Глава XVII. Распри в Риме. – Ипполит 

Императоры Коммод и Север. – Папа Зефирин и диакон Каллист. Ипполит. – Христология адопциан: Феодотиане. – Римские алоги и монтанисты; Кай. – Учение о Логосе. – Школа модалистов: Праксей, Ноэт, Эпигон, Клеомен, Савеллий. – Колебания Зефирина. – Осуждение Савеллия. – Раскол Ипполита: Philosophumena. – Учение Каллиста и его правление. – Литературные произведения Ипполита, его кончина, память о нем. – Римская церковь после Ипполита. – Папа Фабиан и пресвитер Новациан.

Со времен Нервы и Траяна императоры наследовали друг другу по праву усыновления и мудро правили государством. Отцовская привязанность Марка Авредия воскресила систему естественного престолонаследия: это было великим бедствием для империи. При сыне его Коммоде воскресла в Риме сумасбродная тирания Калигулы и Нерона. Монарх был поглощен цирком, где чернь рукоплескала его гладиаторским талантам; порядочные люди были придавлены террором, подвергались преследованиям; преторианская гвардия стала главным орудием управления: таков был строй правления, который водворился благодаря тому, что император-философ допустил до престола своего сына. Этот режим длился тринадцать лет.

31 декабря 192 г. морганатическая супруга Коммода, Марция, найдя свое имя в списке обреченных на смерть в ближайшую ночь, упредила мужа и положила конец оргии. Преторианцев склонили объявить императором старого военачальника Пертинакса, строгость которого скоро, однако, так им надоела, что они умертвили его. Тут кандидатами на престол явились два сенатора. Дидий Юлиан был щедрее и потому был избран и навязан гвардией сенату и народу. Эта передача верховной власти по усмотрению римского гарнизона не понравилась пограничным армиям. Их командиры: Север, Нигер, Альбин, были все провозглашены императорами. Север, начальствовавший в Паннонии, первый прибыл в Рим и укрепил свое положение в нем. Потом, условившись предварительно с Альбином, командовавшим войсками в Бретани и уже провозглашенным императором в Галлии, Север предпринял борьбу с Нигером, своим соперником на Востоке, и победил его. Затем, обратившись против Альбина, он отделался и от него и остался единым повелителем империи, – суровым (severus) не только по имени, но и на деле. Порядок восстановился, границы вновь были поставлены под надежную защиту, парфяне опять узнали силу римских армий, которые на этот раз дошли до Персидского залива.

Север отнесся к христианам так же сурово, как и ко всем вообще. Против его жестокостей выступал с протестом Тертуллиан в различных своих произведениях, относящихся к 197 г., Ad martyres, Ad Nationes, Apologeticus. Север даже усугубил стеснительные законы и особым указом запретил совращения в христианскую веру. Но об этом мы будем говорить ниже.

Папа Виктор умер в это царствование в 198 или 195 г. Его место занял Зефирин. Начиная с него, история римской церкви становится несколько более известной нам. Это был простой и необразованный человек. Немедленно по избрании он выписал из Анциума некоего Каллиста, проживавшего там в своеобразном уединении, – сделал его своим соправителем по делам церкви и в частности поручил ему заведовать кладбищем. «Кладбище» до того времени было на вилле Ацилиев на Саларийской дороге.  Каллист перенес его на Аппиеву дорогу, близ которой уже находилось несколько весьма древних семейных усыпальниц, обозначенных именами Претекстата, Домициллы и Луцины. С III века эти усыпальницы сделались ядром обширных некрополей, где папам была отведена особая погребальная комната. Хотя продолжали погребать и на кладбище Присциллы, а также устраивать усыпальницы и в других местах, однако новое кладбище стало особенно важным. Его связали с именем Каллиста, хотя из всех пап третьего века именно он не был там погребен.

О Каллисте много говорили при предшествующих папах. Его заклятый враг Ипполит рассказывает, что он сперва был рабом некоего Карпофора, христианина из дворца цезаря³⁵⁴; его хозяин доверил ему капиталы для банкирской конторы, которую держал в квартале общественного бассейна³⁵⁵. Каллист запутался в неудачных аферах, и, спасаясь от гнева Карпофора, пытался бежать. Он уже садился на корабль в Порто, как вдруг увидал своего хозяина; Каллист бросился в воду, был вытащен, взят под стражу и посажен в тюрьму. Под давлением кредиторов своего раба, среди которых было много христиан, Карпофор выпустил его. Каллист взялся достать денег. У него и на самом деле были должники среди евреев. Он отправился к ним в синагогу; там поднялся по этому поводу страшный шум: евреи стали жаловаться, что он помешал отправлению их богослужения, и потащили своего кредитора к римскому префекту Фусциану, обвиняя его в оскорблениях и обличая в принадлежности к христианству. Несмотря на заступничество Карпофора, его раб за принадлежность к христианству был приговорен к каторге на о. Сардинию.

