Г) Слова и речи надгробные.

Прежде чем окончить наше молитвенное поминовение усопшего во Христе брата нашего и сочлена академической семьи, это поминовение, которое вероятно будет последним восстановлением нравственного облика почившего пред лицом всей Академии, всмотримся, братия, в значение самого события. В жизни большинства из нас предстоящая панихида о человеке, которого учащиеся не видели, о котором вероятно и слышали-то мало, является не более, как отвлеченным, хотя, конечно, и уважаемым долгом, причем мысль большинства разве лишь скользнет по картине безвременно оборвавшейся жизни. «Несть память прежних», – говорит Экклезиаст: «И последним бывшим не будет память их c будущими напоследок». Но посмотрим на это поминовение с точки зрения самой оборвавшейся жизни.

Вот ученый, проникнутый светлым желанием восстановления православного святоотеческого богословствования, идеалами одушевления церковной школы огнем просветительной ревности, жил, трудился, видел, как трудно эти идеалы осуществлять, как лишь малые обрывочки своих предначертаний приходится развивать и вводить в жизнь, как лишь немногие единицы между слушателями проникаются желательным содержанием, видел всю принижающую миниатюрность наличной жизни и однако верил в свой идеал, и в глубине своего духа, неведомо от всех восхищался им до энтузиазма, продолжая приветствовать его, лежа на одре смерти; наконец умер.

Многое скрытое в жизни добро исповедается над его гробом, теплая молитва всей Академии возносится в престолу Божию; тело опускается в землю, молящиеся расходятся по своим делам, но вот обыденная жизнь опять вступает в свои права, воспоминания тускнеют и наконец, промерцав последний раз в день годовщины смерти, обретаются на едва ли не окончательное постепенное исчезновение.

Во что, во что разрешились все неосуществленные идеалы? Что даст ответ на высшие запросы оконченной земной жизни? Те запросы, те идеалы, которых покойный, по своей непреодолимой застенчивости не мог ни проповедывать, ни даже многим исповедывать, но которые только и любил в своей уединенной невеселой жизни, любил горячо и чести? Поищем, братья, на это ответ, ибо поставленный вопрос не чужд каждому из нас, ибо это есть вопрос можно сказать личной жизни почти каждого питомца духовной школы.

Действительно, наша школа дает идеалы самые высокие, конечные цели жизни – самые святые, а житейская действительность говорит о том, что они не только редко достигаются, но даже редко обнаруживаются в человеке, и следовательно, редко могут доставлять ему ту высшую небесную радость, которую мы испытываем при высшем духовном общении с учениками и вообще – с ближними! Много носит в себе каждый из нас самых святых, самых светлых стремлений, чувств, мыслей, много собирает познаний, чтобы чрез них осуществлять высшие чаяния жизни, так-то нетерпеливо смотрит он в будущее в надежде приложить в последствии свое духовное содержание в живой действительности: но, увы, время это не наступает, будущее остается будущим, неутомимая жизнь идет заведенным порядком, пока смерть и гроб не уносят нас с нашими идеалами в другой мир. И вот ныне, оглядываясь все вместе, может быть, в последний раз на такую, по-мирскому сказать – неконченую, но оборванную жизнь, спросим, братья; кто же и что же увенчает в покойном его благие стремления?

Не нам, конечно, не нам отвечать на эти слова отчаянным пессимизмом современных учений, мы конечно знаем слова Христовы: «все, еже даст Ми Отец, ко Мне приидет», – мы знаем, что есть иной мир, в котором бедный в сей жизни Лазарь возлежит на лоне Авраама; мы знаем, что блаженны алчущии и плачущии ныне, ибо они насытятся и возсмеются. Но неужели только для той загробной жизни Господь вложил в наш дух тот горячий восторг пред всем святым и добрым, то увлекающее стремление бороться с грехом сего мира, вносить в него свет Евангелия, свет истины и любви, те вообще упования, которые мы умеем так горячо любить и так мало проводить в действительную жизнь? «Не мертвии восхвалят Тя», говорит Писание: «ниже сходящии в ад, но мы живии».

Когда же, когда наступит то время, чтобы идеализм и христ. энтузиазм у нас оставались не в сердце только, но и в деятельности в проповеди, в преподавании, в пастырстве вообще? Конечно, много для сего нужно условий, и конечно, прежде всего, не рассудочного только саморазвития, а – нравственного; борьба с самим собою, христианское отношение к жизни, нас окружающей, и прочее. Но об этом мы не будем на сей раз говорить, а ради памяти почившего толкователя отцов Церкви укажем на одну принципиальную ошибку нашего общественного служения. В качестве одной из главнейших задач святоотеческой науки усопший представлял ту мысль, что самое христианство в полноте может быть усвоено лишь тогда, если мы через изучение Отцов Церкви и учителей веры поймем, как оно было усвоено жизнью, потому что жизнь христианская в них-то и нашла свое выражение. Отцы Церкви в своих творениях не столько рассуждали и доказывали, сколько прямо жили. Христианство не есть доктрина, ни история: оно есть жизнь, есть прежде всего построение личности, оно поэтому и не находит своего всестороннего и полного выражения в системе, в науке, но именно – в предании, в живых примерах личного переживания его небесных истин.

А потому, как для истинного уразумения христианства, так особенно для приобретения способности просвещать через него ближних, или осуществлять в жизни свои заветные идеалы, мы братия, не должны запрятывать от всех свою личную религиозную жизнь, не должны в проповеди и учительстве представлять собою ходячую книгу, но прежде всего являть своего внутреннего человека и отыскивать его в ближнем, ибо «образ вечного бытия Своего», Господь положил не в отвлеченных идеях, но именно в человеке, через человеков, через их личную жизнь вводил Он в мир истины откровения и Человеком, личностью Богочеловека искупил нас от вечной смерти.

Поэтому, пока христианские идеалы не расходились с жизнью и наукой, но в них-то и выражались, когда свет этих идеалов не ставился как ныне под сосуд только внутренней, от всех укрываемой жизни, но на свещник общественного учительства, т. е. во время Отцев Церкви: то мы находим в их творениях не резонирования, не внешнее доказывание, но именно раскрытие, исповедание внутренней жизни, видим человека, говорящего в человеке, видим истинный прекрасный образ Божий; мы там легко понимаем силу влияния подобным путем на жизнь и ближних и бледности пред ними современной отвлеченной проповеди, учительства и общественной деятельности, где действуют лишь идеи, законы и понятия, а не люди, которым и дано, однако, учение истины. Да будет позволено, братия, в заключение подтвердить гибельность современной духовной замкнутости или запрятывания нашей внутренней жизни и происходящей отсюда неспособности осуществлять наши академические священные идеалы, подтвердить свежими, но болезненно отзывающимися на душе прошлогодними воспоминаниями о последних днях жизни почившего. Его всегдашняя застенчивость, усиленная неопределенными условиями его служебного положения, была причиной тому, что он не мог облегчить своих душевных и телесных страданий через признание своим друзьям, но тщательно от всех скрывал свой недуг, а мы, не умея найти путь к его откровенности, узнали о его болезни, можно сказать, за три дня до его смерти и единственным утешением для его души могли предложить лишь надгробную молитву и слезы.

Пусть же, братие, вторым посмертным утешением этой прекрасной христианской души явится наше общее стремление воспроизводить в научном и пастырском делании образ мышления и жизни дорогих усопшему Отцев Церкви, заключающееся в том, чтобы получить способность не прятать своего внутреннего человека, но открытой душой встречать душу нашего ближнего и образ Бога, положенный в ней. Тогда мы будем иметь богатую почву для приложения наших нравственных идеалов, тогда жизнь и идеал не будут исключать друг друга, тогда мы будем в каждый момент своего земного бытия испытывать радость духовного общения с ближними и с Богом, не будем знать мучительного внутреннего раздвоения и не со страхом, но со светлой надеждой будем ожидать перехода в лучший мир, которого и да удостоит Господь душу прекрасную, светлую душу усопшего раба своего Александра. Аминь.

«Не только», говорил проповедник, «земные, своекорыстные и внешние стремления человеческой воли оказываются суетными и скоропреходящими», но нередко Господь не судит осуществляться в этой жизни и иным, высшим намерениям нашего духа, намерениям не себялюбивым, но – святым, влекущимся к славе Господней. Так совершилось и с намерениями того, чей безвременный гроб соединил нас сегодня так неожиданно в нашем св. храме. Да, земная жизнь почившего прекратилась, когда он только начал осуществлять свое святое намерение – знакомить русское общество со столь драгоценными для христиан древнейшими писаниями отцов новозаветной церкви.  Прекратилась, когда он, окончив столь удручавший его труд, получил возможность вновь возвратиться на кафедру святоотеческой письменности, так что тот самый день, в который быть назначен его диспут, открывавший ему путь к преподаванию, был и последним днем его труднической, уединенной жизни.

И ныне академия, вместо того, чтобы вновь с любовью и сочувствием встретить его, как своего усердного работника, принимает его безжизненное тело, чтобы воздать ему «последнее целование». Она оплакивает его, как талантливого преподавателя священной науки, как великого знатока древнейшей христианской письменности и новейшей ее критики; оплакивает его, не только как ученую силу, но и как своего дорогого члена, поддерживавшего внутреннее, нравственное единство академического союза своею горячею любовью к академии, столь горячею и беззаветною, что она, при всей застенчивости почившего, ключом била в его речи, в его сердечно-ласковом отношении ко всем сынам академии, а в минуты одушевления и откровенности обнаруживалась в самых сильных выражениях.

Но особенно незаменимо дорого было бы продолжение деятельности почившего профессора в текущие годы умственной жизни русского общества с той стороны, с которой он определял значение своей науки и в частности первого периода христианской литературы, бывшего всегда предметом его особенного внимания. Одною из задач изучения творений мужей апостольских почивший ставил: «жизненное уяснение божественного учения», уразуметь которое достодолжным образом он считал возможным лишь в том случае, когда мы будем знать, как оно отразилось в сознании тех избранников Божиих, которые, будучи непосредственными слушателями священных писателей, не сознанием только, но всею душою восприняли слова спасения и проводили их не только в области мысли, но и всей своей жизни, приближая ее к начертанному нам в учении Христовом пути совершенства.

Почивший умел раскрывать в своих чтениях ту живую связь, которая существует между евангельскими истинами и церковною жизнью первых веков, умел представить учение отцов церкви, как генезис единой, неповрежденной евангельской идеи.

Вот эта сторона его преподавания имеет громадное значение в наше время для двух течений духовной жизни русского общества и народа, для тех двух ее направлений, которые желают разделять дух евангельских заповедей от церковного предания, разумея под последним не образное воспроизведение той же евангельской истины, но ряд известных отвлеченных таинственных формул и выполнение известных богослужебных священнодействий. Ничего общего не находят представители того и другого направления между словами Христовыми и современною церковностью и поэтому одни отвергают одно, другие – другое. Те, которые признают церковное учение искажением евангельского и стараются объяснить последнее вне всякой связи с первым, эти, якобы, восстановители веры, приобретают влияние на умы, не только опираясь на непроходимое невежество светского общества в богословских вопросах, не только своею грошовою ученостью и бессодержательною притязательностью, но еще более благодаря тому, что их противники, забившие нравственный смысл, проникающий всю нашу церковность, действительно лишили последнюю в глазах людей поверхностных той высокой духовности, того чистого одушевления, которое должно быть присуще обнаружениям божественной веры.

Да, враги церкви уже не во имя безверия и безнравственности поднимают свое знамя против невесты Христовой, но силятся представить ее учение, ее жизнь, как нечто, несравненно низшее в нравственном отношении, чем их собственные заблуждения. Не менее опасны для веры и те, которые, пренебрегая «духом животворящим», хотят обосноваться на одной внешности церковных догматов и обрядов, и представляют Христову религию не как единый принцип, единую истину «на потребу», но как ряд ничем несвязанных внешних отправлений, столь же внешним образом обуславливающих будто – бы спасение душ наших. С этими-то двумя современными бедствиями следовало бороться оружием покойного, которое он сложил так безвременно.

«Зряще мя ныне безгласна и бездыханна, восплачите, братие и друзи»

Безгласным встречаем мы, братие, того, кого привыкли встречать гласящим во всех лучших собраниях русских людей. Доныне мы, сбираясь вместе, не знали случая, чтобы Орест Феодорович не утешил нас вдохновенною речью, а теперь, когда мы собрались именно ради него, уста его замкнуты пред нами и замкнуты навсегда.

О чем же будем мы говорить пред гробом твоим, умолкнувший учитель, если не о твоем учении, о тех отличительных его чертах, которыми ты выделялся из ряда товарищей по оружию? Пусть же это надгробное напоминание о твоей деятельности явится для нас вместо твоей прощальной речи к ученикам и почитателям. Ты верен был до смерти тому слову, с которого начал свою общественную деятельность из млада и вот на этой-то верности твоей жизни, прежде всего, должны мы остановить свое внимание.

Конечно, всякий общественный оратор, профессор и публицист верит в то учение, которого является представителем, и говорит обществу о том, в чем сам убежден, так что убежденность есть свойство большинства руководителей общественной мысли. Но насколько велика разница между подобною убежденностью и тою, которую имел почивший, на это указывает нам тот факт, что едва ли только не Орест Феодорович с немногими другими мог не подчинять своих убеждений влиянию исторической минуты в небоязненно и непоколебимо пронести свое знамя через три последних десятилетия, из которых каждое воздвигало своих божеств, свои литературные моды, увлекая вслед за ними и мысль руководителей общества, которая, таким образом, думая управлять жизнью, на самом деле рабски ей подчиняется.

Действительно, кто не знает характера литературы шестидесятых годов? Как смело тогда сыпались обличения против существующих обычаев; как настойчиво люди призывались ко служению интересам меньшей братии; могло казаться, что мысль стала совершенно выше жизни и поведет ее путем науки в истине. Но еще тогда же лучшие люди, и между ними Орест Феодорович, дерзновенно указывали обществу на то, что современное направление есть плод не одного только знания и человеколюбия, но и материализма житейского, что оно совершенно упустило из виду самые важнейшие запросы жизни, запросы религиозные и нравственные, что наш народ, о котором, по-видимому, всего более заботились современники, никогда не удовлетворится вещественным благополучием, но алчет хлеба духовного, жаждет истины религиозной. Именно в это неблагоприятное время выступил Орест Феодорович с ученым трудом о древних религиозно-бытовых поэтических идеалах нашего народа и непостыдно исповедывал их высшее, чем экономические реформы, значение.

В среде, самой враждебной для таких идей, он не стыдился открыто признавать себя последователем забытых обществом христианских верований народа и, подобно Никодиму, призывал книжников к беспристрастию, но, конечно, подобно тому же Никодиму и слугам архиерейским, получал ответ: и ты не из Галилеи ли? Уверовал ли в него ко из книжников или из в фарисеев? Но этот народ – невежда, проклят он. Орест Феодорович, однако, остался тверд в своей вере, а поколебались самоуверенные отрицатели, поколебались тогда, когда увидели, что вдохновленная ими молодежь, с одной стороны, уподобляется прежнему чиновничеству и сама уже становится темой для обличительной литературы, с другой стороны, желая оставаться верою внушенным ей правилам, разрешает свои планы о народном благоденствии в устройство преступных шаек, в крамолу, в ряд нечеловеческих преступлений. Но приходит конец и этому движению. Восточная война вдохновила всех патриотизмом настолько, что ему поддались самые дотоле холодные космополиты и общество объединяется в пламенной любви к отечеству и престолу.

Но, увы, время показало с достаточною убедительностью, насколько и это направление литературы и жизни было случайно и поверхностно. Когда после окончания войны один лучший русский человек начал издавать в Москве печатный орган, имевший целью разъяснять и поддерживать то направление, что овладело, было, всеми в период войны, то та же литература обрушилась на него с грязными ругательствами и подлогами и чернила его, как только могла. И опять же, не иной, кто как Орест Феодорович Миллер, один из немногих, остался верен своему направлению религиозному и патриотическому? С самоотвержением христианина и русского человека взял он на себя неблагодарную роль не защитника только, но прямо ученика этого оклеветываемого московского литератора и призывал юношество проникнуться его учением и заботиться о бытовом сближении с простым народом во имя христианской правды и пользы отечества. В эти года история с такими неопровержимыми доказательствами подтвердила гибельность противорелигиозного и противо-народного направления науки и общества, что оно ко времени смерти московского учителя, хотя поздно, но единодушно прославило его память и исповедало правоту его учения.

Но этот поворот повлек нас так далеко, что мы признали единомысленным усопшему другое литературное направление в Москве, в коем, правда, хотя давалось место и религии, и народности, но где начала эти являлись служебными для начала государственного объединения. И вот, опять не кто иной, но Орест Феодорович, не возражая против этого направления по существу, однако, считал долгом предостерегать общество, что одно дело – царство Божие, царство небесное, а другое – царство земное, которое от мира, что первое имеет цель в себе самом и не должно приниматься, как служебное для второго.

Итак, лишь слово Ореста Феодоровича оставалось верным себе среди изменчивости прочих литературных направлений, и эта верность обусловливается верностью того премирного Слова, которое не бывает да и нет, но всегда – да. Не время и не место говорят здесь о том, что переносить приходилось усопшему за свою верность и чего лишаться, остановимся на той мысли, что только слово христианской религии есть слово неизменное, что лишь те убеждения могут торжествовать над интересами минуты, которые основаны на истинах Евангелия, что только христианин может не преклоняться пред Ваалами сего мира, пред Ваалами моды и минутных увлечений, но оставаться веегда и всюду тем же. Второю отличительною чертою учения усопшего профессора является та жизненная проникновенность своими верованиями, которая придавала идеальную окраску не только всем его речам, но и всем поступкам.

Правда, большинство литераторов не относится к своим теориям совершенно внешним образом, а старается следовать им и в деятельности; но в Оресте Феодоровиче Миллере положительно не различалась жизнь от учения, он равно был учителем и на кафедре общественного зала, и в университетской аудитории, и дома, и в церкви, и на улице. Говорил ли он, или молчал, всякий мог заранее знать, как отнесется Орест Феодорович к каждому проявлению общественной или личной жизни, что он похвалит, что осудит, чему порадуется и о чем будет грустить. Он был учителем жизни в общественных речах и лекциях, но был им и в уединенной беседе со студентом, пришедшим к нему облегчить душу, был им и в делах помощи нуждающемуся юношеству, когда не только раздавал свои последние деньги, но и закладывать свое платье, чтобы достать их для неимущих.

Он был учителем, когда в качестве чтеца на клиросе давал собою образец любви к Церкви, когда в беседах и в жизни отстаивал подвиг девства перед легкомысленными собеседниками. Для него не существовало разницы между теорией и практикой; он не хотел признать, как большинство, две противоположные стороны жизни – чистовую и черновую, и только в первой быть представителем просвещения, а во второй – себялюбия; он знал, что христианские истины, им проповедуемые, не суть теория, но «дух и жизнь» (Ин. 6:63), а потому изучение его стало его жизнью.

Говорить ли здесь о том, что только то учение, которое служит выражением жизни, может влиять на самую жизнь? Конечно, ни мысли, ни самое имя Миллера не гремели в газетах и в книгах, как мысли и имена людей, ловящих интерес минуты; конечно, он, не гоняясь за модным научным аппаратом, не мог внушать своими лекциями такого преклонения пред их ученостью, как другие: но это из этих других имеет основание надеяться, что слова его пойдут далее слов же, далее печатных и устных разговоров, что они повлияют на жизнь, побудят юношей к самоотверженному подвигу или удержат от грязного падения? На то мог надеяться и звал Орест Миллер, что не раз, и не два воспоминание о нем давало силы тому или иному из его слушателей или слушательниц, может быть, где-нибудь, в далекой глуши восстать за правду и человеколюбие, удержать свои руки от жестокости или взятки, по одному лишь напоминанию о том, что там, в Петербурге, есть старый профессор, который скажет, что это худо, что надо быть милостивым и честным.

Итак, верность себе, свобода от давлений исторической минуты, затем жизненность и действенность на жизнь –  вот те свойства, которыми отличается деятельность усопшего, которые сообщались ей от жизни христианской, служившей всегда руководительницей для мыслей и слов и дел почившего. Эта же христианская жизнь, как жизнь, торжествующая над ограничениями места и времени, сообщает и своему последователю ту вечность, то продолжение жизни, которая торжествует над смертью плоти, как сказал Господь: «Аминь, аминь, глаголю вам, яко слушай словесе Моего и веруяй в Пославшего Мя имать живот вечный».

Действительно, чему и умирать в нем? Умирает богатство, умирает знатность, умирает семья. Но ни богатства, ни знатности, ни семьи не имел усопший: от всего этого он отказался ради служения ближним. Что же он имел?  Имел благоговение пред Богом, любовь ко Христу, любовь к людям, попечение о их спасении, ревность о добродетели, но для этих чувств нет смерти, ибо они выше времени. Одно тело его разрушится, а то содержание жизни, какое он имел, не умирает, но вместе с душой его восходит на небо. Да, не умирает дух Ореста Феодоровича, он ныне живой между нами, как жив Господь, им возлюбленный. Не о его смерти должны мы печалиться, не о его жизни спрашивать, но спрашивать о самих себе: мы, живые, стоящие пред лежащим мертвым телом его, мы живы ли на самом деле? Ты, предстоящее здесь юношество, надежда России, ты живешь ли? Ты имеешь ли в себе дыхание жизни? Ты знаешь ли и любишь ли то, что не исчерпывается интересом минуты? Ты можешь ли жить, а не говорить только началами правды, человеколюбия и веры? Ты проникаешься ли ими настолько, чтобы потом насаждать их в народе, о служении которому ты любишь говорить?

Если да, если дух Ореста Феодоровича. Скажу лучше – Дух Христа, который он передавал тебе, действительно в тебя вселяется, то и жизнь усопшего, кроме своего вечного царствования на небе, продолжится и здесь, на земле. Тогда будет он жить в тех русских деятелях, которые, по памяти о нем, возвысятся над жизнью стихий и моды и деятельно, самою жизнью начнут служить народному просвещению, которые перестанут быть опричниками русского народа, не будут в его священных собраниях, подобно ворам, жаться к стенке и стыдиться осенить себя крестом Христа и исповедать Его имя, как это теперь делается у нас. Но будут с христианским народом едино и соединятъ в себе его евангельскую веру с началами научного просвещения и, таким образом, поведут Россию к совершенствованию, к истине и добродетели. Тогда возрадуется дух усопшего страдальца сего мира и получит в этой радости заслуженный венец от Страдальца Божественного, во имя Которого он жил на земле. Аминь.

«О том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами». Этими словами апостол дает руководящее начало для духовного родства поколений, состоящего в том, чтобы каждое из них, каждое общество жило не своими только, ему присущими идеями и идеалами, но делилось бы ими со своими младшими братиями. Так и мы, бывшие ученики вне поминаемого учителя, призвав вас, братья, к общей молитве за него, считаем поэтому своим долгом поделиться тою идеей, которую мы извлекли из его многоученых и высоко полезных чтений, поделиться с вами и теми чувствами, которыми наполнены теперь наши души, чтобы и вас духовно породнить с усопшим, которого вы сами не слыхали, а лишь видели бездыханным во гробе, младшие же из вас и не видели вовсе.

