Книга седьмая. От возвращения из плена до Рождества Христова

На призыв царского указа об освобождении откликнулись все иудеи, которым была дорога и священна память об Иерусалиме. Самый указ радостным благовестом пронесся по всей стране, где только жили иудеи. Радость эта особенно глубоко чувствовалась теми, которым, по житейским обстоятельствам пришлось в стране пленения оказаться в действительно тяжелом, рабском состоянии. Многие из иудеев при первоначальном переселении их в Ассирию и Вавилонию были проданы в рабство, и многие конечно имели весьма жестоких господ. И вот те, которые «сидели во тьме и тени смертной, окованные скорбью и железом» (Пс. 106:10), могли теперь вздохнуть свободно, почувствовав себя восстановленными в свое прежнее человеческое достоинство. Когда известие об освобождении переходило из одной местности в другую, то все, в ком еще живо было патриотическое чувство, немедленно воспрянули духом, и тоскливыми очами обращались по направлению к своей родной земле. Так как возвращение иудеев и поселение их в Палестине входило в политические виды Кира, то персидское правительство оказывало переселенцам всякое свое содействие и им позволено было захватить с собою всю ту собственность, какая находилась в их распоряжении. Правда, более богатые иудеи, все те, которые успели обзавестись значительным хозяйством в стране своего пленения, предпочли остаться там, и между ними большинство высших и богатых классов, которые легко теряли свою веру и народность и перерождались в вавилонян. Но и среди высших классов еще оставались истинно-патриотичные и благочестивые люди, которые или решили сами отправиться в Палестину, или, по крайней мере, оказывали переселенцам содействие своею материальною помощью. Для того чтобы придать большую бодрость переселенцам, Кир приказал своему казначею Митридату передать, из сокровищницы при храме Бела, переселенцам все священные золотые и серебряные сосуды, захваченные Навуходоносором при разрушении Иерусалима. Вследствие этого священникам иудейским немедленно сданы были все эти сосуды, которых оказалось: «блюд золотых тридцать, блюд серебряных тысяча, ножей двадцать девять; чаш золотых тридцать, чаш серебряных двойных четыреста десять, других сосудов тысяча. Всех сосудов, золотых и серебряных, пять тысяч четыреста» (1Ездр. 1:7). В помощь же переселенцам даны были вьючные животные, отпущен значительный запас продовольствия, а также и все необходимые предметы для путешествия, так что переселенцы являлись как бы в качестве колонистов, снаряженных на правительственный счет.

Несмотря на все это правительственное поощрение, переселенцев оказалось, однако же, немного, – всего 42,360 человек, с 7,367 слугами и служанками. Это большею частью были люди бедные, и все их достояние состояло из 736 лошадей, 435 верблюдов и 6,720 ослов. Весьма значительный процент среди переселенцев составляли священники, которых было 4,000 человек, так что они составляли почти десятую часть всего каравана. Но все эти священники были представителями лишь четырех священнических чред, так что представители остальных двадцати чред остались в Вавилоне, свидетельствуя этим, до какой степени ослабела преданность священнического чина к своей религии и как гибельны были влияния плена на священство. Тем не менее присутствие столь многих священников придало особое достоинство всему каравану переселенцев, при котором они состояли. Они составили тот узел, вокруг которого могла вновь возрождаться религиозная жизнь народа. Кроме священников было несколько левитов, а также партия в 392 человека храмовых служителей, или так называемых нефинимов, – потомков тех служителей, которые были храмовыми рабами при Соломоне. Особенную силу каравану придало то, что во главе его стояли весьма влиятельные, истинно патриотичные и благочестивые люди. Самыми выдающимся из последних был князь иудейский Зоровавель, принявшей на себя начальство над караваном переселенцев. Это был внук популярного царя Иоакима и, следовательно, потомок великого народного героя, Давида, единственный человек царской крови, возвращавшийся в это время, хотя в более поздней период возвратились и другие (1Ездр. 1:8; 5:14). Самое его имя показывает, что он, по-видимому, родился уже в Вавилонии ³⁸⁶, вероятно, в первые годы плена, хотя, подобно Даниилу, он имел также и халдейское имя Шешбацара (1Ездр. 1:8). Таким образом, в это время он еще не мог быть особенно престарелыми человеком, и после плена жил еще 20 лет. Вместе с ним был первосвященники Иисус, соименник того вождя, который впервые ввел избранный народ в землю обетованную, и того Божественного Искупителя, который должен был в будущем ввести человечество во владение несокрушимого царства «не от мира сего», и еще девять старейшин, принявших на себя бремя устроения переселенцев на почве родной земли.

И вот караван переселенцев двинулся в путь. Выступление в Палестину совершилось со всевозможными радостными ликованиями. Караван был сопровождаем конвоем в тысячу человек всадников, для того чтобы оказывать ими защиту против хищных арабов в пустыне, которые как теперь, так и тогда, делали постоянные нападения на караваны. Переселенцы двинулись в путь с музыкою, «с тимпанами и трубами», так что из сочувствия к ним веселились и все их братья, которые, по разными обстоятельствам, предпочли остаться в Вавилоне. Более состоятельные люди ехали, конечно, на лошадях, престарелые мужчины, дети и женщины сидели на верблюдах, а остальные двинулись пешком. Каравану предстояло пройти скучный путь чрез пустыню, требующий не менее четырех месяцев. От берегов Евфрата к северной части Сирии дорога лежала чрез жесткую каменистую равнину, на которой не встречается ни гор, ни рощей, ни источников, так что ничто не нарушало печальной монотонности картины. Сначала дорога шла по западной стороне Евфрата, к северу от Вавилона; затем направлялась чрез пустыню к горам Ливанским, очертания которых и могли виднеться переселенцам на юго-восточном горизонте неба, если они двигались дорогой, ведущей в Дамаск, или той дорогой, которая вела чрез Имаф и Ривлу, где, по-видимому, лежал обычный путь в то время. Этот новый исход в землю обетованную совершился, по чудесному совпадению, в том же самом месяце, в котором Израиль вышел из Египта несколько сот лет тому назад, именно в первом месяце года, Нисане (2Ездр. 5:6).

Но вот и пределы родной земли. Состояние Палестины в это время, однако же, было весьма неутешительным. На юге эдомитяне захватили Херон и всю Иудею, вплоть до Филистимской равнины, а к северо-востоку от Иерусалима, между Иерихоном и областью Самарии, построили даже себе город, который они назвали Акраввим, то есть «скорпионы» или «бичи». Чтобы эти давние враги Иерусалима, злорадно издевавшиеся над его падением и расхищавшее по наущению халдеев достояние Божие, удерживали за собою значительную часть обетованной земли, – этого не могли вынести переселенцы, и отселе неизбежно должна была начаться кровавая борьба между двумя враждебными народностями, которая и продолжалась в течение следующих 400 лет. Несколько городов и незначительная часть земли по царскому указу Кира, были отведены переселенцам, но эдомитяне были настолько сильны, что продолжали удерживать за собою часть захваченной ими земли, пока, наконец, не были окончательно покорены Иоанном Гирканом, около 130 г. до Р. Хр., когда они вынуждены были подчиниться обрезанию и принять иудейских начальников над собою. Центр страны находился в руках потомков смешанных народностей, поселенных в ней ассирийскими царями после разрушения Самарии. Несмотря на события переселения из северного царства на восток, весьма многие израильтяне бежали из плена и, чрез смешанные браки с новыми чужеземными переселенцами, настолько внушили иудейские чувства своим детям, что впоследствии они считали себя столь же истым иудейским народом, каким были и действительные иудеи. Стремление к объединению с южными иудеями замечалось уже и раньше, еще во время существования Израильского царства. Партии паломников, из колен Асирова, Манассиина и Завулонова, присутствовавших во время совершения Пасхи при царе Езекии (2Пар. 30:11), пожертвования, делавшиеся с целью восстановления храма при Иосии, и партия паломников, избитая на пути из Сихема, Силома и Самарии к развалинам святого города (Иер. 41:5–8), – эти и другие факты свидетельствуют, как живо было и у северных израильтян чувство религиозного благоговения к общенародной святыне. Но впоследствии между переселенцами из Вавилонии, как считавшими себя истинными потомками избранного народа, и этими смешанными жителями Палестины, возникло сильное соперничество, которое и повело к ожесточенной вражде, не прекращавшейся до Рождества Христова. Твердыня вефсанская, впоследствии получившая название Скифополя, находилась во власти потомков тех скифов, которые остались там после ужасного нашествия в царствование Иосии, и представили, так сказать, первый слой языческих народностей, которые впоследствии осели в северной области обетованной земли, получившей название Галилеи, хотя население этой страны впоследствии получило настолько сильный отпечаток иудейства, что галилеяне пользовались славою самых преданных почитателей Иерусалимской святыни. С этого же времени переселенцы получили и новое характерное название. Если первоначальным названием народа было «евреи», которое впоследствии сменилось другим названием «израильтян», то начиная с этого времени исключительным названием избранного народа сделалось «иудеи», каковое название в его различных формах сохранилось и до настоящего времени. Имя это, так сказать, родилось в тот день, когда народ вышел из Вавилона, и история его отселе есть уже не история Израиля, а история Иудейства.

Из переселенцев, конечно, каждый старался скорее увидеть свое старое пепелище, и потому они возвратились в свои различные города. Но в 7-й священный месяц Тисри они все собрались в Иерусалим и там, возобновив жертвенник на груде развалин, отпраздновали праздник Кущей. Все другие святилища и столицы израильского народа, за единственным исключением святилища на горе Гаризим, находились в состоянии разрушения. Святилища в Вефиле и Силоме, царственная красота Самарии и Изрееля исчезли навсегда. Иерусалим оставался бесспорной столицей всей страны. Даже те самые колена, которые раньше заявляли соперничество с иудейским, признавали, при теперешнем бедственном состоянии народа, то верховенство, которое они оспаривали у него во времена его благоденствия. Совершив праздник Кущей, переселенцы немедленно приступили и к делу восстановления храма. При виде развалин всенародной святыни, всех охватила ревность о ее восстановлении, и переселенцы немедленно же приступили к заготовке материалов для возобновления храма, и при этом, как и во времена Соломона, им помогли тиряне и сидоняне, которые нанялись доставлять им кедровый лес с гор Ливана. За работой наблюдали первосвященник с другими членами священнического чина. Дело шло настолько успешно, что уже во второй месяц следующего года (535 г.), в самое время основания скинии Моисеем, была произведена торжественная закладка нового храма. Все торжество закладки было произведено «по уставу Давида» с песнопением священников и левитов, которые с трубами и кимвалами славили Господа, «и весь народ громогласно восклицал, славя Господа за то, что положено основание Дома Господня». Но многие при этом, особенно старцы из священников, левитов и старейшин, видевшие прежний храм, не могли удержаться от слез, и «плакали громко, и не мог народ распознать восклицаний радости от вопля и плача народного» (1Ездр. 3:13). Затем приступлено было и к самому построению храма. Старейшины народа обратились к переселенцам с воззванием о пожертвованиях, и нашли весьма ревностный отголосок. Наиболее богатые из них делали значительным приношения, так что главы семейств пожертвовали значительную сумму в 20,000 дариков, что составит около 80,000 рублей золотом, и 2,000 мин серебра, что составит также около 100,000 руб (1889 г.), причем простой народ также жертвовал немало золота и серебра, в своей религиозной ревности принося на храм все свое достояние, так что собственно народом было собрано около 120,000 рублей и, кроме того, 67 одеяний для священников. Сам Зоровавель, по-видимому, богатейший из переселенцев, пожертвовал 1,000 золотых дариков, что составит, около 40,000 рублей, 50 сосудов и 530 одежд для священников, большая часть которых были очень бедны. Несмотря на все эти пожертвования, средств для святилища оказывалось все-таки недостаточно; вследствие этого работа шла медленно, тем более, что этому не благоприятствовали и самые внешние обстоятельства. Страна находилась в весьма неспокойном состоянии, повсюду рыскали шайки разбойников, и невозможно было вести правильные посевы хлеба и жатвы. В то же время стали замечаться и первые следы того ревнивого соперничества, которое впоследствии установилось между населением южной и северной Палестины. Самаряне, у которых образовался свой центр святилища на горе Гаризим, явились ярыми противниками возведения храма в Иерусалиме. Считая Палестину теперь своим владением, они крайне враждебно относились к переселенцам и разными наветами пред персидским правительством добивались даже указа об остановке работ. В этом отношении они, к несчастью, успели настолько что действительно возбудили у персидского правительства различные подозрения касательно переселенцев, и работы по возведению храма были остановлены до самой смерти Кира, последовавшей через семь лет после, во время одной далекой войны в Азии (1Ездр. 4:24). Но даже и после его смерти еще не сразу иудеям позволено было вновь приступить к своим работам. Камбиз, сын Кира, был слишком занят своими походами, чтобы заботиться о незначительной колонии в Иерусалиме, вследствие чего и в течение его царствования не сделано было никакого дальнейшего успеха в этом отношении. Затем следовало царствование самозванца лже-Смердиса, который выдавал себя за умерщвленного брата Камбиза ³⁸⁷, но был изобличен и предан смерти, процарствовав всего семь или восемь месяцев. Только уже во второй год царствования следующего царя, Дария-Гистаспа, опять позволено было иудеям приступить к своим работам, и опять раздались бодрые звуки молота и других строительных инструментов на священной горе Мориа.