Это произошло во время епископства Елевтерия³⁵⁶. Несколько времени спустя capдинские исповедники были, как сказано выше, освобождены по просьбе Марции³⁵⁷. Каллист не стоял в списке, данном Марции папой Виктором, тем не менее пресвитер Гиацинт, посланный папою в Сардинию, добился согласия прокуратора на освобождение его вместе с другими. Таким образом он вернулся в Рим, но после всех своих приключений у многих не пользовался доброй славой. Виктор отправил его в Анциум и дал ему ежемесячную пенсию. Состоя в положении исповедника на пенсии, он попал в совет папы Зефирина, без сомнения в звании диакона. Быть может в этом своем 8 – 10-летнем уединении он успел обогатить свой ум, однако, он, кажется, всегда был больше деятелем и администратором, чем опытным богословом.

В Риме не было недостатка в богословах. Среди пресвитеров был первоклассный богослов, Ипполит, ученик Иринея. Распри, которые он впоследствии имел со своими епископами, а в особенности то обстоятельство, что он всегда писал по-гречески, между тем как вскоре после него язык этот начал выходить из употребления в Риме, содействовали забвению большинства его произведений. Но исследования новейших ученых мало-помалу открывают их на свет Божий, и теперь уже можно убедиться, что великий римский писатель не имеет повода завидовать литературной славе своего александрийского сотоварища Оригена. Последний был с ним лично знаком; в одно из своих путешествии в Рим во времена Зефирина он однажды присутствовал на проповеди Ипполита, и тот сумел во время речи упомянуть о знаменитом александрийце³⁵⁸.

Вообще Рим не перестал быть излюблснным местом встречи, как христианских мыслителей, так и всяких религиозных авантюристов. Они продолжали сюда стекаться, как во времена Адриана и Антонина, поддерживая постоянное брожение вокруг церкви или даже в самых ее недрах. Отсюда возникли любопытные споры, предвестники тех споров, которые возбудили столь серьезный волнения в IV и последующих столетиях.

Первые христиане, как мы уже не раз говорили, все были согласны в признании божественности Иисуса Христа. Плиний рассказывал, что они поют гимны Христу, воздавая Ему поклонение, как Богу, quasi Deo. «Братия, – говорить автор проповеди; известной с именем Климента – мы должны об Иисусе, Христе помышлять, как о Боге»³⁵⁹. Но в каком смысл Он Бог? Как согласовать Его божественность со строгим единобожием, которое христиане исповедовали наравне с Израилем? Здесь начинались разногласия. Если оставить в стороне, гностиков, очень ясно выражавших свое воззрение на божественную природу Спасителя, но расходившихся с остальными христианами в понятии о Боге, все высказывавшиеся по этому поводу воззрения могут быть сведены к двум главным типам: первые гласили, что Иисус Христос есть Бог, ибо Он воплотившийся Сын Божий, другие утверждали, что Иисус – Бог, потому что Бог усыновил Его и возвел в божеское достоинство. Первое понимание основано на ясных выражениях ап. Павла и Иоанна, которые оба прямо учат о предвечном существовании Сына Божия до Его воплощения во времени. Апостол Павел не употреблял термина: «Логос» для обозначения предвечного Христа. Этот термин появляется у ап. Иоанна, а так как его произведения значительно позднейшего происхождения, по сравнение с посланиями ап. Павла и первоначальной христианской проповедью, и не сразу были признаны, то в первый период следует отличать основное и общепринятое учение о предвечном Христе от той особой формы, какую придал ему специальный термин: «Логос». Апологеты, начиная с Иустина, очень настаивали на этом термине, но это было философское понятие, и выводы, какие можно было из него извлечь, большей частью были недоступны пониманию простых верующих.

Эти последние – за исключением палестинских эвионитов, которые упорно продолжали смотреть на Иисуса, как на великого пророка, и видели в его титуле Сына Божия лишь один из атрибутов его мессианского достоинства, – либо остерегались испытывать умом свои верования в божественность Спасителя (таковых было конечно большинство), или мыслили эту божественность в форме одного из двух указанных понятий, – воплощения или усыновления. Ерм, видимо, держится адопцианской терминологии. Он, правда, имеет представление о существовании божественного лица, известным образом отличного от Бога Отца: таковым лицом у него является Сын Божий или Святой Дух. С этим божественным Лицом Спаситель в течение Своей земной жизни находился в непрерывном общении, однако это общение не соответствует тому, что впоследствии назвали «ипостасным единством». По завершении Своего дела Он был в награду за Свои заслуги удостоен обожествления.

Эти идеи у Ерма не развиты положительным образом. Они проскальзывают в одном месте его книги по поводу других вопросов, всего более способных отвлечь внимание читателя от этих идей. Тем не менее замечателен факт, что человеку, занимавшему положение Ерма, могло прийти в голову подобное воззрение и притом с полной уверенностью в его правильности. Впрочем мы увидим, что этот факт стоит в связи с другими проявлениями адопционистической системы.

В правление папы Виктора в Рим прибыл богатый христианин из Византш по имени Феодот³⁶⁰. Его прозывали Феодотом кожевником, потому что он нажил себе состояние этим родом промышленности. Это был очень образованный человек. Он начал развивать богословское учение, согласно которому Иисус был человек, как и все другие, за исключением, впрочем, своего чудесного рождения; выросший в обычных условиях, он проявлял однако высокую святость; во время крещения на берегах Иордана Христос, иначе говоря Святой Дух, сошел на него в виде голубя: так получил он дар творить чудеса. Но он не стал от этого Богом. В это достоинство он был возведен лишь по своем воскресении. Впрочем не все феодотиане признавали его Богом и в таком смысле.

