дева, как высшая богиня справедливости, и с нею водворяется золотой век; происходит рождение таинственного младенца, долженствующего царствовать над вселенной и водворить мир во всех областях природы. Явное сходство этой

—76—

картины с мессианскими чаяниями заставляло видеть в Виргилие полухристианина и потому неудивительно, что даже сам Блаженный Августин не стыдился слез, пролитых им над печальной участью Дидоны, изображенной в Энеиде. – Такая слава Виргилия, перешедши в средние века, превратила этого поэта в какое-то полумифическое лицо и католические монахи западной Европы едва не причислили его к лику святых. Следующие слова одного средневекового гимна, в которых Апостол Павел представляется плачущим над мавзолеем Марона, могут давать достаточное понятие о том, каким ореолом величия и блеска окружено было имя Виргилия в это время:

Ad Maronis mausoleum

Ductus, fudit super eum Piae rorem lacrimae: Quem te, inquit, reddidissem, Si te vivum invenissem, Poetarum maxime!¹⁷⁷

Дант, величайший поэт средних веков, питал восторженное уважение к Виргилию и даже избрал его своим руководителем в Аду. Известно, что любимой книгой его в молодости была Энеида и потому в начале своей «Божественной комедии», он прямо приветствует Виргилия своим учителем:

О дивный свет, о честь других певцов!

Будь благ ко мне за долгое учение И за любовь к красе твоих стихов, Ты автор, мой наставник в песнопенье; Ты был один, у коего я взял Прекрасный стиль, снискавший мне хваленье.¹⁷⁸

Франческо Петрарка, знаменитый поэт и ученый деятель эпохи возрождения, был также пламенным почитателем Виргилия и вверил манускрипту его произведений, сохраняющемуся теперь в Миланской библиотеке, величайшую

—77—

тайну своей жизни, историю своей любви к Лауре. В связи с этим то необыкновенное удобство, с каким Энеида могла применяться к преподаванию, давая возможность каждому толкователю ее набирать целый ряд объяснений синтаксических, стилистических, мифологических, исторических, археологических и проч. – издавна утвердило ее господство даже в школьном образовании. Мало того: существовал даже обычай гадать о будущем по Виргилию, подобно тому как гадали о нем по Библии, и выпадавшие в ответ стихи обыкновенно назывались «sortes virgilianae». В семнадцатом и восемнадцатом веках, в эпоху господства ложноклассицизма в западной литературе, уважение к Виргилию было возведено в догмат эстетического вкуса и за ним утвердилось название «князя поэтов». Так, в продолжение восемнадцати столетий Виргилий, благодаря в особенности Энеиде, сохранял славу первостепенного эпического поэта при всех изменениях литературных воззрений и исторических обстоятельств.

Но времена эти прошли: с конца прошедшего века стали возникать одно за другим возражения на Энеиду, авторитет ее сильно пошатнулся и бывшее предпочтение ее Илиаде Гомера стало служить только признаком неразвитого вкуса прежних времен. – Без преувеличения можем сказать, что главною причиною столь явного упадка в уважении к Энеиде служит, именно, неудачное изображение поэтом ее религиозного элемента, общую характеристику которого мы и поставляем здесь своею задачею. Но прежде этого нам необходимо представить хотя в кратких чертах общее содержание этой поэмы.

В своей Энеиде Виргилий воспевает Энея, сына Венеры, спасшегося из Трои после ее разрушения, – воспевает с очевидным намерением связать начальные времена могущественной римской империи с преданиями древней героической Эллады. При этом исключительным образцом для него служит Гомер, и Виргилий явно подражает обеим его поэмам, описывая в первых шести песнях Энеиды приключения Энея, на подобие странствований Улисса в Одиссее, а последние шесть посвящая изображению битв своего героя в Лациуме, по образцу Илиады. Поэма открывается изображением бури на море, застигшей Энея

—78—

при переезде из Сицилии в Италию на седьмом году странствования и ниспосланной Юноною, жестокою ненавистницею Троян. Венера, исходатайствовав у Юпитера укрощение бури, приводит Энея в Корфаген, где он, как и Одиссей у Феаков, сам рассказывает пред царицею Дидоною историю своих приключений. Картина падения и сожжения Трои, изображаемая во второй песни Энеиды, нарисована поэтом с большим мастерством; но излагаемые в третьей песни приключения Энея не отличаются особенною оригинальностию и представляют собою лишь смутный отголосок Одиссеи. В четвертой песни выступает пред нами романтический элемент Энеиды. Это – несчастная любовь Дидоны к Энею и ее трагическая смерть. Удаленный из Карфагена повелением богов, Эней, преодолев препятствия, изображенные в пятой песни, заезжает в Кумы и здесь, на подобие Улисса в Одиссее, посещает ад, подробно описываемый в шестой песни. – С седьмой песни Энеиды картина опасных странствований Энея сменяется изображением почти непрерывных битв, напоминающих собою Илиаду. Эней ступил на почву Лациума и так расположил к себе царя его Латина, что тот даже предлагает ему в супруги свою дочь Лавинию. Но последняя уже просватана своею матерью за рутульского князя Турна, который поэтому и действует всеми своими силами против иноземных пришельцев (VII п.). Эней просит помощи у Эвандра, царствовавшего на холме Палатинском; но прежде чем подоспел на помощь сын Эвандра Паллант со своею дружиною, в оставленный Энеем стан троянский грозно вторгается Турн, при чем погибают двое благородных юношей, Низ и Евриал (VIII и IX п.). Возвратившийся Эней вступает в битву с Рутуллами, при чем со стороны Троян падает молодой Паллаит, а со стороны Рутуллов героически погибает амазонка Камилла, в личности которой снова выступает на сцену романтический элемент Энеиды (X и XI п.). Энею приходится теперь мстить за смерть своего молодого друга, подобно тому как в Илиаде Ахиллес мстил за Патрокла и война может быть прекращена только поединком Энея с Турном. Победой Энея в этом поединке и оканчивается поэма (XII п.).

—79—

Из этого изложения общего содержания Энеиды мы можем с наглядностию убедиться, что в поэме этой Виргилий во всём подражает Гомеру, стараясь соединить в одно целое двойной образ Илиады и Одиссеи. Такое стремление римского поэта само собою вызывает необходимость сопоставления с Гомером общего художественного значения его произведения. При рассмотрении религиозного элемента Энеиды сопоставление это должно иметь тем большее применение, что Виргилий, по образцу Гомера, ставит его на верху всего развивающегося действия эпопеи.

Мифологический мир, с которым имел дело Виргилий, и по форме и по сущности своей был совершенно тот же, какой мы можем находить и в песнопениях Гомера; так как поэт наш жил в ту эпоху, когда Римляне вполне уже усвоили себе все мифологические представления древних Греков, заменив лишь наименования эллинских божеств своими собственными. Тем не менее следует вообще признать, что художественное представление этого мира, в эпопее Виргилия гораздо ниже гомерического. Тогда как боги Гомера и в своей собственной среде, и в своих разнообразных отношениях к судьбам и действиям героев составляли как бы особый, исполненный интереса эпический мир, в котором они выступали как определенные характерные личности, – боги Виргилия, как мы увидим далее, вовсе не представляют в себе ничего подобного и в том и в другом отношении. – Ближайшим образом это объясняется, с одной стороны тем, что Виргилий, как поэт искусственный, внес преднамеренность в развитие своей эпопеи вообще и в частности ее мифологического элемента, а с другой – недостатком и даже полным отсутствием религиозной веры в сердце самого поэта.

По отношению к Гомеру мы можем смело утверждать, что в своих песнопениях он не имел никакой другой цели, как только поэтически воспеть обнаружившуюся при непосредственном участии самых богов могучую героическую доблесть. Он чувствовал в себе порывы вдохновенной фантазии и только развертывал ее живые и наглядные образы пред своими восприимчивыми к поэзии современниками, будучи уже совершенно счастлив в том, что

—80—

для этого у него был столь благоприятный и столь любимый его слушателями сюжет, как разрушение Трои. Стоя на почве живого народного предания, Гомер, можно сказать, играл здесь роль только благозвучных уст для воспевания того, что испытывал и созерцал вместе с ним весь народ, не привнося в свои песнопения ничего личного индивидуального. Виргилий же, напротив того, как поэт искусственный, имел в своем творении совершенно побочную цель, именно: прославить то достопримечательное время, в которое он жил сам. Воспевая различные подвиги и приключения Троян, он имел в виду только показать, что доблестный Римский народ, достигнувший во время поэта высочайшей степени политического могущества, имел и не менее славное начало, – что уже в самом первичном, незначительном, но руководимом богами зачатке его находится причина его будущего исторического величия. Он не есть тот гений, который, непосредственно сливаясь с общенародным сознанием, без всякой предварительной рефлексии, воспевал только то, что находил наиболее доблестным и славным в живом предании своего народа. Напротив того, и материал для своей поэмы и способ его технической обработки Виргилию предстояло изыскивать путем долговременного и усиленного изучения¹⁷⁹, и при всём искусстве его в пользовании ими, всё-таки с совершенною ясностию обнаруживается, что он приступает к творчеству уже с готовой, предзанятой тенденцией и только мастерски пользуется им для этой последней.

Современник Юлиев, производивших свой род от Юла, Энеева сына, и на этом основании выставлявших себя законными, как бы наследственными властителями Рима, Виргилий не был чужд даже суетной цели увековечить в своей поэме это, ни на чем не основанное, гордое предание Цезарей и, из личной преданности к Августу, возвысить и просветлить в минувшем его блестящую эпоху. Вот почему, при изображении Ада в шестой

—81—

песни Энеиды, он влагает в уста Анхиза следующую пророчественную речь, обращенную к его сыну Энею:

«Ты обрати свой взор на это племя: то племя

Римлян твоих. Там Цезарь и все поколение Юла,

Мужи, которые встанут под сводом великого неба.

Вот он, тот муж, так часто тебе обещаемый роком,

Август Цезарь, потомок богов; он в Латии снова

Век золотой водворит, в стране той счастливой, в которой

Царствовал прежде Сатурн»...¹⁸⁰

Мало того: в Энеиде мы можем находить даже явные свидетельства того, что Виргилий при всяком удобном случае не чуждался и явной лести своему державному покровителю. Так, например, личность недавно умершего тогда Августова племянника Марцелла, подававшего, правда, большие надежды, но ни чем особенно не прославившегося, он в пророчественных словах того же Анхиза изображает следующими возвышенными чертами:

«Каких похорон свидетелем будут

Тибровы волны, когда потекут близь свежей могилы! Ни один из героев Троянскаго рода не будет Сердца дедов Латинов лелеять такою надеждой!

И никогда Рим великий не будет столько гордиться, Что вскормил на лоне своем такого питомца!

О, благочестие! О, вера! О, длань несразимая в брани!... Ах, несчастный юноша! если б не горькая участь... Ты Марцелл!... О дайте мне лилий полныя длани: Я посыплю алыя розы, и душу потомка, Может быть, я облегчу хоть этой ничтожною жертвой"…¹⁸¹

В силу этой явной, искусственной преднамеренности всего развивающегося мира эпопеи и религиозный элемент ее неизбежно должен был получить у Виргилия вполне соответствующий характер. Он не имеет здесь своего самостоятельного субстанционального значения, как это было

—82—

в песнопениях Гомера; напротив, он привлечен сюда совершенно искусственным путем, как только покрышка и блестящее одеяние для предзанятой национальной тенденции. Весь мифологический мир Виргилия имеет значение в его поэме лишь на столько, на сколько он необходим для того, чтобы представить историческое возвышение народа Римского совершившимся при благоволении и даже непосредственном участии самих богов; своего же собственного интереса он здесь лишен вполне. При изображении различных явлений и действий своих богов Виргилий постоянно дает чувствовать, что всё их попечительное участие к судьбе странствующих Троян направлено главным образом к тому, чтобы только сохранить этот небольшой остаток славного народа для его будущего великого развития, на которое он всегда при этом и намекает. Так, когда Эней, прельщенный Дидоною, медлит отплытием от африканского берега, то явившийся к нему, по приказу Юпитера, Меркурий прямо заявляет:

Если ты не заботишься сам о будущей славе, Если боишься трудов, славнее подвигов прежних;

Вспомни, что сын твой Аксаний, этот маленький Юлий – Твой преемник: дано ему на полях Италийских Римское Царство»....¹⁸²

Понятно, что и самое представление этих искусственно привлеченных к деятельности богов должно было явиться в художественном отношении гораздо ниже гомерического.

Другою важнейшею причиною того, почему боги Виргилия в эпическом представлении стоят несравненно ниже гомерических служит, как мы уже сказали, недостаток в душе этого поэта наивной поэтической веры в изображаемый им мифологический мир, – недостаток прямо вытекающий из субстанциальной разности эпохи самого Виргилия с тою, которую он взялся изобразить в своей эпопее. – В самом деле, какое бы расстояние не отделяло поэта от его сюжета, между ними, во всяком случае, должно существовать самое тесное духовное сродство. Поэт непременно должен сливаться своим воображением с

—83—

понятиями и верованиями изображаемой им эпохи и при том столь непосредственно, чтобы чувствовать в себе внутреннюю потребность применить свою художественную обработку к тем представлениям, которые составляя сущность этой эпохи, в тоже время выражают и внутреннее существо его собственной. Когда же такого живого соответствия духа своего времени с изображаемыми поэтом событиями не существует, то и всё его произведение неизбежно должно явиться нескладным и исполненным внутреннего противоречия. В поэте проявляется здесь совместное действие двух начал: одно из них составляет основание того эпического мира, который он должен изобразить, а другое проникает его собственное воображение: и если оба эти начала существенно различны между собою, то отсюда является неприятная в поэтическом отношении дисгармония.

Таким образом, и по отношению к мифическому миру, который поэт ставит во главе развивающегося действия эпопеи, необходимо, чтобы он сливался с духом изображаемой им эпохи в наивной, поэтической вере в этот мир, – чтобы верование самого поэта было живо и свежо: потому что, ведь, именно боги управляют ходом всего эпического действия, то являя покровительство героям, то устрояя для них различные препятствия и бедствия. Если же это условие не соблюдается, то и все высшие силы в эпопее становятся только простыми машинами, без действительности, без жизни; они упадают здесь в уровень слепого, пассивного орудия, употребляемого поэтом для собственной цели и весь процесс такого сухого, расчетливого искусства, применяемого к древним верованиям, по необходимости должен окончиться каким-нибудь холодным, натянутым произведением. – Но этого, именно, условия, имевшего в песнопениях Гомера, можно сказать, идеальное осуществление, мы и не находим у Виргилия. Член народа, почти совершившего полный цикл своей исторической жизни и уже клонившегося к упадку, сын цивилизации уже состаревшейся, утратившей свои прежние наивные верования и наружно лишь чтившей богов, но при случае смеявшейся над ними, Виргилий, без сомнения, не мог уже быть благочестивым в пол-

—84—

ном значении этого слова и говорить без лицемерия и ханжества, с полным поэтическим воодушевлением о том, что не возбуждало в нем задушевного участия, что не затрагивало глубочайших струн его сердца и не составляло вообще его искреннего религиозного убеждения. – Естественно, что весь мифический мир его поэмы должен был получить характер или суеверия, или же пустого поэтического украшения без души, без значения и во всяком случае явиться гораздо ниже гомерического.

И на самом деле общее поэтическое представление этого мира, как в его собственной среде, так и в его отношении к остальному содержанию эпопеи, в Энеиде Виргилия, именно, и является таковым. – Гомер, как известно, находился в совершенной гармонии с поэтическими верованиями той эпохи, которую он изображал в своих песнопениях; поэтому и весь мифический мир его носит на себе печать высшей натуральной истины и красоты. В поэме же Виргилия, напротив того, мы можем постоянно находить доказательства того, что личные воззрения этого поэта совершенно отличаются от наивных религиозных представлений того времени, которое он изображает и что к своеобразной деятельности своей боги привлечены у него только путем искусственным по заранее обдуманному плану. Отсюда, вместо того, чтобы отличаться жизненностью и представлять собою идеальную действительность, созданную наивным, поэтическим верованием, они являются здесь только простыми изобретениями или фикциями, могущими иметь разве только характер суеверия, без всякого серьезного значения.

Конечно и здесь нельзя отказать Виргилию в некотором поэтическом обаянии. По мнению Бернгарди в поэме его заключается своего рода прелесть, именно в том, что «он переносит своего читателя в какое-то сумеречное освещение и, сам стоя посреди утонченного и политически устроенного общественного быта, не позабываемого ни на одно мгновение, создает целый мифический мир в пустом пространстве фантазии»¹⁸³. Тем не менее, даже при поверхностном воззрении на предмет, очевидно, что

—85—

древнеэллинский эпик стои́т в этом отношении гораздо выше и отличается большею верностию духу изображаемой эпохи. Поэтому более справедливым следует признать здесь следующий характеристический отзыв Гегеля: «Во всей эпопее Виргилия, вообще, представляется в отношении мифологии дух положительный и прозаический. Древнее предание, первоначальная песнь открываются здесь в прозаической ясности, в рамке положительного разума; в Энеиде, точно как в римской истории Тита Ливия, древние цари и консулы говорят речи, как бы на форуме или с ораторской кафедры, а с этими речами сильно несогласно все прочее предание»¹⁸⁴.

И действительно, живость и непосредственная ясность детски-наивной фантазии, составляющая вообще одну из главных прелестей Гомера, придала и разнообразной деятельности богов в его песнопениях характер натуральной человеческой правды; тогда как боги Виргилия во всех разнообразных действиях своих являются и исчезают только по преднамеренному искусственному расчету поэта, являясь в собственном смысле тем, что называется «Deus ex machina». Мало того: боги Гомера, именно вследствие наивности представления, иногда бывают даже забавны в его эпическом изображении. Так, они подшучивают у него над хромоногим Гефестом, равным образом как и над той сценой, в которой Арей и Афродита оказались опутанными Гермесом сетью. Виргилий же, напротив того, как поэт ученый, всегда представляет своих богов с торжественною важностию, доходя здесь нередко до той искусственной возвышенности, от которой, как говорится, до смешного только один шаг.

Но в особенности оказался неудачным у Виргилия, по сравнению с Гомером, общий способ поэтической обработки религиозных представлений своей поэмы. – Сын эпохи, когда религиозные верования уже ослабли, когда, древняя мифология рассматривалась только как прекрасно изобретенная поэтическая сказка, Виргилий в своей эпопее должен был обратиться к наивным временам этой мифологии и ее обрабатывать поэтически. И так как поэт не-

—86—

пременно требует веры в создания своей фантазии, а у самого Виргилия ее не находилось, то и естественно, что он по необходимости должен был прибегнуть к какому-нибудь искусственному средству, чтобы хотя через него восполнить то, чего не доставало ему в вере. Этим средством и является у него риторика. Риторика господствует в представлении мифического мира, как и вообще во всей Энеиде Виргилия, в высшей степени; и следует признать, что ни в каком другом поэтическом произведении древности она не применяется с большей последовательностью и совершенством, как именно здесь. Через это общее стремление свое Виргилий становится тем, что обыкновенно называют блестящим; так что Гомер, сын природы и детски верующий, является в сравнении с ним простым, но за то естественным, светлым и радостным.

Виргилий сам чувствует, что весь мифический мир его не может так действовать как гомерический; поэтому он и старается при всяком удобном случае подражать Гомеру. Но здесь-то, именно, и обнаруживается вся громадная разница между наивным и поэтическим по природе и тем, что только хочет сделаться таковым посредством искусства. Для примера мы укажем здесь на нисхождение Одиссея в Ад, которое в главных чертах воспроизведено и Виргилием в шестой песни Энеиды.

Подземное царство Аида, изображенное Гомером в одиннадцатой песни Одиссеи, является в каком-то неопределенном, колеблющемся освещении, представляя собою как бы смесь действительности и воображения. Вводя в него своего героя, поэт вовсе не устраивает для него здесь различные, наперед обдуманные встречи. Напротив того, Одиссей, следуя наставлениям Цирцеи, без всяких околичностей, приступает у него к приготовлению своим мечем глубокой ямы. В эту яму он выливает кровь убитых им животных (барана и овцы) и когда к ней слетаются тени умерших, жаждущие оживления, то он устраняет их мечем. Пить теплую кровь герой допускает только тени знакомых ему лиц с тем, чтобы они, получив дар слова, могли рассказывать ему свои истории, случившиеся после разлуки. Всё это дышит простотою, свежестью и наивностью детского воображения и через это уже

—87—

самое получает характер натуральной поэтической правды. – Для Виргилия же, как поэта искусственного, такой простоты оказалось уже совершенно недостаточно. Поэтому он и ставит на самом пороге своего Ада множество удивительных порождений своей фантазии, обнаруживая при этом риторику свою в самом блестящем свете:

«Вот у порога, при самом входе в подземное царство,

Злыя Заботы и Плач утвердили свое пребыванье;

Там и Болезни бледныя, там и печальная Старость, Страх и Злосовестный Голод и гнустная Бедность, С лицами страшными, дикими; далее Смерть и Несчастье, И Усыпление, сродное смерти, коварная Радость, И смертносная Брань насупротив их у порога;

Там и Фурий железная ложа, безумная Ярость, Свившая лентой кровавой змеиныя кудри.

Старый, огромный вяз растет по средине и ветви.

С тенью густою кругом расстилает широко: на этом Вязе ничтожные Сны под каждым листочком таятся. Множество разных чудовищ стоит у порога пучины: Там Центавры сидят, за ними двуличныя Сциллы, И сторукий гигант Бриарей и Лернейское чудо, Страшно шумящее; там и Химера пламенем дышит: Там Горгоны, Гарпии, триличная тень Гериона»¹⁸⁵...

Точно также и в дальнейшем изображении ада у Виргилия во всём видна рефлексия и планосообразность. Минуя сейчас приведенные нами ужасы, Эней спускается у него совершенно правильно: лестница, Цербер, Тантал и всё остальное принимает здесь характер холодного сокращения мифологии, сосредоточенной в определенно устроенном помещении.

Таков общий характер художественного представления религиозного элемента в прославленной Энеиде Виргилия. Взятый сам по себе он оказывается здесь лишенным всякого самобытного значения и в эпическом изображении поэтом является, вследствие явной искусственности своей, гораздо ниже гомерического. Но еще более он те-

—88—

ряет в своем художественном достоинстве, если мы станем рассматривать его в отношении к остальному материальному содержанию поэмы, имея при этом в виду Гомера, которому и здесь сознательно подражает Виргилий.

В Энеиде Виргилия божества греко-римской мифологии хотя и допускаются к участию в развивающемся действии эпопеи в той же самой степени, как и в песнопениях Гомера, однако ж их отношение к героическому миру является совершенно искусственным и прозаичным. Гомер, если и позволяет своим богам преследовать одну общую цель с героями, то при этом он выводит их на сцену не просто только ради людей, но именно потому, что они занимают его наивную фантазию в равной степени, как и герои. В своих песнопениях он представляет нам не редко множество таких сцен из мифического мира, которые совершенно не имеют никакого влияния на эпическое развитие того, что происходит на земли, а выставляются лишь из-за своего собственного поэтического интереса. Но в этом бесцельном соединении небесного с земным, именно, и заключается значительная доля той прелестной и очаровательной наивности, которая столь сильно восхищает нас в Гомере. У Виргилия же, напротив того, боги обыкновенно выступают лишь тогда, когда это необходимо по условиям развивающегося действия и, вообще, только там, где этого требует поэтическая махинация или блеск.

Отсюда, если у Гомера каждый акт божественного участия к судьбам и действиям героев является достаточно обусловленным предшествующим изображением эпического мира в среде самых богов, то у Виргилия, напротив, все подобные акты, в большинстве случаев, не мотивированы ничем. Боги обыкновенно у него действуют только там, где поэту предстоит необходимость или рассечь какой-нибудь Гордиев узел, неразрешимый по естественным условиям эпического действия, или же придать повествованию своему больше эффекта: так что, собственно говоря, не боги управляют здесь героическим миром поэмы, а сам Виргилий управляет им через них по своему личному усмотрению. – Что это действительно справедливо,

—89—

в этом легко убедиться из четвертой песни Энеиды, воспевающей пребывание Энея у Дидоны. Энею жилось здесь вообще легко и весело. Находясь вблизи любимой женщины, проводя время в веселых развлечениях пирами и охотою, он вовсе и не был расположен покинуть Карфаген и задумывал даже жениться на царице. Но не этого, ведь, хотелось Виргилию, заявившему еще гораздо ранее о высоком предназначении своего героя¹⁸⁶; поэтому всё дело оканчивается здесь только тем, что к Энею является вдруг Меркурий и после грозной речи к герою, насильственно отправляет его в Лациум. Точно также и во второй песни Энеиды, в блестящей картине, изображающей окончательное падение Трои, появление Геры и Афины на «Скейских воротах» не только не оправдано поэтически предшествующими событиями из мира богов, но не требуется даже и развитием эпического действия на земли, а выводится лишь просто для того, чтобы придать великому делу спасения Энея для предстоящей ему высокой судьбы как можно больше эффекта.

Таким образом, в Энеиде Виргилия боги если и выступают к деятельности за своих героев, то эта деятельность их является здесь или одной аллегорической механикой, или же только пустою, наружною прикрасою чудесного; но не заключает в себе ничего субстанциального и истинного, ничего такого, что напоминало бы нам Гомера. В поэмах Гомера боги являются живыми характерами, типическими личностями, которые, если и помогали или препятствовали героям, то действовали так потому, что сами были существенно заинтересованы в этом; у Виргилия же, напротив, все мотивы в деятельности богов сводятся лишь к одному субъективному произволу поэта.

В этом произвольном употреблении божественного элемента для частных целей своей Эпопеи Виргилий не останавливается ни пред чем, ни даже там, где такое употребление слишком уже явно поражает своею искусственностию. Так, в девятой песни Энеиды, когда храбрый Турн хочет зажечь корабли Троян, Виргилий разрешает это затруднительное положение своих излюбленных героев

—90—

посредством чудесного превращения их кораблей в Нимф. Он воспевает здесь:

«Скорее морям запылать от пожарных

Факелов Турна, чем этим соснам священным: Идите, моря богини, свободно!

И мгновенно ладьи, расторгнув у берега узы Словно дельфины, носы погружают в глубокия волны

И опускаются долу. И – о, непонятное чудо!

Сколько ладей медногрудых у берега прежде стояло,

Столько прекрасных дев понеслись по волнам океана».

Конечно, и у Гомера мы находим много чудесного при изображении божественного элемента в героических деяниях; но дело в том, что у него оно имело характер действительный и истинный. По наивным воззрениям этого поэта чудесное принадлежало к естественному порядку вещей и всецело вытекало из полноты обожествленной природы; так что, создавая известное чудо, Гомер поступал здесь вполне естественно и сам никогда не смотрел на него именно так, как на чудо. Виргилий же, напротив, как поэт эпохи культурной, видел в чудесах только искусственное средство для своих личных поэтических целей. Поэтому он прямо и восклицает здесь, что совершилось, именно, чудо и при том «непонятное». И действительно, оно у него непонятно; потому что совершенно фиктивно.

Но вследствие этого произвольного и вполне искусственного привлечения богов к участию в судьбах и подвигах героев и деятельность этих последних в поэме Виргилия значительно теряет в своем свободном и независимом обнаружении. Во всех тех положениях, где герои, по самому характеру поэтической коллизии, могли бы в полном блеске проявить свою собственную героическую доблесть и через это вполне охарактеризовать себя, как определенные типические личности, у Виргилия всегда готово искусственное вмешательство богов, которое, удобно разрешая коллизию, ничего, однако ж, не оставляет для самостоятельности действующих лиц. Поэтому бо́льшая

—91—

часть героев в Энеиде Виргилия суть не живые, эпические характеры, а машины, которые действуют так или иначе лишь по определению богов, или что тоже, по субъективному намерению поэта. Они превращаются здесь в простые механические орудия, управляемые судьбою совершенно извне, вместо того, чтобы действовать вполне самостоятельно по своему внутреннему свободному расположению.

Таким характером в особенности отличается Эней, главнейший герой Энеиды. – У Гомера Эней, принадлежащий к царственному дому Приама, занимает довольно выдающееся положение в ряду троянских героев. Его почитают там почти в одинаковой степени как и богоравного Гектора, обращаются к нему за советами, а когда он сражается с Ахиллесом, то Посейдон, избавляя его от неминуемой смерти, дает предсказание, что Энею и его потомству суждено впоследствии царствовать над Троянами. Таким изображается этот герой преимущественно в двадцатой песни Илиады¹⁸⁷; но совершенно иным он представляется нам у Виргилия, благодаря, именно, непрестанному попечительному участию в его судьбе богов.

В Энеиде Эней есть, именно, та личность, о которой главным образом заботятся боги и которая поэтому наиболее и теряет здесь в своем человеческом достоинстве. Справедливо полагают, что Виргилию надлежало бы выводить события из самого характера этого героя, раскрыть пред нами его душевный мир, его намерения и этим обусловить всё то, что он совершает¹⁸⁸; у него же, напротив, Эней всегда действует только там, где ему указывают боги, и при том именно так, как они ему определяют. Поэтому, вместо живого героического характера, пред нами выступает здесь совершенно пассивная, безличная фигура, и Эней Виргилия по остроумному замечанию Паули, в его «Энциклопедии наук древности», есть ничто иное как «тесто, которое совершенно произвольно ме-

—92—

сится судьбою»¹⁸⁹. – Действительно, охраняющие крылья парящих вокруг Энея божеств не веют на него, как у гомерических героев, чудесно оживляющею струей, которая возжигала бы божественные силы в нем самом; напротив они обвиваются вокруг него как чужеядное растение, высасывая из него все неделимые особенности его души, всю нравственную самобытность его личности. Эней слишком уже ясно сознаёт свое божественное призвание и слишком покорно ему следует, чтобы чувствовать себя вполне самостоятельным и поступать свободно и независимо, как герой. Правда, за такое всегдашнее безропотное подчинение воле богов Виргилий награждает своего героя эпитетом: «благочестивый»; но понятно, что этого вовсе недостаточно для истинного эпического героя и что одними эпитетами невозможно придать ему действительную жизнь и значение.

Таким образом Эней Виргилия не есть собственно тип или характер; так как человеческое достоинство в нем слишком унижается поэтом и даже вовсе исчезает пред определением высшим, божественным. Он не есть живая героическая личность с атрибутами непринужденной деятельности, а скорее бессодержательный фантом, совершенно механически управляемый роком. – За вполне пассивный и потому вовсе не героический образ деятельности этого главнейшего героя Энеиды ручается нам, между прочим, и собственное сознание в этом самого Энея, выраженное им в Аду пред Дидоною. При встрече с ней Эней восклицает:

«Ах, Дидона несчастная! Точно ли не были ложны Слухи о смерти твоей и о самоубийстве жестоком;

Я был причиною смерти, увы! Но клянусь пред тобою Солнцем и небом, если есть вера в бездне подземной, Я от владений твоих удалился невольно, царица: Воля безсмертных богов, которая ныне по этим Страшным и темным пучинам итти в безпредельном тумане

Нудит меня и тогда принуждала"…¹⁹⁰.

—93—

Поэтому-то, как при удалении Энея из Карфагена Дидона, возмущенная его бесчеловечием и наглостию, имела повод сказать:

«Нет изменник не верю: матерь твоя не богиня И не Дардан отец столь низкаго чада, но скалы, Твердыя, дикия скалы Кавказа тебя породили,

Тигры вскормили грудью тебя, Гирканские тигры»...¹⁹¹.

Так точно она и здесь с презрением, – «Схватилась и прочь от него убежала

В темную рощу, где милый Сихей, возлюбленный прежде На любовь отвечает любовью и лаской на ласки»...¹⁹².

Но если Эней Виргилия, не смотря на первенствующую роль свою в Энеиде, проявляет во всех отношениях слишком мало личного героического характера, именно, вследствие непрестанного участия в его судьбе богов; то, с другой стороны, те лица эпопеи, относительно которых участие это не могло иметь особенного значения, представляют в себе несомненный поэтический интерес. Такими лицами являются здесь в особенности Турн и Дидона.

Турн, прежде всего, возбуждает в читателе несравненно большее сочувствие, нежели его противник Эней. Без сомнения, это зависит, главным образом, от характера тех ролей, какие им усвояются в поэме. В то время как Эней, будучи чужестранным пришельцем, вторгается на основании лишь общего предсказания в чуждую ему среду и бесцеремонно стремится завладеть не принадлежащей ему невестой и царством, Турн храбро защищает свое кровное достояние и является, таким образом, угнетенным представителем начала высшей справедливости. Тоже можно сказать и о самом способе их борьбы. Эней, если и побеждает Турна в решительном поединке, то потому лишь, что имеет над ним подавляющий перевес, пользуясь несокрушимым оружием, доставленным ему богинею и вспомоществуемый страшными ударами крыльев фурии. Ясно, что такая победа, совсем не зависящая от личных качеств героя, более унижает победителя, чем побежденного и вмешательство богов

—94—

в этом случае, как и везде, только вредит человеческому достоинству Энея по сравнению с его героическим соперником. Вот почему и положение Лавинии исполнено здесь внутренней фальши и противоречия; так как сама она едва ли бы предпочла Троянца Турну, если бы поэт предоставил это ее собственному решению.

Но особенно удался Виргилию характер Дидоны. В ее характеристике с наибольшею яркостию раскрывается пред нами, так сказать, индивидуальный гений творца Энеиды, – гений полный сердечной чувствительности и в высшей степени привлекательный. Дидона его есть бессмертный образец глубочайшей трогательности, женственной прелести и самоотверженной любви. Здесь Виргилий так глубоко заглядывает в человеческое сердце, так тонко подмечает его нежнейшие движения и с такою убедительною истинностию их изображает, как ни один из поэтов античного мира. Любовь Дидоны, в особенности как она изображена в четвертой песни Энеиды, совершенно свободна от того дикого опьянения животной чувственности, каким она отличалась во времена поэта. В этом отношении он представляется нам как бы современником средневековых трубадуров, этих вдохновенных певцов женской прелести и любви, когда во внутренней жизни человечества с особенною силою проявилось то «вечно-женственное начало», о котором упоминает Гёте в заключительном стихе своего Фауста. Трогательный образ Дидоны действительно является у Виргилия как бы плодом духовного прозрения, опережающим свое время и надо полагать, что именно, это сходство его с настроением позднейшей эпохи и было главною причиною того высокого уважения, каким пользовалась Энеида особенно в средние века.

Таким образом, Турн и Дидона суть единственные лица, на которых преимущественно созидается поэтический интерес Энеиды. Только они одни являются здесь действительными характерами, исполненными натуральной жизни и движения, в полном и резком очертании своих индивидуальных особенностей; все же остальные лица поэмы, в сопоставлении с ними, представляют собою лишь бледные тени. Но дело в том, что это случилось, по-видимому, вопреки личным намерениям самого поэта и нахо-

—95—

дится в явном противоречии со всем ходом эпопеи, совершающимся под непосредственным руководством высших божественных сил. Вот почему такое странное явление само по себе служит красноречивейшим доказательством всей произвольности и, можно сказать даже, причудливости Виргилия в употреблении этих сил, как главной пружины всего эпического механизма Энеиды.

И. Татарский

—96—

I.

Бывают в жизни каждого человека такие исключительные дни, о которых невозможно не поведать другим. Какая-то таинственная сила постоянно нудит вас рассказать о тех впечатлениях и настроениях, которыми переполнена душа. Не удовлетворив требований этой внутренней силы, не можешь быть всегда спокойным и довольным собой. Внутренний голос постоянно говорит тебе: ты не исполнил своего долга. Таинственный голос не внемлет тому, что ты переживаешь такие сокровенные минуты, о которых не всегда и не всем можно рассказывать. Он не слушает и требований скромности, которая внушает каждому человеку – больше молчать, в тишине перевоспитывать себя и учиться у других... Я долго колебался, думая – писать или нет? Долго боролся с своими чувствами, выслушивал доводы внутреннего голоса «за» и «против». Наконец решился писать. Я расскажу читателю об одном замечательном в наше время, извест-

—97—

ном уже почти всем, христианине-пастыре, – расскажу о тех мыслях, чувствах и впечатлениях, какие вынес из встречи и беседы с этим истинно великим пастырем наших дней. Разумею в данном случае, конечно, о. Иоанна Кронштадтского.

Чтобы всё было ясно и понятно в дальнейшем моем рассказе, прошу читателя обратить внимание на мотивы, которые побудили меня ехать в Кронштадт. Моя поездка в Кронштадт не была результатом минутного увлечения, минутной вспышки, ни результатом желания попутешествовать от «нечего делать». Мысль об этой поездке зрела во мне давно. Многими фактами я подготовлялся к ней незаметно для себя, нисколько не предугадывая ее. Если хотите, то и вызвана она была не одним исключительно о. Иоанном... Чтобы разъяснить это, я позволю себе предварительно высказать несколько общих соображений.

Сравнивая два народа, мы легко замечаем, что далеко не одни и те же принципы руководят их жизнию: каждый из них в течение своей исторической жизни развил и выработал особенные воззрения, особенное жизнепонимание и жизнеустроение. Эти воззрения составляют самый жизненный нерв, душу каждого народа. Они – его лучшее и вековое богатство. Ими характеризуется вся его жизнь. По ним можно прекрасно судить о том, как много жизненных сил имеет тот или другой народ в настоящее время и каково его будущее. И мы, русские, имеем такую отличительную характеристическую черту, которой исчерпывается почти всё наше духовное богатство как настоящее, так и будущее. Прекрасно характеризует эту черту незабвенный Ф.М. Достоевский. «Высшая русская мысль, – говорит он, – есть всепримирение идей, мировая скорбь. У нас создался веками какой-то еще нигде невиданный высший культурный тип, которого нет в целом мире – тип всемирного боления за всех. Это русский тип. В нем будущее России». «Русский народ – народ Богоносец», – говорит тот же писатель в другом месте¹⁹⁴. Как верно схвачены им отличительные черты русской души. Бросьте хотя самый бег-

—98—

лый взгляд на идеалы народа, на запросы современного общества, на нашу изящную литературу, и вы вполне убедитесь в этом. Идеалы нашего народа исчерпываются немногими, но глубокосодержательными его стремлениями «жить по-Божьи».

Вот почему послушать рассказ о том, как жили святые подвижники и первые христиане, поговорить, как нужно жить по-христиански, сходить в монастырь помолиться у мощей того или другого Угодника, спутешествовать в Иерусалим для поклонения святым местам, посмотреть, как отшельники подвизаются на Афоне, – всё это его любимое дело. И интеллигентное общество, горячо отзывающееся на горе и страдания ближнего, в настоящее время особенно стремится в этом отношении присоединиться к народу. Если от простого народа обратиться к обозрению идеалов нашей литературы, то нельзя не отметить следующего. Все они сводятся к учению о служении ближнему словом и делом, – служении до пожертвования самыми лучшими интересами своими, и даже до самопожертвования. Угнетенные, притесненные, нуждающиеся, бедные, непросвещенные – вот постоянные друзья наших передовых деятелей, о которых мы читаем почти на каждой странице прошедшей и современной литературы. Но как жизнь, так и литература при указанном добром направлении имеют одну интересную отличительную черту: там и здесь раздаются жалобы на оскудение сил и способностей человека в борьбе с окружающею его тьмой. Прислушайтесь к общественному мнению и вы подслушаете здесь очень интересные рассуждения. Ныне времена не те, что были раньше. Ныне уже не живут так, как жили прежде. Вот посмотрите, как жили первые христиане. Полная любовь царила между ними. Скорбящий всегда находил утешителя, бедный – помощь, нуждающийся в наставлении – наставление. Они составляли одну органически сплоченную семью, в которой не было ни презираемых, ни любимцев: там были все равны. Они все питались одною духовной пищею. У них была одна душа, и Бог был всегда с ними. Их любовь была так всеобъемлюща, что они благотворили даже язычникам, – этим злейшим своим врагам. А вспомните их страдания. Каких скорбей, му-

—99—

чений, пыток нравственных и физических не переносили и не перенесли они? И это всё они терпели за свою самоотверженную любовь к людям. Сейчас многие из нас не могут даже понять, как можно терпеть за добро зло. за истину мучение. Мы протестуем даже тогда, когда наказание постигает нас за правду. Неизъяснимым восторгом наполняется душа и рассказчика и слушателя. Дух порывается перенестись в те далекие святые времена. Люди скорбят о том, что родились не в те годы. Но нас отделяет великая бездна от тех времен. Первые дни христианства всегда представляются временем, которое уже никогда более не повторится на земле и которого нельзя воротить никакими усилиями. Это своего рода тот золотой век, которого некогда лишился человек и о котором твердо хранил он предание до самого пришествия в мир Христа Спасителя. Поэты, прозаики, художники, ученые до сих пор заимствуют сюжеты для своих произведений из того времени. И каждый по своему прославляет первохристианство, выражая сожаление, что его более уже не существует. Вот замечательнейшая черта, характеризующая наше время. Мы, потомки тех великих христиан, с грустью смотрим на далекое прошлое. Мы, духовные дети их, все желаем жить вместе с своими духовными родителями. Мы, хранители их святых заветов, провозвестники славы Распятого, колеблемся сами. Мы, победители тьмы, провозвестники истины, добра, любви, мира, светочи, стонем под бременем своих грехов. И как усталый путник вспоминает о тенистой, прохладной роще, которая недавно во время сильного зноя полудня покоила его, о ручейке с кристально чистой холодной водой, которой он утолял свою жгучую жажду, так и современный христианин жадно обращает свои взоры к золотому прошедшему, к первым векам христианства. Только здесь он находит истинно святую христианскую жизнь, пред которой готов преклониться всем своим существом. Обращая свои взоры к современной жизни, он исполняется печали и скорби, что она так далеко не походит на жизнь его великих предков. Мало того, иной даже потерял надежду когда-либо и хотя сколько-нибудь приблизиться к ней.

—100—

Интересны и идеалы нашей литературы. Потрудитесь припомнить ее героев и вы увидите следующее. Почти все они – люди чуткие, отзывчивые на доброе дело, желающие принести пользу своему ближнему. Готовы они жертвовать своими лучшими интересами и даже самопожертвовать. Говорят воодушевленные и прочувственные речи о служении ближнему, о перенесении всех лишений, скорбей. Их речи дышат таким воодушевлением и такою неподдельною искренностью, что невольно увлекают слушателя на великое дело служения обществу. И они не только говорят, но и делают и даже, пожалуй, очень много и иногда очень настойчиво. Какое чудное, очаровательно хорошее начало. Сколько оно подает благих надежд на будущие заслуги этих людей. Но это только золотые надежды. Лишь только молодые люди сталкивались с действительною жизнию, как скоро оставляли свои идеалы. Они становились в ряды обыкновенных смертных, если еще не ниже. Себя и других за «ничего-неделание» утешали знаменитыми двумя словцами: «среда заела». Вот какой плохой конец. Вот как недолго продержались они на поверхности жизненного потока.

Чтобы не быть голословными, припомним речи некоторых героев наших известных романов. Так Версилов, герой романа Достоевского «Подросток», говорит следующее. «Мы тогда (т.е. когда были молоды) все кипели ревностью делать добро, служить гражданским целям, высшей идее; осуждали чины, родовые права наши, деревни и даже ломбард, по крайней мере, некоторые из нас. Клянусь тебе, нас было немного, но мы говорили хорошо, не хуже тебя, и даже поступали иногда хорошо»¹⁹⁵. Вспоминая свои прежние юношеские порывы и мечты, он так определяет настроение своего юного и пылкого собеседника Аркадия Ивановича Долгорукого. «Знаю: тебе теперь хочется именно звонкой жизни, что-нибудь зажечь, что-нибудь раздробить, стать выше всей России, пронестись громовой тучей, оставить всех в страхе и восхищении, а самому скрыться в Североамериканские штаты»¹⁹⁶. Так до полной противоположности различно смотрит на вещи

—101—

один и тот же герой. Когда он был юношею, ему казалось возможным отдать всего себя на служение ближнему, а теперь... он «опустился» и говорит о юношеских порывах, как о чем-то далеком, далеком и уже невозвратном прошлом.

Послушаем, что говорят герои других писателей. Вот что говорит герой романа Тургенева «Дым». «Он сидел один в вагоне; никто не мешал ему. «Дым, дым» повторил он несколько раз; и всё вдруг показалось ему дымом, всё – собственная жизнь, русская жизнь, всё людское, особенно всё русское»¹⁹⁷. – «Другой ветер подул и бросилось всё в противоположную сторону, и там опять-таки безустанная, тревожная и ненужная игра. Вспомнилось ему, что с громом и треском совершилось на его глазах в последние годы... дым, дым, шептал он, дым. Вспомнились ему горячие споры, тоска и крики у Губарева, у других высоко и низко поставленных, передовых и отсталых, старых и молодых, людей... дым, повторял он, дым, пар; вспомнился наконец и знаменитый пикник, вспомнились и другие суждения и речи государственных людей и даже всё то, что проповедовал Потугин... дым и больше ничего»¹⁹⁸. Вот чистосердечный отзыв другого героя того же писателя о своих юношеских порывах: «все пар и дым»¹⁹⁹. В повести «Довольно» Тургенев изображает русского художника, у которого гаснет свет, исходящий из сердца человека, который скрещивает ненужные руки на пустой груди. «Бессознательно и неуклонно покорная законам природа не знает искусства, не знает свободы, как не знает добра; от века движущаяся, от века преходящая, она не терпит ничего бессмертного, ничего неизменного. Человек – дитя природы; но она всеобщая мать, и у ней нет предпочтения. Где же нам, бедным людям, сладить с этой глухонемой, слепорожденной силой, которая даже не торжествует своих побед, а идет, идет вперед, всё пожирая; как устоять против этих тяжелых, грубых и

—102—

бесконечно, безустанно надвигающихся волн»²⁰⁰. А припомните другого его героя, знаменитого в своем роде, Рудина? Пылкий, увлекающийся и увлекающий других на дело служения ближнему, с каким рвением он принимался служить ближнему. Но надолго ли? Проходило самое короткое время и он отказывался от своей идеи, которую так горячо всем проповедовал, оставлял свое дело, которое начинал делать всегда с увлечением, говоря, что невозможно здесь работать и честно трудиться. Потерпевши неудачу на одном поприще, он избирал другое, твердо обещаясь не изменять своему новому знамени. Но опять не надолго; и здесь, как и там, он не может переносить всех затруднений, какие выпадают на его долю. Скоро убеждается, что и не имеет сил трудиться и на этом поприще, что он опять не на своем месте. И вот он выбирает новое место служения. Так проходит вся его жизнь, богатая одними лишь «благими порывами». Много ли сделал этот человек для своего ближнего? И почему он, полный таких благих порывов, не мог почти ничего ни для кого сделать?

Не хочу говорить об Онегине, Печорине, Обломове – известных героях наших лучших писателей Пушкина, Лермонтова и Гончарова.

Не много отрадного находим мы и в произведениях наших поэтов. У них встречается больше, кажется, печальных, грустных строк, чем жизнерадостных, полных надежды и ободрения человека. Вот что мы читаем у одного из них, лира которого пользуется особенною любовию современного общества. В своем, прекрасном в известном роде, стихотворении под заглавием «Во мгле», он пишет:

Была пора, – мы в жизнь вступали

Могучей, твердою стопой;

Сомненья злыя не смущали Тогда наш разум молодой. Мы детски веровали в счастье, В науку, правду и людей.

—103—

И смело всякое ненастье Встречали грудью мы своей. Мечты нас гордо призывали Жить для других, другим служить, И все мы горячо желали Не безполезно жизнь прожить. Мы думали, что близко время, Когда мы всюду свет прольем, Когда цепей тяжелых бремя Мы с мысли скованной сорвем; Когда, как дивное сиянье, Блеснут повсюду над землей Свобода, честность, правда, знанье, И труд высокий и святой. Мы выходили на дорогу С желаньем пользу принести, И достигали по-немногу До края нашего пути;

Мы честно шли, и от начала Вплоть до заката наших дней Звучал нам голос идеала: «Вперед за мир и за людей!» Но годы те давно промчались: Жизнь шла обычной чередой... И с прошлым мы навек расстались И жизнью зажили иной.

Забыли мы свои желанья;

Они прошли для нас, как сны, И наши прошлыя мечтанья Нам стали странны и смешны: Мы входим в мир, все отрицая, Без жажды пользу приносить; Наш пошлый смех, не понимая, Готов все светлое клеймить;

Зовем мы предрассудком чувство, В груди у нас сомнений ад, Сорвав венец златой с искусства, Мы увенчали им разврат.

И грязь презрения бросая В тех, кто еще силен душей

—104—

Проходим жизнь мы, попирая

Святыню дерзкою рукой!²⁰¹

Встречаясь и борясь с различными житейскими невзгодами, юный борец и поэт не только устает душей, но и почти совершенно теряет веру в святое и великое Провидение. В стихотворении под заглавием «Два горя» он пишет:

О, если б я знал, что над нами

Царит справедливый, всевидящий Бог

И нашими правит судьбами!

