XXV. Христианские нравы и обряды

Приготовление к крещению; обучение оглашенных. – Апостольский символ веры. – Канон Нового Завета. – Апостольские повести. – Энкратизм. – Православный аскетизм. – Покаянная дисциплина. – Усиление светского духа. – Собор в Эльвире.

Отмеченные нами выше и богословские распри, без сомнения, возбудили волнение в некоторых кругах; они оставили в церковной литературе значительные следы, которые нам было бы легче восстановить, если бы в следующие века новые споры не изгладили их довольно быстро. Нельзя однако сказать, чтобы христианские массы долгое время были заняты этими распрями. Событие, которое особенно способно было бы привлечь их внимание, – низложение антиохийского епископа, – не имело, строго говоря, никакого значения вне Антиохии. После поражения Павла Самосатского все очень скоро пришло в обычный порядок.

Об этом-то обычном строе церковной жизни, в ту эпоху, до которой мы дошли в своем рассказе, т. е. накануне последнего великого гонения и официального торжества христианства, и надлежит нам теперь поговорить. Бросим же общий взгляд на христианское общество III века; посмотрим, как оно пополнялось членами, дадим себе отчет в его нравах, его религиозной жизни, его организации и управлении.

В своем „Апологетике“ (гл. 17) Тертуллиан говорит, что человек не родится христианином, а делается им: fiunt, non nascuntur christiani. Эти слова не следует понимать слишком узко. Уже во времена Септимия Севфра многие родились христианами в том смысле, что происходили от христианских родителей и потому были крещены в самом раннем детстве и принимали на себя совершенно бессознательно весьма важные обязанности в отношении веры и нравственного поведения. Такой порядок не возбуждал в церкви никаких колебаний: настолько она была крепка в своей вере и своих надеждах, – убеждена, что семейное воспитание с избытком заменит крещаемому младенцу ту подготовку, которой она требовала от взрослых новообращаемых. Этих последних действительно не допускали в лоно церкви без испытаний. Такое испытание называлось оглашением (катехуменат), – инcтитут, встречаемый почти всюду к концу VI века. Новообращаемые, которые принимали христианскую веру уже в зрелом возрасте, не были тотчас же включаемы в состав верных. Прием их в лоно церкви совершался лишь по истечении некоторого времени, употреблявшегося на обучение их правильному пониманию христианства, как его учения, так и различных обязанностей, которые им предстояло взять на себя. Оглашенные не только учились, но уже и начинали вести христианский образ жизни, испытывая таким образом свои силы. С своей стороны церковь следила за ними и решала, может ли она положиться на их постоянство. На оглашенных смотрели уже как на христиан; они носили это имя, и во время гонений подвергались тем же опасностям, что и верные. На христианских собраниях они присутствовали при чтении, песнопении и некоторых молитвах, но не при таинстве Евхаристии и некоторых иных, каковы крещение и рукоположение.

Когда подготовка считалась оконченной, оглашенным разрешали приступать к крещению. Обыкновенно они так и делали. Однако они не были обязаны немедленно принимать его, и некоторые из них надолго откладывали решительный шаг.

Обряд восприятия в лоно церкви со времен апостольских уже заключал два главных акта, – крещение, т. е. погружение в воду, и возложение рук. Специальное значение первого акта состояло в отпущении грехов; это был символ очищения души при обращении и прилеплении ко Христу; второй акт был обрядом освящения новообращенного чрез сошествие Св. Духа в его душу. Со временем к этим актам присоединились новые священнодействия. Тертуллиан говорит⁶⁴⁹ не только о крещении и возложении рук, но еще о помазании елеем, возложении креста, наконец, о вкушении питья из меда и молока, которое подавалось новокрещенным⁶⁵⁰. Так как он присовокупляет, что эти обряды господствовали и у маркионитов, то приходится допустить, что они возникли не позже первой половины II столетия.