Виктор не задумался осудить такое учение. Феодот был отлучен от церкви³⁶¹. Он упорствовал и приверженцы его оказались достаточно многочисленными, чтобы составить особую церковь. Другой Феодот, по положению банкир, и некий Асклепиодот, оба ученики византийца, отыскали римского исповедника, по имени Наталиса, согласившегося за жалование взять на себя обязанности епископа новой секты. Однако он не остался верен ей. Ему в видениях являлся Спаситель с суровыми упреками, а так как он не внимал им, то «святые ангелы» однажды ночью подвергли его столь сильному бичеванию, что с рассветом он отправился к папе Зефирину, бросился в ноги ему, духовенству и мирянам и просил о помиловании. Над ним сжалились и вновь приняли в общение. Лишь немного позднее (около 230 г.?) появляется другой учитель этой секты, некий Артемон или Артема, который кажется прожил долго и имел в ней известное значение.

Такова внешняя история секты; в учение же ее нужно вникнуть поближе. По краткому изложению его, дошедшему до нас³⁶², видно, что феодотиане допускали наряду с Богом другую божественную силу, называвшуюся у них Христом, или Святым Духом. То же самое мы встречаем и у Ерма³⁶³. Своеобразная черта, подчеркнутая св. Ипполитом в учении Феодота банкира, – культ Мелхиседека, которого он отождествлял с Сыном Божиим, Святым Духом. Эта мысль, возникшая из неправильного толкования Послания к Евреям, встречается и вне секты феодотиан и долгое время спустя после нее³⁶⁴. Когда ее связали с учением об адоптивном обожении Христа, она привела к тому, что Христу отвели место ниже Мелхиседека. Действительно, Сын Божий (Мелхиседек) не может не считаться выше доброго слуги (Христа), которым он руководил, и возвышению которого он способствовал. Поэтому и жертва приносилась ему. «Христос был избран ради нас, чтобы призвать нас с наших различных путей к сему (единственному) ведению; он был избран и помазан Богом, ибо отвратил нас от идолов, указав нам истинный путь»³⁶⁵. Это точь-в-точь то же толкование, какое Ерм дает в своей притче делу Спасителя.

Отсюда нет ничего удивительного, что эта школа искала себе предшественников в предыдущих поколениях богословов. Сектанты утверждали, что они верны древнему преданию, сохранявшемуся в Риме до папы Виктора и нарушенному только при Зефирине. Это уже было прежде всего неточно, ибо феодотиан осудил именно Виктор; с другой стороны многие древние писатели, как Иустин, Мильтиад, Тациан, Климент, Ириней, Мелитон, утверждали божественность Христа, признавая его одновременно Богом и человеком. Многие псалмы и гимны, составленные с изначальных времен Церкви верующими, выражали то же верование³⁶⁶. Это все – верно, но отмеченные сейчас писания или свидетельствовали о простой вере в божественность Христа, или изъясняли эту божественность при помощи понятий о Логосе, под влиянием Евангелия от Иоанна. Это не исключает возможности, что там и сям незаметно и без претензиозной настойчивости распространялись и другие воззрения. Не надо забывать, что сколь ни кажется нам неудовлетворительным богословское учение феодотиан, оно имело последователей до конца IV века, и что еще бл. Августин³⁶⁷, накануне своего обращения, вполне искренно думал, что оно является выражением христианской ортодоксии.

Особенная черта этой школы – ее связь с позитивной философией. Аристотель пользовался в ней большим уважением, равно как и Теофраст с Эвклидом и Галлиеном. Там занимались силлогистическими упражнениями, даже злоупотребляли их применением к Библии. Библейская критика, низкого полета и в корне враждебная всякому аллегоризму, часто приводила к подправкам и искажениям священного текста. Феодотиане держались, по-видимому, того же канона, как и церковь; они не исключали, подобно алогам, произведения ап. Иоанна, как ни трудно было их примирить с феодотианским учением. Но их экземпляры Св. Писания вовсе не походили на принятый в церкви текст; они даже между собою весьма разнились. Были тексты Асклепиада, Феодота, Гермофила, Аполлонида, не отличавщееся взаимной согласованностию.

«Малый лабиринт», откуда мы черпаем эти сведения, – единственное сочинение, где сохранились следы этой библейско-критической работы. Оно было направлено специально против Артемы³⁶⁸ и важные признаки заставляют думать, что оно было написано Ипполитом в последние годы жизни. Не первый раз великий римский учитель нападал на феодотиан; он им уже посвятил особые замечания сперва в своей Синтагме, а затем в Философуменах.

