Май

—239—

пророк освобождает себя от суда и желает избавиться от гнева, говоря: плоть моя от них. От них⁸⁷⁵ разумей вместо: далеко от них⁸⁷⁶. О, если бы, говорит, и сам я, и весь мой род (так как плоть иногда означает и род) оказались не в числе их и подалее от них! Что это сказано правильно, мы можем заключить из слов Павла, который пишет следующее: понеже убо есмь аз языком Апостол, службу мою прославляю, аще како раздражу мою плоть и спасу некия от них (Рим.11:13–14). Обыкновенно святые пророки, всякий раз как замечали у кого-либо преступления ужасные и нетерпимые, впредь со своей стороны отчуждались от их мерзости. Так, пророк Иеремия, видя, что Иудеи подпали множеству обвинений и оскорбили Бога, говорит: Господи Вседержителю⁸⁷⁷, не седох в сонме их играющих, но бояхся от лица руки Твоея: на едине седях яко горести исполнихся (Иер.15:16–17). Посему до́лжно благоговейно внимать блаженному Павлу, когда он повелевает нам: себе чиста соблюдай, ниже приобщайся чужым грехом (1Тим.5:22). Но следовало бы и всякому благочестивому⁸⁷⁸ сказать относительно оскорбляющих Бога и вскоре подлежащих наказанию: плоть моя от них.

Ос.9:13. Ефрем, якоже видех, в ловитву предпостави⁸⁷⁹ чада своя...⁸⁸⁰, еже извести на заколение чада своя.

—240—

И теперь пророк скорбит о Ефреме, или Израиле. Сам он, говорит, виноват и в своём бесчадии, и в непоправимом несчастии, потому что, говорит, как я вижу и из Твоих слов, о Владыка, и из их дел, Ефрем сам представил чад своих в ловитву и на заклание. И не стал бы он винить других и роптать на божественный гнев, если бы следовал здравому рассуждению. Напротив: он должен винить собственное неразумие и отступничество, потому что, когда он безмерно оскорбил защитника и спасителя Бога, то чуть не своей же рукой добровольно предал собственное семя ярости язычников и представил на отведение и пленение. Это и есть – в ловитву и на заколение, то есть на убиение, потому что одних из Израильтян Вавилоняне убили, других увели в свою землю.

Посему, когда мы грешим, то, здраво судя, должны обвинять себя, а никак не божественный гнев, так как мы пренебрегаем своим долгом и легкомысленно относимся к тому, что угодно Богу. А наказание необходимо презрителю и распущенному, который едва не говорит Владыке всех: отступи от Мене, путей твоих ведети не хощу (Иов.21:14)⁸⁸¹.

Ос.9:14. Даждь им Господи: что даси им? даждь им утробу неплодящую, и сосцы сухи.

Если же, говорит, Израиль знать не хочет Бога, но, напротив, увлекается суетною и неразумною надеждою и полагает, что одолеет врагов по причине множества детей и потому, что у него велико поколение годных к войне, а вследствие этого нет надобности в помощи от Твоей десницы, то

—241—

пусть его женщины вовсе не родят. Это – утроба неплодящая. А если родят, то пусть не вскормят, т. е. пусть погибнут прежде времени и пусть поколение падёт прежде, чем достигнет юношеского возраста, потому что, если таким образом будет пресекаемо у них связанное с этим высокомерие и впредь будет истребляема надежда на множество воинов, то они притекут к Твоему милосердию и признают Тебя Спасителем и Избавителем. И теперь пророк говорит это из боголюбия и в одно и то же время ищет и славы Своего Владыки, и обращения Израиля, хотя бы по необходимости, если уже это не может быть у них плодом доброй воли.

В духовном смысле утроба неплодящая и сосцы сухи могут относиться к худым делателям, ко всякому соблазняющему и сводящему с прямого пути навыкших шествовать право (разумею: в вере) и исправных в путях своих. Действительно: так как их ум не рождает ничего кроме слов лживых и понятий превратных, то да не воспитают они в заблуждении собственных чад, – разумею по учению, и церкви лукавнующих, имея сосцы сухи, да не будут матерями обольщённых.

Ос.9:15. Вся злобы их в Галгале⁸⁸², яко тамо возненавидех их⁸⁸³ за злобы начинаний... ⁸⁸⁴ из дому Моего изжену я, не приложу⁸⁸⁵ любити их.

Снова Бог всяческих начинает перечислять проступки и упоминает о Галгале. Это – город, в

—242—

котором наиболее усердно и неразумно почитались изделия рук (идолы). Сказанное имеет такой смысл: во многих отношениях были скверны Израильтяне, но верх присущей им порочности можно было бы видеть, вспомнив о Галгале: там Я видел всю злобу их, там возненавидел их, не из-за места, что было бы неразумно, но имея в виду совершавшееся в Нём. Поэтому, говорит, выселю их и выгоню из чертога Моего, удалю от общения (со Мною) и, праведно возненавидев, восстану на них и уже не преклонюсь к тому, чтобы полюбить таких преступников. Но, думаю, кто-нибудь скажет: почему же Он возвратил их из Ассирии в Иудею? почему освободил из плена? Не потому ли, что преклонился к благости и милосердию и удостоил их любви? – Верно: я сам признал бы эти слова истинными: бесспорно, они помилованы по человеколюбию. Но те, о ком речь, ушли в плен и, по прошествии долгого времени, в виде наказания вымерли. И как чрез Моисея в Египте Он обещал Израильтянам ввести всех в землю, о которой клялся отцам их, однако некоторые не вошли⁸⁸⁶ за неповиновение, и тела их пали в пустыне, унаследована же земля их потомками, – так понимай и здесь. Именно: умерли те, о коих речь, возвратились же со временем в Иудею их потомки, когда уже позволил (им) Кир, по исполнении семидесяти лет пребывания их на чужбине.

Извергнуты будут из дома Божия, или, лучше,

—243—

уже извергнуты – и те, которые дерзнули совершить страшные и превосходящие всякое описание надругательства над Христом и устремили на Него свой злобный и вздорный язык; они непременно испытывают на себе и гнев, потому что виновны в издевательстве не над одним из пророков, но над самим Владыкою пророков. Таким образом, умалчивая о других прегрешениях, который они совершали само по себе, можно видеть всю их злобу и крайнее развращение уже в одних только поступках со Христом.

Ос.9:16–17. Вси князи их непокориви. Поболе Ефрем корением своим, изсше⁸⁸⁷, плода ксему да не принесет: понеже аще и породят, побию вожделенная утроб⁸⁸⁸ их. Отринет я Бог, яко не послушаша его, и будут заблуждающии во языцех.

Никто, говорит, не оказался у них хорошим или послушным и покорным, – ни малый, ни великий, ни начальник, ни подчинённый и подвластный. Поэтому и утверждает, что он (Ефрем) должен погибнуть совершенно, как вырванный с самым корнем, и стал подобен негодным и испорченным деревьям, которые стоит только срубить, так как они обнаруживают явное бесплодие. А что бесплодные деревья следует срезать, об этом учит и сам Спаситель, повелевая срубить смоковницу, не приносящую плода наподобие Иудейской синагоги: вскую, – говорит, – и землю упражняет? (Лк.13:7) Таким образом, Израиль, оказавшийся бесплодным,

—244—

справедливо должен быть ссечен, потому что не даст плода. Но хотя бы, говорит, и дошло до этого, погублю порождения их. Это и есть: вожделенная утробы их. Считаю необходимым рассмотреть также то, в чём сущность речи. Почему говорит, что вси князи их непокориви? Вообще, зачем Ему нужно было подчинение всех князей? – Речь имеет отношение к одному из древнейших событий. Что это за событие, сейчас скажу. – Израиль в пустыне сделал тельца, в отсутствие Моисея, потому что тот восходил на гору Синай принять закон. Потом он, сошедши, сильно вознегодовал на это преступление, сокрушил тельца и умилостивлял гневающегося Бога некоторым образом своим собственным благородством и достоинством: он пал пред Ним и умолял, говоря: аще оставиши им грех их, остави: аще же ни, изглади мя из книги сея⁸⁸⁹, в нюже вписал еси (Исх.32:32). Бог обещал пророку снихождение ко всем и даже говорил: милостив им есмь по словеси твоему (Чис.14:20). Видишь, как полезно было Израилю боголюбие предстоятеля, когда один за всех успел умилостивить Бога повиновением и послушанием. Посему справедливо обвиняет Израиля в том, что он совершенно уклонился (от Бога) и из своих начальников уже не имел никого, кто бы запретил согрешающим, удержал от заблуждения или мог бы отвратить гнев силою свойственного ему превосходства и достоинства, умолив Бога точно так же, как это было во времена Моисея. А потому, говорит, будут изгнаны и будут заблуждающии во языцех.

—245—

Вот что пришлось им претерпеть, и в то время, когда они были отведены в Ассирию, нисколько не менее и теперь, когда они поражены за поругания над Христом: потомки Израиля везде живут на свете бездомными скитальцами и не имея города, потому что Бог сказал чрез святых пророков: развею их по всякому ветру (См. Иер.49:32; Иез.5:10, 12; 12:14 и др.). Итак, если у нас есть попечение и мысль о союзе с Богом, приклоним пред Ним выю и с благою покорностью приступим ко Христу, говорящему: приидите ко мне вси труждающиися и обремененнии, и аз упокою вы. Возмите иго мое на себе (Мф.11:28–29), потому что при этом будем плодовиты и невредимы, не будет у нас ни негодного корня, ни плода, пропадающего без пользы, не будем блуждающими, не будем в удалении от Бога, но близ Него и с Ним, и будем иметь город, вышний и небесный, мать первородных, кормилицу святых, чистое жилище горних духов.

Отделение пятое

Ос.10:1–2. Виноград благолозен Израиль, плод обилен его по множеству плодов его умножи требища, по благотам земли его возгради капища. Разделиша сердца своя, ныне погибнут: сам раскопает требища их, сокрушатся кумиры их.

Сказав, что Ефрем имеет повреждённые корни и что он будет бесплоден и вообще уподобится скитальцу, причём дети его будут истребляемы жестокостью Ассириян, считает необходимым показать, каков он был прежде, что был плодовит, когда мудро придерживался жизни по закону.

—246—

Действительно, когда он представлялся соседним народам как бы некоторым добрым и благолозным виноградом, то, естественно, возбуждал к себе удивление, и о нём говорит в одном месте в книге псалмов блаженный Давид, (обращаясь) к Спасителю всех Богу: виноград из Египта пренесл еси: изгнал еси языки, и насадил еси и: путесотворил еси пред ним: простре розги своя до моря, и даже до рек отрасли своя (Пс.79:9–12), ибо насажден был, по слову пророка, в розе⁸⁹⁰, на месте тучне (Ис.5:1). Однако он не родил ягод, но принёс терния: проявил (разумеется, по отношению к Богу) неправду, как бы соперничающую с множеством дарованных ему благ и с ними равномерную, умножи требища и возгради капища, и чем более богател благами свыше, тем более был склонен к осквернению, поклоняясь демонам, воздвигая жертвенники и как бы разделяя сердце своё в заблуждении многобожия. Но это, говорит, так не продолжится. Почему же? Сам раскопает требища их, сокрушатся кумиры их, то есть будут, разбиты и низвержены. Слово „сам“ основательно можешь относить к владычествующему над всеми Богу или же к лицу Вавилонянина, о котором уже много раз упоминалось ранее, потому что с городами Самарийскими случилось то, что Вавилоняне вместе и сожигали храмы, и расхищали статуи.

Поэтому нам за то, что получаем от Бога, надлежит, радуясь, воздавать благодарение, не увлекаться к тому, что Ему не угодно, преткнувшись от полноты счастья, а напротив искать и стараться совершить, и со всем усердием, подвиги доброде-

—247—

тели, не развлекаясь мирскими страстями и не подклоняя выи сатане, потому что истинно сказанное Христом: никтоже может двема господинома работати (Мф.6:24). Если же разделяемся на части, то части лисовом будем, по слову псалмопевца (Пс.62:11).

Ос.10:3–4. Темже ныне рекут: несть царя в нас, яко не бояхомся Господа: царь же что сотворит нам? Глаголяй словеса извинения ложная, завещает завет.

Не только, говорит, будут разрушены их жертвенники и сокрушены кумиры, но прибавляет, что и они будут каяться и оплакивать свои безрассудства, поздно и напоследок догадаются, что ошиблись в расчёте и обмануты лживыми речами своих владык. В самом деле: те, которые обладали у них царским престолом, утверждали, что для помощи им довольно золотых телиц и поддержки со стороны прочих идолов, хотя бы они не имели божественного закона, хотя бы не стали исполнять постановлений Моисея. Однако опыт показал, что они лгали: оказалось, что те, которые издревле завещали им и неразумно говорили подобное, попали в руки врагов. Поэтому-то, говорят, несть царя в нас, яко не бояхомся Господа; вот, говорят, нет никого, кто бы защитил или бы отразил нашествия Вавилонян, но все обессилели, начальники ослабели и пали: причина же и их, и нашего бессилия та, что не боялись Господа. Итак, какая же, говорит, польза от властителей? – Конечно, ничего от них не было кроме лживых речей и пустых заветов, или обещаний, потому что божественное Писание обычно называет заветами обещания.

—248—

Поэтому благоразумно и достойно всякой похвалы – полагаться на Бога, а не увлекаться речами обманщиков до оскорбления Бога, напротив – осмотрительно избегать гнева прежде самого наступления его и не предаваться поздней скорби после испытания, дойдя наконец до бесполезной запоздавшей рассудительности.

Ос.10:4–5. Прозябнет аки троскот суд на лядине сельней тельцу дому Онова⁸⁹¹.

Троскот⁸⁹² растёт в полях, особенно непаханых и заброшенных, и заполоняет, притом очень быстро, смежную и соседнюю землю, потому что он расползается вширь и кроме этого с ним трудно сладить тому, кто пожелал бы задержать его непрерывное движение за смежные пределы. Итак, говорит, суд (конечно, от Бога) аки троскот на лядине сельней прозябнет тельцу дому Онова, – всё равно, как если бы сказал: последует от Меня определение о погибели и мановение карающее и застигнет аки троскот тельца или кумиров находящегося в Вефиле храма. Это именно обозначает дом Онов, потому что и другие переводчики поставили: тельца дома Вефильского⁸⁹³. Семьдесят же вместо: дома Вефильскаго говорят: дома Онова. В предыдущем я уже ука-

—249—

зал причину этого, а впрочем не мешает напомнить: Египтяне, слагая басни, говорили, что Апис – дитя луны и внук солнца, а солнце по ихнему Он, и телица, которую сделал Иеровоам, была подражанием Апису Египетскому. – Итак, говорит, аки троскот, захватывающий и одолевающий всё окружающее, придёт от Меня суд на тельца дома Онова или Вефильского, потому что Божество всегда всесильно, и мановениям Его ничто не противостанет: руку его высокую, – по написанному, – кто отвратит? (Ис.14:27)

Ос.10:5. Возобитают живущии в Самарии, яко плакашася людие его о нем: и яко же разгневаша его, порадуются о славе его.

Ясно уже объявил о суде, который постигнет тельца и подобно троскоту может распространиться там, где Бог захочет. Теперь же намекает на происшествие, о котором необходимо сказать, потому что только так, а не иначе мы уразумеем проречение. У всех идолопоклонников было в обычае в тяжёлое время и при наступлении неприятелей, если у них оказывалась нужда в деньгах, касаться и самых приношений, хранившихся в капищах! Так в Царствах написано, что когда царь Сирии осаждал города Самарийские, то Манаим, царствовавший тогда над Израилем, не имея уже возможности бороться с ним собственными силами, послал к Фулу, царю Ассирийскому, и склонял дарами помочь ему и удалить Сирийца, что и совершилось: тот взял Дамаск силою, а самого Адера умертвил. И вот говорят, что, когда потребовалось громаднейшее количество золота, дела у Манаима дошли до такой нужды, что он взял одну из золотых телиц и отправил её

—250—

вместе с послами. И скорбел Израиль, видя, как отсылают того, кого он считал за Бога: впрочем, утешая себя пустыми умствованиями, полагал, что он будет находиться в большем почёте, и Вавилонянин поместит его в более блестящих храмах, а кроме того рассчитывал, что ему будет покланяться более народов, именно – бесчисленные народы Персов и Мидян, сколько их ни есть. Итак, Манаим послал телицу, как всю целиком золотую. Фул взял её и сломал: потому что у них другое божество и телицу они не признают. Потом, говорят, она оказалась не золотою, а медною и покрытою золотом. Поэтому, говорят, Ассириец насмеялся над Ефремом, т. е. над Манаимом, царём из колена Ефремова, и кроме того посрамил опрометчивость Израильтян. Теперь, изложив историю или повествование еврейского предания, необходимо обратиться к тексту. Неудобопонятны слова: возобитают живущии в Самарии. Возобитают говорит вместо: переселятся или переселены будут ныне находящиеся в Самарии, разумеет тельцов или телиц, потому что, как я сказал, они были отосланы к Вавилонянам. И плакашася о них людие его. Кого его! – Не ясно ли, что О́на, т. е. Аниса? Но, говорит, насколько они казались огорчающими и раздражающими его, посылая к другим, настолько же порадуются славе его, именно: будут думать, что он даже прославится гораздо более, если ему будет покланяться больше народов. Однако обманулись в надежде: он был разбит и послужил предметом смеха для Вавилонян. Таким образом сокрушился кумир их, по слову самого пророка (Ос.10:2). Разгневали же тельца не так, что он действительно

—251—

разгневался (ибо как может испытывать это бесчувственное вещество?), но так, что его прогневало бы качество поступков, если бы он был поистине Богом и мог бы сознательно воспринять случившееся.

Ос.10:5–6. Яко преселися от него⁸⁹⁴, и связавше его ко Ассирием⁸⁹⁵ отведоша в дар царю Иариму: в дар Ефрема приимет⁸⁹⁶, и усрамится Израиль в совете своем⁸⁹⁷.

Пророческая речь нам сама себя истолковывает: что сказал темно, то старается изъяснить. Преселися телец от Израиля, и связавше его (речь – насмешливая) отведоша в дар царю Иариму, т. е. защитнику, потому что его звали на помощь и как бы на защиту Самарии, погибавшей от Сирийцев. Однако Фул примет от Ефрема тельца в виде дани⁸⁹⁸ (Ефремом называет царя Израильского). Как бы то ни было, говорит, посрамится Израиль в своих замыслах, потому что, как я сказал, он отступил от всесильного Бога, предпочёл покланяться тельцам, стал смешон и заметно впал в старушечье, пустое и бесполезное суемыслие. Поэтому прав пророк, или лучше – Бог, когда устами святых говорит о служащих делу рук своих: видите⁸⁹⁹, яко пепел есть сердце их, и прельщаются (Ис.44:20).

Эту речь можно приложить и к тем, которые искажают правые догматы церкви: как телица сокрушаемая изобличила пустословие Израиля, так

—252—

и их догматы, сокрушаемые испытаниями и разбиваемые силою истины, послужат к посрамлению и укоризне тех, которые сложили и нечестиво измыслили их и весьма неразумно усвоили умом и сердцем.

Ос.10:7–8. Отверже Самария царя своего аки хврастие на лице воды, и извергутся⁹⁰⁰ требища Онова, согрешения Израилева, терние и волчец возникнут на требищах их.

Опять и это легко может доказать непостоянство, а вместе с тем и неблаговидность поведения израильтян или жителей Самарии в отношении к тем, кого они считают за богов. И нисколько не удивительно: те, которые единого, истинного и естеством Бога нечестиво оскорбляли и изменами, и уклонением ко всему постыдному, как могут быть искренними в отношении ко многим, лжеименным, сделанным из камня и дерева богам? Посему-то отвержен говорит, Самарийцами телец, – по их мнению, и бог, и царь, – отвержен как сухой стебель, который, попав в стремнины вод, увлекается по течению их. А что вместе с их кумирами исчезнут капища, будут разрушены и обратятся в тернистые места жертвенники, когда опустошена будет вся страна их, – в этом как было сомневаться? Согрешениями Израилевыми называет жертвенники, и вполне справедливо, потому что они были нечестиво воздвигнуты в воспоминание об их непочтении к Богу. Оном опять называет Аписа, или телиц в Вефиле и Дане, в честь которых и жертвенники. Итак, чего Бог не утверждает, то всенепременно разрушится: это же, по-

—253—

лагаю, поясняет мудро сказанное другим пророком: тии созиждут, и аз разорю (Мал.1:4).

Ос.10:8. И рекут... горам⁹⁰¹, покрыйте ны, и холмом, падите на ны.

Не в двух только городах, – разумею Дан и Вефиль, – чествовались истуканы: там – золотые телицы, а на горах и холмах – кумиры соседних народов: Ваал, Веелфегор, Астарта, Хамос. Этим показывает, что не только будут разрушены жертвенники О́на, т. е. Аписа, или телиц, но во всяком случае падут и капища на горах и холмах, при чем они дойдут до состояния такой горести и отчаяния, что скорее согласятся очутиться под самыми горами и холмами, чем живыми видеть, чему им было необходимо подвергнуться, и против их воли. Следует заметить, что и сам Христос, возвещая Иудеям о предстоящих им бедствиях за дерзости по отношению к Нему, воспользовался одинаковыми словами: тогда, говорит, скажете горам: покрыйте ны: и холмом: падите на ны⁹⁰² (Лк.23:30). Действительно, хотя и горька смерть, но иногда её делают желанною для многих наступление крайних зол и чрезмерность действий: посему тем же горам, на которых дерзновенно совершались идолослужение и проступки нечестия против Бога, едва ли, говорит, не скажут: падите на нас, упредите жестокость меча Вавилонского, а также бесславное и невыносимое несчастие отведения в плен.

—254—

Ос.10:9–10. Отнележе холми, согреши Израиль: тамо сташа: не постигнет их на холме рать: на чада неправды,... наказати их⁹⁰³, и соберутся людие на ня, внегда наказатися им в двою неправдах своих.

Отступление, совершавшееся на горах и холмах, древнее, говорит, заблуждения относительно телиц. Так, телиц ввёл Иеровоам тогда, когда десять колен, свергнув иго Ровоамова царствования, заняли Самарию: суеверное же служение на горах и холмах они стали отправлять, находясь ещё в Иерусалиме, когда Соломон, уступая и угождая своим иноплеменным жёнам, воздвигал там жертвенники и капища их божествам. Итак, с какого времени измышлены холмы и кумиры на них, и идолослужение, с того времени преткнулся Израиль. Это может служить видимым обнаружением божественного милосердия, долгое время оставлявшего нечестивцев без наказания, напротив терпевшего и ожидавшего, как нужно полагать, раскаяния заблуждавшихся. Но они оказались более непреклонными и провинились ещё в худших пороках: к высотам присоединили ещё изобретение телиц. Когда же они приносили жертвы демонам на горах и холмах и наблюдали почтение по отношению к суетным, то, вероятно, полагали или, лучше, были твёрдо уверены в том, что устоят в непоколебимом благоденствии, будут сильнее противников и неодолимыми для врагов. Этого рода слабость свойственна заблуждающимся. Затем, когда они, после взятия Иерусалима Вавилонянами, ушли в Египет, пророк Иеремия советовал им

—255—

отстать от приношения жертв идолам, чтобы была им некоторая пощада от могущего спасти Бога: но они утверждали, будто впали в бедствия по той причине, что перестали исполнять узаконения и провинились в пренебрежении к чествованию суетных (богов). Напрасно (об этом) так: и отвещаша Иеремии вси мужие разумеющии, яко кадят жены их богом иным, и вся жены собор велик, и вси людие седящии в земли Египетстей, в земли Пафурсте, глаголюще: слово, еже глаголал еси к нам во имя Господне, не послушаем⁹⁰⁴... яко творяще сотворим всякое слово, еже изыдет из уст наших, кадити царице небесней и возливати ей возлияния, якоже сотворихом мы, и отцы наши, и цари наши и князи наши во градех Иудиных, и вне Иерусалима: и насытихомся хлебов, и благо нам бысть, и зла не видехом. И егда престахом кадити царице небесней⁹⁰⁵... оскудехом⁹⁰⁶... вси мы, и мечем и гладом скончахомся (Иер.44:15–18). – Итак: обвиняет Израильтян за пустословие и за суетную надежду и говорит относительно холмов: тамо сташа, т. е., как они говорят или, по крайней мере, думают про себя, они, служа там изваяниям, обладали прочным счастьем и пользовались неотъемлемыми благами, а также, как они думают, не постигнет их на холме вообще всё то, что обычно причиняет скорбь, если только они будут воздавать должное изваяниям. Но, говорит, они обманулись, ошиблись в расчёте: пришла война на них, чад неправды, и, испытав её, они научатся, насколько горька распущенность. Кто же те, чрез которых

—256—

совершится необходимое для их вразумления? – Величайшее скопище неприятелей, потому что это означает: соберутся людие на ня, и непременно наступят бедствия войны, внегда наказатися им в двою неправдах своих. Что это за неправды, яснее показал, сказав устами Иеремии: ужасеся небо о сем, и вострепета попремногу зело, глаголет Господь, два бо зла⁹⁰⁷ сотвориша людие мои: мене оставиша источника воды живы, и ископаша себе кладенцы сокрушеныя, иже не возмогут воды держати (Иер.2:12–13).

Ос.10:11. Ефрем юница наученая, еже любити прение: аз же найду на доброту выи ея, наступлю на Ефрема, умолчу о Иуде.

Уподобляет Ефрема тельцу, свирепому и весьма дикому, не способному сдержать свой порыв, куда бы он ни был случайно направлен, не допускающему приручения, напротив стремящемуся всегда брать верх и своевольно следовать необузданным порывам. Но хотя он и таков, всё-таки должен будет уступить, даже против воли: укрощён будет напором несчастий, когда Бог возложит на него ярмо и, можно сказать, упразднит доброту выи его, т. е. наиболее необузданную часть во Израиле. Это были их цари, побуждавшие подвластных им людей к отступлению. Поэтому будут низвержены тем, что Бог отяготеет над ними. Это, думаю, означает: наступлю на Ефрема. Умолчу о Иуде, – искусно говорит вместо: слегка налягу на Иуду, не подвергая его наказаниям, не наводя уже бедствий гнева, напротив тихо укрепляя и подсобляя (ему). По какой же причине? – Ефрем, или

—257—

десять колен, как я говорил уже ранее, совершенно уклонились к тому, что сочли своим долгом исполнять дела заблуждения: а два колена Иерусалимские, – разумею Иудино и Вениаминово, – часто бывали под властью царей правых и благочестивых, разрушавших учреждения идолослужения, которые убеждали жить пристойно и по закону: таков был Амасия, сын Иоаса, муж благочестивый и праведный, равным образом Езекия, достойный уважения наравне с предшествующим, ревнитель и боголюбец. Поэтому-то десять колен подверглись плену: когда же Вавилонянин начал войну против Иерусалима, то не причинил ни малейшего вреда, напротив: ушёл в свою землю беглецом и в страхе, потому что в одну ночь от руки ангела пало сто восемьдесят пять тысяч Ассириян (4Цар.19:35).

Посему, если Бог непамятозлобен и терпит наши немощи, то и мы не будем нерадивы и не допустим обличить себя в равнодушии к обязанности – исполнять Ему угодное и любезное.

Ос.10:11. Укрепится ему⁹⁰⁸ Иаков.

Я сказал, что Ассириянин, собрав на войну подвластную ему силу, опустошил всю Самарию, пожёг её города и храмы и после этого осадил Иерусалим: однако, благодаря помощи Божией, не взял, потому что в одну ночь были умерщвлены ангелом сто восемьдесят пять тысяч. Вот это, как я думаю, и предвозвещает теперь, говоря: укрепится ему Иаков. Кому же ему? Не ясно ли, что Рапсаку, который намерен был осадить (Иерусалим)? А Иаковом называет потомков Иакова, –

—258—

разумею Иуду и Вениамина: если же кому угодно, это слово можно относить и ко всему Израилю. Далее: цель пророчества, как кажется, состоит в том, чтобы привести нам на память древнейшее событие, потому что Бог (в этом случае), скорее всего, исполнял обещание, данное божественному Иакову. Так, когда Он, как человек, боролся с ним ночью на другой стороне потока Иавока⁹⁰⁹, то при наступлении зари и при дневном рассвете Бог, желая удалиться, сказал: пусти мя, взыде бо заря; а тот сказал, что не отпустит, если Он его не благословит, и тогда же услышал: понеже укрепился еси с Богом, и с человеки силен будеши (Быт.32:26, 28). На это, по всей вероятности, указывает нам в настоящем случае пророческое слово, весьма ясно поставляя: укрепится ему Иаков. Заметь точность обетования: не говорит: Иаков одолеет Ассириян, но – укрепится, потому что укрепится в Боге, а не сам собою.

Отделение шестое

Ос.10:12. Сейте себе в правду, соберите в плод живота⁹¹⁰: просветите себе свет ведения, взыщите Господа⁹¹¹, дóндеже приидут вам жита правды.

Всегда может быть двоякий способ увещания: или научаем поспешить, и как можно скорее, обратиться к честной жизни, указывая на наказание, которое ожидает нерадивых, – или же, возвещая об уготованных для благонравных поче-

—259—

стях, делаем воспитываемых более наклонными стремиться к лучшей и законосообразнейшей жизни. Нечто подобное делает теперь и Бог всяческих: Он пригрозил заблуждающимся войнами, бедствиями, отведением к иноплеменникам, сожжением городов, жестокостью воителей, однако не ограничивает этим слова увещания, но вот снова и иным способом назидает их: повелевает им, оставив негодное и причиняющее им всякое злоключение, избрать то, что всего более может принести пользу, – (повелевает) подобно земледельцам сеять в правду и собирать в плод живота, потому что, как пишет блаженный Павел, еже... аще сеет человек, тожде и пожнет (Гал.6:7), и сеявый злая, пожнет злая (Притч.22:8), по написанному, а делатель правды будет исполнен спасения и жизни, славен и достоин соревнования и соберёт вино, веселящее сердце человека (Пс.103:15). Кроме того желающим быть благомысленными должно вселить в ум и сердце свет истинного знания, которого (света) не имеют, поклоняющиеся твари паче Творца (Рим.1:25). А как удобнее возможно сеять в правду, собирать же в плод живота и получить блестящий свет ведения. Сам показывает, прибавляя: взыщите Господа, дóндеже приидут вам жита правды. Бога же до́лжно искать нам не в пространственном смысле (это нелепо, потому что Божество не пространственно), но как бы в расположении души и в наклонностях ума, устремлённого к тому, что Ему угодно, и сообразующегося с совестью правою, чистою и не заслуживающею укоризны в чём бы то ни было: потому что когда мы Его таким образом обретём, то обогатимся приобретением и прочих благ. Или

—260—

не прав Христос, когда говорит: без мене не можете творити ничесоже? (Ин.15:5) – Я думаю, что это во всех отношениях несомненно для навыкших мыслить право, потому что приобретение нами всякого блага бывает с Богом, чрез Бога и от Бога.

Можно сказать, и с полным нравом, что слова: сейте себе в правду и следующие за ними относятся не к одним только служителям идолов, но и к тем, которые отступают от правой веры, внимают духовом лестным, в лицемерии демонском, и сожжены своею совестию (1Тим.4:1–2). Они, как пишет мудрейший Павел, сеют, стараясь о том, что касается ведения и любознательности, но не для дел правды, а для неправды и нечестия, прелщающе и прелщаеми (2Тим.3:13), биюще немощную совесть братий, за которых умер Христос (1Кор.8:12, 11). Поэтому и собирают они не в плод живота, а в наказание и суд. Соответственно сему и Христос сказал: иже аще соблазнит единаго малых сих верующих в мя, уне есть ему, да обесится жернов осельский на выи его, и потонет в пучине морстей (Мф.18:6). Итак, пусть любят истину: то есть свет ведения: так обретается Бог: отсюда произойдут для них плоды правды в живот, соберётся и вино, – не телесное, но мысленное и духовное, которое веселит сердце и ум.

Ос.10:13–14. Вскую премолчасте нечестие, и неправды его объимасте? изъядосте плод лжив, яко уповал еси на оружие твое⁹¹², во множестве силы твоея. И воста-

—261—

нет пагуба в людех твоих, и вся ограды твоя погибнут.

Снова обвиняет в том, что вследствие влечения к пороку решились оставаться в покое тогда, когда этого совсем не следовало, и весьма неразумно молчали, когда естественно было Богу немало оскорбиться: когда, говорит, должно было, изгоняя со всею силою нечестие по отношению ко Мне, запретить советующим позорное, и, так поступая, достигнуть всякого блага, они молчали, приняли обычаи заблуждения: не было у них противодействующего нововводителям, не было такого, кто бы противополагал им предписания закона, приводил на память слова Божии, ибо написано: да не будут тебе бози инии разве мене (Исх.20:3), и ещё: не сотвори себе кумира (Исх.20:4). Но у них не было никакой речи об этом: они молчали, почитая нечестие, т. е. отступление. Поэтому они собрали плод соединённой с этим неправды, съели плод лжив, т. е. имели надежду нетвёрдую и бесполезную, потому что – плод истинный, могущий спасти и пособить, это любовь к Богу и подвиги правды, а плодом лживым естественно считать плод нечестия, который всегда доводит до гибельного конца. Что же это за лживый плод, явившийся им от нечестия, немедленно поясняет, прибавляя: яко уповал еси на оружие твое, во множестве силы твоея, и востанет пагуба в людех твоих, и вся ограды твоя погибнут. Ты, говорит, немало предавался нечестию, служа дереву и камням и оскорбляя единого, по естеству и истинного Бога: затем, когда была предсказана война и вошла уже в самые двери, ты не от Меня искал помощи, но вы доверялись собственным силам и множеству ору-

—262—

жия и полагали, что одолеете вражескую силу, потому что вам для этого достаточно милости и помощи лжеименных богов. Вот это и будет для вас плодом лживым: пагуба постигнет людей, и всякий славный и укреплённый город будет разрушен, потому что чего не поставляет Бог, то всегда и во всяком случае упадёт.

То же может быть сказано и от нас, вернее же от Бога, к тем, которые охотно внимают безбожным еретикам и воображают, что изучают нечто служащее к жизни и разумению. Они премолчавают нечестие, потому что терпеливо выслушивают злоречивых, хотя и обязаны были бы дать им самый сильный отпор. Поэтому они изведают свой собственный замысел и пожнут плоды неправды, именно: вкусят (плод) лжив, принимая знание ложное и негодное, научаясь развращённому и тому, что стремится искажать красоту истины. А что вся их сила падёт, низлагаемая Богом, и что они пойдут в погибель и пагубу, в этом, кто может сомневаться?

Ос.10:14–15. Якоже... князь Салмана⁹¹³ от дому Иеровоамля⁹¹⁴, во дни ратны матерь о чада разби⁹¹⁵: тако сотворю⁹¹⁶ вам, доме Израилев, от лица неправды злоб ваших.

В книге Судей написано, что Израильтяне не-

—263—

когда уклонились в след Ваалов и тем оскорбили Бога, и были преданы в руки Мадиама, на целых семь лет (Суд.6:1 и далее). Они подверглись столь жестокому угнетению со стороны победителей, что уже стали жить в скалах, едва спасались, скрываясь в них, и искали защиты в неприступности места, потому что совсем не решались на битву. И случалось, что попавшиеся Мадианитянам были безжалостно умерщвляемы, причём вместе с несчастными матерями без всякой пощады губили и детей. Начальниками у них (Мадианитян) были Орив, Зив, Зевей⁹¹⁷ и Салман⁹¹⁸. Бедствия продолжались до тех пор, пока Бог, умилосердившись над страждущими Израильтянами, воздвиг Гедеона, которого отец и жители прозвали Иероваалом по такой причине: по повелению Божию из уст ангела он тайно ночью разорил олтарь Ваалов и порубил дубраву его: когда же жители местечка, встав на заре, чтобы исполнить обычное, пришли к капищу, то увидели Ваала низверженным, рощу при нём порубленной и, зная уже боголюбие Гедеона, признали его виновным в этом деле: потом они пришли к отцу его и сказали: подавай сына своего, мы убьём его, потому что он сокрушил Ваала; тот на это сказал: вам ли мстить за Ваала? – Если он Бог, то пусть мстит за себя тому, кто сокрушил его. Поэтому Гедеон и прозван был Иероваалом, что значит: пусть Ваал мстит за себя. Итак, говорит, как Салман, предводитель народа Мадианитского, разбивал из дома Гедеонова, или Иероваалова, матерь о чада, точно таким же образом, свирепо,

—264—

бесчеловечно и без всякого сожаления, вождь Ассириян будет вести войну против вас и будет побивать мать вместе с детьми. Случится это по причине вашей порочности, потому что Бог всяческих, как праведный Судия, не карает напрасно, но если прегрешения Его оскорбляющих преступают всякую меру, то соответственно этому и посылает наказание. Если же боимся гнева, то всего лучше бояться грешить и как бы вызывать на негодование божественное и любвеобильнейшее естество, которое, можно сказать, вынуждается к этому преизбытком согрешений. – Следует заметить, что некоторые из прежних толкователей говорят, что не князь Мадианитян Саламан разбивал из дома Иероваалова, или Израилева (ибо по начальникам именуется целое), матерь о чада, а напротив Гедеон в доме Саламана разбивал матерь о чада. Но, думаю, более правильно и скорее находит себе подтверждение с точки зрения справедливости не это (мнение), а другое (вышеизложенное): как в то время, когда Израильтяне уклонились к Ваалам, их дети были убиваемы вместе с матерями от руки иноплеменников, так и теперь, когда Ефрем обратился к идолослужению, тоже будут убиваемы рукою варваров, т. е. Ассириян, вместе с родительницами и рождённые. Поэтому полагаю, что речь более сохранит правдоподобие и сходство между древним образцом и новейшими событиями, если именно так толковать смысл предложенного.

Ос.11:1. Заутра отвергошася, отвержеся царь Израилев.

Снова прочие толковники да и Еврейский список

—265—

ясно говорят: как утро отвергошася⁹¹⁹, показывая этим, что Израиль отпал от общения с Богом как бы в весьма малое время или скоро и без промедления. Очень коротко время утра: с мерцанием дня появляется свет и производит утро, но как только взойдёт солнце и прольёт первый луч, оно прекращается и исчезает. Таким образом, они, как утро, то есть: в малое, краткое и весьма ограниченное время, вместе со своими начальниками были отвержены. Можем разуметь и так, но можем понимать и иным способом. Именно: когда Бог ещё не насылает наказаний за человеческие прегрешения, или делает более продолжительным срок долготерпения, то нисколько не непристойно уподобить Его спящим ночью, и даже блаженные пророки многообразно возглашали нам, указывая на это же самое. Так, мудрейший Иеремия говорит: еда будеши якоже человек спяй, или аки муж не могий спасти? (Иер.14:9) Богоглаголивый же песнопевец то говорит: востани, Вскую спиши Господи, воскресни, и не отрини до конца (Пс.43:24), а то, видя (Его) восставшим на помощь кому-либо, говорит: воста яко спя Господь (Пс.77:65). Итак, утром, кажется, называет время как бы бодрствования над ними (потому что утром восстаём от сна): посему, когда Бог будет бдеть над ними и, так сказать, пробудится для наблюдения за тем, что они делают, то они будут покинуты и отвержены, хотя по величайшему долготерпению в прошедшее уже время Он был для них как бы спящим. Вместе с народом

—266—

будет, говорит, отвержен и царь, потому что вскоре исчезнет и царство Ефремово. Действительно, как я говорил, возвратившись по истечении срока пленения в Иудею, они все были под одним царём точно так же, как вначале, до времён плена, потому что над Израилем, жившим в Иерусалиме, царствовали цари из колена Иудина.

Ос.11:1–2. Понеже младенец Израиль, и аз возлюбих его, и из Египта воззвах чада его⁹²⁰. Якоже призвах я, такожде отхождаху от лица моего.

Нам кажется, что здесь речь направлена против возражения с чьей-то стороны. Нужно полагать, что кто-нибудь держал в уме или даже открыто высказывал следующее: если потомкам Израиля со временем предстояло отпасть, удалиться от лица Божия, сделаться мерзкими и ненавистными, то зачем же вообще они были призваны в начале? На это Бог, и весьма естественно, некоторым образом даёт объяснение, говоря: младенец Израиль, и аз возлюбих его, из Египта воззвах чада его; был, говорит, Иаков, который переименован в Израиля, муж бесхитростный; потому Я и полюбил его, ибо, говорит, возлюбих Иакова, Исава же возненавидех (Мал.1:2), когда они находились ещё в ложеснах; посему, так как Я его возлюбил, то и избавил чад его от жадности Египтян, ибо Я творю милость в тысящах любящим мя (Исх.20:6). Что же почтенные и из-

—267—

бранные ради отцов? Почтенные даром свободы, избавленные от рабства и трудов? Почтили ли? Потщились ли возвеселить защитившего Бога благими расположениями? – Нисколько, говорит: они бежали от Владыки, удалились от Почтившего, презрели Призвавшего. Удалились – каким образом? Поодиночке ли и понемногу уклонялись от правомыслия и похищаемы были чьим-нибудь лукавством? Нимало: они отшатнулись точно так же, как были и призваны, то есть: всем собором, по коленам, по всем родам и по всем домам, потому что так некогда они вышли из Египта. Мы упоминали, что, когда Фараон наконец обещал отпустить Израиля и, желая узнать уходящее от него количество, прямо говорил: кто же и кто суть идущия (Исх.10:8), Моисей отвечал: с юнотами нашими и с старцы пойдем, с сынми и дщерми, и со овцами и волами нашими (Исх.10:9): следовательно призвание касалось всех колен, всего народа, каждого рода и дома (семьи). Одинаковым образом (совершилось) и отступление, неблаговидность которого со всею силою отмечает, говоря: отхождаху от лица моего, ибо кого Владыка всяческих возненавидит, на того не будет взирать согласно с тем, думаю, о чем воспевается в псалмах: призри на мя и помилуй мя (Пс.118:132), потому что писано, что очи Господни на праведныя (Пс.33:16), и Сам в одном месте говорит: на кого воззрю: Токмо на кроткаго и молчаливаго, и трепещущаго словес моих (Ис.66:2).

Ос.11:2–4. Тии Ваалом⁹²¹ требу жряху и извая-

—268—

ным кадяху. Аз же⁹²² связах Ефрема, и взях⁹²³ его на мышцу мою, и не разумеша, яко исцелих я во истлении человечесте⁹²⁴. Привлекох я узами любления моего.

Обнаруживает Ему свойственную, безмерную и богоприличную, благость, ибо наделять благами уже уверовавших и познавших Его, и решившихся поклоняться Ему единому имело бы основание достаточное и не выходит за пределы естественного (каждый, если захочет поступать справедливо, чествует своего близкого и прибегающего к нему), являться же подателем всякого блага для тех, которые ещё скверны и Его не познали, это – верх человеколюбия и удивления и доказательство поистине богоприличной благости. Посему и сам Спаситель, соболезнуя нашему положению и как Бог подавая грехолюбивым ничем не заслуженную милость, иногда говорил: не требуют здравии врача, но болящии (Мф.9:12), иногда же: не приидох... призвати праведника, но грешника на покаяние (Мф.9:13). – Итак, хотя, говорит⁹²⁵, то есть потомки Израиля, скитались по Египту, они ещё не познали Бога истинного (– Меня), напротив: изобличены были в том, что приносили жертвы Ваалам, то есть идолам, кадили изваяным или кумирам туземцев. Но Я, как милостивый и благий, связах, –

—269—

говорит, – Ефрема, не смотря на такую его грубость, то есть вообще Израиля, называемого здесь по одному колену. А что это значит, Сам разъяснил, говоря: взях его на мышцу мою, – уподобление тому образу действий, какой применяют к младенцам: кто берёт малых детей на руки, тот как бы связывает их, сложив вместе их ноги (необходимо, думаю, у всякого сидящего поджимаются бедра и колена). Это и есть: связах, точно так же, как написано об Аврааме, что он связал Исаака, сына своего (Быт.22:9), когда намерен был принести его в жертву Богу. Нужно заметить, что еврейское издание, а также и другие, не имеют: связах⁹²⁶, но поставляют: бых яко доилица Ефремови⁹²⁷. Таков-то и был по отношению к ним, они же не разумеша, то есть: не поняли, не почувствовали, что, погубляя других, Я забочусь об их исправлении. Это означает: исцелих я во истлении человечесте. Сначала погублены были десятью казнями Египтяне, когда Фараон не отпускал: после Египетских казней погибли Хеттеи, Евеи, Аморреи, Хананеи и Иевусеи, над которыми, одержав сильную победу, Израиль наследовал землю обетования, причём Бог облегчал для них всякую трудность и подавал силу преодолеть врагов. Итак, говорит, они не замечают, что, губя однородных с ними людей, Я устраивал их благосостояние и привлекох я, то есть связал и содержал в узах любви. Но, если бы они были мудры, то подумали бы, конечно,

—270—

и размышляли бы в себе: за что эти народы погублены Богом, а мы поставлены на их место? Уразумев таким образом, что Я ненавижу беззаконника и ни во что вменяю служителя демонов, они, пожалуй, и перестали бы делать подобное. Посему желающим угодить Богу необходимо иметь и здравое рассуждение, и добрую душу, и гнев, постигающий других, считать для себя предупреждением к бдительности. А неблагодарность – ужаснейшее дело, и отсюда нам легко видеть, что впавший в этот недуг справедливо наказывается за все безобразия, в которых он будет изобличён, так как неблагодарный, говорит, всё равно что хульник (2Тим.3:2).

Ос.11:4. И буду им яко ударяяй человек по челюстем его: и воззрю к нему, премогу ему.

Так как высказал, что он возлюбил Ефрема и как младенца взял его на мышцу, связал его как бы узами любви, хотя он ещё был скверным и беззаконным, то поэтому и говорит, что накажет грешника: егоже бо любит Господь, наказует, биет же всякаго сына, егоже приемлет (Притч.3:12). Замечай, как обещает не лишить боголепного милосердия и (указывает) образ наказания: будут, говорит, прещения против них подобны ударам по челюсти (щеке) рукою человека. Можно усматривать в этом прещение отца, который срастворяет проявления гнева жалостью и любовью и прикасается рукою тихонько и слегка, чтобы только не оставить совсем безнаказанным. А вследствие того, что возлюбил, обещает воззреть на него, ибо – кого благоволит почтить, удостаивает попечения и премогает нас, смиряя искусством и боголепною силою тех, кто болен не-

(Продолжение следует)

Песнь или песненное возглашение «аллилуия» перешло вместе с книгой псалмов из еврейского богослужения в христианское, нет сомнения, с самого первого вре­мени существования христианства, ибо по указанию Иоанна Богослова в апокалипсисе (19:1–6) и небесная цер­ковь новозаветная славит Господа сей же песней.

(Славянская форма слова – аллилуия есть форма греческая – ἀλληλούϊα; собственная еврейская форма есть: галелуия или с полугласным е гальлуия. Слово значит: хвалите, славьте Бога; сложено из двух слов: галелу или гальлу – хвалите, славьте, от галал – хвалить, славить, и Ия (Jah), что есть сокращение слова Иегова – Бог)⁹²⁸.

У евреев песнь аллилуия была песней радости и тор­жества, почему возглашалась преимущественно в праздник пасхи (псалмы 113–118, имеющие в своем надписании: аллилуия, были петы в праздник пасхи; принимают, что Спаситель по совершении пред своим страданием ветхозаветной пасхи и новозаветной тайной вечери пошел с учениками на гору Елеонскую, «воспевше», – Мф.26:30, Мк.14:26, именно песнь аллилуия). В

—198—

западной или римской христианской церкви песнь аллилуия сохранила свое еврейское значение песни радости и тор­жества; почему там вошло в обычай не возглашать ее в продолжение великого поста и на литургиях заупокой­ных с другими заупокойными службами (а возглашать усиленно в день пасхи и в продолжение пятидесятницы)⁹²⁹. Напротив, в церкви восточной, греческой, песнь алли­луия получила значение по преимуществу песни умилости­вительной и покаянной, имеющей напоминать о втором пришествии Господнем для суда праведных и грешных и о том, что грешники должны стараться избегнуть осу­ждения посредством покаяния⁹³⁰; почему в греческой церкви она поется в продолжение всего года, но преиму­щественно в великом посте, а также на службах за­упокойных.

—199—

Относительно двух спорных между нами и старообряд­цами способов возглашения песни аллилуия – троения и двоения до недавнего времени у нас было принимаемо, что всегдашне-единственным, начиная с древнего времени, способом возглашения песни у греков было троение, а что двоение есть произвольная новизна, или наша русская или же сербская. Но по новейшим археологическим све­дениям оказывается, что это не так, а именно – что и двоение есть такая же древность у греков, как и трое­ние, и что оба способа возглашения песни находились у них в совместном или одинаковом употреблении до позднейших времен.

Как было с этой двойственностью способа возглашения песни, – так ли, что троение и двоение начали быть употребляемы единовременно или что прежде (сперва) кото­рое-нибудь одно, а потом и другое, и если предполагать второй случай, то которое относительным образом старее или первоначальнее: отвечать на эти вопросы не можем по отсутствию положительных данных. Древнейшие изве­стные нам свидетельства о способе возглашения песни, относящиеся к концу V – половине IX века, говорят о троении⁹³¹, и этим как будто дается нам некоторое право считать его старшим двоения. Но с другой сто-

—200—

роны нисколько не невозможно и то, что мы имеем тут дело с простой случайностью, т. е. что и относительно двоения песни аллилуия существуют столько же древние свидетельства, как и о троении, но только пока остаются неизвестными нам. Как бы то ни было, но начиная с первой половины XI века мы имеем ряд свидетельств о том, что у греков вместе с троением песни алли­луия употреблялось и двоение, иначе сказать, что у них находились в одновременном и совместном употреблении обе формы возглашения – и троение и двоение. Первое свидетельство об употреблении греками сугубой аллилуйи вместе и одновременно с трегубою находим в так называемом Студийском уставе Константинопольского па­триарха Алексея, который занимал кафедру с 1025 по 1043 г. и устав которого, быв перенесен из Греции в Россию стараниями преп. Феодосия Печерского, стал нашим русским Студийским уставом⁹³². За патриархом Алексеем следует Никон черногорец, живший во вто­рой половине того же XI века, у которого вместе с предписанием троить песнь аллилуия находим предписание и двоить ее в первом слове его Тактикона⁹³³. Затем,

—201—

у митрополита Киприана, в сохранившейся до настоящего времени его Следованной псалтири⁹³⁴, находим сугубление аллилуйи как единственный способ возглашения песни⁹³⁵. Так как мы положительно знаем, что двоение аллилуйи было обычаем греческим, существовавшим совместно с троением: то и предположение, будто Киприан пере­нес к нам новизну сербскую, конечно, неосновательно. Но из сопоставления Киприана, в псалтири которого на­ходим сугубую аллилуию, с его преемником Фотием, который в своем послании во Псков повелевает троить аллилуию, следует другое заключение, а именно – что во времена наших двух митрополитов двоение песни было преобладающим обычаем на Афоне, из монахов кото­рого был Киприан, а троение песни – преобладающим обычаем в остальной Греции, или по крайней мере той части этой остальной Греции, к которой принадлежал по своему происхождению Фотий, т. е. Пелопоннесе. На не­большом расстоянии от Киприана († 1406) находим предписание двоить в некоторых случаях песнь алли­луия у Симеона Солунского († 1429)⁹³⁶.

—202—

Что сугубая аллилуия переходила от греков не только к нам – русским, но и к болгарам и сербам, это необходимо предполагать само собой, а во всяком случае об этом положительно свидетельствуют болгарские и сербские богослужебные книги⁹³⁷. А что у нас в России сугубая аллилуия не составляла только особенности Москвы, но до позднейшего времени была в употреблении и на Киеве, об этом свидетельствуют киевские или южнорус­ские богослужебные книги.

Киевские богослужебные книги дают нам возможность указать и то время, когда у греков трегубая аллилуия стала решительным образом преобладающей над сугу­бой или господствующей. В Срятинском требнике Геде­она Болобана 1606 г. единственный способ возглашения песни есть ее двоение или сугубление. А так как Геде­он Болобан приготовил свой требник для печати, на­рочито исправив его по спискам греческим, нарочно испрошенным от властей греческих (от патриарха Алек­сандрийского Мелетия Пигаса в бытность последнего местоблюстителем константинопольской патриаршей кафедры): то ясно, что в его время трегубая аллилуия еще не пре­обладала у греков решительным образом над сугубой аллилуией⁹³⁸. Из сейчас сказанного следует, что трегу-

—203—

бая аллилуия получила у греков решительное преоблада­ние над сугубой или стала у них господствующей в продолжение полустолетия от напечатания Гедеоном своего требника до предпринятия Никоном его исправления книг, иначе сказать – в продолжение первой половины XVII столетия. Впрочем, и ко времени Никонова исправления книг, как узнаем из Проскинитария Арсения Суханова, трегубая аллилуия стала у греков именно только господ­ствующей и преобладающей и была признана со стороны церковной власти за долженствующую единственно быть употребляемой, но на самом деле еще не была исключительно употребляемой: Арсений не один раз замечает в Проскинитарии, что при господстве у греков троения аллилуйи (и при голосе церковной власти за него одно, как это высказал ему Александрийский патриарх в ответ на его вопрос) иные у них еще продолжают двоить ее⁹³⁹.

Таким образом, история способа возглашения песни аллилуия состояла у греков в том, что в неизвестное нам древнее время до конца V века установились у них или единовременно, или одно вслед за другим, два способа возглашения – трегубление и сугубление (при пред­положении последнего случая относительно времени стар­шим должно быть признаваемо трегубление), – что эти два спо­соба в продолжение очень долгого времени, не менее как до начала XVII века, существовали у них совместно (один быв употребляем одними, другой другими, а иными, мо­жет быть, безразлично тот или другой) и что в продол­жение первой половины XVII века стало у них решительно господствующим, чтобы стать затем и единственным⁹⁴⁰, троение песни⁹⁴¹.

—204—

У нас – русских способ возглашения песни алли­луия должен был бы иметь ту же самую историю, что и у греков, т. е. чтобы в продолжение одного времени с ними (весьма долгого) мы употребляли или принимали оба способа возглашения песни – трегубление и сугубление и чтобы потом вслед за ними остались при употреблении одного первого. Но у нас образовался особый взгляд на обычаи церковные, который не допускал, чтобы какой-либо обычай мог существовать в двух формах, и по которому существование какого-либо обычая в двух фор­мах значило, что одна форма его есть правильная и пра­вославная, а другая – неправильная и еретическая. В

—205—

следствие этого у нас возбужден был вопрос: который из двух способов возглашения песни аллилуия есть пра­вильный и православный и который – неправильный и ере­тический. Если бы случилось, что вопрос решен был в пользу троения, тогда мы (случайным образом) остались бы в согласии с греками относительно песни алли­луия; но случилось, что он решен был у нас в пользу двоения, и мы относительно песни разрознились с ними.

Мы сделаем дополнения и поправки к истории того, как вопрос о способе возглашения песни аллилуия ре­шен был у нас в пользу двоения.

Вопрос впервые возбужден был во Пскове в прав­ление митрополита Фотия. Относительно того, как явилось во Пскове разногласие в возглашении песни аллилуия, по­давшее повод к вопросу или заставившее псковичей воз­будить этот последний, с очень большой вероятностью

—206—

надлежит думать, что до предшественника Фотиева Кип­риана псковичи все единообразно троили песнь аллилуия, но что с полученным ими от Киприана требником, а вероятно и уставом или следованной псалтирью, каковые митрополит озаботился послать им, когда узнал, что у них нет церковного правила правого⁹⁴², перешло к ним и двоение песни. Как бы то ни было, но Фотий в послании во Псков от 19 августа 1419 г. отвечал псковичам на обращенный ими к нему вопрос о возгла­шении песни аллилуия, что ее надлежит троить или гово­рить трижды по трижды (утрояемое аллилуия произносить три раза со Славой Тебе, Боже)⁹⁴³. Нельзя не пожалеть, что Фотий, желая дать ответ псковичам, который бы успокоил и удовлетворил их, чрез это ненамеренным образом как бы санкционировал и признал наш рус­ский неправильный взгляд на предмет. Псковичи, спра­шивая Фотия, которое из двух возглашений песни употреб­лять им, разумели: которое из двух возглашений песни признавать за правильное и православное и которое за непра­вильное, еретическое. Митр. Фотий вовсе не думал сказать того, чтобы одно из двух возглашений было правильно и православно, другое – неправильно и еретическое, а пони­мал вопрос псковичей так, что в возглашении песни они желают держаться единообразия, и поэтому, удовлетворяя их желанию, предписывает к единообразному употреблению один из двух одинаково правильных и православных способов возглашения (ибо при двух спо­собах одинаково правильных употреблять ли оба их или

—207—

один из них – все равно, и в последнем случае пра­вильное нисколько не перестает быть правильным): но, конечно, он был понят псковичами по своему. Если бы Фотий вместо того, чтобы определенно предписывать пско­вичам один из двух одинаково правильных и право­славных способов возглашения песни, предоставил сде­лать выбор им самим, прямо сказав, что оба способа одинаково правильны и православны: то сим могли бы быть устранены у нас споры об аллилуйи и единообразие троения мы усвоили бы потом за греками (хотя, разу­меется, не усвоили бы его ранее греков, т. е. хотя не имела бы места такая случайность, чтобы у нас ранее греков водворилось то именно единообразие относительно возглашения песни, которое потом водворилось у них). Впрочем, более чем вероятно, что наш собственный взгляд на обычаи церковные восторжествовал бы и над авторитетом митр. Фотия и что несмотря на его ясное заявление, что оба способа возглашения песни аллилуия оди­наково правильны и православны, у нас в конце кон­цов возобладало бы то учение, что правилен и право­славен только один способ возглашения, а что другой способ есть неправильный и еретический.

После указа Фотиева и на основании его в Пскове во­дворилось единообразное троение песни аллилуия. Но спустя лет 35 от указа Фотиева между псковичами явился за­щитник двоения песни. Это был некий монах Афанасий, путешествовавший на Восток и представляющий собой, как говорили мы выше,⁹⁴⁴ по всей вероятности, одно и тоже лицо с тем тверским иеромонахом Афанасием, который по записям на рукописях известен как человек более или менее долго живший на Востоке, именно – на Афоне⁹⁴⁵. Основав в псковской области монастырь (св. Николая, в настоящее время не существующий и на-

—208—

ходившийся неизвестно где)⁹⁴⁶, он ввел в нем обычай двоения песни аллилуия, усвоенный им на Афоне, как бывший там господствующим и принимавшийся им, в противоположность псковичам, за единственно правильный и православный способ возглашения песни. Когда псковичи узнали о явившемся среди них нововводителе, они сильно заволновались и жестоко начали поносить его. Один не­известный пскович, принадлежавший к числу усердных почитателей строгой монашеской жизни Афанасия, написал ему несколько посланий, в которых настоятельно убеж­дал его отказаться от двоения, как от ереси, в недавнее будто бы перед тем время заимствованной гре­ками от латинян, и старательно, при помощи тщатель­ным образом собранных свидетельств, доказывал ему, что единственно правильный и православный способ воз­глашения песни есть троение⁹⁴⁷. Когда Афанасий, ссылаясь на пример Афона, на Константинопольского патриарха Иосифа и на всех вселенских патриархов⁹⁴⁸, остался

—209—

непреклонным, псковичи провозгласили его еретиком. Афанасий обратился с жалобой на псковичей к архиепи­скопу Новгородскому Евфимию (2-му, Вяжицкому, занимав­шему кафедру с 1434 по 1458 г.). Но ответ архиепи­скопа, который еще держался надлежащего взгляда на пред­мет и признавал одинаково правильным и православ­ным как один, так и другой способ возглашения песни, не защитил его от его поносителей⁹⁴⁹. Тогда от архиепископа Афанасий обратился с жалобой к митропо­литу Ионе⁹⁵⁰. Митрополит, не решая спора по существу, написал псковичам только увещание, чтобы «разногласия у них в церквах божиих и в православной христиан­ской вере никакоже не было»⁹⁵¹. Не успев побороть упорства Афанасиева, псковичи покончили дело тем, что написали указ или как бы приговор, в котором повелевается троить песнь аллилуия в честь трех лиц Св. Троицы, как написано в Богослове, т. е. в апо-

—210—

калипсисе Иоанна Богослова, и в котором говорится, что кто двоит песнь, тот разлучает Св. Духа от Отца и Сына и поет так на грех себе и на осуждение⁹⁵².

Так быв встречена псковичами при своем первом появлении у них после митр. Фотия, сугубая аллилуия мало-помалу начала потом приобретать между ними за­щитников себе, так что спустя еще лет около 35 от их похода против нее в лице Афанасия поднялись споры о ней между ними самими⁹⁵³. Тогда один из защитников сугубой аллилуйи решился доставить ей торжество над трегубой по­средством вымышленного жития одного из псковских свя­тых и посредством сочинения сверхъестественных откро­вений самому себе, – разумеем житие преп. Евфросина псковского, т. е. первое житие неизвестного, которое по-

—211—

том литературно переработал и отчасти переделал свя­щенник Василий⁹⁵⁴, и видение Божией Матери автору жития.

Это житие Евфросина есть ни что иное, как фальсифи­кация или подделка, явившаяся таким образом, что пере­несены на Евфросина данные из истории монаха Афанасия, о котором говорили мы выше.

—212—

Уже само по себе, без всяких положительных ука­заний, житие должно было бы принимать за вымысел. Во время юности Евфросиновой, говорит автор жития, во Пскове происходили споры о песне аллилуия; эти споры возбудили в Евфросине желание узнать истину о нашей песне, т. е. о том, – троить или двоить ее, и для узнания истины он отправился в Константинополь к вселен­скому патриарху⁹⁵⁵. Но юность Евфросина как раз па­дает на время правления митр. Фотия⁹⁵⁶. С какой же бы стати он пошел в Константинополь к патриарху, когда в Москве был представителем патриарха такой же грек, как и он сам, и когда, не ходя в Константинополь, он (Евфросин) мог получить желаемый ему ответ от митропо­лита? С какой стати пошел бы он в Константинополь к

—213—

патриарху, когда псковичи именно с данным вопросом обращались к митрополиту и получили от него прямой ответ? Вообще, совершенно невероятно и совершенно несостоятельно было бы предполагать, чтобы в правление митр. Фотия Евфросин или кто-либо другой обращался с нашим или с каким-либо другим церковно-богослужеб­ным вопросом помимо митрополита к патриарху, потому что этот обход митрополита был бы совершенно непо­нятен и ничем не мог бы быть объяснен.