Все эти задержки и препятствия крайне тяжело отзывались на переселенцах, так что среди них начал ослабевать прежний энтузиазм, и даже стала падать самая нравственность. Но для поддержания падающего духа народа явились пророки, каковыми были Аггей и Захария. Старшим из них был Аггей, потому что он или был одним из пленников, уведенных из Иерусалима Навуходоносором, и, таким образом, видел древний храм во всей его славе, или, по крайней мере, родился в Вавилоне в начале самого плена ³⁸⁸. Во время плена он, несомненно, содействовал тому великому религиозному возбуждению, которым ознаменовалось время пред возвращением из плена, хотя и ничего неизвестно о его проповеди от того времени. Второй пророк, Захария, был гораздо моложе его, и он принадлежал к одному из священнических семейств, возвратившихся в Иерусалим. Но будучи человеком священнического происхождения, он вместе с тем имел и наследственное пророческое достоинство, унаследованное им от своего отца или деда. По преданию, он был учеником Даниила и Иезекииля, вследствие чего и на его пророческих видениях отражаются видения этих пророков. Вообще на образах его выражения заметно сильное влияние вавилонской жизни. Так, для определения времени, он пользуется годами царствующих государей (Зах. 1:1–7), и вообще обнаруживает близкое знакомство с нравами и обычаями Вавилонии и Персии. И вот, эти пророки явились сильными ободрителями народа. Во второй год царствования Дария-Гистаспа, в первый день шестого месяца, в 521 году, Аггей явился к Зоровавелю и первосвященнику Иисусу, для того чтобы побудить их и народ возобновить свои усилия по восстановлению храма Он обратился к ним с пламенною речью, в которой ободрял продолжать начатое дело, обещая высшую помощь. Он упрекнул их в том, что они больше заботятся о своих обыденных, домашних делах, чем о построении дома Господня, вследствие чего и дела их идут весьма безуспешно. Прежде всего необходимо построить именно дом Господень, который послужит для них источником нравственного ободрения и во всех других отношениях. «Обратите сердце ваше на пути ваши», – говорил он им. – «Вы сеете много, а собираете мало; едите, но не в сытость; пьете, но не напиваетесь; одеваетесь, а не согреваетесь; зарабатывающий плату зарабатывает для дырявого кошелька. Так говорит Господь Саваоф: обратите сердце ваше на пути ваши, взойдите на гору, и носите дерева, и стройте храм; и Я буду благоволить к нему, и прославлюсь, говорит Господь». Речь эта произвела сильное впечатление на Зоровавеля и первосвященника, возбудила и дух остального народа, и все они вновь приступили к работам по возведению храма. Несколько времени спустя с такими же увещаниями выступил и Захария, и он передавал о своих видениях, в которых изображалась слава нового Иерусалима, которая еще более вливала бодрости в души народа.

Нам известно весьма мало о воздвигнутом, таким образом, храме. Но можно думать, что храм занимал то же самое пространство, как и храм Соломона. По своему объему, здание было даже больше Соломонова храма ³⁸⁹. Широкое пространство храмовой земли обведено было стеной, в три ряда квадратных камней, скрепленных балками. Святое святых, отделенное большой завесой, было в это время совершенно пустым. Но вместо древнего ковчега завета в нем выдавался один отрог естественной скалы, которая служила местом возношения курений со стороны первосвященника в великий день очищения. Это, вероятно, та самая скала, которая в настоящее время находится в таинственном центре мечети Омара. Ковчег завета был или скрыт пророком Иеремией на горе Нево (2Мак. 2:5), или взят на небо до явления Мессии (Откр. 11:19). Херувимы, скрижали завета, сосуд с манной и жезл Ааронов, – всего этого также не было в храме, так как все это погибло во время предшествующих политических смятений. Перед храмом было два двора, из которых во внутреннем стоял огромный квадратный жертвенник всесожжения, сделанный из неотесанных камней. Рядом с ним стоял большой умывальник для необходимых омовений священников. Ко двору примыкали различные помещения и комнаты, назначавшиеся для священников и различных запасов. Через долину между Мориа и Сионом перекинут был мост и устроено было несколько ворот, дававших свободный доступ с различных сторон. В прежнем храме многочисленные деревья, «насажденные во дворах Господних» ³⁹⁰, давали превосходную тень массам богомольцев, но теперь совершенно не позволялось сажать их около дворов второго храма, быть может, из боязни, чтобы эти деревья не дали повода к искушению обратить их в языческое капище. Была и еще одна особенность, отличавшая собою этот второй храм от первого. Так как иудейский народ теперь уже не был народом вполне самостоятельным, а находился в зависимости от чужеземного государства, то эта зависимость и выразилась в построении военной башни или замка в северо-западной части храмовых пределов, и эта крепость сделалась постоянным местом пребывания персидских властей. Это – то самое здание, которое известно было во времена римского владычества под названием крепости Антонии, и во времена владычества Османов – под названием Бариса. Над восточными воротами храмового пространства виден был и другой знак чужеземного владычества, именно в виде скульптурного изображения персидской столицы Суз, вследствие чего и самые ворота стали называться Сузскими. В первый раз также отведено было пространство, чрез отделение части внешнего двора, для языческих прозелитов, которые, будучи поклонниками Иеговы, еще не принимали на себя исполнения всех обрядов иудейства.

Вся постройка была закончена в шестом году царствования Дария (515 г.), чрез двадцать один год после закладки его основания. Совершено было торжественное освящение нового храма, который в общем строился по образцу первого, хотя и из менее ценных материалов. Кроме семисот жертв всесожжения, было принесено двенадцать козлов в жертву за грех, «за всего Израиля, по числу колен». Восстановлены были, по уставу Давида, «чреды» священников и левитов, хотя для того, чтобы составить полное число этих чред, пришлось оказавшиеся на лицо четыре чреды разделить каждую на шесть частей. Освящение закончено было торжественным совершением Пасхи. Все празднование Пасхи совершено было по строгим предписаниям Моисеева закона. Священники и левиты, все без исключения, совершили над собою узаконенное очищение, и эти очистившиеся члены священного чина имели исключительное право убивать пасхальных агнцев, как для священников, так и для мирян. В древности этот обряд совершал каждый глава семейства для своего собственного дома (Исх.12:6). Во время совершения Пасхи при Езекии левиты убивали агнцев для всех, кто не подвергся очищению по закону; но во времена Иосии, великого восстановителя иудейства в его тесном смысле и, в действительности, его установителя, введен был обычай, который и сделался теперь постоянным, именно, чтобы агнцев убивали только священники и левиты, подвергшиеся особому очищению. С этого времени Иерусалим стал все более признаваться единственным религиозным центром иудейства. Для совершения Пасхи собрались не только все те, которые вышли из Вавилона, но и множество из населения, остававшегося в северном и южном царствах, – все те, отцы которых избегли переселения в Ассирию или на Евфрате, и даже рассеянные по другим странам. Рассеянные семейства, или небольшие общины чистых иудеев, и в отдаленных местах своего поселения продолжали считать себя одним и тем же народом, несмотря на то, что им приходилось разрозненно жить среди различных языческих народов. Галилея выслала представителей десяти колен – те остатки их, которые спаслись от разгрома северного царства Ассирией. Такое празднество, столь исполненное надежд и сладостных воспоминаний о давно минувших днях славы, было добрым заключением для тревог и трудностей, испытанных в течение минувших двадцати лет. Благодарность народа к Богу выразилась в восторженных псалмах, носящих в греческом переводе имена пророков Аггея и Захарии (Пс. 143–147). В них вся природа призывается хвалить великое имя Бога, который «близок ко всем, призывающим Его в истине», «поддерживает всех падающих и восстановляет всех низверженных». Этот ряд благодарственных псалмов заканчивается восторженною хвалебною песнью: «хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних. Хвалите Его все Ангелы Его, хвалите Его, все воинства Его. Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звезды света. Хвалите Его, небеса небес и воды, которые превыше небес. Да хвалят имя Господа, ибо Он сказал – и они сделались, повелел – и сотворились. Поставил их на веки и веки; Дал устав, который не прейдет. Хвалите Господа от земли великие рыбы и все бездны, огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово Его, горы и все холмы, дерева плодоносные и все кедры, звери и всякий скот, пресмыкаюшийся и птицы крылатые, цари земные и все народы, князья и все судьи земные, юноши и девы, старцы и отроки да хвалят имя Господа, ибо имя Его единого превознесение, слава Его на земле; и на небесах. Он возвысил род народа Своего, славу всех святых Своих, сынов израилевых, народа близкого к Нему. Аллилуия» (Пс. 148). Торжественные звуки труб, псалтирей и арф вновь раздавались в священных пределах храма, и избранный народ вновь поставлен был на прямой путь к достижению своего великого предназначения.