Он преподавал две великие науки, из которых одна занимается самыми законами познания и называется наукой наук, а другая преследует важнейшую задачу познания, исследует духовный состав самого познающего. Но важность этих наук для нашей церковно-просветительной цели жизни станет еще яснее, когда мы вникнем в условия развития богословских званий. В средние века задачу богословия поставляли в том, чтобы прилагать к богооткровенным истинам отвлекающую способность рассудка и составит из них систему отвлеченных формул. Эту-то систему считали высшим выражением христианства и ее-то прививали людям в проповедях и в учебниках. Не будем говорить о печальных плодах этого схоластического богословия на западе, где оно соединилось с римским деспотизмом, но вспомним, насколько оно у нас в России отдалило общество от интересов уже не одной науки богословской, но и самой веры, самой жизни христианской, за выражение которой оно себя выдавало. Мертвая формальная логика считалась чуть не прямым откровением божественного разума и великие истины евангельской любви замуровывались в каменные стены схоластики.

Но всякому незаконному притязанию бывает свой конец: на том же Западе критика обратилась и на саму логику, и люди стали убеждаться, путем само-исследования, что законы логики не с неба сваливаются в наше сознание, но развиваются из более основных душевных сил человека. Это был великий шаг мысли в отношении истины, в высшей степени благоприятный для интересов веры. Этот шаг вместе с другими сделал и покойный профессор, как точный последователь опытной, а не формальной, логики, выводивший ее законы из психологии. Но этим не ограничивалась его ученая мысль: она указывала и то положительное начало духовной жизни, из которого возникают законы и приемы нашего мышления и познания; это начало указано в воле. В ней-то, стало быть, должно искать основного, высшего начала жизни и познания, ее-то развивать и регулировать должен искатель истины, в ее направлениях определить заповеди откровения.

Да, братие, эта истина, извлекается из светской, по-видимому, науки, только эта истина, отрешающая мысль от формальной бессодержательной схоластики, может дать нам жизненное начало в богословских исследованиях, сохранит в нем высоту христианских обетований; не высушать их, не мертвить, но перелагать их на язык науки во всей их животворной силе, и идти с ними в самый центр общественной жизни, привлекать к ним всех, ищущих света. Перейдем ли мы с этой истиной к современным потребностям религиозной жизни: мы поймем, что не два сильных, но зловещих ее течения, которыми с двух противоположных сторон обуревается церковь, не в доводах и опровержениях логики нуждаются, а – в ином психологическом знании. Одно из этих течений обрушивается на церковь с требованиями непосредственной нравственной жизненности, упрекая нас в забвении Христовых заповедей ради внешних якобы установлений, другое напротив, противопоставляет церкви инославную систему внешнего иерархического устройства и упрекает нас в расплывчатой чувствительности и забвении богодарованной иерархам власти.

Тщетно богословская наука отвечает на эти нападки документальным указанием исторических погрешностей в самых нападках: эти бурные течения обрывают от твердыни церковной часть за частью и уносят их в своих мутных волнах. У них сильна не логика, за них – не документы истории, а умение удовлетворить тому, что, по учению покойного, идет раньше и выше логики, что ее создает, удовлетворить потребностям душ, которые рвутся к живому учению, которые требуют от религиозных деятелей «явления силы и духа», требуют не формул, а прямого питания для жизни, осмысления своей ежедневной деятельности, требуют осязательного проявления царства Божия па земле, требуют не доводов, а прямого показания высоты христианства: «покажи мне веру от дел твоих». Да, воля идет впереди мысли, волю следует побуждать волею, жизнь надо исправлять жизнью, бурным стремлениям современных зловещих течений религиозной жизни надо противопоставить с соответствующей силой напряжение истинного церковного одушевления, его-то вносить в деятельность нашу и сим действовать.

Широко и многоплодно приложение психологической идеи покойного к пастырству, но еще ближе ее отношение к богословской науке. Если логика есть только отвлечение от нашего душевного содержания, а не предваряющее его начало, то ясно, что и богословие, или ученое определение христианских истин, должно быть не предварением религиозного настроения души, но лишь возведением ее в область понятий. Тогда станет ясно, что для рассуждения об откровении, о возрождении, о благодати, о вечной жизни, нужно, прежде всего иметь в своей душе соответственные этим словам факты, нужно в самой действительности, в самой жизни возрождаться от греха, испытывать через борьбу с ними и молитву – действие благодати, нужно иметь в своем сердце Христа, чтобы о нем говорить в науке, нужно не отрешать свою мысль от имеющегося религиозного содержания духа, но из него-то и почерпать ученый материал при систематизации и экзегетике, как это делали те русские христианские мыслители, которые, не будучи специалистами в богословии, достигли, однако, не только несравненно большей распространенности своих сочинений даже в светском обществе, но и создали целые направления в мысли, целые школы в жизни.

Итак, не только в деятельном служении Богу, но и в научном познании Его закона оправдывается учение вашего покойного наставника о том, что психология идет впереди логики, содержание  – впереди формы. Передавая ныне вам, братья, эту извлеченную из его чтений идею, это оставленное академии его завещание, призывая вас именем этой плодотворной научной истины присоединиться к нашей молитве за усопшего, понятно к чему еще другому мы будем призывать вас. К тому, чтобы приготовляя себя к служению христианского пастырства и христианской науки, мы позаботились о приобретении главнейшего условия того и другого рода деятельности. Это условие – есть христианственность души, освобождение ее от предубеждений житейского себялюбия, чтобы в душах наших по апостолу –  рассветал день и утренняя звезда восходила в сердцах наших, ибо только ходящий днем, по слову Спасителя, не спотыкается, ибо видит свет мира сего.

Имея этот свет, мы, проповедуя христианские истины в жизни и науке, будем иметь дело не с пустыми словами, но с жизненною действительностью. Не лицемерами в жизни, не схоластами в науке явимся мы пред людьми, но в том и другом случае достойными последователями того реального направления, которого держался покойный профессор; тогда наша молитва о даровании ему нетленного венца будет выражаема у нас не словами только и  чувствами, но и христианским деланием.

«Блажени мертвии, умирающии о Господе отныне, ей, глаголет Дух, дa почиют от трудов своих: дела бо их ходят в след с ними» (Откр. 14:13).

Блажен ты, усопший учитель наш, учитель Академии, предлежащий бездыханно среди нас! Блажен ты, ибо дела твои таковы, что пойдут вслед за тобою, в мир загробный. Действительно, чему и умирать в тебе? Есть смерть для горделивого самопревозношения и искания суетной славы. Но совершенно чужд был ты того и другого греха и не гордость, но смирение предшествовало твоей «славе» (Притч.18:12). Есть смерть для чувственных страстей, для служения чреву; есть тяжкая смерть и грозный суд для ненависти, зависти и обид, но чист был твой дух и твоя жизнь от подобных падений. Посвятив твою жизнь служению премудрости Божией, ты мог бы до всей справедливости определить сущность твоего жизненного содержания словами Писания: «Премудрость и знание есть страх пред Господом, и благоугождение Ему – вера и кротость» (Сир.1:27). Твоя благочестивая премудрость была «древо жизни для тех, которые приобретают её» (Притч 3:18), потому что она всегда возносилась к Богу и могла сказать Ему вместе с Соломоном: «Знать Тебя есть полная праведность, признавать власть Твою – корень бессмертия» (Прем. 15:3); а так как «на пути правды жизнь и иа стезе ее нет смерти» (Прем.12:28): то мы уповаем, что твое «желание премудрости возводит к царству» (Прем. 6:20), что, иначе говоря, для тебя смерти нет, праведный старец, что умирая о Господе, ты блажен.

Блажен ты! Но почему же мы грустим и плачем? Блажен ты, но почему мы все говорим: жаль Виктора Дмитриевича? Неужели потому, что не можем отрешиться от взгляда на твое преставление лишь как на телесную муку и разрушение плоти? Неужели потому, что мы знали тебя лишь по телесной жизни? Конечно нет! Напротив, ты будучи во плоти, настолько жил не плотью, а духом, что все встречавшиеся с тобою, читавшие в твоем ясном любвеобильном взоре содержание души твоей, как бы не замечали на тебе твоей плоти. И, конечно эта плоть, предлежащая нам во гробе и присужденная ныне к истлению, всего меньше должна удручать нас скорбью и жалостью. Нет, не о тебе жалеем мы, чистый, христианский дух, отлетающий от нас; жалеем мы о себе самих, о том, что остаемся вдали от твоего воспитывающего, очищающего и умудряющего влияние и примера.

Жалеем еще более о том, что применяя в себе ту участь, которая ныне тебя постигла, мы, увы, не находим в себе того богатства дел, идущих вслед за умирающими о Господе, и потому страшимся, чтобы день нашего посещения не оказался для нас днем Казни. Тихо жил ты между нами и разливал свой тихий свет любви и веры; тихо и неожиданно покинул ты нас, как бы выйдя от нас в другую комнату и спокойно предлежа ныне во гробе, заставляешь нас еще раз вглядеться в собственную душу. Являя нам на смертном ложе свой внутренний и внешний облик, исполненный мира и покоя, ты как бы повторяешь нам слова Спасителя: «Не плачьте обо мне, но плачьте о себе самих.. Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет (Лк. 23:28, 31). Итак, да не возмутят твоего желанного покоя наши скорбные слезы! Скорбь наша – о себе самих, тебя же мы с надеждою называем блаженным, ибо взирая на дела твои и на твое учение, составлявшее содержание твоего духа, дерзаем думать, что это учение, было именно то «учение мудрого» которое есть «источник жизни, удаляющий от сетей смерти» (Притч. 13:15).

Всмотримся же, братие, в смысл этой вечной мудрости, которая сроднившись с духом, вложенным в смертное тело, еще на земле приобщаем этот дух к вечности и с таким миром отпускаем тело в объятия смерти! Поистине, усопший учитель наш, сей смиреннейший христианин-мудрец, еще на земле жил в вечности, а не во времени. Ярче всего такое парение его в пределах вечности проявлялось в отношениях усопшего к своим ученым трудам и к их оценке обществом. Когда я занимался философией, то случалось не раз, что тщетно проискав точного и ясного определения какой-либо истины умозрения у современных и прежних знаменитостей западного мира, я совершенно неожиданно находил вполне удовлетворяющий ответ в творениях усопшего наставника; ответ твердый, величественный в своей скромности и простоте, но с такою неотразимою ясностью раскрывающий читателю свойства человеческого духа и законы его познанию и жизни, что автор его мог бы с полным правом говорить: «всяк, иже есть от истины, послушает гласа моего» (Ин.18:37).

Тогда-то, бывало, я изумлялся, почему же так мало известны людям эти ответы, эти разрешения философских споров, из коих некоторым был бы положен конец, если б творения Виктора Дмитриевича были распространены шире. Как, бывало, я негодовал на равнодушие к ним наших соотечественников! С какою горечью говорил всем, что они достойнее известности, чем знакомые всей Европе труды современных германских мыслителей, и что та же Германия, увидев их на своем наречии, конечно, поспешила бы их прославить по достоянию, а все образованные страны Европы перевели бы их на свои наречия, после чего и русское общество уделило бы трудам почившего несравненно более внимания, чем ныне, когда они почти не идут далее сферы духовных.

Как возмущало меня продолжавшееся и после обнародования трудов усопшего слепое самопревозношение совершенно разбитых им систем позитивизма и полуматериализма в русской печати, нагло провозглашавших себя последним словами науки! Тогда мне казалось, что наш усопший наставник, при виде такого неодолимого упорства лжи, должен бы постоянно носить в себе чувство непримиримого негодования на людей, на мир, на жизнь. Но вот чрез несколько лет я увидел тебя философ – христианин! Увидел спокойного, мирного, любящего, снисходящего. Ни тени ожесточения, ни звука жалобы на превозношение слепого невежества под личиной науки! Впрочем, далек ты остался и от равнодушия к раскрытию истины. Твое перо продолжало до самой смерти начертывать новые и новые ее обоснования и разъяснения: тобой руководило убеждение, что истина сама собою побеждает. В этом-то жизненном убеждении ты показал, что дух твой живет не временным, по вечным. Потому – то и встречал ты спокойно общественное влияние твоих философских противников, сильных одних упорством в невежестве,  что ты смотрел на дело истолкования истины, как на дело в себе самом заключающее жизнь и победу. Так понимать свое жизненное призвание могут только истинно верующие христиане, знающие, что истинное учение подобно зерну горчичному, «которое хотя меньше всех семян, но когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом. Так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его» (Мф. 13:32).

О, братья, да будут же наши умы, наши души этим деревом, вырастающим над умершим по телу и полагающимся ныне в землю зерном истинной философии! Как завидна участь того ума, того духа, которому почти нечего терять при смерти телесной, которого духовная жизнь, причастившаяся познанию и раскрытию вечной истины, даже на земле приобщается вечности, даже на земле же имеет прочную продолжительность после смерти через влияние на других! Конечно, немногим из нас суждено быть самостоятельными мыслителями – философами, но все мы, учившиеся по твореньям усопшего наставника, имеем возможность ясно, сознательно и неотразимо-убедительно усвоить истину, истинную мудрость и распространять между людьми сознательную убежденность в бытии и свойствах главного предмета ее изучения – Господа Бога. Если не будем поступать так, то будем виновны пред Господом и пред почившим почти так же, как те писатели отрицательного направления, которое не хотели знать его трудов. Последние виноваты в намеренном коснении в неверии, но предосудительна была бы в учениках философа-христианина, призванных к делу христианского просвещения, предосудительна была бы в них и косность в вере слепой, содержимо лишь обычаю, по привычке, когда пред ними все средства, чтобы обосновать веру сознательно и затем  передавать сознанию ближних.

Но да не будет так! Не нам, конечно, усопший друг и учитель, не нам, свидетелям твоего славного исхода, отрекаться от приобщения к познанию вечной истины через твои творения! Мы будем изучать их, будем сознательно проникаться истиною Божьей и, проникаясь ею, будем еще на земле по твоим стезям вступать в вечную жизнь, дабы не со скорбью и не со страхом взирать на отходящих в вечный покой, но с надеждою, с молитвою и с воспоминанием слов Христовых, столь справедливо применимых к тебе, усопший наставник и друг, тех слов, которые сказал Господь при подобной же разлуке с близким сердцу человеком: «Аз есмь воскрешение и живот: веруяй в Мя, аще и умрет, оживет; и всяк живый и веруяй  в Мя, не умрет во веки». (Ин.11:26). Аминь.

Погребальные молитвословия убеждают нас в не престающей никогда силе той духовной любви, которая связывает между собою сынов царствия Божия, а между архипастырем и его паствой бывает крепка настолько, что, по – справедливости, уподобляется взаимной любви жениха и невесты. Посему, казалось бы, все мы, сыны Церкви Московской, должны были взирать на кончину земной жизни усопшего владыки без того тяжелого чувства ужасной таинственности разлуки, которая, тем не менее, испытывается нами по всей силе. Томительное чувство это, прежде всего, показывает нам, что усопший не был нам чужд по духу.

Но ведь если ваше единение и общение с ним действительно существует, то это было общение не в делах мирских, не, в брашне и питии пли временных предприятиях внешней жизни, ни прежде всего  – общение в молитве, в слушании от него слова Божия и в исполнении предначертаний из жизни церковной. Откуда же тяжелая, тупая боль разлуки, если вечное нас соединяет? Источник нашей скорби довольно понятен. Мы томимся при виде гроба нашего святителя мыслью о чем-то невыясненном, о чем-то им недоговоренном; думается, что большинство скорбящих о разлуке с ним сходятся в желании услышать его исповедь, хотя бы на один час проникнуть во внутреннее содержание его духа и затем уже спокойно отпустить его в вечность.

Не о том ваша томительная тоска, возлюбленный архипастырь, что ты не успел ознаменовать свое краткое пребывание с нами множеством внешних мероприятий и повых учреждений. Что значит могли бы они для того дела духовного возрождения паствы, которое совершается прежде всего в самой душе, во внутренней жизни архипастыря, в отличие от жизни учреждений мирских и временных, где исчисление внешних заслуг деятеля может быть и имеет какое либо значение. Напротив, в том таинственном единении совестей человеческих, к которому сводится содержание жизни церковной, бесконечно большую нравственную пользу могут получить люди, когда пред ними откроется внутреннее святилище души пастыря, скорбящего и плачущего о наших несовершенствах, неустанно, в горячей мольбе повергающегося пред Господом и словом евангельского назидания умоляющего нас покаяться, возлюбить Господа и друг друга и хранить в чистоте свое христианское звание. Так, раскрытый пред веками и народами всеобъемлющий дух божественного Павла или одна покаянная скорбь Марии Египетской, приближая их вместе с прочим сонмом святых угодников к нашей жизни, является для христианина источником нравственных сил, преимущественно пред воспоминаниями о внешних заслугах не только недавних деятелей общественных, но даже родных или товарищей каждого.

Дух владыки Леонтия не успел раскрыться во всей полноте пред паствой Московскою и в этом причины нашей теперешней тяжелой скорби. Но если мало познал наш дух усопшего, братие, то не его мы можем винить в этом. Господу угодно было, чтобы не во всей полноте владыка Леонтий мог преподать вам некое дарование духовное к утверждению вашему, как стремился это сделать Апостол, собираясь видеть римскую церковь. И, при всем том, не вполне обездоленными оставил нас Господь, ибо знавшие усопшего близко, внимательно следившие за обнаружениями внутренней жизни владыки, теперь, при его гробе, могут несомнительно указать братьям главнейшие и лучшие упования жизни, которые днесь он завещает нам возделывать и которым он был настолько постоянно и твердо предан, что даже и по кончине его живы пред нами, знавшими его, эти стремления его сильного духа. Поистине, он мог бы сказать с апостолом Петром: «Буду стараться, чтоб и после моего отшествия всегда приводил это на память». Какие же это упования? Владыка, прежде всего, никогда не удовлетворялся наблюдением за исполнением внешнего закона; он разумел, что одна служебная исправность не может обеспечить плодотворной жизни Церкви.

Он искал в людях собственной, бескорыстной преданности каким-либо высоким целям, и с какою радостью он встречал ее и пользовался ею для нужд Церкви! С готовностью шел он навстречу ученым, духовно – просветительным, благотворительным предприятиям и с великою любовью и даже с благодарностью спешил со своею властною помощью, где чуял своим вещим сердцем биение жизни и бескорыстного одушевления и нелицемерного труда. Хорошо сознавая, что новозаветная Церковь, не послабляя, а напротив, еще возвышая строгость постановлений ветхозаветных, все-таки сильна не столько запрещениями, сколько благословениями на все доброе в людях, освящая и усовершая сие благодатью, владыка не был только начальником духовного ведомства, начальником над духовенством, но старался всегда быть духовным вождем и светочем всей своей пастве, с любовью поддерживающим всякий росток добра даже в тех отраслях разных жизней семейных и общественных, к которым не имел обязательных отношений.

Много есть обществ, семейств и людей, для которых его кончина скорбаая, но немощи нашей плотского неразумия, не будет, однако, кончиной их духовного общения с ним. Но особенно любвеобильно был открыт его дух одобряющий и подвизающий в такой среде, где он надеялся встретить столь же отзывчивую восприимчивость, которою сам отличался. Такой средой с давних лет для него было учащееся юношество, а в Церкви Московской – братство его обители Сергиевой. Приходилось нам встречать уже давно состарившихся, согбенных скорбями и нуждой сельских пастырей, в жизни которых чуть не единственною светлою и путеводною звездой было какое-либо слово или дело отеческого участия владыки Леонтия; семинаристы, студенты, послушники лавры, питомицы женских училищ – вот та очень скромная, но очень благодарная духовная нива, на которой вырастает сторицей плод его духовного дела.

В их обществе усопший проводил лучшие и полезнейшие часы своей жизни и не столько самое содержание его речей, сколько чутко усвоенное детьми разумение сей бескорыстной любви и светлой надежды архипастыря пробуждало могучий отклик веры и святых пастырских стремлений в юных душах, которые и явились дорогим, хотя и очень поздним плодом его духовного делания, плодом, который он и сам мог редко видеть, согласно Христову предупреждению: ин есть сеяй и ин есть жняй. Не внешние порядки жизни стремился преобразовывать и упорядочивать усопший, но любовью и деловою помощью вызывать и поддерживать в людях все лучшее, на что они способны. Этот завет он передает нам и по кончине, оставляя за собою в жизни Церкви Московской немного особых учреждений, но много пробужденных к духовной жизни молодых сердец.

Он научает нас не пренебрегать ни в других, ни в себе самих теми, хотя бы немногими дарами Божиими, которые уделены каждому, но, возделывая их, совершать свое спасение. Исполняя сей завет, мы возлюбим гораздо сильнее христианскую добродетель, чем взирая на нее, как только на ряд ограничений нашей воли. Многогрешный Закхей потщился послушать доброго голоса своего сердца, чтоб узреть чудного Учителя любви, и что же? Сей малый подвиг приводит его к полному покаянию и обновлению. И вот, если мы, по завету почившего каждый будем поступать по сему примеру, то, спася собственные души, сложим для святителя венец правды не менее ценный для души его, чем наши за нее молитвы, и тогда оправдаются другие слова Христовы: Ищущий получает награду и сообщает плод в жизнь вечную; так что и сеющий и жнущий вместе радоваться будут.

Прежде чем окончить молитвенное поминовение по дорогим нам покойникам, поделимся теми чувствами и мыслями, которые в сей торжественно – печальный час в большей или меньшей степени разделяются всеми нами.

Утешительно бывает для нас прижимать участие в тех молитвенных священнодействиях, которыми дорогая всем нам академия освящает различные отрасли своей жизни, соединяясь в стенах сего святого храма, как тесно сплоченное духовное братство. Утешительно и нынешнее собрание, когда к нашему братству присоединяются отцы и братия, учившиеся в Академии прежде, но по-прежнему сохраняющие к ней сыновнюю любовь. Но как все на земле несовершенно, так и наше сердечное утешение взаимной любви и веры омрачается мыслью о разлуке и смерти, которая и собрала нас ныне в этот святой храм. Нет между нами тех, кого так любила Академия, нет многих и из тех, коим Господь вложил мысль об учреждении благословенного Сергиевского Братства. Каждый год умножается число поминаемых, каждый год к ним прибавляется по нескольку поминавших их, молившихся за них Нынешний год особенно скорбный в этом отношении, среди прочих дорогих покойников наших молитв просит и сам незабвенный председатель Братства, всегда подававший всем столь назидательный пример смиренной и пламенной молитвы.

Так он был дорог для нас, что мы, глубоко потрясенные его кончиною, с печалью расстались и с днями его молитвенного поминовения, находя отраду в этом духовном общении с почившим. Правда_; высшая ступень духовной жизни не знает скорби об умерших, не боится смерти, остерегаясь только греха: но нам, связанным узами житейских попечений, для полноты общения с любимыми людьми, хотелось бы видеть их лица и слышать их голос. Когда же неизбежная смерть отрывает из нашего Братства и из Академии лучших деятелей, то не только исполняет скорбью сердца наши, но и самих нас устрашает угрозами предстоящего всем нам тления и даже лишает одушевленной преданности общему делу, по мысли о скоро преходящем течении жизни. Но, возлюбленные отцы и братие, не поддадимся до конца «печали мира сего» (2Кор. 7:10) и от самой смерти, предстоящей ныне нашему мысленному взору, научимся, как бороться с нею, как бороться со страхом смерти и скорбью безвозвратной разлуки. Любовь и молитва – вот два начала жизни, для которых смерть не страшна, для которых ее не существует.