Как бы то ни было, но факт вымысла и подделки жития Евфросинова должен быть признаваем за положи­тельный факт. У неизвестного защитника сугубой аллилуйи были под руками письма неизвестного псковича к монаху Афанасию и вообще все документы, относящиеся к спору последнего с псковичами о песне аллилуия. В письмах передаются уверения Афанасия, что он настав­лен двоить песнь аллилуия от Константинопольского пат­риарха Иосифа, вообще от вселенских патриархов и на Афоне⁹⁵⁷. Эти уверения вовсе не называются в письмах псковича лживыми, в них только устраняется ссылка Афанасия на греков тем, что де не должно слушать последних, так как в недавнее перед тем время они будто бы отвернулись от истины и заразились ере­сями. Но у защитника двоения аллилуйи хватало настолько учености, чтобы видеть несостоятельность этого устране­ния: с флорентийского собора, на котором греки могли и, по уверению автора писем, и действительно заразились ересями, патр. Иосиф не возвращался (как о том гово­рится и в самых письмах). Следовательно, ясно было, что Афанасий видел Иосифа и будто бы был научен от него двоить песнь аллилуия еще до флорентийского собора, иначе – еще в добрую пору, во время непорушимости своего православия. Таким образом, у защитника двоения песни могла составиться искренняя вера в то, что Афа­насий научен был от патр. Иосифа двоить песнь алли­луия, с признанием, подразумевается, троения песни обы­чаем неправильным и неправославным, или искренняя вера в то, что греки до повреждений у них православия

—214—

флорентийским собором двоили песнь аллилуия, и, следо­вательно, – у него могло составиться искреннее убеждение, что должно двоить песнь. С этим искренним убежде­нием наш защитник двоения песни и решился на фабри­кацию жития преп. Евфросина и на дерзкое сочинение явле­ний Евфросина и Божией Матери ему самому (внутренно оправдывая себя, конечно, тем, что решается на ложь для доставления торжества правому делу). О монахе Афа­насии, который в свое время провозглашен был пскови­чами еретиком, конечно, не сохранилось у них никакой памяти, так что ссылаться на него в защиту сугубой аллилуйи значило бы ссылаться на человека, который не имел в глазах псковичей никакого авторитета и имя которого было для них пустым словом. Но преп. Евфро­син был знаменитый подвижник, основавший строго обще­жительный монастырь и воспитавший учеников, которые основали несколько подобных монастырей, одним сло­вом – был для области Псковской почти тоже, что преп. Сергий Радонежский для области Московской. Более авто­ритетной ссылки, чем на него, не могло для псковичей уже и быть. И вот, желая доставить сугубой аллилуйи торжество над трегубой посредством самого большого авторитета, на который только можно было ссылаться пред псковичами, наш защитник сугубой аллилуйи, поставив Евфросина на место Афанасия, и сочинил про него, будто он ходил в Константинополь для разузнания истины об аллилуйи, будто научен был от патриарха Иосифа двоить ее, будто имел о ней горячие прения с псковичами и будто, не успев научить последних истине, провозглашен был от них в их ослеплении еретиком. Это сочине­ние или эта сочиненность жития Евфросинова ясно откры­вается из его сличения с письмами неизвестного пско­вича к монаху Афанасию, на основании которых, с дру­гими документами, оно сочинено. В общих чертах исто­рия преп. Евфросина совершенно одна и та же с исто­рией монаха Афанасия, как последняя указывается в письмах к Афанасию неизвестного псковича. Евфросин ходил на Восток и там научен был двоить песнь аллилуия; по возвращении с Востока он основал свой монастырь, в котором и ввел двоение песни; на него

—215—

восстали за это псковичи и, не успев заставить его от­казаться от двоения песни, провозгласили еретиком: тоже самое и Афанасий. Две совершенно тождественные истории происходят в одно и тоже время: Евфросин препирался с псковичами в правление Новгородского архиепископа Евфимия Вяжицкого, который занимал кафедру с 1434 по 1458 г.; Афанасий препирался с ними (как это видно из писем неизвестного к нему псковича) спустя несколько лет после флорентийского собора, имевшего место в 1438–39 году, и в самом непродолжительном времени после взятия Константинополя турками, что случилось в 1453 г. Эта совершенная единовременность двух совер­шенно тождественных историй не указывает ли на то, что в двух историях должно видеть одну историю, раз­деленную на две таким образом, что с одного лица, с которым она действительно случилась, она перенесена еще на другое лицо как вымысел? Но имеем частный, общий обеим историям, признак, который окон­чательно убеждает нас в этом. По житию, во главе псковичей, восставших на Евфросина за сугубую аллилуйю, был распопа Иов, заправлявший в Пскове всеми делами духовными и гражданскими и прозванный от псковичей столпом, которого Евфросин прозвал столпом мотыльным и которого сам автор жития за сложение им с себя священства ради второго супружества называет Иу­дой предателем. Из писем неизвестного псковича к Афанасию знаем, что во главе восставших на последнего псковичей был именно Иов и что он – Афанасий имено­вал его мотыльным и Иудой⁹⁵⁸. По-видимому, между историей Евфросина и историей Афанасия есть существенное частное различие: Евфросин, по житию, был только в

—216—

Константинополе и ссылается только на патр. Иосифа, а Афанасий, по письмам к нему неизвестного псковича, ссылался еще на Афон. Но почему автор жития умалчи­вает об Афоне в отношении к Евфросину, это совер­шенно понятно: в своем монастырском уставе Евфро­син ясно по одному поводу дает знать, что он не бы­вал на Афоне⁹⁵⁹.

Итак, не может подлежать сомнению, что житие Ев­фросина есть ни что иное, как вымысел, явившийся та­ким образом, что на него перенесена была история монаха Афанасия. Мы сказали, что автор жития пользовался не только письмами неизвестного псковича к Афанасию, но и другими документами. В приложении к житию поме­щено под именем Евфросинова послание к псковскому духовенству («господеи нашеи священником сбора свя­тыа Троица и прочим, всему священническому чину», лл. 112–117 об.), в котором автор сильно бранит Иова, называя его мотыльным столпом Иевком, отметником Христовым и вторым Иудой (в ркп. л. 116 грубая описка: «отметниче Христов и вторению»), и в котором пространно доказывает, что считает своим долгом слу­шать не их – псковичей, а соборной церкви. Так как Евфросин не имел нужды писать псковскому духовенству и в житии не говорится, чтобы писал; так как из писем неизвестного псковича к Афанасию мы знаем, что этот писал поносительные послания псковскому духовен-

—217—

ству, ругая в них преимущественно Иова⁹⁶⁰ и так как в послании, усвояемом Евфросину, дословным образом есть то, что, по псковичу, писал Афанасий⁹⁶¹: то мы не сомневаемся, что послание принадлежит не Евфросину, а этому последнему. К сожалению, послание читается в неоконченном виде (прерывается на полуфразе), причина каковой неоконченности, по всей вероятности, есть та, что далее в послании говорилось нечто такое, что вовсе не шло бы к Евфросину, напр. что Афанасий ссылался далее на Афон⁹⁶². Мы сказали выше, что автор жития имел под руками послание Афанасия к Евфимию и ответ Евфимия Афанасию и только переделывает второй из них (усвояя первый Евфросину). Вот основания для нашего предположения. Псковичи представляются в житии восстаю­щими на Евфросина за сугубую аллилуйю, когда им был уже устроен монастырь и когда в монастыре был уже игумен. Но сам же автор жития говорит, что первый игумен в монастырь поставлен архиепископом Иоанном, л. 51 об., что есть очевидно описка вместо: Ионой, а Иона был преемником Евфимия. Это противоречие автора самому себе можно объяснять только таким образом, что о поставлении игумена он говорит на основании ставильной грамоты последнего, в которой значилось имя архи­епископа Ионы, а в посланиях удержал имя того архи­епископа, которое в них стояло, т. е. не переправил имени Евфимия на имя Ионы⁹⁶³.

—218—

Но для нашего защитника сугубой аллилуйи главное было не в том, чтобы сочинить житие преп. Евфросина, а в том, чтобы сочинить явление Божией Матери самому себе, для чего житие Евфросина было только видимым поводом и предлогом. Сугубая аллилуия заключает в себе вели­кую тайну воскресения Христова; тайна эта оставалась сокровенной для ветхозаветных патриархов и пророков, а равно осталась сокровенной и для всего новозаветного сонма святых мужей, так что не мог и не дерзнул открыть ее ни один вселенский собор; сам святой Ев­фросин, от юности посвятивший себя откровению тайны, умер в ее неведении, так как в Константинополе ему только повелели двоить аллилуйю, но ничего не могли сказать об ее значении: и вот, наконец, по молитвам преп. Евфросина, Божия Матерь явилась списателю жития, чтобы возвестить церкви Божией от века утаенную тайну сугубой аллилуйи. Таковым великим и так сказать все­ленским орудием в отношении к великой тайне сугубой аллилуйи суждено было послужить скромному псковичу, утаившему свое имя! А если бы этот скромный пскович не надумал писать житие Евфросина, то великая тайна сугубой аллилуйи и до сих пор могла бы оставаться для церкви тайной⁹⁶⁴...

—219—

На вопрос, откуда списатель взял свое учение, будто сугубая аллилуия заключает в себе тайну воскресения Христова, может быть отвечаемо двумя предположениями, – или что он был наведен на него стихирами службы св. Георгию, в которых после возглашения самого аллилуия (троекратного) вместо: Слава Тебе, Боже, прибавляется: «Слава Тебе, Христу жизнодавцу», – «Слава Тебе, Христу благодателю», – «Слава Христу воскресшему»⁹⁶⁵, или что он взял его (учение) у латинян, которые действительно возглашают песнь аллилуия в честь воскресшего Христа. Может быть, вероятнее первое предположение, но нисколько не невероятно и второе: вследствие пограничности Псков­ской области с латинской землей автор мог быть зна­ком с учением латинян, и он сам прямо намекает на это знакомство⁹⁶⁶.

Сочиненное неизвестным ревнителем сугубой аллилуйи житие преп. Евфросина не достигло той непосредственной цели, на которую, было рассчитано, – не доставило торжества сугубой аллилуйи над трегубой во Пскове и Псков-

—220—

ской области⁹⁶⁷; но оно достигло другой, гораздо важней­шей, цели, на которую не было рассчитано: на основании его⁹⁶⁸ Стоглавый собор приговорил: по всей русской земле петь сугубую аллилуйю, а трегубую оставить, как латин­скую ересь (гл. 42).

Митр. Макарий подвергается сильным и жестоким уко­ризнам за свое определение о сугубой аллилуйи, сделан­ное на основании такого плохого источника, как житие Евфросиново. Но мы того решительного мнения, что зна­чительная и большая часть вины должна быть снята с митр. Макария и возложена на преп. Максима Грека. Мы с полной уверенностью думаем, что Макарий сделал свое определение о сугубой аллилуйи не столько на основании жития Евфросинова, сколько на основании слова Максимова к смеющим трищи глаголати аллилуия чрез предания церковного⁹⁶⁹, и что если он, ссылаясь на житие, не ссы­лается на слово, то потому, что Максим Грек и все тогдашние греки не имели никакого авторитета в глазах тогдашних русских. Зависимость определения Стоглавого

—221—

собора от слова Максимова совершенно ясна. Собор в своем определении утверждает, будто аллилуия значит по-русски: слава Тебе, Боже: но это именно говорит Мак­сим в своем слове. Собор утверждает, будто трегу­бая аллилуия есть латинская ересь; но это именно говорит Максим в том же своем слове. До митр. Макария у нас в России были или находились еще, как это было тогда и у греков, в одновременном употреблении тре­губая и сугубая аллилуия⁹⁷⁰. Митр. Макарий, вообще за­ботившийся о водворении у нас единообразия в богослу­жении и по отношению к песне аллилуия стоявший уже на той русской точке зрения, чтобы считать правильным и православным который-либо один способ ее возглаше­ния, «словом» Максимовым ошибочно был уверен, будто тогда у греков находилась в общем единообразном употреблении сугубая аллилуия и будто бывшая у нас вместе с сугубой аллилуйей трегубая аллилуия есть латинская ересь: и он постановил свое определение, мнясь при­водить русскую церковь в согласие с церковью греческой и думая о последней, что в ней было так еще и в древнее время, «в добрую ее пору» (ибо если, как уверял Максим, трегубая аллилуия есть латинский обычай, то о греческой церкви оставалось думать, что в ней всегда была употребляема сугубая аллилуия).

Что же думать о самом слове Максима к смеющим трищи глаголати аллилуия чрез предания церковного? Мак­сим был горячий поборник правды, подобный древним пророкам, к которым он не без основания и сам себя приравнивал. Но и солнце не без пятен, и наше слово необходимо принимать не за иное что, как за малое пятно на весьма светлой, в общем, памяти Максима. Горячий поборник правды, он на этот раз был ей заведомо неверен. В своем слове он говорит о су­губой аллилуйи так, как будто бы в его время она находилась у греков в общем единообразном употреб­лении; но это неправда: может быть, в его время тре­губая аллилуия еще и не стала решительно господствующей

—222—

как это столетием позднее, но несомненно, что она на­ходилась у них по крайней мере в таком же употреб­лении, как и сугубая аллилуия⁹⁷¹. Он утверждает в слове, будто «что бо есть у нас: слава Тебе, Боже, то есть у евреев: аллилуйя»; но что он знал действитель­ное значение слова аллилуия, на это мы имеем положи­тельное доказательство⁹⁷². Он утверждает в слове, будто троение аллилуйи есть обычай римской церкви; но чтобы, прожив столько времени в Италии, он не знал, как возглашается в римской церкви песнь аллилуйя, и что о церкви римской вовсе нельзя сказать, чтобы ее обычай со­ставляло троение песни, этого невозможно предполагать⁹⁷³. Он утверждает в слове, будто двоению песни аллилуия во псалмоглаголаниях научен был от ангелов св. Игна­тий Богоносец, и не может подлежать сомнению, что сказания о научении ангелами Игнатия Богоносца антифон­ному или двуклиросному пению псалмов он искажает не по неведению, а намеренно (или намеренно отдает предпочтение сказаниям апокрифическим пред сказаниями достоверными).

Но как же могло случиться, чтобы Максим написал столько омрачающее его память слово? Относительно этого необходимо или по крайней мере со всей вероятностью должно думать следующее. В Москве в Максимово время сугубая аллилуия если не находилась в общем употреб­лении, то по крайней мере была в употреблении в высшей,

—223—

придворной сфере⁹⁷⁴; какой-нибудь весьма сановитый по­борник сугубой аллилуйи предложил Максиму услужить ему своим пером, и он, надеясь добиться чрез санов­ника того в отношении к себе, чего искал (отпуска на родину или по крайней мере свободы от заточения и цер­ковного отлучения) и имел слабость согласиться⁹⁷⁵...

Общие положения нашей полемики со старообрядцами от­носительно возглашения песни аллилуия суть слѣдующие.

И трегубая и сугубая аллилуия одинаково древнего про­исхождения и как в одной, так и другой, нет ничего неправославного (первая в честь Св. Троицы, вторая – в честь двух естеств Иисуса Христа); очень долгое время оба способа возглашения песни находились у греков в совместном безразличном употреблении, но потом при водворении у них единообразия и единства в отношении к способу возглашения песни, таким единообразным и единым способом стало у них троение.

Мы – русские должны и сами признавали себя обязан­ными быть в согласии с греками относительно богослу­жения; следовательно, и у нас имело быть введено, как это и сделал Никон, троение на место принятого было у нас (на несостоятельных, указанных выше, основа­ниях) к единообразному употреблению двоения.

Е. Голубинский

—224—

Царствование Елизаветы в политическом отношении было, как известно, для Англии блестящею эпохой; оно дало этой стране такую мощь, поставило ее среди других европейских держав на такую высоту, что и доселе вся­кий английский патриот с гордостью указывает на него, как на одну из самых светлых страниц в истории своей родины. Если соображения расчета играли у Елиза­веты большую роль даже в вопросах религии, где им всего менее могло быть места, то в политике для них открывался, конечно, самый широкий простор. В этой области благоразумие королевы, ее величайший талант при­творствовать, нашли себе блестящее применение. Ее поли­тика всего менее могла назваться прямодушной и иначе быть не могло, потому что в самом существе этой по­литики лежало вечное внутреннее противоречие. Почти всегда королева вынуждалась расчетом действовать не так, как бы ей хотелось, идти совсем не туда, куда ее влекли бы ее личные чувства и наклонности.

Монархини – величия рабыни.

Влеченью сердца следовать не могут⁹⁷⁶:

говорит ее устами Шиллер и почти вся внешняя поли­тика Елизаветы была непрерывным противоречием вле­чениям ее сердца, которые она волей-неволей принуждена была скрывать и подавлять. Главной причиной политиче­ских успехов Елизаветы было то, что она поставила себя главой и опорой всех протестантов Европы в их

—225—

борьбе с католическим миром, напрягавшим все силы, чтобы подавить их и стереть с лица земли. Она с успе­хом парализовала угрожавшее и ей самой и политическому равновесию Европы чрезмерное усиление католических дер­жав и помогла протестантизму, как в Англии, так и в Европе, отстоять себе право на существование. Такая политика была для Елизаветы вполне естественной, но она далеко не соответствовала влечениям ее сердца, а потому стоила ей непрерывной, тяжелой внутренней борьбы.

Вторая половина шестнадцатого века, т. е. эпоха цар­ствования Елизаветы, была во всех пределах западной Европы временем упорной религиозной борьбы, – временем так называемой контрреформации или возрождения като­личества, когда протестантизм повсюду должен был употреблять отчаянные усилия, чтобы отстоять свое суще­ствование против направленной на него грозной силы всего католического мира. Не было такой страны, где эта борьба не обнаруживалась бы в большей или меньшей степени, в более или менее резких формах. В Германии Ауг­сбургский мир 1555-го года, завершивший Шмалькальденскую войну, был только перемирием; но не успокоил страну и не обеспечил ей прочного порядка в будущем. Религиозные партии по-прежнему враждебно стояли одна против другой. Успешная деятельность иезуитов, осо­бенно в долговременное царствование императора Рудольфа 2-го, все более и более усиливала ненависть между като­ликами и протестантами. Враждующие стороны ясно созна­вали неизбежность нового кровавого столкновения, а потому усердно старались увеличить свои силы и придать им надлежащую организацию. Результатом такого старания были протестантская уния и католическая лига, ожидавшие только повода, чтобы вступить в ожесточенную борьбу, которая вскоре и разразилась, как известно, в так на­зываемой тридцатилетней войне. – Гроза, в Германии только еще надвигавшаяся, во Франции уже свирепствовала с полною силой. С 1562-го года, со времени убийств в Васси, открылся долгий ряд ожесточенных кровавых столкновений между французскими католиками и гугенотами. Более тридцати лет продолжалась братоубийственная усо­бица, выражавшаяся не только в правильных битвах

—226—

организованных армий, но и в повсеместных стычках, пожарах и грабежах всего разделившегося на враждеб­ные партии населения. Как ни напрягали свои силы гуге­ноты, предводимые адмиралом Колиньи, принцем Конде и королем Наваррским, им удавалось добиться лишь некоторых временных уступок в пользу своего испо­ведания, да и то иногда ненадолго. Враждебная им ка­толическая партия представляла собою грозную силу; предводимая талантливыми представителями фамилии Гизов, она почти всегда имела на своей стороне правительство, особенно в лице слабых королей Карла ІХ-го и Генриха ІІІ-го, опиралась на энергическую поддержку римских первосвященников Пия V-го и Сикста V-го и получала непосредственную сильную помощь от Филиппа ІІ-го, ко­роля Испанского. В виду такого могущества католической партии, положение гугенотов при всей их энергии и при всех их успехах, долго оставалось критическим. – В очень близкой связи с религиозной борьбой партий во Франции стояли в данное время внутренние дела Шотлан­дии. Вожди французских католиков Гизы по родствен­ным связям имели близкое отношение к шотландскому королевскому престолу; их сестра Мария Гиз была же­ной короля Шотландии Иакова V-го. По смерти этого ко­роля в 1541 г., наследницей его престола осталась мало­летняя дочь Мария Стюарт, воспитывавшаяся при фран­цузском дворе и ставшая впоследствии женой дофина, вступившего в 1559 г. на престол Франции под име­нем Франциска ІІ-го. Во время малолетства и затем замужества Марии Стюарт во Франции, ее шотландским королевством управляла в качестве регентши мать ее Мария Гиз, а с 1560-го года, когда умер Франциск ІІ-й, овдовевшая Мария Стюарт сама приехала в Шот­ландию и вступила в управление своим государством. Обе Марии, и мать и дочь, были ревностными католичками и неизменно стояли под сильным влиянием своих фран­цузских родственников – Гизов. Это обстоятельство имело печальные последствия для Шотландии, где протестантизм успел уже пустить глубокие корни. Католические тенденции правительства пришли в столкновение с протестантским настроением большей части шотландских лордов и на-

—227—

­селения, и страна скоро сделалась ареной постоянных бес­порядков и вооруженной усобицы. В начавшейся таким образом борьбе протестантская партия, предводимая лор­дами, отстаивая интересы своего исповедания, должна была иметь дело не со своим только домашним врагом, а и с врагом иноземным, вмешательство которого сильно усложняло дело. Под влиянием Гизов, правительство Франции считало своим долгом оказывать шотландским католикам энергическую поддержку, снабжая их деньгами и даже посылая на помощь им значительный отряд во­оруженной силы. При таком положении дела, несмотря на сочувствие большинства населения задача протестантских лордов Шотландии оказывалась, конечно, весьма не лег­кой. – Религиозная борьба в то время свирепствовала на­конец и в Нидерландах. Эта богатая цветущая торгово-промышленная область входила тогда в состав много­численных владений могущественной испанской монархии. Глава этой монархии, король Филипп ІІ-й, был, как известно, фанатическим сторонником католицизма и одной из существеннейших задач своей политической деятель­ности поставлял безусловное истребление в своих вла­дениях всяких протестантских влияний. А между тем лучший бриллиант испанской короны, – богатые нидерланд­ские провинции, особенно в северной своей половине, успели уже проникнуться сильной приверженностью к про­тестантизму. Верный своим убеждениям и своей полити­ческой программе, Филипп Испанский почти с первых же лет правления стал применять к Нидерландам ряд суровых мер, направленных прежде всего к искоре­нению протестантизма. Разного рода насилия и жестокие казни, введение инквизиции, грабежи и расправы своеволь­ных испанских войск, достигшие высших пределов в эпоху управления Нидерландами гер. Альбы, имели своим прямым последствием вооруженное восстание провинций против испанского правительства, а главными вождями этого восстания явились Вильгельм Оранский и затем сын его Мориц. Силы враждующих сторон были далеко не равны. Маленьким и слабым нидерландским провинциям приходилось считаться с испытанной в боях армией пер­вой, в то время, военной державы и иметь против себя

—228—

воинские таланты таких знаменитых европейских пол­ководцев, как герцог Альба, дон Жуан Австрийский или Александр Фарнезе. Сорок лет продолжалась оже­сточенная борьба и слабым протестантским штатам нужна была необыкновенная энергия и отчаянное напряжение сил, чтобы не быть раздавленными могуществом Испании.

В виду уже достаточно определившихся отношений ка­толического мира Европы к протестантской королеве Ан­глии, ее правительство не могло, конечно, оставаться равно­душным ко всем этим, происходившим по соседству, событиям. Всем было известно, что вожди католической партии, начиная с римского папы и продолжая Филиппом Испанским и французскими Гизами, видят в отлученной от церкви Елизавете не законную королеву Англии, а дерзкую похитительницу престола, – опасного врага, цар­ствование которого составляет прямое противоречие инте­ресам католицизма. Не безызвестны были частые замыслы и покушения на жизнь Елизаветы, а также те широко орга­низовавшиеся заговоры, которые поставляли своею целью ее низвержение с престола при содействии вооруженного иностранного вторжения в английские пределы. Правда, при всех усиленных сношениях католических вождей между собою, при всех напряженных стараниях папистической агитации, проходили годы, а грозные заговоры не были еще настолько сильны, чтобы поколебать престол Елизаветы; но именно это-то обстоятельство, – это кажу­щееся бессилие католического мира ниспровергнуть проте­стантское правительство Англии, должно было побудить Елизавету и ее советников относиться к происходившим в разных странах Европы событиям с особенным вниманием. Католический мир, при всем желании распра­виться с Елизаветой, не имел возможности приступить надлежащим образом к осуществлению своего желания главным образом потому, что его силы и внимание за­няты были напряженной борьбой с протестантизмом, одновременно происходившей уже в нескольких странах Европы. Филипп Испанский не чувствовал себя свобод­ным настолько, чтобы затевать какие-либо новые пред­приятия, пока не был подавлен мятеж в его собствен­ных нидерландских провинциях, куда потому направлены

—229—

были и его армии и его финансовые средства. Как бы ни были могущественны французские Гизы, они не могли со­средоточить своего внимания на борьбе с Елизаветой, пока в самой Франции не была еще подавлена сила гуге­нотов и пока католическая партия не восторжествовала в Шотландии, откуда с наибольшим удобством можно было бы начать наступление и против Англии. Только тогда правительство Елизаветы могло ожидать серьезных поку­шений на себя со стороны католических держав, когда им удалось бы победоносно покончить счеты со своими домашними протестантскими врагами, а потому оказывать возможную поддержку всем протестантам Европы в их борьбе за существование, являться их опорой, значило для Елизаветы защищать свою собственную безопасность.

При таком положении дела на английскую королеву отовсюду обращены были взоры, как на естественную со­юзницу и опору всех протестантов Европы. Так смо­трели на нее и церковные и политические, и враждебные ей и дружественные деятели того времени. Глава женев­ских протестантов Беза в 1586 г. писал напр., что Сам Бог избрал себе Елизавету орудием против вра­гов истины для защиты всех угнетенных⁹⁷⁷. Многие указывали при этом, что союз Елизаветы с европей­скими протестантами составляет для нее политическую необходимость. Во второй год царствования Елизаветы протестантские лорды Шотландии, теснимые своими като­лическими противниками, опиравшимися на вооруженное содействие Франции, обращались к английской королеве с просьбой о помощи. Они, между прочим, доказывали ей, что прямой политический расчет должен побудить ее к принятию надлежащих мер для изгнания французов из Шотландии; что защищая соседей, она обеспечит проч­ность своего собственного престола, ибо французское втор­жение в Шотландию для того и предпринято, чтобы чрез эту страну открыть удобный доступ в Англию⁹⁷⁸. Принц Оранский в 1574 г., под впечатлением тяжелых не­удач в борьбе с Испанией, писал однажды своему

—230—

брату: «наша гибель будет гибелью для религии, т. е. протестантизма, во всем мире; за нами следом насту­пит очередь Германии, а затем и Англии»...⁹⁷⁹. Десять лет спустя Адриан Саравиа писал из Лейдена лорду-казначею, прося его убедить королеву, чтобы она взяла Нидерланды под свое покровительство. Бедствие этих провинций, по его словам, повлечет за собою и гибель Англии. Никак не следует допускать их падение, ибо, спасая их, Англия обеспечит мир и безопасность себе самой. Если она не хочет идти на встречу своей соб­ственной погибели, она необходимо должна вступить в союз со всеми, кто исповедует евангелие⁹⁸⁰, т. е. со всеми сторонниками реформы. – В ряду советников, окру­жавших престол Елизаветы, многие самые талантливые и близкие к ней люди решительно придерживались того воззрения, что ее политика, по естественному ходу сложив­шихся событий, необходимо должна быть протестантской и что только при такой политике она может чувствовать себя безопасной на престоле. В таком именно смысле многократно высказывались и устно и письменно при вся­ком удобном случае напр.: Трогмортон, Лейстер, Уольсингэм и Борлэй. Они настойчиво твердили, что пораже­ние протестантской партии во Франции, Шотландии или Ни­дерландах неизбежно повлечет за собой серьезную опасность и для Англии, а потому правительство Елиза­веты, защищая свою безопасность, должно оказывать энер­гическую поддержку и протестантским лордам Шотландии, и принцу Конде, и королю Наваррскому и принцу Оран­скому. В противодействие католической лиге, оно должно сблизиться с протестантскими князьями Германии, с гу­генотами Франции, с протестантами Нидерландов и Шот­ландии, привлечь даже к своему союзу Швецию и Данию и стать главой широкой протестантской коалиции, которая могла бы служить надежным отпором грозной силе като­лических держав, давно уже стремящихся к соединен­ному наступлению⁹⁸¹. Мысль о необходимости для Елизаветы

—231—

решительной протестантской политики не раз бывала пред­метом обсуждения на заседаниях совета⁹⁸² и всегда на­ходила себе там не мало сторонников, которые доказы­вали, что только протестантизм составляет для королевы надежную опору ее престола. Хотя такое воззрение и не было господствующим в совете Елизаветы⁹⁸³, оно тем не менее нередко обнаруживалось в официальных заяв­лениях ее правительства. В государственных бумагах этого царствования часто можно встретить выражения сви­детельствующие о том, что английское правительстве в католических державах континента видело всегда своих главных врагов и от них постоянно ожидало себе ка­кой-либо беды⁹⁸⁴. Когда французский посланник однажды жаловался, что Англия оказывает помощь мятежникам-гугенотам против их законного короля, ему отвечали, что королева действует таким образом для того, чтобы предотвратить опасность, угрожающую ей самой со стороны Гизов⁹⁸⁵. В парламенте 1563-го года правительство тре­бовало субсидии и в качестве главнейшего основания для этого требования выставлялось палатам на вид то обстоя­тельство, что королеве постоянно приходится считаться с закоренелой враждой к ней фамилии Гизов, которые по­ставляют своей задачей уничтожение протестантизма на континенте, присоединение Шотландии к французским владениям и низвержение Елизаветы с английского престола⁹⁸⁶. Сама королева, по-видимому, вполне разделяла мысль о необходимости для нее протестантской политики. Когда Филипп Испанский, в письме своем 1562 г., заклинал Елизавету не оказывать помощи мятежникам-гугенотам, королева писала ему в ответ, что герцог Гиз всегда был и остается ее врагом; он главным образом пре­пятствует исполнению договора относительно возвращения Калэ в пользу Англии; он постоянно стремится к тому, чтобы лишить Елизавету английского престола в интере-­

—232—

сах своей племянницы⁹⁸⁷. Шесть лет спустя, в разго­воре с испанским посланником де-Сильва, Елизавета однажды прямо высказала те опасения, которые постоянно тревожили ее и ее правительство, побуждая их оказывать возможную помощь протестантам Европы. По ее словам, повсюду ходит молва о существовании католической лиги, в состав которой входят папа, император, король испанский, король французский и другие католические госу­дари. Как только внутренний порядок будет восстанов­лен во Франции, вожди этой лиги предъявят английской королеве формальное требование, чтобы она отказалась от протестантизма и возвратилась к единению с Римом, ибо пока Англия пребывает в расколе, во всей остальной Европе не может быть мира. Если она откажется испол­нить это требование, участники лиги прибегнут к ору­жию и лишат ее престола⁹⁸⁸. Такого рода заявления повто­рялись со стороны Елизаветы не раз. Из донесений фран­цузских и испанских посланников их правительствам видно, что почти всякий раз, когда они представляли ко­ролеве свои жалобы на то, что Англия оказывает помощь мятежникам, Елизавета обыкновенно ссылалась в оправ­дание своего образа действий на существование католической лиги для истребления протестантизма⁹⁸⁹. Она ясно понимала и высказывала, что торжество католической лиги где бы то ни было на континенте неизбежно влечет за собой опасность и для Англии⁹⁹⁰. – Это мнение было настолько общераспространенным, что его можно было встретить тогда не в дипломатических только документах, но и в произведениях народной литературы. Когда напр. ис­панские войска, предводимые принцем Александром Пармским, одержали в Нидерландах целый ряд блестящих побед и сломили наконец, в 1585 г., упорное сопро­тивление осажденного Антверпена, по этому случаю была написана остроумная баллада, в которой Лондону совето­валось быть осторожнее и его предостерегали от такой

—233—

же участи, какую только что испытал Антверпен⁹⁹¹. Та­ким образом повсюду господствовала мысль, что самая естественная политика Англии должна состоять в возможно более тесном союзе со всеми протестантами континента.

Результатом этой мысли были постоянные сношения про­тестантов разных стран Европы с правительством Англии. Теснимые своими католическими врагами, они ча­сто обращали взор на королеву Англии, как на свою естественную и подчас единственную опору, а потому к ней посылали в критические минуты свои мольбы о помощи, в ней иногда мечтали видеть центр для объ­единения доселе разрозненных сил протестантизма. Почти тотчас же по вступлении Елизаветы на престол проте­стантские князья Германии уже изъявляли свою готовность и желание принять новую английскую королеву в число членов Шмалькальденского союза. В 1568 г. пфальц­граф Рейнский предлагал Елизавете вступить с про­тестантскими германскими князьями в оборонительный союз и просил ее оказать им помощь в виде денежной ссуды. В декабре 1574-го года в Англию прибыло спе­циальное посольство от нескольких протестантских кня­зей Германии, чтобы склонить ее в интересах общего блага ко вступлению с ними в союз. Три года спустя немецкие князья снова хлопотали об этом союзе, убеждая Елизавету стать его главой⁹⁹². – К английской же коро­леве обращались с просьбами о помощи и французские гугеноты, когда их собственные силы изнемогали в тя­желой борьбе. Так было напр. в 1562-м году, когда главный гугенотский вождь, принц Конде, прислал в Лондон видама Шартрского и Де-ла-Ге, в качестве сво­их уполномоченных, прося Елизавету поддержать фран­цузских протестантов деньгами и вооруженной силой. Несколько лет спустя тот же принц посылал в Лон­дон кардинала Шатильона, чтобы склонить английскую королеву присоединиться к протестантской лиге⁹⁹³. – На

—234—

Елизавету возлагали все свои надежды протестантские штаты Нидерландов, теснимые правительством и войсками Филиппа. Много раз обращались они к королеве Англии с просьбами, чтобы она защитила их от испанской тирании, прибегая в этих случаях к посредству англий­ских дипломатов, или же посылая в Лондон своих специальных уполномоченных. Возмутившимся против Филиппа штатам хотелось, чтобы Елизавета явно и фор­мально приняла их под свое покровительство; они пред­лагали ей стать по отношению к ним на место Испании и изъявляли готовность признать над собой ее верховен­ство и платить ей все те подати, которые доселе плати­лись Филиппу. С таким именно ходатайством явилось напр. в 1585-м году в Лондон нидерландское посоль­ство, снабженное формальными полномочными грамотами от штатов. В этих грамотах штаты заявляли, что по многим важным причинам они признали необходи­мым отказать в подчинении Испании и избрать себе дру­гого государя. Восхваляя далее доблести Елизаветы, они усердно просили её оказать им свое содействие и принять их под свое царственное покровительство⁹⁹⁴. В проте­стантской королеве Англии они видели таким образом свою главнейшую, если даже не единственную, опору в борьбе с католическим фанатизмом Испании. – К Елизавете же обращались постоянно протестантские лорды Шот­ландии с просьбами о помощи, не надеясь одними соб­ственными силами выдержать с успехом борьбу против католической партии, опиравшейся на сильную поддержку Франции. Кроме письменных обращений в этом смысле к правительству Англии и переговоров чрез разных посредников, не раз в царствование Елизаветы можно было встретить в Лондоне и специальных уполномочен-

—235—

ных шотландской протестантской партии, являвшихся про­сить королеву о покровительстве и помощи⁹⁹⁵. – Даже Женева, теснимая католическим герцогом Савойским, минуя своих ближайших соседей, обращает взоры на далекий север, – на ту же королеву Англии. Много раз, и в 1582-м, и в 1583-м, и в 1586-м, 1589-м и 1590-м годах женевские протестанты посылают Елиза­вете и свои письменные просьбы и специальных послов, умоляя о помощи⁹⁹⁶. – Со всех концов протестантского мира английская королева слышала таким образом обра­щенные к ней мольбы о покровительстве и защите. Уже одно чувство сострадания к угнетенным единоверцам способно было заставить Елизавету внять этим мольбам, а между тем к голосу чувства присоединялись еще на­стойчивые внушения политических соображений, – ясное сознание, что, защищая дело протестантизма, она будет тем самым отстаивать свою собственную безопасность.

Надежды Европейских протестантов на королеву Англии в значительной степени не обманули их. Царствование Елизаветы представляет великое множество примеров того, как сочувственно относилась она к общепротестан­тскому делу и как часто оказывала ему существенную поддержку. – Гонимые католиками, многие из протестантов Европы, спасая свою религиозную свободу, а иногда и са­мую жизнь, вынуждены были бежать из пределов своего отечества и искать себе где-либо безопасного приюта на чужой стороне: Англия гостеприимно давала им такой приют, а потому многочисленные толпы эмигрантов, осо­бенно из Нидерландов и Франции, спешили переправиться чрез пролив и поселялись во многих, преимущественно юго-восточных городах королевства. Бедствующих пе­реселенцев в Англии не только повсюду принимали дру­желюбно, но даже, по внушению самой королевы, по всем епархиям сделан был сбор добровольных пожертво­ваний для облегчения их тяжкого положения⁹⁹⁷. После зна­менитой резни Варфоломеевской ночи количество француз-

—236—

ских переселенцев в Англию стало особенно значитель­ным и в их числе было не мало представителей знатных аристократических фамилий. По этому поводу французский король обратился к Елизавете с требованием, чтобы она не дозволяла им, как мятежникам, оставаться в Англии и предписала возвратить их снова на родину. Приютившая эмигрантов королева сочла своим долгом и защитить их; она отвечала королю Франции, что ни в чем не видит, чтобы они были мятежниками; но при убийствах, распространившихся по всей Франции, естественно, что гонимые ищут спасения жизни своей в бегстве⁹⁹⁸. – Да­вая у себя приют беглецам, Елизавета старалась, по возможности, облегчить участь и тех, которые оставались на родине; она не раз делала попытки воспользоваться своим политическим влиянием, чтобы смягчить фанати­ческое ожесточение католических правителей и добиться хотя некоторых смягчений в пользу гонимых протестан­тов. Чрез своих посланников в Париже, как напр. Норриса, или чрез особых уполномоченных, как напр. в 1570 г. чрез Уольсингэма, она неоднократно обраща­лась к французскому правительству с настойчивыми пред­ставлениями в том смысле, чтобы гугенотам дарована была некоторая доля религиозной свободы и тем положен был предел кровавой усобице⁹⁹⁹. В том же направле­нии выступала она посредницей между враждующими сто­ронами и в Нидерландах. Так было, наприм., в 1575 г., когда она приняла на себя ходатайство о примирении возмутившихся штатов с Филиппом; она убеждала ко­роля Испании, что штаты готовы возвратиться к повино­вению своему государю, если только им дана будет ре­лигиозная терпимость¹⁰⁰⁰. При царившем тогда повсюду фанатическом возбуждении, миролюбивое вмешательство Елизаветы не приводило, конечно, ни к чему. Ожесточен­ная борьба продолжалась везде с постоянно возраставшей силой, а потому если королева Англии хотела постоять за дело протестантизма, ей необходимо было прибегнуть к

—237—

более энергическим мерам, от которых она и не укло­нялась. В ответ на мольбы протестантов о помощи Елизавета очень часто посылала им значительные денеж­ные суммы. Если несмотря на грозную силу католической партии, протестанты были все-таки в состоянии долго и упорно выдерживать борьбу, то в этом случае весьма немалое влияние оказало английское золото. Протестантские лорды Шотландии постоянно получали от Елизаветы де­нежную помощь; то графу Мöррею, то графу Ангусу ан­глийское казначейство выдавало тысячи по три фунтов стерлингов, а иногда королева посылала в Шотландию своего специального агента для раздачи денег ее привер­женцам¹⁰⁰¹. Нидерландским штатам Елизавета посылала то двадцать, то сорок тысяч фунтов, а в 1578 г. вся армия Казимира, шедшая к ним на помощь, организована была на английские деньги¹⁰⁰². Французские гугеноты также получали от Елизаветы нередко очень значительные суммы. В 1568-м году напр. она послала им 100экю, а двадцать лет спустя Генрих Наваррский получал от нее по двадцати и по тридцати тысяч фунтов¹⁰⁰³. Начи­ная с 1587-го года, Елизавета, по словам Камдена, постоянно давала деньги гугенотам и нидерландским шта­там; он приводит и цифры этих субсидий, а именно: 101фунт., 71:165:20:000, два раза по 33:333; 125флоринов и 260:000¹⁰⁰⁴. – Подобный же пере­чень выданных субсидий встречается у Страйпа. Из него можно видеть, что и маленькая Женева в своей борьбе с герцогом Савойским очень многим была обязана щедрости Елизаветы, которая посылала ей то 66, то 100, то 200, то 300, то даже 4золотых¹⁰⁰⁵. – Проте­станты Англии не всегда считали возможным оставаться только зрителями той борьбы, которая происходила в со­седних странах. Случалось, что целые толпы вооружен-

—238—

ных добровольцев покидали родину и становились в ряды гугенотов или нидерландских протестантов, а дру­гие снаряжали на свои средства корабли и, нападая на торговые суда католиков Испании и Франции, захватывали их вместе с грузом в добычу. Королева Англии не только не препятствовала этим проявлениям протестант­ской ревности своих подданных, но даже тайно предписывала оказывать им всякую поддержку, делая в этом смысле внушения начальникам портов¹⁰⁰⁶. – Наконец, не раз Елизавета выступала открытой союзницей протестан­тов в их борьбе с католическими правительствами, посылая свои войска и в Шотландию и в Нидерланды и во Францию. В марте 1560 г. шесть тысяч английской пехоты и две тысячи конницы, под начальством лорда Грэя, двинулись из Бервика на помощь протестантским лордам Шотландии, а несколько позднее к ним присое­динился еще трехтысячный отряд под предводительством Садлера и еще двухтысячное подкрепление, присланное герцогом Норфольком. Действия этих сухопутных сил с моря поддерживались флотом¹⁰⁰⁷. – В 1585-м году английский вооруженный отряд в шесть или семь тысяч человек, предводимый графом Лейстером, высадился в Нидерландах и открыто принял сторону штатов, возму­тившихся против своего государя, Филиппа Испанского¹⁰⁰⁸. – И французские гугеноты наконец не раз получали от Елизаветы вооруженную помощь. В 1562 г. напр. трех­тысячный английский отряд под начальством Пойнингса утвердился в Гавре, а три недели спустя граф Уорвик привел еще 6:000, которые высадились в Ньюпорте. В 1589 и 1591 гг. на помощь Генриху Наваррскому Елизавета присылала еще отряды в 4:000 и 3чел. под предводительством лорда Уиллауби и графа Эс­секса¹⁰⁰⁹. –Приведенных фактов, по-видимому, достаточно,

—239—

чтобы прийти к заключению, что королева Англии не только считалась, но часто и в действительности являлась опорой протестантов всех стран Европы в их борьбе за существование. Такого рода политика была, как мы ви­дели, для Елизаветы вполне естественной и даже почти необходимой с точки зрения ее собственных интересов, а между тем в этой же политике лежал в значитель­ной степени источник ее величия. Защищая свою безопасность, Елизавета тем самым служила общему делу протестантизма. Она оказывала свою поддержку протестан­там Европы, чтобы отвлечь от себя враждебные ей силы католического мира, но тем самым она парализовала чрезмерное усиление католических держав и возвысила по­литическое значение своего государства. «Величайшее, что только может выпасть на долю человека», по словам Ранке, «конечно, то, когда он в своем личном деле защищает всеобщее. В этом случае его личное суще­ствование возвышается до степени всемирно-исторического момента». Так было с Елизаветой, когда она выступала «передовым борцом западноевропейского протестан­тизма»¹⁰¹⁰.

Ход европейских событий сложился для Елизаветы так благоприятно, что ее политический путь определялся, по-видимому, с полной ясностию. Стоило ей лишь неуклонно держаться этого пути, чтобы обеспечить себе и безопас­ность и могущество; но как ни была естественна такая политика для протестантской королевы Англии, она далеко не соответствовала влечениям ее сердца. Строгая сторон­ница монархического принципа, Елизавета ненавидела вся­кие демократические тенденции и действия, в какой бы области они ни проявлялись, а между тем все те проте­станты, которым ей приходилось оказывать свою помощь, были, на ее взгляд, элементом самым неблагонадеж­ным, как в религиозном, так и в политическом от­ношении. Как партия религиозная, это были церковные демократы, смело ратовавшие против установленной иерар­хии и придерживавшиеся пресвитерианской формы церковного устройства. В таинстве евхаристии они хотели видеть

—240—

только символ и воспоминание, а над обрядами и обла­чениями смеялись, как над суеверием, идолопоклонством и вредным остатком папизма. Елизавета скорее готова была признать свое родство с католиками, чем с теми протестантами, которые боролись за свою религиозную сво­боду в Шотландии, Нидерландах и Франции. К этой форме протестантизма она никогда не скрывала своего не­расположения. Самые имена таких реформаторов как Беза и в особенности Нокс, были ей до такой степени ненавистны, что благоразумные люди при дворе считали более удобным совсем избегать их упоминания. Отстаи­вая в Англии свою установленную церковь, ее еписко­пальное устройство, ее полукатолические учения и обряды, Елизавета подвергала крайних протестантов-пуритан суровому преследованию, а между тем в других стра­нах Европы ей приходилось оказывать поддержку той са­мой партии, которой английское пуританство обязано было и самым своим происхождением. Помогая протестан­там этой партии, Елизавета отнюдь не желала полного торжества их религиозным воззрениям, ибо это значило бы отказаться от того среднего пути, которому она всего более сочувствовала в форме англиканства. Судьба в этом случае как будто несколько посмеялась над Ели­заветой, заставив ее принять на себя роль опоры и за­щитницы тех, которые далеко не пользовались ее сим­патиями¹⁰¹¹. – Не по сердцу были Елизавете европейские протестанты и с точки зрения ее политических убеждений. Как партия политическая, это были революционеры, мя­тежники, восстававшие против своей законной монархиче­ской власти. Французские гугеноты поднимали оружие про­тив французского короля, нидерландские штаты возмути­лись против своего государя, Филиппа Испанского; а протестантские лорды Шотландии низложили с престола свою законную королеву Марию. Они не только были мя­тежниками, но даже и теоретически, устами Кальвина или Нокса напр., доказывали законность своего образа действий, возводили в принцип право подданных с оружием в

—241—

руках восставать против своего государя и низлагать его с престола, если он не удовлетворяет известным тре­бованиям. Дружба с людьми такого рода убеждений и по­ступков казалась для Елизаветы опасною и даже просто претила ее монархическому чувству. Она боялась, что по­могая мятежникам соседних государств, тем самым даст опасный пример для своих собственных недоволь­ных подданных, которые сочтут себя в праве также поднять оружие против своей государыни. Она никак не могла примириться с мыслью, что ей приходится входить в сношения и оказывать помощь тем, которых она счи­тала изменниками законной власти. Когда напр. в 1578 г. Донфермляйнский аббат явился к ней для переговоров от имени шотландской протестантской партии, она гово­рила, что «противно ее сердцу принимать как посланника того, кто является представителем правительства мятежни­ков»¹⁰¹². Ей казалось неблаговидным, нося королевскую корону, содействовать революции против своих же коро­нованных собратий и она не раз заявляла, что совесть не позволяет ей помогать мятежникам¹⁰¹³. Искренно убе­жденная в священном характере и божественном осно­вании королевской власти, она и устно и письменно при случае высказывала, что как нога не может господство­вать над головой, так и подданные не имеют права призывать к отчету своего государя; кто, по божествен­ному определению, родился государем, тот не может находиться в подчинении у тех, которые, по природе и закону, должны быть его подданными; как бы ни был порочен (wicked) государь – долг подданных ему пови­новаться; и хорошие и худые властители одинаково ниспо­сылаются Богом, одни на счастье подданным, а другие для их наказания¹⁰¹⁴. При таких-то воззрениях, при та­ком религиозном и политическом настроении, обстоятель­ства все-таки вынуждали Елизавету дружить с мятежными протестантами-пресвитерианами соседних государств и оказывать им свою поддержку. Ее положение в этом

—242—

случае было не без некоторого драматизма. Забота о са­мосохранении, политические соображения и расчеты толкали ее на тот путь, который далеко не соответствовал вле­чениям ее сердца, а такая коллизия не могла, конечно, обойтись иногда без тяжелой внутренней борьбы. Вот почему внешняя политика Елизаветы представляется часто в высшей степени непоследовательной, изобилует по­стоянными противоречиями и производит вообще на наблю­дателя очень странное впечатление; она отражает на себе ясный след той внутренней борьбы, которую приходилось переживать ее руководительнице. Сознавая политическую необходимость союза с европейскими протестантами, Ели­завета никак не могла отрешиться от своего к ним нерасположения, а потому нередко можно заметить, что она помогала им с крайней неохотой, старалась как-нибудь избавить себя от этой печальной обязанности и подчас обнаруживала готовность к образу действий совершенно противоположного свойства. Протестантским лордам Шот­ландии напр. часто приходилось обращаться к Елизавете с просьбами о денежной помощи, ибо без такой помощи они почти не имели возможности выдерживать борьбу с католической партией, опиравшейся на содействие Франции. Елизавета прекрасно знала их положение, понимала всю важность шотландского вопроса с точки зрения своих собственных интересов; но тем не менее при постоян­ных сношениях с лордами вела себя так, что вызы­вала всеобщее раздражение не только в протестантах Шотландии, но даже и в среде своих министров и со­ветников. Чтобы добиться от нее чего-либо, требовались усиленные, неоднократно повторявшиеся просьбы, подкреп­ленные еще настойчивым ходатайством кого-либо из близко к ней стоявших людей. Уступая наконец этим усиленным просьбам и настояниям, Елизавета часто давала гораздо меньше, чем сколько у нее просили и сколько нужно было в интересах дела. Посылая даже ничтожную сумму, она иногда еще тайно внушала своему уполномоченному не спешить ее выдачей и лучше совсем задержать ее, если только это окажется возможным¹⁰¹⁵.

—243—

Много раз случалось, что, надававши щедрых обещаний, Елизавета совсем не считала нужным заботиться об их исполнении и те, которые возлагали свои надежды на ее поддержку, в критические минуты оказывались беспомощ­ными¹⁰¹⁶. Случаи такого рода повторялись так часто, что советники Елизаветы, когда она давала свои обещания, иногда заранее уже высказывали сомнение в их испол­нении, а шотландские лорды не раз горько жаловались, что английская королева оказывает им свою помощь только на словах и этих слов им приходится получать от нее гораздо больше, чем дела¹⁰¹⁷. Очень нередко бывало наконец, что на все усиленные просьбы проте­стантов о помощи Елизавета отвечала решительным от­казом¹⁰¹⁸. Такой образ действий, конечно, вызывал иногда против нее сильное раздражение; протестантские лорды Шотландии обвиняли Елизавету в измене и высказывали горькое сожаление, что имели неосторожность верить ей больше, чем сколько следовало¹⁰¹⁹.

При всей естественности союза с европейскими про­тестантами, Елизавета не находила возможным выступать на этот путь прямо и открыто; она никак не могла за­быть, что в этом случае ей приходится иметь дело с мятежниками, а потому, оказывая им поддержку, стара­лась действовать скрытно и предписывала своим агентам строгое соблюдение тайны¹⁰²⁰. Само собою разумеется, что, не смотря на всю такую таинственность, сношения Елиза­веты с иностранными протестантами не могли ускользнуть от внимания их правительств. Французские посланники не раз обращались к ней с жалобами на то, что английское правительство к явному ущербу интересам Фран­ции оказывает помощь и гугенотам и мятежным лордам Шотландии. Елизавета в этих случаях всеми силами старалась уверить французских представителей в неспра­ведливости их обвинений и решительно заявляла, что с

—244—

мятежниками она не имела и не желает иметь ничего общего¹⁰²¹. Опасение, как бы не унизить свое достоинство в глазах иностранных католических держав, как бы своим союзом с мятежниками не возбудить нареканий, простиралось у Елизаветы так далеко, что иногда она находила возможным для защиты своей монархической репутации принимать такие меры, которые прямо шли в ущерб обще-протестантскому делу. В конце 1572 и в начале 1573-го г. очень многие англичане частным обра­зом, в качестве добровольцев, оказывали с моря силь­ную поддержку гугенотам Рошели. Французское правитель­ство обращалось по этому поводу к английскому послан­нику в Париже, требуя запретительного вмешательства Елизаветы и королева не сочла возможным уклониться от исполнения этого требования. Когда, в марте 1573-го года, англичане-добровольцы хотели организовать в Гас­кони на свои частные средства целую двадцатитысячную армию на помощь гугенотам, Елизавета не только не дала им на это своего разрешения, но даже употребила все усилия чтобы помешать их предприятию, которое потому и не осуществилось. Об этой услуге своевременно доведено было до сведения французского правительства¹⁰²². В 1576 г. много нидерландских эмигрантов прибыло в Лондон и, поселившись здесь, они пожелали вступить в число членов местной голландской протестантской церкви. Узнав об этом, королева немедленно предписала лорду-мэру удалить их из столицы; она опасалась, что ее покрови­тельство им дойдет до сведения испанского правительства, и не хотела затруднять свои отношения к Испании, явно поддерживая ее мятежников¹⁰²³. В 1578 г., в разгар борьбы возмутившихся нидерландских штатов с Испа­нией, когда католический фанатизм Филиппа и ряд со­вершенных испанцами кровопролитий исключали всякую возможность примирения враждующих сторон, Елизавета, вместо того, чтобы энергически поддержать своего есте­ственного союзника, принца Оранского, усиленно настаивала

—245—

на том, чтобы штаты подчинились своему законному го­сударю; она хотела даже вынудить их к этому, не только не давая им денег для продолжения борьбы, но сурово требуя возврата и прежних ссуд на самых беспощадных условиях¹⁰²⁴. Семь лет спустя, гр. Лобстер, командуя в Нидерландах английским вспомогательным отрядом, по усиленному настоянию штатов, но без ведома Елиза­веты, принял на себя именем Англии верховную власть над ними. Весть об этом поступке привела Елизавету в крайнее раздражение, и она немедленно послала графу приказ тотчас же торжественно сложить с себя принятое звание. Собственно говоря, тот путь, на который вступил было граф Лейстер, т. е. путь открытого союза с протестантами штатов, был наиболее естественным и в интересах самой Елизаветы; но стать на него смело и решительно она никак не хотела. Присутствие англий­ского отряда в Нидерландах еще можно было объяснить и оправдать пред Филиппом какими-либо дипломатическими увертками, но принять верховную власть над его возмутившимися подданными значило уже прямо идти против него и держать сторону революции, а с таким образом действий Елизавета никак примириться не могла¹⁰²⁵. – Непоследовательность во внешней политике Елизаветы дохо­дила иногда даже до таких пределов, что королева про­тестантской Англии, считавшаяся опорой всех протестан­тов Европы, вступала с ними в явно-враждебные отношения и становилась союзницей католической партии. Когда напр. протестантские лорды Шотландии низложили королеву Марию с престола и граф Мöррэй провозгла­шен был регентом государства. Елизавета, увлекаясь защитой идеи неприкосновенности королевской власти, до­шла до того, что, в явное противоречие своему прежнему образу действий и интересам Англии, вступила в сноше­ния с лордами-католиками, послала им денежную субси­дию и усиленно поощряла их противодействовать графу Мöррэю, который был доселе ее постоянным союзни­ком¹⁰²⁶. Принц Оранский, как главный вождь нидерланд-

—246—

ских протестантов, имел полное право рассчитывать на поддержку Елизаветы и не раз действительно получал помощь от нее; но бывали случаи, когда она готова была стать его явным врагом. В 1572 г. его флот, под начальством адмирала Де-ла-Марка, с большим успе­хом действовал против Испании, захватывая ее суда и затрудняя сношения с нею герцога Альбы из Нидерлан­дов. В этом случае Англия оказывала ему свою под­держку; но вдруг адмирал получил предписание Елиза­веты немедленно оставить английские берега. Служившим у него англичанам приказано было прекратить свою службу, а начальникам портов запрещено было снабжать нидер­ландский флот припасами и вообще оказывать ему какое-либо содействие. На все возражения против этой меры, на все заявления адмирала, что он ведет войну против их общего врага герцога Альбы, Елизавета отвечала, что если он со своим флотом не удалится от английских берегов, с ним будет поступлено как с пиратом¹⁰²⁷. Десять лет спустя, в самую тяжелую для штатов пору, Елизавета послала своему флоту приказ захватить не­сколько лучших нидерландских судов в обеспечение уплаты тех ссуд, которые были прежде сделаны ею в помощь штатам. К счастью и для нее и для Англии этот приказ остался неисполненным¹⁰²⁸. В 1576 г. дело до­ходило до того, что Елизавета изъявляла готовность всту­пить с принцем Оранским в открытую войну¹⁰²⁹. Что по отношению к протестантам Нидерландов только пред­полагалось, относительно гугенотов оказалось даже и со­вершившимся. В 1563 г. вскоре после заключения во Франции Амбуазского мира, можно было видеть, как войска Елизаветы, доселе помогавшие гугенотам, вступили с ними же в открытую вражду и недавние союзники дрались теперь под стенами Гавра, которым Елизавета хотела завладеть в вознаграждение за оказанные гугенотам услуги¹⁰³⁰.

—247—

Внешняя политика Елизаветы, ее отношение к протес­тантам Европы, представляет таким образом почти не­прерывный ряд противоречий. То она высказывает им свое сочувствие, то клеймит резкими порицаниями, то изъ­являет готовность помочь им и сама идет на встречу их желаниям, то напротив, из-за каждой мелочи, за­ставляет просить себя усиленно и многократно, старается дать как можно меньше, отделывается одними обещаниями, или прямо посылает отказ, то, по-видимому, смело и ре­шительно выступает на их защиту, то начинает вредить им и становится в явно-враждебные отношения. Причина такой странной непоследовательности заключалась, как нам кажется, в той внутренней разладице, которая ца­рила в душе Елизаветы между влечениями сердца и со­ображениями рассудка. Когда политический расчет руко­водил ее поступками, она твердо выдерживала роль опоры и покровительницы европейского протестантизма: но когда заявлял о своих правах голос ее сердца, она готова была идти прямо наперекор тому, что сама же делала до­селе. Она прекрасно понимала политическую необходимость своего союза с протестантами; но к пресвитерианам и мятежникам ее сердце не лежало, а потому каждая тысяча фунтов стерлингов, каждая лишняя сотня солдат, по­сылавшаяся им на помощь, стоила ей некоторой внутрен­ней борьбы, неизменно напоминала ей, что «монархини влеченью сердца следовать не могут». –

В том же роковом разладе между расчетом и вле­чениями сердца нужно искать разгадку и объяснение образа действий Елизаветы во многих других случаях, пред­ставляющихся на первый взгляд непонятными. Не только в отношениях к европейским протестантам, но часто и в других политических вопросах умная королева приводила всех в недоумение и раздражение своими веч­ными колебаниями, непостоянством и изменчивостью в предпринимаемых решениях и непрестанными противоре­чиями самой себе. Не в недостатке проницательности, что­бы правильно понять свои интересы, или воли, чтобы долж­ным образом направить свой образ действий к их осуществлению, не в слабости ума или характера заклю­чалась причина этих вечных колебаний, а в душевной

—248—

борьбе, которая часто была уделом Елизаветы, в пере­живавшемся ею разладе между сердечными влечениями и соображениями рассудка. С этой именно точки зрения сле­дует, нам кажется, взглянуть напр. на вопрос о за­мужестве Елизаветы, так много волновавший европейское и в особенности английское общество в первые двадцать пять лет ее царствования.