Но вера угасла в усталой груди; В ней нет благодатнаго света... Мне некому больше молиться!..²⁰²

Созерцая окружающую жизнь, жизнь людей веков минувших, припоминая «море крови к сердцу вопиющей, – море слез неотомщенных», поражаясь «роковой бесцельностью всего» и сам утомленный «бесцельностью пути», созерцая всю борьбу и свои жгучие сомнения, юный пылкий поэт говорит:

Для чего так поздно понял я,

Что в борьбе и смуте мирозданья

Цель одна – покой небытия?²⁰³

Не будем тревожить музы других наших поэтов. Приведем лишь в заключение знаменательные слова одного поэта, который так характеризует жизнь всех людей:

Нам суждены лишь благие порывы, А свершить ничего не дано.²⁰⁴

Вот тип тех героев, которые очень часто выводятся в нашей изящной литературе. Вот как осуществляется, судя по ее героям, великая идея служения ближнему. Припоминая деятельность молодого поколения, и простирая свои взоры к грядущему будущему, нельзя крепко не задуматься. Почему столь бескорыстные, горячие обеты положить свою душу на поприще служения ближнему не увенчиваются успехом? Почему у всех этих героев достает энергии всего лишь на несколько лет? Почему так скоро

—105—

они падают пред неумолимой действительностью и становятся в ряды тех, над которыми только что смеялись и которых презирали за их деятельность? Может быть потому, что ложны их идеалы и ненормальны средства для осуществления их. Может быть потому, что не тверды их обеты, или может быть потому, что такова участь всех юношеских, святых, горячих и бескорыстных обетов. Это – всё не праздные вопросы. Страшно подумать, что тебя и всё молодое поколение ожидает одинаковая участь со всеми трудившимися прежде. Ужели придется стать в ряды большинства людей, жить без живой мысли и живого дела? А если нет, то каковы средства, которыми должен руководиться всякий желающий навсегда сохранить свои юношеские обеты? Какой избрать жизненный путь? Ровно через год передо мной откроется поприще самостоятельной жизни и деятельности. Нужно раньше разобраться в хаосе мучительных, жизненных вопросов, чтобы не блуждать впоследствии по распутиям мира. Короче говоря, хотелось посмотреть, как живут и служат обществу хорошие люди, откуда они почерпают силы и такое самоотвержение для служения тысячам немощной братии, как препобеждают свои житейские невзгоды, как хранят они свои юношеские, горячие, добрые обеты в чистоте до последних дней своей жизни. Хотелось почерпнуть из богатой сокровищницы уроки для себя и своего будущего служения, чтобы впоследствии смело, с распростертыми и любвеобильными объятиями идти на встречу каждому заблуждающемуся и страждущему, с непоколебимой надеждой уврачевать его язвы мучительные и заставить его снова склониться к подножию креста Христова, в котором – единственный источник всей нашей духовной жизни.

II.

Читатель легко поймет теперь чувства и настроения, которыми была переполнена моя душа в день отъезда в Кронштадт. Пусть для этого он только на некоторое время представит себя в моем положении. Как радуется землепашец, видя, что его многие труды Господь увенчал обильною,

—106—

благодатной жатвою, или как радуется благочестивый паломник, видя вдали ту святую обитель, к которой он шел из далекой стороны, перенося все невзгоды пути; так радовался и я, отправляясь к о. Иоанну. День отправления к нему для меня был большим праздником. Я забыл все труды и скорби, которые всего лишь несколько дней тому назад тяжелым бременем лежали на мне. Приходилось более месяца быть постоянно в чрезвычайном напряжении, а две ночи пришлось даже провести без сна²⁰⁵. Но теперь было забыто всё. Усталости и утомленности не чувствовал никакой. Печальные настроения оставили так же быстро меня, как легкий туман оставляет землю при восходе солнца. В душе царило тихое, мирное, светлое, радостное настроение. Даже и физически чувствовал себя как-то особенно бодрым и подвижным. Вообще чувствовалось как-то особенно легко, весело и оживленно. Такие настроения далеко не часто осеняют душу человека: они – редкие наши гости. Испросивши себе благожеланий у своих друзей и знакомых, полные различных дум о том, чем кончится наша поездка, наконец мы²⁰⁶ отправились в Кронштадт.

Нам предстоял длинный переезд в 700 верст, с несколькими пересадками, бессонными ночами. Кроме того, в дороге нам угрожала скука. В самом деле, чем заняться, находясь больше суток исключительно в дороге? По крайней мере, я еще никогда не проводил столько времени в пути. Но всё это нисколько не могло ни поколебать, ни развеять нашего доброго настроения. Оно не оставляло нас всю дорогу; каждая новая станция, полустанок, от которых становился к нам ближе Кронштадт, только еще более увеличивали его в нас. В это время мы были даже не в состоянии понять, что в дороге можно скучать. Мы не замечали даже около себя скучающих и сонливых физиономий. Всё, что встречалось нам на дороге, казалось таким же веселым, радующимся, как и мы сами. Казалось, что все обращали на нас внимание, все были заняты нами. Конечно, разговор наш вращался около одного вопроса: «что-то будет? что-то увидим?»

—107—

В таком настроении находились мы, а поезд мчал нас всё дальше и дальше от С.-П. Мы ехали лесами, переезжали через реки, пробегали по громадным насыпям, миновали более полсотни хороших и плохих вокзалов, различных платформ. Проехали мимо нескольких городов. Немного уже осталось и до главной нашей станции Петербурга. Наконец вот и она. Мы слезаем. Так вот он Петербург, краса и гордость России... Вот тот город, побывать в котором давно я мечтал и считал эту минуту одной из счастливейших в своей жизни. Вот они роскошные дворцы, музеи, государственные здания, библиотеки, памятники, мосты. Всюду массы народа, куда-то бегущего и спешащего. Нас то и дело обгоняли на великолепных рысаках прекрасные кареты, ландо, пролетки, коляски. Едем мимо Казанского собора. Красавец-собор. Две великолепные высокие колоннады идут от него в направлении к Невскому проспекту, образуя собою громадный открытый полукруг. Это как бы две какие гигантские руки, которые манят суетливую толпу Невского проспекта зайти в этот храм.

Вот гигант Исаакий, мрачный, но мощно поднимающийся к небу, как бы какой необыкновенный великан, который поднял не одну тысячу пудов, стоит твердо, нисколько не колеблясь и даже нисколько не сотрясаясь. Для него не опасны никакие невзгоды. Когда смотришь на него, так и чудится, как будто он говорит тебе: «смотри, прохожий, на меня; ты видишь, как мощно поднялся я к небу; поднимайся так и ты. Ты видишь, как я господствую над всеми невзгодами, так же господствуй над ними и ты. Ведь для тебя это гораздо легче, чем для меня: я – великан, колосс, краса, гордость и удивление многих создан тобой». И чувствуешь себя как-то бодрее, выслушав эту безмолвную, но красноречивую, убедительную речь гиганта-колосса.

Много возникало в душе различных дум, когда мы ехали этим чудным городом. Но как ни интересовали нас все эти редкости, однако мы не остановились сейчас в Петербурге, чтобы осмотреть их: мы ехали не в Петербург, а в Кронштадт. Поэтому спешили скорее быть там, куда мы стремились. С вокзала мы отправились

—108—

прямо на Кронштадтскую пароходную пристань. После довольно продолжительных скитаний по городу на довольно неборзых столичных извозчиках мы добрались до пристани. Большими буквами на парапете пристани написано: «в Кронштадт». Когда я прочитал эти слова, то почувствовал, что мое сердце забилось гораздо усиленнее. Это последняя станция; здесь не раз слезал с парохода и садился на пароход о. Иоанн. Еще немного и мы будем у цели своего путешествия. Что-то будет? В голове зароились опять всевозможные догадки и предположения. Мы взошли на пристань. До отхода парохода оставалось всего только полчаса. Прежде я думал, что здесь должно быть очень мало пассажиров. В самом деле, кому и зачем ехать на небольшой остров, притом населенный преимущественно воинствующим народом. Что он может дать в сравнении с Петербургом? Однако я жестоко ошибся в своих расчетах: пассажиров была полная пристань. Не нужно было никого спрашивать, кто и к кому ехал. Почти все ехали к о. Иоанну. Теперь Кронштадт и о. Иоанн стали синонимами. Когда мы взяли билеты и взошли на пароход, всего несколько минут нам оставалось ждать до его отхода. Но вот и последний звонок. Сходни убраны. Пароход дрогнул от первого удара колес и тихо стал подвигаться вперед. Сначала колеса вертелись чуть-чуть; они как бы не хотели расстаться с покоем, в котором только что находились. Потом, уступая силе и давлению пара, завертелись чаще, и наш пароход пошел полным ходом. Замелькали великолепные здания Набережной, пароходы и пароходики, корабли... Через четверть часа мы были уже в открытом море.

Один из чудных майских дней выпал на наше счастье. На небе ни облачка. Кругом тишина. Ни одна маленькая струйка воздуха не пробежит и не зарябит воду, не зашевелит парус, не заиграет вашими волосами. Море представляется как бы каким одним зеркалом громадных размеров. Впереди нас лежит громадная величавая, спокойная водяная равнина, кажется, без конца в ширину и без конца в длину. Здесь почти ничто не развлекает глаз путешественника; ничто не отвлекает его от этой величественной картины. Только по временам на

—109—

горизонте покажется один, другой белый парус, заметишь клубы дыма из корабля, идущего там вдали нам на встречу, пройдет мимо нас корабль или пароход. Солнце величаво совершает свой дневной путь по небу. Не скупясь, оно льет массу света на землю, как бы стараясь осветить каждый уголок ее. Невольно среди этой величественной грандиозной и успокаивающей обстановки погрузишься в думы; мысль начинает работать как-то усиленнее. Один вопрос возникает за другим.

Из всей вереницы вопросов, которые возникали в моей душе, я дольше всего остановился на одном из них. Вот мы едем, думал я, из центра, сердца России на самой ее край, на небольшой островок, который когда-то и населялся не Славянями, а в недавнее время, да отчасти еще и теперь, является местом подвигов различных падших людей, высылаемых сюда из столицы. Ужели может быть что-нибудь доброе из Назарета? И понял я в это время, еще с небывалой для меня до сих пор ясностию, что вся земля одинаково благоприятна для осуществления великих начал христианства: и пустыня, и холодный север, и теплый юг, и центр России, и самый отдаленный уголок ее. Праведник везде «будет как дерево, посаженное при потоке вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет». (Пс.1:3). Дело не в месте, а в людях живущих там или здесь. Вот почему св. Василий Великий, когда Модест грозил ему изгнанием из отечества, отвечал ему: «для меня везде земля Господня». История с поразительной ясностию подтверждает это. Для истинного христианина действительно вся земля Господня. Под руками деятельных христиан пустыни превращались в роскошные и богатые места. Бедность оставляла свои прежние жертвы. Духовный мрак, царивший над людьми, рассеивался. Бессилие сменялось непобедимою силой. Жизнь становилась неузнаваемой. Так продолжалось до тех пор, пока люди не оставляли то знамя, под которым они до сих пор трудились. Так бывает и теперь: всегда жизни больше там, где святее и энергичнее выступает человек. Жизнь и кипучая деятельность всегда отливают вместе с людьми с одного места

—110—

на другое. Ныне процветает юг, завтра загорается светоч на севере и жизнь бьет там ключом.

Понял я теперь особенно ясно и то, как справедливы слова, сказанные некогда Спасителем: «не может укрыться город, стоящий на верху горы». (Mф.5:14). Истинно христианская деятельность имеет особенное свойство: она никогда не может остаться незамеченной и пройти совершенно бесследно. Для этого не нужна ни реклама, ни пропаганда, чем обыкновенно стараются привлечь к себе внимание людей непризнанные учители. Для христианина нужно только одно – трудиться по мере своих сил, исполнять втиши заветы Спасителя, не уклоняться от них ни на одну минуту в сторону. Святая деятельность будет постепенно останавливать на себе внимание людей; она заставит их говорить о тебе, труженик, потом будет один за другим их привлекать к тебе. Верь, к тебе придет их столько, сколько ты сам заслужил своею деятельностию. Не бойся остаться неизвестным миру даже и тогда, если ты приютился бы где-нибудь в пустыне, в непроходимых лесах. Верь, что и оттуда лучи света достигнут до мира и туда пойдут к тебе люди, жаждущие истины и света. Они будут прислушиваться к каждому твоему слову. Верным залогом справедливости сказанного может быть жизнь всех наших подвижников. Куда бы и как бы они не скрывались от мира, всюду их находили люди и не давали им нигде покоя, требуя от них наставления и утешения. Почему же так? «Душа по природе христианка», – сказал один христианский писатель и учитель. По самой природе всё доброе и прекрасное – ее родная стихия. Как некоторые растения сами собой обращаются к солнцу или как путник, сбившийся ночною порой с пути, идет на свет, который завидит; так и наша душа инстинктивно влечется к всему доброму. Для нее достаточно только видеть истинно доброе, понять его, чтобы устремиться к нему всеми силами. Этот закон духовной жизни человека – закон постоянный; он одинаково наблюдается во все века. Припомните, с каким воодушевлением, с какой охотой язычники слушали своих философов, ораторов, выдающихся общественных деятелей. Припомните, чем только они не жертвовали для

—111—

них. Припомните, как они отыскивали истинно великих людей за самой черной работой, из бедного простого рода и отсюда приводили их к занятию самых высших государственных должностей. Припомните, как они хранили память о них не одно столетие и после их смерти. Уж не будем вспоминать, как стекался народ слушать Спасителя, оставляя свои домы, детей, забывая даже о пище. Если мы от прошедшего обратим свой взор к настоящему, бедному хорошими людьми, как говорят, то и здесь найдем подобные примеры. Кто из нас не знает, что в каждом обществе есть люди, пред которыми невольно благоговеешь, которых всегда с радостью слушаешь и готов исполнять каждое их слово. Какое бы положение они не занимали, их всегда находили люди, жаждущие света и истины. Это всё носители света, провозвестники добрых начал жизни. Различие лишь в том, что на их духовном очаге еще не так ярко горит огонь, как в душах других людей, достигших совершенства. Поэтому около одних собираются массы народа, около других меньше толпится людей.

Долго сидел я на палубе парохода, погруженный в эти думы. Наконец я решил оставить свое раздумье, идти и присмотреться к публике, которая ехала к о. Иоанну.

Публика была очень интересна по своему составу; в ней, кажется, были представители всех сословий и профессий. Я назову лишь только некоторых из них. Вот группа студентов одной Академии. Один из них уже кончил курс, другие еще учатся. Что их привело сюда? Вот ученый профессор химии Горного Института, написавший несколько сочинений по своей специальности даже на немецком языке, едет тоже в Кронштадт и тоже к о. Иоанну. Что это такое? Не обман ли зрения? Каким образом попал сюда человек из той среды, которая уже давно твердит всем, что кроме материи ничего нет. Как я после узнал, он целых пятнадцать лет действительно не хотел ничего и слышать о Боге, душе человека, его бессмертии. Его в это время вполне удовлетворяли атомы, микроорганизмы и т.п. тонкие существа. В погоне за ними он даже лишился одного глаза во время одного опыта. Целых пятнадцать лет он жил в полной свободе,

—112—

как подсказывал ему его разум, занятый различными бациллами. И к чему же пришел этот человек? Он не мог вынести этого неестественного положения. Сама природа стала ему говорить, что оно ненормально. Он стал чувствовать пустоту своей жизни. Он наконец понял, что человек одарен не одним холодным рассудком, живет не одними только исключительно учеными интересами; он имеет еще сердце и волю, имеет непреодолимые религиозные и нравственные запросы и стремления. Полная и довольная жизнь возможна только тогда, когда удовлетворены те и другие. И вот по настоятельному требованию своей природы, прислушиваясь к протестующему внутреннему голосу, он не выдерживает своего ложного положения. Жгучая, постоянная неудовлетворенность всем окружающим заставляет его искать разрешения своих сомнений и приводит его к о. Иоанну.

Вот сидит довольно молодая дама, изящно одетая. Ее костюм последнее слово моды и эстетики. Черты лица, движения, разговор, – всё обличает в ней аристократку. Она едет также к о. Иоанну. Глядя на нее, невольно задумаешься. Что заставляет ее ехать на этот маленький, бедный островок? Ведь, кажется, ничего не придумаешь, чего бы ей доставало в жизни. Она живет в роскошном доме, напоминающем собою дворец. Там картины лучших русских и заграничных художников ласкают ее взор. Там собраны лучшие сочинения всех гениальных и талантливых писателей – русских и иностранных. Ее слух услаждают почти ежедневно звуки чудной, волшебной музыки. Не слышно нигде грубой речи; ее взор не встречает грубых и уродливых, безобразных манер. В ее доме собраны лучшие плоды труда человеческого, иногда многолетнего и упорного. И море, и суша, и глубины земные, и горы, и воздух принесли сюда свои богатые дары. Отовсюду собраны лучшие произведения людей и лучшие дары природы. Целый полк прислужников окружает ее, стараясь предупредить каждое самое малое ее желание. Для нее возможны все самые высшие и благородные развлечения. Для нее почти не существует ни времени, ни пространства: деньги дают возможность посетить самый отдаленный уголок земли, по телеграфу разговаривать с

—113—

тем, кто живет за тысячи верст. Словом, кажется, для нее нет ничего невозможного. Но не смотря на всю эту роскошь и богатство, она едет из своего угла, этого как бы волшебного царства, к о. Иоанну. Очевидно, и великолепные палаты и роскошь и знатность не могут сохранить человека от сомнений, неудовлетворенности и печали. Она, как самый редкий вор, каких еще не бывало среди людей, на глазах у всех прокрадывается в дом, свивает там себе прочное гнездо и наконец доводит человека до того, что он оставляет свое великолепное жилище и бежит искать себе помощи на стороне.

Недалеко от этой дамы сидел известный богатый купец. И этот ехал к о. Иоанну. Богатство сделало его маленьким князьком. Пред ним преклонялись сотни людей, восхваляли его в речах, газетах, исполняли каждое его малейшее желание. Он был всюду принят. Не было ни одного удовольствия, которое было бы ему недоступно. Он не знает конца своим владениям. Всё испытал в своей жизни. Это – Соломон конца 19 века. И к чему же пришел он своим опытом? «Много денег у меня, говорил он, много лесов, земли, лугов и всяких владений, но ни на что мне не хочется смотреть. Тяжело мне. Днем и ночью гложет меня какая-то тоска. Я не знаю, что сейчас предпринять и куда деваться. Я заблудился и не знаю для себя никакого выхода. Заблудился среди белого дня... Это говорит не сумасшедший, а человек, находящийся в полном разуме и здоровье. Мне сказали, что о. Иоанн помогает многим. Вот я и еду к нему, не поможет ли он и мне?» Таково чистосердечное признание богача, крупного землевладельца. Очевидно, и громадные богатства не спасают человека от скорби; скорбь может пробраться и к богачу и опутать его такою крепкой паутиной, что человек потеряет всякую возможность сам лично освободиться от нее.

Не буду описывать других пассажиров 1-го класса. Тут было много людей различных сословий и профессий. Каждый ехал к «дорогому батюшке» с каким-либо горем или какой-нибудь нуждою. Палуба 2-го и 3-го класса также была полна. Здесь были люди среднего сословия – крестьяне и бедняки. Замечательную картину представляли крестьяне.

—114—

Одни из них с котомкой за плечами, в худых лаптях, в плохой одежонке прошли сотни верст, перенесли все невзгоды продолжительного путешествия. Некоторые шли даже Христовым именем в Кронштадт. Что их влекло сюда? Всё одно и то же желание – посмотреть, послушать великого пастыря и поучиться у него, как жить им «по-Божьи».

Не буду, читатель, утомлять тебя длинным перечнем всех, кто ехал к о. Иоанну. Не буду посвящать и в их заветные думы, с какими они к нему ехали. Я не преувеличу, если скажу, что к о. Иоанну ехал бедный и богатый, знатный и незнатный, ученый и неученый, аристократ и крестьянин. Тут были старые и малые, мужчины и женщины. Все большею частию ехали о чем-либо просить о. Иоанна; одни о материальной помощи, другие совета, третьи исцеления, некоторые принести ему благодарность за оказанную им ту или другую помощь.

Пока я осматривал пассажиров, пароход успел уже пройти бо́льшую часть пути от Петербурга до Кронштадта. Вдали уже были видны церкви, городские здания, мачты кораблей, стоявших около Кронштадта. Быстро оставив 1-й класс, я поднялся на палубу парохода, чтобы отсюда лучше видеть этот знаменитый теперь город. Долго и пристально я всматривался вдаль. Мне думалось, что даже его здания должны были говорить об о. Иоанне. Но они ничего не говорили. Это были такие же каменные высокие постройки, как и во многих других городах, о существовании которых многие даже совершенно не знают. Среди шпицев церквей, легко поднимавшихся к небу и царивших над городом, мне указали на один. То был шпиц Андреевского собора, – места служения о. Иоанна. И интересно, этот холодный, безмолвный памятник теперь стал для меня дорог. Мне показалось, что как будто он даже видит нас и хочет нам сказать: «здесь под кровлей этого священного храма священнодействует тот, к которому вы едете». Так хороший человек одухотворяет и все вещи, с которыми соприкасается. И глубокое чувство благодарности возносила моя душа Провидению за то, что оно помогло нам благополучно достигнуть Кронштадта, в который мы ехали с таким нетерпением.

—115—

Между тем пароход подвигался всё дальше и дальше; до берега оставалось уже очень немного. Город лежал пред нами во всём своем величии, весь залитый ярким светом солнца, стоявшего почти над головой. Еще несколько минут и мы у берега, на твердой земле. Пароход уменьшил ход и наконец стал у пристани, слегка покачиваясь на небольших волнах. Мы сошли на пристань. Наше внимание было остановлено массой публики, которая суетилась здесь. Тут были мужчины и женщины, старые и малые. С саквояжами, сумами, сумками, узелками и узелочками спешили все на пароход. Не нужно было спрашивать, к кому ездили все эти люди. Это всё возвращающиеся от о. Иоанна, удовлетворенные. Они уже видели великого пастыря; большинство из них говело у него. Все они получили от него то, что просили, в чем сильно нуждались. Интересно было посмотреть на их лица. Я успел заглянуть нескольким в лицо и поразился. Напрасно было искать на них следов печали, скорби, грусти, которая кладет заметный отпечаток на чело человека, резко бросающийся каждому в глаза. Это были все радостные лица. О каком же особенном, неизъяснимом мире и спокойствии душевном говорила каждая черта, складка их лица. Такие минуты бывают лишь тогда, когда ничто не волнует душу человека – ни заботы, ни страсти, ни скорби, пи печали; и какое особенно чарующее и услаждающее взор величие отражается тогда в лице человека. В это время более, чем в какое другое можно видеть до осязательности ясно всё величие человека, его богоподобие, небесное происхождение по своей душе и предназначение быть царем, владыкой мира земного и членом в дому небесного Отца в небесном Иерусалиме. (Апок. 21 гл.). Не наблюдал ли кто моря в тихую, ясную, теплую лунную ночь? На всём пространстве, какое только можно окинуть взором, не пробежит по нему ни одна маленькая хотя волна и нигде не зарябит воду. Громадные, поражающие своими размерами массы воды покойны... И вся эта громада как бы спит величаво. Кажется, нет в мире ни одной силы, которая могла бы пробудить ее от этого сна. Царь природы – человек представляется ничтожным в сравнении с этою необъятною массою воды. И сколько ве-

—116—

личия мощи, спокойствия, важности и какой-то очаровательной ласки видишь тогда в нем. Впечатление, какое мы получаем от моря в тихую погоду, лишь только отчасти напоминает нам величие человека, когда он бывает верен своему высокому призванию, когда его душа не бывает ареной различных пороков и страстей.

Я не мог осмотреть всех паломников, возвращавшихся от о. Иоанна. Но думаю, что бо́льшая часть их возвращалась с миром в душе и с светлым взором на будущее. Проходя мимо их, я думал: счастливые, вы уже достигли того, к чему стремились. Пусть Бог благословит ваше возвращение в родные домы. Храните, как драгоценное сокровище всё, что здесь получили в свое назидание. Не забывайте никогда заветы, данные вам здесь, и вы будете счастливы. Несите их с собой на родину и поведайте о них другим, кому не удалось самому быть в Кронштадте.

Благословив возвращающихся от о. Иоанна, мы спешили найти дилижанс чтобы скорее быть у о. Иоанна. У пристани стояло несколько дилижансов и было очень много извозчиков в ожидании большого числа приезжающих к о. Иоанну. И их ожидания, когда о. Иоанн бывает в Кронштадте, всегда исполняются в точности. Нами начинили один дилижанс и мы поехали в город. Самый город не представляет собою ничего особенного. Он походит на многие русские города. Город – оживленный, чистый, опрятный, с множеством больших хороших домов, с хорошими улицами, тротуарами, садами и пр. По дороге нам встретилось несколько церквей. Неподалеку от православных храмов стояли католический костел и протестантская кирка. Вот истинная чадолюбивая мать наша св. православная церковь. Она не боится давать строить храмы рядом с своими храмами тем, которые выступают нередко против нее в качестве ее злейшего врага, кто на своей родине ни за что не позволит ютиться православному храму вблизи своего.

По дороге наша мысль, конечно, была занята тем, где живет о. Иоанн. По пути к нему нам встретился и Андреевский собор. Если бы нас и не предупреждали, что это тот самый храм, в котором служит о. Иоанн, мы до-

—117—

гадались бы об этом и сами. Около храма, на широких ступеньках, ведущих в собор, сидело много народа, видимо чего-то поджидавшего. Как будто бы здесь был праздник или в храме была какая-либо святыня, которую скоро должны были вынести оттуда. Между тем был будничный день. Почему же такое собрание народа? Кого здесь дожидаются? Надеюсь, что читатель давно уже догадался – кого. Помолившись у этого священного храма, мы отправились прямо на квартиру. Она была недалеко от храма, и главное, против квартиры самого о. Иоанна. Вот мы и на квартире. Наконец то мы на месте, наконец то мы увидим того, к кому приехали из-за 700 верст.

В день нашего приезда в Кронштадт о. Иоанна не было дома: его увезли в Петербург и дома он должен быть лишь в 1-м часу ночи. На утро он должен был приобщать всех приехавших. Мы пожалели, что о. Иоанна не было в городе. Остаток дня употребили на осмотр города, а время вечернее до сна в молитве, подготовлялись к великим таинствам исповеди и св. причастия.

Я никогда не забуду этого вечера. Да и забыть его никогда нельзя. Было уже 10 часов. В комнате царил полумрак. Передний угол весь, почти от самого пола до потолка, и значительная часть стены уставлен иконами. Это почти целый домашний иконостас. Пред иконами теплится до десяти разноцветных лампадок, освещая святые лики Угодников Божиих. Какие чудные все лики – кроткие, милосердые, любвеобильные. Они как бы живые смотрят на тебя; взор их проникает в самую глубь твоей души и даже его как бы ощущаешь на себе. Они как бы простирают к тебе свои объятия и влекут тебя к себе. Ты вступаешь с ними в незримую ни для кого живую беседу. Не словами беседуешь здесь. Нет, всю душу охватывает какое-то особенное возвышенное, святое, мирное настроение. О, какой это великий, благодатный, святой и святейший мир. Что может сравниться с ним в этом видимом мире? Каким светом наполняется тогда внутренняя духовная храмина человека. Как ясна становится жизнь наша здесь и там за гробом с ее бесконечным продолжением. Как просто разрешаются все наши сомнения и недоразумения. Как крепнет вера. В эти

—118—

минуты человек может идти на всевозможные пытки и костер за Христа без всяких колебаний и сомнений.

В комнате, слабо освещенной светом лампад, находилось до 50 человек, приехавших к о. Иоанну и остановившихся с нами в одном доме. Все мы стояли с одними думами и чувствами. У всех нас в эти минуты была как бы одна душа и одно сердце. Была между всеми нами незримая, но великая, сердечная, глубокая связь, соединявшая всех в одну родную, тесно сплоченную неразрывными узами, семью. Правило читал студент иеромонах о. М., много учившийся, много видавший и переживший на своем веку, человек искренний, сердечный, самоотверженный и глубоко религиозный. Смерть жены заставила его раздать свое имение, оставить видное служебное положение и отдать всего себя на служение людям. Годы избороздили его высокое чело и добродушное лицо морщинами. Под влиянием пережитого во многих местах уже серебрились в голове и бороде его прежде черные волосы. Говорить ли о том, какое молитвенное настроение осеняло в эти минуты всех нас. То там, то здесь слышались вздохи, исходившие из самой глубины души. Многие склонились на колени. Некоторые тихо плачут. Взоры всех, может быть, еще с небывалым до сих пор напряжением обращены были к небу. Казалось, между молящимся и небом уже не было никакого более пространства. Душа витала как бы у самого подножия престола Божия и зрела своего любвеобильного небесного Отца.

Шел первый час ночи, когда кончилась наша молитва. С неизъяснимым миром и покоем в душе мы легли спать, чтобы ранним утром быть уже в храме за богослужением, которое будет совершать сам о. Иоанн. Мы легли все на полу нашей маленькой общей комнаты на чистых постелях, приготовленных для нас заботливой хозяйкой. И при этом столь экономическом расположении, мы могли только едва все поместиться здесь. А о койках нечего было и думать. Правда, нам тесно было и не совсем удобно, но за то мирно и покойно у всех было на душе и мы в этой тесноте спали таким глубоким сном, каким не всегда удавалось засыпать, находясь и в более удобной обстановке. Нам предлагали отличное помещение

—119—

со всеми удобствами, предлагали бесплатно, но мы решили жить против о. Иоанна. А наша квартира была единственная такая квартира в данном месте. Поэтому мы предпочли тесноту простору, чтобы только быть рядом с о. Иоанном, смотреть на его дом, наблюдать огонек, едва заметный там в какой-то комнате, следить за входами и выходами его из дома, гадать, что он делает в известную минуту.

(Продолжение следует) .

Село Казнево.

23 июля 1893 года.

В.М.

—119—

12-го декабря истекшего 1899 года Московская Духовная Академия схоронила своего ординарного профессора, доктора богословия, Ивана Николаевича Корсунского. В лице почившего сошел в могилу один из выдающихся деятелей академической семьи, неутомимый труженик, заявивший себя многими заслугами в области богословской науки, духовного просвещения и христианской благотворительности. Полная трудов жизнь Ивана Н-ча, равно как и его высоко гуманная личность заслуживают подробной биографии, и такая биография уже обещана редакции «Богословского Вестника» лицом, близко стоявшим к покойному и имеющим возможность пользоваться оставшимися после него бумагами. Теперь же, спеша исполнить долг памяти в отношении к умершему, мы ограничимся лишь необходимыми биографическими сведениями о нем и расскажем о кончине его и проводах, оказанных почившему глубоко чтившей его Академией и населением Сергиева посада.

Иван Николаевич был сыном бедного причетника одного из сельских приходов Тульской епархии. Не имея для жизненного пути никакого запаса, кроме природных способностей, он должен был, подобно многим другим деятелям, вышедшим из духовного сословия, пробивать себе дорогу своим собственным трудом. Начальное образование он получил в местном духовном училище и, затем, продолжил его в Тульской семинарии, которую окончил в 1870 году. Прекрасные дарования, образцовое прилежание и в связи с тем отличные успехи уже и те-

—120—

—121—

перь обратили на него особое внимание, и он тотчас же по окончании курса Правлением семинарии был отправлен на казенный счет в Московскую Духовную Академию, куда и поступил в числе студентов первого десятка. Результаты академического курса оказались еще более блестящи: в 1874 году Иван Н-ич вышел из Академии первым магистрантом богословского отделения и вскоре же (26 июля 1874 г.) получил назначение на должность преподавателя греческого языка в родную Тульскую семинарию. Нужно думать, что еще на студенческой скамье для Ив. Н-ча определилась та ученая специальность, которой он остался верен в течение всей своей жизни. В Академии он слушал греческий язык и притом у такого знатока этого предмета, как покойный Ректор Академии, С.К. Смирнов; точно также и на четвертом курсе, согласно требованиям старого устава, он практиковался и пробные лекции сдавал по этой же науке. Вероятно, и самое назначение его в преподаватели именно греческого языка состоялось не без его личного согласия, – что предполагалось уже само собой при прежнем порядке определения кандидатов Академии на службу. Впрочем, на этот раз ему не пришлось долго заниматься своим избранным предметом в Тульской семинарии. В 1876 году он перешел на должность смотрителя Тульского же духовного училища, где весьма скоро зарекомендовал себя с самых лучших сторон. Соединяя в себе общительный и мягкий характер с любящим сердцем, Ив. Н-ч как бы самой природой был приспособлен к тому, чтобы руководить начинающими свое дело детьми в непривычной для них школьной обстановке, облегчать для них своим ласковым обхождением горький корень учения. Нижепечатаемые воспоминания о нем, как смотрителе, двух его учеников по училищу, – теперь профессоров Московской Академии²⁰⁷, – показывают, что в отношении к своим ученикам это был скорее попечительный отец, старший и занимательный товарищ, а никак не грозный начальник. Педагогические заботы Ив. Н-ча оценены были и ближай-

—122—

шим его начальством; когда менее, чем через четыре года, он оставлял и Тулу, и смотрительство в училище, ему была объявлена благодарность местной Епархиальной власти «за особые его труды и примерное усердие по сей должности».

Но Тула была сферой слишком узкой для применения богатых способностей Ив. Н-ча. Его тянуло к Академии с ее высокими учеными интересами, неисчерпаемыми книжными сокровищами и полною возможностью работать в излюбленной области науки. И вот, когда в 1878 году в Московской Дух. Академии открылась должность библиотекаря, Ив. Н-ич поспешил воспользоваться представившимся случаем, подал прошение в Совет Академии и, затем, был избран и утвержден библиотекарем. Выбор нового библиотекаря оказался как нельзя более удачен. Обширнейшая академическая библиотека давно уже нуждалась в энергичном, преданном труду и знающем свое дело работнике. Заключая в себе редкое по древности и ценности собрание изданий, обладая богатейшей литературой по богословским наукам, которой в настоящее время удивляются даже иностранцы, она еще не имела надлежаще составленного, полного и отвечающего научным требованиям, систематического каталога. Книжные богатства были скрыты внутри библиотеки, оставались неизвестными постороннему ученому миру, да и своими профессорами добывались с большими затруднениями. С чуткостью истинного библиофила Ив. Н-ч понял научную важность и практическую неотложность подробного описания библиотеки и с первого же года своего библиотекарства, вместе с занятиями по управлению библиотекой, принялся за составление его. Дело пошло с замечательным успехом. В 1882 году уже вышел из печати первый выпуск «Систематического каталога книг Моск. Дух. Академии», содержащий в себе 1997 названий книг и изданий, относящихся к тексту Св. Писания и его изучению, а за ним скоро последовали еще четыре выпуска, из которых последний – пятый – был напечатан в 1889 г. Академия с самого же начала приветствовала этот подарок, важный не только для нее, но и для всего ученого мира. Так, ревизия библиотеки за 1879–80 учеб. год отмечала в своем отчете: «главное и

—123—

самое полезное дело, предпринятое в истекшем учебном году, есть без сомнения составление систематического каталога, которое ведется самим библиотекарем. Вполне добросовестное отношение к делу видно уже из напечатанных частей каталога²⁰⁸, а наше личное наблюдение ознакомило нас еще с трудностями этой работы, зависящими от неполноты и несовершенства прежних каталожных описаний. Бо́льшую часть книг ему приходится описывать вновь, чтобы каждой дать свое место в каталоге. Все трудности преодолеваются им с настойчивостию и усердием, заслуживающим полного одобрения (Журналы Совета, 1880, 231, 232)». И, действительно, настойчивости и усердия требовалось не мало. О количестве труда, положенного Ив. Н-чем в это предприятие, можно судить уже по тому одному, что им описано было 11 455 названий книг, причем нередко одно название скрывает под собой десятки, а иногда и сотни книг. В изданиях многотомных отмечено их содержание, и к каждому тому каталога приложен образцово составленный указатель, облегчающий пользование им. Понятно, что эти многолетние и тщательные занятия по библиотеке должны были создать в Ив. Н-че редкое знание книжных сокровищ; его можно было назвать ходячей библиотекой; он знал не только то, имеется ли известное издание в академической библиотеке, но и то, в каком отделении и даже в каком шкафе оно хранится, и охотно делился своими сведениями с желающими. Нельзя, поэтому, не пожалеть, что другие более важные обязанности понудили его отказаться от окончания каталога: без сомнения, под его опытным руководством каталог, с тех пор крайне медленно движущийся вперед, гораздо скорее приблизился бы к своему давно всеми ожидаемому завершению²⁰⁹.

—124—

Служба Ив. Н-ча академической науке в звании библиотекаря была только кратковременной переходной стадией на его жизненном пути. Его ожидало другое, более почтенное назначение, на которое он имел бесспорное право по своим способностям. В том же 1879 году, когда он занял место библиотекаря, тогдашний Ректор Академии, протоиерей С.К. Смирнов, читавший лекции по греческому языку, вошел в Совет с предложением о необходимости иметь себе помощника по исполнению профессорских обязанностей и для этой цели рекомендовал Совету Ив. Н-ча, как человека, известного ему по своим познаниям в области греческого языка. Академический Совет принял предложение о. Ректора, и Ив. Николаевич, по сдаче диссертации pro venia legendi, 9 Янв. 1880 г. утвержден был приват-доцентом по кафедре греческого языка. Новое назначение составило собой поворотный момент в жизни Ив. Н-ча; возвращая его к более глубокому изучению уже хорошо знакомого предмета, оно в тоже время открывало для него полную возможность к всестороннему проявлению своих талантов и прямо призывало его к ученым занятиям, к которым он давно чувствовал склонность и которые с этих пор не прекращались для него до самой смерти. Впрочем, в первые годы своей службы в качестве приват-доцента он еще не покидал должности библиотекаря; быть может, скудное материальное вознаграждение, какое по старым академическим штатам полагалось приват-доцентам (500 р.), не позволяло ему, – тогда уже семейному человеку, – отказаться от обременительных обязанностей, связанных с заведыванием библиотекой. Всё-таки за это время ему удалось выполнить такое важное дело, как приобретение магистерской степени. Представив магистерскую диссертацию в рукописи еще в 1879 году, он в 1882 г. издал ее в печати под заглавием: «Иудейское толкование Ветхого Завета. Опыт иссле-

—125—

дования в области истории толкования Ветхого Завета в период новозаветный» и затем, удовлетворительно сдавши публичный диспут, был в том же году утвержден в степени магистра богословия. Приобретение этой степени имело для него важное значение в том отношении, что оно укрепляло его положение в Академии, особенно в виду предполагавшегося тогда скорого введения нового устава, требовавшего от приват-доцентов, прослуживших не менее двух лет, магистерской степени. С введением нового устава, последовавшим в 1884 году, Ив. Н-ч тотчас же и был избран уже доцентом по кафедре греческого языка; теперь он отказался от должности библиотекаря, и для него настала пора неутомимой, не отвлекаемой сторонними официальными обязанностями, ученой и литературной деятельности. Успехами этой деятельности определилось и дальнейшее его движение по лестнице академических званий; в 1891 году он был избран экстра-ординарным профессором Академии, а в 1898 год, по представлении докторской диссертации, о которой речь будет ниже, достиг звания ординарного профессора.

Как профессор, Ив. Н-ч заявил себя двумя драгоценными в этом положении качествами: прекрасным знанием своей науки и примерною любовью к своему делу. Начав специальное изучение греческого языка, как мы видели, еще на студенческой скамье, он вступил на профессорскую кафедру вполне подготовленным к исполнению этих обязанностей, и всё-таки не оставлял изучения своего предмета в течении всей своей академической службы. Эти продолжительные и сосредоточенные занятия греческим языком сделали Ив. Н-ча выдающимся знатоком его, – таким, какие в настоящее время встречаются только, как исключение. Он знал греческую речь во всех ее тонкостях и прекрасно изучил как древнегреческую, классическую литературу, так и греческие памятники христианской эпохи. «Знание греческого языка, – говорит один из рецензентов его докторской диссертации под непосредственным впечатлением от чтения его книги, – настолько хорошо у него, что он положительно перестает для него быть мертвым языком, а становится живым, едва не родным (Жур. Сов.1897:472). Естественно отсюда, что и его

—126—

лекции по греческому языку давали слушателям обильное и интересное содержание, стоявшее всегда на высоте научных требований. К своим обязанностям по части чтения лекций Ив. Н-ч относился очень строго; чрезвычайно аккуратный, тщательный во всех своих поступках, он не терпел пропускать лекцию или запоздать на нее. Даже в то время, когда предсмертная болезнь окончательно приковала его к постели, главным предметом его тревоги служил вопрос о лекциях. Но любопытно, что это ригористическое исполнение Ив. Н-ем своего профессорского долга отнюдь не ложилось каким-нибудь тяжелым ярмом на его слушателей. В отношении к студентам он был весьма снисходителен. Хорошо понимая, что изучение греческого языка в Академии на ряду с главнейшими богословскими науками может иметь лишь вспомогательное значение, он ценил только свободные усилия учащихся и был далек от всяких искусственных, понудительных мер, от всякого насильственного подтягивания. Подобные меры положительно претили его гуманной, в высшей степени мягкой натуре. За то студент, интересовавшийся каким-либо вопросом из области, близкой Ив. Н-чу, или испытывавший какое-либо затруднение, всегда мог обращаться к нему и находил в нем опытного руководителя, помогавшего всем, что он знал и имел. Его профессорский кабинет ежечасно был открыт для всех студентов, и каждому, входившему туда с жаждою знания, он готов был читать целую лекцию. Продолжавшиеся за всё время службы Ив. Н-ча при Академии постоянные сношения с студентами имели для них немалое образовательное и воспитательное значение, и это понимали сами студенты и дорожили ими. Лучшим доказательством сказанного могут служить нижепомещенные речи студентов, проникнутые чувствами признательности и благодарности к Ив. Н-чу за его добрые отношения к ним.

Собственно профессорские обязанности, при всей внимательности, с какою исполнял их Ив. Н-ч, не поглощали у него всего времени; прекрасное знание своей науки давало ему возможность справляться с ними легко, и у него оставалось не мало свободных часов, которые он и посвящал главным образом ученым и литературным трудам.

—127—

Эти труды составляют собой самую видную, самую богатую сторону его деятельности в течение двадцатилетней службы в Академии; в ней наиболее наглядно проявились присущие ему таланты: обширные знания, ученость и редкое трудолюбие; ей же он обязан и своею популярностью среди русской (по преимуществу духовной) читающей публики. Одна черта в особенности поражает при знакомстве с этой стороной занятий Ив. Н-ча: это – его необыкновенная плодовитость. Ив. Н-ч писал очень много, писал постоянно и по различным вопросам. Можно сказать, что литературный труд составлял для него необходимую потребность, без которой он не мог чувствовать себя довольным. Перо его не знало устали и одинаково легко работало как над ученой диссертацией, так и над мелкой заметкой, вызванной интересом дня. Нередко случалось, по крайней мере в последние годы, что он одновременно вел несколько литературных работ, – занимался исследованием какого-нибудь специально-научного вопроса, готовил статью в повременное издание и в то же время успевал отзываться на текущие события. Многие наши духовные журналы имели в нем наиболее деятельного своего сотрудника, который, в добавок к прочим достоинствам, отличался еще тем драгоценным для редакций свойством, что почти не мог противиться навязываемым ему предложениям. Выступив на литературное поприще тотчас по окончании Академии, еще в бытность свою преподавателем Тульской семинарии, Ив. Н-ч продолжал быть на нем неутомимым работником до тех пор, пока не застигла его болезнь, преждевременно оторвавшая его от многих начатых работ. И он оставил после себя поразительное по своему обилию литературное наследство: в известном нам списке его трудов, составленном одним из его почитателей, значится более 200 наименований отдельных исследований, книг и статей, при чем в счет не вводятся мелкие корреспонденции, заметки, библиографические сообщения и пр.

Круг интересов Ив. Н-ча, как литературного деятеля, был очень широк: Слово Божие, вопросы греческой филологии, история русской церкви, иерархи ее новейшего периода, история и ученая деятельность Академии, вопросы и события церковной и общественной жизни – всё это занимало его и

—128—

вызывало такой или иной отклик себе. Но, как человек богословски образованный и профессор духовной Академии, главным предметом своих ученых работ он сделал Слово Божие, удачно приложив к изучению его свои богатые филологические познания. Эта серия работ начата была им очень рано и продолжалась до конца его жизни. Она открывается уже упомянутой нами его магистерской диссертацией об иудейском толковании Ветхого Завета, представленной, как мы видели, при самом поступлении его на службу в Академию. За магистерской диссертацией, как ее прямое продолжение, вскоре же появилось в свет новое исследование под заглавием «Новозаветное толкование Ветхого Завета (Москва, 1885)». Обе книги были приняты русской богословской наукой, как ценный вклад в нее, представляющий «первый самостоятельный и удачный опыт решения взятых вопросов с православной точки зрения (из отзыва о них В.Д. Кудрявцева, Жур. Сов., 1885, 31)». Московская Дух. Академия удостоила их половинной премии Высокопреосв. Макария. В связи с указанными исследованиями задуман был Ив. Н-чем и третий в этой области, самый солидный его ученый труд, заслуженно доставивший ему степень доктора богословия: это – его «Перевод LХХ-ти. Его значение в истории греческого языка и словесности (Троице-Сергиева Лавра, 1898)». В этом труде Ив. Н-ч задался грандиозной целию изучить язык перевода LXX-ти в его отличии от языка классического и проследить его влияние на позднейшую, главным образом, церковную греческую письменность. Тема в полном ее объеме была новой не только для русской, но и для западной богословской литературы и, при всём трудолюбии и филологических познаниях Ив. Н-ча, потребовала от него более 10-ти лет упорной, кропотливой работы. За то и его исследование оказалось дорогим подарком науке, обнаружившим наглядно богатство филологической эрудиции и неисчерпаемую энергию автора. Представленное на рассмотрение Совета Академии, оно заслужило самые лестные отзывы обоих рецензентов, согласно признавших его труд имеющим важное значение «как для истории греческого языка, так и для библейской текстуальной критики» и притом, «не только для нашей отечествен-

—129—

ной, но для заграничной литературы (Жур. Сов. 1887, 466. 452)». Ив. Н-ч, впрочем, не успокоился и на этих блестящих результатах, достигнутых его исследованием: в качестве необходимого дополнения к нему он задумал издать «словарь перевода LXX-ти с церковно-славянскими и русскими значениями слов и с подразделением его на отделы по употреблению этих слов в памятниках языческой и церковной письменности». Словарь должен был дать в себе солидное и давно ожидаемое руководство не только к изучению греческой Библии, но и к правильному пониманию произведений святоотеческой и литургической литературы. Материалы для этой работы уже приготовлялись Ив. Н-чем и только неожиданная смерть помешала ее осуществлению. К этой же серии работ, относящихся к исследованию текста Св. Писания, принадлежат и его труды по истории перевода Библии на русский язык, представляющие также большой научный интерес. Составленные на основании архивных документов, лично рассмотренных автором, они отличаются детальностью и безусловной точностью своих показаний и дают не только очерк внешнего хода работ по переводу Библии, но и знакомят с внутренним его характером. Главнейший из этих трудов «О подвигах Филарета, Митрополита Московского, в деле перевода Библии на русский язык (Москва, 1893)» был в свое время увенчан Академией Наук Уваровской премией.

Другую, более цельную группу из литературного наследия, оставленного Ив. Н-чем, составляют его биографии выдающихся наших иерархов новейшего периода и вообще духовных деятелей. Искренний сын русской церкви, Ив. Н. глубоко чтил ее иерархов, с почтением изучал их деятельность, тщательно собирал о них справки и при удобном случае знакомил читающую публику с результатами своих наблюдений. Этого рода труды Ив. Н-ча очень многочисленны. В нашей духовной журналистике они создали для него в некотором смысле особое положение специального обозревателя жизни наиболее замечательных иерархов, – своего рода «Плутарха»²¹⁰ русской церковной

—130—

иерархии за новейший период. Составленные иногда при жизни самих описываемых лиц (напр. биографии Преосв-ых Амвросия Харьковского, Виссариона Костромского), или вскоре после смерти их, еще под живыми впечатлениями от их личности, эти очерки, конечно, не заключают в себе объективно-полного воспроизведения и всесторонней оценки изображаемых в них деятелей, но по этому самому к подобным работам и нельзя применять строгой исторической критики. За то все они отличаются точными документально проверенными сведениями, изобилуют характерными подробностями и в общем дают ценную и поучительную для православного читателя галерею пастырей русской церкви. Из почивших иерархов Ив. Н-ча особенно увлекал мощный образ Приснопамятного Святителя Московской церкви, Митрополита Филарета, изучению которого он посвятил целый ряд книг и брошюр. Не перечисляя всех его работ о Филарете, мы укажем на огромный труд его, содержащий в себе как бы итог всех его долговременных занятий Московским Архипастырем, под заглавием: «Святитель Филарет, Митрополит Московский. Его жизнь и деятельность на Московской кафедре по его проповедям (Харьков, 1895)». Книга эта, или, лучше сказать, книжища (1053 стр.) писалась Ив. Н-ем в течение нескольких лет и по обилию собранного в ней материала является единственною в нашей литературе о Филарете. Из других биографий, составленных Ив. Н-чем, следует, как заслуживающие особенного внимания, отметить его статьи об Иннокентии, Митрополите Московском, печатавшиеся в «Богословском Вестнике»²¹¹, биографический очерк Преосв. Феофана, бывшего епископа Владимирского (Тамбовского, – Москва, 1895), биографии Сергия, Митрополита Московского, Саввы, Архиеп. Тверского (печат. в Русском Вестнике), Антония, Архиеп. Казанского (посмертный труд, печат. в журнале «Вера и Церковь»). Это литературное чествование памяти наших лучших иерархов всегда было любимым занятием Ив. Н-ча,

—131—

за которое он брался с охотою; с чувством почтения описывая их жизнь, выставляя на вид их духовные и пастырские подвиги, он в созерцании их духовной мощи как бы искал отдыха себе от суеты и дрязг будничной жизни.