Крещение всегда сопровождалось специальной подготовкой; обыкновенно оно производилось на Пасхе; в предшествующие недели заканчивалось обучение готовящихся к таинству, которые с этого времени переставали считаться простыми оглашенными, а назывались по-латыни competentes (соискатели), по-гречески φωτιζόμενοι (просвещаемые). Им читали и объясняли правило или символ веры.

Принимая крещение, они должны были торжественно, в собрании верных, отречься от сатаны, его прелестей и дел бесовских, т. е., говоря вообще, от язычества⁶⁵¹, его культа и легкости нравов. Затем они объявляли себя последователями Иисуса Христа и в знак этого читали исповедание веры.

Во всей церкви была принята еще та символьная формула, которую называют апостольским символом. Нынешний текст его очень немногим отличается от употреблявшегося в Риме по традиции уже в начале III века:

„Верую в Бога, всемогущего Отца⁶⁵² и в Иисуса Христа, Сына Его единородного, рожденного⁶⁵³ от Духа Святого и Девы Марии, распятого при Понтийском Пилате и погребенного⁶⁵⁴; воскресшего из мертвых в третий день, восшедшего на небеса, седящего одесную Отца, откуда Он приидет судить живых и мертвых; и в Духа Святого, в святую Церковь⁶⁵⁵, в отпущение грехов и в воскресение плоти“⁶⁵⁶.

Тертуллиан уже был знаком с этим текстом, который в течение III века переходил от одной церкви к другой и, наконец, достиг повсеместной известности. Его особенности: разделение на три члена, соответственно трем наименованиям Божества в крещальной формуле, краткий свод евангельской истории, присоединенный ко второму члену, и упоминание в третьем члене о церкви, крещении (отпущении грехов) и воскресении из Mepтвых. Есть много доводов за то, что римский символ был составлен задолго до того, как мы удостоверяемся в его существовании.

В первом члене не выступает ни одной черты в опровержение гностических ересей: Бог называется просто всемогущим; не сочли нужным даже подчеркнуть Его тождество с и Творцом. Весьма вероятно, что это не преминули бы сделать, если бы церковная власть, составлявшая эту формулу, имела в виду опасность от гностиков. Поэтому-то составление его можно без колебаний отодвинуть в первую половину II века. Ранее этого употреблялись, вероятно, сжатые изложения сущности христианского учения; следы их можно видеть в посланиях св. Игнатия и в Пастырских посланиях; но нет доказательств, чтобы они были так же полны, как отмеченная древняя римская формула, и так же разделены⁶⁵⁷ на члены. Сведенные к этому краткому, простому и всем понятному выражению, христианские верования поддерживались и подкреплялись постоянным поучением, основная форма которого заключалась в чтении Библии с соответственными гомилетическими толкованиями. Чрез изъяснение текстов в духовном смысле удавалось сделать предметом назидания для верных многое такое из Ветхого Завета, чего никаким иным образом нельзя было приспособить для этой цели. Первоначально, кажется, не думали точно отграничивать библейскую письменность, а пользовались вообще теми книгами, которые были в ходу в синагогах, не очень обращая внимание на то, что состав священных писаний не во всех синагогах был одинаков. Отсюда получились неопределенность и различия в священном кодексе, которые вскоре возросли, когда к древней Библии прибавились книги Нового Завета. Нам недоступна теперь эта литература во всей ее пестроте. Очень рано из нее стали уже выделять лишнее. Таким образом, число канонических Евангелий было ограничено четырьмя, число посланий ап. Павла – тринадцатью. Общий канон, т. е. список книг, признанных церковью священными и каноническими, появляется впервые в Риме к концу II столетия. Это – так называемый канон Муратори. Строго говоря, этот немного загадочный текст, от которого до нас дошла только последняя часть и относительно которого даже не выяснено, был ли он сперва написан по-гречески или по-латыни, не может считаться официальным документом; ответственность за него не лежит на римской церкви. Но он по меньшей мере свидетельствует о том, что́ в Риме было признано и насчет чего еще господствовало сомнение в то время, когда он был написан. В него были включены: 4 Евангелия, 13 посланий ап. Павла, Деяния св. апостолов, послания св. Иуды и св. Иоанна, два Апокалипсиса, – Иоанна и Петра. Последний, впрочем встречал сильные возражения. Пастырь упомянут, но исключен, как книга слишком недавнего происхождения; его автора нельзя было причислить ни к пророкам⁶⁵⁸, ни к апостолам; он писал его в столь недавнее тогда время (nuperrime, temporibus nostris), когда брат его Пий был римским епископом. Другие сочинения, как послания ап. Павла к лаодикийдам и к александрийцам, отнесены к еретическим и решительно отвергнуты⁶⁵⁹.