Ко вступлению в брак Елизавета не чувствовала ни­какого расположения. Тотчас по восшествии ее на пре­стол в первую же сессию парламента, члены совета и депутация от палаты общин, со спикером сэром Гаргрэйвом во главе, явились к Елизавете с просьбой от имени всего народа, чтобы для спокойствия государства и обеспечения престолонаследия королева вступила в брак. Естественно было ожидать, что со стороны молодой государыни, которой было тогда еще только двадцать пять лет, такая просьба встретит лишь сочувственный прием, но ее ответ не оправдал подобных ожиданий. В дышав­шей искренностью и теплотой речи Елизавета говорила депутатам, что с давних пор она решилась остаться безбрачной, что в царствование Марии было время, когда, по-видимому, только брак мог спасти ее от угрожавшей ей опасности, но и тогда она решительно отказалась от него. Указывая на перстень, надетый при коронации, она заявляла, что повенчалась со своим народом, – ему же­лает посвятить всю жизнь свою и подданных считает своими детьми. Если когда-либо она согласится на брак, то изберет себе мужа, который не менее ее был бы предан интересам государства. Если же она останется при своих настоящих воззрениях, то, без сомнения, сумеет, при содействии парламента, дать по себе государству такого преемника, который будет, может быть, даже лучше ее предполагаемого потомства. Что касается ее личного расположения, то в этом отношении высшим ее желанием было бы, чтобы надпись на ее надгробном мраморном памятнике гласила: «здесь лежит королева, которая, процарствовав так долго, жила и умерла де­вицей».¹⁰³¹ – Около этого же времени император Фердинанд

—249—

предлагал Елизавете брачный союз с сыном его, эрц­герцогом Карлом. Королева отвечала ему что, тщательно испытав свои чувства, она не нашла в себе наклонности изменить своему одиночеству и намерена остаться верным ему и на будущее время. Конечно, при ее возрасте и положении это может показаться странным; но такое на­мерение в ней не новость и явилось не вдруг; оно пред­ставляет собою плод давно ужо принятого, установившегося решения.¹⁰³² Подобные мысли Елизавета не раз высказы­вала и впоследствии, так что ее нерасположение к браку почти всем казалось несомненным. Это нерасположение было, по-видимому, так сильно, что близко граничило даже с отвращением. Мысль о замужестве так была неприятна Елизавете, что однажды, в разговоре с французским посланником де-Фуа, она выразилась, что когда думает об этом, ей кажется как будто у нее вырывают внут­ренности¹⁰³³. – Какие бы ни были побуждения у Елизаветы при ее отказе от вступления в брак, во всяком слу­чае этот отказ нужно признать ее личным решением, принятым независимо от каких-либо посторонних влия­ний, ибо такие влияния настойчиво действовали на нее лишь в совершенно противоположном смысле. Елизавета была последней из детей Генриха VIII; в случае ее бездет­ной кончины престол Англии, при смутных условиях царившей тогда повсюду религиозной борьбы, мог стать предметом раздора, который, конечно, угрожал бы стране великими бедствиями. В виду такого положения дел страх за будущее побуждал английских патриотов всеми сила­ми стараться о том, чтобы порядок престолонаследия был определен заблаговременно и в особенности чтобы королева вступила в брак и обеспечила продолжение династии. В этом именно смысле Елизавета подвергалась влияниям отовсюду. Настойчиво уговаривали ее ко вступ­лению в брак ее лучшие и наиболее близкие советники, как напр.: Бöрлэй, Уольсингэм, Ленстер, Гэттон и др. Убеждали ее в том же направлении архиепископ и епи-

—250—

скопы¹⁰³⁴. Торжественно просили о том же, как мы ви­дели, члены совета и депутаты от палаты общин. Со всех сторон осаждали ее брачными предложениями ино­странные государи и посланники от имени разных ко­ролей, принцев и князей Испании, Австрии, Франции, Шве­ции, Дании и Шотландии¹⁰³⁵. Если Елизавета была против брака, то, очевидно, никак не под влиянием чужих со­ветов, – это было ее личное расположение. Но в таком случае многие события ее царствования должны производить на наблюдателя очень странное впечатление. При всем не­расположении королевы к замужеству, история ее долго­временного правления, можно сказать, переполнена расска­зами о разных претендентах на ее руку и сердце и об их сватовствах. Множество людей занято обсуждением брачных предложений, кипит по этому поводу обширная переписка, подаются надежды, высказываются серьезные обещания, ведутся официальные переговоры и составляются даже формальные тексты контрактов. Во всем этом ко­ролева принимает, конечно, самое близкое участие. Неко­торые из претендентов, по-видимому, даже могли считать себя ее счастливыми избранниками. Филиппа Испанского Елизавета уверяла, что если когда-либо решится выйти замуж, то никого другого не предпочтет ему¹⁰³⁶. Импе­раторскому агенту, хлопотавшему за эрцгерцога Австрийского, она однажды говорила, что решилась было жить и умереть девицей, но теперь уступает настояниям подданных и просит его передать императору, что готова к замуже­ству¹⁰³⁷. В парламенте 1566-го года, Роджерс, Садлер, Сесиль, Ноллис и Кэйв от имени королевы категори­чески заявляли палате, что для блага подданных Елизавета решилась наконец вступить в брак¹⁰³⁸. Относительно

—251—

герцога Алансонского¹⁰³⁹ Елизавета однажды прямо заявила французскому посланнику Мовиссьеру, что он будет ее мужем и об этом можно уже известить короля Франции. С этим герцогом, несколько раз приезжавшим в Англию, дело заходило у Елизаветы так далеко, что как-то раз, в присутствии многих свидетелей, она поцеловала его и, сняв свое кольцо, надела его ему на руку. После таких исключительных знаков внимания по-видимому не оставалось уже места для каких-либо колебаний и сомнений, а потому дело о браке королевы с герцогом все считали уже совсем решенным¹⁰⁴⁰. Общие ожидания были однако на этот раз также обмануты, как они не раз обманы­вались и прежде. Брачные переговоры, тянувшиеся иногда по целым годам, обыкновенно оканчивались ничем. Ко­ролева придумывала разные затяжки и проволочки, по не­сколько раз прекращала и возобновляла начатые перего­воры, выставляла затруднительные условия и неудобоиспол­нимые требования и затем, в самый, по-видимому, последний момент, когда все почти казалось улаженным, вдруг уклонялась с решительным отказом и ее претендент оставался не при чем¹⁰⁴¹. Даже явные знаки нежного рас­положения не избавили герц. Алансонского от подобной участи. Как ни близок, по-видимому, был он к осу­ществлению своих желаний, ему все-таки пришлось покинуть Англию лишь с горькими жалобами на женское непостоян­ство¹⁰⁴². – Что же, спрашивается, побуждало Елизавету за­тевать и тянуть иногда по целым годам эту сложную и опасную дипломатическую игру? Почему королева то ре­шительно заявляет о своем желании остаться на всю жизнь девицей, то с неменьшей решительностью согла­шается на брак; то подаст своим претендентам надежды,

—252—

обсуждает условия предполагаемого союза, поощряет обе­щаниями, доходит до колец и поцелуев, то начинает намеренно затягивать дело, выставляет разные затрудне­ния и заканчивает отказом? Откуда такие колебания, что значит эта непоследовательность? – Причина их заклю­чалась в том, что и в этом брачном вопросе личные склонности Елизаветы не гармонировали с тем полити­ческим расчетом, который внушался ей соображениями рассудка. Когда ей можно было слушаться только голоса своих личных желаний, она не скрывала решительного нерасположения к браку; но иногда обстоятельства слага­лись так, что о личных склонностях нужно было за­быть, уступая соображениям расчета. То открывалась настоятельная потребность сделать некоторую уступку об­щественному мнению своей страны; то казалось опасным вооружать против себя могущественного соседнего госу­даря; то, наконец, нужно было привлечь к союзу какую-либо из иностранных держав. Политический расчет так настойчиво внушал подобные соображения, что, под их влиянием, Елизавета вынуждена была подавлять на время свои желания. Филипп Испанский напр. сватался к Елизавете тогда, когда она, только что вступив на пре­стол, далеко не была уверена в прочности своего поло­жения. Отвечать ему отказом значило рисковать нажить себе такого опасного врага, неприязнь которого могла стоить престола, а потому Елизавета не только не отказывает ему, но даже в лестных выражениях подает явную надежду. С французскими герцогами она тянет долгие переговоры, потому что ей нужно было привлечь к союзу Францию, чтобы создать противовес угрожавшему в то время могуществу Испании. Парламент 1566-го года обна­руживал необыкновенное упорство в своих настояниях по вопросу об обеспечении престолонаследия и вот коро­лева посылает своих вельмож заявить палате что, для блага народа, она решилась наконец на вступление в брак. Не потому она заявляла это, что действительно пришла к такому решению, а потому что в этом за­явлении видела единственное средство успокоить возбужден­ное общественное мнение. Не расположенная к замужеству королева вела дипломатическую игру брачных перегово-

—253—

ров лишь тогда и настолько, когда и насколько это тре­бовалось политическим расчетом. Миновала надобность, и игра прекращалась, конечно, впредь до возобновления. Бывали моменты, когда игра заходила так далеко, что поворот с принятого пути, по-видимому, казался невоз­можным; но ни разу обстоятельства не сложились так, чтобы вынудить Елизавету, в ее борьбе между расчетом и склонностью, к такому окончательному решению, кото­рое было бы противно ее желаниям. –

Печальная история низложенной шотландской королевы Марии Стюарт представляет исследователю другой, мо­жет быть еще более резкий, пример той внутренней борьбы между влечениями сердца и соображениями рассудка, какую приходилось иногда переживать Елизавете. После почти девятнадцати лет тяжелого плена в различных крепких замках негостеприимной Англии, для несчастной узницы приблизился наконец последний час. Верховный суд, специально для этого случая составленный из пер­вейших английских вельмож, после многих исследова­ний, допросов свидетелей и личных объяснений обвиняе­мой Марии, произнес над ней свой окончательный при­говор. Решением суда бывшая шотландская королева, издавна выставлявшая свои притязания на английскую ко­рону, признана была виновной как несомненная и дея­тельная участница в широком заговоре, который постав­лял своей задачей ниспровержение Елизаветы с престола и даже ее убийство. Смертная казнь, законом установлен­ная за государственную измену, должна была явиться теперь для Марии необходимым грозным следствием такого при­говора¹⁰⁴³. Жить или умереть Марии, должна была решить Елизавета, так как требовался лишь ее приказ, чтобы судебный приговор приведен был в исполнение. Общест­венное мнение протестантской Англии давно уже настойчиво склонялось к мысли, что казнь шотландской королевы со­ставляет политическую необходимость для обеспечения без­опасности Елизаветы и спокойствия ее государства. Такое воззрение не раз решительно выражали и духовные и свет-

—254—

ские сановники и парламент и народ. Еще в 1572 году, под впечатлением Варфоломеевской резни, Сэндис, епи­скоп Лондонский, писал лорду Бöрлэю¹⁰⁴⁴, что необходимо принять против папистов суровые меры и, прежде всего, без малейшего промедления снять с плеч голову коро­левы шотландской. Около того же времени английские комиссары по переговорам с Францией говорили, что без­опасность их королевы невозможна без суровых мер против Марии, а в числе этих комиссаров были Бэ­кон, Сöссекс, Ленстер, Бöрлэй, Садлер и др.¹⁰⁴⁵…. Лорд Бöрлэй остался верен этой мысли и тогда, когда смертный приговор уже произнесен был судом над Марией, а Уольсингэм писал, что смерть Марии необхо­дима для безопасности королевы и ее верных слуг и что, пока эта женщина жива, никогда не будет спокойствия и доброго согласия ни в Шотландии, ни в Англии, ни проч­ных дружественных отношений между Англией и Франци­ей¹⁰⁴⁶. – Еще за пятнадцать лет до казни Марии английский парламент уже горячо настаивал на ее необходимости. В сессию 1572-го года соединенный комитет обеих па­лат занимался, между прочим, разрешением вопроса о том, что нужно предпринять относительно шотландской королевы. По докладе комитета палата общин постано­вила предать ее суду по обвинению в государственной из­мене и поднять вопрос не только об ее правах на анг­лийский престол, но и о самой ее жизни. В журналах палаты записаны и те мотивы, которые вызвали такое решение. Пленная королева, по мнению общин, представляет собой единственную надежду врагов Бога и религии, ору­дие для ниспровержения протестантизма в Англии, вмести­лище всяких пороков и злодеяний, главу заговоров про­тив безопасности государства и королевы, причину беспорядков и волнений. Явившаяся к Елизавете депутация обеих палат усиленно доказывала ей, что относительно Марии должны быть предприняты лишь самые крайние меры, что не следует ограничиваться только лишением ее права

—255—

на престолонаследие или какими-либо угрозами, ибо харак­тер Марии известен давно и все подобные меры не произведут на нее никакого действия. Щадить Марию ради ее высокого положения значит оскорблять справедливость, ибо это высокое положение только увеличивает ее вину. Низложенная королева притом не может и считаться ко­ролевой, в чужих владениях она лишь частное лицо¹⁰⁴⁷. Голос парламента встретил в этом случае поддержку и со стороны конвокации. Архиепископы и епископы в особом адресе убеждали Елизавету, что задерживать право­судие в его законном течении значит пред лицом Бо­жиим совершать преступление. Власть для того и уста­новлена, чтобы карать злодеяния и королева погрешит, если оставит Марию при всех ее злодействах безнака­занной. Кто бы ни была шотландская королева, но она достойна казни, а пристрастие к лицам запрещается Бо­гом. Саул пощадил жизнь Агага ради того, что он был царь, и Господь лишил за то царства самого Саула. Ахав пощадил царя Бенадада и поплатился за то соб­ственной жизнью… Увлекающие народ Божий к идолослужению должны быть умерщвляемы без пощады, а ко­ролева шотландская служит именно орудием для ниспро­вержения евангелия… Щадить слугу антихриста, уличенную во многих гнусных преступлениях, к явной опасности и для души и для тела многих тысяч добрых верно­подданных, было бы «crudelis misericordia»¹⁰⁴⁸. Когда, пят­надцать лет спустя, несчастная пленница была наконец действительно предана суду по обвинению в государствен­ной измене, английский парламент обнаружил по отношению к ней те же чувства непримиримой ненависти, какими он проникнут был и ранее. Судебный приговор, произне­сенный над Марией, вместе со всеми документами процесса представлен был на утверждение парламента. Обе палаты посвятили несколько дней на рассмотрение представленного материала и затем единогласно утвердили решение суда. Такое постановление парламента сообщено было Елизавете в форме особого адреса, при чем обе палаты, сперва

—256—

чрез избранную депутацию, а затем чрез лорда-канцлера и спикера палаты общин, дважды энергически убеждали королеву дать согласие на немедленное исполнение состояв­шегося приговора. Шотландская королева, говорили они, издавна считает английскую корону своей и никогда не перестанет добиваться того, что, по ее мнению, отнято у нее незаконно. Это женщина упрямая и отчаянная и, пока она жива, королева никогда не будет в безопасности. Она всецело пропитана папизмом и жаждет ниспровер­гнуть евангелие не только в Англии, но и повсюду. Убий­ство Елизаветы, постоянно поставляемое целью заговоров, неизбежно повлечет за собой иностранное вторжение, ги­бель английской независимости и водворение снова римской тирании. Спасая истинную религию, спокойствие государ­ства и безопасность королевы, необходимо привести в исполнение произнесенный над Марией приговор. Если несправедливо и одному какому-либо подданному отказывать в правосудии, то тем более несправедливо тогда, когда его единогласно и единодушно требует вся Англия. Ми­лость Марии была бы жестокостью всем верным поддан­ным королевы. Щадить ее значит губить свой народ. Нет другого пути для обеспечения безопасности и спокой­ствия Англии как только казнь Марии. Колебаться и мед­лить в этом случае значит только поощрять дерзость врага, грешить и привлекать на себя праведный гнев Всемогущего Бога¹⁰⁴⁹. – Речи парламентских депутатов выражали в этом случае голос всего народа. Еще в 1572 г. французский посланник уже писал своему пра­вительству, что по всей Англии говорят о необходимости казни Марии¹⁰⁵⁰. Когда же смертный приговор над ней суда и парламента был обнародован, население повсюду встретило его с шумным восторгом. В Лондоне весь день и всю ночь раздавался колокольный звон, его улицы были иллюминованы; по городам и селам запылали костры

—257—

и везде разносились радостные клики толпы¹⁰⁵¹. – После стольких разнообразных заявлений едва ли можно было сомневаться в том, что казнь Марии составляет, по общему мнению протестантской Англии, политическую не­обходимость. Сама Елизавета, по-видимому, вполне разде­ляла в этом случае образ мыслей своего народа. Когда короли Франции и Шотландии обратились к ней с уси­ленными ходатайствами, чтобы она пощадила жизнь Марии, Елизавета в устных беседах с их посланниками, в инструкциях и письмах ясно высказывалась в том смысле, что казнь Марии неизбежна для обеспечения без­опасности ее самой и ее государства. Злоба шотландской королевы возросла до таких пределов, что уже нет воз­можности терпеть ее долее, и самосохранение вынуждает Елизавету подумать о самой себе. Она прибегла к суду над Марией, потому что ей невозможно иначе спасти свою собственную жизнь. Она была бы очень благодарна если бы ей указали средство обеспечить свою безопасность, не пре­давая Марию казни; но так как этого средства нет, то она не хочет быть жестокой к себе самой и находит несправедливым допустить, чтобы она, невинная, погибла, а королева шотландская, преступница, была спасена¹⁰⁵². И за пятнадцать лет до приговора над Марией, когда пар­ламент 1572-го года требовал ее казни для обеспечения безопасности королевы и государства, Елизавета заявляла, что и она считает предлагаемый им путь лучшим и вернейшим¹⁰⁵³. – Если так, если Елизавета давно уже отовсюду слышала заявления о необходимости казни Марии, если и сама она вполне разделяла это воззрение, то теперь, когда парламент единогласно утвердил постановленный судом приговор и от нее только зависело привести его в исполнение, следовало, конечно, ожидать, что она, не задумается дать свое согласие. Но не так вышло на деле. Поставленная на очередь кровавая мера представлялась столь необычайной, что решиться на, нее было не легко.

—258—

Образ действий Елизаветы по отношению к Марии давно уже был поводом к постоянным нареканиям. Спасаясь от преследования своих возмутившихся подданных, шот­ландская королева явилась, как известно, в Англию в полной уверенности, что найдет в ней радушный прием, дружескую помощь и защиту, но здесь ее тотчас же встре­тило самое горькое разочарование; не королевой-гостьей стала она в Англии, а жалкой пленницей, которая девят­надцать лет должна была томиться в своей неволе. Во всем католическом мире, и на континенте и в Англии, постоянно с негодованием твердили о вероломстве Ели­заветы, беззастенчиво воспользовавшейся опрометчивым поступком своей соперницы, чтобы лишить ее свободы. Соображения политического расчета служили, конечно, для Елизаветы в этом случае достаточным оправданием, но в глубине души не могла она не сознавать и не чувст­вовать неблаговидности своего образа действий и значитель­ной доли справедливости раздававшихся против нее обви­нений. Как бы ни была опасна соперница но если, в критическую минуту, она вполне доверилась прежде дан­ным ей дружественным уверениям и сама добровольно явилась в Англию, прося приюта и защиты, не велико­душно было встречать ее насилием и, вопреки всем обы­чаям международного гостеприимства, держать ее в плену. Заключив Марию на многие годы в неволю, не могла Елизавета совсем не чувствовать своей неправды, а теперь вот страна еще единодушно требует, чтобы несчастная узница и голову свою сложила на плахе. Давняя неправда, может быть и без того уже не мало смущавшая Елиза­вету, грозила теперь довести ее даже до кровопролития. И тем беспощаднее стал бы преследовать ее совесть кро­вавый призрак казненной Марии, что самые преступления и заговоры несчастной пленницы в значительной степени обусловливались ее неволей, ее страстными порывами вы­рваться на свободу. Что же скажет весь мир об ан­глийской королеве тогда, когда она свою, обманом захва­ченную, пленницу, протомив многие годы в неволе, в довершение всего предаст еще на позорную казнь? Не ляжет ли это мрачное деяние несмываемым пятном на память Елизаветы в потомстве? Одной этой мысли доста­-

—259—

точно было, чтобы, при вопросе о казни Марии, привести Елизавету в смущение, но это было еще далеко не все. Не о простой пленнице шло теперь дело, а о близкой родственнице самой Елизаветы и такой же королеве, как она. Мария была из того же королевского рода, к какому причисляла себя и Елизавета. Генрих VII был их об­щим родоначальником и, как родная внучка сестры Генриха VІІІ-го, Маргариты, Мария приходилась племян­ницей Елизавете. Было время, когда на голове своей она носила даже две королевских короны: как единственная наследница своего отца, она владела короной Шотландии, а как жена Франциска ІІ-го, была королевой Франции. И вот эту-то коронованную внучку Генриха VІІІ-го, коро­леву Франции и Шотландии предали английскому суду, су­дили по английским законам вельможи-подданные Елиза­веты и решением суда и парламента приговорили к смерт­ной казни. Ни сама Мария, ни все сочувствовавшие ей люди, ни весь католический мир не признавали за под­данными Елизаветы права судить чужую королеву; но смерт­ный приговор был все-таки произнесен и теперь Ан­глия требовала у своей королевы его исполнения. В вели­ком смущении почувствовала себя Елизавета и было от чего смутиться, ибо от нее требовали, чтобы беспомощную пленницу, близкую свою родственницу и венчанную коро­леву она приказала предать позорной казни. Помимо простого, вполне естественного, сострадания, чувство королев­ского достоинства должно было решительно восстать в ней против такого кровавого дела. Не сама ли она не раз высказывала свое глубокое убеждение в божествен­ном происхождении и священном, неприкосновенном характере монархической власти? Какой же подаст она миру пример уважения к этой высокой власти, если дозволит нанести ей, в лице Марии, такое жестокое оскорбление, если допуститъ, чтобы, по приговору ее подданных, ска­тилась на плахе голова такой же королевы, как она сама? Как бы ни были сильны соображения политического расчета, внушавшие Елизавете мысль о необходимости казни Марии, невольное смущение пред делом сомнительной справедливости, страх за свое доброе имя пред судом общественного мнения, чувство династического и монархи-

—260—

ческого достоинства должны были решительно восстать в ней против этой казни. Еще раз Елизавете выпало на долю выдержать тяжелую борьбу между соображениями рас­судка и влечениями сердца. – Как ни представлялась казнь Марии необходимой с точки зрения политического расчета, мысль об этой казни всегда встречала со стороны Ели­заветы настойчивое сопротивление. В 1572 году, под свежим впечатлением Парижской резни, парламент уси­ленно требовал смерти шотландской королевы; но Елиза­вета не хотела и слышать об этом. Она заявляла пала­там, что считает предлагаемый ими путь лучшим и вернейшим для обеспечения безопасности и государства и ее самой, но ступить на этот путь все-таки не желала. Ее лучшие советники, как Бöрлэй напр., горько жалова­лись в этом случае на ее медлительность и недостаток решимости; но настоять на своем были не в состоянии и один из членов верхней палаты, Паркгёрст, епископ Норунчский, писал, что только великому милосердию Ели­заветы Мария была обязана тем, что судьба ее этим парламентом не была решена¹⁰⁵⁴. В конце 1586-го года, по обнаружении заговора Бэбингтона, вопрос о судьбе Марии был, как известно, решительно поставлен на очередь. Суд произнес над ней смертный приговор, получивший единодушное утверждение парламента, и депутация палат явилась к Елизавете с настойчивым ходатайством о приведении этого приговора в исполнение. Пришел для Елизаветы час решить давно уже смущавший ее вопрос о судьбе своей соперницы: склониться ли смело на сторону соображений рассудка, или послушаться голоса чувства. Ответная речь королевы депутатам парламента ясно сви­детельствовала в этом случае об ее душевном настрое­нии. Она говорила о своей благоговейной признательности к Божественному провидению, сохранившему ее от столь многих опасностей, о своей сердечной благодарности к подданным за их верность и привязанность к ней, о той великой горести, какую причиняет ей мысль, что жен­щина и королева, даже ее близкая родственница оказывается виновной в преступных замыслах. Она уверяла депу-

—261—

татов, что даже жизнью своею готова пожертвовать для блага своей страны и что, если бы только этой жизни ка­салось дело, она охотно дала бы Марии свое прощение. Она горько жаловалась на ужас своего положения, когда от нее требуют казни ее близкой родственницы. Это поло­жение так беспримерно и вопрос такой великой важности, что от нее, она уверена, не станут требовать немедлен­ного решения. И в менее важных делах она привыкла долго размышлять прежде, чем на что-либо решиться; теперь же она будет Господа Бога молить, чтобы Он просветил ее разум и указал ей то, что может послу­жить на благо церкви и государства. – После трехдневных размышлений, королева просила парламент подумать еще раз об этом деле и постараться приискать какое-либо другое средство для обеспечения общественной безопасности, не прибегая к казни Марии. Когда же, в ответ на ее просьбу, палаты снова стали настойчиво требовать казни, Елизавета опять повторяла о крайней жестокости требуемой от нее меры, о беспримерной затруднительности своего положения и т. д. и отпустила депутатов, не дав им со своей стороны никакого решительного ответа и сама откровенно сознаваясь, что в ее ответе нет ответа (аn answer answerless). Чтобы избавиться от тяжелых для нее настояний парламента, Елизавета даже прекратила сессию, отсрочив ее на два месяца¹⁰⁵⁵. Единственная уступка, ка­кой можно было в данном случае добиться от нее, со­стояла лишь в том, что она дала свое согласие на об­народование состоявшегося над Марией приговора, но при этом она заявляла в своей прокламации, что согласие у нее вынуждено необходимостью к великому ее огорчению¹⁰⁵⁶.

—262—

При всей настойчивости парламента и советников смерт­ный приговор над Марией не получил таким образом утверждения королевы. Соображения политического расчета оказались не в силах победить ее отвращение к крова­вому делу. Мы не думаем утверждать, что личное распо­ложение к Марии, жалость и сострадание к ней, как к человеку, и вообще гуманность удержали руку Елизаветы от подписи смертного приговора. Нет, ею руководили в этом случае чувства гораздо менее возвышенного свой­ства, страх за свою репутацию, династическая и монархи­ческая гордость. Елизавета была не против смерти Марии, мало того она, пожалуй, даже желала этой смерти, но только так, чтобы не обагрять в царственной крови сво­их собственных рук, не быть в кровавом деле не­посредственной участницей. Если бы кто-либо другой изба­вил ее от Марии, она была бы вполне довольна и, конечно, нимало не стала бы сожалеть о печальной судьбе своей несчастной, но опасной соперницы. Было время, когда она рискнула даже сделать попытку именно в том смысле чтобы избавиться от Марии руками других. В 1572 г. Елизавета так была напугана Парижской резней, так трепетала за свою безопасность на престоле, со дня на день ожидая вторжения в Англию грозного католического союза, что решение вопроса о судьбе Марии более чем когда-либо казалось ей настоятельной политической необхо­димостью. Вследствие этого сэр Генри Киллигру поспешно от­правлен был в Шотландию для переговоров с регентом, графом Маром, и графом Мортоном. Согласно данным ему от лорда Бöрлэя инструкциям, он должен был объяснить шотландским правителям, что дальнейшее пребывание Марии в Англии признается невозможным и необ­ходимо, наконец, решить ее участь. Конечно, можно было

—263—

бы судить и казнить ее в Англии, но по некоторым со­ображениям, правительство находит лучшим выдать Марию шотландским властям. Лорд Бöрлэй ясно дает понять регенту, что такая выдача предпринимается совсем не для того, чтобы только переменить для Марии место заключения. Королева желает покончить с ней совсем и выдает ее шотландцам для того, чтобы они немедленно предали ее суду. Графы Мар и Мортон должны дать своих близ­ких родственников заложниками в том, что казнь Марии действительно будет приведена ими в исполнение. Само собою разумеется, что такое предложение сделано было с величайшей осторожностью. О точном смысле своего же­лания Елизавета высказалась Киллигру только в устной беседе и притом требовала, чтобы ее имя в этом деле отнюдь не упоминалось¹⁰⁵⁷. Правда, немного спустя, когда ослабели первые впечатления кровавых Парижских собы­тий и миновал страх вторжения, Елизавета отказалась от своего плана выдать Марию на казнь в Шотландии¹⁰⁵⁸, но сделанная в этом смысле попытка, показывает, что не Марию, а себя жалела она, когда противодействовала ее казни в Англии. –

Хотя чувство сострадания и не особенно тревожило Ели­завету, но были, как мы видели, причины, которые все-таки заставляли ее переживать тяжелую борьбу, когда при­шла пора окончательного утверждения произнесенного над Марией смертного приговора. Три месяца стояла она одна против единодушных настояний парламента и всех сво­их советников, упорно отказываясь дать согласие на про­литие крови своей коронованной родственницы; но этому упорству наступил конец. В это самое время общест­венное мнение Англии еще раз было взволновано вестями об открытии нового заговора, поставлявшего своей задачей для спасения Марии поспешить убийством Елизаветы. Хотя некоторые исследователи даже самый факт существования такого заговора представляют сомнительным, тем не менее возбужденная по этому поводу тревога повлекла за собою весьма важные последствия. Первого февраля 1587-го

—264—

года, выслушав еще раз убедительные настояния лорда-адмирала Гоуарда, Елизавета послала за государственным секретарем Дэвисоном и подписала наконец принесенный им, давно уже заготовленный, приказ об исполнении над Марией смертного приговора¹⁰⁵⁹. С этим, по-видимому решительным, шагом томительное беспокойство Елиза­веты, ее колебания и волнения еще далеко не окончились. Подпись приказа совсем не означала того, что королева завершила свою внутреннюю борьбу и пришла наконец к твердому решению. Напротив, в мрачном, угнетенном настроении она волновалась по-прежнему и раздражительно жаловалась на то, что в среде ее подданных не нахо­дится ни одного такого человека, который бы освободил ее от горькой необходимости прибегнуть к формальной казни и таким образом снял бы с нее тяжелую ответ­ственность. При существовании известной добровольной ассоциации, члены которой клятвенно обязывались употреб­лять все свои силы и средства на то, чтобы преследовать врагов королевы, верный подданный имеет даже право умертвить Марию и тем избавить королеву от тяжелого положения, но никто не хочет этого сделать и всю тя­жесть бремени взваливают только на нее. По внушению Елизаветы, Уольсингэм и Дэвисон писали сэру Полету, под главным надзором которого содержалась в то время Мария в замке Фотрингэй, упрекая его в недостатке преданности своей государыне и ясно давая понять ее жела­ние; но Полет отвечал решительным отказом, заявив, что он готов пожертвовать королеве всем своим иму­ществом и жизнью, но не совестью, и не запятнает себя пролитием крови без законного предписания¹⁰⁶⁰. Нет ни­чего невероятного в том предположении, что и обнаро­дование приговора над Марией и самая подпись приказа о казни сделаны были Елизаветой только для того, чтобы по возможности избегнуть необходимости формальной казни. Королева надеялась, что человек, готовый тайно умер-

—265—

твить Марию, скорее найдется тогда, когда повсюду ста­нет известным, что она и судом, и парламентом, и королевой уже признана достойной смерти; но надежды Елизаветы в этом случае не оправдались. Как она ни волновалась, как ни гневалась, путь для решения рокового вопроса оставался, очевидно, один – исполнить про­изнесенный над Марией приговор, т. е. формально пре­дать ее казни. Волей-неволей Елизавете пришлось все-таки вступить наконец на этот путь и, подавив в себе голос чувства, дать перевес соображениям рассудка, но до самого последнего момента тяжелая внутренняя борьба не прекращалась в ее душе. Не видя возможности на­править события согласно своим желаниям, она дерзнула, как мы увидим впоследствии, на отчаянную попытку спасти хотя в глазах света свою репутацию; но и обма­нуть общественное мнение ей не удалось. Тяжесть ответ­ственности за кровавое дело осталась на ее плечах, и она таким образом еще раз доказала, что «монархини – ве­личия рабыни, влеченью сердца следовать не могут».

Один старинный автор говорил, что женский харак­тер можно определить двумя главными чертами: «die Neigung zu herrschen und die Neigung zum Vergnügen», т. e. наклонность к господству, к повелеванию и наклонность к удовольствию. Хотя Кант, у которого мы нашли эти слова¹⁰⁶¹, и не соглашается с ними; но в применении к нашей героине они оказываются весьма правдивыми. Как Тюдор, как истая наследница своего отца и представи­тельница типических свойств своей фамилии, Елизавета преимущественно обнаруживает эту – Neigung zu herrschen, а как дочь сладострастного Генриха и легкомысленной Анны – die Neigung zum Vergnügen. Но к этим двум господствующим свойствам она всегда прибавляет еще одно, составляющее ее личную особенность, – это благора­зумие, расчет. И повелевает она и услаждается с расчетом.

Наклонность повелевать так сильно сказывалась во

—266—

всех поступках Елизаветы, что известный историк Юм счел даже возможным сравнить ее правление с деспо­тизмом турецкого султана¹⁰⁶². В высших правительствен­ных учреждениях Англии того времени, как тайный со­вет (Privy соunсіl), звездная палата (Star chamber) и вер­ховная комиссия (High commission), члены которых и наз­начались и сменялись королевой, ее воля имела решающее значение¹⁰⁶³. Суд старался произносить лишь такие приговоры, которые соответствовали желаниям правительства¹⁰⁶⁴. Когда парламент по собственной инициативе начинал рас­суждать о таких вопросах, которые были неприятны королеве, как напр. вопрос о назначении преемника пре­стола, или о делах церковных, решение которых Ели­завета, как глава церкви, считала своей исключительной привилегией, она тотчас же посылала палатам резкие вы­говоры и категорические приказы не читать внесенных биллей и немедленно прекратить дальнейшие прения. Если же некоторые из членов парламента обнаруживали упорство, не хотели слушаться ее приказов и поднимали речь о привилегиях парламента, об исконном праве его на свободу слова, она подвергала непокорных аресту и са­жала в тюрьму¹⁰⁶⁵. Руководя государственными делами, она всегда старалась распоряжаться по своему и проявляла та­кое упрямство, что самые доверенные ее министры и со­ветники жаловались иногда на трудность и даже невозмож-

—267—

ность внушить ей какое-либо решение. Никому не желая подчиниться, она предоставляла решение всякого дела себе, а в министрах и вельможах видела лишь исполнителей своей воли¹⁰⁶⁶. Великое множество примеров свидетель­ствуют о том, что не только отдельные лица, но даже и весь совет в совокупности, оказывались часто совсем бессильными, чтобы отклонить королеву от принятого ею решения¹⁰⁶⁷. Мудрые советники, видя полную невозможность победить упрямство государыни, грозившее, но их мнению, печальными последствиями для интересов государства, при­ходили иногда совсем в отчаяние и прямо заявляли Ели­завете, что отныне не станут подавать ей более ника­ких советов. Каждый из них твердо должен был помнить, что он только орудие в руках королевы и обя­зан повиноваться ее воле¹⁰⁶⁸. Если же кто-либо из них, внушая Елизавете свое мнение, обнаруживал особенную настойчивость, она приказывала ему замолчать и не стес­нялась назвать «дураком» даже такого преданного слугу и выдающегося государственного мужа, как Сесиль¹⁰⁶⁹. А кто забывался до такой степени, что позволял себе явное ослушание, тот должен был знать, что Елизавета, в случае крайности, не задумается предать суду и казни даже и своего особенного любимца, как это случилось напр. с графом Эссексом¹⁰⁷⁰. Припоминается нам фраза, вложенная в уста Елизаветы Вальтер-Скоттом. Рассердившись как-то раз, она говорила графу Сöссексу: «Неужели вы думаете, что если я не ношу шпаги, так в руках моих ски­петр превратился в веретено?»¹⁰⁷¹ В этих словах ре­шительно нет ничего такого, что не соответствовало бы характеру и даже способу выражения нашей героини. Вот, напр., как несомненно говорила она в заседании парла­мента: «Если какие-либо ереси или расколы появятся в

—268—

церкви и вы не позаботитесь устранить их», обращалась она к епископам, «я низложу вас! Смотрите же хоро­шенько за своим делом!»¹⁰⁷² В церковных делах она распоряжалась полновластно, держась самого возвышенного мнения о своей супрематии. Епископы постоянно получали от нее официальные бумаги с приказаниями, понужде­ниями, выговорами и угрозами¹⁰⁷³, а что эти угрозы не были одними словами, в этом убедился даже архиепископ Гриндаль, за противоречие воле королевы устраненный с архиепископской кафедры¹⁰⁷⁴. Даже в церкви во время про­поведи, когда оратор, почтенный декан Ноуэль, позво­лил себе неприятное для королевы отступление, она за­кричала ему со своего места: «к тексту, к тексту, пе­рестаньте об этом!»¹⁰⁷⁵ Все знали и чувствовали, что в ее руках не веретено.

Стремление повелевать не затуманивает однако ясность мысли Елизаветы. Она повелевает не с упрямой необуз­данностью, а с расчетом, всегда готовая прислушаться к желаниям и мнениям других, допустить даже в край­нем случае некоторые необходимые уступки. Все отдают ей честь, что она сумела окружить себя такими предан­ными, опытными и талантливыми людьми, мнения которых всегда могли принести ей большую пользу. Предоставляя только себе решение всякого дела, она в тο же время считает не лишним усердно выслушивать всякого рода советы и внушения, любит беседовать о делах не только со своими доверенными советниками и министрами, но даже с иностранными посланниками, чуждыми серьезной политики царедворцами и придворными дамами, т. е. такими людьми, внушения которых часто были не компетентны и даже прямо враждебны ее интересах¹⁰⁷⁶. Как ни ревниво

—269—

хранила Елизавета свою самостоятельность, можно все-таки видеть не мало примеров того, что она отдавала должное советам других и в особенности напр. таких людей, как архиепископ Паркэр, лорд Бöрлэй и граф Лейстер, которые в ее глазах пользовались большим авто­ритетом¹⁰⁷⁷. При всех своих жалобах на упрямство королевы, лорд Бöрлэй сам сознавался, что иногда она уступает его аргументам¹⁰⁷⁸. Самообладание, уменье сдер­жать во время порыв тюдоровского самовластия, никогда не покидало Елизавету, а потому из самых резких и опасных столкновений с парламентом она выходила всегда с удивительным искусством. Как хладнокровный, опыт­ный ездок, она прекрасно знала тот предел, до кото­рого можно натягивать узду, и никогда этого предела не переступала. Знаменитые парламентские стычки 1566-го и 1601-го гг. служат для этой мысли лучшими иллюстрациями. В обоих случаях, по вопросу о престолонаследии и о монополиях, бурные прения принимают весьма не­приятный для Елизаветы оборот и резкие, даже дерзкие, нападки на королеву и ее правительство раздаются в па­лате. Елизавета пытается сперва властью подавить оппо­зицию; она шлет приказы о прекращении прений и нака­зывает непокорных членов; но когда становится ясным, что дело может зайти слишком далеко, она тотчас же меняет фронт. Она берет назад свои приказы, изъ­являет желание немедленно устранить возмущавшие парла­мент злоупотребления в администрации и даже благодарит палату за ее усердие и заботливость об общественном благе. Она делает это не как насильственно вынужден­ную уступку, но с достоинством, с выражением нации своих нежных материнских чувств, – делает так, что приводит палату в восторг и она гремит приветствен­ными кликами в честь своей несравненной королевы¹⁰⁷⁹.

—270—

Самое поражение свое Елизавета умеет превратить в победу.

Когда расчет поставляется основой деятельности, для приложения нравственных принципов, как известно, не всегда уже остается место. С полным правом можно сказать это об Елизавете. Поставляя на первом плане свои выгоды и всегда умея во время вспомнить о них, она не особенно задумывалась при выборе средств для осуществления своих целей. Всем было, напр., известно ее не совсем похвальное свойство сваливать на других ответственность за какие-либо рискованные меры, а тем более неудачи и ошибки. С поразительной бесцеремон­ностью, нимало не краснея, она считала возможным тор­жественно отречься от всяких своих слов и действий, если только видела в этом надобность с точки зрения выгоды. При ее тайной поддержке протестантские лорды Шотландии, с графом Мöррэй во главе, восстали с ору­жием в руках против своей королевы Марии Стюарт; но когда, после неудачного исхода восстания, Мöррэй в октябре 1565-го года явился в Лондон, Елизавета на публичной аудиенции в присутствии иностранных пос­ланников, резко обвиняла его, как предателя и измен­ника своей государыне, и призывала Бога в свидетели, что никогда не одобряла и не поддерживала мятежников. Ей был расчет убедить Европу, что королева Англии не может иметь ничего общего с мятежом и революцией¹⁰⁸⁰. – Двадцать лет спустя Елизавета подписала смертный при­говор Марии и отдала его государственному секретарю Дэвисону; но когда приговор приведен был в испол­нение, она оделась в траур, заливалась слезами и уве­ряла всех, что вовсе не желала казни Марии и что Дэ­висон, дав приговору ход, превысил свои полномочия и сделал то, что ему будто бы совсем не поручалось. Бедный секретарь был предан суду, заплатил громад­ную сумму штрафа, разорившую его в конец, и попал в тюрьму¹⁰⁸¹. Он оказался козлом отпущения и прине-

—271—

сен был в жертву тому расчету, который побуждал Елизавету свалить ответственность за кровавую меру с себя на какого-либо другого. –

Слишком усердное служение расчету обнаруживалось в образе действий Елизаветы и другими непривлекатель­ными проявлениями. Бережливость напр. составляла одну из характеристических особенностей ее управления и эта бережливость имела в своей основе серьезный политичес­кий расчет. Благодаря своей настойчивой экономии ко­ролева имела возможность не тревожить своих подданных усиленными налогами, исправно платила свои долги по внутренним займам, чего совсем не было в обычае у ее предшественников, и успела погасить крупную сумму государственного долга по займам внешним. Все это в значительной степени возвышало и упрочивало ее популяр­ность. Благодаря той же экономии королева почти всегда обладала значительными свободными суммами, а это давало ей возможность чувствовать себя самостоятельной и не особенно стесняться зависимостью от парламента¹⁰⁸². Но экономия, похвальная сама по себе, получала весьма несимпатичный оттенок, как скоро Елизавета думала только о выгоде и не разбирала средств для ее приобретения. В делах внешней политики, при постоянно возникавших вопросах о содействии протестантам континента, когда все зависело часто от быстроты и благовременности при­нимаемых мер, у Елизаветы в высшей степени трудно было выпросить какую-либо лишнюю тысячу фунтов, а иногда она не стеснялась обещать и не исполнить своего обещания¹⁰⁸³. Даже в критическую минуту угрожавшего испанского нашествия армады она старалась урезать со­став своего флота, численность армии и количество отпус­кавшихся им сумм и провианта, чем приводила сво­их министров и адмиралов в негодование и ужас, так что даже талантливый и воинственный Гоуард желал лучше мира, ибо экономия и война, по его словам, не

—272—

могут мириться между собою¹⁰⁸⁴. Епископы очень часто, без всякой нужды и даже прямо в ущерб интересам церкви, переводились с места на место; это нужно было королеве потому, что при поступлении на новое место епис­коп должен был вносить в казну крупную сумму аннатов. Намеренно переводили древних старцев в на­дежде, что их недалекая кончина даст скоро возможность к новым переводам. Лорд-кипэр (хранитель печати) серьезно высчитывал однажды те выгоды, какие получит королева от таких переводов, с особенным ударением указывая на то обстоятельство, что предназначенному к пере­мещению епископу Норуичскому уже 88 лет, а потому можно быть уверенным, что он не замедлит дать королеве своей кончиной новый источник дохода¹⁰⁸⁵. Во вред религиоз­ным интересам народа, епископские кафедры не только по месяцам и по годам, но даже иногда по целым де­сяткам лет оставались незамещенными, потому что пар­ламент предоставил королеве широкое право распоря­жаться в вакантных епархиях их имуществами¹⁰⁸⁶. Поль­зуясь этим правом, королева не спешила назначать но­вых епископов на свободные кафедры и тем временем усердно производила так называемый обмен (exchange), отбирая у епархий их лучшие имения и давая взамен их десятины и другие доходы несравненно меньшей стоимости. Как ни протестовали епископы против такого систематического расхищения церковной собственности, на их протесты королева не обращала почти никакого внимания и многие епископские кафедры были доведены таким путем до крайней степени обеднения, а сама Елизавета возбуждала против себя иногда такое озлобление, что ее называли гарпией и грабительницей церкви¹⁰⁸⁷. Экономия получала со­всем уж характер скаредности, когда королева не счи­тала нужным вознаградить должным образом труды даже самых преданных ей и выдающихся по талантам и за-

—273—

слугам государственных деятелей. Лорд Бöрлэй созна­вался, что в двадцать шесть лет своей службы при Ели­завете он не получил того, что успел получить в че­тыре года в царствование Эдуарда, и что получаемое им от королевы далеко не покрывает тех расходов, какие он несет по службе. Его казначейское жалованье, по его словам, едва достаточно для того, чтобы покрыть расходы по конюшне, и для приличного поддержания своего положения он вынужден продавать и проживать свои име­ния¹⁰⁸⁸. Государственный секретарь Уольсингэм, даровитейший и усерднейший слуга Елизаветы, благодаря своей слу­жебной ревности дошел до полного разорения и умер в бедности¹⁰⁸⁹. Расчет покидал королеву лишь тогда, когда дело шло о щедром награждении ее придворных фавори­тов, он уступал в этом случае другому, очевидно более сильному чувству, ибо здесь выступала на сцену «die Neigung zum Vergnügen».

И я могла бы наслаждаться жизнью

И счастьем земным, но предпочла

Суровый долг монархов наслажденьям...

говорит Елизавета у Шиллера¹⁰⁹⁰, но в эти слова поэта я попросил бы позволения внести небольшую поправку; я скорее прочел бы эти строки так:

Равно любя и все утехи жизни

И власть, соединить я предпочла

Суровый долг монархов с наслажденьем.

И производила Елизавета это соединение полезного с приятным так широко, что едва ли имела право пожало­ваться на особенную суровость своего монаршего долга. – Отвечав отказом на просьбу парламента о вступлении в брак, Елизавета красноречиво заявляла, что намерена всю жизнь свою посвятить исключительно на благо своего на­рода и что высшим ее желанием было бы жить и уме­реть девицей. По наиболее вероятному объяснению этот отказ от брака имел своим источником желание Ели­заветы сохранить за собою полную самостоятельность и

—274—

свободу, пользоваться властью, не разделяя ее ни с кем. Но, как женщина, она никак не могла и не хотела от­решиться от свойственной ее полу потребности видеть всегда подле себя влюбленных поклонников и наслаж­даться своими женскими победами. По политическим со­ображениям затевая с некоторыми из европейских прин­цев брачные переговоры, отрицательный результат кото­рых ясен был для Елизаветы прежде их начала, она иногда, как напр. с герцогом Анжуйским, несколько увлекалась и заходила гораздо дальше, чем сколько тре­бовалось по расчету политики. Явное поклонение принца, осаждавшего ее нежными письмами, три раза приезжавшего в Англию и гостившего в ней по несколько месяцев, приятно льстило женскому самолюбию Елизаветы и она, не думая о последствиях, не хотела отказать себе в удо­вольствии продлить опасную забаву. Серьезного увлечения у нее в этом случае не было; нежно встречая признания своего жениха, она в тο же самое время не прочь была пококетничать и с его случайным посланником и пококетничать так, что обратила на себя всеобщее внимание¹⁰⁹¹. Кому не известен также ряд ее английских фаворитов, начиная с «милого Робина» (sweet Robin), как называла она Роберта Дöдлэя, графа Лейстера¹⁰⁹², и продолжая Гэттоном, Ралээм и Эссексом, – фаворитов, которых она щедро осыпала богатствами и почестями и которым открыто выказывала свою нежную привязанность¹⁰⁹³. Не мало раз­носилось и разносится, в особенности врагами Елизаветы, разных пикантных на эту тему рассказов; которые на­лагают сильную тень на нравственную репутацию коро­левы-девственницы¹⁰⁹⁴. Насколько справедливы эти рассказы

—275—

решить очень трудно¹⁰⁹⁵; это такая область, где всего ме­нее можно рассчитывать на обилие документальных дан­ных. Но нельзя не сознаться, что поводов к подобным рассказам Елизавета давала вполне достаточно¹⁰⁹⁶, что иногда даже и сама сознавала¹⁰⁹⁷. Нужно впрочем заме­тить, что и при увлечениях обычное благоразумие Елиза­веты не покидало ее вполне. Ее фавориты никогда не были всемогущими временщиками; осыпая их богатствами и по­честями, большого влияния в государственных делах она им не давала, так что любимец королевы оказывался иногда настолько бессильным, что не в состоянии был добиться даже какого-нибудь второстепенного местечка для покровительствуемого им приятеля¹⁰⁹⁸. В толпе окру­жавших ее людей Елизавета всегда умела различать тех, которые нужны ей для дела, и тех, которые нужны для удо­вольствия. Права и обязанности этих людей были совершенно различного свойства.

«Die Neigung zum Vergnügen», которой служили Лейстеры, Эссексы e tutti quanti, выражалась у Елизаветы прежде всего в том, что она, как истая женщина тре­бовала преклонения пред своей красотой. Собственно кра­соты у нее не было, но если вообще людям свойственно ошибаться в оценке своих собственных достоинств, то такая ошибка всего извинительнее в женщине, когда она ценит свою красоту. По меткому замечанию романиста, Елизавета обладала тем, что в монархине зо­вут красотой, а в другом сословии назвали бы благо­родной осанкой, соединенной с привлекательным, вели­чественным выражением лица¹⁰⁹⁹. Современник-очевидец,

—276—

Венецианский посланник Микеле, говорит, что она была больше мила, нежели прекрасна¹¹⁰⁰. Высокий рост, хорошее сложение, свежий, хотя несколько смугловатый, цвет лица, золотисто-белокурые, почти рыжие вьющиеся волосы, не­большие, но темные, живые и проницательные глаза, круп­ный, немного крючковатый нос и изящная ручка, которую она любила выставлять на показ, – вот все те дары, какими наделила ее природа¹¹⁰¹. Чего не хватало во внеш­ности, в дарах природы, то восполнялось, иногда пожа­луй с избытком, ее внутренними и благоприобретенными свойствами. Она была умна, любезна и приветлива в об­ращении, хорошо играла на клавикордах, недурно пела, грациозно танцевала и прекрасно ездила верхом¹¹⁰². В об­щем она способна была произвести очень хорошее впечатление. Конечно, в ее наружности не было ничего по­разительного, но сама она в этом отношении находилась в приятном заблуждении и даже в преклонном возрасте считала себя едва ли не первой красавицей в мире. Не могла Елизавета равнодушно выносить, когда ей приходи­лось слышать об особенной красоте кого-либо другого. Когда напр. посланник шотландской королевы Марии Стю­арт, Джэмс Мельвиль, в 1564 г. прибыл по дипломатическому поручению в Лондон, Елизавета, по рассказу его мемуаров, при ежедневных с ним свиданиях, по­стоянно меняла свой костюм, приискивала случай в му­зыке и танцах выказать пред ним свое искусство и грацию и вообще употребляла все возможные средства, чтоб произвести на него особенное впечатление, неоднократно заставляя его при этом делать сравнение между ею и Ма­рией. Все это нужно было для того, чтобы вынудить на­конец у хитрого дипломата признание, что по своей на­ружности и обращению она, хотя в некоторых отноше-

—277—

ниях превосходит Марию¹¹⁰³. Горе было тому, кто о кра­соте Елизаветы позволял себе когда-либо неуважитель­ный отзыв. Все она готова была простить своему, осуж­денному на казнь, любимцу Эссексу и может быть, он сохранил бы свою голову на плечах, если бы королеве не донесли, что он называл ее старухой и уродом¹¹⁰⁴. До конца жизни своей Елизавета хотела слышать в этом отношении только комплименты и так дорожила репута­цией своей красоты, что по поводу распространявшихся в народе портретов издала даже особую прокламацию. Она объявляла подданным, что все, доселе сделанные с нее портреты, не соответствуют оригиналу, а потому, предписывая уничтожить их, предоставляла на будущее время право рисовать и гравировать вновь ее портреты только самым выдающимся художникам¹¹⁰⁵. Слишком высокое мнение о своих внешних достоинствах состав­ляло в Елизавете неисправимую слабость. Само собою разумеется, что ловкие люди тотчас подметили эту сла­бость и пользовались ею в широких размерах. Испан­ский посланник Мендоза, когда политический разговор с Елизаветой принимал неблагоприятный для него оборот, спешил завести как-нибудь речь о несравненных ка­чествах королевы и всегда, при посредстве этого маневра, благополучно успевал отклонить внимание своей собесед­ницы от невыгодного для него предмета¹¹⁰⁶. Придворные, конечно, и устно и письменно всеми силами старались пре­взойти друг друга в громких выражениях своего вос­торга. Для Гэттона «видеть Елизавету – небесное блаженство, а быть без нее – адская мука», «страсть совсем одолевает его, когда он думает об ее прелести»; Лейстер «жив только на половину, когда не находится в ее восхитительнейшем присутствии»; сэр Джон Смит пишет королеве из Парижа, что в «одном ее пальце больше красоты, чем во всех дамах французского двора». Они не находили слов, чтобы должным образом обрисовать

—278—

чарующие свойства своей государыни; они, как Ралэй напр. воспевали, что верхом она ездит как Александр, охотится как Диана, ходит как Венера, поет как ан­гел, играет как Орфей¹¹⁰⁷. Чтобы по достоинству оце­нить смелость этих сравнений, достаточно припомнить, что когда писал это Ралэй, его Диане и Венере было пять­десят восемь лет. А сама преклонного возраста Венера, даже когда ей стукнуло и шестьдесят девять, набелен­ная и раскрашенная, все еще продолжала увлекаться тан­цами, воображая, что всех прельщает своей грацией; ловкому иностранцу-герцогу позволяла целовать себе и ручку и даже ножку и наивно выслушивала беззастенчиво­-льстивые речи все на ту же, давно устаревшую, тему об ее несравненной красоте¹¹⁰⁸. Что делать, – errare immanum est, а заблуждается всякий по своему!

Бриллиант становится особенно эффектным тогда, когда он помещен в изящной, красивой оправе. Эту простую истину всегда отлично понимали женщины, и наша героиня не мало старалась о том, чтобы поставить свою несравнен­ную красоту в приличествующую ей обстановку. С из­лишней смелостью претендуя на первое место в ряду европейских красавиц, она, может быть, с достаточ­ным нравом могла, считаться первой в списке щеголих. Богатство и разнообразие ее гардероба обращало на себя всеобщей внимание. Она старательно следила за модой и запасала себе костюмы не только английского, но и французского и испанского и итальянского покроя. Желая про­извести на кого-либо особенное впечатление, она по не­сколько раз в день меняла свой туалет, а на парадных приемах и выходах появлялась расшитая серебром и золотом и обильно украшенная драгоценными камнями. При переездах королевы с места на место триста повозок ехало за ней с ее багажом, а умирая, она оставила по себе до трех тысяч парадных платьев¹¹⁰⁹. Особенным вкусом она впрочем не отличалась; ее туалеты слишком били в глаза и чересчур изобиловали всякого рода

—279—

украшениями. На современных портретах ее не трудно узнать по горе взбитых волос, увенчанных короной, по громадным брыжжам и по такому непомерному количеству драгоценностей, пришитых, приколотых и навешанных всюду, что можно, пожалуй, как говорит Уольполь, при­нять ее за какого-нибудь индийского идола¹¹¹⁰. Когда епи­скоп Лондонский говорил однажды, в присутствии коро­левы, проповедь против излишней роскоши в одежде и пытался направить внимание своих слушателей от богат­ств земных к небесным, Елизавета, по выходе из церкви, заметила, что если он еще раз коснется этого предмета, то она позаботится прежде всего о том, чтобы его самого «приспособить» для неба, – он отправится туда без епископского жезла и без мантии¹¹¹¹. Страсть к пыш­ности и блеску была у Елизаветы так сильна, что отка­заться от нее она не могла и не хотела. – Ее двор в роскошно-отделанных залах блистал расфранченными в шелк, бархат и золото кавалерами и дамами, множест­вом телохранителей и прислуги в нарядных мундирах и ливреях и таким обилием золотой и серебряной посу­ды, какому, по описанию Гаррисона, могли бы позавидовать и Крез и Красс¹¹¹². Театральные представления, часто дававшиеся при дворе, торжественные аудиенции и парадные выходы были обычным средством, при помощи которого Елизавета любила выставиться напоказ и произвести впечатление. Но самым излюбленным ее удовольствием были путешествия, которые она совершала ежегодно до последних дней своей жизни, или по университетам, или по городам, или по замкам своих вельмож. Дальних, утомительных концов Елизавета не любила, она предпо­читала пункты ближайшие и двигалась обыкновенно с тор­жественной медленностью, при чем ее поездки были для нее сплошным триумфом и праздником. Массы народа восторженно приветствовали ее по всему пути, триумфаль­ные арки воздвигались на разукрашенных и иллюминован-

—280—

ных улицах, повсюду устроялись торжественные встречи с учеными речами, хвалебными гимнами, мифологическими и аллегорическими группами и процессиями. В университетах в честь королевы происходили ученые диспуты, а в замках вельмож, – театральные представления, охо­ты и блестящие праздники¹¹¹³. – Вот как суров был мо­нарший долг Елизаветы! –

Давая широкий простор своей Neigung zum Vergnügen Елизавета все-таки, даже и в этом случае, оставалась Елизаветой, верна была своему девизу semper eadem¹¹¹⁴. – Она страстно любила пышность и блеск, но любила по-тюдоровски, любила так, чтобы этот блеск служил рос­кошным фоном, на котором как можно рельефнее выделялось бы ее величие, ее могучая политическая сила. Когда королева появлялась в блестящих дворцовых церемони­ях, все должно было преклоняться и раболепствовать пред нею. На кого она обращала свой взор, тот тотчас же падал на колена. Кого она удостаивала разговором, все время оставался коленопреклоненным до тех пор, пока сама она не приказывала ему подняться. Когда сервировали стол для государыни, то и в ее отсутствии дежурные царедворцы и дамы относились к этому столу, как к какой-то святыне. Расстилая скатерть, принося солонку, тарелку или блюдо, они делали свое дело не иначе, как с троекратным коленопреклонением и при входе и при выходе из зала¹¹¹⁵. Высшие сановники, и духовные и свет­ские, не мало томительных часов ожидания проводили в приемной, а раззолоченной толпой окружая свою государыню в дворцовых залах раболепно ловили каждый ее взг­ляд и движение, наперерыв старались угадать и преду­предить ее малейшее желание. Встречаясь с королевой на улице, царедворец падал ниц даже в грязь, не жалея

—281—

своих шелков и бархатов¹¹¹⁶. Да что шелки и бархаты, когда Эльмер, епископ Лондонский, чтобы убедить стра­давшую от зубной боли королеву, что операция выдерги­вания не представляет ничего ужасного, не пожалел даже своего совсем здорового зуба, дозволив выдернуть его себе на глазах у королевы¹¹¹⁷. Придворные свидетели этой сцены наверное только завидовали его находчивости и едва ли менее его способны и готовы были к подобным под­вигам раболепной угодливости. – Елизавета любила блеск, но любила, если можно так выразиться, по-женски, любила так, чтобы этот блеск обходился ей как можно поде­шевле. Отсюда, между прочим, объясняется ее особенное пристрастие к путешествиям. Ей очень нравились те бле­стящие праздники, торжества и церемонии, которыми сопро­вождались ее поездки; безумные суммы тратились на их устройство, но расходы нимало не касались королевы. Тя­жесть этих расходов всецело падала на городские об­щества и в особенности на вельмож, которые напрягали все силы в изъявлениях своей преданности королеве и старались только о том, чтобы превзойти друг друга в роскоши устроявшихся ими неслыханных празднеств. Лорд Бöрлей был делец; он не принадлежал к числу осо­бенно богатых и льстивых царедворцев, но и ему две­надцать раз пришлось встречать у себя королеву, кото­рая гостила у него в поместье всякий раз по несколько недель и каждое из этих благосклонных посещений стоило лорду от двух до трех тысяч фунтов стерлингов¹¹¹⁸. Что же касается таких вельмож как Лейстер, то кто из нас не увлекался в юные годы, хотя и в романt, но на исторических документах основанным, рас­сказом Вальтер-Скотта о фантастическом разнообразии и баснословной роскоши празднеств Кенильвортского замка при посещении его Елизаветой¹¹¹⁹. Такие приемы стоили уже целых десятков тысяч, а королева в этом случае

—282—

пожинала лишь их благие последствия и за сказочный блеск расплачивалась только улыбками и милостивыми словами. Не с убытком возвращалась Елизавета из этих триумфальных поездок, а даже с большим барышом, ибо все те, которых удостаивала она своим посещением, считали долгом осыпать ее подарками, подносили ей и драгоценные уборы, и дорогую утварь и даже предметы дамского белья и туалета¹¹²⁰. – Елизавета любила блеск, но любила с расчетом, – любила так, чтобы этот блеск служил лишь средством для других, совершенно посто­ронних ему, целей. Она никогда не забывалась, не уно­силась в вихре удовольствий, но даже и в ее веселье, почти в каждом ее шаге и движении всегда можно от­крыть присутствие задней мысли, какого-нибудь тонкого политического расчета. Когда Елизавета окружена толпой, когда на нее устремлены все взоры, она, по меткому изображению Гайуорда, все свои чувства и способности пус­кает в дело и каждое движение у нее рассчитано: взгляд она остановит на одном, ухом слушает другого, ду­мает о третьем, к четвертому обращается с речью. Кого она пожалеет, кого похвалит, кого поблагодарит, с кем милостиво пошутит, никем не пренебрегая и с необыкновенным искусством рассыпая вокруг свои улыб­ки, взгляды и знаки внимания¹¹²¹. Она великая мастерица, что называется, показать товар лицом. В ученой уни­верситетской коллегии, с глубоким вниманием присутст­вуя на научных философских и богословских турнирах, она умеет поразить всех изящной латинской речью или двумя-тремя неожиданно брошенными греческими фразами и почтенные профессора с университетской молодежью в восторг приходят от своей ученой покровительницы¹¹²². В момент религиозного возбуждения, на торжественном въезде в Лондон, она горячо целует и прижимает к сердцу поднесенную ей английскую библию, не опускает удобного случая чтобы у всех на виду с громкой мо-

—283—

литвой пасть на колена, поднять очи горе, или сказать «аминь» в ответ на обращенное к ней благое пожела­ние, и протестантское население столицы до небес превоз­носит свою благочестивую монархиню¹¹²³. Во дворце на приемах и выходах она умеет всех обворожить своим приветливым обращением: искусно польстит иностран­ным посланникам, заговорив с каждым из них на его родном языке, во время своей длинной речи велит подать стул престарелому лорду Бöрлэю, любезно заявляя, что она нуждается не в слабых ногах его, а в креп­кой голове, и таким тонко-рассчитанным подбором ме­лочей производит такое впечатление, что и иностранцы и англичане в письмах своих в Европу и в провинцию не находят достаточно слов, чтобы восхвалить необычай­ную любезность и приветливость английской государыни¹¹²⁴. В путешествиях по стране, в уличных празднествах и процессиях, окруженная густыми толпами народа, Ели­завета ко всем без различия относится с одинаковой лаской; благосклонно принимает и выслушивает всякие просьбы и жалобы, с равной любезностью и благодарно­стью берет и драгоценный, многотысячный подарок лорда или городского купечества и простой букет полевых цве­тов, поднесенный ей какою-либо крестьянкой или бедняком-рабочим. Всем она дает заметить то внимание, с каким относится к разным уличным украшениям, устроенным ради ее проезда, и не раз велит остано­виться своему экипажу, чтобы принять представляемую просьбу, хорошенько расслышать обращенное к ней при­ветствие, или попросить объяснения, что значит какое-либо, встретившееся на ее триумфальном пути, замысловатое аллегорическое изображение или процессия¹¹²⁵. Все это, ко­нечно, мелочи, но под их чарующим впечатлением на­род неистово гремел «god save the Queen»! и восторжен­но любил свою «королеву-фею». – Правда, не всегда уда-

—284—

валось Елизавете сохранить свое самообладание и постоянную приветливость; в порыве гнева иногда в ней просыпался Тюдор и тогда громкая, грубая брань раскатами разносилась по дворцовым залам; с искаженными чертами лица королева быстрым, порывистым шагом ходила, почти бегала, по комнате и все знавшие ее люди спешили скрыться куда-либо подальше, ибо в этих случаях она способна была схватить за ворот или плюнуть на какого-нибудь неудачно подвернувшегося ей вельможу, а зазнавшийся лю­бимец Эссекс, дерзнувший однажды в размолвке повер­нуться к Елизавете спиной, торжественно получил от нее даже полновесную оплеуху¹¹²⁶. Но это были редкие, исключительные случаи, совершавшиеся не на глазах на­рода, которому она являлась только разумной, благочестивой, приветливой и обворожительной феей. – Помимо блес­тящих политических успехов, помимо всего того, что сделано было Елизаветой для блага и величия государства, и этому уменью обращаться с народом она в значи­тельной степени обязана была тем, что пользовалась та­кой необычайной популярностью, какой едва ли удавалось добиться кому-либо из английских государей. –

На светлом фоне долгого и счастливого царствования лишь конец его представляется как бы темным пятном. Последние месяцы жизни своей семидесятилетняя королева провела в мрачной, удручающей меланхолии с помутив­шимся почти рассудком. Дошло до того, что дни и ночи она неподвижно сидела в своем кресле, обложенная по­душками, с устремленным к полу взором, держа палец во рту, не произнося почти ни одного слова и упорно от­казываясь от всякой пищи; но даже и в это время иногда проявлялся в ней, так сказать, умирающий лев. Больная Елизавета долго не хотела лечь в постель. Роберт Сесиль, сын уже умершего лорда Бöрлэя, усиленно настаи­вал, что она должна это сделать. «Королева – должна»! воскликнула Елизавета, «разве слово должна может быть прилагаемо к государям? О человечек, человечек! Если ­бы отец твой был жив, он никогда не дерзнул бы сказать такого слова».¹¹²⁷. –

—285—

Шекспир в одной из своих хроник, описывая крести­ны новорожденной принцессы Елизаветы, вложил в уста Крамэра, архиепископа Кантербурийского, восторженно пророчественный монолог, заключавшийся словами:

И девою сойдет она в могилу,

Как лилия чистейшая, и мир

Оденется глубокою печалью¹¹²⁸: …

Но это пророчество, сомнительное в его первой поло­вине, оказалось совсем неудачным во второй. Слишком много было бы чести для Елизаветы, если бы весь мир стал оплакивать ее кончину. Даже в самой Англии не заметно проявлений острой, глубокой печали и странно было бы ожидать их, когда оканчивала дни свои хотя блестящая и любимая, но престарелая, одряхлевшая и даже пому­тившаяся в рассудке государыня. При таких условиях, ее кончина ни для кого не была неожиданным и тяжким лишением, но ее народ все-таки ясно понимал все то, чем он был ей обязан. – Почти уже триста лет ле­жит некогда великая королева в часовне Генриха VII, а ее память и доселе все еще дорога сердцам английского народа. Только тогда он может забыть ее, когда не останется следов его национальной церкви, когда он пере­станет гордиться своей свободной конституцией, когда Англия не будет более владычицей моря, или одержит десятки побед, способных затмить крушение испанской армады, – одним словом тогда, когда Англия перестанет быть Англией. Не входит в нашу задачу производить оценку успехов и исторического значения царствования Елизаветы, но вот что говорит об этом «великий ста­рик» (Гладстон) в одной из своих маленьких ста­теек: «что Англия есть теперь то, что она есть, и ее церковь есть именно то, что она есть, – это, без хвалы или порицания а только как факт, должно быть припи­сано королеве Елизавете пожалуй более, чем кому-либо

—286—

другому»¹¹²⁹. В этом случае устами величайшего из со­временных государственных мужей Англии выражается таким образом сознание, что женщина, при всех своих женских свойствах и слабостях, а может быть и бла­годаря им, способна править с успехом и величием. Сознался в этом даже сам Нокс, так сильно рато­вавший против женского правления, хотя, при своем упор­стве, сознался только отчасти. Усиленно стараясь о при­мирении с Елизаветой, он выражал готовность признать ее чудесным исключением из общего правила, – исклю­чением, допущенным по особому изволению божественного провидения;¹¹³⁰ но королева оставалась неумолимой и не хотела простить Ноксу оскорбление, нанесенное им ее полу. Реформатор, так уверенно рассуждавший по жен­скому вопросу, по-видимому, обнаружил в этом случае не вполне достаточное знакомство со своим предметом; он опустил из вида одно, – что женщины таких обид не забывают. –

В. Соколов

—287—

В не очень давнее время, в 1884 году в Киеве, а в 1885 году в Казани, с благословения Св. Синода, были соборы русских архипастырей, с искренним сочувствием встреченные многими ревнителями православной веры. Так по поводу Казанского Собора Московские Ведомости, между прочим, писали: «Когда в прошлом году собрались в Киеве епископы окрестных епархий для обсуждения мест­ных церковных нужд и потребностей, все искренно пра­вославные люди с радостью приветствовали в этом со­бытии восстановление древнего соборного начала в деятель­ности пастырей церкви». Мысль о необходимости собо­ров в Русской церкви возникла уже давно, разделялась многими из наших архипастырей и выставлялась неко­торыми из них как один из важнейших церковных вопросов. Вопрос о соборах вызывался разными по­требностями нашей церковной жизни, возникал преимуще­ственно во время богатое различными запросами и начина­ниями и возбуждал в некоторых не мало ожиданий. В настоящее время, когда сделаны первые опыты местных соборов, представляется благовременным и интересным собрать сведения, относящиеся к истории вопроса о собо­рах. Имеющиеся у нас под руками материалы могут доставить некоторые данные для истории вопроса о собо­рах в Русской церкви в нынешнем столетии и попол­нить те немногие сведения об этом важном церковном вопросе, какие встречаются в нашей литературе.