Семьдесят лет полной безвестности проходят по истории от окончания построения храма до следующего важного события в Палестине, о котором имеется историческое сведение. В течение этого времени Зоровавель сошел с поприща своей деятельности и, согласно с иудейским преданием, даже возвратился на свою родину в Вавилон, чтобы там сложить свои кости. Его потомки долго продолжали существовать после него, но без всякого авторитета, и на его место во главе нового поселения не выступал никакой новый туземный князь, ни по собственному влиянию, ни по назначению от персидского правительства. Род первосвященников продолжался от Иисуса, и теперь, в первый раз со времени смерти Илия, верховное главенство в народе опять перешло в руки рода Ааронова, хотя еще и под общим контролем персидского правителя, туземного или чужеземного, который жил в крепости, господствующей над храмом. Колонисты предались своим обычным занятиям. Мало-помалу они сжились с своими соседями, причем некоторые из глав семейств даже стали вступать в смешанные браки с ними. Первосвященник Елиашив, живший в больших помещениях внутри пределов храма, был двойными узами связан с двумя туземными князьями, которые в Самарии и в за-иорданском Аммоне были представителями персидского правительства (Неем. 13:4). По улицам Иерусалима вновь начался поток торговли и промышленности. Чрез город проходили тяжело навьюченные ослы с кулями хлеба и корзинами плодов даже в священные дни покоя. Появились там также и тирские мореплаватели, продавая свою рыбу и другие предметы финикийской торговли. На базарах воздвигли свои заведения золотых дел мастера, менялы и торговцы овощами. Беднейшие классы, по крайней мере, многие из них, по необходимости постепенно впадали в состояние зависимости от более богатых, среди которых опять начала появляться роскошь, а с нею и беззастенчивый образ действия, отличавший старую аристократию, столь часто обличавшуюся древними пророками. Сам Иерусалим был еще населен весьма слабо и, по-видимому, не давал надежды на развитое в нем того благосостояния, на которое рассчитывали первые поселенцы. Во всяком случае, несомненно, что по внутренней ли слабости самих поселенцев, или от каких либо нападений со стороны окружающих племен, о которых не имеется никаких более или менее ясных сведений, стены Иерусалима все еще были не окончены; большие проломы все еще оставались в них там, где некогда стояли ворота, разрушенные, но не восстановленные теперь; окружающие горы все еще завалены были развалинами; храм, хотя и законченный, все еще был недостаточно снабжен утварью, внутренними и внешними принадлежностями. При таких тяжелых обстоятельствах, надежды переселенцев были устремлены на своих богатых соотечественников в отдаленном Вавилоне и Персии. Центр возрождающегося народа находился в его собственной древней столице, но его источники, его цивилизация были при дворе персидских монархов. И оттуда именно вышли два великих деятеля, которые оставили подлинную летопись страстной любви к своей никогда невиданной ими стране, и эта летопись, несмотря на многие неудачи в их деятельности, придает каждому шагу ее необычайный интерес вследствие того глубокого патриотизма, который одушевлял их.

Первым и самым видным из них был Ездра, священник, славившийся своим знанием закона и ревностью о его строгом соблюдении. Его родословная, которая могла быть доведена до Аарона (2Ездр. 8:1 и след.), заключала в себе длинный ряд священников. Он был потомок первосвященника Хелкии, того самого, который нашел книгу закона в храме во дни царя Иосии, и первосвященника Сераии, которого Навуходоносор предал смерти в Ривле (4Цар. 25:8). Вследствие этого, в глазах своих современников, он считался священником по преимуществу. Но, родившись в Вавилоне, он никогда не видел храма. Его священный сан поэтому был только простым титулом, так как Ездра находился далеко от того места, где только и мог священнодействовать. Но тем серьезнее он предавался изучению закона и тем ревностнее предан он был строгому исполнению его. Будучи строгим священником, он вместе с тем выдавался из среды своих соотечественников и тем, что был первым представителем того класса ученых, который впоследствии получил столь важное значение в истории иудейства, именно был «книжником». Книжники или соферимы в некоторой форме существовали уже давно. Они первоначально были летописцами или писцами, которыми исчислялся народ или войско. Важное значение они имели в качестве царских летописцев или дееписателей. Затем, когда пророческие проповеди стали воплощаться в писанных свитках, а бедствия падающих царств и последующий плен побудили народ собирать письменные памятники прошлого, то они заняли выдающееся место рядом с пророками. Таковым в прежнее время был Варух, друг Иеремии. Таковым же, но еще в более важном смысле, был Ездра. Он получил образование в иудейских школах халдейской учености, проникнутой атмосферой жреческой касты, имевшей свое седалище в Борзиппе или в храме Бела, где впоследствии и возник халдейский парафраз и вавилонский талмуд. За свою ученость он пользовался не только обширным влиянием среди своего народа, но и особенным благорасположением царя Артаксеркса Лонгимана, указ которого в 457 году служит началом для счисления седмин Данииловых.

Этот-то уважаемый ученый священник с большим вниманием следил за ходом событий в обетованной земле. Слух о возобновлении храма и богослужений в нем распространился по всем пределам Персидской монархии, где только оставались иудеи, и, ободренные этим успехом своих собратьев, многие из них решились хотя теперь воспользоваться указом Кира. Вследствие этого собралась новая партия переселенцев, которая, в числе полутора тысяч семейств, отправилась в святую землю. И вот, предводителем этой-то партии и выступил Ездра, решившийся лично посетить Иерусалим и убедиться, как в действительном религиозно-нравственном состоянии переселенцев, так и с целью посодействовать лучшему устроению их на месте древнего святилища.

Это его решение нашло полное благоволение со стороны Артаксеркса, который снабдил его своим царским письмом, обеспечивавшим ему содействие и покровительство со стороны царских чиновников, как во время путешествия, так и в самой Палестине. Как царь, так и знать были глубоко заинтересованы в предприятии столь высокочтимого человека и поэтому сделали ему большие подарки золотом и серебром для храма. Ездра получил 20 священных сосудов из золота, стоивших 1,000 дариков и два весьма ценных медных сосуда, так что всех вещей для храма им получено было более чем на 60,000 рублей. Кроме того, он получил и прямо деньгами 650 талантов, что для того времени представляло весьма большой капитал. Царским указом повелено было выдавать ему на всякой станции пшеницу, вино, масло и соль, требовавшиеся для переселенцев, и он затем был уполномочен получать на этих станциях и деньги, которые потребовались бы для жертвоприношений в Иерусалиме (1Ездр. 7:11–22). Кроме того, дано было и особое изъятие от всяких налогов, податей и пошлин всем священникам, левитам и другим служащим при храме. Наконец, он был уполномочен назначать начальников и судей в Иудее, которые бы заботились об исполнении закона и наблюдали за должным его преподаванием повсюду, причем непослушание им обеспечивалось страхом тюремного заключения, конфискацией имуществ, исключением из общины или даже смертью. Вообще ему была предоставлена неограниченная власть в деле устроения своего народа.

Сборным пунктом для каравана переселенцев был назначен город Агава на канале того же имени, в Вавилонии, и там собралось в назначенный день до 1,500 человек из лучших классов – мирян, священников и других. В этот караван принимались только люди чистой иудейской крови и поэтому прошло три дня в исследовании родословных, желавших принять участие в переселении. К удивлению всех, среди желавших присоединиться к переселенческому каравану совершенно не оказалось левитов или кого-либо из храмовых служителей. Вследствие этого отправлена была депутация из нескольких влиятельных людей с двумя учителями закона, членами нового учреждения книжников, в колонию левитов и нефинеев (как назывались храмовые рабы), в Касифию, чтобы пригласить их принять участие в переселении. Результатом этого было присоединение к каравану одного учителя или книжника и около сорока левитов и двухсот двадцати храмовых служителей (1Ездр. 8:18–20). После этого караван, состоявший из мирян, священников, левитов в строгом смысле этого слова, храмовых певцов и сторожей, и нефинеев, был готов к отправлению. Вместе с женщинами и детьми во всем караване числилось более пяти тысяч душ. Теперь оставалось только предоставить все предприятие попечению Всевышнего, и с этою целью назначен был пост. Заявив царю о том, что они предоставляют себя все покровительствующей руке Иеговы, Ездра отказался от военного конвоя, который предлагал ему царь для обеспечения каравана с его соблазнительным богатством от хищнических арабов. Золото и серебро и священные сосуды были, наконец, поручены попечению избранных священников и левитов, палатки сняты, и караван двинулся в путь. Все священные вещи были вверены наиболее благочестивым из священников, с условием, чтобы они по прибытии в Иерусалим сдали их по весу священникам и левитам и вообще главам поколений Израилевых, в хранилище при доме Господнем (1Ездр. 8:29).

Четыре с половиною месяца потребовалось для того, чтобы совершить путешествие от Евфрата чрез пустыню к северной Сирии и затем на юг до Иерусалима. «Рука Бога нашего, – говорит Ездра, – была над нами, и спасала нас от руки врага и от подстерегающих нас на пути» (1Ездр. 8:31). Прибытие такой значительной партии переселенцев должно было чрезвычайно обрадовать жителей Иерусалима. Сокровища, привезенные из Вавилонии на длинном караване из верблюдов, были бережно сложены в святом городе, и предводитель, славившийся своим знанием закона и ревностью к его исполнению, вместе с тем обладал высокою властью для содействия его исполнения. Ездра для многих поистине должен был казаться новым Моисеем. В четвертый день по прибытии, серебро, золото и священные сосуды были должным образом взвешены и переданы храмовым священнослужителям, в лице двух священников и двух левитов. Все жители Иерусалима предались чрезвычайной радости, устроен был большой религиозный праздник, с щедрыми жертвоприношениями, и указы великого царя в пользу иудеев были разосланы персидским сановникам, возбуждая всеобщую надежду и восторг народа. Ездра сразу же занял положение верховного судьи над общиной, затеняя даже самого первосвященника и все другие власти. Осмотревшись вокруг себя, новый правитель стал вникать во внутреннюю и внешнюю жизнь общины. Так прошло несколько месяцев, и в течение их не случилось ничего, что бы нарушило спокойную заботу о восстановлении храмовых учреждений. Но в шестнадцатый день девятого месяца наступило весьма важное событие. В течение этого времени списки закона, привезенные Ездрой из Вавилонии, вероятно, были уже распространены в различных поселениях Палестины, а в этих списках содержалось строгое запрещение смешанных браков, о чем, по-видимому, никто не знал до этого времени. Тогда главы народа явились к Ездре и, найдя его на храмовом дворе, объявили, что подобное беззаконие проникло во все классы их общества. Это известие крайне огорчило Ездру, и он сразу же увидел, какое великое зло представляли эти браки для возрождающегося народа. При своей слабости в политическом и религиозно-нравственном отношении, иудейский народ чрез эти браки мог совершенно затеряться среди более сильных его соплеменников и, таким образом, погибнуть. Подобные соображения настолько придали значения сделанному ему заявлению, что оно чрезвычайно потрясло его. Чтобы произвести большее впечатление на народ, Ездра, в выражение своего необычайного прискорбия, тут же пред собравшимся народом разодрал нижнюю и верхнюю одежды, рвал себе волосы на голове и бороде, и в глубокой печали сел на землю (1Ездр. 9:1–4). Вокруг него собрались все те, кто сочувствовал его ревности и все они, подавленные скорбью, безмолвно просидели до солнечного заката, когда нужно было приносить вечерние жертвы и когда храмовые дворы опять начали наполняться толпами различных богомольцев. Тогда Ездра, вставь из своего угнетенного состояния, в своих разодранных одеждах пал на колени и, воздев свои руки, обратился с пламенной молитвой к Богу, закон которого подвергся столь тяжкому нарушению (1Ездр. 9:6–11). Его молитва прерывалась неудержимыми слезами, глубоко потрясая и сердца всего собравшегося народа. Во дворы храма все более собиралось народа, который окружал Ездру и присоединялся к нему в плаче и вопле. Тут были и взрослые мужчины, и женщины, и дети. В крайнем возбуждении, народ, предводимый неким Шеханией, сыном Иехиила из сыновей Еламовых, обратился к Ездре со словами: «мы сделали преступление пред Богом нашим, что взяли себе жен иноплеменных из народов земли; но есть еще надежда для Израиля в этом деле; заключим теперь завет с Богом нашим, что, по совету господина моего и благоговеющих пред заповедями Бога нашего, мы отпустим от себя всех жен и детей, рожденных ими, и да будет по закону! Встань, потому что это твое дело, и мы с тобою: ободрись и действуй!» (1Ездр. 10:2–3). Услышав это заявление, Ездра тотчас же поднялся на ноги и взял от всех присутствующих клятву, что они помогут ему в его преобразовательных усилиях, и затем немедленно удалился в помещение сына первосвященника, в одном из верхних этажей храма, и там оставался в полном воздержании даже от хлеба и воды в течение трех дней, которые должны были пройти, прежде чем могло быть созвано торжественное собрание для удостоверения в общем настроении народа касательно этого важного дела.