Постоянная ученая и литературная работа, требующая для себя кабинетной замкнутости, по-видимому, должна была бы отдалить Ив. Н-ча от живых людей и их обыденных интересов. На самом же деле этого не было. Изучая мертвый язык и умерших деятелей, Ив. Н-ч оставался натурой крайне живой, отзывчивой, и не только не прерывал сношений с окружающим его обществом, а напротив дорожил этими сношениями и, при всей массе собственных занятий, был одним из энергичных членов общества. В академическом кругу он являлся всегда желанным человеком, искренно разделявшим его печали и радости, готовым помочь и услужить всем, что было в его власти. Необыкновенно сдержанный, скромный, никогда не говоривший о своих заслугах и очень редко – о своих трудах, он безусловно не позволял себе никакого резкого, неловкого слова и со всеми находился в самых лучших отношениях. Его дом и семья собирали у себя всю профессорскую корпорацию, и здесь, в свободные часы (у него был назначен для сего определенный день в неделе), сам хозяин, обладавший превосходным голосом, замечательный певец, искусный чтец и рассказчик, являлся душою, оживлявшей всё общество. И эта общительность, эта готовность к услугам не ограничивалась тесными пределами академических сослуживцев; она простиралась гораздо дальше, к меньшей братии, и здесь выражалась уже в форме благотворительности. Благотворительность, можно сказать, составляла такую же существенную стихию жизни Ив. Н-ча, как ученая и литературная деятельность. Все, служащие этой цели, учреждения Сергиева посада имели его своим сотрудником, при чем обыкновенно случалось так, что главная масса работы в этих учреждениях как по самой их организации и приобретению средств, так и по ведению дела падала именно на Ив. Н-ча. И он никогда не отказывался от этой работы и не тяготился ею. Так, он состоял казначеем Братства Преп. Сергия, существующего при Академии для вспомоще-

—132—

ствования недостаточным студентам, председателем Общества Преп. Сергия и Никона для бедных жителей Сергиева посада, членом Совета Александро-Мариинского дома призрения, секретарем Общества Красного Креста, казначеем сергиево-посадских «ясель», членом Общества спасания на водах. Всё это налагало на Ив. Н-ча лишние заботы, требовало от него не мало трудов и времени. И он умел дорожить временем, как никто другой; он выработал себе своеобразный порядок жизни, от которого позволял себе отступать лишь в крайне редких, исключительных случаях. Вставая в четыре или даже в три часа утра, он тотчас же принимался за ученую или литературную работу, за которою и проводил всё утро; затем начиналась его профессорская или общественная деятельность: он шел или в Академию на лекции, в библиотеку за справками, или исполнял разные поручения и обязанности по участию в благотворительных учреждениях; вечером, если не предстояло каких-либо заседаний, снова начиналась ученая и литературная работа. Редкий день нельзя было его встретить на улицах посада, спешащим по какому-либо делу с портфелем в руках или с карманами, набитыми бумагами. В самой походке, в речи, в манере держать себя было у него что-то порывистое, торопливое, как будто он боялся куда-нибудь опоздать или потерять даром одну минуту. Короче, это был человек, который совсем не знал, что значит безделье. – Не менее, если не более, широка была и его частная благотворительность. Многочисленный бедный люд, приютившийся около обители преп. Сергия, имел в нем щедрого помощника, хорошо знал его и повсюду осаждал своими просьбами. Сам Ив. Н-ч тщательно скрывал эту сторону своей души от взора посторонних, и только уже после смерти его стало всем известно, что напр. почти весь свой, довольно обильный литературный заработок он раздавал нуждающимся жителям Сергиева посада. Ласковое обхождение, сострадательность, готовность помочь ближнему сделали его популярнейшей личностью среди посадского населения, у которого он, как в профессорском обществе и среди студентов, известен был под именем «добрейшего».

—133—

Непрерывный, напряженный труд, характеризующий собой жизнь Ив. Н-ча, должен был печально сказаться и не на таком хрупком организме, каким наделен был он от природы. Зачатки болезни, приведшей его к смертному одру, явились у него очень рано, но только два года тому назад болезнь стала принимать резкие формы. Обострению положения Ив. Н-ча наиболее способствовали его усиленные занятия по составлению докторской диссертации. Диссертация была представлена им в конце 1897 года, а весной 1898 года он был уже принужден отправиться в Крым для восстановления своих сил. Сначала поездка принесла было благоприятные результаты. Не любивший терять даром времени, Ив. Н-ч по возвращении из Крыма с новой энергией принялся за свои обязанности: в течение всего 1898–1899 года он исправнейшим образом читал лекции, сотрудничал во многих журналах и успел составить несколько новых литературных работ. Но это последнее напряжение тяжело отразилось на его здоровье к концу учебных занятий, так что новое путешествие в Крым не принесло уже осязательной пользы. К осени прошлого года положение Ив. Н-ча настолько осложнилось, что он должен был оставить Сергиев посад и отправиться в Москву в университетские клиники для систематического лечения. Скоро, однако, и отсюда стали получаться слухи, встревожившие всех его знакомых; особенно же тяжелы они были для Академии и академической корпорации. Печаль усиливало еще то обстоятельство, что в июле месяце 1899 года только что исполнилось двадцатипятилетие учебной службы Ив. Н-ча, но Академия отчасти по причине каникулярного времени, отчасти по другим соображениям и не предвидя ничего печального в будущем, не могла ознаменовать должным образом этот день, отложив свои намерения до начала учебных занятий. Однако, этим намерениям уже не суждено было осуществиться: всё-таки, впрочем, профессорская корпорация не оставила своего почтенного сослуживца без всякого выражения своей признательности по поводу исполнившегося юбилея. По желанию ее, в заранее назначенный день больного нарочито посетил Ректор Академии Преосвященный Арсений и передал ему сочувственное приветствие и под-

—134—

ношение сослуживцев – икону Преп. Сергия. – Вообще, болезнь Ив. Н-ча вызвала общее проявление сочувствия к нему всех знавших его людей; Ректор Академии и сослуживцы неоднократно посещали его в Московских клиниках. Удостоил его своим посещением, между прочим, и Высокопреосв. Владимир, Митрополит Московский, беседа которого доставила большое утешение больному. Но ни тщательный уход врачей, ни заботы родных и знакомых не в силах были предотвратить роковой исход. Подав в отставку от службы, Ин. Н-ч к началу зимы уже в безнадежном положении возвратился домой и стал готовиться к неизбежному концу. Глубокая религиозность и истинно христианская вера, одушевлявшая всегда Ив. Н-ча, сказались теперь в нем со всей силой; с удивительным терпением он переносил страдания, заблаговременно успел исповедаться, причастился и принял елеосвящение. 10-го Декабря в 2 часа по полуночи, окруженный семьей и родными, он тихо и мирно отошел в вечность.

Весть о кончине Ив. Н-ча еще ранним утром облетела Сергиев посад и повсюду принята была с глубоким сожалением. В академическом храме, как только оказалось возможным собрать всех служащих, тотчас же была совершена торжественная панихида Преосвященным Ректором Академии и всем академическим духовенством. Отслужены были также панихиды в других местах, где новопредставленный был сотрудником или имел почитателей, как-то в Лавре, в церкви дома призрения, в помещении Общества Сергия и Никона. У тела же почившего молитвенное пение об упокоении его души почти не прекращалось: академическое духовенство, Вифанская духов. семинария, монашествующая братия из Лавры Преп. Сергия и окружающих ее обителей, причты приходских церквей посада поочередно сменялись здесь в молитве за усопшего. Дом Ив. Н-ча был открыт, и сюда сходились все, желавшие отдать ему последний долг. – На другой день (11 Дек.) в академической церкви отслужена была о. Инспектором заупокойная литургия в присутствии корпорации и студентов, а в 5 ч. вечера этого дня состоялся вынос тела почившего в академическую церковь.

—135—

На вынос в дом покойного собрались о. Инспектор Академии, члены академического и приходского духовенства, профессора, студенты и представители местного населения, насколько это допускали размеры помещения. На гроб почившего теперь возложены были венки от сослуживцев, студентов, членов Братства Пр. Сергия и пр. По прибытии Преосв. Арсения, началось панихидное пение, во время которого произнес речь студент IV курса Александр Левитский²¹²; затем, гроб с телом почившего был поднят студентами и процессия, во главе с Преосвященным Ректором, двинулась по направлению к Лавре. Среди вечернего мрака, освещаемое факелами и свечами, в сопровождении многочисленного духовенства в белых, блестящих облачениях и массы народа, при заунывном звоне лаврских колоколов, это печальное шествие представляло собой величественную картину, производившую сильное впечатление. На пути процессия несколько раз останавливалась, чтобы совершить литию в местах наиболее примечательных для покойного. В академическом храме гроб почившего был встречен красноречивым словом профессора Н.А. Заозерского и, потом, началось всенощное бдение. – В следующий день (12 Дек.) заупокойную литургию совершал Преосв. Ректор Академии, Епископ Арсений в сослужении очень большого числа духовенства, а именно: Ректора Московской духов. семинарии, архимандрита Трифона, Инспектора Академии архимандрита Евдокима, настоятеля Балаклавского монастыря в Крыму игумена Стефана, преподавателя Московской семинарии свящ. Д. Фаворского, помощника инспектора Академии иеромонаха Анастасия, библиотекаря Троице-Сергиевой Лавры иеромонаха Ипполита и четырех студентов-священников. Во время запричастного стиха произнесена была прочувствованная речь профессором С.С. Глаголевым. Как на литургии, так и на последовавшем за ней отпевании присутствовало множество народа, которого даже не мог уместить в себе довольно обширный академический храм. Особенною торжественностью отличалось отпевание: оно открылось речью Преосв. Арсения о христианском характере и высоких уче-

—136—

ных заслугах почившего, глубоко тронувшею слушателей. Затем, кроме служивших литургию, в нем приняли участие: казначей Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Никон, болгарский архимандрит (студент Академии) Анфим, ректор Вифанской семинарии протоиерей А.А. Беляев, игумен Амфилохий, благочинный посадских церквей протоиерей Н. Фаворский, законоучитель Сергиево-посадской мужской гимназии А. Смирнов, священник Московской церкви «Красный звон» Г.Ф. Виноградов, священники посадских церквей: М. Багрецов, Г. Раевский, А. Воскресенский, И. Соколов и заведующий Лаврской иконописной школой иеромонах Кронид, – всего 22 лица. При стройном медленном пении академического хора, часто прерываемое речами, отпевание продолжалось не менее двух часов, и только уже в 3-м часу дни гроб с телом Ив. Н-ча, поднятый студентами, был вынесен из церкви. Теперь процессия приняла еще более величественный вид, чем накануне. Во главе ее парами шло почти всё духовенство, участвовавшее в отпевании, блистая своими светлыми ризами, при чем ряды его заканчивались Преосв. Арсением, сопровождавшим почившего до самой могилы; за гробом двигалась вся масса парода как стоявшего в церкви, так и ожидавшая шествия около Академии: новые толпы, собравшиеся на улицах и перекрестках, встречали и провожали процессию, а грустный звон лаврских колоколов не умолкал почти до тех пор, пока она не достигла кладбищенских пределов. Шествие несколько раз останавливалось, чтобы совершить литию, и тогда народ густым кольцом окружал гроб, молясь за умершего. – По прибытии на кладбище гроб с телом почившего внесен был в кладбищенскую церковь, и здесь в последний раз совершена была над ним панихида, за которою один из студентов произнес речь, а два других прочли свои стихотворения. Затем, тело почившего перенесено было к месту последнего успокоения и пред самим опусканием гроба в зияющую могилу сказана была прочувствованная речь студентом. По окончании же религиозного обряда отпевания, из окружающей толпы выступила простая, бедно одетая женщина и над свежей могилой обратилась с теплыми словами к почившему,

—137—

принося ему благодарность за благодеяния. Простые, но трогательные слова женщины, прерванные плачем, сильно подействовали на присутствующих; и – правда: эти слова и эти слезы беднячки были лучшим венком на могилу Ив. Н-ча, любившего бедных.

В чувстве глубокой скорби, уже в 5-м часу вечера, возвратились с печальных проводов родные и сослуживцы Ив. Н-ча на поминальную трапезу, сознавая, что потеряли хорошего человека, умного и неутомимого деятеля. Да будет же ему вечная память!

А Спасский

—138—

Речь преосвященного Арсения, Ректора Академии, сказанная пред отпеванием ординарного профессора Московской Академии Ивана Николаевича Корсунского

Исполнилось твое желание, возлюбленный Иван Николаевич; исполнилось, быть может, даже скорее, чем ты помышлял. В последние предсмертные дни своей страдальческой жизни ты так желал быть в родной академической семье. И вот теперь ты среди нас, горячо любящих и любимых тобою сослуживцев и учеников; опять ты в сем святом храме, в котором так любил молиться.

Но не на радость собрал ты нас вокруг себя; не таким желали мы зреть тебя после долгой разлуки; не такую беседу желали бы вести с тобою. Зряще мя безгласна и бездыханна предлежаща, восплачите о мне, братие и други, сродницы и знаемии, взываешь ты к нам устами Св. Церкви. Плачут, горько плачут о тебе, возлюбленный собрат, не только сродницы и други, но и все знаемые, потрясенные и глубоко огорченные преждевременным, по нашим человеческим расчетам и соображениям, отшествием твоим из здешнего мира, помышляя о том, какая драгоценная жизнь угасла. Скорбит о тебе Академия, потерявшая даровитого сына своего, верою и любовию служившего ей в течение более двух десятилетий и приумножившего честь и славу ее; скорбят сослуживцы твои, лишившиеся в тебе благожелательного и услужливого сотоварища; скорбят о тебе ученики твои, беспредельно любившие тебя как своего незаменимого руководителя и радетеля о их нуждах: скорбит весь сия и по преимуществу бедные и убогие насельники ее, потерявшие в тебе своего отца и благодетеля.

—139—

Скорбь эта, верим, отзовется болезненным стоном и во всех концах обширного нашего отечества, где на разных поприщах проходят жизненное служение свое многочисленные твои ученики, а также и многие, знающие тебя.

Но скорби ли только место при этом гробе? И куда влечет меня скорбь? Я, служитель Церкви Христовой и проповедник воскресения Того, Который смертию смерть попрал и даровал нам живот вечный, под влиянием естественного, правда, скорбного чувства, забыл на мгновение об утешительных истинах евангелия и возбуждаю себя, а также призываю и вас, братие, к сетованиям, тогда как надлежит здесь причина благодарения и прославления Бога. К благодарению Бога и приглашает Св. Церковь всех сетующих при каждом гробе вместе с последним целованием, – к благодарению за окончание земного странствия по бурному морю житейских попечений, и за начало новой жизни, в которую вступает усопший. Правда, есть не малое число гробов, над которыми трудно выполнить долг благодарности пред Богом, заповеданный Церковию. Но здесь, при этом гробе я смело от имени Церкви призываю вас, братие, к благодарению Бога за Его милости, явленные к усопшему собрату нашему, за пройденный им жизненный путь. Путь этот воистину спасительный и служит залогом того блаженного пути, на который теперь вступила душа усопшего. Вся жизнь его, протекшая пред нами, является самым убедительным подтверждением сказанного.

Не вера ли, живая и сердечная, служила для него светочем на жизненном пути? Не добродетель ли была целью его жизни? Не любовь ли к Богу и ближним лежит в основании всей его деятельности, которой он всецело посвятил свой богато-одаренный ум, многообразные знания и прекрасные качества своего сердца и воли? Кто не знает его многочисленных ученых трудов самого разнообразного характера? Кому неизвестны труды его по изъяснению Слова Божия? Кто не знает трудов его по истории Русской Церкви, судьбы которой так интересовали его? Скольких святителей – Архипастырей, живых и умерших, жизнеописателем был он, явив дела их миру во славу Божию? Кто был лучшим описателем и истолкователем

—140—

радостей и горестей нашей академической жизни, летописцем которой он справедливо назывался?...

Точно так же, как почивший собрат наш сделал доброе употребление из своего ума и знания, постоянно делал он доброе употребление и из прекрасных качеств сердца и воли. Щедро наделила его этими качествами природа, прекрасно развил и направил их он сам. Доброта, теплота души, готовность быть полезным для своих ближних, служить им: таковы отличительные качества его сердца. И не зарывал он в землю этих талантов; не замыкался самолюбиво с своими добрыми качествами в себе самом; а всецело посвятил их на пользу близких, – за что и присвоено было ему наименование добрейшего. И кто, кто не знал добрейшего Ивана Николаевича? Всем он известен, начиная с высших слоев общества до самых низших, от роскошных палат до самой убогой хижины бедняка. Любвеобильное сердце его раскрывалось для всех, особенно – обездоленных, неимущих и сирот. Есть ли в нашей веси хоть одно благотворительное учреждение, начиная с нашего Общества вспомоществования бедным студентам, душою которого не был бы добрейший Иван Николаевич! Именно душою, потому что он вносил жизнь в эти учреждения, а без него они или прекратили бы свое существование, или же с трудом влачили бы его.

Удивляешься, воистину удивляешься, как он всюду поспевал, как его везде ставало. Образцово исполняя свои прямые профессорские обязанности, он с полною добросовестностию проходил и многочисленные другие обязанности, которые возлагало на него доверие начальства и любовь многих, иногда и не бескорыстных, почитателей его. День наставал для него с самого раннего утра и оканчивался слишком поздно. Да, он бодрствовал, а другие могли почивать....

Самою любимою и вожделеннейшею мыслью в последние два года жизни усопшего была мысль о построении храма при одном из убежищ в нашей веси, – мысль, которая, мы знаем, близилась к осуществлению. Это лучше всего показывает, как он широко понимал благотворительность. Это же служит самым лучшим доказательством того, что вся жизнь его была в Боге, для Бога и

—141—

для ближних. Этим объясняется и всегдашняя его жизнерадостность, так и светившаяся в его добрых глазах и сообщавшаяся другим. Эта жизнь в Боге и служит основанием того высоконравственного настроения, которое проникало всю жизнь его, выражаясь при этом в глубочайшем смирении. Довольство своим скромным положением, проистекавшее из полной преданности Промыслу Божию, определяющему жребии человеческие, было самою видною чертою его отношений к самому себе, к своему положению. Самомнительность, которою часто грешат неистинно ученые, мысль о правах на лучшее состояние, на высшее положение были неизвестны ему, хотя они и могли бы найти для себя повод и основания в его трудах и заслугах. Выше Академии и дороже, службы при ней он ничего не ставил....

Последние дни его жизни весьма ясно свидетельствуют о его высокой настроенности и великой преданности воле Божией. Господь судил ему вести в последнее время тяжелый крест продолжительной тяжкой болезни. Но никогда не было слышно от него ропота на этот крест: никогда в рассказах его о своей болезни не было ни раздражения, ни нетерпения. Всегда такая видна была покорность и преданность воле Божией, такое всегда невозмутимое спокойствие, что, казалось, он ведет речь о чужих недугах, и не тяжких недугах. А то спокойствие, с которым он смотрел на приближавшийся час смертный, ясно говорит нам, что ум его верил в отрадные истины вечной жизни и воскресения, и в этой вере находил оружие против страха смерти. Многократное очищение себя от грехов исповедию и приобщение св. тайн тела и крови Христовых в последние дни жизни ясно свидетельствуют, что усопший собрат наш искал себе оправдания и очищения от грехов в крестных заслугах Божественного Искупителя, усвояемых христианину в таинстве покаяния, и залога вечной блаженной жизни в плоти и крови Христовых, в приискреннем общении со Христом.

После этого еще раз вопрошаю: только ли скорби место у гроба сего? Не всякий ли и из нас пожелает себе такой многоплодной жизни, а главное – такой христианской

—142—

кончины? Поистине угодна Господу душа его, почему и взялся он от среды лукавствия в место вечного упокоения.

Возлюбленный собрат! Не венец похвал намеревались мы сплести тебе настоящим словом; и не потому, чтобы в изображении качеств богато-одаренного ума и любвеобильного сердца твоего мы не нашли для него благоухающих цветов, а потому что они для тебя излишни. Подвигнула нас к этому слову личная к тебе любовь, слившаяся с любовию вверенной мне Академии – твоих сослуживцев и учеников. Цветок общей любви да увенчает твою главу, служа залогом нашего непрестающего общения, ибо любы николиже умирает. И из проливаемых над твоим гробом слез, от которых мы не можем удержаться по немощи нашего естества, прими от нас только одну слезу для вечного орошения неувядаемого венка, – слезу общей благодарности от горячо любящей тебя Академии, от нашей веси и от всех твоих почитателей и учеников, рассеянных по всему лицу земли Русской.

К тебе теперь слово наше, осиротевшее семейство. Beлика твоя скорбь, велико твое горе! Мы теперь касаемся раны твоей не для того, чтобы еще больше растравить ее, а – по возможности – уврачевать ее. Но мы показали бы только неведение сердца человеческого, если бы возмнили, что от наших слов могут исцелевать раны сердца, подобные твоим; и мы знаем, что в настоящие минуты для тебя нет утешения на земле; ищите его там, на небе, у Врача душ и сердец, и Он, Всеблагий Утешитель, подаст вам его. Утешенные Им не только не скорбели о смерти, но и сами с радостию шли на смерть. Итак, первее и паче всего обращайтесь в скорби вашей ко Господу. Как радовались пред Ним, так и сетуйте пред Ним же. Вы старались быть верными Ему во дни вашего счастия; Он ли покажет Себя неверным во дни вашего несчастия? Нет; если Он попустил прийти на вас тяжелому искушению, то не оставит за сим искушением сотворить и утешение.

Да утешит Господь тебя, супруга усопшего в скорби твоей. Все мы – свидетели твоей самоотверженной любви во

—143—

дни болезни твоего супруга, для спасения которого от уз смерти ты готова была пожертвовать своею жизнью. Но, видно, и любовь человеческая имеет границы. Повинуясь гласу свыше, неудержимо воспарил к горнему отечеству твой супруг, оставив тебя и детей ваших здесь. В молитве об усопшем и в добром воспитании оставленных на твоем попечении детей твоих ищи себе доброго, святого, спасительного утешения.

Да утешит Господь и вас, осиротевшие дети! Уже с раннего утра вашей жизни Господь посетил вас испытанием. Но знайте и веруйте, что если Господь печется вообще о всех людях, то о сиротах – по преимуществу. Он, Всеблагий, теперь заступит место Отца и Покровителя. К Нему теперь обращайтесь с молитвою и на Него всецело возлагайте теперь свое упование. Твердо помните и добрые святые уроки, которые давал вам отец и своими внушениями, и своею жизнию, и постарайтесь сообразовать с ними жизнь вашу. Это и для вас будет великим благом, и ему в загробной жизни доставит радость и утешение.

Гряди же с миром в горний град живого Бога, возлюбленный собрат наш. Мы веруем, что со духи праведными почиет душа твоя и ты услышишь сладчайший глас Господа небесного, глаголюща: «рабе благий и верный, о мале был еси верен, над многими тя поставлю: вниди в радость Господа твоего».

Слово Профессора Н.А. Заозерского²¹³

Оставлено есть субботство людем Божиим.

Вшедый бο в покой Его и той почи от дел своих, якоже от своих Бог. (Евр.4:9, 10).

Покоится безмятежным сном редкий труженик, в последний раз с нами субботствуя, чтобы обнощевать и встретить день Воскресения Христова во всечестном храме.

—144—

Пресеклась необычно деятельная жизнь; прекратилось многотрудное странствование по стезям христианского просвещения и благотворения, и вот конец их – покой, или, по выражению Св. Апостола, субботство, оставленное людем Божиим.

Что значит это субботство? Почему суббота, или покой Божий есть желаемый конец труда, желаемая цель странствования?

Вникнем, братие, в это великое, но несколько прикровенное слово Апостола Христова, чтобы уяснить себе значение и смысл переживаемых минут блаженного субботствования почившего о Господе брата и сослуживца нашего.

Представляется странною в учении Св. Апостола мысль, что покой или суббота оставлена людем Божиим только: но разве, не каждый человек умирает? Разве жизнь каждого, как бы многотрудна, или вовсе бездеятельна ни была, не оканчивается безмятежным покоем смерти? Не менее странною представляется и так часто повторяющаяся молитва Св. Церкви: покой, Господи, душy усопшаго раба Τвоего: зачем молиться о покое, когда последний уже наступил?

Наступил… Наступил ли действительно?

Поставьте только этот вопрос, припоминая то счастливую, то злополучную жизнь и кончину известных вам лиц, друзей, и вы, может быть, ужаснетесь, вострепещете... И этот ужас, охвативший вас при представлении неспокойной загробной судьбы вашего друга не побудит ли вас к горячей за него молитве о покое, казавшейся дотоле излишнею?

Но не ужас и отчаяние внушает нам великое слово Апостола о субботстве людей Божиих, а благоговейную, радостную и возвышенную надежду.

Оставлено – говорит он с непоколебимою уверенностию – оставлено есть субботство людем Божиим, так что вшедый в покой Божий почи от дел своих, как почил Бог от своих в день седьмой, когда, окончив творение свое, виде (Бог) вся, елика сотвори: и се добра зело (Быт.1:31).

Вот о какого рода покое, молится Св. Церковь! Вот о

—145—

какого рода субботстве так уверенно говорит Св. Апостол! Это – не покой смерти – прекращения каждой жизнедеятельной силы, как то видим мы при смерти тела, это не покой даже глубокого сна, доходящего до потемнения сознания, до прекращения всякого созерцания, но покой Божественный – нескончаемая, неизъяснимая радость чистого созерцания творческой красоты и славы Божией.

Не все люди – как бы они ни были деятельны – входили и войдут в покой Божий. Устами пророка Сам Бог сказал: клялся во гневе Моем, аще внидут в покой мой (Пс.94:11). И пророк, воспоминая этот приговор гнева Божия и предупреждая своих современников, говорит: и днесь не ожесточите сердец ваших яко в прогневании во дни искушения в пустыне (ст. 8).

Обещан был покой Божий древнему Израилю, но он ожесточил сердце свое и услышал грозные слова: не внидут в покой Мой. Они не внидут; но – говорит Апостол – днесь оставлено субботство людем Божиим (Евр.4:7–8).

Кто и где эти люди Божии?

Христос ны искупил есть от клятвы (Гал.3:13) и призвал и призывает к наследию обетованных древнему Израилю благ Божественного покоя всех, обращающихся к Нему сердцем, идущих во след Ему, сообразующихся с Ним в страданиях и смерти Его: приидите ко Мне вcu труждающиися и обремененнии и Аз упокою вы (Mф.11:28).

Девятнадцать веков странствует Церковь Христова в мире, как Израиль в пустыне, или как корабль по бурным волнам моря, доставляя в небесную пристань пловцов своих, внимающих гласу Христа.

Был ли ты, досточтимейший, блаженнопочивший брат наш, пловцем этого корабля?

О, как отрадна уверенность всех знавших тебя в том, что ты был им!

Из 50-ти лет своей жизни 40 ты прилагал свои духовные силы к тяжким трудам на корабле Христовом. Кто из сверстников твоих по духовной школе воспитания не засвидетельствует, что ты изумлял их своим трудолюбием! Кто из них не скажет, что в это время ты, как древний столпник, дни и ночи простаивал и просиживал у письменного рабочего стола, весь обложенный и

—146—

погруженный в источники Богословского знания, и читал, и писал. Кто не скажет, что слово Божие, разными языками толкуемое, питало ум твой, было твоею родною стихиею?

Затем началось твое служение духовной школе в низших и высших ее званиях. Говорить ли мне о том, что ты с самоотвержением, с самопожертвованием отдавался этому служению? Нет, я не буду говорить об этом. Ибо, что значит мое слово, когда оставленные тобою творения, дела твои, так громко говорят об этом? Да и при том же я не неосновательно опасаюсь предвосхитить о сем слово достойнейших меня?

Говорить ли мне о том, что не умом только, но и сердцем своим ты отдавался служению Христовой заповеди, – заповеди глубокой и широкой? Любил ли ты близких своих и ближних своих, и кто был твоим ближним? Коснусь ли я своим словом святыни христиански благоустроенного, семейного, гостеприимного очага твоего? Но здесь утрата, причиненная твоего смертию, так велика, что мое слово будет лишь неосторожным прикосновением к мукам скорби, едва переносимой… Коснусь ли я своим словом твоих отношений к сослуживцам, ученикам, к разнообразной бедноте нашего города, которой служил ты так много и бескорыстно, как может служить только истинный христианин?

О как много хотелось бы говорить мне об этом! Но я боюсь, что уже и теперь я превышаю меру слова, боюсь далее нарушать благоговейно-молитвенную тишину множества стоящих у твоего гроба, говорящую об этом красноречивее моего слова.

Одно лишь должен я сказать для приличного окончания своего слова: в жизни своей ты шел тесным и скорбным путем, тем именно путем, которым предписано идти пловцам корабля Христова. А что значит идти тесным и скорбным путем? Это значит – по объяснению одного великого отца Церкви и подвижника²¹⁴ – из всего своего отдавать часть Христу и ради Него терпеть лишения и стеснять тот пространный путь личного счастия и по-

—147—

коя, на который всегда манит гордый, безграничный в своих стремлениях человеческий эгоизм.

На сем основывается надежда наша, что корабль Церкви Христовой привел тебя теперь к небесной пристани, как верного до последних минут пловца своего; а эта надежда возгревает в нас пламенную молитву: покой, Спасе наш, с праведными раба твоего и сего всели во дворы Твоя».

Речь профессора С.С. Глаголева²¹⁵

В начале жизни школу помню я, и один образ в этой школе непрестанно выдвигается передо мною наперед, рисуется мне особенно ярко, один голос вспоминается мне, голос исполненный теплой ласки, веящий нежным дыханием любви. Этот голос замолк теперь, черты этого образа через немного минут скроются от нас навеки, и стук гробового молота возвестит нам, что мы никогда не увидим их более. Но теперь в минуты близкие к последнему целованию воспоминания старого охватывают с особенною силою, как будто светлые воспоминания прошлого пытаются ослабить тяжелое горе настоящего, как будто мысль о том, что имел, пытается отодвинуть назад мысль о том, что потерял.

Почти четверть века назад почивший, скорбь о котором теперь владеет нами, был назначен начальником скромной духовной школы – тульского духовного училища. В эти же дни я поступил туда в качестве ученика. Более двухсот мальчиков было нас в школе, мальчиков в возрасте от 9 до 15–16 лет, в том возрасте, когда в юных сердцах развивается вера в жизнь и любовь к людям или, наоборот, прорастают семена недоверия, зарождается холод души, который потом на все дела человека кладет свой мертвенный отпечаток. В школе воспитывавшей нас этот холод не мог зародиться, он мог идти откуда-нибудь извне, но не от школы. Начальник близко знал нас всех, в каждом из нас он отыскивал лучшие струны сердца и спешил прикасаться к ним, чтобы зародить в душе мальчика теплоту, которою потом, ставши мужем, он мог бы согревать и других. В часы, которые у нас были свободны и которые он – вечно занятый – отнимал от других дел, он приходил к нам и вел любовно отеческие беседы с нами. Он приносил нам со стороны книжки для чтения, потому что в нашей библиотеке их собственно не было, он приносил нам конфеты – а нас было более двухсот человек – и говорил, что ему кто-то их подарил, он рассказывал нам о том, что делается в мире, он слушал нас и наблюдал за нами и разбирал наши недоразумения. «Не будьте эгоистами», – говаривал он нам, и мы спрашивали, что такое эгоист, и получали любовный и назидательный урок греческого языка, психологии и христианского нравоучения. Тогда была русско-турецкая война. С картою и указкою он знакомил нас с ее ходом, он рассказывал нам о тех насилиях, которым подвергались болгары-христиане от турок, о тех жертвах, которые русские люди приносили делу освобождения своих славянских собратьев. Скудный свет освещал карту и оратора, сумрак надвигался в классе, но в наших маленьких учащенно бившихся сердцах начинала загораться и светить любовь к правде, к добру, любовь к жертве. Мы представляли себе невинные страдания наших единоверных собратьев, и нам начинало казаться несправедливостью то благополучие, которым мы пользовались. Много лет прошло с тех пор. Как шерсть ягненка на репьях, рвала у многих из нас жизнь лучшие порывы наших дум. Но – вспомнишь – и на душе станет светлее, от нахлынувших воспоминаний смягчается жестокость сердца, начинаешь чувствовать свою виновность перед другими, хочешь заслужить у них прощение. Тяжелую борозду приходится проводить по ниве жизни многим из питомцев тульской духовной школы конца семидесятых годов – кто священником в бедном сельском приходе, а кто и просто сельским учителем, но, думается, для всех этих питомцев образ их смотрителя навсегда останется нравственным светочем, опорою для веры в добро. Заболел мальчик. Кто стоит около его больничной койки с просфорою, с словами ласки, утешения и любви? Смотритель Иван Николаевич. Забудет ли это мальчик? О нет, он только поймет всю цену этого гораздо позднее. У ученика умер отец. Заботу о том, чтобы по возможности приготовить сироту к выслушанию ужасной вести, заботу о возможном смягчении его скорби принимает на себя смотритель. Смотритель постоянно был около нас, смотрел за нами и охранял нас на всех путях. Он с нами на наших играх, потому что нас нужно было учить играть, он – в нашей умывальне и учит нас употреблению зубного порошка – для большинства делу совершенно новому и незнакомому, он с нами на наших вечерних занятиях, и мы просим объяснить в уроке то, чего не понимаем. Он знает всех, кто получил утром неудовлетворительные баллы, и эти маленькие жертвы науки особенно дороги ему, он и сам расспрашивает и просит надзирателей позаботиться, чтобы к следующему дню они оказались более подготовленными. Утром он приходит на уроки наших преподавателей, он прочитывает все наши письменные упражнения по всем предметам. Летом в свободные часы он вел нас в поле, лес, купальню; при этом, где мы должны были платить, нам представлялось весьма естественным, что за нас платил смотритель. Сам он преподавал катехизис и богослужение – это теоретическое и практическое богословие низшей духовной школы; он выяснял нам различие между этими науками и прочими предметами, учил нас изучение их особенно связывать с молитвой, раскрывал нам в понятной нашему детскому пониманию форме, что не может быть истинного знания религии без религиозности. С нами он ходил на наши молитвы и иногда сам читал их. Всегда он присутствовал при богослужениях в училищном храме – скромный, серьезный, благоговейный. И может быть его молитвы и вверенных ему малых много облегчили последним путь жизни.

Он внушал нам благоговение в делах религиозных, почтительность в отношениях к наставникам и воспитателям, любознательность по отношению к делу изучения, чувства услужливости и взаимопомощи в товарищеческих отношениях, везде и ко всем – любовь.

Когда я кончил курс училища, он перешел на службу в академию, и шесть лет спустя я вместе с моими земляками, отыскивая дорогу в академию, стучался у дверей его дома. Двери гостеприимно открылись. Мы были ободрены, нам были сделаны все нужные указания, даны пособия для экзаменов. Потом, поступивши, мы всегда без колебания шли к нему в дом и не только своими посещениями отнимали у него дорогое время, но оставляли ему для нас работу и на будущее время: указать книги для сочинения, нужные страницы, нужные цитаты; я пользовался от него такими указаниями, будучи уже не студентом. Я не смею говорить о всех его трудах и работах. Многие здесь знают их несравненно лучше меня, потому что работали вместе с ним на различных поприщах, а я только злоупотреблял его добротой и пользовался его работами. Но думаю, что многое из того, что он делал, известно только тем, для кого он делал, и Господу Богу. Его ученые работы, это – наше дорогое наследие, но он работал много для ученых работ других, и его имя под печатными трудами далеко не обнимает того, что было им сделано для науки. Но было у него иное дело, которому он служил, дело более святое и высокое, чем даже служение богословской науке, дело, которое когда делается свято, всегда на земле имеет скромный и незаметный вид, но на которое всегда ниспосылается особенное благословение неба: это – дело благотворения, забота о нищих, недостаточных. Сколько слез он отер своею маленькою, нежною рукою, сколько сирых он накормил, скольким обездоленным он дал светлые дни, скольких устроил. Теперь приближаются дни Рождества. Сколько бедных, сколько больных намеревались протянуть к нему свои озябшие, заскорузлые, исстрадавшиеся руки с мольбою о помощи. О, эти руки не остались бы без подаяния! Кто даст им его теперь? Но всё равно: будут ли эти руки оттолкнуты в другом месте, или найдутся доброхоты – а они найдутся на святой Руси, – которые положат в них свою посильную лепту, немало крестных знамений положат они за того, кто теперь бездыханный лежит пред нами. О добрые бедные люди! Из ваших молитв сплетется ему венец несравненно лучший, чем из нашего слабого слова.

Господь не оставлял его милостями и на земле. Он жил в теплой и благодетельной атмосфере любящей семьи. Жена, три дочери, близкие окружали его своею любовью, заботами, ласками и попечениями. Знавшие его любили и уважали его. Эта любящая атмосфера, согревавшая его душу, может быть поддерживала и его энергию и силы для неусыпных работ. Нельзя светить, не сгорая, но в условиях благоприятных свеча горит долее, чем в неспокойной атмосфере. Господь на пользу многих дал ему эти добрые условия. А он принял полученное, чтобы давать как можно больше другим. И он давал, он сеял и расточал, а мы пожинали. Теперь успокоенный от долгих и великих трудов он уснул тихим сном смерти. Христос сказал: «кто из вас больше, будь как меньший» (Лк.22:26). Но кто же больший? Не тот ли прежде всего, кто больше любит других, чем другие? Такой, смиренно и верно неся свой крест, любовно поддержит и понесет крест другого. Такой больше, чем другие, несет тяготы других и тем является бо́льшим в исполнении закона Христа (ср. Гал.6:2). Таким был он, кого мы лишились теперь. Мы не можем уже более уплатить добром за его добро, посильной работой за его труд. Но великое утешение нашей веры состоит в знании истины, что и теперь наша благодарность, обращенная к почившему собрату, не будет только пустым звуком, но облеченная в форму теплой молитвы об усопшем найдет себе цену в очах Господа. Помолимся о нашем многотрудившемся, много любившем наставнике и товарище, почившем рабе Иоанне. Аминь!

Речь доцента И.В. Тихомирова²¹⁶

Незабвенный учитель и собрат!

Оборвалась цепь твоей жизни... Окончен путь, – пора туда, где нет ни будущего, ни прошлого: где нет ни

—152—

ожиданий, ни страстей, ни горьких слез, ни славы, ни почестей; где воспоминанье спит глубоким сном... И не нужны тебе теперь слова нашей хвалы или сожалений. Холодная рука смерти дала тебе заглянуть туда, куда не заглядывал ни один из живущих, – приподняла для тебя завесу вечности. Но не расскажешь ты нам, что ты узрел на ее пороге; и не разгадать нам этого теперь по выражению твоего, исполненного немым величием, лица, – хотя обыкновенно это подвижное и выразительное лицо было живым отражением твоей души и твоих мыслей. И наше последнее прощанье с тобой в этот час не будет взаимным: на наше сердечное «прости» ты не ответишь нам, как бы следовало, «до свиданья»... Не будем же и мы тревожить твой покой нескромными гаданьями о пути, в который ты идешь, – как бы заставляя говорить само твое молчание. Каждому из нас придет своя пора, – пробьет и наш час...

Но если здесь, у этого гроба, не место бесплодным сетованиям, ненужным для тебя, наш дорогой почивший; если справедливо будет удержать и естественную пытливость ума, желающего проникнуть в таинственный, безответный мрак вечности: то нет однако здесь ничего, что заставляло бы умолкнуть нашу любовь к тебе. Любовь не признаёт смерти, не умирает вместе с любимым человеком, – а всемерно стремится сохранить для себя дорогой образ. И когда, повинуясь этой любви, мы будем говорить о тебе, ты уже не останешься безответен, потому что мы будем обращаться не к твоему безмолвному настоящему состоянию и не к тому таинственному грядущему, которое стои́т теперь пред тобою, а к твоему прошлому, в котором ты жил, к делам твоей жизни, в которых ты живешь и доселе. Позволь же мне, меньшему из собратий твоих, вспомянуть хоть немногое нечто, запечатлевающее твой образ в сердцах знавших тебя людей.

Вот, слишком двадцать лет тому назад, я помню себя десятилетним мальчиком, оторванным от родной семьи и отданным в школу. В памяти и рассказах наших отцов и дедов духовная школа рисуется суровой школой. Западали эти рассказы отчасти и в мою юную душу и невольно нагоняли на сердце страх и холод, хотя, впрочем,

—153—

мне и старались внушить, что теперь-де далеко не то. Пусть, – думал я, – не то, а всё-таки куда как было б лучше не отрываться от родного дома, не стремиться на встречу неизвестному и потому страшному будущему! Первый же школьный день заканчивал я слезами, – беспричинными слезами, которыми часто плачут новички, не смотря на поддразниванья и смех старших товарищей-второгодников. Случайно натолкнувшийся на меня смотритель (он по вечерам обыкновенно обходил классы) приподнял ласково меня за подбородок и говорит: «да что ж это такое? о чем мы грустим?» И сейчас же взял меня и еще несколько новичков к себе в квартиру, угостил вареньем и апельсинами, сыграл что-то на рояли и даже спел. Мы развеселились и, кажется, спали эту ночь без слишком грустных воздыханий о родном доме. В последующие дни, по другим поводам и в другом роде, смотритель заявил нам себя таким ласковым, добрым и участливым, что в самое короткое время мы его страшно полюбили; и когда навещавшие нас домашние спрашивали, не тоскуем ли мы по родине, мы, в большинстве случаев, отвечали отрицательно. И этим мы были обязаны смотрителю. А с каким участием и как подробно он входил в наши нужды и интересы! Всякий неудовлетворительный балл ученика был для него поводом для самых разносторонних мероприятий, начиная с расспросов и самоличного выслушивания уроков, продолжая ходатайством пред учителем и оканчивая добродушным выговором и даже сердитым распеканием, – за которым однако же прекрасно чувствовалась готовность немедленно простить виновного... Прореха в одежде или обуви, неряшливость в содержании рук, лица не ускользали от его внимания. Выбор для нас подходящего и занимательного чтения, устройство развлечений и т.п. – также были предметом его заботливости. И при всём том – постоянная доступность для всяких заявлений и просьб. Соображая теперь всё это, невольно даже недоумеваешь, где только он находил достаточно времени, изворотливости и самообладания, чтобы поистине всем быть вся. Этот смотритель прямо был нашей доброй и любимой нянькой, пестуном. То был Иван Николаевич.

—154—

Когда он покидал наше Тульское духовное училище для академической службы, – сколько слез было пролито всеми без исключения учениками! А позднее, когда нам пришлось познакомиться с неизбежным школьным формализмом, с фактами нередко грубого непонимания наших интересов и желаний, мы сначала горько жалели своего Ивана Николаевича, а потом (это всё я уж, конечно, позднее сообразил) и сами стали грубеть и привыкать к так называемой школьной лямке... Сердечное и глубокое спасибо тебе, скрасившему зарю юных дней не одной сотни школьников!

Прошло немало лет после моего первого знакомства с Иваном Николаевичем. Я покидал среднюю школу и направлялся в академию с жаждой просвещения и нескрываемым страхом, что двери этого рассадника наук захлопнутся пред недостойным искателем. Первый же, кто еще во время приемных экзаменов ободрил меня с земляками, посоветовал не волноваться, не переутомляться и т.п., был опять И. Н. И всякий, кто испытал это нервно-напряженное состояние за время конкурсных экзаменов, поймет, как дорого здесь всякое слово одобрения. Наш Тульский смотритель неизменным сохранился и в академическом профессоре. Поступив в академию, я еще более убедился в этом. Не было такой услуги, в какой он отказал бы студенту. Он делал, без преувеличения можно сказать, всё, о чем его просили, – жертвуя своим чрезвычайно занятым временем, знаниями, книгами, деньгами, самолюбием. И никого так не осаждали всевозможными просьбами, как его. Его услужливость не ограничивалась сферою академических нужд студента. Он помогал нам помещать в журналы наши первые литературные опыты, писал по нашим просьбам рекомендательные письма и ходатайства к епархиальным архиереям, хлопотал о назначениях на службу и т.д. И это всё делалось не только для близких и хорошо знакомых ему людей, а решительно для всякого, кому не лень было к нему обратиться. Но не буду задерживаться на своих студенческих воспоминаниях; – присутствующие у этого гроба теперешние его ученики, вероятно, достаточно раскроют эту сторону в личности и деятельности покойного.

—155—

Из ученика мне пришлось стать сослуживцем покойного. Те же нравственные черты, только еще яснее, полнее и разностороннее, раскрылись мне в нем и теперь. Меня поражало ни с чем несравнимое трудолюбие И. Н-ча, начинившего работать, кажется, с 4 часов утра; поражала меня и его необыкновенная ученая и литературная продуктивность. При такой массе кабинетного труда представлялась положительно невероятной какая-нибудь возможность досугов для посторонних занятий. Однако ж эти досуги как-то находились, – и посторонних занятий оказывалось такое огромное множество, что оставалось только безгранично удивляться и недоумевать, откуда берется время для всего этого. Но всматриваемся в характер этих сторонних занятий, – и наше удивление и уважение к труду переходит в прямое преклонение пред святостью целей и чистотою мотивов труженика. Братство для вспомоществования недостаточным студентам, братство для помощи бедным Сергиева Посада, красный крест, общество спасения на водах, Филаретовский приют и т.д. и т.д., – вот учреждения, в которых трудился, – мало сказать, что трудился, почти всю работу выносил на своих плечах И. Н. Всё это предприятия чисто благотворительные, филантропические, конечно, не доставлявшие покойному ни копейки материальной выгоды. Сколько поистине самоотверженной любви! А любовь производит любовь.

Другою чрезвычайно заметной нравственной чертой покойного была его необыкновенная скромность. Солидный ученый, превосходно знавший богатые книжные сокровища академической библиотеки и охотно делившийся своими знаниями со всяким нуждающимся; – автор многих крупных и весьма ценных научных работ; – специально и по первоисточникам начитанный во многих богословских и исторических вопросах: он, даже в сношениях с людьми мало сведущими, не позволял себе не только кичливой фразы, но и кичливой мины. О своей учености он говорил всегда с таким умалением, что иной недальновидный человек способен был и уничижить его в сердце своем. Припоминаются здесь также его возражения на диспутах, – всегда солидно обоснованные и почти всегда неопровержимые, с какою однако деликатностью он их

—156—

ставил! как старался извинить диспутанта и спешил признать известную долю ценности за каждым его, даже совсем нерезонным оправданием! А упомянутые уже его филантропические труды, – позволял ли он себе хоть каплю ими гордиться? – Совсем напротив: он всегда говорил о них, как о пустячках, наполнявших междучасия его труда; а о многих и совсем не говорил, так что мы, думается, знаем далеко еще не всё. Наконец, вообще в обыденных житейских сношениях скромность и предупредительность его не знали границ. Этот человек, если и знал себе цену, то никогда не позволял себе выставлять ее на вид и даже с самоуслаждением думать о ней. Тем необходимее подумать о ней нам, – всем знавшим покойного.

Для меня даже немногие приведенные черты нравственной личности покойного И. Н-ча складываются в такой симпатичный образ, который нельзя забыть, а вспоминая, нельзя не любить. Пусть другие припомнят себе многое другое, чего я не мог коснуться в своем кратком слове. Эти воспоминания ясно покажут нам, какой бессмертный нравственный итог дала сравнительно краткая жизни И. Н-ча. Он скромно, без шума и часто незаметно сеял разумное, доброе, вечное на ниве русского воспитания, русской науки и русской жизни. Скажем же ему спасибо сердечное от лица родной земли, для которой он жил и трудился.

Речь студента IV курса Александра Левитского²¹⁷

Дорогой наставник! Еще несколько минут – и ты, лежащий пред нами во гробе, навсегда оставишь свой дом. В этот торжественный для твоей души и печальный для всех нас момент я не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов о тебе. Я к тебе стоял ближе многих из моих товарищей и, быть может, добрые твои стороны знал лучше их.

—157—

Конечно, не мне характеризовать личность усопшего: на это у меня не хватит ни сил, ни уменья. Но я лишь вкратце скажу о том, каким он был человеком и почему его смерть так сильно огорчает нас.