—288—

В начале пятидесятых годов известный «церковный чело­век» Андрей Николаевич Муравьев представил правитель­ству записку о состоянии нашей православной церкви¹¹³¹. Ска­зав в начале своей записки о том, что ему приходилось за границей слышать и читать в сочинении Тейнера¹¹³² небла­гоприятные суждения о нашей православной церкви, он указывает различные недостатки в нашем духовенстве и церковном управлении. К недостаткам нашего церков­ного управления он относит малочисленность у нас епископских кафедр, перемещение епископов с одной кафедры на другую, недостаток взаимного общения между архиереями, преобладающее влияние светских в делах церковных, уничтожение в России патриаршества¹¹³³. Для исправления беспорядков по духовному ведомству Му­равьев предлагал созвать собор. Мысль о нужде со­бора, высказанную Муравьевым в записке, разделяли и

—289—

наши иерархи. Святитель Филарет в своем мнении о записке Муравьева писал: «Предположение созвать по­местный собор принадлежит к древнему характеру цер­ковного управления и может принести пользу, если будет приведено в исполнение искусно и верно. Но надобно ли выразиться так тяжело, что собор составляется для исправ­ления беспорядков по духовному ведомству? Не значило ли бы это царским словом унижать духовенство в гла­зах народа? Не лучше ли выразиться скромнее, что со­бор составляется, по древнему обычаю, для совещания о делах церковных к вящщему благоустроению духовенства и паств? Всех епископов собрать на собор не удобно¹¹³⁴. По пространству государства, епископы дальних епархий, кроме времени собора, много времени должны употребить на путешествие на место собора и обратно, вследствие чего обширные области надолго останутся без епископского надзора. Посему ближайшие к месту собора епископы мо­гут быть призваны почти все, а дальние – по одному из двух или трех епархий, дабы остающиеся могли надзи­рать за епархиями отсутствующих. И в древней церкви бывало, что некоторые епископы не присутствовали на со­борах, но потом присоединялись своим согласием к определениям соборов. Можно предусматривать, что не без затруднения будет собирание от архиереев мнений, и действование их на соборе, отчасти только известное по актам древних соборов, и совсем неизвестное мно­гим из них на опыте. Впрочем от сего увеличится только труд собора; но не угрожает сие последствиями неблагоприятными. В древней церкви к удобству, строй-

—290—

пости и единству действования на соборе приготовляли по­стоянные отношения епископов епархий или городов к областному митрополиту или архиепископу; на основании 84 правила апостольского. В российской церкви его нет. Духовный Регламент видел нужду в таковых сноше­ниях, для советов и разрешения недоразумений еписко­пов, но предписал только советоваться с соседними епископами, что не обязательно, и не благонадежно. Прежде, по собственному сознанию нужды, епархиальные преосвя­щенные входили в доверенные совещательные сношения со старейшими и опытнейшими и преимущественно с пер­венствующими членами Святейшего Синода; но с некото­рого времени такие сношения уменьшились по причинам, которые излагать здесь неуместно. В Бозе почивший император Александр Первый имел мысль соединить по несколько епархий в округи, имеющие одного старейшего епископа, к которому, епархиальные в трудных случаях обращались бы для совета, и который имел бы над ними наблюдение и давал им советы к разрешению недоуме­ний и к исправлению открывающихся погрешностей и бес­порядков. По высочайшему повелению составленный о сем учреждении краткий проект остановлен был на пути в Таганроге, и не имел дальнейшего движения. О потреб­ности такого учреждения нужно рассудить на предполагае­мом соборе, или даже прежде его; потому что новый не­опытный начальник епархии, не имея старшего и опыт­ного советника, подвергается опасности или, действуя на удачу, впасть в ошибки, унижающие его в глазах под­чиненных, и вредные, или подвергнуться излишнему влия­нию опытных членов консистории и секретаря»¹¹³⁵.

Митрополит Филарет не раз высказывал свое се­тование на отсутствие у нас взаимного общения между епископами. Так в письме к архиепископу Тверскому Алексию он писал: «У нас мало деятельности, и мало общения и побуждения к деятельности. В наставлении к рукоположенному Викарию я почти жаловался на недоста­ток общений между епископами. Не знаю, обратят ли

—291—

внимание или только прогневаются»¹¹³⁶. В речи к ново­посвященному епископу Дмитровскому Порфирию, Московский святитель говорил: «У нас не многие из епископов необходимо поставлены в совещательные сношения со ста­рейшими: не знаю, многие ли расположены входить в та­кие сношения добровольно, по настоянию Синодального устава (Д. Р. о еписк. ст. 4). Но понятно само собою, что при недостатке епископских общений, опытность одних не может приносить плодов, которые могла бы принести посредством подаваемых советов, и неопытность других может иногда приносить незрелые плоды незрело обду­манного действования»¹¹³⁷. Мысль о необходимости взаимного общения между нашими епископами, высказанная митропо­литом Филаретом со свойственной ему осторожностью и, как видно из письма его к Алексию, с некоторым опасением, с большей свободой и откровенностью выска­зывалась нашими архипастырями в частных письменных сношениях. Вот что писал епископ Нижегородский Нек­тарий¹¹³⁸ в письме 30 октября 1862 года к епископу Ко­стромскому Платону¹¹³⁹. «Письмо Ваше, полное братского до­верия к моему недостоинству, посланное от 26 сего ок­тября, я имел утешение получить и прочитать сего дня. 30-го октября. С полной откровенностью, с глубоким сочувствием к Вашей пастырской заботливости о противо­действии расколу – этой страшной застарелой язве, опустошающей Православную церковь, спешу ответствовать Ва­шему преосвященству. Ни один Викарий, конечно, ничего

—292—

или очень мало сделает против раскола; ему необходимы будут помощники и исполнители его мыслей и распоряже­ний, направленных к искоренению раскола. Где взять этих исполнителей? Для этого, по моему мнению, необхо­димо преобразовать наши учебные заведения, улучшить быт духовенства, сделать многие перемены в управлении не только епархиальном, но может быть и синодальном. Все это такие предметы, о которых судить решительно и говорить положительно неудобно одному, двум-трем, даже всем порознь иерархам, поэтому я полагал бы: созвать собор и всем иерархам церкви Русской обсу­дить состояние оной и решить соборне, что сделать для искоренения раскола, а вместе с тем для противодействия безбожию, неверию, индифферентизму и других язвам, опустошающим Русскую церковь, для улучшения быта ду­ховенства, для приспособления духовного образования к потребностям церкви и проч. и проч. Тогда и только тогда, мне кажется, пойдет дело с успехом; в про­тивном случае все будут – частные мнения, временные меры, неудачные опыты, робкие заявления нужд и потреб­ностей церкви, одним словом: новые заплаты на ветхой ризе. Кажется, все сказано на конфиденциальное братское письмо Вашего преосвященства. Конечно, не смею ручаться за верность моих мнений, но вполне ручаюсь за искрен­ность, с которой высказаны они, а потому покорнейше прошу принять оные с братской любовью и отеческим снисхождением к моему скудоумию и моей малоопытности. О, как бы хорошо было нам – поставленным пасти Церковь Христову, особенно мне малоопытному и скудо­умному, иметь живое общение не письменем, но усты ко устом собеседование друг с другом! Но, увы, и этого блага – необходимого для церкви, завещанного нам примером Апостолов и постановлениями Отцов и Святите­лей – мы лишены! Как не успевать и не торжествовать врагам церкви, когда мы действуем порознь, без вся­кого взаимного общения».

В шестидесятых годах, когда время предъявило не мало запросов и в нашей церковной жизни, особенно по­чувствовалась нашими иерархами потребность во взаимном общении. В 1864 году явилось предположение воспользо-

—293—

ваться съездом архиереев на юбилей Московской духов­ной академии и устроить первый опыт областного собора. «Преосвященный Леонид сказал, писал П. С. Ка­занский в 1864 году своему брату, что возникает мысль о съездах областных епископов, и на первый раз, ка­жется, хотят воспользоваться юбилеем академии»¹¹⁴⁰. Но эта мысль найдена была неудобной и оставлена.

В 1865 году состоялось определение о рассмотрении апелляционным порядком дел, по коим уже состоялись решения Св. Синода. Это определение некоторыми из наших иерархов принято было с радостью, как пола­гавшее начало соборному решению церковных дел. 24 декабря 1865 года митрополит Киевский Арсений¹¹⁴¹ писал преосвященному Костромскому Платону: «Но вот среди скорбей и болезней многих матери нашей церкви, для нового года интересная наша новость, которая, надеюсь, Вас порадует также, как она радует нас, ибо не без борьбы досталась нам. Отныне по жалобам на Св. Синод, решения будут зависеть не от канцелярии Св. Синода под эгидой высочайших повелений, а от рассуждения всех Русских епископов, к которым будут присылаться печатные записки о делах на их рассмо­трение. Это значит, что дела от меньшего собора пере­носятся на рассмотрение суда большего (от Синода, ко всему сонму епископов). Не правда ли, что такой поря­док обещает впоследствии плоды добрые, лишь бы наша братия добре поняла и умела тем пользоваться. Sat sa­pienti ...¹¹⁴².

В 1866 году носились слухи, что по поводу какого-то дела, нерешенного Св. Синодом, пришли к мысли со­звать собор епископов. Эта мысль не осуществилась.

—294—

Некоторые из наших епископов, желавшие всерос­сийского собора для решения современных церковных во­просов, обращались к митрополиту Филарету, ища его авторитетного содействия в этом важном деле. Так в 1867 году преосвященный Платон Костромской, в быт­ность свою в Лавре, в беседе с митрополитом выска­зал нужду в собрании епископов. Митрополит разделял мысль о нужде собора. «Говорили, пишет преосвя­щенный Платон в своих записках¹¹⁴³, о нововведениях по семинарии и духовенству. Митрополит более всего опасается развития в духовенстве духа оппозиции. Гово­рил, что теперь трудные времена «надобно нам молиться». Я сказал: «так, но надобно действовать». «Хорошо ли было бы если бы возобновились по древнему поместные соборы?» «Хорошо, отвечал я; мы бессильны потому, что одиноко действуем». «Но могут быть несогласия?» «Это неизбежно на первый раз, сказал я, но впоследствии, когда узнают друг друга, несогласия будут уничтожаться». С осторожностью относясь ко всякому делу, а особенно, делу великого значения, святитель Филарет, как видно, не было горячим поборником мысли о соборе¹¹⁴⁴. Эта осто­рожность святителя, проистекавшая из тонкого понимания современного положения дел, возбуждала в некоторых против него неудовольствие. В декабре 1867 года, митрополит Киевский Арсений писал преосвященному Пла­тону: «Подобные мысли о церкви и духовенстве покойный Архипастырь Московский высказывал и мне и на заме­чание мое, что мы от него ожидаем движения вод Силоамских для восстановления и укрепления членов рас­слабленных и мы все охотно примкнем к нему, он отвечал мне, что об этом подумает, но с этой ду­мой приметно и в гроб сошел, не оказав нам ни малейшей помощи. Теперь врачество нужно искать в том именно, на что Вы указываете, т. е. в собрании еписко-

—295—

пов. Но это должно начаться не сверху, а снизу, и вер­ное к тому средство есть совершенно законное: теперь Архиереям дозволяются взаимные свидания в 8-ми дневный срок; для чего не воспользоваться этим разрешением соседним епископам и двоим и троим из них, со­гласившись, не войти в Св. Синод с общим представ­лением о настоятельной нужде провинциального собора с одной стороны такому же числу епископов, с другой, третьей и т. д.? И когда бы таких представлений набра­лось достаточное количество, тогда Св. Синод естественно поспешил бы удовлетворить такому общему ходатайству представителей церкви¹¹⁴⁵.

Мысль о соборе, не встречавшая себе поддержки в правящих сферах, высказывалась в шестидесятых го­дах с великой предосторожностью против оглашения ее. Такая предосторожность требовалась и потому, что с мы­слью о соборе у некоторых соединялись такие мысли, ка­кие были высказаны в упомянутой выше, долго хранив­шейся в секрете, записке А.Н. Муравьева. Варшавский архиепископ Иоанникий¹¹⁴⁶ в одном из писем своих к Костромскому архиепископу Платону, подробно выска­зывая мысли свои о соборе, писал следующее:

«Нужно ли для нашей церкви созывать Собор? Не пред­полагаю я, чтобы кто-нибудь из наших Архиереев мог отвергать нужду в созвании церковного Собора в наше время. Вкравшиеся злоупотребления в управление церкви так явно дают о себе знать; что не только иерархи не могут не чувствовать их, но и мирские люди во все­услышание света кричат об них печатным и, надобно сознаться, самым бестактным образом (как какой-нибудь Аксаков), и тем (быть может и сами не подозре­вая того) возмущают мир церкви (в гражданском об­ществе) и подрывают авторитет ее. Этот крик газет-

—296—

чиков, сколь он ни неприятен, мы можем обратить в свою пользу, указывая на него, как на casus concilii, конечно не единственный и не самый важный, но и нема­ловажный, – как голос народа.

Благовременно ли, по нынешним обстоятельствам, со­бирать Собор? Церковь терпит злоупотребления, проис­ходящие главным образом от преобладания в ней административной (не Верховной) власти, и чрез то стес­няется в свободе самоуправления по духу Евангелия и древних канонов; церковь терпит от стеснения неко­торых прав клира вообще и, в частности, от безгла­сности своей (в лице своих представителей) в советах государственных людей об интересах церкви; еще: цер­ковь терпит от недостатка живого союза между клиром и народом, от охлаждения народа к интересам церкви и, как бы, от разобщения между клиром и народом, между которыми средостением стоит таже администрация гражданской власти. Словом: церковь, в разных отно­шениях, нуждается в свойственной ей свободе управле­ния и благотворного влияния на народ (о частнейших нуж­дах церкви я умалчиваю, а все они более или менее зависят от главной, – вышепомянутой). Но если Всемилостивейший Государь, ныне царствующий, изволил поста­вить главной своей целью – возвышение народных и со­словных прав, в разных видах и отношениях: то не естественно ли желать, чтобы и права церкви были ныне освобождены от стеснения? Не надлежало ли даже, прежде возвышения всяких народных прав, возвысить права церкви, столь благовлиятельные на Государство и народ? Посему созвание Собора ныне благовременно, быть может, более, нежели когда-либо. Но то обстоятельство, что папа собирает ныне Собор латинствующих, по мо­ему мнению, более препятствует, нежели благоприятству­ет собранию нашего православного собора. Известно, что папа, прижатый к стене, собранием своего собора хо­чет достигнуть (более) своих мирских целей папизма, а не истинного блага Христовой церкви. Посему, нельзя не опасаться, что мы своим церковным движением, со­временным движению Западной церкви, можем возбудить подозрение к себе в стремлениях, сходственных с па-

—297—

пистическими и таким образом люди, не ведущие коего духа мы есмы, неблагонамеренные, неблагорасположенные к нам, могут, не без кажущегося основания и повода, положить препону к собранию нашего Собора.

Как начать дело о собрании Собора? Предварительно входить кому-либо из наших старейших иерархов в секретные сношения с другими иерархами о предметах, подлежащих соборному рассуждению было бы, по моему мнению, предприятием преждевременным, излишним и опасным, – а) преждевременным потому, что, прежде всего, надлежит испросить соизволения Государя императора если не прямо на созвание Собора, то на взаимные совещания Архиереев о мерах к исправлению недостатков и опущений в церкви, – в этом последнем ходатай­стве, конечно, не будет отказано Благодушным и ис­полненным благих намерений Монархом, а затем, если желаемая реформа не может быть достигнута без Собора, легко будет испросить и собрание Собора, б) излишним, как потому, что никто из Архиереев (как выше ска­зано) не отвергнет нужды в соборе, так и потому, что общие и главные предметы для Соборного рассмотрения известны, а частные и местные будут определены в свое время; в) опасно, потому, что секретные сношения (без соизволения Верховной власти), будучи узнаны Правитель­ством (а утаить их весьма трудно и едва ли возможно), возбудили бы против нас недоверие и подозрение Прави­тельства, точно так, как и мы секретничаньем между собою показали бы недоверие к гражданскому правительству, а таким образом дело, едва начинающееся, может встретить сильное и непреоборимое препятствие. Мне ка­жется, инициатива столь важного и святого дела должна принадлежат не одному кому-либо из иерархов и не секретная, а всему Свят. Синоду открытая, с полной искренностью пред Монархом.

Мысль ваша о приглашении на Собор иностранных православных Архиереев я вполне разделяю и побужде­ние к тому представляется мне весьма резонным. Не говоря уже о том, что чрез это приглашение увеличится одно из выставленных Вами затруднений по созванию Собора, – именно денежное, не явится ли чрез то еще

—298—

новое затруднение по достижению цели Собора? Справедливо Ваше замечание, что помощь иностранных православных Архиереев может усилить нашу сторону в случае борьбы с нашими домашними противниками; но что выйдет, если иностранные наши односторонцы будут иметь таких же, как и мы, противников истине между своими домашними? Тогда будет больше вероятности для нас на проигрыш, чем на выигрыш от соучастия в Соборе иностранных Архиереев. Мы можем иметь и защищать общие с ними интересы православной церкви пред разными Правитель­ствами: в чем несогласно будет с нами наше право­славное правительство, будет ли в том согласно пра­вительство магометанское, или латино-Австрийское? А если на какой-либо интерес, общий для всей православной церкви, и согласится наше правительство, но не согла­сится правительство иноверное, – не потерпит ли тогда православная церковь поражения в иностранных частях своих или областных церквах? Кроме сего, не произой­дет ли отсюда, – чего Боже сохрани, – неприятных по­литических столкновений?.. Такие догадки и соображения заставляют невольно остановиться пред мыслью о при­глашении на Собор иностранных наших собратий. Конечно опасения тут рождаются не относительно догматов, Богослужения и жизни по духу церкви православной, а от­носительно таких предметов или интересов ее, которые соприкасаются к государствам и их правительствам.

Что касается затруднения в выборе председателя для Собора; то – если справедливо то, что сказал Московский митрополит Иннокентий (как Вы изволите передавать), что за смертью единственного «мужа Совета» теперь мы все равны, – означенное затруднение, можно сказать, устраняется. Однако, судя по тому, какое важное значение должен иметь председатель, как много может зависеть успех дела от тех направлений, какие будет давать ему председатель, нельзя не желать, чтобы в председа­тели был избран лучший из равных. А кто он, да покажет Господь – Глава церкви. Касательно организации управления Русской Церковью, Ваше Высокопреосвященство изволили изложить 24 пункта. С большей частью из них нельзя прямо не согласиться, некоторые вызывают

—299—

на размышление, некоторые поставляют в недоумение. Но позвольте мне воздержаться от суждения об них, которое потребовало бы пространной речи, для Вас уто­мительной. Подождем, не раскроется ли яснее перспек­тива Собора, и тогда отверзем уста наши с молитвой, да наполнятся Духа и отрыгнем слово»... Письмо это оканчивается так: «прося святых молитв Ваших о моей немощи, с душевным уважением и искренней предан­ностью имею честь быть Вашего Высокопреосвященства Милостивого Архипастыря и возлюбленного во Христе Брата покорнейшим слугою Tuus totus, ex calamo Notus».

В конце шестидесятых годов открывались некоторые виды на созвание собора, когда возникли важные вопросы – вопрос Болгарский, вопрос о соединении Англиканской церкви с православной. «Если разлад между Грецией и Турцией не дойдет до войны, писал 30 декабря 1868 года преосвященный Варшавский Костромскому, и если же­лание Константинопольской иерархии о созвании собора, во­лей Божией, благопоспешится; то мне кажется, силой обстоятельств и наша Русская иерархия будет подвигнута к участию в соборе Восточном. Болгарское дело, кото­рое Константинопольская иерархия желает подвергнуть со­борному решению, должно потребовать голоса Русской цер­кви. Но достанет ли у наших решимости и энергии пред­стать на собор с заявлением своих нужд? Если спра­ведливо то, что некоторые представители Англиканской церкви (Москов. Вед. № 275) прислали в наш Синод прошение о соединении с православной церковью с удер­жанием западного культа; то это такой предмет, который гораздо более, чем Болгарское дело, требует соборного решения всей православной церкви. А решение этого пред­мета, кажется, самым естественным путем привело бы к рассмотрению тех предметов, которые требуют ис­правления в нашей отечественной церкви».

Мысль о созвании собора была задушевной мыслью мит­рополита Московского Иннокентия. «Ему думается и ве­рится, писал епископ Герасим в своих воспоминани­ях, – что осуществись эта мысль, пришедшая ему в голову на Амуре и решившая его принять жезл москов­-

—300—

ского архипастырства, – легко падет раскол, исчезнут все ереси, как тени ночные, при восходе солнца, да и самое вольнодумство прикусит язык. Судя впрочем по тому, что он или не возражал на мои неблагоприятные этой мысли отзывы, или возражал слабо, видно, что мысль его еще не вполне созрела. Он, впрочем и сам первее хочет ее представить, в виде попытки, на благоусмот­рение Государя, и не прочь расстаться с ней, буде она не найдет сочувствия должного в помазаннике Божием». В бытность свою в Петербурге в 1869 году митропо­лит Иннокентий говорил государю о соборе. «Это дело великое. Когда-нибудь я соберу вас поговорить об этом», сказал государь¹¹⁴⁷.

Одним из горячих поборников мысли о нужде со­звания собора в церкви Русской был епископ Енисей­ский Никодим Казанцев¹¹⁴⁸, ожидавший, подобно митропо­литу Иннокентию, от собора существенного изменения в положении дел церковных¹¹⁴⁹. Вот его мысли о соборе, высказанные в письмах к архиепископу Костромскому Платону.

«17 ноября 1867 года. Необходим собор, хотя один, однажды, но необходим. Надобно пересмотреть все наше законодательство и администрацию. Синоду дали закон: не так; он сам должен найти его и дать себе. Си­нод – все Архиереи; они сами из себя выберут, кому

—301—

быть у кормила церкви; они же и переменят, кого и когда надлежит. Синод – Архиереи, и еще никто. Бояться разномыслия должно, но это только предостережение, а не препона. На всех соборах бывали разномыслия, но истина побеждала.

24 июня 1868 года. Из моих записок Ваше Высоко­преосвященство увидите, что у меня родилась мысль о со­борах прежде Вашего вызова. Равно и митрополит Ин­нокентий сам пришел к этой же мысли. Он даже ска­зал у нас: «Меня Господь воззвал на великую кафедру. Что-нибудь и я сделаю. Сделаю хоть одно – настою на соборе». Уже и столько, сколько мы знаем о соборах на Востоке – они были шумны. Мирская власть подавляла. Малодушие и происки самих членов собора грустны. Мы лучше ли их будем? О если бы и столько было ревно­стных и правых, сколько бывало тогда! О некоторых из наших наперед можно опасаться – измены. А сколько окажется внезапно, неожиданно! Но пусть: плевела и мя­кина во всяком зерне. Больше всего надобно опасаться ограничений свободы – говорит публично то, в чем го­ворящий искренно убежден. Самый важный артикул на соборе будет определение и мера власти гражданской в делах церковных¹¹⁵⁰. Мои рукописи держите у себя, сколько угодно. Но ради чести и святого братства, не давайте им гласности. Я писал как думаю: ответов не боюсь. Но зачем же вызываться на страдания без вызова. Пусть читают и, если угодно, публикуют после моей смерти.

30 августа 1868 года. О соборе: я думал бы только

—302—

просить собора, не подавая программы; 1) она может на­пугать, между тем 2) ее могут не выдержать; 3) она без сомнения на деле окажется недостаточной. Пугаться противников нечего. И с Апостолами спорили. И Христу беспрестанно пререкали. И за расходы содержания членов собора пусть не сетуют: мы прокормим друг друга не многими крупицами. А если в Москве: там 20 мона­стырей и 200 приходов: пропитаемся без нужды. Со своей стороны я желал бы а) свободы слова, б) обнаро­дования деяний собора (каждого заседания) печатью, в) пре­зидента из духовных, г) голосов светских – только от Высочайшего имени.

2 ноября 1868 года. Собор – Собор. Его без со­мнения не дозволят, потому что догадаются, чего он по­требует. Правду сказать о соборах, – всегда думали (иные), что тут хотят говорить не о вере, а о преоб­ладании духовенства над светскими. Даже на первом Никейском соборе то внушал Арий. Но тогда это была одна сотая в целом соборе. А теперь – я думаю – де­вяносто девять сотых составляют в мысли о соборе то, что хотят де духовные высвободиться из-под надзора и послушания светским, с целью, подобно папе, связать все совести и все управления подчинить безотчетному все­властию духовных. Пускай думают, что хотят, а по­требовать должно собора, потому что он нужен.

18 ноября 1873 года. Недавно я прочитал в газете, будто некоторые Архиереи в отзывах своих похваляют судебную реформу, даже будто просят: прибавьте еще вашего, убавьте еще нашего. Я почти верю: Бесстрастен один Бог. И Апостолы поразмолвились в Антиохии и почти по судебно-церковному делу. Кто же это? Петр и Павел, столпы и в Апостольстве. И мы с Вами гре­шим же конечно иногда нашим судам. По крайней мере о себе я скажу: это сокрушительно. Потому то и нужен собор. Увидели бы и себя Архиереи и истину дознали бы прочнее и правильнее».

Вопрос о соборах, с которым связывалось не мало разных помыслов и чаяний, получил впоследствии ре­шение, способное удовлетворять существенной потребности

—303—

нашей церковной жизни, потребности в том, чтобы епи­скопы епархий, находящихся в более или менее одина­ковых местных условиях, собирались для общесоборного рассмотрения нужд своих паств.

Б.

—304—

(Мое решение спутешествовать в Константинополь, – хлопоты с загра­ничным паспортом. – Отправление на «Олеге» из Севастополя, малень­кое приключение. – Товарищи по кают-компании, – знакомство с загра­ничным Греком. – Красоты Восфора, – вид на св. Софию с рейда. – Поселение в Пантелеимоновском подворье. – Первый день в Констан­тинополе и проводник кир-Димитрий (вопрос о его национальности).

Один из достоуважаемых профессоров нашей Ака­демии, не по книгам лишь изучавший Восток, не раз говорил мне с укоризной: «Как это бываете вы в Одессе и Крыме и не съездите в Константинополь, в этот знаменитый и прекрасный город! Всего ведь не много больше суток езды на пароходе – это не простительно».

Я и сам хорошо сознавал, что этот упрек справед­лив. И однако ж все-таки не ехал в Константинополь¹¹⁵¹. Причины, удержавшие меня, были чисто и исключительно психологические. По свойству своего характера, я не спо­собен выходить из той узкой житейской сферы, в ка­кую ставят меня мои прямые обязанности. Хлопоты с каким-то заграничным паспортом, какими-то «визами», перспектива попасть во власть каких-то консулов, ка-

—305—

вассов, проводников – толмачей – все это казалось мне настолько неприятным, что я мечтал о Константинополе, но двинуться в него не решался.

Наконец, в моем душевном настроении произошел благодетельный кризис. Благодаря вниманию одного высо­копоставленного лица, проживавшего до начала текущего года в Москве, я получил возможность если не ехать в Константинополь, то жить там без малейших хло­пот и забот, причем мне даны были рекомендации, создававшие для меня наилучшие условия жизни в турецкой столице. Колебаться уже не приходилось, и я воспользо­вался удобным случаем. – Хлопоты с паспортом (в июне прошлого года) хотя и потребовали от меня, вслед­ствие несоблюдения мною некоторых формальностей (с которыми я вообще совсем незнаком) неоднократной явки в канцелярию московского генерал-губернатора, но все кончилось благополучно. Причем я с удивлением узнал, что турецким консулом в Москве с давних пор со­стоит известный банкир – еврей г. Поляков.

Так как я не имел в виду прямо ехать в Кон­стантинополь, но вознамерился наперед совершить для своего освежения прогулку по южной России, то я начер­тал себе следующий длинный маршрут: Кавказ, Влади­кавказ, военно-грузинская дорога, Тифлис, Батум, бе­рега южного Крыма, Севастополь, Константинополь, Одесса, Сергиев Посад, – маршрут, который я выполнил с точностью «особы».

Путешествие в Константинополь началось из Севасто­поля, где я 21-го июля в 8 часов утра благополучно сел на пароход, раз в неделю отправляющийся в Константинополь и возвращающийся обратно. Говорю: сел благополучно, если не считать того, что я не предъявил своего паспорта в севастопольском порте для штемпель­ной отметки о времени выезда за границу, но эту мою оплошность любезно исправил таможенный (или полицейский) офицер, приказав жандарму после уже второго пароходного свистка, сбегать на берег, что тот и испол­нил с замечательной быстротой. Пароход назывался: «Олег» – имя несколько претензионное. Известно, что некогда русский князь Олег со своей дружиной прибил

—306—

свой щит ко вратам Константинополя, но наш пароход сравнительно небольшой не мог быть опасен для турец­кой столицы. Если бы даже он был наполнен не мир­ными мореплавателями, а готовыми к браням русскими солдатами, то и тогда он не в состоянии был бы сделать ничего такого, что сделал Олег: Константинополь­ский пролив усеян турецкими крепостями и крепостцами, вероятно, не дремлющими, да и в Константинополе в настоящее время нет никаких ворот, к которым можно было бы прибить русский военный щит.

Мое пароходное общество было очень немногочисленно (таким в особенности казалось мне оно после много­численного общества на том пароходе, на котором я ехал по берегам Крыма). Его составляли: капитан, любезный господин, неизменно являвшийся к нам в кают-компанию к чаю, завтраку и обеду и бывший самым внимательным хозяином; севастопольский прокурор, ехав­ший полюбоваться видами Константинополя на время до возвратного рейса и много толковавший на основании лишь слухов о прелестях Принцевых островов (в Мрамор­ном море); старший механик, подражавший капитану в аккуратности визитов к нам и в любезности. С этим господином у меня были бесконечные споры, разнообра­зившие время, о том: что выше «опыт или теория». Он стоял за опыт, а я, как представитель идеалистического учреждения, где профессорствую, за теорию, при чем прокурор обыкновенно брал сторону старшего механика – и я должен был говорить за двоих, что впрочем ни мало меня не стесняло. Наконец, с нами ехало двое французов (по-видимому, это были коммерсанты, не чуждые туристских целей), ничего не знавших по-русски, кроме одного слова, притом же произносимого ими на француз­ский лад: wodky. Эту wodky я всегда во время стола безмолвно пододвигал к ним поближе и в награду удостоился услышать от них два слова: wodky-merci. При моей подвижности, мне однако ж было слишком мало такого общества и, к счастью, я несколько расширил число своих собеседников, познакомившись во время прогулок на «юте» с одним греком. Это был учитель греческого языка с острова Кефалонии, подданный эллинского короля.

—307—

Он гостил летом у своих знакомых в Одессе, потом посетил Крым и возвращался обратно к месту своей службы – в виду окончания вакации. Он был охотник до разговоров, но, к сожалению он плохо говорил по-русски, а я столь же мало владею разговорным греческим языком. Речь по необходимости велась на двух языках зараз, причем она приправлялась и пояснялась жестами. Мой грек почему-то всегда, когда речь касалась денег, для ясности своей мысли, слагал ладонь правой руки в пригоршню и прищелкивал языком. По-видимому, он был человек очень набожный и часто цитировал слова Псалмов на греческом языке, а на мою долю выпадала обязанность передать эти же слова по-русски. Я заметил в его руках четки, принял их за знак его монаше­ских наклонностей, расспрашивал его: что значит, что он носит четки, но сколько-нибудь удовлетворительного ответа от него не услышал. Я тогда подумал, что я не совсем толково разъяснил ему свой вопрос, а, потому и не получил ясного ответа. Но впоследствии я понял, что Грек, вероятно, просто не знал, что сказать мне на этот простой, но неожиданный вопрос. Дело в том, что, как оказалось после, в Константинополе и в дру­гих местах многие Греки точно также носят четки. И я из собственных наблюдений вывел то заключение, что чётки носятся многими так себе – ни для чего; точнее сказать, с той же целью, с какой у нас люди, принадлежащие к достаточному классу, таскают с собой тросточки всюду, куда ни пойдут. Это сравнение мне ка­жется совершенно справедливым. Мне почему-то вздума­лось пригласить этого Грека ехать к нам в Академию для богословского образования. Но оказалось, что он уже учился в богословском факультете Афинского универси­тета и не кончил курса здесь только потому, что должен был взять на свои руки престарелых родителей, остав­шихся без средств к жизни; по этой же причине он не мог бы ехать в Академию, хотя и желал. Из раз­говоров с ним я узнал, что он очень высоко ценит сочинения (проповеди) покойного высокопреосвященного Ни­канора, что он читал и даже изучал их в оригинале. Плодом этого изучения была составленная им биография

—308—

Никанора и характеристика проповедей последнего, напе­чатанные в каком-то журнале, издаваемом в свободной Греции. С Греком я условился видеться в Константи­нополе, для чего я сообщил ему свой будущий адрес (я предполагал взять от него точные сведения о месте его службы и пр.), но случилось так, что он в Кон­стантинополе два раза заходил ко мне, но не заставал дома. Я потерял его из виду. Фамилии его не помню.

Черное море само по себе меня мало интересовало. Я уже давно знаком с ним, притом же оно не произво­дит на меня никакого впечатления. Серо оно – вот и все. В особенности с берега я даже не умею отличить его от дымчатого облака и от тумана. Впрочем, мне приходилось видеть море еще более тусклое. Разумею: Азовское море. Своим унылым видом оно способно на­гнать хандру.

На другой день после завтрака, часов в одиннадцать с половиной, ясно начали очерчиваться берега, прилегаю­щие к устью константинопольского пролива. Вид мало привлекательный. Полное сходство с теми скучными бе­регами Крыма, которых не коснулась культурная рука человека. Но вскоре мы вступили в самый Восфор¹¹⁵². Картина быстро переменилась. Крутые берега пролива, по­крытые зеленью и разнообразными постройками, прихотливо разбросанными по возвышенностям и отлогостям, застав­ляли не отрываясь глядеть в бинокль. Вход в пролив, очевидно, отдан в распоряжение турецкого артиллерийского ведомства. Турецкое военное начальство собрало здесь многое множество Крупповских гостинцев в ожидании такой гостьи, как русская флотилия. Подступить к Константинополю с пролива едва ли, кажется, когда удастся русскому воинству. Впрочем, военные сооружения недолго привлекают внимание туриста, их сменяют другие кар­тины, картины идиллического характера. Вдоль Восфора тянется, справа и слева, со стороны европейского и азиат-

—309—

ского материка, ряд самых живописных и разнообраз­ных построек, утопающих в зелени садов и рощей. Вот началась группа загородных дворцов, представляю­щих летнюю резиденцию разных иностранных посольств. Вот дворец русского посольства, самый отдаленный от Константинополя, ничем, впрочем, не замечательный и не бросающийся в глаза. Вот, почему-то в виде фаб­рики, летняя резиденция французского посольства, имеющая, как говорят, громадный парк; вон красивое здание английского посольства; вот дворец германского посоль­ства, совершенно новенький, затейливой архитектуры, с башнями, затем следуют дворцы других посольств. Дворцы эти построены на европейской стороне, по самому берегу пролива. – Затем уже идут почти сплошные ряды построек направо и налево, перемежающиеся однако садами и вообще зеленью. Прихотливо разбросанные, строения по верху, в средине и на самом низу гористых берегов пролива, ежеминутно веселят взоры разнообра­зием и причудливой пестротой. Попадаются мечети, по­строенные на удачно выбранных возвышенностях; а вот начинаются и дворцы турецкого султана, не такой архи­тектуры, как наши дворцы, невысокие, удлиненной формы, почти безо всяких затейливых украшений, белые до яр­кости, легкие по стилю и изящные, почти сказочные, ку­пающиеся своей тенью в водах пролива, в который они большей частью и упираются своими раззолоченными воротами. Среди всех этих построек почти беспрестанно попадаются развалины, впрочем значительного объема, развалины старинных генуэзских, венецианских и гре­ческих построек и укреплений. Только и думаешь о том, как бы не пропустить чего-либо интересного, засмотрев­шись на какое-нибудь здание или слишком красивый пей­заж. Я никак не мог уяснить себе, да и теперь не ясно представляю, где оканчиваются предместья Констан­тинополя на европейском берегу и начинается самый го­род. В то время, как я так усердно водил биноклем направо и налево, ко мне незаметно подошел старший механик и сказал: «вдосталь любуйтесь Константинопо­лем, приедете в него – плюнете». «Шутки шутит» мой словесный супостат, думал я. Но, к сожалению, грубая

—310—

действительность превосходила, как я узнал в тот же день, самый пессимизм механика.

Двое моих спутников французы с таким же не ос­лабевающим любопытством смотрели попеременно то на европейскую, то на азиатскую сторону пролива, постоянно справляясь с «гидом», который был у них в руках. Они, очевидно, осматривали окрестности, под руковод­ством книжки, которая толковала им то, что открывалось их взору. Напротив, у меня не было никакого «гида». Я нарочито не брал с собой никаких описаний Константинополя, чтобы от всего виденного получить са­мые непосредственные, так сказать, девственно-свежие впечатления. Я не хотел читать никаких описаний кра­сот тех или других местностей, чтобы не связывать себя в суждениях. Когда впоследствии, по приезде в город, я однажды шел по какой-то улице в Пере и когда продавец книг стал предлагать мне какой-то «путеводитель» (должно быть, Бедеккера), и бежал за мной чуть не целую улицу, навязывая мне свой товар, то я все-таки не купил книги, оставаясь верен себе.

Но вот два часа дня, и наш пароход стал бросать якорную цепь. Мы остановились при повороте из Восфора в Золотой Рог – на таком пункте, с которого откры­вался широкий горизонт, перед нами были и Галата, и Пера, и берега Золотого Рога, а позади нас Скутари. С рейда открывался великолепный вид. Значительная часть Константинополя, – как на ладони. Но увы, глазами, во­оруженными биноклем, я искал св. Софию, для которой я главным образом и ехал сюда, а ее нет... не вид­но. Я воображал, что она выделяется из ряда других построек своей грандиозностью и архаическим характе­ром, но обманулся. Пришлось спросить кого-то на паро­ходе: «Где же София»? – «Да вот» – и при этом указали мне пальцем. Смотрю и что же вижу? Пред моими гла­зами что-то, лишенное всякой художественности. Мне пред­ставилось, что я вижу какую-то дебелую старицу, сидящую по-турецки, поджав ноги, укутанную множеством шалей и имеющую на своем челе повязку или чадру. «И это Айя-София», – подумал я.

Я был вполне уверен, что сейчас же сяду на каик,

—311—

принадлежащий одному из монастырских подворий и по­явлюсь на твердой земле в Константинополе. Но пока я собирал свои вещи, прощался со знакомыми, каик, на который я возлагал свои надежды, незаметно для меня уехал, оставив меня «без ветрила и руля». Разумеется, это вышло совершенно случайно; притом же ни к каким неприятностям не повело. На пароходе в скором вре­мени появилась целая куча разных комиссионеров, говорящих по десятку слов на всех языках – и я без труда объяснил одному из них, чтó мне нужно и куда меня следует доставить. Уговорившись о цене за комис­сию, я прыгнул в одну из бесчисленных лодок, оже­рельем окружавших пароход – и через две минуты я и комиссионер были на берегу, в Галате. Дальнейший путь от берега до Пантелеимоновского подворья (т. е. подворья, принадлежащего русскому Пантелеймонову мо­настырю на Афоне и известного с тем же именем) я совершил без малейших приключений¹¹⁵³ пешком в сопровождении все того же комиссионера – в какие-нибудь десять минут. Пантелеимоновское подворье находится в Галате недалеко от берега. Сюда я имел рекомендации и на это учреждение сделан был мой московский аккре­дитив. Оказывается, что здесь меня давно уже ждали, но

—312—

только не из Севастополя, а из Одессы, чем и объ­ясняется быстрое исчезновение монастырского каика от парохода «Олег». Я почему-то ожидал, что турецкая таможня подвергнет меня тяжким мытарствам по поводу паспорта и багажа¹¹⁵⁴, но ничего такого не случилось. Только на подворье, когда комиссионер потребовал с меня франк за свободный, безостановочный пропуск чрез таможню, я увидел, что воображаемые мною мытарства пройдены в буквальном смысле – незаметно. Тут только я догадался, что значат те таинственные жесты, которые делал мой комиссионер каким-то туркам, в большом проходном здании, на которое я не обратил никакого внимания, но которое и было турецкой таможней. За франк таможенные чины дали мне свободный пропуск, не сделав даже попытки взглянуть в мой чемодан и саквояж. Скоро и приятно!

В Пантелеимоновском подворье мне дали прекрасный угловой номер в третьем этаже – с замечательно кра­сивым видом на Золотой Рог и св. Софию. Послеобе­денное время первого дня моего пребывания в Константи­нополе я посвятил на общий беглый осмотр близлежащих местностей – Галаты и Перы. Впечатление было весьма невыгодное для столицы Турции. Я и прежде отлично знал, что Константинополь грязный город: его неряшливость обратилась в притчу. Но все-таки действительность пре­взошла все мои ожидания (об этом впрочем скажем после). Само собою понятно, что без проводника я не решился путешествовать по переплетающимся друг с дружкой улицам Константинополя: я боялся участи доктора Елисеева, о чем упоминал выше. Любезные пантелеимоновцы приставили ко мне в качестве проводника какого-то пожилого славянина, Дмитрия, болтавшего и по-русски, и по-турецки, и по-гречески, но ни слова не знавшего на европейских языках. Он был моим чичероне во все время моего пребывания в Константинополе, хотя его по­знания по части мирских дел не были настолько обстоя­тельны, как бы это желалось мне. Стоит заметить, что

—313—

этот Димитрий (которого я для пущей важности всегда величал кир-Димитрий) мне выдавал себя за черногорца, но на самом деле он был чистокровным болгарином. Об этом его родопроисхождении я узнал случайно. Раз спрашиваю нашего швейцара в камилавке: «пришел ли мой черногорец» (т. е. кир-Димитрий). – «Какой он чер­ногорец, он – болгарин». Sic! Значит, в настоящее время болгарину становится стыдно заявлять о своей нацио­нальности пред русским. Да, как видим, политика в Константинополе проникает даже в подвальные этажи и влияет там на ход дел... При первом беглом об­зоре вышеупомянутых местностей мое внимание обратил на себя лишь роскошный султанский дворец Долмà-Бахчè, в который упирает главная улица Галаты, если идти вниз, по направлению к Восфору. Во-первых, этот дворец очень красив: он построен на самом берегу Восфора, а во-вторых, здесь заключен несчастный сул­тан Мурад, предшественник и брат теперешнего главы блистательной Порты. Раззолоченные ворота и мертвенная тишина и какая-то опустелость дворца – производит мелан­холическое впечатление. В часы отдыха от поездок и путешествий, я, сам не зная почему, очень часто прихо­дил к этой раззолоченной клетке, и приглядывался и к самому дворцу и погружался в созерцании очень поэтической картины, открывавшейся отсюда на Восфор…

I

Обозрение древних святынь Константинополя. – Приготовления к об­зору св. Софии, – самый обзор ее, – бабуши, – необыкновенное впечатление от созерцания внутренности храма и описание этого впечатления, – в храме много света, но не чрезмерно, – купол Софии и его архитектурная особенность, он придает красоту храму, но не служит ее основанием, – разные вопросы о теперешнем состоянии св. Софии, – турки на страже археологии, – в области исторических воспоминаний, связанных с име­нем св. Софии, – проповеди Фотия, здесь именно сказанные по поводу вторжения Россов, – мои недоумения, – София и лучшие из русских хра­мов, – камешки от софийской мозаики, – вопрос о подлинности их; – древний храм св. Ирины, – предание об одном многовековом плата­не, – бывшая древнейшая церковь св. Апостолов. – Поездка к святыням теперешнего Константинополя, впечатление от Стамбула, – храм «Жи­воносного Источника», – священная вода, – монах и я, – здешнее греческое

—314—

кладбище Баликли; – путь во Влахерн, – можно ли назвать эту дорогу «скверной»? Остатки Византийских стен, – оттоманское кладбище, – по­сещение Влахернского храма и монастыря, – русский колокол и его судь­ба; – в Фанаре и патриархии: храм св. Георгия, – что показывают здесь достопримечательного? – патриаршие покои, – ворота повешанного, – общее впечатление от греческих храмов. – Попутное посещение мечети Кахрие-Джамиси (древний монастырь), ее мозаики, – мой скепсис, – удар, нанесенный ему, – мысли и одно решение.

С чего было начать обстоятельное обозрение Константи­нополя¹¹⁵⁵, этого города древнего, нового, великого, гад­кого, много интриговавшего прежде, не перестающего быть предметом интриг и по сию пору, города священного, богомерзкого? Я давно решил начать обзор Константи­нополя с величайшей его святыни, св. Софии, сделавшейся мечетью на другой же день по завоевании Византии тур­ками. Но отправиться прямо в Софию и осматривать ее я не решался: мне представлялось это каким-то кощун­ством. Нужно было сначала приготовиться к этому священ­ному делу, а потом и сделать его. Мое приготовление состояло в том, что я наперед осмотрел св. Софию с внешней стороны, не проникая в нее самоё, я обошел ее кругом, обходил обширную площадь, на которой она стоит, и некоторые близлежащие пункты. К сожалению, должен сознаться, что и непосредственное впечатление от внешнего обзора Софии не могло изгладить такого впеча­тления, какое у меня осталось от первого взгляда на Юстинианов храм, еще с рейда. И теперь мне пока­зался он и невзрачным, и не имеющим таких разме­ров, как я воображал себе. Обозрение внутренности храма я отложил до следующего утра.

На третий день по прибытии в Константинополь, в

—315—

десять часов утра я поехал для внутреннего обозрения знаменитого храма. Не буду говорить о том, кто впус­кает сюда и что за это платится – это давно известно, по той же причине не буду упоминать и о тех бабушах (туфли), которые надевают при этом на ноги гяура, по­верх штиблет, дабы он своими стопами не осквернил помоста магометанской досточтимой мечети. Замечу только, что и при бабушах, хотя и невольно, но не один раз я осквернял своими ногами столь тщательно хранимый помост этой последней. Бабуши оказались очень велики и при ходьбе незаметно для меня соскакивали с ног: разумеется, я сейчас же спешил заглаживать свой про­ступок... Наконец, я вошел в самый храм, окинул его взором и обомлел. Да как же он громаден! Я еще никогда не видал такого обширного храма! и какая неописуемая противоположность между его наружностью и внутренним видом! Снаружи он кажется вовсе не велик, а внутри оказывается громаднейшим. Конечно, и красота его чудная! Это как будто дорогая бомбоньерка парижского изделия, волшебством превратившаяся в грандиозное и грациозное здание. Легкость и гармония: ничего лишнего. Удивительно то, что с какой точки внутри ни рассматри­вать храм, – отовсюду он виден почти весь, и красота его не теряет от перемены точки зрения. Просто диво! Все лучшие описания и все лучшие художественные снимки, изображающие внутренность Софии, какие только нам встре­чались, все совершенно верны, потому что сам храм художественно прекрасен. Но ни одно описание этой вну­тренности, как бы оно ни было тщательно сделано, и ни­какая фотография и литография не могут возбуждать в душе и сотой доли того чистого наслаждения и того сла­достно-величавого впечатления, которое дается зрелищем самого храма. Быть может, удивительнее всего то (это я сам глубоко прочувствовал), что чем больше ознаком­ляешься с храмом, тем больше и при том очень быстро сродняешься с ним. Вы чувствуете, что как будто вы уже давно знаете этот храм и теперь только восстанов­ляете в памяти дорогие черты. Он как будто родной для вас храм. Лишь истинно художественные произведения способны возбуждать такие мысли и чувства!

—316—

Когда несколько улеглась сила первого впечатления, я старался дать себе отчет о подробностях зримого и чув­ствуемого. Храм был светел, но вовсе не так светел, как рассказывают другие, мне известные наблюдатели и описатели храма. Он ничуть не светлее других греческих храмов в Константинополе¹¹⁵⁶. Большое количество света, по моему мнению, – не составляет особливой принадлеж­ности Софии. Купол Софии столько раз был описан, что я не решаюсь еще раз делать тоже самое: к тому, что всем известно, мне нечего прибавлять. Сознаюсь, что он не поразил меня громадностью. Но всеж он нечто неподражаемое. Почти всеми археологами признано, что купол – это есть ничто другое, как храм центрической (круглой) формы, вознесенный и утвержденный на верхней части другого храма базиликообразного, составляющего кор­пус софийской церкви. Утвердить храм (хотя бы и не ве­ликий) на другом храме – задача, разрешение которой тре­бовало гениальности. Весь софийский купол из камня и прорезан множеством окон. На чем же он держится? и это в Константинополе, – где так часто бывают земле­трясения? Кому неизвестен громадный купол, украшаю­щий прекрасный храм в так называемом Новом Иеру-

—317—

салиме? Но построить этот купол ничего не стоило. Он сделан из картона. Факт. А из картона можно по­строить, думаю, и башню Вавилонскую. Американцы теперь, как известно, делают даже пушки из бумаги... Не то купол Софии: он из камня, он очень велик, он разрезан множеством окон... Впрочем, я не буду утвер­ждать, как обыкновенно принято, что будто купол глав­ным образом и придает красоту Софии. Если бы вместо купола просто находилось большое отверстие, как было в римском пантеоне, то, по моему мнению, храм ни­чего бы не потерял от этого. Весь остальной храм так прекрасен, что купол только прибавляет красоты, но не служит ее основанием. Говоря это, я, конечно, могу быть обвинен в проповеди археологической ереси; но все же откровенно должен сказать, что мне купол показался лишь прелестной деталью целого – не больше. Мозаические полы Софии теперь сплошь покрыты циновками, но это не только не портит общего жизнерадостного впечатления от храма, а даже усиливает это впечатление: мягкость шагов создает какую-то таинственность, ощущаемую посетителем при перемещении с одного места на другое. Притом же, как я заметил, циновки очень свежи (вероятно, они часто меняются), издают своеобразный бальзамический запах. Многим не нравится, что в Софии поклонниками ислама развешено в их целях на железных прутьях и цепях довольно много деревянных треугольников с простень­кими светильниками¹¹⁵⁷, но я нахожу, что эти принадлеж-

—318—

ности мечети нисколько не мешают наслаждаться зрели­щем великолепного храма и даже совсем не бросаются в глаза. Часто приходится слышать жалобы на небрежное хранение турками такого знаменитого памятника древности, как София. Это, положим, верно. Некоторые оконца в куполе совсем почему-то замазаны или известкой или гли­ной; тоже случилось с некоторыми большими окнами по стенам храма; голуби разгуливают по верхним гале­реям, проникая вероятно в разбитые окна, хотя я раз­битых окон и не приметил (потому что не думал об этом). Все это так: но ведь не многим лучше было и в те времена, когда св. София была в руках христиан. На это можно было бы привести доказательства, но в этом я не вижу нужды. А главное вот что: Турки остав­ляют храм безо всяких изменений, как он есть. Они не делают в нем ни переделок, ни поправок, кото­рые, несомненно, сделались бы наигоршими ухудшениями. Они просто-напросто замазывают глиной или известью разрушившиеся окна; они, так сказать, бальзамируют труп и предохраняют его от дальнейшего разложения. В этом смысле Турки являются наилучшими, самыми надежными хранителями археологических древностей. Что стало бы с Софией, если бы она была в руках гречес­ких христиан? Без сомнения они давно бы переделали ее многое множество раз – и она давно перестала бы быть Юстиниановой Софией. Загляните в теперешние храмы гре­ческие – в них нет никаких древностей. Греки такие же ценители археологических редкостей, как наши купцы, которые готовы раскрасить каждую церковную древность

—319—

самоновейшими яркими красками и облицевать сусальным золотом. С турок довольно и того, что они не обезоб­разили, не исказили Софии. Нужно притом помнить, что и их собственные мечети содержатся едва ли лучше, чем София.

Но довольно рассуждать на тему, которую каждый мо­жет разрешать по-своему.

Когда я достаточно освоился и уяснил себе настоящее состояние Софии, я невольно перенесся к воспоминаниям о прошедшем этого знаменитейшего храма. На верхних галереях, где теперь мирно воркуют голуби (как у нас, в Троицкой Лавре в трапезной церкви) прежде происходили целые соборы. Там создавались такие акты соборов, которые мы и теперь изучаем или со вниманием или недоумением, но всегда с интересом. Там, на этих галереях, создавалась история церкви. А самый храм разве менее насчитает заслуг у себя, начиная с глу­бокой древности? Не здесь ли происходили коронации и интроникации (патриаршие), провозглашалась анафема про­тив одних и вечная память другим? Не сюда ли на­правлялись царские церемониальные выходы, которые совер­шались так часто и которые служили знаком того, что Византия есть центр православия? Вообще, София не только влияла на ход церковной истории, но и на ход политики, создавая и историю Византии вообще, и во всяком случае она была свидетельницей всех государственных переворотов. Не здесь ли в ее анафемах и провозглашении вечной памяти давалось направление умам: одно отверга­лось, другое одобрялось в религиозно-умственных движе­ниях времени? Но всего не перечтешь, что припоминалось мне при виде этого великого храма. Добавлю к сейчас сказанному разве одно: София почти в течение тысячеле­тия оглашалась проповедью константинопольских патриар­хов, – то мирной и грозной, то витиеватой и просто­душной, то властной и смиренной и т. д. Не здесь ли глаголом жёг сердца знаменитый Фотий, неутомимый про­поведник, бравший бразды слова благовременно и безвре­менно? И припомнилось мне содержание его горячих про­поведей, произнесенных по поводу Россов (русских), подступивших в 864 году летом к стенам Констан-

—320—­

тинополя и грозивших обратить его в развалины. Воз­вратившись в отечество, я снова перечитал эти знаме­нитые импровизации Фотия и старался выяснить, какое впечатление на слушателей могли иметь эти полные ду­шевной горечи и почти отчаяния слова его: πόϑεν ἡμῖν ὁ ὑπερβόρειος οὖτος καὶ φοβερὸς ἐπέσκηψε κεραννός; συνϑρήνῃσον μοι ταύτην τὴν Ἰερουσαλὴμ, οὐκ ἀλοῦσαν ἤδη καὶ χαμαὶ πεσοῦσαν, ἄλλ’ ἐγγὺς κειμένην τοῦ ἀλώματος. Συνϑρὴνησον τὴν βασιλίδα τῶν πόλεων¹¹⁵⁸. Я уверен, что слыша слова проповедника, все плакали, как плакали ниневитяне, внимая грозным речам Ионы. Я ясно представляю себе: как проповедовали Ви­зантийские патриархи в Софии и какое впечатление их проповеди производили. Но за то я никак не могу пред­ставить себе, как происходило торжественное богослуже­ние в Софии. Самая апсида Софии очень мала, не велико место отведено и для солеи. Я никак не могу представить себе: где могли размещаться: патриарх, многочисленные архиереи, сонм священников, – вовремя торжественного богослужения? Где становились диаконы, возглашая ектении, где находили себе место чтецы, певцы, кадиловжигатели, свещеносцы и т. п.? Турки позволяют свободно ходить апсидой и на солее, но я ходил, мысленно размерял пространство, соображал, а в результате не получилось ничего.

Но пора уж и распроститься с Софией. Я знаю все лучшие храмы русской церкви: Исаакия и Казанский в Пе­тербурге, Софию в Киеве, Владимирский в Херсонесе и, конечно, Успенский собор и храм Христа Спасителя в Москве. Но все они не могут производить того впечат­ления, как св. София Константинопольская. Этот храм единственный в своем роде. Паши гг. Тоны не в со­стоянии сравниться с Анфимием из Тралл и Исидором

—321—

из Милета, строителями храма юстинианова, не имеющими биографии, но стяжавшими бессмертную славу¹¹⁵⁹.

Выходя из Софии, я припомнил, что один из моих добрейших сослуживцев поручил мне достать для него несколько камешков от какой-нибудь софийской мозаики. Я принялся за исполнение этого поручения. Но самому мне ковырять камешков не позволили. Это воспрещено. Не сразу страж-турок сдался на мою просьбу достать нуж­ных мне камешков. Он сначала отнекивался, но потом дело уладилось. Разумеется, переговоры за меня вел мой кир-Димитрий. В моих руках очутилось что-то около 20 мозаических камешков, а в карман турка взамен их пошла небольшая турецкая монета. Мой дорогой сотоварищ, когда я передал ему эту драгоценность, усомнился: да подлинные ли это камешки от софийской мозаики? не подделка ли это? но... но, во-первых, турки народ совестли­вый (это говорят все знающие их) и греха на душу не примут, а во-вторых, стоило ли из-за ничтожного бак­шиша, который разве с пренебрежением взял бы в руки официант русской гостиницы, подделывать мозаи­ческие камешки? Полагаю, что подделать их, ведь, не совсем легко.

В Стамбуле, кроме св. Софии, находятся два знамени­тых, древних Византийских храма: св. Ирины, превра­щенный теперь в какой-то арсенал, доступ в который закрыт, и храм Апостолов – это усыпальница Визан­тийских императоров, начиная с Константина Великого. Храм св. Ирины, находящийся подле Софии и отделенный от нее лишь толстой старинной стеной с воротами, со­хранился замечательно хорошо и долго ласкал мои взоры своим сливочного цвета мрамором. Возле него находятся массивные надгробные памятники-саркофаги Византийского периода, впрочем, перенесенные сюда из другого места. На площади Ирининского храма показывают толстейшее старое дерево-платан – с обломленной вершиной, но с зеленеющими еще ветвями. Мне кажется, что это дерево

—322—

имеет многосотлетнюю древность. Немного повыше роста человеческого в стволе дерева воткнуты железные крючья противной формы: мне сказывали, что будто бы на этих крючьях было повешено много христиан во время взятия Константинополя Турками. При мне некоторые туристы срывали с дерева широкие листья на память. Я не сде­лал этого. Место это глухое, несмотря на прекрасную площадь, с которой открывается приятный вид. – Храм св. Апостолов, по всем видимостям, не сохранился в первоначальном виде, будучи превращен в турецкую мечеть с именем Магометовой. Он с виду походит на Софию, на которую в древности не походил и, значит, подвергся значительной переделке. Утверждают, что в его громадных подвалах находится много древностей и гробниц, никем не исследованных. Мечеть в насто­ящее время окружена зданиями, в которых помещаются медрессе, т. е. магометанские школы, в которых полу­чают соответственное образование моллы. Она находится почти в центре Стамбула. Для меня приятно было видеть этот, хотя и малый, остаток старины, имеющий столь тесное отношение к моей специальности. Великие тени прошлого замелькали в моем воображении.

