Часть Вторая. СЛОВА

Он

Человек живет в тревоге. И ничто не может утолить его беспокойства. Ничто конечное, будь то вся вселенная вплоть до самых далеких звезд. Достигая все большего, он все больше тревожится. И не находит отдыха. Сердце его создано для бесконечного, для беспредельной любви. Множество смут нашего времени можно объяснить тем, что человек отказывается от своей потребности в бесконечном.

Как не вспомнить здесь о молодых западных интеллектуалах! Вот, казалось бы, баловни судьбы. Они имеют много и с каждым днем все больше и больше. Но им кажется, что у них нет ничего, ибо ни в чем они не видят смысла. И вот вслепую они отправляются на поиски обветшалых идеологий. Либо рвутся к разрушению, потому что отказываются от счастья, которое усыпляет или, как они говорят, «отчуждает» их. Да и как не быть чужим самому себе, если не обрести в Боге свое начало и свое назначение? Человек – это животное, призванное стать Богом, по слову одного Отца…

Он

Эти молодые люди брошены на произвол судьбы? Их вопль – это плач сирот, чей бунт – это в то же время и зов. Что мы для них делаем? Пытаемся ли хотя бы понять их и преодолеть страх, разделяющий поколения? Мы все говорим и говорим, но не умеем соединять слова и поступки. И потому молодые более не доверяют нам, не верят словам, которые мы произносим. Они требовательны… Им говорят, что следует заняться устроением земли, общества, что люди будут счастливы, если забудут Бога. Это неправда. Чем больше будут удовлетворены элементарные человеческие потребности – а они должны быть удовлетворены для всех – тем настоятельней станет потребность в Боге, заявит ли она о себе явным или тайным образом, служением Богу или идолам. Прежде всего потому, что люди всегда будут умирать…

Я

… и потому что смерть – не только конец жизни, тот конец, что откладывается и будет откладываться все дальше и дальше, смерть – это определенный образ жизни без жизни, в бессознательном, в разделении и вожделении…

Он

Смерть придает жизни всю ее серьезность, преобразует ее в загадку, вопреки всему наделяя ее ощущением бесконечного. Люди будут нуждаться в Боге даже и там, где в обществе будет царить мир, потому что и жизнь, и смерть вместе хотят вечности. Жизнь в ее полноте и смерть во всей ее серьезности становятся единым знаком, указующим на непознаваемое…

Что касается других – я думаю прежде всего о тех христианах, что довольны собой и запуганы движением жизни и истории, – то они учат молодых противопоставлять христианство и гуманизм. И в этом тоже нет правды. В Боге человек находит свою подлинную человечность, тот творческий дух, который должен преобразить жизнь.

Я

Ни Бог против человека, ни человек против Бога, но тайна богочеловечности, которая есть тайна Христова – вот свидетельство, которое следует нам нести.

Он

Дабы нас несла жизнь, несла любовь, очищенная от страха. Нужно попытаться жить христианством, остальное приложится.

Я

Мне думается, что сегодня не знают, что такое христианство. Для меня, открывшего его в зрелом возрасте и ясном сознании после настойчивого вопрошения атеизма, христианство – чудо, вызывающее постоянное изумление, которое делается все более глубоким. Люди, однако, чаще всего не интересуются им, ибо думают, что оно им известно, тогда как им не известно ничего. Они путают Бога, этого великого возмутителя спокойствия, с опорой социального порядка и отжившей морали. Христианство для них – это какой-то набор гуманных добродетелей, что в ходу у людей религиозного склада. Хуже всего то, что многие из христиан, родившихся в Церкви, не знают о том, что оно есть нечто большее, и потому им скучно быть христианами…

Он

Нужно быть блудным сыном, чтобы ощутить всю любовь Отца к нам. Но, увы, многие христиане, как вы говорите, застревают на неопределенном понятии совершенствования или на добродетели как таковой. Они считают себя христианами, но по сути не встречали Христа. Однако христианство – это Христос, а Христос имеет лицо, лик Воскресшего. Только личная встреча с Воскресшим дает нам соучастие в Его жизни, ведет к восстановлению нашего утраченного подобия Творцу. Во Христе Бог становится близким, и потому ближними становятся и другие. Во Христе мы открываем, что Бог есть любовь, и любовь эта есть в то же время сила, которая движет всей вселенной, и то доверие, что сообщает человеческому взгляду его прозрачность и открытость.

Я

Для сегодняшнего человека все несомненно следует заново перевести на первозданный язык жизни, смерти, любви, которая сильнее смерти. Если Бог существует, нет ничего абсурдного, и мы не одиноки.

Он

Перевести на новый язык, но не слишком биться над словами, которыми пользуемся. Если в нас есть жизнь, то Дух жизни пошлет нам и нужные слова…

Однажды в Рождественскую ночь я ощутил себя одним из тех пастухов, что бодрствуют во тьме, охраняя свое стадо, и вот внезапно открывают Эммануила – Бога с нами.

Я

Отцы говорили, что Бог есть тот Неведомый, Неприступный, Кто остается по ту сторону любых наших образов, наших понятий, по ту сторону самого слова «Бог». И если в страхе и трепете мы преклонимся перед Его тайной, мы внезапно открываем Эммануила.

Он

Спаситель, родившийся в Вифлееме, это не Бог далекий и анонимный. Это Бог, пребывающий с нами, сосчитавший и волосы на нашей голове. Тайным образом он водительствует всякой жизнью и всей историей, дабы войти в совершенное общение с нами.

Я

Но столько зла кругом…

Он

Столько зла… Но ведь Бог – это не абсолютный монарх и не какой-то всемогущий император, манипулирующий своими творениями как предметами. Его всемогущество – всемогущество любви. А любовь не действует принуждением. Нужно свободно обернуться к ней, свободно ей открыться, чтобы свет ее мог хлынуть в нас. Бог – абсолютный фактор энергии в истории, но энергия эта есть энергия любви, она не может давить на нас, не убивая себя.

Вот почему и жизнь отдельных людей и истории целых народов открывают нам таящиеся под спудом темные глубины, демонические силы. И это придает историческим трагедиям неожиданный размах: одна ошибка, неверный шаг, и оттуда вырывается темная лава. И людей несет тогда как соломинки. Я наблюдал все это.

Я

И все же любовь сильнее смерти…

Он

Но сильнее по-своему, силой любви. Когда Бог стал человеком, Он смертью победил смерть.

Я

Крест – единственный ответ и ответ безмолвный на том долгом процессе о зле, что затеян современным атеизмом против Бога. Бог нисходит в ад и смерть, созданные нашей трагической свободой. Он нисходит но внутренний мой ад, в эту непроглядность тревожной тоски и мрака во мне или в это смятение лихорадочного света…

Он

И уничтожает их своим Воскресением. Бог так возлюбил человека, что вошел в непосредственный контакт, в целостное общение с ним, освобождая его энергию, которую разлагает зло, и давая ему стройно распрямиться в святости. Отныне даже сама смерть

Я

и все мертвящие ситуации нашего существования,

Он

могут раскрыться к свету, если в нас есть вера в Воскресшего. Нет большей радости, чем радость Пасхи.

С первых же веков христиане проводили пасхальную ночь в церкви. Чаще всего она была богато убрана яркими цветами, и свет многих свечей освещал ее в ознаменование победы над «ночью», символизирующей «ночную», инфернальную сторону существования.

Перед началом богослужения в церкви – тишина сумрак, ожидание. Заутреня начинается в полночь народ, выйдя их храма, обходит вокруг него с крестным ходом и останавливается перед главным входом. И вот священнослужители запевают «тропарь» Воскресения:

Христос воскресе из мертвых

Смертию смерть поправ,

И сущим во гробех живот даровав!⁶

Процессия входит в храм, где разом зажигаются все свечи. Священник возглашает слова Псалма:

Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!

Яко исчезает дым да исчезнут, яко тает воск от лица огня.

Сей день, его же сотвори Господь!

Возрадуемся и возвеселимся в он!

Затем начинается пение знаменитого канона Иоанна Дамаскина, одного из высочайших творений византийской литургической поэзии. В этом каноне темы, едва лишь намеченные, быстро сменяют друг друга. Стиль его, как и музыка, несет в себе нечто танцевальное. Он словно пронизан внезапными всплесками радости, в которой соединяются Воскресение и Парусия. И потому ликование может сказаться лишь в сжатых легких восклицаниях, не допускающих ни разъяснений, ни повторений одной и той же темы. Самое важное дается сразу, в первой же песне:

Воскресения день! и просветимся, людие! Пасха, Господня Пасха! от смерти бо к жизни и от земли к небеси, Христос Бог нас приведе, победную поющия.

Очистим чувствия, и узрим неприступным светом воскресения, Христа блистающася, и радуйтеся, рекуща, ясно да услышим, победную поюще.

Небеса убо достойно да веселятся, земля же да радуется, да празднует же мир, видимый же весь и невидимый: Христос бо воста, веселие вечное.

Множество образов, символов, тем, пересекаясь, отражаются друг в друге. Вот пустой гроб, и жены-мироносицы приносят ученикам весть о Воскресении:

Мироносицы жены, утру глубоку, представша гробу Жизнодавца, обретоша Ангела на камени седяща, и той, провещав им, сице глаголаше: что ищите живаго с мертвыми? Что плачете Нетленного во тли? Шедше проповедите учеником Его.

Единство Креста и Воскресения, Страстей и Победы запечатлено здесь во всей полноте. Силой уничижения Своего, Своих страстей, страдания и крестной смерти, реальность которых утверждается нисхождением во ад, – Христос открывает Себя для всей смертной тоски падшего человечества, для трагедии разделения, для ада как удела человечества, порабощенного ложью и ненавистью. Но смертная тоска, разделение, ад и смерть уничтожаются Им, ибо в Нем они не имеют места. Бездна, куда привела нас помраченная человеческая свобода, поглощается бездной любви Божией.

Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое Воскресение Твое поем и славим…

… се бо прииде Крестом радость всему миру; всегда благословяще Господа, поем Воскресение Его, распятие бо претерпев, смертию смерть разруши.

И бесконечно прославляется победа над дьяволом, над адом и смертью.

Снисшел еси в преисподняя земли и сокрушил еси вереи вечныя, содержащия связанныя, Христе, и тридневен, яко от кита Иона, воскресл еси от гроба.

Аще и во гроб снизшел еси, Бессмертие, но адову разрушил еси силу, и воскресл еси, яко Победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся! и Твоим апостолам мир даруяй, падшим подаяй воскресение.

Плотию уснув яко мертв, Царю и Господи, тридневен воскресл еси, Адама воздвиг от тли и упразднив смерть: Пасха нетления, мира спасение.

Итак, Пасха есть окончательный переход от смерти к жизни, от «тли» к «нетлению» как к жизни в Духе:

…от смерти бо к жизни и от земли к небесам Христос, Бог наш, приведе… Пасха непорочная, Пасха великая, Пасха верных, Пасха двери райския нам отверзающая, Пасха, всех освещающая верных.

«Синаксарий», резюмируя смысл праздника, объясняет нам: Слово «Пасха» означает переход от небытия к бытию, от ада к небу, от смерти и тления к воскресению. Известно, что на древнееврейском peschah означает переход.

И этот переход совершается во Христе, ибо в Нем «энергетически» навсегда соединяется, сообщаясь между собой и пронизывая друг друга, человеческое и божественное, небо присутствия Божия и земли людей. «Пасха наша, Христос» (1Кор 5.7) – это утверждение ап. Павла повторяется со всей силой:

… явися Христос; яко человек же, Агнец наречеся; непорочен же, яко невкусен скверны, наша Пасха; и яко Бог истинен, совершен речеся.

Яко единолетный агнец, благословенный нам венец Христос, волею за всех заклан бысть, Пасха чистительная, и паки из гроба красное правды нам возсия Солнце. (Песнь 4).

Как соединяются, восполняя друг друга, великие «изображения» пасхального Агнца и козла отпущения.

Тема Солнца – истинного и пресветлого «полночного Солнца» – возвещает о неодолимом вторжении света в иоанновском смысле:

Еже прежде солнца Солнце, зашедшее иногда во гроб… (Икос).

Яко воистину священная и всепразднественная сия спасительная нощь и светозарная, светоноснаго дне восстания сущи провозвестница, в нейже безлетный Свет из гроба плотски всем возсия (Песнь 7).

Так гробница становится брачным покоем; Воскресший – это грядущий супруг, Тот, Кого ожидают в страхе и трепете с начала недели. В силу «суда над судом», о котором говорит святой Максим Исповедник (Р G 90, col. 408 D). Судия, коль скоро собственной волею Он сделался невинно осужденным, проклятым, Судия оказывается Супругом для тех, кто принимает Его в покаянии и благодарности.

Приступим, свещеноснии, исходящу Христу из гроба яко жениху, и спразднуем любопраздственными чинми Пасху Божию спасительную (Песнь 5).

Красуйся, ликуй и радуйся, Иерусалиме. Царя Христа узрев из гроба, яко жениха происходяща (Стихиры Пасхи).

Вся история спасения может быть описана как драма любви, как невиданная Песнь Песней, однако здесь не столько невеста ищет своего жениха, сколько Бог, сохраняющий верность, ищет Свой неверный народ, ищет отвернувшееся от Него человечество, дабы говорить к его сердцу и обручиться с ним в верности (см. Ос 2.14).

Пасха завершает это обручение. Весь космос и все человечество тайным образом сотворяются вновь и преображаются в Воскресшем. В божественном и потому совершенном Своем лике Христос облекает Собою всю тварь и тем самым приводит ее к воскресению.

Всю низложив смерти державу Сын Твоей, Дево, Своим воскресением, яко Бог крепкий совознесе нас и обожи… (Песнь 8).

… Совокресил еси всероднаго Адама, воскрес от гроба… (Песнь 6).

Тело Воскресшего – это чистая жизнь, а не то смешение жизни и смерти, та «мертвая жизнь», которую мы называем жизнью. Вот почему оно есть «Тело живоносное и погребенное, плоть Воскресившего падшего Адама» (Икос), Тело, которое «страстию смертное в нетления облачит благолепие…» (Песнь 7).

Во Христе всегда живом и присутствующем в Духе, каждый из нас умирает и воскресает:

Вчера спогребохся Тебе, Христе, совостаю днесь воскресшу Тебе, сраспинахся Тебе вчера. Сам мя спрослави, Спасе, во Царствии Твоем. (Песнь 3).

Воскресение имеет космическое значение, ибо тело тайным образом объемлет весь мир. Вот почему вся вселенная призывается к радости, пройдя через священный ужас перед Страстью и погребением своего Создателя… «Да празднует ныне вся тварь восстание Христово, в Нем же утверждается» (Песнь 3).

Более того: для «сердечных очей», которые суть глаза веры, Церкви, святости, «все исполнено отныне жизни и света: phos и zoe. Эти два понятия иоанновского богословия для православной мысли являют собой имена Божий, энергии спасительного присутствия и обожения. Вот почему православные люди в пасхальное время любят посещать кладбища: в Воскресшем нет более разделения, смерть становится сном-экстазом, где подготавливается окончательная перемена всего. В пасхальной радости на могилах оставляют крашеные яйца, с начальными буквами слов: «Христос Воскресе». Яйца, как зерна, это всегдашние символы воскресения.

Но не только смерть, но и ад, исполнены ныне света: «Все ныне исполнено светом: небо, земля и ад».

Бог стал всем во всем. «Апокатастасзис» (всеобщее спасение) открыт для всего человечества.

И потому неудивительно, что во всех этих текстах звучит весть об окончательном завершении: пасхальный свет есть и свет второго пришествия

Светися, светися, новый Иерусалиме, слава бо Господня на тебе возсия. Ликуй ныне и веселися, Сионе. Ты же, Чистая, красуйся, Богородице, о восстании Рождества Твоего.

Здесь с символикой нового Иерусалима и Богородицы, вступает новая тема, тема Церкви, которая не есть Царство, но таинство Царства, т. е. мир, пребывающий на пути к обожению, по мере достижения нами святости, уподобляющей нас телу Воскресшего. Мир существует только в конкретном существовании отдельных людей: преображение его, начавшееся во Христе, должно быть разгадано, воспринято, воссоздано и распространено повсюду общением святых, пока оно не достигнет своей «плеромы» (полноты) в меру, которая является не «объективной» мерой истории, но мерой Божией. Вот почему пасхальная радость возвещает о себе как ожидание и упование:

О, Пасха великая и священнейшая, Христе! О, Мудросте, и Слове Божий, и Сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего. (Песнь 9).

Но после Вознесения Воскресший останется присутствующим в Своей Церкви:

С нами бо неложно обещался еси быти до скончания века, Христе; Его же вернии, утверждение надежды имуще, радуемся. (Песнь 9).

В Духе Святом пасхальный свет, жизнь Воскресшего, подается нам в Евхаристии, которая составляет Церковь, учреждает ее на «пасхальной тайне»:

Приидите, нового винограда рождения, божественного веселия, в нарочитом дни воскресения, Царствия Христова приобщимся, поюще его яко Бога во веки. (Песнь 8).

Ибо Евхаристия соединяет нас с Воскресшим, и мы понемногу, молитвой и аскезой, можем пробудиться к собственному нашему воскресению в Воскресшем, так что мы ясным взором узрим наше единство с Ним.

Очистим чувствия и узрим неприступным светом воскресение Христа блистающася… (Песнь 1).

Утренюем утреннюю глубоку, и вместо мира песнь принесем Владыце, и Христа узрим, Правды Солнце, всем жизнь возсияюща. (Песнь 5).

На Воскресении созидается Церковь, которая передает людям жизнь Божию, саму жизнь Троицы, т. е. истину личностного существования в любви. Пасха крестит нас в Троицу:

Отче Вседержителю, и Слове, и Душе, треми соединяемое во ипостасех естество, Пресущественне и Пребожественне, в Тя крестихомся, и Тя благословим во вся веки. (Песнь 8).

Отныне становится возможной новая форма любви, любви одновременно личностной и меняющей жизнь, преображающей всякую реальность. В конце пасхальной заутрени поется:

Пасха! Радостию друг друга обымем! Воскресения день, и просветимся торжеством, и друг друга обымем, рцем, братие, и ненавидящим нас, простим вся воскресением, и тако возопиим: Христос воскресе из мертвых…

Затем верные подходят поклоняться Евангелию, христосуются со священниками, христосуются друг с другом, восклицая: Христос воскресе! воистину воскресе! – так приветствуют друг друга в течение всего пасхального времени.

После лобзания мира служащий священник читает слово святого Иоанна Златоуста, которое заключает в себе самую суть христианства. Вначале святой Иоанн восхваляет безмерность прощения:

… Если кто от первого часа работал, пусть приимет справедливую плату. Если кто пришел после третьего часа, пусть празднует, благодаря. Если кто поспел к шестому часу, пусть нисколько не сомневается, ибо никак не будет отвергнут. Кто опоздал к девятому часу, пусть приступит, нисколько не сомневаясь, ничего не боясь. Кто достиг одиннадцатого часа, да не устрашится промедления: любвеобилен Владыка – и принимает последнего как первого… Посему войдите все в радость Господа Своего: и одни и другие принимайте награду. Богатые и убогие, ликуйте друг у друга. Воздержники и ленивые, почтите этот день. Постившиеся и не постившиеся, возвеселитесь сегодня.

Только верой, только пробуждением любви можно ответить на бесконечную щедрость Господню. Ибо трапеза Господня, на которую нас зовут, это трапеза, приготовленная для блудного сына, это «пир веры».

Трапеза полна, все наслаждайтесь. Телец упитан, да никто не выйдет голодным. Все насладитесь пира меры…

Веры, которая ныне есть ошеломляющее, перехватывающее дыхание открытие: прощение воссияло из гроба: Пусть никто не оплакивает грехов, ибо воссияло прощение из гроба. Христос освобождает нас от тоскливого страха, сокрытого в нас и заставляющего нас служить идолам забот и страстей или бежать от жизни. В глубине нас самих, в том мраке, куда Он сошел и нисходит непрестанно, Он преобразует тоску в доверие, «память смертную» в память о воскресении. Пусть никто не боится смерти, ибо освободила нас Спасова смерть. И далее в павловских словах следует напоминание о последней победе:

Угасил ее, Держимый ею. Пленил ад, сошедый во ад. Огорчил его, вкусившего Его плоти… Принял тело – и коснулся Бога, принял землю и встретил небо… Смерть, где твое жало ? Ад, где твоя победа ? Воскрес Христос – и ты низвергся. Воскрес Христос – и пали демоны… Воскрес Христос – и Жизнь пребывает!

В конце пасхальной литургии благословляются для пасхальной трапезы всякого рода яства. Греки в семейном кругу едят пасхального агнца. Затем целую неделю стол открыт для всех входящих, люди приходят друг к другу, приветствуют друг друга целованием и возгласом: Христос воскресе, садятся за стол. Жизнь движется и множится в пасхальной радости.

Он

Все отныне тянется ко всеобщему воскресению. Какими путями – не знаем, но все обращено к нему. Среди всех исторических событий только Воскресение абсолютно, ибо только оно в каком-то смысле охватывает всю человеческую и всю космическую реальность. Воскресение – это как закон всемирного тяготения, который наделяет историю смыслом…

Я

И, значит, все преобразится?

Он

Все. Все, что мы когда-то любили, все, что мы создали, всякая радость и всякая красота найдут свор место в Царствии Божием.

Я

А зло?

Он

Отец зла будет побежден, зло поглощено, смерть умертвится навеки. Но опыт зла, раскаяние, повергающее нас к стопам Христовым, сознание того, что ничего, кроме бесконечной любви, не может утолить нас – все это обретает свое место в том Царстве. Радость христианина – трагическая радость, радость о воскресении, прошедшем через смерть, радость о Воскресшем, чьи руки и ноги пробиты гвоздями, чья грудь пронзена копьем, а из открытой раны истекают воды Крещения и кровь Евхаристии. И воскресшее человечество тоже будет нести на себе следы мук и борений.

Я

Сознание пробуждается страданием, говорил Достоевский.

Он

Наш взгляд всегда должен быть обращен к Воскресению Христову, дабы все принимать в его свете. Пасха означает переход. Если мы укоренены в Воскресшем, мир и история в нас начинают переходить в вечность. Жизнь наша должна быть озарена упованием – ожиданием в мире Того, Кто явится положить предел времени и судить живых и мертвых.

Я

В своих рождественских и пасхальных посланиях вы нередко говорили, что Царство Божие осуществится на земле.

Он

На земле мы подготавливаем его, и земля будет преображена. Царство Божие созревает и во всех человеческих ценностях. Культура что-то может подсказать нам о нем, о чем-то дать догадаться…

Я

Культура может стать также закрытым пространством, где она задыхается, или она может сделаться карикатурой культа, в которой цивилизация, пытающаяся забыть о смерти, тщетно ищет какого-то надежного убежища. Она может стать и строительством Вавилонской башни, т. е. попыткой человека обожествить себя самого.

Он

Все перемешано, это неизбежно. Наша роль в том и состоит, чтобы повсюду отыскивать ростки жизни и давать им вырасти. Когда вернется Христос, и мы молитвой и деятельной любовью сумеем приблизиться и подготовить Его приход, то смерть и ложь исчезнут, но земля и культура будут преображены.

* * *

Я

Одна вещь поражает меня в последние месяцы: до какой степени воскресение может как будто мешать – не простым верующим, коль скоро у них есть какая-то вера, – но некоторым западным богословам. Я слышал, как один из них утверждал, что земное тело Христа разложилось, как и всякий труп, тогда как тело прославленное сошло с небес. Чаще всего здесь довольствуются утверждением, что Иисус всегда жив. Явления Воскресшего сводят к субъективным восприятиям апостолов, к энтузиазму первой общины, как будто не произошло ничего радикального в истории и природе. Земля во Христе не становится духоносной. У людей есть как будто страх – или стыд – перед чудом.

Он

Я не мог понять этого страха. Для того, кто умеет смотреть, все – чудо, все погружено в тайну, в бесконечное. Любая пустяковая вещь – уже чудо. А любая встреча – тем более. Опыт говорит мне, что Бог наш есть Бог невероятного, что Он – Создатель всякого чуда. Встреча в Иерусалиме, приезд Павла VI в Стамбул – все это было пережито мною как чудо. Но и в повседневном, банальном ходе вещей уже то, что есть нечто, а не ничто, то, что есть кто-то – не кусок материи, но лицо, разве это уже не чудо?

Я

Конечно, но всегда можно сказать, что это ощущение чуда есть не более, чем субъективное удивление, ничего не меняющее в реальности, и что чудеса, о которых говорит Писание или жития святых, суть не что иное, как мифология, материализующая это ощущение тайны, мифология, от коей следует освободить нашу веру…

Он

О, мысль вечно что-то разделяет и оспаривает. Но если разделить реальность и тайну, как тогда веровать во Христа? Он есть величайшее чудо и величайшая реальность. Исповедовать Христа как истинного Бога и истинного Человека и исповедовать Его воскресение – это одно и то же. В Нем свет Божий нисходит к нам и преобразует жизнь и все то, что мы называем материей. В Нем творение предстает в своей истине, прозрачной для славы Божией. Воскресение – это не оживление тела, это начало преображения земли.

Я

В целом можно сказать, что Воскресение есть истина сущего и всех вещей, тогда как этот мир, погребенный в смерти, в каком-то смысле противоестественен, как говорили Отцы…

Он

Человек находит в Воскресении Христовом не только подлинную жизнь, но и способность к общению. Вот оно чудо: сделаться живым благодаря союзу с Богом. Это можно выразить лишь одним доверительным взглядом…

Я

и сердцем каменным, которое делается сердцем во плоти,

Он

или, когда «свет жизни», по слову Иоанна Богослова, переполняет до краев человеческое сердце тем или иным чудом…

Я

… которое, если я правильно понимаю, есть явление подлинного мира, мерцание Царства Божия. Нет ничего естественнее чуда, дети и поэты еще помнят об этом…

Он

Чудо в том, что Бог существует. И оттого все возможно. Ибо Он существует, Он есть и приходит к нам и делает нас Своими друзьями; мы были мертвы, и вот ожили – во Христе.

Я

Живущий же все вокруг себя делает живым.

Он

То, что жизнь и любовь, которую мы приемлем в чаше, могут преобразить историю и природу, об этом говорит нам существование святых, если мы вдумаемся в него. Ибо святые, пророки, воители Духа сохранили и в некоторые моменты озарили историю и весь мир. Если теперь нам это непонятно, если мы не делаем того же, значит в нас охладела вера и охладела любовь.

* * *

Я

Ключевые, трагические проблемы, которые встают перед сегодняшним человечеством, как связать их с чудом Воскресения?

Он

Треть человечества голодает. С голодом телесным соединяется голод душевный. Две трети населения планеты по сути и не слышали до сих пор имени Христова. В странах, которые называются христианскими, великая пропасть разделяет, с одной стороны, Евангелие, с другой, образ жизни христиан, а с третьей – жизнь общества, как оно живет и развивается по своим естественным законам.

Как соединить все это с Воскресением? Вопиющая очевидность – так называемые христиане не живут Воскресением, разве назовешь их воскресшими? Они утратили Дух Евангелия. Они сделали из Церкви машину, из богословия псевдонауку, из христианства расплывчатую мораль. Нам нужно вернуться к богословию апостола Павла, оживить в нас его огонь: «Как Христос воскрес из мертвых, так и нам ходить в обновленной жизни» (Рим 6:4). Если бы те, кто верует в Воскресшего, несли в себе эту силу жизни, то нашлись бы и решения тем проблемам, которые мучают сегодня людей…

Прежде всего нужно сформировать человека изнутри, сделать его способным к творческому служению. Нам нужны люди, в которых Дух Святой созидает опыт Воскресения Христова, озаряющего космос, и раскрывающего смысл истории. От этой внутренней силы родится порыв, который придаст смысл и гуманистическим ценностям и великим социальным идеям… Суть в том, чтобы проложить в себе путь к обновленной жизни, облечь душу свою в брачные одежды. И тогда руки наши наполнятся братскими дарами для тех, кто страдает от телесного голода, да и для тех, кто страдает от голода душевного.

* * *

Я

Но где нам найти Воскресшего, чтобы соединиться с Ним, так чтобы из нас потекли реки воды живой?

Он

Христос повсюду. После Воскресения вся историй человечества разворачивается в Нем, ищет Его, славит Его, борется с Ним, отвергает Его, находит снова. Его тайное присутствие, то откровение о человеческой личности и любви, которое Он несет в себе, стали закваской всей жизни человечества. Вспомните двадцать пятую главу Евангелия от Матфея: «Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; истинно говорю вам; так как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне». Комментируя этот текст, святой Иоанн Златоуст говорит нам, что бедняк – это таинство Христово, Христос воплощается в бедняке. Христос присутствует всякий раз, когда совершается подлинная встреча, всякий раз, когда любовь подает о себе какую-то весть, всякий раз, когда мы бескорыстно готовы служить правде или познанию, всякий раз, когда красота возрастает в сердце человека…

Я

Но люди не знают Его, и это нам предстоит открыть Христа в глубине их жизни.

Он

Они знают о Нем больше, чем вы предполагаете. Христиане не имеют монополии на Евангелие. Подумайте о том, что сделал Ганди, о том, что в каком-то смысле сделал Ататюрк… Конечно, присутствие Христово остается частично сокрытым, христианские ценности отделены от личности Христа, которая только и может придать им истинный смысл, ко всему примешиваются страх смерти или коллективное превозношение, и освящение не может дойти до конца…

Я

«Бог стал Человеком, чтобы человек мог стать Богом» – таким для Отцов был окончательный смысл христианства.

Он

Да, и для того, чтобы достичь этой полноты, мы должны уметь целиком соединяться со Христом, не только проявить интерес к евангельским ценностям, но соединиться со Христом, стать с Ним «единой лозой», как говорит Апостол, дабы жизнь Его текла в нас, как сок ствола течет в привитой ветви. И где найти это полное общение, как не в евхаристической чаше, в сердце Церкви?

В центре всего – Христос. В центре всего – чаша. Здесь и только здесь Христос отдает Себя полностью. Как это может быть? Как Он не сжигает меня, грешника?

В Евхаристии мы соединяемся с нашими братьями, но соединяемся лишь потому, что мы едины во Христе. Едины в реальнейшем смысле, став с Ним одной жизнью, одной кровью, одним телом. Вот почему мы поистине члены этого тела, и ничто не разделяет нас.

Именно это есть Церковь, в своей подлинной реальности. В подлинной реальности, т. е. в Евхаристии, она перестает быть этим жалким и обескураживающим обществом, откуда мы изгнали Дух Христов, она – сам Христос, она – Его воскресшее тело, через которое энергии Божий изливаются на мир и на человечество.

Я

И что нам за дело до того, «как» выражает себя это всецелое присутствие, до того «как», над которым столько мучится и ломает голову христианский Запад?

Он

Что за дело, вправду? Мы не знаем этого «как». Отцы никогда не притязали на такое ведение. Подлинное богословие здесь должно молитвенно склоняться перед тайной, а не искать объяснений. Это чудо, подобное Воскресению, ставшее реальностью в Духе Святом. Слово Божие, в Котором все пребывает, и которое все возсоздало Своим воплощением, оказывается любовью, обращенной ко всем нам, и делается нашей пищей. Мы исповедуем всецело Его присутствие.

Я

Мы не видим Его, ибо мы слепы. Но есть святые, которые Его видели. Они видели море света в евхаристической чаше. Плотские глаза, орудия науки не могут восприять этого одухотворения материи, ее преображения в Духе Святом. Невозможно выдумать аппарат, способный передать изображение Духа, на это способно лишь святое сердце.

Он

Мы поклоняемся чуду, мы исповедуем его: этот хлеб истинно есть Тело, это вино есть поистине Кровь Воскресшего Господа. Христос отдает Себя в хлебе и вине. В католическом причастии тоже, я в этом убежден.

Он

Христианство – это жизнь во Христе. И Христос никогда не останавливается на отрицании, на отказе. Это мы возложили на человека такое бремя! Иисус никогда не говорит: не делай того-то, этого нельзя. Христианство не состоит из запретов: оно есть жизнь, огонь, творение, озарение. В доверии меняется сердце. И жизнь Воскресшего начинает понемногу наполнять нас.

Я

Николай Кавасила писал, что для человека важнее прежде всего не любить Бога, но знать что Бог его любит. Любовь призывает любовь и обновляет жизнь. Ибо эта самая любовь и дарует нам бытие.

Он

Вспомните: Иисус приглашен к фарисею. Приходит блудница и приносит сосуд с благовониями. Она приникает к ногам Иисуса, орошает их слезами, утирает их волосами, целует их и натирает драгоценным миром. Фарисей думает, что Иисус не пророк, иначе бы Он узнал, что женщина эта – грешница. И Иисус рассказывает ему историю о двух должниках. Один должен пятьсот динариев, другой пятьдесят. Заимодавец прощает долги обоим. Который полюбит его больше? – спрашивает Иисус. И фарисею остается только ответить: тот, которому больше прощено. Тогда Иисус указывает ему на все проявления любви этой женщины – слезы, волосы, поцелуи, благовония. И говорит в заключение: «Поэтому говорю тебе: многие грехи простились ей, потому что она возлюбила много».

«Oti igapisen poli».

Потому что она возлюбила много,

Потому что Он возлюбил много.

Я

Это и вопль разбойника на кресте. Христианство не противопоставляет добродетель пороку, добрых злым, но двух злодеев по обе стороны Креста, одного богохульствующего, жаждущего лишь демонстрации силы: «Если Ты Христос, спаси Себя и нас», и другого умоляющего: «Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!» И Иисус отвечает ему: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю».

Он

Но что мы сделали из христианства? Религию закона и самодовольства! Подумайте хотя бы о страхе той уличенной в грехе женщины или о любви, пропитавшей собою всю христианскую психологию. Но Иисус никогда и ничего не говорил против женщины. Он вообще никогда ничего не говорил против человека, Он любил его, Он помогал ему обрести подобие Божие соединяющее его с Создателем. Если Он обвиняет кого, и обвиняет со всей непреклонностью, то лишь фарисеев и лицемеров. Только довольных собой, тех кто судит и попирает других.

Ибо она возлюбила много. Oti igapisen poli. Какое может быть еще оправдание?

* * *

Он

Тайна Христова неисчерпаема. Она превосходит любые формулы, которые хотят ее выразить. Ее нельзя заключить в границы, ею нельзя обладать, ей можно лишь изумляться, изумлением, которое просыпается вновь и вновь.

Я

Вот почему Отцы могли говорить об этой тайне лишь в антиномиях. Нельзя уловить суть личности и прежде всего Его Личности. Личности, о которой нельзя ничего сказать, ибо все сказано. Нужно умереть для самого себя, возродиться в любви и прославить ее.