Само собою понятно, что в христианских собраниях не допускалось чтения еретических произведений. Но между этими преданными осуждению книгами и св. Писанием оставалось еще довольно широкое поле, куда отнесены были сочинения менее определенного характера: одни – православные по духу, но сомнительной достоверности или не пользовавшиеся большим авторитетом, другие – обнаруживавшие подозрительное направление, хотя еще слабо обозначившееся. Там и сям допускали по простодушию на самом богослужении странные и даже подозрительные книги. В иных местах их употребление ограничивали чтением на дому. Маленький мирок христиан охотно искал пищи для своей любознательности в непризнанных официально евангелиях⁶⁶⁰ и в особенности в благочестивых повестях, которые ему выдавали за историю апостолов. Из этих повестей, кажется, древнейшая – „Деяния ап. Павла“. Этот факт, конечно, являетcя в особенности неожиданным, потому что истинная жизнь ап. Павла была хорошо известна из канонической книги Деяний. Эта необычная книга, на которую сcылались Ипполит и Тертуллиан, а Ориген и Евсевий отнесли в число приложений к Новому Завету, находила себе место в некоторых списках Библии. Она, по крайней мере частью, избежала запрещения даже после того, как манихеи и присциллианисты вызвали к ней подозрение своим восторженным отношением к ней. Теперь установлено, что изящная повесть о Павле и Фекле была одним из эпизодов ее; с нею же связана апокрифическая переписка Павла с коринфянами, равно как повествование об его мученической кончине и известное предание о том, будто из его отрубленной головы истекло молоко. Эти отрывки были частями одного обширного рассказа⁶⁶¹, где приключения, проповедь и в особенности чудеса апостола Павла описывались, приблизительно по порядку повествования „Деяний св. апостолов“ и почти с теми же действующими лицами, но излагались в самой вольной переделке. Трудно понять, как можно было рассказывать такие вещи людям, твердо помнившим повествование св. Луки. Автор очень злоупотребляет чудесами, но в особенности замечательна его доктрина. Она не имеет ничего общего с гностицизмом, который подвергается решительному осуждению. Но воздержание рекомендуется с такой настойчивостью, которая несвойственна обычной христианской про поведи; оно как будто становится главной основой христианства: „Блаженны, – говорит ап. Павел, – содержащие плоть свою в чистоте, ибо они станут храмами Божиими. Блаженны воздержные (ἐγκρατεῖς), ибо Бог будет беседовать с ними. Блаженны отрекающиеся от мира... Блаженны имеющие жен, но живущие, как бы не имея их... Блаженны тела девственниц“... и т. д. Эти принципы беспрерывно подкрепляются повествованием; его цель проповедовать особую мораль, более строгую, чем евангельская.

„Деяния ап. Павла“ были написаны одним азийским пресвитером приблизительно во времена Марка Аврелия. Тертуллиан передает, что местные церковные власти неблагосконно взглянули на это своеобразное сочинение и что автор его был лишен своего сана, хотя и оправдывался своей ревностью к памяти апостола Павла. Книга, правда, не была изъята из обращения, но утешительно, что церковь не признала себя солидарной е этой смелой выдумкой и с этой изуверной моралью.