Живы в сердцах наших те, которые своею любовью заставляли полюбить себя, которых любовь сильна в наших воспоминаниях настолько, что при каждом обращении к ним духовные образы этих людей вновь пробуждают души наши к высоким настроениям, побуждают нас к истинной жизни духовной, умягчают сердца, возвышают голос совести. О таких людях и молитва наша теплее и усерднее, так что на их оправдываются евангельские слова о том, как много грехов прощается любящему много; ибо молитва веры и любви очищает грехи усопших. Но неужели те из умерших, в коих было меньше любви, остаются без всякой надежды? О, нет! Другое начало, созидающее вечную жизнь, всегда торжествуя над смертью, не оставляет без плода рабов неключимых. Начало это есть молитва, которая всегда будет возноситься от грешной земли к небу, как умилостивительной фимиам, ибо доколе пребывает Вселенская Церковь, не оскудеют в ней и такие Христолюбцы, которые найдут в своих сердцах довольно сострадательной любви, чтобы облечь в нее всякое произносимое в поминаниях имя, независимо от заслуг усопшего, и вознести о нем молитву не устами только, но от полноты верующего сердца.

Так, в греховной ныне жизни земнородных во веки сохранится светлый луч молитвы, пробуждающий к жизни все, на что он устремляется. Любовь вызывает молитву, и молитва питает собою любовь, рождает жизнь и оба эти начала – любовь и молитва торжествуют – над смертью.

Вооружимся – же, возлюбленные отцы и братья, против скорби смерти любовью и молитвой; не против смерти телесной только, но и против двух еще других родов смерти, о которых нашему молитвенному собранию особенно благовременно подумать ныне. Телесная смерть близких горька нам, потому что она есть разлука с ними по плоти, в значительной степени лишающая возможности нас, слабых и маловерных, сохранять и духовное общение с близкими, взаимно назидая друг друга (1Сол. 5:11), обмениваясь внешними обнаружениями любви. Но ведь почти такое же значение имеет и другое неизбежное зло жизни, называемое разлукой. А разлука предстоит нам чрез несколько недель: Академию покидает ее старший курс, и со многими из покидающих нас мы не увидимся никогда.

Окончатся для них навсегда часы молитвенных и ученых собраний, часы дружеских бесед, искреннего обмена чувств и мыслей. Всему этому прекраснейшему содержанию общей жизни приближается неизбежный конец – как-бы смерть. Только взаимная любовь и молитва друг за друга могут торжествовать над нею, могут не на словах только, не в пышных фразах, но «делом и истиною» (1Ин.3:18) сохранить невидимое общение душ, охранять в разлуке то содержание жизни, какое вливала в них Академия. Охранять его нужно и для того в особенности, чтобы спасти нас от другой смерти, смерти лютейшей, смерти страшной и неумолимой, которой грозная коса висит над каждым из сынов Адама, то с особенною лютостью заносится над вступающими в жизнь питомцами школы, носителями юношеских, высоких, но не подтверждённых опытом, стремлений и надежд.

Разумею смерть нравственную; разумею отвержение высшего Божественного знания и то постепенное, но безвозвратное погружение души в самолюбивую и чувственную тину плотской жизни, от которого избавить нас может опять лишь любовь и молитва. Увы, сколь немногие питомцы всяких школ сохраняют в своем дальнейшем существовании, хотя некоторые, сколько-нибудь существенные, черты высшей жизни! Сколь многие, напротив, всю жизнь свою посвящают исключительно греховному себялюбию, совершенно забывая обо всем том, что было дорого в юные годы. Скрывать ли от себя ту печальную участь друзей, оставляющих ныне нашу Академию, что во взорах и на лицах многих из них Ангел Хранитель скоро-скоро не отыщет следов нравственного и религиозного одушевления, но, дряхлея и стеная, будет находить печати страстей и душевного одебеления. О, злая смерть души! О, печальный жребий наш, жребий изгнанников рая! Ни богословская ученость, ни общественное высокое призвание ничто не может отвратить твоей поражающей десницы! Но и здесь сострадательная любовь и пламенная молитва отгоняет искусителя от слабой души.

Разумеете ли вы, юные братья, незаменимую для вас силу этих надежных кормчих при опасном исхождении в открытое житейское море, воздвизаемое напастей бурею? К сожалению, едва ли разумеете, ибо разумение это дается обыкновенно горьким опытом, убеждающим человека в его нравственном бессилии и ничтожестве, тем опытом, который дает себя чувствовать в жизни самостоятельной. Да, конечно, внимание многих из вас, при вступлении в жизнь, обращено не на себя, духовный взор ваш не видит ужасного облика страшной душевной смерти, витающей над человеком; другие картины привлекают, быть может, ваши умы и сердца – шум общественной жизни, водоворот борьбы различных направлений, последнее слово журнального и книжного рынка, все те области жизни, где раздаются громкие слова и заметно сильное, хотя бы и минутное возбуждение.

Но возлюбленные мои: там-то и видно преимущественное царство смерти, там всякому восстающему началу полагается быстрый конец, там бытие нетвердое, вечно исчезающее, вечно сменяющееся другим и, по большей части, бессодержательное. «Но молю, да возьмеши их от мира, но да соблюдеши их от неприязни» (Ин. 17:15); вступайте в сей жизненный водоворот, боритесь, где и против кого нужно, но знайте, что только те из вас внесут туда добро и свет, чье жизненное содержание не будет исчерпываться, как у большинства людей светских, шумными интересами текущей минуты, борьбы партий и разных последних слов, но будет почерпать источники жизненного обновления в мире внутреннем и в Боге. Разумею тех, кто будет заботиться о своем внутреннем человеке, кто будет возгревать в себе любовь и молитву. Только тот будет в Вавилоне как Даниил, в столице как Златоуст, в Египте как Моисей, и как Павел в Ефесе и в Риме.

Без любви и молитвы нет жизни; любовь и молитва нужны не для неба только, но для того, чтобы и землю делать землею Господней, чтобы и другим приносить благо, а не зло под видом блага. И если ныне ваши неотягченные еще горьким опытом сердца не могут принять печальных предвещаний нелицемерной любви, то вспомните о сих прощальных словах во дни падений, во дни разочарований и уныния, которыми так богата наша жизнь. Вспоминайте тогда молодые годы сравнительной чистоты и искренней дружбы, вспоминайте наши молитвенные собрания и эти сугубо священные панихиды. Вспоминайте усопших наставников наших, умевших любить и молиться, и того незабвенного нашего недавнего покойника, который любил так глубоко и молился так пламенно и постоянно. В сем намерении заключим сегодняшнее наше поминовение близких нашему сердцу усопших и вознесем к престолу Всевышнего последнее молитвенное возглашение о них с любовью и надеждой. Аминь.

 (22 авг. 1898 г.)⁵²

Аминь, аминь глаголю вам, аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает, аще же умрет, мног плод сотворит (Ин.12:23).

Сии слова Христовы исполнились, братия, на умершем и ныне предлежащем нам покойном Епископе Михаиле. Умерши, он не прибыл единым, но собрал около своего бездыханного тела многие люди и сотворил чрез них плод молитвы и любви. Ибо это народное множество, которое в продолжении трех дней и трех ночей приближалось к его гробу, не было водимо праздным любопытством, но исполнилось духом сокрушения, просвещалось размышлением о собственной тленности, одухотворялось благоговейным сочувствием к отшедшему страдальцу, освящалось усердной молитвой о спасении души его. Тем утешительнее и удивительнее представляется нам это зрелище скорбной молитвы, что усопший не был и не мог быть давним другом своего народа, а скорее должен быть назван пришельцем среди него, ибо за полтора года своего духовного правления сею паствою он две трети этого малого срока провел на одре своей болезни и смерти.

Чем же объяснить это народное ему сострадание, эти коленопреклонения, воздыхания, и слезы христиан всех возрастов и сословий? Едва ли сами богомольцы сумеют объяснить происхождение охватившего их чувства, но выше приведенные слова Евангелия объяснят все это для тех, кто знал дух усопшего.

То был дух великий, дух апостольский, который распростирался далеко за пределы своей личной жизни, и в стремительном порыве любви и сострадания желал всех людей, всю вселенную охватить собою и, очищая всех молитвенным пламенем, вознести ко Христу. Поистине, Преосвященный Михаил был одним из тех немногих людей, которые едва замечают окружающую их внешнюю действительность жизни, и, обращаясь среди нее, исполняя дела своего звания, на самом деле бывают заняты всегда одною мыслью, одним чувством – скорбью за грешный мир, пламенным желанием общего спасения и блага, которые желают «всем быти вся, да всяко некия спасут». Это те избранные сосуды, что вместе с Христом могли бы сказать: огня приидох воврещи на землю, и что хощу, аще уже возгореся (Лк. 12:59). Это те, которые, скорбя о человеческих пороках и неправде и нестроениях церковных, взывают в сердце своем: жалость дому Твоему снеде мя (Ин. 2:17) и потому могут повторять о себе слова Божественного Павла: свидетельствуюсь совестью моею, что я всякий день умираю (Кор. 15:31).

Такой дух, братие, когда он отделяется в страданиях своих от тела, вызывает, чрез содействие благодати Божией, сочувственный отклик, таинственный подъем в душах, отзывчивых на все доброе, и творит тот плод, который видится нами в нашем усердии к памяти почившего. Чтобы утвердить в нас это благое дарование, скажем несколько слов о его подвигах и упованиях, и тогда узнаете вы, что преставившийся Архипастырь ваш поистине достоин любви от своей церкви.

Он был избранный сосуд, сказали мы, и это верно, потому что сосуд сей соединял и мудрость, и чистоту, и великую силу веры, и полное самоотвержение.

Так, самая вера его и решимость служить Богу не были плодом неведения, или привычки, или подражания. Напротив, исполняя слово апостола: вся испытующе, добрая держите (1Фесс. 5:21), он знал, подобно Моисею, всю премудрость мира, и, можно сказать, не было такого лжеучителя, которого бы он не изучил и не опроверг, не было в Европе тавой книги, с силой направленной против Христова учения, которая бы оставалась ему неизвестной. Его вера была сознательная, сильная против неверия. Его отречение от мира – основанным на глубоком понимании жизни мира, жизни русской и иностранной.

Обладая блестящими дарованиями и силой слова, и влиянием на окружающих, он мог бы преуспевать в жизни мирской, во все свои преимущества он вместе с Апостолом почел за сор и, подобно купцу евангельскому, не променял на сокровище царства Божия или лучше, подобно Иусте Варсаве, все достояние своего духа сложил к подножию Христа и Церкви, посвятив себя на служение им в скромном образе монаха.

Такое решение христианина, всегда угодное Богу, было  особенно ценно для Св. Церкви в то время, когда его предпринял почивший в качестве лучшего студента старшего курса в Петербургской академии, в которой уже 17 лет никто не принимал на себя такого подвига, и юношество, призванное на служение Церкви, в большинстве своем стремилось служить миру, легкомысленно утверждая, будто подобное мирское настроение более полезно людям. Решение уважаемого всеми, лучшего и бесспорно разумнейшего товарища поколебало многосотенную толпу студентов академии и академий. Оно восхитило и укрепило ближайших друзей его, стремившихся к тому же подвигу, расположило к нему п других юношей, прежде не думавших о нем, да и те товарищи покойного, которые имели намерение служить Церкви в качестве пастырей семейных или даже не имели и такого намерения, крепко задумались и снова много раз задумывались над жизнью, когда лучший из них избрал жизнь самоотречения и отрицания мира

Они, а также и следующие поколения питомцев академии, возвращались к мысли о превосходстве небесного жребия над земным, когда взирали на дальнейшую жизнь и деятельность о. Михаила в качестве наставника и инспектора академии. Они с удивлением замечали, что заключившись в монашескую келью, их молодой наставник не утратил широты и беспристрастия мысли, не стал человеком партии, что по-прежнему он шел туда, куда влекла его познаваемая истина, так что во время одного, не от него зависевшего, смущения, он было совсем решился оставить свои почетные полномочия профессора и удалиться навсегда в монастырское уединение, пока настойчивый призыв блаженного епископа Феофана и знаменитого иеросхимонаха Амвросия не призвали его назад, к ученой и просветительной деятельности. Возвратившись к учебному делу, с сугубым дерзновением начал он вещать слова истины – и как было отрадно видеть, что слово его собрало к нему огромное число одушевленных слушателей, из которых многие незадолго до начала его учебного курса только смеялись и над монашеством, и над самим богословием!

Но вот усилился недуг его ранней юности, обнаружилась та гибельная чахотка, которая ныне заключила его во гроб, и молодой архимандрит Михаил принужден оставить академию после четырех быстрых лет своего служения в ней, а затем, целых пять лет проводить в покое на юге в звании посольского настоятеля в далеких Афинах. Однако, «Ни широта, ш долгота не могли отлучить от любви Христовой», и от любви к нему его друзей, его товарищей и учеников, искавших в нем нравственной опоры и утешения. Многочисленные письма с духовною исповедью потекли со всех концов широкой Руси в далекие Афины, а некоторые друзья самолично поехали туда, чтобы находить укрепление у слабого телом, но сильного духом руководителя, учителя, брата и друга, как некогда древние христиане у Максима Исповедника или Феодора Студита.

Тот же подвиг руководства товарищами и учениками нес усопший в Полтаве и к  Тавриде, даже до последних дней своей жизни. Ныне оборвалась нить этой жизни, и разбиты скорбью сердца многих его последователей – ныне церковных учителей, пастырей и архипастырей, от которых слышали о добродетели почившего ученика их и ученики учеников их. Эти сердца незримо здесь, в этом храме, бьются с болью, но и с упованием около его гроба.

Знай же, Таврическая паства, какое сокровище заключено в земные недра под твоим соборным храмов! Эта могила вводит тебя в духовое общение с предстоятелями многих церквей Российских и Восточных, которые бы за счастье почли помолиться и поплавать у этого гроба. И мы знаем, что многие нарочно приедут сюда помолиться за усопшего, которых путь не лежал бы на сию овраину отечества, которые бы никогда и не взглянули на Крым и Симферополь, если бы там не был погребен Преосвященный Михаил.

Он не мог назидать в предсмертные годы свою новую паству постоянною проповедью, и взамен того даровал ей для постоянного назидания свою могнлу и память о своей праведной кончине.

Он умирал, как святой подвижник, которому «смерть приобретение», ибо давно был «желание имый разрешитися и со Христом быти». Он улыбался среди мучительных страданий; он приобщался с радостью Св. Тайн, ежедневно обновляя дух свой этим блаженным общением со Христом. Задыхаясь, за несколько минут до смерти, он шептал друзьям своим свой последний завет о самоотверженном служении Апостольской Церкви. Не смерть его сразила, но он победил ее, и мы, ее ближайшие свидетели, можем восклицать при воспоминании о ней: «никто же да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть».

Служители Божии! Взирайте на кончину сего праведного жительства и подражайте вере Святителя! Паства! Не поддавайся малодушному страху смерти маловерующей современности. Дух Божий, укрепивший умершего при смерти его и в жизни его! Не покидай и нас, взирающих на удаление его в лучший мир, если не сугубо, как во Едисея после Илии, хотя по мерности нашей. Аминь.

Семь лет тому назад последние дни первого годового месяца потрясли до самой глубины души наше столичное и отчасти провинциальное общество, а учащуюся молодость по преимуществу. Когда разнеслась весть о том, что умер Достоевский, то каждый непосредственно почуял в своем горько опечаленном сердце, что умерший был для него гораздо ближе, чем он предполагал прежде. Все весьма многочисленные и разнообразные суждения, картины и вопросы, которые он встретил в трудах почившего, в этот горестный день слились в нечто целое, в некую единую истину великую для сознания и, притом, самоочевидную. Евангелие, вечная жизнь, самоотвержение и любовь –  вот те идеи, которые вместе со смертью своего провозвестника, как-то особенно ярко начертались сами собой на сердцах, ясно возвещая о своем бессмертии, о своей продолжительности в сознании того, кто носил и исповедывал их, о бессмертии своего проповедника.

В те, воистину, священные дни стали верующими христианами многие из всегдашних отрицателей: многочисленная толпа студентов, курсистов, юнкеров, гимназистов и др. учащихся пели: «Святый Боже», тогда еще не освященное обычаем. Пели и те, которые никогда не молились прежде; подобные же люди были между читавшими над гробом Псалтирь, не прекращавшими чтения даже ночью. Смерть такого человека, как-то, вдруг, раскрыла им глаза и воззвала к жизни для Бога. Произошло нечто подобное Голгофе: воскресли мертвые духом, били себя в перси отступники, исповедуя божественное достоинство дотоле отвергаемого ими Христа, о Котором учил умерший... Да, эпитафия с заглавия «Братьев Карамазовых», перенесенная на памятник Достоевского, в день смерти его осуществилась явно. «Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно упавши в землю не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет мною плода». И мы тогда видели и свидетельствуем, что не стадное увлечение толпы, но ясное пробуждение совести отражалось на лицах, они плакали и молились.

Объяснить эти явления, скажем, эти события, по существу, значит покушаться на самую характеристику писателя. Обратим внимание только на главную причину, по которой эта смерть была для каждого чем-то своим, каким-то переворотом во внутренней жизни.

Достоевский – гений, христианин, славянофил, народник, психолог, философ, все это так; но этими свойствами обладали и другие писатели; почему же только он так близок душе каждого человека, не лишенного идеалов? К счастью, мы имеем его собственное определение сущности его гения, вот оно: «При полном реализме найти в человеке – человека... я изображаю все глубины души человеческой»... (Т1, стр. 373).

Каждый человек, при всем разнообразии характеров и положений, имеет образ Божий, который облекшись в свойства его индивидуальной природы, должен создать индивидуальный, но, в тоже время, и идеальный характер. Однако, осуществление этого идеала или накопление и уничтожение его зависит от самого человека. Достоевский прозревал в каждом этот его идеальный образ и умел полюбить его; это, так называемая, «любовь человека в Боге», любовь христианская, в отличие от мирской, которая относится к наличному состоянию человеческого духа. Последняя выражается в простом стремлении к любимому существу, а первая – в стремлении воссоздать в нем его идеал; она есть любовь воспитывающая.

Эта – то любовь не только научила Достоевского найти искру добра во всяком заблуждающемся, во всяком злодее: но она возвышала его анализ над творениями даже тех талантов европейской и американской литературы, которые поставили себе целью описывать святые чувства в самых бессердечных типах. Дело в том, что Достоевский при таком (конечно, уже само по себе – великом) проникновении начертывал, кроме того, путь, по которому это, присущее всякому доброе начало может развиваться все сильнее и сильнее до борьбы, с подавившими было его страстями, до победы над ними, до полного отождествления с собою всего человека. Но что еще замечательнее, это реализм Достоевского при таких высоких идеалах: он не игнорировал злой воли человека, злой действительности. Все его романы, особенно три последние, постоянно рисуют нам, как на каждой ступени развития каждого характера представляется путь к усилению этого доброго начала, в какой образ оно стремится вылиться, и как затем человек снова извращает его, снова отворачивается от истины и добра, и как, наконец, даже здесь, в его самом низком падении, опять не потухает еще искра присущего ему добра, освещающая ему путь восстановления.

Какого бы из героев этих трех романов вы не взяли, какую бы сцену ни открыли, везде встретите ту же идею, те же две проведенные дороги – к спасению в человеке образа Божия, и к уничтожению.

С этой идеей Достоевский прошел по всем слоям общества: по монастырям и церквам, по университетам и низшим школам, по гостиницам и гуляньям, по ученым кабинетам и судам, по улицам и больницам, по кабакам и блудницам, наконец, по тюрьмам и каторжным шахтам.

Указывая везде доброе в людях, показывая этих людей на самом процессе развития их нравственного возрождения, Достоевский, как-бы против воли, заставляет читателя полюбить человека, полюбить всякого ближнего этою христианскою любовью, прозревая во внутреннюю сокровищницу его духа.

Но среди многих своих разнородных типов, разнородных и по внутреннему характеру и по положениям и условиям жизни, Достоевский с особенною любовью и гениальным умением рисовал различные разновидности типа русского интеллигента идеалиста – искателя правды. Подобными типами наполнены «Весы», три таких типа найдете в «Униженных и Оскорбленных», целые романы, как: «Подросток», «Преступление и Наказание» и «Братья Карамазовы» вращаются на главном герое подобного типа, окруженном такими же второстепенными героями. В этом отношении Достоевский стоит во главе целого ряда писателей, начиная от Пушкина. Писатели эти, единодушно сознающиеся в неудачном исходе идеалов своих героев, пытаются ответить на вопрос: чего же именно не доставало им для осуществления своих великих жизненных задач? Вопрос этот они разрешают различно.

Пушкину Достоевский усваивает то разрешение, что наши идеалисты должны отказаться от деланной, светско-чиновной жизни с ее предрассудками, и слиться вместе со своими филантропическими идеями с жизнью народною, с ее христианскими стремлениями. Достигнуть такого освобождения от своей мучительной, бесцельной и коверканный сутолоки и слиться с искренним бытом народа возможно при отрешении от эгоизма, так глубоко, хотя и незаметно, въевшегося в мировые идеалы искателей истины. Они не умели этого сделать, а потому и выйти из засасывающей их тины страстей они оказались неспособны, даже при внешнем присоединении к простолюдинам; они и туда внесли свое зло и несчастие, и были отвергнуты народом.

«Оставь нас, гордый человек!

Мы дики, нет у нас законов,

Мы не караем, не казним, но жить с убийцей не хотим».

Дикий цыган обличает образованного либерала; ему объяеняет: «Ты для себя лишь ищешь воли».

Так-то растолковал Достоевский Пушкина и поклонился его гению, как народному, как провидцу истинной задачи России, состоящей в том, чтобы через единение обществ с народом воплотить христианство в жизнь. Раскрыть это воплощение в реальных картинах взялся Достоевский. Он изобразил до последней мелочи все данные, с которыми идеалисты общества идут к народу, представив самую точную топографию их внутреннего мира. Как в зеркале, видят они себя в его романах, и кто – со смирением, а кто – и скрежетом зубов должен бывает сознаться, что в его идеал вошло много грязи, много личного раздражения, зависти и разнузданности, что все эти его внутренние звери в значительной степени определили в частнейшие формы его идеалов и заставили отвратиться от многого святого; что не жизнь следует обвинять в неудачах, не невежество людей, а собственное нравственное бессилие, собственные пороки.

Достоевский не останавливается на чистом анализе факта: он показывает, что очистив идеал и себя самого от грязи, мы останемся не при чем ином, как при идеале Христианском, что последний не исключает собою, но обнимает и усовершенствует все, что только есть доброго в мысли и чувстве человека, по слову Спасителя: «Все еже даст Мне Отец, ко Мне придет».

Так, Раскольников, очистив свою совесть от прежних заблуждений ее, тем самым приобрел и новую веру: не гордецом, но смиренным христианином является он в ссылке. И настолько те «горды» искатели свободы и правды, которые не побороли прежде всего себя самих, насколько все эти Ставрогины, Верховенские, Раскольниковы и старшие Карамазовы оказываются в будничной жизни еще злейшими бичами своих ближних, чем те «старые» против которых они ратовали: настолько идеалисты христиане находят возможность вложить свою лепту добра и, таким образом, осмысливать будничную серенькую жизнь.

Им светит образ Христа и вера в Церковь, или православие, которое тем и велико в глазах Достоевского, что оно при помощи народных обычаев, вносит «великую идею» о Боге, о св Духе, о вселенском союзе людей во всякую область жизни, в каждый ее шаг, напоминает нам всюду о Боге, живущем во взаимной любви всех верующих без различия состояний и народностей. Вот почему гнетущая людей, но неизбежная для «гордецов» пошлость житейская освещается божественным светом, лишь только они «внутренним образом» принимают Евангельское учение.