Спустя несколько дней после обзора св. Софии, я пред­принял путешествие по тем местам Константинополя, которые составляют его святыню в настоящее время. Было утро, приблизительно часов девять. Я с верным мне кир-Димитрием двинулся пешком к мосту, перере­зывающему Золотой Рог в нижней его части, прошли очень длинный мост, заплатив по 10 пара (2 к.) с человека за право переломать себе ноги, проходя этот удивительный мост и достигли извозчичьей биржи, всего на всего истратив на путешествие минут 12. Здесь ока­залось много извозчичьих карет (кажется, для турчанок) и фаэтонов с хорошими лошадьми и кучерами в фесках (они сидят на своих высоких козлах точно какие паши). Путь предстоял очень большой. Взяли фаэтон и поехали. Прежде всего, нам нужно было ехать к Живоносному Источнику. Для того, чтобы достигнуть этого места, при­шлось насквозь перерезать весь Стамбул, обширнейшую

—323—

часть города¹¹⁶⁰, которая некогда и составляла самую Ви­зантию. Проезд Стамбулом был очень поучителен, по­тому что знакомил с главной частью Константинополя, обнаруживая все прелести турецкого неряшества в по­стройках и привычках. Наконец, по прошествии, ка­жется, целого часа, мы выехали из города, если не оши­баюсь, силиврийскими воротами и очутились в поле – не зеленом нашем поле, а Константинопольским июльском, желто-сером, унылом. Стало попадаться много деревьев. Чувствовалось, что мы за городом. Проводник сказал мне, что ранней весной поля здесь покрываются пышной травой, деревья получают роскошную листву и жители Константинополя приходят и приезжают сюда насладиться прелестями весны. Я этому очень верю. Местность приятная и может доставить наслаждение в весеннюю пору. Но вот мы приехали в монастырь, заключающий в своих стенах знаменитый «Живоносный Источник». Пред вра­тами, несмотря на будничный день, расположилось множество экипажей, свидетельствуя о массе богомольцев. Больше всего сюда стекается богомольцев по пятницам. Прежде всего, мы отправились к «Источнику». Он находится в небольшом пещерном храме, похожем на такой же храм, вмещающий икону Черниговской Божией Матери и существующий возле Троицкой Лавры в так называемом Черниговском ските. Источник заключен в водоем. Вода его вкусна и прозрачна. Я испил ее и даже оросил себе голову. В храме пели молебен по-гречески, спешно и нестройно. Богомольцы омывали себе лицо водой, пили ее, слушали молебен. При храме, говорят, есть отдель­ная комната, где за особое вознаграждение позволяется облить себя водой (ради укрепления или восстановления здоровья) с головы до ног. Но я, конечно, не делал этого. По выходе из пещерного храма, мы прошли в главный храм. Здесь повстречался мне монах, который громко стал возглашать: «давай, давай» на чисто-рус­ском языке. Обращение было сделано ко мне. Но я не

—324—

догадывался: чего ему «давать» несмотря на три медных тарелки, которые стояли предо мной на прилавке. Я и тогда постарался бы не догадаться, что ему нужно, если бы в добавок к оглушительному окрику, он еще схватил бы меня заворот. Храм светел и привлекателен, содер­жится в большом порядке. Вообще, вся эта поездка про­извела на меня приятное впечатление; все виденные мной в эту поездку греческие храмы мне понравились. Вокруг монастыря расположено самое богатое греческое кладбище, известное под именем: Баликли. Здесь можно было видеть несколько могил патриарших возле храма. Кладбище осенено множеством деревьев; немало по­всюду виднеется богатых мраморных памятников разно­образной формы. Чувствовалось легко, зелень привлекала взоры. Но нужно было поспешать к другим святыням Кон­стантинополя. Ехать пришлось что-то очень долго, по не­возможной дороге. Русские корреспонденты, когда описывали погребальную процессию патриарха Дионисия, скончавшегося в августе прошлого года, процессию, двигавшуюся по этому самому пути и направлявшуюся к «Живоносному Источнику», месту последнего упокоения почившего святи­теля, называли эту дорогу «скверной», но это слишком снисходительное название. Дорогу следует назвать костоломной. Я думаю, что в таком виде оказались дороги на острове Искии после известного землетрясения. По пути вместо песку разбросаны большие булыжники, которые от времени хоть немного и сгладились, но в сущности пред­ставляют собой лишь препятствие к движению. Направо тянулась знаменитая Византийская стена, сохранившаяся настолько, что по ней можно судить, какова стена была в свое время. Собственно, это не стена, а стены, ибо ясно видно, что за одной стеной была другая, а за другой третья. Сохранились кое-где значительные остатки древних башен, составлявших звенья этих стен. Я никак не ожидал, чтобы остатки стен и башен были так зна­чительны. Кроме того, возле стен идет глубокий искус­ственный ров или канал, облицованный прочными камнями. В этот канал впускалась прежде вода из Мраморного моря. Теперь он заброшен. Для каких целей служил канал – сказать не умею. По левую сторону пути идет

—325—

сплошной лес кипарисов, служащий кладбищем для пра­воверных мусульман. Казалось, конца не будет этому кладбищу. Но вот мы достигли Влахернского монастыря. В храме богомольцев не было, но он был открыт. Здесь хранится древняя икона Влахернской Божией Матери. Есть в храме и св. источник, заключенный в водоем. Вода вкусна. В этом источнике в древности в изве­стное время омывали свое тело христианнейшие Византийские императоры. Храм не велик, но производит впеча­тление удобного прибежища в молитве. Вся внутренность монастыря покрыта богатой растительностью; под сенью дерев поставлены столики; виднеется гостиница или точнее ресторан. В праздничные дни богомольцы остаются после богослужения посидеть в зелени, попить кофе и что-ни­будь покушать. Жалею, что не был свидетелем такого зрелища. Я представляю, что картина должна носить идил­лический характер. Во Влахерне можно видеть разбитый колокол, висящий на столбе. Говорят, что он пожертво­ван москвичами, но Влахернская братия, по неумению звонить, разбила его. Для звона теперь служит колоколь­чик средних размеров. Кстати сказать, что звонят греки пренеприятно (не так как у нас). Их звон по­хож на католический, но много хуже. Звон «во все» не практикуется – быть может и запрещен турецким пра­вительством. От Влахерна недалеко и до знаменитого греческого квартала: Фанар. А в нем, как известно, помещается Константинопольская патриархия. Резиденцией патриарха служит монастырь св. Георгия. Дорога в Фа­нар и из него показала мне, что эта местность одна из самых грязных и заброшенных. Но это замечание не относится к самой патриархии. Монастырь Георгия пред­ставляет собой оазис среди людской пустыни. Он наполнен растительностью. Храм не особенно велик, но изобилует светом. Сердце жизнерадостно трепещет, чувствуя неожиданный переход от ощущений тягостных к радостным. В храме все хорошо. Люстры, заменяю­щие наши тяжеловесные паникадилы, переливают всеми цветами радуги. Чисто, воздух здоровый. Мы ожидали встретить здесь много замечательных святынь и достопримечательностей, но очень ошиблись. Показывают не-

—326—

сколько останков от мощей. На длинном и узком столе поставлены три ковчега, имеющие форму маленьких гро­биков, и в них заключаются: в одном кости святой Евфимии мученицы, в другом Феофании, жены Льва Муд­рого, в третьем Соломии, матери Маккавеев. Непосред­ственно к ним прикладываться нельзя: кости видны чрез стекло, вставленное в верхней, более широкой части ковчегов. Для меня особенный интерес представляли останки св. Евфимии, имени которой был посвящен храм в Халкидоне. А в этом халкидонском храме происхо­дил знаменитейший из вселенских соборов – Халкидонский. По там (в Халкидоне), судя по описанию исто­рика Евагрия, почивали целокупные мощи мученицы, а не малый останок от них. Показывают также кафедру Златоуста. Это высокий деревянный стул или кресло из черного дерева с высокой спинкой и длинными ножками. Ясно, что это не подлинная кафедра Златоуста. Ибо Со­фийский храм, где находилось епископское седалище Зла­тоуста, дважды сгорел до времени Юстиниана; да и кафедра, конечно, была мраморная, а не деревянная. Какой эпохе принадлежит стул, теперь показываемый в пат­риархии, сказать не умею. Форма стула – венецианская. Еще показывают икону Богородицы и свечной ящик с инкрустациями (не употребляющийся в дело) с присово­куплением сведений, что будто это – предметы, составляв­шие принадлежность софийского храма пред его метамор­фозой в мечеть. Дальше осматривать было нечего в Георгиевской церкви. Пономарь-грек, сущий Адонис по красоте лица, но в пиджаке, отверзший нам двери храма и ознакомивший с его святынями и достопримечательностями, получил небольшой бакшиш, без которого нельзя обойтись на Востоке – и мы оставили осмотренную цер­ковь. – Патриаршие покои не поражают ничем. Это скромное жилище, какое у нас имеет архимандрит по­рядочного монастыря; но все же помещение очень прилично. Сам патриарх (Дионисий) всю весну и лето этого года не жил в городе, а на собственной даче, близ Никомидии (сообщение по железной дороге) и как известно, в августе неожиданно скончался. Внутри монастыря бросаются в глаза ворота, совершенно отдельно стоящие и замкну-

—327—­

тые; если не ошибаюсь, столбы их каменные, а створы деревянные. Ворота не новы. Это те самые ворота, на которых (в 20-х годах текущего века) повешен был Турками патриарх Григорий V, ошибочно считающийся зна­менитым иерархом. Что это демонстрация или реликвия? или то и другое вместе? Как бы то ни было, толерантные или индифферентные турки и ухом не ведут при виде такого оппозиционного факта. По другую сторону улицы, рядом с монастырем, находится хорошенький сквер, принадлежащий патриархии. Из Галаты и Перы в пат­риархию можно приезжать срочным пароходом, что очень удобно. – Время близилось к двум часам, и мы поспе­шили в Перу, чтобы присутствовать на одном религиоз­ном мусульманском зрелище, начинавшемся именно в два часа того же дня (но об этом скажем в своем месте).

Из посещения греческих храмов, вышеописанных и некоторых других, мы вынесли очень благоприятное впе­чатление. Светлые, со вкусом убранные, чисто содержи­мые греческие храмы как-то успокоительно, миротворно и отрадно действуют на душу. Они не подавляют, как это бывает в очень больших и массивных храмах, – человека, возбуждая в нем чувство своего ничтожества, не поселяют страха и трепета в сердце, а поднимают дух, вливают в него сладостное чувство небесного мира, насаждают мысль о том, что мы не сосуды только ску­дельные, но и чада сыноположения…

Пилигримствуя при вышеупомянутом случае по грече­ским храмам, известным своими святынями, я по дороге заехал в одну мечеть, в которой нет христианских святынь, но есть высокого достоинства художественные произведения христианской древности. (Об этой мечети мы не упомянули в своем месте, не желая прерывать нити нашего рассказа, касающегося одного определенного пред­мета). И не раскаялся в этом. Разумею: мечеть Кахрие-Джамиси¹¹⁶¹, славящуюся христианскими мозаиками, в ней

—328—

сохранившимися. По дороге во Влахерн я заехал и в эту мечеть, не предполагая однако найти в ней что-либо особенное. Я не был знаком с мозаиками Кахрие-Джамиси в хороших снимках; но за то знал блестящие снимки софийской мозаики, изданные Фоссати и сделанные этим художником при реставрировании Софии в 40-х годах, не менее блестящие снимки Солунской мозаики Тессье и наконец поражающие своим изяществом снимки с катакомбных фресок Перре. Все эти снимки, как слишком красивые, мне казались подозрительными по от­ношении к точности, – преукрашенными. Тоже чувство недоверия испытывал я и приступая к обзору мозаики указанной мечети. Я полагал найти вместо прославляемых за свою красоту мозаик что-нибудь тусклое, неясное, не­определенное словом, слишком археологическое. Но меня постигло приятное разочарование. – Мечеть стоит в захолустье Стамбула, – таком захолустье, подобного ко­торому, пожалуй, еще и не найдешь в Стамбуле, где стоит эта мечеть. Пришлось ехать какой-то похожей на проселочную дорогой и спуститься чуть ли не в овраг, где, как оказалось, и находится мечеть. Надежда встре­тить здесь что-либо замечательное еще больше ослабела во мне. Но стоило только войти в мечеть, как всем сомнениям сейчас же наступил конец. Древние притворы храма, обращенного в мечеть, оказавшиеся не нужными для Турок, остались почти в том же виде, какой они имели в ХV-м веке. А в этих притворах находится большое количество христианских мозаик. И что это за мозаики? Если не все, то многие из них, именно те, которые меньше пострадали от времени и неряшества Турок, просто очаровывали взоры: лики и фигуры Бого­матери, Предвечного Младенца, праведного Иосифа, вол­хвов, пастырей и различных аксессуарных персонажей – в различных художественных комбинациях – выступа­ют пред зрителем в ярких, почти свежих цветах и являются исполненными жизненной правды. Каким обра­зом эти мозаики так хорошо сохранились и каким об­разом посредством такого неблагодарного материала, как камешки, можно придать изображениям жизненность и дви­жение, вообще художественную правдивость? Это не могло

—329—

не поразить женя. И хотя не полное освещение, которое составляет недостаток мечети – не дает в совершенстве уловить каждую деталь, но это не мешает зрелищу быть глубоко поучительным. Замечательно: по сторонам внут­ренней двери, ведущей в мечеть, находятся два большие мозаические изображения апп. Петра и Павла; эти мозаики невольно должны бросаться в глаза каждому мусульманину, входящему в мечеть. Но турки, оказывается, – народ себе на уме. Они сделали некоторые приспособления, благо­даря которым мозаические изображения Петра и Павла становятся невидимыми, когда входит в мечеть турок и напротив являются во всей своей красоте взору христиа­нина, когда этот посещает Кахрие-Джамиси. Дело делается просто. Рядом с изображениями повешены деревянные щиты или ставни, которыми закрываются мозаики, когда мечеть открыта для Турок, и которые открываются, если приходит христианин и несет бакшиш. – Мечеть и по­сещение ее ясно показали мне, какое значение имеют пу­тешествия для человека, призванного заниматься наукой. Никакие описания, никакие рисунки не убедили бы меня в том, в чем убедили меня в самое короткое время соб­ственные глаза. Я вошел в мечеть сомневающимся, а вышел отсюда глубоко верующим. Прекрасные мозаики, дошедшие до нас от древности, как я ясно уверился, не суть плод фантазии археологов, нередко грешащих увлечениями в области своей специальности, но действи­тельные, реальные факты. Безмолвный урок, преподанный мне в Кахрие-Джамиси, послужил мне в пользу. Я тогда же решил обозреть при случае и другие прославленные христианские древности – в уверенности испытать такое же наслаждение, какое доставили мне мозаики этой мечети. Я составил себе и план такого путешествия¹¹⁶².

А. Лебедев

(Окончание следует)

Писмя бо убивает (2Кор.3:6).

Когда известный берлинский профессор церковной исто­рии Адольф Гарнак в 1888 году выдал в свет тощую книжку под очень-очень скромным и даже совсем не интересным заглавием: «Псевдо-Киприановский трактат: De aleatoribus (об игроках в кости) есть древнее ла­тинское христианское сочинение и есть труд римского епи­скопа Виктора I»¹¹⁶³, то один из немецких ученых (Jülicher) подверг критическому разбору сочинение Гарнака и такими словами начал свою рецензию: «если бы Гарнак ничего больше не написал кроме этого историко-литера­турного сочинения о таком произведении, которое ошибочно помещалось между творениями Киприана и которое до сих пор оставалось без внимания, то этот один труд его был бы достаточен для того, чтобы считать его масте­ром (Meister) исторической науки»¹¹⁶⁴. И этот отзыв вполне верен, если не брать во внимание особенностей направления Гарнака.

Если от церковно-исторической науки иностранной (в области древней церковной истории¹¹⁶⁵ перенесемся мысленно к русской литературе, относящейся к этой же научной

—331—

сфере, и посмотрим: не встречалось ли и здесь таких же приятных явлений, об одном из которых говорит кри­тик Гарнака, то должны будем сознаться, что ничего такого здесь искать невозможно. Не углубляясь вдаль прошедших времен, по всей справедливости можно ска­зать, что по крайней мере в последние двадцать лет (когда стали действовать новые, более совершенные Акаде­мические Уставы, – уставы 1869 и 1884 г.) русская цер­ковно-историческая наука не дала ни одного сочинения, о котором можно было бы сказать хоть что-либо похожее на то, что говорить вышеупомянутый немецкий критик о сочинении Гарнака. Этот последний, т. е. немецкий кри­тик, потому так высоко оценивает сочинение Гарнака: «Псевдо-Киприановский трактат», что оно представляет собой ряд церковно-исторических открытий большего ин­тереса и необыкновенной свежести. Но этого-то элемента и нет в русской церковно-исторической науке, посвящаю­щей себя изучению древней церковной истории. Все, что пишется на русском языке по части древней церковной истории, представляет собой вообще подражание, а в част­ности сознательную или бессознательную репродукцию и пе­ределку чужих, преимущественно немецких, изысканий, – репродукцию и переделку чужестранного, но на новый лад.

Мы однакож далеки от того, чтоб утверждать, что будто в русской церковно-исторической науке и не появля­лось никаких опытов, свидетельствующих о стремлении хоть немногих авторов делать некоторые научные от­крытия. Такие опыты встречаются, но здесь мы имеем дело с открытиями микроскопического свойства или же разве несколько более того. Эти открытия не вызывают ничьих восторгов, никаких похвал, не возбуждают чувства благодарности (и это совершенно справедливо), потому что они не возбуждают действительного живого интереса и остаются достоянием самого тесного кружка специалистов, да и то не всех, а только самых внимательных, сле­дящих даже за микроскопическим обнаружением жизне­деятельности нашей науки. Русские открытия не назначаются к тому, чтобы осветить новым светом какую-либо целую эпоху или часть эпохи, какую-нибудь очень важную группу явлений или замечательнейшую церковно-историческую лич-

—332—

ность. Они имеют чрезвычайно скромные цели и удовле­творяются этими целями, не ища сделать хотя бы сколько-нибудь значительный переворот в науке.

Отчего зависит такое явление, отчего церковно-истори­ческая русская наука до сих пор была не в состоянии сделать ни одного серьезного открытия – решать этот во­прос мы не беремся, по той уважительной причине, что и сами мы принадлежим к числу подсудимых. Разъ­яснение печального факта предоставим истории будущего времени.

Сознаемся, что в виду сейчас высказанного нами, мы отводили русской церковно-исторической науке очень невысокое место. Мы ставили её ниже церковно-исторической науки – германской, французской, английской, итальянской, норвежской, новогреческой, уравнивали ее с испанской, голландской и датской и ставили выше лишь болгарской, сербской и черногорской.

Волей-неволей помирившись с невысоким положением нашей русской науки, мы перестали ожидать от нее в настоящее время чего-нибудь серьезного, такого, что свидетельствовало бы о способности этой науки делать сколько-нибудь важные научные открытия.

Такими, далеко не оптимистическими, глазами смотрели мы на состояние нашей науки, науки дорогой и любимой нами... Но случилось нечто, совсем нами не предвиденное. Нашему скепсису нанесен был сильный удар, тем более сильный и поразительный, что мы его не ожидали и к нему не приготовились.

Явилось в свете русское (магистерское) сочинение, по древней-церковной истории не столь тощее, как выше на­званное сочинение Гарнака, но под столь же скромным и нисколько не заманчивым заглавием, как это же: «Исто­рия арианства на латинском Западе» (С.-Петерб. 1890) и тем не менее глубоко-знаменательное и внушительное, дававшее, по-видимому, право гордиться тем, что и наша наука твердой и решительной ногой становится на путь серьезных открытий, – сочинение, принадлежащее перу Вячеслава Никандровича Самуилова.

Сочинение поражало своими достоинствами. Автор вла­деет превосходным знанием языков греческого, латин-

—333—

ского, французского, немецкого и английского: по части источников и новейшей литературы вопроса он является полным хозяином своего дела, хозяином вполне самостоятельным. Чрезвычайно осторожный автор и малейшего шага не делает без того, чтобы не навести обстоятель­ной справки в нужнейших книгах. Мало того, автор замечательно предупредителен: он не расположен мучить читателя неизвестностью относительно того, как именно о том или другом предмете говорится в источниках: не­обходимейшую выдержку из источника всегда можно найти под строкой в сочинении. Значит, он сам помогает читателю судить автора вполне беспристрастно и избавля­ет его от нелегкого дела возиться с фолиантами, кото­рые не у всех же под руками. Но все это ничто в сравнении с самым содержанием сочинения. На мой взгляд, книга разрешала один из существеннейших вопросов науки древней церковной истории. В самом деле: она посвящена одной из важнейших эпох древнехристианской истории – истории церкви знаменитого ІV века, ставила свою задачу замечательно широко: говоря о запад­ном арианстве, автор посвящает чуть не большую часть своего сочинения восточному арианству, этому родоначальнику западного явления того же имени, и изучает этот пред­мет документально и серьезно. А превыше всего, являлась, на мой взгляд, идея, проведенная в сочинении и дававшая ему высокую ценность. Кому неизвестно, что ІV век невозможно понять, если не прилагать полного тщания к изучению истории арианства? Много такого тщания обнару­живает церковно-историческая наука и немецкая, и фран­цузская, и английская. Но богатством и широтой резуль­татов, к сожалению, не может похвалиться и эта препрославленная наука. Оставался в достаточной таки тьме один из важнейших вопросов по истории арианства – вопрос об арианстве посленикейского периода, начиная со времени смерти Константина Великого и до смерти са­мого арианства. Кто знаком с сочинениями св. Афанасия, св. Илария, св. Василия, свв. Григориев Богослова и Нисского, Епифания, церковных историков Сократа и Созо­мена, тот отлично знает, что история арианства указанного сейчас периода представляет невероятный хаос. Ясно и

—334—

вполне точно понять что-нибудь здесь, подвести изучение предмета к каким-нибудь исходным точкам и принци­пам – казалось невозможным. Лучшие умы западной науки углублялись в изучение этой области, но бесплодно. Хаос оставался хаосом, тьма не прояснялась. История арианства этой эпохи по его тенденциям представлялась каким-то кладом, который не давался в руки. Оказывалось напр., что ариане данного периода от своего главы Ария почти совсем отторглись, но, в тоже время не думали искать убежища и в лоне православия; между собой они подни­мали бесконечные споры, так что можно было счесть их какими-то безумцами, несмотря на то, что между ними встречались, по выражению нашего автора, люди «даровитые» и «талантливые»; один арианский собор сменялся другим новым, одно вероизложение в самый короткий промежуток времени сменяло другое, становясь на месте последнего; доктрины менялись, принимая какие-то утон­ченно-странные оттенки; игра словами достигла последнего предела. В это-то царство тьмы и захотел внести луч света наш автор. Попытка достойная похвалы. Он, как казалось ему, а вслед за ним и мне, открыл то, чего до сих пор не удалось открыть никому, ни одному из бесчисленных европейских ученых – открыл в хаоти­ческом беспорядке признаки гармонии и объединяющих начал. Луч света зажигался... Пристальное изучение до­кументов привело автора, казалось, к блестящей мысли, что почти все ариане, представлявшие своими доктринами такой хаос – в сущности имели одного руководителя, следовали одной готовой системе, и при всем разно­образии мыслили по самым существенным вопросам оди­наково, опираясь на один, ими признаваемый авторитет. Кто же этот руководитель ариан? Чья система легла в основе разнообразных арианских доктрин? Лица всем известного и славного, сочинения которого на столе у всех церковных историков давнего и нашего времен. Руко­водителем ариан, по расследованиям автора, был зна­менитый Евсевий, епископ кесарийский, бессмертный цер­ковный историк... Каково открытие?.. О, Бауры, Неандеры, Гарнаки, Гуоткины посыпьте пеплом главы ваши от печали, что проглядели вы то, что сумел рассмотреть

—335—

молодой русский ученый, едва-едва оставивший ученическую скамью...

Я был в восторге. Пали вереи железные… Отныне русская церковно-историческая наука должна занять почет­ное место в ряду европейских ее сестер. Нашелся че­ловек, которого надлежит признать Meister-ом, первым Меіster’ом нашей науки. Наступила эпоха в развитии нашей науки, которой тщетно ожидали любители ее. Я готов был призвать собратьев науки к тому, чтобы они вручили пальму научного первенства нашему автору. Говорю это совершенно серьезно, хотя и облекаю свою мысль в метафорическую оболочку. В таком направлении я намеревался писать статью для какого-нибудь журнала и оповестить имеющих уши слышать о появлении перво­разрядной звезды на небосклоне русской церковно-истори­ческой науки.

Но тут, когда я принялся за осуществление сейчас указанного намерения и взял в руки перо – но тут слу­чилось нечто столь неожиданное, чего описать невозможно. Если бы я упал с облаков да прямо в грязь, я менее быль бы поражен, чем теперь.

После всех моих восторгов и ликований, признаю долгом совести объявить сочинение г. Самуилова по основ­ной его идее, составляющей конечно суть дела, не заслуживающим никакого внимания и представляющим собой плоскую фальсификацию.

Я не буду проводить читателя по тем терниям, среди которых мне пришлось проходить в достижении этого плачевного результата, хотя, конечно, моим намерением в этом странствовании было лишь то, чтобы яснее и точнее определить ценность открытия; я не буду говорить обо всех бесконечных разочарованиях, которые овладе­вали мной, когда я стал со вниманием изучать вопрос, идя за автором в том же направлении, которое с такой эрудицией пройдено им самим. Если бы я поведал чи­тателю о том пути, каким я прошел, в конце концов достигая печального результата, о котором говорю, то по­требовалось бы написать книгу, не меньшую той, какую создал разбираемый автор. Но это утомило бы читателя,

—336—

да и у меня отняло бы слишком много времени, нужного на что-нибудь более полезное.

К счастью, сам автор надоумил меня, каким бы образом можно написать о его книге немного, а сказать о ней все.

Г. Самуилов пред публичной защитой своего сочинения, в качестве магистерской диссертации, произнес речь, ко­торая напечатана. А в этой речи он любезно указывал, что главных доводов в пользу его идеи, проведенной в его книге, т. е. идеи о том, что Евсевий кесарийский был «первоучителем», «духовным вождем» ариан посленикейского периода и что эти ариане «с буквальной точно­стью повторяли мысли», раскрытые Евсевием в особен­ности в одном из его сочинений – таких доводов два: I) существование полного согласия между воззрениями ариан, приписываемыми этим последним в одном послании (указе) императора Валентиниана, и одним сочинением Евсевия (посланием его к кесарийцам); II) свидетельство арианского епископа Максимина о том, что он считал Евсевия своим «первоучителем»¹¹⁶⁶. Прочим своим до­водам автор придает второстепенное значение. Он го­ворит вслед за тем, что нами сейчас указано: «срав­нение всех арианских систем (чем, скажем кстати, автор усердно занимался) с системой (т. е. с предпо-

—337—

лагаемой догматической системой) Евсевия только подтвер­дило этот неожиданный вывод».¹¹⁶⁷ Следовательно, дело ясное: если мы докажем, что два вышеупомянутые доводы автора оказываются не состоятельны, то остальные доводы, только подтверждающие два первых, лишатся всякого зна­чения, ибо им будет ровно нечего подтверждать собою…

Итак за дело.¹¹⁶⁸

I.

Вопрос: доказывает ли первый из вышеприведенных доводов автора то, что нужно было доказать?

Ответ: нет, нисколько не доказывает.

Что ариане посленикейского периода интересовались со­чинениями Евсевия кесарийского и усваивали его догматичес­кие воззрения, почитая эти воззрения руководством для своих неправославных доктрин, – как думает г. Са­муилов, об этом, к его прискорбию, прямо и открыто нигде ни в каких исторических документах, не гово­рится ни слова. Автору, при таких обстоятельствах, оставалось сделать одно из двух: или вновь открыть до-

—338—

кумент, доказывающий его мысль, или истолковать в по­добном роде какой-нибудь уже издавна известный доку­мент, т. е. расшифровать его (другими словами: тоже сделать открытие, но не по части обогащения науки источ­никами, а по части обогащения ученого мира новыми сведениями). Автору не удалось сделать открытие первого рода, а потому он вынужден был удовольствоваться открытием второго рода. В сущности и открытие этого второго рода доставило бы автору (говорю это без малейшей иронии) неувядаемую славу в ученом мире; но, к сожалению слава достается в удел лишь немногим лицам, а по­тому неудивительно, если такой славы не достиг молодой автор со своим открытием, ибо его открытие оказывается грубой фальсификацией…

О влиянии догматических воззрений Евсевия, поскольку они выражены в его известном послании к кесарийцам (написанном в 325 г.) автор решается судить на осно­вании документа, который он и сам называет «очень странным» – по «посланию западного императора Валентиниана», написанному к азийскому обществу (в 370 году). Но прежде всего приведем собственные слова автора по этому поводу. «Иллирийские (православные) епископы, пи­шет автор, кажется в 370 году собрали большой со­бор в Иллирике. Здесь один из членов собора сообщил епископам о печальном состоянии Востока, находившегося под управлением (императора) Валента. От­правляя (потом) послов к Валентиниану, собор, вероятно, просил этого последнего обратить внимание на положение восточных. Валентиниан приложил к соборным (илли­рийским) актам от себя послание к восточным епи­скопам. Это послание существенно важно для доказательства, что западные омии¹¹⁶⁹ были последователями Евсевия кесарийского»¹¹⁷⁰. Нужно сказать, что в рассматриваемом

—339—

документе (послании Валентиниана) ведется довольно об­стоятельная речь о каких-то арианах, их воззрениях; этих-то ариан автор признает именно «омиями», (вооб­ражаемыми) последователями Евсевия. Для подтверждения своего мнения, что характеризуемые в этом послании ариане действительно верные ученики Евсевия в догмати­ческом отношении, автор сравнивает два послания: Валентинианово и Евсевиево (к кесарийцам) – одно с другим. А в результате этого сравнения у автора получается за­мечательное будто бы сходство воззрений Евсевия и мнений, приписываемых арианам в послании Валентиниана. «Группа ариан на Западе с буквальной точностью повторяли мысли, раскрытые в послании Евсевия к кесарийцам», уверяет автор под влиянием своего сравнения двух указанных документов. Не то получится в результате, если мы по обязанности рецензента, возьмем на себя скучный труд сличения тех же двух посланий, – в результате окажется нечто совсем неожиданное: сходства между посланиями нет никакого, различие между ними полное – до противо­положности.

Итак займемся проверкой того сравнения посланий, ко­торое было обещало такие богатые плоды г. Самуилову. Но прежде этого дела кратко разберем то предварительное замечание, которое делает автор, желая поселить доверие в читателе к той операции, какую он производит над текстом сказанных двух посланий. – В послании Вален­тиниана он нашел одну фразу, которая, как показалось ему, в несомнительной степени доказывает, что ниже в том же послании приводятся слова и мнения именно Евсевия кесарийского (имени которого – сказать кстати – вовсе не упоминается здесь). Фраза читается так: «Единосущие мы (Валентиниан) понимаем не так, как некогда толковали неискренно подписавшие наше исповедание» (т. е. Никейский символ). Эти слова, по-видимому, не имеющие никакого особенного значения, приводятся автором неизвестно зачем в греческом тексте, как будто бы греческий текст (ко­торым автор так часто злоупотребляет, приводя на

—340—

нем изречения и тирады нередко без всякого уважитель­ного повода) обладает какой-то магической силой обращать несомненную ложь в достоверную истину… Процитировавши на оригинальном языке указанную фразу, автор затем утверждает, что будто бы она может относиться исключительно к одному Евсевию кесарийскому и больше ни к кому. «Разъяснение слова: единосущный с точки зрения не искренно подписавших никейский символ, мы имеем только у Евсевия в его письме к кесарийцам» (86), заявляет автор. Т. е. он хочет сказать, что под именем неискренно подписавших никейский символ и неправильно истолковавших термин: единосущный нужно разуметь Евсевия, который будто бы от лица прочих ли­цемеров никейского собора написал свое послание к кесарийцам. Но соглашаться с нашим автором в этом случае никак нельзя. Никто в древности (ни в ІV, ни в V в.) не упрекал Евсевия в том, что он неискренно подписался под символом никейским на соборе того же имени. Кто именно разумеется в послании Валентиниана под лицами, «неискренно подписавшими никейский сим­вол», на этот вопрос мы можем дать прямой и ясный ответ, который читатель найдет несколько ниже.

Затем у автора идет уже самая существенная часть его аргументации по вопросу о том, что западные ариане (как они охарактеризованы в послании Валентиниана) будто бы «лишь повторяли с буквальной точностью мысли, раскрытые в послании Евсевия к кесарийцам». Увы, параллелей между посланием Валентиниана и посланием Евсевия автор открыл очень немного: всего две. Но и они, как было упомянуто выше, представляют ученую фальшь. Одна из этих параллелей вышла у автора, если можно так выразиться, кособокая; она-то и поставлена у автора на первом месте. Кособокость ее заключается в том, что автором сполна приведена только фраза, встре­чающаяся у Валентиниана, а соответствующая ей фраза из Евсевия совсем не приведена; на нее есть только глухая ссылка¹¹⁷¹. И это, как увидим, сделано не без

—341—

задних целей. Из послания Валентиниана приведены следующие слова: καὶ νῦν ἕτεροι πατέρας ἐκείνους καλοῦντες, τὴν δύναμιν τἧς λέξεως αϑεήτσαντες, καὶ ἑπόμενοι τοῖς γράψασι, τὸ ὅμοιον δηλοῦσϑαι διὰ τοῦ ὀμοουσίου, κaϑ’ ὅ οὐδενὶ τῶν λοιπῶν κτισμάτων δι’ αὐτοῦ γενομένων ἐμφερὴς ὁ Υἱὸς, ἀλλ’ ἤ μόνῳ τῷ Πατρὶ ἀφωμοίωται. Текст приведен только в греческом оригинале: греческий язык у автора (как и у некоторых других русских богословов) сделался какой-то панацеей, долженствующей уврачевывать все недостатки; но кроме того, автор, как сейчас покажем, не мог привести подлежащей нашему разбору фразы на отечественном языке, ибо тогда и едва знакомый с наукой читатель уразумел бы, что дело у г. Самуилова обстоит весьма неблагопо­лучно. Начнем же разоблачение авторской фальсификации, находящейся в первой параллели и хитро прикрытой про­пуском необходимо нужного, для точного понимания выше­приведенных Валентиниановых слов, греческого (или хоть русского) текста из Евсевиева послания. Возложенный на читателя труд отыскать соответствующее место из по­слания Евсевия рецензент охотно берет на себя. Строки из Евсевия представляющие из себя, по мысли нашего автора, параллельное место, читаются так: παραστατικὸν δ’ εἶναι τὸ ὀμοούσιον τῷ Πατρὶ, τοῦ μηδεμίαν ἐμφέρειαν πρὸς τὰ γεννητὰ κτίσματα τὸν Υιὸν τοῦ Θεοῦ φέρειν, μόνῳ δέ τῷ Πατρὶ τῷ γεγεννήκοτι κατὰ πάντα τρόπον ἀφωμοιῶσϑαι (из Феодорит. Истории, I, сар. 12). Первое из вышеприведенных мест – слова императора Валентиниана – по-русски могут быть переданы так: «и другие теперь (т. е. во времена составления Валентинианова послания), называющие отцами тех (т. е. неискренно подписавших никейский символ), согласно с их писаниями, не обращая внимания на силу слова, тол­куют, что словом: «единосущный» выражается «подобие», по которому Сын не равняется ни с одним из прочих, созданных Им, творений, но уподобляется одному Богу». А соответствующие слова Евсевия по-русски значат сле­дующее: «единосущие Отцу означает то, что Сын Божий не проявляет никакого сходства с рожденными тварями, но во всех отношениях уподобляется Отцу, своему Роди­телю». Не может быть сомнения в том, что и по гре­ческому оригиналу и по русскому переводу уже очень за-

—342—

метно, что между выражениями из послания Валентиниана и выражениями из послания Евсевия – общего нет. Валентиниан говорит о таких арианах, которые признавали Сына Божия «тварью», а послание Евсевия говорит о та­ком понимании «единосущия», при котором исключается всякое представление о тварной природе Сына Божия. У Валентиниана сказано, что в его время существовали ариане, «толковавшие, что словом: единосущие выражается «подобие», по которому Сын не равняется ни с одним из прочих творений (τῶν λοιπῶν κτισμάτων), но» и проч. Ясное дело, что Сын по учению ариан, которых характеризует Валентиниан, был лишь тварью, хотя и высшей, чем прочие творения, Им Самим созданные. Если бы по мысли этих ариан Сын не был творением, то им не зачем было бы прибавлять: не равняется (Сын) ни с одной «из прочих тварей». Но подобным образом Евсевий никогда не учил, таких мыслей не высказывал ни в одном своем сочинении (как справедливо признает это и г. Самуилов. См. стр. 47), и в послании к кесарийцам ни одним словом не намекает на принятие им, Евсевием, такого превратного учения. Что наше толкование вышепри­веденной тирады из послания Валентиниана совершенно верно, это с полной очевидностью открывается из кон­текста, того же послания: непосредственно за вышеприве­денными словами у Валентиниана стоит такая фраза: «так изъясняющие это слово (единосущный) нечестиво учат, что Сын Божий есть только превосходнейшее творение». Эту фразу г. Самуилов не осмелился переписать в свою книгу даже и в греческом оригинале: она слишком бы обли­чала его тенденциозность. Автор хорошо знал, что, ведь, Евсевий подобным образом не учил… Итак сходства между двумя указанными документами в приведенном случае нет вовсе. Это и сам автор, по-видимому, глу­боко чувствовал, ибо 1) он скрыл от читателя то место из Евсевия, которое вместо автора мы сами привели выше и в греческом и русском тексте и которое долженствует уличать неправоту суждений русского писателя; 2) он не мог перевести точь-в-точь разбираемую фразу из послания Валентиниана: когда ему однажды пришлось непременно перевести ее по-русски (См. «Речь» стр. 120), то он

—343—

перевел ее с урезками, именно не дал перевода слов: τῶν λοιπν (прочих тварей), и у него получилась мысль (похожая на мысль Евсевия), что «Сын (отнюдь) не рав­няется ни с одним из созданных Им творений». Сход­ство между разбираемыми документами в данном случае можно находить только в том, что там и здесь говорится о подобии Сына Божия Отцу, но в этом отношении ха­рактеристика Валентинианом ариан является похожей не на одно послание Евсевия, а на целые десятки арианских произведений IV века, что хорошо известно всякому, кто читал хотя бы только одного церковного историка Со­крата.

Вторая и последняя параллель, которой пользуется автор для доказательства зависимости арианских воззрений, как они представлены у Валентиниана, от послания Евсевия к кесарийцам, приведена г. Самуиловым в его книге в оригинале, сполна. Вот эта параллель. В послании Валентиниана читается: ἀναϑεματίζομεν καὶ τοὺς μὴ γνησίως ἀναϑεματίζοντες τὸν εἰπόντα, ὅτι πρὶν γεννηϑῆναι οὐκ ἧν ὁ Υιός‧ ἀλλὰ γράψαντας, ὅτι καὶ πρὶν ἐνεργείᾳ γεννηϑῆναι, δυνάμει ἧν ἐν τῷ Πατρὶ. А у Евсевия написано: ἔτι μὴτ τὸ ἀναϑεματίζεσϑαι τὸ, πρὸ τοῦ γεννηϑῆναι οὐκ ἧν, οὐκ ἄτοπον ἐνομίσϑη – ἐπεὶ καὶ πρὶν ἐνεργείᾳ γεννηϑῆναι, δυνάμει ἦν ἐν τῷ Πατρὶ ἀγεννήτως. Эти два параллельные места, говорим, представлены ав­тором в оригинале и притом сполна, вероятно потому, что они казались исследователю особенно многозначитель­ными и убедительными. Мы почти уверены, что эти-то два места и послужили источником коренного заблуждения г. Самуилова, развившего в своей книге «теорию» о ге­нетической зависимости полуарианского учения от учения и воззрений Евсевия кесарийского. Не скрываем, а напротив с полной уверенностью утверждаем, что изо всех много­различных неудачных случаев, где автор усматривает сближение полуариан (омиев) с Евсевием, этот случай, по-видимому, наиболее удачный и подкупающий в пользу теории автора. Но при некотором внимании к делу (а такого внимания или недоставало автору или же оно было подавлено пристрастием к собственной его теории) легко открывается, что место, приводимое им из послания Евсе­вия, ничего не доказывает и должно быть обращено про-

—344—

тив автора. Впрочем, кажется, наше дело рецензента будет много яснее и проще, если мы переведем разби­раемую параллель на русский язык. Место из послания Валентиниана гласит: «анафематствуем и тех, которые неискренно анафематствовали говорящего, что до рождения Сына не было, но писали, что Сын и прежде, чем ро­дился в действительности, был во Отце в возможности». А слова Евсевия в переводе значат следующее: «не неуместным признано анафематствовать выражение: (Сын) не был до рождения… потому что прежде чем родился в действительности, Он был у Отца в возможности – нерожденно». Не правда ли, что даже и в русском пе­реводе сходство этих двух мест поразительно? Но по­вторяем: это-то и сделалось камнем соблазна для г. Са­муилова. Ибо известно: не все то золото, что блестит, не все то по своей природе одинаково, что кажется та­ким.

Прежде всего в укор автору поставим способ, ка­ким он добыл параллельное место из Евсевия. Этот способ заслуживает порицания. Евсевий в своем посла­нии (в конце его)¹¹⁷² произносит анафематствование против выражения: (Сын) «не был до рождения», а затем вво­дит в свое послание совершенно православные рассужде­ния императора Константина о плотском рождении Сына Божия, а между этими рассуждениями встречается и такое: «прежде чем родился в действительности, Он (Сын Божий) был у Отца в возможности – нерожденно». Как же поступает с этим местом послания Евсевия г. Са­муилов? Если благосклонный читатель обратит внимание на греческий оригинал этого места, то он усмотрит, что в книге г. Самуилова (откуда взято нами самое это место) приводимый текст разделен в средине на две

—345—

части двумя линиями (в русском переводе этим послед­ним соответствует многоточие). Линии эти представляют собой, скажу прямо, ловушку, в которую автор желает поймать читателя, но в которую, вместо того, попадает он сам, г. Самуилов. Не всякий догадается, в чем дело, т. е., что значат эти разделительные линии, по­ставленные автором среди текста. Но лишь только мы сверим текст г. Самуилова с Евсевиевым оригиналом, как сейчас же убеждаемся, что текст нашего автора представляет собой фабрикацию, и притом самую недобро­качественную. Евсевий в подлиннике пишет, что собор никейский положил анафему на говорящих, что Сын Божий «не был до рождения» (это наш автор приво­дит буквально); затем Евсевий сообщает сведение, что и царь (Константин) любил рассуждать о Сыне Божием, явившемся во плоти. (Это сообщение наш автор про­пускает); затем Евсевий приводит самые мысли Кон­стантина о Боге, рождшемся по плоти, мысли совершенно православные (из этих мыслей царя автор берет лишь одну мысль или точнее: одну фразу, приписывая ее самому Евсевию). Таким образом открывается что свой анафематизм (выдаваемый однакож за Евсевианский) автор сочинил искусственно, взяв в качестве материала для него слова из послания Евсевия, не имеющие между собой действительной связи и принадлежащие разным ли­цам. В этом виде слова из послания Евсевия стали очень похожи на известные слова послания Валентиниана. Но о чем свидетельствует это сходство? Ни о чем дру­гом, кроме тенденциозности автора. Но вышеуказанным еще не исчерпываются извращения Евсевианского текста у нашего автора. У Евсевия в рассматриваемом месте приводятся мысли Константина, мысли совершенно право­славные, о том, что Сын Божий сначала (от века) пре­бывал в лоне Отца, а потом родился, т. е. воплотился, а наш автор превращает эти христологические мысли в тринитарные (но это еще не самая большая беда) и – главное – придает им смысл арианский, еретический. А именно выражения Константина: «прежде чем родился в действительности, Он (Сын) был у Отца в возможно­сти – нерожденно» – эти выражения в анафематизме,

—346—

сфабрикованном у нашего автора, отнесены к таким, на которые падает анафема. Если же разбираемые выра­жения Константина и по мысли нашего автора имеют пра­вославный смысл, то цели его (г. Самуилова) они служить не могли бы, так как у Валентиниана на подобные же изречения произносится прямая анафема. Вообще автор попадает в безысходное положение: или слова Констан­тина из послания Евсевия: «прежде чем родился» право­славны, а в таком случае они не могут служить парал­лельным местом в отношении к подобным же словам у Валентиниана; или же эти же слова Константина еретичны, подобно тому, как такие же слова имеют ерети­ческий смысл у Валентиниана, но в таком случае сам Константин превращается в явного еретика (чего на са­мом деле нет). Автор, желая быть последовательным, должен допускать последний выход из альтернативы, хотя он, по очень понятным побуждениям, и не дает прямого решения этого вопроса¹¹⁷³.

Полагаю, что теперь читатель вполне уверился в том, насколько искусствен текст, сфабрикованный г. Самуило­вым, в виде параллельного места к анафематизму Валентинианова послания. Но читатель, без сомнения, этим не удовлетворится и спросит: «однако же, как могло слу­читься, что почти все выражения анафематизма, находяще­гося в послании Валентиниана буква-в-букву встречаются и в послании Евсевия к кесарийцам? Ведь, г. Самуилов сочинил редакцию текста, а не сочинял самых выраже­ний». Читатель совершенно прав, делая это возражение. Это же самое возражение несомненно предносилось уму г. Самуилова, оно руководило им и окрыляло его, – но при­бавлю: оно же и сгубило весь труд автора, превратив его ученую работу в достойное сожаление празднословие.

—347—

Но приступаем к делу, т. е. начнем решать сейчас поставленное возражение. Наперед должны сказать, что дело это весьма легко и весьма просто. В различных догматических произведениях, касающихся одних и тех же предметов, написанных в одно и тоже время, на одном и том же языке и лицами приблизительно одного и того же развития – весьма легко встречать фразы очень сходные между собой. Это всем известно. Но на этой общей мысли мы впрочем не думаем остановиться. Да­дим некоторые детальные разъяснения, которые, как нам кажется, могут рассеять недоумения совопросников.

Анафематизм послания Валентинианова, к которому (анафематизму) требовалось нашему автору подыскать парал­лельное место, состоит из двух частей. В первой, очевидно, находится косвенное анафематствование против самого Ария: ἀναϑεματίζομεν… τὸν εἰπόντα, ὅτι πρὶν γεννηϑῆναι οὐκ ἧν ὁ Υιός; но эти слова послания Валентиниана за­няты совсем не у Евсевия. У Евсевия и Валентиниана был один – общий источник, столь же известный в IV веке, как в настоящее время гимн: «Боже царя храни» – это символ Никейского собора, к которому были прило­жены анафематствования на Ария; а в этих анафематизмах читаем: τοὺς λέγοντας, πρὶν γεννηϑῆναι οὐκ ἧν, ἀναϑε­ματίζει (церковь). Вот источник Евсевианского и Валентиниановского анафематизма против Ария (кстати заметим, что у Валентиниана в приведенном тексте стоит слово: πρίν – так же, как и в символе – а у Евсевия: πρὸ τοῦ – свободная версия; если бы разбираемая фраза (Валентиниана) взята была из Евсевия, то мы нашли бы в ней: πρὸ τοῦ. – Что касается второй части анафематизма Валентиниановского послания: «но пишущих, что Сын прежде чем родился в действительности, был во Отце в возможности», то эта часть анафематизма взята не из Евсе­вия и вообще не из какого-либо определенного письмен­ного арианского памятника. Фраза, что «Сын прежде чем родился (произошел) в действительности, был в Отце в возможности» (т. е. лишь в потенции), без сомнения была ходячей фразой среди ариан: по всей вероятности, ариане повторяли ее постоянно – в своих летучих лист-

—348—­

ках и в разговоре¹¹⁷⁴ – в ответ православным, кото­рые в подобные же, по форме, выражения влагали свой православный смысл. Источником арианского изречения, находящегося в Валентиниановом анафематизме, была не та или другая книга, а жизнь, жизнь ариан IV века с ее литературой вообще и с догматическими словопрениями¹¹⁷⁵. Если же допустим, что это изречение занято Валентинианом из послания Евсевия, то мы тем самым допустим нечто противное здравому смыслу. Выше мы показали, что ни одна фраза Валентинианова послания не занята из Евсевия. Сходство между двумя рассматриваемыми памятни­ками по букве (а не по смыслу) есть только в одной и единственной фразе: «Сын прежде чем родиться в дей­ствительности» и т. д. Но что же? Неужели можно думать, что император Валентиниан или точнее его статс-секретарь, составляя известное послание, обложился источ­никами (книгами) и в одном из них – послании Евсе­вия – нашел выражение, понравившееся исполнителю цар­ской воли – и он взял его, с усечением кончика, на прокат, хотя смысл выражения у Евсевия совсем не тот,

—349—

какой надобен был редактору послания. Так не посту­пают даже десятилетние дети, приучающиеся писать письма...

После тщательного и обстоятельного сличения послания Валентиниана с посланием Евсевия открывается: имел ли право г. Самуилов возвещать, что в первом из доку­ментов встречаются будто бы «дословные выдержки из письма Евсевия» и что будто бы «ариане (которых характе­ризует Валентиниан) с буквальной точностью повторяли мысли, раскрытые в его же письме к кесарийцам»?

Кажется, никто не имел бы права делать нам упре­ков, если бы на этом сличении двух посланий мы и за­кончили нашу речь об отношении после-никейского ариан­ства к Евсевию, вызванную тем, что мы выше назвали первым доводом нашего автора. Но мы намерены еще несколько продолжить нашу речь по тому же поводу. К этому побуждает нас желание высказать несколько соб­ственных соображений, основанных на общеизвестных источниках, и еще раз доказать неправоту нашего автора.

Нужно заметить, что производя сличение посланий Валентинианова и Евсевиева, автор при этом вплетает не­сколько своих пояснений, которым он придает особен­ную цену, так как он их помещает и в книге, и в собственной «Речи», произнесенной пред коллоквиумом. Само собой понятно, что эти пояснения автора на­клоняются в пользу его излюбленной идеи, но – как увидим – безо всякого успеха.

В послании Валентиниана, как мы уже знаем, есть следующая фраза, которую проводит и наш автор, и которую он относит ни к кому другому, как Евсевию кесарийскому: «единосущие (τὸ ὁμοούσιον) мы (Валентиниан) понимаем не так, как некогда толковали не искренно подписавшие никейский символ». Приведши эту фразу, наш автор совершенно ex abrupto замечает: «объясне­ние же смысла: «ὁμοούσιος с точки зрения неискренно подписавших никейский символ, мы имеем только у Евсе­вия в его послании к кесарийцам» (стр. 86). Но прежде чем говорить так утвердительно о том, что вовсе не ясно и не представляет исторической истины общепри­знанного значения, автору следовало бы дать себе отчет

—350—

вот в чем: о каких это лицах, «не искренно подпи­савших никейский символ» говорится здесь? Если автор скажет: «об Евсевии», то для этого не найдется у него никаких оснований. Напротив все свидетельствует про­тив мнения автора. Начать с того, что в разбираемой фразе дело идет о многих «не искренно подписавшихся», а Евсевий в своем послании, как известно, говорит только от своего единого лица. Следовательно, фраза Валентиниана, по ее букве, никак не может относиться к Евсевию. Но это еще, пожалуй, не так важно. Гораздо важнее следующее: хотя в новейшей литературе и при­писывается нередко Евсевию «неискренность» в подписы­вании символа никейского, но нужно сознаться, что в древности никто и никогда не упрекал Евсевия в подоб­ном поступке. Св. Афанасий многое число раз говорит об Евсевии в связи с собственным повествованием о соборе никейском, но никогда не упрекает кесарийского епископа в указанного рода неискренности. Если бы наш автор знал такое свидетельство – кому бы оно ни при­надлежало в древности, – то он, конечно, привел бы его; но он не приводит такого свидетельства, потому что ничего такого не существует в источниках. Да и не к чему делать явные натяжки и разуметь в разби­раемой фразе именно Евсевия, когда в самых автори­тетных источниках IV и V века можно находить, неподлежащее сомнению, указание на то: кого христианская древность обвиняла в поискренном подписывании символа. Так у св. Евстафия, епископа антиохийского, св. отца, заседавшего на никейском соборе, находим такое сви­детельство: когда происходил никейский собор, то «на среду явилось сочинение Евсевия, исполненное богохульного его учения (т. е. Евсевия никомидийского). Быв прочитано вслух всех, оно причинило слушателям неизъяснимую скорбь своим безобразием, а самого сочинителя покрыло невыносимым стыдом. Теперь работа Евсевиан обнару­жилась и нечестивое сочинение их пред лицем всех разодрано: боясь, как бы по приговору столь великого собора не быть низверженными из церкви, приверженцы Ария (еписк. Никомидийский и его клевреты) встали и пре­дали анафеме осужденное собором учение, а символ, из-

—351—­

ложенный единодушным согласием, собственноручно подписали»¹¹⁷⁶. Подобное же свидетельство, совершенно независимое от Евстафиева, можно находить у Руфина в его «истории», написанной в самом начале V-го или же в конце IV века. Здесь говорится, что одиннадцать ариан­ских епископов, не чувствуя внутреннего согласия с определениями собора, только рукой подписали символ никейский, и что главой таких лицемеров был Евсевий никомидийский¹¹⁷⁷. Таким образом, очевидно, что лицами, «не искренно подписавшими» символ, по ясному свидетельству древности, были Евсевий никомидийский и его сообщники. Прилагать же рассматриваемое выражение Валентинианова послания к Евсевию кесарийскому нет оснований.

Столь же мало оснований имеет наш автор прилагать к Евсевию кесарийскому и дальнейшие слова разбираемого Валентинианова послания, именно слова: «и теперь (т. е. во время написания этого послания, в 370 г.) называющие отцами тех (т. е. неискренно подписавших символ ни­кейский), согласно с их писаниями, не обращая внимания на силу слова толкуют, что словом: единосущие выра­жается «подобие», по которому Сын не равняется ни с одним из прочих созданных Им творений, но уподоб­ляется одному Богу». Каким образом эта фраза может относиться к Евсевию кесарийскому – неизвестно. Не понимает этого и автор. А потому вместо толкового объ­яснения отделывается, никакого значения не имеющим, замечанием: «единственный опыт истолковать ὁμοούσιος не в смысле равенства по сущности Сына с Отцем дан в послании Евсевия к кесарийцам» (86)¹¹⁷⁸. Пред-

—352—

лагая такой комментарий автор морочит не только чита­телей, но и самого себя. Он уверяет, что будто бы в приведенной фразе Валентинианова послания речь ведется «о неравенстве Сына Божия со Отцем по существу», о чем будто бы совершенно так же учил и Евсевий в своем, много раз названном нами, послании. Но в по­слании Валентиниана говорится о таких арианах, которые, допуская подобие Сына Божия Отцу, в тоже время учили, что Он одна из тварей, хотя и высшая прочих тварей, Самим Сыном созданных; но такого учения нет у Ев­севия не только в послании к кесарийцам, но, кажется, и нигде в его многочисленных сочинениях (как об этом было уже замечено выше). Вместо того, чтобы попусту бить словами воздух, приплетая совершенно не к делу Евсевия кесарийского, автору надлежало бы уяснить и себе, и раскрыть для читателей: о каких это «отцах» говорится в приведенном месте у Валентиниана, которым следовали ариане, здесь обличаемые, и какие-такие это «писания», которые эти же ариане считали для себя авто­ритетными? Если бы автор постарался уяснить это, то он был бы скромнее в своих выводах, а может быть и совсем не стал бы делать их. Понятное дело, что под «отцами» нельзя разуметь здесь Евсевия, как склонен думать автор; ибо одного человека нельзя име­новать «отцами», вопреки логике и грамматике. А равно нельзя называть «писаниями» и послание Евсевия к кесарийцам; ибо об одном труде нельзя выражаться во множественном числе. Какие отцы разумеются в разби­раемом месте, над этим вопросом ломать голову не приходится, ибо это давным-давно открыто. Старец Ген­рих Валуа, с которым автор знаком, но на которого он мало обращает внимания, говорит: под теми лицами, которые в разбираемом месте «именуются отцами надле­жит разуметь членов Антиохийского собора, происходив­шего во время так называемых обновлений (341 г.). Ибо полуариане обычно называли их отцами, как свиде­тельствует Сократ в самом конце второй книги, где у него рассказывается о соборе селевкийском» (359 г.)¹¹⁷⁹.

—353—

Замечание Валуа нужно признать вполне справедливым. По всем признакам, разбираемое выражение Валентинианова послания должно быть относимо сюда – и только сюда. Начать с того, что позднейшие ариане действительно с глубоким уважением смотрели на собор антиохийский, происходивший во время «обновлений». Известнейшие ариан­ские епископы Акакий, Евдоксий и Патрофил, по свиде­тельству св. Афанасия, высоко ставили авторитет опреде­лений антиохийского собора 341 года и давали даже клятву, что они «будут мудрствовать так же, а не иначе». (Афанас. Послание о соборах. Рус. пер. ч. III, стр. 161). Спустя некоторое время после того, как выразили это свое мнение указанные ариане, целый собор селевкийский-арианский определял: «мы не отвергаем подлинности вероизложения, составленного в Антиохии при обновлении храма и отдаем ему преимущество», при чем члены со­бора антиохийского названы прямо: «отцами нашими» (Со­крата II, 40. Слич. Афанас., Ibid и стр. 150). На том же селевкийском соборе арианин Елевзий «называл ис­поведание, изложенное в Антиохии, верой отцев» (Со­крата, ibid.). После собора селевкийского (следовательно, пред временем самого появления Валентинианова послания) известный Македоний «увещевал своих приверженцев держаться исповедания веры, изложенного в Антиохии, а потом подтвержденного в Селевкии» (Сократа, II, 45). – Весьма важно отметить еще то, что между членами антио­хийского собора встречаем такие именно лица, которые раньше этого присутствовали на соборе никейском, но подписались под определениями здесь «неискренно» – ра­зумеем Евсевия никомидийского и Патрофила скифопольского (Афан. ibid., 161. Сл. Феодорита. Истор. I, гл. 6, а по другим 7). А что касается Евсевия кесарийского, то его не было на соборе антиохийском, по той неопровержимой причине, что в это время его уже не существовало на свете († 340). – Наш автор придает большое значение тому обстоятельству, что ариане Валентинианова послания допускали «подобие» Сына Божия Отцу, как такое же подобие признавал и Евсевий кесарийский. Но, по нашему мнению, гораздо более оснований допускать, что указанные ариане во учении о «подобии» следовали совсем не Евсе-

—354—­

вию, а определениям антиохийского собора, ибо и на этом соборе учение о подобии признавалось и утверждалось. Афа­насий прямо удостоверяет, что собор антиохийский раскры­вал учение о подобии Сына с Отцем, именуя Его «без­различным образом сущности Отца» (ibid., 160). Дей­ствительно, в одном из вероопределений собора анти­охийского 341 года Сын наименован: «безразличным образом Отчего Божества, воли, силы и славы» (ibid., 135). Руководясь учением собора антиохийского, епископы собора селевкийского, 359 г., называли Сына подобным Отцу (Сократ., II, 40). Позднее, т. е. около того времени, как составлено было послание Валентиниана, Македоний собор антиохийский и его вероопределения почему-то называл «подобосущием» (Сократ., II, 45). – Наконец, гораздо более смысла прилагать выражение: «писания», встречающееся в разбираемом послании и относимое нашим автором к посланию Евсевия, – прилагать к вероизложению собора антиохийского, чем к этому посланию. Нужно сказать, что собором антиохийским в одном и том же 341 году, во время «обновлений» изданы были четыре редакции вероизложения: эти редакции могут называться с большим правом: «писаниями», чем одно послание архипастыря кесарийского. Правда, в послании Валентиниановом ариа­нам приписано учение о тварной природе Сына Божия (этот пункт, как мы знаем, скрывает наш автор), но такого учения не встречается у Евсевия. За то, хоть и не без некоторой натяжки, оно может быть находимо в определениях антиохийского собора: по всей вероятности, утрированное в интересах полемики, арианское учение о тварности Сына Божия, обличаемое в послании Валентиниана, все же более соответствует антиохийскому собору, руководимому еретиками, чем посланию Евсевия, исключа­ющему всякую возможность мысли о Сыне Божием, как твари.

Итак мы рассмотрели как параллельные места из по­сланий Валентиниана и Евсевия, которыми (местами) поль­зуется автор для доказательства зависимости позднейших арианских фракций от Евсевия кесарийского, так и ав­торские комментарии к этим параллелям, и в резуль-

—355—­

тате находим, что ни параллели, ни комментарии автора не представляют ничего убедительного.

II

Вопрос: доказывает ли второй из преждеприведенных нами доводов автора то, что нужно было бы доказать?

Ответ: нет, нисколько не доказывает.