Небезынтересно взглянуть, какой именно порядок управления существовал в это время среди иудейского народа. Верховная государственная власть над ним находилась в руках персидского сатрапа, который управлял всей страной к западу от Евфрата (1Ездр. 5:1–13). Под его ведением находились различные управители и областеначальники, имевшие свою резиденцию в главных сирийских городах (1Ездр. 6:7; 8:36). В главной крепости Самарии для поддержания порядка в стране стоял персидский гарнизон (Неем. 4:2). Но, за исключением этого внешнего административного управления, иудейский народ обладал внутренним, самоуправлением. Княжеское достоинство помазанного дома Давидова закончилось вместе с смертью Зоровавеля. Первосвященство, быть может, вследствие незначительности занимавших его лиц в течение всего периода персидского владычества, потеряло всякое политическое и общественное значение. Обычное управление находилось в руках старейшин или начальствующих (1Ездр. 10:8, 14), которые сами были соподчинены особым надзирателям из различных округов. Но и при существовании подобного чиноначалия, в важных случаях считалось необходимым обращаться за решением дела к самому народу, который и созывался для принятия или отвержения состоявшегося решения. Такое-то собрание народное и решил созвать теперь Ездра для решения глубоко интересовавшего его дела.

Это было в двадцатый день девятого месяца, в половине сирийской зимы; холодный дождь лил потоками и народ, трепеща от увещаний своего строгого главы и страдая от неблагоприятной погоды, определил назначить особую комиссию для исследования того, насколько зло смешанных браков проникло в среду народа, чтобы затем принять надлежащие меры к разлучению виновных с их женами и даже с их детьми. К началу следующего года действительно составлен был список, в котором оказались повинными в преступлении четыре человека из священнического рода и около пятидесяти других. Список этих виновных был торжественно прочитан, и Ездра в заключение провозгласил, что «все сии взяли за себя жен иноплеменных, и некоторые из сих жен родили им детей» (1Ездр. 10:44). Сами виновные были глубоко потрясены всем совершившимся, и многие из них, и во главе всех сыновья первосвященника Иисуса, «дали руки свои в уверение, что отпустят жен своих, и что они повинны принести в жертву овна за свою вину». За ними последовали остальные священники и левиты, равно как и миряне, жившие в Иерусалиме. Таким образом, дело очищения от незаконных связей закончилось довольно удовлетворительным результатом в Иерусалиме. Но не так легко было достигнуть этого в других меньших городах. Жители их находились в близком общении с соседними народами и могли опасаться, что чрез отпущение взятых из их семейств жен они могут возбудить против себя жестокую вражду со стороны их. Но и они также должны были подчиниться всей строгости закона. Для исполнения закона строгого священника назначен был особый совет, и этот последний приказал чрез особых вестников объявить по всем городам Иудеи решение, чтобы все те, которые вступили в смешанные браки, в течение трех дней явились в Иерусалим под страхом лишения всего имущества и исключения из общины. Такому строгому повелению немедленно повиновались все. Когда прошло время сбора винограда и закончены были полевые работы, поселяне массами направились в Иерусалим и собрались на широкой площади перед храмом. Ездра, ограничиваясь учительною деятельностью, обратился к собравшимся с речью, разъяснил им совершенное ими преступление и требовал, чтобы они открыто признались в своем грехе и отделили себя от чужеземных народов страны, и в особенности от своих иноплеменных жен. Все собрание громко отвечало: «все что ты желаешь, исполним мы», заявив, однако же, при этом, что они в это дождливое время не могли долго оставаться в Иерусалиме, пока не закончено будет все дело. Вследствие этого было охотно принято предложение назначить особый совет для исследования этого дела. Сам Ездра избрал с своей стороны членов для этого совета, и они закончили возложенную на них задачу в течение трех месяцев. Они собрали сведения касательно лиц, которые вступили в смешанные браки, и требовали, чтобы они явились в Иерусалим и заявили о совершении развода с своими иноплеменными женами, а также и для принесения установленной жертвы за грех. Для решения этого дела в Иерусалим должны были явиться также и старейшины городов или судьи. Члены назначенного совета разделили между собою все те из селений или областных городов, которые подлежали их обследованию, и повсюду производили развод с иноплеменными женами и детьми, как это уже было сделано в Иерусалиме. Некоторые, впрочем, из любви к семейству и из уважения к их родителям и родственникам, с которыми они находились в дружественных отношениях, оказывали противодействие подобному определению. Применено ли было к ним постановление о конфискации имущества и исключении из общины – неизвестно.

Эта строгость в приведении закона об отчуждении от соседних народов – самарян, аммонитян и других, повлекла за собою, как и можно было ожидать, немало тяжелых последствий. То средостение, которое Ездра и другие строгие ревнители закона хотели воздвигнуть между избранным народом и другими племенами, при действительном проведении постановленных Ездрой правил, возбудило во многих, особенно самарянах, крайнее ожесточение. Неужели они, думалось им, должны быть теперь чужды тому Богу, которого они избрали, и исключены от святилища в Иерусалиме, в котором они доселе принимали участие? Всякое разводное письмо, которым сопровождалось разлучение израильтян с иноплеменными женами и детьми, служило документом, поддерживавшим самое ярое ожесточение со стороны их родственников. Скорбь их дочерей или сестер, так бессердечно отвергнутых главами иудейского народа и подчиняющимися им их мужьями, естественно разделялась их отцами и братьями, и отсюда сама собой возникла крайняя вражда между этими различными племенами. К несчастью для иудеев, во главе самарян стали два деятельных и предприимчивых человека, именно Санаваллат и Товия. Аммонитянин Товия находился в свойстве с иудейскими семействами, и то же самое вероятно и Санаваллат. Последний из них, по-видимому, имел серьезное желание поближе сойтись с иудейской общиной и принимать участие в ее богослужении в Иерусалиме и в храме. Но теперь они, как люди чужеземной крови, будучи исключены из иудейской общины, заняли враждебное положение по отношению к иудеям, и хотели силой или хитростью достигнуть своего участия в храме Иерусалимском. Сначала, быть может, с их стороны были предприняты некоторые меры к тому, чтобы как-нибудь опять восстановить согласие между двумя общинами и отчасти отменить состоявшееся решение об отчуждении. В Иерусалиме и во многих городах несомненно была партия, смотревшая более снисходительно на смешанные браки и потому не вполне одобрявшая образ действий Ездры. Многие иудеи несомненно подчинились определению о разлучении с своими иноплеменными женами и детьми только из опасения навлечь на себя кару в виде конфискации имущества и исключения из общины. Другие несомненно даже предпочли порвать с своим народом, чтобы только сохранить связь с своим семейством, и подобные лица конечно с радостью были приняты самарянами. Они также с ожесточением относились к строгим законодателям в Иерусалиме и вообще к своим соотечественникам и ближе сходились с исключенными из общества прозелитами. Более просвещенные из них даже были вообще иного мнения касательно позволительности или непозволительности смешанных браков с женщинами, которые, по крайней мере, совне подчинялись закону. Да соответствовала ли эта строгость букве закона? Не представляет ли история прежних времен много примеров того, что израильтяне вступали в браки с иноплеменными женщинами? Такие и подобные вопросы живо обсуждались среди подобных недовольных, и последние находили живое сочувствие среди той более снисходительной партии, которая существовала в самом Иерусалиме.

Между тем в Иерусалиме продолжалась строгая преобразовательная деятельность Ездры, и несмотря на ропот недовольных, происходила тщательная очистка зерна избранного народа от всякой чужеземной примеси. Когда попытки примирения, несомненно делавшиеся со стороны исключенных из общины, потерпели неудачу от непреклонности ревнителей закона в Иерусалиме, то дело дошло до враждебных столкновений. Эти столкновения продолжались в течение нескольких лет, и, так как Ездра был более человек книжный и преданный молитвам, то пользуясь этим многие недовольные тайно сносились с его противниками. Этим пользовались Санаваллат и его союзники, отличавшееся решительным характером и страстною ненавистью к своим противникам, и раздували вражду к ним. Дело дошло до того, что они начали делать даже нападения на самый Иерусалим. Трудно сказать, что придавало им такую смелость, так как они все-таки ведь знали, что Ездра пользовался благоволением при персидском дворе и особенно со стороны Артаксеркса. Быть может, они полагались на изменчивость симпатий и слабость этого персидского царя. Во всяком случае, Санаваллат с своими единомышленниками собрал вооруженное войско и двинулся на Иерусалим. Опасность Иерусалиму грозила не малая, так как представителями власти в нем были люди вовсе неспособные к военному делу. Пользуясь этим, самаряне сделали проломы в стенах Иерусалима, сожгли деревянные ворота и разрушили многие дома в городе, так что Иерусалим опять сделался отчасти кучей развалин. Но они пощадили самый храм, так как он считался священным и для них. Посредством этого враждебного нападения Санаваллат думал принудить Ездру, его совет и других ревнителей закона вновь принять его и самарян в союз с собою. Хотя храм и не был разрушен, но тем не менее он значительно опустел. Большинство жителей Иерусалима, лишенные защиты стен, оставили его и переселились в другие места, где они могли находить более защиты и вести более спокойную жизнь. Священники и левиты, не получая более содержания и десятин от жатвы, также оставили храм и искали себе средств к жизни, где только можно было найти их. Это было печальное время для народа, который едва только начал было становиться на ноги после плена вавилонского. Но что же в это время делал Ездра и сочувствующие ему люди? Где они находились? Об этом ничего неизвестно. Многие благородные семейства вновь вступили в соглашение с соседями, опять взяли в свои дома отвергнутых жен, или даже вновь вступали в брак с таковыми. Для того, чтобы обеспечить крепость этих брачных уз и на будущее время, они при этом, по-видимому, скрепляли их даже взаимною клятвою. Дело Ездры, по-видимому, оказывалось разрушенным, и самое существование народа подвергалось опасности. Теперь более чем когда-либо в среду народа стали вторгаться иноземные обычаи. Вновь рожденные дети от иноземных матерей научались их языку и забывали родной еврейский, который среди народа считался священным языком, так как на этом именно языке составлен был высокочтимый закон и на нем же проповедовали пророки. Наречие соседних народов представляло собою странную смесь, состоявшую из арамейских и всяких других, даже кушитских элементов, между тем как еврейский язык, хотя во время вавилонского плена в него и проникли различные чужеземные элементы, все-таки сохранял свой первоначальный характер и, чрез придачу чуждых заимствований, сделался только еще более богатым и гибким. Такое положение дел грозило, наконец, полною гибелью для народности, но опасность эта была отвращена выступлением на деятельность нового ревнителя закона, который явился сильным и могущественным помощником священника Ездры.