Еще менее выражен дух церкви в других апостольских повестях, почти столь же древних, как „Деяния ап. Павла“, но гораздо менее невинных. Я говорю о Деяниях Иоанна, Петра, Андрея и Фомы⁶⁶², которые, по-видимому, были в обращении с первых годов III века⁶⁶³. Три или по крайней мере два первых находятся в тесной связи; некоторые критики приписывают их одному автору, некоему Левкию или Левкию Харину, который, по мнению других, составил лишь Деяния Иоанна. Это последнее сочинение, несомненно, еретическое, в очень ярко выраженном духе докетизма, со ссылками на „Осьмерицу“, на „Дванадесятицу“ и на Плерому. Некоторые рассказы вольны до неприличия. Деяния Петра не заслуживают таких возражений; их докетический характер гораздо менее заметен. Так же обстояло дело, насколько можно судить по нескольким отрывкам, с „Деяниями Андрея“. Эти произведения имеют между собою то общее, что проникнут очень заметной аскетической тенденцией, отвращением к вину и браку. Апостолы Петр и Андрей преданы казни будто бы только за то, что отговаривали женщин от сожительства с мужьями. Вино воспрещается принимать даже в Евхаристии; ее нужно совершать на хлебе и воде.

Деяния ап. Иоанна, Петра и Андрея написаны по-гречески, причем авторы воспользовались разными азийскими, римскими и иными местными преданиями. Св. Андрей является с ап. Петром и Матфеем проповедником Евангелия на берегах Черного моря; его чрезвычайно фантастичные приключения оканчиваются мученической смертью в Патрасе. История ап. Иоанна заканчивается „метастазом“: престарелый апостол сходит в могилу; не будучи на самом деле мертвым. Повесть об ап. Петре распространяет уже принятое в некоторых кругах предание о столкновении в Риме ап. Петра с Симоном волхвом⁶⁶⁴ и о распятии апостола вниз головой⁶⁶⁵.

„Деяния ап. Фомы“ выводят нас за пределы греческого мира. Апостол идет проповедовать в Индию; предания о нем записаны по-сирийски в Эдессе. Несмотря на различие в происхождении, дух этого произведения приблизительно тот же, что и в остальных апостольских повестях. Аскетизм выдвигается как сущность христианского учения; гностицизм проскальзывает там и сям, особенно в некоторых гимнах, которые меньше, чем остальной текст, подверглись исправлению в сохранившихся списках. Это как раз то, чего следовало ожидать от общества, находившегося под влиянием Вардесана, откуда, по-видимому, появилась эта странная повесть.

Отмеченные апокрифические сочинения дошли до нас лишь в отрывках; их первоначального текста церковь не могла бы потерпеть. Е тому же уважение к ним подорвано было в IV и V столетиях тем, что ими пользовались манихеи и присциллианисты. Их переработали, устраняя все наиболее соблазнительное, но сохраняя чудесные приключения, которыми простонародная масса христиан продолжала интересоваться. Так возникли более или менее православные редакции этих сказаний, которые на целые столетия давали пищу агиографии апостолов.