Ипполит имел дело также и с алогами. Мы видели выше, как эта партия образовалась в Азии во время первого проявления монтанистских пророков, когда произведения ап. Иоанна еще настолько недавно вошли в употребление, что не было явным безумием оспаривать их авторитет. Оппозиция алогов, кажется, была направлена преимущественно против употребления, или, вернее, злоупотребления понятием о Параклете у фригийских энтузиастов, – против их видений и пророчеств. Незаметно, чтобы отрицательное отношение алогов отразилось в области христологии. Св. Ириней обошел их молчанием. Бороться с ними счел своим долгом Ипполит в книге под заглавием: «В защиту Евангелия от Иоанна и Апокалипсиса», значительная часть которой, вероятно, вошла в главу, посвященную св. Еппфанием алогам³⁶⁹. Эти яростные противники монтанистов, быть может, последовали за ними в Рим, где в это время о последователях Параклета было много толков. У последних было много вождей, которые не во всем были между собой согласны; между ними некий Эсхин и Прокул или Прокл³⁷⁰, пользовавшийся большим уважением Тертуллиана³⁷¹. Прокл стал писать в защиту новых пророчеств. Ему возражал римский христианин³⁷², по имени Кай, который в опровержение противников сослался на могильные памятники Ватикана и Остиевой дороги, посвященные памяти апостолов Петра и Павла. Книга Кая была изложена в форме диалога и заключала очень горячую критику Апокалипсиса, составлена которого автор приписывал Керинфу, точь в точь как думали и алоги³⁷³. Ипполит не счел себя вправе пройти молчанием такое утверждение и написал против Кая Capita (Главы), некоторые отрывки из которых были недавно найдены³⁷⁴.

Но уже в первые годы епископства Зефирина его энергия обратилась на иного рода полемику. Изгнанные из Церкви феодотиане продолжали производить волнение за ее пределами; в недрах самой христианской общины образованные и даже необразованные люди страстно дебатировали этот вопрос.

Нужно было выяснить, как следует на самом деле понимать божество, воплотившееся в Иисусе Христе. Исходя из слов ап. Иоанна: «Слово плоть бысть», многие писатели, особенно апологеты, развивали филоновскую теорию Логоса. Кроме того, что они хотели таким путем примирить свою собственную веру со своим философским воспитанием, они чрез это приобретали точку опоры у образованных слушателей или читателей, перед которыми им приходилось защищать христианство. Сам Цельз одобряет учение о Логосе. Но что такое в действительности был Логос? В сущности, в какие бы формы ни отливалась мысль апологетов, Логос был для них Богом, который проявил Себя и действовал вне Своего премирного бытия, сделал Себя доступным для познания. Бог невыразим, непредставляем, непознаваем; между Ним и миром нужен посредник. Этот посредник не может быть иным, как божественным Лицом: Слово исходит от Бога. К Нему должно быть отнесено все внешнее действание Божества, и прежде всего творение мира, затем явления Божества в Ветхом Завете (теофании), наконец воплощение.

Итак, каково же отношение между Логосом, доступным человеку Богом, и Отцом, недоступным Богом? В этом заключалась вся трудность вопроса. Слово исходит от Бога, из сущности Отца: ἐκ τῆς τοῦ Πατρὸς οὐσίας, как выразился впоследствии в том же смысле Никейский символ веры. Но Слово уже становится иным по отношению к Отцу, это – другой Бог, говорит без обиняков св. Иустин. Однако ни это резкое выражение, ни все другие, употребленные древними авторами по бедности богословского языка, не должно понимать в таком смысле, который бы выходил за пределы того, что мы подразумеваем под различием Лиц. Слабым пунктом в этой теории является скорее то, что различие между Лицами не понималось как вечное, необходимо вытекающее из внутренней природы Божества. Христианским последователям Платона Слово нужно было лишь для раскрытия вопросов, касающихся внешнего миропорядка. Логически предшествуя творению, Слово предшествует ему и в хронологическом отношении: и только. Греческий термин, Логос, со своим двойным значением: Разум и Слово, благоприятствовал такому порядку идей. Как божественный Разум, Логос всегда существовал в Боге; как Слово, Он исшел от Бога определенным образом и в известное время. Эта мысль иногда яснее выражалась терминами: имманентный Логос и изреченный Логос (Λόγος ἐνδιάθετος и Λόγος προφορικός).

Как и все попытки примирить религию с философией, это учение имело свои слабые стороны. Оно было навеяно главным образом и прежде всего известной космологической теорией, чуждой христианскому преданию, разработанной скорее или чистыми платониками, или мыслителями школы Филона, а также и в особенности гностиками всех видов. Единство божественного начала, Монархия, как тогда выражались, была сохранена лишь благодаря системе распределения (οἰκονομία) божественных Лиц, построенной по типу плеромы, чтобы заполнить пропасть между Бесконечным и конечным. Здесь лицо единого Логоса заступало роль целой серии эонов, архонтов и демиургов. Раз дошли до конечного миpa, до творения, трудности кончались. Логос – творец проявлял Себя в Своих творениях, особенно в человеке, сообщал ему нужную мудрость, открывал Себя в здравой философии греков и иудейских пророках, наконец, преподал через Иисуса Свое высшее учение. Дальше этого теория не шла. То, что составляет сущность и своеобразное содержание христианства, спасение через Иисуса Христа, почерпалось единственно из церковного предания.

Эти слабые стороны и пробелы богословского учения о Логосе объясняют, почему оно было принято с столь малым увлечением не только христианской массой, но даже такими лицами, как св. Ириней, у которых предание имело исключительное значение. Бог Творец и Иисус Сын Божий, Спаситель, – вот два полюса, между которыми вращается мысль великого лионского епископа. Нельзя сказать, чтобы он не был знаком с воззрениями, которые распространялись кругом него, но они не имели руководящего влияния на ход его мысли. Ириней не был главой школы, но главой церкви. Естественно, что другие пастыри разделяли его образ мыслей, и это возвращает нас к Риму, в момент, когда сторонники учения о Логосе столкнулись с противодействием церковного авторитета.