Царь Артаксеркс летние месяцы обыкновенно проводили в Екбатане среди Мидийских холмов, а зиму жил в Сузах, в 300 верстах к югу, среди гор Сузианы, на их западном склоне, где теплый климат Персидского залива умерялся горными прохладными ветрами. Там, среди придворных сановников Артаксеркса, был иудей Неемия, занимавший важный пост виночерпия, который давал ему возможность находиться в ближайшем отношении с своим государем. Для того, чтобы занимать подобный пост, требовалось особое доверие со стороны государя, так как только сановнику, безусловно внушавшему доверие, могло быть позволено отправление обязанностей, представляющих столько благоприятных условий для изменничества. Иосиф Флавий рассказывает, что, когда этот высокий сановник Неемия прохаживался однажды вне стен Суз, он увидел странников, которые направлялись к городу, очевидно утомленные долгим путешествием, и вслушавшись в их разговор, понял, что они разговаривали на еврейском языке. Ничто так не трогает сердца в чужой стране, как именно родная речь; Неемия тотчас же подошел к ним и узнал, что это были путники из Иудеи. Немедленно же последовали расспросы касательно Иерусалима и поселенцев, и сообщенные путешественниками сведения были крайне печальны. Стены города в значительной степени стали обстраиваться, восстановлены были и сожженные самарянами городские ворота, но вследствие представлений персидского областеначальника Палестины и его секретаря, из царского двора вышло приказание остановить эти работы. Воспользовавшись этим, соседние народы, разъяренные раньше отвержением со стороны Зоровавеля предложенной ими помощи, и еще больше недавними мерами Ездры по делу о разлучении с иноплеменными женами, напали на Иерусалим, разрушили и сожгли все, что было там воздвигнуто. И это еще было не все; страна открыто подвергалась расхищению, и многие иудеи были захватываемы и уводимы в рабство во время ночных нападений, причем трупы убитых часто бросались по дорогам. Услышав столь печальную весть, Неемия разразился слезами, причем его скорбь выразилась в вопле, подсказанном ему псалмами и книгой «Плача Иеремиина». Скорбь задержала его у городских ворот, так что он забыл о течении времени и очнулся только тогда, когда ему напомнили, что его присутствие требовалось во дворце: царь готовился уже садиться за ужин и Неемия должен был спешить, чтобы служить ему в качестве виночерпия. По обычаю, он приготовил вино и подал царю, и старался подавить свою внутреннюю скорбь. Но она явственно выступала на его лице и во всех его движениях, так что невольно обратила внимание самого царя, который и сказал ему: «отчего лицо у тебя печально; ты не болен, этого нет; а верно печаль на сердце?» (Неем. 2:1, 2) Тогда Неемия чистосердечно открыл царю о причине своей скорби, сказав ему: «да живет царь во веки! Как не быть печальным лицу моему, когда город, дом гробов отцов моих в запустении и ворота его сожжены огнем!» Артаксеркс, всегда сочувствовавший иудеям и принимавший близкое участие в переселении каравана под начальством Ездры, благодушно заметил ему: «чего же ты желаешь?» Ободренный таким отношением царя к делу, Неемия попросил у него позволения, чтобы он дал ему на время отпуск съездить в Палестину и позаботиться о приведении там дел в порядок. Царь так любил своего верного виночерпия, что немедленно же дал свое согласие на его просьбу. Для того, чтобы это путешествие было особенно удобным для него, ему даны были письма к различным областеначальникам по пути, с предоставлением ему свободного проезда и права требовать всякую помощь в нужде. Мало того, ему дано было право пользоваться брусьями из царских лесов для возведения городских ворот, жить во дворце областеначальника и в крепости на храмовой горе. Для обеспечения его в путешествии, ему дан был конвой из всадников, и, таким образом, обеспеченный с этой стороны, он отправился в Иерусалим в качестве высокого сановника от царского двора, имея с собою значительное количество спутников и личных слуг.

Прибытие такого знатного лица из иудеев конечно было великим событием для Иерусалима и всего народа. Ездра был судьей и начальником под главенством персидского правителя, а прибывший теперь Неемия был сам верховный правитель Иерусалима и иудеи, и пользовался безграничным авторитетом. Страну он нашел действительно в печальном состоянии. Город был без стен и ворот и, следовательно, совершенно беззащитен от всех нападающих. Пророк Захария превосходно изображал то время, когда подобная внешняя защита будет более не нужна (Зах. 2:4). Но это могло осуществиться только еще в будущем, а теперь Неемия видел, что стены были безусловно необходимы для сохранения жизни народа. Отсюда первою его мыслью было возможно скорее укрепить город и сделать его недоступным для враждебных нападений. Но если прибытие столь важного иудейского сановника обрадовало самих иудеев, то оно же крайне встревожило и ожесточило врагов Иерусалима, которые, однако же, на время не смели предпринимать никаких враждебных действий против столь высокого лица, пользовавшегося благосклонностью и любовью могущественного монарха. И вот Неемия немедленно приступил к делу. Вражда противников иудейского народа была так ожесточенна, что и Неемия, несмотря на свое высокое положение, не решился действовать открыто против них и поэтому положил вести устройство своего народа сначала так, чтобы это никому не бросалось в глаза, и даже под покровом тайны и ночи. Во мраке третьей или четвертой ночи по своем прибытии он отправился верхом с несколькими лицами из своей свиты для исследования состояния стен. Спустившись в долину Гинномову у западных ворот, где-нибудь близ теперешних Яффских ворот, он отправился к источнику Драконову, неизвестно где находившемуся, но отождествляемому с перемежающимся потоком вод пруда Силоамского на юго-западной стороне города. Чтобы достигнуть этого пункта, он должен был пройти ворота с юго-западной стороны Сиона, за которыми лежали груды пепла и развалин города. Он хотел лично удостовериться в состоянии стен и ворот. У царского пруда путь был так завален мусором развалин, что Неемия должен был сойти с своего коня. Продолжая путь дальше пешком, он осмотрел все разрушенные укрепления пока не обошел всего города, и затем опять возвратился в те ворота, чрез который он выехал для своего обзора. Все это было сделано так скрытно, что об этом не знали ни высшие городские власти, ни священники, ни старейшины, ни граждане. Основательно познакомившись с действительным состоянием дел, Неемия немедленно собрал главных граждан и объявил им свое решение о восстановлении стен. Он потребовал от них немедленного действия, и народ выразил живое сочувствие. Вся стена была разделена на части, которые распределены были между различными партиями добровольных рабочих, а также по богатым классам города, взявшимся восстановлять их. Ревность правителя увлекала и весь народ. Он верил, что Бог был его могущественным помощником и внушал народу ту же самую уверенность. В подкрепление дела он заявил также, что у него имеется указ от великого царя, которым одобряется все это предприятие. Все классы народа с необычайною ревностью принялись за дело. Первосвященнику Елиашиву и его соподчиненным назначено было возведение Овечьих ворот у северного конца восточной стены. Жители Иерихона должны были построить следующий участок. Возведение отдельных участков предоставлено было и классам золотых дел мастеров, аптекарей и купцов. Только одни знатные люди Фекои «не наклонили шеи своей поработать для Господа своего» (Неем. 3:5). Даже левиты приняли участие в общем деле, равно как и священники, жившие в местности вокруг Иерусалима.

Труд, предстоявший народу, был чрезвычайно тяжелый. Сначала нужно было удалить массы развалин от разрушенных частей стены, вновь натесать камней, что требовало чрезвычайно большого труда. Дело затруднялось еще тем, что число искусных работников и мастеров было весьма ограниченно, а притом недоставало и надлежащих средств. Для того, чтобы сделать стены соответствующими своему назначение, их нужно было делать чрезвычайно толстыми и прочными, а ворота снабдить массивными болтами и замками. Хотя народ находился в чрезвычайном воодушевлении, но под палящим зноем солнца многие подверглись различным болезням и оставили работу прежде чем даже успели расчистить самые развалины. Дело тормозилось еще и другим препятствием. В то время, как лишь некоторые из добровольных рабочих были люди зажиточные, другие вполне зависели в своем содержании от них, так как при настоящем общенародном деле за работу не платилось никакого жалования. Вследствие этого многие из взявшихся за работу оказались в тяжелом положении, так как должны были кроме собственного содержания доставать средства для содержания своих семейств и уплаты дани персидскому правительству. Что они не оставляли работы и в таком положении, это вероятно объясняется тем, что труд их считался обязательным, и они, раз взявшись за него, не смели отказываться. Этому бедствию могли бы конечно помочь богатые жители Иерусалима и между ними мог бы быть собран особый фонд для помощи подобным нуждающимся рабочим. К сожалению, Иерусалимские богачи не проявили подобной благородной ревности. Мало того, многие из них даже с бесстыдною алчностью решились воспользоваться подобным состоянием голодных рабочих для того, чтобы обогащаться на их счет. Вопреки строгому запрещению со стороны закона всякого ростовщичества (Исх. 22; Лев. 25:36), они давали им деньги на хлеб под залог их земельных участков, виноградников, масличных садов и домов, или даже под залог личной свободы их сыновей и дочерей, которые, таким образом, делались рабами. Рабочие вследствие этого входили в долги, которых никогда не в состоянии были уплатить. Такая бессердечность с одной стороны, и бедственность с другой, пробудила благородное негодование Неемии. Призвав к себе ростовщиков, он строго укорял их и затем потребовал от них явки пред общим собранием граждан. Там он обратился к ним с резкими обличительными словами. Он сам, говорил он им, до крайности своих средств выкупал иудейских рабов от язычников, а они, к стыду Божия народа, покупали и продавали своих братьев. Пусть же они теперь же разорвут все свои долговые обязательства и возвратят собственность тем, у кого они ее взяли, отпуская вместе и все долги. Если их должники будут в состоянии когда-нибудь после заплатить им взятые деньги, хотя без процентов, то пусть будет так. Но если они не будут в состоянии сделать этого, то пусть данные им взаймы деньги послужат для них даром. Сам Неемия и члены его свиты также могли требовать денег и хлеба, но они не требовали ни того, ни другого. Этому примеру пусть следуют и все другие. Неужели они забыли о страхе Божием и не стыдятся навлечения укора со стороны язычников на весь иудейский народ? Пристыженные такою речью, ростовщики согласились последовать совету Неемии и с них взята была торжественная клятва в этом, совершенная священниками. Стряхнув свою одежду, Неемия сказал: «так пусть вытряхнет Бог всякого человека, который не сдержит слова сего, из дома его и из имени его, и так да будет у него вытрясено и пусто!» И весь собравшейся народ громко подтвердил это решение, сказав «аминь».