Покаявшийся Раскольников, Шатов, а особенно о. Зосима и Алеша со светлым взором любуются на каждую Божью тварь, на все добрые явления и человеческого быта; везде они видят десницу Божию, всякому горю уделяют нежное участие; всякому, даже злейшему падению – слово вразумления. Для них нет опасности разочарований: они в каждом несчастии, как и во всем мире вещей, усмотрят духовными очами любовь Творца, по слову другого поэта:

«Меня во мраке и пыли Земли влачившего оковы,

Любови крылья вознесли в отчизну пламени и слова.

И просветлел мой темный взор, И стал мне видим мир незримый,

И внемлет ухо с этих пор, Что для других неуловимо.

И с гордой выси я сошел, Проникнут весь ее лучами.

И на волнующийся дол Взираю новыми очами...

И вещим сердцем понял я, Что всё, рожденное от Слова,

Лучи любви кругом лия, К Нему вернуться жаждет снова;

И жизни каждая струя, Любви покорная закону,

Стремится силой бытия Неудержимо к Божью лону,

И всюду звук и всюду свет, И всем мирам одно начало,

И ничего в природе нет, Что бы любовью не дышало».

Но ведь выразить этот принцип в фантастическом апофеозе легко, легко его определить путем общих понятий христианской морали. Незабвенная и незаменимая заслуга Достоевского – в реализации этого принципа посредством картин житейской действительности. Он в тысяче реальнейших картин показал, как возможно его прилагать к современному холодно-эгоистическому быту, обладая только живою верою и действительною любовию к каждому человеке, (а не к человечеству вообще при равнодушном отношении к окружающим). В этом состоит смысл типа Алеши Карамазова, который и перед старцами-монахами, и в среде малых школьников, между развратнейшими родичами и в обществе изнеженных барынь, и в трактире, и у блудницы, везде, словом, является непосредственным утешителем, примирителем, учителем, провозвестником царствия Божия.

Показать нам фактически-детально жизненное значение христианства и народничества, вывести их из области науки, публицистики и поэзии в повседневном быте, вот чем заставил следовать за собою Достоевский изверившуюся во всякую теорию интеллигенцию.

Этого, вероятно, способа и ожидали те великие мужи русской истории XIX века, последователем которых и объявил себя Достоевский. Разумею славянофилов. Они скорбели о косности своих слушателей и читателей, и молили Бога о более убедительном для общества проповеднике.

Молил Тебя в час полуночи Пророку дать силу речей,

Чтоб миру глашал он далеко Глаголами правды своей.

Молил тебя с плачем и стоном,

Во прахе простерт пред Тобой,

Дать людям и уши, и сердце Для слышанья речи святой.

Пророк этот открылся в лице Достоевского. Он раскрыл пред нами нашу совесть, как на картине; он учил нас прежде всяких теорий слушать голос своей совести, освобождать себя от рабства страстям, не в правовых понятиях, не в политической экономии, а прежде всего в душе своей уничтожить разницу между мужиком и барином, а затем уже смотреть, какое мировоззрение оправдывается подобными принципами братства, и уразумех то мировоззрение, мировоззрение Евангелия. «Смирись, гордый человек!» взывал он вслух целой России на Пушкинском юбилее, «Смирись, праздный человек!» Не из внешнего порядка вещей, а из сердца твоего вырви эгоизм, разврат и злобу, и тогда приходи «поработать на родную ниву»... Проснулась общественная совесть, проснулась пред гробом пророка; даже лица человеческие просветляли в те дни, но увы – ненадолго.

Где теперь все те, которые при выносе его тела воспевали Св. Троицу устами, давно привыкшими только в кощунству и глумлению? Где те, которые будучи народниками-патриотами и прежде, здесь уже прямо возвещали единение с Церковью, внесение в жизнь ее истины? Где те, которые при гробе его обещали навсегда оставить «интеллигентный разврат» и трудиться самоотверженно для народа?

Взгляните на современное состояние общества. Тогда мы вооружались против безбожных отступников от народно-церковной жизни, против ложных дешевых либералов в чиновничьих мундирах, потерявших все дорогое для народа, якобы во имя прогресса, а на самом деле лишь по своему непроходимому невежеству в области религии и морали. Теперь приходится видеть тупую ложь и лицемерие, проникшими и в правый лагерь. Приходится встречать каждую минуту явления, где уже не либеральными фразами из журналов прикрывается холодный карьеризм и презрение к меньшей братии, но, увы – священными словами Божественного писания и святыми обычаями Церкви. И насколько поклонение Христу Его бичевателей гнуснее и преступнее самых бичеваний, настолько же эта низкая эксплуатация веры гибельнее для нее, чем прежнее бесцеремонное ее попирание...

Достоевский все надежды обновления возлагал на молодежь, на ее готовность к самоотверженному подвигу (ч.1 стр. 81); может быть его молодежь не вся изменила, и мы знаем о нескольких работниках, трудящихся по углам России во имя его заветов над просвещением народа. Но в наше печальное время гораздо чаще замечается такая продажность молодежи, такой житейский практицизм, такая легкая ассимиляция чиновническим понятиям, которой просто удивляться надо, как психологическому феномену. Отсюда ясно, что в либеральном настроении учащихся умов личный эгоизм–«искание воли для себя только» имеет гораздо большее значение, чем у «прежних». Одно и тоже расширение своего себялюбивого «я», выражавшееся в студенческие годы в пренебрежении к законам, в молодом чиновнике естественно не перерождается, а лишь видоизменяется в деспотизм и наглое чванство.

Этот «практический нигилизм», царящий даже и в тех обществах, где нечистые уста не стыдятся постоянно произносить имя Христово, конечно, всего гибельнее отразится на «малых сих» – на народе и на учащемся юношестве.

Но всего плачевное появление подобной действительности после такого высокого подъема русского духа. Многое, очень многое из проповеди Аксакова и Достоевского было принято общественным мнением; студенчество единодушно увлекалось учеником последнего, Соловьевым, которого широкий ум мирил лучшее в идеалах своих противников с христианскими началами. Мы ждали близкого времени дружного объединения общества в христианстве и народности; а между тем, теперь все разъединено, раздроблено на куски; все мосты между берегами сожжены, все связующие нити перерезаны, и естественно, современные обличители не ограничиваются осуждением людей, а осыпают хулами и священнейшие правила.

Но унывать ли следует отсюда? Может быть, чрез беды жизни нам яснее определится ее истинный путь? Вот если веришь в свет Евангелия, спустись-ка с ним в эту тьму, а для этого не в желаниях и идеалах, а на самом деле просвети свою собственную внутреннюю жизнь настолько, чтобы не потеряться в этой тьме, но осветить и ее.

Если когда, то именно теперь этому практическому нигилизму нужно противопоставить жизненную веру и любовь, самоотверженное участие в судьбе брата и широту христианских понятий.

Явятся лн такие служители истины? Выберутся ли искания нашего юношества на путь

служения Христу и Церкви? Или нашему студенчеству и впредь суждено носить обманчивую маску духовной жизни на несколько школьных годов, чтобы затем обнаружить под нею мертвый скелет житейского себялюбия и духовного бессилия? Свидетельствует ли убранство смоковницы о сокрытых под ней зреющих плодах, или ее красивые листья прикрывают лишь ее бесплодную наготу?

Сегодня в разных концах нашего отечества представители русской литературы и русского гражданства говорят о нашем великом народном поэте – Пушкине. Что скажет о нем служитель церкви для духовного назидания? Ответ на такой вопрос не трудно почерпнуть из общественного настроения сегодняшнего дня. Смотрите – имя Пушкина привлекло сюда русских людей самых разнообразных положений и возрастов: и старцы и юноши, и мужчины и женщины, и военные и гражданские чины, и вельможи и скромные горожане, считают для себя дорогим и близким имя покойного поэта. Все литературные, философские и политические лагери стараются привлечь к себе имя Пушкина.

С какою настойчивостью представители различных учений стараются найти в его сочинениях, или, по крайней мере, в его частных письмах, какую-нибудь, хотя маленькую, оговорку в их пользу. Им кажется, что их убеждения, научные или общественные, сделаются как бы правдивее, убедительнее, если Пушкин хотя бы косвенно и случайно подтвердил их. Где искать тому объяснения? Если бы мы были немцами или англичанами, то вполне правильное объяснение заключалось бы конечно в ссылке на народную гордость, на мысль о Пушкине, как о виновнике народной славы. Но мы – русские, и свободны от такого ослепления собою. Если мы кого горячо любим все вместе, всем народом, то для объяснения этого нужно искать причин внутренних, нравственных. Спросим же мы свое русское сердце, что оно чувствует при чтении бессмертных творений нашего поэта? Думаю, что с нами согласятся все, если мы скажем, что стих Пушкина заставляет сердце наше расширяться, сладостно трепетать и воспроизводить в нашей памяти и в нашем чувстве все доброе, все возвышенное, когда-либо пережитое нами.

Бывает так, что в минуты душевного утомления и апатии какой-нибудь отрывок из Пушкина вдруг поднимает в нашей душе самые сложные, самые возвышенные волнения. Такое действие можно сравнить с тем, когда большая и косная масса музыкального органа вдруг приводится в движение чрез мощное прикосновение к его ручке; несложно и быстро вращательное действие ручки, а вдруг чудная сложная мелодия издается мертвою машиной.

Великий Достоевский объясняет любовь русского народа к Пушкину тем, что он вмещал в себе в степени высшего совершенства ту широту русской души, из которой эта последняя может перевоплощаться в умы и сердца всех народностей, обнимать собою лучшие стремления всякой культуры и вмещать их в единстве нашего народного и христианского идеала. Определение Пушкинской поэзии вполне справедливое; но оно недостаточно, чтобы объяснить близость Пушкина ко всякому русскому сердцу, хотя бы и совершенно чуждому международных интересов.

Перевоплощение Пушкинского гения не ограничивалось своим международным значением. Он мог перевоплощаться в самые разнообразные, иногда в самые исключительные, настроения всякого вообще человека, любого общественного положения и исторической эпохи. Читая драматические и лирические творения Пушкина, сколь часто каждый из нас узнает в них свои собственные душевные настроения, свои колебания, свои чаяния. Исключительное свойство художественного таланта Пушкина, столь глубоко захватывающего всю внутреннюю жизнь своего читателя, заключается именно в том, что он описывает различные состояния души человеческой, не как внешний наблюдатель, метко схватывающий оригинальные и характерные проявления жизни и духа человеческого: нет – Пушкин описывает своих героев как-бы изнутри их, раскрывает их внутреннюю жизнь так, как ее опознает сам описываемый тип.

В этом отношении Пушкин превосходит других гениальных писателей, напр. Шиллера и даже Шекспира, у которых большинство героев являются сплошным воплощением одной какой-нибудь страсти и потому внушают читателю ужас и отвращение. Совсем не так у Пушкина: здесь мы видим живого цельного человека, хотя и подвергнутого какой-нибудь страсти, а иногда и подавленного ею, но все-таки в ней не исчерпывающегося, желающего с нею бороться и, во всяком случае, испытывающего тяжкие мучения совести. Вот почему все его герои, как бы они ни были порочны, возбуждают в читателе не презрение, а сострадание. Таковы его Скупой Рыцарь, и Анжело, и Борис Годунов, и его счастливый соперник Дмитрий Самозванец. Таков же и его Евгений Онегин, самолюбивый и праздный человек, но все же преследуемый своею совестию, постоянно напоминающей ему об убитом друге. Так, самое описание страстей человеческих в поэзии Пушкина есть торжество совести.

Ах! чувствую: ничто не может нас

Среди мирских печалей успокоить;

Ничто, ничто... едина разве совесть!

Так, здравая, она восторжествует

Над злобою, над темной клеветою;

Но если в ней единое пятно,

Единое, случайно завелося,

Тогда – беда! как язвой моровой

Душа сгорит, нальется сердце ядом,

Как молотком стучит в ушах упрек,

И всe тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах... И рад бежать, да некуда... ужасно!

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!⁵⁵

Понятно теперь, почему нам жалко всех его героев, почему нам кажется, что хотя они и впали в тяжкие преступления, но они могли бы быть лучшими, и что мы сами чрезвычайно похожи на того или другого из них. Подобное влияние своей поэзии на умы и сердца человеческие Пушкин предвидел, и не ошибемся мы, если к этому именно предчувствию поэта отнесем его дерзновенные слова, которые он произнес на закате своей литературной деятельности:

«И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокой век восславил я Свободу,

И милость к падшим призывал».

Но приостановимся в раскрытии нравственного значения Пушкина для русского человека: нам уже слышатся возражения – мог ли иметь такое влияние Пушкин, этот легкомысленный, буйный юноша, не только себя самого, но иногда и свою лиру отдававший на служение беспутству? Ответим на этот вопрос беспристрастно, ибо тогда еще лучше поймем значение переживаемого события. Влияние Пушкина не есть прямое воздействие высоконравственной личности, но воздействие его литературного гения. Не по своей воле, не вследствие нравственных усилий получил он исключительную способность совершенно перевоплощаться в настроение каждого человека и открывать в нем правду жизни читателю и самому себе: все это было свойством его природы, даром Божиим. Пушкин был великим поэтом, но великим человеком мы его назвали бы лишь в том случае, если бы он эту способность глубокого сострадания людям и эту мысль о царственном значении совести в душе нашей сумел бы воплотить не только в своей поэзии, но и во всех поступках своей жизни.

Он этого не сделал и постоянно отступал от требований своей совести, воспитанный в ложных взглядах нашей высшей школы и нашего образованного общества и подверженный с детства влиянию людей развратных. Светлые идеи своей поэзии он почерпал в изучении жизни народной и в самом своем поэтическом вдохновении; ими он старался поборать свои греховные страсти и надеялся, что он достигнет возрождения души своей в той ее первоначальной чистоте и светлости, какими она была одарена от Творца. Эту надежду он выразил в известном стихотворении, описывающем, как невежественный маляр исказил своими самовольными рисунками прекрасную картину древности. Но вот неумелая работа исказителя стирается временем и фреска первоначального художника-гения восстает во всей своей красоте.

«Так исчезают заблужденья

С измученной души моей,

И возникают в ней виденья

Первоначальных чистых дней»⁵⁶

Как человек, Пушкин был, конечно, таким же бедным грешником, как и большинство людей его круга, но все же он был грешник борющийся, постоянно кающийся в своих падениях. Лучшие его лирические стихотворения –  это те, в которых он оплакивает такие падения, и те, которыми он выражал свое разочарование в ложных устоях тогдашней общественной жизни, его воспитавшей и затмевавшей в нем правила христианства еще в детские годы. Есть одно, мало замеченное критиками, в котором Пушкин описывает те два, царящие в нашей общественной жизни, греховные начала, что служили причиной его первоначального отступления от детской чистоты и от детской веры. Это – демон гордыни и демон разврата.

В начале жизни школу помню я;

Там нас, детей беспечных, было много;

Неровная и резвая семья.

Смиренная, одетая убого,

Но видом величавая жена

Над школою надзор хранила строго.

Толпою нашею окружена,

Приятным, сладким голосом, бывало,

С младенцами беседует она.

Ее чела я помню покрывало

И очи светлые, как небеса.

Но я вникал в ее беседы мало.

Меня смущала строгая краса

Ее чела, спокойных уст и взоров,

И полные святыни словеса.

Дичась ее советов и укоров,

Я про себя превратно толковал

Понятный смысл правдивых разговоров,

И часто я украдкой убегал

В великолепный мрак чужого сада,

Под свод искусственный порфирных скал.

Там нежила меня теней прохлада;

Я предавал мечтам свой юный ум,

И праздномыслить было мне отрада.

Любил я светлых вод и листьев шум,

И белые в тени дерев кумиры,

И в ликах их печать недвижных дум.

Всё – мраморные циркули и лиры,

Мечи и свитки в мраморных руках,

На главах лавры, на плечах порфиры –

Все наводило сладкий некий страх

Мне на сердце; и слезы вдохновенья,

При виде их, рождались на глазах.

Другие два чудесные творенья

Влекли меня волшебною красой:

То были двух бесов изображенья.

Один (Дельфийский идол) лик младой –

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал он силой неземной.

Другой женообразный, сладострастный,

Сомнительный и лживый идеал –

Волшебный демон – лживый, но прекрасный⁵⁷

Более подробно он раскрывает то же служение этим двум бесам в лице Евгения Онегина. Забыв свой нравственный долг, как христианина и гражданина, этот герой Пушкина усердно служил двум названным бесам, гоняясь за житейскими наслаждениями; но неизгладимый из сердца, хотя и смутно сознаваемый, укор совести постоянно отравлял его жизнь каким-то неопределенным стремлением найти другие условия быта. И вот он, переезжая с места на место, подобно Каину тщетно ищет покоя своей душе.

Наши патриоты, во главе с великим Достоевским, видят причину печалей Пушкинских героев в их отрешенности от народной жизни. Они правы, но условно. Пушкин действительно находил нравственную опору против ложных устоев общественной жизни в русском народе и в русском историческом прошлом; но он ценил то и другое не потому, что это наше родное, свое, а потому, что русская до-Петровская жизнь и жизнь народная современная были именно вполне согласны с тем чистым и строгим обликом прекрасной учительницы, от которой отступил он для служения двум демонам. Такого служения была чужда наша прежняя церковно-народная культура, продолжающая и поныне жить в нашей деревне. Пушкин был народник, но, прежде всего, он был моралист, и народником сделался потому, что был моралистом.

Мысль эта для многих покажется невероятной, но смотрите, где Пушкин был более великим поэтом, как не в исповедании своих разочарований, своего раскаяния?

Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты;

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец –

Живу печальный, одинокой,

И жду: придет ли мой конец?⁵⁸

Я дружбу знал и жизни молодой

Ей отдал ветреные годы;

И верил ей за чашей круговой

В часы веселий и свободы…

И свет, и дружбу, и любовь

В их наготе отныне вижу –

Но все прошло, остыла в сердце кровь,

Ужасный опыт ненавижу..⁵⁹

Когда для смертного умолкнет шумный день,

И на немые стогны града

Полупрозрачная наляжет ночи тень

И сон, дневных трудов награда,

В то время для меня влачатся в тишине

Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток;

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,

В безумстве гибельной свободы,

В неволе, в бедности, в чужих степях

Мои утраченные годы.

Я слышу вновь друзей предательский привет

На играх Вакха и Киприды,

И сердцу вновь наносит хладный свет

Неотразимые обиды⁶⁰

Достойно внимания то, как высоко он ценил те, даже небольшие добрые влияния, на которые можно было ему опираться в минуты нравственной борьбы, сколь ответственным пред ними он себя считал, когда оказывался им неверен.

Воспоминаньями смущенный,

Исполнен сладкою тоской,

Сады прекрасные, под сумрак ваш священный

Вхожу с поникшею главой.

Так отрок Библии, безумный расточитель,

До капли истощив раскаянья фиал,

Увидев наконец родимую обитель,

Главой поник и зарыдал.

В пылу восторгов скоротечных,

В бесплодном вихре суеты,

О, много расточил сокровищ я сердечных

За недоступные мечты,

И долго я блуждал, и часто, утомленный,

Раскаяньем горя, предчувствуя беды,

Я думал о тебе, предел благословенный,

Воображал сии сады!⁶¹

Прочтите его стихотворение в дни годовщин лицея его признания в постоянной мысли о смерти («Брожу ли я вдоль улиц шумных»), его стихи к Филарету, или «Подражание Джону Буньяну», и вы поймете, что только ложное воспоминание, ложная жизнь ввела в служение страстям эту чистую душу, предназначенную не для них, не для условных целей жизни, но для чистой добродетели.

Вот почему из всех христианских молитв ему более всех нравилась та, в которой христианином испрашивается полнота добродетелей.

«Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста–

И падшего свежит неведомою силой:

«Владыка дней моих! Дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей;

Но дай мне зреть мне, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви и целомудрия мне в сердце оживи»⁶²

О том, как Пушкин ценил, в частности, добродетель целомудрия, свидетельствуют следующие стихи из Бориса Годунова:

«Храни, храни святую чистоту

Невинности и гордую стыдливость:

Кто чувствами в порочных наслажденьях

В младые дни привыкнул утопать,

Тот, возмужав, угрюм и кровожаден,

И ум его безвременно темнеет»⁶³

За эту чистоту и смирение он возлюбил русскую древность и русскую деревню

. . . Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада,

Весь этот блеск, и шум, и чад,

За полку книг, за дикий сад,

За наше бедное жилище....

Да за смиренное кладбище,

Где нынче крест и тень ветвей Над бедной нянею моей⁶⁴

«Я здесь от суетных оков освобожден,

Учуся в истине блаженство находить,

Свободною душой закон боготворить,

Роптанью не внимать толпы непросвещенной,

Участьем отвечать застенчивой мольбе,

И не завидовать судьбе

Злодея иль глупца в величии неправом»⁶⁵

Чванство не оставляет общественной жизни даже и на кладбищах: кладбище городское и кладбище сельское в одном из лучших стихотворений Пушкина являются выразителями различной внутренней настроенности горожан и поселян.

«Когда за городом, задумчив, я брожу

И на публичное кладбище захожу,

Решетки, столбики, нарядные гробницы,

Под коими гниют все мертвецы столицы,

В болоте кое-как стесненные рядком,

Как гости жадные за нищенским столом,

Купцов, чиновников усопших мавзолеи,

Дешевого резца нелепые затеи,

Над ними надписи и в прозе и в стихах

О добродетелях, о службе и чинах;

По старом рогаче вдовицы плач амурный;

Ворами со столбов отвинченные урны,

Могилы склизкие, которые также тут,

Зеваючи, жильцов к себе на утро ждут, –

Такие смутные мне мысли все наводит,

Что злое на меня уныние находит.

Хоть плюнуть да бежать...

Но как же любо мне

Осеннею порой, в вечерней тишине,

В деревне посещать кладбище родовое,

Где дремлют мертвые в торжественном покое.

Там неукрашенным могилам есть простор;

К ним ночью темною не лезет бледный вор;

Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,

Проходит селянин с молитвой и со вздохом;

На место праздных урн и мелких пирамид,

Безносых гениев, растрепанных харит

Стоит широко дуб над важными гробами,

Колеблясь и шумя...»⁶⁶

Из городов только Москва сохраняет дух русской непосредственности и внутренней свободы, которыми была богата Русь древняя. С этой стороны и воспевает ее неоднократно Пушкин:

«Пора! В Москву, в Москву сейчас!

Здесь город чопорный, унылый,

Здесь речи – лед, сердца – гранит»⁶⁷

Итак, народные и исторические симпатии Пушкина зависели от его нравственных и религиозных убеждений, а не обратно; и этим именно должно объяснять, что переходя на почву народную и сделавшись поклонником деревни, Пушкин не стал вместе с тем отрицателем науки и культуры, подобно многим позднейшим писателям. Негодуя на невежество своих современников в отечественной истории, которую, по его словам, Карамзин открыл русскому обществу, как Колумб Америку, сочувственно приветствуя первых славянофилов (Киреевского), Пушкин, однако, не боялся заимствования научных сведений от Запада, как он писал в своей всеподданнейшей записке о воспитании.