Если полуариане (по автору: омии) действительно нахо­дились под влиянием догматических воззрений Евсевия кесарийского, то историк вправе уповать, что имя Евсевия часто или изредка, там или здесь, в такое или другое время упоминается в сочинениях арианских, а таких сочинений достаточно сохранилось и до наших дней. Нельзя представить себе, чтобы благодарные ученики и последо­ватели Евсевия никогда не называли в своих произве­дениях по имени своего «духовного вождя» («от избытка сердца уста глаголят»). Но удивительное дело: почита­тели Евсевия ариане почему-то упорно молчат о своем вожде. Правда, наш автор указывает один случай, когда некий арианин цитирует Евсевия кесарийского, но этому факту мы не должны придавать ни малейшего зна­чения. Да и сам г. Самуилов, по-видимому, не столько радуется своей находке, сколько смущается от нее, как это сейчас усмотрим. В самом деле, странно уже и то, что имя Евсевия почему-то произнес лишь «последний представитель арианства на Западе – епископ Максимин» (См. «Речь», стр. 120)¹¹⁸⁰. Но хоть последний из ариан – Максимин, а все же он произнес имя арианского «пер­воучителя» (каким желает сделать Евсевия наш автор);

—356—

и это обстоятельство все же несколько ободряет автора. Об этом Максимине, оказавшем такую услугу автору, сей последний упоминает не раз, провозглашая его самоподлиннейшим учеником Евсевия. Автор говорит: «последний омий Запада Максимин ссылается в своем уче­нии на авторитет Евсевия» (стр. 42). Или при другом случае автор говорит: «Максимин ссылается на авто­ритет Евсевия; отсюда необходимым является вывод, что он имел под руками сочинения Евсевия и был вполне верным его последователем» (142). Но вот что странно: автор вообще очень аккуратный по части цитации и лю­бящий приводить тирады из подлинников под строкой, на этот раз почему-то в существеннейшей части книги (тексте ее) ни однажды не знакомит читателя в желаемой точности с документом, на котором основывается выше­приведенное его суждение. Правда, при одном случае (42) у автора встречаем ссылку на Waitz’a (где действительно находятся дорогие для автора слова). Hoc et Eusebius storiographus – приводит автор и самые слова арианского епископа; но почему-то приводит уже в слишком усе­ченном виде, не показывая, в какой комбинации они сказаны Максимином. Мало того: автор при сем удоб­ном случае не соблаговолил объяснить: можно ли где эти же слова, не в виде отрывка, но в виде целой фра­зы отыскивать хоть в «Приложениях к его книге (книга автора, нужно сказать, состоит из текста и довольно многочисленных «приложений»)? А в «приложениях», куда редко кто заглянет, эта фраза действительно обретается, но только автор по каким-то соображениям, не выставляет ее на первый план в предыдущей важней­шей части сочинения. Слова Максимина в полном виде можно находить только на 32 стр. прилож., но автор не спешит своевременно ознакомить с ними читателя. Да и в «приложениях» разбираемое место из Максимина помещено как будто мимоходом в § под заглавием; «Год смерти Ульфилы». (Кому придет на мысль искать здесь свидетельство Максимина о его будто бы начитанности в сочинениях Евсевия? Притом и здесь оно помещено не для доказательства авторитетности Евсевия среди полу­ариан, а совсем с другой целью). Случайность все это

—357—

или нет – не знаем… Но можем с полной искрен­ностью сказать, что автор и хорошо делает, если ста­рательно скрывает слова Максимина от взоров читателя. Если бы г. Самуилов на первых страницах своего про­изведения и полностью процитировал их, то читателю ничего не оставалось бы делать, как с первого же раза вычеркнуть имя Максимина из числа «последователей» Евсевия, будто бы начитанных в его сочинениях и «признающих его авторитет». Вот эти многообещающие, но мало что дающие слова. Автор пишет: вот «рассуж­дения Максимина: hoc secundum divinum magisterium Arrii... na (т. е. divina, как читает Вайтц)¹¹⁸¹ professio (по-рус­ски: «вот сообразное с божественным учением божествен­ное исповедание Ария»),¹¹⁸² hoc et Theognius (т. е. отъявленный арианин крайнего направления – Феогнис никейский, должны добавить мы от себя), hoc et Eusebius storiographus ct ceteri conplurimi episcopi». Итак, что же мы видим здесь? Максимин, перечисляя богословов – писателей, сочинения которых он знал, на третьем месте постав­ляет Евсевия, а во главе всех ересиарха Ария. Кому же из этих лиц больше сочувствовал Максимин? Конеч­но, Арию, ибо учение Ария он называет «божественным исповеданием», а учение Евсевия никак не называет. Ясное дело, что если бы для него был дорог Евсевий,

—358—

как учитель ариан, то выражение: divina confessio (или: divinum magisterium) досталось бы на долю Евсевия, а не Ария¹¹⁸³. Не говорим уже о том, что кто был жарким почитателем ересиарха, тот не мог быть почитателем Евсевия, никогда не заявлявшего горячих симпатий к Арию и в особенности к его учению (он осуждал это учение, как крайность), хотя под влиянием политики Константина, последнего периода жизни царя, и соглашался на все, к чему клонилась эта политика... По всей вероятности, Максимин был просто знаком с какими-либо сочинениями Евсевия, как он был знаком с произве­дениями православных отцев Амвросия и Илария (см. стр. 46 прилож.). Таким образом и «последний омий», кото­рый единственно и «назвал Евсевия по имени» обманул надежды автора. Он даже сделался уликой против г. Самуилова, тенденциозно ищущего везде арианских последователей Евсевия, возводя сего последнего в «первоучи­теля омиев».

Мы окончили разбор двух первостепенных доводов автора в пользу его мнения о «духовном руководстве» полуариан Евсевием кесарийским. Остальные доказатель­ства того же мнения, в числе которых видное место за­нимает сравнение полуарианских догматических систем с догматической системой Евсевия, – по идее автора наз­начены к тому, чтобы «только подтверждать» вышеуказан­ные два, главных довода. Но так как оказывается, что этим остальным доказательствам подтверждать уже не­чего, то мы и не станем ими заниматься. И уверены, что не найдется столь праздного человека, который поже­лал бы отдавать свое время подобному занятию – проверке Сизифовой работы автора. Оставляем в стороне разбор прочих даваемых автором доказательств его теории,

—359—

несмотря на повапленную эрудицию, которой он сопро­вождает свое дело и скажем: «покойся милый прах до радостного утра».

После сделанного разбора главнейших доводов автора, на которые он возлагал такие смелые надежды, оказавшиеся однако напрасными, от сочинения автора, по на­шему мнению, осталось не больше того, что остается после великого кораблекрушения в океане – множество обломков, носящихся по безбрежному морю.

Каждому, занимающемуся церковной историей приходится встречать по своей специальности сочинения очень разнообраз­ного характера: малограмотные, бестолковые, обличающие недостаточное знание или понимание источников писате­лем, явно тенденциозные, большей частью или целиком списанные, злонамеренные, но едва ли какому-либо исто­рику, когда-либо встречалось сочинение, которое, при бле­стящей эрудиции автора, было бы написано с целью, и притом бескорыстной целью, обмануть ближнего; а та­ково и есть сочинение нашего автора.

Принимая на себя труд разобрать главную тенденцию книги автора, мы имеем в виду единственно и исключи­тельно научную пользу: по нашему суждению, научному прогрессу служит не только тот, кто пишет ученые со­чинения по известной науке, но и тот, кто разъясняет значение новых сочинений, заслуживающих внимания и изучения, а также и тот, кто предостерегает против увлечения суждениями, от имени науки, но вопреки научным требованиям, раскрываемыми в том или другом сочинении. В настоящий раз мы взяли на себя эту по­следнюю – сознаемся – скучную задачу. Но мы желаем предохранить в особенности молодых ученых, занимаю­щихся древней церковной историей, и по русскому обыкно­вению очень падких на увлечение «новыми воззрениями», – предохранить от доверчивого обращения с сочинением г. Самуилова, ибо в нем под покровом блестящей и не­сомненной эрудиции (столь подкупающей в пользу тенден­ции автора) возвещается непозволительная ложь.

А. Лебедев

—360—

В существующих ныне епархиальных ведомостях не только сообщаются сведения о разнообразных явлениях местной церковной жизни, не только приводятся в извест­ность все распоряжения высшей и епархиальной духовной власти; но иногда, появляются на их страницах заслужи­вающие внимания в том или другом отношении исследо­вания различных вопросов из области наук богослов­ских, философских, исторических, принадлежащие боль­шею частью преподавателям духовных семинарий. Желая дать более известности помещаемым в мало распростра­ненных изданиях статьям тружеников и любителей науки, мы будем от времени до времени печатать на страни­цах Богословского Вестника краткий отчет о содержании некоторых из этих статей, сопровождая его, где нужно, краткими критическими замечаниями. В настоящий раз мы предлагаем краткое обозрение некоторых статей бого­словского и исторического содержания, напечатанных в епархиальных ведомостях за минувший 1891 год.

Римская литургия, ее отличие от православной и сравнительные преимущества последней. Статья эта принадлежит автору, обозначившему себя буквами В. В. П-чин; начало ее помещено в №№ 21–24 Минских Епархиальных Ведомостей за 1890-й год. В обозреваемом же году Епархиальных Ведомостей (№№ 1:2 и 3) напечатана та часть этого исследования, в которой рас­сматривается вопрос о времени пресуществления св. Да-

—361—

ров на литургии и вопрос об «образе причащения верую­щих». Приступая к рассмотрению первого вопроса, ав­тор сообщает исторические сведения о времени обнару­жения несогласия между православной и латинской церквами в решении вопроса о пресуществлении св. Даров. В первый раз этот вопрос стал предметом богословских споров на Флорентийском соборе. Сказав несколько слов о сущности учения как православной, так и латин­ской церкви относительно времени пресуществления св. Даров, автор сообщает сведения о том, каким путем русская церковь познакомилась с вопросом о времени пре­существления св. Даров и приняла живое участие в ре­шении его. Автор утверждает, что латинское учение о времени пресуществления св. Даров чрез Польшу про­никло сначала в Малороссию и Белоруссию, а потом уже в Великороссию. Условия, содействовавшие распространению латинского учения о времени пресуществления св. Даров в среде православных Малороссии и Белоруссии, автор видит с одной стороны в строго обдуманной католической пропаганде», в блестящей внешней обстановке богослужения в католических костелах и с другой стороны в крайне расстроенном положении и неупорядоченности обрядовой стороны богослужения в тогдашней малорусской церкви. Печальным последствием этого было то, что «постепенно, совершенно незаметно и как бы сами собою усвоялись православными некоторые латинские порядки и обычаи»; сроднившись с римско-католическими обрядами, православ­ные без труда усвояли и выражавшиеся в них те или дру­гие католические понятия. Так было и с латинским уче­нием о пресуществлении Даров. Для пояснения этого можно указать на следующий пример. При произнесении слов Господних: приимите, ядите... и пийте от нея вси... католики совершают коленопреклонение, которое служит выражением веры, что в это именно время и при про­изнесении этих именно слов происходит пресуществление хлеба и вина в истинное тело и истинную кровь Христа. Внесши в церковную практику этот католический обряд, православные пастыри незаметно вместе с ним усвояли и верование латинской церкви относительно времени про-

—362—

существления святых Даров. Это повело к тому, что католический обряд коленопреклонения при произнесении слов установления таинства Евхаристии введен был и во многие издававшиеся в то время православные служеб­ники без всяких возражений со стороны православных пастырей. Это допущено было даже таким ревностным защитником и охранителем чистоты православия, каким был Петр Могила. Издавая богослужебные книги, он замечает, что при издании их руководствовался текстом «правдивого грецкого и старожитных наших русских и московских служебников», – и несмотря на это, он уже не довольствуется простым замечанием о поклонах при произнесении слов Господних, но по примеру латин­ских служебников, дает наставление, чтоб священник в этот момент со «всяким вниманием помышлял, еже претворитися св. хлебу в тело распятаго Христа, Бога нашего... Вот путь, которым распростра­нялось и постепенно утверждалось католическое учение о пресуществлении св. Даров в Малороссии. Тоже самое надобно сказать о распространении его и в белорусских областях; и здесь орудием католической пропаганды слу­жили также богослужебные книги. Сначала католический обряд коленопреклонения при произнесении слов Господ­них был принят православными в церковную практику, а затем введен был в содержание издававшихся в то время в Белоруссии служебников и благодаря этому ка­толическое учение о пресуществлении начинает получать все большее и большее развитие. Так в 1617 г. в Вильне, в типографии Леона Мамонича, была издана «книга слу­жебник». В этом служебнике есть одна замечательная особенность, заключающаяся в «науке иереом до поряд­ного отправованя службы Божией, вельце потребной». В ней между прочим вот что читается: «тыми словами – се есть тело Мое – хлеб пременяется в тело Христово так, иж што пред вымовенем (т. е. до произнесения) тых слов... было хлебом, – скоро повымовеню (по произне­сении) слов, болш не есть хлебом водлуг истиности своее, ало правдивым истотным телом Христовым. Тым же способом и овые слова – се есть кровь Моя – мают такуюж моц.»

—363—

И в Великоруссию католическое учение проникло при помощи богослужебных книг, но здесь встречено было неприязненно и осуждено на Московском Соборе 1690 г., после которого уничтожаемы были всякие следы римского учения о пресуществлении из служебников, вновь изда­ваемых.

Вопрос о несправедливости латинского и истинности пра­вославного учения об этом предмете автор решает указанием на то, что во всех древних литургиях, ка­ковы литургии Апостола Иакова, Евангелиста Марка, есть молитва об освящении св. Даров нисшествием на них Св. Духа и что слова освящения почти одни и те же во всех литургиях, и для примера приводит из эфиопской литургии самую евхаристическую молитву, из которой видно, что слова: приимите, ядите и: пийте от нея вси только воспоминаются, а освящение Даров совершается особой молитвой о ниспослании св. Духа. Затем подтвердив истину православного учения о времени пресуществления св. Даров свидетельствами Отцов и учителей Церкви, между прочим Амвросия Медиоланского, Бл. Иеронима и Августина, автор удачно опровергает доказательство ла­тинских богословов в пользу своего учения о времени пресуществления св. Даров, утверждающиеся на непра­вильном толковании мест св. Писания и свидетельств Отцов и учителей Церкви. – При рассмотрении вопроса об образе причащения верующих, автор сначала указы­вает на то, в чем состоит отличие православной церкви от латинской. Тогда как православная церковь учит, что надо причащать Тела и Крови Христовых и духов­ных, и мирских людей, и взрослых и отроков, и ма­лых младенцев, латинская церковь утверждает, что причащаться сему таинству под обоими видами имеют право только священнослужители, миряне же причащаются только Тела Господня. Прямым последствием того тре­бования, чтоб миряне причащались только Тела Господня было то, что младенцы совершенно были устранены от причащения. Изложив кратко историю возникновения и утверждения римского обычая причащать мирян под одним видом хлеба, автор кратко, но основательно доказывает, что практика римской церкви не согласна ни с примером

—364—

Господа нашего Иисуса Христа, ни с учением св. Апо­столов, ни, наконец, с обычаем всей древней Церкви Христовой. В заключение с успехом опровергаются авто­ром те софизмы, при помощи которых римские богословы стараются оправдать нововведение своей церкви. Статья эта полезна для преподавателей обличительного богословия.

Православное, римско-католическое и лютеранское учение о первобытном состоянии человека. Мин. В. № 15–17. Указав на важность правильного учения о первобытном состоянии человека для многих отделов догматики, автор излагает сначала православное учение о первобытном состоянии человека, потом р. католическое и наконец лютеранское учение о том же предмете. Под­вергая критическому разбору учение латинян и лютеран о первобытном состоянии человека, и сопоставляя его с православным, автор имеет в виду показать преиму­щество православного учения об этом предмете пред учениями инославными: оно заключает в себе наиболее верное решение данного вопроса, чуждо крайностей. Автор с успехом достигает указанной цели. Статья его может оказать немалую пользу тем, которые пожелают уяснить для себя довольно трудный и требующий весьма точного и тонкого определения вопрос о первобытном состоянии че­ловека. Только путем сравнения различных воззрений на этот предмет точнее определяется сущность православ­ного учения о праведности первозданного человека.

Образ духовного пастыря по учению св. Отцов. С. Покровского (Тул. Еп. Вед. №№ 1:6:8:13:18:20:23). Статья эта состоит из двух частей; в пер­вой из них излагается учение отцов церкви первых трех веков о духовном пастыре; вторая посвящена раскрытию учения Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Амвросия Медиоланского, Блаженного Иеронима и Григория Двоеслова о том же предмете. Каждая из этих частей распадается на несколько отделов, посвященных изложе­нию учения о пастырстве того или другого Отца Церкви. Так в первой части раскрывается в особом отделе учение св. Климента Римского, в особом – учение св. Игна­тия Богоносца и т. д. Учение каждого из упомянутых Отцов Церкви излагается по возможности в связном и

—365—

стройном виде и большей частью собственными словами того или другого Отца Церкви. Статья г. Покровского была бы несравненно лучше и больше соответствовала бы своему заглавию, если бы автор содержание своего ис­следования изложил по иному плану, чем тот, какого он держится теперь, если бы изложил учение Отцов Церкви о пастыре Церкви не в хронологическом по­рядке, как он делает теперь, а в систематическом. Вместо того, чтобы излагать учение каждого Отца Церкви особо, автору следовало бы учение всех рассматривае­мых Отцов Церкви изложить в предметном порядке. Так, лучше было бы, если бы автор изложил учение От­цов Церкви примерно в следующем порядке: сначала учение о божественном происхождении, необходимости и высоком достоинстве пастырского служения, потом об обязанностях пастыря Церкви, о качествах, необходи­мых пастырю Церкви для достойного прохождения им своего звания, о великой трудности и ответственности па­стырского служения и пр. При рекомендуемом нами плане исследования автор избежал бы необходимости говорить об одном и том же предмете несколько раз, тогда как выбранный автором план исследования неизбежно привел его к таким повторениям. Так, например, о божественном происхождении и высоком достоинстве пастырского служения, об обязанностях, трудности и ответ­ственности его он говорит почти в каждом отделе своего исследования. Это утомляет читателя и притом не дает ему дельного и ясного образа духовного пастыря. Но несмотря на указанный недостаток рассматриваемая статья может быть признана полезной для пастырей Цер­кви и для занимающихся Пастырским богословием.

Книга пророка Исаии. Н. Троицкого. (Тул. Еп. Вед. № 22 и 24). Здесь помещено объяснение только двух глав книги пророка Исаии, именно 28 и 29. Автор обла­дает незаурядной способностью к изъяснению св. Писа­ния: смысл каждого стиха означенных глав пророка Исаии он передает языком ясным, точным и кратким. Напечатанное здесь объяснение двух глав пророка Исаии, составляет, как нам известно, продолжение давно начатого автором общедоступного толкования на книгу

—366—

пророка Исаии. Если изъяснение и предшествующих глав пророка отличается, и последующих – будет отличаться такими же достоинствами, как и рассматриваемый нами теперь отрывок труда г. Троицкого, то мы искренно же­лаем, чтобы он довел до конца свое полезное и достой­ное всякого внимания дело.

Св. Фотий, патриарх Константинопольский. Ф. Ти­това (№№ 4, 5 и 6. Курс. Еп. Вед.). Статейка эта, на­писанная случаю тысячелетия со дня кончины Константи­нопольского патриарха Фотия, содержит в себе краткий, но довольно отчетливо составленный очерк жизни и дея­тельности этого патриарха, отличавшегося знатным про­исхождением, высоким образованием, симпатичнейшего и по своим нравственным качествам, известного своей борьбой против властолюбивых притязаний папства и своей жизнью, исполненной превратностей и страданий, – несколько раз возводимого на патриарший престол и несколько раз низводимого с него, и наконец умершего в монастырском заключении.

Замечательные рукописи архиепископа Феофилакта Лопатинского в тверской семинарской библиотеке. Дм. Скворцова (Твер. Еп. Вед. №№ 4, 5 и 6). Руко­писи, о которых говорит здесь г. Скворцов, суть 1) керженские ответы, 2) неизвестное доселе сочинение Питирима о перстосложении, 3) житие преподобного Евфро­сина, 4) перевод огласительных наставлений Кирилла Иерусалимского, 5) сочинение против раскола от 1713 г. – неизвестного автора и 6) рукописный Розыск.

Относительно первой рукописи: Керженские ответы, автор говорит, что эта рукопись, принадлежащая теперь тверской семинарской библиотеке и записанная под № 44, прислана Феофилакту Питиримом Нижегородским и есть один из самых первых и потому точных списков этого сочинения. На последнем листе описываемой руко­писи, на обороте, находится подпись: «написашася сии вышеписанные ответы на вопросы твоя по повелению вашего архипастырства великого господина преосвященнейшего Питирима, епископа Нижегородского и Алатырского – в лето мироздания 7227, месяца мая в 15 день». Приведши свои соображения в пользу того, что эта рукопись при-

—367—­

надлежала некогда Питириму и есть один из самых первых и точных списков Керженских ответов, ав­тор прибавляет: «нам думается, что Питирим, приго­товляясь к состязанию с диаконовцами, счел нужным на всякий случай оставить у себя копию с поданных ему диаконовцами ответов. Эта то копия и есть наша рукопись». Потом излагает свое предположение относительно того, как эта рукопись, принадлежавшая Питириму, могла попасть в руки Феофилакта Лопатинского.

Относительного второй рукописи автор сообщает сле­дующие сведения: она записана в семинарской библиотеке под № 47 и носит следующее заглавие: «объявление о сложении перстов десной руки на знамение честного креста, како слагати и кия персты, к вопросившему, паче же рещи к усумневающемуся о сем; ответы с достовер­нейшими свидетельствы от святого писания и от множайших соборов зде предложишася в собрании сем». Автор считает это сочинение принадлежащим Питириму на основании заключительных слов этого сочинения: «ежели что в предложенном собрании неразумением погрешил, всесмиренно прошу прощения многогрешный игумен Питирим града Переяславля, монастыря Николаевского все­покорный послушник святой восточной Церкви, еяже бого­мудрому рассуждению сия предложенная изъяснения предла­гаю и в ее повелениях о Христе Иисусе весма должен есмь пребывати. Аминь». Время написания этой рукописи определяется следующей подписью по листам: «Сия книга прислана от Тараса Тишина в Петербург 1716 г., июня 15 день».

О третьей рукописи автор говорит: «она замеча­тельна не сама по себе, а только по той подписи, какая на ней сохранилась. Подпись эта принадлежит известному архиепископу Новгородскому Феодосию Яновскому, возвысив­шемуся до положения первенствующего члена Синода и потом «за продерзостные речи» заточенному в Корельский монастырь под именем простого чернеца Федоса. Рукопись, о которой мы говорим, содержит в себе жи­тие преподобного Евфросина Псковского – и носит такое название: «список слово в слово з’ жития Евфросина Псковского, которое обретается при гробе его». Подпись

—368—

Феодосия на рукописи такова: «точная копия из старописменного писма безымянного и неизвестного списателя жи­тия Преподобного Евфросина Псковского, которое житие взято Преосвященным Феофаном Архиепископом Псков­ским и Нарвским из монастыря, в котором гроб оного преподобного обретается списана в Троицком Алек­сандро-Невском монастыре по требованию честного и благо­говейного иеромонаха Иосифа прозванием Решилова для обличения помраченных тмою раскольнического упрямства невежд, для известного же уверения, что без прибавки и убавки списано, – подписалась сия книга собственной рукой Феодосиа архиепископа великоновгородского и архиман­дрита Александроневского, в лето от воплощения Божия Слова 1725, января 4 дня». Приведши эту подпись, ав­тор излагает свои соображения относительно того, как эта рукопись могла перейти к Феофилакту Лопатинскому.

Четвертая рукопись, которой занимается автор, со­держит в себе перевод огласительных наставлений Ки­рилла Иерусалимского; но она обращает на себя внимание не своим содержанием, а тем предисловием, которое помещено на первых пяти листах. Составитель этого предисловия с великой тщательностью доказывает, что так называемая Кириллова книга, подтверждающая неко­торые раскольнические мнения, – Кириллу Иерусалимскому не принадлежит, а писал ее какой-то мнимый Кирилл». По мнению г. Скворцова это предисловие представ­ляет собой первый опыт серьезного критического разбора Кирилловой книги. Составитель этого предисло­вия подписался под ним так: «Познания истины и обра­щения от заблуждения и от раскола вам всеусердно же­лающий, церкви святой православной российской сын и клеврет и член некто». Автор делает и старается доказать предположение, что под этим некто надобно разуметь самого Феофилакта Лопатинского. Доказательства в пользу своего предположения г. Скворцов утверждает на сходстве содержания этого предисловия с содержанием «обличения раскольнической неправды», – сочинения принад­лежащего Феофилакту Лопатинскому.

Пятая рукопись (№ 48) носит заглавие: «от святой восточной соборной апостольской Церкви и великороссийской

—369—

увещание раскольником обличительное с доводом от святого писания – призывает таковых в соединение и по­каяние, еже к Богу делы благими да и тии будут братия наша». Год происхождения этой рукописи определяется на основании находящегося в ней замечания: «у крестя­щихся двема персты по настоящий 1713 год вящшее пя­тидесяти лет архиерея несть и не обретается». Относи­тельно автора этой рукописи г. Скворцов не решается высказать решительного слова; но считает вероятным предположение, что она принадлежит Питириму, Архие­пископу Новгородскому и основание для своей догадки ви­дит в сходстве литературной формы этой рукописи (во­просы и ответы) с литературной формой других сочине­ний, несомненно принадлежащих Питириму, – и в сход­стве многих выражений этой рукописи с выражениями, находящимися в рукописях, заведомо принадлежащих Питириму.

Что касается рукописи, содержащей в себе список Розыска, то г. Скворцов предполагает, что этот спи­сок – древний, близкий ко временам самого написания его и даже высказывает догадку, не прислан ли этот спи­сок Розыска Феофилакту самим Дмитрием Ростовским.

Мы изложили содержание статьи г. Скворцова. Насколько новы и важны сообщаемые им здесь сведения – об этом судить предоставляем людям, специально занимающимся историей русского раскола.

Татаринова в Кашинском женском монастыре (по архивным документам тверской духовной консистории. Твер. Еп. Вед. №№ 10:11:12).

Как показывает самое заглавие статьи, здесь на осно­вании архивных документов Тверской Консистории сооб­щаются некоторые неизвестные доселе сведения об Екате­рине Татариновой, основательнице «духовного союза», ко­торая по повелению Государя Николая Павловича в 1837 г. была послана под строгий надзор в Кашинский Сретен­ский женский монастырь, и здесь пробыла целых десять лет. Она вместе с воспитанницей своей Анной Ва­сильевой была послана сюда за то, что учредила фанати­ческую секту и привлекала к заблуждению других. Цель заточения ее состояла в том, чтоб при содействии уве-

—370—

щаний основательного духовного лица довести ее до созна­ния в своих заблуждениях и расположить ее к покая­нию. Ближайший надзор за Татариновой был поручен игу­мении женского монастыря Назарете с казначеей, а увещание ее возложено было на монастырского протоиерея Ва­силия Феодорова, который «должен был ходить к Тата­риновой по несколько раз в неделю и посредством раз­говоров стараться основательно узнать от нее ее религи­озное заблуждение, и всеми способами располагать ее к оставлению своих заблуждений и к принесению покаяния пред Богом. Об успехе же своих увещаний протоиерей Феодоров обязан был доносить ежемесячно Преосвящен­ному (Тверскому) Григорию. 28 июня игумения Кашинского монастыря донесла Преосвященному Григорию, что Ек. Татаринова в монастырь принята и помещена в настоятель­ских келиях, по неимению особых казенных келий в монастыре. Относительно «духовного расположения Тата­риновой игумения объяснила, что хотя она, Татаринова, уверяет, что в религиозном заблуждении своем сознается и оное оставляет, изъясняя, будто бы она при самой еще перемене лютеранского вероисповедания на греко-российское, которое она приняла ища спасения своего, была завлечена в настоящее заблуждение лжемудрствующими и толки их применяя к некоторым местам св. Писания, коего смысл она без руководства искусных людей поняла неправильно, – уклонилась от пути истины в заблуждение, – но между тем при разговоре о духе содержимого ею заблуждения, – сколько могла усмотреть, – заметила в ней к оному привязанность». Почти в том же смысле было написано первое донесение Преосвящ. Григорию увещателя Татарино­вой, священника Приселкова, заступившего место умершего протоиерея Феодорова; здесь говорится, что несмотря на несколько бесед с Татариновой и ее воспитанницей, он не мог однако ж основательно узнать ее религиозное заблуждение, потому что «они прикрывают это заблуждение некоторой благовидностью, заявляя только то, что у них были собрания домашние, где они молились, читали свящ. Писание, пели, при­зывая на себя Духа Утешителя…… Православной Церкви Та­таринова, по-видимому, не чуждается, а имеет только не­достаточное понятие о догматах веры и мало знает силу

—371—

таинств Св. Церкви, а обрядов вовсе не знает, быть может потому, что при перемене лютеранского вероиспо­ведания на греко-российское она не внимательна была к даваемым ей наставлениям. Ныне уверяет она, что со­вершенно возлюбила св. Церковь и согласна повиноваться ей и следовать одному ее истинному учению». Но в за­ключение своего донесения свящ. Приселков выражает сомнение в искренности этих уверений и замечает в ней «наклонность к своему заблуждению». Из последую­щего донесения (12 авг.) свящ. Приселкова видно, что Та­таринова и ее единомышленники «в собраниях своих к чтению свящ. Писания, пению и молитвам прибавляли уста­новленное на известных правилах телодвижение с кру­жением до утомления и через то будто бы исполнялись дара предвидения». Чрез год пребывания Татариновой в монастыре свящ. Приселков донес (в авг. 1838 г.) Преосвящ. Григорию, что при разговорах с ним, Приселковым, Татаринова начинает искреннее сознаваться в своем религиозном заблуждении, в которое, по выра­жению ее, впала она «по ошибочному понятию некоторых мест св. Писания» – и что она начинает оказывать усерд­нейшее расположение к св. Православной Церкви, а в декабре того же года Игумения представила Преосв. Гри­горию собственноручное обязательство Татариновой, в ко­тором она, – «сознавая вину свою пред Государем Импе­ратором в том, что состояла в обществе неблагосло­венном Православной Церковью, и изъясняя убеждение свое, что Церковь сия достаточно утешает и назидает душу человека, в каком бы он состоянии ни находился, – обязуется вести себя во всем сообразно с правилами св. Церкви, с сокрушенным сердцем молит Создателя об отпущении великих грехов своих и никогда не всту­пать в общества, неблагословенные Церковью и против­ные монаршей воле». О содержании этих донесений было доведено до сведения Обер-Прокурора Св. Синода Прота­сова. Но никакой перемены в положении Татариновой не произошло. В июне 1840 г. Обер-Прокурор уведомил Преосв. Григория, что из доставленных им сведений нельзя еще почерпнуть полного доказательства того, что Татаринова отвергает именно то самое лжеучение, кото­-

—372—

рое проповедовала как высшее и совершеннейшее учение христианское, а видно только, что она сознает себя винов­ной более в политическом, нежели в религиозном отно­шении и что православную Церковь признает имеющей только достаточную силу утешения и назидания и обязуется молиться о прощении грехов вообще, не указывая в осо­бенности на прежнее отступление от чистоты учения право­славного и на увлечение других. «Вследствие сего по тому уважению, что она была главой мнимо-пророческого собра­ния, писал Об. Прокурор Преосв. Григорию, – нельзя никак ограничиться общими и отчасти даже обоюдными выражениями, какие употреблены ею в письменном ее обязательстве, – то для полного удостоверения в искрен­ности ее обращения к православию необходимо нужно, чтоб она письменно же в ясных и несомнительных выражениях изъяснила, что отрекается от своих заблуж­дений, составляющих ее секту, а именно: 1) будто в Церкви Христовой могут и должны существовать подоб­ные потаенные общества; 2) будто Церковь осталась при одной священнообрядности; 3) без таковых пророческих собраний не может уже представлять средств к даро­ванию верующим благодати Духа Святого; 4) будто для спасения необходимо слышать пророчества от людей вдох­новенных; 5) а дар пророчества и восторг духовный возбуждать в себе так называемым радением или круже­нием тела; 6) будто именно в собраниях секты ее, Та­тариновой, происходили явления Св. Духа во плоти и слы­шалось так называемое слово жизни; и 7) будто оно важнее св. таинств, установленных самим Спасителем и совершаемых Церковью для благодатного обновления верных». «Желательно, – продолжает Обер-Прокурор, чтобы она свободно убедилась в гордости мечты своей и своих последователей, увлекшей их мнимыми духовными восторгами и тем удалившей от истинной благодати св. Духа, которая даруется смиренным, чуждым всякого о себе мечтания, подвижникам креста и чтобы затем могла добровольно и непринужденно объявить, что она осуждает свою секту, как противную истинному учению Христову, хранимому в св. Православной Церкви». На запрос, последовавший от Обер-Прокурора в сентябре того же

—373—

1840 года о последствиях тех мер, какие приняты с целью убедиться в действительности отречения Татарино­вой от своих заблуждений, на основании донесений игу­мении и священника, Преосвящ. Григорий 7 ноября сооб­щил Обер-Прокурору, что Татаринова, как и прежде, уверяет, что никогда не будет входить в общества, не благословенные Церковью и что она душевно предана Православной Церкви и охотно повинуется всем святым ее постановлениям, но при этом Преосв. Григорий при­совокупляет, что Татаринова говорит, что секту, в ко­торой она находилась, никак не согласна признать заблуж­дением, потому что секта сия произвела в ней покаяние и служила утверждением в вере в Иисуса Христа, – что в первобытной Церкви Христовой будто особые об­щества были, а не допущены святыми отцами Церкви по той причине, что не все могут вместить, и послужило бы сие соблазном для многих, – приводя в доказательство первого к Коринфянам послания 14 гл. 22 и 23 ст., – что она и помыслить не смеет, чтобы православная наша Церковь осталась при одной только священнообрядности, ибо при вступлении ее в сию святую Церковь из люте­ранского вероисповедания она при миропомазании ощу­щала, как говорит, необыкновенную силу Божию, также и по святом причащении Тела и Крови Господа Иисуса Христа, и признает, что Церковь наша и без их про­роческих собраний может представлять средства к да­рованию верным Духа Святого; что для спасения нет необходимости слышать их пророческие слова от людей вдохновенных, и что дар пророческий возбуждается у них не кружением или радением тела, а верой в евангелие и пророческое слово, когда они читались или слушаны были с любовью к Спасителю, а радение или кружение тела служило им к умерщвлению строптивой природы, которая противится благодатному действию на внутреннего человека, и наконец, что в собраниях их будто подлинно проис­ходили явления св. Духа во плоти, т. е. чрез человека, и слышалось слово жизни тому, кто с чистым сердцем желал оное слышать, которое будто также обновляло че­ловека, как святые таинства Церкви, установленные Са­мим Спасителем». – Для большего успеха бесед священ­

—374—

ника и игумении с Татариновой, Преосвященный Григорий сам подробно объяснил им лживость и неосновательность вышеприведенных мнений Татариновой; но несмотря на это, как видно из последующих донесений игумении Назареты и священника Приселкова, религиозное настроение Татариновой оставалось все тоже: опасаясь нанести оскорб­ление Духу Святому признанием своих убеждений заблуж­дением, она тем не менее уверяла их в преданности св. Церкви и давала обещания не входить ни в какие, противные духу ее и недозволенные правительством общест­ва. В 1843 г. Преосвященному Григорию удалось испол­нить свое желание быть в Кашине и беседовать с Тата­риновой «о состоянии ее духа». Но и личные вразумления Преосвященного не имели успеха: на все внушения его Татаринова повторяла только: «я целые двадцать лет питала мои мысли, теперь не могу разувериться в них». В сущности тоже самое говорила она и прежде сего и после в 1844:1845 и 1846 годах, и это несогласие ее признать прежние свои «религиозные занятия» заблуждением было причиной того, что прошение ее родственника М. Татаринова на имя генерал-адъютанта А.X. Бенкендорфа об исходатайствовании Высочайшего соизволения на осво­бождение ее из монастыря и ее собственные неоднократные прошения о том же оставляемы были без внимания. Сам Государь повелел объявить Татариновой, что главное усло­вие к освобождению ее из монастыря состоит в отре­чении ее от прежних ее заблуждений. И только в 1847 году, когда Татаринова написала: «даю обязательство оказывать искреннее повиновение православной церкви, не входить ни в какие, не благословенные оной общества, не распро­странять ни явно, ни тайно моих прежних заблуждений и не исполнять никаких особенных обрядов, под опа­сением строжайшего взыскания по законам», – по докладу Шефа жандармов, Государь Император соизволил раз­решить содержащейся в Кашинском монастыре вдове Статского Советника Екатерине Татариновой жительствовать в городе Кашине, вне монастыря, но с учреждением над ней секретного полицейского надзора. Татаринова выбыла из монастыря 15 июля 1847 г. и поселилась в доме учителя уездного училища, Николая Иванова Освальд.

—375—

В конце статьи сообщаются некоторые сведения об усло­виях содержания Татариновой в монастыре и о внешней материальной ее обстановке. В виде дополнения к статье напечатаны: 1) инструкция игумении Назарете и протоиерею Феодорову, составленная Преосвященным Григорием и определяющая обязанности той и другого в отношении к заключенной, 2) предписание Пр. Григория игуменье Наза­рете и священнику (от 7 ноября 1840 г.) вразумлять Татаринову с довольно подробным разбором ее заблуж­дений, и 3) вопросы, данные г-же Татариновой и ее от­веты на них.

Преосвященный Иоасаф, епископ Белоградский и Обоян­ский (1705–1754). Ф. Титова (Кур. Еп. Вед. № 8 и 10). Здесь сообщаются сведения о происхождении Преосвящен­ного Иоасафа, в мире Иоакима Андреевича Горленко, об обучении его в Киевской Академии во время ректорства в ней знаменитого впоследствии Феофана Прокоповича, – о принятии Иоакимом монашества, о деятельности его в зва­нии учителя в Киевской Академии (1728 г.) и члена киев­ской духовной Консистории, в звании игумена Любенского Мгарского Спасопреображенского монастыря и наместника Свято-Троицкой Лавры и наконец в звании епископа Белоградского и Обоянского (1748 г.), причем говорится о народонаселении белоградской епархии, об умственном и нравственном состоянии подчиненных ему пастырей, о средствах, которые Пр. Иоасаф употреблял для умствен­ного образования духовенства управляемой им епархии, для противодействия распространению в среде православных римско-католического учения и обрядов, для научения простого народа истинам веры и благочестия. Для возвышения уровня образования духовенства, особенно сельского, в среде которого было много священников, умевших только читать и писать, Пр. Иоасаф обязал подпиской всех ставленников непременно выучивать катехизис и «кни­жицу о церковных таинствах» и тех, которые не ис­полняли принятого на себя обязательства, подвергал раз­личного рода взысканиям, напр. вызывал их в Белоград для изучения здесь «книжицы о таинствах» и ка­техизиса, заставлял некоторых за такое нерадение испол­нять монастырское послушание «пока обучат катехизис,

—376—

и экзаменатор письменно засвидетельствует об их зна­нии». Во время обозрения епархии Пр. Иоасаф заметил, что «во многих церквах явились служебники львовской и других печатей, где православной греко-российской Цер­кви находятся некоторые противности». Опасаясь, что это может содействовать введению в православных церквах обычаев р.-католических и униатских, святитель увещевал священников точно держаться указаний служебника, не допускать никаких произвольных нововведений, напр. «лишние, где не надлежит поклоны, рук воздеяние, каж­дения, пред великим входом креста целование и прочие лишние благочиния, чтó паче бесчиние есть», – и наконец ни под каким видом не употреблять звонков на вели­ком входе при литургиях Златоустовой и Василия Великого, – которые ввелись было под очевидным униатским влиянием: «на херувимской песни, кроме литургии преждеосвященных, звонков отнюдь не употреблять, чтобы про­стой народ не боготворил и не покланялся богоподобным поклонением еще сущу тогда простому хлебу». В виду «великого невежества народа» он обязал всех священ­ников на литургии «по пропетии два раза: «буди имя Гос­подне», обучать простой народ молиться Богу и креста изображение чинить, начиная от малых младенцев до престарелых людей, наизусть им сказуя, и народы за священником да приговаривают, донеле же в память им углубится». Молитвы, которым должен был научиться таким способом простой народ, суть следующие: Св. Духу, Трисвятое, Пресвятой Троице, молитва Господня, Символ веры, Богородице Дево, радуйся и 50-й псалом. Для поднятия нравственности в Белогородской пастве он часто рассылал свои архипастырские обличения и увещания, которые, по его распоряжению, читались народу при бого­служении. «Не только в среды и пятки всего лета неко­торые православные разрешают на мясные яства, писал святитель в одном из подобных обличений, но и в святые посты весьма дерзостно ядят мясо, сыр и молоко, братии немощнейшей в соблазн, нерадя при том о по­каянии и исполнении долга исповеди и причастия Св. Таин. Не коснит на таковых гнев Божий»... Заботился свя­титель и об искоренении суеверий и языческих обычаев

—377—

среди простого народа. В одном указе он предписывал священникам своей епархии: «усмотрено нами, что во мно­гих городах и селах простой народ, языческого празд­нования и идолослужения следы храня, в неделю св. Пятидесятницы празднует бесовский праздник некоей бе­резы, а в день рождества св. Иоанна Предтечи – купала и вечерницы с песни скверными и чрез огонь скакании, всяже те следы идолопоклонства празднует народ от неразумия своего, а священники, по званию своего пастыр­ства, того им не возбраняют. Почему накрепко священ­никам наблюдать и учить народ, дабы в приходах их идолопоклоннические жертвы не праздновались яко то колыски (качели), называемые рели, березы, купала, ве­черницы и клики и огнища богомерзкие не возжигались».

Преосвященный Самуил, епископ Белоградский и Обоянский (1731–1796 г.), Преосвященный Евгений, епископ Курский и Белоградский (1778–1871 г.) и Преосвященный Владимир, епископ Курский и Бело­градский (№№ 25:31:32 и 34 Кур. Еп. Вед.). Эти три биографических очерка принадлежат тому же автору, что и предшествующий очерк. Здесь содержится не мало ма­териалов для истории русской иерархии, но гораздо меньше материалов для истории курского епархиального управления, чем в биографическом очерке: Преосвященный Иоасаф, епископ Белоградский и Обоянский. Во всяком случае труды г. Титова заслуживают внимания и одобрения; бу­дущий историк русской иерархии скажет спасибо г. Ти­тову за эти биографические очерки нескольких курских иерархов. Нам думается, что если бы и в других епар­хиальных Ведомостях появлялись очерки жизни и деятель­ности местных архиереев, подобные тем, какие состав­лены г. Титовым, то этим путем собрано было бы не мало материалов для истории каждой епархии, а вместе с тем были бы подготовлены не малоценные данные во­обще для истории русской церкви.

П. Казанский

—97—

чались¹¹⁸⁴, ходили по поручению Апостола в другие, ос­нованные им, церкви, как для сообщения им известий об Апостоле, так и для приобретения нужных ему из­вестий об их жизни, для сбора милостыни¹¹⁸⁵, передавали кому следует различные поручения св. Павла¹¹⁸⁶, заботи­лись об его домашней жизни¹¹⁸⁷ и т. п.

Число таких сотрудников св. Ап. Павла особенно стало увеличиваться к концу второго и к началу треть­его путешествия. Поэтому не подлежит сомнению, что и во время третьего путешествия, а равно и в самом на­чале его, при выходе из Иерусалима, св. Ап. Павел имел при себе спутников, которые должны были помо­гать ему в благовестнических трудах. – К лицам, сотрудничавшим св. Апостолу во время третьего его пу­тешествия, прежде всего надо отнести тех, о которых и из кн. Деяний, и из Посланий самого Апостола известно, что они были при нем во время его пребывания в Ефесе. Их св. Дееписатель именует «διακονοῦντες αὐτῷ», т. e. св. Ап. Павлу¹¹⁸⁸. Таковы суть, прежде всего: Прискилла и Акила, оставленные св. Апостолам в Ефесе при от­бытии его в Иерусалим на праздник Пятидесятницы¹¹⁸⁹ и точнее объяснявшие путь Господень прибывшему в Ефес александрийцу Аполлосу¹¹⁹⁰, Тимофей и Эраст μετὰ τῶν ἀδελφῶν, отправленные св. Апостолом из Ефеса в Ма­кедонию¹¹⁹¹, Гаий и Аристарх, схваченные ефесскими мя­тежниками и увлеченные в театр во время бунта Дими­трия Среброковача¹¹⁹². К числу их, далее, несомненно, принадлежал еще Тит, из Ефеса посланный св. Апо­столом в Коринф для собрания там сведений о том

—98—

впечатлении, какое произвело на тамошнюю общину первое Послание к ней св. Ап. Павла¹¹⁹³, и два, неназванные по имени спутника Тита, братья св. Апостола, послан­ники церквей, из которых о первом св. Апостол го­ворит, что он – брат наш, которого усердие много раз испытали во многом и который ныне еще усерднее по великой уверенности в вас (т. е. коринфянах)¹¹⁹⁴, а второго называет братом, во всех церквах похваляемым за благовествование и избранным от церквей сопутствовать св. Павлу для благотворения¹¹⁹⁵. Сюда же должно, наконец, отнести Сосипатра Пиррова вериянина, Секунда из Фессалоники, Гаия дервянина, Тихика и Трофима, асийцев, которые вместе с упомянутыми выше Аристархом и Тимофеем – указаны св. Дееписателем, как спутники св. Павла во время его путешествия из Эллады в Асию¹¹⁹⁶. Итак, всех спутников св. Павла в третьем путешествии – было более четырнадцати.

Но какие же из этих несомненных сотрудников св. Ап. Павла во время его третьего путешествия могли быть его спутниками при самом начале путешествия, т. е. при выходе Апостола из Иерусалима? Хотя ни св. Дееписатель в своем весьма кратком сообщении об этом выходе св. Апостола из Иерусалима ничего не упоминает о со­провождавших его тогда спутниках, ни сам св. Ап. Павел в своих Посланиях не говорит о них прямо, однако по некоторым косвенным указаниям и кн. Деяний и Посланий самого Апостола возможно приблизительно точно указать этих спутников, вышедших вместе с ним из Иерусалима и, таким образом, вместе с ним на­чавших его третье путешествие. Не все из перечис­ленных выше сотрудников св. Ап. Павла могли быть при нем в самом начале третьего путешествия. Из этого числа должно, прежде всего, исключить Прискиллу и Акилу, о которых известно, что их оставил Апостол

—99—

в Ефесе пред своим отправлением в Иерусалим¹¹⁹⁷, – затем всех тех, о которых известно, что они сдела­лись сотрудниками св. Павла не ранее начала третьего путешествия. –Таким образом, несомненная возможность быть спутниками при начале третьего путешествия св. Павла открывается: для Тимофея, ставшего спутником св. Апо­стола в начале его второго путешествия¹¹⁹⁸, для Тита, который стал сотрудником св. Апостола еще в конце его первого путешествия¹¹⁹⁹, и для того, неназванного по имени, спутника Тита, о котором св. Апостол говорит, что он во всех церквах похваляется за благовество­вание, который, следовательно, проповедовал и раньше, и не в одной, но во многих церквах¹²⁰⁰.

Что касается Эраста, Гаия, и Аристарха, то по отно­шению к ним несколько затруднительно определить как и время их обращения в христианство, так и начало их сопутствования св. Апостолу. – Эраст, упоминаемый в Деяниях¹²⁰¹, есть, несомненно, лицо тождественное с Эрастом, которого св. Павел в своем Послании к Римлянам называет οἰκονόμος τῆς πόλεως (т. е. города Коринфа, где написано это Послание)¹²⁰² и о котором он упоминает в Послании к Тимофею¹²⁰³. Некоторые, правда, различают Эраста – городского казначея от Эраста – спут­ника Ап. Павла¹²⁰⁴ и главнейшим основанием такого различе­ния выставляют то соображение, что человеку, открыто испо­ведующему христианскую веру, невозможно было сохранять за собой почетную и доходную должность казначея в языческом городе, а тем более – сохраняя ее, сопутствовать Апостолу и всецело отдаваться христианской проповеди. Но ни откуда не следует, чтобы Эраст оставался казначеем языческого Коринфа после своего обращения в христианство и после

—100—

присоединения к спутникам св. Апостола. Напротив, Ап. Павел, по-видимому, с той целью и упоминает в Послании к Римлянам, что Эраст был οἰκονόμος τῆς πόλεως, чтобы показать: чем этот высокочиновный и бо­гатый человек пожертвовал для христианства¹²⁰⁵; Эраст был οικονόμος’ом Коринфа только до обращения в хри­стианство, а затем оставил не только эту должность, но и свой родной кров, родных, отечество и последовал за св. Ап. Павлом¹²⁰⁶, сохранив однако за собой ста­рое название οἴκονόμος’а¹²⁰⁷. За тождество Эраста – казначея коринфянина с Эрастом – сотрудником св. Павла гово­рят еще и следующие обстоятельства: – а) св. Ап. Павел посылает его из Ефеса вместе с Тимофеем в Ко­ринф с весьма важным поручением – утишить подняв­шиеся в тамошней церкви споры и несогласия¹²⁰⁸. Тимо­фей был избран для этого посольства в силу своих личных высоких качеств, а Эраст, естественнее всего предположить, потому, что сам был коринфянин и мог лучше знать тамошний строй жизни, обычаи, привычки да и самых тамошних христиан. – б) Это посольство, состо­явшее из Тимофея, Эраста и братий, возвращаясь из Ко­ринфа, встретило св. Апостола в Македонии, куда он прибыл из Ефеса¹²⁰⁹. Из Македонии члены этого посольства с другими спутниками сопровождали, конечно, св. Павла в Элладу¹²¹⁰ и Коринф. Следовательно, Тимофей и Эраст

—101—

в то время, когда из Коринфа св. Апостол писал По­слание к Римлянам, находились при нем. Отсюда само собой понятно, какие лица разумеются под Тимофеем и казначеем – Эрастом, от которых св. Павел посылает приветствия в Послании римской церкви¹²¹¹. Если этот Тимофей – тот же, который был членом вышеупомянутого посольства в Коринфе, то почему же этот Эраст не должен быть тем же самым Эрастом, спутником Ти­мофея? – в) Во втором Послании к Тимофею¹²¹² св. Ап. Павел сообщает ему сведения об Эрасте; предпола­гается, что Тимофей хорошо знает Эраста и имеет по­буждения близко принимать к сердцу его деятельность; и это, естественнее всего, – упоминание о том Эрасте, ко­торый путешествовал вместе с Тимофеем в Коринф и сопровождал св. Апостола. – г) Если бы Эраст – со­трудник св. Павла и Эраст – коринфский казначей были различные между собой лица, то во 2Тим.4св. Апостол должен был бы точнее сказать: о каком именно Эрасте он сообщает Тимофею, так как в то время оба Эраста находились в Коринфе: – казначей постоянно там жил (если он, конечно, не тождественен с сотрудником Ап. Павла), и сотрудник св. Павла (Эраст остался в Ко­ринфе, говорит св. Апостол, следоват. он путешествует по различным местам); но св. Ап. Павел просто говорит: Эраст; следоват. другого и не было. – д) Эраст остался в Коринфе; этот Эраст, путешествующий со­трудник св. Павла, оставшийся, конечно, для блага церкви в Коринфе, скорее всего – казначей Коринфа, особенно любящий свою родную, отечественную христианскую об­щину. – е) Наконец, и греческий и римский месяцесловы обоих Эрастов признают за одно лицо¹²¹³. – Следова-

—102—

тельно, Эраст, сотрудник св. Павла в Ефесе, есть тот самый Эраст, который до своего обращения в хри­стианство был οἰκονόμος города Коринфа; посему его обраще­ние в христианство и следование за Ап. Павлом в качестве сотрудника и спутника нужно приурочивать ко времени про­поведи Апостола в Коринфе. А так как до начала своего третьего путешествия из Иерусалима св. Ап. Павел был в Коринфе только однажды, в конце второго своего путешествия¹²¹⁴, то к этому времени нужно относить и обращение Эраста и начало его сопутствования св. Апо­столу. Следовательно, Эраст мог быть в начале третьего путешествия Апостола его спутником.

Что касается Гаия и Аристарха, то оба они были ма­кедонянами¹²¹⁵. Ранее времени пребывания св. Апостола в Ефесе они нигде не упоминаются. Посему и их обраще­ние к христианству и начало следования за св. Павлом в качестве его сотрудников надо относить ко времени ближайшего, раннейшего и единственного посещения им Македонии во время второго путешествия¹²¹⁶.

Теперь представляется вопрос: были ли все указанные лица с Ап. Павлом в рассматриваемый момент, т. е. при выходе Апостола из Иерусалима? Такой вопрос быль бы совершенно излишним, и положительный ответ на него представлялся бы несомненным, если бы посещение Ап. Павлом Иерусалима не было представлено Дееписателем в виде временного и краткого перерыва второго путеше­ствия¹²¹⁷. В конце второго путешествия, прибыв по пути в Ефес, св. Павел намерен был возвратиться сюда непосредственно из Иерусалима для продолжительной де­ятельности. Потому-то он и оставил здесь Прискиллу и Акилу, т. е. чтобы напрасно не возить их с собой в Иерусалим, куда он отправлялся на малое время ради своих личных нужд. А если так он поступил с Акилой и Прискиллой, то почему же он не мог посту­пить точно также и со всеми остальными своими спутни-

—103—

ками? К тому же и св. Дееписатель до времени вторич­ного пребывания св. Апостола в Ефесе ничего не гово­рит об этих спутниках. – Но это умолчание св. Дее­писателя, кажется, самым красноречивым образом гово­рит за то, что в Ефесе оставлены были только Акила и Прискилла, тогда как прочие, сопровождавшие св. Апо­стола до Ефеса, спутники отправились вместе с ним далее, в Иерусалим, и отсюда чрез Сирию и верхние страны Малой Азии – в Ефес. Св. Дееписатель (исклю­чая, правда, одно место)¹²¹⁸ нигде не говорит точно и подробно о спутниках св. Ап. Павла. Он упоминает о них только по каким-либо особенным случаям; так он говорит и о Прискилле и Акиле, что они оста­лись в Ефесе¹²¹⁹, несомненно, потому, что они одни только из всех сопровождавших Апостола сотрудников остались в Ефесе, тогда как все другие отправились да­лее вместе с ним. Замечательно, что св. Дееписатель особенно занят этим фактом, так что упомянул о нем в своем повествовании на пространстве трех сти­хов два раза¹²²⁰. Если бы с Акилой и Прискиллой оста­лись и другие спутники св. Павла, то св. Дееписатель или и о них упомянул бы, или лучше – о всех умолчал бы. Отметив же, как исключение, оставление Прискиллы и Акилы в Ефесе, он, само собою разумеется, не имел надобности говорить о других, что они вместе с Апостолом отплыли в Иерусалим¹²²¹.

—104—

Но можно спросить: зачем нужно было св. Апостолу брать с собой в Иерусалим своих спутников, когда он намеревался вскоре, непосредственно же из Иеруса­лима, опять возвратиться в Ефес и здесь проповедовать? – Хотя первоначальное намерение св. Апостола и было именно такое, хотя он и обещался ефесянам: к вам возвращусь опять¹²²², однако еще и в то время он не считал этого намерения окончательным и безусловно ре­шенным, почему он и добавляет ефесянам: к вам возвращусь опять, но только в том случае, если будет угодно Богу¹²²³. Он мог ожидать совершенно другого направления своей деятельности (как и случилось на самом деле), когда сотрудники были для него уже необходимы. – В частности, напр., присутствие Тимофея при св. Апостоле во время его пребывания в Иерусалиме было безусловно нужным. Цель посещения Иерусалима Апостолом, как выяснено уже ранее¹²²⁴, состояла в том, чтобы за-

—105—­

свидетельствовать пред жителями Иерусалима и Палестины свое личное уважение к Моисееву закону. Если наилучшим средством для этого было принятие и исполнение назорейского обета, то присутствие при этом в Иерусалиме Тимофея значительно усиливало бы впечатление. – Тимофей, как известно, был обрезан св. Апостолом ради иудеев¹²²⁵. Следовательно, какое красноречивое и сильное свидетель­ство представлял из себя Тимофей в пользу личного уважения св. Павла к Моисееву закону?! И несомненно, то благоприятное впечатление, произведенное тогдашним пребыванием Ап. Павла в Иерусалиме, о котором было говорено выше¹²²⁶, в не малой степени обязано именно присутствию там Тимофея вместе с св. Павлом. – Что касается Эраста, Гаия и Аристарха, то они, помимо лич­ного желания побывать при удобном случае в первый раз по своем обращении ко Христу в Иерусалиме, и там в праздник Пятидесятницы сподобиться духовного общения с тамошними Апостолами и братьями, могли еще слу­жить избранными представителями своих церквей (Эраст – коринфской, а Гаий и Аристарх – македонских) для пере­дачи иерусалимской церкви собранных св. Павлом по­жертвований¹²²⁷. Следовательно, естественнее всего пред­положить, что все, бывшие при св. Павле сотрудники, кроме Прискиллы и Акилы, т. е. Тимофей, Эраст, Гаий и Аристарх отправились с ним в Иерусалим и отсюда начали с ним третье путешествие¹²²⁸. Вместе с ними,

—106—

несомненно, сопровождал св. Апостола из Иерусалима и неназванный по имени брат, – уполномоченный в Иеру­салиме от палестинских церквей сопутствовать ему в этом путешествии для сбора пожертвований. Что касается Тита, то из второго Послания к Коринфянам известно, что он находился вместе с Ап. Павлом в Ефесе и сопровождал его в дальнейшем путешествии¹²²⁹. Но так как он, по-видимому, не сопутствовал св. Апостолу во втором его путешествии¹²³⁰ и, следовательно, не мог быть вместе с другими при Апостоле на пути в Иеру­салим, то нужно полагать, что св. Апостол взял его в спутники себе для третьего путешествия где-либо на пути между Иерусалимом и Галатией. Галатию нужно выставлять, как предельный пункт, ранее которого Тит явился спут­ником св. Ап. Павла, на том основании, что Апостол в своем Послании к Галатам, написанном из Ефеса вскоре после посещения Галатии¹²³¹, упоминает имя Тита, как человека, известного уже Галатам¹²³². Он назы­вает его прямо по имени и не сообщает о нем ника­ких более подробных сведений¹²³³. Во втором путешествии св. Павла, когда он впервые посетил Галатию Тит с ним не был. Очевидно, галатийская церковь могла впервые узнать лично Тита во второе посещение ее Апостолом. Принимая же во внимание, что Апостол впервые взял Тита с собой в Иерусалим из Антиохии Сирийской, где он сам в течение продолжительного вре­мени проповедовал христианство преимущественно элли­нам¹²³⁴ а равно и то, что по своему происхождению Тит был эллин¹²³⁵, а по обращению в христианство – γνὴσίον τέκνον Апостола κаτὰ κoινὴν πίστιν¹²³⁶, – можно думать, что Антиохия

—107—

была или родиной, или обычным местом пребывания Тита. А на основании этого можно уже заключать, что в Антиохии Тит и присоединился к св. Апостолу. – Итак от самого Иерусалима сопровождали св. Апостола Павла в его треть­ем путешествии следующие лица: Тимофей, Эраст, Гаий, Аристарх и неназванный по имени палестинский уполномоченный брат.

Был ли в это время спутником св. Ап. Павла сам св. Дееписатель, Лука? – Св. Луку своим спутником называет сам Ап. Павел¹²³⁷. Сам о себе св. Лука не упоминает отдельно в книге Деяний. Впрочем он де­лает косвенные указания на себя: в некоторых местах он повествует о событиях в первом лице множествен­ного числа¹²³⁸. А так как он ведет рассказ в пер­вом лице множественного числа не всегда, то отсюда обыкновенно и заключают, что св. Лука лично присутство­вал при событиях, о которых рассказ ведется в пер­вом лице. Так как св. Лука, говоря о деятельности Ап. Павла, во время второго путешествия, в Филиппах в первом лице множественного числа¹²³⁹, дальше про­должает рассказ в третьем лице¹²⁴⁰ и снова начи­нает говорить в первом лице о своем отплытии именно из Филипп, то, очевидно, в течение того времени, как Апостол, выйдя из Филипп через Амфиполь, Афины, Коринф, Иерусалим, Галатию, Ефес, Македонию, Элладу и опять Македонию снова прибыл туда, св. Лука продол­жал оставаться в Филиппах и, следовательно, в описы­ваемое время при Ап. Павле не был. – Трудно однако ж согласиться с тем, чтобы св. Лука употреблением пер­вого лица в рассказе намеренно хотел именно указать на свое присутствие при Апостоле, а употреблением третьего – на свое отсутствие во время совершения описы­ваемых событий. Этим приписывается св. Дееписателю слишком большая искусственность речи. Во всяком случае, с этим взглядом не мирится, напр., следующее место кн.

—108—

Деяний. О пребывании в Филиппах (после чего, как сказано выше, св. Лука начинает речь в третьем лице, откуда будто бы видно, что он дальше не пошел с Ап. Павлом, но остался в Филиппах) он говорит в та­ких словах: ἦμεν δὲ ἐν ταύτῃ τῇ πόλει διατρίβοντες ἡμέρας τινάς, т. е. в этом городе мы (Павел, я и другие спутники) пробыли несколько дней¹²⁴¹, или: только из­вестное, определенное время, а после, следовательно, все они (и Павел, и Лука и прочие, бывшие в Филиппах только несколько дней) ушли оттуда. Если бы св. Лука не ушел с ними, то он, соблюдающий будто бы такую строго-выдержанную искусственность рассказа, не сказал бы: мы пробыли несколько дней (т. е. все одинаковое коли­чество времени). – Скорее, отложив в сторону различные теории об источниках, какими пользуется св. Лука при написании книги Деяний, следует признать, что он подроб­нее в своем рассказе там, где говорит о виденном им лично и наоборот, – краток там, где повествует о слышанном. Внимательнее всматриваясь в текст книги Деяний, нельзя не заметить, что св. Дееписатель сравни­тельно очень подробен в рассказе о первом пребывании Ап. Павла в Ефесе: тут, несмотря на весьма непро­должительное время этого пребывания, он подробно описывает и прибытие, и единичный факт проповеди в сина­гоге, и отбытие Апостола, дважды замечая, что он оставил там Прискиллу и Акилу. Между тем дальше, о путе­шествии св. Апостола в Иерусалим, об исполнении им здесь обета (о начале которого он упомянул выше), о пребывании в Антиохии сирийской, где совершилось важное событие – обличение Ап. Павлом Ап. Петра, о прохож­дении верхних стран Малой Азии, о всем этом св. Лука говорит весьма кратко. Он обозначает только некоторые, весьма далеко отстоящие друг от друга, пункты на боль­шом пути св. Апостола (Кесария, Иерусалим, Антиохия, Галатия и Фригия), весьма обще говоря о самой деятель­ности за это время (побывав в Кесарии, он приходил (в Иерусалим), приветствовал церковь, и отошел в Антиохию. И проведши там несколько времени, вы-

—109—­

шел и проходил по порядку страну Галатийскую и Фригию, утверждая всех учеников¹²⁴². Перейдя же далее к описанию того, что за это самое время совер­шилось в Ефесе, св. Дееписатель подробен так же, как и в раннейшем повествовании об Ефесе. Он подробно говорит о прибывшем туда Аполлосе, об его проповеди в синагоге, о духовном общении его с Акилой и Прискиллой, о полученном от них оглашении, о дан­ном ему письме к ахайским братьям. Почти также подробно продолжает св. Дееписатель рассказ и о деятельности в Ефесе снова прибывшего туда св. Апостола. Внимательно читая это отделение кн. Деяний, где так сильно различаются описания происходящего в Ефесе и – происходящего вне его, невольно должно прийти к пред­положению, что св. Лука был очевидцем всего происхо­дящего в Ефесе, но не был с Ап. Павлом во время его путешествия чрез Иерусалим, Антиохию, Галатию и Фригию в Ефес. Поэтому естественнее всего полагать, что св. Лука вместе с Прискиллой и Акилой оставался в Ефесе. Этому предположению, конечно, нимало не противоречит то, что св. Лука, сообщая об оставлении в Ефесе Прискиллы и Акилы, не упоминает о себе: он в данном случае остается верен раз навсегда избран­ному умолчанию о себе в рассказе. Впрочем, не настаи­вая упорно на этой, для существа дела безразличной, мысли, с несомненностью во всяком случае можно утверждать, что св. Лука в начале третьего путешествия (от Иеруса­лима до Ефеса) спутником св. Апостола Павла не был¹²⁴³.

Что же за лица были эти спутники св. Ап. Павла?

—110—

Первое место среди них несомненно принадлежит Тимофею. Кажется нет другого имени, которое со всей справед­ливостью может стоять рядом с именем неутомимого в своей деятельности великого Апостола языков, кроме Тимофея. Из всех своих многочисленных сотрудников св. Ап. Павел считал его самым ревностнейшим и вернейшим, не находя ему равного; Тимофею он пове­рял самые трудные и важные поручения, посылал его как бы вместо себя¹²⁴⁴. Тимофея он любит всем своим любвеобильнейшим сердцем: он зовет его своим воз­любленным сыном¹²⁴⁵, отечески наставляет его пись­менно в свое отсутствие¹²⁴⁶; претерпевая последние узы, заключенный в римской темнице, неимоверно томясь одиночеством и отсутствием деятельности, вдохновенно пред­видя близость своей кончины¹²⁴⁷, св. старец – Апостол пишет свое последнее Послание, как бы свое завещание возлюбленному Тимофею и двукратно повторяет свою просьбу, чтобы он скорее навестил его, оставленного всеми, в римской темнице¹²⁴⁸.

