Глава XII. Распространение и апология христианства во II веке 

Притягательная сила христианства, его верований и чаяний. – Зрелище христианского мученичества и братской любви. – Нерасположение к христианам. – Враждебность философов. – Цельс u его «Истинное слово». – Апология христианства. – Защита его перед императорами: Кодрат, Аристид, Иустин, Мелитон, Аполлинарий, Мильтиад, Афинагор. – Марк Аврелий и христиане. – Апологии, предназначенные для широкого круга читателей: Тациан.

Христианство продолжало распространяться, несмотря на направленные против него законы. К концу царствования Марка Аврелия, то есть полтора века спустя после своего появления, оно существовало уже в самых отдаленных провинциях. Христианские общины имелись в Испании, Галлии, Германии, Африке, Египте, даже за Евфратом и за пределами римской империи. Евангельская проповедь началась с еврейских общин и с их прозелитов, но не замедлила обратиться и непосредственно к язычникам. Эта проповедь, соперничавшая с еврейской, которую она впрочем скоро вытеснила совсем, удерживая все преимущества еврейской религии, отличалась еще большей способностью приспособления. Греческому, римскому, египетскому многобожию она противопоставляла учение об едином и верховном Боге, идолопоклонству – поклонение в духе, кровавым жертвам, шумным официальным празднествам – весьма простые религиозные упражнения, молитвы, чтение, проповедь, общие трапезы; разнузданности нравов, которой вовсе не могли сдерживать древние религии, – строгую нравственность, поддерживаемую контролем общинной жизни. Общечеловеческие вопросы о происхождении мира и о назначении человека находили удовлетворение в учениях, извлеченных из священных книг, древних, почтенных и гораздо более авторитетных, чем вымыслы поэтов. Учение об ангелах и демонах, в особенности последнее, помогало решить многие вопросы относительно происхождения и могущества религиозных заблуждений. Понятие о сатане и его воинстве служило достаточным объяснением зла вообще и всех бед в частности, и это учение являлось оплотом против конкурирующей пропаганды дуалистического культа Митры.

На все это еще до христианства опирались евреи. Но христиане придали этим идеям более определенное выражение, выставив предметом любви, благодарности и поклонения для человеческого рода основателя своей религии Иисуса, Сына Божия, принесшего откровение и спасение, вочеловечившегося, седящего ныне одесную Бога-Отца, чтоб вновь явиться вскоре в качестве верховного Судьи и Царя избранных. Вся духовная жизнь христиан была устремлена к Нему, к истории Его, жизни, как ее передавало новое Священное Писание, к Его грядущему явлению, предмету твердого упования. Более того: в известном смысле Иисус присутствовал между ними; через евхаристию Он жил посреди и внутри верующих. Христианам дано было еще иного рода соприкосновение с невидимым божеством: в чудесных дарах Св. Духа, пророчествах, видениях, экстазах, чудесных исцелениях. Вследствие всего этого в христианских общинах и отдельных личностях создавалось религиозное напряжение, энтузиазм, который следует признать одним из могущественнейших факторов распространения христианства: души покорялись притягательной силе божественного.

И эта притягательная сила должно быть была очень велика, ибо в те времена кандидат в христиане тем самым становился кандидатом в мученики. Никто не мог скрывать от себя, что, переходя в христианство, человек становился как бы вне закона. Стоило только полиции обратить на него внимание, или ему иметь зложелательных соседей, – и он подвергался тяжким карам, чаще всего смертной казни. Но само мученичество имело для некоторых притягательную силу; для огромного большинства оно несомненно было очень сильным средством убеждения. Твердость исповедника, ясность духа, с какой он переносил пытку и шел на казнь, уверенность его взора, обращенного к небесами – все это было ново, поразительно и заражало других²¹³.