Весьма поучителен такой разумный, искренний и правдивый способ выработки своих убеждений нашего поэта, освобождавший его от всяких увлечений, от всякой партийности, от тогдашнего придворного космополитизма и мистицизма, от декабристов и от аракчеевщины, и открывший ему путь к самой немодной в то время православной вере, которую даже в богослужебных книгах недозволено было называть православной, а только греко-российской. Поучительно это внутреннее саморазвитие Пушкина для нашего юношества, для нашего общества, потому что наш Пушкин, падавший, боровшийся и каявшийся, до сих пор остается микрокосмом русского общества, так же, как он, воспитанного в поклонении тем двум демонам вне церкви и народа, и так же, как он, постоянно слышащего в укор своих страстей и своей праздности неумолкающий призыв, призыв, исходящий от своей совести, от окружающих нас остатков христианской культуры, и наконец, от нашей прекрасной пушкинской и после-пушкинской литературы. К этой лучшей жизни, которой цель есть добродетель и нравственная свобода, призывает теперешнюю грешную Русь та святая Русь, которую начал открывать ей великий поэт,– как орел свободный звал за собою пленного орла.

Сижу за решеткой в темнице сырой.

Вскормленный в неволе орел молодой,

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюет под окном,

Клюет, и бросает, и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно.

Зовет меня взглядом и криком своим

И вымолвить хочет: «Давай улетим!

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

Туда, где синеют морские края,

Туда, где гуляем лишь ветер... да я!...»⁶⁸

Да, в нравственной свободе, к духовному совершенству тяготел дух нашего поэта и вовсе не понимают его те, которые хотят наложить на его имя ярлык какой-либо политической доктрины, взывать от его имени к каким-либо политическим предприятиям. Внешний административный строй жизни, хоть правовой порядок, который туманит головы многих наших современников, был чужд Пушкинских стремлений. Как публицист он не мог не замечать и этой видимой стороны жизни, но она интересовала его только с нравственной точки зрения. Вот почему одни и те же политические знамена видели его то под собою, ю против себя. То поклонник дворянских привилегий, то огненный обличитель барского деспотизма и крепостного права (Стихотворение «Деревня»); то пламенный защитник самодержавия и непримиримый враг политических переворотов (Заключительная глава «Капитанской дочки»), то озлобленный насмешник над строгой цензурой, готовый даже роптать, что родился в такой стране, где нет свободного слова («Письма к жене»). Пушкин не в политическом строе жизни полагал свое призвание, как русского общественного деятеля, он находил в общественной жизни сферу высшего блага; зависящего исключительно от богатства внутреннего содержания деятеля.

«Не для житейского волненья,

Но для корысти, не для битв,–

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв».

Есть другое стихотворение, в котором Пушкин уже вполне определенно указывает на второстепенное значение правового порядка и на первостепенное значение нравственного начала.

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспаривать налоги,

Или мешать царям друг с другом воевать;

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова.

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа –

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! вот права...!⁶⁹

Блаженна была бы Россия, если бы юношество и общество и в этом отношении согласились с Пушкиным и посвящали свой ум и свои силы не на ту борьбу политических идей, партий и мечтаний, которым исчерпывается жизнь западного мира, выродившегося из бездушной культуры правового Рима. Пусть призванные на то правительственные чины и профессора юридических наук знают эту область. Но русскому гению суждено вносить в жизнь иные высшие начала, те «сладкие звуки и молитвы», для которых был рожден Пушкин. Об этом согласно говорят все наши народные поэты, раскрывавшие в своих творениях не правовые, но нравственные устои жизни. Таковы Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстые, Гончаров, и даже те, которые силились волноваться политикой и как бы против собственной воли рассуждали о добродетели и о вечной истине. Таковы были: Некрасов, Тургенев и даже Герцен.

Не напрасно ваши теперешние политические друзья французы в лице лучших знатоков русской жизни (Леруа-Болье и Де-Вогюе) замечают, что русские глубоко и искренно интересуются только моралью и религией, хотя и любят говорить об экономии и праве.

Но ведь это значит отказаться от всякой общественности? Погрузиться в личный аскетизм? Неправда! Область нравственного совершенства, хотя и связывается на первых порах с сосредоточенностью и уединением, но затем широкою волной свободного влияния вливается в общественную жизнь, в общественные нравы, что весьма плохо удается началу правовому.

Есть сила более устойчивая, чем правовой порядок, сила могучая и вековая, которая созидается лишь нравственным влиянием личности. Эту силу мало знает современная жизнь и мало понимает современная наука. Сила эта называется бытом, бытом общественным, бытом народным, бытом историческим. Вот, работать для этой силы призывает нас поэзия Пушкина и его последователей, и этой работе не препятствует никакой правовой порядок. Напротив, все правительства всех стран заботятся о том, чтобы понять быт своей страны, охранять, ограждать его, так что и самое законодательство бывает по отношению к  быту силою служебной. Наука, литература, благотворительность, школьное просвещение, а в особенности христианская убежденность и одушевленное православие – вот те посредства, чрез которые истинный общественный деятель, истинный любитель народа сообщает нравственные силы своего духа общественному быту.

Понявшие эту истину избранники, теоретики или практики, как Иоанн Кронштадтский, Достоевский или Рачинский, проходят по полю жизни победоносной светлой стезей. Напротив, последователи знамен политических, партизаны правовых порядков почти всегда в зрелом возрасте отступали от ложных увлечений молодости, да и пока служили этим последним, то их призывы были скорее истерическим криком человека, желающего заглушить свою собственную внутреннюю раздвоенность, и казались тем убедительнее, чем менее могли их понять и оценить призываемые, так что горячее увлечение подобными идеями было свойственно лишь самой незрелой молодежи.

Мы сказали, что все русское общество отобразилось в личности Пушкина. Пушкин понял, в чем ложь и в чем истина для него самого и для России. Понял, но далеко не всегда и не во всем следовал своим убеждениям: напротив, весьма часто вновь возвращался к служению страстям и предрассудкам и закончил свою жизнь ужасным преступлением поединка, который сам называл нелепым заблуждением слепого и греховного самолюбия. Подвергнувшись этому заблуждению, он совершенно освободился от него пред кончиной, умирал добрым христианином, в искреннем покаянии и, надеемся, был принят в небесное царство, куда первым вошел раскаявшийся разбойник.

Что ожидает нашу Русь, отразившуюся в жизни поэта? Ей также открыты пути истины: история, литература и современный опыт вещают ей о том нравственном предназначении ее, которое понял для себя Пушкин, но она отступает от него снова и снова, обнаруживая гораздо более сильную раздвоенность, чем ее любимый поэт. Ужели ее ожидает когда-либо такое же неразумное самоистребление, которое постигло нашего несчастного народного гения?

Это известно только Богу... Но не напрасно на сегодняшней литургии читалось грозное евангельское слово: «Дондеже свет имате, веруйте во свет, да сынове света будете». Эти слова Господь привел в заключение другого грозного предостережения: «Еще мало время свет в вас есть, ходите, Дóндеже свет имате, да тма вас не имет и ходяй во тьме не весть, камо идет». Ныне сынам нашего общества, хотя и равнодушного к свету вечной истины, не трудно бывает покаянное обращение к нему, потому что как-бы кто ни отвращал своих очей и ушей от христианской жизни и духовного совершенства, но остатки ее еще довольно крепко живут в общественных нравах; звук великопостного колокола и доныне просится в русское сердце, братский привет пасхального целования еще не упраздняется среди нас, разочарованный грешник еще не забыл о существовании дороги в храм и борющаяся со страстию душа еще знает о существовании Священной Книги – Нового Завета. Но не суждено ли и этим остаткам христианства и нравственной силы наших предков постепенно исчезать среди нашего равнодушия и нравственного обленения? Конечно, христианская вера и христианская церковь пребудут во веки, но не обособятся ли они от русского общества в отдельную совершенно жизнь и тогда для общества «Приидет нощь, егда никтоже может делати»?

Нет, горячая любовь нашего общества к русской поэзии, проповедующей ему христианское возрождение, ручается, думаем, за то, что оно не даст отлететь от нас христианскому духу, и когда противоречие между ложными устоями нашей жизни и теми светлыми заветами евангельской веры обострится настолько, что придется волей-неволей выбирать одно из двух, тогда русский человек, многократно отрицавшийся от Христа, как изменивший, но покаявшийся снова ученик, воскликнет: «Ей, Господи, Ты веси, яко люблю Тя».

Д) Слова юношеские⁷⁰

Православные христиане! В эти дни прошлым летом Господь посетил нас сибирскою язвою. Лошади и коровы пропадали у богатых и бедных, мужчины не знали, как они справятся с уборкой сена и хлеба, а женщинам нечем было поить и кормить детей. В такой беде мы прибегали с молитвой к Господу Богу, служили молебны и каялись во грехах. Всем приходилось тяжко, а хуже всего – матерям младенцев: их дети чахли без молока, и конечно не одного и не двух прибрал Господь в царствие небесное. За что же наказал нас милосердый Господь? Ох, братья христиане, не нам спрашивать об этом: столько грехов за каждым человеком, что все мы достойны казни Божией. Но за что же страдали ни в чем неповинные младенцы? За наши грехи братья христиане, а наипаче -за тот общий всем нам грех, что у нас не по-христиански обходятся с младенцами. Когда Господь наш Иисус Христос был на земле во образе человеческом, то не раз ласкал и благословлял младенцев и велел нам быть такими же безвинными и чистыми душою, как они. Тем же людям, которые научают младенцев худому, Спаситель сказал грозное, страшное слово: «Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше бы было, если бы повесили ему мельничный жернов на шею его и потопили во глубине морской (Мф.18:6.).Вот какой казни заслуживают соблазнители детей! Как ни тяжко, а надо признаться, что многие из нас виноваты в таком грехе.

Многие отцы и матери ожесточают невинное сердце младенца и своею напрасною гневливостью отнимают от него высочайшую добродетель – кротость. Многие отцы и матери не останавливают детей на нехорошем деле и не позаботятся научить их гнушаться всякого зла и творить добро. Иные не стыдятся говорить при детях зазорные речи, браниться срамными словами, хвастаться своим распутством, как-будто чем-то хорошим. Многие отцы при детях приходят домой пьяные, колотят без вины своих жен и самих детей. Иногда, впрочем,  большие и скажут детям, что то – хорошо, а то – худо, да тут же и делают худое.

А чаще случается, что никто не хочет научить их добру, никто не объяснит даже, как надо и в Бога-то верить, зато многие научат, как пить водку, как браниться непристойными словами, научат и такому, о чем и говорить-то грешно.

Бедные дети! За что это им так делают? Кому они, безвинные, досадили? Кто за них заступится, кроме Господа и Его Пречистой Матери? Если бы не сам Господь наставлял их на доброе, то какими бы злодеями они выросли, видя столько худого в младенчестве! Как оправдаются пред Богом и те, которые худым примером своим развращают души детей? Вот какой страшный грех лежит на нас, христиане, такой грех, за который мало в море утопить, как говорил И. Христос. Отцы и матери! Вам тяжело было, когда дети ваши плакали, мучась без молока и каши; ужели вам не тяжко видеть, как мало – помалу портятся их невинные души от вашего жестокосердия? Вам тяжко было, что не могли утолить их голода, ужели вам легко своим худым примером отнять от них и чистоту души, и может быть даже их вечное спасение. Вы знаете, великим грехом считается в Св. Писании убить человека, но еще грешнее убить в человеке непорочность его духа, еще грешнее лишить его не этой краткой и тяжкой жизни, а лишить вечного наслаждения в царствии небесном. Еще ли нам спрашивать, за что Господь карает нас мором, за что отнимает у нас детей!

Если мы прошлым летом так усердно молились Богу об избавлении от сибирской язвы, то не подобает ли нам молиться Ему всегда и везде об избавлении от страшной язвы греха, от которой погибают не кони и коровы, а души наши и души детей, соблазняющихся нашим примером? Будем же непрестанно молиться Богу днем и ночью, в поле и дома, чтобы Он «омыл нас от беззаконий наших и очистил нас от грехов наших» (Пс. 50).

Будем заботиться о том, чтобы учить детей своих добру и вере в Бога, а также отучать их от всего худого. Будем обходиться с ними ласково, как с друзьями Христовыми, чтобы не прогневать их великого Заступника Господа Иисуса. А наипаче должно стараться не возмущать чистых душ младенческих жестокостью и бранью, чтобы не озлобить незлобивых. Если воспитаете детей ваших и сделаете их праведными и добрыми людьми, то и они будут покоить вас в старости, ходить за вами в болезнях и замолять ваши грехи, когда вы умрете. Тогда люди будут благочестивее, и Господь не будет карать общими бедами и все будут жить покойно и счастливо «во всяком благочестии и чистоте» (Тим.1: 2, 2). Вот насколько важно научать детей добру, ибо недаром сказал Иисус Христос: «Кто приимет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает». Видите, какую милость заслуживают пред Богом все благодетели детей: они в детях своих принимают самого Христа Спасителя, Который да спасет, да сохранит, да помилует своих младенцев от всякого зла и да поможет вам воспитать их во славу Своего имени. Аминь.

Сегодня, братие, мы празднуем Крещение Господа нашего Иисуса Христа от руки Иоанна Крестителя в реке Иордане. В то время, когда Иисус Христос возрастал в своей семье, и был еще неизвестен людям, в одной дикой пустыне спасался Иоанн Креститель. И вот,  Дух Св. послал его к людям проповедывать пришествие в мир Сына Божия, Иисуса Христа. Иоанн Креститель стал собирать народ у реки Иордана и говорит им: покайтесь во грехах ваших: скоро придет обещанный Богом Спаситель наш и вот я пришел уготовать Ему путь, чтобы вы достойны были принять Его. И тех, кто истинно каялся во всех своих грехах, Иоанн крестил во Иордане. Вдруг он видит, что сам Иисус Христос приходит к нему и просит от него Крещения. «Мне ли крестить тебя?», – говорит Иоанн: «Я недостоин развязать ремни твоей обуви и как Ты просишь от меня крещения»? Но Господь Иисус Христос сказал: «Оставь, нам следует исполнить всякую правду», – и крестился безгрешный Сын Божий от человека Иоанна.

Ему не в чем было каяться, п. ч. Он не сделал никакой неправды, не было за ним ни малейшего греха, но Он принял крещение от своего слуги, чтобы научить каждого из нас не возноситься, не думать о своих добродетелях, не гордиться, но замечать только свои грехи и постоянно каяться в них перед Богом и смирять себя перед людьми. А редко так делаем мы, братья. Грехов своих мы не видим, а если и видим, то скрываем про себя. И если кто из ближних укажет нам, что вот, не хорошо ты делаешь, то вместо того, чтобы сказать ему «спасибо» и постараться исправить свою вину, мы только сердимся на него, отпираемся и начинаем с ним ссору и, значит, не только не исправляемся, но к старому греху прибавляем новых три: гордость, гнев и ложь. Тяжко грешим мы так против Господа нашего, Иисуса Христа, потому что Он ни одного греха не сделал, а принял очистительное крещение. А вот если человек сделает доброе дело, то он гордится и хвастает направо и налево, и требует себе почета, не хочет сравнять себя с тем, кого считает хуже себя, презирает всех тех, кто в чем виноват, а того не подумает, что он сам своею гордостью грешнее всякого грешника, п. ч за гордость Бог казнил лукавого и низверг его во ад. Всякий гордец – не слуга Христов, потому что Христос Спаситель, будучи Сыном Божиим, покорился своему слуге Иоанну и принял крещение от человека, которого Он сам сотворил из праха земного. И сам Иисус Христос всего тягчае осуждал человеческую гордость, а всего выше прославлял смирение: блаженны нищие духом, говорил Он: яко ваше есть царствие Божие. Чтобы научить людей смирению, Господь сказал притчу о мытаре и фарисее, которую будут читать в следующее воскресенье за обедней.

Пришло два человека в храм молиться: фарисей, который гордился своими добродетелями, и мытарь, собиравший подати с народа. Стал фарисей на молитву и говорит Богу: Господи, благодарю Тебя, что я не такой, как другие люди, не грабитель, не распутник и не обидчик, как вот этот мытарь; я и пощусь, и милостыню подаю, и то делаю, и другое. А мытарь стал сзади, упал на колени, не смел даже глаз поднять, а только и вздыхал, взывал со слезами: «Боже, милостив буди мне, грешному». И конечно, прибавил Спаситель: «Этот смиренный грешник вышел из храма более угодным Богу, чем гордый фарисей».

Вот, братья, еще пример, какой тяжкий перед Богом грех – гордость, и как нужно смирение для спасения души. И нам ли, братья, возноситься своими добродетелям, которых так мало в сравнении с грехами, как зерно в снопах в сравнении с соломой! Ты вот гордишься тем, что не пьешь вина, а о том и думать не хочешь, что ты или завистлив, или сплетник, или жесток сердцем, или обманщик и пр. И если Господь наш, Иисус Христос, придя в мир во всей своей чистоте и святости, начал с того, что смирился перед человеком и как грешник принял крещение, то нам ли, грешным, не смиряться и не каяться горько пред Богом, что мы, спасенные от греха смертью Его Сына, все-таки опять ежечасно впадаем в грехи и огорчаем Его св. любовь к нам, п. ч. Господь всем людям хочет спастись, и если мы грешим, то вновь Его распинаем на кресте и вновь Его мучаем. Нам ли не припадать к его образу и не взывать с мытарем: «Боже, милостив буди мне, грешному». И вместо этого мы даже осознать не хотим своих грехов и только гневаемся, когда нам их указывают, да еще смотрим, как-бы быть у людей в почете и возноситься над тем человеком, кого считаем хуже себя.

Тяжко осуждал Иисус Христос таких людей: горе вам, безумные, говорит он, что вы все добро делаете напоказ, чтобы вас хвалили и почитали. Это похвала вам и последняя награда, а Бог, Который все видит, только осудит вас за эти дела, потому что вы творите добро не ради спасения, а ради похвальбы. И думается, ведь вот иной и умный человек, а не хочет подумать о своих грехах, а похвала за его добро ему кажется слаще меду. Неужели же он не понимает, что доброе дело – богомольность ли или милость, только тогда и угодно Богу, когда его делать по сердцу ради спасения, а если делаешь его напоказ, то ты служишь не Богу, а собственной гордости, хуже которой нет греха. А если иной человек понимает это, зачем же он делает так глупо? Всему виной братья, то, что мы все гонимся за земным благополучием, за богатством, да за почетом, а о душе своей не думаем и знаем, что добро надо творить ради спасения, да уж и почет-то от людей кажется таким сладким, что человек готов променять на него свое спасение.

Вот эта-то погоня за земным счастьем мешает человеку смириться и потакает его гордости. Однако, нет безумия хуже, чем погоня за земным счастьем, потому что счастья этого никогда ее поймаешь: все будет тебе казаться мало, все будет больше хотеться. Как пьяница не кончит никогда своего питья, а все будет хотеться выпивать почаще, так и тому, кто гонится за земным богатством или почетом, все больше и больше хочется и никогда ему не будет довольно.

Вот ты всю весну и лето трудился над полем, накопил запас и рад, а ведь с будущей весны опять тебе также трудиться и опять проешь все, а если и наживешь и будешь в чести, то захочешь еще нажиться и опять трудись, забывая обо всем и опять не хватит для твоей жадности. Будет проходить год за годом, будешь ты стареть и седеть, и все думать: «Вот еще мне того и того добиться и тогда будет довольно». А добьешься этого – захочешь другого, а тут и подойдет смерть, и придется тебе идти на суд Божий, и ничего ты не сделал ради спасения, а все – ради земного богатства, почета и счастья, а сам и спасение свое погубил, и счастья не добился. Премудрый Соломон за то и сказал про человеческое счастье: все это суета сует, суета и крушение духа. Встанет солнце на востоке и закатится на западе, и взойдет снова и снова закатится, и не знает, чего оно восходит и заходит. Так и человек, заботящийся о счастье. Подымется ветер с полудня и уйдет на страну полночную, и не знаешь, куда он делся; так человек бросается как ветер за счастьем и погибнет как ветер без пользы. Не за тем мы живем на земле, братья-христиане, чтобы гоняться за богатством и честью, а затем, чтобы делать по-Божьему и улучатъ вечное спасение.

И если мы познаем суету мирской жизни, познаем, что доброго в нас очень мало, а грехов много, что только милосердый Господь Бог может отпустить нам наши грехи и дать нам помощь к улучению спасения, то первое, что вам следует сделать, это притечь ко Господу Богу с покаянием и взывать, как тот мытарь: «Боже, милостив буди мне, грешному»! Но мало каяться пред Богом, надо и на будущее время исправить свою жизнь. Так и делали те, которые с покаянием приходили ко Иоанну креститься. Они все спрашивали у него: что ты велишь нам делать? А он отвечал: «Кто имеет две рубашки, отдай одну неимущему, исполняйте свое дело честно, никого не обижайте, не клевещите, не пересуживайте и будьте довольны тем, что получаете». A Иисус Христос, давший пример своею жизнью, всем нам говорит: «Господь доставил Меня благовестить нищим и послал Меня утешать сокрушенных сердцем, прововедывать пленным отпущение, слепым – прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедывать дето Господне благоприятно. Вот, братья, началось на днях новое лето, постараемся же, по мере сил, сделать его благоприятным и поступать по примеру Господа, т. е. быть смиренными, не возноситься, не гнаться за земным счастьем и подражать, по мере сил человеческих, Христу Богу в том, на что Он был поставлен Отцем Своим: т. е. – всем помогать, всех утешать, всех любить. Пройдет еще много лет, когда трудно будет жить между людьми всем христолюбцам, но придет последнее лето, последний день и снова явится на землю Иисус Христос – не для того, чтобы Его осудили на смерть, но – чтобы судить людей. И соберет Он всех людей и поставит одесную себя всех праведников, всех тех, кто делал добро и терпел за него зло на земле, и скажет: «Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие». Аминь.

Сегодняшний день бр. есть день торжества всего православного мира, потому-то виновник этого торжества – св. Мефодий сослужил великую службу всей Церкви, приобщив к ней своими апостольскими трудами те народы, которым выпала участь в продолжении многих веков стоять во главе церковной жизни. Имя св. Кирилла и Мефодия и их праздник должны быть дороги и близки всякому православному человеку, обществу и народу, особенно – же народу славянскому; но какой народ или общество, в свою очередь, стоят ближе других к св. братьям? Какой народ или общество может назвать сегодняшний праздник своим по преимуществу? Прежде всего, не те страны, где учили, трудились и в трудах скончались равноапостольные наши просветители, не Моравия, ни Паннония, ни Рим, как должно бы, по-видимому, казаться; потому что такие деятели, как Кирилл и Мефодий, принадлежат не месту, ни времени, ни народу, но – идее; им родны и близки не земляки или соотечественники, а те, кто остался верен их учению, кто остался верен их православию, стоять в котором до последнего издыхания завещал своим ученикам в сегодняшний день тысячу лет тому назад св. Мефодий на своем смертном одре. Поэтому, в тысячелетний юбилей этого дня все народы славянские, как-бы, призываются к отчету в своем православии – оно сохранилось, увы, немногими из них и эти-то, немногие только, и могут сегодняшний день считать днем своей радости, только они близки к св. Мефодию, хотя бы не он лично обратил ко Христу их предков.