Он

Кое-что ускользнуло от внимания Отцов – непосредственная человечность Иисуса. Вспомните позавчерашнее Евангелие, где говорилось о Марфе и Марии: «Иисус любил Марфу и сестру ее, и Лазаря». Он любил отдыхать в кругу Своих друзей. Ему хотелось повидать их перед крестным Своим часом. Собственной волей Он взошел на Крест, дабы схватиться со смертью и победить ее в космической драме – и Отцы умели поразительно говорить об этом – и в то же самое время, именно тогда Он нуждался в отдыхе среди друзей, Ему хотелось еще раз ощутить человеческую любовь…

Я

Меня всегда поражало, что Иисус, умея любить бесконечно каждого человека, имел друзей, делал различия. Розанов говорил, что всеохватывающая любовь аскетов – это «любовь стеклянная», абстрактная, безличная. Любовь Иисуса не такова, она полна силы, она светится дружеской теплотой, человеческой нежностью… Марфа, Лазарь, и в особенности Мария… И Иоанн, ученик возлюбленный, возлежащий на груди Учителя.

Он

Иоанн стоит у истоков нашего высочайшего духовного опыта. «Безмолвствующие», как и он, ведают это общение сердец: они призывают имя Иисусово и воспламеняют им сердца. Так горело сердце Эммаусских путников…

Я

Поэтому вы и взяли Эммаус как символ, чтобы обозначить тот исторический путь, который вы проделали вместе с Павлом VI после встречи в Иерусалиме.

Он

Открыв для себя любовь Христа – это значит тоже открыть, что мы братья. Но то, что у Христа были друзья, то, что для Него существовали различия между людьми, не означает, что кого-то Он любил меньше. Ибо Он каждому оказывает тайное предпочтение. На этом, мне кажется, строится и глубинный принцип духовной жизни людей – не следует сравнивать, Всякий человек неизмерим. Кто может измерить чьловека, кроме любви, которая как раз ничего не верит? Человек несравним. Христос не сравнивает. Он безмерно любит каждого. Поучимся этому, отправляясь к людям.

Я

Я заметил: когда вы принимаете кого-то, вы как будто забываете, значит ли этот человек что-либо или не значит, чтобы принадлежать ему всецело.

Он

Не знаю. Я – человеческий атом среди тысячи других, я знаю лишь то, что каждый обладает бесконечной значимостью. Но оставим это. Вернемся к простоте Иисуса, что глубже самого глубокого богословия. Эта простота становится высочайшей в притчах. Для меня всего ближе притча о Добром Пастыре. Еще ребенком я вырезал и выделывал для игры пастушьи палки.

Я

И стали пастырем людей.

Он

Чтоб быть заступником, быть слугой. Единственный Пастырь – это Он. Только Ему открыт вход в овчарню. Он зовет Своих овец по имени. Он – Пастырь, Он же и дверь овцам. Мы входим Им, Он знает тайное имя каждого из нас.

Я

То имя, что написано на белом камне, о котором говорит Апокалипсис. Именуя нас, Он дарует нам бытие,

Он

…И мы входим и выходим, и находим пажить. Мы входим Им и находим чашу, мы выходим Им и находим ближнего.

Вот оно чудо! Неприступный Бог делается нашим другом. Вы – друзья Мои, – говорит Он нам. И эта радость неисчерпаемая!

Потому что Он возлюбил много.

Oti igapisen poli.

Однажды вечером в Фанаре патриарх знаком пригласил меня присесть у его стола. Подперев голову руками, он, казалось, целиком ушел в какие-то тягостные мысли. И вопрос, который у него вырвался, прозвучал как стон.

Он

Что мы наделали? Что натворили? Христос покинул нас. Мы прогнали Его. Гордостью, ненавистью фарисейством мы изгнали дух Евангелия. И Христос ушел от нас.

Где Он теперь? Бродит странником, незнакомцем среди бедняков, униженных, обездоленных нашей земли? Может быть, ныне Он в Индии, в Африке? Среди тысяч одиноких людей в больших городах? Но мы-то не можем без Него жить, не можем. Нам нужно Его найти.

Я думаю о матери Марии, спасшей жизнь многих евреев и погибшей в Равенсбрюке. Молодая русская революционерка после бурной политической и личной жизни в эмиграции стала монахиней, но не для того, чтобы запереться в монастыре, а затем, чтобы отдать себя служению малым сим и конкретным их нуждам. Это были марсельские докеры, горняки Пиренейских рудников, наркоманы и алкоголики, которых она находила в канавах и которым несла человечекое милосердие, затем евреи, носившие желтую звезду, и ее сокамерницы в Равенсбрюке… В поезде между двумя посещениями больных или рабочей бедноты она писала стихи. В одном из них говорится об это уходе Христа:

Он жил средь нас. Его печать лежала

На двадцати веках. Все было в Нем.

Вселенная Его лишь отражала.

Не так давно, спокойным, серым днем,

Ушел из храмов и домов убогих

Один, босой, с сумой, с крестом, с огнем.

Никто не крикнул вслед. Среди немногих,

Средь избранных царил такой покой,

Венцы сияли на иконах строгих.

А Он проплыл над огненной рекой

И отворил тяжелые ворота,

Ворота вечности, Своей рукой.

Ничто не изменилось…

* * *

Я

Он – инкогнито на дорогах мира… Однако несмотря на наши разделения, несмотря на жестокосердие наше, Он остается верным Своей Церкви…

Он

И в этом-то заключается трагедия: мы изгнали Его как раз оттуда, где Он всецело отдает Себя в чаше. Церковь разделенная раздирает Своего Господа, тогда как вся она должна стать единой и живой чашей, из которой энергия Божия изливается на всех людей.

Но мы-то, мы-то довольны собой! Мы – чистые, истина с нами, и мы осуждаем других. Но жизнь и история рядом с нами, они стучатся в дверь Церкви, чтобы задать ей вопросы о конце мира. Все меняется. Научная революция, которая совершается в мире, изменяет не только условия жизни, но самого человека, его воспитание, его отношения к женщине, его психологию; завтра, может быть, она изменит и его наследственность, его характер. Не в том дело, что наука и техника построят мир без Бога, как иногда говорят. Но они поставят человека перед вопросом, который будет становиться все настоятельней, о том куда все это ведет, какой смысл все это имеет, и какой смысл имеет прежде всего его собственная жизнь… Сам атеизм меняется. Он делается той атмосферой индифферентности, которая порабощает массы людей. Видоизменяется и коммунизм, на свет появляются новые тенденции. То он остается или вновь становится псевдорелигией, то – не более, чем алиби для нового правящего класса, то он обмирщается и переносит упор на технику социальной организации…

Я

Теперь на Западе наблюдается возникновение подлинного мистического атеизма, который в наркотиках, трансе, эротизме или игре в революцию стремится компенсировать подлинные религиозные эмоции, отказываясь при этом от личного Бога и неотвратимо обрекая человеческую личность на разложение и распад. Этот мистический атеизм находит опору в индийской духовности, более или менее искаженной…

Он

Я наблюдаю за этим движением в современной греческой мысли. И здесь повторяется та же трагедия: если столько искателей неведомого обращается к йоге или азиатским религиям – к «святой Азии», как сказал Сикельянос, – то лишь в силу того, что христианство покидает его дух, в силу того, что оно не умеет обращаться к человеку индустриальной цивилизации… Сегодня, однако, история не может обойти решающие вопросы. Наука, техника, возникновение планетарного человека – все это требует объяснения. Человечество всматривается в загадки вселенной и оказывается внезапно на пороге тайны – чтобы обрести Бога или развал. Распад материи и распад душ одновременно порождают ничто и бесконечное. Где же Церковь в этот решающий час? Что она делает? Каким ликом мы ее наделяем? Мы говорим: Церковь – но люди-то видят нас. И что они видят? Что они видят?

Через несколько дней в Халки патриарх возвращается к этой горестной теме. Внезапно, как это часто он делает.

Он

Людям Церкви больше всего недостает Духа Христова, смирения, самоотречения, незаинтресованного подхода, способности видеть лучшее в другом. Мы робеем, хотим сохранить то, что устарело, потому что мы привыкли к этому, мы хотим быть правыми перед лицом других. Под стереотипными формулами условного смирения мы прячем дух гордости и властолюбия. Мы остаемся в стороне от жизни.

Он встает и начинает ходить большими шагами. Голос его становится более жестким, под конец он почти кричит.

Он

Из Церкви мы сделали организацию, одну из многих других. Все силы наши ушли на то, чтобы поставить ее на ноги, ныне они уходят на то, чтобы она действовала. И она действует, более или менее, скорее менее, чем более, но действует. Только (теперь он кричит – это единственный раз, когда я видел его кричащим) она работает как машина. Работает как машина, а не живет.

Я

Одна из тем, которая чаще других встречается в ваших посланиях, это различие христианства и Церкви

Он

Я говорил вам, Христос и христианство пребывают повсюду. Христос необходим нам, без Него мы ничто. Но Он не нуждается в нас, чтобы действовать в истории. Вся история человечества, начиная со дня Воскресения, и даже со дня творения, вся история пронизана христианством.

Я

Со дня творения… Отцы говорили, что нехристианские религии во многих отношениях служат «приготовлением к Евангелию», но и они не забывали о необходимости экзорцизма. Ныне можно было бы сказать, что они подготавливают окончательное излияние Духа, которое откроет человечеству прославленный лик Христов.

Он

Ветхий Завет содержит в себе целый ряд заветов которые и по сей день сосуществуют наравне друг с другом.

Я

Об этом с такой ясностью говорил в III веке Ириней Лионский. И святой Григорий Палама, когда он был в плену у турок, – впрочем, плену столь мягком, что он мог свободно общаться с мусульманскими учеными, – отмечал, что призвание ислама состояло в том, чтобы принести языческим народам откровение Бога Авраамова.

Он

Так завет Адама, или скорее Ноев завет, продолжает существовать в архаических религиях, прежде всего в религиях Индии с их космическим символизмом.

Я

Весь мир как богоявление, можно сказать, как радуга, ибо радуга есть знак Ноева завета. Язычество в силу своей близости к первозданности определенным образом предвосхищает окончательное преображение всяческой жизни в Духе Святом.

Он

Но оно не ведает – оно забыло – Бога Живого; мы же знаем теперь, что свет исходит к нам от Лица. Нужен был завет с Авраамом, и он несомненно, обновлен в исламе. Завет с Моисеем сохраняется в иудаизме… Христос же заново воспроизвел все. Воплотившийся Логос, который созидает мир и открывает себя м нем, является Словом, глаголящим устами пророков, чтобы направлять историю… Вот почему я считаю, что христианство есть религия религий, порой я говорю даже, что принадлежу всем религиям.

Я

Динамика истории, которую переживает современное человечество, считающее себя секуляризованным, вытекает из основных установок Библии. Об этом никогда не вспоминают, но именно на библейское откровение, по крайней мере в Европе, опирается объективность нашего восприятия мира. Гароди, французский философ-коммунист, охотно признает, что понятие личности имеет христианские истоки. Несколько лет назад мне приходилось встречаться с ним в связи с ситуацией христиан в СССР. Я указал ему cum grano salis, что он не мог бы быть материалистом без библейского откровения, придающего тварному миру устойчивую реальность и утверждающего ответственность человека по отношению к творению. В индийской традиции материя была видимостью, иллюзией, которую следует усвоить и погасить внутри себя, однако вся настоящая наука, вся техника исходят из этой внутренней основы, из глубины личности.

Для спиритуалистов Древней Греции материя была гробницей – тело – могила (soma-sema), – говорил Платон, – от которой следовало освободиться. Я уже не говорю о манихеях…

Библейское откровение открыло путь для науки и техники. Прежде всего оно наделило историю той сокрытой силой, которая оживляет ее уже две тысячи лет. Эта сила – понятие личности и свободы. В нашей православной традиции личность определяется через свободу и ответственность.

Я

Стремление к свободному и ответственному существованию личности явно становится закваской современной истории в Европе, в Америке, а ныне и в странах третьего мира.

Он

Все дело Ататюрка, было насыщено этим стремлением. Посмотрите хоти бы, что он сделал для освобождения женщины здесь, в этой стране, которая теперь стала моей страной.

Я

Как странно, что это стремление так часто сталкивается с недоверием или запретами со стороны Церквей!

Он

Церкви боялись Евангелия, и страх их был вполне оправдан. Христос же остался среди людей, Он оживотворил их историю без Церквей, иной раз вопреки им… С социализмом дело обстоит так же: в той мере, в какой он стремится к большей справедливости и большему соединению людей, он вырастает на евангельской закваске. Бедняк – это воплощение Христа…

Я

В последние годы некоторые французские историки-медиевисты открыли, что движения к евангельскому пауперизму в христианской Европе черпали свое вдохновение у греческих Отцов, говоривших о воплощении Христа в бедняке. Движения эти существовали и в византийском мире, как скажем, движение «зилотов» в Фессалониках. Что-то подобное происходило моментами и в русской революции, по крайней мере, в народе… Великое христианское пробуждение всякий раз наступало тогда, когда преодолевался разрыв между Церковью, обладательницей евхаристической тайны, и этим евангельским alter ego Церкви, каковым является мир, когда он оживотворен стремлением к свободе или к единению. Так было в Средние века со святым Франциском Ассизским, который обручился с госпожой Бедностью и обручился на виду у всех, как бы с вызовом богатым купцам его города, или со святым Григорием Паламой, который уже епископом Фессалоникийским возвращается к теме «зилотов», чтобы напомнить о социальной правде и залоить начало социологии духовного единения. Так было в начале нашего века с большими религиозными философами, французами и русскими, с Пеги, с Бердяевым… 3атем пришел Иоанн XXIII…

Он

И Павел VI, не забудьте. Его энциклика Populorum progressio в моих глазах приобрела значение, которое я назвал бы «космо-историческим». Церковь и христианство должны соединиться ныне ради нового периода – славного, но требующего смирения – в истории христианства. Наука стучится в двери неизвестного, но смыслом его наделяет не она. Смысл – это Воскресение, которое таит в себе Евхаристия. Человечество ищет единства, но оно избавится от насилия и однообразия на этом пути тогда, когда станет уважать неповторимость каждой личности, оригинальность каждого народа. И примером, закваской этого единства может быть лишь Церковь – по образу Пресвятой Троицы. Современный человек стремится к свободе и ответственности, но содержание этой свободы он обретает лишь в любви, которая, чтобы победить смерть, должна питать себя Евхаристией…

Я

Что касается социализма, Достоевский предсказывал, что он окажется куда уязвимей перед лицом искушений, отвергнутых Христом в пустыне… Ибо он захочет превратить камни в хлебы, но не хлебом единым жив человек. И это касается не только социализма, но и всей промышленной цивилизации. Однако кто еще, если не Церковь, может победить эти искушения, коль скоро она обращается к Тому, Кто сказал: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою погубит?»

Он

«Все испытывайте, хорошего держитесь», – говорит Апостол. Стремление к свободе, справедливости, братскому сотрудничеству и к миру, медленное пересоздание мира с помощью техники, постижение человека, лучшее распределение земных благ, возрождение народов и культур, долгое время подавляемых, освобождение женщины, уважение к труду – все это тайно пронизано духом Воскресения, все должно быть обращено к окончательному преображению.

Я

Но как помочь нам этому новому соединению Евангелия и Церкви, Евхаристии и бедноты?

Он

Для этого нужно обновление, которое повсюду намечается в христианском мире. Однако я думаю, что первым, основным условием для этого может быть лишь объединение христиан, призванных вместе идти в мир, чтобы служить человеку. Христос молился о том, чтобы мы были едины, дабы мир уверовал в Него. Ныне доверие вытесняет страх и презрение, которые столь долгое время царили между Церквами, или вернее внутри Церкви Христовой, ибо есть лишь одна Церковь. В эти летние месяцы христиане всех конфессий отовсюду приезжают повидаться со мной. Мы разговариваем как братья, молимся вместе. Любовь нисходит на лицо Церкви и преображает его. Христианство и Церковь начинают соединяться в общем нем точнике, который есть Евангелие и Евхаристия.

* * *

В тот же день, неся в себе эти слова, я бродил по старому городу, в котором Византия скрывается под Стамбулом, как Китеж скрыт под водами озера. Внезапно передо мной вырос храм, ныне обновляемый; несмотря на протекшие века, он кажется только что возведенным, как бы незаконченным. На паперти его – три турецких археолога, и среди них – одна женщина, они старательно вымывают обломки статуй. Церковь, давно превращенная в мечеть, – Календер Джами – станет музеем христианского искусства, объясняют они мне, и с этой целью ее сейчас восстанавливают. Нынешняя секуляризация в Стамбуле возвращает нам освященные пространства, безмолвие которых свидетельствует о преображении, она освобождает от мусульманских наслоений человеческое лицо Бога, божественное лицо человека… Чем может стать это открытие для того, кто ничего не знает о христианстве? Я думаю о словах патриарха о Христе, проходящем через историю, о том, что он говорил мне о Святой Софии, превращенной в христианский музей, и о ее мозаиках, реставрированных благодаря Ататюрку и Рузвельту, людям, которыми он не устает восхищаться.

Взять хотя бы этих молодых археологов; они выросли не в христианском, но в мусульманском мире или уже вполне секуляризованном. Сейчас любопытство, а может быть и любовь, влечет их к этим впечатляющим свидетельствам христианской веры. Инициатива исходит от западной науки, оплодотворенной христианством и ставшей общим достоянием человечества. Что могут они чувствовать?

Возможный ответ – разумеется, не единственный – явился несколькими днями позднее. В притворе церкви святого Георгия при выходе от вечерни к патриарху подошла девушка. Прекрасное лицо четкой и сильной лепки, живое, подвижное, как бы сосредоточенное в огромных темных глазах. Она была тем самым археологом и хотела получить разрешение сфотографировать византийские мозаики, которые были перевезены в Фанар. Патриарх тотчас дает свое согласие, но по своему обычаю откладывает на некоторое время беседу. Девушка-археолог спрашивает, можно ли повидать его вновь. На следующий день патриарх заговаривает со мной об этой новой встрече. «Эта девушка мусульманского происхождения, но она принадлежит к полностью «обмирщенной» среде, которая возникла в этой стране среди интеллигенции после реформ Ататюрка. Она стала археологом из любви к своему народу, своей земле, любви, не исключающей ничего из его истории. Она страстно увлеклась византийскими мозаиками. И мозаики открыли ей Христа. Ныне она считает себя христианкой».

– Оставаясь вне Церкви?

– Оставаясь вне Церкви. Христианство повсюду выходит за границы Церкви. К тому же тяжесть истории, этнические проблемы препятствуют обращению. Мы запрещаем себе всякий прозелитизм. Однако на днях у нас крестилось двое взрослых.

Секуляризация как бы приоткрыла двери. И Христос входит в них инкогнито, словно на время. На Бей-оглу, большой артерии города, молодые люди, по всей вероятности студенты, наскоро раскладывают книги на тротуарах. Здесь основные тексты революционеров XIX и XX века. Но здесь и Достоевский. Камю сказал однажды, что наш век, как полагали, будет веком Маркса, но он оказался веком Достоевского. Или, может быть, обоих? С обновленным христианством на горизонте?

Я

Больше всего в вашем мышлении мне, наверное, нравится то, что в нем отсутствуют противопоставления. Вам свойственно и ощущение присутствия Христа во всей истории людей и одновременно самое реалистическое ощущение Его присутствия в Евхаристии. На Западе те из христиан, кому открывается действие Христа в исторических превратностях, в конце концов забывают или отрицают власть невидимого и превращают Евхаристию в простую братскую трапезу. Другие же, обращенные к жизни исключительно внутренней и к стяжанию святости, склонны видеть в жизни мира только угрозы, знамения и тьму антихриста…

Он

Тем, кто сводит Евхаристию к братской трапезе, нужно напомнить, что эта пища, даже разделенная с любовью, не помешает им умереть. Евхаристия – прежде всего союз с Воскресшим, который воскрешает нас, тот хлеб небесный, который уже здесь дает нам жизнь вечную. Вот почему она есть единственная всецело братская трапеза, потому что Христос делает нас членами друг друга, отождествляет нас в Своей плоти.

Что касается тех, кто испытывает страх перед историей, то им нужно напомнить, что Христос победил ад, что полнота, исходящая от чаши – для всех, что нельзя отвергать жизнь из-за того, что в ней перемешаны пшеница и плевелы, но следует различать в ней работу Господа, всех привлекающего к Своему Воскресению… Есть только один Христос: Христа истории необходимо соединить со Христом евхаристической чаши!

Он

Страдание, которое мы испытываем при виде множества христиан, превращающих Церковь в машину, наша мука при виде того, как раздирают тело Христово, не должны заслонять нашей любви к Церкви, нашей Матери, сосуд жизни Божией, ось истории и сердце мира.

Церковь – это Тело Христово. Ее образует не организация, а тайна Христа, Евхаристия.

Я

Тело Христово – место всегда обновляемой Пятидесятницы. Огонь Духа воспламеняет кровь чаши.

Он

Так единство Церкви слагается по образу мистического единства Божия, ибо Дух Святой через Сына приобщает нас к любви Отчей, к источнику. Через причащение Святыми Дарами тайна св. Троицы внедряется в основу нашей жизни. И жизнь наша преизбыточествует в ней, становится бесконечной. Всякий раз, когда, вглядываясь в лицо моего ближнего, я вижу его прозрачным и неповторимым, я соучаствую в тайне св. Троицы. Вот почему существование Церкви на земле не может иметь другого символа, кроме единства в любви, исполнение «новой заповеди», оставленной нам Господом.

Я

Парадокс Церкви заключается в том, что Господь всегда верен ей, тогда как она не всегда верна своему Господу.

Он

Мы изгоняем Христа из Церкви, но Он непрестанно отдает Себя в чаше.

Я

Некоторые Отцы называли Церковь блудницей, которую Христос омывает в Своей крови, чтобы сделать ее супругой «без порока».

Он

Вот почему Церковь живет покаянием и благодатью. Как напомнила Первая Всеправославная Конференция на Родосе, «Церковь наша построена не из камней и сушняка, но из веры и жизни». Знать это – значит сознавать свою ответственность за всех людей, рассеяных по лицу земли, но созданных по одному образу. Когда я служу Божественную литургию, в особенности на Рождество и на Пасху, я не только мистически сослужу совместно со всеми предстоятелями Церквей-сестер, но молюсь вместе с папой, с главами всех христианских конфессий, соединяюсь в молитве со всеми христианами. Тогда я могу принести бескровную жертву с молитвой о «благостоянии святых Божиих Церквей и о соединении всех», о спасении мира, о всей земле, на которую мы, как Церковь, должны непрестанно призывать мир и милосердие Христовы…

Я

«О всех любящих нас и о всех ненавидящих нас», – повторяют тексты наших служб.

Он

«А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим пас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных… » (Мф 5.44–45)

– – – – – – – – – – – – –

Он

Для того, чтобы Церковь и христианство наконец соединились, нужно чтобы Церковь выглядела перед миром смиренной и неимущей. Конечно, Церковь вправе располагать какими-то небольшими средствами, и они должны быть в хороших руках. Когда я реорганизовал наши общины, прежде всего в Америке, я настаивал на денежной дисциплине. И народ давал нам необходимое, и более того. Но люди Церкви, ответственные за нее, должны научиться лишениям, явить нам пример простоты. Папа и некоторые католические епископы здесь многому могут научить нас. Сегодняшнему человеку понятны только простота и непосредственные проявления любви. За пределами храма, по крайней мере. Ну, а что касается храма, то если дело идет об украшении или служении, то пусть это будет великим празднеством, совмещающим все виды красоты.

Я думаю о самом патриархе, который иногда ездит в тесном такси и даже на общественном транспорте, так как Фанар располагает лишь одним автомобилем… Если в храмах он скрупулезно соблюдает ритуалы и принимает традиционные знаки почтения – целование рук, затем прикосновение ко лбу – то за пределами храма он находит для каждого собеседника непосредственный язык симпатии и любви.

* * *

Он

Следует, чтобы в Церкви между служителями Христа и всем народом существовало тесное сотрудничество. Ибо этот народ – народ Божий.

Я

Когда вы посещаете какую-нибудь общину, я вижу, что вы держитесь на равных с народом и запросто устанавливаете подлинный диалог.

Он

Для представителя Церкви нет ничего важнее, чем уметь слышать таинственный голос народа. Именно народ, соединенный верой и любовью, сохраняет истину. Пастырство в Церкви означает служение, – это пастырство любви, единства и мира. Предстоятель черпает силы в ощущении ответственности: он одушевляет общение всех. Его авторитет зависит от его способности жить, сообразуясь с евангельской переоценкой ценностей: тот, кто хочет быть первым, пусть станет последним, слугой всем.

Я

Но как осуществить это сотрудничество в повседневной жизни Церкви?

Он

Возьмите наши общины. Их добрый порядок строится на повседневном сотрудничестве священника и председателя совета мирян, избираемого каждые два года собранием верующих. В Америке каждые два года созывается собрание архиепископии, принимающее основные решения, на которых делегаты мирян куда более многочисленны, чем делегаты духовенства. Мы, служители Церкви, ничего не можем без мирян. Мы рискуем остаться замкнутыми в нашем маленьком кругу, далеко от жизни. Миряне знают жизнь, мы должны слышать их голос. Сам я, если что-то знаю о человеке, если у меня иногда бывают интуиции о судьбе Церкви и будущего христианства, то лишь благодаря тому, что пятьдесят девять лет я нахожусь в непосредственном контакте с людьми. Я – старый бюрократ на службе у народа, на ежедневной службе.

* * *

Я

В этом тесном сотрудничестве между мирянами и учительствующим клиром, какова должна быть роль тех и других при решении главных этических, социальных, политических проблем?

Он

Пусть миряне берут на себя ответственность! Моя роль не в том, чтобы налагать на них какие-то обязательства. Как это может осуществиться? Наши православные Церкви живут в столь различных условиях, одни – на Востоке, другие – на Западе, некоторые и странах третьего мира. Моя обязанность состоит и том, чтобы напоминать людям о смысле жизни, помогать им стать ответственными.

Я

В этой перспективе, что следует нам думать об энциклике Humanae Vitae, о которой столько говорят и настоящее время?

Он

Все критикуют эту энциклику. Послушайте меня: папа не мог говорить иным образом. Он не мог поступить по-другому. Просто не мог. На этот счет есть традиция Ватикана, есть особый язык Ватикана. Папа не мог игнорировать их, внезапно их изменить. Нужно понять то, что он хотел сказать, прибегнув к этому языку, который не столь свойственен ему, нужно понять, какие ценности он стремился защитить: святость человеческой любви, таинство деторождения – радость, о которой говорит Евангелие, когда человек рождается в мир. Он говорил о разлагающем характере удовольствия, когда оно становится автономным, когда над ним не возвышается, не управляет и не освящает его человеческая теплота; если оно не открыто всей необъятности жизни и любви и соответствующей плодовитости. Папа хотел также защитить и права семьи против нового тоталитаризма, угрожающего некоторым странам третьего мира, тоталитаризма химического, биологического…

Вы обратили внимание? В энциклике тридцать одна страница… Здесь патетическая жажда убедить, доказать… Но есть ли в этом такая нужда? Может быть, немногих слов было бы достаточно. Но как обойтись немногими словами, когда миллионы людей ожидают точных решений! И если не повторить традиционные решения со всей ясностью, они могут подумать, что им рекомендуется противоположное!

Я

Ну, а мы, православные?

Он

У нас, к счастью, нет этой трудности и нет такой проблемы.

Мы оставляем ее на совести каждого, на усмотрение его духовника. Это не значит, что нам нечего сказать на эту тему, ничего подобного! В этой области мы прежде всего должны помочь человеку стать ответственной личностью. Нам надлежит напомнить ему о смысле любви. Любовь мужчины и женщины – это грандиозный вид христианской любви, в нем выражает себя любовь Христа к Церкви. «Тайна сия велика», – говорит Апостол. Это одновременно медленное открытие другого и всей необъятности жизни.

Я

Я думаю об аскетическом понятии целостности – его зачастую переводят как целомудрие, но здесь речь идет о целомудрии духа, о придании единства всему бытию, о том понятии, которое обретает весь свой смысл тогда, когда в глубине всякой подлинной встречи раскрывается необъятность жизни, когда страсть изнутри пронизывается нежностью. В православном таинстве брака вспоминается чудо Каны Галилейской. На этой свадьбе Христос превратил воду в вино. Человеческую любовь Он запечатлел знаком евхаристического хмеля.

Он

Вот почему сейчас более чем когда-либо, следует напоминать людям, в особенности молодым, что серьезная и благодарная любовь между двумя человеческими существами возможна и сегодня. Любовь возможна и безгранична. Она требует верности и вечности…

Я

Такая любовь неизбежно становится плодотворной – пусть плодом ее станет ребенок, встреча двух существ, общее служение, общее созидание жизни…

Он

Моя роль в том, чтобы напоминать о смысле любви. В том, чтобы научить человека вниманию к другому, вниманию к жизни, помочь ему стать личностью, способной к уважению и удивлению. Личность как таковую я могу только уважать. Ее брачный покой для меня священен. Я не вхожу в него. Когда между мужчиной и женщиной царит истинная любовь, она полностью освящена…

… На папу же нападают со всех сторон. Ему тяжко и одиноко. Это человек очень восприимчивый, даже чувствительный. Не то, что старый бюрократ, вроде меня. Поэтому я должен быть на его стороне. Только что он прислал мне телеграмму в ознаменование годовщины своего визита в Стамбул; я собираюсь ему телеграфировать, что я с ним, что я понимаю его и одобряю. Одобряю глубинные его намерения. И, главное, я люблю его.

Через несколько дней патриарх принял итальянского посла в Анкаре.

Он

Я выразил ему свою симпатию к Его Святейшеству, и сказал ему, что чувствовал себя в Риме вполне как дома. В конце концов Константинополь – это новый Рим, и византийцы называли себя ромеями. В конце концов я тоже римлянин! Посол выразил мне свою благодарность за поддержку, которую я только что оказал папе в связи с энцикликой Humanae Vitae. «Ну а вы, православные? – спросил он меня. – Это вопрос, которым займется будущий Всеправославный Собор. – А теперь? – Мы оставляем его на совести каждого, на усмотрение его духовника. Мы не хотим принуждения. Не мое дело – издавать законы, я должен лишь напоминать о смысле жизни.

* * *

Я

Иногда я спрашиваю себя, не извратил ли принудительный целибат духовенства на Западе понимания человеческой любви, не заложил ли он в коллективную психологию ощущение своего рода несовместимости между половой жизнью и тайной христианства…

Он

Вполне возможно. – Как бы то ни было, я полагаю что существование женатого духовенства в православной Церкви – большое благо.

Я

На Первом Вселенском Соборе великий египетский аскет святой Пафнутий воспротивился введению обязательного целибата для священников во имя духовного целомудрия, которое может быть и в брачной жизни и в монашеском состоянии. В традиции неразделенной Церкви мы видим большую аскетическую трезвость и одновременно уважение ко всем призваниям и величайшее милосердие ко всем скорбям человеческим. Целибат – же призвание монашеское…

Он

Или скорее оно лишь средство, подобное посту и другим методам аскезы. Жизненная энергия здесь должна подняться в область более высокую, она должна поднять любовь на высшую ступень.

Я

Истинный монах, как говорил Евагрий, отделен от всех и един со всеми. Сегодняшний человек более всего нуждается в этих примерах, в этой высокой школе, где учат воскресению. Психоанализ открыл взаимосвязанность всех жизненных энергий, но он ничего не знает о ее высших метаморфозах. Платон уже знал, что эрос – желание вечности!

Он

Но речь может идти лишь о свободном призвании, о любви, обращенной непосредственно к Богу без посредников, той любви, которая впитывает в себя, в себе преображает энергию, чтобы вся она стала молитвой, объемлющей все человечество и весь мир. Но этот центр, откуда исходит благотворная энергия, может быть также и союзом мужчины и женщины; этим объясняется исключительное положение женатого священника…

Я

… и его жены, ибо она совершает подлинное служение, которое не дает ее человеческой и материнской теплоте замкнуться в семейном эгоизме, простираясь и на само совершение Евхаристии… Некоторые из лучших священников, которых я встречал, стали таковыми в зрелом возрасте под влиянием жен. А те, в свою очередь, с подлинно творческой неприметностью, умели сделать свой дом местом, где каждый чувствовал себя по-домашнему, где никто никогда не был лишним, а жизнь была в движении, в размножении…

Он

Поверьте мне, рано или поздно женатые священники будут и в католической Церкви. Однако не следует заставлять жениться священников, как не следует и запрещать этого: каждый должен располагать правом свободного выбора. Церковное безбрачие может иметь огромную апостольскую значимость, оно может означать полную самоотдачу…

Я

Материнское милосердие Церкви воспроизводит и продолжает любовь Христа, пришедшего не к здоровым, а к больным, и не отвергшего самарянки, несмотря на вереницу ее мужей. Православная Церковь почитает великих аскетов, ставших проводниками небесного света, и прославляет святость брачной жизни, рукополагая женатых людей во священники; идеалом человеческой любви для нее служит «одной жены муж», чего Апостол требует от «епископа», и каковым сегодня должен быть «священник». Вот почему наша Церковь не потворствует вторичному браку вдовцов, при венчании которых, привносит ноту покаяния. Все же, из сострадания, она допускает, или скорее констатирует, что мужчина и женщина порой не осуществляют той возможности единства во Христе, которая дается в таинстве венчания. И потому она терпит развод и повторный брак разведенных. Она не отторгает от своего общения разбитые судьбы. Но в этом нет ничего юридического. Развод и повторный брак – это не права, но исключительные проявление «икономии» милосердия. Для того, чтобы ответить тайне любви, требуется все время и вся вечность. Церковь не учит ничему иному. Но и здесь она указывает на смысл, она возбуждает жизнь, она освещает путь и не отбрасывает тех, кто идет наощупь и порой заблуждается.

Он

Подлинная позиция Церкви – не юридическая, но пастырская. Каноны – это лишь терапевтические указания, и епископ или духовик может сообразовать их с духом той или иной «икономии», о которой вы только что упомянули. Однако остерегайтесь, вы смотрите на православную Церковь слишком радужными глазами. И мы ведь возложили на людей бремена неудобоносимые, которые вовсе не вытекают из Евангелия. Так, мы рукополагаем женатого человека, но запрещаем жениться неженатому священнику. Почему?

Я

Но, я слышал в определенных православных кругах, весьма укорененных в предании…

Он

Но это вовсе не Предание! Это обычай, это дисциплина, сравнительно поздно установленная Церковью, которая может ее изменить….