Другим, может быть более обыкновенным, но не менее сильным средством привлечения служило братство, теплая и глубокая любовь, которая связывала членов христианской общины. Между ними не давали себя чувствовать различия в общественном положении, класс, племени и родине. Общие усилия были направлены к тому, чтобы стереть их. Что Иисусу было до того, был ли Его последователь патриций или пролетарий, раб или свободный, грек или египтянин? Все они были и называли друг друга братьями; собрания часто назывались агапами (вечери любви); христиане помогали друг другу просто, без шума и высокомерия. Общины непрерывно обменивались между собой советами, сведениями, материальной помощью. Почитая за счастье принадлежать к «Церкви Божией» у себя на родине, верующие не менее счастливы были чувствовать себя членами великого народа Божия, Церкви в ее целом, Церкви вселенской и считали себя предназначенными стать вскоре гражданами царствия Божия. Живительное согревающее влияние всего этого не идет ни в какое сравнение с языческими братствами, похоронными и религиозными корпорациями, единственными обществами, которые можно еще сравнивать с христианскими. Сколь многие должны были говорить о них: как их религия проста и чиста! Какую веру они имеют в своего Бога и Его обетования! Как они любят друг друга! Как они счастливы в своем кругу!²¹⁴

Однако общая масса оставалась нечувствительной к этим привлекательным сторонам. Многие едва замечали христианство, или даже вовсе не замечали его, ибо оно далеко еще не всюду было распространено. Другие проявляли к нему величайшее отвращение. Не говоря уже о том, что дело шло о новом культе, или, лучше сказать, о новом образе жизни, занесенном из варварской страны и распространявшемся сначала представителями презренного племени, насчет христианства и особенно христианских собраний носились самые ужасные и очень упорные слухи. Христиане считались безбожниками, нечестивыми; у них не было Бога или, скорее, они поклонялись богу с ослиной головой; когда на своих собраниях они оставались в тесном кругу, они будто бы предавались постыдному разврату и принимали участие в людоедских пиршествах. Этот вздор рассказывали всюду, и есть основание думать, что он был пущен в обращение в самую раннюю пору. Народ верил ему, светские люди повторяли его, и он находил себе отклик даже среди серьезных и умных людей. Последние, впрочем, имели свои причины быть недовольными христианством. Они упрекали христиан в их равнодушии к общественным делам, в их обособленности, бездействии и как бы измене не только римской религии, но и обыденной жизни и обычным общественным обязанностям. Все это проскальзывает в суждениях Тацита и Светония. В глазах Тацита христианство – отвратительное суеверие, христиане – люди ненавистные, преступные, достойные высших кар. Светоний²¹⁵ тоже говорит о пагубном суеверии.

Что касается риторов и философов, то трудно себе представить, до какой степени христианство их раздражало. Они видели в нем соперника: руководство душами, к которому они во времена мудрых императоров искренно считали себя призванными, переходило на их глазах к безвестным проповедникам без дипломов, без официального положения, даже без научного образования. Это новое учение, которое неизвестные, ничтожные люди внушали женщинам и детям, беспокойным и робким умам, привлекало несравненно больше последователей, чем самые прекрасные лекции присяжных ораторов. Зато не скупились они на проклятие ему, или изустные, как циник Кресцент²¹⁶, с которым имел дело св. Иустин, или письменные, как Фронтон, учитель Марка Аврелия, и в особенности философ Цельс. Фронтон верил фиестским пиршествам и укорял за них христиан²¹⁷. Мы весьма недостаточно знаем другие его возражения. Напротив того, книга Цельса, под заглавием «Истинное слово», может быть восстановлена почти целиком по цитатам Оригена, который подверг ее разбору долго спустя после ее появления в свет²¹⁸.