Но, братья, если св. деятелям винограда Господня дорого и близко не место, и не известное государство, а то дело, которому они посвятили жизнь, то, конечно, нет на земле учреждения более им родного, как те рассадники учителей православия, те питомники деятелей истинно-народного просвещения, во главе которых стоят, прежде всего, православные духовные академии. Св. Кирилл и Мефодий были для славян именно тем, чем должны быть для них теперь духовные академии, то есть  – примером христианской жизни, воспитателями пастырей, уяснителями Божественного учения и подателями света знаний научных. А если так, то сегодняшний праздник,  дорогой и светлый для всякого христианина, тем светлее и радостнее должен праздноваться у нас в Духовной Академии, потому что он есть наш академический праздник, он есть юбилей первых ректоров славянской Духовной Академии. Но так как всякий христианский праздник имеет целью не что иное, как назидание и воспитание верных в вере и любви Христовой, то и мы тем достойнее отпразднуем славу наших св. первоучителей, чем больше нравственных уроков почерпнем из сегодняшнего юбилея.

Братья-товарищи, почти треть из нас через несколько месяцев, а все остальные – через два – три года, вступим на то поприще деятельности, на котором подвизались св. братья Кирилл и Мефодий, сделаемся продолжателями их свящ. труда. И вот, сегодня, 1000 лет назад умирающий Мефодий умолял своих продолжателей не ослабевать в деле апостольского служения, говоря: «Храните и других увещайте хранить тот завет, который мы приняли от св. Апостолов и который потребуется от нас в день воздаяния. Со всею бдительностью старайтесь охранять сердца ваши и братий ваших; ибо вы будете ходить среди сетей и будете восходить на вершины градов; ибо после моей кончины придут к вам злые волки, не щадящие стада, чтобы увлечь за собою народ – им противустойте вы, твердые в вере, как завещает вам через меня св. Ап. Павел». Эти слова относятся не только к его ученикам и сотрудникам, но – и к нам, вступающим в число последних. Отсюда уж слишком ясно, каков главный урок сегодняшнего юбилея, чему он вас научает, что напоминает. Да, это тысячелетие славянских церквей, раскрывающее пред нами бесконечный ряд исторических событий и нашего отечества и других стран напоминает нам о том же, о чем говорит нам все, на что оборотишь взор, о чем говорят картины жизни простого народа, алчущего Христова света, но еще ненасыщенного.

О чем говорит и жизнь образованных невежд в вере, т.е. общества, измучившегося в тщетном искании истины. О чем гремят новые события человеческих неправд, происходящих от оскудения веры, о чем вопиет на небо всякая невинно пролитая кровь, всякая слеза вдовы и сироты, о чем ведают различные ужасы жизни, в роде самоубийств, проституции, общественных грабежей, развращения невинных детей, мучительство слабых, торжество злых. О чем мы должны думать и болеть душой, потому что если и люди перестанут нам напоминать об этом, то «камни возопиют» о том, что «жатвы много, а деятелей мало». Много жатвы тяжелой, сорной, безотрадной – той-же самой жатвы, на которой трудились св. братья, на которой они видели мало радости, но много скорби, много унижений, клеветы, позора, пока не упали, по выражению Кирилла, как издыхающие волы на борозде. Но, как ни тяжка, ни мучительна эта жатва, но отречься от нее не может и не смеет никто, кому вручен от Господина его серп. Как не может укрыться град, стоящий верху горы, так не смеем и мы, братья, отойти праздно от порученной нам тяжелой жатвы, потому что вам дан серп, т. е знание божественного закона и нравственное направление и вообще все необходимое для вступления на поприще апостольской деятельности. Усвоив себе волей или не волей – это все равно – плоды пастырского воспитания, мы, тем самым, возложили руку на плуг Христов, а всяк возложивый руку на орало, не озирайся вспять, «ибо раба зарывающего в землю талант Господа Своего» ожидает на страшном Его суде тяжкое проклятие за то, что он, затворяя пред ближними дверь в царство небесное, лишает их самого драгоценного для человека сокровища и в очах Божьих является более жестоким, чем тот, кто, имея в руках хлеб, заставляет ближнего умирать с голоду пред своими глазами!

Да, братие, на картине жизни св. первоучителей нам всего ярче должен отобразиться их завет для всех учителей веры стоять за истину, за Христа, не взирая ли на внешние препятствия, ни на гораздо труднейшие препятствия внутренние, на малодушие, маловерие, скудость любви и проч., но подвизаться на святейшем из всех служений человечеству, бесконечно превосходящем всякое другое служение – на служении апостольском, просветительном, подвизаться до последнего издыхания, до последней капли крови, претерпеть всякую обиду, всякую внутренюю муку, как и все те, которые подобно св. братьям Кириллу и Мефодию: «руганием и ранами искушение прияша, еще и узами и темницей.... и проидоша в милотех и козьих кожах, лишени, скорбяще, озлоблени... в пустынях скитающеся и горах, и в пропастех земных,.. хотя весь мир не был их достоин.

И это будет не подвиг, не милость наша, но – наш долг, которым мы себя связали с праведным Судией, приняв воспитание от Его Церкви, запасшись теми нравственными, умственными и научными силами, которыми наше духовное образование так далеко опережает светское. Но эти преимущества в вашем христианском сознании, как преимущества в доверенных нам талантах, суть, не что иное, как преимущественная тяжесть того креста, который возложен на каждого христианина, и о котором его спросит Судия, если утомилась спрашивать совесть, и забыло спрашивать общественное мнение. Но Господь вне предрассудков времени и с каждого христианина, а с вас – особенно спросится не то, что мы желаем, а что на вас возложено учением Спасителя, говорившего: «Да отвержется себе всякий, кто идет за Ним». Он винил учителей веры во всяком зле мира, во всякой крови от крови Авеля до последнего пророка. И вся эта кровь, а с нею – и кровь Богочеловека, лежит тяжким камнем и на нас, если мы не будем отдавать на служение Ему и Его стаду всех наших сил, всей нашей крови. И вот, мы призываемся к отчету. И конечно, братья-товарищи, мы намерены все служить Богу и Его правде, если не все в качестве пастырей, то – в качестве учителей и толкователей Его закона. Но, увы, это намерение преимущественно между всеми благими намерениями юности мало кем приводится в исполнение и не будет приведено никогда, пока оно, наряду с другими идеалами нашего возраста, не выведено из области простых юношеских стремлений и мечтаний.

И горько ошибется тот, кто думает, будто довольно иметь благодушное настроение к людям и искреннее сердечное намерение посвятить себя на служение ближним – для того, чтобы на самом деле остаться верным этим стремлениям. Пусть он прострет свою мысль в пределы настоящего,  – в прошедшее или будущее, что поневоле приходится делать в юбилейные дни. Действительно, пока любой из нас не выходит мыслью из настоящего и видит себя здесь окруженным товарищами, дышащими теми же благими намерениями, как и он сам; когда тебе представляется, с одной стороны, море науки, по которому ты несёшься в бесконечную даль  познания и открываешь в нем все новые лучи Божественной славы; когда с другой стороны ты видишь в картинах современной жизни, как сильно она нуждается в деятелях христианской любви и самоотвержения, которыми пылаешь ты и твои товарищи, тο ты ощущаешь в себе силы сдвинуть горы и остановить реки. Жизнь представляется какою-то торжественной битвой, в которой мы, как победоносная рать, будем покорять царству умственного и нравственного света все новые и новые области и жить в вечной молодости, в вечном празднике. Но вот, в дни различных годовщин и юбилеев, а тем более – в сегодняшний тысячелетний юбилей первого ректора первой славянской духовной школы,  противоположное настроение теснится в душу. В эти дни вспоминаешь, что ведь были издавна люди со святыми намерениями, были, трудились и умерли, а чаще – были убиты, и их – нет, что, в частности, и в нашей Академии не иным, конечно, было господствующее настроение ее прежних чад. И вот, они были – и ушли, явились другие – нет и их, пришли мы – не будет и нас, о нас забудут, забудут и наших преемников студенчества.

Вспоминается и то, что юношеские надежды прежних студентов не сбылись, что и те_, кто остался им верен, осуществили лишь ничтожную их долю, а большинство вовсе их забыло; что вообще, зрелый возраст и жизнь заставляет покидать идеалы юности, смеяться над ними, и смиренно становиться в ряды тех обычных людей, которые пекутся лишь о хлебе насущном. Тогда жизнь, вместо вечного праздника, представляется нам каким-то коротким, но – тяжким сном и главное место на картине ее занимает фигура смерти, не личной только, но постоянной смерти всего доброго, постоянной смерти распятого Христа, постоянного торжества князя мира сего в образе мамоны. И вспоминаются безнадежные слова Екклезиаста: «Кое изобилие человеку во всем труде его, им же трудился под солнцем? Род преходит и род приходитъ_;... и восходит солнце и заходит солнце и в место свое влечется, и идет дух и на круги своя обращается дух. Все потоцы идут в море и море несть насыщаемо: на место, аможе потоцы идут, тамо тии возвращаются идти... Что было, тожде есть еже будет... несть память первых и последних бывшим не будет их память с будущими напоследок». При этих мыслях, как вихрь улетает победоносное настроение молодости и ты в тяжком унынии начинаешь жаловаться на бессмыслие жизни и бесцельность деятельности, начинаешь смеяться над своими идеалами, топтать их в грязь, услужливый грех, всегда лежащий у дверей нашего сердца, быстро занимает наполнившую его пустоту н из сына света делает тебя сыном тьмы.

Где-же найдем мы точку нравственной опоры и осмысление самоотверженной деятельности, какою цепью соединим мы себя с прошедшим и будущим, чтобы работа наша не была подобна сизифовой, чтобы все деятели истины были бы в нашем сознании на самом деле единая рать, а дело их – строение одного здания, чтобы в нем был смысл и цель, чтобы наша любовь представлялась нам не плодом фантазии и настроения, свойственного возрасту, но откликом того закона, который вложен Творцом в историю человечества и мира. Конечно не рассуждения о прогрессе, о пребывающем значении нравственных идей нас утешают. Нравственная идея, да и все нравственное, все доброе и прекрасное имеют смысл лишь постольку, поскольку существуют в живом личном сознании, вне его все эти слова суть только поэтические образы, и только живая фантазия политических деятелей запада может верить философам, злоупотребляющим этими образами, чтобы ставить их в качестве действительных вещей.

Нет, братие и товарищи, только твердая, живая вера в живого вечного Бога может придать смысл всякой нравственной деятельности, только вера в Церковь, т. е. – в действительное, а не фантастическое только единство христианского человечества (Ефес.2: 12–21) может оправдать нашу потребность сознавать свое единство со всеми, действовавшими во имя наших целей; только надежда на последний суд Божий, на то, что придет день, когда увенчана будет всякая правда и собраны во едино все плоды ея, только эта надежда помогает нам одолеть то отчаяние в жизни, которое налагает на нас зрелище постоянной гибели всего доброго и постоянное торжество злого начала в мире и если память о прошлом мирском навевает на нас уныние_, то память сегодняшнего святого мужа окрыляет наш дух верою, что пусть был загнан и забыт Христов слуга, пусть паства его впала в ересь, пусть, может быть, придет время, когда на этой земле изгладится память и влияние его деятельности, но там, в лучшем мире, в мире истины все забытое, все подавленное воскресено Христом. Там царствует с ним св. Мефодий, там сияет вся Его правда, там истинное царство добра, Царство Божие. Вот такие-то благие стремления юности непременно должны иметь свое оправдание в твердости убеждений, а сами по себе недостаточны для того, чтобы стать принципами деятельности.

Не на них должна опираться последняя, но – на веру. Но и одной веры, т. е. убежденности в загробном воздаянии, мало. Мало надеяться, что добро восторжествует на небе – надо верить, что оно уже торжествует на земле, ибо иначе ожидание суда Божия будет ожиданием наград внешних, верить, что и здесь есть царство Христово, что слуги Его, те, которые подобно Мефодию «руганием и ранами искушение прияша», (еще и узами и темницею, и проидоша в милотех и козьих кожах, лишени, скорбяще, озлоблени... в пустынях, скитающиеся и в горах и в пропастях земных, что все эти исповедники Христа), уже здесь на земле имеют от него венец царства, уже здесь суть блаженнейшие из людей. И христианин верит в это, верит в то, что вся сила мамоны есть лишь попущение Божие, что на деле это есть полное бессилие, суета и крушение духа, а настоящая сила заключается в добре, в благочестии. Верит, что Дух святой, живущий в Церкви обличил мир о гресе и о правде и о суде, что князь мира сего уже осужден, хоть с таким-то убеждением можно выходить жнецом на ниву Христову. Но подобное убеждение сохранить нелегко. И блаженны те, которые сохранили его, как Кирилл и Мефодий! Но как усвоить себе такое убеждение, практически этому пусть нас научит жизнь Кирилла и Мефодия.

Действительно, что более всего поражает в истории просветительной деятельности св. братьев – это постоянное унижение и мелочные, но тяжкие скорби, постоянно наносимые им от их же сослужителей – латинского духовенства. Святых братьев не распинали, не возводили на костер, но им не давали сделать шагу, не оставив их неоклеветанными, не подорвав уважения к ним в тех, от кого они зависели. Постоянная борьба с клеветой и ложью скоро уложила в гроб св. Кирилла, но св. Мефодий осужден был до глубокой старости встречать препятствия своему делу на каждом шагу, видеть замаранным, или вовсе разрушенным всякое благое начинание и, наконец, умирать с ожиданием, что латины камня на камне не оставят в здании славянского просвещения, что и сбылось на деле. Нет участи горчайшей, чем подобная! Легче быть мучеником, легче терпеть одну казнь, чем быть терзаемым всю жизнь. Но на такую участь должен быть готов всякий, берущий на себя крест служения Богу. В мире скорбны будете и блажен тот, кто нелицемерно может прибавить, но дерзаем, ибо Христос победил мир. И вот святые Кирилл и Мефодий могли руководиться этой верой, могли не требовать отъ жизни внешнего торжества правды, поверить в ее побеждающую силу даже в ее унижении. Почему? Потому что добра было в них самих так много, что они могли непосредственно сознавать его силу. Они в пустыне воспитали в себе любовь к Богу и ближним и, конечно, эта любовь показала им величие их служения с такою силой, что все внутренние и внешние искушения казались им ничтожными. Никто не может оторвать меня от любви Христовой, говорит тот, кто ее имеет. Без нее невозможно служить Богу – ни разум, ни стремление нравственной природы не может противостать злу.

Даже веруя в вседержительство и единство Божье, трудно Ему единому покланяться и не творить себе богов иных, разве Его; вот почему столь велик отказ Иисуса Христа поклониться сатане, и Его слова: «Богу поклоняйся и Тому Единому служи». Потому-то столь немногие из нас остаются верны своей просветительной миссии, что естественному человеку малою кажется внутренняя правда Христова учения: ему нужно, чтобы она торжествовала в том обществе, которое сильно на земле. Ему стыдно упомянуть имя Христово в светской печати, ему стыдно положить на себя крест в веселом обществе, ему не удержаться от какой-нибудь пошлой псевдо либеральной фразы в мире фразеров – он в жизни покланяется не единому Богу, но тому началу, которое представляется ему одолевающим в данный миг, он творит себе кумира и на небеси горе, и на земли низу, и в водах под землею. Его жизнь есть жизнь минуты, жизнь настроений, жизнь не имеющая, или во всяком случае не выдерживающая своего руководящего начала. Действительно, о каком служении Богу и Его Церкви может быть речь для человека, поступающего под влиянием настроений? Ведь он идолопоклонник в буквальнейшем смысле слова – он кланяется всему, что встретится: попадет он в светское общество – он ничем не отличается от праздных болтунов, попадет в общество ученых – он весь предан науке, в обществе духовных лиц – он благочестивец, услышит он рассуждение о выгодах житейских – и он им предан всею душою. И везде при этом искренен и в одном месте столь же далеко увлекается, как в другом. Такой характер, преобладающий в русской – а думается и в общечеловеческой жизни – изображен всеми писателями мира и все-таки остается преобладающим, потому что в этом состоит жизнь обычного человека. Вот в чем зло, вот в чем препятствие ко служению Богу – и чего бы то ни было доброму – в нас самих гораздо более, чем в условиях жизни. И посмотрите, дорого ли стоят все высокие стремления юности. Увы, если есть что-нибудь безотрадно-грустное в жизни человека, так это его юность. Кто из нас не испытал или не видел на дорогих его сердцу, как постепенно убивается в жизни юноши все высокое, все чистое, как сегодня он со смехом берется за тο, отчего с ужасом отвернулся бы вчера и как завтра ему будет нипочем то, что отвратительно сегодня. Он покланяется всему сильному: будь это разум, будь это сила религиозного чувства, будь это внешняя красота или талант, будь это, увы, сила порочной страсти, будь это хмельной разгул.

Но добрые стремления не уживаются со злом: они постепенно слабеют и удаляются и от них остаются лишь пустые названия, т. е. фразерство, и человек лишь под старость с ужасом видит свое падение. Вот, братие, ваша жизнь, жизнь естественная, не есть ли она с ее высокими стремлениями, с готовностью отдать все свои силы и себя на служение Христу Богу и ближним, не есть ли она какая-то насмешка судьбы, какое-то навязанное нам бессмысленное толчение воды – одним словом –  вечный позор для существ разумных! И здесь ли не прав Экклезиаст, говоривший: «Что пользы человеку в труде его, которым он трудится под солнцем, все это суета сует и крушение духа?» В такой ли жизни удержаться тем св. чаяниям и надеждам, которыми горят молодые сердца, если не всегда, то в минуты просветления сознания от увлечений? И мудрено ли, что люди, познавая непрочность этих стремлений, потом злостно смеются над ними и в конец их забывают?

Ужели, братья и товарищи, и нам предстоит та же участь? Вот четверть из нас в этом году вступает в жизнь деятелями –  ужели – же и им придется наследовать общую участь? Ужели нам презреть наши благие чаяния и видеть в них не более, как проявление известного возрастного периода, быть может, еще с физиологической подкладкой? На эти вопросы должен отвечать утвердительно всякий, кроме христианина. Христианин же верует и исповедует, что всякая любовь, всякое самоотвержение, всякое душевное добро есть голос Божий, есть призыв человека к жизни во Христе, есть залог его священного предназначения. Вот почему св. Церковь так светло празднует память тех, кто не изменил своему Божественному призванию, вот почему Господу было угодно и пред нашим входом в жизнь поставит пред нами нравственный образ св. Мефодия. Вот человек, не поддавшийся суетности, вот живой пример в доказательство того, что не мечтательное значение имеют просветительные стремления человека, что и можно остаться им верным до последнего издыхания.

Представляя нам столь высокий пример, Господь научает нас чрез жизнь св. Мефодия положительным образом той истине, к которой приводит чрез доказательство от противного изучение нашей современной жизни. Эта истина гласит в назидание векам и народам: «Человек, если хочешь служить Богу и ближним, то, прежде всего, воспитывай себя самого. Только это самовоспитание, только постоянное возгревание в себе любви Христовой и постоянная молитвенная борьба с житейской рассеянностью и борющимся против тебя грехом может сохранить тебя верным единому истинному Богу, а с другой стороны – только такая живая вера может осмыслить и осуществить в деятельности те светлые идеалы, которыми проникнуто наше академическое юношество. Только тот будет жнецом на тяжелой сорной ниве Христовой, только тот не оставит Его плуга, кто укрепил и очистил себя христианскою жизнью, потому что только благое может благое выносить из сокровища сердца своего. Не нова эта истина, не нов этот урок, это завещание первоначальников славянского во Христе просвещения – он так же стар, как стара и новая заповедь Христа и, однако же, столь же и нова, потому что столь же незаконно всеми пренебрегаема. Будем чаще обращать на их жизнь наше внимание, и она много-много откроет нам такого, чему не научит теория. Посмотрите: эти братья исполнили всякое служение: они и пустынножители, и общественные деятели, и философы и уставники богослужения, учителя и эллинов, и славян, и варваров, борцы с ученою ересью, огласители невежд и, в заключение, – исповедники, за Христа приявшие болезнь и смерть не от язычников, но – от служителей Божиих. Они и нас всех научают уметь служить славе Божией и в пастырстве, и в науке, и во всякой деятельности, которая кому выпадет. Пусть поэтому, братья – товарищи, память о их всесторонности научит и каждого из нас считать своим другом и соратником всякого, как бы его призвание не отличалось от твоего, по слову Апостола: «Разделения дарований суть, а тойжде Дух и разделения служений суть, а тойжде Господь. И разделения действ суть, а тойжде есть Бог, действуяй вся во всех (1Kop. 12: 4–7). Из нашей Академии выходят монахи и пресвитеры, воспитатели, учители и ученые, чиновники и публицисты. И если бы мы все не в теории, но и в действительности умели стать на ту высоту всесторонней ревности о вере, на которой стояли св. Кирилл и Мефодий, и дружно подвизаться на разных поприщах и помогать друг другу, то, действительно, мы могли бы сделать много и много для славы Господней, в чем да укрепят и да благословят нас наши св. первоначальники и равноапостольные учителя, о чем мы и будем усердно их молить в этот день их юбилея, случившийся почти накануне нашего расставания. Аминь.

ПРИЛОЖЕНИЕ.

Сюда вошли Слова, не доставленные своевременно при печати этого тома.

«Приидите нового винограда рождения божественного веселия в нарочитом дни воскресения царствия Христова насладимся»

Христос воскресе!

Да, велико духовное «наслаждение» сегодняшнего праздника. Радуемся мы тому, что поруганный и убитый нечестивцами Христос, Спаситель наш, воскрес из мертвых; радуемся тому, что Его воскресение и нам дало жизнь вечную; радуемся, наконец, и тому, что торжественный и великий день сей и наши-то души хоть ненадолго пробудил от сна греховного и «приобщил Христову царствию». Посмотрите сегодня на людей, не всех, но на большинство: они как-будто бы переродились. Где сегодня обычное между ними недружелюбие, старания друг другу досадить, друг друга осмеять? Где присущая им кичливая гордость высших пред низшими? Где, свойственная грешникам, угрюмость и скрытность? Где все эти орудия вашей духовной смерти? «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа»? (Ос. 13:14). Вместо злобы мы встречаем сегодня взаимную между людьми ласку, вместо зависти – взаимное прощение, вместо гордости – братское лобзание великих мира сего с простолюдинами, вместо духовной смерти мы видим „воскресение и жизнь“, вместо того ада, который мы устроили на земле в своей греховной жизни, мы сегодня предвкушаем тот рай, то небесное царство, что Господь обещал любящим Его. «Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития вечного начало».

Благословен Господь наш, Иисус Христос, Который возвел нас от смерти в жизнь, искупил нас от тьмы к свету; благословен да будет Он и за то, что установил в своей церкви такой праздник, когда мы хотя ненадолго, хотя «отчасти» только можем вознестись на высоту христианского настроения духа, когда мы «входим в радость Господа нашего» и хоть несколько приближаемся к той жизни, которою жили древние христиане, более нас достойные своего имени. О, если бы всегда жили мы тем радостным, всепрощающим, любящшъ настроением души, которое испытываем сегодня! Как бы светла и богоугодна была наша жизнь! Как бы мы сами, кажется, должны желать этого! Ведь если в сидящим в мрачной темнице преступникам, голодным и заброшенным, на минуту придет добрый человек, принесет к ним свет и сытную пищу и ласковую беседу, как они будут нетерпеливо его ждать вторично, как они будут душою стремиться к нему, и думать о нем днем и ночью, и упрашивать стражей, чтобы еще раз и еще раз они уговорили дорогого гостя навестить их! Так и ныне, в нашу мрачную темницу мирской жизни пришел воскресший из мертвых Христос, дал нам вкусить «нового пития» Своей любви, осветил нас светом Своей радости: нам ли теперь не дорожить этою радостью, не беречь ее всю жизнь, как жемчужину, ради которой мудрый купец лишился всего имения? Вкусив раз Христа, пережив хоть на минуту своим сердцем всю правду Его обетований, всю сладость Его закона, неужели мы вновь утеряем ее? Неужели только на сегодняшний день останемся христианами? Ведь не на один же только день воскрес Христос: «Христос, воскресши из мертвых, уже не умирает,–писал апостол,– смерть уже не имеет над Ним власти. То, что Он умер, то умер однажды для греха, а что живет, то живет для Бога. Так и вы почитайте себя мертвыми для греха, живыми же для Бога во Христе Иисусе, Господе нашем»  (Рим. 6: 9–11).