Это столкновение однако вскрылось не прямо: богословское учение о Логосе сперва встретило оппозицию со стороны другой богословской школы. Издавна в Азии были люди, которые не хотели допустить никакого посредника между миром и Богом, в особенности в деле искупления, и заявляли, что признают лишь одного Бога, – того, который воплотился в Иисусе Христе. Наименования Отца и Сына, по их мнению, соответствовали только различным видам, временным проявлениям Божества³⁷⁵, а вовсе не относились к различным божественным лицам. Это – то направление, которое получило название модализма. Теоретики Логоса, которые столь явно держались Платона, упрекали своих противников в приверженности к Гераклиту и Зенону. В действительности же модалисты преимущественно старались отстоять божественность Спасителя и этим сперва завоевали сочувствие. К несчастью они плохо взялись за дело и им пришлось остаться без поддержки.

Это учение проникло в Рим еще при папе Елевтерии. Именно в его время явился сюда из Азии исповедник Праксей. Римская церковь, всецело занятая вопросом о Монтане и его пророчеств, еще колебалась, предать ли монтанизм осуждению, и скорее была склонна к противному, когда Праксей принес такие сведения, что настроение сразу изменилось, и церковь высказалась против фригийцев. Праксей был модалист. Распространением своих идей он дал Тертуллиану повод сказать, что совершил в Риме два диавольских дела, – изгнал Параклета и распял Бога Отца. Этой последней остротой весьма скоро воспользовались, чтобы осмеять новое учение. Она в самом дел выражала довольно верно один из выводов учения, наиболее противоречащий Св. Писанию. Модалистов прозвали патрипассианами. Учение Праксея распространилось также и в Карфаген, пользуясь, по словам Тертуллиана, людским невежеством. Но оно встретило и противника в лице самого Тертуллиана. Он сделал о нем представление церковным властям, и Праксей вынужден был не только дать обещание исправиться, но и подписать письменное в том обязательство³⁷⁶. Водворилась тишина.

Около того же времени в Смирне Ноэт, имя которого тоже дало повод к остротам³⁷⁷, был привлечен за подобное же учение к суду смирнских «пресвитеров», которые обратились к нему с порицанием. Он осложнил свое положение тем, что называл себя Моисеем, а своего брата Аароном, – странность, под которой, по-видимому, скрывались чрезмерные притязания. В первый раз ему удалось оправдаться. Но так как он продолжал развивать свои догматические учения и собирал около себя кружок последователей, то его вновь призвали к пресвитерскому суду. На этот раз он говорил более откровенно и объявил – характерное признание, – что он во всяком случай не делает ничего вредного, проповедуя учение, которое служит к большему прославлению Иисуса Христа: «Я знаю только одного Бога; никто иной, а только Он, родился, страдал и умер». Ноэт был отлучен от церкви³⁷⁸.

Таким образом модалистические идеи уже дважды подверглись осуждению, в Карфаген и в Смирне, когда они вторично попытали счастья в Риме. Ученик Ноэта Эпигон поселился в столице и открыл школу, во главе которой он вскоре был заменен неким Клеоменом, а этого сменил немного позднее Савеллий. В Риме была уже школа феодотиан, которая даже преобразовала себя в церковь. Новые учители оказались в полном противоречии с феодотианами. Можно думать, что после неудач, испытанных в Африке и в Азии, они смягчили то, что в их речах всего более производило невыгодное впечатление на христиан; поэтому их сперва хорошо приняли, как простые верующие, не подозревавшие ничего дурного, так и епископ Зефирин, мало сведущий в тонкостях богословия, заботившийся, как и должно, прежде всего о церковном мире. Он оставил в покое и учителей, и их школу. Последние напирали главным образом на термин монархия, который почти соответствовал термину «единосущие», впоследствии вошедшему в употребление, и служил для выражения единобожия во всей его строгости. Только и разговору было, что о монархии. Как мы видели, гностики тоже ввели этот принцип в свою плерому под влиянием Апеллеса маркионизм также изменился в эту сторону. Православный люд охотно присоединялся к этому движению; он всегда готов был защищать божественную монархию. Даже монтанисты стали под это знамя; известная часть их, во главе с Эсхином, приняла модалистское учение. Другие же, с Проклом во главе, держались иных взглядов.

Общим врагом было учение о Логосе³⁷⁹, которое в Риме отстаивал Ипполит, в Африке Тертуллиан. Православные упрекали его главным образом в том, что оно вводит двух богов. Нужно было в самом деле обладать некоторой философской подготовкой и даже сознательно удерживаться от того, чтобы не виде в Логосе, каким Ипполит и Тертуллиан представляли Его себе, второго Бога, отличного от истинного Бога и подчиненного Ему. Но как избежать этой Харибды, не попадая в Сциллу патрипассианства? Добродушный Зефирин в конце концов сбился и не знал, чего держаться. Он любил говорить, совсем как Ноэт и его приверженцы: «Я знаю только одного Бога, Иисуса Христа, и кроме Него нет другого, который бы пострадал и умер». Но он же прибавлял: «Умер не Отец, а Сын». Это значило просто повторять те самые понятия, которые нужно было примирить, – традиционные положения о единстве Божием, о воплощении и о различии между Отцом и Сыном. Зефирин не погрешал в отношении к преданию, но он ничуть не разрешал спорных вопросов.