В этом произведении Цельс обращается к христианам, вышучивая их за их верования. Он по крайней мере дал себе труд изучить предмет, о котором писал. Он не повторяет ходячих сплетен; он прочел Библию и много книг христианских писателей. Он знаком с их разногласиями и прекрасно различает между гностическими сектами и «великой Церковью». Христианство у него сперва опровергается с точки зрения иудейства от лица некоего еврея, приводящего доводы против Иисуса Христа. Затем Цельс выступает от своего имени и сразу нападает на обе религии иудейскую и христианскую, отстаивая безусловное превосходство греческих религиозных и философских идей, критикуя библейскую историю и факт воскресения Христова, утверждая, что апостолы и их преемники прибавили к первоначальным нелепостям еще новые. Однако он не всегда проявляет слепую нетерпимость; некоторые черты в христианстве ему нравятся, именно нравственное учение Евангелия и учение о Логосе. Он кончает даже тем, что призывает христиан отказаться от своего религиозного и политического обособления, присоединиться к общей религии ради блага государства, римского отечества, которое ослаблялось этими раздорами. В сущности последнее обстоятельство именно и было тем, что его беспокоило. Цельс был светский человек, очень образованный, но практического направления. Философия интересовала его вообще, как всякого благовоспитанного человека, но он не был поборником ни одной из существующих сект. Он защищал установленную религию не по глубокому убеждению, но потому, что порядочный человек должен иметь религию, само собою разумеется, общепринятую, государственную религию.

«Истинное слово», появившееся к концу царствования Марка Аврелия, по-видимому, не произвело большого впечатления на тех, к кому оно было обращено. Христианские писатели II века нигде не говорят о нем. Лишь случайно около 246 г. оно попало в руки Оригена, который никогда не слыхал раньше ни о книге, ни об авторе.

А между тем Цельс не был неизвестностью. Он был в числе друзей Лукиана, посвятившего ему свою книгу о «Лжепророке». Лукиан тоже писал о христианах, но со свойственным ему легкомыслием, мимоходом. Христиане послужили ему материалом для нескольких штрихов его знаменитой карикатуры, озаглавленной «Смерть Перегрина». Но нельзя сказать, чтобы он именно боролся против них. Скорее он оказал им услугу своими бесконечными насмешками над богами и современными ему верованиями. В своем «Лжепророке» он без горечи свидетельствует, что христиане были не менее его строги к религиозным самозванцам.

С своей стороны христиане чрезвычайно дорожили доброй славой своей религии. Они не могли терпеть, чтобы клеветали на их собрания. Правда, что от такой клеветы защита невозможна; глупость человеческая, которая их питает, непреоборима. Разве в наши дни мы не видим постоянно, как возрождается и воздвигается нелепое обвинение евреев в ритуальных убийствах? Однако, все же надо было протестовать. Помимо того, при хороших императорах естественны были попытки объясниться с властями, дать им понять, что ученики Христовы не заслуживают, преследований. А так как ненависть к, христианам находила себе под пером философов и риторов литературное выражение, то не следовало ли тем «братьям», которых Бог одарил надлежащими талантами, употребить их в дело для общей защиты?

Так возникли апологии, одни из которых дошли, до нас, а другие оставили более или менее заметные следы.

Сперва надлежит отметить те, которые предназначались для императоров. Начало им было положено со времен Адриана (117–138). Именно этому государю была представлена апология Кодрата. По-видимому этот Кодрат – тождественен с тем Кодратом, который около этого времени жил в Азии и пользовался большой славой миссионера и пророка. Его сочинение, читавшееся еще во времена Евсевия²¹⁹, не дошло до нас. По словам Евсевия, Кодрата побудило написать его то обстоятельство, что «некоторые злые люди старались обижать наших». Указание немного туманное, но оно довольно хорошо соответствует тому положению вещей, которое по отношению к Азийской провинции вскрывается в указе на имя Фундана. Кодрат говорил в своей апологии о людях, исцеленных или воскрешенных Спасителем, которые жили: еще в его время.²²⁰