Итак, если бы мы, на самом деле, хотя сегодня-то жили «для Бога» и были бы «мертвы греху», то конечно ын бы не могли так легко и быстро вновь оживать для греха и умирать для Бога. А если, однако, так случается, если мы только на несколько часов живем для Христа, то, значит, живем не по настоящему, встречаем Его воскресение с недостаточно ясною верою, с недовольно твердою надеждою, с слишком слабою любовью. Как же нам проникнуться настоящею, а не кажущеюся только радостью, чем наполнить свою душу, чтобы встретить воскресшего достойно, чтобы и сегодняшнее наше «приобщение царствия Христова» было не однодневным, легко исчезающим восторгом, но постоянно возрастающим проникновением заповедями Божиими: «чтобы радость ваша была совершенна» (Ин.16:24)? Припомним священные повествования о явлениях воскресшего Спасителя своим апостолам и мироносицам-женам; вникнем в то расположение души, в котором они удостоились ясно узреть вновь своего Учителя, о ком они надеялись, что Он есть «хотяй избавити Израиля» (Лк. 24:21); вникнем в это расположение и постараемся его усвоить себе, дабы и нам не в смутном только чувстве, но со всею ясностью узреть «в неприступном свете воскресения Христа блистающегося и радуйтеся рекуща».

Вот «еще сущей тьме» идут на гроб верные Христу ученицы, чтобы почтить поруганного и зверски казненного Учителя своего последнею земною честью и любовью, «несуще, яже уготоваша, ароматы» (Лк. 24:1), и – что дороже ароматов – горькие слезы любви н благоговения. Они не презрели Христа в Его поругании, не убоялись насмешек и ненависти Его врагов, они помнили только Его любовь и святость и с сокрушенными сердцами спешили к Его гробу. Но что же их встретило во гробе? Вместо грубых воинов– небесные ангелы, вместо пещерной тьмы – невещественный свет, вместо рыданий надгробных – Сам воскресший с приветствием: «радуйтесь» (Мф 28: 9). «Что ищите живого с мертвыми? Что плачете нетленного во тли? Шедше проповедуйте ученикам Его». Шедшие на скорбь, на позор и обиды возвратились благовестницами и научили величайшей истине воскресения тех, кому надлежало «научить вся языка» (28: 19)

Братие! Когда мы видели в жизни поругание Христа, когда встречали забвение Его закона, соблазнение ли детей, осквернение ли святыни, превозношение ли порока,–плакали ли мы как мироносицы, оставались ли тверды в любви своей в Нему? Отирали ли Его тело ароматами добрых дел, обличая поносителей, вразумляя соблазняемых, утешая огорченных? А если мы так не поступали, то сотворим так ныне, и тогда исполнится ваша радость о воскресении, сотворим так и присно, чтобы и нам, как св. женам, удостоится узреть Христову жизнь даже при тех обстоятельствах, когда миру будет казаться, что закон Его совершенно умер и попран в жизни. Будем подражать св. женам в бесстрашной верности ко Христу, невзирая на то, насколько Его ценят в окружающей нас жизни. Тогда мы, как все истинно благочестивые, истинно Ему преданные люди, будем духовными очами всегда видеть Его воскресение, подобно мироносицам, которым первым явил Он Себя в прославленной плоти.

Вот еще, к двум путникам Луце и Клеопе подходит неведомый третий, спрашивает их о причине их скорби, и упрекнув за непонимание пророков, начинает им объяснять «начен от Моисея», как «подобаше пострадати Христу и внити в славу Свою» (Лк.24:26,27). Богодухновенные предвещания древних праведников, воспламенили дух скорбных учеников, в душах их с новою силою отобразился нравственный облик их возлюбленного Учителя – и что же? Пришедший к ним на трапезу путник, преломив хлеб, вдруг отверз им очи и они видят, что Сам-то воскресший Христос и был с ними, Он-то и раскрыл им сердца, разъясняя Писания.

Братие! Горят ли наши сердца при слушании слова Божия в церкви? Тщимся ли мы и сами читать данное нам в св. Библии откровение воли Господней? А если нет, то будем впредь поступать иначе, будем уделять хоть 15 минут в каждом дне, который мы отдаем своим мирским интересам, хоть несколько минут для усвоения божественного закона и, когда его читаем, будем гореть сердцами, т. е. постараемся мысленно вкушать каждое слово Библии своим сердцем, переживать в себе самих все то, чему учит нас Господь. Тогда мы будем всегда с Ним жить, тогда ныне празднуемая радость Его воскресения и впредь пребудет с нами и мы будем носить ее всегда в своих горящих сердцах, «Пасху празднующе вечную».

Однако смотрите: ни мироносицы, ни ученики Христовы не удостоились Его встретить без испытания и скорби; но дольше всех испытание, по-видимому, понесла та, которой Он «явился первее» (Мк. 16:9), т. е. Мария Магдалина. Не нашедши Господа во гробе, она не поняла, что пришел уже день и час Его прославления, но решила в простоте души, что враги Его допустили еще новое поругание над Его телом, выбросив его куда-нибудь на улицу. Горько плачет она, так что от избытка слез не узнает беседующего с нею ангела, решает, что с ней говорит садовник и обращается к нему с последней надеждой: «Аще ты еси взял Его, повеждь, где еси положил Его, и аз возьму Его» (Ин. 20:15). Но, вдруг, она узнает голос не враждебного садовника, а сладчайшего Господа Иисуса: «Марие», и поклоняется воскресшему во плоти Богочеловеку.

Братия! Сколько раз в жизни нам приходилось терять Христа, не из пещеры погребальной, но из своего многогрешного сердца! Ищем ли ми Его снова? Плачем ли о потере теплыми слезами сокрушения? Просим ли всякого вновь указать вам путь к Христу? А если нет, то будем в этом подражать равноапостольной жене, которая в свое время была, может быть грешнее вас и, однако, дважды обрела Христа и Его спасение. Первый раз Он из нее изгнал семь бесов, а другой раз послал ее благовестить «радость благовещения». Так и нам, если будем Его искать, если будем плакать при временной потере к Нему любви и надежды и твердой веры, если будем каяться и молиться и искать научения у виноградарей церкви, и вам Господь откроет Себя, и нас исполнит радостью Своего явления, чтобы и мы «возвещали заутра милость Его и истину Его на всяку вещь», всякий день, всякий шаг помнили: Его воскресение из мертвых, дабы им побеждать искушения житейские, и, таким образом, быть христианами не сегодня только, но всю жизнь, сохранять ту любовь, то всепрощение, то смирение перед всеми, чем так сладок для вас праздник воскресения, приносящий такие чувства.

Итак, каким же расположением души возможно удостоиться лицезрения Воскресшего? Верностью и любовью мироносиц, слушанием Писаний с горящими сердцами двух апостолов и неустанным исканием Христа Марии Магдалины. Если ми будем поддерживать в себе такие расположения и с терпеньем их воспитывать в своих душах, тогда не только здесь, на земле мы будем всегда иметь в сердце радость Христова воскресения, но и «истее Того причащатися в вечернем дни царствия Его». А когда мрачная жизнь земли вооружится на дух наш и искушения плоти и мира начнут обуревать ваше сердце, подобно христоненавистным  книжникам, выучившим воинов оклеветать чудо воскресения, когда те злоба, или зависть, или корысть, или честолюбие, или блудная страсть восстанут против нас, то будем вспоминать нашу сегодняшнюю пасхальную радость, будем воспроизводить в душе то небесное блаженство, что мы ныне испытываем, и увидим, как ничтожны в сравнении с ним минутные радости греха, который «показует сладкая и вкушает присногорького напоения». Далеко убежим от этой горечи греха и крепче привяжем к своему сердцу сладость Христова воскресения, будем ее соединять с верностью, любовью, чтением св. Писания, и тогда сбудутся над нами слова Христовы: «Паки узрю вас и возрадуется сердце ваше и радости вашей никтоже возьмет от вас» (Ин. 16: 22).

«Сбыстся Писание, еже глаголет и со беззаконными вменися. И мимоходящии хуляху Его, покивающе главами своими и глаголюще уа, разоряяй церковь и треми денми созидаяй: спасися сам и сниди со креста» (Мк. 15:28–30)

Совершилась спасительная страсть! Исполнен ужасный приговор! Оклеветан Праведник, Безгрешный схвачен, как злодей, Святой приведен на беззаконный суд; небесный Посланник терпит поносное распятие от нечестивых! Но еще не выпита до дна чаша страданий! Еще суждено превозмогать беззаконной неправде: невинный Страдалец и его немногие последователи лишены даже того последнего утешения невинности, чтобы если не сами мучители, то хотя бы общественное мнение показало сочувствие и сострадание Мученику. Но нет, проходят толпы богомольцев на праздник, останавливаются я, повивая глазами на страшное зрелище, изрыгают насмешки и брань. Но что еще ужаснее – не недоразумение, не неведение заставляет их допускать сие безумие, но только ожесточенная злоба на ту правду, на ту бесконечную святость, которую принес Господь на землю. «Уа, разоряяй церковь!». Ты пришел осудить наши предания, вздумал переменить порядки нашей религиозной жизни, которые вам так дороги; Ты хвалился, что в три дня создашь новые: так терпи же то, что терпишь: сойди с креста и спаси Себя сам. Нам было Тебя не переспорить: Ты думал любовью и правдою устроить на земле мир и не пожелал присоединиться к нам: теперь пусть видят все, куда привели Тебя Твои добродетели.

Так думал поругаться Христу диавол, говоривший в сердцах сей обезумевшей толпы. Казалось, что не стало на земле правды: ложь и злоба, вменившая Христа со беззаконными, как-будто окончательно и на веки воцарилась в мире. Многих праведников казнила она, многих изгнала пророков, еще недавно обезглавила «большего всех, рожденных женами» (Лк. 7:28), а ныне пригвоздила ко кресту Святейшего из святых, так что затрепетала сама природа: «и тьма бысть по всей земли и померче солнце, и завеса церковная раздрася посреде» (Лк.23:45). Никогда не видело солнце такого страшного злодеяния, никогда не обагрялась земля Божественною кровью, ни прежде, ни после сего, ни во веки. Но Бог благий и праведный Судия, превыше всех: и когда для плотского ума виделось посрамление правды и торжество зла, когда умирало «Солнце правды» на поносном древе, осужденное беззаконными злодеями, а самые злодеи, рукоплеская, торжествовали: тогда же на небе совершися приговор на укрепившегося князя мира сего, тогда пришел суд на всякое зло и творящего злое (Ин. 12:31–34; Рим. 1:18; 2:9–11). Своею вольною страстью Господь открывает нам, что стыд и позор не во внешнем уничижении, а в грехе, что слава и правда не в силе внешней, а в чистоте сердца. У Него отнимают земную жизнь, но здесь же зачинается новая жизнь благодати. «Когда душа Его принесет жертву умилостивления, Он узрет потомство долговечное»,– говорит о Христе Исайя (53:10).

С тех пор, как пострадал Господь, всем стало ясно, в чем горе и смерть, все стали различать правого от сильного, все осуждают не Распятого, но – его распинателей. Они стали предметом общего омерзения и ужаса, а Он стал нашим Светом, нашею Жизнью, нашим Оправданием Поносное древо казни стало достопокланяемым знамением победы, надеждою спасения, а то Лобное место, на котором Его вменили со беззаконными, изображается днесь пред нашими глазами посреди священного храма как святыня, и пред изображением тела Его, полагаемого во гробе, падают ниц на землю вельможи и цари. Но, братие, до конца ли уничтожилось сходство нашего времени с тогдашним? Для всех ли открылись внутренние очи, чтобы различать внутреннее от внешнего, сущее от кажущегося, чего не умели делать безумные иудеи?

Все ли мы или, лучше сказать, всегда ли преклоняемся пред распятым Христом, как преклоняемся днесь пред Его плащаницей? Или мы сами уподобляемся иногда христоненавистным ослепленным иудеям, которые тоже покланялись Ему, как царю, за четыре дня до того, как предали Его на казнь? Или наши богослужебные хваления бывают, по легкости нашего настроения, подобны еврейскому «Осанна», при входе Христа в Иерусалим? Смотрите, здесь Христос, всеми покланяемый, а там, за стенами святого храма, там мы Его, вездесущего как встречаем, когда видим снова в умалении? Или невразумительны сии вопросы? Или непонятны эти слова? Тогда, может быть, ты разъяснишь себе их значение другими словами: «взалкахся и не дасте Ми ясти, возжадахся и не напоисте Мене, странен бых и не введосте Мене, наг и не одеясте Мене, болен и в темнице, и не посетисте Мене» (Мф. 25:42 – 23). Да, когда мы встречаем Христа не во славе, а в уничижении, когда приходится ради Него лишиться, или потрудиться, или принять укоры и стыд в обществе; когда Он толчется в наше сердце (Апок. 3:20) и требует от нас чего либо, для наших цредрассудков небывалого и даже смешного, когда предлагает разорить греховный дом нашей любострастной и горделивой души и обещает нам создать треми денми новую жизнь всепрощения, смирения, любви и правды: вот тогда, как мы Его встречаем?! Тогда мы далеки ли от безумных иудеев, возлюбивших славу человеческую паче, неже славу Божию (Ин.12:43)?

Вот о чем размысли в сердце твоем, прикладываясь устами к плащанице; вот о таких деяниях кайся, как благоразумный разбойник. Сия изображаемая во святом храме Голгофа да научит тебя, о христианин, да научит она тебя узнавать Христа, Сына Божия, не только идущего во славе, но и приходящего к тебе в уничижении. Когда поднимется в тебе та борьба между любовью к миру и любовью в правде, которую не выдержал Пилат, тогда подумай – во-первых, о том, что в то время, как ты воображаешь себя судьей между Христом и миром, то на самом деле над тобою самим совершается суд на небе, как тогда совершился он над князем мира; а во-вторых, если жалеешь о своем спасении, то представь себе вновь Голгофу, распятого на древе Христа и иудеев, ругающихся Ему, представь всю эту страшную картину в день твоего искушения и спроси: хочу ли быть с праведными мироносицами, не убоявшимися мирского позора ради Христа, или со злодеями, Его осудившими? О сем размысли и ныне пред святою плащаницей; смотри, чтобы твое лобзание Христовых язв во святом храме, при постоянном отвращении от них в жизни, не уподобилось целованию и поклонению нечестивых ругателей- воинов.

А если в прошлой жизни ты знаешь за собой много таких христоненавистных дел, каковы были дела иудеев, то обновись, покайся и, возвращаясь из храма, уподобися тем из них, о коих сказано: и вси пришедши народи на позор сей, видяще бывающая, биюще перси своя возвращахуся (Лк. 23:48). Возвратись и ты в дом твой, изменившись, подобно сотнику и иже с ним, распни в себе ветхого человека, чтобы жить со Христом во веки. Аминь.

«Идеже еста два или трие собрани во имя Мое, ту есмь посреде их» (Мф. 18:20).

Эти священные слова, братие, слышанные нами в завершительный день учебного года Академии, побуждают нас спросить себя по внутреннему человеку были ли и мы, т. е. наша академическая семья, собрана во имя Христово, был ли между нами Христос? Если был, то благословенно лето сие нашей жизни, со светлою надеждою соединимся мы вновь после предстоящего отдыха на лето будущее и с утешением расстанемся с теми братиями нашими, коих окончилось время учения, коим предстоит идти и учить других.

Был ли между нами Христос? Светил ли нам облик Его? Вдохновляла ли Его любовь? Освящала ли Его истина? Если этот вопрос каждый направит по отношению к своей личной жизни и начнет исследовать достойно ли он возжигал дар богопознания и добродетели, то, конечно, много укоров себе он услышит: вспомнит он, сколько раз заглушал терниями страстей семя слова Божия, как отдавал его на съедение птицами и потоптание прохожим. Не похвала себе, а смиренное покаяние да будет плодом такого исследования. Но если обратим его к жизни всего нашего ученого и учащегося общества, то и здесь, конечно, как и во всяком человеческом обществе, найдем немало ошибок, грехов, небрежения и нечувствия. Однако не на эту сторону жизни хочу устремить взор ваш, возлюбленные братие, в сей прощальный праздник. Хочу напомнить вам о тех лучших сторонах нашей общественной жизни и о тех святых днях ее, когда сквозь греховный туман обычной жизни проникал свет высшей правды и любви и являлся среди нас облик Христов.

Вспоминаю ваши бескорыстные труды и созерцание истин Божиих, ваши общие и иногда столь усердные молитвы, и принятие тайн Христовых в этом святом храме, ваши попечения о болящих, усердные молитвенные подвиги при гробах почивших учителей и товарищей, вашу общую искренность и бесхитростное чистосердие при всяком запросе, обращенном к личной совести и общую любовь к Академии, науке и вере, как в учащих, так и в учащихся. Правда, было бы домыслом неразумной гордости утверждать, будто мы всегда пользовались всеми средствами для возвышения в боговедении и добродетели: но отрицать присутствие в нашей жизни освящающей благодати Христовой и ощущаемости такой высшей духовной связи, объединявшей нас друг с другом  и с общим нашим священным назначением – это значило бы пренебрежительно отвращать умственный взор от ниспосланного свыше Божественного дара. Да будет же благодарение Подателю благих и Обновителю жизни нашей! Господь посылал в нашу ученую семью семена жизни. Но приняли ли мы их настолько глубоко в нашу душевную ниву, чтобы не заглохли «во время напасти и от печали, богатства и сластей житейских?» (Лк. 8:14).

Этот тревожный вопрос и наполняет наши души при взгляде на покидающих нас друзей, завершивших ныне свое подготовительное к жизни поприще. Пришел час их удаления от нас, должен исполниться закон жизни, требующий сего разлучения, закон грустный, но неизбежный ни для семейств, ни для обществ: таков удел землеродных. Велико утешение, когда разлука сия сопровождается светлой надеждой о непреоборимом тожестве жизненного содержания у расстающихся, об общей непоколебимой верности Христовой истине: тогда бы лишение личного общения смягчалось ясным сознанием общего единства во Христе и Церкви,   как Апостолы, рассеивающиеся по миру, но «связуеми союзом любве», мы бы утешались обетованием Спасителя: «иже будет во Мне и Аз в нем, той сотворит плод мног» (Ин. 15:5). Христос был среди нас, но восприняь ли Он нами так, как было принято семя тою доброю землею, где творился «плод в терпении» (Лк.8:15)? Поставлен ли дом нашей духовной жизни на твердом камне, которому не страшны «дожди, реки и ветры» (Мф. 7: 25)? Достанет ли елея у исшедших во сретение коснящего Жениха (Мф. 25:5)? Подобные опасения понуждают нас со смирением удалить взор от картин жизни апостольской, от «огненных язык и дыхания бурна». (Деян. 2:2–3) и уподобить сей день расставания с совершенно иною скромною картиной, часто изображаемой мирскими поэтами, с картиной напутствования матерью покидающего ее сына, идущего на подвиг ратный. С заботою и страхом дает ему мать последние наставления, ободряет себя мыслью о его будущих успехах, но тут же уязвляет свою душу картинами нравственных падений, потери сыном всякого великодушия и честности, опасением полного забвения им ее родительской любви. Что может оградить вас, братие, от всех этих напастей искусительной жизни?

Идеализм ли юности? Принятые-ли построения философской нравственности? Самая ли богословская образованность, облагораживающая дух? Конечно, все это прекрасные начала, все они в жизни далеко не бесплодны, но увы, как бессильны они, чтобы противостать искушениям, чтобы одушевить человека деятельным самоотвержением, отвратить от гнусного разврата, пролить в его душу нежную любовь к меньшей братии, сблизить его духовно со всякою порученною ему душою, научить примирять скорбящих с их тяжелым жребием, быти всем вся (1Кор. 9:22), как это требуется от достойного питомца Академии. Хороши эти начала, это естественное юношеским годам благородное одушевление, но почему оно в дальнейшей жизни так редко является деятельной силой и так часто лишь предметом нежных, но невозвратимых к действительности и бесплодных воспоминаний? Ведь тем и хороши стремления юности, что предмет их – деятельное служение добру и истине: почему же по наступлении времени этого служения люди начинают прежние годы стремлений считать лучшею, поэтичнейшею эпохой своей жизни и лишь в воспоминаниях о ней ищут себе нравственного отдохновения? А все потому, что они естественных благих порывов своих не очистили и не укрепили благодатным светом общения Христова и молитвы, пренебрегали обликом Христовым, открывавшимся для них в сравнительно невинное время юности, свободное от искусительной борьбы с нуждою и домогательств внешних успехов и преимуществ.

«Да не будет этого с вами все, проходящее путем» нашей дорогой Академии (Плач. 1: 12)! Пусть ваши воспоминания о годах студенческих будут подобны не воспоминаниям прародителей о потерянном рае, ни плененного Израиля о Иерусалиме, по воспоминаниями как-бы вдохновенных подвижников о первых шагах своего духовного возрождения или ученых мудрецов о своих ученических полудетских сочинениях с первыми проблесками светлой мысли. Вместе с сокровищницей мудрости и образованности возьмите с собою из этих священных стен некрадомое сокровище облика Христова – этой единственной твердой опоры для добродетели, открывавшейся вам в пережитых священных минутах общения со Христом в молитве и чистом братолюбии; охраняйте его от жизненного рассеяния и им освящайте добрые задатки юношеских лет. С таким заветом благословляет вас в путь жизни Академия, как мать – сынов своих, благословляет вас памятью всего доброго и святого, пережитого нами вместе в этих стенах. Возвращайте его и не забывайте своей матери Академии: «Послушайте мене преподобнии сыиове и прозябните, яко шипки. произрастающие при потоце сельном: и якоже Ливан дадите благовоние, и процветите цвет, яко крин: преподадите воню и воспойте песнь. Благословите Господа во всех делех Его» (Сир. 39:16–19). Если будете носить в себе Христа, обогащенные познанием и опытом жизни, сокровищем мудрости и боговедения, то не себя только сохраните неврежденными, но и явитесь участниками в великом обетовании о проповедниках истины Божией: се дах тя в завет рода, во свет языком, еже быти тебе во спасение даже до последних земли (Ис. 49, 6). Аминь.

«Вот день! Вот пришел, наступила напасть» (Иез. 7:10).