Вспомним, что он был неутомимым общественным деятелем и человеком с добрым и любящим сердцем. Он всю жизнь провел в самом упорном и разнообразном труде, не зная ни отдыха, ни безделья. Его нельзя было видеть без дела или, лучше сказать, его нигде нельзя было видеть, где не находилось бы для него дела. Смотря на него, многие удивлялись, как такой слабый организм выносил столь много труда и забот. Он был постоянно за работою, кончая одно, он начинал другое, отрываясь от ученой работы, брался за проверку корректурных листов или каких-нибудь рукописей. И столь кипучая деятельность не ограничивалась его кабинетом и академией, но простиралась далеко за пределы их. Как человека деятельного, доброго и отзывчивого к людским страданиям, многие общества избрали его своим членом, некоторые и председателем. Большею частию он трудился на пользу бедных, вдов, сирот и детей, и поэтому был постоянно окружен ими. И он помогал им и, глядя на их страдания, сам с ними страдал, чувствуя себя не в силах сделать их вполне счастливыми. Неся на себе их тяжелое бремя, он сам был страдальцем. Но это бремя для него было приятно и легко, ибо в этом состояла его жизнь, его радость, его утешение. Таков он был в качестве общественного деятеля.

Но еще выше его образ, как частного человека. Здесь, в этом доме, в кругу своей семьи он делал всё, что подсказывало ему его доброе сердце. Это знали его друзья и знакомые и часто стучались в дверь его гостеприимного дома. К нему ходили положительно все: и старые и молодые, и бедные и богатые, – всех он принимал с радостию и всем служил, поскольку мог. Приходящий к нему в горе и печали находил у него утешение, больной – духовное облегчение, неимущий получал материальную помощь. Никто от него не уходил неудовлетворенным. Мне самому приходилось обращаться к нему с некоторыми невзгодами, и он всегда так или иначе облегчал их. Не так давно я ходил к нему за разъяснением относительно моей курсовой работы, и он, уже пригвожденный к одру, не отказался помочь мне. Да что мне говорить о любви усопшего к ближнему? Об этом знает всякий из присутствующих теперь здесь и внутренно благодарит его за это....

Прости же наш дорогой наставник, наш неоцененный благодетель! Память о тебе будет жить долго среди нас и не умрет вместе с нами. Завтра твой прах предадут земле. Но твой дух остается с нами. Ты и сейчас здесь; слышишь наши молитвы, возносимые о тебе к Богу, видишь наши печальные лица. Прими в сей момент от нас благодарность, нашу любовь, нашу печаль, наши вздохи и слезы! Да простит Тебе Господь согрешения твои и да вселит Он тебя в селении праведных. Мир тебе, страдалец, мир тебе, друг человечества!

Речь студента III курса Николая Моисеева²¹⁸

Дорогой Наставник!

Вот уже другой день, как ты безмолвно присутствуешь в этом св. храме благодати..., а по соседству, всего в нескольких шагах, находится другой храм, храм науки! – И мы немало удивлены, как ты, при всей твоей преданности науке, не заглянешь в знакомые стены: ведь уж не мало времени ты не был в них!.. Уже ли ты стал холоден к любимой науке после того, как она почтила тебя высоким титлом своего «доктора»?

Ты молчишь... – Но слово Бога отвечает: блажени мертвии, умирающии о Господе: ей, глаголет Дух, да почиют от трудов своих (Апок.14:13)!..

Ты молчишь... ... Но Сама Церковь нам говорит: блажен путь в оньже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения!..

Как, в полном расцвете своих духовных сил почить от трудов? – Когда ты мог быть особенно полезным и науке и обществу, когда признанная за тобой слава долж-

—159—

на была побуждать тебя к бо́льшим трудам и большему деланию, ты вдруг решился искать себе места упокоения? Восплачите о мне, как бы говоришь ты нам из гроба, братие и друзи, сродницы и знаемии: вчерашний бо день беседовах с вами, но внезапу найде на мя страшный час смертный!..

Так вот где причина безмолвного здесь пребывания твоего! Ты прислушиваешься к тону и звукам божественных песней, прославляющих Распятого за нас и Воскресшего, ты прощаешься с своею Матерью, которая тебя родила духовно, просветила светом Христа Своего, питала духовно в течение всей твоей земной жизни…, и вот теперь ты в последний раз своего земного пребывания здесь, как покорный и нежно любящий сын, выслушиваешь ее трогательные материнские напутствования!...

Значит, вот зачем находимся с тобой здесь и мы. Рано, дорогой Наставник, очень рано собрался ты от нас! Не думали мы так скоро провожать тебя. И можно ли было, на самом деле, предположить, что так скоро, так рано порвется жизнь, столь нужная и для науки и для общества. Можно ли было предполагать всё это, когда еще так недавно мы видели твою радость, очень понятную при получении награды, венчающей твой дорогой и многодневный труд. Могли ли думать мы, собиравшиеся под твой гостеприимный кров разделить с тобою эту радость, – могли ли думать, что едва минет год, и мы снова соберемся вокруг тебя, но не радоваться с тобой, а созерцать только тебя в гробу, – не с пожеланием тебе дальнейших успехов в жизни, а чтобы дать тебе последнее христианское целование и затем разлучиться до возможной встречи уже в обителях Небесного Отца!..

Прими же, наш добрый Наставник, нашу горячую благодарность за то добро, каким постоянно и щедро были проникнуты твои отношения ко всем. Прими нашу благодарность за то тепло, с каким всегда встречал ты обращавшихся к тебе. Всякий знает, как иногда бывает дорого и важно, хотя бы одно, только одно теплое слово участия!.. Те лучи добра и ласки, какими постоянно светило твое сердце, навсегда отпечатались в наших душах!...

Прими нашу благодарность, великий труженик, и за

—160—

твое честное и самоотверженное отношение к науке, которой ты отдавал все свои силы. Не тебя ли раннее утро заставало уже за обычной работой и только поздний вечер укладывал в постель? Прими, дорогой и добрый наставник и друг, этот последний долг тебе! Чрез несколько минут мы совсем тебя проводим в дальний путь, но у нас, в наших сердцах, прочно сохранится твой чудный образ – образ честного делателя, и сердечного человека!

Речь студента IV курса Георгия Любомудрова²¹⁹

Дорогой наставник, принесший на алтарь науки все свои силы, всё свое здоровье, всего самого себя! Мы знаем, что этот дар не мал, что он горел не слабым пламенем свечи в темной кельи, но ярким светом путеводной звезды, показывавшей истинный путь многим питомцам науки. Наука бескорыстна, но от тебя потребовала великой жертвы!

Дорогой наставник! мне думается, что ты и жизнь ценил не меньше науки, что твоя деятельность здесь еще дороже и ценнее для нас. Жизнь представляет из себя цепь людских отношений, но как часто звенья этой цепи распадаются! Люди редко видят друг в друге друзей и об уступках друг другу мало думают. Часто и очень часто нужен для людей человек, который бы так или иначе устроял их отношения, примирял и соединял их руки.

И ты был таким человеком! В трудные минуты жизни, когда требовалось посредничество, студенты обращались к твоему покровительству и всегда находили отеческую помощь и заступничество. Да! ты обладал всеми качествами духа, чтобы быть примиряющим деятелем между людьми различных характеров. Твоя гуманность и вежливость в обращении с другими не знала пределов; твоя услужливость проявлялась во всякое время и ты не решался сказать даже подчиненному: «придите завтра». Твое трудолю-

—161—

бие известно было многим, и очень многие им злоупотребляли. Я сам был свидетелем, как тебе приносили увесистые рукописи для просмотра и поправки. Ах, говорил ты мне, это только на словах просмотр, а, по правде сказать, очень часто приходится не поправлять эти рукописи, а переписывать заново. И не смотря на это, ты, даже будучи болен, брал и переделывал их. Какое самоотвержение! какое пламенное желание помочь другому даже с ущербом для себя! Приходилось тебе за кропотливым трудом проводить почти бессонные ночи и днем не знать отдыха. Случалось тебе принимать просителя за просителем и всех удовлетворять; случалось в один и тот же день совмещать свои занятия в различных заведениях, в которых ты состоял благотворителем, попечителем и учителем.

Твоя щедрость известна не только в посаде, но и в других городах. И сколько слез, горючих слез ты отер бедным страдальцам всех званий! Сколько горестей утолил, сколько нужд уничтожил и у своей меньшей братии – студентов, – это одному Богу известно. Жизнь твоя трудовая, жизнь твоя благотворительная не прекращалась. Да конца ее ты сохранил святую веру в идеал, и юношеский пыл не оставлял тебя даже при последнем отблеске жизни.

Жизненная борьба закалила твой дух; ты окрылил его. И мы верим, что он теперь, как мощный орел, улетит в лучезарные селенья Божьих сынов и там, пред престолом Господним, насладится небесным весельем. Дух улетит, а тело твое погребут, .... Погребут его сыны науки, как драгоценные останки любимого ими человека. Засыплют его хладной землей и из чистых сердца слез они сплетут ему венок.

Наставник! Пред тобою молодое поколенье! Унесем мы в жизнь дорогую память о тебе; твой образ, как искра, будет теплиться в сердцах наших, ибо каждый уверен, что на свете всё лучшее созидается такими людьми, как ты.

—162—

Речь студента IV курса Алексея Малинина²²⁰

«Земля еси и в землю отъидеши», – вот неизбежный закон земного существования всего человечества и естественный конец жизни каждого из нас. И ты, дорогой учитель, стал жертвой этого неумолимого определения Божией Правды! Мы видим твою бренную храмину, но тебя уже нет с нами: здесь только персть твоя, которая могильным тлением скоро будет превращена в прах.

Зачем же, братие, это благолепие церковное, эти торжественные Богослужебные гимны, эти лавры, венчающие чело умершего? Зачем это прославление почившего, которого он избегал при жизни и которого теперь он уже не слышит? Всё это необходимо для нас. Молчаливый гроб сей поучает нас красноречивее всякого проповедного слова. Посмотрите на изможденные предсмертными страданиями черты лица почившего. Разве мало они говорят совести каждого из нас? Как поучительны эти останки усопшего, жизнь которого была непрерывным подвигом и постоянной жертвой своему служению!

Труд упорный и непрерывный, без всяких послаблений и уступок естественным немощам, без всяких корыстных надежд и целей, труд для самого труда, – вот заповедь, которой жил покойный и соблюдение которой он завещал нам. Кто хорошо знал частную жизнь покойного, тому известно, как не любил он праздности. Без преувеличения можно сказать, что ни один час, ни одна минута жизни его не принадлежали ему; вся его жизнь была посвящена делу. Труд был его стихией: «жить» для него значило «трудиться».

К несчастью от природы болезненное тело его не могло вместить его всегда деятельного могучего духа. Сгорая в священном пламени любви к людям, он, как свеча, таял на наших глазах. Он сознавал, что его дни уже сочтены, он чувствовал на себе дыхание смерти, он видел разверзающуюся пред собой могилу и однако он не щадил себя; он спешил завершить неоконченное, он предпринимал новые начинания, и за усиленными за-

—163—

нятиями застала его смерть. Иссяк священный елей и погас светильник!

Блаженна твоя кончина, подвижник и мученик науки! Непродолжительна, но плодотворна была твоя жизнь. Ты мало жил, но ты «много возлюбил». Всю свою жизнь ты посвятил общему благу, и история не забудет этой великой жертвы. Мы преклоняемся пред гениями, на цельные столетия опередившими свое время: мы благоговеем пред великими вождями человечества, за которыми шли народы; мы удивляемся славным общественным деятелям, которые своею единичною силой направляли исторический поток по новым руслам; но мы никого не знаем выше того, кто «душу свою положит за други своя».

Не плачьте и не рыдайте над ним! Смерть для него не есть уничтожение; она не вносит ничего нового в его жизнь. И в течение своего земного существования он не жил для себя, но для других и в других, и после смерти он всегда будет жить в сердцах облагодетельствованных им людей.

Речь студента I курса иеродиакона Дионисия Мапанкудакиса²²¹

«Χαίρειν μετὰ χαιρόντων καὶ κλαίειν μετὰ κλαιόντων» (Ῥωμ.12:15).

Τοὺς θείους τούτους Λόγους. Θεοφιλέστατε Δέσποτα, καὶ λοιπὴ πένθιμος ὁμήγυρις, τοὺς θείους τούτους Λόγους ἔγραφεν ἄλλοτε ὁ οὐρανοβάμων ἀπόστολος Παύλος τοῖς Ῥωμαίοις προτρέπων αὐτοὺς πρὸς τοῖς ἄλλοις νὰ συμμερίζωνται τὴν χαράν τῶν χαιρόντων καὶ τὴν λύπην τῶν κλαιόντων. Τοῖς Λόγοις τούτοις ὡς ἐντολῇ ἑπόμενοι καὶ ἡμεῖς οἱ ἐκ διαφόρων ἐλληνικῶν χωρῶν εὐάριθμοι νέοι ἐν τῇ περίφημῳ ταύτῃ Ἀκαδημίᾳ τῆς Μόσχας μαθητεύοντες, συμπενθοῦμεν ὑμῖν, κλαίομεν κατ’ ἄνθρωπον μεθ’ ὑμῶν καὶ δάκρυα λύπης ἀναμιγνύομεν μετὰ τῶν δακρύων ὑμῶν ἐπὶ τῷ προώρῳ καὶ ἀλγεινῷ θανάτῳ τοῦ πολυκλαύστου διδασκάλου ἡμῶν Ἰωάννου. Ἐθεωρήσαμεν δὲ καθῆκον ἡμῶν ἱερώτατον, τὴν λύπην ἡμῶν ταύ-

—164—

την νὰ ἐκφράσωμεν καὶ διὰ σιντόμου λόγου καὶ μάλιστα ἐv τῇ ἑλληνικῇ γλώσσῃ, ἐν τῇ γλώσσῃ δηλ. ἐκείνῃ, ἣν τόσον ἠγάπα, ἐδίδασκε καὶ ὑπὲρ ἧς πολὺ ἐv τῷ βίῳ αὐτοῦ ἐμόχθησεν ὁ ἀγαπητός δίδάσκαλος ἡμῶν. Τὴν ἐκπλήρωσιν δὲ τοῦ κοινοῦ τούτον καθήκοντος. ὁμοφώνως ἀνατεθεῖσάν μοι ὑπὸ τῶν φίλων πατριωτῶν καὶ συμφοιτητῶν μου, ἀναλαβών, ὁμολογῶ, ὅτι δὲν δύναμαι νὰ δικαιώσω τὰς ἀπαιτήσεις αὐτῶν. Οὐχ ἧττον πεποιθὼς εἰς τὴν θείαν ἀντίληψιν, μὴ δυνάμενος δὲ καὶ νὰ ἀποῤῥίψω τὴν εὐγετῆ αἴτησιν αὐτῶν, προβαίνω εἰς τὸ ἔργον πλέκων συγχρόνως τὸν πρέποντα τῷ διδασκάλῳ ἡμῶν στέφανον.

Ἀλλὰ πόθεν νὰ ἀρχίσω: Ποίαν ἐκ τῶν πολλῶν ἀρετῶν αὐτοῦ νὰ ἐγκωμιάσω πρῶτον καὶ ποίαν δεύτερον: Ποῦ νὰ εὕρω τὰ ἀμάραντα ἄνθη καὶ τοὺς πολυτίμους ἀδάμαντας δι’ ὧν θὰ κοσμήσω τὸν στέφανον τοῦτον; Ὅμως, τί λέγω: Ἆράγε πρέπει νὰ ἀπορῶ καὶ νὰ λυπῶμαι ἐπὶ τῇ ἐλλείψει τοιούτων; Ὤ! οὐδόλως, διότι μεγίστην ἀφθονίαν τοιούτων ἔχω. Καὶ δὴ ἀφ’ ἑνὸς τὴν εὐσέβειαν, ἀφ’ ἑτέρου τὴν ἀγάπην, τὴν φιλοπονίαν, τὴν αὐταπαρνησίαν, τὴν ὁλόψυχον ἀφοσίωσιν εἰς τὸ ἀνατεθὲν αὐτῷ καθῆκον. Πρὸς δὲ τὴν τῆς ψυχῆς ἀγαθότητα, τὴν ταπεινοφροσύνην, τὴν τιμιότητα, τὴν χρηστότητα, τὴν πρὸς τοὺς πάσχοντας συμπάθειαν, τὴν ἐλεημοσύνην. τὸ μειλίχιον, τὸ προσηνές, τὸ χάριεν καὶ τὸ πρᾷον. Ἑκάστης τῶν ἀρετών τούτων τρανὰ μαρτύρια πρόκεινται ἡμῖν αὐτὰ τὰ πράγματα. ἅτινα μεγαλοφώνως μαρτυροῦσι μονονουχὶ φωνὴν ἀφιέντα. Ἰδίοις ὄμμασιν ἐβλέπομεν αὐτὸν πάντες οἱ περικυκλοῦντες τὴν σορὸν αὐτοῦ, φοιτῶντα τακτικῶς εἰς τὸν προσφιλῆ αὐτῷ οἶκον τοῦτον τοῦ Θεοῦ καὶ μετὰ κατανύξεως καὶ συντετριμμένης καρδίας προσενχόμενον. Ἔπραττε δὲ τοῦτο πεποιθὼς, ὅτι «ἡ̇ εὐσέβεια πρὸς πάντει ὠφέλιμός ἐστιν, ἐπαγγελίαν ἔχουσα ζωῆς τῆς νῦν καὶ τῆς μέλλούσης» (1Τιμ.4:8) καὶ ὅτι ἡ διὰ τῆς ἀναιμάκτου θυσίας τοῦ σώματος καὶ αἵματος τοῦ Κυρίου ἡμῶν Ἰησοῦ Χριστοῦ ἐφ’ ἡμᾶς τοὺς πιστοὺς κατερχομένη θεία χάρις ἁγιάζει ἡμᾶς καὶ συνεργεῖ ἡμῖν εἰς πᾶν ἔργον ἀγαθόν. Μεγάλην στέρησιν, μεγάλην διστυχίαν ἐθεώρει τὴν δι’ ἀπόλυτον ἀνάγκην μὴ συμμετοχὴν αὐτοῦ εἰς τὴν κοινὴν ἐν τῷ ναῷ τοῦ Θεοῦ προσενχὴν κατὰ τὴν θείαν Λειτουργίαν καὶ πᾶσαν ἄλλην ἱερὰν τελετήν.

Ἠγάπα τοὺς πάντας καὶ ὑπὸ πάντων ἠγαπᾶτο. Πάντας προσηγόρευε μετὰ τοῦ μειδιάματος ἐπὶ τῶν χειλέων. Τοῖς πᾶσιν προσεφέρετο μεθ’ ἱλαρότητος καὶ γλυκύτητος. Τοῦτο πάντες καθηγηταὶ καὶ φοιτηταὶ, ἀρχαῖοι καὶ νεώτεροι, ἰθαγενεῖς καὶ ξένοι, δύνανται νὰ μαρτυρήσωσι, διότι πάντες ἐγνώρισαν αὐτὸν καὶ πλεῖστοι ἐκ τοῖ

—165—

σύνεγγος μετ’ αὐτόῦ ἐσχετίσθησαν. – Τί δὲ νὰ εἴπω περὶ τῆς φίλοπονίας; Аὕτη, ἄν καὶ δὲν ὑπερβαίνῃ τοὐλάχιστον, συμβαδίζει τοῖς προλαβούσαις. Καὶ ταύτης μάρτυρας ἔχομεν τὰ σοφὰ συγγράμματα καὶ τὰς πολυχρίθμους περὶ διαφόρων ἐπιστημονικῶν ζητημάτων πραγματείας, τὰ προϊόντα τῆς διανοίας καὶ τῶν ἀτρύτων μόχθων καὶ κόπων, τὰ πνευματικὰ ἔκγονα τοῦ σεβαστοῦ διδασκάλου ἡμῶν• Ὑπ’ ἀκράτου φιλοπονίας καὶ ἀγάπης πρὸς τὰ ἀθάνατα ἔργα τῶν ἐνδόξων προγόνων ἡμῶν κινούμενος, ἐκ νεαρᾶς ἡλικίας ἐνετρύφα ἐν αὐτοῖς καὶ καθ’ ἐκάστην ὡς μετ’ ἀχωρίστων συντρόφων μετ’ αὐτῶν συνδιελέγετο. Τὸν κύκλον, οὕτως εἰπεῖν, τῶν πνευματικῶν συνδαιτυμόνων αὐτοῦ ἀπετέλουν ἅπαντες οἱ Ἕλληνες συγγραφεῖς πεζοὶ τε καὶ ποιηιαὶ τῆς τε θύραθεν καὶ τῆς ἔσω παιδείας: Πλάτων, Ἀριστοτέλης, Θουκυδίδης. Δημοσθένης, Ἰσοκράτης, Ὅμηρος, Σοφοκλῆς, Εἰσχύλος, Εὐριπίδης, Βασίλειος, Γρηγόριος καὶ Χρυσόστομος καὶ πάντες οἱ δευτερεύοντες ἐξ αὐτῶν. Ἐγκύπτων εἰς αὐτοὺς νυκτὸς καὶ ἡμέρας ἤντλει ἐκ τοῦ ἀνεξαντλήτου θησαυροῖ τῶν πλουσίων ναμάτων αὐτῶν δι’ ὧν κατήρδευε τὴν ἰδίαν ψυχὴν καὶ τῶν φιλομαθῶν νεαρῶν σπουδαστῶν, ὧν χειραγωγὸς καὶ μύστης εἰς τὰ ἄδυτα τῶν Ἑλλήνων συγγραφέων λίαν ἐπιτυχῶς εἶχε ταχθῇ. Τόσον δ’ εἶχεν ἐξοικειωθῇ πρὸς αὐτούς, τόσον εἰσέδυεν εἰς τὸ βάθος τῶν νοημάτων αὐτῶν, ὥστε διήγειρε τὸν θαυμασμὸν καὶ τὸν δίκαιον ἐπαινον παντὸς ἀκούσαντος τὴν μειλίχιον αὐτοῦ φωνήν, τὴν μεταδιδοῦσαν τὰ βαθέα ἐκεῖνα νοήματα καὶ ἔναυλον εἰσέτι ἀντηχοῦσαν εἰς τὰς άκοὰς ἡμῶν. Ὅσον δ’ ἀφορᾷ εἰς τοῦτο συνηγόρους ἐχω πάντας τοὺς ὑπ’ αὐτοῦ διδαχθέντας, ὧν τινες περιβεβλημένοι ἤδη τὸν καθηγητικόν τρίβωνα διδάσκουσιν ἡμᾶς καὶ ἀφθόνως ποτίζουσιν τὰ τῆς θεολογίας καὶ φιλοσοφίας νάματα. – Τί δὲ νὰ εἴπω περὶ τῆς αἰτοθυσίας, τῆς αὐταπαρνησίας, τῆς εἰς τὸ καθῆκον ὁλοψύχου ἀφοσιώσεως: Аὕτη τῇ ἀληθείᾳ ἦτο παραδειγματική. Ἡ ἰδέα τοῖ καθήκοντος καὶ ἠ ἐκπλήρωσις αὐτοῦ τόσον καλῶς εἶχε κατανοηθῇ ὑπ’ αὐτοῦ, τόσον βαθέως εἶχε ῥιζωθῇ ἐν τῇ ψυχῇ αὐτοῦ, ὥςτε ἀπετέλει τὸ λατρευτὸν ἰδανικόνιου, τὸν πολικὸν ἀστέρα πρὸς ὃν ἔτεινε πᾶσα ἡ καρποφόρος δρᾶσις του. Εἶχεν ἐμπλακῇ κατὰ τὸν θεῖον Παῦλον «ταῖς τοῦ βίου πραγματείας» (Β'Τιμ.2:4). ἀλλ’ ὅμως ἀδύνατον νὰ εἴπωμεν. ὅτι ὁλοτελῶς ἀπεῤῥοφᾶτο ὑπ’ αὐτῶν. Ἤτο πατήρ, καὶ καλὸς πατὴρ οἰκογενείας, ἀλλ’ ἐξ ἴσου ἢ καὶ περισσότερον ἦτο καὶ θεράπων τῶν μουσῶν, εἰλικοινὴς μύστης τῆς ἐπιστήμης καὶ πιστὸς ἐργάτης τῶν γραμμάτων. Δι’ αὐτὰ οὐδενός καὶ αὐτῆς ἀκόμη τῆς ζωῆς του δὲν ἐφείδετο. Оὐδὲν ἠδύνατο νὰ τὸν ἀπομακρύνῃ ἀπ’ αὐτῶν. «Ἠγωνίζετο τὸν καλὸν ἀγῶνα» (Β’Τιμ.

—166—

4:7) καὶ ἠγωνίζετο ψυχῇ τε καὶ σώματι ἀζίως τῆς κλήσεως αὐτοῦ. Ἠγωνίσθη θαῤῥαλέως καὶ ἔπραξε περισσύτερα ἢ ὅσα ἐπέτρεπεν ὁ ὑπὸ τοῦ Θεοῦ δαθείς αὐτῷ βραχυχρόνιος βίος. Ὁ ἀγὼν θὰ ἐξηκολούθει καὶ ὁ γενναῖος ἀγωνιοτὴς ἦτο ἔτοιμος, πρόθυμος εἰς πάντα. Ἀλλὰ κατὰ τὴν ἀνεξιχνίαστον βουλὴν τοῦ Ὑψίστου «τοῦ ξώντων καὶ νεκρῶν κυριεύοντος» ὁ ἀγὼν ἔπαυσε καὶ ὁ ἀγωνιστὴς ἐκλήθη ὑπ’ Αὐτοῦ ἐκ τῆς προςκαίρου καὶ ματαίας ταύτης ζωῆς εἰς τὴν οὐράνιον, αιώνιον καὶ ἄφθαρτον, ἔνθα θὰ στέψῃ αὐτὸν μὲ τὸν ἀμαράντινον τῆς δόξης στέφανον.

Τοιαῦται, Θεοφιλέστατε Δέσποτα. καὶ λοιπὴ πένθιμος ὁμήγνοις. τοιαῦται ἐν σκιαγραφίᾳ αἱ ἀρεταὶ αἱ περικοσμοῦσαι τὴν μακαρίαν ψυχὴν τοῦ ὑπ’ ἡμῶν σήμερον κηδευομένου διδασκάλου ἡμῶν. ἃς ἀδυνατῶ ἐπαξίως νὰ ἐξυμνήσω.

Νῦν δὲ στρέφων τὸν λόγον πρός σέ, πολύκλαυστε διδάσκαλε ἡμῶν, ἐκφραζω σοι τὴν ἐγκάρδιον εὐγνωμοσύνην πάντων τῶν ἐνταῦθα μαθητευσίατων καὶ μαθητευόντων ἑλλήνων παρόντων τε καὶ ἀπόντων διὰ τοὺς ἀτρύτους μόχθους καὶ κо́πоυς, τοὺς ὑπὸ σοῦ καταβληθέντας πρὸς καλλιέργειαν τῆς μητρικῆς γλώσσης ἡμῶν ἐν τῇ τροφῷ ἡμῶν Ἀκαδημία. Δέχθητι τὸν ἐλάχιστον τοῦτον φόρον, ὅν σοι ἀποτίνομεν καὶ διὰ τὴν ἰδιαμέραν ἀγαπην. ἣν ἔτρεφες πρὸς ἡμᾶς καὶ πρὸς πάντας. Δέχθητι τὰς εὐχaριστίaς ἡμῶν, ἅς σοι ἐκφράζομεν κατὰ τὴν τελευταίαν καὶ φοβερὰν ταύτην στιγμὴν τοῦ χωρισμοῦ, τοῦ τελευταίου ἀσπασμοῦ.

Пροσφωνῶν δέ σοι τῷ ἀγαπητῷ διδασκάλῳ ἡμῶν τὸ ὕστατον καὶ αιώνιον Χαῖρε καὶ καθῆκον χριστιανικὸν ἐπιτελῶν. θερμῶς δέομαι τοῦ Παναγάθου Θεοῦ ἡμῶν, ὅπως τὴν μέν μακαρίαν ψυχήν σου ἀναπαύσῃ ἐν τοῖς κ.όλποις τοῦ Ἀβραάμ, τὴν δὲ πενθοῖσαν οἰκογένειαν σου παραμυθήσηται ἐπιχέων εἰς τὰς βαρυαλγούσας καρδίας τῶν μελῶν αὐτῆς τὸ γλυκὺ τῆς πaρηγoρίaς βάλσαμον. Γένοιτο!

Тαῖαν ἔχοις ἐλαφράν, ἀείμνηστε διδάσκαλε ἡμῶν Ἰωάννη!

Ἰεροδιάκονος Διονύσιος (Мαραγκουδάκης).

Речь студента IV курса Семена Бондаря

Ἀγαπητὲ ἡμῶν διδάσκαλε!

Ἐπίιρεψον καὶ ἐμοι, ἴνα σοι εἴπω τὸ τελενταῖον «χαίρε» ἐν τῇ γλώσσᾳ ἐκείνῃ, ἣν μετὰ ζήλου ἐδίδασκες ἡμᾶς καθ’ ὅλον τὸν ἐπὶι γῆς βίον σου, ἥν δε καὶ ὁμίλουν καὶ ἔγραφον οἱ ἀρχαίοι σοφοὶ καὶ οἱ

—167—

διδάσκαλοι τῆς ἐκκλησίας Вασίλειος ὁ Мέγας, Γρηγόριος ὁ Θεόλογος, Ἰωάννης ὁ Χρυσόστομος καὶ οἱ λοιποί.

Τίς δώσει κεφαλῇ μου ὕδωρ καὶ ὀφθαλμοῖς μου πηγὴν δακρύων. καὶ κλαύσομαι τὸν λαὸν μου – οὕτως εἶπε μακάριος ὁ προφήτης Ἰερεμίας θρηνῶν τὸν λαὸν αὐτοῦ Ἰσραήλ (Ἰερ.9:1). Οὕτω δε κλαίει σήμερον καὶ ἡ πνευματικὴ τροφὸς ἡμῶν Ἀκαδεμία. συνοδείουσα σε. ἀγαπητὲ ἡμῶν διδάσκαλε, μέχρι τοῦ τάφον, ὡς σιερηθείσα προσφιλοῦς αὐτῆς υἵου. Τί δε εἴπω εἰς τὴν πυρηγορίαν, ὅταν βλέπω. ὅτι ὁ θάνατος ἔκλεισε τὸ σώμα σοῦ: Οὐ δύναιαι γὰρ ὁ ἐμὸς ἀσθενὴς λόγος ἐκφράσαι τὸ μέγα μυστήριον τοῦ θανάτου, ὃν ἐπέβαλεν ὁ θεὸς τοῖς ἀνθρώποτς διὰ τὴν ἁμαρτίαν τῶν προπατόρων ἡμῶν, οὐδέ δύναται ὁ ἐμὸς λόγος λαλεῖν τὸ ἀπρόσιτον μυσιήριον τῆς ἀναστάσεως καὶ τῆς αἰωνίου ζωῆς, ἣν ἔδωκεν ἡμῖν ὁ ἔσχατος Ἀδὰμ Χρισιὸς ὁ Θεὸς ἡμῶν. Τί δε εἴπω: Ἆρα δύναμαι εἰπεῖν ἐπαξίως περὶ τῆς σοφῆς δράσεως σου ἐν τῇ ἐπιστήμῃ, ἀφ’ οὐ περὶ ταύτης γνωρίζουσι κάλλιον ἐμου παριστάμενοι ἐν ταῦθα οἱ ἄνδρες σοφοὶ καὶ ἐπιστήμωνες: Ἆρα δύναμαι εἰπεῖν ἐπαξίως περὶ τῶν σῶν ἀρετῶν καὶ περὶ τῆς σῆς ἀγάπης πρὸς τὸν πλησίον, ἀφ’ οὗ καὶ περὶ τούτων γνωρίζουσι πάντες ἰδιᾳ δε οἱ ἐκ τοῦ σύνεγγυς σχετισθέντες μετά σου καὶ ἐκεῖνοι, οἷς ἐβοήθῃς διὰ τῶν ἐλεημωσύνων σου: Καὶ πίσα δάκρυα χέουσι νῦν ἐπὶ τῷ θανάτῳ σου οἱ πτωχοί καὶ οἱ ἐνδεεῖς: πάσας δεήσεις ἀναπέμπουσι τῷ Ὑψίστῳ περὶ ἀναπαύσεως τῆς μακαρίας ψυχῆς σου: οἱ δε εἴπω σοι, ὅταν μετὰ πεποιθήσεως γνωρίζω, ὅτι σὲ σενδιαλέγι ἄπαρτι μετὰ τῶν ἀσωμάτων δυνάμεων, ὅτι σὲ βλέπεις νῦν ὀφθαλμὸς οὐκ εἶδε καὶ οὖς οὐκ ἤκουσε καὶ ἐπὶ καρδίαν ανθρώπου οὐκ ἀνέβη, ἃ ἡτοίμασεν ὁ Θεὸς τοῖς ἀγατώσιν αὐτόν (2Κορ.2:9). Τί δε εἴπω μετὰ πάντα ταῦτα: Ἆρα κλαύσομαι: ἀλλὰ πῶς κλαύσομαι. ὅταν μετὰ πεπονθήσεως γνωρίζω, ὅτι ἡ ψυχή σου μετέβη εἰς τὰς αἰωνίας μονάς, ἔvτα οὐκ ἔσα πόνος, οὐδὲ λύπη, οὐδὲ στεναγμὸς ἀλλὰ ζωὴ ἀτελεύτητος. «Мακάριοι γὰρ – λέγει ὁ θεῖος Ἰωάννης – οἱ νεκροὶ οἱ ἐν Κυρίῳ ἀποθνήσκοντες. Ναὶ, λέγει τὸ Пνεῦμα ἵνα ἀναπαύσωνται ἐκ τῶν κόπων αὐτῶν» (Ἀποκ.14:13). Ἀληθῶς πολυπαθῆς καὶ πολύπονος ἦν ἡ σὴ ζωὴ ἐπὶ γῆς• μεγάλη δε ἡ παρηγοριά ἡμῶν ἔστι, ὅτι σὲ ἀπέρχει εἰς τὸν τόπον τῆς ἀθανασίας καὶ τῆς μακαριότητος, εἰς τὴν οὐράνιον πόλιν. ἵνα παραστῆς τῷ μακαριοτάτῳ Δεσπότῃ πάντων τῷ περικυκλουμένῳ ὑπὸ τῶν ἀγγέλων καὶ τῶν ἁγίων καὶ ἐκεῖ ἀναπαυσῃς ἐκ τῶν κόπων σου.

«Δεῦτε πρὸς με πάντες – λέγει Κύριος ὁ Θεὸς ἡμῶν – οἱ κοπιῶντες καὶ πεφορτισμένοι κἀγὼ ἀναπαύσω ὑμᾶς· ἄρατε τὸν ζυγόν μου ἐφ’ ὑμᾶς καὶ μάθετε ἀπ’ ἐμοῦ, ὅτι πρᾷύς εἰμι καὶ ταπεινὸς τῇ

—168—

καρδίᾳ καὶ εὑρήσετε ἀνάπαυσιν ταῖς ψυχαῖς ὑμῶν» (Ματθ.11:28–29). Καὶ ἀληθῶς μετὰ ταπεινιώτητος προσήλθες πρὸς Κύριον, καὶ ᾖρας τὸν ζυγὸν αὐτοῦ, καὶ ἐμόχθησας διὰ τὸν θεὸν, ἔφερες δε τὸν στανρόν σου. Καὶ Κύριος ὁ Θεός ἡμῶν δώσει σοι τὸν στέφανον βελτίονα, ἢ ἀσθενῆς λόγος ἐμοῦ… Χαῖρε, χαῖρε ὦ ἀγαθὲ διδάσκαλε ἡμῶν! Ἡμεῖς δὲ πλήρεις ἀγάπης πρὸς σε δεόμεθα τού Ὑψίστου, ὅπως ἀναπαύσῃ τὴν ψυχήν σου ἐν τόπῳ φοτεινῷ, ἐν τόπῳ χλοερῷ, ἐν τόπῳ ἀναπαύσεως. Ἀμήν.

Ὁ φοιτητὸς ἐκ τετάρτου κοίρσου Συμεῶν ὁ τοῦ Δημητρείου Βόνδαρ.

Речь студента II-го курса Николая Остроумова²²²

Дорогой наставник! Давно уже ты покинул нас и нашу родную Академию. Вот уже прошло несколько месяцев, как твоя болезнь отделила тебя от нас и нашей Академической семьи. Мы ждали, когда пройдет твой недуг, ждали, когда ты, наконец, снова появишься среди нас, снова будешь читать нам лекции так же, как и прежде, думали, что ты снова с таким же светлым и здоровым взором вступишь в двери аудитории. Но, увы!... Тщетны наши думы, напрасны надежды и ожидания! Не там мы тебя встречаем, где думали, не таким мы тебя видим, каким желали. Встречаем тебя не в аудитории, а здесь в нашем храме, не живым и полным сил мы тебя видим, а уже мертвым, с потухшим взором и с сомкнутыми устами. Вот ты лежишь теперь пред нами безгласен. Не слышны твои более речи, твои беседы с нами, советы и наставления, которые ты давал нам прежде и которыми мы так часто пользовались. Что же нам теперь говорить, когда ты молчишь?.... – Грустные мысли, тяжелое чувство переживаем мы в сии минуты, хорошо зная, что скоро и совсем не увидим тебя, зная, что еще – немного, и тело твое, лежащее перед нами, унесут и опустят в землю. Так еще над одним из смертных свершится непреложный приговор Господа: «земля еси и

—169—

в землю отъидеши"… Как нам не скорбеть! – Если Христос скорбел об умершем друге своем Лазаре, то как не скорбеть нам, когда мы в лице усопшего лишились не только наставника и руководителя, но и друга. Поистине таким был усопший. Кто не знал из нас его любящего сердца, которое всегда отзывалось на все нужды и запросы каждого? Он готов был всегда, когда нужно, подать совет и прийти на помощь. Это был незаменимый руководитель в наших студенческих занятиях. Это был неутомимый служитель науки и своего дела, которое было для него наслаждением. Испытывая великое наслаждение от знания, он готов был всегда поделиться им и с другими. Он не превозносился своими знаниями и ученостью, как превозносятся иногда кичливая ученость и знание нашего века. Будучи одним из старших профессоров нашей Академии, усопший неутомимо трудился здесь целую четверть столетия на поприще своего служения науке. Его труды известны всем в ученом мире и снискали авторитет и уважение. А его общественная деятельность! Кто не знал усопшего не только здесь в Сергиевом Посаде и Москве, а и далеко за их пределами? Я сам был свидетелем этого. Невольно припоминается следующий случай. – Нынешним летом пришлось мне быть в одном глухом и бедном селении своей Тульской губернии. Здесь встретился я с сельским диаконом. Разговорившись со мной и узнав от меня, что я студент Московской Дух. Академии, он начал с интересом расспрашивать об Иване Николаевиче и, прощаясь со мной, попросил, по приезде в Академию, передать ему низкий поклон. Это был ученик усопшего, в его бытность смотрителем Тульского духовного училища, по семейным обстоятельствам не окончивший курса семинарии и поступивший в диакона. А кто из живущих в Посаде, Москве и других местах не обращался к усопшему? Кто из просящих его не получал просимое, оставался когда-либо тощ? Почивший не любил отказывать – и не мог. Его духовная связь особенно с своими учениками и питомцами была всегда крепка, не только в годы учения и пребывания в стенах Академии, а и после и вне стен этого учебного заведения. Не будем, однако, много говорить о

—170—

научной и общественной деятельности почившего: пусть это ценят наука и общество. Мы же ценим любящее сердце усопшего, снискавшее ему общее уважение и горячую любовь; дли нас дорога́ и поучительна его любовь к труду, – любовь, которую не могла сломить и физическая немощь и которая давала ему жизненную стойкость. О незабвенный наш наставник! Как тяжела для нас твоя утрата! О, если бы ты мог восстать из гроба и видеть всех твоих питомцев, стоящих здесь у твоего гроба с грустным чувством, при мысли, что скоро придется дать тебе «последнее целование» и сказать последнее «прости»!

Но, оплакивая твою кончину, дорогой наш наставник, мы всё-таки утешаем себя тем, что твое дело не пройдет даром, что твое влияние не пропало, а живет в нас и будет передаваться через нас и нашим потомкам, что посеянные тобою семена возрастут сторицею!

Вечная память тебе, дорогой наш и незабвенный наставник!

Речь студента IV курса Александра Платонова²²³

Незабвенный наставник!

Пред нами твое бездыханное тело. Еще несколько наших молитвенных о тебе вздохов, – и мы в последний раз дадим тебе целование нашей любви; еще несколько мгновений, – и грозно прозвучит тот роковой глагол времен, когда ты, любивший и горячо любимый, будешь принят холодной землей в ее ледяные объятья и скроешься на веки от наших взоров. Неужели это правда? Неужели это не сон? неужели так быстро наступила разлука? Не хочет сердце верить этому, но горькая действительность… о, как она ужасна!.. Давно ль?... давно ль мы видели тебя бодрым и жизнерадостным? а теперь уже в этом храме бессмертного Бога от тебя веет дыхание смерти. Давно ль мы отвечали словом горячего привета на твое теплое слово

—171—

безграничной любви к нам? – а теперь вокруг тебя поникшие головы юношей, твоих питомцев, с грустью и тоской взирающих на твой безжизненный прах. Словно туча грозная повисла над нами: словно камень тяжелый, лег на наше сердце; словно грома удар поразил нас; и туча та смерть твоя была, а камень тот – весть о кончине твоей, и грома удар – тот общий стон, что вырвался из наших сердец от великой скорби по тебе.

Какая горькая и невознаградимая потеря для нас в твоем лице! Надеждами и радостью живет наша юношеская студенческая семья. Но и ей знакомы бури житейских невзгод, и она падает иногда под непосильным для нее бременем земных печалей и тревог. Так весело распускающийся и жизни полный молодой цветок начинает увядать под напором грозной стихии. Но пусть цветок увидит луч солнца – и он снова оживится под его влиянием, всюду распространяющим радость и жизнь. И таким лучом солнца для нас был ты, наш дорогой наставник, когда нас удручали горести жизни. По-видимому, всё погибло, все надежды разрушены, вся радость убита. Но вот ты протягиваешь свою руку помощи, и буря миновала и снова в сердце – светлая радость. Но теперь как быстро и как безвременно погас луч твоей любви, и этот взор, прежде всюду разливавший ласку, как он мертвенно-неподвижен, и эти руки, прежде простиравшиеся ко всем с делами милосердия, как они сами беспомощны и бессильны! Теперь пред нами – одна бездыханная жертва любви к нам. Теперь мы должны служить тебе, дорогой и горячо любимый наш учитель; теперь ты, беспомощный, ищешь нашей помощи, – и вот тебе обет пред гробом твоим в вечной молитве о тебе пред престолом Любящего тех, которые с радостью в этой жизни несут крест любви к братьям своим. Но если у гроба этого позволительно и земное выражение благодарности тебе пред разлукой с тобой, то вот тебе наш от сердца земной поклон.

Речь студента II курса Священника Феодосия Островского²²⁴

Дорогой наставник! – Все мы знали, что тяжкий недуг вел тебя к исходу из земной жизни. Ты во гробе; и с тебя смерть взяла свою дань, разлучив с этим миром! Теперь ты предстал пред судищем Христовым, куда и всем нам придется явиться, хотя и в разное время. Хотя вся наша жизнь есть путь к смерти, но час ее никому неизвестен. Мы знаем, сколько прожили, но никто не знает, сколько еще остается ему жить. – Господь потребовал тебя, дорогой наставник, в горние обители в то время, когда бы рано еще, по человеческому разумению, отлучаться из этого мира. – Ведь не так давно еще нам приходилось держать пред тобою ответ: но с тех пор безжалостный недуг привел и тебя к этому концу и отнял тебя из среды нас. Невольно твоя смерть напоминает каждому и его участь. Конечно, нам живым трудно оставить свои земные дела, желания и мысли, потому что земное нас окружает, потому что земное нам необходимо для земной жизни, но у твоего гроба, дорогой наставник, благовременно вспомнить и поучиться, как и нам нести бремя своей жизни.

Ни для кого не тайна, что праздность была тебе незнакома. Труд, возложенный Богом на людей, как обязанность, как необходимое условие жизни, был постоянным спутником твоей жизни, и ты нес его в своем звании и состоянии с тою высотою, с тем терпением, которые могут служить примером. – Разнообразен был твой труд: он касался и науки и устроения блага ближних. Не нам оценивать твои деяния; мы, служители алтаря, верим, что на суде, которому ты теперь предстал, устоит душа твоя. Св. Церковь идет тебе на помощь. Ты пользовался уже ее спасительными таинствами, и теперь церковь, как сердобольная мать, пекущаяся о своих чадах, ходатайствует за тебя у Царя небесного и имеет твердое упование быть услышанною. Исполняя свой долг, она исполняет и твою просьбу: «непрестанно молитеся о мне, взы-

—173—

ваешь ты устами Св. Церкви в ее песнопениях, да не низведен буду... на место мучения». Да, – нам живым до тех пор, пока смерть не возьмет и с нас своей дани, остается одно утешение – молитва: да упокоит Господь душу твою в селении праведных! – Аминь.

Стихотворение, прочитанное студентом III курса М.И. Бенеманским в кладбищенской церкви пред литиею

«Пред могилою собравшимся в благоговеньи

Тебе последнее «Прости» сказать

Позволь еще уж раз твои творенья

И трудолюбие твое хвалой венчать.

Сколь памятны для нас священные заветы

Твоей всей жизни трудовой!

Мы слышим все, что ласкою твоей согреты, К труду зовущий голос твой.

Ведь труженик ты был, каких уж мало

В наш век истерзанный, больной; И хоть давно уж плоть твоя страдала, Всё время бодр ты был своей великою душой.

Тобой изученных героев

В тебе великий дух почил,

И будучи труда героем,

Ты нас труду ж всегда учил.

Работал ты сколь многи лета

И не щадил здоровья своего!

Святителя ты славил Филарета, Пленял нас жизнию его.

Ты жизням многих успших уж Владык Пером своим дал книжное безсмертье.

—174—

Правдив был твой о них язык... В безсмертьи их и для тебя безсмертье.

Ты новым светом осветил

Премудрых еллинов о Боге, как Творце, идеи И тех труды, устами коих говорил Сам Дух Святый при Филадельфе Птоломее.

Под бременем труда твои не гнулись руки... Богатства книжныя Владыки Саввы Ты перенес в родной нам храм науки Жрецов его для вящшей славы...

Ты пыль от хартий отряхнул, Дал в них возможность разбираться И в многия из них сам жизнь вдохнул, За что перед тобой нельзя не преклоняться.

Всю жизнь ты «сыном Церкви» жил, Мольбой горячею молился, По христиански всем благотворил, Для бедных все время трудился.

И вдруг среди трудов внезапно ты угас, Престало сердце твое биться, И роковой настал уж час С тобой навеки нам проститься.

За все: за все твои творенья,

Ученость где твоя видна,

За те отцовския к нам отношенья, Любовь где лишь была одна,

Прими от нас, о ум высокий, И Церкви сын, наставник дорогой! Поклон всеобщий и глубокий, Как верный знак любви святой.

—175—

Свидетельствуем мы нелицемерными устами. Что все тебя глубоко чтим, Что образ твой жить будет между нами Воспоминаньем вечно дорогим,

Что из земли родной, тобой любимой. К тому священному холму, Который будет над твоей могилой, Протопчем вечную тропу».

>

Памяти профессора Ивана Николаевича Корсунского²²⁵

Жизнь проходила в трудах и лишениях. Все – лишь для пользы и блага людей.

Сколько даров он принес просвещению! Сколько утешил несчастных семей!

Силы упали. Но духа стремление Также свежо, энергично, бодро.

Тело на смертном одре, в истощении;

Сердце все силится делать добро.

Вот и над ним пробил час воздаяния. Видел труды те Небесный Отец.

Будет, сказал Он. Ты нес послушание Верно. Прими-ж заслуженный венец.

Михаил Виноградов, студент 3 курса

Речь студента IV курса Александра Соболева²²⁶

Здесь, на краю могилы, которая навсегда скроет от нас дорогие останки, позвольте и мне сказать последнее прости почившему. Я не буду вспоминать о деятельности покойного, как профессора. Его заслуги по кафедре по достоинству оценены в других речах, сказанных при его гробе. Я укажу здесь на другую сторону деятельности

—176—

Ивана Николаевича, я укажу на то участие, которое принимал он во всех, обращающихся к нему. Его любвеобильное сердце находило отклик на нужды и скорби каждого, кто только обращался к его помощи. Сколько раз и мне самому приходилось обращаться к нему за советом, за утешением, и могу сказать, что я никогда не отходил от него тощ. Его советы мне были советами любящего отца, его утешения – утешениями матери. Да и не только мне. Товарищи, отказал ли почивший хоть одному в чем-нибудь? Надобен ли был кому совет, нужно ли было утешение, смело всякий шел к Ивану Николаевичу, и он охотно выслушивал каждого, давал совет, утешал, помогал, чем мог. Ровный и мягкий в обращении со всеми, покойный в полном смысле слова был другом для всех. Не даром мы все собрались здесь отдать последний долг тому, кого считали своим покровителем. Чем же мы можем возблагодарить Ивана Николаевича за его участие, за его заботы? Последнее напутствие, которым наша православная церковь провожает усопшего в могилу, заключает в себе пожелание величайшего блага, какое остается ему еще и на земле. И действительно, что может быть дороже для человека, как не вечная память о нем в сердцах близких, друзей и товарищей? Так пусть же это пожелание не останется только словом церковного гимна: сохраним в наших сердцах о почившем рабе Божием, болярине Иоанне, вечную память!