Отечеством Тимофея была Ликаония, средняя, почти центральная, страна малоазийского полуострова¹²⁴⁹. Едва ли какая другая из стран этого полуострова была так скудно наделена природой, как Ликаония. Окруженная со всех сторон высокими горами: Тавром с юга, Парреем с запада, отрогами Олимпа с севера и Антитав­ром с востока, Ликаония представляла из себя плоскую горную равнину, помещенную высоко над уровнем моря. Немногочисленные реки, быстро сливаясь с высоких, окружающих ее, гор, не имея возможности спокойно течь по поверхности, стремительно неслись в более низкие котловины и образовывали озера. Отсюда – необыкновенная скудость воды. По свидетельству Страбона, вся страна терпит в ней недостаток, а если где и можно ее до­стать, то лишь в необыкновенно глубоких и весьма не-

—111—

многих искусственных колодцах¹²⁵⁰. На каменистой безводной поверхности глаз не находит почти никакой растительности¹²⁵¹. А на севере страна переходит поло­жительно в пустыню: равнины и холмы блестят целым слоем соляных кристаллов; встречающиеся же озера суть не что иное, как вместилища густо разведенной соли. Вот как описывает Страбон одно из таких озер. «Озеро Татта – естественная соловарня. Чтó бы ни опус­тить в воду даже на самое короткое время, – все покры­вается тотчас же соляными кристаллами. Опустите круглый хлеб и с него можно будет снять соляной венок. Если неосторожная птица коснется краями своих распла­станных крыльев воды, то тотчас же падает вниз, потому что осевшая на перьях соль сковывает крылья»¹²⁵². Дикость природы и бедность страны долго оставляли не­заселенной ее северную часть, и лишь во времена, так называемых, диадохов¹²⁵³, с юга начало двигаться на­селение на север¹²⁵⁴. Бедная по природе, удаленная от морских портовых городов, на юге только пересекае­мая сухопутной дорогой к Евфрату, Ликаония, по-видимому, жила лишь доходами от торговли солью и овцеводства: низкая порода овец, любящих лизать соляные глыбы, разводилась довольно успешно в этой стране¹²⁵⁵. Видимо, пропитание доставалось трудно и скудно. Этой то монотон­ной, малоплодной и мертвой солончаковой степи и суждено было воспитать славного Тимофея. – Можно наверное ска­зать, что Ликаония, не воспитавшая ни одного поэта, ни одного историка, ни одного ученого, и не могла воспитать

—112—

никого из них. Первая вдохновительница поэта и первый свежий и обильный источник поэзии – дышащая могучей силой неподдельной воплощенной поэзии – природа – в Ликаонии была совсем иной: она была способна только безвозвратно убивать всякие, откуда-либо появлявшиеся, поэтические склонности ликаонца и отнюдь – не возбуждать их. Не имела Ликаония и отечественного прошлого, ко­торое бы могло стать первым побудительным и неточ­ным мотивом к занятиям историей. Не было, наконец, среди ликаонских солончаков и ничего, могущего возбу­дить ученое любопытство¹²⁵⁶. Обычно при таких условиях человеческий дух, не найдя себе пищи вне себя, в сфере объективной, сосредоточеннее углубляется в себя самого и начинает жить преимущественно религиозной внутрен­ней жизнью. Таковы именно были и ликаонцы. По край­ней мере, тот единственный на пространстве всей книги Деяний факт, который сообщен св. Дееписателем из времени пребывания Апостола Павла в Ликаонии¹²⁵⁷, ясно говорит, что ликаонцы – язычники были людьми глубоко верующими. Вера в богов, как существ близких к людям, была у них живая и сильная: услыхав воодушев­ленную проповедь Апп. Павла и Варнавы, они сочли их за богов и хотели почтить их жертвоприношениями. Само собою, конечно, понятно, что такая, общая всем ликаонцам, – сильная религиозность в тех случаях, когда она могла почерпать для себя содержание из чистого источника, напр., из данного иудеям Божественного Откровения, имела силу достигать высшей степени своего развития. – Так именно и было с Тимофеем.

Местом рождения и жительства Тимофея был город Листра. Это ясно видно из повествования св. Дееписателя: κατήντησεν, говорит он, δὲ εἰς Δέρβην καὶ εἰς Λύστραν (τ. е. Ап. Павел). καὶ ἰδοὺ μαϑητής τις ἦν ἐκεῖ ὀνόματι Τιμόϑεος¹²⁵⁸. Ἐκεῖ, очевидно, указывает на ближайшее, ранее него стоящее

—113—

Λύστρα. С этим вполне согласуется и последующее замечание св. Дееписателя, что о Тимофее похвально отзыва­лись братья, находившиеся в Листре (т. е. его родине) и Иконии (т. е. и в соседнем городе)¹²⁵⁹. А что сло­вом ἐκεῖ св. Дееписатель хотел показать именно место рождения Тимофея, это становится очевидным из Деян.20:4, где он указывает место рождения спутников св. Апостола, исключая только одного Тимофея. И это исключение, несомненно, сделано потому, что родина Тимофея предполагается известной из раннейшего повество­вания, т. е. из Деян.16:1. – Впрочем в позднейшее время, когда Библия стала на западе предметом кропот­ливого изучения, при чем обыкновенно внимание ученых поглощается частями, а не целым, буквой, а не духом, между прочим искусственно затемнились и эти ясные сви­детельства о родине Тимофея. Единственным местом, на котором построяют свои темные измышления ученые, слу­жит Деян.20:4. Оно читается так: συνείπετο δὲ αὐτῷ¹²⁶⁰ Σώπατρος Πύῤῥου Βεροιαῖος, Θεσσαλονικέων δὲ Ἀρίσταρχος καὶ Σέκουνδος, καὶ Γάϊος Δερβαῖος καὶ Τιμόϑεος, Ἀσιανοὶ δὲ Τυχικός καὶ Τρόφιμος. – Одни, относя καὶ Τιμόϑεος к Θεσσαλονικέων, утверждают, что Тимофей родился в македонском городе Фессалониках. Но говоря ужо о противоречии такого мне­ния Деян.16:1–3, где идет речь о Ликаонии именно как об отечестве Тимофея, оно вполне уничтожается вставкой после имени Секунда καὶ Γάϊος Δερβαῖος пред именем Тимофея: очевидно, Секунд – последний фессалони­киец¹²⁶¹. – Другие¹²⁶² полагают, что Тимофей был ро­дом из Листры. Полагают, что св. Лука в Деян.20хотел обозначить по месту происхождения всех, пере­числяемых им спутников, и что упоминаемый здесь вместе с Аристархом Гаий есть именно тот же самый

—114—

Гаий – македонянин, о котором также вместе с Ари­стархом было говорено в Деян.19:29; отсюда заклю­чают, что Δερβαῖος относится не к Гаию – македонянину, а к Тимофею, и, ставя запятую¹²⁶³ после Γάϊος, считают Тимофея, на основании этого текста, родом из Дервии. Что касается намерения св. Дееписателя обозначить по месту происхождения всех спутников Ап. Павла, то оно, если и действительно существовало, остается выполненным и без упоминания о родине Тимофея в виду Деян.16:1–3. А тождество Гаия 20с Гаием 19:29, без­основательно предполагаемое ранее рассмотрения Деян. 20:4, должно быть отвергнуто на основании этого места. Пусть в 19Гаий, упомянутый с Аристархом, был македонянин, а Гаий 20есть другой Гаий – из Дервии¹²⁶⁴. При неверности посылок, конечно, неверен и вывод, что Δερβαῖος относится к Тимофею. Напротив, такое толкование положительно извращает текст. Пусть его защитники переводят Δερβαῖος καὶ Τιμόϑεος – ein Derbäer auch Timotheus; такой перевод будет только извра­щением мысли греческого текста: καὶ пред Τιμόϑεος бу­дет иметь значение союза разделительного¹²⁶⁵. Наконец, Wieseler¹²⁶⁶ усматривает в 20параллелизм, в силу которого Δερβαῖος считает необходимым относить непре­менно к Τιμόϑεος. Параллелизм этот состоит будто бы в том, что в отделе, начиная с Θεσσαλονικέων и кон­чая Τρόφιμος, nomen gentilium стоит непременно ранее лица (Θεσσαλονικέων δὲ Ἀρίσταρχος καὶ Σέκουνδος καὶ Γάϊος¹²⁶⁷, Δερβαῖος καὶ Τιμόϑεος, Ασιανοί δε Τυχικὸς καὶ Τρόφιμος). Οт-

—115—

сюда Визелер заключает, что «местом рождения Тимофея была Дервия. С другой стороны, мы должны согласиться с противниками, что ἐκεῖ Деян.16естественно отно­сить не к Δέρβην, но к Λύστραν. Из того и другого вместе следует, что Тимофей, хотя родом был из Дервии, однако в то время (Деян.16:1–3) находился в Листре, что – неудивительно»¹²⁶⁸. Но если действи­тельно усматривать параллелизм в Деян. 20:4, то он совсем не таков, каким кажется Визелеру, начинаю­щему со средины стиха. Он состоит в правильной пе­ремене места nominis gentilii по отношению к именам лиц: сначала nomen gentilium следует за собственным именем (Σώπατρος Βερειαῖος), затем – предшествует ему (Θεσσαλονικέων δὲ Ἀρίσταρχος καὶ Σέκουνδος), потом опять следует (καὶ Γάϊος Δερβαῖος) и, наконец, опять предшес­твует (Ἀσιανοι δε Τυχικὸς καὶ Τρόφιμος). При таком парал­лелизме нет никакой нужды извращать текст подобно Визелеру (он переводит: ein Derbäer auch Timotheus): καὶ, по-прежнему, остается союзом разделительным. – Итак, Тимофей и родился и обычно жил в Листре.

Листра была чисто языческим городом. Иудеев жило в ней самое незначительное количество; по крайней мере, тут не было синагоги¹²⁶⁹. Не было здесь даже и такого кружка иудеев, к которому бы могли обратиться пришед­шие из Антиохии и Иконии враги св. Павла – иудеи, же­лавшие воспрепятствовать успехам его проповеди в Ли­стре. Они, напротив, со своими подстрекательными сло­вами обратились к народу (ὄχλους)¹²⁷⁰, т. е. к тем же самым толпам (τοὺς ὄχλους стиха 18), которые хотели принести Апп. Павлу и Варнаве жертву, как богам. Обычно национальное самосознание бывает живее и обособленнее, когда в чужой земле, среди чужого народа, живет незначительное количество лиц иной национально­сти. Так, несомненно, было и с немногими листрийскими иудеями. Они ревностно оберегали в языческой среде свои национально-религиозные особенности; таковы, по крайней

—116—

мере, были и бабка и мать Тимофея – иудеянки¹²⁷¹. Само собою разумеется, что Тимофей – иудей по матери – при отсутствии синагоги и, вероятно, иудейской школы, настав­ления в вере своих предков должен был получать в своей родной семье. И эта семья была именно такова, что могла воспитать в своем юном члене будущего ревностного и достойного сотрудника св. Апостола Павла. Тимофей происходил от смешанного брака: его отец был эллин – язычник¹²⁷², а мать – иудеянка¹²⁷³, по имени Евника¹²⁷⁴. Про отца Тимофея можно с уверен­ностью сказать, что он был эллином – язычником и по происхождению и по вере. Едва ли он был прозелитом иудейства или христианином¹²⁷⁵. Но, судя по тому, что он, женившись на иудеянке, позволял ей исповедовать свою веру и не препятствовал воспитывать в ней и Ти­мофея, хотя впрочем не дал своего согласия на его об­резание,¹²⁷⁶ и вообще не вносил своим языческим пове­дением никакого дурного влияния в семью, где воспитывался будущий самоотверженный Апостол Христа, можно думать, что он был одним из тех богоугодных сы­нов языческого человечества, которые, не имея закона, по природе законное делают¹²⁷⁷ и, как боящиеся Бога и поступающие по правде Его, приятны Ему¹²⁷⁸. Потому ли, что отец Тимофея умер вскоре после его рождения, или потому, что он более видел истины в религии, исповедуемой его женой, но только Тимофей с самого

—117—

раннего детства (ἀπὸ βρέφους)¹²⁷⁹ находился под господ­ствующим воспитательным влиянием своей матери и ба­бушки Лоиды. Обе эти иудеянки, живя в языческом го­роде, под кровлей язычника – главы семейства, свято соблюдали веру своих отцов. Ребенку – Тимофею они уже ἀπὸ βρέφους дают в руки свитки священных ветхо­заветных Писаний (ἱερὰ γράμματα)¹²⁸⁰. Конечно, трудности этого чтения разрешались посильной помощью бабушки и матери. И если в этих женских толкованиях не было раввинской мудрости, скользившей только по поверхности текста, то они, несомненно, были полны той естественной простоты, которая свойственна горячо верующему, нелу­кавствующему уму и сердцу. По крайней мере, юный чи­татель с самого начала своих занятий ветхозаветными Писаниями уже знал (оἶδе) их; т. е. и знаком был с их содержанием и понимал их. Далее, общее ре­лигиозное воззрение Лоиды и Евники было таково, что они, воспитывая Тимофея в иудействе на свящ. Писании, однако не принуждали его обрезаться, встречая к тому препят­ствия, вероятно, со стороны его отца. Их духовное око проникало во внутрь иудейства, очевидно, глубже, чем смотрело туда иерусалимское, близорукое фарисейство.

В таких-то благоприятных условиях воспитывался Тимофей приблизительно до шестнадцати-восемнадцатилетнего возраста, когда в Листру явился со своей пропо­ведью Ап. Павел с Варнавой во время своего первого апостольского путешествия¹²⁸¹ и когда Лоида, Евника и

—118—

Тимофей вместе с другими приняли христианство¹²⁸². В это время Листра огласилась возвышеннейшей пропо­ведью св. Апостола Христова, сопровождаемой чудесами¹²⁸³. И если язычники, недоумевая о великой тайне христиан­ства, приняли Апп. Павла и Варнаву за сошедших на землю языческих богов, то измлада наученный в ветхо­заветных Писаниях Тимофей вместе со своими родными наставницами – Лоидой и Евникой, со всей чистотой и силой искреннего религиозного воодушевления очами своей веры в проповедуемом св. Апостолом Иисусе Христе увидели снисшедшего на землю Мессию, искренно уверовали в проповедь Апостола и, несомненно, стали одними из первых его учеников. Весьма вероятно, что именно в доме Евники св. Ап. Павел, почти воскресший от смерти после тяжкого побиения камнями¹²⁸⁴, вкусил «тот сла­достный покой и нежный уход, в котором он после столь страшного испытания нуждался более, чем когда-либо; очень может быть, что Тимофей со слезами стоял

—119—

в той группе учеников, которые окружали окровавлен­ного проповедника, что его сердце запылало восторгом и благодарностью, когда он увидел, что Апостол прихо­дит в сознание; он, быть может, помог ему тайно пробраться в дом своей матери и там, быть может, не только перевязал его раны, но также читал ему в мрачные и мучительные часы какие-нибудь из благодат­нейших мест того св. Писания, в котором он был воспитан измлада. Во всяком случае еще в то время у Тимофея зародилось то чувство любви к Ап. Павлу, каким горело его сердце в течение всей жизни; тогда же, несомненно, и великое апостольское служение, чуждое вся­ких земных выгод, сопровождаемое преследованиями и мучениями даже до смерти, раскрывшееся пред взором Тимофея в образе св. Ап. Павла, стало предметом его вожделений¹²⁸⁵.

По отшествии св. Апостола из Листры, христианское семейство Евники стало все более и более возрастать в новой вере. Сама Евника и Лоида со всей ревностью женской души всецело отдались новой вере. Чистая, жи­вая и деятельная вера их похвалялась впоследствии даже самим Ап. Павлом и при том так, что он желал такую именно веру видеть и в самом Тимофее-епископе¹²⁸⁶. И вот христианин-юноша Тимофей, наученный Писанием, видящий веру матери и бабки, живо помнящий то воодушевление и самопожертвование, каким запечатлен был образ его учителя – св. Павла, всецело отдался христианству. Он отдает себя на служение ближним. Он часто бывает у христиан и в Листре и в Иконии. Они хорошо знают о прекрасных качествах его души, так что когда, спустя несколько лет, снова пришел в Листру св. Ап. Павел, то они не могли прежде всего не поделиться с ним своей радостью и любовью к юному Тимофею; они свидетельствовали Апостолу о достоинствах юного Тимофея (ἐμαρτυρεῖτο ὑπὸ τῶν ἐν Λύστροις καὶ Ἰκονίῳ

—120—

ἀδελφῶν)¹²⁸⁷. Конечно, они хвалили веру и жизнь Тимофея. А так как хвалили Тимофея не в одной Листре, а и в Иконии, и так как после этой похвалы Ап. Павел взял его себе в сотрудники по апостольству, то возможно, что опытный в Писаниях Тимофей потому был известен с хорошей стороны листрийским и иконийским христианам, что являлся для них в некотором роде продолжателем апостольских трудов св. Павла. Это доброе свидетельство о Тимофее заставило, конечно, Апостола войти в более ближайшее общение с этим юношей. – Убедившись в верности свидетельства и лично заметив в Тимофее апостольское призвание и правоспособность к этим тру­дам благовествования, св. Ап. Павел пожелал взять его с собой в качестве сотрудника¹²⁸⁸. – Нужно думать, что Тимофей не только не противился этому желанию, но, напротив, нашел в нем осуществление своих завет­ных желаний. И вот шестнадцатилетний Тимофей, люби­мый сын своей матери, любимец листрийских и иконийских христиан, воочию убежденный в трудностях апо­стольства, всецело доверяется призыву св. Павла, оставляет родной кров и следует за призвавшим. Он забыл о себе, о своей, только что начавшейся, жизни, о покое, о мнимом земном счастье и стал сотрудником св. Апо­стола¹²⁸⁹.

Апостол Павел, хотя и был преимущественно Апо­столом языков, однако он в каждом, посещаемом им месте обычно обращался с проповедью сначала к иудеям. Очень возможно, что, зная Тимофея, как хорошо наставленного в ветхозаветных Писаниях, св. Павел

—121—

намерен был пользоваться его трудами особенно для про­поведи иудеям. С этой целью св. Апостол подверг обрезанию своего нового сотрудника, так как, хотя он и проповедовал свободу от закона, однако видел в его упразднении соблазн для немощных, а в его исполнении и в христианстве – дело безразличное¹²⁹⁰. Этот факт столько же свидетельствует об апостольской мудрости св. Павла, сколько и о чистоте и высоте Тимофеевой веры. – Первое время сопутствования Тимофея св. Павлу было не столько временем его личных трудов на пользу благовестия, сколько – научения от Апостола и тайнам высочайшего христианского ведения, и мудрости собственно апостольского благовестия. Несомненно, тогда именно более всего юный и еще бедный сравнительно христианским ведением Тимофей научился от св. Апостола тому здра­вому учению, которого убеждал его держаться св. Павел в последнем своем Послании к нему¹²⁹¹, и тогда благо­говейно приникал к учению, житию, расположению, вере, великодушию, любви, терпению своего учителя, в каковых добродетелях впоследствии, по свидетельству Апостола, и последовал ему¹²⁹². Посему, может быть, св. Дееписатель на первых порах сопутствования Тимофея и не упоминает о нем в своем повествовании¹²⁹³. – Тимофей начал сопровождать св. Апостола от Листры и прошел с ним через Троаду по Македонии в Фессалонику и Верию¹²⁹⁴. Когда Ап. Павел, преследуемый фессалоникийскими иудеями, отплыл в Афины, то Тимофей вместе с Силой остался на некоторое время в Ве­реи, несомненно, для утверждения тамошних учеников¹²⁹⁵.

—122—

К этому времени, очевидно, опытность Св. Тимофея стала уже достаточной и для самостоятельной апостольской дея­тельности. Впрочем и Тимофея и Силу св. Апостол вскоре же вызвал в Афины¹²⁹⁶: они, следовательно, были помощниками ему и нужными, и полезными. Но скоро Ап. Павел получил печальные известия о состоянии фессало­никийской церкви: против нее открылись предсказанные Апостолом преследования, наступили страдания и скорби¹²⁹⁷; для юной церкви настало время искушения. Горячо любящий ее Апостол глубоко скорбел о возможной опасности, как бы не сделался тщетным его труд¹²⁹⁸. Между тем про­поведь в Афинах не позволяла ему удалиться отсюда и прервать начатое дело; и вот он, не терпя более, вос­хотел остаться в Афинах один, и послал Тимофея, брата своего и служителя Божия и сотрудника своего в благовествовании Христовом, чтобы утвер­дить фессалоникийцев и утешить в вере их, что­бы никто не поколебался в скорбях сих¹²⁹⁹. Когда Тимофей с добрыми вестями о вере и любви фессалони­кийцев возвратился из своего посольства, то уже не за­стал Апостола в Афинах и потому направился в новое место его проповеди, в Коринф¹³⁰⁰. Апостол был уте­шен сообщением Тимофея¹³⁰¹ и вскоре написал из Коринфа одно за другим известные два свои Послания к Фессалоникийцам. Тимофей вместе с Силой принимал участие при написании их, и его имя стоит в первых стихах¹³⁰². В проповеднической деятельности св. Павла в Коринфе Тимофей принимал горячее участие, о кото­ром Апостол не преминул упомянуть в своем Посла­нии к тамошней церкви¹³⁰³. По отшествии Апостола из

—123—

Коринфа и отплытии из Кенхрей, Тимофей, как сказано выше, сопровождал его в Иерусалим и вот теперь вместе с другими начинал новое путешествие св. Павла.

Эраст сравнительно был самым недавним спутником Ап. Павла. Он, как показано выше, до своего обраще­ния к христианству был городским казначеем в Коринфе. Вероятнее всего полагать, что он услышал благовестие Христово из уст самого св. Павла, что могло случиться единственно только в первое посещение Апостолом Ко­ринфа¹³⁰⁴. Так как должность казначея в таком бога­том и язычески-цивилизованном городе, как Коринф, была весьма почетной и хорошо обеспеченной, то Эраст, непременно язычник, конечно, происходил из знатного рода¹³⁰⁵, владел большими богатствами и во всяком слу­чае имел почтенный возраст. О внутренних его каче­ствах из свящ. Писания не известно ничего. Но если он, несмотря на выгоду своего положения, на почести, богатства и подобное, чем он был окружен в язы­честве, однако всем этим пожертвовал ради Христа и даже самого себя отдал труднейшему служению на пользу христианства, то уже одно это говорит о необыкновенной высоте его духа. Быть может, Эраст умственно был подготовлен к благовестничеству менее Тимофея, но его вера и сила воли должны быть никак не слабее, чем у Тимофея. За это говорит уже и соизволение Апостола на сопутствование ему и последующая деятельность Эраста. Впрочем о ней в Новом Завете весьма мало сведений. Эраст с Тимофеем исполнял поручения св. Павла¹³⁰⁶ и не оставлял своего сотрудничества с ним даже и во время написания им второго Послания к Тимофею¹³⁰⁷.

—124—

Следующие два спутника Ап. Павла, Гаий и Аристарх, по своему происхождению, были македоняне¹³⁰⁸. В част­ности об Аристархе известно, что он был родом из Фессалоники¹³⁰⁹. Естественнее всего полагать, что оба они и уверовали во Христа и последовали за св. Апостолом во время его первого (и до описываемого времени – един­ственного) посещения Македонии¹³¹⁰. Частнейших сведе­ний об этих лицах до принятия ими христианства нет никаких. Судя по последующим известиям об их де­ятельности при Апостоле, нужно признать их за людей самоотверженной веры и любви к Ап. Павлу. Они ока­зались способны во время ефесского бунта стать жертвой разъяренной толпы. В частности личность Аристарха в последующей истории Апостола запечатлена особенной рев­ностью к благовестническим трудам и любовью к св. Павлу. Сопровождая Апостола в третьем путешествии, он потом не покидал его в иерусалимских¹³¹¹ и рим­ских узах¹³¹².

Пятым спутником Апостола в его третьем путеше­ствии от самого Иерусалима был неназванный по имени в 2Кор.8:18. 18 ἀδελφός. Имени этого брата Апо­стол не назвал коринфянам. А те черты его, которые даны Апостолом в указанном месте для настоящего времени, при многочисленности уцелевших имен Павло­вых спутников, настолько общи, что в них невоз­можно найти ясных указаний – на какое-либо определенное иначе и ближе лицо. Поэтому об имени этого спутника можно только гадать и при том так, что «кого ни укажи, как выражается Преосвящ. Феофан, все это будет

—125—

предположение, всегда заменимое десятками других»¹³¹³. Одни¹³¹⁴ разумеют здесь Варнаву, другие¹³¹⁵ – Силу, третьи¹³¹⁶ – Луку, четвертые¹³¹⁷ – Эраста, пятые¹³¹⁸ – Марка, шестые¹³¹⁹ – Трофима¹³²⁰. Сам Апостол Павел во 2Кор.8слл. говорит об этом спутнике следующее: συνεπέμψαμεν δὲ τὸν ἀδελφὸν μετ’ ἀντοῦ, т. е. с Титом. Ἀδελφός, как следует из 23 стиха этой главы, обозначает брата во Христе, т. е. христианина. Во вся­ком случае это слово никак не может указывать на родственно-плотские отношения этого лица к Титу¹³²¹: в таком случае не достигалась бы указанная Апостолом цель посольства этого спутника¹³²². Далее: оὗ ὁ ἔπαινος ἐν τῷ εὐαγγελίῳ διὰ πασῶν τῶν ἐκκλησιῶν, т. е., во всех церквах похваляемого за благовествование. Под εὐαγγελίον здесь нельзя разуметь Евангелия, как священного повествования о жизни, деятельности и учении Господа нашего Иисуса Христа и на основании такого истолкования слова под неизвестным спутником разуметь единственного еванге­листа из спутников Ап. Павла – св. Луку¹³²³. Εὐαγγελίον в эпоху Ап. Павла еще не имело такого значения¹³²⁴, притом, если бы даже Евангелbе Луки, предназначавшееся первоначально для одного только Феофила¹³²⁵, уже было написано, то едва ли оно уже так рано могло приобрести

—126—

его писателю похвалу во всех церквах. Под εὐαγγελίον должно разуметь труды по благовествованию (κήρυγμα τοῦ εὐαγγελίου, praedicatio), христианское апостольское благовествование¹³²⁶. Следовательно, этот спутник был распро­странителем веры Христовой, ее благовестником. Далее: пределы благовестнической деятельности этого проповед­ника не ограничивались каким-либо одним местом, одной церковью; он благовествовал во многих церквах¹³²⁷. И за свою благовестническую деятельность он во всех, посещенных им, церквах получал восхваление (ἔπαινος), был славен. Каждая церковь хвалила его, с одной сто­роны, за слышанное от него благовествование, а с дру­гой – за всю его апостольскую деятельность, за труды в других церквах. В частности могли прославляться его собственная вера, убедительность его проповеди, ревность к ней, любовь, чуждая всякого себялюбия и, вообще, истинно апостольская жизнь. – Οὐ μόνον δὲ ἀλλὰ καὶ χειροτονειϑεὶς ὑπὸ τῶν ἐκκλησιῶν συνέκδημος ἡμῶν σὺν τῆ χάριτι ταύτῃ, т. е., и при том избранного от церквей сопутство­вать нам для сего благотворения¹³²⁸. Проповедническая деятельность этого спутника не окончилась даже и в то время, когда он отослан был Апостолом в Македо­нию. Он был в то время не только благовестником-апостолом¹³²⁹, но еще и избранным уполномоченным от церквей. – В двух следующих стихах Апостол объясняет причины, по которым с Титом посылается этот уполномоченный: остерегаясь, говорит он, чтобы нам не подвергнуться от кого нареканию при таком обилии приношений, вверяемых нашему служению: ибо мы, стараемся о добром не только пред Господом,

—127—

но и пред людьми¹³³⁰. Стоящее в начале этого отдела причастие στελλόμενοι (остерегаясь) грамматически, конечно, связано с ранее употребленным глаголом: συνεπέμφαμεν¹³³¹, так что стих 19 можно считать вводным пред­ложением. Но во всяком случае мысль 20. 21 стихов имеет внутреннюю логическую связь не с одним только глаголом συνεπέμφαμεν. Конечно, послал этого спутника св. Павел, опасаясь и т. д. Но ведь этот спутник был еще ранее при Апостоле именно для такого же рода посольства. Поэтому не связано ли присутствие его при св. Павле с указанным опасением Апостола? И если несомненно связано, то с этим опасением¹³³² причинно будет связано самое избрание этого спутника с известными полномочиями. Дело представляется так, что сам, опасавшийся нареканий, Апостол попросил церкви дать ему с известными полномочиями доверенное лицо, кото­рое бы могло предотвращать всякие нарекания. Такое лицо, вероятно, было уполномоченным от тех церквей, кото­рым собирались пожертвования. Эти церкви, следовательно, суть палестинские во главе с иерусалимской. Смысл при­сутствия этого уполномоченного – предотвращение нареканий. Сомнительно во всяком случае, чтобы такое предложение шло со стороны палестинских церквей. Естественнее – ду­мать, что сам Апостол испросил этого. «Мы упросили, говорит, – так перефразирует это место св. Иоанн Златоуст, – чтобы его избрали и послали с нами, пору­чив ему должность эконома церковных имуществ и диакона»¹³³³. Что касается ближайшего значения слова χειροτονειϑείς, то оно может обозначать и самое избрание церковью (предстоятелями, пресвитерами и братией) и – по­священие чрез рукоположение предстоятелей на означенное служение¹³³⁴. Итак, этот спутник был по просьбе самого Ап. Павла избран иерусалимской церковью и по­священ на то, чтобы для предотвращения нареканий на

—128—

Апостола сопутствовать ему и заведывать сбором пожер­твований. В чем бы ни состояло это заведывание, оно во всяком случае вело к предотвращению нареканий и подо­зрений. Вероятно, Ап. Павел располагал к пожертво­ваниям, а тот собирал и хранил их. Избрание этого уполномоченного лица нужно относить к какому-либо из предшествовавших посещений св. Павлом Иерусалима. Имея в виду Гал.2:9–10, когда по окончании апо­стольского собора иерусалимские Апостолы подали руку общения св. Павлу и между прочим просили его, чтобы он помнил нищих, правда, возможно построить пред­положение, что именно в это время по просьбе св. Павла был избран этот спутник, который с тех пор про­должал сопутствовать ему впредь до рассматриваемого момента¹³³⁵. Но как из умолчания имени, так и из подробностей о нем в Послании к коринфянам с не­сомненностью вытекает, что он не был известен ко­ринфской церкви¹³³⁶, следовательно, и не сопутствовал Апостолу Павлу во втором его путешествии, когда Апо­стол посещал Коринф. Посему естественнее думать, что этот уполномоченный был испрошен Ап. Павлом во время четвертого посещения Иерусалима и теперь, таким образом, сопровождал Апостола из Иерусалима в новом звании только в первый раз.

К кому же всего естественнее отнести все сказанное о неназванном брате? Ограничиваясь одной только веро­ятностью, лучше всего остановиться на ап. Варнаве: а) его Апостол мог назвать братом в более широком смысле, т. е. не только как брата по вере, но и как брата по его апостольским трудам, которые он разде­лял с ним¹³³⁷; б) похвала его за благовествование была

—129—

во многих церквах¹³³⁸; быть доверенным лицом от иерусалимской церкви он мог вполне¹³³⁹; г) в частности он, пожертвовавший все свое имущество к ногам Апо­столов¹³⁴⁰, естественнее всего мог явиться уполномочен­ным для заведывания сбором милостыни; д) во второе путешествие Варнава не был при Апостоле Павле¹³⁴¹; в Посланиях Ап. Павла имеются указания на то, что во время третьего путешествия Варнава был при Ап. Павле¹³⁴². На основании всего сказанного можно заключить словами Иоанна Златоустого: «из сего догадываюсь, что Апостол разумеет здесь Варнаву»¹³⁴³. – Если же это действи­тельно был Варнава, то в его лице Апостол имел весьма опытного и ревностного сотрудника, который, можно сказать, был для св. Ап. Павла учителем в хри­стианском апостольском служении¹³⁴⁴, хотя позднее¹³⁴⁵ прежний учитель стал уже ниже своего ученика.

—130—

Глава III. От Иерусалима до Антиохии Сирийской

(Деян.18:22б)

Путешествие св. Ап. Павла от Иерусалима до Антиохии Сирийской. Какое впечатление произвело на св. Ап. Павла посещение Иерусалима? – Сухим или морским путем отправились свв. путешественники в Ан­тиохию? – По какой дороге шли свв. путешественники из Иерусалима до Кесарии? – Сведения о ней. – Холм Скопус. – Селение Гива. – Беерот. – Вефиль. – Гофна. – Визеов. – Фамнаф-Сараи. – Долина Саронская. – Антинатрида. – Река Крокодилов. – Кесария. – Дора. – Магдиел. – Карта. – Гора Кармил. – Историческая известность Кармила. – Великолепие его флоры и красота его вида. – Религиозные воспоминания, связанные с ним. – Отношение язычников к Кармилу. – Вид на окрестности, открывавшийся с вершины. – Гефа. – Поток Кисон. – Река Велус. – Птолемаида. – Великая долина Экдинна. – Проход, известный под именем Тирской Лестницы. – Переход: Promontorium Аlbum. –Тиро-Сидонская до­лина. – Развалины Палетира и тамошние источники. – Река Леон. – Оринифополис. – Сарепта. – Сидон. – Выступление свв. благовестников из страны, которую освятил своим пребыванием Господь Иисус Христос. – Порфирион. – Путь до Берита. – Берит. – Река Ликос. – Гора Климакс. – Река Адонис и тамошний культ. – Библ. – Ботрис. – Путь до Трипо­лиса. – Триполис. – Путь от Триполиса до Габалы. – Лаодикия. – Антиохия.

Святая ревность Ап. Павла к благовествованию веры Христовой, конечно, никогда не знала никаких уменьшений в своей степени. Кто в апостольстве видел единствен­ную, указанную самим Господом, цель своей жизни, кто, не зная ни отдыха, ни покоя, ни родного крова, до самой мученической кончины славословя Бога среди тяжких ис­пытаний благовестнических трудов, всецело предан был святому благовествованию, тот не мог даже и иметь ни внутренних, ни внешних оснований к охлаждению своей ревности. Однако и св. Апостол Павел был – человек, как говорит св. Златоуст. Полнота Божией благодати,

—131—

обитавшая в этом избранном сосуде, отнюдь не унич­тожала в нем человеческой личности. Все естественно-­человеческое было и в св. Павле. Посему и его постоянно-великая ревность апостольства под влиянием некоторых особенных обстоятельств увеличивалась еще более; в жизни и деятельности его бывали такие события, которые сильнее возгревали его ревность. – Таким именно собы­тием было для него – последнее посещение святого города Иерусалима. Здесь, среди родного по плоти народа он проводил от юности жизнь свою и жил строжайшим фарисеем¹³⁴⁶. В те годы он жестоко гнал Церковь Бо­жию, опустошал ее и преуспевал в иудействе более многих сверстников в роде своем, будучи неумерен­ным ревнителем отеческих преданий¹³⁴⁷. Этот Иерусалим был теперь для св. Павла, ревностнейшего Апостола Христова, местом, где воспоминания о прежней жизни в детстве могли появляться в сознании Апостола с большей силой, чем во всяком другом месте. – Вот пред глазами св. Ап. Павла целые ряды домов, где несколько лет тому назад он с ожесточением нападал на их мирных обитателей-христиан и в слепой ярости фана­тизма брал беззащитных и влек невинных – на суд. Из дверей и окон этих домов еще и теперь, как прежде, будто доносились рыдания, стоны и плач несча­стных и мучительной болью отдавались в душе св. Павла. А вот мрачные городские тюрьмы – темницы. Апостол как бы пронизывал своими взорами их сырые и толстые стены и видел там святые страдальческие лица невин­ных мучеников, его собственными руками схваченных и посаженных в эти живые могилы¹³⁴⁸. Вот синагоги, где св. Павел многократно мучил христиан и при­нуждал хулить Иисуса¹³⁴⁹. Тут возвышается величе­ственное здание синедриона. Св. Павлу припоминаются его многочисленные вхождения и исхождения из этого преступ­ного судилища и его святотатственные хульные обвинения,

—132—

произносимые здесь. Особенно ему припоминается то засе­дание, когда невинный диакон Стефан, привлеченный сюда неистовствующей толпой, ложно обвиняемый подставными свидетелями в хулах на Бога и на Моисея, с ангель­ским ликом, безбоязненно произносил свою речь, полную непостижимого тогда для Павла небесного мира и святой любви. А присутствовавшие, словно дикие звери, рвались сердцами своими и скрежетали зубами. Помнится ему, как этот беззащитный, облагодатствованный проповедник не убоялся своих судей, в злостных взорах которых он читал уже себе приговор смертный, но, возведши очи к небу, сказал, что он видит Христа. А они с гром­ким криком и закрытыми ушами единодушно устремились на него и повлекли за город. Он – тогдашний Савл – был здесь, все это видел и сочувствовал всей этой дикой толпе синедриона¹³⁵⁰. А вот загородное место вблизи иерусалимских стен. Вот, может быть, те самые камни, которыми побивали святого мученика. Вот то место, где пролита его невинная кровь. Св. Павел с подробностью воспроизводит всю ужасную картину убийства, которую созерцал он, приставленный стражем к одеждам убийц. Вот они, мирно исшедшие из окровавленных уст умиравшего, слова: Господи Иисусе! приими дух мои! Гос­поди! не вмени им греха сего¹³⁵¹. Тогда будучи Савлом, он не сознавал еще всей тяжести обвинения, которое звучало в этих словах христианской любви. Но теперь св. Павел их понимал. И он – был участником его! И он не только не препятствовал убийству, но даже способствовал ему! Кровь Стефана вопияла о нем и к нему, как убийце. Трудно выразить, какие сильные муче­ния мог испытывать св. Павел при этих воспоминаниях! Пусть он теперь ревностнейший Апостол, пусть он сам готов умереть, подобно Стефану, за Христа, пусть в сочувствии убийству был повинен Савл – иудей, а не св. Павел – христианин, пусть в промежутке между тем временем и этим он родился вновь. Но у него те же глаза, те же руки, та же память и тο же самосознание. Пре­ступником все-таки был и он. Сколько могло быть про-

—133—

лито слез и сколько могло исторгнуться воздыханий на месте мучительной кончины Стефана у св. Павла! Сколько у Савла было злобы к Стефану и христианству, столько же у св. Павла возбуждалось теперь любви к ним. В ответ на молитвенные слезы и воздыхания св. Павла ему как бы слышались из того мира всепрощающие звуки самого св. мученика, которые призывали к ревностному служению Христу. Св. Павел и мог только успокоиться мыслью, что единственным искуплением всех раннейших его беззаконий против Христа может быть только ревно­стнейшее и самоотверженнейшее служение Христу своим апостольским словом. – И тут, вблизи гробницы Стефана и синедриона, в виду темниц и домов христиан, в душе св. Павла сильнее и сильнее звучали великие глаголы Божественного призвания: иди! Я пошлю тебя далеко к язычникам¹³⁵². И вдохновенный св. Павел спешил ско­рее из Иерусалима туда, вдаль, к язычникам, открыть глаза им, чтобы они обратились от тьмы к свету и от власти сатаны, к Богу¹³⁵³. Его не ужасали скорби и труды: он, напротив, жаждал их, как целительного бальзама для своих растравленных ран. Ему станови­лось тесно в этих священных и страшных стенах, в виду обнаженной Голгофы, и он спешил скорее на­чать свой уже намеченный путь.

Ближайшей целью путешествия вышедших из Иеруса­лима непосредственно после Пятидесятницы Ап. Павла и его спутников была Антиохия Сирийская: тут была самая ближайшая по местоположению церковь, на утверждение ко­торой немало положил трудов св. Ап. Павел. Она же была и более всех других удобна для лжепроповеди иудаистов. Обстоятельства требовали ускоренного путеше­ствия. Лучше всего, конечно, было свв. проповедникам отправиться морским путем от Кесарии вдоль палестин­ского, финикийского и сирийского берегов. Однако, по со­общению Дееписателя, они отправились не морем, а сушей¹³⁵⁴.

—134—

Единственная кратчайшая сухопутная дорога, по которой возможно было пройти из Иерусалима в Антиохию Сирий­скую была та обычная большая караванная дорога из Финикии в Египет, которая тянулась от Сирии вдоль по берегу Средиземного моря, по узкой береговой равнине, у подножия многочисленных отрогов горных цепей, за­полняющих собой внутренние страны Палестины, Финикии и Сирии¹³⁵⁵. А из Иерусалима попасть на эту приморскую дорогу возможно было по одной из нескольких попереч­ных дорог, тянувшихся из святого города на запад, к берегу. – До времени Ирода Великого обычными доро­гами из Иерусалима к приморскому караванному пути были, так называемые, поперечные дороги, направлявшиеся к главнейшему портовому городу Иудеи, Иоппии, отстоявшей от Иерусалима на 12 часов пути. По ним обычно со­вершались все перевозки и переходы. Тут везлись при­сланные Хирамом Тирским кедровые леса для Соломонова храма и дворцов¹³⁵⁶ и Сидонские и Тирские кедры для по­стройки второго Иерусалимского храма¹³⁵⁷. Но когда Ирод Великий устроил новый, великолепный во всех отноше­ниях, порт на палестинском берегу Кесарии, тогда Иоп-­

—135—

пия потеряла свое прежнее значение. Вместе с тем зна­чительно должны были опустеть и старые поперечные, шедшие к Иоппии, дороги. Все, кому была нужда до морского пути и до идущей от Кесарии к северу приморской дороги, направлялись уже иным, более кратчайшим, пу­тем, шедшим прямо к новой гавани. По этой новой дороге, несомненно, отправлялись из Иерусалима и свв. проповедники.

Об этой дороге из Иерусалима в Кесарию, правда, не сохранилось никаких сведений у древнеримских пу­тешественников. Нет на нее указаний даже и в таких полных и обстоятельных древнеримских географических трудах, как Itineraria Antonini и Tabula Peutingeriana. Однако несомненность существования такой дороги вполне доказывается сохраняющимися даже доселе значительными остатками ее на всем протяжении от Иерусалима до Ке­сарии. Есть на нее указание и в самой книге Деяний, хотя, правда, и не отличающееся подробностью¹³⁵⁸. Честь открытия этой дороги вполне принадлежит миссионеру Еli Smith’y. Возвращаясь из Иерусалима через Иафу (местечко возле Назарета) в Бейрут, он поставил своей целью отыскать эту, забытую после падения Кесарии, дорогу¹³⁵⁹ – и блестяще выполнил свою задачу, так что теперь воз­можно довольно определенно наметить направление этой дороги, по которой и шел св. Павел до Кесарии.

Из Иерусалима, Дамасскими воротами¹³⁶⁰, по дороге мимо пещеры Иеремии, гробниц царей и судей¹³⁶¹, свв.

—136—

путешественники вступили в глубокую Кедронскую до­лину¹³⁶², по средине которой протекал обычно скудный водой Кедронский поток, к тому времени, может быть, высушенный совершенно июньскими жарами¹³⁶³. И справа и слева дорога окружалась густыми масличными рощами и садами¹³⁶⁴. Дорога пересекала долину и поднималась на возвышенность. Первый, весьма высокий, подъем ее есть холм Скопус (Σκόπος)¹³⁶⁵. Скопус отстоит от Иеруса­лима всего только на 7 стадий¹³⁶⁶, или 25–30 минут ходьбы¹³⁶⁷. Так как этот холм выше холмов, на ко­торых расположен Иерусалим, то отсюда открывается превосходный вид на Иерусалим¹³⁶⁸. Вероятно, удаляв­шиеся вглубь языческих стран, Апостолы бросили от­сюда свои прощальные взоры на св. город. И как глу­боко отличались эти взоры на Иерусалим от тех, которые так часто раньше и позднее устремлялись с того же Скопуса! С него обычно смотрели на иудейскую столицу враги-завоеватели; тут располагались полчища ассириян и халдеев, легионы Цестия и Тита¹³⁶⁹; тут, у подножия Скопуса тянулась долина, орошенная кровью сра­жений и битв; прощавшиеся теперь с Иерусалимом Апостолы просили у Пострадавшего на Голгофе победы над миром!

Далее римская дорога (via militaris) направлялась к

—137—

Гиве (נבעח Γαβαά, Γαιβαά, Γαβαάϋ-, Γαβαάϑ, Γαβαών)¹³⁷⁰. Гива, как показывает и самое название (холм), лежал на высоком конусообразном холме и, быть может, имела укрепления¹³⁷¹. От Иерусалима она отстояла на 30 стадий¹³⁷², или один час пути¹³⁷³. Это было небольшое бедное се­ление¹³⁷⁴, появившееся на месте большого города, принад­лежавшего колену Вениаминову, почему Гива иногда и на­зывалась Вениаминовой¹³⁷⁵. На жителях Гивы тяготело позорное пятно страшного содомского разврата, за что, по суду всех колен, некогда был даже разрушен их древний город¹³⁷⁶, и эта печать лишь только отчасти сглаживалась славой первого царя Саула, который был отсюда родом и иногда имел здесь свою царскую резиденцию¹³⁷⁷, почему Гива иногда именовалась Гивой Сауловой¹³⁷⁸.

Оставив вправе Раму, дорога направлялась к северу, спускалась в глубокую долину, которая служила границей между северными – Самарийскими горами и южными – Иудей­скими¹³⁷⁹, и снова поднималась к небольшому городу Беерот (בארזת, Βηρώϑ, Βεηρωϑά, Βηβώρ)¹³⁸⁰, отстоявшему от Иерусалима на 2½ часа пути¹³⁸¹. Это местечко нахо-­

—138—

дилось на хребте одной горной цепи, составлявшей собою водораздельную линию между бассейном Мертвого и Сре­диземного морей¹³⁸², откуда далеко видны окрестности. У подножия холма, на котором был расположен город, были прекрасные ключевые источники, которые и дали имя самому городу¹³⁸³.

На расстоянии от Беерота одного часа или 45 минут пути¹³⁸⁴, в 12 милях (по Евсевию¹³⁸⁵ и Иерониму) или 4 стадиях к северу от Иерусалима, по обычной дороге отсюда в Сихем¹³⁸⁶, следующим городом на пути свя­того Апостола был знаменитый Вефиль (בית־אל, Bαιϑήλ, Bέϑηλα по Иосифу Флавию)¹³⁸⁷. Город был расположен у подножия горы и отчасти на самой горе, отчего послед­няя и получила наименование Вефильской¹³⁸⁸. С ним связывались важнейшие моменты древнейшей истории избран­ного народа. Тут некоторое время жил Авраам¹³⁸⁹, здесь Иаков имел видение таинственной лествицы, вос­ходившей до небес и выслушал от самого Господа обетование¹³⁹⁰; здесь же впоследствии он, по повелению Господа, поставил жертвенник Богу, явившемуся ему, когда он бежал от лица Исава, брата своего, и по­лучив от Господа вместо Иакова имя – Израиль, выслу­шал снова Божии обетования¹³⁹¹. Одно упоминание самого названия города Вефиль должно было вызывать у свв. пут­ников воспоминания о всех этих событиях, так как это новое имя дано было городу, называвшемуся прежде

—139—

Луз¹³⁹² от Богоявлений, бывших на этом месте па­триарху Иакову¹³⁹³. – Из последующей истории с Вефилем связано пребывание в нем ковчега завета¹³⁹⁴, ежегодные суды здесь св. пророка Самуила над народом Израиль­ским¹³⁹⁵ и, наконец, начавшееся здесь со времени Ие­ровоама, поставившего золотых тельцов для поклонения, идолослужение¹³⁹⁶. Последнее вызывало сильные обличения пророков¹³⁹⁷, но все-таки не прекращалось, и лишь благочестивый царь Иосия разрушил алтарь Вефильский¹³⁹⁸. – Во времена Маккавеев Вефиль вместе с другими горо­дами сильно был укреплен Вакхидом:¹³⁹⁹ тут была построена крепость с высокими стенами, воротами и запорами¹⁴⁰⁰. Глазам же свв. путешественников он, несомненно, представился в виде небольшого городка (Πολίχνιον)¹⁴⁰¹.

С Вефиля via Romana со своими каменными плитами начинала уклоняться от обычной дороги в Сихем, к северо-западу¹⁴⁰². Спустившись с Вефильской возвышен­ности в долину, она поднималась в гору. Тут взору путников представилась одна из великолепнейших картин Самарии, которая не перестает приводить в восхи­щение путешественников даже и в наше время¹⁴⁰³. Спу­стившись с горы, дорога шла по глубокой долине и при-

—140—

водила к городу Гофна (עפני, Ἄφνεί, Γόφνα, Γοῦφνα)¹⁴⁰⁴. Окрестности этого города были продолжением помянутого прекрасного ландшафта. Обилие воды, мягкость климата долины и плодородие почвы обусловливали собой богатейшую растительность: тут были и виноградники, и пальмы, и маслины, и гранатовые деревья и т. п.¹⁴⁰⁵. Даже Евсевий думал, что эта местность есть именно долина Есхолова, откуда соглядатаи принесли громадную вино­градную кисть¹⁴⁰⁶, а новейший путешественник Риттер го­ворит, что «при хорошем хозяйственном уходе эта мест­ность может быть и райской»¹⁴⁰⁷. Если она так прекрасна теперь, то какова же она была во времена Апостола Павла?!

От Гофны дорога продолжала уклоняться к северо-западу в том же уклоне, как и от Вефиля, образуя одну прямую, и шла на протяжении 20–30 минут¹⁴⁰⁸ до небольшого селения Визеов (Βηϑζαῖϑ, Βηζέϑ, у Ио­сифа Флавия: Βηϑζηϑώ; Bethzecha)¹⁴⁰⁹, где Вакхид, выйдя из Иерусалима, расположился лагерем¹⁴¹⁰.

От Визеова дорога, сильнее уклоняясь к северо-западу, направлялась к 30° северной широты. Сначала она шла по плодородной горе, усеянной и тогда, как теперь, роскошными виноградниками, смоковницами и оливковыми де­ревнями¹⁴¹¹, затем направлялась по горному западному склону, служившему водоразделом между двумя большими

—141—

долинами, из которых северная¹⁴¹² начиналась у Гофны, далее соединялась с южной¹⁴¹³ и многими другими, менее значительными, долинами и уже в виде одной широкой долины направлялась к Лидде¹⁴¹⁴. Этот спуск по гор­ному склону так удобен, что упомянутому новейшему путешественнику Риттеру казалось, что «он самой приро­дой назначен быть дорогой»¹⁴¹⁵. Когда дорога достигала долины, то она уклонялась немного в левую сторону¹⁴¹⁶; самая долина была покрыта хлебными посевами, а тянув­шиеся по ее сторонам горы – пышной палестинской ра­стительностью¹⁴¹⁷. – Пересекши 30° северной широты, до­рога приводила к издавна славному и хорошо укреплен­ному городу, расположенному на горах Ефремовых, Фамнаф-Сараи הטנתחרם в Суд.2:9, מבה תטנת, Θαμνασαράξ, Θαμναϑσάρά, Θαμναϑαρές Thamnath Saraa, Thamnatsare, Thimnath Serach)¹⁴¹⁸. Фамнаф-Сараи был расположен по северному склону горы Gaas’a (צעש), которая стояла на западном конце помянутой выше северной долины¹⁴¹⁹. С его именем соединялось до-

—142—

рогое для каждого еврея воспоминание о том присно­памятном вожде еврейского народа, которому судил Господь по смерти Моисея вести народ в обетован­ную землю и завоевать ее. Когда (Евреи) окон­чили разделение земли по пределам ее, тогда сыны израилевы дали среди себя удел Иисусу, сыну Навину: по повелению Господню дали ему город Фамнаф-Сараи, которого он просил, на горе Ефремовой; и построил он город и жил в нем¹⁴²⁰. Когда же умер Иисус Навин, то похоронили его в пределе его удела в Фамнаф-Сараи, что на горе Ефремовой, на север от горы Гааша; и положили там с ним во гробе, в котором похоронили его, каменные ножи, которыми Иисус обрезал сынов израилевых в Галгале, когда вывел их из Египта, как повелел Господь и они там же дo сего дня¹⁴²¹. Нужно думать, что гробница и укрепленный город Иисуса Навина существовал во все время иудейской истории и при Ап. Павле был довольно значительным. По крайней мере, гробницу Иисуса На­вина именно в Θαμναῖ видел Евсевий¹⁴²², Иероним¹⁴²³, Рабби Иаков¹⁴²⁴ и др., а остатки тамошних укреплений видел даже Риттер¹⁴²⁵. Быть может, свв. путники покло­нились праху великого вождя¹⁴²⁶.

—143—

Далее дорога шла по сравнительно мало заселенной местности, где города и селения были очень редки. Сна­чала она продолжала уклоняться в принятом ранее направ­лении, к северо-западу¹⁴²⁷. Довольно большое пространство путникам приходилось проходить по утесистому пути¹⁴²⁸, но потом дорога спускалась по горной отлогости¹⁴²⁹, шла по террасообразному спуску во глубь помянутой выше се­верной долины¹⁴³⁰. Пересекши 30° восточной долготы, она оставляла прежнее северо-западное направление и прини­мала почти прямое, северное, с весьма небольшим укло­ном к западу¹⁴³¹. Здесь она шла по глубокой прибреж­ной долине, которая с востока замыкалась скалистыми, обрывистыми Самарийскими горами, а с запада отделялась

—144—

от морского берега невысокими, покрытыми непрерывными лесами, горными цепями. Это была знаменитая по своей восхитительной красоте долина, давшая образы священному писателю книги Песнь Песней¹⁴³². Это была – долина Сарон (שךרז, תשךרז, Σαρών, Λεσαρών, Lasaron, Saron, Saroua)¹⁴³³. Она простирается от Иоппии до Кесарии¹⁴³⁴. Па­лестина, обыкновенно говорят, по климату и раститель­ности представляет собой сочетание всех поясов: вер­шины ее самых высоких гор (Ермон) покрыты сне­гом, ее холмы и возвышенности принадлежат умерен­ному климату, а ее низменности и долины – тропиче­скому. Долина Саронская была тропическим уголком этой страны. Прекрасно орошенная многочисленными ре­ками и ручьями, сбегающими с Самарийских гор в Средиземное море, постоянно пользующаяся морской прохладой, плодородная почва долины изобиловала самою роскошнейшей растительностью. Обширные луга, покры­тые красивою и сочною травою, издавна служили са­мым лучшим пастбищем для скота, и царь Давид со­держал здесь особых приставников для надзора за сво­ими царскими стадами. Маслины и пальмы, смоковницы и померанцы, виноградники и яблони¹⁴³⁵ – все это привольно и пышно росло на плодородной равнине, взбиралось по скатам соседних гор и холмов и делало долину сплош­ным громадным благоухающим садом плодовых де­ревьев. Не даром Ирод Великий, который подчас был способен к проявлению тонкого эстетического чув­ства, когда задумал почтить память своего умершего отца Антипатра постройкой нового богатого отстроенного города, то местом для этой постройки избран именно в

(Продолжение следует)

—275—

ходимо для человека. В Адаме весь род человеческий потерял общение с Богом и лишился жизни (III, 24:7), подпав греху и смерти; вместе с тем стало «невозможно, чтобы человек побежденный и сокрушенный непослушанием восстановил себя и удержал победу» (III, 18:2). Только слово Божие, обитавшее между людьми, могло даровать человеку победу и ввести его в общение с Богом (III, 20:2). В этих основных мыслях Иринея уже намечено и то, почему во Христе должно исповедовать Бога и человека. Если как Восстановитель человека Он должен быть Богом, поскольку Он, как человек, не мог бы стать им, то столь же необходимо, чтобы Он был и брен­ным человеком. С одной стороны, «если бы не Бог даровал спасение, то оно было бы непрочно» (III, 18:7), с другой – «тому, кто возжелал умертвить грех и освободить повинного смерти человека, надлежало сделаться тем же, что и он, т. е. человеком» (ibid). Если бы Он (Сын) не сделался тем, чтó мы, то Его страдания и смерть не имеют значения для нас» (III, 22:1). Поэтому-то, по Иринею, воплотившийся Сын Божий проявил omnia signa carnis, явился во всех отношениях со­вершенным человеком, кроме греха (III, 22:2). Ясности рас­крытия идей соответствует и точность терминологии. Христос был vere homo et vere deus (IV, 6:7); в Нем verbum dei ca­ro factus est (III, 11:3), Verbum dei patris filius hominis factus; Он есть ex virgine natus filius dei (III. 14:2; 18:6; cp. 21:4:5). Эта мысль о Божестве и человечестве во Христе много­кратно и разнообразно выражается у Иринея; но в век этого отца еще не был поставлен вопрос о способе соединения Бо­жества и человечества во Христе, и Ириней не дает на него ответа. Несомненно, что он признавал во Христе одно Лице, но он не входил в разъяснение взаимоотношения естеств. Он обозначал это единство, как commixtio et communio dei et ho­minis (IV, 20:4; cp. III, 19:1), как adunitio verbi dei ad plas­ma (IV, 33:11), но не шел дальше этих определений. Правда, Динскс делает попытку ответить словами Иринея и на этот важнейший христологический вопрос (стр. 199), но она показы­вает только то, чему мог бы учить Ириней, выходя из раз­витых оснований, но не то, чему он действительно учил. Несмотря на это, христология Иринея имеет весьма важное исто­рическое значение. Западные писатели, следовавшие за Иринеем, повторяли то, что глубоко и всесторонне было раскрыто им.

—276—

«Тертуллиан, Амвросий, Августин и Лев, – говорит Гарнак, – в существенном учили не иначе, чем он» (I, 464), – и это понятно, так как христология Иринея, выражала собой церков­ное учение. В IV-м веке, в борьбе с Аполлинарием, рим­ская церковь не шла дальше Иринея и выражалась почти его сло­вами. Ипполит, ученик св. Иринея, Тертуллиан (160–240), Киприан († 248), Новациан, Минуций Феликс, – эти западные писатели после Иринея не внесли ничего существенно нового в раскрытии христологического учения по сравнении с тем, как оно изложено Иринеем. Из них преимущественного внимания заслуживает Тертуллиан, пресвитер африканской церкви, как по оригинальности своих выражений, так и по той силе своей страстной души, с какой он излагает свою веру в воплощение Сына Божия. В истории этого догмата ему принадлежит за­слуга точной формулировки учения о двух естествах и одном Лице во Христе. Хотя Тертуллиан боролся с монархианами, и его деятельность принадлежит дальнейшему периоду в истории христологии, но мы в виду тесной связи его учения с воззре­ниями Иринея, скажем о нем здесь же. Как Ириней, так и Тертуллиан утверждает Божество и человечество во Христе; как и Ириней, он называет Христа homo deo mixtus (Apolo­get. с. XXI), filius dei miscens in semetipso hominem et deum (adr. Маrс. II, 27); homo cum deo, dum caro hominis cum spi­ritu dei (De carne 15), но он первый предложил христианскую формулу – две природы и одно лицо. Вот классическое место из его сочинения против Праксея: «мы находим его (Христа) Богом и человеком... Сыном Божиим и сыном человеческим, и конечно при этом нужно мыслить оба естества отличающимися по своим свойствам (secundum utramque substantiam in sua prop­rietate distantem)... Мы видим, что два состояния ( естества) не слиты, но соединены в одно лицо Бога и человека (ridemus duplicem statum, non confusum, sed conjunctum in una persona deum et hominem Jesum: et adeo salva est utriusque proprietas substantiae, ut et spiritus res suas egerit in illo... et caro passiones suas functa sit). Оба естества действовали каждое сообразно со своими свойствами не смешиваясь (ambae substantiae in statu suo quaeque distincte agebant) – Adv. Prax. c. 27. cf. 29. – В творе­ниях Иринея, Ипполита и Тертуллиана собран богатый материал для научного построения учения о Лице Иисуса Христа, всесто­роннее раскрытие положения о Его Божеской и человеческой при-

—277—­

роде, даже высказана формула о двух естествах и одном Лице во Христе. Но несмотря на всю подробность, с какой назван­ные писатели развивали свои христологические воззрения, они не касались вопроса: как совместить полноту двух естеств во Христе с единством Его лица? в каком отношении находятся два естества и как они объединяются в единую личность? – это – вопросы будущего христологии, вопросы, решение которых принадлежит векам ІV-му и V-му, но в истории попыток ре­шения его нельзя обойти движение догматическое, широко обхва­тившее церковь с конца второго века и известное под именем монархианства.