Я

Конечно. Но я скажу, что я слышал в определенных православных кругах в оправдание этого обычая, он сводится к следующему: человеческая любовь может распространиться на любовь более широкую, которая должна соединить священника – следовательно и его жену – с приходом. Но было бы немыслимо, чтобы неженатый священник, отдавший себя этой более широкой любви, внезапно заключил бы ее в скобки сосредоточил свое внимание исключительно на одно личности.

Он

Но что значат эти количества любви? Если женщина хочет выйти замуж за священника, это означает что она любит его именно таким и готова сознательно соединить себя с его служением, но отнюдь не умалить его… Я убежден, что священник должен иметь возможность жениться и после рукоположения. Ведь это абсурдно, что человек, когда он уясняет для себя свое священническое призвание, бывает вынужден наскоро подыскивать себе жену, порой каким-то безличным образом. В конце концов женятся не для того, чтобы просто жениться, женятся на ком-то, женятся, когда совершается подлинная встреча. Этим моментом не управляют, ибо любовь должна быть чувством испытанным, личностным. Все должно совершаться мирно и зрело. Неженатый священник, не имея призвания к целибату и просто не встретив до своего рукоположения ту, что призвана стать его женой, должен иметь возможность жениться потом, тогда, когда эта встреча произойдет. А иначе не будет правды в Церкви. Ну, а для того, чтобы люди наконец обнаружили, что произошло примирение Церкви и христианства, в Церкви должна воцариться подлинная справедливость.

Когда я был архиепископом в Америке, я был готов предложить «съезду» поместной Церкви, реформу, позволяющую священнику жениться после рукоположения. Но тогда же я был избран патриархом, и дело осталось недовершенным. Но я собираюсь вернуться к нему на Синоде, чтобы эта проблема была включена в программу будущего Всеправославного Собора.

Я

В древней Церкви даже епископы могли быть женатыми. Один из самых замечательных Отцов, Григорий Нисский, был в течение ряда лет женатым епископом. И когда его жена умерла, один из его собратьев воздал ей честь как «святой и подлинно священнической супруге». Святой Григорий Назианзин был сыном епископа. На Западе женатым епископом был святой Иларий Пиктавииский. Подобным примерам нет числа. Кажется, только в VII веке Восточная Церковь решила призывать к епископству исключительно монахов. С внешней точки зрения Церковь стала имперским учреждением, нравственный уровень духовенства оказался под угрозой, возникшей из-за смешения Царства Божия и Царства кесаря. Только монахи, как провозвестники будущего века, казалось, сохраняли духовную независимость Церкви. Отсюда ее решение выбирать из монахов своих возглавителей. Здесь, несомненно, сказалось желание соединить в одном человеке иерарха и пророка. Даже теперь положительные изменения, происшедшие в Церкви за последние десять лет, могут быть, хотя бы частично, приписан пророкам, оказавшимся на вершине иерархии? Я имею ввиду Иоанна XXIII и Вас самого…

Он

Относительно Иоанна XXIII я уверен. Что касается меня, не знаю. Но если говорить о привлечении к епископству, то в этом отношении обстоятельства, несомненно, сильно изменились. Всеправославный Собор должен непременно заняться этим вопросом. Нет больше имперской Церкви, монашество не имеет ни той силы, ни того смысла. При этом превосходные пастыри не могут стать епископами. Очень молодые люди отделяются от других, налагают на себя целибат, чтобы сделать карьеру епископа. Почему бы епископам не быть женатыми? Такие епископы существовали в течение нескольких веков тогда, когда Церковь, малочисленная и гонимая, находилась в условиях, более близких к нашим, в каких не жила Церковь империи. Апостол Павел говорит нам, что Петр и другие апостолы имели каждый свою подругу… Человек, посвящающий себя служению Церкви, должен иметь возможность выбирать, жениться ему или нет…

В древней Церкви дом епископа часто становился местом служения литургии. В основе жизни христианской общины можно было найти и молитвенное заступничество монашеского типа или проявление настоящей любви. Бердяев говорил, что эта любовь также предвозвещает преображение мира.

Он

Надо чтобы в Церкви была справедливость. Тогда люди откроют лик «Человеколюбца», по выражению нашей литургии, лицо Бога который любит человека.

В Стамбуле есть громадные мечети, архитектура которых стремится воспроизвести и даже превзойти архитектуру Святой Софии. Пространства под их куполами полны священного покоя, который окрашен в зелень и голубизну, благодаря фаянсу, покрывающему стены и залитому светом, покой здесь источает прохладу. Пространства эти, чистые и пустые, ничего не воплощающие и не преображающие, сосредоточены в себе самих и как бы вылущены. Надписи и арабески преобразуют объем в плоские миниатюры. Это уже не архитектура, но священное писание в двух измерениях, чтобы все указывало, но не приобщало. Здесь и там человек, сидящий на пятках, тихонько покачиваясь, читает молитвы нараспев и как будто и нос, так, словно он сейчас заплачет. Несколько женщин молится по четкам. Вечерами в каждой большой мечети человек сто выстраиваются в строгий ряд. Слышится речитатив, чей-то голос взлетает, и все склоняются в глубоком поклоне, взлетает вновь, и все падают на колени, звук его достигает последней высоты и разбивается, и все простираются ниц. В неустанном прославлении Единственного душа парит в пустоте между двумя небытийственными безднами: пустотой Неприступного и пустотой этого тварного мира, который Бог каждое мгновение вызывает к жизни и волен в любой момент уничтожить. Это религия без лица, и поистине единственная религия Слова – не того Слова, Которое стало плотью, но Слова, ставшего словом – в этих обнаженных, как бы сожженных арабесках, письменах нетварной плоти Неприступного. Душа может лишь слышать Возлюбленного, она должна «угаснуть», дабы Он один мог заговорить в ней, поглотив ее собою. Религия, в которой есть лишь Он, но не Он – Ты, Который ускользает в то мгновение, когда все указывает на Него. Кривая разрезает другую кривую, но центр этих пересечений ускользает от нас. Здесь нет апсиды, укрытия, где Слово становится плотью, но лишь плоская стена с маленькой пустой нишей, где с приходом ночи зажигается зеленый огонек. Кибла, обращенная в сторону Мекки, лишь обозначена, но не становится символом.

Официальные гиды, сопровождающие западных туристов, не преминут подчеркнуть дух равенства, царящий в мечети. Они пытаются пополнить достояние ислама ценностями секуляризованного общества. Однако ислам не породил этого общества, как это сделало христианство, которое может, если вновь устремится ко Христу грядущему, заменить статическую сакрализацию Средневековья движением к преображению. На земле ислама мирской дух насильно врывается извне. И все распадается. С одной стороны, есть мир вещей, которым следует овладеть, есть отдельные индивиды, которые хотят «жить своей жизнью» в этом времени и на этой земле. С другой стороны, это чистое и пустое пространство, непреодолимая граница Неприступного. С одной стороны, всецелая имманентность, а с другой – та же всецелая трансцендентность: отсутствие богочеловечности. В Топкапу Сарай можно видеть реликвии Магомета, его сандалии, его меч. Пророк хотел быть ничтожным орудием нетварного Корана. Однако он окружен любовью и почитанием, которые распространяются и на его реликвии (ныне их можно видеть издалека в витринах музея). Стоит ли за всем этим отчаянный поиск Бога Живого, заявившего о Себе в человеке?

* * *

Он

С исламом мы сосуществуем тринадцать веков, потому что мусульмане уже в VII веке заняли Сирию, Палестину и Египет. Человеческие связи существовали, конечно, всегда, но трудно указать, какие именно. С интеллектуальной точки зрения они были менее всего интересны, хотя и здесь были настоящие встречи и собеседования, в особенности в конце византийской эпохи. Каждый хотел убедить или, скорее, победить другого, не попытавшись понять его по-настоящему. В простонародной среде сложилось то поистине библейское добрососедство, которое я знавал в своем детстве. Однако можно было почувствовать и более глубокие отношения среди людей духовных: так, методы призывания имени Божия близко соприкасаются друг с другом, и некоторые дервиши действительно почитают имя Иисусово… Так произошла встреча, где ни один не должен был копировать другого – люди молитвы имеют свой способ общения, не оставляющий следов…

Я

Компаративисты остаются ни при чем. Они полагают, что исихастский «метод» заимствован у мусульманского зикра. Но он существовал еще до возникновения ислама! Дело обстоит скорее наоборот, стоит только вспомнить о том уважении, которое первые мусульмане питали к христианским созерцателям… На самом деле призывание имени Божия, соединенное с ритмами дыхания и сердца, универсально, его можно найти в Индии и даже в Японии, ибо с самого начали тело человека было сотворено для того, чтобы стать храмом Духа

Он

Есть большое сходство между юродивыми ислама и нашими юродивыми во Христе. И там и здесь человек надевает на себя отталкивающую маску безумия, «делается поношением» (Иер 44:8) в глазах людей, чтобы смирив себя, избавиться от себя самого. И тот же пророческий дар, то же ясновидение, что внезапно прорывается в этих «безумцах"…

Я

Ныне мы ищем прежде всего понимания. И упираемся в тайну ислама, тайну его учения, возникшего несколькими веками позднее откровения Христова. Оно не проходит ни мимо завета Моисея, ни мимо завета Иисуса. Мы не можем, подобно святому Иоанну Дамаскину, видеть в исламе просто христианскую ересь. Но что такое ислам?

Он

Может быть, мы могли бы назвать Магомета ветхозаветным пророком… Он упоминает Авраама как первого мусульманина. Здесь как будто происходит возрождение веры патриархов, живших не только до Воплощения, но и до Моисеева Декалога. И для блага народов, как сказал Григорий Палама, на которого мы однажды ссылались, ислам помог переходу от языческого идолопоклонства к вере Авраама…

Я

Но ислам встретил также иудаизм и христианство, и Коран отводит важное место Моисею и Иисусу…

Он

И многие из мусульман ожидают Иисуса: Он вернется в конце времен как махди и как судья. Ислам справедливо упрекает Израиль в том, что Он ожидает Мессию, который родится в роде Давидовом по плоти. Он утверждает, что Он уже родился от девственной матери, Он – Иисус, «печать святости», как Магомет – «печать пророчества».

Я

Но, несмотря на все это, Иисус ислама – только пророк, занимающий положенное Ему место на ступенях пророчества. И Его исключительная святость не позволяет Ему умереть на Кресте. Две перекладины Креста символизируют союз трансцендентного и исторического: на парапете в Святой Софии, где каждая мраморная плитка отмечена изображением Креста, мусульмане стерли горизонтальную линию. Нет Бога, кроме Бога, и Он есть Бог и ничего больше!

Он

Это верно, но поскольку мусульмане любят и почитают Иисуса и всех патриархов Ветхого Завета, поскольку между ними и нами старые розни все более угасают и будут угасать в дальнейшем – нам предстоит явить собственные наши свидетельства – Библию и Евангелие. И это потребует от нас того же – чтобы и мы приняли их свидетельства всерьез!

Трудность такого диалога в Турции заключается и том, что здесь мало интеллектуально подготовленных представителей ислама. Но я готов поддержать любую инициативу в этой области, исходит ли она от Ватикана или от Всемирного Совета Церквей. Не забывайте также и о роли, которую в этом диалоге должны сыграть православные арабы на Ближнем Востоке, которые живут в самом сердце ислама…

Множество вещей должно быть разъяснено в этом диалоге. Вы только что говорили мне о страхе мусульман перед Крестом. Однако тайна Креста хорошо знакома их мистикам. Халладж был распят за то, что говорил о своем союзе с Богом Живым. Он хотел, чтобы это прохождение через Крест было бы не только смертью для него самого, но и воскресением в Боге, уподоблением Иисусу. Меня поразило изречение одного «суфия»: как можешь ты познать Бога по ту сторону, если ты не ведаешь Его в этой жизни? И дело здесь не в мистическом эгоизме: тот, кого Бог поглощает целиком, становится могущественным заступником, одним из тех, кого называют Абдал, одним из десяти праведников, которые по молитве Авраама могли бы спасти даже Содом…

Я

Тайна Креста простирается и за видимые границы христианства. Поразительно, что еврейский народ, отвергший распятого Мессию, сам прошел через опыт стольких распятий. Еврейские мистики видели в нем коллективного Мессию, который благодаря страданиям своим несет на себе грехи мира! Они также вспоминали о десяти праведниках…

Однако в исламе и в иудаизме не произошло встречи божественного и человеческого: человек либо отделен от Бога, либо поглощен Им. Здесь нет преображения.

По правде говоря, преображение, когда христианский мир пытался выразить его не только личной святостью, но и запечатлеть его в культуре, было делом рискованным. Возможно, византийская империя слишком уж утвердилась в том, что уже построила Новый Иерусалим, возможно, слишком легко возомнила себя местоблюстительницей присутствия Божия, заключенного под столькими куполами и в стольких образах, тогда как ее – в особенности под конец – подтачивали как суеверия, уклоны к язычеству, так и социальное неравенство. Ислам пришел, чтобы разбить эти образы, написать имя Неприступного на этих куполах, напомнить о дне суда, чтобы поставить в вину христианам неосуществленное ими монашеское совершенство – рахбанья – знамением чего является Иисус. Если ислам есть возрождение веры патриархов, есть в нем что-то и завершающее – как если бы он пришел для того, чтобы очистить место для Конца. Благодаря ему пространства больших константинопольских церквей и прежде всего великой Святой Софии, стало пространством Апокалипсиса, образом Небесного Иерусалима, где не будет алтаря, ибо Бог будет всем во всем…

Он

Мы молимся, обратившись к Востоку в ожидании восхода Дня Немеркнущего. Церковь – это паломничество к небесному Иерусалиму, чей символ – Иерусалим земной… Я

Вот почему ваша встреча с папой в Иерусалиме имела такой смысл. Также, как и ваш призыв к главам всех Церквей встретиться на Голгофе со слезами покаяния и надежды. Подобный шаг, если он когда-нибудь осуществится, будет значить многое и не только для христианского единства, но и для примирения всех сынов Авраамовых. Израиль и Измаил – это враги-братья. Если они так спорят об Иерусалиме – городе Мира – то потому, может быть, что христиане еще не выполнили полностью своего долга по отношению к братьям своим в Аврааме. Слишком долго они забывали прийти в Иерусалим помолиться о возвращении Господа. Между тем мусульмане всегда молились-как показывает двойная кибла – обратившись к Мекке и к Иерусалиму. И евреи непрестанно молили о конце своего изгнания, пока оно не прекратилось, не обратилось против Измаила, снова изгнанного в пустыню…

Он

Палестина вновь становится центром мира, местом столкновения империй и идеологий. Святая Земля испачкана кровью, как и лицо Иисуса. Мы должны молиться и бороться за то, чтобы Иерусалим стал местом диалога и мира. Чтобы вместе приготовить путь для возвращения Иисуса, махди ислама, Мессии Израиля, Господа нашего.

Он

Нет иного основания новой жизни, кроме Воскресения: оно созидает в нас «совершенного человека Божия, ко всякому доброму делу приготовленного» (см. 2Тим 3.17). Внутренний человек, сокрытый человек сердца – это сознание нашего воскресения в Воскресшем, созревшее во всем нашем существе.

Я

Сердце – как загадочно выразился Палама – это «сокровеннейшее тело в теле». Вся наша задача заключается в том, чтобы соединить разум и сердце, дабы разум перестал быть лихорадочным и расчленяющим, а сердце слепым. Человек, достигший внутреннего единства и благодати, обретает сердце «разумеющее» которое видит мерцание небесного света в глубина тела его, привитого Крещением к светоносному телу Христову.

Он

«Сердце разумеющее» – это сердце, наделенное разумением любви. Любовь – великая сила и сила единственная, это энергия Божия, которая пронизывает все вещи и движет ими, движет всей вселенной вплоть до самых далеких туманностей. Носить в себе разумение любви – значит каждого принимать как тайну. Стареющий Иоанн Богослов мог говорить только об этом: «любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1Ин 4.7–8).

Мне нужен другой, чтобы осознать собственное мое существование и существование Божие. Мое самосознание проходит через другого, самосознание, которое я воспринимаю от Бога как и познание моего ближнего. Мы стремимся соединить то и другое и совместно находим «центр, где сходятся все лучи».

Я

Секрет христианства, может быть, и заключается в этой неистощимой взаимосвязи одного с другим, нераздельной и неслиянной. На духовных вершинах Индии все смешивается, тогда как в иудаизме и в исламе царит разделение (которое их духовидцы преодолевают лишь за счет иной формы смешения). В христианстве, чем более мое «я» достигает единства с другим, тем более его личность предстает для меня новой и неисчерпаемой, открывающейся мне как бы впервые.

Он

То же самое и с Богом. То же бесконечное расширение души.

Я

Святой Григорий Нисский славит бесконечный полет души-голубя – «о, если бы у меня были крылья голубя» – в свете, который одновременно есть и мрак, ибо Бог скрывает Себя в Своей несокрытости, Он неприступен в Своем присутствии. Чем более насыщает Он душу, тем более она жаждет Его, чем больше наполняет ее светом Своим, тем более устремляется она во мрак, означающий, что свет бездонен.

Он

Ближний становится ближним лишь благодаря откровению, где он открывает себя, оставаясь навсегда непостижимым.

Я

«Объект – это изгнание личности», – сказал в Упсале епископ Латтаикский Игнатий Ацим. Личность – это не объект, в том числе и не объект познания.

Он

Нужно научиться вниманию. И тогда какую радость может подарить открывающееся лицо! Мы скупы на любовь. Чтобы одарить цветами ближнего, нам нужен, чтобы он умер. Подари же ему цветы сегодня – слово, взгляд, улыбку. Дадим ему понять, как он нужен нам.

Какая радость в том, что здесь, с нами – другой человек, что он, другой существует. Существует столь же реально, столь же внутренне, как и я сам. Ведь раз существует Бог, существует и другой, и это чудо Божие. Человеческий взгляд – уже чудо. Какая радость – погрузиться взглядом в глаза другого, во внутренний океан его глаз…

Я

Когда я слышу эти слова, мне кажется, я говорю с самим собой. Знаете ли вы, что я стал христианином, потому что христианство предстало для меня религией лиц? В детстве я жил в атеистической среде, где никто не говорил ни о Боге, ни о Христе. «А после смерти что?» – спрашивал я. «Ничего», – отвечали мне. Однако лица людей чем-то тревожили меня. Откуда они приходят, откуда исходит тот свет, что освещает их? В лице, во взгляде я yгадывал что-то огромное, вторгшееся в материю. Лица и взгляды не есть ли это цветы земли? Но какое солнце взрастило их?

Однажды подростком я гулял днем по берегу моря. Ныла зима, и в бесконечной пустыне неба поднимаюсь первые звезды. Может быть, они погасли уже тысячи лет назад, но их свет все еще доходил до меня. Вскоре умру и я, и немного позднее – ибо перед лицом небытия, тем более перед лицом Божиим тысячи лет как несколько дней – немного позднее, вся земля будет мертвой, а мертвые звезды всегда будут светить над ней. Оледенелый, с оледеневшим сердцем я сел в автобус, который должен был отвезти меня в город. Я решил покончить самоубийством. К чему жить и давать ничто медленно истязать себя? Так пусть же оно возьмет меня тотчас и всею целиком. И вдруг я почувствовал, что на меня смотрят. Это была маленькая девочка четырех или пяти лет. Глаза ее светились дружбой. Она улыбнулась. И я понял, что свет взгляда – внутренний океан глаз, если вспомнить ваше выражение – шире, чем это ничто, утыканное звездами, что есть обещание, и что надо жить.

Он

Любовь дает все понять: Бога и жизнь. Она делает жизнь откровением Божиим. Жизнь всего – это Христос, т. е. лицо. И взгляд Матери Божией обращен к нам с бесконечным состраданием.

Я

Христианство – это решим лиц, откровение лиц. В церкви, полной икон, небо делается как бы другом, лики заменяют звезды,

Он

и Христос есть «Солнце правды», которое озаряет лика праведников…

Я

Позвольте мне поделиться еще одним воспоминанием. Это было в Греции. Круг лазури повис над всеми вещами как благословение. Я вошел в старую церковь. И тотчас купол охватил меня: в нем была та же полнота, тот же порыв благословения, что в лазури. Но в центре его проступало лицо, от которого исходил свет и к которому он возвращался…

Он

Любовь питает молитву, и молитва питает любовь Ходатайствовать и воздавать благодарность – значит позволить Крови из чаши орошать весь мир. «За всё благодарите», – говорит Апостол. Изумитесь тому что Бог существует, и вы обнаружите, что все живо Молитва становится существованием, существованием того, кто более не замыкается в себе самом, что бы открыться тому, что необъятно и просто. Чисты сердцем Бога узрят, и кроткие наследуют землю.

Я

А нищие духом?

Он

Это те, кто уже не видит центра мира в своем «я» – будь оно индивидуальным или коллективным – дабы иидеть его в Боге и в ближнем. Они лишают себя всего, и в итоге – отказываются и от себя. В каждое мгновение своего существования они воспринимают Бога как благодать.

Позвольте мне прибегнуть здесь к военной терминологии, которую я иногда предпочитаю: я воюю, нападаю и пытаюсь так жить. Но я воюю с самим собой, чтобы разоружить самого себя.

Чтобы успешно бороться против войны, против зла, нужно уметь вести войну внутри себя, победить зло изнутри. Война с самим собой – самая суровая из войн, ибо внутри нас тоже полно национализма!

В конце концов нужно разоружить самого себя.

Я вел эту войну. Вел ее годы и годы. Она была ужасной. Но ныне я безоружен. Я ничего не боюсь, ибо «любовь изгоняет страх». Я разоружил свою волю, желающую быть правой, оправдывать себя за счет других. Я уже не живу начеку, ревниво распростершись над своими богатствами. То, что мне дается, я умею и разделить. Я не слишком привязан к собственным идеям, собственным проектам. Если мне предложат лучше, я приму их без сожаления. Даже не лучшие, а просто хорошие. Знаете, я отказался от сравнительных степеней… То, что хорошо, истинно, реально где бы то ни было, для меня всегда остается лучшим. Вот почему я не боюсь. Когда ничего не имеешь, ничего не боишься. «Кто отлучит нас от любви Божией?»

Я

Я думаю об этой фразе в Херувимской, которую поют в момент, предшествующий свершению таинства: «Всякое ныне житейское отложим попечение». Большинство людей живет в «попечении», может быть, ради того, чтобы забыть о смерти. Время для них соткано из попечений, соткано плотно, так что никакой свет не пробивается через эту ткань.

Он

Время жестоко.

Но если человек втайне уязвлен, это от того, что он знает, что умрет, и от того, что он нуждается в Боге. «Попечениями» он обманывает и свой страх смерти, и свою нужду в Боге. Обманывает или скорее выдает – в двух смыслах этого слова.

Я

Но человек обезоруженный, не должен ли он также избавиться от своих попечений, как от тяжелых доспехов, дабы разоблачить тоску перед смертью, преобразовать ее в упование на Христа, победителя смерти? В нашей духовной традиции – и это мне особенно дорого – «память смерти» испрашивается как благодать, дабы она преобразилась в «памятование о Боге».

Он

Время жестоко. Но каждое преходящее и тем самым убивающее мгновение, может стать, если мы приемлем его от Бога, мгновением воскресения.

Попечение приковывает нас к прошлому и к будущему. Оно мешает нам жить сегодняшним днем.

Прошлое живет в нас. Дурное прошлое, полное разделении и насилия, длится в нас, питая страх и ненависть.

Вот почему Богу нужно позволить стереть наше дурное прошлое. Доброе преображается и находит свое место в Царствии Божием: это общение святых, которое охраняет и наполняет светом наше настоящее.

Я

Уже память человеческая преображает. Можно забыть скорбь. Остается лишь опыт страдания с той ноной глубиной, которую оно привнесло, остается способность пожалеть и понять. Радость и красота как бы просачиваются к нам и соединяются с вечностью, которая их вдохновляет. В истории также забывается человеческая боль и жестокость. Остаются картины, симфонии, великолепные развалины. Забываются цирковые ристалища. И Святая София соединяется со своим первообразом, Новым Иерусалимом.

Он

Однако не забывается зло, как причиненное, так и испытанное, в особенности, когда виноваты в нем люди или коллективы, которые еще существуют. Это не забывается. И это нельзя заставить забыть. Но если остаешься безоружным, неимущим, открытым к Богочеловеку, Который творит все новое, то Он стирает дурные воспоминания и возвращает нам новое время, где все делается возможным. Прощение-это Бог, Который воплощается, умирает на Кресте и воскресает. Он прощает нас и позволяет нам прощать, ибо Он – обновитель времени, даже и прошедшего. В этом заключается таинство покаяния. И это таинство должно совершиться и в отношениях между народами, но сначала, прежде всего, оно должно совершиться в отношениях между Церквами. Ибо Церковь живет лишь прощением Божиим. Вот почему папа и я, вместе с Синодом просили Бога изгладить из памяти Церкви то дурное прошлое, которое разделило нас, драму 1054 года, ненависть, существовавшую веками…

«Итак, отправимся далее».

Однако мы не можем навязывать будущее. Оно во власти Божией. Мы знаем только, что в нашей жизни, как и в истории, Воскресение будет последним словом. Вот почему у нас нет страха; мы обращаем взгляд к Богу, возлагая на Него безграничное упование, что бы ни случилось в будущем.

Таким образом мы можем встретить настоящее и прожить его самым интенсивным образом. Каждый день я встаю с благодарностью за то, что живу, и каждый новый день принимаю как благословение. И все обетование жизни, что исходит от прошлого и обращается к будущему, коим владеет Бог, я пытаюсь возрастить сегодня, проживая каждое мгновение в его полноте.

Я

Но мгновение может быть и распинающим. Оно может быть испытанием Иова.

Он

Ничто не смущает меня. Ничто не может меня смутить. Я в руке Божией. В страданиях и превратностях нам остается одна неприкрытая вера, что Бог любит нас бесконечной любовью, нам остается Кровь Христова и теплота Пресвятой Богородицы. Вспомните все эти богородичные иконы, в особенности те, на которых Богородица прижимается ликом к лику Сына. Помните, в храме, где мы вчера были, с какой любовью там убирали цветами Ее икону. Иконы умножают Ее присутствие. И Ее вера приходит на помощь нашей в тот момент, когда мы перестаем понимать. Ее сладость стирает нашу горечь.

Мне знакомы эти мгновенья, когда ход событий уже ни в чем от меня не зависит, когда ничего уже нельзя сделать. Тогда всецело я отдаю себя, тогда все гнетущее меня бессилие я перелагаю в упование. И мир нисходит ко мне, мир, даруемый нам Господом и превосходящий всякое разумение.

Нынешним вечером, выходя из церкви после вечерни, патриарх надолго останавливается у жасмина. Медленно вдыхает он запах то одного, то другого цветка. Не торопясь, самозабвенно и благодарно, как будто принося жертву. Поза его литургична, священна. «Твоя от Твоих, Тебе приносяще о всех и за вся»⁷.

Я

Замечая вашу любовь к природе, я думаю о том «созерцании природы», о котором говорят великие духовидцы христианского Востока, этом приношении Богу вещей в их подлинной сути, этом дыхании твари… Церковь, где все вещи обретают свое евхаристическое призвание, позволяет нам различать и совершать космическую литургию, и каждый на алтаре своего сердца может стать священником мира…

Он

Природа – это утешение, которое посылает нам Бог в воспоминание о рае. Его мир, Его сила, Его мудрость, которая правит природой, укрепляет душу в неопределенности судеб, в особенности в трагические и тревожные периоды истории. Человечество становится тогда лихорадочным и безумным, но природа учит нас верности Богу, учит законам истинного плодоношения: терпению, постепенности, безмолвию.

Я помню, как в тот год, когда для меня началось тяжелая разлука, присутствие глазков на дереве в начале осени успокоило и умиротворило меня. Каждая почка была средоточием будущего времени, еще до того, как началась зима, она свидетельствовала о том, что будет весна, будет лето.

Он

«Впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся» (Быт 8.22). Великие ритмы природы напоминают об обетовании и благословении Божием. Церковь благословляет землю – вспомните о виноградных лозах, которые благословляются в праздник Преображения – она прославляет ее материнство…

Я

Когда я смотрел, как вы вдыхаете запах жасмина, когда слушал, как вы говорите об утешении, которое приносит нам природа в судорожные часы истории, мне вспомнился великий роман Бориса Пастернака Доктор Живаго, само название которого как бы связует нас с темой жизни. На протяжении тех апокалиптических лет, когда революция с ее абстрактной волей переделать человека ударами декретов, все более и более обращалась в пустоту, унося с собою бесчисленное количество жизней, Живаго обрел ощущение реальности, можно сказать, вернулся на землю, только благодаря созерцанию великих ритмов природы. Особенно привлекали его деревья, которые росли так незаметно, что за их ростом можно было уследить лишь через большие промежутки времени. Так происходит подлинный рост истории. Ныне мне кажется, что мы нуждаемся в людях, подобных деревьям. Считалось, что деревья не нужны, их истребляли, но потом оказалось, что без них земля перестанет быть плодоносной. Люди, подобные деревьям, это святые, и Церковь в ее сути – это, может быть, безмолвный лес, растущий под дыханием Духа, так что люди не замечают этого роста. Не только ее присутствие умиротворяет и охраняет человечество, каждый день одиночки отправляются к ней, входят под ее сень и в ее безмолвие, чтобы в свою очередь стать деревьями, что оказываются целительными и плодоносными для жизни. Простите меня, я запутался в метафорах, может быть, несколько нелепых.

Он

Отнюдь. Усталые люди отдыхают в тени деревьев, чтицы небесные вьют в них свои гнезда. И только деревья позволяют услышать пение ветра, пение Духа. Крест есть новое древо жизни, соединяющее небо и землю, живых и мертвых, людей и ангелов. В Писании есть множество символов, взятых из растительного мира. И это отнюдь не случайность, такова подлинная природа вещей. Иисус есть истинная виноградная лоза, а мы – ветви. Израиль – это хорошая маслина, к которой привиты язычники… Илия Венецис – писатель, которого я высоко ценю как художника и человека, ибо поистине это человек добра, – великолепно описал этот жизнеобмен, начинающийся с прививки деревьев…

Я отыскал этот отрывок. Вот он. Речь идет о старом крестьянине Иосифе и его разговоре с автором, тогда еще ребенком, и его сестрой: «Мы пришли. Дедушка Иосиф ставит на землю пучок прутиков. Зрение его ослабело, и потому, ощупывая дичок, он поглаживает пальцами веточки, чтобы найти подходящую сторону. Его лицо становится все более серьезным… всякая жизнь оставила его тело, только прикосновение сохранило еще силу жизни. Найдя наконец нужную сторону, он подымает глаза к солнцу. Троекратно перекрестившись, и едва шевеля губами, он начинает шептать свою сокровенную молитву. После минуты сосредоточенности он переводит взгляд к дереву, к которому предстоит сделать прививку. Твердой рукой он подрезает своим ножом прутик и отделяет от того места, куда будет сделана прививка, удлиненный кусочек коры. Тем же ножом он надрезает) кору дичка, вынимает ее, и на ее место прикладывав вырезанный кусочек коры. Затем крепко привязывает чужое тело к телу дерева.

Он кончил. Сильная бледность разлилась по лицу старика. Он вновь обратил взгляд к солнцу и с треп том принялся за молитву:

Благодарю Тебя, Господи, что и в сей год Ты позволил мне прививать деревья…

Затем, обернувшись ко мне, он спокойно сказал:

– Вот, мой мальчик, дарю тебе это дерево. Полюби его так, как если бы оно посылалось тебе Богом.

В эту минуту в выражении его старческого лица было что-то религиозное, и это ощущение бессознательно передалось и нам. Но мы не понимали, отчего. Что произошло? Кусок древесной коры приклеился к дичку. И не было ничего иного.

Мы с удивлением посмотрели на старика. Как будто угадав, что происходит в нас, он сказал, повернувшись ко мне:

– Прислони ухо твое к стволу дерева.

Я прислонился головой к стволу, как он мне сказал. Он сделал то же самое и прислушался. Наши лица были рядом, почти касаясь друг друга. Его веки потихоньку отяжелели и закрылись, как будто он погрузился в жстаз.

– Слышишь что-нибудь?

– Ничего. Ничего не слышу.

– Но я-то слышу, – прошептал он.

И в его тихом голосе звенела глубокая радость.

– Но я-то слышу, – повторил он.

И он объяснил мне, что слышит ток крови дерева, у которого он взял кусок коры, слышит, как она медленно втекает в кровь ствола и смешивается с ним, и так начинает совершаться чудо преображения дичка.

Когда ты полюбишь деревья по-настоящему, ты тоже услышишь, – сказал он мне» (Ilias Venezis. Terre eolienne, tr. fr., Paris, Gallimard, 1946).

* * *

Я

К сожалению, говорят эти великие космические символы недоступны людям больших городов.

Он

Люди больших городов при первой же возможности отправляются в деревню. В Америке множество горожан живет в деревянных домах, утопающих в зелени. Техника избавляет нас от природы, грозной и принуждающей, но позволяет нам приблизиться к ней иным, бескорыстным образом. Не столько как к матери, которую мы ожидали, сколько как к невесте, за которую мы ответственны и которую со всей подобающей честью мы должны подвести к бракосочетани; Царства. Такова одна из наших задач – научить технику служить великим жизненным ритмам.

Я

Есть потаенная связующая нить между отношениями человека с природой и брачной тайной. Величие Пастернака в Докторе Живаго состоит в том, что ом осмыслил эту связь, чего никогда не делал Достоевский, которого Пастернак продолжает и дополняет. Живаго разгадывает тайну природы в лице любимой женщины…

Он

Любовь дает понять все. Для меня тайна природы проглядывает, может быть, через лик Матери Божией…

Я

Для древних зерно поистине умирало в земле, и Бог выращивал молодое растение. Это было чудом, чем-то подобным смерти-воскресению.

Он

Это и есть чудо. Нашей науке известны какие-то виды непрерывных рядов. Однако всякое рождение, всякий рост, что совершается в границах своей формы, никогда не нарушаемых, несет печать премудрости Божией.

Мы садимся в саду. Близится вечер. Свет становится неподвижным, как пламя в костре. Огромном голубом костре.

Он

Мы говорили о птицах. Посмотрите на чаек. Они прилетели с моря с началом дня, чтобы искать свою пищу на городских окраинах. Сейчас они снова направляются к морю.

И вправду: десятки больших птиц появились высоко в лазури. Покружив в воздухе, они устремляются на юг, к Мраморному морю.

Он

Они прощаются с днем.

Как волен их полет.

Их крылья могучи.

Они летят всегда парами.

Они знают свой путь.

Долгий путь, иной раз через все море.