В какой бы степени ни была примешана к православию гностическая ересь в этих произведениях, одно несомненно, что они все проникнуты общим духом энкратизма, враждебным половым сношениям, даже в браке, и употреблению возбуждающей пищи, – мяса и в особенности вина. Здесь дело идет не об индивидуальных формах воздержания, а об общем правиле: всякий христианин должен быть аскетом, девственником, энкратитом. Эти требования не были новостью, их выставляли уже во времена апостольские; первое послание к Тимофею решительно осуждает их⁶⁶⁶. Вероятно, уже в то время они были связаны с сомнительными воззрениями на Творца и творение. Bo II веке эти воззрения выразились в разных формах гносиса и в учении маркионитов. Это обстоятельство не было хорошей рекомендацией для аскетизма; напротив того, давало повод взять его под подозрение, даже когда он казался безобидным. Быть может, были энкратиты, которые ограничивались лишь соблюдением своих правил воздержания, но о них редко говорят, не задевая какой-нибудь предосудительной связи их с еретиками. Св. Дионисий Коринфский⁶⁶⁷, как видно, был очень озабочен этим направлением. Св. Ириней⁶⁶⁸ связывает энкратитов с Сатурнилом, Маркионом в особенности Тацианом, который научил их оспаривать спасение Адама и верить в эоны. Климент Александрийский называет⁶⁶⁹ в числе их авторитетов некоего Юлия Кассиана, автора сочинения περὶ ἐγκρατείας ἤ περὶ εὐνουχίας. Этот Кассиан был проповедником докетизма, как Сатурнил и Маркион. Впрочем, Ипполит знавал энвратитов, которые „мыслили о Боге и Христе, как церковь“; он не связывает их Тацианом⁶⁷⁰.

Не слышно, чтобы энкратиты составили организованную общину. Были, конечно, маленькие группы, которые собирались, чтобы совершать или принимать Евхаристию по обрядам своей секты. Чаще же всего они присоединялись к другим христианам, православным или даже гностикам. Алкивиад, один из лионских мучеников, кажется, некоторое время был привержен к энкратизму. В общем здесь дело идет не столько о вероучении, сколько о правилах воздержания, которых можно было держаться более или менее строго и в силу разных побуждений. Несомненно, энкратитскому влиянию следует приписать замеченный в нескольких местах в III в. обычай совершать Евхаристию на хлебе и воде. Св. Киприан принужден был бороться против него в Африке⁶⁷¹. Повесть о мученической кончине Пиония в Смирне (250 г.) приписывает ему приверженность этому обычаю.

Энкратиты существовали еще в IV столетии, Св. Епифаний⁶⁷² отмечает их существование в больших городах, как Рим и Антиохия, и в особенности в Малой Азии, у подошвы Исаврийских гор, в провинциях Киликии, Исаврии, Памфилии, Писидии и Фригии. Некоторые из них, известные под именем апостоликов или апотактитов, кроме первоначальных правил воздержания, соблюдали еще добровольную бедность. Все они очень почитали апокрифические Деяния апостолов и другие подобные же сочинения.

Хотя церковь и отвергла энкратитское учение, т. е. принципиальный отказ от некоторых видов пищи и от половых сношений, но она допускала упражнения в обуздании плоти, напр., пост, – обычай, унаследованный от Израиля. Уже очень рано установились два постных дня в неделю, среда и пятница. Ерм уже знает об них; они отмечены в „Учении св. апостолов” В эти дни вкушали пищу позднее обыкновенного и при том пища употреблялась более скудная. Перед Пасхой тоже соблюдался пост и притом в особенности строгий. Сперва ограниченный 1–2 днями, он, наконец, распространился на всю неделю, предшествующую великому празднику. В известных случаях епископы налагали на свою паству чрезвычайные посты. Все это были формы общественного воздержания; в частной жизни верующим предоставлялось поститься, как и когда они хотели.

Другой формой аскетизма было половое воздержание. Оно, конечно, не предъявлялось в качестве обязательного требования ни к кому; однако уже очень рано были мужчины и женщины, которые с общего ведома ставили его как свободное сверхдолжное правило воздержания. Они открыто заявляли себя девственниками; в некоторых случаях, как, напр., Ориген, они допускали крайности, но эти: изуверства отвергались общим мнением. Девственники обоего пола не обособлялись от мира; они жили в своих семьях и принимали участие в обычной жизни христианской общины. Монастыри относятся уже к иному времени. Однако невозможно, чтобы не было каких-нибудь особых связей между людьми, преданными одному и тому же идеалу жизни. Девственники знали друг друга, имели сношения даже с девственниками других городов, других церквей. Они до известной степени предпочитали общество себе подобных. Это дало повод к злоупотреблениям: девственницы покидали свои семьи по той или другой причине и объединялись в общины под покровительством такого же девственника, но мужчины, чем вызывали протест церковных властей⁶⁷³.