Речь неизвестной женщины сказанная на могиле проф. И.Н. Корсунского²²⁷

Вечная память тебе, раб Божий, Иоанн! Потрудился ты много за нас грешных. Хороший ты был профессор, а человек еще лучше. Помолитесь за него православные! много людям добра он сделал. Я сама, грешная, много милости от него получила. Хорошо он жил, хорошо и умер. Дай, Господи, и нам так умереть! Господи, душу раба твоего Иоанна упокой! (плач прервал ее слово).

—177—

Проект архиеп. Герасима.– Виленская духовная академия.– Кн. Голицын, как обер-прокурор Св. синода.– К вопросу об общественном призрении.– Из писем А.Н. Муравьева и арх. Антонина.– Епархиальная печать.– Миссия.– Церк.-прих. школы.– Попечительства.– Миссионерские курсы.– Псаломщические курсы.– Помощь сельских матушек.― Сельскохозяйственные занятия священников.

Проект архиеп. Герасима. В журнале «Странник» (1899, 1) передается интересная беседа Кефаллинийского архиеп. Герасима с сотрудником афинской газеты «Αχροπολις». Архиепископ одну из причин упадка религиозно-общественной жизни в Греции видит в недостатке образования как низшего, так и высшего духовенства. Для поднятия образовательного ценза в последнем архиепископ предлагает с своей стороны такой проект. Необходимо установить конкурс между лицами, окончившими курс на богословском факультете афинского университета и около 5 лет прослужившими в звании иерокиринсов или учителей. Оказавшихся из них наилучшими следует назначать клириками в различные греческие православные общины, находящиеся в Англии, Австрии, Франции, Германии, России и Италии с непременным обязательством посещать местные университеты и приобретать здесь ученые степени. После не менее чем семилетнего пребывания в клире и по получении ученых степеней эти лица могут быть избираемы и на иерархические степени.

Может быть и не всё хорошо в этом проекте. Например, можно сомневаться в том, чтобы лица, оторван-

—178—

ные от родины в продолжение семи лет, и подвергающиеся всегда опасности поддаться тому или другому влиянию, чуждому их национальности, могли в качестве руководителей церковной жизни принести ту пользу, какую ждет от них архиеп. Герасим. Но что бесспорно заслуживает одобрения, это – мысль о необходимости отправлять в высшие учебные заведения иностранные наиболее даровитых и подготовленных лиц. Эта мысль безусловно хороша и одинаково целесообразна как для греков, так и для других православных наций: сербов, болгар, черногорцев и др. Она заслуживает полного внимания со стороны духовных и гражданских властей, рекомендующих своих соотечественников в высшие иностр. учебные заведения. Мы имеем основание утверждать, что эта рекомендация не всегда стояла в зависимости от степени даровитости и подготовленности рекомендуемых. Мы не знаем, каковые воспитанники из греков, сербов и болгар поступают в различные университеты. Но мы имеем доказательства на то в собственных академических наблюдениях. Вот напр. что читаем мы в донесении комиссии, производившей поверочные испытания в 1898 г. по Св. Писанию Ветхого Завета: «Иностранцы оказались весьма слабо подготовленными (двое не могли напр. привести ни одного мессианского пророчества из всего Ветхого Завета, третий мог привести только одно, именно о рождении Еммануила), за исключением одного, прошедшего 6-ти летний курс Вифанской семинарии» (см. Журналы засед. Совета Моск. Д. Ак. за 1898 г. стр. 232). Какой же должен быть результат прохождения этими студентами четырехгодичного академического курса? Как бы ни были даровиты они, в четыре года, да еще при плохом обычно знании русского языка они никогда не будут в состоянии более или менее удовлетворительно пройти едва не весь семинарский и полный академический курс. Ясно, что доставляя в русские академии таких кандидатов, наши единоверцы совершенно непроизводительно для себя пользуются привилегиями, предоставляемыми им нашим Св. Синодом (студенты-иностранцы содержатся обычно на средства Св. Синода). Да и академии наши в таких случаях рискуют всегда получить вместо благодарности уп-

—179—

рек, когда учившиеся в них иностранцы по прибытии на родину окажутся не оправдавшими возлагавшихся на них надежд. Вот почему мы считаем весьма целесообразною мысль Архиеп. Герасима о необходимости подвергать конкурсному испытанию лиц, желающих получить высшее образование, прежде чем рекомендовать их в высшие иностранные учебные заведения.

Виленская Духовная Академия (на бумаге). По поводу исполнившегося 25 декабря 1898 г. столетия со дня рождения Иосифа Семашко г. Липранди (Русский Вестник 1899, янв.) вспоминает о проекте этого знаменитого иерарха относительно учреждения духовной академии в западном крае, именно в Вильне. Этот проект два раза в 1864 и 1868 г. был представляем Государю и оба раза удостоивался одобрения Императора Александра ІІ-го. Ему сочувствовали обер-прокурор и министр Нар. Пр. граф Д.А. Толстой, Архиеп. Виленский Макарий, Катков, граф Μ.Н. Муравьев и мн. др.; не смотря однако на всё это, проект по недостатку материальных средств не был приведен в исполнение в свое время. После же он совсем был забыт. По этому поводу г. Липранди говорит:

Чествуемое ныне столетие со дня рождения митрополита Иосифа само собой, думается нам, выдвигает и взлелеянный им вопрос об учреждении Виленской духовной академии. Если это признавалось необходимым еще в шестидесятых годах, то в настоящее время открытие академии в Вильне является тем более необходимым и желательным, что в истекшее тридцатилетие иноверческое духовенство в западном крае значительно усилило свое академическое образование: почти все ксендзы в городах Северо-Западного края ныне уже с академическим образованием, пасторы – тоже кандидаты богословия, православные же священники, за весьма редкими исключениями, получили только семинарское образование. Учреждение в Вильне духовной академии было бы не только лучшим почтением памяти митрополита Иосифа Семашко, но и важным шагом к утверждению в крае православия и обессилению иноверия.

Мы имеем особые основания присоединиться к выра-

—180—

женному здесь пожеланию. В нашем духовном ведомстве наблюдается чрезвычайная непропорциональность в количестве лиц, получающих среднее (в семинариях) и высшее (в академиях) образование. Во все академии поступает лишь около 8% кончающих курс в семинариях. В то время, как в университет поступают, как известно, все более или менее порядочные гимназисты, из семинаристов бо́льшая часть перворазрядников, имеющих весьма хорошие успехи, вынуждена ограничиваться средним образованием. Ежегодно по нескольку десятков студентов, выдержавших испытания в академиях, возвращается назад по недостатку мест в академиях.

Едва ли кто-либо будет отрицать пользу и нужду в поднятии образования в духовном сословии, особенно в виду тех чрезвычайно сложных и трудных задач, какие выдвигает настоящее время. Кто взял бы на себя смелость отрицать это, тот принял бы на себя часть ответственности за то, что наше духовенство почти бессильно выполнить в настоящее время некоторые из своих задач. Обыкновенно два соображения приводят против расширения академического образования, и оба они – практического характера, именно: недостаток служебных мест для кандидатов академии и недостаток материальных средств для содержания студентов академии. Но недостаток мест фиктивен. Не все места, получаемые воспитанниками семинарий, одинаково обеспечены в материальном отношении. Лучшие из них, как, напр., место священника в городах и лучших селах, нисколько не хуже, а в большинстве случаев лучше мест преподавателей училищ и семинарий, а потому могли бы быть предоставлены кандидатам академий. Нет ущерба и в том случае, если некоторые кандидаты будут поступать в другие ведомства. И там они с таким же успехом, а иногда, и с бо́льшим, могут выполнять ту миссию, к которой предназначены воспитанием и образованием. Против недостатка материальных средств на содержание академий мы ничего определенного сказать, конечно, не можем, хотя при тех заботах правительства, какое оно обнаруживает в последние годы по отношению к духовенству, может быть, нашлись бы средства и для удовлетворения этой на-

—181—

стоятельной потребности. Но есть, по нашему мнению, способ к расширению академического образования, не требующий почти никаких особых расходов; это – предоставление студентам академий права, которым пользуются воспитанники духовных училищ, семинарий, гимназий и университетов, права жить вне академии на собственном содержании.

Князь Голицын, как обер-прокурор Св. Синода. В любопытных статьях г. Благовидова (Прав. Собеседник 1898 и 1899 г. обер-прокуроры Св. Синода в XVIII и в первой половине XIX столетия) особенный интерес возбуждает личность кн. Голицына. По собственным словам князя, он не только не был подготовлен к должности обер-прокурора, но по своим убеждениям и образу жизни менее всего отвечал и тем запросам, какие следовало предъявлять к представителю синодальной прокуратуры. «Какой я обер-прокурор, ― думал он, ― ведь я ничему не верю». «Разве Вам неизвестно, ― говорил Голицын Государю, ― что приняв назначаемую Вами обязанность, я решительно ставлю себя в ложное отношение сперва к Вам, потом к службе, да и к самой публике. Вам не безызвестен образ моих мыслей о религии, и вот, служа здесь, я уже прямо буду стоять наперекор и вопреки моим убеждениям». Но император Александр не принял этих отговорок и после не мог пожалеть о своем выборе. Сначала Голицын чувствовал себя странно в своем новом положении. В заседании Синода он, по собственным словам, должен был притворяться, чтобы сохранить свойственную его положению серьезность и степенность, и вынуждал себя относиться к своим обязанностям «с языческою добросовестностью»; в частной же свободомыслия, выражавшееся в кощунстве и богохульстве²²⁸. Убеждения и образ жизни Голицына вызывали надежду в членах Св. Синода, что новый обер-прокурор не станет оказывать давления на синодские дела, как это делал его предшественник Яковлев. Но они жестоко ошиб-

—182—

лись в этом. Голицын оказался с самого начала довольно деятельным, а с переменой своих убеждений, даже ревностным обер-прокурором. Он успел достичь сильного влияния на самые разнообразные отрасли церковного управления и сосредоточил в своих руках главное заведывание всеми важнейшими делами духовного ведомства. Не смотря на явные стремления Прокуратуры подчинить своему влиянию церковную жизнь, св. Синод не решился оказать никакого противодействия ей. Причина этого была не в каких-либо особенных административных способностях Голицына, а в его близости к Государю. Правда некоторые епархиальные архиереи находили в себе достаточно смелости, чтобы вопреки желанию обер-прокурора проявлять некоторую долю самостоятельности в частных вопросах местного епархиального управления. Так митрополит Новг. и Пет. Амвросий, Смоленский еп. Ириней, Орловский – Досифей, Дмитровский Августин отвечали отказом Голицыну, предлагавшему перемещение и увольнение священников. Но случаи эти весьма немногочисленны. Пользуясь близостью к Государю, Голицын поставил в значительную фактическую²²⁹ зависимость от себя награждение архиереев орденами, перемещение епископов с худших кафедр на лучшие и даже назначение их в члены св. Синода. Последнее создавало в высшей степени благоприятные условия для развития и усиления обер-прокурорской власти. Обширные преобразования Императора Александра, выразившиеся в учреждении стройной системы министерств, повели за собой превращение синодального обер-прокурора в министра духовных дел, каким и был сделан Голицын в 1817 г. Это преобразование ставило обер-прокурора к св. Синоду в те же отношения, в каких стоял министр юстиции к сенату. Министр духовных дел получил право

приводить в исполнение Высочайшие повеления об определении и увольнении членов св. Синода и о вызове епархиальных архиереев для временного присутствия в Синоде, определять и увольнять собственною властью главных светских чиновников синодального ведом-

—183—

ства, заведовать награждением духовных лиц, по представлению начальства, и принимать ближайшее участие в наблюдении за состоянием церковной жизни.

Учреждение министерства духовных дел должно было по-видимому

окончательно подчинить церковь государству и, превратив духовное ведомство в одну из составных частей сложного государственного организма, отнять у представителей церкви всякую возможность руководиться в управлении синодальным ведомством своими специальными интересами.

Но бывшее следствием этого крайнее унижение св. Синода, небезопасное для интересов православия, вызвало в высшей церковной иерархии скрытое недовольство, которое скоро выступило наружу вследствие увлечения Голицына мистицизмом, угрожавшим серьезными опасностями православной церкви. Результатом этого выражения недовольства было уничтожение министерства духовных дел.

К вопросу об общественном призрении. В настоящее время на очереди стоит весьма важный вопрос, должно ли быть призрение бедных и нуждающихся – обязательным или добровольным, должно ли оно составлять обязанность того или иного учреждения, государства, общества, сословия или только право, применяемое по мере сил и средств? В первом случае нуждающийся становится под опеку закона и его призрение гарантируется уложением о наказаниях; во втором он вполне стоит в зависимости от доброй воли жертвователя.

Всякому более или менее гуманному человеку свойственно желать, чтобы в государстве не было места и самой возможности несчастных случаев, происходящих вследствие неоказания своевременного попечения, напр. голодной смерти, смерти покинутых младенцев, увечья и смерти сумасшедших и т.п. Пока призрение будет делом добровольной жертвы, бедные и нуждающиеся по-видимому не гарантированы от этой возможности. Отсюда понятно желание некоторых сделать призрение крайне-нуждающихся обязательным и за неоказание своевременной помощи сделать ответственными известные общества или учреждения.

Этот именно мотив несомненно руководил министер-

—184—

ством внутренних дел при представлении в совет министров нового законопроекта об общественном призрении. Главная суть законопроекта выражена в следующих словах:

помощь от подлежащих органов, во всяком случае должна оказываться тем из находящихся в крайней и тяжкой нужде лицам, оставление коих без призрения (напр. покинутых младенцев) может служить ближайшею и непосредственной причиной потери ими жизни или может повести (напр., со стороны душевнобольных) к нарушению общественной безопасности.

Обязанность призрения возлагается частию на уездные, частию на губернские земства.

Против теоретической целесообразности этого законопроекта по крайней мере в его целости нельзя ничего возразить. Государство не только имеет право, но и нравственно обязано так или иначе, но постоянными и верными путями, оградить своих членов от смертельной нужды, а не возлагать их судьбу на добрую волю добрых и обладающих средствами людей, которых может и не оказаться. Но нельзя не согласиться с тем что в своем практическом применении законопроект вызовет значительные практические неудобства. Эти неудобства раскрывает автор статьи Вопросы общественного призрения (Русский Вестник 1899, 1–2). Главное затруднение при выполнении нового законопроекта, по мнению автора, чисто материальное. Для его выполнения уездным земствам следует основать пять благотворительных заведений: для покинутых младенцев, для душевнобольных, для неизлечимо больных, для профессиональных нищих (работные дома) и для заразных больных. Устройство этих учреждений, полагая в каждом от 25 до 50 человек, потребует около 70 тысяч в каждом уезде, а в 359 уездах 34 земских губерний нужно единовременно свыше 25 миллионов рублей. Содержание этих учреждений с 180 призреваемых на 359 уездов потребует около 8 миллионов. По статистике 1895 года 359 уездных земств расходуют на общественное призрение с лечением около 12¹/₂ миллионов. Таким образом согласно требованиям законопроекта предстоит повышение расходов уездных земств до 20 миллионов ежегод-

—185—

но²³⁰, не считая 25 миллионов потребных единовременно. Равным образом и губернским земствам придется увеличить свои расходы по призрению и лечению почти вдвое.

Но есть и другое, может быть, еще более важное неудобство, создаваемое законопроектом, и состоящее собственно в неизбежных злоупотреблениях им. Как бы точно ни был формулирован новый закон, всегда найдут возможным подвести под него по существу несоответствующие его цели случаи. Следствием этого будет то, что из массы нуждающихся

послышатся, на основании закона об обязательности призрения, требования, жалобы и даже может быть угрозы. Вся эта масса, призреваемая теперь кое-как по семьям и знакомым, разрозненная нынешним требованием закона о сословном призрении, сплотится и объединится принципом бессословности и обязательности призрения. Масса родственников убогих, знакомых и просто жалостливых людей, с утверждением законопроекта, почувствует себя освобожденными от большой обузы и также начнут свои законные домогательства.

Обязательность призрения будет иметь деморализующее влияние на бедный класс, на что указывали в свое время земские и городские управления в своих «ответах на основные вопросы общественного призрения». Так представители земских управ Херсонской губернии писали:

опыт говорит, что не только сознание права (на призрение) действительного, но и воображаемого, окончательно убивая энергию к попыткам самостоятельного существования, лишь утверждает ищущих помощи в пагубной привычке обивать пороги разных учреждений и зачастую нагло требовать того, что можно только просить.

—186—

Подобным же образом отозвались Московская, Вологодская и др. земские управы. При этом роли органов призрения окажутся слишком неравномерны. Администрации будет принадлежать право составлять протоколы и требовать, а земству – исполнять требования и увеличивать сметы. А между тем некоторые из видов общественного призрения, указываемых законопроектом, скорее должны быть приняты на себя самим государством. Таково напр. призрение душевнобольных, угрожающих общественной безопасности, так как забота о последней скорее лежит на государстве, чем на обществе.

Система обязательного общественного призрения внесет в дело благотворения, как предвидит подкомиссия в своем докладе, некоторое равнодушие и формальность, во всяком случае нежелательные. Правда законопроект намерен совместить обязательное призрение с добровольным попечительством из частных лиц, предполагая предписать земством участковые попечительства с обязательством распространять деятельность свою на все лица, требующие призрения. Такое совмещение принудительно-общественной и добровольно-индивидуализованной системы призрения должно внести по-видимому некоторую жизненность и сердечность в дело. Но Русский Вестник справедливо замечает, что это совмещение будет соединением противоположных принципов – принудительного и добровольного, и потому кончится тем, что какой-либо из этих принципов должен уступить другому, при введении закона, второй конечно первому. Что соединение обязательного и добровольного призрения будет несомненно в ущерб второму, это следует из самого характера наших попечительств.

В деле благотворения самое главное – непосредственное общение между помогающим и нуждающимся. Чтобы сделать посильное добро бедному, надо узнать, в чем он нуждается; а для этого надо видеть его. Справедливо говорит автор статьи: чего недостает нашей благотворительности (Русская Мысль 1899, 1).

Одно дело – выслушать, украдкой взглядывая на часы, монотонный доклад комитетского секретаря о бедственном положении NΝ, и совсем другое дело – навестить

—187—

этого ΝΝ, разбитого параличом, окруженного голодающею семьею, в нетопленном и грязном подвале…

Помогающий всё дальше и дальше отодвигался от вспомоществуемого, и теперь между ними рядом последовательных наслоений взгромоздилась глухая стена из комитетов, приказов, протоколов, лотерей, базаров, гуляний и тому подобных неизбежных аксессуаров современной благотворительности. Благотворитель надел мундир, обвешался знаками отличия, и вдали от страждущих братьев о Христе, дремлет в спокойных креслах роскошной залы благотворительных заседаний.

Главной задачей благотворения должна быть личная помощь бедным на дому. С этой точки зрения самой симпатичной формой благотворения является знаменитая Эльберфельдская система призрения, которая покоится на принципе непосредственного общения благотворителей с своими клиентами. В одном из правил этой системы, появившейся в Ельберфельде в 1852 году, требуется, чтобы каждый попечитель имел в своем ведении не более 4 семей, дабы они могли с полною тщательностью выполнять свои обязанности, постоянно лично посещая своих клиентов. У нас эта система применена, хотя и с некоторыми изменениями, в Москве. К 1 января 1897 г. вся территория Москвы была разделена на 27 участковых попечительств, деятельность которых выразилась: в устройстве богаделен для престарелых, дневных приютов для детей, приюта для неизлечимо больных, в пособии на дому и т.д. В отличие от Москвы Харьков разделен на благотворительные участки по числу церковных приходов. Всех попечительств там 18, число пожертвований деньгами и трудом довольно значительно, и является надежда, что через 1–2 года в Харькове на улице с протянутой рукой можно встретить только тунеядцев. Насколько несовместим характер участковых попечительств с проектируемым обязательным призрением на счет земства, можно видеть из следующего заявления отчета 2-го Хамовнического попечительства за 1895 год:

Хотя задача собирать членские взносы весьма хлопотлива для попечительств, тягостна для сотрудников и

—188—

неприятна для многих обывателей, – она составляет краеугольный камень городских попечительств. Городская благотворительность не должна терять характера пожертвования трудом и деньгами: это важно и для получающих пособие и для самих жертвователей. Если бы попечительства расходовали только городские деньги, собираемые путем налога, нуждающиеся привыкли бы к мысли, что они имеют право жить на счет города – понятия, для них весьма неопределенного; всякий отказ казался бы им несправедливостью и раздражал бы их, и всякое пособие вызывало бы дальнейшие требования; этим путем в массу вкоренилась бы беспечность и в ней исчезало бы сознание, что всякий должен жить своим трудом, заботиться о членах своей семьи и нести ответственность за свой образ жизни. Люди же достаточных классов... перестали бы думать о них. Но именно это нежелательно... Собирая членские взносы, попечительства напоминают о бедных, пробуждают совесть частных лиц, поглощенных своими интересами, содействуют развитию общественной совести.

Отсюда Р. Вестник заключает:

Основная идея введения системы организации попечительств лежит не в принципе обязательно налогового призрения, а в привлечении к добровольным пожертвованиям (деньгами, вещами, трудом, советом) по возможности всех, кто в состоянии поделиться с нуждающимся ближним. Эта идея, без сомнения плодотворна, но совмещение ее с принципом принудительной обязательности, как проявление недоверия, едва ли вполне последовательно.

Возражения Р. В. серьезны и заслуживают внимания. Помимо указанных им неудобств остается еще вопрос, добровольные труженики, отдающие свои силы и время попечению о бедных, согласятся ли занять указываемую им новым законопроектом неблагодарную позицию меж двух огней, земством и полицией, и добровольно принять на себя ответственность перед законом?

Из писем А.Н. Муравьева и арх. Антонина к Филарету. Андрей Никол. Муравьев (род. 1806 г., ум. 1874 г.) с

—189—

1833 г. чиновник за обер-прокурорским столом в Св. Синоде, а с 1836 г. до 1842 г. член общего присутствия духовно-учебного управления при Св. Синоде, отличался большою начитанностью в области церковно-исторической и богословской и, благодаря личному знакомству с весьма многими иерархами, а также своему положению, был близко знаком с современною церковною жизнью России. Поэтому значительный интерес имеют письма его к м. Филарету, впервые издаваемые теперь Христианским Чтением (1899, янв. февр.). Эти письма при своей резкости и некоторой односторонности суждений проникнуты горячим, хотя и своеобразным желанием добра отечественной церкви. Мы позволим себе привести из них наиболее характерное. 12-го марта 1857 г. он писал между прочим:

Оставляя без отзыва самые жизненные вопросы иерархии и Св. Писания, своевольное перемещение архиереев и запрещение нового перевода, одним словом совершенное преобладание обер-прокурора над синодом, в письме Вашем Вы касаетесь только некоторых не весьма важных предметов, как будто всё, кроме секретарей, в желательном порядке и, оправляя министра²³¹, успокаиваете примером галликанской церкви. Сердце мое стеснилось и я хотел замолчать, но не мог! Пишете, что в словах читал и исполнит надобно отличать законное от злоупотребления; я и отличаю, ибо представил, что было прежде, когда был соблюдаем закон, и что теперь, когда светское начало возобладало над духовным! В галликанской церкви есть по крайней мере папа, всё освящающий своею властию, а у нас произвол обер-прокурора терпим только безгласием архиереев! Возвращение к прежнему порядку – вот единственная инструкция какая требуется, чтобы нынешнее течение дел не увлекло далеко... Я не побоялся однако послать мою записку самому графу, при письме, в коем убеждал его, отложив всякое самолюбие, возвратиться к древнему началу, и получил ответ с благодарностью, но проник-

—190—

нутый мыслями Сербиновича о необходимости многовременных соображений и справок. По крайней мере совесть моя теперь спокойна, потому что будучи простым мирянином, я без всякого права сделал то, что надлежало бы по чувству самодостоинства своей церкви, сделать лицам духовным, яко власть имеющим. Господь рассудит, кто в этом случае более исполнил долг своего звания!

Не мало любопытного находим мы и в письмах арх. Антонина († 1894 г.), настоятеля посольской церкви в Афинах, потом в Константинополе, наконец настоятеля иерусалимской миссии. 17 января 1861 г. он писал м. Филарету из Константинополя между прочим следующее.

Та, засвидетельствованная всеми особенность, которую имеет в России лице Ваше, дает мне смелость изъявить пред Вами желание видеть Вас не только покровителем, но и деятелем возвратного движения русской церкви к тому образу православия, который она первоначально заимствовала от своей матери – церкви греческой.... Церковь, со времени своих последних вселенских собраний, сделала не мало уступок миру – под гнетом тех или других обстоятельств. Предстоит или отменить их, или признать законными, что-нибудь одно, чтобы умирить совесть священства, поставленную между враждебными силами долга и нужды. Не только желать от Вас, – молить Вас позвольте, – всё благотворное влияние Ваше на Святейший Синод употребить к тому чтобы ввести русскую церковь в действительную, живую связь со всеми отдельными частями православия. Только единство истинное, а не номинальное, может дать силу восточной церкви. Чем менее мы, выходя из начал православия, склонны признавать в церкви верховный авторитет одного кого-нибудь, тем более должны заботиться о том, чтобы общий авторитет был признаваем всеми за жизненное начало церкви, был веруем, как догмат, и отражал себя во всех действиях церковного управления, где бы и кем бы оно себя не выявляло, патриархом ли, синодом ли, архиепископом ли. Между тем, что же нам представляет собою восточ-

—191—

ная церковь? Почти совершенное разъединение членов ее. Патриархи, живя в одном и том же Константинополе, действуют так, что один не знает дел другого, и даже как бы старается не знать, чтобы не иметь повода вмешаться в них, и в свою очередь не встретить вмешательства других в свои дела. Какого рода единение существует между патриархами и синодами российским и элладским, Вашему Высокопреосвященству вполне известно. Уже ли это правильный вид церкви? Жалобы на злоупотребление греч. духовенства у нас сделались теперь почти модною темою бесед, обвинитель чуть не всякий. Но употребили ли мы хоть малейшее законное содействие к предотвращению сих злоупотреблений?.... Эту сироту царственного дома, обнищавшую, похудевшую, пусть даже одичавшую²³², надобно приласкать и утешить с искренностью, достойною ее несчастия. Кто знает ее будущее? У нее сотни тысяч молитвенников на небе! Но что же сделать для нее? Войти с нею в открытый союз и здесь и в Афинах, не боясь никого и ничего. Мы на это имеем неоспоримое историческое, догматическое, каноническое право (Хр. Чт. 1899, Окт.).

Нам хотелось бы познакомить читателя с довольно интересными очерками А. Папкова: Упадок православного прихода (Русский Вестник 1899); но за недостатком места отложим это до другого случая, а теперь поспешим к обзору епархиальной периодической печати. Последняя, имея весьма внушительный объем (до 5000 листов в год), дает очень хороший материал для изучения церковной жизни в епархиях. И те, кто не пользуются им (напр. светская периодическая печать) наносят ущерб прежде всего себе самим, вынуждаемые без него пробавляться общими фразами или сомнительными корреспонденциями лиц, весьма часто преследующих свои личные цели²³³.

Епархиальная печать за истекший год почти повсеместно

—192—

констатирует сильный подъем и оживление епархиальной жизни, выразившееся в массе докладов, отчетов, проектов, совещательных собраний, горячих обсуждений современных вопросов церковно-приходской жизни, печатаемых в епарх. ведомостях. Рассуждают и проектируют не только священники и учителя, но матушки и псаломщики.

Такой живой отклик на злобы церковного дня, такой интерес к церковным вопросам – факт в высшей степени отрадный. Но... должно сознаться, что та же епархиальная печать констатирует пока больше проектов, приготовлений и начинаний, чем положительных результатов. Почти во всех сферах деятельности нашего духовенства, именно в миссии, школе и попечительствах, успехи его далеко не достигли желательной меры.

Миссия. Наши миссионеры сознаю́т и жалуются на то, что их миссионерские беседы мало убеждают в истине православия неправомыслящих, и некоторые из них задаются уже целями скорее предупредить распространение раскола и сектантства, чем ослабить последние. Вникая в причины этого печального явления, наши миссионерские съезды и сами миссионеры, как нам кажется, упускают из виду одну и довольно важную, именно: уклонение наших миссионеров в противоположную изобличаемому учению крайность. Мы утверждаем это на основании следующих фактов. В «Опыте противоштундистского катихизиса» епарх. миссионера А. Дородницына (Екатерин. № 30) мы между прочим читаем:

Чтобы быть единственным истинным источником веры, св. Писание должно пояснить нам, какие пере-

—193—

воды священных книг передают текст их в подлинном неиспорченном виде.

Но так как указания на это библия не имеет; то она не может быть единственным источником веры.

Вопрос. Но православные имеют ли полную уверенность в том, что принятый ими перевод Библии во всем верен подлиннику?

Ответ. Без сомнения; православные приняли его от Церкви, которая, как они убеждены в том, погрешать не может, потому что Иисус Христос сказал: «Я создам церковь Мою, и врата ада не одолеют ея» (Мф.16:18), что Он пребудет с церковью «во все дни до скончания века» (Мф.28:20), что св. Дух будет наставлять ее на всякую истину (Ин.16:13).

Вопрос. Что должно заключить из сказанного?

Ответ. То, что вера штундистов, как основанная на неточных переводах св. Писания, не может быть твердою и непоколебимою и следовательно – истинною верою.

Указав, что обыкновенно всякий еретик понимает писание по своему, миссионер спрашивает:

Какое следствие вытекает из этого?

Ответ. То, что в церкви Божией должны быть лица, облеченные от Бога властью решать все спорные места св. Писания и указывать истинный смысл его.

Вопрос. Кто эти лица?

Ответ. Пастыри и учители церкви, с которыми Иисус Христос обещал пребыть вечно (Мф.28:20) и которых св. Дух наставляет на всякую истину (Ин.16:13).

Выписанные нами ответы катехизиса не выражают собою православного взгляда на обсуждаемый предмет. Никакая православная церковь никогда не объявляла употребляющегося у нее перевода библии «во всём верным подлиннику», никогда не брала на себя полной ответственности за перевод, не ручалась за его неповрежденность и не обязывала православных христиан беспрекословно верить в его непогрешимость. Это сделала лишь церковь католиче-

—194—

ская, объявив свою вульгату за самоподлинное слово Божие, обязательное для всех. Если бл. Иероним относительно 70 переводчиков, переводом которых вероятно пользовались Спаситель и апостолы, говорил, что они переводили, а не пророчествовали, то тем более это следует сказать о позднейших переводах библии и в частности относительно русского, сделанного большею частию профессорами академии. Русская церковь, благословляя издание русского перевода, всегда смотрела и смотрит на него, как на средство, облегчающее понимание подлинника, а не как на безусловно верную копию его, как это явствует уже из того, что она принимает два часто несходных перевода (славянский и русский) и много раз производила исправления в первом и конечно предпримет их во втором. По- этому, если бы какой-либо штундист доказал миссионеру совершенно научными приемами бо́льшую точность перевода некоторых мест библии в осуждаемом миссионером лондонском или венском издании, чем в издании Св. Синода, – а это случиться может, – то он не набросил бы этим никакой тени на русскую церковь. Впрочем мы предупредим штундиста. В числе указанных автором трех различий между Венским и Синодским изданиями библии – различий, доказывающих неточность первого и верность подлиннику во втором, помечен 1-й ст. 42-й гл. Исаии. По синодскому изданию он читается так: Вот Отрок Мой, котораго Я держу за руку, избранный Мой, к которому благоволит душа Моя. В венском же издании читаем: Вот Раб мой, которого Я держу за руку и т.д. Вместо русского отрок или раб в евр. тексте стоит עבר, какое слово всегда значит раб. В греческом переводе, кстати сказать, в данном случае неточном (он читает: Иаков отрок Мой... Израиль избранный Мой) стоит слово παῖς, значащее дитя и реже: раб. Отсюда видно, что, если греч. перевод евр. עבד не точен, то русский-синодский (отрок) совсем не верен. Он должен быть исправлен по венскому изданию²³⁴.

—195—

Не правильно и мнение автора, по которому должны быть лица, облеченные от Бога властью решать все спорные места писания и указывать истинный смысл его. Таких лиц не существует в православной церкви; они существуют лишь в церкви католической, где место вселенского сознания с одной стороны и место свободного последования с другой занял деспотический авторитет папы и вообще духовенства. Правда, просвещенные отцы церкви, более обыкновенных смертных сподобившиеся даров Духа Святого и лучше усвоившие сущность христианства, имеют возможность лучше, чем кто-либо, изъяснить истинный смысл писания. Но чтобы объяснения их имели обязательный и непогрешимый характер, этого никто из православных не скажет. Они имеют обязательный авторитет лишь тогда, когда утверждаются вселенским собором. По учению православной церкви, всякое лицо, кто бы оно ни было, может ошибаться; никогда не может ошибаться лишь вселенское сознание.

Любопытные сведения о приемах современной раскольничьей полемики сообщают Костромские епарх. Ведомости (см. Новгор. № 20).

Старые книги уже не служат для них опорою и доказательством в прениях с православными. Найдутся в среде современных раскольнических начетчиков, в особенности из передовых и свободомыслящих австрийцев Швецовской школы, такие, которые

—196—

откровенно говорят о своем полном незнакомстве даже с столповыми в расколе книгами, каковы «Большой катехизис», книга Кирилла, «О вере», не говоря о прочих. Вместо этих книг, очевидно, признанных уже негодными для полемических целей, применяется новое полемическое оружие – современная подпольная раскольническая литература и православная богословская, по преимуществу церковно-историческая и полемическая. Благодаря знакомству с этой литературой, полемика раскольников с православными миссионерами осложнилась добытыми ими в свою пользу новыми основаниями и возражениями.

В сущности обстоятельству этому можно радоваться. Нет сомнения, что главную почву, на которой возникло и продолжает жить старообрядчество, составляет крайне узкий и односторонний взгляд на предметы церковного ведения, неуменье отличить существенное в вере от несущественного, отсутствие всякого критицизма в отношении к условным формам церковной жизни. Чтение православно-богословских трудов старообрядцами, хотя бы оно имело первоначально цели полемические, мало по малу должно расширить горизонт их богословской мысли, приучить их к разумному и беспристрастному изучению церковно-исторических и богословских предметов, охладить и рассеять их фанатизм и через всё это облегчить их присоединение к православной церкви. Но в тоже время это обстоятельство налагает на наших миссионеров новые обязанности – внимательно следить за научной разработкой предметов, имеющих отношение к старообрядчеству, тщательно устранять из своей полемики всё то, что противоречит добытым наукой результатам, не настаивать на сомнительных фактах и выводах, не дожидаясь указаний старообрядцев²³⁵.

—197—

Церковно приходские школы. Более успешна деятельность нашего духовенства по устройству церковно-приходских школ и вообще по просвещению народа. Громадное количество не фиктивных, как думают, но действительно существующих церковно-приходских училищ и школ грамотности и в общем довольно правильная постановка их соответственно с их целями, как о том свидетельствуют подробные донесения уездных и епархиальных наблюдателей, не оставляют сомнения в том, что духовенство в школьном деле достигло многого.

Однако этот успех относительный. Если бы кто стал сравнивать постановку учебного дела в церковно-приходских и земских школах, тот мог бы говорить о превосходстве первых над вторыми лишь в той форме, в какой выразился Высокопреосвященнейший Владимир. «Если мы, ― сказал он, ― обратим внимание на положение школьного дела, как оно представляется к школе гражданской в прошлом и как рисуется для нас относительно церковной в будущем, то найдем здесь существенную разницу»²³⁶.

Сами наблюдатели церковно-приходских школ не вполне довольны постановкою их. Главное больное место в них – недостаток правоспособных учителей и учительниц, постоянные перемещения их в земские школы, дающие лучшее обеспечение, или на другие более выгодные места (см. напр. жалобы на это в Костром. № 18, Новгор. № 20). В

—198—

отчете Кишин. Епарх. Уч. Совета о состоянии церк. школ епархии за 1898 г. (Кишин. № 20) читаем:

Прямым следствием недостаточной материальной обеспеченности церковных школ являются: с одной стороны невысокий уровень педагогической подготовленности учащих, так как желающих из более подготовленных лиц занимать учительские места в церковных школах, при упомянутом условии, оказывается мало, а с другой стороны – частая смена учащих.

Единственное средство для уничтожения этого зла – увеличение содержания учителям и учительницам. Общество ни от кого не в праве требовать дарового или почти дарового труда в свою пользу. Кто требует, тот пусть и делает. Настоящее же обеспечение церковно-приход. Учителей ни в каком случае нельзя признать удовлетворительным. На самом деле сравните, читатель, эти две выдержки:

1. В настоящее время вакантно место первого учителя при Н. церковной школе, с жалованием 150 рублей в год при квартире; требуется кандидат с семинарским образованием (Волын. № 31).

2. На наем 1-го служителя при училище (духовном) 150 рублей; на наем 2-го служителя – 130 рублей (Твер. № 21).

Итак кончивший курс семинарии, изучавший Канта, Платона в подлиннике, логарифмы, полного Макария и прочую мудрость, сравнен с служителем 1-м. Хорошо впрочем, что с первым. Мы достоверно знаем, что некоторые из хороших воспитанников семинарии при 8-часовых занятиях с учениками получали менее, чем 2-й служитель, именно 120 р. в год. Желали бы мы посмотреть, как самый экономичный финансист сделал бы годовую роспись этого бюджета!

Церк-приход. попечительства. О них утешительного можно сказать мало. Вот как представляют состояние их Тобольск. Вед. (№ 20).

Тридцатилетний период времени представляется нам достаточным для оценки того, насколько деятельность попечительств оправдала за это время возлагавшиеся на них надежды. Как ни печально, всё же нельзя отрицать, что эти надежды в громадном боль-

—199—

шинстве своем не оправданы. Незначительность сумм, находящихся в распоряжении попечительств, всего яснее говорит о том, как мало значения имеют эти попечительства в современной церковно-приходской жизни. Не составляет также тайны, что даже в тех приходах, где они официально существуют, нередко значатся на бумаге; в других приходах, спустя несколько лет после своего открытия, они закрыты, и незначительные суммы их переданы в церкви... Едва ли будет преувеличением признать, что в огромном большинстве случаев дело церковно-приходского хозяйствования обстоит и в настоящее время точно так же, как до издания положения о попечительствах.

Может быть автор этой выдержки слишком сгустил краски, но что положение попечительств в настоящее время неудовлетворительно, на это указывают Арханг. (№ 20), Подольск. (№ 40), Екатериносл. (30) и др. Вед. Неуспех приходских попечительств объясняют двумя причинами: недостатком материальных средств у прихожан и некоторою обособленностью попечительств от церкви, выразившеюся в том, что священник не есть обязательный председатель их. По поводу последнего обстоятельства Архангельские Вед. (№ 10–11) рассуждают так.

В вопросе об учреждении приходского попечительства было бы гораздо лучше для дела, если бы председательство в попечительствах было предоставлено законом исключительно священникам, и поставлено дело так, чтобы остальные члены попечительства являлись помощниками священника по благоустройству прихода, как его советники, чтобы священник таким образом, в силу своею нравственного авторитета, являлся руководителем, которому, как пастырю и духовному отцу своих пасомых, должна принадлежать главная роль в попечительстве.

Мы не сомневаемся в том, что председателем церковно-благотворительного учреждения естественнее всего быть священнику; но думаем, что нравственный авторитет последнего лучше обнаружится тогда, когда председательство предоставляется ему не статьей закона, а свободным

—200—

избранием членов попечительства. Справедливо говорят по этому поводу Тульские Вед. (см. Подольск. 40).

Желательно, чтобы председательство священника было, так сказать, не названным, не по предписанию начальства, а по требованию его нравственного авторитета, чтобы не стеснять свободных, искренних отношений между членами попечительства и этим не нарушить святой, братский союз между ними.... Мы убеждены в том, что священник и без предписания начальства всегда займет свое надлежащее место в попечительстве, если он будет стоять на высоте своего призвания.

Что касается материальных средств для попечительства, то небесполезно в этом случае предложение Арханг. Вед. – вместо денежных пожертвований собирать зерном. Опыты такого рода дали по словам корреспондента хорошие результаты. Мы лично думаем, что для успеха попечительств необходимы два условия, во-первых – расширение благотворительной функции его, так как без нее прихожанин едва ли сознаёт всю важность попечительства (пожертвования на церковь могут быть собираемы и в храме), и во-вторых бо́льшая инициатива и энергия со стороны духовенства. Нисколько не желая обидеть и без того много трудящееся духовенство наше, мы всё же позволяем себе думать, что сосредоточивая теперь главный интерес на школе, оно до сих пор употребило мало энергии на это в высшей степени симпатичное учреждение.

Из всего сказанного нами явствует, что задачи, предстоящие современному духовенству, трудны и сложны. Сознавая это, оно старается изыскать всевозможные средства, чтобы облегчить и ускорить выполнение их. Мы укажем главнейшие из них.

Миссионерские курсы. На втором съезде о.о. миссионеров Олонецкой епархии, происходившем в начале сентября 1899 г., было постановлено: «так как деятелей Олонецкой миссии и в настоящем ее составе недостаточно для борьбы с расколом, то желательно время от времени устраивать миссионерские курсы в г.г. Петрозаводске и Каргополе, а на съездах церковно-приходских учителей и учительниц сообщать сведения по обличению раскола. На миссио-

—201—

нерские курсы приглашать окончивших курс в народных школах и грамотных ревнителей православия не моложе 18 лет. (Олонецк. № 21)».

В это же самое время (1–20 сентября 1899 г.) Тобольское епархиальное Братство устроило противораскольнические курсы в г. Тюмени. Целью устройства их было – сообщить желающим ознакомиться с расколом лицам сведения о способах и средствах борьбы с расколом. В этих видах курсистам были преподаны главные теоретические сведения по истории и обличению раскола, указаны способы практического применения этих сведений на частных (во время вечерних занятий на курсах) и публичных (в воскресные и праздничные дни в городской управе) полемических беседах о.о. миссионеров (Тобольск. № 21).

Псаломщические курсы. Уездный наблюдатель церковно-приход. школ священник В. Липковский в статье, помещенной в Киевских Вед. (см. Подольск. 39), развивает мысль о необходимости официального привлечения псаломщиков к участию в воспитательной деятельности церковно-приход. школ. Они должны обучать пению в тех школах, где учитель к этому не способен, заменять учителя в случае его болезни, отлучки или при невозможности отыскать его, следить за поведением учеников в церкви, школе и дома, заведывать библиотекой и т.д. До сих пор псаломщики оказывались по отношению к церковно-приход. школам как будто посторонними. Это вредно для школ и для них самих. Тот факт, что многие, особенно старые, псаломщики составили явную оппозицию новой церковной школе, есть естественное выражение самосохранения со стороны их. На самом деле, псаломщик, этот исторический хозяин клироса, вынужден теперь смиренно уступать свое место на клиросе иногда какому-нибудь унтеру или крестьянскому мальчику-учителю, который властно распоряжается на клиросе чтением и пением. Но для занятия в церковно-приход. школе места, указанного свящ. Липковским, псаломщики нуждаются в довольно значительном образовательном цензе, которым большею частью они не владеют. В виду этого заслуживает полного внимания предложение свящ. Г. Крепкогорского об устройстве псаломщических курсов (Самар. № 18), предложение, встретившее сочувствие

—202—

Преосвященного Гурия, но не приведенное в исполнение съездом духовенства по некоторым практическим соображениям. Свящ. Крепкогорский предлагает открывать псаломщические курсы в каждом благочинническом округе, в одном из центральных сел округа, весною после полевых работ, под заведыванием о. Помощника благочинного, с участием одного из лучших священников округа, по избранию благочиннического совета, для сообщения курсистам кратких научных сведений (по церковной и русской истории, литературе и пр.) и двух диаконов или псаломщиков для практического обучения образцовому чтению и пению.

Помощь сельских матушек. Было бы грешно не сказать доброго слова о деятельности сельских матушек по народному просвещению. Некоторые из них, несмотря на то, что обременены детьми, находят время быть учительницами в женских школах, открытых по их инициативе, участвуют в религиозно-нравственных чтениях, занимаются в школах за отсутствием мужей (Симбир. Вед. см. Пензен. № 20). Одна матушка по ее собственным словам (Вятск. Вед. см. Там. № 43), ознакомившись с расколом и полемикой против него, с позволения мужа самостоятельно вела чтения и беседы с женщинами, в деле раскола, как известно, играющими весьма важную роль. Разумеется, такие случаи исключительны. Однако уже теперь среди матушек возникает мысль о том, что необходимо всем матушкам принять участие в просвещении и воспитании народа, особенно женской половины народонаселения. Вот что пишет одна из матушек Симбирской епархии (Пензен. № 20).

Исходя из того положения, что жена должна быть помощницей своего мужа, не пора ли женам духовенства выступить в качестве просветительниц народа? Не пора ли расширить свой умственный кругозор и взглянуть не много подальше, чем своя собственная семья и свое собственное хозяйство? Пора пробудиться и матушкам и быть ими для народа не только по имени, но и на самом деле.

Пожелаем, чтобы добрая мысль матушки встретила как можно более сочувствия среди ее подруг по положению.

—203—

Сельскохозяйственные занятия священников. Во всех приведенных нами проектах и предложениях выражается глубокое сознание сложности и трудности обязанностей священника и недостаточности наличных средств для выполнения их. Если смотреть на них с этой именно стороны, то не покажется странною оригинальная мысль свящ. Ал. Львова, высказанная еще в 1898 году в Миссионерском Сборнике (№ 5). Он утверждает, что

Занятия духовенства сельским хозяйством в настоящее время являются аномалией, идущей в разрез с прямыми пастырскими обязанностями священника, противоречащей идее духовного служения его и мешающей делу его учительства в приходе, и потому пора ему оставить эти занятия.

Как ни своеобразна эта мысль, автор однако мотивирует ее довольно убедительными доводами. Занятия сельским хозяйством создают священнику особую обстановку, несоответствующую задачам пастырского служения, нередко ставят священника в нежелательные отношения к своим духовным детям, иногда завладевают всеми его духовными помыслами, заставляя забывать о своем прямом долге, терять чистоту душевную и спускаться в разряд обыкновенных практических предпринимателей. Заграничные протестантские и католические священники вызывают удивление ревностным исполнением своих пастырских обязанностей, широкой миссионерской деятельностью, постоянными посещениями бедных, больных и пр. Причина этого та, что они, не занимаясь хозяйством, всё свое время посвящают пастырским обязанностям. Было время, когда священники могли совместить свои прямые обязанности с сельскохозяйственными занятиями; но то время безвозвратно кануло. Предъявляемые теперь к священникам широкие и многочисленные обязанности не оставляют священнику свободного времени для ведения хозяйства, которое требует для успеха напряжения всех сил и внимания в продолжение 7 летних месяцев, а иногда и зимой. В рабочее время священнику приходится стать в унизительное положение к крестьянам, поскольку он зависит от них. Можно сказать, что влияние священника в рабочую пору сводится почти к нулю. Многие недостатки, замечаемые в

—204—

диаконах и псаломщиках, нерадение о обязанностях, ворчание на тяжесть их, незнание церковного устава, кумовство с людьми негодными и т.п. имеют свою причину главным образом в их занятиях сельским хозяйством. Вообще занятие сельским хозяйством в действительности часто обращается в служение мамоне и ведется лишь по какому-то недоразумению. Рассматривая тот же вопрос с практической стороны, автор не находит в сельском хозяйстве почти никакой материальной выгоды для священника, сравнительно с рекомендуемою им отдачею земли в аренду. Ныне, как всем известно, в урожайные годы, хозяйство дает чистого барыша 2%, т.е. на 100 затраченных рублей получается валового дохода 102 рубля. Если же мы примем в соображение, что урожаи бывают через 3–5 лет, то должны придти к самому обидному выводу. Только тот, кто сам не занимался сельским хозяйством, может строить воздушные замки насчет его. Незанимающиеся хозяйством священники живут лучше в смысле обеспечения, чем ведущие свое хозяйство. Чтобы поскорее покончить с аномалией, автор предлагает духовный власти запретить священникам занятия сельским хозяйством и вменить в обязанность сдачу земли в аренду.