Ипполит, который предлагал известное решение, но никак не мог расположить к нему своего епископа, все более и более приходил в раздражение. За спиной Зефирина он видел его советника Каллиста и обрушивался на него. Поэтому, когда Зефирин умер, а Каллист был избран на его место, он уже не колебался, стал открыто протестовать и отделился от церкви с некоторым числом последователей. Этот важный шаг произвел много шума. Каллист не хотел допустить, чтобы про него говорили, будто раскол произошел от того, что он покровительствует лжеучениям: он осудил Савеллия за ересь³⁸⁰. Но с другой стороны он не допускал, чтобы Ипполит навязывал ему свои взгляды. Ученый богослов остался в печальном положении главы отколовшейся церкви и сохранил его и в течение епископства преемников Каллиста, Урбана и Понтия.

Его нетерпимость вылилась в книге, которую мы неправильно называем Philosophumena. Это – опровержение всех богословских учении, несогласных с православием, понимаемом, разумеется, в духе автора. Все содержание разделено на девять книг, с приложением десятой, заключающей повторение всего сказанного. Первые четыре посвящены философским и мифологическим системам греков и варваров. Затем идут разные гностические секты и иные христианские ереси до Ноэта и Каллиста, после которых остаются лишь элькезаиты³⁸¹ и иудеи. Ипполит уже не впервые вступал в борьбу с ересями. По крайней мере за двадцать лет до того он составил список их, начиная с Досифея³⁸² и кончая ересью Ноэта, тридцать второй по счету. До нас не дошел этот труд, носивший название Syntagma, но он вошел почти целиком в компиляцию св. Епифания³⁸³. Ипполит излагал в нем различные еретические учения, а затем опровергал их по методу св. Иринея, оспаривая их доводы и библейские толкования. Совершенно другого приема он придерживается в Pilosophumena: он заключается в приравнены каждой еретической богословской системы к какой-нибудь философской или языческой теории, предварительно опровергнутой или осмеянной, ибо автор владеет злым языком. Ипполит никогда не отличался кротостью, но между временем написания Синтагмы и Лабиринта характер его стал еще более желчным. В особенности о Каллисте он не может говорить без раздражения. Поэтому-то нельзя полагаться на то, что он о нем говорит. Недостаточно отбросить внушенные ненавистью его толкования идей и поступков Каллиста; даже самые факты нельзя допустить без оговорок так, как он их передает³⁸⁴.

Так например трудно приписать Каллисту то вероизложение, которое Ипполит выдает, как его исповедание. «Есть лишь один божественный дух, называемый различными именами, – Слово, Отец, Сын. Последнее имя имеет отношение к воплощению. Собственно говоря, Сын это – видимое существо, человек. Будучи обожествлен через воплощение, он отождествляется с Отцом; таким образом Отец и Сын – единый Бог, одно лицо, а не два. Отец сострадал Сыну, ибо не следует говорить, что Отец подвергся страданиям».

Тертуллиан также был знаком с этим учением о «сострадании»³⁸⁵, но он не приписывает его Каллисту, и его книга против Праксея по времени составления, быть может, предшествует епископству последнего. По-видимому, здесь мы имеем нечто вроде эволюции учения модалистов: несколько грубое патрипассианство первых времен видело угрозу своему существованию в отношении к себе Зефирина и Каллиста, – и потому вероятно сторонники модализма сочли уместным смягчить его.

Но смягчение было произведено в нем очень поверхностное, и непонятно, как мог бы Каллист принять его под свое покровительство после того, как осудил Савеллия. Полемисты всегда имеют наклонность переиначивать те взгляды, против которых они борются, и набрасывать тень на своих противников, делая невыгодные для них сближения с предосудительными учениями. Возможно, впрочем, что недоверие, какое внушало учение о Логосе, боязнь двоебожия³⁸⁶, преобладавшая забота о сохранении единства Божества, вместе с несовершенством богословской терминологии, иногда приводили борцов за православие к неверным понятиям и в особенности к неудачным выражениям.

Несмотря на страстные утверждения Ипполита, несомненны два факта, основанные на его же свидетельстве: первый, – что Каллист осудил Савеллия, второй, – что он не осудил Ипполита. Последний отделился сам. Какое бы недоверие ни возбуждало его учение, оно избежало официального осуждения. В последующем поколении оно открыто проповедывалось римским пресвитером Новацианом и имело последователей еще в середине IV столетия. Однако ни Новациан, ни позднейшие представители этой теории не принадлежали к истинному традиционному направлению, которое должно было привести к никейской ортодоксии. Последняя выросла не из богословской теории Логоса, разработанной апологетами и после них Ипполитом и Тертуллианом, а из простого благочестивого предания первых веков, нашедшего скорее защиту, чем объяснение, у св. Иринея, изложенного папами Зефирином и Каллистом в том виде, в каком оно обращалось, и получившего позднее, в лице их преемника Дионисия, достойного истолкователя.