Когда устранено было это важное злоупотребление и дело по возведению стен Иерусалима началось вновь, то этот успех возбудил вражду со стороны старых противников иудейского народа, Санаваллата и Товии. Они были крайне раздражены, услышав о данных Неемии полномочиях со стороны персидского царя, но не смели открыто противодействовать указу Артаксеркса. Быть может, они сначала думали, что и самый план восстановления стен и города будет совершенно непосильным для столь незначительной общины. Издеваясь над слабостью иудеев пред чиновниками и персидским гарнизоном в Самарии, Санаваллат выражал притворное удивление, каким образом граждане Иерусалима даже решились приступить к такому делу. «Что делают эти жалкие иудеи? – говорил он. – Неужели им это дозволят? Неужели будут они приносить жертвы? Неужели они когда-либо кончат? Неужели они оживят камни из груд праха, и притом пожженные?» Вторя ему в этих издевательствах, Товия аммонитянин насмешливо заметил: «пусть их строят; пойдет лисица, и разрушит их каменную стену» (Неем. 4:1–3). Эти издевательства врагов, однако же, только еще сильнее поощряли ревность Неемии. Не такой был он человек, чтобы его можно было отклонить от предпринятого дела насмешками. Произнося на насмешников заслуженное ими проклятие, он продолжал дело с еще большею настойчивостью. Благодаря этой энергии и ревности народа развалины мало-помалу были очищены, проломы в стенах заделаны, и все предприятие быстро подвигалось к своей цели. Возможность успеха с его стороны, таким образом, уже не могла более подлежать сомнению, если дело это не остановить открытою силою. Убедившись в этом, Санаваллат и Товия действительно решились употребить военную силу и, соединившись с арабами, аммонитянами и филистимлянами из Азота, порешили напасть на Иерусалим и разрушить все то, что было сделано теперь. Но Неемия, узнав об этом враждебном решении, расставил повсюду сторожей и вооруженные отряды, и неустанно молясь Богу, поощрял строителей еще ревностнее продолжать дело. Это был критический момент в предприятии. Для обеспечения дела пришлось половину рабочих поставить под оружие, именно для предупреждения нечаянного нападения. Даже и те, которые продолжали заниматься работой, одною рукою производили работу, а другою держали копье. Вследствие отвлечения значительных сил от работы, остальным приходилось делать вдвое больше и вследствие этого рабочие крайне истомились. Несмотря на это Неемия не падал духом, и в эти трудные времена ни он сам, ни его приближенные не снимали своих одежд ни днем, ни ночью. Такая самоотверженность вождя пробудила и в народе новую энергию, и стены быстро начали приближаться к своему завершению. Оставалось только навесить большие двух-створные ворота. Видя это, Санаваллат и Товия решились сделать последнее усилие для достижения своей цели. Под предлогом совещания с Неемией, они пригласили его выехать к ним в одно из сел на приморской равнине Оно ³⁹¹, верстах в 45 к северо-западу от Иерусалима. Целью их при этом было захватить его в плен. Предложение это они делали четыре раза, но Неемия постоянно отвечал им, что спешная работа в городе не позволяет ему отлучиться из него. Тогда Санаваллат прибег к другой мере. Прикидываясь искренним другом Неемии, он прислал к нему слугу с открытым письмом, в котором говорилось: «слух носится у народов, будто ты и иудеи задумали отпасть; для чего и строишь стену, и хочешь быть у них царем, по тем же слухам; и пророков поставил ты, чтобы они разглашали о тебе в Иерусалиме и говорили: царь иудейский. И такие речи дойдут до царя. И так приходи и посоветуемся вместе» (Неем. 6:5–7). Но Неемия проник в внутренний смысл и этого коварного письма и поэтому послал ему резкий ответ: «ничего такого не было, о чем ты говоришь; ты выдумал это своим умом». Несмотря на эти неудачи, враги не отступали от своих враждебных планов. Они деятельно вели свою агитацию и в самом городе. Ими подкуплены были некоторые пророки и даже пророчица Ноадия, с целью возбуждать недовольство среди граждан против Неемии. Некоторые из знатнейших граждан кроме того, под влиянием Товии, поддерживали с ним близкие сношения, посылали ему письма и получали ответ от него. Всякое произнесенное Неемией слово вследствие этого было известно врагам. Один изменнический пророк, запершись в своем доме как бы в страхе за свою жизнь, предостерегал правителя, будто ему известно о состоявшемся решении убить его в течение ночи и настаивал на том, чтобы им бежать в святилище храма и запереть за собою дверь. Но и этот план потерпел неудачу. «Может ли бежать такой человек, как я?» отвечал Неемия. Притом святилище было такое место, в которое нельзя было входить мирянину. Поэтому он и отказался последовать коварному совету ложного пророка, так как проник в его коварный замысел предать его врагам.

Стены, наконец, были закончены, ворота поставлены и собран был отряд стражи для них и для храма, причем охрану города Неемия вверил своему брату Ханани и начальнику Иерусалимской крепости Хананию. В обычное время храм и его пределы охранялись только сторожами, но в это опасное время, для подкрепления их призваны были и левиты. Сделано было затем распоряжение, чтобы ворота города открывались только уже при полном восходе солнца и днем выступали особые стражи на смену тех, которые сторожили ночью. Из самих граждан избраны были особые патрули, которые по ночам обходили различные части города.

Оставалось, однако же, еще одно серьезное затруднение. Окружность стен была большая, но домов внутри их было еще так мало, что оставались незанятыми и незаселенными громадные пространства. Мудрый правитель поэтому решил увеличить число граждан, переселяя различные семейства из сел в Иерусалим, чтобы их жилищами занять пустые пространства в улицах, и усилить число граждан, способных защищать столицу. В этом отношении оказалась весьма полезной народная перепись, произведенная еще Зоровавелем. Для довершения этого дела созвано было народное собрание, чтобы внести в перепись всех тех, которые переселились в страну после Зоровавеля. Для этой Цели назначен был седьмой месяц, – тот самый месяц, в котором и раньше происходили народные собрания для освящения нового жертвенника и восстановления порядка жертвоприношений. В настоящем случай, однако же, власти решили воспользоваться этим собранием народа и для других важных национальных дел. Кроме восполнения семейных летописей, требовалось принять и другие весьма важные меры. Для того, чтобы привлечь народ в город в возможно большем числе, постановлено было совершить большой праздник, именно торжественное освящение новопостроенных городских стен. Эта весть действительно привлекла все население в Иерусалим, причем даже женщины оставили свое обычное домашнее убежище, и принесли с собой детей своих. Таким собранием и воспользовался Неемия для того, чтобы пробудить нравственный дух в народе. Перед открытием торжества, он вошел в соглашение с Ездрой продолжавшим вести религиозно-нравственную просветительную деятельность среди народа, о том, чтобы во время этого праздника преподавать народу поучение из закона. Просьба эта вполне соответствовала мыслям и намерениям самого ревностного священника, и он решил воспользоваться им ко благу народа. Пред Водяными воротами, к юго-востоку от храма, было отведено открытое пространство для торжественного собрания, и там в назначенное время явился Ездра с своими сослужителями. Там воздвигнута была кафедра, – первая, о какой только сообщается в библейском повествовании, и рано утром Ездра занял на ней место, в первый день седьмого новолуния, издревле знаменитый тем, что этот день возвещался звуком труб, и обыкновенно считался днем покоя и прекращения работ. С величайшим благоговением раскрыв книгу закона, он начал читать ее народу, который с умилением слушал священное чтение. Но во время своего пребывания в плену народ уже значительно забыл древний еврейский язык, на котором написана была книга закона Моисеева, и потому понадобился перевод читаемого на народный язык, каким был арамейский, что и делали книжные левиты, сопровождавшие чтение закона переводом и надлежащими толкованиями. Народ плакал от умиления, благодаря Бога за все благодеяния Его возлюбленному Им народу, и каялся во всех грехах и преступлениях, которыми навлечен был Его праведный гнев. Все это торжество было закончено заключением нового завета с Богом, который скреплен был подписью и печатью князей, священников и левитов. Затем состоялось собрание народа для того, чтобы в присутствии его освятить с таким трудом возведенные стены. При этом случае, как и при первом чтении закона, народ присутствовал также в полном своем составе с женами и детьми. Для того, чтобы придать возможно большую торжественность этому празднеству, Неемия распорядился, чтобы все левиты из певческого класса, находившиеся в различных селениях и городах, прибыли в Иерусалим и своими песнями и музыкой восторгали сердца собрания. Все собрание он разделил на две большие группы, которые, выйдя из одного места в противоположных направлениях, обходили стены и опять встретились в храме. Каждой процессии предшествовал хор левитских певцов, который воспевал хвалебно-благодарственные песни по случаю радостного события, и при каждом хоре приставлено было по восьми левитов, которые сопровождали пение игрой на арфах и других музыкальных инструментах. За одним хором шел Ездра, а за другим Неемия, оба вожди народа. Радостные звуки труб, арф и песни из уст многочисленных левитов далеко разносились по городу и его окрестностям, находя отголосок в окружающих горах и еще более в сердце ликующего народа. Освящение стен отпраздновано было радостными и благодарственными жертвоприношениями. Праздник освящения продолжался в течение восьми дней и совершен был через два года и четыре месяца после начала дела.

После праздника Неемия приступил к упорядочению гражданского устройства своего народа и вследствие этого назначил в различные области и города определенных начальников и представителей власти. Своего ревностного сотрудника в деле преобразования народа, священника Ездру, он сделал главным надзирателем храма. Вместе с ним он обратил особенное внимание на правильный ход богослужения при храме. Учрежден был правильный порядок жертвоприношений при нем и вследствие этого приняты были меры к должному обеспечению священников и левитов. С землевладельцев было взято торжественное обязательство делать приношения одним и выдавать десятину другим, а для обеспечения правильности доходов назначены были особые левиты, которые должны были во время жатвы ходить по полям, собирать десятины и предоставлять их в Иерусалим. Для сохранения этих сборов и правильного распределения их между служащими, Неемия позаботился об учреждении больших лабазов, где и хранились собранный хлеб и плоды и откуда производилась выдача их отдельным священнослужителям. Для наблюдения за этими лабазами поставлены были особые лица. Вновь упорядочена и утверждена была и система служения чредами (разделение на двадцать-четыре чреды вероятнее всего относится именно ко времени Неемии). Те четыре священнические семейства, который вышли из Вавилона с Зоровавелем, в течение минувшего столетия размножились, разветвились и поделились между собою. Кроме того, к этому времени из Вавилона прибыли и новые семейства, которые также должны были быть приняты во внимание, вследствие чего и оказалось необходимым новое распределение их.

Праздник освящения новых стен Иерусалима был последним событием в первый период управления Неемии. После двенадцатилетнего отсутствия из Персии, крайне утомившись духом и телом, он нуждался хотя во временном отдыхе, в течение которого он мог бы возвратиться к своему царственному господину в Екбатане или в Сузах и отдать надлежащий отчет в своем поручении. Все, казалось, было спокойно и благоустроено в Иудее: стены Иерусалима были построены, город значительно увеличился от недавнего придатка к нему сельского населения, храмовое богослужение совершалось в полном порядке и полноте обрядов и народ торжественно поклялся поддерживать этот порядок. Дело обстояло еще гораздо лучше. Общественные чтения закона, которые впоследствии развились в учреждение великой синагоги, сделались установившимся обычаем; после одного из этих чтений народ добровольно отрекся от всяких тесных сношений с соседями языческого происхождения, включая аммонитян и моавитян, и всячески старался показать свою верность всем требованиям Моисеева закона. Довольный всем этим, Неемия действительно отправился в Персию. Но лишь только он удалился с места своей двенадцатилетней деятельности, как вполне обнаружилась вся непрочность этих заявлений. Несмотря на присутствие Ездры в Иерусалиме, скоро обнаружилось, что преобразование, введенное гражданскою властью, а не составляющее плод внутреннего убеждения, не имело глубокого и жизненного значения. Десятины, положенные для храма, левитов и священников, в отсутствие Неемии не выдавались, и вследствие этого великое бедствие водворилось среди всех тех, кто зависели от них в своем содержании. Певцы, охранители врат и обыкновенные левиты – все одинаково были вынуждены разойтись по своим домам и обрабатывать свои поля, чтобы добывать себе средства к жизни. Общественное богослужение было, таким образом, прервано, и храм, оставленный его служителями, был заброшен также и его народом (Неем. 13:10, 11). Но отказ в уплате десятин не был единственным признаком изменившегося настроения среди народа. Суббота также не соблюдалась ни в городе, ни в селениях, и в ее священные часы деятельно работали винные точила, дороги и поля были заняты рабочими, свозившими хлеб в лабазы на своих тяжело навьюченных ослах. В самом Иерусалиме суббота была нарушаема субботним базаром, на который свозились массы вина, винограда, смокв и всякого другого товара. Финикийские рыболовы вывозили для продажи свои уловы и торговцы из Тира раскладывали свои бесчисленные товары. После всех заявлений ревности положить конец смешанным бракам, все возвратилось почти еще к худшему состоянию чем это было раньше. Немало было таких мужей, которые оставили своих иудейских жен и побрали себе филистимлянок, аммонитянок или моавитянок (Мал. 2:10–14), и дети от этих браков уже показывали своим ломаным наречием, полуфилистимским, полуеврейским, как скоро они переставали придавать значение всему иудейскому. Даже священники быстро потеряли свой возвышенный тон. Их не благоговение, равнодушие и преданность миру приводили в смущение более благочестивых из народа (Мал. 1:6, 9, 10). Денежные люди опять обнаруживали свою алчность и сделались угнетателями бедных (Мал. 3:5). Все, что с таким великим трудом создали и установили Ездра и Неемия, по-видимому, разрушилось опять.