Одна из них подает знак,

и все подымаются с места.

Он также показывает мне на голубей, небольших и темных, устраивающихся на ночь под черепицами патриаршего дома.

Он

С тех пор как я здесь, вот уж скоро двадцать лет, их всегда одно и то же число. Есть какой-то смысл в этих великих равновесиях природы.

Наступает ночь. Патриарх уводит меня в притвор храма. Он надолго останавливается на паперти, любуясь ночью. «Какой покой вокруг. Как я люблю его». Он входит, зажигает две свечи, ставит их на плоский подсвечник перед иконой Богородицы. Звезды, выписанные на покрывале Пречистой, как бы служат продолжением тех, которые просыпаются на темно-синем небе. «Две свечи, одна за всех живых, другая за всех усопших», – говорит патриарх.

* * *

В машине, после своего визита к Максиму, как бы желая сбросить с себя тягостное впечатление, патриарх внезапно заводит речь о цветах.

Он

На столе в приемной Максима был большой букет цветов. В моем кабинете цветов не бывает. Я не люблю собирать их, не люблю, когда собирают другие, убывают их. У цветов своя жизнь. Они цветут для всех. Когда я вижу их живыми, я как будто беседую с ними. Беседую, порой со слезами на глазах.

В садах Фанара один куст расцветает первым, еще в феврале. И я прихожу и приветствую: добро пожаловать, куст.

В Фанаре также много птиц. И, разумеется, кошек. Один из котов поджидает меня каждый вечер, я разговариваю с ним, глажу его. Он провожает меня до верхней ступеньки лестницы.

* * *

В Халки наши беседы часто велись на садовой скамейке позади храма. Отсюда открывается море, простирающееся до самого анатолийского берега. У наших ног, у края камня копошатся муравьи. У некоторых крылья, расправленны для брачного полета. Патриарх, когда что-то в жизни природы привлекает его внимание, умолкает и весь уходит в наблюдение. И уходит надолго. Там, где человек рассеянный и поверхностный скользит взглядом, ребенок и молитвенник умеют вглядываться – по долгу.

Он

Никогда не перестаю удивляться. Удивляться этому коллективному разуму, который движет ими, удивляться их встречам, языку, их бесконечной деятельности в каком-то самозабвении или неведении. И когда один из них находит и хватает добычу, с какой же гордостью он несет ее!

Тогда я читаю патриарху заметку одного французского физика, лауреата Нобелевской премии, сделанную в «анкете о Боге», опубликованной в еженедельнике, который попался мне в Стамбуле перед нашей поездкой на острова: «Идея, что мир, материальная вселенная, возникли сами по себе, представляется мне абсурдной… Для физика один-единственный атом так сложен, так богат разумом, что материалистическая концепция вселенной теряет всякий смысл. Наука весьма скромна. Нельзя и пытаться все объяснить с ее помощью».

Он

Вопрос атеистов, в сущности, следует обратить к ним самим. Как может существовать Бог? – говорят они. Однако следует скорее спросить: как может существовать мир? Возможно ли существование мира. Возможно ли его постижение?

* * *

Вечером он заговорил со мною о смерти. Я слушал его до конца, не прерывая. Я не искал новых импульсов для продолжения нашей беседы. Нужно было толь! ко слушать.

Он

Смерть – страшное событие. Все члены одного поколения вместе отправляются в путь. Затем один падает здесь, другой там. Теперь я остался почти один. Большинство приятелей моего детства уже умерло. Большинство соучеников тоже. Когда четыре года назад я вернулся в родную деревню, я встретил только молодых. Мало, поразительно мало, стариков которых я знал.

Мне было тринадцать лет, когда умерла моя мать. И восемнадцать, когда умер отец. Благодаря усопшим, которых человек любил, которых не перестает любить, человек с годами приобретает все больше и больше корней в невидимом. Обезоружить себя – это значит стать накоротке и со смертью. Когда ты безоружен, и у тебя нет страха, то не боишься смерти. Тогда ты каждый день говоришь ей «да». Смерть – переход. Воскресший ведет нас от смерти к жизни. Мы были крещены в смерть, чтобы соучаствовать в Воскресении. Шаг за шагом наша жизнь свертывается, и наше крещение, и наша смерть сливаются воедино.

Силой Животворящего Креста жизнь обретает свое завершение в смерти. Без смерти жизнь не имела бы реальности. Она была бы иллюзией, сном без пробуждения.

Мне не хотелось бы умереть внезапно. Нужно проболеть несколько недель, чтобы приготовиться. Не слишком долго, чтобы не обременять других. Вот смерть отправляется в дорогу за мной. Я вижу, как она спускается с холма, поднимается по лестнице, входит в коридор. Она стучится в дверь комнаты. И у меня нет страха, я жду ее. И я говорю ей: «войди!» Но не будем сразу же трогаться с места. Ты – моя гостья, присядь на минуту. Я готов». И затем пусть она унесет меня в милосердие Божие…………………………………………………………………

Души людей – неисчислимое количество душ – где они ныне? Мы что-то знаем об их состоянии, но не об их местопребывании. Далеко ли они? На других землях, иных планетах? Но почему они покинули эту землю, которую любили, где еще живут их родные, их друзья? Эту землю, чья материя освещена светом Господним? Они здесь, совсем близко, по другую сторону видимого, в милосердии Божием. Если мы не видим их, то это наша вина, объясняемая ограниченностью, ослеплением наших духовных способностей…

Однажды я был совсем недалеко отсюда, в церкви Николая Угодника. Я думал о всех поколениях верующих, прошедших здесь за те четыре века, что стоит этот храм. Тысячи людей – где они? Где их души? Но внезапно я понял, что здесь в этом храме они молились, поклонялись иконам, разделяли здесь хлеб жизни. И здесь же они остаются, – в общении святых, в близости ко Христу. В Его любви мы не разделены. Потому что есть Бог, Он существует. Существует и вечность. И в Его любви Он хочет соединить нас всех.

При Воскресении Он станет всем во всех. Неумолимого времени, которое изнашивает и убивает, пространства, которое ущемляет и разделяет, больше не будет. Он Сам станет нашим временем и пространством.

Ибо Он существует, Он есть.

Нельзя Его объяснить. Здесь тайна веры, блаженный опыт веры.

* * *

В православной традиции, как, впрочем, и во многих других религиях, олицетворение смерти ни в коей мере не является метафорой. Многие умирающие со страхом или с упованием действительно видели ангела смерти, существо из мира духов, готовое перерезать нить жизни и принять душу в мир иной. В своем очерке, написанном по поводу кончины старца о. Алексия Мечева, о. Павел Флоренский подобрал ряд свидетельств об этом видении смерти. «Мне представляется совершенно бесспорною, – пишет он, – прямая зависимость бесчисленных образов искусства, древнего и нового, всех этих плясок смерти, триумфов войны и т. д. от таких видений, т. е. не только по рассказам о них, но и по прямому, хотя, может быть, и смутному опыту самого художника… Обладающие двойным зрением видят иногда смерть и саму по себе, вне угрозы собственной их жизни; то, что называют художественной фантазией, есть на самом деле некоторая смутная степень двойного зрения. Детям весьма нередко эта способность бывает свойственна, и не раз приходилось слышать, как дети рассказывают привиденную ими «Смерть». (Цит. по книге «Отец Алексей Мечев», Париж, 1970, стр. 368–370).

Я

Нельзя говорить о смерти, не вспомнив об аде, не припомнив слов Писания о муке вечной…

Он

Вечный ад? Но какой он, какой он – ад?

И рай и ад – в нас самих.

Чистилище же для меня не имеет смысла. Что оно может означать? Бог не уготовал ничего похожего. Он принимает души в лоно Своей любви, утирает сле-нл, исцеляет язвы. Лаской Своей Он готовит их к Воскресению, к тому решающему мгновению, когда они погрузятся в свет.

Свет Воскресения затопит все наше существо. И гели мы примем его со смирением и благодарностью, то наступит рай. Но если мы отвергнем его, если мы, погрузившись в любовь Божию, останемся отделенными от нее, связанными самими собой, то мы окажемся в аду…

Я

Об этом писал святой Исаак Сирин: «Неправда, что грешники в аду лишены любви Божией… Но любовь действует двумя различными путями: она становится страданием для осужденных и радостью для блаженных».

Но имеем ли мы право говорить об аде для других. Только Бог вправе говорить мне об аде. Евангельские притчи об овцах и козлищах служат для меня прежде всего предупреждением и призывом к покаянию.

Я знаю, что Судья – это в то же время и Защитник. «Горсть песку в необъятном море – вот что такое грех всей плоти в сравнении с милосердием Божиим», – говорит святой Исаак, и единственный настоящий грех для него состоит в невнимании к Воскресению Господа, которое в силу крещения становится и нашим воскресением. Самое главное, говорит он, это прислушаться всем своим существом к «радости любви Христовой; что такое геена перед благодатью Воскресения»?

Он

Ориген считал, как вы знаете, что в самом конце, пройдя через зоны и бездны, все души обратятся к Богу. Каждая из душ познает, что самое крайнее зло н может ее насытить, ибо бесконечен лишь один Бог…

Я

Это верно, ведь во зле иногда ощущается как бы обращенный вспять поиск бесконечного.

Он

Церковь осудила Оригена. Всеобщее спасение не дается с автоматической достоверностью. Но величайшие святые молились о том, чтобы все были спасены. Молитве нельзя ставить границ.

Я

И это один из самых важных эпизодов в истории Церкви, оригенизм был осужден как учение и усвоен и ее духовной жизни. И это могло бы означать: к самым важным вещам богословие должно подходить не объективно умозрительно, но искать их разгадки в молитве.

Антоний Великий пожелал узнать, где пребывает он на своем духовном пути. И он вопросил Христа. Но Христос, воздав ему должное, сказал, что его опередил один сапожник из Александрии. Антоний спешит и Александрию и спрашивает сапожника.

«Я не делаю ничего особенного, – отвечает тот, – все, что я зарабатываю я делю на три части: одна для бедных, другая для Церкви, третья для меня».

«Но я-то оставил все, – говорит Антоний. – Нет, здесь что-то другое. Сам Христос меня к тебе послал, так скажи мне все».

«Хорошо, – отвечает сапожник, – когда я работаю, передо мной проходит большая толпа жителей Александрии. И я молюсь: Пусть будут все спасены, один я достоин осуждения…» Некоторые монахи сохранили эту молитву, передавая ее от поколения к поколению, и она дошла до наших дней. Но рождается она непроизвольно в сердце, уязвленном любовью Божией. Один русский юродивый во Христе, живший в прошлом веке, умирая, отказался войти в свет и даже заспорил с Богом: «Не войду, пока Ты не обещаешь мне, что все спасутся, что вся земля будет спасена».

Он

Уже апостол Павел хотел быть отлученным за своих братьев. Мученики молились о спасении своих палачей. И нам надлежит возвещать людям не ад, но победу Христа над адом.

Тема победного сошествия Христа в ад широко раскрыта в Писании: «Бог воскресил Его (Иисуса), расторгнув узы смерти: потому что ей невозможно было удержать Его», «Не оставлена душа Его в аде, и плоть Его не видела тления» (Деян 2.24–31). «Потому что и Христос, чтобы привести нас к Богу… был умерщвлен по плоти, но ожив духом, которым Он и находящимся в темнице духам, сойдя, проповедовал» (1Пет 3.18–19). «А как дети причастны плоти и крови, то Он также воспринял оные, чтобы смертью лишит; силы имеющего державу смерти, то есть диавола (Евр 2.14). «… и был мертв, и се, жив во веки веко! аминь. И имею ключи ада и смерти» (Откр 1.18), а уже возвращает своих узников (Мф 27.52–53). «Boo шед на высоту, пленил плен и дал дары человеками А «восшел» что означает, как не то, что Он и нисходил прежде в преисподние места земли» (Еф 4.8–9), т. е. что традиционно символизирует ад. «Нисшедший, Он же есть и восшедший превыше всех небес, дабы наполнить все» (Еф 4.10), «дабы перед именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних» (Фил 2.10).

Православие сохранило это предание, в то время как Запад его утратил, если не считать народного средневекового искусства и некоторых интуиции Лютера. Образ Искупления на Западе – прежде всего Голгофа. На Востоке – это сошествие Христа в ад. Христос изрывает двери здешнего существования – или скорее несуществования – «жизни мертвой», по слову святого Григория Нисского, где царит разделение и тоска, Он попирает «разделителя» и протягивает руку первому Адаму. Человечество в падшем его уделе оказывается для живых, как и для мертвых, погруженным в ад как способ существования, ад, который Богом не сотворен, но который выражает разделение, разрушающее человека. Западное богословие, как заметил Ганс Урс фон Бальтазар, упустило одну очень важную пещь, не задумавшись достаточно серьезно над тем, от чего Бог искупил нас. Это «от чего2 для православия попросту ад. Христос, приняв безграничное одиночество смерти, дав душу Свою пленить цепями адского опыта, когда эти цепи при соприкосновении с Его божественной природой распались, приобщил жизни и свету ту сторону существования, над которой тяготеет мрак, смерть, одиночество.

Православная Церковь поставила эту столь простую достоверность в центр своей веры, своей литургической и мистической жизни: Христос, пройдя через царство вечной смерти, победил эту смерть, уничтожил ее, и заменил вечной жизнью. Вот почему она празднует Пасху с таким ликованием. Ликованием в каком-то смысле окончательным, ибо врата ада разбиты и останутся разбитымии – какими бы ни были превратности истории – до Второго Пришествия Господня. Церковь, будучи таинством Христа, уже победившего Сатану, есть то место где врата адовы более не замкнутся за человеком.

И весть об освобождении звучит с особой силой в ночь со Страстной Пятницы на Страстную Субботу:

Егда снизшел еси к смерти, Животе Бессмертный, тогда ад умертвил еси блистанием Божества. Егда ж и умершия от преисподних воскресил еси, вся силь небесныя взываху: Жизнодавче, Христе Боже наш слава Тебе.

Ад како стерпит, Спасе, пришествие Твое, а не паче сокрушится омрачаем, блистания света Твоего лучами ослеплен?

…………………………………………………………………………..

Якоже света светильник, ныне плоть Божия под землю яко под спуд крыется и отгоняет сущую во ад тьму.

…………………………………………………………………………..

Уязвися ад в сердце, прием У язвенного копнем в ребра, и воздыхает, огнем Божественным иждиваем в спасение нас, поющих Избавителю Боже, благословен еси (песнь 7)

……………………………………………………………………………

Едино бяше неразлучное еже во аде, и во гробе, во Едеме. Божество Христово, со Отцем и Духом, в спасение нас, поющих: Избавителю Боже, благословен еси (Песнь 7).

(Цит. по книге «Минея праздничная». Издание Московской Патриархии. М., 1970, стр. 411–432).

* * *

Он

Таким образом мы постарались наметить первые этапы того пути, который есть путь молитвы и путь любви,

Я

и также путь познания, ибо молитва и любовь обновляют наш разум. Теплота души –katanyxis – и пробуждение – nepsis – обращают нас к «пламени вещей», по слову одного мистика-созерцателя, и к тайне сердец… Путь, который вы начертили передо мной, ведет от слез покаяния к слезам радости, от внутреннего разоружения к братской любви, от безусловного доверия мри самых трагических обстоятельствах к миру, миру, который превосходит всякое разумение. Так неразделимыми становятся свобода и радость, ибо чело-иск, освобожденный от своих индивидуальных ограничений, находит в Боге бесконечность своей свободы. Если Бога нет, человек – лишь какой-то кусочек материи, отданный во власть всякого рода детерминизмов природы и общества, и то, что он называет своей свободой, есть не что иное, как бегство от небытия… Но если Бог есть, он бросается в Него, чтобы стать тем, кем он стремится стать, повинуясь глубочайшему велению своего существа. Он бросается в Него как птица в небо и рыба в океан. Нет больше смерти, есть лишь свобода!

Он

Быть свободным, быть свободным в себе самом, какая ликующая радость! Нам дано умереть для лжи, для всех неправд, обитающих в маленьком, обособленном индивиде, дабы возродиться в Господе, дабы тать, что ты Им принят, Им прощен, получить от него жизнь бесконечную, где мы ни с чем не разделены, где наша сила сливается с великим дыханием Духа!

Я

Аскеты говорят здесь об освобождении от страстей. Для них страсть – это наша жизненная сила, что вздымается пред бездной небытия и ищет абсолютного там, где его нет. Мы ожидаем спасения от женщины или от искусства, или от революции. Но вне Бога поиск абсолютного становится разрушительным. Страсть, убегая от небытия, оставляет двери открытыми для него. Ибо смерть украдкой обитает в ней. И в пределе своем она должна в конце концов умертвить свой объект, ибо это не Бог…

Он

Свобода, к которой стремятся люди, это чаще всего бессодержательное движение, отвергающее всякое принуждение, чтобы придти в конце концов к разрушению или самоубийству. Свобода от, свобода против, но не свобода для. Свобода сама становится рабством, если не наполняется светом и бесконечностью любви.

Я

Литургические тексты именуют Христа «освободителем», они говорят, что Страстью Своей Он позволил нам освободиться от страстей… Блуждающая энергия собирается и преобразуется в пасхальный свет. Она становится бесконечной нежностью и творческой силой. Человек, освященный ею, облегчает и умиряет существование вокруг себя, он становится творцом жизни, правды, красоты.

Он

Потоки воды живой текут из его чрева, согласно евангельскому обетованию. Такова подлинная свобода в Духе Святом. Но величайшая свобода – отдать жизнь за тех, кого любишь, за Того, Кого любишь. Это мученичество. Помните, что дух в начале Апокалипсиса говорит Смирнской Церкви: «Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни».

Я

В древней Церкви христианина называли aphoberos thanatou – «тот, кто не боится смерти». Он царственно свободен, ибо смерть – не впереди, но позади него.

* * *

Он

Одна из главных наших задач – обновление духовного строя. Мода на психоанализ и йогу свидетельствует о каком-то отсутствии христианства в глубинах жизни. Нам не хватает духовной жизни, которая коренилась бы в нашей высочайшей молитвенной традиции, трезво сообразованной с современным человеком.

Я

Насильственная аскеза, аскеза, направленная к укрощению переизбытка жизненных биологических сил, видимо, не имеет большого смысла для человека большого города в эпоху промышленной цивилизации. Это человек, чаще всего лишенный жизненной энергии, обычно усталый, но, как правило, не способный к мобилизации всех своих резервов, ибо он живет чаще всего на нервном износе. Всеприсутствие пола – от рекламы до навязчивой идеи «вытеснения», – все, что распространяет в своих вульгаризированных формах психоанализ – мешает его самосознанию, разрушает целостность его личности. Переполненность

шумами и образами, которые во множестве изготовляются машинами грез, низводят его к жизни поверхностной, к некоему сомнамбулизму. Ему нужно вновь обрести смысл sophrosyne – целостного целомудрия духа – а также nepsis 'a – пробуждения, этого сознания в сознании… Ибо вся цивилизация ныне отдает его и рабство «исполинам забвения», о которых говорит аскетическая традиция Православия…

Он

Сегодня надо не столько порывать с обыденной жизнью или отказываться от нее, сколько вносить в нес мир и свет. Вовсе не обязательно искать мистику и сфере необычных ощущений. Самые обычные ощущения, самые банальные встречи мы можем переживать как чудо, и Лик Воскресшего может проступать для нас через лица людей и вещей. В свете этого Лика все переходит от смерти к жизни, от отсутствия к присутствию, от времени к вечности.

Я

Чтобы современному человеку обрести чувство тайны, или, если это слово ему чуждо, чувство неведомого, нужно, мне думается, вернуться к «апофатическому» мышлению Отцов. Бог, согласно их концепции, всегда пребывает по ту сторону образов, понятий и самого слова «Бог». Это не какой-то своенравный индивид, восседающий на небе, но – Непостижимый, Бездонный, это – сияющий мрак. В то же время Он есть основа, смысл. Он есть та открытость, в которой все предстает в свете. Мы принизили Бога, превратив Его в высшее существо, в опору, на которой держатся наши построения. Мы сами сделали Его смехотворно малым. Может быть поэтому столько людей в наше время тянутся к Индии, к ее безличностной духовности, а может быть просто к горам или морю под солнцем. В одном трагическом фильме, который я видел и последние годы, рассказывается о молодом человеке, занятом отчаянными поисками бытия в его первозданной невинности, и когда он умирает, мы слышим стихи Рембо:

Она обретена

Вечности глубина.

Полоска солнца

По морю проведена…

Он

Чудо христианского Откровения в том, что бездонное не безлично, в безмерной его глубине нам открываются свобода и любовь, они приходят к нам, они обретают лик. Поистине Бог столь превосходит Бога, что отдает Себя нам на Кресте, что нисходит для нас в ад, что принимает наши самоубийства как вопль о помощи. Бог распятый: поистине это и есть подлинная апофатическая концепция, которая гораздо больше, чем отрицательное богословие, это откровение любви. Бог наш – Бог Живой.

«Я уже не называю вас рабами; ибо раб не знает, что делает господин его: но Я назвал вас друзьями» (Ин 15.15). К этому должна придти обновленная духовная жизнь. Сокровенно Бог открывается как друг, который пребывает в единении с нами всю жизнь. «А как дети причастны плоти и крови, то и Он также воспринял оные» (Евр 2.14). Прошло время рабства, когда человек принимал на себя бремена неудобоносимые из страха перед Богом-врагом. Пришло время Бога Живого и животворящего, Который вносит свет в повседневную нашу жизнь, Который усыновляет нас в Сыне Своем, и в Духе приобщает нас к Своей полноте. И в этой перспективе христианство должно стать подлинной «наукой жизни».

«Иисусова Молитва» или «сердечная молитва» неотъемлема от духовной жизни в Православии. Прямо или косвенно наши беседы постоянно обращались к ней. Поэтому нам кажется необходимым наметить основные черты этого «метода», засвидетельствованного уже среди древних христиан, разработанного на Афоне в конце Средних Веков, а в XIX веке пережившего обновление во всем христианском мире и принесшего свои плоды в богословии и культуре. Многое супит обращение к нему и в наши дни поиска христианского единства, если только, возвращаясь к этому «методу», мы не отделяем интеллектуального анализа от подлинного созерцания.

«Молитва Иисусова должна совершаться лишь с дыханием твоим, и ты познаешь плод безмолвия», – писал святой Иоанн Лествичник. И не раз можно прочитать в Добротолюбии: «Пребудь в Имени Господа Иисуса Христа, дабы сердце твое упивалось Господом, и Господь упивался сердцем твоим, так чтобы двое стали едины».

Нерв исихазма (от греческого слова исихия – «молчание» и «мир» в единении с Богом), «молитва Иисусова» служит для православных не мистической достопримечательностью, но глубочайшим выражением жизни во Христе, как бы Преданием в Предании, его тайной осью.

Среди некоторых монахов, внявших призыву к непрестанной молитве и вступивших на путь «великого безмолвия», «молитва Иисусова» – это инструмент строгого «метода», «искусство искусств» и «наука наук». Но с различной интенсивностью она совершается многими верующими; в своей самой непритязательной, несистематической форме она оказывается весьма пригодной для современного человека, «не имеющего времени молиться». «Монах Восточной Церкви», отец Лев Жилле, друг вселенского патриарха и священник Синдесмоса, участвовавший в качестве международного координатора в движении православной молодежи, писал несколько лет тому назад: «Призывание Имени Иисусова доступно самым простым верующим, однако оно посвящает нас в глубочайшую из тайн… Оно подходит ко всем обстоятельствам времени и места: работа в поле, на заводе, в учреждении и дома совместима с ней…»

Для христианского Востока божественные энергии коренятся в глубине живых существ и вещей. Человек в силу строения и ритмов своего тела создан для того, чтобы стать «храмом Духа Святого». «Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Который имеете вы от Бога…? Посему прославляйте Бога и в телах ваших…» (1Кор 6.19–20). И в особенности ритм дыхания и «сердечное место» призваны играть важную роль в распределении благодати во всем нашем существе.

Между дыханием телесным и дыханием Божественным – ибо древнееврейское Ruach и греческое Pneuma, которые мы переводим как Дух, изначально обозначают Дыхание и Дыхание жизни – существует реальное соответствие, которое делает первое символом и промыслительным средством второго. То же самое между «сердцем», центром всего человеческого тела, солнцем тела и светом Христовым, солнечным сердцем Церкви и всего мира. С библейской темой «сердца» соединяется тема крови, которая есть первоначальная «вода», пронизанная огнем Духа, и отсюда-ее цвет и теплота. (И потому в православной Церкви причащаются теплой кровью Христовой, и для этой цели перед самым причастием в чашу вливают немного теплой воды, которая символизирует «теплоту Духа Святого»). Так складывается соотношение сердце-дыхание-Дух. Складывается, разумеется, не по канонам современной науки, науки «горизонтальной», науки причин и следствий, но по «вертикальному» ведению различных степений тварного бытия, их аналогий, по их способам восприятия божественного света. Поэтому мы постоянно ставим кавычки: так, например, духовное сердце отождествляется с физиологическим, и в то же время отличается от него в силу различия, которое с большой тонкостью описал Паисий Величковский.

«Сердце» – орган истинного познания, которое превосходит и интегрирует все наши способности, не только интеллектуальные, но и телесные, касающиеся не только сферы эмоций, но и области «обличения вещей невидимых». «Сердце» – это духовный орган, созданный для целостного познания, не отделяющего себя от любви как начала единства. «Сердце» – это реальная метафора всего человека, пребывающего в божественном Свете. Пробуждение «сердца разумеющего» Духом, сопряженным с дыханием, возвещает, если говорить языком апостола Павла, – преображение уже в этой жизни «тела душевного» в «тело духовное».

Начало этого преображения сокрыто уже в сотворении человека «по образу Божию». Но образ этот, помраченный грехопадением, восстанавливается полностью лишь во Христе. В этом и заключается весь смысл призывания Имени Иисусова, приводящего нас к сознательно целостному единству с Тем, Кто вновь открывает нам путь к Богочеловечеству.

История религий говорит нам о том, что призывание Имени всегда и повсюду было особенно действенным. Имя сопряжено с активным присутствием. Ветхий Завет, открывший Бога Живого в Его совершенной трансцендентности, окутывает Имя Божие благоговейным страхом. Здесь не может быть и речи об уподоблении Именуемому, но лишь об освящении себя перед Ним. Иудеи не имели права произносить этого Имени, за исключением первосвященника и лишь раз в году на празднике Судного Дня. Если оставить в стороне это единственное исключение, которое само в конце концов было окутано тайной и забвением, «тетраграмму» заменяли словом «Адонаи», Господь. Для иудеев «освящение Имени» – Kiddousch Haschem – означает в предельном смысле мученичество. И Христос возвращается к этой теме в Молитве Господней: «Да святится имя Твое…».

Однако Господь пребывает за пределами всякого имени. Он Тот, Кто по экзегезе Отцов, не Существо, а Сущий, Тот, Кто назвался и отдался во Иисусе, что означает: Предвечный спасает, Предвечный освобождает, отпускает на волю. Поэтому призывание Имени Иисуса напоминает о Его животворящем присутствии, которое отныне открывается нам в Церкви как в таинстве Воскресшего.

Формула, сложившаяся в XIII веке на Афоне – «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного» – несет в себе и славословие, и покаяние. Мы призываем Сына, поскольку знаем Его воплощенным, знаем Его лицо, обращенное к нам. Слово «Господи» указывает на Его божественную природу, изгоняет или умаляет все силы мира сего. Исповедуемое сыновство – «Сыне Божий» и само слово «Иисусе» указывает на Отца как начало Божества.

Мессианское наименование Христа (Христос означает Помазанник, Мессия) сопряжено и с действием Духа, ибо, согласно Апостолу, никто не может назвать Иисуса Христом, кроме как Духом Святым, Который Сам будучи помазанием Христа, должен стать и нашим помазанием. Таким образом, призывая имя Иисусово, мы вступаем в тайну Пресвятой Троицы.

Мы читаем в Добротолюбии: «Слова «помилуй мя» явились впоследствии и были добавлены Отцами. Когда славословие превосходит покаяние, призывание может ограничиться первой частью: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий». Предельно от молитвы остается лишь имя «Иисус», сливающееся с дыханием. Тогда она становится молитвой единого слова, молитвой «монологической», и только она, говорит святой Иоанн Лествичник, может победить «помыслы».

Призывание Имени должно выявить прежде всего «благодать Крещения», первого посвящения в христианство. Вечная жизнь начинается здесь, на земле, и начинается она с крещения, «второго рождения», «малого воскресения». «Мы нисходим в воду как аморфная материя и одеваемся в красоту», – писал Николай Кавасила, который говорит о крещении как о подлинном «пробуждении после смерти». Однако «просвещение», воспринятое в Крещении, почти всегда растворяется в бессознательном, которое еще не есть «биографическое» подсознательное во фрейдовском смысле, но таит в себе само присутствие Божие, сообщающее человеческой личности открытость иному миру… Поэтому освящение требует все более сознательного соучастия в смерти и Воскресении Христовом, в которое мы были крещены. «… дабы как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни. Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения» (Рим 6.4–5). Святость – это не только интеллектуальное, но и преобразующее сознание нашего воскресения в Воскресшем. На христианском Востоке существует традиция называть человека духовного «воскрешенным».

«Жизнь во Христе» совпадает с тем, что святой Серафим Саровский называл «стяжанием Духа Святого». Вот почему миропомазание на христианском Востоке неотделимо от крещения, оно таинственно запечатлевает славой Духа Святого основные части нашего тела, дабы они стали вместилищем благодати, как говорит святой Серафим. Священник помазует миром лоб, глаза, нос, рот, уши, грудь, руки и ноги новокрещаемого, каждый раз произнося слова: «Печать дара Духа Святого».

И все это завершается в Евхаристии, обновляющей в самой глубине нашего существа начаток обожения, соединяя нас с Телом Христовым, местом постоянной Пятидесятницы. «Видехом Свет истинный, прияхом Духа небесного – обретохом веру истинную…», – поет хор от лица верующих после причастия.

С таинствами посвящения и самой христианской жизни соединяется также «умное» – в сакраментальном смысле – чтение Библии. В известных Откровенных рассказах «русский странник» рассказывает нам, что на долгих своих путях он носил с собою только две книги: Библию и Добротолюбие. «Евангелие – это как молитва Иисусова, ибо имя Божие Иисуса Христа заключает в себе и все истины евангельские. Отцы говорят, что молитва Иисусова – это все Евангелие вкратце». «В то время я читал также мою Библию и ощутил, что начал лучше ее понимать, я находил в ней меньше темных мест».

«А что выше, – спрашивает у «странника» его спутник, – Иисусова молитва или Евангелие?» «Все одно, и то же, что Евангелие, что Иисусова молитва; ибо Божественное имя Иисуса Христа заключает в себе все евангельские истины.

Справедливо говорят Св. Отцы, что Добротолюбие есть ключ к открытию тайн в Священном Писании. При руководстве оным я стал понимать сокровенный смысл Слова Божия: мне начало открываться, что такое «сокровенный сердце человек» (1Петр 3.4), «что истинная молитва, поклонение духом» (Ин 4.23), «что Царствие внутри нас» (Лк 17.21), «что неизреченное ходатайство совоздыхающего Духа Святого» (Рим 8.26), что «будете во мне» (Ин 15.4), что «даждь ми твое сердце» (Притч. 23.26), что значит «облещися но Христа» (Рим 13.14 и Гал 3.27), что значит «обручение Духа в сердцах наших», что «взывание сердечное: Авва! Отче!» (Рим 8.15) и проч. и проч. («Откровенные рассказы странника духовному своему отцу», Казань,1884).

Молитва Иисусова помогает человеку достичь постоянного литургического, евхаристического состояния. К пребыванию в молитве призывает св. Апостол Павел: «Непрестанно молитесь». «В двадцать четвертую неделю после Троицына дня, – пишет странник, пришел я в церковь к обедне помолиться; читали Апостол из послания к Солунянам, зачало в котором сказано: непрестанно молитесь. Это слово особенно запечатлелось в моем уме, и я начал думать, как же можно беспрестанно молиться, когда необходимо каждому человеку и в других делах упражняться для поддержания своей жизни». Неотступно преследуемый этим наказом, странник ищет того, кто мог бы помочь ему растолковать его. Долгое время он не находит удовлетворительного ответа. После года бесплодных поисков он приходит наконец к старцу, который дает ему ответ. «Мы вошли в келию и старец начал говорить следующее: непрестанная внутренняя Иисусова молитва есть беспрерывное, никогда непрестающее призывание Божественного имени Иисуса Христа устами, умом и сердцем а ощущением Его постоянного присутствия, на всяком месте, во всяком времени, даже во сне. Она выражается в таковых словах: Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Тот кто привыкнет к этому призыванию, будет ощущать великое утешение, и потребует всегда творить эту молитву; через некоторое время он не сможет обойтись без молитвы кота! рая сама собою будет в нем изливаться». Я

Главное, чего требует от нас эта молитва, это – metanoia, покаяние. «Покаяние, – говорит святой Исаак Сириянин, – подобает всем и всегда, грешникам, как и праведникам, ищущим своего спасения. До самой смерти не должно прекращаться оно ни в продолжительности своей, ни в плодах своих». Здесь молитва Иисусова сводится к возгласу мытаря: «Боже, будь милостив ко мне грешнику». Однако покаяние в аскетическом делании-не столько моральный акт, сколько «изменение ума», который стряхивает с себя эту дремоту, этот сон, порождающий лживые мечты о власти, об обладании, об удовольствиях, о всех этих призраках, к которым безумно стремятся люди, ставшие жертвами своего воображения» (святой Григорий Нисский). В этом заключается «бегство от мира», если не понимать под «миром» ни творение Божие, ни ближнего нашего, но плотную сеть страстей, которые, заслоняя собой и то и другое, высасывают из них все соки. Динамика религиозного служения, жажда бесконечного, заложенные в природе человека, при отделении от Бога и замыкании на тварном, абсолютизируют относительное, обоготворяя и в то же время уничтожая его. Таковы в представлении аскетов «страсти», и «слово мир есть имя собирательное, обнимающее собою все… страсти» (св. Исаак Сириянин, 1893, Сергиев Посад, слово 2).