Каллист подвергся резким нападкам со стороны Ипполита не за одну только свою доктрину. Антипапа напал с неменьшей желчностью на его управление церковью. Если верить ему, Каллист объявлял прощение всем грешникам, охотно принимал тех, кого изгоняли от себя сектанты, не позволял смещать нарушивших свой долг епископов, допускал двоеженцев в состав духовенства и разрешал клирикам жениться; он терпел также тайные браки между знатными женщинами и выходцами из низших слоев. Во всех этих обвинениях не всегда легко отличить ложные утверждения от недоброжелательных толкований действительных фактов³⁸⁷. По первому пункту свидетельство Ипполита отчасти подтверждается Тертуллианом, выпустившим свою книгу De Pudicitia, в виде протеста против торжественного объявления папою, очевидно Каллистом, прощения, простиравшегося не на всех грешников, как уверяет Ипполит, но только на известный разряд их. С некоторого времени в церкви было принято, что отлучение отступников, убийц и прелюбодеев должно быть бессрочным. Каллист ослабил эту строгость по отношению к прелюбодеям и подобным грешникам. «Я слышу, – говорит Тертуллиан, – о появлении нового и притом очень решительного эдикта. Первосвященник, т. е. епископ над епископами, высказался. Я – говорит он – отпускаю грехи прелюбодеяния и блуда каждому, кто в них принесет покаяние». За этим следует очень язвительная колкость. Ригористы всех толков, монтанисты наравне с последователями Ипполита, были очень возмущены. Но нельзя сказать, что они были правы. Во всяком случае, ставя обязанностью для кающихся грешников искус покаяния, Каллист не создавал для них очень легких условий. Об этом можно судить по собственным словам Тертуллиана. Вот картина, или скорей карикатура, которую он дает, на воссоединение грешников с церковью. «Ты вводишь – говорит он, обращаясь к папе, – ты вводишь в церковь кающегося прелюбодея, который приносит свои мольбы собранию братьев. Вот он, во власянице, покрытый пеплом – в плачевном виде и способный вызвать ужас. Он падает ниц посреди собрания перед вдовами и священниками, он хватается за края их одежды, лобызает следы их ног, обнимает их колена. В это время ты говоришь речи народу, ты будишь общую жалость к печальной судьб кающегося. Добрый пастырь, добродушный папа, ты рассказываешь притчу о пропавшей овце, чтобы тебе привели твою заблудшую козу; ты обещаешь, что впредь она больше не сбежит»...

К счастью для своей славы Ипполит писал не одни памфлеты. Его работы по толкованию Св. Писания значительны; они обнимают всю его совокупность, начиная с книги Бытия и кончая Апокалипсисом. Редко подвергает он изъяснению целые книги, как он сделал это с книгой пророка Даниила. Кроме этих экзегетических трудов, он писал также об Антихристе, о происхождении зла, о сущности вселенной, о воскресении; последняя книга была посвящена императрице Маммее. Мы видели, с какой горячностью нападал он на еретиков вообще и на современных ему в особенности; особую книгу посвятил он борьбе с маркионитами. По-видимому он занимался и каноническими вопросами: его имя встречается в различных позднейших сборниках, которые в той или иной степени действительно происходят от него. Вопрос о праздновании Пасхи также привлек его внимание. Он рассмотрел общие принципы его в своей книг о Пасхе. Впоследствии он задумал освободить христиан от еврейской зависимости в вычислении времени Пасхи, составив лично пасхальные таблицы, основанные на 8-летнем круге. Этот круг был несовершенен; новый расчет скоро разошелся с астрономическими явлениями и его пришлось оставить. Но в то время открытие произвело сильное впечатление. Последователи Ипполита воздвигли ему статую; она сохранилась до нас³⁸⁸: учитель изображен сидящим на кафедре, на боках которой помещены знаменитые таблицы. Немного позади был начертан список его произведений. Судя по исходной точке пасхального круга, памятника этот относится к 222 году, – тому самому, в какой умер Каллист³⁸⁹.

Последним трудом Ипполита была, кажется, книга Хроник от которой до нас дошли отрывки или переделки на разных языках, так как эта книга пользовалась большим распространением. Ипполит довел ее до последнего года царствования Александра Севера (235); между прочим в ней заключались интересные географические описания³⁹⁰.

Некоторые из этих сочинений были написаны раньше раскола, но многие, именно пасхальные таблицы и хронологические сочинения, относятся ко времени, когда Ипполит претендовал на звание главы римской церкви и стал в оппозицию законным папам, Каллисту, Урбану, Понтию. Начавшееся гонение способствовало прекращению этого раздора. После спокойной эпохи царствования Александра Севера воцарение Максимина Фракийца опять вернуло черные дни. Новые меры преследования обрушились главным образом на духовенство. В Риме были арестованы вожди обеих партий: законный епископ Понтий и антипапа Ипполит. Оба были приговорены к ссылки в сардинские рудники. Сблизившись среди бедствии каторги, оба исповедника в конце концов примирились. Ипполит в последние минуты жизни убеждал своих последователей воссоединиться с остальными верующими. Его секта не пережила его. Когда церковь вновь обрела мир, его тело было перевезено в Рим вместе с телом Понтия, тоже умершего на гибельном для здоровья острове. Они были преданы земле в один и тот же день 13 августа, один на кладбище Каллиста, рядом с прочими папами, а другой в склепе на Тибуртинской дороге. Его друзьям позволили водрузить там его статую³⁹¹. Поклонение, какое воздавали мученику за веру, заставило в конце концов забыть о том, что он был виновником раскола. Дамас, живший столетием позже Ипполита, знает его, как мученика; до него дошли также сведения о примирении Ипполита с церковию после уклонения в схизму, но так как Дамас имел об этом расколе весьма слабое понятие, он отождествил его с новацианским³⁹².