Императору Антонину (138–161) были предназначены апологии Аристида и Иустина²²¹. Первый был афинским философом. Его защитительная речь была найдена лишь в последнее время²²². Она очень проста. Это – сравнение понятии о Божестве у варваров, греков, евреев и христиан, отдающее, разумеется, полное преимущество последним и восхваляющее их нравы и благотворительность. Есть намеки на то, что они подвергаются клеветам, но автор не входит в подробности. Равным образом здесь нет никакого протеста против законодательных притеснений. Апология начинается с рассказа государю о впечатлении, произведенном на автора созерцанием мира, о выводах, сделанных им на этом основании о природе Божества, о почитании, какое следует воздавать Ему, и какое Ему действительно воздается в разных группах человечества. Эти подразделения человечества напоминают «Проповедь Петра»²²³. Впрочем Аристид не преминул указать императору для более подробного ознакомления на «христианские книги».

Иустин известен нам гораздо более, чем Аристид, однако до нас не дошли все его труды, даже и апологетические. Но мы имеем его апологии, или скорей апологию, с которой он около 152 г. обратился к императору Антонину Пию. Как и Аристид, Иустин был философ, т. е. жил гражданином мира, странствуя из города в город в своем коротком плаще и разнося всюду свое свободное слово. Родом из Неаполя Палестинского²²⁴, в Самарийской стране, он прошел разные школы. Некоторое время привлекали его платоники, но он не нашел у них полного удовлетворения для своей души. Ему довелось присутствовать при сценах мученичества, которые глубоко потрясли его и заставили призадуматься над ценностью верований, обладавших силой сообщать такую стойкость. Находясь в таком душевном настроении, он имел беседу с каким-то таинственным старцем и не замедлил обратиться. Став христианином, он ничего не изменил ни в своей наружности философа, ни в образе жизни: это облегчало ему возможность беседовать с народом и излагать ему евангельское учение, распространителем и защитником которого он сейчас же сделался. Он обратился в христианство около 133 г., без сомнения в Ефесе, где недолго спустя (ок. 135 г.) он имел собеседование с ученым евреем, по имени Трифоном. Затем он прибыл в Рим, где пробыл долгое время. Он писал очень много и не только против внешних врагов²²⁵, но и против еретических школ, достигших в ту пору полного процветания²²⁶.

Его апология обращена к императору²²⁷ Антонину Августу, к его соправителям Марку Аврелию и Люцию Веру, к сенату и римскому народу: «в защиту тех, которых ненавидит и преследует весь род человеческий, один из среды их Иустин, сын Приска, внук Вакхия, из Флавии – Неаполя, что в Сирии Палестинской, представляет это обращение и ходатайство». Прежде всего он (4–12) заявляет протест о том, что христиан не должно преследовать за одно имя, которое они носят, но лишь за преступления, если они их совершают. Он опровергает затем (13–67) клеветы, взводимые на них, и, показав, их несостоятельность, объясняет, каковы христиане на самом деле. Здесь он излагает христианское учение о нравственности, описывает христианские собрания и столь оклеветанные таинства, – крещение и причащение. Откуда, – обращается он с неоднократным вопросом, – столько ненависти, клевете, преследований? В этом виновны, по его мнению, демоны. Их влиянием он объясняет не только враждебное настроение общественного мнения и правительства, но также и разделение, внесенное в христианскую среду еретиками, Симонами, Менандрами, Маркионами. Еще до пришествия Христа злые демоны преследовали вдохновенных Словом Божиим (λόγος σπερματικός) древних мудрецов, которые тоже были, в известном смысл, христианами, как Гераклит и особенно Сократ. Этот последний, подобно Христу и христианам, был приговорен к смерти по обвинению в безбожии и вражде к официально признанным богам²²⁸.

Все это высказано довольно беспорядочно, резко, неправильным языком. Так говорили философы того времени. Критическая часть тоже оставляет желать многого. Говоря о легенде LXX толковников, Иустин превращает Ирода в современника Птоломея Филадельфа, ошибаясь на двести лет. На острове среди Тибра он прочел посвящение богу Семону-Санку и отсюда вывел, будто Симон Волхв, которому он много уделяет внимания, был в Риме, и будто правительство оказало ему божеские почести.