Вот почему метанойя в основе своей несет «память смертную», которая обращается в «память Божию». «Страсти», что приковывают нас ко множеству предметов, нужно лишить их жизненной энергии, чтобы преобразить ее в личностную любовь к Богу и к ближнему. Это преображение несет в себе настоящее умирание, которое начинается с открытия безмерности любви Божией к нам, рождающей в нашем сердце «уязвление» – katanyxis – «теплоту» сердечного сокрушения, охватывающего все наше существо. В своих «размышлениях», обращенных к мирянам, живущим и обществе и занятым делами, Николай Кавасила настаивает на важности этого открытия, единственного, которое может стряхнуть с нас забвение, в которое погружает человека жизненная суета. Кавасила рассказывает здесь о «безумной любви» – manikos eros, philtron – Бога к человеку. Бог творит человека, чтобы приобщить его к Своей жизни. Однако любовь ничего не стоит без свободы. Как «смиренный влюбленный» Бог уходит в тень, умножая в то же время сокрытые знаки Своей любви – красоту мира, тайну жизни и прежде всего сердце человеческое, «огромный ларец, могущий вместить само бесконечное». И когда человек удаляется от Бога, замыкается в себе самом, неспособный, впрочем, никогда насытиться собой, Бог становится «просителем любви», стоящим у дверей, – вначале у дверей Своего творения, затем, когда «да будет» Богородицы позволило Ему сотворить заново нашу природу – у дверей нашего сердца. «Он нисходит и разыскивает… того, кого полюбил; Он богач, отправляется на помощь нашей нищете. Он предстает Сам, возвещает о Своей любви и молит, чтобы Ему ответили взаимностью; Он не отступает перед отказом, не обижается на оскорбление; отвергнутый, Он продолжает ждать у дверей…» Бог, воплотившись, по мысли Кавасилы, пожелал «совлечься Своей бесстрастности» и доказать людям Свою любовь: «Тогда он избирает это унижение, когда Он нищает и становится способным переносить страдания и муки и убедить ими в Своей любви тех, ради кого Он страдал, дабы привлечь к себе людей, бежавших от безмерной благости Божией, уверенных, что их ненавидят». (Это размышление, указывает Кавасила, не требует ни пота, ни усилия… и не ставит никакого препятствия для повседневной работы. «Чтобы призывать Его, на нужно ни особой подготовки к молитве, ни особого места…; ибо поистине Он присутствует повсюду, и невозможно, чтобы Его не было в нас, ибо с теми, кто ищет Его, Он соприкасается ближе, чем само сердце их… Будем же всецело уповать на то, что Бог благ и Я тем неблагодарным и грешникам, которые взываюв к Нему» (La Vie en Jesus-Christ, 1960, Chevetogne).

Методическая аскеза очищения у монахов или у мирян, пробуждение при внезапном зове беспредельном любви Божией к нам, все достигает своего апогея в таинстве слез, – внутреннем или явленном, – слез покаяния и удивления перед чудом, в которых плавится сердце каменное и рождается сердце во плоти, сердце живое, на котором запечатлеются «заповеди Христовы», заповеди блаженства. В этом «крещении слезном» Дух Святой начинает пробуждать в нас сознание благодати Крещения. «Источник слез после крещения больше самого крещения, – говорит святой Иоанн Лествичник, – хотя сии слова и кажутся несколько дерзкими». И еще: «кто облекся в блаженный, благодатный плач как в брачную одежду, тот познал духовный смех души (т. е. радость)» («Преподобного отца нашего Иоанна Игумена Синайской горы Лествица в русском переводе». М., 1892).

Эта аскеза покаяния в самой методической своей форме требует постоянного «трезвения» (nepsis) «бдительного хранения сердца». Отец Станилое в своем Введении к первому тому превосходного румынского издания Добротолюбия, вышедшего в 1948 году, хорошо определил это «хранение». Сознание, вооружившись именем Иисусовым, бодрствует на границе с бессознательным, с «бездной сердца», откуда возникают помыслы», первые побеги страстей. «Оно навыкает внимательно вглядываться в каждый из помыслов, даны непроизвольно изгнать его, если он зол, или очистить и облечь памятью, анамнезом Божией». Нужно наблюдать за «помыслами» и утром и вечером, дабы повергнуть их на усмотрение своего духовного отца, мс замыкаясь при этом в себялюбивом самоанализе. Таким образом сознание делается способным отказаться от «соединения» с «помыслом», парализовать рождение «страсти», более того, преобразовать в любовь к Богу психическую энергию в самом ее истоке. Понемногу состояние бодрствования и молитвы проникает и в самый сон; в этом смысле отцы восточной аскезы комментировали строку из «Песни Песней»: «Аз сплю, а сердце мое бдит». Душа становится способной отказаться от всего хитросплетения своих мечтаний, убегающих от Бога, в которых говорят страсти, как будто индивидуальные, но по сути безликие. «Нот истинное доказательство целомудрия, – пишет снятой Иоанн Лествичник, – остаться бесстрастным во сие перед сновидениями унизительными и побуждениями плоти». Сновидения, убегающие от Бога, постепенно изгоняемые, уступают место сновидениям, ниспосылаемым Богом, в то время как потребность во сне уменьшается с возрастанием интенсивности молитвы.

Для Кавасилы «хранение сердца» должно быть сопряжено с Кровью Евхаристии, т. е. постоянным и ревностным участием в таинстве. И старец Силуан Афонский говорит: «Кто хочет непрестанно молиться, должен быть мужественным и мудрым и во всем спрашивать духовного отца. И если духовник сам не проходил опытом молитву, то все равно спроси, и за твое смирение Господь помилует тебя и сохранит от всякой неправды» (Иером. Софроний «Старец Силуан», стр. 168). Смирение или сокрушение учит возвращению к единственному истоку: тайне Церкви.

Так, физическое желание, безличное и разрушительное в легкомысленной игре или в почти отчаянном самоутверждении распутника, обретает свою силу, становясь внутренним в личностном общении, прежде всего в общении с единственной личностью Христа, чей лик не искажен никакой страстью. «Да будет физическое вожделение образом твоего стремления к Богу», – пишет святой Исаак Лествичник в своей Лествице (30 степень, и чуть ниже: «Блажен, кто пылает такой же любовью к Богу, какой страстный влюбленный пылает к своей возлюбленной». «Видел я нечистые души, – пишет он в другом месте, – которые до неистовства пылали плотскою любовью, но потом обратились к покаянию, и, вкусивши вожделения, обратили вожделение свое ко Господу; и, миновавши вся> кий страх, ненасытною любовью прилепились к Богу (5 степень).

В сердце, составляющем, по святому Исааку, «цент! ральный орган внутренних чувств, чувство чувств; ибо оно есть корень их», обитает божественная энер> гия, сообщаемая нам в крещении. И потому главное заключается в том, чтобы освободить сознание от его иллюзорных приобретений, дабы, соединив его с сердцем, воссоздать в горниле благодати единство целостного человека, – «сердце-дух», «сердце разумеющее», истинное «место Божие» или «зерцало Божие». Поиск «сердечного места» – это также поиск самого себя в подлинности своего предназначения. И когда сердце воспламеняется, это говорит о начале нового странствования, в котором Бог то открывает Себя, то отступает, дабы человек, оставшись с одной только верой, и этих переходах по пустыне очистил в себе свою первую любовь. Ритм присутствия и отсутствия святой Иоанн Лествичник выражает, обратившись к иному образу – отеческого воспитания. «С самого начала, когда младенец начнет познавать отца своего, он весь бывает исполнен радости. Когда же отец с умыслом на время отходит и опять возвращается, тогда отрок исполняется и радости и печали; радости, потому что опять зрит вожделенного; а печали, потому что столь долгое время был лишен видения любезнейшей ему красоты» (7 степень). (Цит. по книге Преподобного отца нашего Иоанна Игумена Синайской горы Лестница, Москва 1892).

На этом этапе и в этом аспекте «духовного действия» и должен наступить черед технически отработанной молитвы Иисусовой, собирающей ум воедино и низводящей его в сердце. Этот метод, передаваемый из уст в уста (и остающийся таковым и поныне, приспособленный к условиям времени и отдельным людям) был разработан в XIII веке во времена духовного упадка, когда опытных учителей почти не было. Но возникнув и влившись в церковную жизнь, он привел ко всеобщему ее обновлению, породив, среди прочего, и подлинных духовных отцов. В этой связи мы хотели бы привести два текста. Первый из них принадлежит Никифору Монаху и взят из его Трактата о трезвении и хранении сердца:

«Известно, что дыхание, которым дышим, через легкие проводит воздух до сердца. Итак, сядь и собрав ум свой, вводи его сим путем дыхания внутрь, понудь его вместе с сим вдыхаемым воздухом низойти в самое сердце и держи его там, не давая ему свободы выйти, как бы ему не хотелось. Держа его там, не оставляй его праздным, но дай ему следующие священные слова: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! И пусть он повторяет их день и ночь. Попекись навыкнуть сему внутрь пребыванию с означенною молитвою, и блюди, что ум твой нескоро выходил оттуда, ибо вначале он будет очень унывать от такого стеснительного заключения внутрь. Зато, когда навыкнет, ему там будет весело и радостно пребывать, и он! сам не захочет носиться по внешним вещам. Как человек, возвратившийся с чужой стороны в свой дом, сам себя не помнит от радости, увидев опять жену и детей: так ум, когда соединится с сердцем, исполняется неизреченной радости» (Цит. по книге «Откровенные рассказы странника»).

Другой текст – это отрывок из анонимного Метода, краткого трактата XIII века: «Сядь безмолвно и в тишине и одиночестве, преклони голову, закрой глаза, потише дыши, воображением смотри внутрь сердца. При дышании говори: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя» тихо устами или одним умом». «Старайся отгонять помыслы, имей спокойное терпение и чаще повторяй сие занятие» (Там же).

Эти и другие тексты читает по совету старца наш странник. И когда старец умирает, не оставляя, однако, своего духовного сына, которому теперь «во сне» он дает главные указания, странник отправляется а дорогу. И он рассказывает о своей практике молитвы и возникает ощущение поразительного подобия между ее началом в первые века, ее вторым рождением в XIII веке и этим свидетельством, датируемым второй половиной прошлого столетия:

«Итак, прежде всего я приступил к отысканию места сердечного… Закрыв глаза, смотрел умом, т.е воображением в сердце, желая представить себе, как оно есть в левой половине груди и внимательно слушал его биение. Так занимался я сперва по получасу, несколько раз в день; в начале ничего не примечал, кроме темноты; потом в скором времени начало представляться сердце и означаться движение в оном; далее я начал вводить и изводить Иисусову молитву вместе с дыханием в сердце, по наставлению святого Григория Синаита, Каллиста и Игнатия, то есть втягивая в себя воздух, с умственным смотрением в сердце, воображал и говорил: Господи Иисусе Христе, а с испущением из себя воздуха: помилуй мя. Сперва я сим занимался по часу и по два, потом чем дальше, тем чаще стал так упражняться и наконец почти целый день провождал в сем занятии. Когда нападала тягость, или леность или сомнение, я немедленно начинал читать в Добротолюбии те места, кои наставляют о сердечном делании, опять являлась охота и усердие к молитве. Недели через три начал чувствовать боль в сердце, потом некую приятнейшую теплоту в оном, отраду и спокойствие. Это возбуждало и заохочивало меня более и более с прилежностью упражняться в молитве, так что все мысли мои были сим заняты и я ощущал великую радость. С сего времени начал я чувствовать разные повременные ощущения в сердце и в уме. Иногда бывало, что как-то насладительно кипело в сердце, в нем такая легкость, свобода и утешение, что я весь изменялся и прелагался в восторг. Иногда чувствовал пламенную любовь к Иисусу Христу и ко всему созданию Божию. Иногда сами собою лились сладкие слезы благодарения Господу, милующему меня окаянного грешника. Иногда прежнее глупое понятие мое так уяснялось, что я легко понимал и размышлял о том, о чем прежде не мог и вздумать. Иногда сердечная сладость разливалась по всему остову моему и я умиленно чувствовал в себе всеохватывающее присутствие Божие. Иногда ощущал внутри себя величайшую радость от призывания имени Иисуса Христа н познавал, что значит сказанное им: царствие Божие внутрь вас есть».

Для Кавасилы, который дал свое истолкование «метода», с точки зрения таинств церковных, метода, пригодного для мирян, поиск «сердечного места» сопряжен с евхаристической духовной жизнью, обращенной к любви Христовой, евхаристическому «сердцу» Церкви и, стало быть, единственному истинному сердцу всякого человека. Слово Божие при своем воплощении стало нашим alter ego и самосознание наше проходит через Него благодаря чаше, где мы обмениваемся сердцами, так что «кровь Его преобразует то сердце, в которое она изливается, созидая в нем храм Божий прекраснее Соломонова».

Если, с другой стороны, молитва Иисусова остается как бы спонтанно соединенной с ритмом дыхания, духовные люди наших дней, (такие, как старец Силуан Афонский и его ученики) не рекомендуют «волюнтаристское» соединение его с ритмом сердца: нисхождение молитвы в сердце дается по благодати и как бы от избытка тому, кто молится «от всего сердца». Систематическое усилие может вызвать у нынешнего человека сердечные неполадки нервного происхождения и сделать его навсегда неспособным «ощущать свое сердце». Люди городской и промышленной цивилизации являются жертвами перенапряжения, равно как и поверхностного и неравномерного использования их настоящих сил, так что подготовка к молитве требует от них успокоения и равновесия их телесного существования. Традиционная аскеза была действенна при избытке жизненной энергии применительно к людям, чья жизнь, пусть более короткая, была более интенсивной, более жесткой по качеству. Сегодняшняя аскеза должна, во-первых, заново перестроить и успокоить жизнь. «В нынешних условиях при перегрузке и нервном износе, меняется восприимчивость человека. Медицина защищает и продлевает жизнь, но в то же время уменьшает сопротивляемость к страданиям и лишениям. Христианская аскеза – это только метод, служащий жизни, и она должна согласовать себя с новыми нуждами… Ныне человеку не нужны дополнительные страдания…, которые могут только раздавить его. Умерщвление станет освобождением от всякой потребности в допинге: скорости, шуме, возбуждающих средствах, всех видах алкоголя. Аскеза станет скорее… дисциплиной покоя и тишины, которым человек отдает себя периодически и регулярно, когда он обретает способность останавливаться для молитвы и созерцания, пусть даже в самом водовороте всех шумов мира… Пост станет отказом от излишнего, умением делиться им с бедняками, духовной уравновешенностью с улыбкой на устах». (Paul Evdokimov, «Les Ages dela Viespirituelle», Paris, 1964, p. 57).

Достигший нерушимого единства с самим собой, человек, ощущавший лишь прикосновение огня в своем сердце, приходит в конце концов к видению всем своим существом и глазами, преображенными Духом Святым, того, что Палама называл «нетварным светом». «Молитва… вначале изливает в сердце радостный огонь, а под конец рождает в нем благоуханное сияние» (Святой Григорий Синаит). «Благодать, как только овладевает она пастбищами сердца, господствует над всеми членами и помыслами» (святой Макарий Великий). Свет, который одновременно есть объект и средство познания Бога за пределами всякого познания, никоим образом не является безличным: он озаряет лицо Воскресшего. Лик Отца, и Дух Святой соединяет нас с Ними, почти сливаясь с этим светом. Свет преображения, свет пасхальный, свет, который, как говорит нам Григорий Палама, некоторые святые видели исходящим от евхаристической чаши подобен безбрежному океану. Поначалу человек испытывает лишь экстатические восхищения. Затем наступает умиротворенное приобщение, однако не за пределами времени, но в повседневном преображении всего, что окружает нас: людей и вещей, окутанных огромными пеленами света…

Такова стадия «спонтанной», т. е. непрерывной молитвы, слившейся с ударами сердца, позволяющей человеку предаваться своим занятиям, будучи всецело погруженным в состояние молитвы. «Когда Дух сотворит Свою обитель в человеке, то последний уже не может не молиться, ибо Дух не прекращает молитву в нем. Спит ли он, бодрствует, молитва не покидав его души. Ест ли он, пьет ли, охвачен ли сном, благоухание молитвы само собою исходит от его души. Ибо отныне не молится он в какие-то установленные часы, но постоянно, все время… Движения его очищенного ума становятся немыми голосами, что тайно поют хвалебную песню Незримому» (Святой Исаак Сириянин, ed. Wensinck, XXXY).

«За актом молитвы, – пишет о. Лев Жилле, – следует состояние молитвы. Имя Иисусово, приложение) к людям и вещам, которые мы видим или о которых мы думаем, становится ключом, размыкающим мир, средством тайного приношения, наложением печати Божией на все, что существует. Призывание имени Иисусова – это метод преображения мира». Оно наделяет «евхаристическим сознанием», способным различить какую-то прозрачность в глубине всех людей и вещей, некий осколок первозданности, куда оно хочет заронить свой свет. Чтобы не существовало именно это, мирское, в статическом смысле слова сознание, нужно изгнать из него и преобразить в нем все обмирщенное. Силою Имени огонь Евхаристии обладает сутью вещей, и Парусия исподволь созревает в них. Сознание «пробужденное», говорит святой Максим Исповедник, «различает премудрость Божию, незримо пребывающую в твари. Во Христе, собирающем в Себе и воссоздающем потенциально заново мир, ему открывается видение вещей в их «сущности, обращенной к Богу». Человек освященный, микрокосм и микротеос, становится посредником, который «сосредоточивает в себе духовные логосы всех вещей», но не для того, чтобы овладеть ими, а для того, «чтобы принести их Богу как жертву творения». «Все окружающее меня представлялось мне в восхитительном виде, – рассказывает странник, – древа, травы, птицы, земля, воздух, свет, все как будто говорило мне, что существует для человека, свидетельствует любовь Божию к человеку и все молится; все воспевает славу Богу. И я понял, что называется в Добротолюбии «видением словес твари» и увидел способ, по коему можно разговаривать с творениями Божиими». Не только райский способ существования твари открывается святому, новому Орфею, в котором, говорит Исаак Сириянин, дикие звери чуют запах Адама до его падения, по Адам становится теперь священником космической литургии. «Душа уходит в духовное созерцание природы как бы в храм или в пристанище покоя, она вступает туда со Словом, и вместе с нею входит и наш первосвященник, и под руководством его она приносит мир Богу, постигая его как на алтаре» (Святой Максим Исповедник, Тайноводство, 2).

Человек духовный видит «огонь вещей», во Христе он открывает мир как гигантскую «неопалимую купину», и это видение действенно. «Что такое сердце милующее? – спрашивает святой Исаак Сириянин. – Возгорание сердца у человека о всем творении, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них, очи у человека источают слезы. От великой и сильной жалости, объемлющей сердце, и от великого терпения умиляется сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда, или малой печали, претерпеваемых тварию. А посему и о бессловесных и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и были они помилованы; а также об естестве пресмыкающихся молится с великою жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу». (Творения иже во святых отца нашего Аввы Исаака Сириянина, Слова Подвижнические, 1893).

И высшей точкой здесь становится подлинная любовь к ближнему, к которой только это «состояние молитвы» и делает способным. Ибо ближнего можно познать лишь благодаря подлинному откровению. В своем очерке Из виденного и пережитого, опубликованном в России в 1917 году, архимандрит Спиридон, бывший миссионером в Сибири, передает нам слов одного «юродивого во Христе»: «Без молитвы все добродетели точно без почвы деревья… Христос сам молился больше всего на горах, на горных вершинах, где кроме Него одного никого не было. Христианин, друже, есть человек молитвы. Его отец, его мать, его жена, его дети, его жизнь есть один Христос. Ученик Христа должен жить только одним Христом. Когда он будет так любить Христа, тогда он обязательно будет любить и все творение Божие. Люди думают, что нужно прежде всего любить людей, а потом и Бога. Я и сам так делал, но все было бесполезно. Когда же начал любить Бога прежде, тогда я в этой любви нашел и своего ближнего, и в этой же любви к Богу всякий мой враг делается мне другом и человеком Божиим. Способ любви к Богу есть молитва». (Цит. по кн. «Христианское чтение», 1917).

А вот три основных текста о любви к ближнему как плоде молитвы, которые мы находим в Добротолюбии. Первый из них принадлежит Макарию Великому, второй – Евагрию Понтийскому (известному под именем Нила Синаита), третий – Исааку Сириянину.

«Тем, кто удостоился стать чадами Божиими и родиться свыше, в Духе Святом…, иной раз случается плакать и скорбеть о всем роде человеческом; они молятся за всего Адама, проливая слезы, воспламененные духовной любовью к человечеству. Иной раз дух их воспламеняется такой радостью и такой любовью, что если бы возможно, то они заключили бы всех людей в свое сердце, не отличая добрых от злых. Иной раз в смирении духа они так уничижают себя перед каждым человеком, что считают себя последними и наименьшими из всех».

«Блажен монах, который всякого человека считает как бы богом после Бога.

Блажен монах, который смотрит, как другие достигают спасения и идут вперед, как если бы это было с ним самим.

Тот монах, кто отделившись от всех, становится единым со всеми».

Пусть тебя гонят, тыне гони; Пусть тебя распинают, ты не распинай;

Пусть обижают, ты не обижай;

Пусть на тебя клевещут, ты не клевещи..

Веселись с веселящимся, и плачь с плачущим, ибо это – признак чистоты. С больными болезнуй; с грешными проливай слезы; с кающимися радуйся. Будь дружен со всеми людьми, а мыслию своею пребывай один».

Любовь к ближнему, указывают эти святые, должна быть конкретной. В VI веке Варсонофий и Иоанн, «два великих старца», наделенные даром различения духов, требовали у будущего Аввы Дорофея, слишком пристрастного, по их мнению, к одиночеству и безмолвию, чтобы он основал больницу и заботился о больных. В той же перспективе Мать Мария, погибшая в 1945 году в Равенсбрюке, создала настоящую аскезу человеческого соучастия и служения: труд и трезвение в плане телесном, отказ от навязывания своего психического склада другому, сопровождаемый усилием понять его, не судя его мировоззрение; наконец в духовном плане открытость, созданная молитвой Иисусовой «принять откровение образа Божия в брате нашем». И тогда «он увидит, как этот образ Божий затуманен, искажен, исковеркан злой силой. Он увидит сердце человеческое, где диавол ведет непрестанную борьбу с Богом, и он захочет во имя образа Божьего, затемняемого диаволом, во имя пронзившей его сердце любви к этому образу Божиему, начать борьбу с диаволом, стать оружием Божиим в этом страшном и сжигающем деле. Он это сможет, если все его упование будет на Бога, а не на себя, он это сможет, если у него не будет ни одного самого утонченного, самого корыстного желания, если он, подобно Давиду, сложит с себя доспехи и только с именем Божиим кинется в бой с Голиафом» (Вторая заповедь).

Здесь «молитва Иисусова» изгоняет духов и приходит на помощь в трудных обстоятельствах, взывает к Богу и в особенности раскрывает ум к этим словам, коими Бог одаряет нас ради нашего ближнего, к тем «семенам жизни», которые проникают в наше сердце, чтобы встревожить его, пробудить, исцелить.

Тех, чей «дух-сердце» достиг окончательного очищения, призывание Имени ведет к таинственному познанию истоков и предназначений. Это познание обращается в видение путей Промысла как отдельного человека, так и целого народа и всего человечества. Благодаря дару, которого он не искал, Pneumatikos становится подлинным «духовным отцом».

Это различение «огня вещей», «иконы лика» опирается на непосредственное ощущение Бога в особой динамике, в которой внутреннее делание и общение с ближними пребывают в постоянном взаимодействии и согласии. Чем более человек наполняется нетварным светом, делающим из него бога по благодати «без начала и без конца», тем более обращается он с любовью, никогда не насыщаемой, к личностному истоку этого света.

Люди молитвы – это наставники земли.

«Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.» Наследуют уже сейчас, когда другие думают, что ею владеют, ибо они обращают обладание, которое убивает, в литургическое служение, которое животворит, и глубине людей и вещей они умеют различить мерцание этого света, чтобы дать ему просиять для вечности и хвалы.

Он

На встрече с ливанскими друзьями патриарх упомянул о своей симпатии к арабам, о своем знании ислама, приобретенном с детства. Слово «Иерусалим» мелькнуло в его речи, но он тотчас прервал себя: «Это политический вопрос, и здесь у меня нет иных слов, кроме сострадания и молитвы». Несколькими днями позднее, на вопрос американского грека относительно войны во Вьетнаме, он отказался от какой-либо позиции, кроме сострадательной и молитвенной.

Я

Таким образом вы отказываетесь от политической точки зрения?

Он

Да. Я не занимаюсь политикой. Политика меня не интересует. Пусть ею занимаются политики и дипломаты, ведь их предостаточно. Кроме того, православные живут в самых разных политических условиях. Одни живут на Западе, многие на Востоке. Другие – в странах третьего мира. Выражение политической позиции с моей стороны могло бы поставить в неудобное положение тех или иных. И она к тому же не соответствовала бы тому чисто духовному статусу, который я занимаю здесь в согласии с законами этой страны.

Я

Это язык, который почти недоступен для Запада, где политика играет огромную роль в жизни христиан «Отныне политика станет нашей религией», – сказал Фейербах. И кажется, для многих христиан это стало действительно так. Возникает много всякого рода шума, в храмах раздаются призывы к революции. И все это называется профетизмом.

Он

В этой области, как и в других Церковь должна напоминать о самой сути. Предстоятели Церквей перед лицом каких-то возмутительных ситуаций должны следовать за пророками, т. е. рискуя жизнью своей нести пророческое свидетельство. Однако я не думаю, что им следует находить политические решения в точном смысле слова. Это бесполезно, это не их роль. Православная Церковь никогда не стремилась к политической власти, это одно из искушений, отвергнутых Христом в пустыне. И Церковь должна поступать так, как Он, ибо «ученик не больше своего учителя». Это не помешало нашей Церкви освятить различные культуры, благословить и воодушевить жизнь целых народов, однако все это она творила благодаря воздействию литургии, излучению святости, благодаря самому своему присутствию, изменяющему сердца. И не забывайте, в ней жила непрерывная традиция исповедников и мучеников…

Я

…пострадавших от руки сначала языческих, а затем и еретических императоров. Затем «новомучеников» Мусульманской поры. И великого множества мучеников тоталитарных режимов XX века в России и в Сербии. Воистину ученик не больше учителя, и за подлинное пророчество заплачена дорогая цена.

Он

Ислам был терпим, и турки в особенности. С ними мы сосуществуем вот уже пять столетий, и ныне, благодаря Ататюрку, мы – полноправные граждане в светском государстве. Но мы постигли на собственном опыте, что значит понапрасну смешивать религию и политику. «Великая Идея» турецких греков, эта мечта о восстановлении византийской империи, оказалась для них фатальной. Ныне то же самое смешение происходит на Кипре, где политическая и религиозная власть сосредоточена в одних руках.

Нужно заявить совершенно определенно: византийская империя мертва. С давних времен истинная Византия духовна…

Слишком многих страданий стоило нам это смешение политического и религиозного, чтобы заводить все это снова в другой форме.

Я

Мне часто кажется, что молодые христиане, для которых христианство – это политика прежде всего, по сути своей ретрограды, несмотря на всю свою революционную фразеологию. Они хотели бы, чтобы Церковь оставалась властью земной, какой была раньше, они хотели бы жить во времена христианских империй. Но при замене тоталитаризма Бога на тоталитаризм Истории! Однако глубинное движение библейского откровения в том и состоит, чтобы сокрушить всякий тоталитаризм, противопоставив Царство Божие и царство кесаря. Может быть, эти подростки (даже если они переживают кризис подросткового возраста в пятьдесят лет, как это нередко бывает в наши дни) никогда не страдали по-настоящему. Им не хватает опыта, столь знакомого христианам Востока: быть лояльными гражданами, если за ними признают права гражданства в обществе, где христиан, лишь попросту терпят… Это происходит в мире мусульманском или в мире коммунистическом.

Он

И тогда постигают то, что составляет самую суть. И испытывают благодарность к власть имеющим за то, что они дают вам существовать.

Я

Именно это болваны на Западе называют раболепством православной Церкви. Они почти не страдали и хорошо торгуют страданиями других.

Он

Суть дела в вере. Это означает, что Церкви дана возможность существовать, преподавать таинства Христовы и возвещать Евангелие. В оттоманской империи турки сохранили нашу религиозную и гражданскую организацию, они уважали нашу веру, наши общины, наши семьи. И мы были лояльными оттоманскими гражданами, как ныне мы остаемся лояльными турецкими гражданами. В ответ на терпимость турок мы Установили с ними плодотворное сотрудничество. Греческие православные дипломаты спасли оттоманскую империю в конце прошлого века, в частности на Берлинском конгрессе. Роль греков была огромной в экономической и научной жизни империи. Даже сегодня, несмотря на трудности, вызванные кипрским вопросом, греческие врачи посещают многие турецкие семьи. Турки им доверяют. Впрочем, эти выражения не вполне точны; ведь мы все турецкие граждане. Находились греки из Греции, которые упрекали меня в «туркофильстве», но я не «туркофил», говорил им я, я – турок… Да, мы должны помнить о сути прежде всего.

Я

Меня поразило, когда я увидел в музее Топкапи Сарай греческих и армянских евангелистов рядом с мусульманскими рукописями. Малу-помалу эта страна учится воспринимать себя во всем своем многообразии…

Он

Как подтверждает опыт христиан в коммунистических странах, дело не в том, чтобы «заниматься политикой», но в том, чтобы быть лояльным к государству, целиком сохраняя верность Церкви.

Я

Однако лояльность по отношению к государству и верность Церкви противоречат друг другу, коль скоро государство требует от христианина, чтобы он изменил своей вере или растоптал ее?

Он

В таком случае выходом может быть исповедничство и мученичество. Коль скоро речь идет о моей христианской совести, я отказываюсь повиноваться государству, но соглашаюсь с тем, что оно мое неповиновение.

Я

Христиане первых веков, которые отказывались исповедовать Цезаря «господом», т. е. богом, в то же время молились за него и смиренно просили его лишь примириться с их существованием, которое, по их словам, может быть лишь благом для него и для империи.

Он

Молитва Церкви охраняет мир. Мы должны быть признательны всякому государству, которое дает нам возможность мирно молиться. Мы как христиане не имеем никаких особых прав, об этом заранее уже возвестил Христос в Заповедях блаженства. Но с ясным сознанием и мирным духом мы должны пользоваться теми правами, которые признаются за нами как за гражданами. Так, например, в моральном плане я осуждаю позицию архиепископа Макариоса в кипрском вопросе. Но у меня нет никаких оснований выступать против него с церковным осуждением, как того требуют здесь студенты-националисты. И если турецкое правительство захочет меня принудить, я ограничусь тем, что напомню ему о его собственной конституции.

Я

Противостояние Царства Божия и царства кесаря вешает истории замкнуться на себе самой. Оно позволяет Духу оплодотворить ее, пусть даже кровью мучеников…

Он

Только благодаря крови мучеников, несмотря на тяжесть и мощь громадных коллективов, стало ным существование личности и свободы. Но если личность возвышается над историей, она также несет ответственность за нее.. Я повторяю, мы, люди Церкви, предстоятели Церквей, не должны вырабатывать хороших политических рецептов, мы должны напоминать христианам об их ответственности. Перед Богом они ответственны за всех людей. Они должна знать, что молитва и Евхаристия должны раскрыть себя и в социальной жизни, что человек, напитанный кровью Христовой, должен включиться, насколько позволяет ему общество, в созидание цивилизации.

Я

Церковь действует вдохновляя, но не управляя. Она остается как бы резервом жизни, без конца питаемым таинствами, молитвой «простаков», которых мир считает бесполезными или юродивыми. Однако без них цивилизация распадается.

Он

Но Церковь может по-настоящему озарить эту жизнь, лишь соединяясь с нею. Проблема судьбы человечества встает перед нами самым острым образом: гибель душ и тел угрожает нам. Мир не терпит роскоши христианских раздоров. Ему нужен ответ. И этим ответом может быть лишь проявление единого Христа в единой Церкви.

Можем ли мы остаться равнодушными ко Христу, страдающему в миллионах душ, которые кажутся мертвыми? ко Христу, поруганному в лице тех, кто наг, голоден, унижен?

Можем ли мы пребывать в скандальном разделении, когда все – объединение планеты, покорение человеком всего сотворенного с помощью техники, наука, исследующая загадки материи и жизни – все ставит перед человеком проблему его судьбы и смысла его судьбы?

Но как можем мы свидетельствовать, когда сами разделены? Осмелимся ли говорить о любви, если любви не имеем? Это нам, предстоятелям Церквей, нам, прежде всего, нужно вместе выйти в мир и стать бедняками среди бедняков, стать странниками, как Христос, чтобы возвещать о том, что Бог существует, что Господь воскрес, что любовь может победить ненависть…

* * *

Я

Однако намечающееся единство христиан делается уже зримым, и вы много сделали для него и не раз брали в руки посох странника. Уже теперь, постоянно работая над этим объединением, которое может придать особый вес ее свидетельству, Церковь, не занимаясь политикой, призвана пробуждать людей к исполнению их обязанностей в том граде, который когда-нибудь станет всей планетой. Но как создавать их, этих людей?

Он

Прежде всего нужно, чтобы это были живые люди, а не болтуны. Живые люды, питаемые кровью Христовой, умиротворенные внутренне безмолвием и молитвой. И это воспитает в них способность к профетическому пониманию истории, в которую они вовлечены. И прежде всего к пониманию того, что наща эпоха есть эпоха человеческого единства. Войны, став мировыми, превратились в гражданские войны планеты. Быстрые средства сообщения дают нам возможность узнавать обо всем тотчас же, почти одновременно с тем, что происходит. И раньше в Индии был голод, но о нем не ведали. Ныне далекое становится для нас в физическом смысле близким. И нужно чтобы оно стало близким и в духовном смысле.

Я

Этим воспитанием планетарного единства вы занимаетесь каждый день. С бесчисленными посетителями, которых вы принимаете в эти летние месяцы, вы говорите на языке человеческого, «всечеловеческого» единства, как любят говорить православные. Все народы хороши, повторяете вы…

Он

Все народы хороши и все расы… Люблю это говорить.

Я

И то, что вы – гражданин мира, что вы принадлежите всем народам…

Он

Но остаюсь восточным человеком. (Он смеется). Вы видели, какой сыр мне нравится добавлять к пище – белый, твердый, немного вяжущий… Я принадлежу Востоку, туркам, грекам, но в то же время я – и гражданин мира, я чувствую себя французом с французами, немцем с немцами или же русским или же американцем. Каждому я люблю сказать несколько слов на его языке, даже если плохо его знаю… Дело не в том, чтобы все смешивать, но в том, чтобы все разделять. Родина – всегда мать, даже и тогда, когда она оказывается суровой к нам. Однако все народы должны найти место в человеческом единстве. Это давнее мое убеждение.

Я

Вы – свидетель той великой цивилизаторской работы, произведенной многонациональными государствами, что рухнули после первой мировой войны, именно в тот момент, увы, когда объединение Европы и земли могло бы принести им оправдание, обновление…

Он

Действительно, с детства, прошедшего еще в оттоманской империи, я близко соприкоснулся с братским общением народов. В моей родной деревне турки, греки, албанцы, христиане и мусульмане – все жили в добром согласии.