Оставляя в стороне эти злоупотребления, самоотречение, связанное с таким обетом, вызывало большое уважение к себе как среди христиан, так и у язычников. Христианские девственницы были гордостью церкви.

Но этот правоверный добровольный аскетизм был уделом избранных. Для большинства христиан даже общеобязательная мораль была уже довольно тягостна; обязательства, возложенные на себя теми или другими лицами в силу христианского воспитания или по свободному влечению, – не всегда соблюдались. Проповедь покаяния, нашедшая еще издревле столь оригинальное выражение в „Пастыре“ Ерма, имеет теперь в виду вовсе не исключительные случаи. Чем дальше шло время, тем многочисленнее становились христиане; множились подвиги, множились и грехи; отсюда – все большая и большая настоятельность и разнообразие понудительных мероприятий церкви; развилась казуистика и скоро выработался определенный институт покаяния, который первоначально был установлен только в общих чертах.

Основывался он на том простом принципе, что всякое общество имеет право исключать из своей среды членов, существенно нарушающих его уставы. Христианин, не соблюдавший обязательств, взятых на себя при крещении, бывал исключен из христианской общины, отлучен (excommunicatus). В случае если отлученный чувствовал раскаяние и решал изменить свое поведение, он мог просить об обратном принятии в церковь, и если его обращение казалось достаточно надежным, его вновь принимали, но уже не как полноправного члена общины: его зачисляли в особый разряд кающихся, подобный разряду оглашенных. Как и эти последние, кающиеся могли присутствовать только при начале богослужения; как и те, они состояли под ближайшим надзором, имевшим целью проверить действительность их раскаяния. Сверх того ям нужно было выполнить покаянные правила соразмерно важности их грехов. Если эти грехи были не очень важны, могло случиться, что по истечении большего или меньшего промежутка времени они совершенно воссоединялись с церковью⁶⁷⁴. Тогда они занимали прежнее место в среде верных. Но были случаи, – убийство, прелюбодеяние, вероотступничество, – когда покаяние длилось до самой смерти. Мы видели выше, как папа Каллист смягчил это суровое правило и допустил к примирению с церковью в последние минуты жизни лиц, виновных в плотских грехах. Правда, строгие ревнители протестовали, в лице Тертуллиана и Ипполита, но на практике римские взгляды получили преобладание. К преднамеренному убийству и в особенности к вероотступничеству относились строже. После гонений, вызвавших очень значительное количество отречений от веры, стали принимать во внимание, как смягчающие обстоятельства, муки пытки, изгнание, заточение, потерю имущества, даже страх сам по себе, и при помощи ускоренного покаяния покончили с создавшимся положением, которое иначе грозило чрезвычайным осложнением. Однако древнее правило сохранило свою силу для тех, кто без всякого извинительного повода пятнал себя грехом идолослужения, в особенности в самой характерной его форме, – жертвоприношением.