К своей апологии Иустин присоединил рескрипт Адриана к Минуцию Фундану²²⁹, копию которого он может быть достал во время своего пребывания в Ефесе. Вскоре затем он вновь взялся за перо под впечатлением трех смертных приговоров, постановленных префектом Урбиком над христианами. Это то, что принято называть его второй апологией²³⁰. Здесь он прямо обращается к общественному мнению римлян, вновь протестуя против ничем не оправдываемых строгостей и отзываясь на разные нарекания.

Иустин не ограничивался писательством; он любил говорить в публичных местах. Служа мишенью ненависти философов, он не стеснялся с ними, обзывая их обжорами, и лжецами. Одному цинику, по имени Кресценту²³¹, который любил изрыгать хулу на христиан, пришлось особенно с ним посчитаться. Между ними произошел публичный спор, который был занесен в протокол. Победа осталась не за Кресцентом. Иустин по великой наивности хотел, чтобы императоры прочли отчет об этом споре, но у Кресцента было другое оружие, и Иустин вскоре заметил, что тот старается подвести его под смертный приговор, что было вовсе нетрудно.

После апологии Иустин написал свой Разговор с Трифоном²³², где он восстановил, несомненно с дополнениями, тот свой спор с еврейским совопросником, который он имел в Ефесе двадцать лет тому назад. Этот труд имеет чрезвычайную ценность для истории споров между христианами и евреями и первоначального христианского богословия²³³.

Несколько лет спустя, когда Марк Аврелий царствовал единодержавно (169–177), ему были представлены две апологии азийскими епископами, Мелитоном Сардийским и Аполлинарием Иерапольским. В то время гонения возобновились с новой силой в их провинции; администрация получила, по-видимому, новые и строгие распоряжения. Из апологии Мелитона мы имеем лишь отрывки, сохраненные у Евсевия²³⁴. В них епископ развивает ту мысль, что христианство, родившееся в царствование Августа, так же старо, как империя и римский мир, и что гонителями его были лишь дурные государи, как Нерон и Домициан, враги общественного блага. В общем новая религия приносит счастье империи, и Мелитон почти намекает о возможности соглашения между ними. Это было слишком оптимистично для того времени, когда он писал, но его идее суждено было восторжествовать.

Из апологии Аполлинария до нас не дошло ничего, если только не из нее взят отрывок этого автора, где Евсевий²³⁵ нашел упоминание о Молниеносном Легионе. Третья апология, также принадлежащая перу азийца, Мильтиада, по-видимому, относится к тому же времени²³⁶.

За то мы имеем полный текст четвертого сочинения в этом роде, апологии Афинагора²³⁷, предназначенной императорам Марку Аврелию и Коммоду (177–180). Афинагор был, как и Аристид, афинским философом. Он развивает хорошим слогом и стройнее, чем Иустин, обычные мысли апологетов. Христиане не таковы, какими их воображают. Они, конечно, отвергают идолопоклонство и многобожие, но не то же ли делают лучшие философы? Согласно с доводами разума, они провозглашают, что Бог един, и их монотеизм прекрасно совмещается с учением о Слове и Духе Святом. Отвратительные преступления, в которых их обвиняют, – гнусные клеветы, их нравственность, напротив того, очень чиста, даже строга... Как можно посылать на казнь людей, которые так мыслят, так живут?