Это печальное состояние вообще крайне удручало благочестивых людей своего времени, но они не знали, где искать помощи и опоры. Ездра, по преклонности своих лет, видимо, ослабел для того, чтобы иметь какое-либо влияние в общественной жизни, и всецело предавался любимой им области – изучению св. Писания. Деятельный Неемия был далеко от страны и занят своими делами при дворе персидского царя. Тогда поборником закона и благочестия выступил новый деятель, именно Малахия, последний из ветхозаветных пророков. После Аггея и Захарии являлось несколько представителей священного пророческого чина и выступали даже пророчицы, но все они или одержимы были лживым духом и противодействовали благим начинаниям Ездры и Неемии, или были слишком слабы, чтобы оказывать какое-либо влияние на общество. В Малахии пророческий чин теперь опять нашел себе достойного представителя. ясно понимая вопиющие нужды времени, безбоязненный в своих укорах и строгий в своих требованиях и обличениях, он не менее поражал и своим живым предвосхищением грядущего Мессии. Дотоле этот обетованный Избавитель был ожидаем как дарственный потомок Давида; Малахия же теперь возвещал, что этот обетованный Мессия не кто другой, как сам Иегова, в лице Ангела или вестника Его завета (Мал. 3:1). Пророк, по-видимому, стоял к Ездре и Неемии в таком же отношении, в каком Исаия стоял к Езекии, или Аггей к Зоровавелю, и оказывался могущественным союзником. В его словах мы слышим в последней раз тон древних великих пророков.

Краткое пророчество Малахии начинается нежным указанием на любовь, показанную Иеговою в прошлые времена по отношении к народу иудейскому, как это в особенности обнаружилось при различном отношении к нему и к Эдому чрез Иакова и Исава, как двух братьев-близнецов; но несмотря на это оказанное ему преимущество, Иуда сделался неверным своему небесному Отцу. Какая это была ужасная неблагодарность! «я возлюбил вас, говорит Господь. А вы говорите: в чем явил Ты любовь к нам?» (Мал.3:1) Иегова отвечает: «не брат ли Исав Иакову, и, однако же, я возлюбил Иакова, а Исава возненавидел, и предал горы его опустошению, и владения его – шакалам пустыни ³⁹². Если Эдом скажет: мы разорены, но мы восстановим разрушенное, то Господь Саваоф говорит: они построят, а я разрушу, и прозовут их областью нечестивою, народом, на который Господь прогневался навсегда. И увидят это глаза ваши, и вы скажете: возвеличился Господь над пределами Израиля» (Мал. 1:2–5).

Указав на право Иеговы на особенную любовь и послушание со стороны избранного народа, пророк затем переходит к обвинению его в противном, начиная с грехов священства. «Сын чтит отца и раб господина своего; если я Отец, то где почтение ко Мне? и если я Господь, то где благоговение предо Мною? говорит Господь Саваоф вам, священники, бесславящие имя Мое. Вы говорите: чем мы бесславим имя Твое? Вы приносите на жертвенник Мой нечистый хлеб, а говорите: чем мы бесславим Тебя? – тем, что говорите: трапеза Господня не стоит уважения. И когда приносите в жертву слепое, не худо ли это? или, когда приносите хромое и больное, не худо ли это? ³⁹³ Поднеси это твоему князю, будет ли он доволен тобою и благосклонно ли примет тебя? говорит Господь Саваоф. И так, молитесь Богу, чтобы помиловал нас, а когда такое исходит из рук ваших, то может ли Он милостиво принимать вас? говорит Господь Саваоф. Лучше кто-нибудь из вас запер бы двери, чтобы напрасно не держали огня на жертвеннике Моем. Нет Моего благоволения к вам, говорит Господь Саваоф, и приношение из рук ваших не благоугодно Мне» (Мал. 1:6–10). Бог не нуждается в таком их нечистосердечном богопоклонении; Он будет получать честь и поклонение от всего мира со стороны язычников, которых они презирают теперь. «От востока солнца до запада велико будет имя Мое между народами и на всяком месте будут приносить фимиам имени Моему, чистую жертву; велико будет имя Мое между народами, говорит Господь Саваоф. А вы хулите его тем, что говорите: трапеза Господня не стоить уважения, и доход от нее – пища ничтожная. Притом говорите: вот сколько труда и пренебрегаете ею, говорит Господь Саваоф, и приносите украденное, хромое и больное, и такого же свойства приносите хлебный дар: могу ли с благоволением принимать это из рук ваших? говорит Господь. Проклят лживый, у которого в стаде есть неиспорченный самец, и он дал обет, а приносит в жертву Господу поврежденное: ибо я Царь великий, и имя Мое страшно у народов» (Мал. 1:11–14). Безбоязненно обличив, таким образом, священников, Малахия переходит к объявлению наказания, имеющего постигнуть их в случае, если они не воспользуются этим предостережением и не будут добросовестно исполнять своих обязанностей. «И так, для вас священники, эта заповедь: если вы не послушаетесь и если не примете к сердцу, чтобы воздавать славу имени Моему, говорит Господь Саваоф, то я пошлю на вас проклятие и прокляну ваши благословения и уже проклинаю, потому что вы не хотите приложить к тому сердца. Вот я отниму у вас плечо и помет раскидаю на лица ваши, помет праздничных жертв ваших, и выбросят вас вместе с ним. И вы узнаете, что я дал эту заповедь для сохранения завета Моего с Левием, говорит Господь Саваоф. Завет Мой с ним был завет жизни и мира, и я дал его ему для страха, и он боялся Меня и благоговел пред именем Моим. Закон истины был в устах его и неправды не обреталось на языке его; в мире и правде он ходил со Мною и многих отвратил от греха. Ибо уста священника должны хранить ведение и закона ищут от уст его, потому что он вестник Господа Саваофа. Но вы уклонились от пути сего, для многих послужили соблазном в законе, разрушили завет Левия, говорить Господь Саваоф. За то и я сделаю вас презренными и униженными пред всем народом, так как вы не соблюдаете путей Моих, лицеприятствуете в делах закона» (Мал. 2:1–9.).

От обличения священников пророк переходит к обличению грехов тех, которые женились на языческих женщинах, разводясь для этого с иудеянками, несмотря на недавнее законоположение по этому предмету и пренебрегая древним запрещением в законе Моисеевом. «Не един ли у всех нас Отец? Не един ли Бог сотворил нас? Почему же мы вероломно поступаем друг против друга, нарушая тем завет отцов наших? Вероломно поступает Иуда и мерзость совершается в Израиле и в Иерусалиме, ибо унизил Иуда святыню Господню, которую любил, и женился на дочери чужого бога. У того, кто делает это, истребит Господь из шатров иаковлевых бдящего на страже и отвечающего, и приносящего жертву Господу Саваофу. И вот еще что вы делаете: вы заставляете обливать слезами жертвенник Господа с рыданием и воплем, так что Он уже не призирает более на приношение и не принимает умилостивительной жертвы из рук ваших. Вы скажете: за что? За то, что Господь был свидетелем между тобою и женою юности твоей, против которой ты поступил вероломно, между тем как она подруга твоя и законная жена твоя. Но не сделал ли того же один, и в нем пребывал превосходный дух? Что же сделал этот один? ³⁹⁴ Он желал получить от Бога потомство. И так, берегите дух ваш и никто не поступай вероломно против жены юности своей» (Мал. 2:10–15).

Обличив наиболее выдающееся грехи своего времени, пророк затем обращается к будущему. Среди народа было много беспокойства и ропота. Существовало верование, что нечестивые пользуются милостью Бога и благоденствуют, между тем как добрым приходится страдать, и они задавались мыслью о будущем страшном суде, великом дне Господнем, о котором так постоянно проповедовали пророки из века в век. Указывая на это, пророк говорил им: «вы прогневляете Господа словами вашими и говорите: чем прогневляем мы Его? Тем, что говорите: всякий, делающий зло, хорош пред очами Господа и к таким Он благоволит, или: где Бог правосудия?» Строго отвечая на этот неразумный ропот, пророк от имени Иеговы возвещает свое пришествие для великого суда: «вот я посылаю Ангела Моего, и Он приготовит путь предо Мною и внезапно придет в храм Свой Господь, которого вы ищите, и Ангел завета, которого вы желаете; вот, Он идет, говорит Господь Саваоф» (Мал. 3:1).

День Господень, по воззрении Малахии, отличается от того, что называется таким же термином у Иоиля и других прежних пророков, так как под ним у него разумеется не пришествие Иеговы в качестве воителя Израилева для разрушения язычников, но пришествие Того, который очистит царство Божие от нечестия и водворит торжество праведности. «И кто выдержит день пришествия Его, и кто устоит, когда Он явится? Ибо Он как огонь расплавляющий и как щелок очищающий, и сядет переплавлять и очищать серебро, и очистит сынов Левия, и переплавит их, как золото и как серебро, чтобы приносили жертву Господу в правде. Тогда благоприятна будет Господу жертва Иуды и Иерусалима, как во дни древние и как в лета прежние» (Мал. 3:2–4). Страшному суду прежде всего подвергнутся священники и левиты, но затем суд постигнет и всех, делающих злое: «и приду к вам для суда, и буду скорым обличителем чародеев и прелюбодеев, и тех, которые клянутся ложно и удерживают плату у наемника, притесняют вдову и сироту, и отталкивают пришельца и Меня не боятся, говорит Господь Саваоф. Ибо я – Господь, я не изменяюсь; посему вы, сыны Иакова не уничтожились. Со дней отцов ваших вы отступили от уставов Моих и не соблюдаете их; обратитесь ко Мне и я обращусь к вам, говорит Господь Саваоф. Вы скажете: как нам обратиться? Можно ли человеку обкрадывать Бога? А вы обкрадываете Меня. Скажете: чем обкрадываем мы Тебя? десятиною и приношениями. Проклятием вы прокляты, потому что вы – весь народ обкрадываете Меня. Принесите все десятины в дом хранилища, чтобы в доме Моем была пища, и хотя в этом испытайте Меня, говорит Господь Саваоф: не открою ли я для вас отверстий небесных и не изолью ли на вас благословение до избытка? я для вас запрещу пожирающим истреблять у вас плоды земные, и виноградная лоза на поле у вас не лишится плодов своих, говорит Господь Саваоф. И блаженными называть будут вас все народы, потому что вы будете землею вожделенною, говорит Господь Саваоф. Дерзостны предо Мною слова ваши, говорит Господь. Вы скажете: что мы говорим против Тебя? Вы говорите: тщетно служение Богу и что пользы, что мы соблюдали постановления Его и ходили в печальной одежде пред лицом Господа Саваофа? И ныне мы считаем надменных счастливыми: лучше устраивают себя делающие беззаконие, и хотя искушают Бога, но остаются целы» (Мал. 3:5–15).

Эти безумные, нечестивые речи пророк сопоставляет с поведением и настроением благочестивых людей среди народа, возвещая, кроме того, о тех благословениях, которым даются верным и предостерегая нераскаянных о несомненности будущего осуждения их: «боящиеся Бога говорят друг другу: внимает Господь и слышит это, и пред лицем Его пишется памятная книга о боящихся Господа и чтущих имя Его. И они будут Моими, говорит Господь Саваоф, собственностью Моею в тот день, который я сделаю, и буду миловать их, как милует человек сына своего, служащего ему. И тогда снова увидите различие между праведником и нечестивым, между служащим Богу и не служащим Ему. Ибо вот придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей. А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет солнце правды и исцеление в лучах его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные. И будете попирать нечестивых, ибо они будут прахом под стопами ног ваших в тот день, который я сделаю, говорить Господь Саваоф».

Малахия заканчивает свое пророчество последним увещанием к благочестивым: «помните закон Моисея, раба Моего, который я заповедал ему на Хориве для всего Израиля, равно как и правила и уставы. Вот я пошлю к вам Илию пророка пред наступлением дня Господня, великого и страшного. И он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы я, пришедши, не поразил земли проклятием» (Мал. 4:4–6).