На самом деле не во время лишь гонений угрожала опасность оскверниться язычеством. Когда власти и оставляли в покое церковь, христианам все-таки приходилось жить в среде, привязанной к формам старой религии. Семейные, соседские, торговые связи вводили в искушение⁶⁷⁵. Некоторые роды деятельности представляли особенно много опасностей: так, напр., ремесло солдата, школьного учителя, художника, ваятеля. Чем шире распространялось христианство, тем больше было точек соприкосновения между миром и христианским обществом. Взаимное настроение христиан и язычников мало-помалу становилось более доверчивым, в особенности после долгих промежутков спокойствия, которые рассеивали страхи христиан перед замыслами государства и страхи язычников перед опасностями христианства. Мало было общественных положений, которые считались бы несовместимыми с христианством, даже с саном пресвитера или епископа. Св. Киприан⁶⁷⁶ знал епископов, – и даже многих (plurimi), – которые занимали места управляющих в ведомстве государственных имуществ, путешествовали по ярмаркам, занимались ростовщичеством⁶⁷⁷, выселяли неплательщиков. Мы видели, как Павел Самосатский соединял обязанности антиохийского епископа с высокой должностью в финансовом ведомстве; его противник Малхион был начальником „эллинской“ школы в Антиохии, – должность довольно необычная для пресвитера. Математик Анатолий, руководитель аристотелевской школы в Александрии, был возведен в сан епископа. В конце III века управителем императорского пурпурного завода в Тире был антиохийский пресвитер. Императорский дворец от времен Нерона вплоть до Диоклетиана в своих стенах всегда имел много христиан. В конце концов христиане стали принимать должности не только финансовых чиновников, но и городских и даже провинциальных властей. Мало того: нашлись последователи Христа, становившиеся фламинами, т. е. языческими жрецами. Правительство в последние времена стало до того снисходительно, что для христианских носителей этого звания упраздняло религиозные обязанности, которые были с ним связаны. Можно было, будучи главным жрецом Рима и Августа, не совершать никаких жертвоприношений в честь этих государственных богов⁶⁷⁸.

Эта терпимость по истине доходит до абсурда, с какой бы точки зрения на нее ни смотреть. Государство или города, допускавшие христиан занимать места фламинов, освобождая их от обязанности приносить жертвы, становились в противоречие с самой сущностью этого религиозного учреждения; это было равносильно его упразднению. Что же касается христиан, соглашавшихся принимать на себя это жреческое звание, то они, должно быть, очень широко понимали обязанности христианского поведения.

Ha соборе в Эльвире их подвергли осуждению, но в сущности еще очень мягкому, несмотря на его кажущуюся строгость. Ограничились тем, что выставили на вид некоторые примеры, осудили наиболее важные случаи. Быть может, было бы лучше осудить целиком и бесповоротно это чудовищное отступление от самых основных христианских принципов. Но, очевидно, в конце III века было уже слишком поздно выказывать такую строгость.

Этот эльвирский собор позволяет нам, с помощью еще некоторых страниц Церковной Истории Евсевия, выяснить нравственное состояние христианского общества накануне последних гонений, да и независимо от этого он оставил нам чрезвычайно интересный памятник⁶⁷⁹. Если миновать смутные предания о проповеди ап. Павла⁶⁸⁰, история испанской церкви в эпоху возникновения христианства исчерпывается для нас несколькими разрозненными событиями, относящимися ко временам гонений Деция и Валериана. О них уже говорилось выше. На соборе в Эльвире (Illiberris, Гренада) испанская церковь открывается перед нами в гораздо большей полноте. Кроме двадцати епископов⁶⁸¹ многие церкви послали туда представителями пресвитеров. Не все сохранившиеся имена можно приурочить к определенным местам, но они своей численностью достаточно свидетельствуют о тогдашнем распространении христианства в Испании, особенно в южных областях.

Собор доказывает в то же время, что хотя в иберийских христианских общинах светский дух, к сожалению, сильно развился, руководители церкви все же не потеряли из виду древнего идеала и не боялись прибегать к самым суровым наказаниям ради поддержания евангельской нравственности. Из 81 канона, выражающих постановления отцов эльвирского собора, 11 оканчиваются строгим приговором: nес in finem dandam esse communionem (не давать причащения даже в конце жизни). Этого не следует понимать в том смысле, что испанские епископы обрекали виновных, которых касалось такое постановление, проклятию, ни даже в том смысле, что церковь вовсе исключала их из своей среды: она допускала их, но в положении низшем, в положении кающихся. Она отказывала им лишь в. полном внешнем прощении, предоставляя самому Богу принять их раскаяние.