Тот же опыт я приобрел и в Монастире, но на этот Раз он был трагически углублен войной. Тогда я окончательно понял, что хороши все народы, если мы попытаемся уважать их и любить. Это страх делает их Жестокими.

Я

Слабость многонациональных государств заключать в том, что все они опирались на господство лишь какого-то одного народа, турецкого или австрийского. Они не сумели вовремя организовать себя на феде. ральной основе, до того как движение малых народов разрушило их.

Он

Здесь много преувеличений. Мы должны заново взглянуть на историю этих империй, должны их реабилитировать. До Первой мировой войны оттоманская империя двигалась к подлинному федерализму. Что касается Австрии, то на Придунайских землях она обеспечила процветание, порядок, реальную свободу, высокую культуру.

Эти империи исчезли. Однако при совершенно иных обстоятельствах аналогичный опыт разнообразия в единстве я вновь нашел в Соединенных Штатах. Наши греческие общины в этой стране, сохраняя всю свою самобытность, полностью внедрились в тамошнюю жизнь…

Я

Американцам потребовалось много времени, чтобы понять, что они уже не англосаксонская и протестантская нация, но микрокосм всего белого мира.

Он

Сегодня это уже свершившийся факт. Избрание Джона Кеннеди, католика, на пост президента как раз и выявило это новое сознание. Принятие Православия в качестве одной из «основных» религий – также важный симптом…

Я

Американцам остается разрешить проблему чернокожих. Это невозможно сделать теперь просто с помощью чистой интеграции, но лишь путем создания новой цивилизации, выросшей из многих рас и многих культур. Если Соединенным Штатам это удастся – но удастся ли? – они станут микрокосмом вселенной и одновременно осознают свою ответственность в отношении стран третьего мира.

Он

Но возникает вопрос, возможна ли столь глубокая трансформация – я не говорю только о Соединенных Штатах – без духовного обновления. Одной науки и техники недостаточно для того, чтобы возвести новую мировую цивилизацию. Цивилизация немыслима без духовной основы. Потому что без нее она будет лишь безысходной схваткой боязливого консерватизма, который может стать и удушающим, и разрушительной революции. Но в сердце человечества, стремящегося к единству, должна находиться неразделенная Церковь. Эта обновленная Церковь ничего не будет требовать, ничего навязывать. Христианские империи мертвы, теократии исчезли с лица земли. Влияние Церкви будет подобно закваске или сиянию света: она осветит изнутри сознание, свободу, любовь, она благословит братство народов по образу Троического Единства, в Воскресении она сумеет раскрыть окончательный смысл науки и техники…

Я

Таким было видение Достоевского в конце его жизни: братство народов во Христе…

Он

И уже теперь мы должны трудиться для этого братства, повсюду, где это возможно. Вот почему мне так нравятся такие страны, как Швейцария, Ливан или (он лукаво улыбается) такие, как Канада! И даже здесь я сделал все, что мог, чтобы христианские меньшинства могли вести мирную и лояльную жизнь среди этого народа и служить ему. К тому же, невозможно чтобы страна, какой бы она ни была, достигла полной этнической однородности. Для нее это даже нежелательно. Присутствие различных элементов вносит какой-то момент открытости, взаимодействия, полноты жизни.

Я

Ныне оба движения сосуществуют друг с другом, иногда плодотворно, иногда трагически. С одной стороны, в истории, ставшей всемирной, возникает планетарный человек. Но с другой стороны, каждый народ, может быть, ради того, чтобы избежать безликости индустриальной цивилизации, хочет отыскать свои самобытные национальные корни…

Он

Мы, христиане, должны найти свое место на перекрестке этих тенденций, чтобы привести их к гармонии… Церкви-сестры, народы-братья – вот, что должно быть нашим примером и нашей вестью.

Я

Может быть, это и есть особое призвание именно православных? С одной стороны, Православие освятило самые различные культуры, не делая ни одну из «их господствующей, с другой стороны, многие православные рассеяны сегодня по многим континентам…

Он

Все христиане причастны к этой задаче. Тем из православных, которые живут на Западе, присуще чувство исторической ответственности, которое нередко остается нам чуждым. Однако без нашего понимания духовной жизни также не обойтись. Оно может оказаться неожиданно плодоносным для этического и культурного динамизма наших католических и протестантских братьев…

Я

Достижение единства всего человеческого рода можно сопоставить с основной исихастской темой: достижение единства в самом человеке путем «нисхождения» ума в сердце. Только союз западного «разума» с восточным «сердцем», скрепленный огнем Духа Святого мог бы придать облику планетарного человека его подлинные очертания.

* * *

Он

Создать ответственных христиан – значит воспитывать в них потребность в правде – не правде, как идоле, но правде как любви. «Блаженны алчущие и жаждущие правды…»

Я

Главная правда состоит в том, чтобы внушить человеку, научить его понять, что «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих». Что никакого толку не будет для него приобретать мир, если он потеряет душу свою. Однако эта душа, более ценная, чем весь мир, душа эта – в плену, и она ищет своего освобождения, но в то же время нуждается для своего тварного существования и в определенных земных условиях. Когда мы одеваем нагих, питаем голодных, находим кров для бездомных, мы делаем это для самого Христа.

Он

В этой связи мне вспоминается один отрывок. Это короткое вступление, с которого Гюго начинает свой роман Отверженные. Всего несколько строк, но как актуальны они сегодня. Сейчас я вам прочту:

«До той поры, покуда будет существовать социальное проклятие, опирающееся на закон и нравы, искусственно создающее ад в недрах нынешней цивилизации и роковым образом сбивающее человечество с его прекрасного пути, до той поры, покуда не будут разрешены три основные задачи нынешнего века: угнетение людей, ставших пролетариями, падение женщины из-за голода, детское истощение в ночной работе, – до тех пор перед обществом будет стоять опасность смертельного удушья в целом ряде социальных слоев; говоря другими словами и с точки зрения более обширных взглядов: пока на земле царят нищета и невежество, книги, подобные этой, не могут быть бесполезными».

Я

Гюго несет в себе лучшие черты той республиканской и социалистической французской традиции, которая вскормлена Евангелием и сознает себя связанной корнями с движениями евангельского пауперизма Средневековья и Возрождения. Скажем, с движением гусситов, которое на свой лад пробуждается в сегодняшней Чехословакии. Мне кажется, что в истории христианского мира, в особенности в России, обобществление материальных благ, каким оно было в первоначальной Иерусалимской Церкви, оставалось идеалом в среде бедняков, образцом, образцом не экономической системы, но добровольной победы над эгоизмом и жадностью, в которой присутствовали единодушие и любовь. Греческие Отцы, прежде всего Иоанн Златоуст, но также и Отцы латинские, как святой Амвросий, подчеркивали относительный характер частной собственности; истинная милостыня, говорили они, это радость дарения неимущим.

Он

Сегодня это стремление нужнее, чем когда-либо. Оно должно иметь планетарный размах. Регионы, обреченные на социальное удушье, если говорить языком Гюго, занимают ныне более половины земли. Позорная пропасть между обеспеченными и неимущими углубляется, и это ужасно. С одной стороны, несколько богатых стран, производящих – непонятно зачем-все больше и больше, стран, где целые состояния тратятся на рекламу, зовущую вас приобретать вещи, которые вам не нужны; с другой стороны, миллионы людей, доведенных нищетой до физической и нравственной деградации, целые цивилизации, низведенные до уровня пролетариев, «падение жещины из-за голода», «детское истощение в ночной работе»!

Я

Революционные идеологии, унаследованные от XIX века, оказались близорукими. Рабочие богатых стран стали буржуа для стран третьего мира. Техника получила невиданное развитие, не ведая никакой конечной цели, кроме себя самой. Проблема ставится на глобальном уровне, ибо духовная недоразвитость богатых обусловливает материальную недоразвитость бедняков.

Он

Вот почему внутреннее созидание человека имеет такое значение. Только сила духа может покорить технику, помочь нам найти решение двум проблемам, рожденным нашим временем: социальной проблеме в странах третьего мира и проблеме смысла жизни в процветающих странах. Не нужно противопоставлять внутреннюю жизнь и действенную любовь. Чем глубже внутренняя жизнь уходит своими корнями за пределы истории, тем более она оказывается способной породить в истории подлинное служение жизни.

Я

Важно, чтобы Церковь во всех областях культуры могла вызывать эту творческую любовь. Без ложной надежды на полный успех в истории – ибо такая надежда говорила бы о непонимании масштабов зла, – но следуя видению целостного человека, оживотворенного Духом, человека, нуждающегося как в хлебе, так и в дружбе и красоте, человека, взыскующего бесконечного. Не следует также противопоставлять смиренное и повседневное служение ближнему реформам и преобразованиям «структур»; «структуры», в конце концов, являются только домом, одеждой, трудом, хлебом, которые мы должны дать бесчисленным «ты» наших ближних ныне уже на планетарном уровне. Святой Иоанн Златоуст, восхвалявший «таинство бедняков», предполагал осуществить в Антиохии план социальной реорганизации, который мог бы спасти ее от нищеты…

Он

Предстоятель Церкви не должен быть ни сторонником, ни противником революции. Долг его даже при самых трагических обстоятельствах – подавать сигнал тревоги и будить совесть. Так и поступил папа в своей энциклике Populorum progressio, которую я считаю профетическим истолкованием нашей истории. Я публично выразил ему свое одобрение. Я телеграфировал ему о своей поддержке, когда он отправился в Южную Америку, которая столь остро нуждается в социальной справедливости.

Но, знаете ли, даже в Соединенных Штатах скрываются островки невероятной бедности. Я видел там семьи с десятью детьми, ютившиеся в настоящих хижинах. Проблема стран третьего мира начинается внутри самых богатых обществ. Все связано воедино.

Я

Что вы думаете о «богословиях революции» или «насилия», о которых сегодня столько говорят на Западе?

Он

Единственная революция, которая ведома Церкви – это метанойя, – равно необходимая как для церковной общины, так и для отдельного человека. Что касается великих исторических перемен, то пусть каждый берет на себя свою ответственность. Церкви нечего вмешиваться в это дело, ибо не ей принадлежит власть мира сего. Она ни революционна, ни контрреволюционна. Она есть Церковь любви. Она знает, что в длительной перспективе только любовь может изменить жизнь. И что нужно начинать с самого себя, а иначе революция превращается в благовидное прикрытие. И что тот, кто хочет быть первым, должен стать последним и слугой всех. Эти парадоксальные слова Христа судят не только предстоятелей Церквей, но и вождей града земного. Увы! Людьми часто руководят инфантильные существа, чья гордость или фанатизм лишь понапрасну умножают насилия и страдания.

Я

Во Франции говорили во время майского кризиса⁸: если бы отцы действительно взяли на себя роль отцов, революция стала бы эволюцией. «Чтобы избежать революции, нужно захотеть свершить ее самому», – писал французский философ XVIII века.

Он

Постигнув откровение Отца, которое Христос принес на землю, мы должны еще и научиться жить этим откровением. Однако слишком многие христиане подобны старшему сыну из притчи.

* * *

«Духовный отец» – это вовсе не тот, кто учит, но тот, кто возрождает по образу Отца Небесного…

«Духовным отцом» становятся по избранию свыше, до харизме Духа Святого, по прямому научению Бодаю. Ни возраст, ни занимаемое положение не играют никакой роли. В святоотеческих Изречениях говорится: Авва Моисей сказал однажды брату Захарии: «Скажи мне, что я должен делать». Но тот бросился к ногам старца и сказал: «Это у меня ты вопрошаешь, отче?» Старец сказал: «Поверь мне, Захария, я видел Духа Святого, сходившего на тебя, и с той поры это я должен вопрошать тебя…»

Первое условие для того, чтобы стать «духовным отцом» – быть самому pneumatikos. Святой Симеон Новый Богослов говорит: «Тот, кто еще не рожден, не может рождать и духовных детей» и добавляет: «Чтобы давать Духа Святого, нужно Его иметь». Он ссылается на слова Господа: «Ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас» (Мф. 10.20).

Предание себя воле духовного отца служит своего рода посвящением, началом постепенного стяжания мира Божия внутри себя… Речь идет здесь о самой главной черте духовного отцовства: единственный его смысл в том, чтобы вывести человека из рабства к свободе детей Божиих…

«Один отец, – говорит Авва Пимен, – учивший душу непосредственному общению с Богом, советовал: «Никогда не повелевай, будь всем примером, но не законодателем…». Опасение повредить целостную структуру человеческой личности влечет за собой полное самопожертвование у духовного отца. «Один молодой человек пришел к старцу с просьбой наставить его на путь совершенства, однако тот ничего не сказал ему. Юноша спросил его о причине его безмолвия: «Разве я выше тебя, чтобы тобой повелевать? – ответил ему старец, – я ничего не скажу. Делай, если можешь, то, что делаю я». С тех пор ученик во всем подражал старцу и постиг смысл безмолвия и свободного повиновения… Духовный отец никогда не созидает свое духовное чадо, он помогает родиться чаду Божию, взрослому и свободному». (Paul Evdokimov, Lа Paternite spirituelle, №58,1967, р. 100).

* * *

Он

В конце концов при всех исторических потрясениях для христиан важнее всего сохранить способность к различению и принятию обетовании жизни. Каким образом? Эту способность должна питать молитва, прежде всего молитва, а также деятельное участие в жизни и смиренная любовь. Христиане должны активно нести свои гражданские обязанности, если общество допускает их к общественной жизни; или же просто исповедовать свою веру и идти на мученичество, если государство преследует Церковь и христианство. Однако нужно уметь находить семена добра даже и в крови и в грязи и помогать им расти. Дабы соединить тем или иным образом распятого Христа истории и Христа прославленного, Христа евхаристической чаши…

Я

Посмотрите на французскую революцию: она противопоставила, и была отчасти в этом права, свободу и Церковь. Она захотела «дехристианизировать» Францию во имя свободы. Однако Церковь сегодня все больше отождествляет свое дело с делом свободы. Впрочем, эти идеи свободы пришли к нам из Англии, где можно обнаружить их евангельские корни…

Он

И теперь, когда французы посещают меня, я прошу их, когда они освоятся, спеть со мной Марсельезу. Это песня свободы, и оттого мы любим ее. Но это и песня войны, и придет день, когда она будет вызывать улыбку у французов. Придет день, когда народы посмеются над своими гордыми агрессивными лозунгами, национальными гимнами… Слава… Какая слава? Смерть, страдания, беды человеческие…

* * *

Я

То, что постигло французскую революцию, несомненно, постигнет и русскую. Создается впечатление, что марксизм в странах Восточной Европы перестал быть живой мыслью. Впрочем, он всегда черпал свой динамизм из источников более глубоких: в 1917 году из традиционного мессианизма русской души; во время Второй мировой войны – из почти мистической любви русских к своей земле и к своему народу, которому нацисты угрожали геноцидом. Ныне во всяком случае тамошняя официальная идеология служит лишь непробиваемым оправданием для новой буржуазии. Интеллектуалы пытаются как-то заявить о смысле человеческой личности и свободы духа. Даже нынешняя мода на марксистскую фразеологию, распространная среди многих христиан Запада и среди новых европейских и американских левых может означать и то, что марксизм сейчас находится в стадии ассимиляции и преодоления. Он ассимилируется в своем чисто научном аспекте, помогающем нам анализировать и рационализировать определенные стороны социальной жизни. Он преодолевается в той мере, в какой теперешний кризис носит чисто духовный характер, оспаривающий ту техницистскую антропологию, которую марксизм систематизирует.

Он

Но есть условие, к которому я неустанно возвращаюсь: Церкви должны объединиться, а христианство – обновить себя. Истинное преодоление, которое есть также и изгнание нечистых духов, достигается лишь молитвой. Незаметно для всех именно это происходит в России. Русские христиане победили тоталитаризм в своей стране. Они победили его своей верой, своей молитвой, страданиями исповедников и мучеников. Победили с помощью – как, мы узнаем лишь в будущем – того духовного и богословского пробуждения, которое происходило в России в XIX и в начале XX века. Исподволь их смирение, их любовь к своей стране, их молитвенное и деятельное подвижничество в советском обществе изнутри возобладает над темными идолопоклонническими сторонами коммунизма. Их победы пока не видно. На поверхности истории все еще действует множество тормозящих, тянущих вниз сил, тогда как в глубине перемена уже совершилась.

Я

Однако уже сейчас нельзя не заметить, что самые выдающиеся литературные произведения нашей эпохи приходят из России и напоены христианским духом. Я имею в виду Доктора Живаго Пастернака, некоторые мысли Синявского, в особенности же монументальное творчество Солженицына. В то время, как западная литература находит удовольствие в том, чтобы копаться в аде, лишенные всяких ухищрений голоса, которые доносятся оттуда, возвещают непостижимое воскресение.

Он

Это лишь первые проблески зари. Все, что было приобретено в бесконечном смирении и сокрытости любви, рано или поздно заявит о себе в полуденный час истории. Тогда все поймут, что русское христианство своим искупительным жертвоприношением не только защитило христиан Запада, но и оплодотворило историю кровью своих бесчисленных мучеников, повседневным терпением бесчисленных страдальцев. Тогда великий порыв к человеческому братству, лежавший у истоков русской революции, очищенный этим терпением и этой кровью ненависти и террора, соединившись со свободой духа, обретет свое подлинное место в духовной миссии России. России – или «Святой Руси».

* * *

Он

Христианство – это религия свободы. Христос, отвергнув превращение камней в хлебы, отказавшись сойти с Креста, пожелал окончательно утвердить нашу свободу. Свобода – это суть евангельской проповеди. Вера не только освобождает нас – от страха, от смерти, от властей и властителей мира сего – она сама является высшим актом свободы. Я иду ко Христу, потому что люблю Его. Ничто не налагает на меня никаких пут, кроме свидетельства Его любви. Но любовь не обязывает, она освобождает.

Вот почему вся жизнь Церкви должна была бы исходить из любви к свободе. Церковь не должна быть какой-то высокой инстанцией, которая разрешает или запрещает: она должна порождать свободных людей, способных свободно созидать свою жизнь в свете Духа Святого.

И свобода необходима повсюду. Присутствие христиан в граде мирском, пусть и лояльное, должно быть пронизано свидетельством, подкрепленным, если нужно и кровью – о том, что град сей – не Бог, что Бог Живой непосредственно, личностно связан с каждой душой человеческой. И тогда это присутствие несет в своей глубине и обновление истинной свободы духа.

Для людей нет ничего более ценного, чем свобода мысли и слова. Однако законно ею пользоваться можно лишь при уважении к другому, т. е. стремясь освободиться от своих собственных предрассудков, собственных своих страстей.

Я

Драма социалистической и анархической концепции свободы, концепции, столь распространенной ныне среди молодых западных революционеров, состоит в том, что они воображают, что все зло сводится только ко злу социальному, что подспудные инстинкты человека, его жизненная сила в основе своей добры, достаточно освободить их от всякого социального принуждения, дать им свободно раскрыться, и люди сразу станут братьями. Но мы, христиане, из многовекового духовного опыта хорошо знаем, что эти инстинкты, эта жизненная сила глубоко порочны, и нужна сила незримого, нужна аскеза, – вплоть до смерти и воскресения, – чтобы вернуть людей к истинной их природе, представляющей по сути динамику свободы, где жизненная сила, озаренная изнутри, непроизвольно становится порывом к Богу и любовью к ближнему. И потому проблема заключается не в том, чтобы устранить принуждение, но заменить принуждение рабства дисциплиной внутреннего преображения. Мы должны обогатить нашу цивилизацию опытом творческого преображения эроса. С этой точки зрения на монастыри можно смотреть как на лаборатории, столь же необходимые обществу, как лаборатории научных исследований или мастерские художников! Ибо постижение воскресения есть «искусство искусств и наука наук».

Он

Но эта наука никого не обязывает верить, она довольствуется лишь тем, что порождает примеры, открывает источник энергии. Мы, христиане, свободно налагаем на себя эту животворящую дисциплину. Мы знаем, что она освобождает подспудные наши силы и позволяет раскрыться в нас большей любви. Однако нам ничего не нужно налагать на других. И чтобы самим нам освободиться от нашей самодостаточности, нашего фарисейства, нам нужна критика.

В наше время критика становится все более безжалостной. Она уже ни перед чем не останавливается даже католики не щадят порой папу Римского. И это неплохо. Мы все нуждаемся в критике.

В этом и заключается функция прессы. Критикует она меня? Хорошо. Я восстаю только против лжи.

* * *

Он

Христианство неразрывно связано с освобождением женщины. Никогда Иисус не говорил ничего против женщины, и Господь облекся плотью в жене. С этой жены началось и воскресение мертвых. И потому в христианстве женщина – уже не функция, но личность.

Нужно освободить женщину, наделить ее полной ответственностью за себя. Всякий раз, когда освобождение женщины происходит в Африке или в Азии, каким бы при этом не был политический контекст, можно сказать, что тут действует евангельская закваска.

Хуже всего, когда женщина становится объектом, коим забавляется мужчина. Худший итог нищеты – проституция.

Я

Конечно, но не приводит ли освобождение к новому превращению женщины в объект, или по крайней мере к превращению ее в женщину для мужчины, как и мужчины – в объект для женщины в этой систематической эротизации, на ниве которой «буржуазное» и «революционное» так успешно соперничают на Западе? Многие из восточных делегатов в Упсале были неприятно удивлены двусмысленным, навязчивым, духовно разлагающим характером, который приняла сексуальность в шведской жизни… Там нет проституции, но дух проституции пронизывает все, говорили они.

Он

Что же, возможно, однако без свободы, не пройдя через опыт свободы, мы не воссоздадим ничего. По мысли Отцов, комментировавших Евангелие по наитию Духа, свобода и ответственность определяют человеческую личность. Мы должны внести в свободу не внешние ограничения, но положительное содержание. В данном случае, опыт подлинной любви. Все остальное будет сметено историей!

Я

В Библии сексуальная распущенность осуждается не с моральной точки зрения, но как бесовская пародия культа, как особого рода экстатическое состояние, пренебрегающее как личностью партнера, так и личностью Предвечного и Его верностью. И наоборот вся поэзия, все великолепие человеческой любви находит свое место в Песне Песней. Любовь становится целомудренной, когда она включается в тайну личности. Соловьев говорил, что человек испытывает жалость по отношению к тому, кто ниже его, преклоняется перед тем, кто выше его, и целомудрен в отношениях взаимного равенства. Целомудрие для него означает то, что мужчина или женщина в глубине своей хотят быть признаны как личность, как лицо. Целомудрие покрывает влекущую и безликую тайну пола, пробуждающую лишь инстинкт. Оно дает вырасти любви. И в настоящей любви, как в раю, душа облекает тело…

Целомудрие, большая и благородная любовь, истинная женственность возникнут из свободы и придадут смысл свободе, но лишь тогда, когда наконец поймут, что христианство – это не система инфантильных табу, но творческая любовь.

Уже теперь среди православных есть удивительные женщины. Даже здесь они вносят жизнь в наши приходы. И вспомните-ка о той роли, которую они сыграли и по сей день играют в России; когда смиренная вера и служение этих женщин сможет наконец выразить себя, они научат нас многому…

* * *

В августе 1968 года Стамбул стал местом встречи всякого рода «маргинальной» молодежи, прибывшей из Западной Европы и Северной Америки на «фестиваль мира», в последний момент запрещенный. Полиция вела себя снисходительно, еда была дешева, и многие из этих молодых людей не торопились уезжать. В Святой Софии, где всегда хватает места и веет свежестью, они располагались небольшими группами, сидя или лежа, и беззаботно болтали, мало обращая внимания на священное пространство, созданное как будто для собирания народа воедино и доступное сегодня лишь человеку одиночества и безмолвия.

«Мы оставили их на произвол судьбы, – сказал мне патриарх, с которым я поделился своими впечатлениями. – Мы бросили их! И вот они восстают на нас, и ничему не хотят от нас научиться. Они отвергают прошлое, которое, собственно, и не знают. Но нам не следует бояться их. У них в сущности здоровые запросы, пусть даже они не умеют их выразить. Эта молодежь безжалостно напоминает нам о нашей ответственности».

Я

Бунт их напоминает мне бунт подпольного человека у Достоевского. Это бунт непросветленной свободы, отвергающей насильственное счастье и отчаянно взыскующей полноты жизни. Взыскующей Бога и одновременно отвергающей Его.

Он

Потому что это Бог богословских систем, а не духовного опыта. Это Бог фарисеев, но не тайный Друг. Бог разделенных конфессий, но не Бог Церкви Христовой. Явите перед ними Церковь единую, которая станет общиной жизни. Будьте сами живыми. Мы еще будем говорить об этом.

* * *

Археологический музей неподалеку от святой Ирины: все многообразие отношений Востока и Запада представлено здесь, начиная от искусства Лидии, Финикии, Пальмиры до раннехристианского искусства, а затем и византийского синтеза. Сквозь века ощущается изумительное созревание индивида. Он рождается из юношеской красоты архаической Греции, из красы растительного мира, возникает прекрасное человеческое древо с цветком улыбки, которая пока еще есть лишь улыбка жизни, но не личности. Движение начинается от египетского лица, ушедшего в себя, обращенного вдаль, от вас к вечности, округлой и полной, недифференцированной. Начинается оно и с этой избыточной, поражающей жизненной мощи некоторых лиц древнего Ближнего Востока, таких, как этот колоссальный БЭС, сочетание Геракла и Гаргантюа, поднимающий льва и спокойно раздирающий его на части. Необычайно значимый этап в этой истории выявления человеческого лица – саркофаги Сидона, на которых можно видеть, как греческое лицо возникает из египетского образца. Рядом находятся другие лица, сохраняющие еще традиционный склад, и метаморфозу лица можно уловить здесь, словно мы находимся в лаборатории истории. Египетское лицо самодостаточно и замкнуто в себе, оно безмолвно как камень, с которым оно сливается. Греческое лицо отрывается от камня и обращается вовне, оно смотрит и говорит. Но от этого оно еще более мертво. Индивид рождается вместе со страхом смерти.

Он достигает своего триумфального развития в эллинистическом искусстве, становясь несколько тяжеловатым в римском обличье. Индивид отрывается от камня в древнем Египте, восходит на древо красоты юной Греции, открывает глаза, видит чувственный мир и бросается к нему. Чего он ищет здесь или, скорее, что находит?

С одной стороны, цивилизацию счастья, в которой существование все больше и больше отождествляет себя с цветением плоти и где даже лица начинают напоминать внутренности.

С другой стороны, перед ним открывается двусмысленная сакральность пола и текущего мгновения. Мы видим множество изображений андрогинов, этих юных существ с женской грудью и половыми органами мужчины. Зал Аттиса: Аттис, бесстыдный ангел, эфеб во фригийской шапочке, с крыльями ангелочка, облеченный в длинную и целомудренную тунику, с легкими очертаниями женской груди под ней, но к низу туника внезапно распахивается, открывая голый живот, а под ним встающий фаллос.

Впрочем, в соседнем зале царит благородство, целомудрие, gravitas древнего Рима. Однако эти качества укрываются в стоицизме, застывшем на грани отчаяния: «Anima Blandula, animula…».

Эта цивилизация была цивилизацией всемирной империи. О ней также можно сказать, что она была «одномерной», что без угрозы для себя, будучи вполне римской и греческой, она все в себя впитывала и даже такие восточные культы, как кровавое крещение Митры. Пройдемся по залам. Лицо индивида, едва родившегося, становится чревом или же распадается в текущем мгновении…

И внезапно, как шок, наступает пробуждение. Затерявшаяся в римской зале более поздняя статуя императора Аркадия, от которой осталась лишь голова. Лицо совершенно иное, наконец-то именно лицо в полном смысле слова. Это не эллинистический «чревный» индивид или какой-то служитель священной эротики. Не египтянин, погрузившийся в некую замкнутую полноту, как муха, утонувшая в меде. Нет, здесь мы видим личность, одновременно единственную и не разделенную, пронизанную светом, раскрывающим, но не растворяющим ее. Это тонкое лицо возвещает собой о приходе и о внедрении христианства. Без всяких революционных «ломок», если не говорить о рождении монашества, Дух победил «одномерное» общество и одарил человека лицом, через которое проступает лик Воскресшего.

Об этой великой битве, битве духовной – более суровой, чем человеческие сражения, по словам Рембо, – свидетельствует не без невольного юмора палестинская мозаика V или VI веков. Тема взята из классической греческой культуры: Орфей, усмиряющий хищных животных. Однако это христианская мозаика, о чем говорит не только дата, но и изображение двух святых в нимбах под основным изображением. Орфей здесь – несомненно образ Христа, ибо такое отождествление бытовало во времена катакомбной Церкви. Остальное, впрочем, не представляет особого интереса; я предпочитаю Христа в мавзолее Галла Плачида в Равенне: вот подлинный христианский Орфей, в своей юной красе Воскресшего. Интерес вызывают здесь сатир и кентавр, резвящиеся у ног музыканта. О них так и хочется сказать, что они вышли из знаменитых историй святого Иеронима. У них лица восточных монахов с длинными волосами, длинными бородами, огромными глазами. Волосы и борода растрепаны, оставлены в небрежении, как и все, что дается от природы, зато глаза их полны ненасытного огня, они как будто хмельны Богом, ибо человек освященный, по слову святого Макария, весь должен стать «одним глазом», чистым восприятием незримого. По всей очевидности, как и у Иеронима, этот сатир и кентавр – новообращенные христиане. Они хотят быть личностями, а не космическими энергиями.

В этой мозаике уже предчувствуется тот великий экзорцизм, проводимый с помощью безжалостной аскезы, коей подвергалась тогда душа мира. После этого ветхая освященная природа, как следует очищенная, даже обмирщенная, могла стать, покорным объектом нашей науки и техники. И нам осталось преобразить ее. Однако только Дух, изгоняя ли бесов, или озаряя нас, может изнутри бросить вызов «одномерной» цивилизации.

Я

О вас говорят, что вы враг богословов.

Он

Что вы хотите, я похож на своего покровителя, апологета Афинагора, кстати, не святого. Среди нас, говорил он язычникам, вы найдете немало невежд, людей ограниченных, неспособных доказать словами истину своего учения, однако стремящихся доказать ее своей жизнью. Может быть, за то, что он это говорил, Афинагор и не был канонизирован! Он писал также, что «теплота дыхания Божия» не минует ни одного человека…

Я

Ну и, наконец, эта история с Босфором?…

Он

Что за история с Босфором?

Я

Вы как будто сказали, что хотели бы утопить всех богословов в Босфоре…

Он

Никогда не говорил подобные вещи! Это легенда… Я лишь предложил собрать всех богословов на острове. И чтоб там было побольше шампанского и икры!

Я

Для того чтобы отделаться от них или дать им поработать в лучших условиях? Впрочем, у них нет обыкновения пить шампанское. Они почти не хмелеют увы! ни от шампанского…

Он

… ни от Духа Святого! Да вы, оказывается, злее меня. Но отвечу на ваш вопрос: прежде всего я хотел бы собрать их на острове, чтобы дать им немного отдышаться. Чтобы христиане разных исповеданий могли по-человечески запросто перезнакомиться между собой без того, чтобы им все время напоминали, что они-то правы, а другие нет, и потому им нужно крепче стоять на страже. Но теперь я думаю, что богословов следует собрать на острове, чтобы поговорить наконец по существу. Момент для этого созрел.

Я

Благодаря долгой работе экуменического движения, благодаря подлинному сближению с Римской Церковью, инициатором которого вы стали, теперь и вправду между христианами установилось глубокое доверие… Для вас, в сущности, дело богословов всегда вторично: оно выражает уже сложившуюся глобальную установку враждебности во враждебные времена, сближения, когда возвращается любовь?

Он

Именно так. Более всего отталкивает меня в богословии эта гордость от сознания своей правоты, которая из догмата, да и из Самого Бога создает оружие, которое обрушивается на головы других…

Я

За которым, впрочем, не замедлило явиться и оружие, более существенное. Тысячелетие религиозных войн породило современный атеизм.

Он

В конце концов богословие утвердилось на позиции наименее христианской: оно отказалось выйти к людям безоружным, приемлющим мир, подобно Богу, Который обезоружил Себя вплоть до крестной смерти, чтобы принять нас. Богослов – это человек, окопавшийся в обороне, осаждаемый страхом, который хочет, чтобы правота всегда была на его стороне, а не на чужой.

Я

Я знавал одного епископа, кстати, и замечательного ученого. Он спрятался за своей бородой, которая, кажется, у него еще гуще, если судить по иконам, чем у святого Григория Паламы. Из-за нее он взирает на своих православных и инославных братьев и нумерует их ереси. Мир его – это пандемониум ересей. Он видит их повсюду, за исключением, разумеется, самого себя…

Он

А я не вижу их нигде! Я вижу лишь истины, частичные, урезанные, оказавшиеся иной раз не на месте и притязающие на то, чтобы уловить и заключить в себе неисчерпаемую тайну…

Я

Но в таком случае, что такое для вас богословие? Не лучше ли вообще не говорить о нем?

Он

Им нужно жить! То есть говорить о нем так, как говорит Писание, как говорили Отцы.

Я

Что же оно такое, богословие?

Он

Подлинное богословие – это Христос. При встрече со Христом, в созерцании Его тайны – вот когда мы его обретаем. В Иисусе Бог открывает нам Свое имя. И это имя не философское понятие, оно есть слово, оно есть действие. Слово «Иисус» означает: Бог спасает, Бог освобождает, Бог отпускает на волю. И на этот жест бесконечной любви можно ответить лишь поклонением, которое имеет смиренную аналогию и в нашем отношении к ближнему. И как же Бог освобождает нас? Крестом! Ради нас Бог Сам пострадал на Кресте. Он, Бесконечный, Недоступный, до конца пережил разделение – «Элои! Элои! ламма савахфании…» – дабы любовь Его наполнила собою все, и ничто не могло отделить нас от Его любви.

Я

Отцы со страхом и трепетом говорили об этом парадоксе Бога страждущего, Носителя Жизни, умирающего на Кресте ради того, чтобы смерть победить смертью. По словам Николая Кавасилы, Бог воплотился для того, чтобы выйти из Своей бесстрастности и убедить человека в Своей любви – «любви безумной» (manikos eros), пострадав и умерев за него.

Он

И вот апостол Павел проповедует безумие Креста и восклицает: «Где мудрец? Где книжник? где сово-просник века сего? Не обратил ли Бог мудрость века сего в безумие? Ибо, когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие, для самих же призванных, Иудеев и Еллинов, Христа, Божию силу и Божию премудрость. Потому что немудрое Божие премудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков» (1Кор 1.20–25).