В изложенных мыслях свящ. Львова много правды. Нельзя не согласиться с ним прежде всего в том, что занятия сельским хозяйством при настоящих условиях жизни наносят значительный ущерб исполнению священниками своих ближайших обязанностей. Насколько сложнее стали теперь последние, настолько труднее с другой стороны сделалось ведение сельского хозяйства; и если прежде удавалось кое-как совместить труды пастырские и хозяйственные, то теперь это без ущерба для первых прямо невозможно. Правда, в жизни священника сельского находится теперь не мало свободного времени. Но этот досуг кажущийся. Его следовало бы посвятить двум весьма важным вещам: самообразованию при посредстве чтения святоотеческой и современной богословской, а в некоторых случаях и светской литературы, в чем сознаётся настоятельная нужда теперь и самими священниками (см. Екатериносл. № 30, Пензен. № 20), и крайне важному, но у

—205—

нас почему-то почти непрактикующемуся посещению прихожан, помимо требоисправления, для частных бесед, советов, внушений, и пр. Только в связи с такими частными и постоянными посещениями прихожан может иметь действительно воспитательное значение храмовая проповедь священника. А что у нас последняя оставляет желать много лучшего, это известно всем. Для большей же убедительности мы приведем один факт. Один из гласных Брянского уезда земского собрания, Л., указав на увеличивающийся упадок нравственности в народе, на остатки суеверий и непонимание им сущности религии и богослужебных обрядов, предложил собранию ходатайствовать об учреждении неустанных проповедников слова Божия с назначением им правительством особого вознаграждения при материальном содействии земства. Брянское земское собрание, выразив полное сочувствие предложению гласного Л., постановило обратиться с этим ходатайством через губернское собрание к правительству. Однако губернское собрание приостановило это дело (Екатеринос. 27). Фактэтот наводит на печальные думы...

Правда, и для священников необходим физический труд, но такой, который бодрил бы и успокоивал дух, уравновешивал нервы, заживлял духовные раны и облегчал неизбежные для пастыря печали, а не такой, который требует нового напряжения нервов, новой траты духовных сил и причиняет новые заботы и огорчения. Для священника можно рекомендовать не в широких размерах садоводство, огородничество, пчеловодство, а не широкое полевое хозяйство, ставящее его иногда в положение помещика.

Что касается материальной стороны этого вопроса, то нам часто приходилось слышать от опытных хозяев-священников, что хозяйство в настоящее время не дает почти никаких выгод, не окупая и малой части забот и хлопот. Но вопрос в том, одинаково ли это верно для всех местностей России? Этот вопрос может решить лишь само духовенство. Поэтому оно одно только может взять на себя инициативу в деле прекращения сельскохозяйственных занятий духовных лиц. Высшая власть не может быть компетентна ни в том, ни в другом. Кроме

—206—

того обязательность сдачи земли в аренду может вызвать различные злоупотребления со стороны арендаторов.

Как видит читатель из нашего краткого обзора епархиальной печати, истекший год оставил в наследство новому много невыполненных еще задач, желаний и надежд. Что-то принесет с собою новый год!

В. Мышцын

—145—

1864 г.

лет на мое место священника, куда тогда должно деваться мое семейство?

Прошу вас, преосвященнейший владыко, потрудитесь после моей смерти, о которой известят вас мои родные, написать к нашему архипастырю и попросить его о неоставлении семейства моего и об оставлении за оным места. Не оставьте жену мою с детьми вашими советами и наставлениями.

Более писать не могу, – позвольте проститься, может быть, навсегда.

И так преклоняю главу мою грешную под святительское осенение ваше и прошу: владыко, благослови и прости мя окаяннаго елика согреших, или чим тя оскорбих в жизни моей во днях юности.... Благослови и прости.

А вашему преосвященству, как светильнику на свещнице, желаю гореть и светить в честь и славу Святыя Церкви!».

Через месяц уже не стало моего доброго и верного друга: он скончался 23-го июля...

1-го июля получил я письмо из Петербурга от настоятеля Университетской церкви, протоиерея Павла Солярского²³⁷ (магистра VIII курса 1829 г. Спб. дух. академии). Он писал мне от 27-го июня:

«Недавно получивши уведомление от ее превосходительства Веры Александровны Давыдовой, что ваше преосвященство изволили удостоить благосклонным вниманием Вашим последнюю из книжек моих по нравственному православному богословию, спешу препроводить к вашему преосвященству полный экземпляр этого посильного труда моего. Не могу при этом не сознаться, что много недостатков здесь и многое нужно было бы переделать, но трудно довести сочинение до такого совершенства, в каком бы желалось видеть его: я сделал, что мог по своим силам».

Полное сочинение о. Солярского состоит из трех томов, под заглавием: Записки по нравственному православному богословию, Спб. 1860‒1864 г.

Вера Александровна Давыдова, о которой упоминается в письме, супруга покойного И.И. Давыдова, скончавшегося

—146—

1864 г.

в конце 1863 г. в Москве в звании сенатора (это был первый сенатор из ученых профессоров). Не более как за год до кончины я познакомился с Ив. Ивановичем и по смерти совершил над его телом отпевание²³⁸. Памятником дружественных отношений ко мне покойного служат подаренные им два экземпляра его ученого труда: Опыт общесравнительной грамматики русского языка, Спб. 1852 г., и 2-е издание 1853 г.

7-го ч. писал мне ректор академии А.В. Горский:

«Представляя вашему преосвященству списки студентов для засвидетельствования, долгом поставляю объяснить, что я докладывал об этом деле его высокопреосвященству и первосвятитель наш изволил сказать, что вам следует их засвидетельствовать.

Первый из этих списков представляется в одном экземпляре, потому что нужен нам для представления Св. Синоду о дозволении назначать нам окончивших курс, прежде утверждения их в степенях, на основании только экзаменских свидетельств; а окончательный список по разрядам и степеням будет составлен после рассмотрения курсовых сочинений. Владыка и сам обещал принять участие в том, чтобы назначение в должности не отступало далеко от начала курсов. И так как этот список еще неокончательный, то владыка изволил выразить, чтобы ваше преосвященство засвидетельствовали, согласны ли вы с этим списком, или несогласны.

Список младшего курса и ведомости о поведении обоих курсов прежде скреплялись владыкою таким образом: на списках он писал: «утверждается», на ведомостях: «смотрено».

Посылаю при сем доставленные мне два экземпляра фотографического портрета вашего и дюжину карточек. Остальное фотограф обещался вскоре дополнить и счета еще не представлял.

Святитель в праздник совершал литургию в Троицком соборе и преподал по обычаю тысячам благословение, но за трапезу не ходил и теперь, по причине сыроватости

—147—

1864 г.

погоды, не пользуется еще лесным воздухом, живя в Лавре».

8-го ч. инспектор академии архим. Михаил представил мне отзыв о нравственном состоянии воспитанников в следующих выражениях:

«По требованию вашему, имею честь представить краткий отчет о состоянии академии по части нравственной в течение минувшего учебного курса. По этой части академия была вообще в хорошем состоянии. Направление в жизни и убеждениях воспитанников вообще доброе. Порядки как в отношении к классическим, так и домашним занятиям, соблюдались, некоторые же уклонения от них не оставались без замечания и взыскания. К богослужению ходили студенты усердно и исправно, некоторые же неисправности и в этом отношении не оставались без строгого взыскания. Грубых пороков и проступков, требовавших строгих наказаний, почти вовсе не было. Особенно замечались в студентах добрые качества: любовь к труду, порядку в жизни и законности, послушливость, честность и вежливость; многие из них отличались искренним и глубоким благочестием.

Долгом считаю присовокупить, что эта характеристика в общих чертах правдивая».

7-го ч. писал я ректору академии А.В. Горскому:

«Возвращаю вам присланные мне для утверждения списки и ведомости о поведении студентов. С списком студентов младшего курса и ведомостями о поведении студентов обоих курсов я поступил согласно вашему наставлению.

Что касается до списка студентов ΧΧΙV курса, то я недоумеваю в чем и как я должен выразить свое свидетельство о согласии или несогласии моем с этим списком: на самом ли списке, подобно списку студентов XXV курса, или от меня требуется выражение согласия только в частном письме, к вам. Если первое, то прошу возвратить мне список, и я напишу на нем свое согласие».

В ответ на это он писал мне от 9-го ч.:

«Благодарю вас покорнейше за утверждение наших списков и ведомостей. Благоволите довершить остальное.

—148—

1864 г.

По требованию Святителя, нужно, чтобы отметки ваши были на самом списке, составленном из показаний частных, депутатских списков, потому что он находит нужным этот список, хотя еще и неокончательный, представить и обер-прокурору, чтобы ходатайствовать о назначении воспитанников на места до утверждения их в степенях.

Так как здесь, в этом списке с клетками, нет еще окончательного определения достоинства студентов, то не будет ли приличнее вам засвидетельствовать теперь только свое согласие с ним? то есть вместо: утверждается, написать: согласен? Впрочем, не знаю: может быть у вас есть в виду и другой термин для этой цели?»

9-го же числа имел я утешение получить краткое послание от владыки-митрополита из Гефсиманского скита²³⁹, куда он удалился после лаврского праздника. Вот что он писал мне:

«Благодарю, что трудитесь за меня, и не оставляете меня в неведении.

Здоровьем не хвалюсь: однако и не жалуюсь. Другие сутки я в ските; но погода не допускает пользоваться воздухом и движением.

Здравствуйте вы совершенно и долго.»

Того же, 9-го ч., писал мне преосвящ. Леонид из Николо-Угрешского монастыря:

«В воскресенье предстоят два служения. Прошу вас приять на себя честь служения старейшего – в Знаменском²⁴⁰.

Что до Успенского собора, то право не знаю, что сказать об этом. В день Казанской иконы Богоматери уже и облачения привезли из Москвы; но я не в силах был даже готовиться к служению.

Вашего преосвященства покорнейший и весьма усталый послушник»...

На другой день, 10-го числа, писал я в ответ его преосвященству:

«На счет служения в воскресенье в Успенском соборе будьте спокойны.

—149—

1864 г.

Сегодня утром был у меня Знаменский архимандрит²⁴¹ и объяснил мне, что он получил от первосвятителя в скиту приказание совершить в его обители обычное служение, вместо воскресенья, в субботу. Посему, с помощию Божиею и за вашими молитвами, я надеюсь отправить то и другое служение, т.е. и в Знаменском монастыре и в Успенском соборе. А вы до последней возможности извольте пребывать на Угреше и пользоваться воздухом и купаньем. Неприятно однакож слышать, что ваше здоровье, и при свежем воздухе и при купанье, не совершенно поправляется.

Вчера имел я утешение получить краткое писание от старца-святителя. Вот что, между прочим, пишет он о своем здоровье: «здоровьем не хвалюсь, однако и не жалуюсь. Другие сутки я в ските, но погода не допускает пользоваться воздухом и движением».

Сейчас ваш письмоводитель представил мне две скуфьи для возложения на двух священников, я не обинуясь возложил оные. Хорошо ли я поступил?..

Всеусерднейше желаю вам доброго здоровья».

Архиерейское служение 12-го июля, в воскресенье, в Успенском соборе предполагалось, без сомнения, по случаю какого-ниб. царского дня, но в Знаменском монастыре по особенному случаю. В 1856 г., в достопамятную эпоху священного коронования Государя Императора, явилась мысль о восстановлении и приведении в первоначальный вид древних палат бояр Романовых, где родился первый русский царь из благословенного дома Романовых, Михаил Феодорович. – Палаты эти – каменные невысокие здания, примыкавшие к Знаменскому монастырю, с давнего времени принадлежали этой обители и отдаваемы были в арендное содержание разным жильцам. Древнее историческое значение этого скромного жилища давно было забыто и только, благодаря любознательности и изысканиям известных Московских археологов: князя М.А. Оболенского²⁴² и

—150—

1864 г.

И.М. Снегирева²⁴³, приведено было на память потомства около 1856 г. Когда о сем доведено было до Высочайшего сведения, немедленно повелено было возвратить этому боярскому жилищу, по возможности, его первоначальный вид. Года три производились работы и, наконец, 22-го августа 1859 г. совершено было, по особому чину, в Высочайшем присутствии, митрополитом Филаретом обновление восстановленного древнего Романовского дома. При этом владыкою произнесена была следующая, весьма примечательная, речь:

«Благочестивейший Государь! Осуществилась Твоя знаменательная мысль о доме Твоих предков. Он вызван из мрака забвения, облечен древним и древлеподражательным узорочием, оком прошедших веков смотрит на будущие, и призывает их к размышлениям.

Вот скромный древний дом, который может считать своими потомками великолепные дворцы, и это потому, что в нем обитали благочестие, правда, любовь к отечеству.

Вот невысокие храмины, из которых вышли высокие души. Романовы доблестно действовали для отечества, великодушно страдали для отечества, и всеправедный Отец, из Него же всяко отечество на небесех и на земли именуется, судьбами своими устроил то, что род Романовых привился к древнему роду царей и произвел отцев отечества.

Сии воспоминания встречать будет каждый сын России при воззрении на Романовский дом, и сердце его скажет ему: честь и слава Царю, чтущему доблестных предков. Научимся от Него и мы чтить и хранить древнюю доблесть, которую может украсить, но не заменить новый блеск »²⁴⁴.

Так как 12 июля – день памяти преп. Михаила Малеина – был днем тезоименитства Царя и Великого князя Михайла Феодоровича, то с 1860 г. установлено ежегодно совершать в этот день в Знаменском монастыре литургию с панихидою архиерейским священнодействием.

14-го ч. писал я А.Е. Викторову:

—151—

1864 г.

«Составители нового каталога книг моей библиотеки почти окончили свой труд. Дело остановилось за теми только книгами, кои находятся у вас. – Если вам не хочется еще расстаться с моими книгами, то поспешите, пожалуйста, сообщить мне, по крайней мере, краткое описание этих книг, для внесения их в общий каталог.

Кстати: на прошедшей неделе Капитон Иванович²⁴⁵ доставил мне один номер какой-то немецкой газеты или журнала, где помещена Тишендорфом рецензия на мое издание палеографических снимков. – Труд мой вообще одобрен, но сделаны некоторые солидные замечания. Капитон Иванович усердствует рецензию эту сообщить русской публике, с своими, разумеется, замечаниями: и когда я ему сообщил, что была еще рецензия на мое издание в каком-то немецком журнале, о которой получены сведения через г. Соболевского²⁴⁶, то он очень усердно просил меня доставить ему эту рецензию. Когда-то и, кажется, не раз просил я вас узнать от г. Соболевского, в каком именно журнале помещена была эта рецензия и, если можно, доставить мне № этого журнала, но моя просьба до сих пор остается неисполненною. Теперь уже не ради меня, а ради Капитона Ивановича не можете ли вы исполнить мою прежнюю просьбу?

В ожидании от вас ответа, остаюсь с душевною к вам преданностию»....

Того же 14-го ч. писал я в Лавру преосвящ. митрополиту:

«Долгом поставляю препроводить при сем к вашему высокопреосвященству представленные мне вчера крестьянином коломенского уезда села Белых Колодезей Иваном Ипатовым Левшиным письмо и три копии с грамот Белокриницкого лжемитрополита Кирилла.

Крестьянин Левшин объяснил мне, что он нашел сии бумаги 8-го сего июля близь сельца Акатьева, куда он ходил для осмотра нанятых им лугов. Раскольники смежных с Белыми Колодезями мест, узнав о сей находке, предлагали Левшину 150 р. деньгами, но он, как

—152—

1864 г.

человек довольно зажиточный, отказался от такого вознаграждения и предпочел представить найденные им бумаги на рассмотрение духовного начальства. За отсутствием вашего высокопреосвященства он обратился с ними ко мне».

По объяснению Левшина, который, при сношениях с раскольниками по настоящему поводу, успел собрать сведения о некоторых лицах, упоминаемых в найденных им бумагах, письмо писано из Москвы от имени Давида Антипова рукою сына его Малафея, о котором не раз упоминается в письме. Антипов – Зарайского уезда²⁴⁷ государственный крестьянин, торгующий в малом ветошном ряду и именующий себя лжеепископом. Василий Яковлев, к которому адресовано это письмо, также зарайский крестьянин, носящий звание лжепопа. Семен Семенов, упоминаемый в начале письма, московский лжепоп, живущий близ Покровского монастыря в д. Казакова.

За представленные бумаги я почел обязанностию поблагодарить крестьянина Левшина, похвалив его бескорыстие и усердие к православной церкви и обещавшись довести о сем до сведения вашего высокопреосвященства».

На другой день, т. е. 15-го ч., я снова писал владыке:

«Сегодня, в 4-м часу пополудни, присылал ко мне г. военный генерал-губернатор²⁴⁸ своего адьютанта с вопросом: будет ли совершено в Москве, по примеру Петербурга и других городов, торжественное молебствие по случаю покорения Кавказа, и когда? На этот вопрос я не мог дать прямого ответа, и потому посланному сказал, что я буду писать о сем к вашему высокопреосвященству и буду ожидать относительно молебствия распоряжений, о последующем же немедленно извещу г. генерал-губернатора.

Посему почтительнейше испрашиваю вашего архипастырского наставления, во 1-х, относительно того, какой ответ я должен дать на предложенный г. генерал-губернатором вопрос; во 2-х, в случае, если благоугодно бу-

—153—

1864 г.

дет вашему высокопреосвященству разрешить мне совершить молебствие, то когда и как оно должно быть совершено.

Преосвящ. Леонид сегодня утром отправился в Саввин²⁴⁹ монастырь на праздник и хотел пробыть там до 21-го числа.»

Письмо это возвращено было мне его высокопреосвященством с следующею на оном резолюциею от 16-го числа:

«Ответствуйте его высокопревосходительству, что я давно о сем думаю, и жду, что скажет Петербург. В ведомостях сказано, что назначено молебствие в Исаакиевском соборе, но не видно только ли, или и во всех церквах. Посему я писал в Петербург вопросительно. Но если его высокопревосходительство согласен, назначьте благодарственное молебствие о покорении и о умиротворении Кавказа в следующее воскресенье во всех церквах столицы: и вы совершите оное в Успенском соборе».

19-го ч., в воскресенье, совершено было мною в Успенском соборе, в присутствии военных и гражданских чинов, благодарственное молебствие.

17-го числа писал я в Лавру преосвящ. митрополиту:

«Вашему высокопреосвященству угодно было предоставить вам войти во взаимное соглашение с преосвящ. Дмитровским²⁵⁰ относительно обозрения нынешним летом епархии. Преосвящ. Леонид располагается предпринять путешествие с этою целию во второй половине августа, предоставляя мне отправиться в путь в конце настоящего месяца. Если не встретится особенных препятствий и если последует на то соизволение вашего высокопреосвященства, то я предполагал бы выехать из Москвы 23 или 24-го ч. сего месяца и направить путь свой через Бронницы в Коломну, где 26 и 27-го располагался-бы, если Бог благословит, совершить Богослужение. Из Коломны желательно было бы мне посетить Спасо-Преображенский Гуслицкий монастырь и обозреть окрестные селения. Оттуда через Богородск проехать в Берлюковскую обитель и за-

—154—

1864 г.

тем около 7-го числа будущего августа возвратиться в Москву.

Если вашему высокопреосвященству благоугодно будет разрешить мне привести в исполнение предначертанный мною план поездки, то вместе с тем благословите отправиться со мною кафедральному протодиакону и небольшому числу певчих хора Вашего высокопреосвященства или синодального.

Вчера, 16-го числа, вследствие сделанного по предписанию вашего высокопреосвященства преосв. Дмитровскому распоряжения, совершено было мною в Успенском соборе по литургии благодарственное молебствие о благополучном возвращении в С.-Петербург Государя Императора²⁵¹.

Относительно молебствия по случаю покорения и умиротворения Кавказа, я имел личное объяснение с г. генерал-губернатором и положено совершить оное, согласно резолюции вашего высокопреосвященства, в следующее воскресенье. Касательно исполнения сего во всех церквах столицы сделано мною через консисторию надлежащее распоряжение.

Полученные мною вчера на имя вашего высокопреосвященства 4-е пакета, один из Св. Синода, а 3 из разных других мест, при сем имею честь препроводить.

Завтра, если Бог благословит, располагаюсь совершить литургию и погребение усопшего священника Аничкова-Платонова²⁵² по чувству признательности к покойному, как моему наставнику по академии.

Ожидая вашего архипастырского разрешения на предполагаемое мною путешествие по епархии, имею честь быть».

На письмо это получен был мною от 20-го ч. следующий ответ:

«Вашему преосвященству мир.

Пишете о предполагаемом вами путешествии, но не ска-

—155—

1864 г.

зываете, возвратился ли, или когда возвратится преосвящ. Дмитровский²⁵³.

Соглашаюсь на ваше путешествие, но Москва должна быть обеспечена в ее требованиях. 22-го дня одному из вас надобно служить в Успенском соборе, а другому в церкви воспитательного дома²⁵⁴. 27, 28 и 1 августа также служения архиерейские. Впрочем можете предварительно узнать, намерено ли начальство воспитательного дома приглашать архиерея, что не позволило бы вам отлучиться. За сим, если прочие служения примет на себя преосвящ. Дмитровский, вы можете предпринять путешествие. Возвращение ваше должно быть не позже 7-го августа по причине, которой устранить не могу.

Можете взять с собою кого нужно.

Жаль, что дело о нашем сиротском женском училище²⁵⁵ долго почивает у двоих вас, или я должен умереть, не кончив оного? – Отец сирых да попечется о них и да управит ко благу их наше попечение».

Какая была причина, по которой мне надлежало возвратиться в Москву к 7-му августа и которой владыка устранить не мог, не помню. А также, от чего происходила у нас с преосвящ. Леонидом медленность по делу о сиротском женском училище, которое так близко к сердцу принимал любвеобильный архипастырь, объяснить теперь не могу.

22-го ч. я опять писал Митрополиту:

«Препровождая при сем к вашему преосвященству присланный ко мне вчера в 7-му часу от г. генерал губер-

—156—

1864 г.

натора пакет на имя вашего высокопреосвященства о перевезении тела князя Трубецкого, имею честь объяснить следующее: вчера же около 4-х часов приехал ко мне г. Гражданский губернатор²⁵⁶ и представил мне собственноручное письмо, коим просит меня разрешить священнику села Знаменского Московского уезда допустить вырыть тело родственницы генерал-адъютанта князя Орлова²⁵⁷ кн. Трубецкой, для перевезения оного в село Поливаново Подольского уезда, объясняя, между прочим, что им на сие получено разрешение от министра внутренних дел. Призвав консисторского секретаря, я, по совещанию с ним, решился сделать по означенному письму надлежащее распоряжение через консисторию. Сегодня, увидевшись с г. генерал-губернатором в воспитательном доме, я узнал от него, что содержание бумаги, препровожденной ко мне на имя вашего высокопреосвященства, совершенно одинаково с письмом г. гражданского губернатора с тою только разницею, что в письме последнего ошибочно написано: «княжна Трубецкая», вместо «князь Трубецкой». Здесь же виделся я и с князем Орловым, который показывал мне письмо вашего высокопреосвященства, в коем вы, между прочим, изволите писать, что с вашей стороны к перенесению тела родственника его кн. Трубецкого препятствия не будет. Если в настоящем случае я превысил принадлежащую мне власть, то прошу вашего архипастырского прощения.

Ваше высокопреосвященство изволили озабочиваться на счет служений в 22-е число, но я при своих предположениях относительно путешествия имел в виду сии служения, и потому никак не думал выехать из Москвы ранее 23-го ч., равно как не мог оставить Москвы прежде, нежели возвратится из своего путешествия преосвящ. Дмитровский. Сего 22-го ч. литургия в воспитательном доме совершена мною, а в Успенском соборе служил преосв. Леонид, возвратившийся из Саввина монастыря вчера вечером. Что касается до служений 27 и 28 июля и 1-го ав-

—157—

1864 г.

густа, то его преосвященство охотно принимает на себя труд совершить сии служения. 28-го числа, в крестный ход идти, вероятно, не откажется преосвящ. Фиваидский²⁵⁸, который совершил уже подобный труд с полным усердием 20-го сего июля».

На другой день, 23-го ч., выехал я из Москвы, для обозрения епархии, и к 7 ч. августа, как велено было, возвратился домой. В продолжение 16-ти дней мною обозрено было в уездах московском, бронницком, коломенском и богородском, 6 монастырей, 2 собора, 62 приходских церкви, 2 духовных правления и 1 духовное училище, при чем совершено было 8 литургий и 2 панихиды.

9-го августа получил я письмо от ректора академии прот. А.В. Горского; он писал мне:

«Мы готовимся понемногу к юбилею; между тем прочитываем и свои задачи? Из студентов некоторые и доселе еще пишут свои курсовые сочинения.

В предположении наград наставникам нашим по случаю юбилея, я просил владыку удостоить о. инспектора ордена Св. Анны 2-й степени, или профес. оклада жалованья, – Егора Васильевича того же ордена с короною, Николая Иваныча и Александра Феодорыча того же ордена 3-й степени, о. Иоанна звания соборного иеромонаха, Дмит. Феодорыча – звания ординарного профессора, Вас. Никифорыча – экстраординарного; баккалавров: Ник. Ив., Николая Кир., Евгения Евсигнеича и Петра Макарыча – полугодового оклада баккалавр. Жалованья; прочих наставников, недавно награжденных, удостоить Высочайшего благоволения, а молодого б. Катанского – благословения Св. Синода. Доктора – Станислава 2-й степени; наконец о. Эконома – пенсии. Владыка на всё согласился, кроме последнего. (А так как сей последний теперь пред вашими очами, то прошу вас, преосвященнейший владыко, не сообщайте ему неприятного известия). – И я не знаю, как нам устроить дело о. эконома. Теперь нам и отпустить его нельзя. Как будем хлопотать в такое время, когда всего более нужен знающий наш порядок человек?»...

—158—

1864 г.

16-го ч. писал мне ректор Московской академии А.В. Горский:

«Усерднейше благодарю за письмо ваше, которое сообщило мне приятные вести о расположении раскольников к нашим архипастырям. Чего же хотят те, которые настоят на образование отдельной для них иерархии? Чудны́е люди! Вместо того, чтобы хлопотать о соединении, пользоваться всяким благоприятным для того обстоятельством, заготовляют только новые семена для разделения.

Очень приятно будет слышать, как Святитель встречал царя и как чувствует себя после этого, а равно, как принимал его царь.

Что с аввою Симоновским хотят делать? – Будет ли для него полезен воздух Рима? Кажется, больным не прописывают путешествие и пребывание в Риме. Вот в Ниццу – другое дело».

Митрополит принимал в Успенском соборе Государя Императора и встречал Его речью 15-го ч., в день храмового праздника первопрестольного собора.

Авва Симоновский, т.е. архимандрит Симонова монастыря Порфирий²⁵⁹ принял предложение отправиться в Рим в качестве настоятеля тамошней русской миссии, не оставляя впрочем настоятельства в Симонове монастыре. К этому побудила его надежда на поправление своего расстроенного здоровья, но надежда его оказалась тщетною²⁶⁰.

20-го ч., в четверг, получил я от владыки-митрополита записку такого содержания:

«Есть потребность, чтобы ваше преосвященство посетили меня ныне не в урочный день²⁶¹, но в урочный час, т е. в пять часов по полудни».

За чем угодно было его высокопреосвященству видеть меня, не помню.

Подобного содержания записку получил я от преосвящ. митрополита 31-го числа, в понедельник:

«Есть дело, – писал он, – которое не хочет ждать завт-

—159—

1864 г.

рашнего дня и просит ваше преосвященство быть у меня ныне в обыкновенный час».

К сожалению, не могу припомнить, зачем и теперь приглашал владыка.

Между тем, в этот же день мне и самому была надобность явиться к его высокопреосвященству с представлением письменного отчета по исполнению возложенного на меня нелегкого поручения относительно рассмотрения сведений, представленных в консисторию от всех причтов московской епархии по предмету улучшения способов содержания духовенства.

Вот содержание этого отчета:

«На докладе консистории от 25-го ноября минувшего 1863 года, при коем представлены вашему высокопреосвященству собранные по предмету улучшения способов содержания духовенства московской епархии и приведенные в порядок сведения для препровождения оных к председателю Высочайше учрежденной Комиссии, высокопреосвященнейшему Исидору, митрополиту Новгородскому и С.-Петербургскому, с заключением относительно сего предмета, какое благоугодно будет учинить вашему высокопреосвященству, последовала 20-го декабря того же года следующая резолюция вашего высокопреосвященства: «Преосвященный Можайский примет труд, сличив сие с требованиями, заключающимися в отношении высокопреосвященного митрополита Новгородского, сделать соображение и скажет соответственное заключение».

В следствие сего –

1., сличены мною означенные сведения с программою вопросов, составленных Высочайше учрежденным присутствием по делам православного духовенства, и найдены, за малыми исключениями, в надлежащем соответствии с предложенными вопросами.

2., Рассмотрены представленные духовенством московской епархии сведения по вопросам: а, о расширении средств материального обеспечения и б, об открытии духовенству способов ближайшего участия в приходских и сельских училищах.

—160—

1864 г.

А.

Из рассмотрения сведений но вопросу о расширении средств материального обеспечения открывается следующее:

1., Из числа 1218 причтов, находящихся в московской епархии, только весьма немногие заявили, что они довольны настоящим своим положением; все же прочие признаю́т свое положение более или менее неудовлетворительным.

2., Причины сей неудовлетворительности указываются следующие: а, у причтов, пользующихся казенным жалованьем и ружным положением – недостаточность жалованья и руги, при постоянно возвышающейся ценности на все предметы продовольствия; б, у причтов приходских и прочих церквей, непользующихся казенным жалованьем или ругою, скудость денежных доходов, зависящая частию от малочисленности приходских душ, частию от бедного состояния прихожан, частию, наконец, от недостатка усердия в прихожанах к церкви и духовенству; в, неопределенность и неравномерность доходов, вследствие чего священноцерковнослужители не имеют возможности соразмерить свои нужды с средствами к их удовлетворению; ― г, недостаточность или недоброкачественность владеемой земли и дороговизна ее обработки; – д, недостаток в строительных материалах для построения домов и в дровах для отопления жилищ; – е, воспитание и устройство детей, – и–ж, обязательства родственные.

3., К устранению гнетущей бедности и к улучшению материального своего положения, большая часть причтов не имеют в виду и потому не указывают никаких способов, поручая себя вниманию благопопечительного правительства. Из прочих же причтов одни предъявляют более или менее общие меры, с помощию которых они надеются выйти из настоящего стеснительного своего положения; другие указывают, более или менее надежные, местные и частные способы к возвышению своего благосостояния.

Общие меры к улучшению быта белого духовенства указываются следующие:

1. Назначение вновь казенного жалованья и возвышение оного там, где оно уже существовало.

—161—

1864 г.

2. Сокращение существующего числа членов причта.

3. Соединение двух смежных приходов в один, или возможное уравнение приходов через отчисление приходских дворов или деревень от одного прихода к другому, между прочим, в видах прекращения частого перемещения священноцерковнослужителей с одного прихода на другой.

4. Заменение ныне существующего способа получения доходов за требоисправление единовременным сбором пожертвований с прихожан через избранных из среды их лиц; а для сего учреждение приходских советов.

5. Отделение в пользу причтов определенной части из церковного кошелькового сбора и из доходов с отдаваемых в аренду церковных недвижимых имуществ.

6. Уделение от избытков церковных доходов одного прихода в пользу причта другого прихода.

7. Назначение духовенству пенсии.

8. Построение вновь церковных домов и приобретение в собственность церкви домов, ныне принадлежащих причтам, как для собственного в сих домах помещения причтов, так и для отдачи в наем излишних помещений в пользу тех же причтов.

9. Свобода от платежа сборов в городские доходы с собственных домов, принадлежащих причтам.

10. Отпуск из казенных, удельных и др. ведомств дач строевого и дровяного леса в потребном количестве.

11. Нарезка пахотной, луговой, а по местам и усадебной земли, частию в дополнение к недостающей узаконенной пропорции той или другой земли, а частию и сверх узаконенной пропорции в большем или меньшем количестве.

12. Промен земли неудобной или отдаленной на более удобную и более подручную.

13. Обработка земли и уборка хлеба с обязательною помощию крестьян.

14. Передача существующей церковной земли во владение крестьян с обязательством последних доставлять за сие причтам условленное количество зернового хлеба, или определенную сумму денег.

—162—

1864 г.

15. Вспомоществование со стороны Правительства при воспитании и устройстве детей, безмездное лечение заболевающих членов семейства, и, в случае смерти главы семейства, обеспечение в содержании вдов и сирот.

При внимательном рассмотрении указанных причтами Московской епархии мер к улучшению материального своего положения, открывается, что одни из сих мер могут быть признаны законными и удобоисполнимыми, а другие частию неудобоисполнимыми, частию несправедливыми и незаконными. Так –

1) Мера относительно возвышения казенного жалованья там, где оно уже существовало и где нет никаких других источников содержания для причтов, совершенно законная и необходимая; и так как первоначальный оклад жалованья, без сомнения, назначен был в большем или меньшем соответствии с современными ценностями на все предметы продовольствия, то с постепенным возвышением сих ценностей естественно должно последовать и возвышение оклада жалованья. Справедливо также, чтобы и для тех причтов, кои до сих пор не состояли на жалованье, но у коих не имеется в виду никаких местных способов к улучшению скудного их содержания, недостаток этот восполнен был казенным пособием.

2) Мера, заключающаяся в сокращении существующего числа членов причта, не может быть допущена без ущерба для благолепия церковного богослужения и беспрепятственного исполнения мирских треб.

3) Соединение двух смежных приходов в один, или возможное уравнение приходов через отчисление приходских дворов или деревень от одного прихода к другому. Сия мера не может быть приведена в исполнение иначе, как по единодушному согласию прихожан, но такого согласия ожидать трудно, по естественной и достойной одобрения привязанности каждого прихожанина к той приходской церкви, где он и просвещен был св. крещением, и принимал другие таинства, куда, быть может, делал посильные пожертвования на украшение храма и где покоятся останки его родителей и родственников. Притом, при ежегодном увеличении христианского народонаселения

1864 г.

—163—

в государстве и в виду религиозно-нравственного преуспеяния народа, благопотребнее было бы заботиться об умножении мест для общественного богослужения и об увеличении числа служителей веры, а не о сокращении тех и других.

4) Заменение ныне существующего способа получения доходов за требоисправление единовременным сбором пожертвований с прихожан через избранных на сие лиц. С первого взгляда мера эта представляется благовидною: при ней священнослужители, при совершении таинств и мирских треб, по-видимому, отрешаются от грубых корыстных побуждений и не подвергаются такому унижению, какое соединяется с ручным каждый раз сбором подаяний. Но будет ли эта мера действительно споспешествовать благосостоянию духовенства и поставит ли его в лучшие отношения к прихожанам? Сомнительно. Спрашивается: как будет производиться сбор пожертвований с прихожан? Если в распределении сего сбора не будут участвовать на ряду с избранными из среды прихожан лицами члены причта, то может случиться, что сбор этот не будет достаточен для приличного обеспечения причта. Если же в назначении платы за требоисправление члены причта будут принимать участие и будут настоятельно требовать достаточной платы за свои труды по приходу, то сие будет иметь вид притязательности со стороны причтов и подвергнет их большему нареканию со стороны прихожан, нежели какому они подвергаются ныне. При настоящем способе вознаграждения за требы, прихожане руководствуются чувством признательности к подъемлемым ради удовлетворения их духовных нужд трудам священноцерковно-служителей, и тем щедрее, по мере своих средств, вознаграждают сии труды, чем усерднее и бескорыстнее совершаются они последними. При новом же, предполагаемом способе вознаграждения нет места для подобных чувств, так как между причтами и прихожанами будут производимы взаимные, как бы коммерческие, сделки предварительно совершения духовных треб.

5) Отделение в пользу причтов определенной части из церковного кошелькового сбора и из доходов с отдаваемых в аренду церковных недвижимых имуществ (как-

1864 г.

—164—

то домов, лавок и т.п.). Из двух, здесь указываемых, источников улучшения быта духовенства, последний источник может почитаться более или менее удободоступным. Против отделения известной части в пользу причта от доходов с арендных статей, может быть, не встретится ни с чьей стороны сильных возражений, – тем более, что примеры сего существуют уже и в настоящее время. Что же касается до первого источника, т.е. до кошелькового сбора, то прикосновение к нему не может быть допущено без особенных затруднений. Прежде всего надлежит заметить, что это главный и, большею частию, единственный источник для содержания и поддержания в приличном виде церковных зданий и для удовлетворения многих других церковных нужд и потребностей. Следовательно, через заимствование из сего денежного источника известной части в пользу причта можно значительно ослабить средства к удовлетворению существенных нужд церковных. Притом, главным назначением жертвуемых в кошелек сумм, в намерении жертвователей, служит благоукрашение храмов Божиих, а не содержание духовенства, для которого они делают особые пожертвования. Посему, если хотя некоторую часть кошельковых сборов, вопреки намерению жертвователей, обратить к иному назначению, можно опасаться охлаждения усердия в прихожанах к поддержанию благолепия церковного.

6) Уделение от избытков церковных доходов одного прихода в пользу причта другого прихода. Мера эта, очевидно, неудобоисполнима и едва ли справедлива.

7) Назначение духовенству пенсии. – Требование справедливое и желательно, чтобы высшее духовное начальство употребило заботу к изысканию средств для удовлетворения сего требования.

8) Построение вновь церковных домов и приобретение в собственность церкви домов, ныне принадлежащих причтам, и пр. Мера совершенно справедливая и законная, и желательно, чтобы она приведена была в исполнение неукоснительно.

9) Свобода от платежа сборов в городские доходы с собственных домов, принадлежащих причтам. – Требование справедливое как по причине бедности духовен-

—165—

1864 г.

ства, так и потому, что оно всегда пользовалось этою свободою.

10) Отпуск из казенных, удельных и других ведомств дач строевого и дровяного леса... Пока не будут построены для причтов церковные дома, справедливо требовать и строевого леса.

11) Нарезка пахотной, луговой, а по местам и усадебной земли, частию в дополнение к недостающей узаконенной пропорции той или другой земли, а частию и сверх узаконенной пропорции в большем или меньшем количестве. – Требование в первом случае законное и надлежит ожидать удовлетворения оному; а в последнем случае дело должно зависеть от местных удобств и усердия прихожан.

12) Промен земли неудобной или отдаленной на более удобную и более подручную. – Требование законное.

13) Обработка земли и уборка хлеба с обязательною помощию крестьян. – Требование справедливое, но неудобоисполнимое, в особенности при настоящей свободе крестьян от крепостной зависимости.

14) Передача существующей церковной земли во владение крестьян с обязательством последних доставлять за сие причтам условленное количество зернового хлеба, или определенную сумму денег. – Это возможно только по взаимному соглашению с той и другой стороны, но обязательным быть не может.

15) Вспомоществование со стороны правительства при воспитании и устройстве детей, безмездное лечение заболевающих членов семейства и, в случае смерти главы семейства, обеспечение в содержании вдов и сирот. – При образовании в духовных училищах детей бедных и многосемейных родителей возможная помощь оказывается. Устройство детей естественно должно оставаться на попечении родителей. – Требование безмездного врачевания в казенных лечебницах неудобоисполнимо. О вдовах и сиротах заботится попечительство и, по мере имеющихся в его распоряжении средств, оказывает им вспомоществование. Желательно было бы усилить способы попечительства, но сие не всегда зависит от доброй воли духовного начальства.

—166—

1864 г.

Сверх мер, указываемых и предполагаемых к улучшению своего быта самим духовенством Московской епархии, представляется справедливою и законною еще следующая мера: назначение вспомогательного жалованья лицам духовного звания, исправляющим ныне безмездно разные, нелегкие и ответственные должности, как-то: членов духовных консисторий и правлений, благочинных, депутатов и увещателей. Это послужило бы для означенных должностных лиц, с одной стороны, справедливым вознаграждением за их труды на пользу общую, а с другой побуждением к более усердному исполнению возложенных на них обязанностей.

Б.

Из рассмотрения сведений по вопросу об открытии духовенству способов ближайшего участия в приходских и сельских училищах оказывается следующее:

1) В 1863 г. по Московской епархии состояло приходских и сельских училищ: а) казенных, находящихся в ведомстве Палаты Государственных имуществ и. др. – 69²⁶², и б) частных, открытых и содержимых частными лицами, духовными и светскими, 198.

2) Казенные училища помещаются частию в особо-устроенных зданиях, частию в наемных домах и немногие в церковных сторожках. Из частных училищ некоторые помещаются в церковных домах, и сторожках, другие при волостных правлениях, иные в домах лиц, открывших училища (как, наприм., школы при фабричных заведениях и в некоторых помещичьих имениях): большая же часть сих училищ имеют помещение в домах священноцерковнослужителей.

3) Казенные училища содержатся на счет казны, и священнослужители (священник или диакон) за труды свои по училищу получают более или менее достаточное вознаграждение. Частные училища содержатся на счет учащихся, за которых родители вносят плату учащим по

—167—

1864 г.

условию, или на счет благотворительных лиц, открывших то или другое училище, а в 25-ти сельских училищах, открытых священниками, всё содержание идет от сих последних, и обучение в них бесплатное.

4) Казенные училища по управлению состоят в ведении светского начальства. Из частных школ те, кои учреждены волостными правлениями, зависят от сих правлений; школы, открытые при фабриках и в помещичьих имениях, зависят от их учредителей. Духовенству принадлежит самостоятельное распоряжение только в школах, им самим открытых.

5) Обучением в училищах занимаются главным образом священники; в немногих только школах разделяют с ними труды прочие члены причта. В некоторых женских школах обучают девиц жены священников. Есть и такие (впрочем, очень немногие) школы, в коих никто из членов причта не принимает участия не только по управлению, но и по обучению; а предоставлено сие дело посторонним учителям или из кончивших курс в духовных семинариях, или из грамотных крестьян.

6) Нынешнее участие духовенства в народных училищах признаётся не вполне удовлетворительным по следующим причинам:

а) священники, часто занятые исправлением приходских треб и другими делами службы, а также развлекаемые хозяйственными занятиями, не имеют возможности быть исправными учителями, без надежных помощников, иметь же помощников не находят возможным, не получая сами никакого вознаграждения не только за свои труды по обучению, но и за учебные пособия, доставляемые ими учащимся. Прочие члены причта, хотя более свободные для учительских занятий, не показывают однакож усердия безмездно трудиться в школах, предпочитая сему труду другие занятия, более выгодные для их хозяйственного скудного состояния.

б) помещения училищ более или менее неблагоприятны для успешного обучения детей. При волостных правлениях всегда шум от народа, и, следовательно, развлечение для учащихся; а если, за неимением особой комнаты, училище помещается в самом правлении, то во дни мирских схо-

—168—

1864 г.

док приходится распускать учеников по домам, хотя бы священнику и досужно было в это время заняться с ними. Церковные сторожки, домы священноцерковнослужительские и избы крестьян неудобны по своей тесноте, которая не дает возможности умножать число учеников.

в) при всей готовности со стороны духовенства принять самое деятельное участие в народных училищах, успеху дела не благоприятствует то, что училища сии (за исключением казенных и открытых разными благотворителями) не обеспечены ни средствами к содержанию, ни учебными принадлежностями.

г) наконец, неудовлетворительным признаётся нынешнее участие духовенства в народных училищах и по недостатку сочувствия к ним со стороны прихожан. Последние не только равнодушно смотрят на произвольные и беспричинные опущения детьми училищных занятий, но нередко сами отрывают их от сих занятий; а иные преждевременно берут своих детей из школы, чтобы скорее приспособить их к каким-либо прибыльным занятиям и промыслам.

Для устранения показанных неудобств и для открытия духовенству ближайшего участия в деле народного образования, желательно, чтобы 1) устроены были особые помещения для приходских училищ, 2) училища сии снабжены были, по возможности, всеми учебными пособиями и принадлежностями на счет тех ведомств, к коим учащиеся принадлежат, 3) назначением приличного вознаграждения за труды привлечены были к занятию обучением в сих училищах не только священники, но, под их наблюдением, и прочие члены причта; 4) наконец, внушаемо было, кем следует, родителям учащихся, чтобы они, отдавая детей своих в училище, наблюдали за неопустительным их посещением оного, а тем паче не отвлекали бы их сами преждевременно от училищных занятий.

Савва еп. Можайский. Авг. 31 дня 1864 г.»

4-го сентября преосвящ. Леонид обращался ко мне с таким вопросом:

«Сколько у вас ставленников и в какие степени? У меня есть излишние и для той и для другой: не прикажете ли?»...

—169—

1864 г.

На это я отвечал на той же записке:

«В диаконы у меня есть ставленники; если есть у вас лишние в пресвитеры, благоволите прислать ко мне одного».

Так мы всем делились между собою по-братски!..

15-го числа получил я от ректора Московской духовной академии, прот. А.В. Горского официальное приглашение на предстоящий 50-ти-летний юбилей академии в следующих выражениях:

«Преосвященнейший владыко, милостивый архипастырь и отец!

В 1-й день октября текущего года совершится пятидесятилетие со времени учреждения Московской духовной академии.

Получив Высочайшее Его Императорского Величества соизволение ознаменовать сей достопамятный для академии день особым празднованием, академия долгом почитает довести о сем до сведения вашего преосвященства, и благопокорнейше просит вас, милостивый архипастырь, почтить вашим присутствием сие торжество академии, в которой и вы получили высшее духовное образование и которая с благодарностию хранит в памяти ваше служение в оной в званиях наставника и главного начальника.

Испрашивая вашего архипастырского благословения, с глубочайшим почтением и совершенною преданностию честь имею пребыть вашего преосвященства милостивейшего архипастыря и отца покорнейший слуга и пр.»

19-го ч. получено было мною из Петербурга от кн. С.Н. Урусова²⁶³ официальное письмо от 15-го сентября за № 5824 следующего содержания:

«Во французской газете «Le Monde» (№ 250) помещена статья по поводу изданного кардиналом Питра сочинения о греческой церкви²⁶⁴.

В этой статье выражено, что сочинение это содержит в себе большу́ю часть неизданных документов, которые

—170—

1864 г.

в подлинниках находятся в нашей бывшей патриаршей, ныне Синодальной библиотеке, где, по мнению автора статьи, находится еще много подобных материалов, чего наши ученые не подозревают.

Имею честь препроводить к вашему преосвященству № означенной газеты с тем, что не благоугодно ли будет вам, по близкому знакомству с Синодальною библиотекою, сообщить мне против указываемой мною статьи ваши замечания, которые я готов буду препроводить о. Васильеву²⁶⁵ для помещения в L’Union Chrétiénne.

Впрочем, если вашему преосвященству любопытно будет познакомиться ближе с содержанием упомянутого сочинения Питра, то можно будет получить эту книгу через Архимандрита Порфирия²⁶⁶, который, как уже вам, без сомнения, известно, на днях отправляется за границу.

Прилагаемый № газеты покорнейше прошу по миновании надобности возвратить».

Вот содержание статьи, помещенной в № 250 газеты «Lе Monde»:

«Мы читаем в корреспонденции из Москвы, писанной в газету Union:

Наш кружок библиофилов в настоящую минуту сильно занят сочинением кардинала Питра о греко-восточной церкви. Больша́я часть неизданных документов, заключающихся в сем сочинении, находятся в подлинниках в нашей, бывшей патриаршей, а ныне Синодальной библиотеке. Мы и не подозревали, что так богаты; нужно было, чтобы приехал из Мэна (du Maine) Бенедиктинец и указал нам наши сокровища. Увы! сколько есть еще вещей, которых не подозревают наши ученые!».

По этому поводу писал я в ответ князю от 24-го числа:

«Выписав для себя из препровожденного ко мне вашим сиятельством при письме от 15-го сего сентября № французской газеты «Le Monde», указанную вами статью,

—171—

1864 г.

имею честь возвратить вам при сем помянутый № газеты.

Для того, чтобы сделать надлежащие замечания на указанную вашим сиятельством статью газеты «Lе Monde», необходимо иметь под руками сочинение Кардинала Питра. Архим. Порфирий, через которого, действительно, всего удобнее и скорее можно было бы получить это сочинение, к сожалению, выехал из Москвы прежде, нежели получено было мною поручение от вашего сиятельства. Впрочем, я надеюсь приобресть эту книгу, хотя и не в скором времени, через здешних книгопродавцев.

По получении книги, постараюсь написать, что будет возможно, и не замедлю написанное препроводить к вашему сиятельству на ваше распоряжение».

В след за тем князь Урусов препроводил ко мне при письме от 27-го сент. (№ 6064) № 268 газеты «Le Monde», в котором помещена статья, заключающая в себе обзор сочинения Кардинала Питра.

Вот эта статья:

«В ожидании подробного отчета, который мы в скором времени отдадим о первом томе нового сочинения Е. В-ва Кардинала Питра, читатель будет нам благодарен за краткое указание на заключающиеся в нем статьи.

Выписываем его из Correspondance de Rome:

«Том сей, состоящий из 686 стр. in folio, заключает в себе историю и памятники церковного права греческого в продолжение пяти первых веков христианства.