Итак, наступил тот горестный день, когда Господь определил отнять у нас нашу радость, оставить нас сиротами. Взято ныне Господом «дыхание жизни нашей, помазанник Господень.... о котором мы говорим: под тенью ею будем жить среди народов» (Плч. 4:20). Взят тот, кого шесть лет тому назад чудесно возвратил нам Господь из когтей погибели. Тогда Всевышний поднял над Русью Свой угрожающий перст, призывая ее к покаянию, а ныне опустил на нее Свою карающую десницу, увидев, что первая угроза недостаточно воздействовала на сердца. Впрочем, и та угроза была не первая: сколько раз Господь спасал из рук злодеев Государя Александра Николаевича, показывая этими устрашениями, что Россия виновна пред Ним, но до тех пор мы не одумывались, пока Бог не отвратил Свою защитительную десницу и потрясенная отчизна должна была омывать слезами покаяния искаженный ранами труп царя-страдальца. Однако и это временное просветление умов, выражавшееся в самоукорениях и в исправлении жизни многих, оказалось настолько непрочным, что даже и тот великий день, когда Господь грозил оставить нас не только без Царя, но и без потомства его, это незабвенное 17-е число сего месяца, не могло вразумить нас. Пусть же теперь русские люди изменят дни радости на дни скорби, мучений совести и стыда пред Богом. Да, именно стыда пред Богом, праведно отвергающим нас. Ибо спросят нас теперь многие: где же, Святая Русь, твои прославленные молитвы? Где твоя вера? Где твоя любовь к твоему Государю? Или ты так оскудела всеми сими дарами, или настолько прогневал Бога народ твой, что даже святые мужи в тебе не могли умолить Его и отвратить гнев Его от тебя? Да, поистине, последний укор справедлив. Господь показывал нам делами Своего Промысла то, что говорил в древности народу Своему через пророка: «Я готовлю вам зло и замышляю против вас и так обретитесь каждый от злого пути своего и исправьте пути ваши и поступки ваши. Но они говорят: не надейся; мы будем жить по своим помыслам и будем поступать каждый по упорству злого своего сердца» (Иер. 18:11–12). «Ты не молись о народе сем во благо ему. Если они будут поститься, Я не услышу вопля их» (14, 12). «Хотя б предстали пред лице Мое Моисей и Самуил, душа моя не приклонится к народу сему» (Иер. 15:1. и Иез. 14).

Тщетны были для нас вразумления Божии, хотя были онн многочисленны и разнообразны, ибо в последние годы уже не человеческою рукою устрашал он нас за Царя нашего и не ею спасал его, а Своею простертою мышцею избавлял нас, пока не истощилось долготерпение Его и ниспала на нас сегодняшняя праведная кара.

Образумимся ли мы хотя ныне? Возненавидим ли свои отступления от духа евангельского и духа народного? Смотрите, у нас на лицах как-бы вина какая, какъ бы смутное ощущение того, что не взял бы Господь от нас утехи «очей наших, лучшего украшения нашей отчизны, если б мы сами ценили дары Его благодатного о нас промышления.

Не случайные только падения воли вашей восстановили против нас Всевышнего, но то дерзостное попрание духа Христова, то полное нежелание созидать в себе евангельскую жизнь, содержавшуюся предками нашими, та общая ложь, то блудное растление, которые проникли от высших кругов общества уже и в простой народ. Охладели русские люди ко святой вере, возлюбили иноземный обычай жизни, горделивый, сухой и холодный, и не только перестали стыдиться своего греховного ожесточения, но начали похваляться им, так, что уже не порок стал предметом презрения и насмешек, а целомудрие, набожность и смирение, сохранившееся у немногих. За это Господь и обездолил нашу землю, за это обрушил на нее сей удар и отнял хоть залог нашего благополучия, пред которым стали склоняться с почтением горделивейшие главы иноземных народов, прежде презиравших нас, а ныне видящих в нашем Государе опору общего мира и справедливости.

Неоценима наша потеря, сердце наше подавляется глухою болью, мы чувствуем, что сами виновники нашей утраты и горько плачем, видя, что не могли во время возвратиться, ибо грехи наши стали между нами и небом медною стеною, о которую, разбиваясь, возвращались в ведро наше все возносимые молитвы.

Оттого и наша печаль так глубока, горе так разъедающе, несмотря на то, что кончина Государя христианская, непостыдная и мирная. Учил он нас, как жить и служить ближнему, учил и тому, как умирать.  Дай Бог всем нам такой завидной кончины! Царям земным многие завидуют при их жизни, но очень немногим государям возможно завидовать или соревновать в смерти; во главе этих немногих стоит наш благочестивейший Монарх, спокойно смотревший в глаза приближавшейся кончины и давно нерадевший об исполнении врачебных советов, но искавший отрады в беседе с праведными пастырями, в совместных с ними молитвах, а наипаче в троекратном приобщении св. таин. Его рука, пораженная предсмертным недугом, находила силу, чтобы начертывать слова сочувствия и благодарности на сыновние заявления подданных, воинов и родителей детей, учащихся под Государевым покровительством, а его сердце, ослабевшее уже для правильной поддержки телесной жизни, продолжало согревать ласково окружающих, побеждая присущее сей тяжкой болезни мрачное настроение. Сия блаженная кончина была венцом праведного царствования в течении почти четырнадцати лет. Это царское правление было поистине царским служением, этот венец – крестным бременем. Ибо едва ли многих монархов знает история, которые были бы столь чужды искания личной славы и угодничества пред толпой и пред соседними державами, как наш усопший Монарх.

Не искал он в деяниях своих ни блеска, ни похвал, но только – общей пользы, самой сущей правды, а наипаче – милости к бедным, труждающимся, обремененным, к малым по возрасту и, наконец, – к служителям веры, которую усопший справедливо считал высшею истиною и главным оплотом государственного процветания. Осторожно и сдержанно начал он свои предприятия, а затем, освоившись с делами правления, стал поступать все тверже и смелее: его нравственный образ выяснялся все отчетливее пред лицом восхищенного народа и нежная, пламенная любовь миллионов окружала его трон. Он расцвел в пышный прекрасный цвет, на который любовался весь мир; даже недоброжелатели отечества и трона против воли, полюбили его и ради него начали любить Россию. Судя по человечески, теперь-то бы нам и жить, да радоваться на Царя нашего, да учиться у него исполнению долга своего и заповедей Божиих, подражая его жизни и делам. О, если бы действительно ему достойно подражало русское общество, столь щедрое на благородные слова и обыкновенно бессильное для благородных деяний.

Но мы не шли по стопам его, мы оказались недостойными его сынами. Духовное разложение и разврат укоренялись в обществе и в народе все глубже, за светильником мы не следовали и вот, светильник отъят от нас, подвигнут со своего места.

Строго наказал нас Господь, но – не для отмщения, а – для вразумления. Он требует от нас, чтобы мы отвратили осуетившиеся взоры наши от своекорыстных целей и житейского рассеяния, а взглянули в себя самих, чтобы увидали, как далеко ушли мы от христианских заветов святых строителей нашего отечества и создателей народного духа, чтобы ужаснулись своего ожесточенного нечувствия и в слезах покаяния, искреннего и всеобщего, умолили Бога о народном и общественном возрождении. Сего требует Господь, нас посетивший Своею праведною карой. Он требует также и благодарности к отшедшему благодетелю России, незримо простирающему к нам свои царственные руки и просящему теперь нашей молитвенной помощи для неукорного восхождения духа его в райские обители. Хотя праведен был дух сей, но и он нуждается в теплых молитвах Церкви. Пусть же они возносятся, как фимиам к Богу и ограждают душу возлюбленного Государя от всякой напасти. Аминь.

Молю прежде всех твориши молитвы, прошения, моления, благодарения за вся человеки, за царя и за вся, яже во власти суть, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте (1Тим. 2:1–3)

Эти слова Св. Писания, которые собрали нас сегодня на общую молитву за возлюбленнейшего Государя нашего, научают нас, братие, той истине, что общественное благоустройство и общенародный, для всех вожделенный мир находится в теснейшей зависимости не от одной только гражданской доблести облеченных властью лиц, но и от  свойств их нравственной, внутренней жизни, от их молений, прошений, благодарений.

Строй государства языческого резко разделял внутреннюю жизнь каждого гражданина от его общественных обязанностей и вполне довольствовался, если в этих последних граждане руководятся началом внешней видимой законности, нисколько не стараясь о том, чтобы различать добро и зло по существу, чтобы воздавать людям кроме справедливости еще и любовь и сострадание. Единственным сильным побуждением или точнее понуждением к исполнению своих обязанностей всеми служило тогда начало ответственности или напротив поощрения; а естественными последствием такого порядка явилось то, что даже внешняя то справедливость сохранялась лишь постольку, поскольку была связана с такою ответственностью. Все дела государственные, особенно же – дела судебные, рассматривались правителями не с той стороны, чтобы усмотреть в них сущую правду или общую пользу, а с той, каким образом такое или иное решение отзовется на участи, на благополучии самого правителя или судии.

Похвалит ли его за такое решение его начальник, понравится ли оно толпе народной, которая тоже имела влияние на участь государственных лиц. Интересовались и тем, чтобы иногда показать в делах свой произвол в безнаказанность, дабы устрашить всех силою своей власти; иногда мудрили, чтобы представить себя хитрыми и потому опасными для своих врагов людьми. Одним словом, сообразно с устройством всего государственного порядка, все правительственные лица сосредоточивали заботы только над собою, только о том и старались, чтобы избежать ответственности перед начальством и перед толпою, чтобы получить от того и от другой как можно больше поощрений, так что все их слова и дела, предпринимаемые ими, имели только эту себялюбивую цель, а их должность и вообще все народные нужды, к ним обращенные, являлись только средством для такой цели.

Подобное положение вещей, в противовес с порядком жизни христианской, с поразительною живостью изложено в книге Деяний Апостольских, при описании допросов Св. Апостола Павла римскими правителями Феликсом, Фестом и царем Агриппой. Все они говорят пышные слова о справедливости, все хвалятся друг другу своими заботами о благе народном, о защите угнетенных, а на самом деле стараются нажить неправедную мзду, угодить толпе народной, выслужиться пред правительством своею ложью и потому оставляют в позорных узах того, которого недостоин был ни их горделивый, безбожный Рим, ни даже весь мир. Клевеща на святого, и восхваляя друг друга, они влачили из города в город этого светильника вселенной, как-бы творя суд во имя законности и справедливости, а на самом деле повергая самих себя вечному осуждению, как врагов истины, врагов Божиих.

Мы сказали, что этот строй жизни был противоположен строю христианскому. В каком отношении? О, эта противоположность поражает нас на первых же строках повествования Дееписателя. Насколько лживы, льстивы и напыщенны слова и дела римлян, настолько прямы и дерзновенны ответы и поступки блаженного Апостола. Он далек от самой мысли добиться свободы через подарок или льстивое слово, он бодро идет в заключение неправедное и спокойно пускается в далекое плаванье на новый суд к нечестивому царю.

Но это все еще не столько поражает нас, братие, сколько то слово его, которое начертывает он после всех этих истязаний к своему любезному ученику и духовному сыну Тимофею: «молю, прежде всех творите молитвы, прошения, моления, благодарения за все человеки, за царя и за вся, иже во власти суть». Дивное завещаешь ты, божественный Павел! Там нечестие, а здесь молитва, там хищение, а здесь благодарение, там лесть, а здесь благочестие и чистота, там завистливая и злостная борьба за власть, за преобладание, а здесь тихое и безмолвное житие.

Поистине, не знаем, чему более удивляться, высоте ли жизни христиан того времени или тому, как эта святая жизнь могла умещаться в развращенном, безбожном царстве римском, да притом не только умещаться, но даже не враждовать против последнего, даже пользоваться некоторыми его условиями, чтобы укрепляться в благочестии и чистоте. Это тем непонятнее для нас, братие, что мы постоянно оправдываем свое нерадивое, нехристианское отношение к ближним ссылками на житейскую неправду; мы указываем со злорадством несколько известных нам случаев, когда боровшиеся за правду и добро деятели терпели от своих начальников; мы со злобною горечью припоминаем и такие явления, когда люди недостойные и нечестные были награждаемы властью и получали высшие полномочия. «Такие явления должны вас научить, говорим мы обыкновенно, должны научить относиться к нашему служебному долгу чисто внешним образом, соблюдая в нем лишь внешнюю законность, дабы никто не мог к нам придраться и обвинить нас. Не можем мы не руководиться ж мыслью об условной ответственности пред начальником, взамен даже действительной пользы дела, потому что все, слишком прямо служившие истине, наживали только огорчения и служебные неприятности». Вот в виду такого-то самооправдания мы и вспомнили порядки древнего Рима и подвиг св. Апостола. Пусть и в наше время остается много неправды в устроении земного, гражданского общежития: но ведь как бы далеко не заходили мы в печальной русской привычке клеймить укоризнами отечественные порядки, все же ни один, сколько-нибудь правдивый и разумный человек не станет опровергать той истины, что строй царства римского был без сравнения греховнее, порочнее, лживее всякого христианского государства. И вот, смотрите: с тем строем входит в соприкосновение общество святых и святейший Апостол; обличают они лживых судей, но повинуются суду; скорбят о недостойных правителях, но молятся за всех, кто во власти, дабы жить безмятежно, благочестиво, чисто.

Из этого сопоставления нельзя не убедиться, братие, в том, что оправдывающие свое нерадение к общественному благу ссылкой на неправые порядки, прежде всего, виноваты сами в холодности к участию ближних своих и своего отечества; в этом убедимся мы еще непоколебимее, если присмотримся поближе к ним и вообще к современным обличителям общественного строя. Действительно, пусть бы они так извиняли свое равнодушное отношение к делам служебным, но ведь они те же извинения приводят и в тех случаях, когда их призывают к какому-либо доброму начинанию, не касающемуся ни их службы, ни их служебных отношений. Приводить такие извинения любят и те современные люди, которые совершенно независимы от какого-либо казенного учреждения, люди совершенно свободные и по званию своему, и по имущественному состоянию. «Да разве можно что-нибудь доброе устроить при наших старинных порядках», – кричат они, нетерпеливо отмахиваясь от благих предприятий и стараясь воспользоваться случаем, чтобы перейти в трескучим толкам о нашем, якобы, неблагоустройстве.

Не к ним, конечно, простирается и сие слово научения, ибо и никогда и в храме Божием не бывает, да и чувства их настолько чужды всякого благожелательства, настолько приучены к тому только, чтобы возбуждаться раздражением и осуждением, что, если бы они и прикоснулись к доброму делу, то разве напортили бы только, внеся в него самолюбие, ссору, недоброжелательство. Не к ним, братие, а к нам, верным слугам престола, сие предостережение. Будем помнить, что пример древних христиан воспрещает нам всякое извинение своей холодности к общественному благу ссылками на несовершенство правления или правителей, от коих зависим мы. Будем помнить и то, что лишь тогда можем мы подняться на совершенное исполнение своего долга, взамен только видимой правоты, если не будем разделять жизни служебной от жизни внутренней, от христианской совести, исполняя дело свое с молитвами, молениями и благодарениями, не страшась преследованиями за правду, не ища похвалы от людей, похваляясь крестом Христовым, т. е. радуясь о всяком страдании, переносимым за Его правду. Будем помнить, что грешный человек, поставленный во главе учреждения или дела общественного, лить в том случае может вносить в жизнь умиротворяющий, тихий свет сострадания и надежды, если к внешней законности своих поступков прибавить сердечное, самоотверженное участие к тем, кто от него зависит, если будет работать не над бумагами только, но и над своим нечистым сердцем, очищая его воздержанием, молитвой и мыслью о будущем суде, всеми теми средствами, о которых Павел говорил судье Феликсу, но тот пришел в страх и отвечал: теперь пойди, а когда найду время, позову тебя (Деян 24: 25.).           

Но, если и на все сие не хватает еще у нас достаточного усердия и мужества, то начнем хотя бы, с меньшего и вспомним, о, вспомним о том, что помимо служебной области есть область других общественных отношений, то тихое и безмолвное житие, которое было привнесено в мир христианством, как царство не от мира сего, та область благочестия и чистоты, где за добрые дела никто не укорит и не остановит.

Вот что говорит блаженный Апостол о этих отношениях: умоляем, также, вас, братья, вразумляйте бесчинных, утешайте малодушных, поддерживайте слабых, будьте долготерпеливы ко всем. Смотрите, чтобы кто кому не воздавал злом за зло, но всегда ищите добра друг другу, и всем. Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите: ибо такова о вас воля Божья во Христе Иисусе. Духа не угашайте. Пророчества не уничижайте. Все испытывайте, хорошего держитесь. Удерживайтесь от всякого рода зла» (1Сол. 5:14–22).

Видите, сколько даров можем мы приносить Богу и ближним. Вступим в эту область новых отношений, Нового Завета, Тогда новую жизнь будем мы вносить в в строй отношений служебных, тогда к сегодняшнему благодарению и молению за Царя нашего приложим и истинную жертву любви к нему. Аминь.

Желанием возжелех сию пасху ясти с вами (Лк. 22:15).

Среди печальных воспоминаний Страстной седмицы один только нынешний день, четвертый, преизобилует событиями и воспоминаниями – не то чтобы совсем радостными, но утешительными. В этот день мы, слутатели евангельских чтений и песнопений церковных, несколько отвлекаемся от мрачных картин иудейекой злобы на Спасителя п вводимся в горницу Сионскую, зрим Христа среди друзей Его, слышим глаголы любви Его, внимаем тому, как Он «возлюбл Своя сущия в мире до конца возлюби их» (Ин.13:1).

Сообразно с более светлыми евангельскими воспоминаниями, и храмы Божии, и напевы церковные, и состав службы в день сей принимают вид и дух праздничный. Не скорбь, а тихая, примиряющая надежда и смиренное благодарение вселяются в наши сердца: мы преклоняемся в сознании собственной немощи пред величием любви Христовой, которая и в эти страшные дни, почти в самый час предания, восторжествовала над ужасною скорбью оклеветания, заущений, оплеваний, распятия и смерти, восторжествовала настолько, что могла во всей божественной красоте,  с отеческою нежностью излиться на учеников Христовых. Сия – то торжествующая любовь и есть причина церковной радости во дни скорбей. Вот Господь устрояет ученикам праздничную вечерю, умывает им ноги, как последний раб, Он говорит им об общей их измене, но сейчас же прощает им их немощь и Сам же утешает их в том, что Он ими же будет оставлен. Вы оставите Меня одного, но Я буду не один – Отец со Мною; итак, имейте во Мне мир, но не впадайте в отчаяние от своей немощи: Я буду ждать вас по воскресении в Галилеи. Господь называет их чадцами, называет друзьями, завещает любить друг друга, и, войдя в сад Гефсиманский, когда уже приближался к Нему предатель, молится небесному Отцу, чтобы все Его ученики н даже все те люди, которые уверуют во Христа по слову их, соединились вместе, в одно таинственное общение с Ним и Отцем Его, подобно тому, как во Святой Троице сохраняется вечное единство между Божескими Лицами.

Вот она святая, Божественная, Христова любовь; ей не страшна приблизившаяся позорная казнь; она не хочет сокрушаться о предстоящем сегодня пленении со оружием н дрекольми, о заушении в дом нечестивого первосвященника, о веревках, о бичевании, о терновом венце, о поругания и страшном распятии крестном. Она знает только то, что пришли последние часы земного общения с немощными и просвещенными, но чистыми сердцами учеников и вот она возгорается предсмертным пламенем святой ревности о их просвещении и гласит им о святом таинстве евхаристии, учит их смирению, взаимной любви, надежде на Бога, терпению скорбей и утешению от Святого духа.

Не к одним апостолам, братие, но и ко всем нам, христианам, распростирает объятия свои любовь Божественного Спасителя нашего, грядущего на вольную страсть: «яко же аз возлюбих вы, да и вы любите себе; о сем уразумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имать между собою» (Ин. 13:35). Идя на страшную смерть и страсть, я всю душу Свою влагаю на любовь к вам, как бы так говорит Господь: любите же и вы друг друга, как Мои последователи; такова Моя заповедь.  Да, братие, заповедь крепкая, приказание властное, ибо скажите теперь, какая, хотя бн и самая лукавая, совесть может освободить себя от такого долга любви, благотворения, благоснисхождения и самозабвения?

Сказал бы я, что не нуждаюсь в ближних; довольно того, что, я сам буду чист от лжи, беспутства и неправды; но препятствует мне пример святейшего Сына Божия, За правду Свою влекомого на казнь, но все же устремляющего взор любви и слово утешения к ученикам и ученицам Своим.

Сказал бы я, что не могу благотворить людям, потому что они грубы, тупы и неблагодарны, что не оценят любви; но и здесь Евангелие замыкает уста мои, обнаруживая немощи, неразумение и измену тех, к кому была обращена нежная любовь Спасителя.

Наконец, сказал бы я то, что так любят повторять сыны нынешнего маловерного и нетерпеливого века; сказал бы мне самому тяжко, скорби облегают меня – ни любить, ни благотворить я не могу, а только быть любимым: сам я нуждаюсь в утешении – мне не до других. Но, о каким жгучим стыдом покроются слова эти, лишь только я вспомню о тайной вечери, о прощальной беседе, о слове утешения к Пречистой Матери, к ученику со креста и к покаявшемуся разбойнику.

Так, братие, связанный и обвиненный Христос связал наши сердца, чтобы они не уклонялись «в словеса лукавствия непщевати вины о гресех». Он, Которого не мог оправдать двоедушный Пилат пред Его врагами, отнял всякое оправдание от нашего двоедушного сердца, если б оно пожелало освободиться от уз любви и самораспятия.

Чем более, братие, мы слышим, или читаем Евангелие, или созерцаем в церковной службе плененного Христа, тем более становимся Его пленниками во исполнение не ложных слов Его: аще Аз вознесен буду от земли, вся привлеку к Себе (Ин. 12:32).

Тяжела, братие, жизнь того пленника, который не слушает своего владыки: всякое непослушание его карается тяжкими побоями. Плен духовный, плен сердца, можно, правда, освободить не от этих бичеваний, не от укоров просвещенной Евангелием совести, но от того, чтобы ощущать ее удары. Можно оглушить свое сердце, сделать выю свою железною и лоб медным, и самую совесть сожженною (Иез. 3:7); (Тим. 4:2). Но знайте, братие, что для слышавших слово Божие в этом страшном ожесточении заключается единственное, не скоро приобретаемое, средство к тому, чтобы освободить свой ум от пленения в послушание Христу (2 Kop. 10:5), ибо без этого страшного условия ваша совесть при каждом жестоком и небратолюбивом деле вашем будет напоминать вам об умовении ног, о саде Гефсиманском, о кресте и Голгофе, и Христос, пленивший сердце ваше, будет поражать его немыми укорами, как в ту ночь поразил Он отступившего Петра воззрением очей Своих. Ей, Господи! Ты Своею святою жизнью, Своею всепрощающею любовью, Своим самозабвением навсегда осудил всякий грех, всякое себялюбие! Хотя и тернист тот путь, по которому Ты зовешь нас за Собою, но для слушателей Твоего Евангелия нет иного пути, кроме этого, или же пути сознательной погибели, по подобию предателя Иуды.

Итак, мы не будем избегать Твоего плена, заключающегося в хранении любви друг ко другу. Но Ты нас укрепляй всегда Твоими святыми глаголами, которыми утешал учеников Своих в день предания. Да не смущается наше сердце, да веруем всегда во Отца и в Тебя, да не убоимся скорбей мира, да не лишимся помощи Утешителя Духа, чтобы Он и нам вспоминал всегда те слова, которые Ты говорил на земле!

Такова, братие, да будет ныне исповедь наших сердец и наша молитва к страждующему за нас и о нас Спасителю. Возлюбим плен Его, возлюбим друг друга от дня сего, и пусть эта любовь, не требующая благодарности и не знающая собственных печалей, а только нужды ближних наших, начнет вселяться в сердца нас, поющих и воспевающих спасительную смерть Христову, дабы и мы, хотя бы ко дням приближения смерти нашей, могли сказать с апостолом: «я уверен, что ни смерть, ми жизнь, ни ангелы, ни начала, ни силы, ни настоящее, ни будущее, ш высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Римл. 8, 38–39).