Сочинения Ипполита, которые могли бы спасти его от забвения, в Риме вскоре исчезли из обращения. В следующем поколении римское духовенство уже стало говорить и писать по латыни. На Востоке звание римского епископа, которое присвоил себе Ипполит в заголовках своих трудов, вскоре стало вызывать недоумение у сведующих людей, не находивших его имени в списках епископов. Евсевий не знает, где он был епископом, и, что всего удивительнее, св. Иероним и Руфин столь же мало осведомлены³⁹³. Папа Геласий (около 495 г.), по странному недоразумению уделяет ему кафедру в Бостре³⁹⁴. Другие³⁹⁵, менее сведущие в истории пап, оставляли за ним звание римского епископа, не останавливаясь перед затруднением, какое отсюда возникало. Наконец позднее³⁹⁶ при появлении легенды о другом мученике Ипполите, погребенном в Порто, примирились на том, что писатель Ипполит был епископом в римском Порте.

В самом Риме Ипполит сохранил, по крайней мере в богослужебном обиходе и исторических преданиях, звание римского пресвитера. Так титулует его Liber pontificalis. В конце VI века он был представлен на мозаике в базилике св. Лаврентия с пресвитерскими атрибутами. Но в то время уже был в ходу странный роман из эпохи гонения Деция: он повествует о событиях, завязавшихся в Вавилоне, а закончившихся в Риме, и рисует чрезвычайно разнообразные сцены мученичества, одни римские, другие персидские, одни подлинные, другие вымышленные. Ипполит является действующим лицом в этих сценах. Он исполняет здесь обязанности вице-префекта Рима и, как таковой, имеет поручение стеречь св. Лаврентия в заключении; затем он обращается в христианство и умирает мучеником со своей кормилицей Конкордией и восемнадцатью другими лицами. Странное превращение!³⁹⁷

Максимин был низвергнут в 236 году и убит в следующем году. Его указы не могли иметь продолжительного действия; римская церковь опять обрела мир, которым наслаждалась до времен царствования Каракаллы. Антерос, избранный на место отправленного в изгнание еп. Понтиана, заступал его место лишь несколько недель. Ему наследовал Фабиан, который управлял церковью до гонения Деция. Фабиану приписывают постройки, воздвигнутые на римских кладбищах, а также распределение города на участки между семью диаконами³⁹⁸. Это, без сомнения, было началом церковных приходов, того официального распределения клира и церковной администрации, которое удержалось в Риме на многие века. Фабиану пришлось вне Рима вмешаться в крупное африканское событие – низложение Привата, епископа Ламбезы; Ориген послал ему памятную записку, в которой оправдывался от обвинений, возводимых на его учение³⁹⁹. Богословские науки продолжали разрабатываться в Риме. Место Ипполита заступил новый ученый, Новациан, от которого до нас дошло несколько сочинений.

Эти сочинения написаны по-латыни: мы дошли до того времени, когда римская церковь переменила язык, заменив греческий латинским⁴⁰⁰. Главное из произведений Новациана – трактат о Троице, посвященный опровержению гностического учения, феодотиан и савеллиан. План сочинения составлен по символу веры в его трех главных членах: «Верую в Бога Отца вседержителя... и в Иисуса Христа, Его единородного Сына... и в Духа Святого». Автор обнаруживает глубокое знание Св. Писания, рассуждения его сжаты, изложение ясно, понятия довольно точны. Имея столько предшественников в полемике, он воспользовался их трудами. Отсюда, его учение о Троице⁴⁰¹, хотя и удерживает теорию о двойственном состоянии Логоса, все же более полно и точно, чем у его предшественников⁴⁰². Но Новациан был не только богословом: он был также искусным ритором, который тщательно отделывал и украшал свой слог, искусно располагал свой материал и умел доставить читателю отдохновение от анализа текстов, делая местами отступления в прекрасном ораторском стиле.

Как и Ипполит, он был пресвитером римской церкви. Быть может, он исполнял те же обязанности, как александрийские и африканские пастыри-учители; последние, кроме просвещения оглашенных, руководили еще молодыми чтецами⁴⁰³. Возвышение Новациана в сан пресвитера не обошлось без затруднений. Духовенство его не любило. Вероятно, его талант нажил ему врагов. Вовремя сумели припомнить, что он был крещен не по обычному обряду, а во время болезни, по допускаемому в таких случаях сокращенному обряду. Однако, на эти возражения не обратили внимания, оттого ли, что большинство в общем сочувствовало ему, или от того, что папе Фабиану казалось важным ввести такого выдающегося человека в совет своих пресвитеров. В обычных условиях Новациан мог действительно оказать крупные услуги, но его ораторский талант и ученость, вызывавшие большое восхищение в известных группах, вскружили ему немного голову. Это не был вполне основательный человек: наступившее вскоре гонение, и в особенности церковные распри, которые оно породило, обнаружили недостатки его характера⁴⁰⁴.