Изложить историю этого права весьма трудно, главным образом по причине хитрости и подвижности греческого ума. Автор разделяет ее на 5 эпох: от І-го в. до VІ-го, от Юстиниана до Василия Македонянина; от IX-го в. до ХІІ-го; от ХІІ-го до падения Империи и от падения Империи до наших времен. – Ученый Бенедиктинец умеет распознавать превратности этого права, столь цветущего в начале, и впоследствии всё более и более бесплодного вследствие раболепства иерархов, пронырства светских юристов, тиранства Императоров и основания Оттоманского владычества.

Эти памятники разделены на две категории.

Первая заключает в себе так называемое право Апо-

—172—

1864 г.

стольское; таковы, напр., правила Св. Апостолов, их постановления касательно совершения таинств, их изречения, акты Антиохийского собора, избранные главы из Апостольских постановлений, покаянные правила (SS. Apostolorum canones poenitentiales) и 8 книг постановлений. Вторая категория заключает в себе во 1-х собрание канонов соборов IV и V в.: Никейского, Анкирского, Неокесарийского, Антиохийского, Сардикийского, Гангрского, Лаодикийского, Константинопольского, Ефесского и Халкидонского. За сим собранием следуют так называемые канонические послания Св. отцев, которых перечислим заглавия: два послания св. Дионисия Александрийского, первое к Василиду, второе к Конону; правила св. Петра Александрийского, извлеченные из двух бесед его – о покаянии и на праздник Св. Пасхи, каноническое послание св. Григория Неокессарийского и его изложение веры; три послания св. Афанасия: 1-е – монаху Аммуну, 2-е – о праздниках и 3-е – Руфиниану; послания св. Василия Великого: к Амфилохию, Диодору, пресвитеру Григорию и хорепископам; послание св. Григория Нисского; канонические ответы Тимофея, епископа Александрийского; указ касательно св. Богоявления Феофила, другого епископа Александрийского; его увещательное послание Аммону; его декларация касательно катаров (Decatharis) и два ответа епископам Агафону и Мине; три послания св. Кирилла Александрийского: Домну, Максиму и Геннадию; наконец, два каталога богодухновенных книг, оба в стихах, составленные св. Григорием Назианзином.

Некоторые из этих памятников, как, напр., послание Св. Дионисия Александрийского Конону, в первый раз еще издаются в свет. Все они напечатаны в оригинале с приложением наилучшего латинского перевода или нового толкования. Тексты очищены самым тщательным образом, посредством вариантов, списанных в знаменитейших библиотеках, и примечаний, в которых в каждом слове видна глубокая ученость и здравая критика автора.

Мы часто призывали внимание наших читателей на обширный труд, совершающийся в Риме, со времени восшествия на папский престол Пия IX, с целью подготовления возвращения к католицизму отпадших церквей. Никогда еще церковная история, дисциплина и обычаи востока не

—173—

1864 г.

были изучаемы так глубоко и людьми столь даровитыми. Учреждение особой конгрегации для восточных дел громко свидетельствует о заботливости святого престола. Направление, столь кстати данное Пием IX, будет не из меньших заслуг владычества столь замечательного».

Рядом с этою статьею Correspondance de Rome мы приведем следующую, которую заимствуем из библиографического отдела Revue du Monde catholique:

«Прежде нежели отправиться в Рим, куда призывали его заслуженные почести, Дон Питра, вчера еще неутомимый воин церкви, ныне один из князей ее, долго гостил в России и разобрал, как никто еще не разбирал доселе, Московские архивы, почти столько же богатые рукописями, как и Афонские. Высокопреосвященный французский Бенедиктинец дарит нас плодами своих изысканий; он начал одну из тех коллекций, какие предпринимаются в области искусства и науки лишь под сению Ватикана, сохранившего секрет всех древних и добрых преданий. Его великолепное сочинение озаглавлено: «Juris Ecclesiastici Graecorum Historia et Monumenta jussu Pii IX, Pont. Max. curante I. B. Pitra, S. R. E. Card.: оно наполнено неизданными доселе документами, которые прольют новый свет на историю России, где религия более чем где-либо сливается с политикою.

Один из документов объясняет слово Царь (tzar), которое теперь часто употребляют, не отдавая в нем отчета.

Во 1-х, иностранцы ошибочно пишут czar. Русские называют своего Государя Царем (tzar); они пишут это чрез букву ц (tzi), звук которой на французском языке можно передать только буквами tz. Этимология этого слова не восточная, и не римская, но библейская. Авторы, производящие его от Персидского слова сар, престол, полагают, что Иоанн Грозный принял титул Царя лишь после покорения Казани. Но Казань покорена в 1552 г., а Иоанн именуется царем в церемониале своего венчания на царство, т.е. в 1547 г. – Нестор, отец русской истории, уже в XI в. называет царем св. Владимира, русского Хлодвига (Clovis). Древнейшие славянские библии называют Римских Императоров Кесарями, а владык иудейских

—174—

1864 г.

царями. Истинное значение слова царь – есть государь, но государь верховный. Капитан Маржерет (Margerit) сообщает: «Русские говорят, что «царь» еще больше чем «император»²⁶⁷.

Иоанн Грозный первый из государей пожелал, чтобы царский титул его был утвержден церковию. Церковь, которою он правил с помощию своего железного жезла, поспешила исполнить его желание, но ему показалось, что благословение одного епископа не делает еще его звания неприкосновенным. Он обратился к патриарху Константинопольскому Иоасафу, послал ему дар и просил торжественно утвердить за ним титул царя. Вселенский патриарх уступил желаниям деспота и выслал ему грамату (un diplôme), которая в первый раз еще издана ныне Кардиналом Питра в полном тексте.

Преемник Фотия здесь объявляет, что Московский митрополит не имел никакого права наречь царем Иоанна IV, что это право принадлежит исключительно двум патриархам, именно: патриарху древнего Рима и ему, патриарху нового. – О себе упоминает он во втором месте.

Царь в ответе своем, признаёт это правило: он сознаёт, что никакой епископ, как бы знаменит он ни был, не имеет права венчать Государей, что достоинство их становится законным, лишь «римскою похвалою и Константина града».

И так похвалы Константиноградской недостаточно для сынов Мономаха. В продолжение целого века, они, под разными предлогами, отправляют одно посольство за другим в Рим, чтобы испросить согласие папы. Они не могли обойтись без него! – Это факт странный, но неоспоримый. Желание Иоанна Грозного исполнилось лишь в начале царствования Петра I-го: в 1684 г., Иннокентий XI согласился дать ему этот титул, столь страстно желаемый, под условием, чтобы католическая религия свободно отправлялась в русской империи, – условием, доныне еще законно неисполняемым.

Та как совершенное развращение наступает не вдруг, то и в греческой церкви был переход от истины к

—175—

1864 г.

заблуждению, – переход, во время которого та и другое существовали, но в различных отношениях. Ученый кардинал Питра определяет эти изменения, подобно тому, как сделал это Боссюэт в отношении к протестантству, и рельефно выставляет знаки инстинктивного уважения к папскому престолу. Высокая важность этих усилий – возвратить к единству церкви столько народов, неоспоримо некогда принадлежавших к ней, бросается в глаза; ревность этих усилий и глубокая ученость автора заставляет сердце биться новыми надеждами.

Августин Голицин».

В половине сентября оставил навсегда Москву мой добрый товарищ по академии, Симоновский архимандрит о. Порфирий²⁶⁸. Отправляясь из Москвы в Рим, он обещал писать мне. И вот, что на первый раз он писал мне еще с дороги, из Варшавы, от 27-го сентября:

«Ваше преосвященство, милостивый отец!

Примите сердечное приветствие с всегда памятным для меня днем вашего ангела и несколько сведений о моем путешествии.

Я проехал уже 1745 верст, конечно, не без утомления, но и не без утешений для своей немощи. В С.П.Бурге пробыл около пяти дней. Со стороны Св. Синода задержки не было никакой, но министерство иностранное и финансовое не так были быстры в своих распоряжениях, как мне хотелось. Синодальные члены приняли меня с любовию и благожелательностию, даже и о. Вас. Бор. Бажанов²⁶⁹; он спрашивал о здоровье владыки и удивлялся всего более тому, что владыка любит освящать сам церкви, при всей своей старческой немощи. Из слов Новгородского владыки²⁷⁰ можно было приметить, что как будто ему принадлежит первая мысль о назначении меня в Рим; он сказал, что хотел чрез это избавить меня и от огорче-

—176—

1864 г.

ний, какие неизбежны в монастыре от монахов. Князь Урусов²⁷¹ дал мне письмо к жене посланника, как своей родственнице, впрочем писанное не им самим; чуть ли не важнее его услуга, состоявшая в командировании ко мне Синодального курьера и экзекутора в пособие при сношениях с министерствами и при отправлении моем на железную дорогу.

В Вильне был у митр. Иосифа²⁷²; он показался мне очень слабым; руки его так трясутся, что, кажется, вовсе нельзя служить, а говорят, еще служит и сам. Он спрашивал о вас, в каком монастыре вы живете и настоятельствуете. К ректору Виленской семинарии²⁷³ я попал пред самым праздником его монастырским, в который предполагал служить у него один из Викариев. После служения предполагался и обед вместе с обоими викариями. О. Иосиф очень упрашивал меня остаться на обед, говоря, что мы угостим вас куриным супом, который будут кушать и преосвященные; но за 4-е часа я отправился на железную дорогу.

В Варшаве представлялся преосвящ. Иоанникию²⁷⁴ после обедни; у него было многонько светских лиц и дам; впрочем, и со мной поговорил благоволительно; у него же судьба познакомила меня с Кошелевым²⁷⁵ и его сыном. Преосвященный принимал их очень любезно; жена сына Кошелева сидела у него на диване, на закуске предложены были пирожки и постные с капустой и с говядиной для мирян. Книгу от Общества любителей дух. просвещения принял пр. Иоанникий вежливо, но только с лаконическим и как будто холодным: «благодарю», не говоря о сем ничего более. Прошу передать это о. Иакову²⁷⁶, который возложил на меня сие поручение.

На станциях Варшавской жел. дороги, хотя везде встре-

—177—

1864 г.

чают вагон солдаты вооруженные, пока везде всё спокойно. Достопримечательностей на пути железная дорога не дозволяет рассматривать не только со вниманием, но и в довольной близости. Станции почасту бывают далеко от городов и дают видеть только некоторую их часть, напр., Динабурга и Белостока; не видел я даже ни Твери, ни Пскова; но досаднее всего то, что, углубившись в только что полученные на станции Моск. Ведомости, прозевал Гродно с Неманом, которые можно было видеть лучше других местностей из окон вагона. Много зависела эта оплошность и от того, что на этот раз не было со мной в вагоне других пассажиров.

Испрашивая вашего благословения и молитв, честь имею быть вашего преосвященства усерднейшим и преданнейшим слугой пилигрим Порфирий.»

29-го ч. писал мне ректор Московской академии А.В. Горский: «Приближается день праздника академического. Со страхом и заботливостию приближаемся и мы к нему. И только в любви к академии и благоснисходительности наших дорогих посетителей можем надеяться найти себе некоторое утешение.

Еще раз просим покорнейше вас разделить с нами радость дня и молитвенно освятить для нас переход за грань совершившегося пятидесятилетия.

С великим утешением мы приняли известие о вашем намерении принять молитвенное участие и в богослужении последнего дня истекающего нашего полувека. Но потом с сожалением должны были отказаться от милостивого предложения вашего, по неготовности нашей. Главная причина в нашем хоре, который только еще состраивается, и в некоторых голосах страждет. Тревожить же монастырских для этого не хотелось. Итак, преосвященнейший владыко, не поскорбите за то, что мы решились одни, своим братским собором, совершить литургию в среду. А что касается до панихиды, то мы надеемся приготовить всё нужное для того, чтобы ваше преосвященство могли принять участие в этом молитвенном приношении, и для того переносим ее от начала к концу литургии. А за тем благоволите, преосвященнейший владыко, совершить у нас в зале и молебствие с водоосвящением.

—178—

1864 г.

Это будет, надеюсь, уже близ вашей квартиры, которая ждет ваше преосвященство, хотя в настоящее время, по причине наплыва людей и предполагаемого угощения, и не может обещать вам прежнего покоя».

30-го числа, накануне юбилейного академического торжества, я прибыл в академию, и совершил то, о чем писал мне о. ректор, т.е. панихиду после заупокойной литургии в лаврской трапезной церкви, и молебствие с водоосвящением в зале академического собрания.

1-е октября – день пятидесятилетия со времени открытия Московской духовной академии 1-го октября 1814 года.

К этому достопамятному дню собралось в академию с разных сторон более 200 человек, частию представителей от разных учебных заведений, духовных и светских, а большею частию воспитанников академии.

Кроме высокопр. митрополита Филарета, который, прибыв в лавру к дню памяти пр. Сергия (25 сент.), оставался здесь до академического праздника, явились к этому празднику: член Св. Синода, Евгений, архиепископ (бывший) Ярославский²⁷⁷, Филарет, архиепископ Черниговский²⁷⁸, бывший ректором академии (с 1835–1841 г.), и оба Московские викария²⁷⁹.

Из светских лиц более значительные особы были: товарищ обер-прокурора Св. Синода князь С.Н. Урусов, Московский генерал-губернатор М.А. Офросимов, ректор Московского университета С.И. Баршев²⁸⁰ с профессором С.М. Соловьевым²⁸¹ и др.

Служение литургии совершено было в Троицком соборе высокопр. митрополитом с тремя архиереями: Филаретом,

—179—

1864 г.

архиепископом Черниговским, Леонидом, епископом Дмитровским, и Саввою, епископом Можайским. – Перед окончанием литургии произнесено было инспектором академии, архимандритом Михаилом, слово из текста: «Блажен человек, иже обрете премудрость» (Прит.3:13). – После литургии отправлено было теми же архиереями, при соучастии архимандритов, протоиереев и священников, бывших воспитанников академии, благодарственное Господу Богу молебствие, на эктениях коего произнесены нарочито составленные прошения. Молебствие заключено было возглашением обычных многолетий и вечной памяти Императорам Александру 1 и Николаю 1, митрополитам Платону²⁸², Серафиму²⁸³ и Филарету (Киевскому)²⁸⁴, архиепископам: Августину²⁸⁵, Симеону²⁸⁶, Кириллу²⁸⁷ и всем усопшим начальникам, наставникам и воспитанникам Моск. дух. академии.

Так как в день 1-го октября Троицкая Лавра празднует избавление обители от угрожавшего ей нашествия французов в 1812 г. и знаменует воспоминание о сем благодеянии Божием крестным ходом по стенам монастырским, то и в этот раз, после молебствия, совершен был мною с лаврскою братиею крестный ход по стенам обители; при чем я, крайне распотевши в тесном и душном соборе, подвергался очевидной опасности простудиться, но, по молитвам преп. Сергия, остался невредим.

После краткого отдохновения служащих в покоях митрополита, собрались в академическую залу, где открыт был торжественный акт пением тропаря: яко посреде уче-

—180—

1864 г.

ников Твоих, пришел ecu, Спасе, мир дая им, прииди к нам и спаси нас.

В след затем прочитана была профессором академии С.К. Смирновым²⁸⁸ историческая записка о Московской дух. академии. Записка оканчивалась обращением к высокому председателю собрания митрополиту с прошением, чтобы он призвал благословение Божие на начало нового пятидесятилетия академии. На это прошение первосвятитель дал приличный ответ, в котором, между прочим, изъяснил: «ваше пятидесятилетие принесло церкви двадцать шесть епископов – жатва, какая едва ли найдется где-либо на подобном нешироком поле».

Затем, ректор академии, протоиерей А.В. Горский произнес речь о начале богословских училищ в церкви, и в заключение приглашал всех духовных, получивших высшее образование в академии, ознаменовать настоящий день собрания таким предприятием, в котором бы все могли принять участие по силам. Здесь он разумел истолкование Слова Божия и составление церковно-богословского лексикона.

После сего прочитан был указ Св. Синода о наградах наставникам академии и объявлено предложение митрополита о пожертвовании 12 500 р. с тем, чтобы получаемые на сию сумму посредством кредитных установлений проценты ежегодно присуждаемы были, как пособие и поощрение, одному из наставников академии.

Читаны были затем приветственные адресы и телеграммы от разных ученых, духовных и светских, учреждений и от частных лиц. Объявлено было также о пожертвованиях некоторых лиц ко дню юбилея академии частию деньгами, частию книгами и другими вещами.

Торжественный акт окончился в половине четвертого часа и заключен пением стиха: «Буди имя Господне благословенно от ныне и до века».

После того в залах академии предложен был посетителям академического торжества обед, во время коего митрополичьи певчие пели духовные концерты и канты.

—181—

1864 г.

Так совершилось юбилейное пятидесятилетнее торжество родной мне Московской дух. академии!²⁸⁹...

На другой день, 2-го числа, возвратился я в Москву к своим обычным занятиям.

12-го ч. писал мне из академии профессор С. К. Смирнов:

«Имею честь препроводить вам при сем 3 экземпляра моей исторической записки (в исправленном виде) и 3 экземпляра списков и покорнейше прошу вас принять сие приношение с свойственным вам благоснисхождением.

Вместе с сим имею честь вновь беспокоить ваше преосвященство моею покорнейшею просьбою напомнить при случае его высокопреосвященству о пособии к напечатанию отдельным изданием истории Троицкой семинарии, которой печатание началось в нашем издании с вашего одобрения.

Усерднейше прошу ваше преосвященство не оставить меня вашим содействием в сем деле».

Главный начальник северо-западного края, генерал от инфантерии Михаил Николаевич Муравьев²⁹⁰, из собираемых по его распоряжению сведений о Виленских православных храмах узнал, что в тамошнем Свято-Троицком монастыре сохранялась долгое время очень богатая, шитая золотом и серебром, унизанная жемчугом и драгоценными камнями плащаница и что впоследствии настоятель этого монастыря униат Базилианского ордена Ленартович в 1822 г. отдал оную в Пулавский музей – Сивиллу князей Чарторыжских. В следствие сего Михаил Николаевич просил наместника царства польского графа Берга оказать содействие к отысканию этого драгоценного памятника православия. Плащаница отыскана была в складах при библиотеке Клеменсовского замка Замойских, находящегося в 17-ти верстах от Замосця, и 26-го июля возвращена в Вильну. По рассмотрении особою комиссиею

—182—

1864 г.

плащаницы, оказалось, что она сделана была, по повелению епископа Смоленского Гурия, в 1545 г. в Московском Новодевичьем монастыре и что в июле 1611 г., по взятии Смоленска польским королем Сигизмундом, она вместе с другими сокровищами привезена была в Вильну, где и отдана была в Троицкий монастырь. По заключению комиссии, Μ.Н. Муравьев препроводил плащаницу к Московскому митрополиту, для хранения оной в Новодевичьем монастыре. Получив этот священный памятник древности, Владыка писал от 21-го сент. Муравьеву:

«Древняя плащаница, вашею настоятельною ревностию открытая, из рук похитителей и поругателей возвращенная и назначаемая в Московский Новодевичий монастырь, как место ее происхождения, и составленный о ней акт мною получены.

Как бывшая в неблагоговейных руках, она должна быть вновь освящена; и потом с подобающим молитвенным чином, препровождена в церковь Новодевичьего монастыря»²⁹¹...

В след затем, в воскресный день, 11-го октября, пред литургиею в Успенском соборе, которую владыка совершал совокупно со мною, освящение плащаницы происходило по следующему чину: во время чтения часов диаконами принесена плащаница, сложенная на блюде, и распростерта на уготованном полагалище. По чтении часов лик воспел тропарь: «Благообразный Иосиф». В сие время митрополит кадил плащаницу крестообразно и по окончании пения произнес нарочито составленную им молитву освящения²⁹². По молитве окропил плащаницу освященною водою, и, после поклонения пред нею, священнослужащие подняли ее и перенесли в особо-устроенную в соборном храме скинию и там положили простертою на плащанице.

Об этом митрополит писал Муравьеву от 17-го ч.:

—183—

1864 г.

«Ваше высокопревосходительство, милостивый государь!

Для возвращенной из плена плащаницы я воспользовался днем празднества и крестного хода в Москве, в память освобождения ее от нашествия врагов в 1812 г., чтобы таким образом иметь само собою готовое многочисленное собрание народа.

Какие церковные действия совершились и должны совершиться в отношении к вышеозначенному церковному памятнику, о том прилагается при сем обстоятельное описание.

Смиренно призывая благословение Божие на вашу благочестивую православную ревность, равно как и на ваши подвиги для блага отечества и для охранения русского народа, с совершенным почтением и преданностию имею честь быть и пр.».

В Успенском соборе плащаница оставалась семь дней. В следующий же воскресный день, 18-го числа, она отнесена была в Новодевичий монастырь с следующим церковным чином.

В 8 часов утра прибыли в Успенский собор: архимандрит, 30 протоиереев и священников с соответственным числом диаконов и причетников. Под начальством архимандрита начато молебное пение с каноном Beликой субботы. Пред вратами Новодевичьего монастыря мною был встречен крестный ход; по внесении плащаницы в соборный храм я прочитал евангелие, окончил молебное пение и затем совершил литургию²⁹³.

Соучастник в юбилейном академическом торжестве, досточтимый архипастырь Черниговский, архиепископ Филарет, познакомившись со мною в первый раз при этом торжестве, по возвращении домой, почтил меня учено-литературным даром. Он прислал мне лишь только напечатанное им тогда Православное Догматическое Богословие при следующем кратком послании от 30-го октября за № 419:

—184—

1864 г.

«Ваше Преосвященство,

Возлюбленный о Господе брат!

В знак братской любви моей препровождаю к вашему преосвященству Догматику мою.

Вашего преосвященства покорнейший слуга Филарет архиепископ Черниговский».

Получив это письмо и при нем книгу 21-го ноября, я благодарил его высокопреосвященство письмом от 28-го того же ноября.

1-го ноября, ровно через месяц после юбилейного торжества Моск. д. академии, совершилось такое же торжество, хотя и не в таких размерах, в Московской дух. семинарии. В этот день исполнилось 50 лет с тех пор, как была открыта Московская семинария первоначально в Николаевско-Перервинском монастыре.

Юбилейное торжество началось с вечера всенощным бдением, которое совершено было в Семинарской церкви, при моем участии: я выходил на литию и величание.

В самый день праздника литургию совершал митрополит Филарет с преосвящ. Леонидом, епископом Дмитровским, а на молебен облачались – преосвящ. Евгений, бывший архиепископ Ярославский и первый ректор Московской семинарии, и я – предпоследний тогда ректор той же семинарии (в год юбилея ректором был архимандрит Игнатий²⁹⁴, после епископ Костромский).

По окончании литургии, после краткого промежутка, последовал торжественный акт, на котором, между прочим, читана была составленная профессором семинарии И. Беляевым историческая записка о Московской семинарии за прошлое пятидесятилетие. Затем было объявлено о наградах начальникам и наставникам семинарии, а также о пожертвованиях от разных лиц по случаю юбилея.

Праздник заключен был обычною трапезою в ректорских покоях.

Но с светлым семинарским празднеством совпало событие прискорбного свойства: скончался в этот день известный Московский библиофил, библиогност, библиограф и отчасти библиотаф – Вукол Михайлович Ундольский.

—185—

1864 г.

Ундольский – личность очень примечательная.

По окончании курса во Владимирской семинарии в 1836 г., он поступил в Московскую дух. академию и здесь окончил курс в 1840 г. с степенью кандидата. «Зачатки любителя древней русской письменности, – как пишет о нем в своей истории Моск. д. академии С.К. Смирнов²⁹⁵, – заметны в нем были еще во время учения его в академии. Он внимательно пересмотрел рукописи академической и лаврской библиотек, а по окончании курса, в ожидании места по духовно-учебному ведомству, всю сентябрьскую треть 1840 г. прожил в академии, ежедневно занимаясь в лаврской библиотеке. На службу он поступил в Московский главный архив министерства иностранных дел, где много работал по поручению князя М.А. Оболенского²⁹⁶; но, поссорившись с князем, перешел от него в архив министерства юстиции, где много помогал в трудах П.И. Иванову²⁹⁷. В тоже время он был библиотекарем в Моск. обществе истории и древностей российских». – Он так пристрастился к рукописям и старинным печатным изданиям, что всё свое небольшое жалованье употреблял на приобретение книжных сокровищ, отказывая себе в удовлетворении самых необходимых потребностей: он не имел у себя стола, ограничиваясь, большею частию, сухоядением. Я раз посетил его квартиру и подивился ее скудной обстановке. Он целый век оставался холостым, да и не мог жениться, при своей непобедимой страсти к книгам и рукописям; иначе он с голоду уморил бы жену и детей.

Собранная им библиотека состояла из 1348 славяно-русских рукописей и 900 №№ церковно-славянских книг. – Вся эта библиотека, приобретенная сначала Московским купцом А.И. Хлудовым, поступила потом в Московскую публичную библиотеку²⁹⁸.

Описание своей библиотеки предпринимал сам Вукол Михайлович, но умер, не доведши его до конца. Описа-

—186—

1864 г.

ние впрочем рукописей, им составленное, впоследствии было напечатано на счет Публичного и Румянцевского музеев (М. 1870 г.)²⁹⁹.

4-го ноября я был приглашен, как земляк, на отпевание тела Вукола Михайловича, которое совершено было в церкви Святителя Николая, что на Берсеневке, а погребение – в Симонове монастыре.

В минувшем октябре основано было в Москве Археологическое общество, председателем коего избран был граф А.С. Уваров, а меня почтили званием действительного члена оного. По этому званию, на основании § 7-го устава, я долгом почел препроводить на имя председателя, для библиотеки общества следующие, мною изданные, сочинения: 1., Указатель для обозрения московской патриаршей ризницы; 2., Указатель для обозрения библиотеки; 3., Sacristie patriarcale dite synodale de Moscou, и 4., Палеографические снимки с греческих и славянских рукописей московской синод. библиотеки VI–XVII в.

7-го числа, преосвящ. Леонид, чувствуя себя не совсем здоровым, просил меня быть, вместо него, на экзамене в Александровском женском училище.

А в след за тем, 10-го ч., я обращался с просьбою к его преосвященству. Вот в чем была сущность моей просьбы:

«Позвольте обратиться к вам с покорнейшею просьбою. Вчера взяли у меня для образца к какому-то мастеру одну рипиду, а сегодня я получил приказание служить у Покрова в Красном селе. Мой казначей посылал было за рипидами к вашему ризничему; но он так строго блюдет ваши церковные сокровища, что отказал ему в том. После сего посылали в Чудов, но и там получен отказ. Не будете ли вы милостивее вашего скевофилакса, не прикажете ли отпустить мне для сегодняшнего только служения ваши рипиды?

Как здравие вашего преосвященства? Поправилось ли оно настолько, чтобы уже явиться вам на Троицкое подворье?»

—187—

1864 г.

Служение в Покровской церкви назначено было по случаю открытия на церковной земле при этой церкви Малютинского дома успокоения для престарелых и болезненных священноцерковно-служителей с их семействами. Когда, по совершении водоосвящения, я обходил покои в доме, то не мог без сердечного умиления видеть слезы водворенных тут старцев и стариц.

Дом называется Малютинским, потому что основан на средства Московского 1-й гильдии купца П.С. Малютина, умершего в сентябре 1860 г. Отпевание его совершал сам митрополит; при отпевании был и я в сане архимандрита, в бытность мою тогда ректором Моск. семинарии.

12-го ч. писал я в Рим отправившемуся туда Симоновскому архимандриту о. Порфирию:

«Приношу вам усерднейшую благодарность за ваше поздравление меня со днем ангела и за доставление сведений о вашем путешествии до Варшавы. Простите, что не скоро отвечаю на ваше письмо: я ожидал известия о вашем прибытии к месту нового вашего назначения; а до того времени я не знал бы, куда адресовать вам письмо. Из письма вашего к Ф.И. Бугровскому я с сердечным утешением узнал о вашем благополучном прибытии в Рим. Воображаю, с каким любопытством вы рассматриваете и изучаете теперь достопримечательности вечного града, если только окончательно собрались с силами после довольно продолжительного и, без сомнения, утомительного для вас путешествия. Очень интересно было бы знать, какое впечатление на первый раз произвели на вас Рим и вообще Италия, и как вы приступили к исполнению новых ваших обязанностей. Все ваши знакомые в Москве очень интересуются вашим новым положением и часто воспоминают о вас. Изредка заходит о вас речь и на Троицком подворье; не очень давно владыка очень хвалил ваше житие Св. Григория Богослова, напечатанное в Душеполезном Чтении.

Кстати: получаете ли вы, и надеетесь ли получать из России какие-либо журналы и газеты? Если Московские Ведомости доходят до вас, то я почитаю излишним сообщать вам подробности о совершившемся 1-го минувшего

—188—

1864 г.

октября юбилее М. академии: там помещено на первый раз дов. подробное описание этого прекрасного торжества. Подробнейшее же описание юбилея будет напечатано в особом сборнике, в котором помещены будут и все статьи, какие были написаны по сему случаю. Сборник этот выйдет в непродолжительном времени и будет прислан вам, как члену академич. Конференции. Академическим праздником все посетители остались довольны. – 1-го сего ноября, совершен был у нас в Моск. семинарии другой юбилей, менее торжественно, но не менее, если не более, шумно, чем в академии. О подробностях сего праздника, вероятно, сообщит вам о. Игнатий³⁰⁰.

Долгом поставляю известить вас, что в вашей богоспасаемой обители всё обстоит благополучно. На сих днях, именно 4-го числа, я был там по случаю похорон известного библиографа и библиогноста В.М. Ундольского. Местом погребения его избран Симонов монастырь, по указанию А.Е. Викторова³⁰¹, который был одним из главных распорядителей похорон. Знаменитую библиотеку свою покойный оставил в полное распоряжение купца Хлудова с тем, чтобы он продал ее и вырученную за нее сумму употребил согласно сделанному покойным завещанию. Библиотеку эту надеется приобресть Московск. Публичный музей».

14 ч. писал я ректору Московской дух. академии А.В. Горскому:

«Высокопочтеннейший

Отец ректор!

Я просил вас приказать о. эконому доставить мне краткие сведения о произведенных в последнее время постройках в академии, а также о способах содержания студентов, для внесения этого в мой отчет по ревизии. Нельзя ли ускорить этим делом: время уже мне представлять свой отчет Святителю.

Препровождаю вам при сем доставленные Кунтом два выпуска словаря Герцога.»

—189—

1864 г.

16-го числа писал мне ректор Моск. академии А.В. Горский: «По приказанию вашему честь имею представить при сем записку о исправлениях и поделкам по академии за последние два года, составленную о. экономом. Простите, что вошли в нее некоторые слишком неблагопристойные и мелкие подробности. Не знаю, как это случилось. Я говорил о. Геронтию, что такие-то и такие-то вещи можно оставить, но ему, видно, жалко стало...

Дай Бог, чтобы он, по крайней мере, недаром потрудился для себя. В самом деле, преосвященнейший владыко, нельзя ли что-ниб. для него сделать за его многолетнюю службу? К юбилею я просил Святителя об исходатайствовании ему пенсии, а получено одно благословение Св. Синода. Еще благодарю Бога, мой о. Геронтий благодушествует и работает после юбилея чуть не усерднее ли прежнего.

Благодарю вас усерднейше за два новые выпуска Герцоговой Энциклопедии. Но когда же нибудь мне нужно будет расплатиться с Кунтом. Не благоволите ли, преосвященнейший владыко, приказать ему составить для нас счет по неоплаченным книжкам?

Если, преосвященнейший владыко, можно будет, то я просил бы вас призреть на обойденного, по несчастному случаю, нашего доброго сотрудника Егора Васильича. Может быть Святитель и изобрел бы средство выпутать из сети, в которой завязла нога его!».

Несчастный случай с Е.В. Амфитеатровым, о котором упоминает о. Горский, заключался в том, что ученый профессор академии, в горячности, нанес оскорбление какому-то чиновнику железной дороги, при отправлении сим последним служебных обязанностей, и за это привлечен был к уголовной ответственности. Чем окончилось это дело, не помню.

17-го числа – день преп. Никона, ученика Сергиева. Священно-архимандрит Сергиевой лавры (т.е. митрополит) частию ради праздника, а частию ради приезда из Киева, по пути в Петербург, дорогого гостя А.Н. Муравьева, устроил у себя трапезу, к которой и мы с преосв. Леонидом были приглашены. По этому случаю преосв. Леонид писал мне:

—190—

1864 г.

«1) Так как владыка изволит праздновать день преп. Никона торжественно, то не будет ли благоприличнее нам явиться к его столу в скромно-светлом одеянии при малом отцвечении оного ленточкою т.е. единою.

2) До вашего преосвященства просьба: мою карету возьмет Андрей Н-ч и потому от владыки (куда я с ним вместе приеду) не возьмете ли меня с содержанием до вечера».

25-го ч. писал мне из Рима, в ответ на мое письмо от 12-го числа, о. архимандрит Порфирий:

«Великое утешение, принесенное мне вашим писанием, заставляет меня тотчас же по получении его взяться за перо для ответного слова, в чаянии другого подобного утешения не в отдаленном будущем.

О впечатлении, произведенном на меня Римом, ясного отчета дать не могу, потому что оно долгое время смешивалось с подавляющим меня чувством крайнего изнеможения от дороги, и теперь, когда «кроткая посланница небес», которую воспевал Жуковский во дни еще своей юности, утешает меня более полным успокоением, с Римом я познакомился еще очень мало, так что нахожу преждевременным сообщать свой взгляд на Рим. В хорошую погоду часа по три с высот Пинчио, с одного неизменного места, против самого собора Петра, обозреваю древние и новые здания вечного града и окружающие его горы, и всегда возвращаюсь с некоторым освежением; (но как всё это нужно делать по медицинским предписаниям и каждый день, то чувство утешения ослабляется чуть не так же, как поденной работой). – Вечер с трех часов безъисходно сижу в своей квартире и поколику дозволяют силы учусь италианскому языку. В домашней жизни умею назвать только несколько предметов, относящихся к обыденным потребностям, но книжный язык начинаю понимать, хотя иногда самое сродство с латинским сбивает с толку; напр., при встрече с словом Salvatico, так и думаешь, что оно происходит от salus, а по справке оказывается, что оно образовалось из латинского silva. Для упражнения в этом языке я подписался уже на иезуитский и, кажется, единственный в Риме духовный журнал Civilta Cattolica, но читаю его почти по

—192—

1864 г.

складам. По внешней форме он очень походит на Православный Собеседник; но чуть не половину занимает в нем современная хроника и библиографические краткие сведения о вновь вышедших на италианском языке книгах. Есть статьи исторические и политические; последние более направлены против газет италианского королевства, по крайней мере в последних книжках нынешнего года. Давно тянутся статьи и о «нынешнем спиритизме», но как начала я их не видал, то и продолжения не читаю, а жду обширного сочинения об этом предмете известного Перроне, ректора Римской Коллегии, который, говорят, собрал все сведения об этой секте, и свой критический обзор их уже передал в типографию.

Civilta Cattolica считает 14-ть лет своего существования, но в самом Риме пользуется далеко не всеобщим уважением, даже со стороны духовенства; но за то о папе говорят, что он читает только этот журнал да Туринскую газету: Unita Cattolica.

Недавно я услышал дивное известие, которое желал бы передать и во всеуслышание. Кардинал Антонелли говорил некоторым православным посетителям его еминенции, в присутствии одной католички, что он почитает возможным спасение и в греческой церкви, и что он может поручиться за таковое же мнение о сем св. отца, сиречь «Папы»; но если бы нас спросили об этом публично, ни я, ни Папа никак не можем этого сказать. Слышавшие это заслуживают полного вероятия; но я для большего удостоверения спросил мнения об этом слухе у Пальмера, и он признал это несомненным, а на замечание мое о таком двоедушном представлении дела, невозможном при полной искренней любви к истине, заметил только, что публично нельзя говорить об этом в силу общего догматического положения: вне церкви нет спасения. Нет сомнения, что такое внутреннее согласие чувствуют лучшие римские богословы и по отношению ко многим другим пунктам, которые только для видимости оспаривают публично. Поэтому, когда слышу от русских, что пасторы здешние в беседах с ними часто называют нас погибающими схизматиками, советую своим соотечественникам выставлять на вид всего более это

—192—

1864 г.

келейное суждение Антонелли, как лучшее фактическое опровержение для непосвященных, хотел было сказать, в глубины Богословия, но лучше будет сказать, в катехизис. Ибо знаю и такие факты, что на упрек Римских ревнителей, будто мало чествуется на Руси Матерь Божия, некоторые почтенные дамы отвечают уверениями, что на Руси все верят в «божество» Богоматери. После этого с др. стороны и не кажется удивительным, почему некоторые пасторы считают добрым делом позаботиться о просвещении русских схизматиков.

Еще поразительнее для меня другой факт. Одна высокого светского образования дама, недавно слушавшая краткую обедницу, по выходе из церкви уверяла, что служили полную обыкновенную литургию, ибо читали апостол, евангелие, пели символ и отче наш. – Но еще хуже положение русских художников. Я их вовсе не вижу в нашей церкви. Два года тому назад провел здесь зиму брат Бакунина, приятеля Герценовского, и они так увлеклись его вкрадчивыми и патетическими беседами, что христианство для их высоких умов стало казаться недостаточным. Прежде, говорят, они имели какого-то наблюдателя над собою в лице князя Волхонского, но теперь и художнические их занятия идут беспорядочнейшим образом. Все толкуют, что академии художеств нужно бы обратить на это побольше внимания, иначе и порядочные таланты будут гибнуть без всякой пользы для себя и отечества.

Докторское запрещение всяких выходов с квартиры, кроме поездки на Пинчио для неизменного сидения около трех и более часов на солнце, не дозволяет мне заниматься обозрением археологических примечательностей. (Но кажется в церквах они не изъяты и от подновлений). Поэтому же и Ватикан для меня, при высоте своих лестниц, пока мало доступен. Но еще более безотраднее слышать то, что рукописей здесь вовсе не дают для чтения, если посетитель не скажет, под каким номером числится искомый манускрипт, а взглянуть в каталог манускриптов самому посетителю тоже не дозволяется. Эту участь испытал и г. Ровинский³⁰², хотя снабжен был

(Продолжение следует) .

—129—

новейших историков, затрагивается вопрос о влиянии иудеев и арабов и намечаются течения и интересы, сплетавшиеся в иконоборческом движении; в третьей – идет речь о детских и юношеских годах Феодора до начала его общественной деятельности, и в четвертой – описывается участие Феодора в споре о браке Константина VI и деятельность его до вступления на престол Никифора.

Первая часть сочинения на этом заканчивается. – Из этих четырех глав написанными вполне являются только первая и третья, а вторая и четвертая представляют собою конспект. – Глава первая показывает несомненно, что г. Блешенков перечитал усердно литературу источников и пособий. Литература эта очень значительна и почти вся на языках греческом, латинском и немецком. – Глава вторая изложена конспективно. Точка зрения на иконоборческое движение намечена довольно широко. Но как бы автору удалось развить ее и доказать, об этом судить трудно. – Глава третья написана очень хорошо, гораздо лучше, чем написан соответствующий отдел Thomas’ом, автором биографии Феодора Студита. Г. Блешенкову удалось вполне выяснить воздействие на Феодора семьи и особенно матери. – Глава четвертая изложена конспективно.

Вторая часть сочинения г. Блешенкова (стр. 69–261) состоит из двух отделов: в первом идет речь о развитии учения об иконопочитании до возведения его на степень церковного догмата, а во втором (стр. 185 до конца), излагается учение Феодора Студита об иконопочитании.

В первом отделе четыре главы. Этим главам предшествует несколько замечаний г. Блешенкова, во-первых, о постепенном развитии идей у православных и иконоборцев, каковое обстоятельство делает необходимым обзор истории литературной полемики боровшихся сторон, чтобы видеть, какое место в этой истории принадлежит Феодору Студиту; – а во-вторых, об одной будто бы особенности названной полемики, состоящей в «диаметральной противоположности аргументации иконоборцев и иконопочитателей. Что для первых мерзко, то для вторых любезно и честно, что для одних идолопоклонство, то для других признак истинного благочестия» (стр. 71). Эта мнимая особенность полемики православных с иконобор-

—130—

цами заставляет автора написать первую главу первого отдела, представляющую собою «оценку доказательств, приводимых иконопочитателями и иконоборцами». На составление этой главы автором потрачено много времени и усердия, но без должных результатов. Вместо того, чтобы быть только историком, автор здесь играет роль критика, отчего часто попадает на ложный путь при оценке практического действия аргументации боровшихся сторон. – Вторая глава первого отдела (стр. 94 и д.) говорит об иконопочитании и противодействии ему до иконоборческого собора 754 года. Материал, собранный здесь автором, также мог быть использован только в иной группировке. – Глава третья (стр. 131 и д.) говорит об иконоборческом соборе 754 г. и его ὅροσ’е; глава четвертая – о VII-м вселенском соборе и о его опровержении иконоборческого ὅροσ’а.

Речь обо всех этих предметах является для г. Блешенкова необходимой для того, чтобы показать задачи, стоявшие пред Феодором Студитом, как апологетом.

Второй отдел второй части сочинения г. Блешенкова посвящен изложению системы и учения Феодора Студита об иконопочитании. Этот отдел содержит три главы, из коих первая излагает взгляды Феодора на «описание Христа по телу и изображение Его на иконе»; вторая – на «отношение между прообразом и образом» и третья – на «поклонение иконам и их почитание». Эту последнюю часть сочинения г. Блешенкова можно считать лучшею: тут всё сделано вполне научно.

Что г. Блешенков обратил главное внимание на вторую часть своего сочинения, это объясняется существованием очень хорошей биографии на немецком языке Thomas’a: автор хотел сделать то, что еще не сделано, совершенно верно полагая, что биографию писать легче. Если судить по одной главе сочинения г. Блешенкова, посвященной биографии, то эта последняя вышла бы удачнее у него, чем у названного немецкого ученого.

Недостатки сочинения г. Блешенкова почти все – недостатки в распорядке материала, частнее в том, что автор иногда без нужды меняет точку зрения историческую на критическую. Есть по местам и технические промахи, шероховатости в языке и пр., но их немного.

—131—

Но все изъяны работы г. Блешенкова искупаются ее достоинствами. Можно поставить в заслугу автору прежде всего то, что он тщательно изучил все относящиеся к делу источники. Кто читал греческих писателей 8, 9 и 10 вв., тот знает, что это значит.

Тексты говорят только тому, кто умеет их спрашивать. Г. Блешенков обладает этим ценным уменьем в достаточной степени. То, что написано им в параллель с имеющимися уже в печати частными отделами, написано лучше его предшественников: точка зрения автора серьезнее и шире.

По всем указанным основаниям признаю сочинение г. Блешенкова весьма хорошим и совершенно достаточным для присуждения ему степени кандидата богословия».

3) И. д. доцента Николая Городенского о сочинении студента Богословского Георгия: «Нравственный смысл христианского учения о грехопадении прародителей и первородном грехе»:

«Сочинение г. Богословского не может быть признано удовлетворительным вследствие своей крайней несамостоятельности. Сочинение состоит из четырех глав. Глава первая – история учений о грехе – в большей своей части буквально списана с трех книг: Тареева – «Искушения Богочеловека», Велтистова – «Грех, его происхождение, сущность и следствия» и о. Буткевича – «Зло, его сущность и происхождение», – отчасти же составлена при помощи Велтистова и Буткевича; при чем автор нигде ни разу не упоминает своих действительных источников, цитируя Лейбница, Гегеля, Шлейермахера и т.д. – Вторая глава – о грехопадении и первородном грехе – в своей существенной части составлена по книге Тареева, при чем самостоятельность автора выразилась только в выпусках, иногда ничтожных изменениях фразы и лишь в немногих местах в более или менее свободном переложении. Третья глава составлена также по Тарееву; здесь автор, хотя почти всюду списывает буквально, но только отдельными фразами, иногда поставляя их совсем не в том порядке, в каком они стоят в книге. Во второй и третьей главе автор продолжает замалчивать свой главный источник, цитируя при этом Риг-Веду, Авесту, Лао-тзе и т.д. Страницы действительных источников со-

—132—

чинения почти везде указаны мною на полях его. Весьма вероятно, что так же несамостоятельна и четвертая глава. Но в виду того, что анализ предшествующих глав достаточно выяснил приемы работы г. Богословского, я счел излишним подвергать четвертую главу такому же исследованию; притом же эта глава по своему внешнему объему составляет незначительную часть сочинения (44 страницы из 354), а по своему содержанию (о борьбе христианина со злом) имеет лишь косвенное отношение к теме.

По указанным причинам я не вижу возможности признать за г. Богословским право на степень кандидата богословия».

4) И. д. доцента Ильи Громогласова о сочинении студента Богоявленского Николая: «Афанасий, первый архиепископ Холмогорский и Важеский, и его деятельность против раскола»:

«В ряду церковно-исторических деятелей конца XVII в. весьма видное место по справедливости принадлежит преосв. Афанасию, «первопрестольному» архипастырю Холмогорскому и Важескому, как по его личным качествам, так и по участию его в ходе современной церковной жизни. Один из наиболее умных и образованных людей своего времени, умудренный книжным учением и опытом жизни, усердный проповедник и довольно плодовитый писатель о разнообразных предметах – от истолкования псалмов до сведений из «дохтурской науки», человек выдающихся административных способностей, обнаруженных не только в области церковного управления, но и в устроении гражданско-экономических дел далекого северного края, названный иерарх представляет собою крупную историческую личность, жизнь и труды которой вполне достойны усердного и всестороннего изучения. Meжду тем, до настоящего времени не было, можно сказать, ни одной серьезной печатной работы о нем и его деятельности, кроме неважной журнальной статьи, напечатанной почти сорок лет тому назад, нескольких беглых очерков в различных словарях, да случайных, мимоходом брошенных, заметок в исторических трудах, посвященных другим предметам и лицам. Такая скудость печатных работ об историческом деятеле столь зна-

—133—

чительном объясняется главным образом малодоступностью первоисточников, разбросанных, преимущественно в рукописях, по разным концам русской земли, а если и напечатанных, то в разных местных, провинциальных изданиях, разыскивание которых едва ли не труднее, чем рукописей.

Сказанное дает возможность хотя отчасти понять, какой серьезный и нелегкий труд предстоял автору рассматриваемого сочинения, посвященного исследованию жизни и трудов преосв. Афанасия и в частности – его разносторонней и плодотворной деятельности против раскола. Тем с большею похвалою должны мы отметить находящийся пред нами ученый труд и его прекрасные результаты. С искреннею любовью к личности Холмогорского архипастыря, с видимым увлечением предметом своего исследования, г. Богоявленский путем настойчивых и кропотливых поисков собрал нужные для него материалы, перерывши для этого не мало рукописей и массу печатных изданий (в том числе несколько провинциальных, которых нет даже в Московском Публичном Музее и которые можно было достать лишь с большим трудом, через сношения с местными исследователями) и из ряда мелких, отрывочных указаний, путем тщательного их анализа и остроумных сопоставлений, составил обширный и вполне научный труд, отличающийся обилием фактического содержания и ценностью основанных на нем со- обращений. Придерживаясь хронологической последовательности в изображении жизни и деятельности преосвященного Афанасия, автор изображает сперва жизнь и деятельность названного иерарха до архиепископства (гл. I, стр. 1–176), искусно восполняя недостаток прямых документальных сведений о ранних годах его жизни остроумными соображениями, обнаруживающими основательное изучение эпохи и относящихся к ней исторических материалов и исследований; говорит затем о деятельности преосв. Афанасия после получения им архиепископского сана до отъезда из Москвы (гл. II, стр. 177–348), – деятельности, выразившейся в участии его в известных прениях с раскольниками в Грановитой палате и в составлении полемического сочинения «Увет духовный», из-

—134—

данного от имени патр. Иоакима; наконец, дает интересный очерк деятельности Холмогорского архипастыря на месте своего служения – до внезапной кончины (гл. III, стр. 349–546), обращая при этом, согласно своей прямой задаче, преимущественное внимание на борьбу его с местным расколом. – Как видно из представленного краткого содержания рассматриваемого труда, последний представляет цельный и законченный очерк жизни и трудов первопрестольного пастыря Холмогорской епархии. Правда, не всё, что может быть сказано о нем на основании разысканных автором материалов, исчерпано здесь до конца: на след некоторых источников составитель исследования успел напасть только к концу своей работы и потому не имел возможности воспользоваться ими в должной мере; другие могут быть и доступными для изучения лишь там, где они находятся. Этими обстоятельствами, в связи с краткосрочностью работы, объясняются, с одной стороны, некоторые пробелы в исследовании или чрезмерная краткость излагаемых сведений (напр., относительно сочинений преосв. Афанасия, которым отведено у автора лишь обширное примечание на стр. 37–55, да еще несколько страниц во II главе, посвященных «Увету», тогда как обозрение их, при более благоприятных для автора обстоятельствах, могло бы составить особую главу или даже целый отдел в сочинении), с другой – обилие догадок и предположений, при всей их находчивости не обладающих, однако, убедительностью определенных документальных указаний и нуждающихся, между прочим, в хронологической проверке (таковы излагаемые на стр. 83–115 соображения относительно условий, при которых мог Афанасий получить незаурядное для своего времени образование, догадка о том, кто мог быть виновником временного уклонения его в раскол и т.д.). Поспешностью же срочной работы следует, по-видимому, объяснить и некоторые излишние длинности изложения некоторых частностей, не получивших соразмерной обработки, равно как и то, что по местам автор без всякой нужды говорит словами своих первоисточников (напр., в начале III главы, где сряду на пространстве почти 16 страниц приходится читать выдержки из одной рукописи XVIII в., даже с со-

—135—

блюдением ее орфографии, что для указанного времени едва ли имеет значение). Можно отметить и еще кое-какие недочеты в рассматриваемом труде. Так, не вполне выдержан автором принятый им взгляд на соотношение между политическою и религиозною стороною в событиях 1682 года (стр. 232–233) нельзя признать бесспорной, в виду представленных в сочинении оснований, мысль автора, что по широте своего воззрения на обрядовые формы (в «Увете») преосвящ. Афанасий «выступает за пределы своего времени вперед почти на целое столетие» (стр. 309), а также и даваемую им на стр. 449–452 общую характеристику названного архипастыря, как деятеля против раскола, и т.п. Но отмечая подобного рода недочеты и пробелы в рассматриваемом сочинении, мы не можем не признать его, тем не менее, трудом выдающимся по своим достоинствам из ряда обычных студенческих работ. Позволяем себе выразить уверенность, что автор не остановится на представленных им результатах изучения жизни и деятельности преосв. Афанасия, а расширивши рамки своего исследования и воспользовавшись всеми известными ему материалами, представит свою работу в качестве магистерской диссертации. В настоящем же своем виде сочинение г. Богоявленского не только дает ему полное право на получение искомой степени, но и достойно особого поощрения со стороны академического Совета».