Вот настоящее богословие: проповедь Христа распятого – и воскресшего. Если я называю иногда нынешнего Папу Павлом II, то потому лишь, что хочу напомнить ему, что его миссия в том, чтобы современным языком вновь донести великое благовестив Апостола. Это и наша миссия, всех нас.

Я

Отцы IV века перед лицом рационализма Евномия, притязавшего на интеллектуальное познание самой сущности Божией, великие византийские богословы перед лицом довозрожденческого рационализма, не желавшие видеть в свете Преображения лишь метеорологический феномен, не переставали повторять и комментировать эти слова апостола Павла о «мудрости века сего», обращенной в безумие. Так и русские религиозные философы XIX и XX веков усматривали в богословском рационализме основной источник западного нигилизма. Истинная мудрость, говорит святой Григорий Назианзин, которого Восток называет Григорием Богословом, ведет себя «по-апостольски, а не по-аристотелевски». Литургия напоминает, что Апостолы были безграмотными людьми, просвещенными Духом, дабы они свидетельствовали о Христе воскресшем, ловцы рыбы «сделались ловцами человеков». Истинное богословие – это радость Пасхи. От века к веку богословие обновляется «мужами апостольскими», которые до конца впитывают в себя опыт Церкви и научаются видеть Христа Воскресшего, как видел Его Павел на пути в Дамаск, или Иоанн на Патмосе. Такими были святой Серафим Саровский в XIX веке, святой Нектарий Эгинский и старец Силуан Афонский в наше время. На долю учителей Церкви выпадает лишь осмысление и оформление этого опыта; так, за святым Афанасием Александрийским угадываются египетские монахи, как за великими русскими мыслителями прошлого века – старцы Оптиной пустыни. Самые великие, такие, как Симеон Новый Богослов в Византии на пороге первого и второго тысячелетия, были ясновидцами, которые в интеллектуальной, но также и поэтической форме умели передать свои видения.

Он

Только Иоанна, апостола возлюбленного, Григория Назианзина и Симеона Нового Богослова Церковь почтила именем «богослов». Они не занимались озарениями, но жили тайной, чтобы затем дать воспеть ее своему разуму. Они были опьянены Духом… Как Иоанн умел говорить о жизни и свете, которые суть сам Бог, ставший нашей жизнью и нашим светом! И как в то же время он умел передать человечность Иисуса, Его конкретные жесты, Его человеческие привязанности, в которых сгущается свет и жизнь. Вот опять-таки подлинное богословие: знание и любовь неразделимы. Познание в пределе своем – это безмолвное созерцание, созерцание в Духе Святом сквозь призрачный лик Христов глубин Божиих – то, что Отцы именуют Theologia в собственном смысле.

Я

Они говорят, что Трисвятое, которое поется во время евхаристической литургии: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя» или «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея» – это и есть «богословие», которому научили нас Ангелы, дабы мы достойно восславили величие Пресвятой Троицы.

Он

Слово стало плотью, и мы не только можем воспринять Его слова, но и приемлем Его как пищу. И потому только Евхаристия дает нам постичь и воспеть божественное богословие. Разум богословский может быть лишь разумом евхаристическим.

«Тайна Воплощения Слова содержит в себе значение всех символов и всех загадок Писания, равно как и сокрытый смысл всего творения, чувственного и постижимого. Но тот, кому ведомы тайны Креста и Гроба, знает также сущностные причины всех вещей. Наконец тот, кто проникает еще далее и посвящается в тайну Воскресения, постигает ту цель, ради которой Бог изначально сотворил все вещи» (святой Максим Исповедник, Сотницы гностические, 1.66).

* * *

Я

Для Отцов образом богослова был Моисей, проникавший в божественный мрак и видевший «задняя Божия», скрываясь на скале. Эта скала для них была ничем иным, как человеческой природой Христа. Но у великих духовидцев и богословов Византии, в особенности у Паламы, возникает другой путеводный образ – образ Матери Божией. В Ней соединяются Ветхий Завет с Новым, и Царство Божие торжествует в ней, ибо как поется в тропаре Успения, «преставилася еси к Животу, Мати сущи Живота». Она сохраняет в «сердце Своем» и созерцает в тишине «все вещи» – все Откровение Божие, которое облеклось в Ней плотью. Она служит также и образом Предания, и в особенности образом той церковной традиции, что составляет тайный стержень всего церковного Предания, традиции «исихастов», «молчальников», также стремящихся к созерцанию «всех вещей» «в сердце своем». Одно из любимых изречений их гласит: «только тот богослов, кто обрел чистую молитву», кто стал молитвой всецело.

Он

Константинополь – город Матери Божией. Иконы Ее вы найдете во всех церквах, и сколько же из них особо чтимых! Вы видели образ, – византийскую мозаику, – который есть у нас на Фанаре, в церкви святого Георгия. Часто ночами я прихожу молиться перед ним. Это не молитва наедине, но омилия, беседа. То, что она, Матерь Божия, говорит мне, нельзя облечь в слова, повторять… Тайна нашего богословия в том, что мы находим убежище в ее «теплоте». Вспомните о бесчисленных именах, коими мы Ее наделяем – Надежда обидимых, Источник жизни, Радость всей твари – о чем говорят иконы, ибо каждая из них, как и каждое из Ее имен, это луч света, образ Ее присутствия…

Я

Бог неисчислим в Своих энергиях, и Всесвятая, первая человеческая личность целиком обоженая, неисчислима в способах Своего заступничества. «Всесвятая – Panhagia – это имя делает Ее таинственно сопричастной Духу Святому – Panhagion. Давшая Слову собственную плоть Свою, ныне как будто становится Матерью при Его духовном рождении в человеческих душах, просвещенных благодатью Духа Святого.

Он

Песнопения, обращенные к Матери Божией, могли бы заполнить тома. В Ней человечество приняло своего Создателя. В Ней Церковь ходатайствует за всех людей.

Я

Владимир Лосский сказал, что «да будет», произнесенное Ею, разрешило трагедию человеческой свободы. Может быть, то материнское милосердие, которое Она проявляет к самому падшему из людей, раскрывает как бы женственную сторону любви Божией. Я говорю символически: разве Библия не говорит почти в физических терминах о «милосердной утробе» Бога нашего?

* * *

Во всех древних церквах Константинополя образ Богородицы встречает нас почти у порога. В притворе Святой Софии Константин представляет Ее с омофором над городом, а Юстиниан над храмом. В приделе Карье Джами Она изображается под куполом, который высится над всяким входящим в храм: там Матерь Божия как бы служит путеводительницей к последним таинствам, изображенным на внутренней поверхности следующего купола в апсиде – Суда и Сошествия Христа в ад, символе «суда Суда», о котором говорит святой Максим. Если цвет Христа-Победителя – сверхъестественная белизна, то голубой цвет преобладает во внутренней стороне купола, на котором изображена Пресвятая Дева, и эта голубизна несет в себе ночную мягкость, когда зажигаются первые звезды, и последние птицы реют в ночи. Мария находится в центре; Она окружена сплетением цветов и ангелов, – как бы излучением Ее теплоты. Цветы переплетаются с ребрами свода. Ангелы в нишах с прекрасными и серьезными ликами облачены в туники, чей нежный цвет лишен претенциозности, а цвет крыльев слагается из различных оттенков голубизны. Все вместе образует только что раскрывшийся цветок из голубого огня, который мягко окружает нас, ибо он уходит своими корнями в небо и обращает к нам свою чашу. Вспоминается мистический опыт, который описывает Евагрий: когда святой достигает вершины внутреннего Синая, который есть «место Божие», он видит его насыщенным излучением сапфира. Образ Моисея и образ Богородицы восполняют друг друга, ибо Она есть Синай истинный, трон Премудрости.

«Матерь Божия – это одновременно Премудрость и Красота, – сказал мне патриарх. – В ней сосредоточивается вся красота твари, чтобы причаститься красоте Божией».

* * *

Поэтому дух православного богословия – это дух не любомудрия, но добротолюбия, который взыскует красоты нового неба и новой земли, приходящих к нам в Духе Святом в момент служения литургии и раскрывающихся в ликах Пресвятой и всех святых.

В Святой Софии на возвышении, справа от центрального нефа восстановили мозаику, деисусного чина, т. е. заступничества Христа-Судии, Пресвятой Девы и Предтечи, Невесты и Друга Жениха. Ибо Судия открывает Себя как Жених души, которая грядет к Нему «со страхом Божиим и с верою», как говорит священник, когда он выходит к верующим с евхаристической чашей. Лик Иоанна Крестителя отмечен суровой аскезой. Лик Матери Божией светится миром и упованием. Но глаза Ее подобны глазам тех, кто пролил столько слез, что эти слезы стали слезами радости . «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе… восстану бо и прославлюся…»⁹. Мужественная аскеза стерла черты индивидуального «я» на лице Иоанна Крести теля. «Ему должно расти, а мне умаляться» (Ин 3.30) Богородица – это та, кто была «растворена» слезами и сотворена вновь Духом Святым.

Я

Таким образом падший разум, разделяющий и смешивающий, должен умереть в крещальной воде слез, дабы вновь ожить в недрах любящего разумения Христова. «Почему, – вопрошал святой Игнатий Антиохийский, – не становимся мы мудрецами, принимая мудрость Божию, которая есть Иисус Христос» (Еф 17.2)?

Он

Почему? Я скажу вам: потому что мы захотели сделать богословие наукой точно также, как мы сделали из Церкви машину. Тогда как настоящее богословие требует преображения всего нашего существа, оно исходит из метанойи, чтобы достичь своего исполнения в любви!

Я

Отцы то и дело повторяли: «Богословие бездеятельное – это богословие бесовское» (святой Макарий; и действие, праксис, означает покаяние, молитву и деятельную любовь. «Говорить о Боге – великое дело, но еще лучше очищать себя для Бога» (Григорий Назиазин). Цель всегда заключается в «ощущении Бога», а не в умозрении о Нем, в том целостном познании, которое собирает человека в одно напряженное целое.

Он

Греческие Отцы жили своим богословием. Латинские Отцы также, в особенности блаженный Августин.

Я

Мне иногда кажется, что блаженный Августин относился к нему слишком страстно, слишком индивидуально, и что личность его наложила слишком тяжелый отпечаток на весь душевный строй западного христианства.

Он

Потому что это была громадная личность, которая после крушения западной культуры того времени, вызванного нашествиями варваров, осталась слишком одинокой. В конце концов в веках остается не столько тот или иной Отец с конкретными чертами его индивидуальности, сколько удивительное созвучие всех Отцов, собранных из разных мест и разных стран. Греки, египтяне, сирийцы, латиняне – какая это фантастическая симфония, лейтмотивом которой служит одно и то же грандиозное видение…

Я

«Бог сделался человеком, чтобы человек мог стать Богом»! (Григорий Назианзин).

Он

Вместо того, чтобы критиковать Августина, чем охотно занимаются православные, его следовало бы услышать в контексте этой симфонии, читать его вместе с греческими Отцами!

Я

Которых, как нам стало известно, он знал достаточно хорошо…

Он

Я скажу больше: святой Фома Аквинский еще не отделял богословия от глубины христианской жизни…

Я

Бесспорно, но нередко забывают о его мистической глубине, о его привязанности к Ареопагиту, и его lectio divina – столь традиционное размышление над Писанием. Тем не менее именно он, может быть, как раз из-за отсутствия восточного противоядия, более всех поддался этому искушению – построить богословие как некую науку. И томисты уступили этому искушению. Так распалось единство литургической жизни, жизни мистической и интеллектуальной. И богословие стало христианской оболочкой западной метафизики, которая, дабы установить подобие между понятным и божественным, начиная с Платона, противопоставляла чувственное постижимому. Однако истинная тайна возвышается как над постижимым, так и над чувственным, ибо она преображает и то и другое, тело и душу.

Он

Ах, эту механику духа – оставим-ка лучше ее инженерам! – ослабленный христианский Восток усвоил в конце концов в современную эпоху. И надо сказать, в самом убогом виде! С риском построить чисто полемическое богословие, которое заимствует у протестантов их антикатолические аргументы, а у католиков – аргументы антипротестантские.

Я

Отец Георгий Флоровский называл это «вавилонским пленением православного богословия». Но, по благодати Божией, богословие Отцов никогда не переставало питать нашу молитву, говорим ли мы о византийской литургии, созданной в патристический век и несущей в себе огромное богословское богатство, или о традиции «Добротолюбия» и «молитвы Иисусовой», для которой всякое подлинное богословие – это богословие мистическое… Затем наступило возрождение XIX и XX века, в особенности «неопатристиче-ский» синтез нашей эпохи.

Он

Это возрождение имеет огромный смысл, и я содействую ему, чем могу. Несколько лет назад я основал институт патристических исследований в Фессалониках, от которого я многого жду.

* * *

«Патриарший институт патристических исследований», основанный в 1966 году во Владатонском монастыре – древнем духовном центре Македонии, стоящем на террасах акрополя – возвышается над Фессалониками. Монастырь этот «ставропигиальный», т. е. неподвластный местному епископу и находящийся в непосредственной юрисдикции Константинополя. Во главе Института патриарх поставил молодого богослова Стилианоса Харкинакиса, получившего образование в Германии. Тесное сотрудничество установилось с богословским факультетом в Фессалониках, в частности с профессором Панайотисом Христу. Институт выпускает «Записки» раз в семестр с характерным названием Klironomia – «Наследие». Эти записки носят международный и межконфессиональный характер и включают в себя множество публикаций на западных языках. В двух письмах, опубликованных в первом выпуске, патриарх призывал к строгой научности и вместе с тем к живой открытости современной проблематике. В каждом выпуске публикуется также хроника богословского движения в греческом мире, продолжающая в этом отношении традицию журнала Apostolos Andreas, прекратившего свое существование в 1964 году.

Основание Института было как нельзя более своевременным. На протяжении уже двенадцати лет производилась большая работа по публикации патристических текстов, осуществляемых Apostoliki Diakonia (Диаконское служение), выпустившим уже тридцатую книгу. К этому времени было почти закончено издание «Греческой религиозной и моральной Энциклопедии», начавшееся в 1962 году, со множеством основательных статей, посвященных Отцам. И ныне это наследие древних, столь методически описанное греческими богословами, предстоит сделать творческим и плодотворным, соединив его с наиболее ценным из того, что дала русская религиозная мысль. Сделать плодотворным для времени духовного упадка и обетования, которое переживает нынешнее человечество. К этому свидетельству направлены и усилия наиболее молодых богословов. Среди них – Панайотис Неллас, специалист по Кавасиле, хорошо чувствующий великую мистическую традицию Православия; и Христос Яннарас, близко знакомый с русской философией, в том числе и той, что была создана в рассеянии. Он, помимо прочего, опубликовал исследование Отсутствие и непознаваемость Бога у Дионисия Ареопагита и Хайдеггера, где он показывает, как «апофатический», – т. е. негативный и антиномический – подступ к тайне может преобразовать современное невидение Бога в открытость Непознаваемому, которое познается только в Неведении.

Он

У Востока и Запада общие Отцы. Их устами выражает себя Церковь неразделенная. То общее, которое благодаря им есть у нас с христианами Запада, в особенности с католиками, это не только Писание, но определенный способ церковного богопознания, совершающегося в свете Евхаристии и святости. Нам нужно вновь отыскать как на Востоке, так и на Западе эту нить, соединяющую нас со святоотеческой традицией, дабы обрести ее обновленной.

Я

В этой перспективе нужно уделить большое место и духовной жизни Франции XVII столетия…

Он

На Востоке Отцом Церкви был, несомненно, святой Григорий Палама. Обновление паламизма в наще время – исключительно добрый знак. Паламизм выражает реализм христианской жизни, реальное преобразование всего человека в сиянии Духа…

Я

… всего человека, а через него и всей истории вселенной, ибо человек сопричастный не отделен ни от чего. Ибо что же такое тело как не личность, вписанная во всеобщую материю, дабы преобразовать ее либо в труп, либо в Евхаристию? У Паламы есть великолепное равновесие между смыслом личности и смыслом космоса, ибо через личность вся плоть земная призвана стать «плотью Божией"… Что касается различения в Боге недоступной сущности и энергий, с коими мы можем соединиться, то, может быть, это лучшее приближение к Богу Живому, к той жизни в Нем, которая никогда не может быть определена. Ибо это различение есть тождество: между Богом неприступным и Богом, открывающимся нам, нет никакой границы. «Бог целиком неприступен, – говорит Палама, – Бог целиком открывается нам». Он открывает Себя в безраздельном и ничем не ограниченном даре, открывает Себя бездонным, оставаясь всегда за пределами Своего откровения. Свет, реально преображающий святых, исходит изнутри личностного общения, он исходит от Лика воскресшего. И этот Лик становится наиболее близким и в то же время неизмеримым…

Он

Как и всякое лицо отныне.

Он

Истинное богословие не противопоставляет себя любви, оно выражает ее. Что такое догматы как не символы пережитого опыта любви? В христианстве в сущности есть лишь один догмат, ибо все остальные лишь развивают его, и этот догмат есть Христос-Бог, ставший человеком, дабы человек мог воспринять в Церкви Духа жизни.

А война из-за слов не нужна. Как не нужна и словесная война.

Слова нужно погрузить в любовь, которой они должны служить, в тайну Христа, тайну Церкви.

Нужно, чтобы в словах сталкивались не окаменевшие их оболочки, но сокрытые в них ядра святости.

Там, где слова сталкиваются, святые сумеют понять друг друга…

Я

Церковь неразделенная – и в этом отношении Православие сохранило ей верность – всегда противилась догматизации. Святой Иларий Пиктавийский сетовал на то, что должен «выставлять на волю случая человеческого языка те тайны, которые следовало бы заключить в безмолвное моление душ наших». И если ему приходилось делать это, то именно для того, чтобы уберечь доступ к тайне от рациональных, односторонних и редукционистских объяснений. Церковь Семи Соборов формулировала догматы лишь повинуясь необходимости, дабы избежать худшего. И земное человеческое постижение она должна была провести Через распятие путем отрицания и антиномии. Так, Например, Халкидонский догмат выражает единство божественного и человеческого во Христе с помощью целого ряда отрицательных наречий, расположеннных антиномическими парами.

Он

Это распятие ограниченного разума позволяет воспринять в Любви разум безграничный. Догмат охра-няет тайну, однако истинный его смысл – в изумлении перед любовью. Догмат Халкидона – это изумление пред тем, что Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного для того, чтобы мир спасен был…

Я

Точно также двумя веками ранее в Никейский символ веры понадобилось ввести философский по виду термин homoousios, единосущный. Ибо, если придерживаться лишь библейского словаря, нельзя было бы избежать двусмысленностей, касавшихся божественной природы Христа, то есть реальности нашего спасения. Но назвать Сына homoousios, т. е. тождественным по сущности Отцу, не смешивая Их при этом, затем показать, что это тождество простирается и на Дух, – не значит философствовать, но утверждать Бога как источник всякой реальности, так и всякого мышления, как совпадение абсолютного единства и абсолютного разнообразия.

Он

Это означает, что Бог есть любовь. И это открывает нам, что такое любовь.

Я

Увы, многие из протестантских богословов, а ныне богословов католических, полагают, что догматы Семи Вселенских Соборов не имеют больше смысла для современного человека.

Он

Это почему?

Я

Потому что они вырастают из устаревшей греческой философии, в частности из статичной онтологии.

Он

Какая греческая философия? Греческая мысль, впрочем, как и латинская, не знала понятия личности. Латинская persona, греческая prosopon, – это не личность, но маска, в лучшем случае индивид. И индивиды наслаиваются друг на друга, они, возможно, сохраняют какое-то подобие, но между ними нельзя представить истинного общения…

Я

Святой Григорий Нисский в своих небольших трактатах о Троице хорошо показывает, что по образу Тройческого Союза следует считать, что есть лишь один Человек и множество личностей. Единственный Человек, которому Христос уподобился в Теле Своем. И здесь святой Григорий не подразумевает подобия в философском смысле, но тождество в смысле Мистическом.

Он

Огромная работа была совершена Отцами и Соборами по выработке реалистического богословия личности и любви. Чтобы произвести ее, они должны были прибегать к философской терминологии своего времени, с чудесной свободой заимствуя как у Аристотеля, так и у Платона.

Я

И нередко у стоиков…

Он

И даже из понятий обыденной жизни: «ипостась», например, означает «подставку», но это слово получает новый смысл, смысл единственного и конкретного характера каждой личности… Они переплавили греческие слова в горниле библейского Откровения.

Я

Подобно этому, отнюдь не подчиняя Бога Живого общей науке о бытии, они выработали подлинную онтологию тайны.

Он

Любовь дарует существование всему!

Но если догматы Церкви остаются вечно живыми и актуальными в опыте Церкви, то вовсе не для того, чтобы мы повторяли их как мертвые формулы. Мы должны вновь ощутить их глубинный ток, тот заряд удивления и хвалы, чтобы выразить их на языке нашего времени. А иначе, вместо того, чтобы будить нас безмерностью любви Божией, они будут только усыплять наш разум ощущением ложной безопасности.

Я

Мы, к примеру, вычерчиваем геометрическую Троицу в каком-то дальнем, сосланном на небеса Боге. А в действительности наше реальное существование как раз и заключено в недрах Троической тайны. Всякое познание и всяческая любовь обретает в Ней свое завершение. Вне Ее нет ничего, кроме нигилизма: либо материалистического нигилизма Запада, располагающего людей на поверхности небытия, либо мистического нигилизма Индии, поглощающего их в Безличностном абсолюте… Отец – это Исток, Сын – Лицо, Дух – Сокровенное в нас. В Духе ничто и никто не находится вне меня. В Сыне другой открывает себя как лицо, и мир становится празднеством человеческих лиц. И это безмерное движение жизни и любви, которое дарует всему существование, как вы только что сказали, обретает в Отце свой исток и свое предназначение. Можно сказать и так: то, что есть бытие, а не ничто – говорит нам об Отце. Человек logikos (не просто «разумный», но постигающий и славословящий бытие) говорит нам о Логосе, пронизывающем и упорядочивающем все. То, что звезды и частицы атома следуют по своим орбитам, что цветок превращается в плод, и оба они «в лепоту облечеся», что мужчину и женщину влечет друг к другу, что все стремится к превращению и полноте – все это говорит нам о Дыхании, сообщающем жизнь, о Дыхании, Pneuma, Духе… Отец Сергий Булгаков говорит, что именно Дух Святой красит девические лица. Вот человек, который несмотря на свои крайности, умел донести голос Отцов до современного человека.

Он

Да, богословы и религиозные мыслители XIX и начала XX века явили для нас образец мышления, свободно следующего вдохновению Отцов, верного Преданию и благодаря этому поистине творческого. Русские в наше время сыграли роль, подобную византийским гуманистам, пришедшим на Запад после падения Константинополя. Гуманисты много сделали для подъема Ренессанса, этого открытия красоты мира и творческой мощи человека, коими отчасти пренебрегало Средневековье, обращенное исключительно к Богу. Русские религиозные мыслители, рассеянные по всему Западу после Революции, были носителями великого христианского возрождения, в котором Божественное и человеческое обретало свою полноту друг в друге, и все значение которого еще не до конца открылось нам.

Я

Изучение Отцов, вновь пробудившееся на Западе, явным образом многим обязано им. Во Франции один из основателей замечательной серии памятников «Sources chretiennes» Жан Даньелу, не скрывает, что первым, кто обратил его внимание к греческим Отцам, был Николай Бердяев. Да и экклезиологическое обновление, возвещенное Вторым Ватиканским Собором, как и пробуждение интереса к богословию Духа Святого многим обязано учителям «неопатристики»: о. Георгию Флоровскому, Владимиру Лосскому, но прежде всего евхаристическому богословию о. Николая Афанасьева. Что же касается профетического свидетельства русских религиозных мыслителей, возвращавшего христианству его космическое начало, а современной культуре – стремление к «богочеловечеству» (то, что они называли по-гречески «теандризмом»), то оно еще далеко не принесло всех своих плодов. Однако нынешняя социальная открытость западного христианства, проявившаяся, в частности, в движении персонализма, носит на себе влияние Бердяева.

Он

Эти люди посеяли семена православной мысли в Западной Европе и в Америке, и при непосредственной встрече с Западом вдохнули в него новое дыхание. Я их очень люблю. Некоторых из них я знал лично: так я встречался с отцом Сергием Булгаковым, когда он приезжал в Соединенные Штаты. Я прочел немало его книг. Это был человек творческой веры, поразительного видения…

Я

Его «софиология» дает нам картину мира, пронизанного Премудростью Божией, она сообщает Церкви ее космический характер: Бог сотворил мир, чтобы воплотиться в нем, чтобы соделать его храмом Премудрости… И сколь знаменательно, что мы вспоминаем об отце Сергии в этом городе, в сердце которого стоит Святая София, храм Премудрости Божией, той Софии, в которой Булгаков видел все присутствие Божие… Конечно, мысль его не всегда ясна…

Он

Потому что он был живым человеком, и не боялся пускаться в неведомое на свой страх и риск, но он искал не в пустоте, а в полноте… Не бывает плодотворного поиска без крайностей, без уклонов. И нужно не осуждать, но уравновешивать видением более целостным, укрепляя завоеванные позиции. Такова роль Предания, и в Булгакове была поистине жива творческая память о нем…

Я

Предание – это Дух, Который покоится на Теле Христовом, чтобы развернуть в реальности тайну Воскресения.

Он

Русские религиозные философы умели идти на риск. Они примирили ощущение тайны со свободой, и этот путь открыт для будущего.

Я

Несомненно, что в избытке своего творчества они порой грешили против целостности великого православного Предания. Учителя неопатристики вновь нашли путеводную нить в мышлении Отцов и Паламы. К сожалению, обладая большей строгостью, чем те религиозные мыслители, с которыми они полемизировали, они не обладали их профетическим вдохновением…

Он

Вы только что определили одну из основных наших проблем: соединить строгость одних с профетическим даром других. Это нелегко. Однако некоторым это удается. Я имею в виду среди прочих Павла Евдокимова, с которым я встречался в Женеве прошлой осенью. Вот поистине впечатляющая личность. Этот человек излучает свет вокруг себя. И я горжусь им. Большая богословская работа ведется также в Греции и в Румынии. И кроме того, многое созревает и в самой России. Обновление русской религиозной мысли помогло и поможет тамошним христианам молитвой и любовью безмолвно преодолеть темные стороны коммунизма. Что касается опыта христиан в России, который, как вы мне говорили однажды, уже сумел себя выразить в литературе, то если бы он мог заговорить собственно в религиозной мысли, то это было бы великолепно…

Я

Религиозная философия, кажется, привлекает там немало интеллектуалов. Однако идеологическая монолитность режима едва ли содействует этому поиску…

Он

Нужно уметь доверять – и ждать. Я доверяю Русской Церкви.

Доверяю настолько, что греки критикуют меня и обвиняют в «русофильстве». Но дело не в русофильстве, дело в мучениках. Кровь стольких мучеников, пролившаяся в России в XX веке, потрясла меня. Она оплодотворила всю нашу Церковь, весь христианский

мир.

Я

У этих мучеников было нечто новое, то, чего, может быть, не найдешь в древних повествованиях: это их молитва о спасении своего палача. Об этом говорят многие свидетели и тексты.

Он

«Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят».

Я

В последние годы там распространяется удивительная молитва, где говорится о том, что нужно «утешить «утешителя». Это и есть молитва за палачей…

Он

Вот вам и совершенное богословие, когда свидетель и Тот, о Ком он свидетельствует, едины.¹⁰.

Он

В Упсале много говорилось о богослужении¹¹. Целая секция Ассамблеи занималась проблемой богослужения в секуляризованном обществе. Это вопрос, который очень меня занимает. Слишком много христиан делаются равнодушными к литургической жизни, или, что еще хуже, разочаровываются в ней. Однако именно в богослужении, конкретней в Евхаристии, Церковь обретает основу самого своего бытия, ибо именно в ней расцветает тайна Христова, приобщающая нас к Пресвятой Троице.

Я

Человек подлинный – это «человек литургический», черпающий в таинствах эту способность «о всем благодарить» (буквально: «творить Евхаристию во всех вещах»), как говорит Апостол.

Он

Дерево, которое первым, еще в феврале, расцветает в садах Фанара, преисполнено славы Божией. Океан, заключенный в человеческом взгляде, преисполнен славы Божией. Всех, будь то люди или вещи застигнутые в этой неописуемой открытости, мы посвящаем Отцу во Христе Его в евхаристическом приношении…

Я

«Твоя от Твоих, Тебе приносяще, о всех и за вся!»¹²

Он

Мы приносим также наши труды и наши скорби, все страдания и творческие свершения человечества. И все это мы выносим к сиянию великого светила Божия, выставляем на тот трисолнечный свет, который исцеляет и умиряет. И огонь нисходит в чашу. Нисходит, чтобы затем осветить и все, что вокруг нас, и это излучение беспредельно…

Я

В заключении к своим Размышлениям о Божественной литургии Гоголь говорит, что если общество еще не разложилось окончательно, что если люди живут еще не одной ненавистью друг к другу, то тайная причина этому – совершение Евхаристии.

Он

Она сохраняет мир и уже ныне тайно озаряет его. Человек обретает в ней утраченное им сыновство, он черпает свою жизнь в жизни Христа, тайном Друге, разделяющем с ним хлеб нужды и вино празднества. И хлеб есть Его Тело, вино есть Кровь Его, и в этом единстве ничто более не отделяет нас ни от чего на свете и ни от кого.

Что может быть больше? Это пасхальная радость, радость преображения мира. И мы принимаем эту радость в общении со всеми нашими братьями, живыми и умершими, в общении со святыми и в теплоте Матери Божией.

И тогда ничто более не может внушить нам страх. Мы познали любовь, которую Бог питает к нам, и стали богами.

Все отныне обретает свой смысл.

Ты и еще раз ты, ты имеешь смысл.

Ты не умрешь.

Те, кого ты любишь, даже если считаешь их умершими, не умрут.

То, что прекрасно и живо, до последней травинки, до этого ускользающего мгновения, когда всеми своими жилами ты ощущаешь полноту существования, все останется живым, живым навсегда.

Даже страдание, даже смерть имеет смысл, ибо они становятся путями жизни.

Все живо уже теперь.

Потому, что Христос воскрес.

Есть место в этом мире, где уже не царствует разделение, где есть только любовь, великая любовь и великая радость.

И место это, Святая Чаша, Святой Грааль, в сердце Церкви. И благодаря Церкви – в твоем сердце.

Вот, что следовало бы нам сказать, вот каким должно быть богослужение.

Я

Разве оно не таково?

Он

Нет, не таково. Или скорее, более не таково.

Я

Однако на праздник Преображения я почувствовал, что церковь, в которой я находился, пронизана молитвой и радостью. Это была большая современная церковь в самом центре нового города. Роспись ее была, скорее, посредственной. Но в ней ощущалась прежде всего эта радостная непосредственность пребывания в доме Отчем. Несколько дружеских реплик поначалу, когда утреня шла к концу. Посередине храма, где постепенно становилось все более людно, маленькая девочка лет трех или около того играла, почти пританцовывая в ритме хора. По мере того, как литургия близилась к совершению таинства, более горячей становилась молитва людей. Многие пели вместе с хором, в особенности Кирие елейсон на ектеньях и тропари праздника. Совершение Евхаристии поразило меня в момент Великого Входа и в особенности в момент освящения Святых Даров: древние молитвенные жесты, руки, протянутые к земле, как бы опущенные, ладони, обращенные вперед, приносящие дар…

Он

Да, в дни праздников ощущается особый накал. Но чаще всего богослужение напоминает представлени-есомнамбул перед уснувшей публикой. Но дело не может продолжаться таким образом, когда на службе люди застывают в неподвижных позах за своими скамьями, время от времени механически осеняя себя крестным знамением. Ни эти крещения в одиночку, ставшие просто семейными праздниками, ни эти светские венчания. Вы ведь сами, несмотря на всю вашу снисходительность, обратили внимание на вырождение сакрального искусства. Подумайте-ка о том, какой должна была бы быть литургия в Святой Софии…

Я

… когда посланцы великого киевского князя Владимира не знали, где они находятся, на небе или на земле, говоря, что нигде в мире нельзя было найти подобной красоты!

Он

Ныне нет богослужений в Святой Софии, и все же это безмолвное пространство приобщает нас к своей полноте.

* * *

С моря Святая София представляется запечатанной как некий секрет. Духовный взгляд легко убирает эти минареты, которые упрямо пытаются указать на далекого Бога в то время, как безукоризненно очерченная пята свода купола служит лишь как будто внешней оболочкой некоего сокрытого в ней присутствия. Вблизи мы убеждаемся, что не ошиблись: Святая София как бы прячется, скрывает свой объем и никогда не открывается с фасада. Она слишком велика, чтобы глаз мог охватить ее целиком как какой-нибудь собор. Кривые линии арок и куполов не согласуются с тяжелыми контрфорсами, которые сами в свою очередь как бы увязают в массивных нижних укреплениях. Но то, что скрывается вовне, здесь как бы не хочет существовать для самого себя, даже не стремится к достойному равновесию внутреннего и внешнего, которое осуществляется в стольких благородных византийских или романских храмах. «Внешнее», как трепетно и настойчиво подсказывает вам сердце, хочет быть чуть ли не принудительным выражением «внутреннего», оно целиком обращено в сокровенную глубину.

С южной стороны этой горы из серого камня открывается какой-то вестибюль. В глубине, на внутренней паперти, в полумраке перед нами вырисовываются очертания мозаики: Младенец в солнечном сиянии на синем фоне материнского покрывала. И в памяти всплывает рождественский тропарь, созданный Романом Сладкопевцем в то время, когда заканчивалась постройка храма:

Дева днесь

Пресущественного рождает,

И земля вертеп

Неприступному приносит;

Ангели с пастырьми славословят,

Волсви же со звездою путешествуют;

Нас бо ради родился Отроча младо,

Превечный Бог.

Премудрость Божия, которой была посвящена эта церковь – ибо София и означает Премудрость – она и есть тот «Отроча младо», что почти с мукой как будто собирает в себе весь свет мира. Премудрость Божия, безумие Бога Живого.

В той мере, в какой внешнее ускользает от нас, внезапно открывается внутреннее. Оно просто распахивается перед нами. Не какой-то дальний план выступает здесь из сумерек, но мир преображенный. Круг купола, подобный благословению, нисходящему с небес, соединяется с земным пространством нефа и мягко освещает его плавно струящимся светом полукуполов и парусов свода. Огромность и легкость, свет и полнота присутствуют здесь одновременно. Кажется, что главным материалом, с которым работали архитекторы, был свет. Свет вливается здесь потоками через гигантские, разграфленные в клетку проемы – их особенно много в западной стене – через тянущуюся вереницу сводчатых окон, и своды парят на солнце.