Для христиан действительно наступали тяжелые времена. Недаром апологии размножились в царствование Марка Аврелия. Мудрый император ничего не понял в христианстве. Он не допускал, чтобы стоило изучать такие секты, или ослаблять ради них строгость законодательства в империи. Христиане тщетно пытались заставить философа выслушать их; им пришлось иметь дело лишь с правителем тем более суровым, чем более он был добросовестен в исполнении своих обязанностей. Следует добавить, что бедствия, которые омрачили это царствование, много содействовали взрыву народной ненависти, давно раздуваемой непрерывными успехами христианства. Мелитон говорит о новых указах, (καιvἁ δόγματα), которые повлекли за собой много жертв в Азии; в Греции тоже, по свидетельству Афинагора, гонения сделались нестерпимыми. Как раз в это время, в последние годы Марка Аврелия, произошли знаменитые события в Лионе и Карфагене (мученики в Сцилли), отмечающие для нас начало истории христианства в Галлии и Африке.

После Марка Аврелия снова водворилось спокойствие. Сын его, Коммод, один из самых негодных императоров, каких только видел Рим, имел по крайней мере благую мысль не притеснять христиан.

Однако это не заставило их прекратить составление своих апологий. Общественное мнение было к ним беспощаднее, чем государь; нужно было его просветить, чтобы оно изменилось; христиане чувствовали это. Апологии, предназначенные для императоров Адриана, Антонина и Марка Аврелия, далеко не исчерпывают всего того, что написано христианами в свою защиту. В текстах или в библиографических перечнях до нас дошла целая литература трактатов «К грекам» (πρὸς Ἕλληνας). В этом роде писательства, независимо от своих апологий, выделяется Иустин²³⁸. Один из его учеников, Тациан, любивший странствовать, как и он, оставил нам «Олово к эллинам». После Антиохийского епископа Феофила остались три книги в том же направлении, предназначенные для некоего Автолика. Трактат Афинагора о воскресении плоти является лишь приложением к его апологии. Мелитон, Мильтиад, Аполлинарий также упражнялись в этого рода литературе²³⁹. Другие книги такого же содержания дошли до нас без имени их авторов или с подложными именами; таковы: Послание к Диогнету и три сочинения: «Речь к эллинам», «Увещательное слово к эллинам» (λόγος παραινετικὸς πρὸς Ἕλληνας), «О монархии», обращавшиеся с именем св. Иустина.²⁴⁰

Из всей, этой литературы мы остановимся лишь на Послании к Диогнету, как образце хорошего слога, изящество и примирительный тон которого нисколько не ослабляют горячности убеждения, и на речи Тациана, обладающей совершенно противоположными свойствами. Вместо того, чтобы озаглавить свой труд «Словом к грекам», Тациан мог бы его назвать «Обвинением против греков». Это – произведение, полное презрения и гнева.

Родившись за пределами империй, в стране сирийского языка, Тациан прошел греческую школу и воспринял западную цивилизацию. Но этот чуждый ему мир не внушает ему ни уважения, ни любви. Вовсе несклонный относиться, подобно Иустину, с почтением к древним мудрецам и находить в их творениях, некоторое сходство с пророческими книгами, Тациан бичует целиком всю эллинскую культуру – обряды и учения, поэтов и философов. Это – родоначальник язвительной апологетики, которая, желая обратить людей, начинает с того, что осыпает их бранью. Предшественник Тертуллиана, он, как и тот, в конце концов откололся от церкви, но это произошло с ним позднее. В то время, когда написано было Слово, Иустин еще был жив, и незаметно, чтобы разница во взглядах привела к разрыву между ними.

Очень трудно отдать себе отчет, какое впечатление произвела вся эта апологетическая литература. Незаметно, чтобы она приостановила применение репрессивных законов. Возможно, что апологеты кое-где, изменили настроение образованных людей. Но не следует преувеличивать их влияния. В сущности, что дало возможность Церкви жить под действием преследовавших ее законов и восторжествовать над равнодушием, презрением и клеветой, это не доводы и речи, а внутренняя сила, которая так ярко проявила себя в добродетели, любви, в пламенной вере христиан героической эпохи. Вот что привлекало ко Христу, вот что пленило самих апологетов, что привело римлян к обоготворению Распятого Иудея и заставило греческие умы воспринять такие догматы, как учение о воскресении мертвых.