с) «Развитие монархианских идей в церкви обязано своим происхождением той реакции, какую вызывало в умах некото­рых христиан учение о Логосе, как втором Лице, отличном от Отца и в порядке божественной жизни и человеческой мысли являющемся, как δεύτερος Θεὸς и ϑεός ἕτερος. В основе его лежало узко понятое стремление охранить истину единства Боже­ства, или единоначалие (μοναρχία), откуда и всё это движение по­лучило имя монархианства. В древнейшем своем обнаружении монархианство является именно, как протест против учения о Логосе, и рельефно выражается в отвержении богодухновенных творений Иоанна Богослова с его идеями Логоса, которая каза­лась этим первым монархианам потворствующей гностицизму и докетизму (Малоазиатская секта алогов, – около 170 г.). На христологию было обращено уже здесь внимание, хотя и недостаточно известно, как эта новая фракция монархианства учила о Лице Иисуса Христа; но в дальнейшем движении унитаризма христологический интерес стал тем определяющим началом, по которому все монархианское движение распалось на два различ­ных направления, на динамистический и модалистический монархианизм. Динамистический монархианизм усвоил себе христологию евионитства, по которой личность Христа не выделялась из ряда других людей, стоявших под особенным Божиим водительством. Представители этого учения (Феодота два, – ко­жевник и меняла, – Наталис, Артемон) сначала действуют в Риме, где, однако, они находят мало себе сочувствия, и уже первый ересеучитель, Феодот старший (σκοτεύς) был отлучен Виктором за то, что он учил о Христе, как о ψιλόν ἄνϑρωπоν. Свое полное и законченное развитие эта система монархиан­ства нашла себе на Востоке, в учении Павла Самосатского

—278—

(† около 272). По мысли его, Слово – Сын во Отце не состав­ляет особого, отличного от него существа и не имеет личного бытия; Он существует во Отце, ὥσπερ ἐν ἀνϑρώπνυ καρδίᾳ ὁ ἵδιος λογος (Epipz. Hаеr. 67). Эта разумная, но безличная сила Отца проявлялась во всех людях, в большей степени в про­роках и в высшей степени – во Христе. Христос есть простой человек, так как эта божественная сила не связана с ним по существу (оὐκ οὐσιωδῷς, ἀλλὰ κατὰ μοιότητα), и Сыном Бо­жиим он может быть назван лишь в нравственном смысле. В прямой противоположности евионитству монархиан-динамистов построяли свою христологию монархиане-модалисты. Насколько первые унижали личность Христа, приравнивая Его к простым людям (ψιλὸς ἄνϑρωπος, ὁ κάτωϑεν ἄνϑρωπος), настолько эти последние старались возвысить Его, уча о Нем, как о вопло­тившемся Отце. Монархиане-модалисты, очевидно, ближе стояли к церковному учению, поскольку они, признавая и даже как бы усиливая Божественность Лица Христа, не подвергали сомнению и самое дело спасения, совершенное Им. Но, заблуждаясь в понятиях об Отце и Сыне, они в тоже время по логической необходимости склонялись к мысли о страстности Божества, так как привлекали к страданиям самый источник, начало (πηγή, ἀρχή) Божества – Отца. Пред ними стояли две крайности – при­знать превращение Божества в плоть или понять воплощение, как языческую теофанию, приблизиться к докетизму. Тертул­лиан обвинял в первом уже Праксея; для Ноэта же не было ничего странного в страданиях Бога, как существа всемогу­щего. Впрочем, христологический интерес скоро был утрачен в этой фракции монархианства, так что христология главней­шего представителя, Савеллия (250–260), осталась неясной и не­выработанной. Основываясь на главных положениях его системы и некоторых отрывочных указаниях древности, ученые пола­гают, что Савеллий склонялся к докетизму. – В конце ІII-го века монархианское движение было подавлено, но христологические его идеи не умерли: они продолжали жить в умах, принявши только более утонченную окраску, более сглаженный колорит, и вновь воскресли в тех учениях о воплощении, с какими боролись Афанасий и Аполлинарий. Особенно важное значение в дальнейшей истории христологии имело учение монархиан-дина­мистов о Лице Иисуса Христа. Это были люди высокого обра­зования: они могли похвалиться и знанием эллинской философии,

—279—

и своими исследованиями в области христианства. Школа Феодотиан занималась уже грамматическим экзегезисом, чтобы под­твердить свои положения, и критикой текста священных книг, чтобы улучшить рукописи (Наrn. I, 576 fg.). Ученые тенденции этой школы были потом восприняты Антиохией, и христология Антиохийской школы весьма сближалась с христологией Феодотиан. Впоследствии формула «Евион, Артемон, Павел, Несто­рий» стала стереотипной и обозначала собой исторические моменты одного движения. Когда, в ІV-м веке, антиохийские богословы выставили учение, что «Иной Иисус, Иной Сын Божий», и на­стаивали на двух природах во Христе, Аполлинарий не иначе понял это учение, как возобновление идей Павла Самосатского. Известно, что также смотрели на учение Нестория его совре­менники».

2) Василия Мышцына:

«Занятия наши по Священному Писанию Нового Завета за 1890–91 академический год состояли в изучении посланий Св. Апостола Павла со стороны не столько субъективно-исторической, касаю­щейся характеристики самой личности Апостола, сколько объек­тивной, имеющей значение общехристианское. Определеннее же сказать, они заключались в обработке нашего кандидатского сочинения: «Учение св. Апостола Павла о законе дел и законе веры» на степень магистра богословия. Что сделано нами, это покажет в скором времени наше сочинение; мы скажем лишь, каким путем мы пришли к изложенным в нем результатам.

Для всестороннего раскрытия упомянутого учения Апостола, каковое, по справедливому выражению одного немецкого экзегета, составляет акрополис христианства и, по общему мнению, тол­кователей, центральный пункт всего учения Апостола языков, – требовалось:

1) Изучение главнейших из существующих толкований на послания св. Ап. Павла с целью ознакомления с чем, как в разное время учение Апостола отпечатлевалось в сознании хри­стиан. Первое место в ряду всех экзегетических трудов занимают конечно отеческие толкования. Эти последние, особенно систематическое толкование св. Иоанна Златоуста, до сих пор вызывающие удивление своим глубоко-верным пониманием духа апостольских посланий и тонким анализом текста их, поло­жили основание для правильного понимания учения Апостола. Все последующие комментаторы с их богатыми филологическими

—280—

средствами и учеными приемами ничего не привнесли существенно важного к тому, что передано свв. отцами. Для нас же, как православного экзегета, отеческие толкования имели особенное значение постоянного руководства и критерия в наших экзегети­ческих работах. Вот почему мы с особенным вниманием изучали эти толкования, пользуясь при этом следующими изда­ниями: Catenae graecorum patrum in Novum Testamentum. Ed. Cramer, 1–8. 1864; Migne: Scripturae sacrae cursus completus. T. 24–25 (in epistolas divi Pauli). 1842; Bibliotheca patrum ecclesiae catholicae – S. Ioannis Chrysostomi in divi Pauli epistolas homiliae. Oxonii. 1–5; Толкования Иоанна Златоуста в русском переводе, изданном по определению Святейшего Синода. Не меньшую важ­ность представляли для нас толкования блаженного Феофилакта и Экумения, как составленные применительно к толкованию отеческому.

Так как вопрос об отношении закона и евангелия никогда не затрагивался с тем жаром и энергией, никогда не вызывал столько споров, как во времена Лютера и ближайшие к нему (антиномизм ХVІ в.), то нам казалось небесполезным загля­нуть и на работы тогдашней богословской мысли. С ними мы познакомились главным образом по следующим пособиям: Martin Luthers kleiner Katechismus. 1831. Herausg. Ewers; Harnack – Luthers Theologie, 1–2; Hahn, Lehre von d. Erbsünde, freien Willen, Gnaden-Wahl, Gesetz, Glauben und guten Werken, wie solche in d. Schriften Luthers, Melanchtons und Brenzius zu finden ist. 1846; Planck, Geschichte d. Entstehung, d. Veränderungen und d. Bildung unsers protestantischen Lehrbegriffs von Anfang d. -Reformation bis zu d. Einführung d. Koncordienformel. Bnd 5:1800; Concordia (сборник символических книг лютеран) 1732. Из них мы увидели, как Лютер довольно ясно провозгласил сначала антиномистический принцип, естественно вытекающий из его учения de servo arbitrio («мы не хотим ни видеть, ни слы­шать Моисея»), как потом, с раскрытием антиномизма у его крайних последователей: Агриколы (Alle die mit Mose umgehen, müssen zum Teufel fahren. An den Galgen mit Mose!), Поаха, Отто («высшее искуство христиан ничего не знать о законе») и др., стал отступать назад, обвиняя антиномистов в крайнем не­честии, как постепенно были изменяемы в пользу ортодоксаль­ного учения главнейшие принципы Лютера в символических кни­гах, начиная с Аугсбургского Исповедания, и как наконец

—281—

Formula concordiae явился пункт de tertio usu legis. Не говоря уже о том, что в этих антиномистических спорах было вы­сказано много и хорошего, дан был более точный анализ некоторым местам из посланий Ап. Павла, знакомство с этим периодом систематического экзегеса было полезно нам уже по­тому, что весь последующий западный экзегес стоял под влия­нием или пелагианско-католического (крайне-номистического) или августино-лютеранского (антиномистического) направления. Отсюда оно давало нам возможность разобраться в разнообразии позд­нейшей немецкой экзегетической литературы и объективно оце­нить ее. При этом мы постоянно имели под руками следующие комментарии:

1. Flatt. Vorlesungen über die Briefen Pauli. 1825–1828.

2. Meyer. Krit.-exeget. Kommentar über d. Neue Testament. Aufl. 5.

3. Olshausen. Bibl. Kommentar über sammtl. Schriften des Neuen Testaments. Aufl. 4.

4. Maszl. Erklärung d. heil. Schriften des N. T. Bnd 7–11:1840–1850.

5. De-Wette. Kurzgefasstes exeget. Handbuch zum N. T. 2 Bnd.

6. Nast. Kritisch-practische Commentar über d. N. T. 1860.

7. Hofmann. Die heilige Schrift N. T. Th. 1–7. 1874.

8. Lange. Bibelwerk. Des Neuen Testaments Th. 6–12.

9. Umbreit. Der Brief an die Römer. 1856.

10. Tholuck. Auslegung des Briefes Pauli an die Römer. 1828.

11. Klee. Commentar über das Ap. Pauli Sendschreiben an die Römer. 1830.

12. Benecke. Der Brief and die Römer. 1831.

13. Nielsen. Brief Pauli an die Römer. 1843.

14. Baumgarten-Crusius. Commentar über den Brief Pauli an die Römer. 1844.

15. Reithmar. Commentar zum Briefe an die Römer. 1845.

16. Philippi. Commentar über den Brief Pauli an die Römer. 1848–52.

17. Mehring. Der Brief Pauli an die Römer. 1 Th. 1859.

18. Osiander. Commentar über den ersten Brief an die Korinthier. 1847.

19. Heinrici. Die Sendschreiben des Ap. Paulus an die Korin­thier. 1–2. 1887.

20. Usteri. Commentar über den Brief Pauli an die Galater. 1833.

—282—

21. Baumgarten-Crusius. Commentar über den Brief Pauli an die Galater. 1845.

22. Wieseler. Commentar über d. Brief Pauli and. Galater. 1859.

23. Reithmar. Commentar zum Briefe an die Galater. 1865.

24. Philippi. Erklärung d. Briefes Pauli an d. Galater. 1884.

25. Bleek. Der Brief an die Hebräer. 1828–36.

26. Klee. Auslegung des Briefes an die Hebräer. 1833.

27. Tholuck. Commentar zum Briefe an die Hebräer 1850.

28. Ebrard. Der Brief an die Hebräer. 1850.

29. Delitzsch. Commentar zum Briefe an die Hebräer. 1857.

30. Keil. Commentar über d. Brief an die Hebräer. 1885.

Во всех этих комментариях замечается одна характеристи­ческая черта, именно значительное исправление прежних крайно­стей католического и протестантского богословия. Теперь не осо­бенно опытный читатель может не угадать, читает ли он ка­толический или протестантский комментарий. Однако это далеко не означает полного единомыслия экзегетов. При внимательном чтении не трудно заметить разницу, которая состоит в одностороннем понимании акта веры, как простого эмоциального явления или чувства с характером пассивным у протестантов, и в разрыве веры и христианской нравственности у католиков, ставящих на первый план в понятии веры момент интеллек­туальный. Еще более верная примета, по которой можно узнать протестантского экзегета, это – учение об оправдании, как юри­дическом акте (оправдываться – не делаться, а объявляться праведным). Однако и эта крайность устранена у одного из луч­ших, хотя не новых, толкователей, именно у Ольсгаузена, ко­торый понимает оправдание как Gerechtmachung и комментарий которого почти вполне может быть принят православным бого­словом. Что же касается ученых качеств перечисленных тру­дов, то нужно сказать, что рядом с богатством филологиче­ского материала и часто благодаря ему в них замечается не­достаток психологического анализа понятий и идей, а также преобладание логических приемов над психологическими в уяснении связи между отдельными стихами, вследствие чего мысль Апостола теряет свой жизненный характер. Лучшие труды от­мечены у нас цифрами: 2. 3. 10. 15. 16. 19. 22. 29. 30.

Вступая теперь на почву родного русского экзегеса, мы снова возвращаемся к отеческому толкованию. Признавая за верой активный характер и устанавливая органическую связь между

—283—

понятиями веры и добродетели и гармоническое взаимодействие между божественной благодатью и человеческой свободой, наш русский экзегес свободен от католических и протестантских крайностей, если не принимать во внимание некоторых неточно­стей в выражениях и мыслях, допущенных очевидно случайно, без ясного сознания. Из русских толкователей, которых, кстати сказать, весьма мало, мы прочли следующие: понравившееся нам определенностью мысли и ясностью изложения толко­вание арх. Иринея (Фальковского) на послания Ап. Павла к Рим­лянам и Галатам, составленный при знакомстве с немецкими комментариями; «Опыт объяснения на послание Ап. Павла к Га­латам» Филарета, Архиеп. Черниговского; объяснение послания св. Ап. Павла к Галатам – Агафангела; объяснение посланий св. Ап. Павла к Колоссянам и Филиппийцам Макария, еп. Орловского; толкование посланий св. Ап. Павла епископа Феофана. Зна­ние отеческой литературы и духовная опытность автора делают это последнее толкование обязательным руководством для пра­вославного экзегета.

2) Так как задача нашего сочинения состоит не в экзегесе только, но в систематическом изложении экзегетического материала, то от нас требовалось знакомство с существующими системами Ап. Павла. Первым опытом в таком роде можно считать главу «De promissis et lege» в сочинении Тихония (донатиста; † 416 г.): De septem regulis ad investig. s. scripturae iptelligentiam. Это весьма замечательный труд, не потерявший значения и до сих пор, благодаря выяснению внутренней связи между законом и евангелием, Ветхим и Новым Заветом, и благодаря особенной точности перевода некоторых мест из посланий Ап. Павла (напр. Рим.5:20; 7:8. Гал.3:19. 23). Из новейших трудов по систематизации посланий Ап. Павла: 1) Entwickelung des Paulinischen Lehrbergriffes in seinem Verhältnisse zur biblischen Dogmatik des Neuen Testamentes – Usteri (1834), 2) Paulus, der Apostel Jesu Christi – Baur (1845) и 3) Der Paulinismus – Pfleiderer (1873) – отличаются философским мето­дом раскрытия и заметно стоят под влиянием определенных философских взглядов, особенно Шлейермахера. Так они на­вязывают Апостолу учение о материи и чувственности, как источ­нике зла; а Pfleiderer признает во Христе личную греховность. Однако при всех этих недостатках указанные сочинения по глубине мысли и стройности изложения заслуживают большого

—284—

внимания и для нас были далеко небесполезны. Книга Зимара: Die Theologie cles heiligen Paulus (1864) представляет собой до­вольно полную догматику Ап. Павла с небогатым филологиче­ским материалом и бедным психологическим анализом. Еще безынтереснее книга Опица: Das System des Paulus nach semen Briefen (1874), предлагающая простую систему текстов из по­сланий Апостола, не стараясь проникнуть в самое миросозерцание его, излагает лишь то, что говорил Апостол, а не то, чему учил он. Der Lehrbegriff des Hebräerbrietes – Rheim (1867) ясно и обстоятельно излагает систему послания к Евреям, указы­вая по каждому отдельному пункту отношение его к другим новозаветным писаниям и даже к древне-раввинским литера­турным памятникам. Слабая сторона этого сочинения – отрица­ние принадлежности послания к Евреям Ап. Павлу на основании различия во взглядах Апостола и писателя означенного послания на закон и его отношение к евангелию, каковое (различие) со­вершенно достаточно выясняется из разных целей посланий апостольских. Кроме указанных у нас были под руками: Vom Ursprung der Sünde nach Paulinischen Lehrgehalte – Ernesti, (1862); Die Paulinisclio Christologie in ihrem Zusammenhange mit der Heilslehre des Apostel – Schmidt (1870); Das Evangelium des Paulus – Holsten (1880).

3) Так как в экзегетических и библейско-богословских трудах нелегко иногда заметить неточность во взглядах и вы­ражениях, тем более что у некоторых писателей вырабатывается особое искусство маскировать свои настоящие мысли, то мы сочли долгом обстоятельно познакомиться с православным учением по затрагиваемым нами вопросам и уяснить особен­ности инославных исповеданий. С этой целью приходилось перечитывать известные русские руководства по сравнительному и догматическому богословию. Из неправославных сочинений нами были прочитаны: Die Lehre von der Heiligung – Oswald (1873), носящее следы пелагианского взгляда в учении о грехе; Die christliche Lehre von der Rechtfertigung und Versöhnung – Ritschl (1870–1874), характерной чертой которого служит своеобраз­ное представление о праведности Божией, как благости, и отри­цание юридического элемента в оправдании и Die Rechtfertigung des Sündens von Gott – Preuss (1868), в котором с особенной резкостью проводится протестантское учение о юридическом ха­рактере оправдания. В каком отношении Христос стоял к

—285—

греху человечества, в таком же отношении, по смыслу этой книги, стоит христианин к приобретенной им праведности.

Изучая и оценивая указанные экзегетические, систематические и догматические труды, мы собственно говоря не выходили из пределов учения св. Ап. Павла. Но этим работы наши не могли ограничиться. Научный метод исследования требовал от нас выяснения того, в каком отношении к раскрываемым у Ап. Павла понятиям и положениям стояли учение других сродных с ним новозаветных писателей, классическое миросозерцание и древне-раввинское богословие.

1) При сравнении некоторых новозаветных писаний, особенно Иоанна Богослова и Ап. Иакова, с посланиями Ап. Павла заметны различия в вопросах по-видимому совершенно тожественных. Явившаяся отсюда нужда выяснить смысл и значение этих раз­личий заставила нас заняться особой на западе существующей наукой, носящей название библейского богословия и ставящей своей задачей – уяснение специфических особенностей учения каждого священного писателя. Наука эта родилась сначала на почве про­тестантской из рационалистической идеи о существенном разно­образии форм христианского вероучения в их источниках, а потом перешла в католический мир, нашедши право на суще­ствование в признании догматического развития церкви, допускаю­щего возможность существенных различий в священных писа­ниях. С течением же времени библейское богословие стало на более научную почву: оно признало внутреннее единство канони­ческих книг Св. Писания и догматическую несущественность встречающихся в них различий, стараясь объяснить последние из исторических условий. В этой форме библейское богословие приобретает весьма важное положительное значение и для право­славного богослова, в особенности – при решении вопросов о различии учений священных писателей. Вот почему мы и сочли полезным ознакомиться с некоторыми опытами означенной науки. Таковы: Schmidt, Biblische Theologie des Neuen Testamentes (1859); Ferd. Baur, Vorlesungen über neutestamentliche Theologie (1864); Weiss, Lehrbnch der biblischen Theologie des N. T. (1868); Immer, Neutestamentliche Theologie (1878).

2) Далее. Апостол писал на языке греческом. Весьма важно было поэтому сравнить те понятия, какие влагает Апостол в греческие термины, с тем значением, какое имеют эти тер­мины у греческих писателей. И мы должны сказать, что никогда

—286—

филология не возбуждала в нас такого живого интереса и не казалась столь полезной, как в данном случае. С глубо­ким удовольствием следили мы за теми превращениями, какие выдерживали классические понятия в устах Апостола, и подме­чали в них приток новых идей, противоположных класси­ческому миросозерцанию. Исторический анализ слов: δικαωσύνη, ἱλασσήριον, ἁγιασμός, καταλλαγή, πίϋτις, ἀγαπη, σάρξ, πνεῦμα и др. наложил краски на бледную схему христианских понятий в нашем сознании, не говоря уже о том, что уяснил нам происхождение неправославных, а иногда и нехристианских эле­ментов у инославных богословов и некоторые неточности в терминологии православных экзегетов и систематиков. Пособиями в этом случае для нас служили: Schleussner, Novum lexicon graeco-latinum in Novum Testamentum. T. 1–2 (1808); Wahl, Clavis Novi Testamenti philologica. T. 1–2 (1829); Wilkii, Clavis Novi Testamenti philologica (1841) Cremer, Biblisch-theologisches Wörterbuch der neutestamentlichen Gräcität (1881); Смирнов, Фило­логические замечания о языке новозаветном в сличении с клас­сическим при чтении послания Ап. Павла к Ефесеям (1873 г.); Гильтебрандт, Справочный и объяснительный словарь к Новому Завету (1882–5 гг.).

3) В еще большем соприкосновении учение Ап. Павла стояло с древне-раввинскими взглядами, которые, как видно из по­сланий этого Апостола, нашедши место в иудействующих хри­стианах, и дали повод Апостолу выяснить свое главное учение о законе и евангелии. Отсюда нам казалось полезным уяснить себе существенные черты древне-синагогальной теологии, что мы сделали при пособии следующих трудов:

a) Weber. System der altsynag. paläst. Theologie. 1880.

b) Lutterbeck. Die neutestamentliche Lehrbegriffe. 1852.

c) Grünwald. Die Glaubens-und Sittenlehre des Talmuds. 1854.

d) Grünebaum. Die Sittenlehre des Judenthuins. 1867.

e) Duschak. Die biblisch-talmudische Glaubenslehre. 1873.

f) Lightfooti. Horae hebraicae et talmudicae. 1879–84.

g) Schoettyenii. Horae hebraicae et talmudicae in universum No­vum Testamentum. 1733.

Правда, в значении знакомства с древне-раввинским богосло­вием для понимания Ап. Павла можно сомневаться в виду от­сутствия точных хронологических дат, которые можно было бы подставить под различные раввинские положения, и в виду

—287—

более позднего, сравнительно с апостольскими посланиями, про­исхождения тех литературных памятников, на основании кото­рых можно восстановить синагогальную теологию. Но эти сомнения, по нашему мнению, не могут простираться на те положения раввинского богословия, которые подтверждаются посланиями св. Ап. Павла и вообще Новым Заветом, а также древнейшими памятниками иудейской письменности (Филон, Иосиф Флавий, таргумы Онкелоса и Ионафана, частью Мишна и некот. др.). Изу­чение древне-раввинского богословия дало нам возможность от­четливее выяснить ту историческую почву, на которой раскрылось учение Ап. Павла об отношении закона Моисеева и евангелия, – учение, изложенное в его посланиях к Римлянам, Галатам, отчасти Коринфянам (в первом) и к Евреям. В Синагогаль­ной же теологии скрывался подпочвенный слой заблуждений, опро­вергаемых в этих посланиях Апостолом.

На этом закончены были наши годичные занятия».

Определили: Отчеты кандидатов А. Спасского и В. Мышцына передать на рассмотрение: первого – ординарному профессору Алексею Лебедеву, второго – доценту Митрофану Муретову с тем, чтобы они представили в Совет письменные отзывы.

ХV. Прошение и. д. доцента Академии по кафедре истории фи­лософии Алексея Введенского:

«Одним из важных средств для приготовления к препо­даванию философских наук в высших учебных заведениях у нас издавна считается личное ознакомление с их положением в заграничных университетах, особенно германских, и опыты прежних лет показывают, что высшее Начальство благосклонно относилось к ходатайствам преподавателей философии в ду­ховных академиях об отпусках заграницу с научной целью (разумею, например, командировки гг. профессоров Казанской – Милославского и Петербургской – Каринского). Это обстоятельство дает и мне смелость обратиться с подобным же ходатайством. Что же касается побуждений к этому, то в главных чертах они сводятся к следующему.

1. Первое и главное побуждение стоит в связи с моими занятиями по кафедре. Четырехлетнее преподавание истории фило­софии поставило меня лицом к лицу со многими трудностями как практического, так и теоретического характера. Можно надеяться, что их устранение в значительной мере будет облегчено философскими занятиями в университетах, которые,

—288—

имея за собой едва не тысячелетнюю опытность, без сомнения успели выработать наиболее целесообразные приемы преподавания, и в которых, как известно, история философии поставлена так широко, что посвящаются самостоятельные курсы не только частным философским направлениям и школам, но нередко и отдельным философам.

2. Другое соображение, заставляющее меня ходатайствовать об отпуске заграницу, вызвано моими специальными работами по магистерской диссертации. Поставив в ней вопрос о происхож­дении веры, я исследовал его главным образом умозрительно и психологически и сделал лишь самые общие указания истори­ческого характера, надеясь посвятить этому последнему вопросу особое исследование. Для выполнения этой задуманной мною работы будет весьма полезно прослушать несколько курсов сравнитель­ной мифологии и сравнительной истории религий, – наук новых, но развивающихся с удивительной быстротой и дающих для апологетики весьма ценные результаты. Служа прямой цели, за­нятие указанными науками в тο же время косвенно будет содей­ствовать более глубокому пониманию исторического процесса древ­ней философии, так как доставит обильный материал для разрешения важного, но спорного и сложного вопроса об ее от­ношении к древнейшим религиозным верованиям.

3. Наконец, независимо от всего этого, представителю за­нимаемой мною кафедры в духовной Академии, для успешной за­щиты христианской истины посредством разбора чуждых ей, а иногда и враждебных систем, необходимо добиться, чтобы на него смотрели, как на человека, прошедшего все испытания сво­их убеждений не только чрез изучение книг, но и чрез не­посредственное общение лицом к лицу с представителями и вождями разбираемых направлений мысли и жизни.

Представляя все сие на благоусмотрение Совета Академии, почтительнейше прошу ходатайствовать пред высшим началь­ством:

а) об увольнении меня с научной целью заграницу сроком на один год и

б) об отпуске на эту поездку пособия в размерах, какие будет благоугодно определить Начальству».

Определили: Признавая прошение и. д. доцента Алексея Введенского заслуживающим уважения и находя, что для учеб­ного дела в Академии не представляется никаких неудобств

—289—

от заграничной командировки г. Введенского, просить ходатай­ства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Си­нодом об увольнении и. д. доцента А. Введенского с научной целью заграницу сроком на один год и об отпуске на поездку пособия в размере, какой благоугодно будет определить Свя­тейшему Синоду.

XVI. Отзывы экстраординарных профессоров Петра Казанского и Василия Кипарисова о сочинении преподавателя Харьковской духовной семинарии Николая Страхова: «Брак, рассматриваемый в своей природе и со стороны формы его заключения», представленном на соискание степени магистра богословия.

Определили: Суждение о сочинении преподавателя Н. Стра­хова иметь по исправлении им тех недостатков, какие ука­заны в сочинении рецензентами – профессорами П. Казанским и В. Кипарисовым.

XVII. Донесение экстраординарного профессора Николая Каптерева:

«Во исполнение возложенного на меня Советом Академии по­ручения – рассмотреть печатные издания г. Белокурова, имею честь довести до сведения Совета следующее:

Все печатные издания г. Белокурова можно разделить на два рода: одни из ниъ представляют из себя ученые исследова­ния по разным вопросам русской истории и составлены авто­ром по преимуществу на основании рукописных материалов, ранее мало или вовсе не исследованных. Сюда принадлежат статьи, напечатанные автором в разное время в наших, по преимуществу, духовных журналах (напр. в «Христианском Чтении» печатались его статьи: за 1882 г. – «Собрание патриархом Никоном книг с Востока»; за 1884 г. – «Поездка старца Ар­сения Суханова в Грузию»; за 1885 г. – «Сильвестр Медведев об исправлении богослужебных книг при патриархе Никоне и Иоакиме»; за 1886 г. – «Кто автор Увета духовного?» и др. В журнале «Чтения в Обществе любителей духовного просвещения» за 1888 г. напечатана его статья, вышедшая потом и отдель­ным изданием: «Адам Олеарий о греко-латинской школе Арсения грека в Москве в XVII столетии». В журнале «Чтения в Об­ществе истории и древностей российских» печатались статьи: за 1889 г. – «Сношения России с Кавказом»; за 1891 г. – «О мни­мой библиографической редкости XVII века» и др.). Другие из­дания г. Белокурова представляют из себя сборники изданных

—290—

им разных архивных документов и произведений древней рус­ской письменности, в общей своей совокупности дающие не менее полутора тысячи страниц убористой печати. Таковы, напр., его издания: «Сношения России с Кавказом» – 584 страницы, «Материалы для русской истории» – 574 страницы; «Известие истин­ное православным и показание светлое о новом правлении в московском царствии книг древних» – соч. Сильвестра Медве­дева, 87 страниц и др.).

По моему убеждению и самостоятельные и издательские пе­чатные работы г. Белокурова, по своему качеству и количеству, с лихвой могут возместить те недочеты, какие найдутся в его студенческих семестровых сочинениях».

Справка: Совет Академии, в собрании своем 18 мая сего года, заслушав прошение кандидата Сергея Белокурова, при коем им представлено было сочинение под заглавием: «Арсе­ний Суханов» на степень магистра богословия, определил: пред­варительно рассмотрения сочинения кандидата Белокурова на сте­пень магистра богословия, передать 3 брошюры и 2 книги Бело­курова профессору Николаю Каптереву с тем, чтобы он дал свой отзыв, – могут ли они быть признаны удовлетворяющими требованиям отлично-хороших семестровых сочинений.

Определили: Представленное кандидатом С. Белокуровым сочинение под заглавием: «Арсений Суханов» для получения степени магистра богословия передать на рассмотрение ординар­ному профессору Евгению Голубинскому.

XVIII. Отношение С.-Петербургской духовной Консистории от 20 мая за № 1752:

«Г. Обер-Прокурор Святейшего Синода отношением от 16 сего мая за № 2330 сообщил на усмотрение Его Высокопре­освященства ходатайство настоятеля Стутгардтской православной придворной церкви Протоиерея Базарова и Министерства Иностранных дел о назначении на открывшуюся вакансию пса­ломщика при означенной церкви оканчивающего ныне курс в Московской духовной Академии студента IV курса Алексея Ко­марова.

В следствие сего и по резолюции Его Высокопреосвя­щенства, С.-Петербургская духовная Консистория имеет честь покорнейше просить Совет Московской духовной Академии о доставлении надлежащих сведений о студенте Комарове».

Справка: Требуемые сведения о студенте Комарове сооб-

—291—­

щены С.-Петербургской духовной Консистории при отношении Со­вета Академии от 25 мая за № 178.

XIX. Отношение той же Консистории от 1 июня за № 1921:

«С.-Петербургская духовная Консистория имеет честь уведо­мить Совет, что окончивший курс в Московской духовной Академии Алексей Комаров резолюцией Его Высокопрео­священства, данной 28 минувшего мая, определен на вакан­сию псаломщика при Стутгардтской православной придворной цер­кви, покорнейше прося Совет о доставлении в Консисторию документов г. Комарова».

Определили: Документы А. Комарова, по изготовлении их, препроводить в С.-Петербургскую духовную Консисторию; прочее принять к сведению.

XX. Прошение ординарного профессора Николая Субботина:

«Имея нужду воспользоваться для моих занятий приобретен­ным в 1888 году Императорской Публичной Библиотекой «Со­бранием материалов для истории раскола», покорнейше прошу Совет Академии ходатайствовать пред Его Высокопревосходи­тельством, г. Директором Публичной Библиотеки, о присылке в Академию первого, второго, седьмого и восьмого томов этого «Собрания» для моего пользования, на три месяца со времени их получения».

Определили: Обратиться с просьбой к Г. Директору Им­ператорской Публичной Библиотеки о высылке на трехмесячный срок означенных в прошении проф. Субботина томов собрания материалов для истории раскола.

XXI. Донесение библиотекаря Академии Николая Колосова:

«Честь имею донести Совету Академии о следующих пожер­твованиях, поступивших в библиотеку:

1. От Высокопреосвященного Митрополита Сербского Ми­хаила – «Споменик і Зборник попа Драгольа».

2. От Высокопреосвященного Архиепископа Казанского Павла – его слово в неделю крестопоклонную, 24 марта 1891 года.

3. От Директора Императорской Публичной Библиотеки А. Ф. Бычкова – «Письма Митрополита Московского Филарета», хранящиеся в собрании автографов Императорской Публичной Библиотеки.

4. От Попечителя Кавказского Учебного Округа, Тайного Советника Яновского, – «Сборник материалов для описания мест­ностей и племен Кавказа», выпуск 12.

5. От гг. профессоров Академии: а) «Русский Архив» 1889 г.

—292—

кн. 5–8г. кн. 2–7; б) «Русский Вестник» 1890 г. кн. 10 и в) «Вестник Европы» 1889 г. кн. 5.

6. От И. Н. Корсунского – его брошюры: а) «Новая реформа крестьянского самоуправления» и б) «Одно из неизданных сочи­нений Алексия, Архиепископа Литовского, в области церковного права».

7. От профессора Казанской духовной Академии А. Ф. Гу­сева – его брошюра: «О клятве и присяге».

8. От С. М. Веселиновича – его брошюра: «О постанву србског патриархата».

9. От И. А. Вахрамеева: А. А. Титова – «Город Любим и упраздненные обители в Любиме и его уезде».

10. От Д. И. Скворцова – его сочинение: «Преподобный Дио­нисий Зобниновский, архимандрит Троице-Сергиевого монастыря (ныне Лавры)».

11. От студента IV курса Е. Стояновского: «О церковном судоустройстве в древней России».

12. От студента III курса Е. Апостолиди: листы из раз­ных еврейских рукописей.

Получено с почты:

13. «Седьмой отчет Православного Палестинского Общества за 1888–89 гг.».

14. Сочинение Гильфердинга, тт. 3 и 4.

15. «Записки Восточного Отделения Императорского Рус­ского Археологического Общества», т. 5, выпуски 1–4.

16. В. Latischew: Inscriptiones antiquae orae Septentrionalis Ponti Euxini, tom. 11.

17. Протоколы заседаний Совета Императорского С.-Пе­тербургского Университета, №№ 42 и 43.

18. Ежегодник С.-Петербургского Лесного Института, год 4».

Определили: Благодарить жертвователей.

XXII. Представление его же:

«На основании § 53 инструкции библиотекарю, честь имею пред­ставить Совету Академии отчет о состоянии академической биб­лиотеки за 1890–91 учебный год:

1. Пополнение библиотеки. В 1890–91 учебном году библио­тека пополнилась 821 названием книг, рукописей и проч. в 1374 томах. В том числе 542 названия в 902 томах при­обретены покупкой, а 279 названий в 472 томах поступили в библиотеку как дар разных лиц и учреждений и в обмен

—293—

на академический журнал. Из последнего рода поступлений обра­щает на себя внимание особенно пожертвование Хозяйственного Управления при Святейшем Синоде, приславшего в дар биб­лиотеке до 100 названий изданий Императорской Академии Наук.

2. Пользование библиотекой. В отчетном году удовлетворено было 7411 отдельных требований на книги, рукописи и проч. (более прошлого учебного года на 60 требований), из которых 6303 требования приходилось на студентов.

3. Занятия в библиотеке посторонних лиц. В отчетном году занимались в библиотеке рукописями и чтением книг про­тоиерей А. М. Иванцов-Платонов, профессор Императорского Московского Университета, И. Белявский, учитель Раненбургского духовного училища, И. Соколов, профессорский стипендиат Ка­занской духовной Академии, и И. Бирюков, студент Импера­торского Московского Университета.

4. Деятельность заведующих библиотекой. Кроме исполне­ния текущих дел по библиотеке, библиотекарь продолжал пе­чатать седьмой выпуск систематического каталога библиотеки (словесный отдел); привел в порядок церковно-археологический музей при библиотеке и самую библиотеку после производившихся прошлым летом переделок в библиотеке, разобрал и при­вел в порядок хранящуюся в библиотеке библиотеку Москов­ского духовно-цензурного Комитета. Помощник библиотекаря продолжал пополнять указатели к иностранным и русским журналам».

Справка: 1) § 52 инструкции библиотекарю Академии: «Реви­зия библиотеки производится ежегодно двумя депутатами из на­ставников Академии, назначенными Советом в начале или конце каникул. Впрочем, Совет может назначить для освидетельствования и всякое другое время, необходимое по его усмотрению». 2) § 53 той же инструкции: «Пред ревизией ежегодно к 1 июня библиотекарь обязан представить отчет по библиотеке».

Определили: 1) Поручить произвести следующую ревизию библиотеки проф. Андрею Смирнову и доценту Ивану Корсунскому. 2) Постановление сие сообщить означенным лицам и библиоте­карю Академии к исполнению.

XXIII. Записки профессоров: В. Ключевского, А. Лебедева, свящ. Д. Касицына, П. Цветкова, А. Смирнова, доцентов: И. Корсунского, М. Муретова, А. Шостьина и и. д. доцентов: А.

—294—

Введенского, А. Голубцова и П. Соколова о выписке книг, ко­торые они считают нужным приобрести для академической биб­лиотеки.

Определили: Поручить библиотекарю Академии И. Колосову выписать означенные в записках книги для академической биб­лиотеки, по справке с ее наличностью, и о последующем пред­ставить Правлению Академии.

XXIV. Словесное заявление О. Ректора Академии, Архимандрита Антония:

«Честь имею заявить Совету Академии, что при фундаменталь­ной академической библиотеке существует церковно-археологи­ческий музей, но заведующего музеем до сих пор не было. Посему не угодно ли будет Совету назначить кого-либо из преподавателей заведующим музеем».

Определили: Заведующим церковно-археологическим му­зеем при фундаментальной академической библиотеке назначить преподавателя церковной археологии и литургики, и. д. доцента Александра Голубцова.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвящен­ства: «1891 г. июн. 25. Утверждается».

25 июля.

Присутствовали, под председательством Ректора Академии, Архимандрита Антония, члены Совета Академии, кроме профессо­ров: А. Лебедева, А. Смирнова и В. Кипарисова, не присутство­вавших вследствие нахождения их в отпуске, В. Ключевского и свящ. Д. Касицина, не присутствовавших по домашним обстоя­тельствам.

Слушали: I. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «1891 г. июн. 19. К исполнению» указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 11 июня сего года за № 5: «По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: предложенный Г. Синодальным Обер-Прокурором, от 30 мая сего года за № 411, журнал Учебного Комитета № 184, с за­ключением Комитета а) о назначении в текущем году в со­став новообразуемых курсов Духовных Академий окончивших воспитанников семинарий и б) по прошению воспитанника Самар­ской семинарии Василия Горбунова, окончившего курс в 1890 г.

—295—

и тогда же рекомендованного к поступлению в академию, но не сдавшего приемных испытаний по не зависевшим от него обсто­ятельствам и занимающего ныне должность псаломщика Самар­ской Успенской церкви, о вызове его в текущем году на ка­зенный счет в С.-Петербургскую духовную Академию. Прика­зали: по рассмотрении настоящего журнала, Святейший Синод определяет: 1) разрешить академическим Советам вызвать к подлежащему сроку из числа 153 семинарских воспитанни­ков, рекомендуемых местными епархиальными и семинарскими начальствами в состав новых в Академиях курсов, 87 воспитанников, ныне окончивших курс семинарского учения, а) в С.-Петербургскую Академию 24, именно из семинарий: С.-Петер­бургской 1, Новгородской 2, Псковской 1, Олонецкой 1, Литовской 1, Холмской 1, Могилевской 1, Минской 1, Тверской 1, Курской 1, Нижегородской 1, Ярославской 1, Архангельской 1, Витебской 1, Во­лынской 1, Томской 1, Самарской 1, Калужской 1, Рязанской 1, Тиф­лисской 1, Таврической 1, Полтавской 1 и Подольской 1; б) в Киев­скую Академию 26, именно из семинарий: Киевской 1, Волынской 1, Кишиневской 1, Одесской 1, Полтавской 1, Смоленской 2, Чернигов­ской 1, Курской 1, Воронежской 2, Харьковской 1, Подольской 1, Тифлисской 1, Холмской 2, Литовской 1, Могилевской 1, Рязанской 1, Тульской 1, Витебской 1, Псковской 1, Владимирской 2, Тамбовской 1 и Орловской 1; в) в Московскую Академию 20, именно из семи­нарий: Московской 1, Владимирской 1, Нижегородской 2, Костром­ской 1, Вологодской 2, Ярославской 2, Пензенской 2, Тамбовской 2, Рязанской 1, Тульской 1, Орловской 1, Калужской 1, Смоленской 1, Тверской 1 и Курской 1; и г) в Казанскую Ака­демию 17, именно из семинарий: Казанской 1, Самарской 1, Вят­ской 1, Симбирской 1, Саратовской 1, Оренбургской 2, Уфимской 1, Тобольской 1, Владимирской 1, Вологодской 1, Томской 1, Ря­занской 1, Астраханской 1, Пермской 1 и Иркутской 2. Остальные свободные вакансии предоставить лучшим из имеющих явиться к приемным испытаниям волонтерами в С.-Петербургской Ака­демии 6, Киевской и Казанской по 4 и Московской 10, а в Ка­занской Академии, сверх того, предоставить 4 вакансии для слу­шателей двухгодичных миссионерских курсов. 2) Советы Ака­демий должны немедленно сообщить о настоящем постановлении Святейшего Синода подлежащим семинарским правлениям к должному с их стороны исполнению, а по окончании приемных испытаний в Академиях представить Святейшему Синоду све-

—296—

дения, требуемые по определению Синода от 12 января 1849 г., с указанием и тех лиц, которые явятся на экзамен не по вызову и будут приняты в число воспитанников Академии. 3) Предоставить советам Академий сообщить, при таковом вы­зове воспитанников, семинарским начальствам, что Святейший Синод поставляет им в непременную обязанность, чтобы при избрании воспитанников в Академию: а) обращали, согласно особым постановлениям высшего духовного начальства, самое строгое внимание на благонадежность избираемых как по спо­собностям, успехам в учении и благонравию, так и по со­стоянию здоровья и склонности их к продолжению духовного образования; б) на основании указа Святейшего Синода, от 19 марта 1871 года за № 14 обязали избранных при самом отправлении подписками, по прибытии на место, не отказываться от вступления в Академию, а по окончании академического курса – от вступления в духовно училищную службу; в) выслали по предписанному в приведенном указе Святейшего Синода порядку таковые подписки, вместе с другими требуемыми документами избранных воспитанников, непосредственно в Академические Советы, не допуская ни в каком случае передачи таковых документов в Советы Академий чрез самых воспитанников и г) снабдили отправляемых воспитанников прогонными для проезда деньгами и необходимыми, в определенном количестве, вещами из белья и обуви. 4) Что касается псаломщика Горбу­нова, ходатайствующего о вызове его на казенный счет в С.-Пе­тербургскую Академию, то, в виду значительного числа рекомен­дуемых Преосвященным Самарским, для поступления в Ака­демию воспитанников, ныне окончивших курс, предоставить ему, Горбунову, явиться на приемные испытания в одну из Ака­демий в качестве волонтера. Для должных распоряжений и ис­полнения со стороны Советов духовных Академий послать Пре­освященным Митрополитам: Новгородскому и С.-Петербургскому, Киевскому и Московскому и Архиепископу Казанскому печатные указы, уведомив таковыми же и прочих Преосвященных тех епархий, из которых предназначается вызов семинарских вос­питанников в Академии.

Справка: По распоряжению о. Ректора Академии, немедленно по получении означенного указа было сообщено содержание его подлежащим Правлениям духовных семинарий.

Определили: Принять к сведению.

—297—

II. Сданный Его Высокопреосвященством с над­писью: «1891 г. июл. 9. В Совет Академии» указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 28 июня сего года за № 3666:

«По указу Его Императорского Величества, Святей­ший Правительствующий Синод слушали представление Вашего Преосвященства, от 7 сего июня за № 145, об утверждении экстраординарного профессора Московской Духовной Академии доктора богословия Петра Цветкова в звании ординарного про­фессора, а доцента той же Академии, магистра Ивана Корсунского – в звании экстраординарного профессора, со дня избрания их в сии звания Академическим Советом, т. е. с 22 февраля сего 1891 года. Приказали: экстраординарного профессора Московской Духовной Академии доктора богословия Петра Цветкова и доцента той же Академии Ивана Корсунского утвердить, согласно избранию Академического Совета, первого в звании ординарного, а послед­него в звании экстраординарного профессора, с 22 февраля сего 1891 года, о чем, для зависящих распоряжений, послать Ва­шему Преосвященству указ».

Определили: Об утверждении экстраординарного профес­сора Петра Цветкова в звании ординарного профессора и доцента Ивана Корсунского в звании экстраординарного профессора внести в формулярный о службе их списки и сообщить о сем Прав­лению Академии для зависящих распоряжений.

III. Резолюцию Его Высокопреосвященства, последо­вавшую на журнале Совета Академии от 5 и 6 июня сего года: «1891 г. июня 25. Утверждается».

Справка: 1) В ст. I–IV журнала от 6 июня изложено было ходатайство Совета Академии пред Его Высокопрео­священством об утверждении окончивших курс в теку­щем году: 14 студентов Академии в степени кандидата бого­словия с предоставлением им права на получение степени ма­гистра без нового устного испытания, 27 студентов в степени кандидата с правом на получение степени магистра по испол­нении требований, означенных в §§ 137 и 139 устава духовных Академий, и 8 студентов в звании действительного студента. 2) В ст. VII того же журнала представлены были на благоусмо­трение Его Высокопреосвященства составленные Советом правила, чтения студентами книг из студенческой библио­теки. 3) В ст. XI изложено было ходатайство Совета пред Его

—298—

Высокопреосвященством о разрешении оставить при Академии в будущем учебном году для приготовления к за­мещению вакантных кафедр ныне окончивших курс студен­тов – Тихона Синьковского, Михаила Тареева и иеромонаха Григория.

Определили: 1) Об оставлении при Академии студентов Тихона Синьковского, Михаила Тареева и иеромонаха Григория дать знать Правлению Академии для зависящих распоряжений. 2) Прочее принять к сведению.

IV. Отношение Канцелярии Г. Обер-Прокурора Святейшего Синода от 14 июня сего года за № 2902:

«По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором, 6 те­кущего июня докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, определен на духовно-учебную службу кандидат Московской Духовной Академии Николай Гогин, состоявший доселе преподавателем в Харьковском епархиальном женском училище, преподавателем по латинскому языку в Харьковскую духовную семинарию».

V. Отношение той же Канцелярии от 14 июня за № 3052:

«По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором, 20 текущего июня докладу Учебного Комитета при Святейшем Си­ноде, определен на духовно-учебную службу кандидат Москов­ской Духовной Академии Александр Евецкий, состоявший доселе учителем приготовительного класса в Харьковском духовном училище, преподавателем в тоже училище по русскому и цер­ковно-славянскому языку (в 1 класс) с окладом жалованья, получаемым учителями из студентов духовных семинарий».

VI. Отношение той же Канцелярии от 18 июля за № 3422:

«По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором, 4 те­кущего июля, докладу Учебного Комитета при Святейшем Си­ноде, определен на духовно-учебную службу кандидат Москов­ской Духовной Академии Василий Мышцын по греческому языку в Симбирскую духовную семинарию».

К сему Канцелярия присовокупляет, что об ассигновании поименованным кандидатам следующих им, по положению денег сообщено Хозяйственному Управлению при Святейшем Синоде.

Справка: По распоряжению О. Ректора Академии всем озна­ченным кандидатам дано знать о состоявшемся относительно их распоряжении высшего начальства.

—299—

Определили: Принять к сведению.

VII. Заявление о. Ректора Академии Архимандрита Антония.

«Вновь назначенному исправляющим должность инспектора Ака­демии о. Архимандриту Петру предстояло бы с будущего года читать студентам курс Введения в круг богословских наук, т. е. специально им не изучавшийся предмет и таким обра­зом, по его собственному заявлению, весьма трудно совместимый с исполнением сложных инспекторских обязанностей, соеди­ненных в Академии с наблюдением за некоторыми существенными сторонами академического хозяйства. К сему долгом счи­таю присовокупить со своей стороны: 1) Что означенная кафедра, будучи одной из важнейших в деле богословского просве­щения, в нашей Академии требует тем более подготовленного и безраздельно преданного ей преподавателя, так как в про­должение последних десяти лет терпела значительный урон вследствие пятикратной смены наставников; 2) Что других штатных вакансий в Академии в настоящее время не имеется и 3) Что о. Архимандрит Петр, преподававший в продолжение 7 лет Св. Писание, кроме того специально занимался историей и обличением папства от XI до XVI века и до-лютеровских по­пыток протестантизма, мог бы предложить весьма интересный и полезный курс по указанному предмету, лишь соприкасающе­муся, но не входящему целиком в обычные курсы истории и разбора западных исповеданий.

В виду всего сказанного имею честь предложить Совету войти в суждение об исходатайствовании разрешения Святейшего Си­нода читать О. Инспектору историю и обличение римского като­лицизма в качестве особого предмета преподавания с назначе­нием на него особого жалованья в размере оклада штатной кафедры, по примеру Истории славянских церквей в С.-Петер­бургской Академии и Естественно-научной апологетики в Москов­ской Академии».

Справка: § 104 устава духовных Академий:

«С разрешения Святейшего Синода, по усмотрению нужды, могут быть вводимы и новые предметы, а также вообще делаемы изменения в учебной части Академии».

Определили: Имея в виду широту предмета Истории и разбора западных исповеданий и то особенное значение, какое в настоящее время получает в русском обществе обличение папизма благопочтительнейше просить ходатайства Его Высоко­-

—300—

преосвященства пред Святейшим Синодом о разрешении читать и. д. Инспектора Академии Архимандриту Петру, историю и обличение римского, католицизма в качестве особого предмета преподавания с назначением на сей предмет особого жалованья в размере оклада штатной кафедры, по примеру истории сла­вянских церквей в С.-Петербургской Академии и Естественнонаучной апологетики в Московской Академии».

VIII. Прошение экстраординарного профессора Академии Нико­лая Каптерева.

«Имею честь представить в Совет Московской Духовной Академии мое исследование под заглавием: «Сношения иерусалим­ского патриарха Досифея с русским правительством (1669–1707 г.)» для получения степени доктора церковной истории. По­корнейше прошу Совет Академии дать этому делу надлежащее движение».

IX. Прошение преподавателя Пензенской духовной семинарии Василия Васильева:

«Представляя при сем в рукописи сочинение: «История кано­низации русских святых», прошу Совет Академии принять его к рассмотрению в качестве магистерской диссертации».

Определили: Сочинение профессора Каптерева передать для рассмотрения ординарному профессору Василию Ключевскому, а сочинение преподавателя Василия Васильева ординарному профес­сору Евгению Голубинскому.

X. Словесное заявление О. Ректора Академии о том, что им получено в исправленном виде сочинение, представленное для соискания степени магистра богословия преподавателем Карачевской учительской семинарии, кандидатом богословия, Иваном Назарьевским.

Справка: Сочинение, представленное кандидатом Назарьев­ским для соискания степени магистра богословия, выдано было ему для исправления, по определению Совета Академии от 28 января текущего года.

Определили: Сочинение Ивана Назарьевского передать для рассмотрения доценту Митрофану Муретову.

XI. Прошения – преподавателя Смоленской духовной семинарии Николая Предтечевского и окончивших в текущем году курс кандидатов Федота Кудринского и Василия Арефьева о выдаче им на трехмесячный срок их кандидатских сочинений.

—301—

Определили: Выдать просителям их кандидатские сочи­нения на испрашиваемый срок.

XII. Отношение Преосвященного Александра, Епископа Архан­гельского и Холмогорского от 14 июня за № 200:

«Имея в виду определить на должность преподавателя Архан­гельского епархиального женского училища окончившего в на­стоящем 1890–91 учебном году курс Московской духовной Академии Ивана Ивановича Павлова, согласно его прошению о сем, честь имею покорнейше просить Совет Академии выслать мне в г. Архангельск кандидатский диплом г. Павлова и другие его документы, какие имеются в Совете Академии».

Справка: Документы кандидата Ивана Павлова отосланы Преосвященному Александру при отношении Совета Академии от 10 июля за № 260.

XIII. Отношение Правления Вологодского духовного училища от 20 июня за № 162 с уведомлением о том, что все служащие в училище лица заявили желание продолжать службу в буду­щем 18⁹¹/₉₂ учебном году.

XIV. Отношение Правления Херсонского духовного училища от 16 июня за № 346 с уведомлением о получении магистерского диплома преподавателя училища Анемподиста Дородницына.

XV. Отношение Директора Шуйской гимназии от 15 июля за № 502 с уведомлением о получении документов кандидата Павла Светозарова.

XVI. Отношения Ректоров Императорских Университе­тов – Московского от 20 июня за № 1999, Казанского от 4 июля за № 1576 и Ректора Казанской духовной Академии от 18 июля за № 1000 с уведомлением о получении академических изданий, посланных для университетских и академической биб­лиотек.

Определили: Принять к сведению.

XVII. Отношение Совета Кирилло-Мефодиевского Общества в Астрахани от 10 июля за № 226, при коем препровожден от­чет общества за пятый год его существования с 11 мая 1889 г. по 11 мая 1890 года.

XVIII. Отношение иеромонаха Киево-Печерской Лавры Алексия Виноградова, бывшего члена Пекинской Российской духовной Мис­сии, от 28 мая за № 57:

«Имею честь препроводить чрез Хозяйственное Управление Святейшего Синода свои печатные сочинения для Фундаменталь-

—302—­

ной Библиотеки Вашей, как пожертвование, в числе ХІ-ти книг под тремя названиями. Названия книг следующие:

1) История Английско-Американской Библии 3 кн. в частях (одна книжка печатается) СПБ. 1889:1890–91 г. 3 экз.

2) Миссионерские диалоги М. Риччи с Китайским ученым о Христианстве и Язычестве, 1 кн. СПБ. 1889 3 экз.

3) Китайская Библиотека и ученые труды Членов Пекинской Рос. Дух. и Дипл. Миссии в Китае, 1 кн. СПБ. 1889. 2 экз.».

XIX. Словесное заявление о. Ректора Академии о том, что им получены от авторов для академической библиотеки следующие книги: 1) «Опыт уяснения основных христианских истин есте­ственной человеческой мыслью. Выпуск первый. Истина бытия Божия». Иеромонаха (ныне Архимандрита) Михаила. С.-Петербург 1888 г.; 2) «Письмо Матфея Властаря, иеромонаха Солунского и писателя XIV века, к принцу Кипрскому, Гюи-де-Лузиньяну, с обличением латинского неправомыслия» – Архимандрита Арсения. Москва. 1891 г.

Определили: Присланные книги сдать в Фундаментальную Библиотеку и благодарить за пожертвования их.

XX. Отношение Директора Управления Императорской Пуб­личной Библиотеки от 21 июня за № 761:

«Согласно Высочайшему разрешению и вследствие хода­тайства Совета Московской Духовной Академии, от 6 сего июня за № 200, имею честь препроводить при сем четыре принадле­жащие Императорской Публичной Библиотеке рукописи под заглавием: «Собрание материалов и исследований по расколу» (Г. 1 № 693) том I на 154 листах, т. II на 196 лл. т. VIΙ на 132 лл. и VIII на 42 лл. для временного пользования орди­нарного профессора означенной Академии Н. И. Субботина, сро­ком на три месяца, с покорнейщей просьбой о получении пре­провождаемых рукописей поставить Управление Император­ской Публичной Библиотеки в известность».

XXI. Отношение Совета Православного Братства Святого Благо­верного Великого Князя Александра Невского от 20 июня за № 1360:

«Совет Братства честь имеет препроводить при сем две рукописи Древнехранилища Братства из Библиотеки Флорищева монастыря: 1) Сборник образцов, актов, посланий и пр. и 2) Сборник грамот патриархов (Адриана); остальные две рукописи, кои Совет Академии отношением своим за № 83 просил вы-­

—303—

слать, находятся в библиотеке Флорищева монастыря, и Сове­том Братства сделан запрос настоятелю сего монастыря о высылке сих рукописей».

XXII. Отношение того же Совета от 9 июля за № 1432:

«Совет Братства Святого Благоверного Великого Князя Алек­сандра Невского честь имеет при сем препроводить в Совет Академии две рукописные книги: 1-я за № ¹⁸⁰/₆₈₂ Временник на 313 листах в 4 долю в кожаном переплете; 2-я Сборник за № ⁶¹/₆₃₅ на 300 листах, в 8 долю, в бархатном ветхом переплете, с серебряной застежкой. При сем Совет Братства просит Совет Академии уведомить о получении как сих книг, так и высланных прежде при отношении от 20 июня за № 1360».

Определили: Присланные рукописи передать (и переданы) для научных занятий ординарному профессору Академии Н. Суб­ботину и доценту Александру Голубцову и о получении их уве­домить Управление Императорской Публичной Библиотеки и Совет Братства святого Благоверного Великого Князя Александра Невского.

XXIII. Отношение Совета Киевской духовной Академии от 22 июня за № 395:

«Препровождая при сем в Совет Московской Духовной Ака­демии книги: 1) Библию на грузинском языке изд. 1743 года; 2) De Lagarde, Aegiptica Gottingae 1883, и 3) Eichhom, Einleitung in die apocryphische Schriften, бывшие во временном пользовании студента иеродиакона Антонина, Совет Киевской Духовной Ака­демии покорнейше просит о получении означенных книг не оставить уведомлением».

Определили: Присланные книги сдать в Фундаментальную Библиотеку и о получении их уведомить Совет Киевской Духов­ной Академии.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвящен­ства: «1891 г. авг. 5. Утверждается».

9-го августа.

Присутствовали, под председательством Ректора Академии, Архимандрита Антония, и. д. Инспектора Архимандрит Петр и члены Совета Академии, кроме профессоров В. Кудрявцева, Н. Субботина, А. Лебедева и В. Кипарисова, находящихся в отпуске,

—304—

В. Ключевского и свящ. Д. Касицына, отсутствовавших по бо­лезни.

Слушали: I. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: 1891 г. июл. 19. В Совет Академии» указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 10 июля 1891 г. за № 3797: «По указу Его Император­ского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: рапорт Вашего Преосвященства, от 20 минувшего мая за № 116, коим представляете на благоусмотрение Святейшего Синода ходатайство Совета Московской духовной академии об утверждении преподавателя Воронежской духовной семинарии кан­дидата Николая Глубоковского в степени магистра богословия за представленное им на соискание сей степени сочинение: «Блажен­ный Феодорит, Епископ Кирский. Его жизнь и литературная деятельность (Церковно-историческое исследование)» т. I и II. Москва. 1890 г. Приказали: Преподавателя Воронежской духовной семинарии, кандидата Николая Глубоковского, удостоенного Сове­том Московской духовной академии степени магистра богословия, утвердить, согласно представлению Вашего Преосвященства, в таковой степени; о чем, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству указ».

Определили: Изготовив для преподавателя Воронежской духовной семинарии Николая Глубоковского магистерский диплом, отослать его по принадлежности.

II. Отношение Преосвященного Александра, Епископа Архангель­ского и Холмогорского, от 31 июля за № 230 с уведомлением о получении документов кандидата Академии Ивана Павлова, опре­деленного на должность преподавателя Архангельского епархиального женского училища.

III. Отношение Канцелярии Г. Обер-Прокурора Святейшего Си­нода от 24 июля за № 3631: «По утвержденному Г. и. д. Си­нодального Обер-Прокурора 19 текущего июля докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, определены на духовно-учеб­ную службу кандидаты Московской Духовной Академии Анатолий Спасский и Алексей Корсаковский преподавателями в духовные семинарии: первый – в Подольскую по философским наукам, а последний в Вятскую по словесности и истории русской лите­ратуры.

«Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом по­ставляет сообщить о сем Совету Академии для зависящего рас-

—305—

поряжения, присовокупляя, что об ассигновании следующих упо­мянутым лицам, по положению, денег ныне же сообщено Хо­зяйственному Управлению при Святейшем Синоде.

Справка: По распоряжению О. Ректора Академии кандидатам А. Спасскому и А. Корсаковскому дано знать о состоявшемся относительно их распоряжении высшего начальства.

Определили: Принять к сведению.

IV. Записки профессоров Г. Воскресенского, Н. Корсунского, доцента А. Мартынова и и. д. доцента А. Жданова о выписке книг, которые они считают нужным приобрести для академи­ческой библиотеки.

Определили: Поручить библиотекарю Академии Н. Колосову выписать означенные в записках книги для академической биб­лиотеки, по справке с ее наличностью, и о последующем пред­ставить Правлению Академии.

V. Прошение преподавателя Камышинского духовного училища Леонида Соловьева: «Прилагая при сем диссертацию на соискание степени кандидата богословия на тему: «Критический разбор уче­ния Кальвина об условиях оправдания», взятую мной по кафедре «История и разбор западных исповеданий», покорнейше прошу Совет Академии дать делу надлежащее движение».

Справка: Л. Соловьев окончил академический курс в 1886 году со званием действительного студента и с правом на получение степени кандидата богословия, применительно к §§ 139 и 140 устава духовных академий, по представлении сочинения на степень кандидата и без новых устных испытаний.

Определили: Передать сочинение действительного студента Л. Соловьева для рассмотрения экстраординарному профессору Академии свящ. Д. Касицыну.

VI.Прошение учителя Херсонского духовного училища Алек­сандра Рождественского на имя О. Ректора Академии:

«Покорнейше прошу Ваше Высокопреподобие разрешить высылку в Правление Херсонского духовного училища, сроком на три месяца, следующих необходимых мне для научных занятий книг из библиотеки Московской духовной Академии (№№ по ка­талогу библиотеки Московской духовной Академии).

5426. Iohan. Elis. Articulorum XXXIX Eccl. Anglicanae defen­sio, una cum nova eorundem versione. 1696. 12° (48:63).

5429. Will. Palmer. In XXXIV articulos commentarius.

—306—

5435. G. Bumet. The history ot the Reformation of the Church of England. 1850. 8° В. I, II (14:348).

6302. Pontificale Romanum, Clem VIII ac Urbani VIII Jussu editum 1735. 8° (Г. 2938).

6239. Codex liturgicus ecclesiae universae in epitomen redactus Curavit Herm. Adalb. Daniel. T. 1. Codex liturgicus ecclesia Romano-Catholicae II. Codex liturgicus ecclesiae Lutheranae. III. Co­dex liturgicus ecclesiae reformatae atque anglicanae.

6846. Jos. Bingham. Quatuor dissertationes (2 и 3:164)».

Определили: Выслать в Правление Херсонского духовного училища означенные в прошении учителя А. Рождественского книги на трехмесячный срок.

VII. Прошения бывших студентов Академии: IV курса: Алек­сандра Зыкова, Николая Попова, Конона Рахманова и Семена Ши­шаева; III курса: Павла Тихомирова; II курса: Николая Георгиев­ского, Василия Корсунского, Федора Преображенского, Василия Сенатова и Михаила Сеславинского – о приеме обратно в Академию на те же курсы с начала наступающего учебного года.

VIII. Прошение студента III курса Академии Ивана Орловского о принятии его вновь на казенное содержание.

Справка: 1) Резолюцией Его Высокопреосвященства от 31 октября 1890 года за № 137, последовавшей на журнале Правления Академии за 9-е октября, студенты: Зыков, Попов, Рахманов, Шишаев, Тихомиров, Сенатов, Сеславинский, Корсунский и Георгиевский уволены из Академии на год с правом поступить обратно в Академию на те же курсы. 2) По опреде­лению Правления Академии от 6 ноября 1890 года, утвержденному Его Высокопреосвященством 27 ноября, студенты 2-го курса Федор Преображенский уволен из Академии на год с правом поступить обратно на тот же курс и Иван Орлов­ский лишен на год казенного содержания.

Определили: Принимая во внимание затруднительное поло­жение просителей, из коих иным грозит отбывание воинской повинности, иным – полное отсутствие средств к содержанию, а также имея в виду учебные и хозяйственные затруднения в случае принятия их после начала учебного года, благопочтительнейше ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении принять бывших студентов: IV курса – Александра Зыкова, Николая Попова, Конона Рахманова и Семена Шишаева, III курса – Павла Тихомирова, II курса – Николая Георгиевского,

(Продолжение следует)