Не все здесь однако построено «по нисходящей». Горизонтальная ось, переносящая упор на человеческое начало, которая так сильно доминирует в храмах Западной Европы, здесь четко выделена апсидой и с одной, и с другой стороны – прямыми стенами с колоннадой. Однако купол владычествует над всем остальным. Когда вглядываешься в него, собираешься и концентрируешься одновременно, и как будто внутреннее небо сердца простирает свой шатер над нами. Словно высота опрокидывается в глубину.

Мы не знаем имен византийских живописцев и создателей мозаик. Они сопричастны безымянности Духа, ибо Бог весь – это Дух. Как и Он, они как бы стерлись в прозрачности ликов. Дух есть zoopoion, податель жизни, они же – zoographoi те, кто своим искусством умеет эту жизнь воспроизвести.

Однако имена архитекторов Святой Софии известны: это Анфимий Тралльский и Исидор Милетский. Впрочем, они были не столько архитекторами, сколько инженерами или техниками, и в цивилизации, по сути, куда более «мирской», чем обычно думают, были известны именно в этом своем качестве. Анфимий, например, прославился своими опытами по сжатию пара, а Исидор дополнил Евклида. Призванные к воплощению noetos'а чисел и лиц в aithetos'е стен и куполов, дабы чувственное и интеллигибельное служили бы символами друг друга, они создали вместе храм Премудрости. Они были инженерами Премудрости, а Премудрость для византийцев VI века означала Логос, Слово, ставшее плотью.

Святая София – это наиболее богатое выражение той великой богословской работы, которая происходила в то же время на V Вселенском Соборе, собравшемся в Константинополе. Нужно было выразить на языке архитектуры то, что несла в себе эта встреча во Христе Бога и человека. И содержанием этой встречи был свет, свет обожения плоти. Такова благодать Духа Святого. Дух упраздняет все внешнее, это пленение падшим миром. И Сам Он составляет сокровенное начало всего, что существует, Жизнь жизни. Соединенные «нераздельно и неслиянно», как говорит Халкидонский Собор, небо купола и земля храма, напоенные светом, как бы проникают друг в друга. Анфимий Тралльский и Исидор Милетский, эти инженеры богочеловечества, сделали Святую Софию неким фильтром, улавливающим и «возвращающим» свет, отождествляя его со светом Фаворским так, что он перестает уже быть внешним для нас.

Только что я прогуливался по площади Янычаров перед Святой Ириной, этой древней церковью, которая носит имя Мира Божия и которую турки окружили бронзовыми пушками. Запах древнего камня и платанов, смешанный с морским ветром, навеял на меня память о Лангедоке, об Эг-Морте. Он пробудил во мне мое былое отчаянье подростка, бродившего когда-то под тем же ослепительным светом Средиземноморья, но не умевшего ощутить его в глубине своего существа, во глубине бытия… Мне нужно было дождаться и принять этого Младенца, излучающего золотой свет и окутанного безмолвием, дабы безумием Своим Он привел меня в этот храм премудрости, где свет перестает быть недостижимой возлюбленной. Купол опоясывает надпись, сохранившаяся до наших дней: «Бог есть свет неба и земли».

Святая София – давно не церковь. Бывшая некогда мечетью, теперь она стала музеем. Пространным музеем. Столь пространным, что он кажется всегда пустым, и даже пустынным для одинокого посетителя. Здесь больше нет алтаря, и мусульмане попытались «переориентировать» апсиду, построив в ней своего рода платформу из темного камня, обратив ее больше на юг, к Мекке. Однако эти изменения не имеют решающего значения или, может быть, они по-своему раскрывают новый смысл, новое упование. И мы видим, что Святая София не сосредоточена в алтаре, что она не являет собой, подобно длинным западным нефам, вытянутого подступа, пути к некоему очагу, где сосредоточено присутствие Божие. Святая София являет собой это присутствие всей совокупностью своего пространства, насыщенного светом. Пространство это не столько сакраментально, как в других церквах, сколько «апокалиптично», оно – символ нового Иерусалима, где не будет больше ни алтаря, ни солнца, потому что Бог будет всем во всем. Суровая очистительная работа ислама преобразила этот храм Христа пришедшего в храм Христа грядущего, грядущего во славе Духа Святого.

Рождество – первый приход – имеет смысл лишь в перспективе второго.

Пасха – синтез того и другого.

Именно здесь, должно быть, впервые прозвучал гимн, созданный Юстинианом, императором-богословом, воздвигшим этот храм, гимн, который всегда поется в православных церквах в начале «литургии оглашенных»:

Единородный Сыне и Слове Божий,

Бессмертен сый,

и изволивый спасения нашего ради

воплотитися от Святыя Богородицы и Приснодевы Марии…

Христе Боже, смертию смерть поправый…

Спаси нас!

В Святой Софии каждый час расцвечен особым пучком лучей, который, вливаясь то через одно, то через другое окно, пробуждает на мозаичных изображениях какой-нибудь лик. Среди них над вторыми трибунами я узнал святого Иоанна Златоуста по его огромному умному лбу и по взгляду, излучающему твердость и доброту. Этот патриарх со страстной горячностью и риском для жизни защищал правду и совесть перед мирской властью. Когда вспыхнул мятеж против вчерашнего фаворита, от тирании которого он сам немало потерпел, и когда тот, спасаясь от толпы, схватил руками алтарь, святой Иоанн сумел утихомирить страсти, напомнив толпе о блуднице, обнимавшей ноги Спасителя. Этот антиохиец с чисто семитским реализмом принял всерьез двадцать пятую главу Евангелия от Матфея, утверждая, что Евхаристия имеет смысл лишь тогда, когда она находит свое продолжение в «таинстве бедняка». Сегодня он, конечно бы, сказал, что таинство бедняка немного стоит без таинства Бога воплощенного, распятого и воскресшего. Ибо если Бог не стал человеком в истории, если Христос не воскрес на самом деле, то история пуста, то она – идол, который не спасет нас от небытия. И Святой Иоанн Златоуст и поныне остается тем, кто проповедовал в этом городе слово и по сей день как нельзя более живое – о непостижимом Боге…

Солнце заходит. Свет, подобно огненному потоку, проникает через огромный проем в западной стене, заливая апсиду и отчасти смягчаясь под куполом словно под небом, опрокинутым над нами, дабы утолить нашу жажду по нему. И «западный» свет становится на «восточной» раковине славой Воскресения. Закат превращается в восход «дня незакатного», «солнца правды», Младенца на руках Матери, как изображает Их мозаика апсиды. «Пришедше на запад солнца, – говорит древний гимн, сложенный в честь Христа, – видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святого Духа Бога…».

Земля, испещренная красками, вся тварь, окутанная «светом радости» и как бы незаметно вернувшаяся в рай, в этой игре мрамора и порфира вокруг храма кажется голубой растительностью на золотом фоне, который создают лепные украшения кафедр. Современник строительства Павел Молчальник в своем Описании Святой Софии, говорит, что византийцы видели в этом мраморе и порфире изображение всей красоты земной: «Тот, кто обращал свой взор к этой яркой зелени мрамора, казалось, видел реки Фессалии, усеянные по берегам цветами, виноградные лозы со свежими усиками…, в другом же месте глубокая умиротворенная синева напоминала о летнем море… На капителях – словно локоны золотых волос… Порфир усеян звездами… Молоко льется на черную мякоть. Васильки вспыхивают на снежных сугробах».

Драгоценные камни давно исчезли, как и большинство ликов. Однако полихромный мрамор, расположенный широкими кладками, каждая плитка, находящаяся в живой симметрии с другой, иногда перемежающаяся с порфиром – все символизирует Новый Иерусалим, нисходящий с неба и украшенный драгоценными камнями. В естественном своем состоянии драгоценный камень соединяет величайшую плотность с величайшей прозрачностью. Это сама тяжесть, обращенная в свет. Драгоценный камень в природе – то Же, что и глаз человеческий в теле. И подобно тому, говорит святой Макарий, как человек должен целиком обратиться во взгляд, так и Логос в природе делает ее сочленением прозрачностей, в которых материализуется свет или материя освещается изнутри. И такой кажется Святая София по вечерам, когда свет пробуждает мрамор и порфир. Тогда от неподвижного кружения купола до тяжелой кладки – все переливается в Свет, и все переливается в Жизнь; ибо Византия, как бы по слову святого Иоанна, сочетает в себе Свет и Жизнь.

Над Фанаром, когда минуешь греческий лицей, ткань города словно расплетается. Улицы становятся дорогами. Ложбины заполняются огородами. А затем, словно возрожденный большой улицей, которая спускается с высокого холма, город возникает вновь. Я встречаю мечеть, устроенную в древней церкви-Девы Pammacaristos – Всеблаженной, которая после взятия Константинополя турками была резиденцией патриарха. Боковая часовня стала христианским музеем. Роспись осталась нетронутой в апсиде и в куполе. Здесь ощущаешь, какими должны были быть эти алтари, целиком облеченные в мозаику. В глубоком куполе, приподнятом тамбуром, изображен Пантократор или Вседержитель, как бы заключающий все бытие в этой круглой чаше и наделяющий его полнотой. Византийские Пантократоры классического периода дышат для меня чем-то ветхозаветным: здесь Сын слишком смешивается с Отцом, далеким и грозным, и этот Христос-император видится мне скорее опорой теократического порядка, нежели распятым Супругом Церкви… Однако в XIV веке (храм Всеблаженной датируется 1315 годом), когда империя рушится, и в Византии усиливается жизнь духа, Пантократор выражает уже не здешнюю власть с ее принуждением, но сокровенный свет жертвенной любви. В этой часовне лицо его отличается мужественной мягкостью, бесконечным благородством и двенадцать патриархов, изображенных на закраинах купола, возвещают о таинственном единстве Мужа скорбей и Царя славы. И более сокровенным образом они свидетельствуют о вечной человечности Божией…

И здесь проясняется смысл купола: небо, обращенное к нам и отданное нам – вот лицо Вседержителя.

В этом полудеревенском пригороде, где полно отбросов, хищные птицы кружатся и кричат над церковью. Мне вспоминаются странные слова Спасителя: «Где будет труп, там соберутся и орлы». Здесь бродят туристы, и некоторые из них, то ли сознательно, то ли нет, становятся паломниками. Другие же, подобно этим птицам, делаются стервятниками. Их спешащий куда-то взгляд только хватает и тащит к себе, а фотографическая их «добыча» лишь выражает их неспособность к созерцанию. Здесь, впрочем, они не подымают головы ко Христу на куполе. Конечно, к концу Средних веков купола уже не имеют царственного размаха Святой Софии. Купол как будто прячется в той высоте, на которую он вознесен. Пантократор не нависает над вами: чтобы его увидеть, в него нужно вглядываться.

Сегодня купол Святой Софии исписан лишь мусульманскими надписями. Однако его несут ангелы. Ангел повсюду присутствует в византийском искусстве, как и в Писании. Его присутствие говорит о вечности в истории, люди и вещи выносятся им в Открытое, как говорит Рильке, напомнивший Западу, где всякий ангелизм в искусстве сделался лицемерным выражением сексуальности, что «всякий ангел грозен». Огромное крыло – это материя, которая делается более легкой на ветру и свете – Soma pneumatikos. Ангелы – это служители Дыхания и Света, они проносят их сквозь тело Христово, как через «прозрачный факел». Ангелы – живые личности, но также и духовные миры, которые отражаются в устройстве кристаллов и звезд, в музыке и огне, в математической организации материи и общества, подобной танцу, подобной войску – во всякой небиологической структуре. Миры духовные, но отнюдь не нематериальные, отмечает Ареопагит, материя их прозрачна, и эта минимальная замутненность позволяет им украшать свет как радугу, придавать ему цвет и звук. Во Христе, нашем великом Первосвященнике, литургия земная соединяется с литургией ангельской, с их танцем вокруг Безмолвия. Единственная литургия, которая все еще совершается в Святой Софии, это литургия ангелов, и поскольку купол лишен Имени и Лика, то эта литургия становится литургией последнего ожидания, это безмолвие неба, о котором говорит Апокалипсис.

Ангелы Святой Софии: четыре огромных ангела на парусах свода купола – это шестикрылые серафимы. Ареопагит вслед за Библией говорит, что у них огненная природа, и этот огонь возносит души к их божественной форме. Крылья их символизируют «чудесный взлет» к «таинствам Теархии».

В Святой Софии это лишь крылья. Лик заменен огромным золотым кабошоном, целиком абстрактным.

Это крылья из темноватого тусклого золота, где вспыхивают внезапно зеленые или синие перья. Археологи говорят, что Святая София была расписана зеленым и золотым. Ныне лишь крылья ангелов сохранили два этих цвета. Темная позолота – это корень огня. Зеленое или голубое погружают в воды тварного. Громады волн, облаков, неслышный рокот «вод великих» прозрачного океана, плавящегося перед Троном Агнца.

Он

Всеправославный собор должен провести широкие богослужебные реформы, которые следует готовить уже сейчас. Литургия станет действием, в котором все будут участвовать, она станет той драмой смерти и любви, которая должна захватить всех. (Не без юмора). Я думаю о Парсифале, о Борисе Годунове. Когда я был архиепископом в Америке, я видел постановку Бориса Годунова: с каким же величием выходил патриарх, чтобы говорить с Борисом! Мне казалось, что это настоящий патриарх, не артист. Но будем серьезнее. Вы видели Христа Воскресшего в Карье Джами… Представьте себе, что эта сильная и возвышенная – и в то же время литургическая – живопись раскрывает себя во всем богослужении. Вот, что нам нужно.

* * *

В приделе Карье Джами, когда вступаешь под купол, посвященный Пресвятой Деве, ангел внезапно и резко водружает над вами небо как палатку. Он срывает покров времени, где изображены знаки Зодиака: «Времени больше не будет». Перед нами – картина Страшного Суда. Адам и Ева пребывают в молитве у пустого трона – трона неумолимой справедливости. Но вот в апсиде – как откровение сокрытого – то, что Максим Исповедник назвал «судом суда»: Христос нисходит во ад как молния, разбивает врата преисподней, освобождает из гробов растерянных Адама и Еву, освобождает из гроба все человечество. Он весь олицетворение победы, выраженной в жесте. Одна нога под разбитыми вратами ада и жалкими их побрякушками вот-вот раздавит дьявола, «разделителя». Другая – вот-вот подымется и вступит в световое пространство; однако здесь Он сам есть тот воздух, который вносит струю свежести, свет, который освобождает. Он хватает Адама и Еву не рукой, но пригоршней и выкидывает их из гробов. Византийское искусство систематически прибегало к асимметрии в симметрии, дабы симметрия была бы не мертвой геометрией, но пульсацией жизни. Асимметрия здесь несет в себе крайнее выражение полноты жизни. В символическом центре мертвых и осужденных слава, которая соединяет, заменяет тяжесть, которая разделяет: «Все исполнено света, небо, земля и самый ад». Однако асимметрия разрешается в лице, царственном и нежном, суверенно недвижимом и освобождающем вихре.

* * *

Я

Сеферис писал, что в этом жесте Христа, властно вырывающем из гроба мужчину и женщину, заключен весь эллинизм.

Он

В нем заключено все христианство. И вот именно священную драму должно актуализировать богослужение, дабы мы ощутили, что нас вырывают из гроба и бросают в полноту жизни, в полноту света.

Я

Однако эту драму нельзя ставить как пьесу перед удобно устроившимися зрителями. Когда изучаешь историю литургии, нередко возникает впечатление, что она, будучи вначале общим делом, делом народа, что означает и само слово «литургия», стала в констан-тиновскую эпоху своего рода спектаклем, разыгрываемым духовенством перед мирянами.

Он

Все должны соучаствовать в ней, быть внутренне потрясенными ею. Я возвращаюсь к своему примеру с театром, который не так уж плох, если мы вспомним о том, что сами истоки театра литургичны. К тому же я грек: я люблю великие античные трагедии, в особенности Медею и Ифигению. Когда видишь эти трагедии на сцене, испытываешь потрясение и на какой-то момент, даже преображение. Чувствуешь священное таким, как оно есть, как оно ослепляет тебя, как thambos. Поверьте мне, большинство наших верующих не испытывает ничего подобного в церкви, даже в малейшей степени. Все вместе они не испытывают восхищения перед священным, какое, помните, испытывал Петр на горе Фаворской перед преображенным Христом: Господи, kalon estin, хорошо, чудесно нам быть здесь! В наших церквах, увы, чаще всего царит индивидуальная набожность или что-то механическое… И при этом единственная драма, для которой все остальные служат лишь отражением, это драма жизни, страдания, смерти, любви, которая сильнее смерти, эта драма разворачивается в церкви, когда Дух являет нам Пасху Господа нашего. Все заключено здесь, все – во Христе, Альфе и Омеге, Распятом и Вседержителе, Агнце, закланном до создания мира и Его «втором, страшном и славном пришествии», о котором вспоминает священник – ибо в Господе Церковь вспоминает о будущем – возвращаясь и к Рождеству, и к проповеди Христа, и в особенности к этим трем изумительным дням, когда Бог принял страдание и смерть в теле Своем, когда был уничтожен ад, когда мы были воскрешены. Отныне пасхальная радость царит среди нас, и она питает нас в евхаристической чаше. Вы понимаете, что я говорю о порыве, о расцвете, и что я вспоминаю эти музыкальные драмы XIX века, которые хотели вернуться к целостному искусству, где красота поэзии соединяется с красотой музыки.

Я

Поразительно, что в православных храмах музыке не дано никакой самостоятельной жизни, что только языку здесь дается возможность пробуждать все наши чувства, соединенные в каком-то порыве целостного познания. В церкви Святого Георгия византийский распев показался мне замечательным, более интенсивным, более проникновенным, чем григорианское пение, но подобно ему отказывающимся от пафоса, возвышающим душу, снимающим всякий восторг, который мог бы упиваться самим собой. Здесь взлет души всегда соединяется с мольбой, здесь слезы покаяния смешиваются со слезами радости, «скорбной радости», как говорят аскеты.

Он

Мы попытались кое-что обновить в этой области. Однако нам нужно вернуться к целостному искусству, примиряющему все творческие силы нашего времени, искусству, которое всем и во всей полноте их существа позволило бы соучаствовать в пасхальной радости, обновляющейся каждым воскресным днем… Собор должен помочь созданию исследовательских центров, изучающих литургию, музыку, архитектуру, священную живопись. Дело не в том, чтобы уходить в археологию и эрудицию, а в том, чтобы вернуться к живому Преданию, приобщив к этой задаче больших художников, напоив ее вдохновением людей, способных соединить созерцание и творчество, людей, столь укорененных в вере, что в избытке своем она переливается в красоту.

Я

А народ?

Он

Он должен обрести свое место, дабы он мог полностью понимать богослужение и соучаствовать в нем. Собор должен разрешить проблему ныне устаревших литургических языков и по-новому осмыслить роль священника, хора и народа.

Я

И, как мне кажется, позволить народу слышать и скреплять своим аминь Евхаристический канон и в особенности эпиклезис. Молитвы эти, созданные для общественного, т. е. диалогического звучания, были сокрыты в константиновскую эпоху, когда испугались, как бы их не осквернила толпа, вступавшая в церковь без истинного приобщения к ней. Но сегодня, когда Церковь и мир оказались вновь разделенными, порой трагически, верующие должны вновь обрести свое

достоинство полноправных участников литургии…

Он

Вы совершенно правы, и собор должен беспрепятственно вернуться в этом отношении к подлинному Преданию. Литургические исследовательские центры выясняют генезис и смысл наших богослужений, разросшихся в монастырях. Их, однако, не следует сокращать как попало, ибо самое существенное необходимо сохранить. Наши литургические тексты заключают в себе безмерное литургическое богатство; зрелая мысль и созерцание соединяются в них с красотою символов и библейских «образов». Для начала представим их понятными, выявив в них их первоначальный замысел – я говорю здесь прежде всего о литургии, чья полнота легко может поразить нас, захватить красотой, заставляющей трепетать сердце. Затем мы могли бы начать и творить заново, ибо каждая эпоха, каждый народ должен сложить свое собственное славословие.

* * *

Он

Обновление богослужения должно идти рука об руку и с обновлением проповеди. Не благочестивой проповеди, не слов, которых все ждут, чтобы их не слушать, не Церкви, превращенной в синагогу, множащей перечень правил, т. е. разрешений и запретов, но проповеди евангельской, вести об евангельском перевороте ценностей моральных и… благочестивых, вести о Боге, ставшем нашим другом, дабы доверие победило в нас смятение, дабы мы хоть немного стали способны к подлинной любви…

Что касается крещения, то его торжественно нужно совершать в кругу церковного собрания. Это не какая-то семейная церемония, но рождение человека, для вечности.

Я

В древней Церкви посвящение в христианство происходило в пасхальную ночь. Иногда я говорю себе, что если бы мы захотели вернуть крещению его смысл – того опыта смерти-воскресения во Христе, того «озарения», которое восстанавливает в нас образ Божий-мы не должны были бы крестить маленьких детей… Мне было больше тридцати, когда я принял крещение в православной Церкви, и опыт того потрясения живет во мне до сих пор… Я знаю, что значит не быть крещеным и жить лишь в мире трех измерений, и я знаю, что значит быть крещеным и ощущать, как в тебе открывается новая глубина, то новое измерение души, в котором она наконец может дышать. Кризис, который опустошает ныне христианскую мысль, представляется мне скорее неловкой реакцией на богословский инфантилизм, в котором замкнулось большинство тех, кто был крещен в раннем детстве.

Он

Я охотно верю, что те, кто проходит через обращение во взрослом возрасте, принадлежат сегодня к наиболее сознательным свидетелям христианства. Но можно также – и даже должно – обратиться и тогда, когда тебя крестили в детстве. Благодать крещения действует в нас подобно закваске. И в особенности в православной Церкви, где мы сохранили древнюю практику, не разделяющую крещения, миропомазания и Евхаристии. Дети вырастают в конкретном присутствии Христа, жизнь и любовь предшествуют у них сознанию, которое они пробуждают и питают. Для обращенного же, наоборот, сознание рождается от отсутствия любви, от недостатка воздуха вне истинной жизни… Оба пути необходимы. Однако крещение ребенка, неотделимое от причастия, требует соучастия родителей в жизни общины. Ибо вера общины как бы возмещает сравнительную бессознательность ребенка. Самое лучшее, что имеешь, как не разделить этого со своими детьми? Они сами и с самого раннего возраста хотят, чтобы с ними поделились этим богатством. Отказать им в этом, значит навязать им пустую свободу, абстракцию свободы. Наоборот, в причастии они получают жизнь вечную, т. е. само наполнение свободы; и этой возможности свободного выбора они не смогут однажды избежать, и с бесконечным уважением нам следует вести их к нему… А пока как же радостно видеть, как эти малыши приходят или как их приносят к причастию. Ибо Господь сказал: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне».

Я

Проблема в конечном счете состоит не столько в крещении, сколько в сознательно и свободно выбранной позиции после неизбежных кризисов отрочества. Именно в этой перспективе следует представлять христианство – не как морализм с хорошими намерениями – даже если слишком узкую индивидуалистическую мораль заменить сегодня социальной и революционной! – но как жизнь одновременно открытую и требовательную. Это не категорический императив, но откровение того, чем мы должны быть. Быть в полноте, быть в вечности – aei eu einai, как великолепно сказал Максим Исповедник, так хорошо знавший краткие греческие пословицы!

Он

Поэтому мы и должны подчеркивать истинный смысл метанойи и таинства покаяния… Метанойя-это великий поворот сознания, который направляет его не на себя, но на Бога и ближнего…

Я

И тем самым осуществляется «я» истинное, подлинно личностное, т. е. сопричастное другому.

Он

Метанойя не унижает, т. е. не позорит нас, она нас освобождает, снимает тяжесть с души, она собирает и животворит нас. Она открывает в нас доступ к истинной нашей природе, к беспредельной жизни в Духе Святом. Вот почему таинство покаяния обладает таким величием: мы убоги, но вместо того, чтобы гордо замкнуться в своем убожестве, либо его отрицая, либо им похваляясь, мы все приносим Христу, врачу душ и телес наших. Священник присутствует при нашем покаянии для того, чтобы засвидетельствовать о прощении Божием, чтобы даровать его нам, чтобы осеменить новую жизнь в земле сердца, а не на поверхности, не только в плане «добрых намерений», где заботы и богатства мира сего задушат его как тернии. А иначе бес, как говорит Евангелие, найдя дом выметенным, но пустым, уйдет, чтобы привести семь бесов еще более злых… Духовник должен открыть доступ свету к самому центру личности. Тогда, начиная с этих «пастбищ сердца», как говорят наши учителя духовной жизни, он охватит собою все наше существование. И постепенно человек станет изменяться, не напрягая свои ничтожные силы, но давая в себе созреть жизни Христовой.

Браку тоже следует вернуть все его церковное значение. Каждая супружеская пара должна понять, что она первая пара – Адам и Ева – но в новом Адаме, окончательно соединенном с человечеством. Тогда человеческая любовь не будет уже потерянным раем с его пронзительной ностальгией, но раем обретенным, любовью, которая уже преображает мир. Любовь жертвенна: экстаз Адама, позволяющий Богу сотворить жену, Христос возвращает нам на кресте, когда новая Ева, Церковь, истекает вместе с водой и кровью из Его пронзенного ребра. Любовь побеждает, ибо она существует объективно, помимо мужчины и женщины, она глубже, чем все перипетии их судьбы; она есть их начало, их исток и их цель, и в ней заключается тайна Христа и Церкви, которая должна стать источником, из которого будут черпать свою любовь мужчина и женщина, дабы обновилось чудо Каны Галилейской. Святой Иоанн Златоуст видел в союзе мужчины и женщины отражение тринитарного единства, а в семейном очаге – малую церковь жизни и любви. Тогда дитя появляется на свет как избыток этой любви. Таинство брака – это не только таинство Каны Галилейской, таинство воды повседневной жизни, превращенной в вино радости, оно есть также таинство плеромы¹³ человечества. Вы – корни одного и того же ствола, говорю я обычно новобрачным, и этот ствол породит множество ветвей, цветов и плодов. Древо Иессеево на вершине своего роста породило Спасителя. Древо каждой христианской семьи возрастет до этой плеромы избранников, о которой Отцы говорят, что когда она будет достигнута, Христос вернется в славе Своей.

* * *

Я

Не требует ли обновление богослужения также и обновления иконы, иконографического искусства в самом широком смысле?

Он

Конечно: икона составляет неотъемлемую часть литургии. Мы не можем представить церкви без икон. Эти серьезные и светлые лики, эти образы, через достигнутое в них подобие Божие, встречают нас любовью, влекут нас к молитве, к источнику заложенного в них света, т. е. к Лику Спасителя, иконе икон. «Видевший Меня видел Отца», – говорит Он. Потому что Бог дал узреть Себя во плоти, Он спас меня благодаря материи, и отныне материя может выразить присутствие Бога, ставшего человеком, и обоженых людей. Икона – это истинное богословие. Потому что Бог-это красота, прежде всего красота.

Я

«Красота совершенная именуется Царством», – говорит Максим Исповедник.

Он

Кто такой святой, как не человек поистине прекрасный, но обладающий не банальной и эфемерной красотой молодости, а единственной и вечной красотой, выросшей из сердца, если оно стало верным зеркалом Воскресшего. Икона должна быть подобна своему первообразу, и это подобие выявляет в себе присутствие освященной личности, которая не знает более удаления – но она не есть портрет плотского человека, живущего на этой земле, где никогда не достигается совершенная святость, где причастность Воскресшему означает всегда и причастность Мужу скорбей. Икона открывается к Царству Божию: она представляет человека окончательно воскресшим, во всем великолепии его духовного тела, общения святых, преображения мира.

Я

Вчера в нефе Карье Джами снимали фильм. Актеры были в средневековых костюмах. Между двумя сценами они отдыхали в притворе, курили, болтали, растянувшись на случайных подстилках. Это были молодые люды, молодые женщины, причем по-настоящему красивые. Однако в этом месте, перед этими фресками, перед Христом, который изображен в апсиде сходящим как молния, эта красота казалась тусклой и как бы личиночной. Да, они были как личинки, набухшие кровью и семенем перед этим миром озаренных тел, ставших бабочками, раскрывших все свои возможности, скажу больше, все свои телесные возможности, рядом с которым вся живость, вся веселость этих актеров казалась лишь слабым наброском или карикатурой. И там я понял павловское различие между тем. что он называет sarx – существование, обращенное к смерти, и soma – тело, предназначенное к воскресению. Выше, на этих фресках, лики оживотворяли тела, это были тела, ставшие ликами. А внизу, мне казалось, происходило как раз обратное: здесь плоть, безличностная игра плоти и крови затопила и как бы исказила эти лица…

Он

Иконография всегда начинается с головы, и лик всегда сосредоточен во взгляде… Однако двойственность, о которой вы говорите, представляется мне чрезмерной. Если бы вы могли видеть лицо одного из этих актеров в минуту покоя или доверия, или просто в глубоком сне, вы поняли бы, что оно есть – и никогда не переставало быть – обетованием иконы.

У меня нередко возникает страх, что ныне наше иконографическое искусство среди художников и теоретиков, иной раз совершенно незаурядных, которые обновляют его и освобождают от пиетизма и медовости затянувшегося декаданса, не стало бы в силу реакции несколько застывшим, несколько иератичным, несколько подражательным по отношению к великим достижениям прошлого. С иконой дело обстоит также, как и с мышлением Отцов. Оставаясь всецело верным Преданию и основным канонам священного искусства, нужно осмелиться творить. А иначе мы не превзойдем благочестивой археологии. Основной поток жизни Предания должен принять в себя поиски нашего времени, осветить жизнь во всех ее аспектах… Как это делало не раз византийское искусство, в особенности в эпоху Палеологов. Вы говорили о Карье Джами. Там столько свежести, столько фантазии и человечности в мозаике обоих притворов!

* * *

Карье Джами – это церковь Спасителя chora, т. е. «полей», находится внутри крепостных стен, но на окраине города. Первый притвор придает слову chora неожиданное значение, по византийской склонности к символу, в данном случае к игре символических слов, напоминающей индийскую nirukta. На внутреннем тимпане входа, на большом мозаичном изображении Пресвятой Девы – надпись: he choro tou achoritou – пространство того, кто превосходит всякое пространство. Напротив, на тимпане второго притвора мозаичное изображение Христа с надписью: he chora ton zonton – земля живых! Этот Христос оставляет поначалу впечатление массивности. Но вскоре нам передается ощущение собранной силы, силы счастливой: этот Воскресший юн и белокур.

Мозаики обоих этих притворов поражают тем, как все стороны жизни переливаются в эту сверкающую силу. В переднем притворе множество сцен, изображающих евангельские притчи. В центральном куполе сцена брака в Кане Галилейской сразу же овладевает вашим вниманием. На переднем плане художником изображены амфоры совершенного чуда, и вогнутость свода словно увеличивает их. Их совершенство сродни древнегреческому искусству. Ощущаешь их свежесть и глубину, как будто касаешься глины, ставшей более плотной и вибрирующей от обжига, глины, таящей в себе совершившееся чудо.

Византийская мозаика – это шедевр оптической науки, она облагораживает не только зрение, но и осязание. Различные наклоны, приданные кубам, тонкая кривизна при изображении плоских поверхностей, запечатленная на теплом фоне, все сделано так, как-будто художник работает не над тем, что он видит, но над тем, что должно открыться взгляду верующего. Итальянский Ренессанс распахнет из живописи окно наружу: это рariete de verto де Леонарда, fenestra apertra Альберти. Византийская мозаика или фреска, напротив, открывается пространству, расположенному перед ним, это функциональная часть священной архитектуры и литургии, которая служится здесь. Если она есть «открытое окно», она открывается бесконечности Царства, бесконечности, обозначенной обратной перспективой, и целиком причастной к совершающемуся здесь богослужению.

На других сводах того же купола – возвращение блудного сына – сильно поврежденная фреска; здесь виден только служитель, закалывающий упитанного тельца – и два умножения хлебов. На одном из них – дети, играющие поодаль от толпы, и их группка, поглощенная игрой занимает вогнутое пространство перед амфорами Каны. Далее мы видим бегство в Египет, Иосиф несет божественного Младенца на плечах… Не упущено и трагическое: вот реалистическое, динамическое «избиение младенцев», занимающее большое место на правой стороне. Но рядом: Христос исцеляющий… Есть здесь и дьявол, но дьявол не пугающий; в сцене «искушения в пустыне», он изображен хрупким юношей, одетым по-античному, стоящим в профиль – при этом профиль здесь служит выражением полнейшего равнодушия, отказа от общения; здесь нет ни я, ни ты, но лишь он, и только это. Искуситель сведен к черной схеме, почти нитевидной, и его большие ангельские крылья также черны.

Роспись внутреннего притвора, где изображено детство Марии, дышит преображенной человечностью. Дитя делает первые шаги при помощи служанки, одетой по-античному; ее покрывало раздувается целой аркой над головой словно это убор танцовщицы. Иоаким и Анна окружают свою маленькую дочь, и мы видим как передана теплота: дитя приклоняет голову к голове отца, и легко касается лица матери, между тем родительские руки мягко обнимают ее. Чуть далее – и еще дальше во времени – встреча Иоакима и Анны; она – с лицом, полузакрытым лицом мужчины, к которому она прижимается, как будто находит защиту в открытых руках Иоакима. Надпись не говорит: встреча Иоакима и Анны, но: «зачатие Марии"… Не непорочное зачатие, но вполне человеческое в благородстве и серьезности настоящей любви, целомудренного эроса.

Таким образом игры детства, танец молодости, любовь мужчины и женщины, родительская ласка, дружба, пиршественный стол, вино, цветы – все изображено на «земле живых».

Бердяев говорил, что Средние Века возвеличивали скорее божественное начало в ущерб человеческому, затем Ренессанс и гуманизм возвеличивали человеческое в ущерб божественному, так что человеческое, оторванное от неба, истощает себя и распадается в современном мышлении и искусстве. На перекрестке этих движений он прославлял, однако, в раннем итальянском ренессансе, целиком пронизанном францисканским духом, какой-то слабый набросок богочеловеческого искусства. Что бы он сказал, если бы увидел Карье Джами? Ренессанс Палеологов – это ренессанс преображенный, в котором божественное и человеческое соединяются «нераздельно и неслиянно».

Может быть, христианское возрождение, о котором мечтает патриарх, сделает литургию двигателем человеческой культуры: чтобы наука, техника и искусство, соединенные пасхальной верой, подготовили воскресение мертвых и преображение мира во Христе, «земле живых».