5) Экстраординарного профессора Иерофея Татарского о сочинении студента Вержболовича Вячеслава «Разность идеалов поэзии классического и христианского мира в зависимости от различия в духовном настроении эпох»:

«Сочинение студента Вячеслава Вержболовича, писанное на тему: «Разность идеалов поэзии классического и христианского мира в зависимости от различия в духовном настроении эпох», – имеет своею задачею показать превосходство христианского учения пред греко-римским язычеством, насколько оно (превосходство) отразилось в области поэзии, служащей важнейшим показателем духовно-нравственного состояния человеческих обществ. – Сообразно с такою задачею, автор после краткого введения, развивающего общую мысль о связи поэзии с религией, разделяет всё свое исследование на две части: на рассмотре-

—136—

ние идеалов поэзии классического мира и характеристику поэтических идеалов в эпоху христианскую.

Первая часть сочинения состоит из четырех глав, из которых в первой автор подробно характеризует религиозные представления и тесно связанный с ними строй общества в греко-римском мире, а затем, в следующих главах, переходит к частнейшему рассмотрению отражения их в классическом эпосе (вторая глава), лирике (третья глава) и драме (четвертая глава). – Эта часть сочинения в особенности отличается основательностию изучения предмета, хотя в изложении она несколько и страдает от того, что автор, в случаях разноречия ученых, слишком уже часто вдается в полемику.

Во второй части сочинения, также состоящей из четырех глав, автор, обозначив в общих чертах изменение поэтических идеалов античного мира под влиянием начал, внесенных в мир христианством (первая глава), останавливается с особым вниманием на идеалах поэзии средних веков (вторая глава) и затем обращается к поэзии нового времени, рассматривая ее здесь по наиболее распространенным ее родам, именно, по роману (третья глава) и драме (глава четвертая). – Соображения, развиваемые автором в этой части сочинения, обнаруживая в нем здравое понимание предмета и меткость в суждениях о нем, ясно показывают также и недюжинную способность его к выбору и искусной группировке представлявшегося ему обширного и разрозненного материала.

Сочинение г-на Вержболовича весьма обширно, основано на трудолюбивом изучении им своего предмета под руководством лучших, большею частию, иностранных пособий и, как обработанное с видимым старанием от начала и до конца, должно быть признано вполне удовлетворительным для получения степени кандидата богословия».

6) Ординарного профессора Николая Заозерского о сочинении студента Виноградова Василия: «Историческое обозрение суровых и гуманных мер, предпринимавшихся против раскольников и сектантов с точки зрения принципов православного канонического права»:

«Указав на важность вопроса о мерах воздействия со стороны правительств гражданского и церковного на рас-

—137—

кольников и сектантов в видах присоединения их к Церкви и на разноречие, существующее относительно этого в литературе, автор названного сочинения полагает, что решение этого вопроса может быть дано не только принципиальным, но и историко-критическим его исследованием. Таковое исследование автор и обещает представить в своем сочинении, построяя его по следующему плану.

1) Выяснение канонических норм, которыми определяется отношение к диссидентам как церковной, так и гражданской власти. (Гл. 1).

2) Историко-критическое обозрение мер гражданской и церковной власти против диссидентов в древней Руси (Гл. 2).

3) Таковое же обозрение этих мер в период времени от Петра 1-го до Императора Николая 1-го (Гл. 3) и

4) От Импер. Александра ІІ-го до наших дней (Гл. 4).

Общие выводы:

В главе 1-й (1–192) раскрываются следующие положения:

Согласно Господней и Апостольской заповеди отношение первенствующей Церкви к непокорным ей членам состояло в отлучении их от Церкви, в прекращении с ними общения. Приговор отлучения не вел, однако же к тому, чтобы отлученные оставались уже навсегда вне попечения о них Церкви: забота о заблуждающих – священный долг пастырского служения. Но какими мерами снова привлекать их в Церковь? Святоотеческими свидетельствами III и IV века автор доказывает, что церковному воззрению чужда была мысль о насильственном принуждении в деле веры и ее исповедания. Однако же на практике, начиная с IV в., суровые меры воздействия на еретиков применялись, именно по почину и инициативе императоров. Причину этого явления автор совершенно верно указывает в древнеримском воззрении на религию, как на силу и политическое средство объединения подданных всемирной империи, на исконное стремление классического государства к достижению политического единства совершенным подавлением духовных интересов свободной индивидуальной личности. Это воззрение было унаследовано

—138—

и византийскими императорами, воздвигавшими по временам гонения на еретиков, подобные тем, какие некогда воздвигали на Церковь языческие императоры. Как же относилась Церковь к этому явлению? В ответ на этот вопрос автор указывает на различие воззрений церкви западной и восточной. В первой, благодаря авторитету бл. Августина и отчасти св. Амвросия, преследование еретитиков возведено было в канонический принцип и гонение на них со стороны императоров почиталось прямо священным долгом. В восточной церкви последнего никогда не одобрялось, по крайней мере в принципе: мерами к обращению заблуждающих здесь признавались единственно духовные – обличение и кроткое увещание. Это положение автор основательно доказывает ссылками на каноны соборов (особенно подробно рассматриваются каноны Карфагенского собора), на мнения Св. Отцов, как-то: Св. Василия Великого, Иоанна Златоуста, Феодора Студита, Фотия и средневековых канонистов.

В гл. 2-ой (193–342) автор раскрывает в качестве основной мысли положение, что в древней Руси господствующим отношением к еретикам и иноверцам были нетерпимость и преследования градскими казнями. Автор усматривает в этом влияние византийского номоканона с его жестокими уголовными наказаниями против еретиков и пытается (впрочем совсем напрасно) опровергнуть взгляд некоторых наших ученых (Миллера, Соловьева), что жестокое преследование еретиков градскими казнями было результатом латинского влияния.

В гл. 3-й (343–458) автор представляет подробное изложение разнообразных мер то преследования, то привлечения раскольников и еретиков в Церковь, предпринимавшихся светским правительством в царствования Петра I, Екатерины II, императоров: Павла I, Александра I, Николая I. Меры эти были весьма разнообразны: то крайне суровые, то гуманные, – что обусловливалось неодинаковым воззрением на сектантов – то как на лиц, государству невредных, но только неразумных и темных, то как крайне опасных именно в политическом отношении. Между тем как происходила эта смена и колебание политических воззрений на сектантов в государственном

—139—

правительстве, Св. Синод за всё это время решительно отклонял от себя преследование и тем более кару сектантов, оставляя за собою только право действовать духовным оружием – миссиями, увещаниями и полемикою. В доказательство этого положения автор приводит дословно указ Св. Синода от 1729 года на имя Тобольского епископа Антония, содержание и тон которого, по выражению автора, «дышет таким духом кротости и свободы, каким отличались только святоотеческие писания» (стр. 417); далее – ряд циркулярных и частных указов Св. Синода, внушающих духовенству «устраняться от всего того, что относится к обязанностям светской власти» (по отношению к преследованию сектантов). Затем автор подробно говорит о полемической деятельности некоторых иерархов ХVIII в. и указывает на «правила единоверия», как меру вполне каноническую и в тоже время сильную и целесообразную.

В гл. 4-ой (459–563) автор сначала характеризует отношение правительства к сектантам в царствование государей Александра II и Александра III, составляющее по внутреннему характеру совсем новую эпоху в нашей государственной жизни. Сущность этого отношения государственного правительства состоит в том, что оно совсем отклонило от себя несвойственную ему обязанность обращать к Церкви заблуждающих, всецело предоставив исполнение этой обязанности самой Церкви и преследуя в сектантах лишь проявления антигосударственных и антисоциальных стремлений.

С переменой отношений государственного правительства к сектантам наступила усиленная деятельность Церкви путем полемической, миссионерской и просветительной деятельности. Автор дает обстоятельные указания того, что сделано до настоящего времени во всех этих направлениях.

В заключение сочинения автор указывает на то печальное явление, что, не смотря на эту усиленную деятельность Церкви по обращению сектантов, число последних не уменьшается. Где причины неуспеха или малого успеха нашей полемико-миссионерской деятельности? В ответ на этот вопрос автор указывает мнения современной печати и высказывает с своей стороны замечания, которые должно признать дельными и серьезными.

—140—

Вообще сочинение обнаруживает в авторе достаточную начитанность по данному вопросу, усердное изучение канонического и русского государственного законодательства по данному предмету, способность к самостоятельной концепции и обобщениям, живой интерес к избранному предмету исследования и усердный труд. Его сочинение представляет собою законченное целое с весьма разнообразным и интересным содержанием.

Есть в сочинении недостатки; встречаются по местам поспешные и недостаточно обоснованные выводы и обобщения, малопродуманные выражения и недостаточная обработка слога, зависевшая как будто от поспешности. Но принимая во внимание трудность и серьезность предмета сочинения и указанные выше достоинства последнего, нахожу не несправедливым извинить эти недостатки.

Признаю сочинение вполне удовлетворительным для присуждения автору степени кандидата богословия».

7) Экстраординарного профессора Ивана Попова о сочинении студента Владимирского Федора: «Немезий Эмесский»:

«В виду скудости исторических свидетельств о личности Немезия, задача автора сосредоточивалась на анализе сочинения Немезия «О природе человека». Соответственно этому автор делит свой труд на две неравных части. Сообщивши в первой краткие сведения о личности Немезия, о его сочинении и изданиях последнего, он посвящает вторую часть подробному анализу трактата Немезия Пερὶ φύσεος ἀνθρώπου. Здесь, во-первых, он излагает космологические и антропологические представления Немезия в связи с его догматическими и нравственными идеями, а во-вторых, выясняет источники учения Немезия. Для этой последней цели он сопоставляет учение Немезия с главнейшими философскими течениями древнего мира – платонизмом, новоплатонизмом, стоицизмом, философией Аристотеля и физиологическими воззрениями Галена. Исследование оканчивается выяснением связи антропологии Немезия с антропологическими воззрениями Оригена и Григория Нисского и указанием влияния Немезия на последующих церковных писателей.

Из этого краткого обозрения содержания г. Владимирского видно, насколько всесторонне старался он исследовать

—141—

свой предмет. Этот похвальный по своей полноте, план работы осуществлен автором вполне удовлетворительно, хотя и не с одинаковым успехом во всех пунктах. Автор вполне правильно и точно понимает непосредственный смысл исследуемого им памятника, представляющего по местам значительные затруднения для перевода вследствие обилия физиологических и медицинских терминов, значение которых не всегда можно отыскать в словарях.

Далее, автор вполне овладел материалом, содержащимся в трактате Немезия. Он старался отметить каждую мысль изучаемого автора и расположить всё его учение в систематическом порядке. В конце изложения его он прилагает таблицу, в наглядной схеме изображающую учение Немезия о способностях души.

Наконец, автор ознакомился с антропологическими воззрениями древних философов, насколько это было необходимо для выяснения происхождения и действительного смысла учения Немезия. Для этого он изучал не только общие исследования по истории психологии, но и исследования, посвященные отдельным философским школам. Иногда он обращается и к подлинным сочинениям философов, в которых видит учителей Немезия.

Достоинство сочинения уменьшается, однако, недостаточною начитанностью автора в патристической литературе. Отношение Немезия к другим писателям IV в., равно как и влияние его трактата на последующую патристическую литературу едва лишь затронуты и почти вовсе не исследованы. Между тем знакомство с патристической литературой IV в. дало бы автору ясное представление о том, насколько типичным выразителем психологических воззрений восточной церкви IV в. был Немезий и какое важное значение имели развиваемые Немезием психологические понятия в догматических спорах того времени.

В интересах ясности было бы лучше указывать происхождение психологических воззрений Немезия при самом их изложении в каждом частном пункте. Это освободило бы читателя от необходимости возвращаться назад при чтении последней главы. Сверх того, это могло бы служить иногда комментарием для мыслей Немезия, не всегда ясных.

—142—

В общем сочинение г. Владимирского вполне удовлетворительно и дает ему полное право на получение степени кандидата богословия».

8) И. д. доцента Сергея Смирнова о сочинении студента Волнина Николая: «Старец Артемий, бывший игумен Троицкий»:

«Содержание сочинения следующее. Биографические данные за первую половину жизни старца Артемия и его заволжское направление. Литературная деятельность старца Артемия до бегства его в Литву. Вопрос о времени написания его посланий. Их содержание и источники. Данные для биографии Артемия за время пребывания его в Литве. Литературная его деятельность здесь. Содержание и источники литовских посланий Артемия.

Вопрос о старце Артемии не новый в нашей исторической литературе, но он обследован не всесторонне. Именно, послания этого плодовитого и оригинального русского начетчика XVI в. недостаточно изучены, как материал для биографии автора, а главное – со стороны их литературных источников. Г. Волнин взялся восполнить этот пробел. Прежде всего он сверяет с рукописью неисправное издание посланий Артемия в Русской Исторической Библиотеке (т. IV, столб. 1201–1448). Далее устанавливает хронологическую последовательность их и старается разложить текст посланий по источникам. Для этого он приискивает многочисленные изречения Писания, на которые ссылался Артемий, а также сплошные заимствования из святых отцов. Последняя работа была нелегка. Автору пришлось прочесть немало рукописей из академической и лаврской библиотек затем, чтобы отыскать те «писания многи», которые вдохновляли книжного старца, и пришлось искать их не только по указаниям и ссылкам Артемия, но и без его указаний и ссылок, совершенно наугад. Эту задачу автор выполнил с примерной тщательностью.

Но биография старца Артемия не вышла у него полнее и живее, чем мы ее имеем. Это произошло по двум причинам: во-первых, автор сузил свою задачу, во-вторых, – не успел ориентироваться в добытом им материале. Он наметил описать только заволжское направление Артемия, как общий фактор в развитии его личности. В первый

—143—

период жизни Артемия заволжское направление его объясняет почти всё и потому биографический очерк за это время вышел лучше. Но в Литве для уяснения деятельности и литературного направления Артемия надо было принять в расчет историческую обстановку, на которую автор обратил менее внимания, чем следовало. Из его работы можно видеть, что по своим воззрениям Артемий остался и в Литве учеником Нила Сорского, что в борьбе с «люторами» он пользовался теми же писаниями, которыми обличал иосифлян. Но автор не ставит вопроса о том, усвоил ли себе русский начетчик взгляды противников православия; с какой точки зрения он вел полемику и всё ли удачно опроверг; где причина важного влияния литературно-полемической деятельности Артемия на литовское общество. Одним словом, автор не сосредоточил достаточного внимания на вопросе, какое место занимает Артемий среди древнерусских полемистов против лютеран.

Надо притом сказать, что автор крайне осторожен и боится сказать что-либо больше прямого показания источника. От того его изложение выходит суховатым, лаконичным и даже не совсем полным. У него нет ошибок, его материал доброкачественный вполне; но для того, чтобы вышла всесторонняя монография об игумене Артемии, к сказанному нашим автором надо многое прибавить. Его сочинение можно считать только началом такой монографии, но началом вполне удачным.

В виду сказанного признаю́ сочинение г. Волнина весьма хорошим».

9) Ординарного профессора Ивана Корсунского о сочинении студента Германиди Ивана: Геннадий схоларий, патриарх Константинопольский, как греческий писатель ΧV века»:

«Сочинение г. Германиди состоит из введения, раскрывающего значение Геннадия в эпоху Ферраро-Флорентийского собора (стр. 1–13) и трех глав исследования, имеющих такие заглавия: I. Жизнь и деятельность Геннадия схолария (стр. 14–98); II. Геннадий схоларий как писатель (стр. 99–183) и III. Особенности языка Геннадия схолария (стр. 184–235). Введение и две первые главы ис-

—144—

следования написаны по-русски, а последняя глава – по-гречески.

Сочинение представляет собою цельное и основательное исследование, одушевленное глубоким сочувствием и уважением автора к предмету исследования, над которым, он, очевидно, много трудился, или, по крайней мере, много думал и раньше, нежели приступил к обработке его для соискания степени кандидата богословия. Кроме того, как на выдающиеся достоинства этого сочинения, нужно указать на а) обширность изучения автором литературы предмета исследования, не только печатной, но и рукописной (напр. стр. 52), не только в русских библиотеках хранящейся, но и в иностранных, главным образом восточных греческих (стр. 172 и дал.); – б) тщательность обработки исследования вообще и в особенности по отношению к литературной деятельности Геннадия (гл. II); – в) самостоятельность работы (причем разумеются: успешная борьба автора с противниками в ученых взглядах на различные частности предмета исследования, как напр. На стр. 64 и 70 в примечаниях; – независимые суждения, оценка изданий того или другого труда Геннадия, как на стр. 107 в примеч. и т. и.) и некоторые иные.

Поставить в упрек автору можно было бы, кроме некоторых недостатков изложения, извинительных, впрочем, в нем, как греке по происхождению (напр. неправильности по части русской орфографии, как на стр. 2, 4, 6, 15, 20, 67, 163 прим. и др., стилистические шероховатости, как на стр. 8, 10, 12, 13, 29, 142, 148 и др.), еще разве следующее: а) во введении автор нисколько не касается значения Геннадия как писателя собственно, хотя это более всего требовалось самою задачею его труда и хотя, далее, во II и III главах он обстоятельно раскрывает это значение; б) некоторые неясности в изложении (стр. 16, 24, 40, 90 и др.), исторические неточности (стр. 14, 164), слабые соображения и доказательства (стр. 73), особенно же в) недостаточность обработки важнейшей в филологическом отношении ІІІ-й главы исследования, в чем автор и сам сознаётся, объясняя ее недостатком пособий и краткостию времени, бывшего в его распоряжении для писания сочинения (стр. 234 и 235).

—145—

При всём том, в виду указанных достоинств, сочинение г. Германиди вполне заслуживает степени кандидата богословия».

10) Ординарного профессора Николая Заозерского о сочинении студента Говядовского Ивана: «Историческое обозрение соборов Православной Церкви в юго-западной Руси, составлявшихся в эпоху борьбы ее с пропагандою латинства»:

«Ближайшим предметом названного сочинения служили соборы западнорусской православной Церкви, составлявшиеся в эпоху наиболее резко обнаружившейся пропаганды латинства, т.е. в конце XVI и XVII веке. Но автор, исходя из положения, что пропаганда латинства заметна была с самого начала существования православной Церкви в западной Руси, а с другой стороны имея в виду требование темы – придать обозрению соборов характер исторического, значительно расширил пределы, намеченные темою, и взял на себя труд представить связное историческое обозрение (хотя и весьма сжатое) соборов юго-западной Церкви и предыдущих эпох в связи с указанием на особенное положение юго-западной Церкви под властию католических государей, то литовских, то польских, равно как и на обусловленное этим положением стремление латинства подчинить ее своему господству.

В таком расширенном объеме историческое обозрение соборов юго-западной Церкви распределено автором на следующие четыре периода:

1., Соборы Киевские (до-монгольского периода); 2., соборы Виленские: 3., соборы Брестские и 4., соборы Киевские (ХVІІ века).

Первая из этих групп соборов, за недостатком сохранившихся «деяний» и вообще достаточных исторических сведений, описана автором кратко, так что этот отдел лучше бы было даже совсем соединить с предваряющим его введением; да и по существу дела он есть не что иное, как историческое обоснование положения, что важнейшие дела и вопросы искони решались в древней русской Церкви соборами ее иерархов.

Главный труд свой автор сосредоточил на соборах юго-западной Церкви XVI и XVII веков. С больши́м усердием автор собрал и изучил сведения об этих

—146—

соборах и представил оные в тщательно обработанном виде. Как усерден был его труд собирания и изучения материала, – это можно видеть из перечня источников и пособий, помещенного в сочинении на стр. XXIII–XXXIV предисловия. Некоторые из этих источников автор мог видеть и изучить только в Императ. С.-Петербургской Библиотеке и Библиотеке Киево-Печерской Лавры (где автор и занимался в каникулярное время года). О каждом из соборов он сообщает добытые сведения по следующим рубрикам: 1) обстоятельства, предшествовавшие собору и его вызвавшие; 2) отношение государственного правительства к православным в момент созвания собора; 3) место собора; 4) состав членов (с характеристикою выдающихся своим значением); 5) организация собора; 6) предмет соборных совещаний и 7) соборные постановления и их комментарии.

Сочинение представляет собою вполне законченное и тщательно обработанное исследование. Оно предваряется предисловием и введением и оканчивается подробным оглавлением содержания и двумя приложениями, составляющими самостоятельный перевод автора на русский язык с польского двух небольших памятников XVII века.

Не смотря на обширный объем (более 100 листов), рассматриваемое сочинение читается от начала до конца с больши́м интересом. Причины этого в следующем: сочинение написано ясным, чистым и хорошо обработанным языком; изложение всюду связное и последовательное; отношение автора к изображаемым историческим событиям не холодное и безучастное, но всюду проникнуто искренне патриотическою любовию к самоотверженной деятельности борцов за православие и сердечным участием к разнообразно переменчивой судьбе многострадальной православной юго-западной Церкви. Так дает знать себя собственно исторический элемент в сочинении студ. Говядовского. Что касается элемента канонического, то рецензент с особенною похвалою должен указать на весьма обстоятельные справки автора из Кормчей книги изд. 1653 года, которыми всюду снабжены комментарии автора к изложенным им соборным постановлениям с целию указать и выяснить их каноническое достоинство.

—147—

Признаю́ сочинение студента Ивана Говядовского вполне удовлетворительным для присуждения ему степени кандидата богословия».

11) И. д. доцента Ильи Громогласова о сочинении студента священника Голубятникова Сергия: «Церковные соборы по делу исправления богослужебных книг и обрядов при патриархе Никоне»:

״Не смотря на первостепенное значение, издавна и доныне усвояемое православными полемистами против раскола церковным соборам, бывшим при патр. Никоне, как доказательству канонической правоты его дела, мы доселе не имеем в печатной литературе труда, посвященного специальному изложению цельной истории этих соборов и выяснению их значения в истории книжно-обрядовых исправлений. Правда, в этом отношении разными исследователями сделано уже не мало; но, с одной стороны, результаты существующих исследований нуждаются иногда в пересмотре и проверке, с другой – только сведенные вместе и восполненные некоторыми новыми данными, они могут дать вполне верное и ясное представление о действительном ходе и значении известных событий. Такое переисследование вопроса об упомянутых соборах и взял на себя о. С. Голубятников в рассматриваемом сочинении. Установивши в предисловии (стр. I–XIII) общую точку зрения на предмет исследования и преднаметивши его состав, обрисовавши, затем, во введении (стр. 1–48) личный характер п. Никона и начало предпринятых им исправлений, названный автор в пяти главах своего сочинения обстоятельно излагает историю собора 1654 г. (гл. I, стр. 49–108), двух соборов 1655 г. (гл. II. стр. 109–152 и гл. III, стр. 153–172) и двух соборов 1656 г. (гл. IV, стр. 173–263 и гл. V, стр. 264–270), касаясь попутно и тех событий, которые совершались в промежутки между названными соборами, в ближайшей с ними связи, и в заключение устанавливает (стр. 270–291) общий взгляд на изученные события, давая оценку участия в них п. Никона и его противников с современно-научной, исторической и канонической точек зрения. При выполнении этой программы своего труда автор обнаруживает серьезное и внимательное изучение своих перво-

—148—

источников и довольно обширной литературы научных пособий, список которых приложен им в начале. Он не только умело пользуется трудами своих предшественников, усвояя твердые результаты их работ, но и оставляет за собою при этом совершенно независимое положение в отношении к ним, внося основательные поправки и ценные дополнения в результаты их изысканий. Вообще как по приемам исследования, так и ио его результатам рассматриваемое сочинение имеет характер научной работы, проникнутой при этом строгим единством вполне определенного взгляда на предмет изучения. Отличительную его особенность составляет повсюду заметно выступающая забота автора остаться на высоте научной объективности в своих суждениях о лицах и событиях, увлекающая его, однако, кое-где к не совсем правильным суждениям о них. При обилии весьма разнообразных вопросов, подлежавших разъяснению и решению, не удивительно, что на ряду с весьма интересными и дельными соображениями (напр. по поводу хронологических трудностей, связанных с известной грамотой Паисия, стр. 98–106, и т.п.) встречаются в сочинении и такие, которые не могут быть признаны основательными. Таков, напр., взгляд автора на отношение к делу книжно-обрядового исправления самого патр. Никона, будто бы только «выдвинутого передовыми людьми» в интересах реформы (стр. 34–35), – взгляд, впрочем, и не проведенный последовательно в рассматриваемом труде. Едва ли также можно согласиться с мнением автора, что неизвестных нам доселе подлинных записей актов первого собора 1655 г. совсем и не было (стр. 109); ошибочною должна быть признана и догадка об участии рязанского архиепископа Мисаила в занятиях названного собора (стр. 122), как не оправдываемая хронологическими данными, и т.п. Но ошибки подобного рода, почти неизбежные в сложной исторической работе, не умаляют указанных положительных качеств рассматриваемого произведения и не препятствуют отзываться о нем с большой похвалой. Степени кандидата богословия автор вполне достоин».

12) Заслуженного ординарного профессора Василия Ключевского о сочинении студента Егорова Николая: "Братские

—149—

школы в западной Руси до Петра Могилы и их значение для православного образования»:

«Сочинение разделено на две части. Отчетливо и сжато изложив во введении происхождение, условия развития, характер и значение западнорусских православных братств, автор в первой части выясняет сперва «общие начала» образования, какое давали братские школы, его научный состав, как он определился под влиянием «умственного настроения» и «религиозного мировоззрения» западнорусского православного общества в зависимости от трех «просветительных течений», с которыми братствам пришлось считаться, восточного греко-московского и западных латино-польского и протестантского; затем следуют краткий очерк возникновения и внешней жизни братских школ и более подробное описание их внутреннего учебного и воспитательного строя. Во второй части сочинения автор рассматривает вторую половину своей задачи – вопрос о значении братских школ для православного образования. Разрешая этот вопрос, он сводом обильных данных из истории западнорусской духовной литературы показывает, 1) в каких отраслях богословской науки преимущественно развивали свою научную деятельность братские школы и 2) какое влияние оказала на эту деятельность западная наука, протестантская и католическая. Автор обнаружил основательное знакомство с источниками и довольно обширной литературой своего предмета, уменье свести и направить к решению поставленного вопроса изученные факты и выводы исследователей, строго последовательно развить свою мысль и изложить ее ясно и просто. Сочинение может быть признано весьма хорошим».

13) Экстраординарного профессора Анатолия Спасского о сочинении студента Кириако Евстратия: «История учреждения автокефальной церкви в королевстве Эллинском»:

«Сочинение г. Кириако своим содержанием вполне отвечает избранной им теме. Оно состоит из введения и четырех глав. В введении (1–81) излагается краткий очерк истории элладских епархий от начала в Элладе христианства до восстания греков в 1821 году и описывается положение греческих церквей в их отношении к Константинопольскому патриарху до учреждения греческого

—150—

королевства в 1832 году. Вопреки мнению грека Формакидиса автор здесь убедительно доказывает, что хотя во время восстания сношения эллинских церквей с Константинопольской патриархией фактически были прерваны, однако юридическая зависимость первых от последней продолжалась и признавалась греческой иерархией и народом. Поэтому, и историю учреждения автокефальной церкви в королевстве Эллинов он начинает не с года восстания, а со времени утверждения прочного политического порядка в Элладе (1832 г.), тотчас повлекшего за собой провозглашение церковной независимости. Первая глава (81–167) и рассказывает о том, как совершилось это провозглашение в деятельности семичленной комиссии и собора элладских епископов 1833 года. Глава вторая излагает факты, характеризующие отношение к состоявшемуся самовольному провозглашению автокефальности элладской церкви клира и народа греческого, с одной стороны, и Константинопольской патриархии, – с другой (167–194). В третьей главе идет речь об обстоятельствах, содействовавших восстановлению канонических сношений элладской церкви с Константинопольским патриархом, и о Константинопольском соборе 1850 года, законно утвердившем ее автокефальность (194–293). Четвертая глава знакомит с учредительным законом 1852 года, основанном на постановлении Константинопольского собора и определившем окончательное устройство эллинской церкви, и перечисляет некоторые дополнительные законодательные акты (294–335). Сочинение заканчивается кратким выяснением основной причины, побудившей греков добиваться церковной независимости, которую автор видит в сильном развитии в греках национального самочувствия после борьбы за свободу (336–340).

Сочинение г. Кириако носит на себе строго документальный характер. Свои положения он везде или подтверждает выдержками из документов, или прямо говорит языком их. В общем его сочинение представляет довольно правильную и полную картину дела об автокефальности элладской церкви. Изложено оно речью удовлетворительной, не смотря на иностранное происхождение автора. По этим своим достоинствам он

—151—

дает автору право на получение степени кандидата богословия».

14) И. д. доцента Сергея Смирнова о сочинении студента Кохановича Федора: «Борьба древнерусской церкви с волшебством»:

«Во введении к сочинению автор рассуждает о языческой религии русских славян и финнов. В первой части описывает профессию и положение волхва в язычестве. В обширной первой главе второй части излагает самую борьбу церкви с волшебством: сначала литературную полемику церкви, потом преследование волшебства судом церковным и гражданским, наконец, – дисциплинарными мерами. В небольшой второй главе этой части указываются результаты борьбы древнерусской церкви с волшебством.

По данному вопросу в нашей древней письменности имеется довольно обширный и главное разбросанный материал. И это последнее обстоятельство может извинять до некоторой степени автора в том, что он не всем воспользовался. Но к добытому материалу он отнесся не вполне научно. У автора есть тенденция упрощать дело. В этих видах он считает одинаковыми славянскую религию и финскую и не делает различия между славянским волхвом и финским шаманом, что, конечно, не верно. А в вопросе о полемике против волшебства автор отказывается от критического разбора псевдонимных поучений и пользуется памятниками, не смущаясь их разновременностью. При этом он не всегда внимателен к приводимым им текстам и, случается, толкует их не точно. В плане сочинения есть недостатки: пропуски (пропущено византийское законодательство о волшебстве), механическая последовательность (не на месте поставлен обзор отреченной гадательной письменности в древней Руси и церковные правила против волшебства), в особенности же произвольное расширение вопроса: во второй части автор пишет собственно о полемике против суеверий, а не о литературной борьбе только с волшебством. Несомненно волшебство имело на Руси свою эволюцию, но автор не подметил ее и не раскрыл вследствие своих приемов исследования. Наконец в вопросах посторон-

—152—

них к теме он обнаруживает иной раз большу́ю наивность.

Но в сочинении встречаются нередко удачные соображения. Небольшая по объему последняя глава написана сжато и рельефно: вопрос о причинах безуспешности борьбы древнерусской церкви с волшебством разрешен здесь совершенно правильно.

Сочинение вполне заслуживает г. Кохановичу степень кандидата богословия».

15) И. д. доцента Сергея Смирнова о сочинении студента Крестианполя Никанора: «Древнерусские поучения, обращенные к пастырям церкви»:

«Сочинение состоит из двух глав. В первой представляется критико-библиографический очерк поучений пастырям, – псевдонимных в I отделе и принадлежащих известным русским авторам во II. Вторая глава содержит характеристику этих поучений и оценку их, как исторического источника. В приложении помещены некоторые неизданные поучения, разобранные автором в сочинении. Начальный отдел первой главы – лучшая часть работы. Автор добросовестно по главным описаниям рукописных собраний и по рукописям ему доступным изучает с точки зрения критико-библиографической поучения к древнерусским пастырям, принадлежащие неизвестным авторам: сличает списки, устанавливает редакции, самостоятельно решает вопросы об авторах поучений, месте и времени их появления, следит за их литературной историей. Среди этих поучений есть такие, которые в нашей ученой литературе не обследованы (напр. ряд поучений к пастырям в Сборнике ΧIV в. Библиотеки графа Уварова № 1770) и г. Крестианполь первый должен был разобраться в них. Правда, он иногда пропускает существующие издания изучаемых им памятников, не знает подчас ученой литературы, которая выяснила бы ему его вопросы и несомненно повлияла бы на выводы. Ему можно посоветовать с большей осторожностью отвергать принятые в науке мнения и обратить больше внимания на язык и содержание изучаемых памятников. Тем не менее эта часть сочинения имеет положительную научную ценность.

—153—

При обозрении поучений, принадлежащих известным исторически русским авторам, г. Крестианполю пришлось работать в области хорошо изученной и только повторить сказанное другими.

Характеристика данного отдела поучений, содержащаяся во II главе сочинения, не может быть признана удачной. Автор далеко не исчерпывает их содержания. Разобранные им поучения к пастырям заключают в себе не только учение о пастырском служении, частные наставления и изображение нравов древнерусского духовенства, как он полагает (стр. 208), их содержание сводится не к раскрытию только пастырского идеала и указанию уклонений от него, как заявляет он в другом месте (стр. 267–268). Кроме того, они описывают строй древнерусской церковной жизни: пути и средства учительного воздействия высшей иерархии на низшую, а низшей на народ, отмечают и разные исторические условия, не благоприятствовавшие этому делу. Автор опустил из внимания, что значительная часть из поучений к пастырям – произведения церковного законодательства, памятники действовавшего в древности канонического права. Далее, некоторые из разобранных поучений явились в эпоху очень древнюю или обращены к духовенству недавно крестившихся русских окраин. Их следовало выделить в особую группу, как памятники в высшей степени ценные для истории христианизации Руси. Но автор опустил это из внимания. Он не воспользовался и многими бытовыми данными в содержании поучений. Произошло это от того, что изучаемый им материал он оценивал не с точки зрения церковного историка, а с точки зрения пастырского богословия.

Тем не менее в общем сочинение г. Крестианполя надо признать очень хорошим».

16) Экстраординарного профессора Ивана Попова о сочинении студента Кушевича Ксенофонта: «Святой Кирилл Александрийский, как апологет христианства»:

«Сочинение составлено по стройному плану. Во введении дается краткая характеристика христианской апологетики и тех враждебных христианству течений в языческом обществе, которые вызывали в это время апологетические труды. Самое сочинение распадается на две части. В пер-

—154—

вой говорится о литературной борьбе императора Юлиана с христианством и об обстоятельствах происхождения апологии Св. Кирилла Александрийского. Во второй излагается содержание сочинения Св. Кирилла против Юлиана.

По своему общему характеру сочинение может быть признано удовлетворительным. Предмет исследования достаточно освещен в своих основных чертах. Правда, от автора можно было бы потребовать большей подробности и обстоятельности как в вопросах библиографического характера, так и в самом изложении апологетического труда Св. Кирилла. Но это касается уже подробностей в разработке темы, с отсутствием которых можно примириться, когда дано всё существенное и главное. Гораздо важнее другой недостаток сочинения. Проверка его по источнику и пособиям обнаружила целый ряд буквальных заимствований из сочинений Алфионова, Купленского и Цветкова, причем об источниках, из которых эти заимствования сделаны, автор умалчивает. Некоторые страницы представляют собою мозаику из буквальных тирад, списанных из нескольких книг. По приблизительному подсчету оказалось, что списано около четверти сочинения. В остальных частях мы не могли обнаружить заимствований. Чтобы выяснить точнее степень самостоятельности автора в этих частях его сочинения, от него были потребованы мною все черновые бумаги. Рассмотрение черновых работ показало, что автор много трудился над своим сочинением. Так, составивши свое сочинение, он переработал его снова и во второй раз переписал его на черно. Сочинение в том виде, в котором подано, представляет собою новую переработку этой второй черновой работы. Вместе с черновыми работами были представлены переводы апологии и выписки из нее, показывающие, что автор во всяком случае лично переводил и изучал литературное произведение, которое он должен был исследовать. Если, далее, отбросить ту четверть сочинения, которая заимствована из пособий, то всё же останется три четверти, достаточные для признания г. Кушевича кандидатом богословия.

В виду всего этого, а также принимая во внимание иностранное происхождение автора, я с своей стороны на-

—155—

хожу возможным оказать ему снисхождение и признать его достойным степени кандидата богословия, отметив его сочинение самым низшим кандидатским баллом».

17) И. д. доцента Ильи Громогласова о сочинении студента Луневского Николая: «Система обличения русского раскола по сочинениям покойного отца архимандрита Павла Прусского»:

«Названная тема уже не в первый раз предлагается пишущим эти строки для разработки в курсовом сочинении: одна такая работа была выполнена два года тому назад, но далеко не с полным успехом. Это последнее обстоятельство, вместе с высоким достоинством и неоспоримым значением полемических (против раскола) трудов архим. Павла, побудили предложить ту же тему вновь г. Луневскому, стипендиату имени покойного полемиста. Задача работы теперь, как и прежде, указана была в том, чтобы изложить или хотя привести в буквальных выдержках, но в строго обдуманной и выведенной из самого изучаемого материала системе, всё существенное полемическое содержание сочинений о. Павла, предпославши такому изложению общую характеристику изучаемых трудов со стороны их метода и содержания. Имея это в виду, автор представленного на этот раз сочинения, после кратких вступительных замечаний (стр. 1–9) и обширной I главы, посвященной изложению биографических сведений об о. Павле и характеристике его личности (стр. 10–170), указавши отношение противураскольнических сочинений покойного полемиста к предшествующим трудам того же рода и обрисовавши основные начала и приемы его противораскольнической полемики (гл. II, стр. 171–286), подробно излагает затем (в гл. III, стр. 287–527), по местам – словами самого о. Павла, полемическое содержание его сочинений, положивши исходным пунктом всей системы учение о признаках истинной Церкви Христовой, и наконец, в виде заключения к сочинению, приводит (стр. 527–533) суждения о. Павла о расколе и о необходимости его обличения. Таково содержание сочинения г. Луневского. Нельзя сказать, что вышеуказанная задача выполнена им совершенно безукоризненно: есть и в рассматриваемом теперь произведении некоторые недочеты, касаю-

—155—

щиеся частию полноты его содержания, частию формальной стороны – распределения и способа изложения изучаемого материала. Так, обстоятельное в целом изложение III главы к концу ее не обладает надлежащей полнотою и переходит по местам в конспективную краткость указателя; с другой стороны, в главе I читатель встречает не мало подробностей, не представляющих интереса с точки зрения специальной задачи данной работы. К числу недостатков изложения нужно отнести то, что автор как бы иногда забывает, что он не больше, как систематизатор мыслей о. Павла: встречаются неловкие выражения и обороты речи (в роде «нерассуждающего еще мышления» на стр. 23 и т.п.). Но во всяком случае обширное произведение г. Луневского должно быть поставлено значительно выше работы его предшественника, а некоторые отделы (в особенности глава II, посвященная характеристике противораскольнической полемики о. Павла) могут быть отмечены, как заслуживающие полной похвалы. В общем, рассматриваемое сочинение, свидетельствующее об усердном и вдумчивом изучении автором полемических трудов покойного о. Павла и проникнутое теплою любовью к названному противораскольническому деятелю, по своим качествам должно быть признано вполне пригодной диссертацией на искомую степень».

18) Ординарного профессора Ивана Корсунского о сочинении студента Мелиссари Стефана: «Апологетический труд блаженного Феодорита: Врачевание эллинских недугов, как памятник греческой древности»:

«Сочинение г. Мелиссари состоит из введения, раскрывающего значение блаж. Феодорита в церковной жизни и литературе (стр. I–IV) и трех частей исследования, содержащих в себе – 1. Биографию блаж. Феодорита (стр. 1–85); – II. Общий обзор «Врачевания эллинских недугов» (стр. 86–206) и III. Исследование «Врачевания», как памятника греческой древности (стр. 207–354).

Названный апологетический труд блаж. Феодорита уже был предметом исследования не только в иностранной, но и в нашей русской богословской литературе. Разумеем исследование проф. Π.И. Цветкова в Чтениях в Обществе любителей духовного просвещения за 1875 г. ч. 1, стр.

—157—

317–349); архимандрита (ныне епископа) Бориса: «История христианского просвещения в его отношениях к древней греко-римской образованности», период II, стр. 367–389. Киев, 1890 г. и магистерское сочинение проф. Н.Н. Глубоковского о блаж. Феодорите (т. I и II. Москва, 1890 г.), где исследованию об означенном труде этого учителя церкви уделено значительное число страниц (т. II, стр. 202–242 мелкого шрифта). Но доселе ни за границей, ни в России этот труд не был еще исследован, «как памятник греческой древности», хотя естественно, что в кратких чертах, мимоходом, и эта сторона принимаема была во внимание в исследованиях о блаж. Феодорите и его означенном труде. Сделав своею задачею исследование об этом труде, как памятнике греческой древности, г. Мелиссари, что также естественно, воспользовался всем чем можно было воспользоваться для его цели в предшествовавших его труду означенных и других исследованиях, равно как, несомненно, пользовался и теми крупицами русского перевода «Врачевания» (в Христиан. Чтении за 1845 и 1846 годы) и мест из Платона (в переводе В.Н. Карлова, т. I–VI. СПб. и Москва, 1863‒1879) и некоторых других греческих классиков, которые существуют в житнице русской литературы. Но ему предстояло не только новую постановку дать всему своему исследованию, но и много поработать, совершенно заново, в видах достижения главной своей цели, особенно в III-ей части труда. Наконец, и путь к достижению этой цели г. Мелиссари избрал новый. Вместо алфавитного порядка древнегреческих писателей, который имеется, напр., в Зильбургиевом издании Ἐλληνικῶν θεραπευτκικὴ παθημάτων или «Врачевания» (1592 года, см. в начале список имен и в конце index’а и которому, для краткости, следовал преосвященный Борис в своем помянутом сочинении (стр. 370–373), г. Мелиссари избрал хронологический, более целесообразный и плодотворный в его именно сочинении, на за то и более трудный.

Правда, за множеством самой кропотливой работы над выборкою древнегреческих языческих писателей из «Врачевания», сличением, их с действительными их произведениями, до нас дошедшими, их переводом на

—158—

русский язык, сообщением хотя кратких сведений о самих писателях и т.д., труд Мелиссари остался недоконченным. Он завершился лишь обозрением отношения блаж. Феодорита к философу Платону. Есть несколько и других пробелов и недостатков в труде г. Мелиссари. Так, напр., обозрение содержания всех «слов» «Врачевания» (ч. II) в том, что у г. Мелиссари переписано на бело, также осталось незаконченным (на стр. 206 автор оканчивает это обозрение лишь девятым словом). Сверх того, в сочинении своем г. Мелиссари не избег повторений, особенно в выдержках из древне-греческих писателей (стр. 241, 260, 277, 334 сн. с предшествующим), внутренних противоречий (см. напр. стр. 17 и 20), отдельных случаев неясности (стр. 8, 9, 29, 284, 287), исторических неточностей (напр. стр. 64 и 84) и некоторых иных недостатков, а в отношении к внешней стороне выражения мыслей, как грек, – орфографических недосмотров (стр. 5, 8, 33, 63, 73, 234, и др.), стилистических неровностей (стр. 138. 142, 280, 322 и др.), ненужного употребления иностранных слов, которые легко было бы заменить русскими (напр. «факт» стр. 42, 170 и 201; – «адресат» – стр. 75; «традиции» – стр. 84) и иных.

Но кроме вышесказанного о новости постановки дела в труде Мелиссари, нужно принять во внимание еще следующее: 1) закончив свой труд философом Платоном, Meлиссари сделал самое большее, главное и существенное, ибо из Платона больше всего и является заимствований у блаж. Феодорита во «Врачевании» (см. у Мелиссари стр. 285–354), так как Платон пользовался преимущественным уважением не только среди язычников, но и среди христиан; к тому же ранее Платона г. Мелиссари обозрел всех предшествовавших его поэтов (начиная с Орфея), историков, философов и вообще писателей, приводимых или только упоминаемых во «Врачевании», при чем как из поэтов, так и из философов рассмотрел некоторых и позднейших Платона (напр. Филемона, Менандра Комика и др. на стран. 256–258; – цинического философа Диогена – стр. 283; неопифагорейца Нуминия – стр. 267), так что оставалось ему рассмотреть еще лишь немногое; – 2) тоже, и даже еще более того, должно сказать и касательно

—159—

обзора содержания «Врачевания». Г. Мелиссари представил черновое (писанное карандашем) обозрение содержания последних (10–12) слов «Врачевания», столь же самостоятельно и обстоятельно составленное, как и в переписанном на бело (обозрение содержания слов 1–9); – 3) заслуживают полного одобрения также – ясность и правильность постановки дела в сочинении (ср. стр. III введения); – тщательность обработки предмета при множестве и разнообразии материала, в которых не затерялся автор, обыкновенно излагающий только относящееся прямо к делу; – обширное знакомство с обильною литературою предмета; – внимательная заботливость, особенно в отношении к цитатам из «Врачевания» и древнегреческих языческих писателей, и другие хорошие стороны труда г. Мелиссари.

Принимая всё это во внимание, признаю́ г. Мелиссари вполне достойным степени кандидата богословия».

19) Заслуженного ординарного профессора Николая Каптерева о сочинении студента Молчанова Павла: «Спиридон Потемкин. Историко-литературный очерк из эпохи возникновения старообрядческого раскола»:

«Спиридон Потемкин был одним из самых видных и влиятельных лиц, восставших против книжных и церковных исправлений патр. Никона. Его несомненно нужно признать одним из первых расколоучителей, которому раскол много обязан своим первоначальным возникновением. Между тем этот крупный деятель в истории возникновения раскола доселе остается в тени и его обыкновенно обходят наши исследователи раскола, так что и самые его сочинения доселе остаются неизданными и разбросанными по разным старым рукописным сборникам.

Восполнить существующий в нашей ученой литературе по расколу пробел – написать исследование о Спиридоне Потемкине взялся наш автор. Для выполнения своей задачи автор прежде всего постарался собрать все те, впрочем – очень скудные, сведения, какие только даются о Спиридоне Потемкине и его сочинениях в произведениях первых известных расколоучителей, современников Спиридона, и на основании этих сведений, подвергнутых им критическому разбору, постарался изложить биографию

—160—

Спиридона, охарактеризовать его личность и деятельность. Затем автор дает обстоятельное исследование о сочинениях Спиридона Потемкина. Ему пришлось выписать из различных книгохранилищ все те рукописные сборники, в которых встречаются сочинения Спиридона, установить их количество, принадлежность именно Спиридону, время и обстоятельства их написания и только после этой работы автор переходит к изложению суждений Спиридона о книжных церковных исправлениях Никона, к подробному изложению учения Спиридона об отступлениях и антихристе. В заключение автор говорит о том значении, какое имели для раскола сочинения Спиридона, при чем находит, что это значение было и очень обширно, так как его сочинениями, часто в буквальных выписках, пользовались последующие раскольничьи писатели, и в то же время очень определенно, так как они содействовали выработке некоторых раскольничьих учений, как, напр., учения об антихристе.

Сочинение автора, совершенно оригинальное по содержанию, как составленное на основании рукописных неизданных сборников, представляет из себя серьезную научную обработку материала, написано языком точным и сжатым и для получения степени кандидата богословия может быть признано вполне достаточным.»

20) Ординарного профессора Николая Заозерского о сочинении студента Некрасова Ивана: «Долг и права православного пастыря в деле народного образования»:

«Сочинение состоит из предисловия и двух частей, подразделенных на десять глав.

Предисловие выясняет план предполагаемого исследования. Обращая внимание на три основные понятия темы: долг, права, народное образование, автор полагает, что понятие долга православного пастыря может быть раскрыто только на основании Св. Писания, равно как – понятие права православного пастыря – на основании канонических определений Православной Церкви. Далее, рассматривая понятие – народное образование, необходимо, по автору, раскрыть отношение школьного преподавания к пастырскому долгу, как один из видов его осуществления в деле христианского образования чад Церкви вообще и – великое значение рели-

(Продолжение следует) .