В лице Малахии ветхозаветное пророчество сказало свое последнее слово. В проповеди его уже ясно слышится предвестие о приближении исполнения времен, и он призывал народ к покаянию, чтобы достойно встретить этот момент. Так как в его проповеди изобличаются те же самые настроения, с которыми боролся Неемия, то и деятельность их нужно считать современною. Во всяком случае, пророческая деятельность Малахии падает на конец пятого столетия, и возможно, что Ездра, составивший в это время канон книг Ветхого Завета, завершил его включением в него и «книги пророка Малахии», которою и заканчивается еврейский канон Св. Писания.

Между тем весть о беспорядках, вновь наступивших в земле иудейской, дошла до Неемии и крайне огорчила его. Он вновь решил побывать в обетованной земле и опять испросил для этого разрешение у своего милостивого государя. По возвращении своем из Персии, он нашел, что дошедшее до него сведение отнюдь не было преувеличенным. Дружественные отношения с открытыми врагами строгого иудейства поддерживал даже первосвященник Елиашив, который или находился в родстве с Товией аммонитянином посредством брачных отношений, или держал руку той партии, которая дружественно относилась к нему в высшем иудейском обществе. Открыто пренебрегая постановлениями как Ездры, так и Неемии, Елиашив зашел так далеко во время отсутствия правителя, что передал Товии даже один из домов во внешних храмовых зданиях, предоставляя ему между прочим для употребления и то большое помещение, в котором хранились запасы муки и благовония для жертвенника, сосуды для измерения приношений и десятины хлебного зерна, вина и масла для левитов, охранителей врат и певцов (Неем. 13:5). Такое злоупотребление возбудило сильное негодование Неемии. Пылая ревностью к святыне, Неемия выгнал Товию из отведенного ему жилища, все его домашние вещи выбросил и сделал выговор старейшинам за допущенный ими беспорядок. Этот беспорядок, однако же, был только одним из проявлений широко распространившегося нравственного расслабления, столь строго обличавшиеся пророком Малахией. Неемию в особенности оскорбила неуплата десятин. Призвав к себе старейшин народа, он горько упрекал их за их нерадение о собирании должных приношений для храма и священников. «Зачем оставлен вами дом Божий?» строго спросил он их. Это дело было чрезвычайно важное. Богослужение при храме прекратилось по недостатку левитов для отправления священных обязанностей, а вследствие этого и дворы храма опустели от богомольцев. Такой беспечности нельзя было терпеть. Старейшины различных городов и селений немедленно же должны были приступить к исправлению допущенного ими беспорядка. Такая строгость имела добрые результаты. Немедленно же со всей земли были собраны десятины и, таким образом, вновь обеспечено было отправление богослужения.

Верною оказалась и дошедшая до Неемии весть о постыдном нарушении покоя субботнего дня. Винные точила действительно работали в часы субботнего покоя совершенно так же, как и в остальные дни; жатва происходила с такою же правильностью и собранный хлеб свозился на навьюченных ослах в лабазы, как и во всякое другое время. Даже в Иерусалиме суббота нарушалась шумным торгом на рынке, причем в пятницу вечером в город въезжали целые обозы телег с разными продуктами, которые и продавались в субботу. Финикийские рыболовы и торговцы сушеной рыбой и всякими тирскими товарами массами прибывали в Иерусалим, чтобы торговать в субботний день, надеясь в этот день получить даже больше барыша, чем в обыкновенные дни. Такое нарушение Моисеева закона в этом отношении крайне опечалило Неемию, и он принял меры к прекращению и этого беспорядка. Созвав опять старейшин народа, он резко упрекал их, напоминая о том, что подобное поведение со стороны их отцов отчасти и было причиной их народных бедствий. Отселе, по его повелению, городские ворота запирались в пятницу вечером, как только их арки делались темными, и не открывались до солнечного заката в субботу, когда прекращалась иудейская суббота. При каждых воротах поставлены были также особые люди смотреть за тем, чтобы в день покоя не провозились никакие тяжести. Лишившись возможности торговать на площади священства, прогнав его от себя с гневным проклятием, как человека, который своим семейством «опорочил священство и завет священнический и левитский» (Неем. 13:29).

О последующей деятельности Неемии библейская история ничего не говорит, но он и Ездра занимают важное место в иудейских сказаниях и преданиях. В глазах ближайших последующих поколений из этих двух деятелей наиболее великим казался Неемия, так как его именно, а не Ездру, мы встречаем в списке героев народа, передаваемом сыном Сираховым, который говорит: «велика память о Неемии, который воздвиг нам павшие и стены, поставил ворота и запоры и возобновил разрушенные дома наши» (Сир. 49:15). В век Маккавеев Неемии именно, а не Зоровавелю, приписывалась слава возобновления храма, восстановления жертвенника, принесения первой жертвы на нем и открытия священного огня, который священники будто бы дотоле скрывали в сухом колодце. Ему также приписывалось и собрание священных книг и образование канона (2Мак. 2:13). Но в позднейшие времена в народной памяти главное место занял Ездра. Некоторые даже считали его лицом, тождественным с пророком, известным под именем Малахии. Он будто бы воспроизвел все книги Ветхого Завета на память, после того как халдеи уничтожили их. От его имени писались целые книги, и он был прославляем как основатель великой синагоги, которой, главным образом, и приписывалась выработка закона.

Свою деятельность Неемия описал в особой книге, носящей его имя (книга Неемии) и заканчивающейся молитвой: «помяни меня, Боже мой, во благо мне». Деятельность Ездры подробно описана в «книгах Ездры».

Воздвигая великих и благочестивых мужей для устроения жизни иудеев, возвратившихся из плена в землю обетованную, Господь не оставлял Своим промышлением и тех, которые остались в пределах Персидского царства. В годину бедствий рука Его воздвигала ему и там достойных защитников от злобы врагов. И это блистательно доказывается историей знаменитой царицы Есфири.

Промежуток от возвращения пленных иудеев в землю обетованную в 536 году, до окончания храма в 516 году, был весьма знаменательным в истории мира. В 529 году Кир бесславно пал во время одной отдаленной войны и ему наследовал его сын Камбиз, царствование которого с самого начала ознаменовалось тайным умерщвлением им своего брата Бардеса, а в конце – умерщвлением одной из его сестер, которая была также и его женой, за то, что она осмелилась плакать о судьбе своего брата. Решившись вновь покорить Египет, свое царствование он, главным образом, провел на берегах Нила, пока во время своего обратного похода на восток в 522 году сам не убил себя в припадке отчаяния в Сирии, так как угрызения совести за умерщвление своей сестры и брата, неожиданные мятежи подчиненных народов и тревоги, испытанные им во время египетских походов и неудач, расстроили его дух ³⁹⁵. Во время его царствования иудейские поселенцы в Иерусалиме должны были постоянно находиться в тревоге, вследствие постоянного передвижения войск вдоль берега и военных смятений. Дарий Гистасп, следовавший за ним после того краткого промежутка, когда был низвергнут ложный Бардес или лже-Смердис, захвативший престол, провел свое царствование почти в постоянных войнах, имевших своею целью подавлять восстание одной провинции за другой на громадном пространстве от Герата до Греческого архипелага. В тот самый год, когда закончен был храм (516 год), одному персидскому военачальнику приходилось отнимать Вавилон у захватившего его армянского государя, причем сам царь находился в это время в Египте.

Царствование Дария, однако же, особенно замечательно тем, что в течение его в действительности решена была великая борьба между азиатским варварством и западной цивилизацией, – борьба, продолжавшаяся в течение целых поколений. У него, как и у Кира, была мысль покорить греков, в руках которых в то время находилась судьба мира, и его торжество в этом отношении распространило бы восточный деспотизм и на Европу, и, таким образом, загорающаяся свобода и прогресс человечества были бы подавлены и уничтожены. Но эта опасность была навсегда устранена в битве Марафонской, в 490 году, когда греки своей победой в этот великий исторический день утвердили торжество свободы на все последующие века на западном материке. Новейшая история началась с того именно момента, как персидские орды были прогнаны назад на свои корабли Мильтиадом. В то время над миром рассвел новый день политической и умственной жизни, и Азия, отказываясь от главенства над европейской расой, окончательно была отодвинута назад за Геллеспонт. Царствование Дария продолжалось до 486 г. до Р. Хр. и было временем мира и благоденствия для иудеев, хотя они еще и подвергались разным неприятностям вследствие интриг своих врагов при его дворе. После его смерти престол западной Азии в течение двадцати одного года находился в руках Ксеркса, возобновившего борьбу, в которой столь знаменательное поражение потерпел его отец. Но он только истощил свою монархию, так как его необычайные усилия сокрушить Запад разлетелись в прах при Фермопилах и Саламине. Весть об этих великих событиях, вероятно, быстро разнеслась среди поселенцев в Иерусалиме и в Иудее.

В царствование этого-то именно царя, имя которого известно было грекам в форме Агасвера, случилось в истории иудейского народа событие, которое составляет предмет «книги Есфирь». Гордый царь коротал свою жизнь в укрепленном дворце сузском, среди горной прохлады своей главной провинции, когда его полководцы и воины сражались и умирали за него на востоке и западе. История Есфири падает на третий год его царствования, лет чрез семь после битвы Марафонской ³⁹⁶, причем еще продолжалась война с Грецией, оказавшаяся столь бедственною для Персии. Но величественная монархия Кира и Дария все еще гордо возвышалась, простираясь от Индии до Ефиопии, обнимая 127 провинций и окружая ее верховного властелина почти невообразимым блеском и богатством.

Город Сузы лежал верстах в 225 к северу от Персидского залива в возвышенностях Сузианы, гористой области к востоку от Тигра. Река Хоасп быстро катила свои волны чрез долины к востоку от города, причем Явлей или Улай, как называет эту реку пророк Даниил (Дан. 8:2, 16), вместе с Сапуром и другими реками, распространял кругом целую сеть прозрачных вод, делая эту местность настолько роскошной и плодородной, что она вошла даже в пословицу. Столица славилась своим укрепленным дворцом, служившим одним из местопребываний знаменитого царя, причем каждый монарх, по-видимому, присоединял особый дом для себя к обширному ряду других домов, уже построенных его предшественниками. Огромные курганы составляют почти единственный остаток от всего этого исторического великолепия, но в Персеполе, в горах, верстах в 450 к юго-востоку, сохранившиеся остатки дворца, построенного самим Ксерксом, дают возможность представить себе блеск и дворца сузского. Большая платформа из тесанного камня служила террасой для центрального здания, которое имело около 350 футов в длину и 250 футов в ширину. Некоторые из колонн, поддерживавших его портики, стоят еще и теперь и разнообразятся в своей высоте от 60 до 76 футов, причем вся их поверхность покрыта тщательной орнаментацией. Обширная зала, в которой стоял трон, шла по лицевой стороне этого центрального здания, причем другие помещения, одинаково величественные, примыкали к ней с обеих сторон. В Сузах дворец стоял на подобной же платформе, представляя собою квадрат, имевший около 1000 футов с каждой стороны и гордо возвышавшейся от 50 до 60 футов над окружающею местностью. Стены центральной залы, которая представляла собою помещение до 200 квадратных футов, были 18 футов толщиною, и три больших передних комнаты имели каждая по 200 футов в длину и по 65 в ширину. Кровля главного помещения поддерживалась 36-ю колоннами, а кровля каждой из передних комнат покоилась на 12-ти. Но это был только нижний этаж. Над ним здание поднималось еще на высоту от 100 до 120 футов, так что в общем оно должно было представлять собою грандиозное башнеобразное здание, имевшее 170–180 футов над уровнем почвы. Далеко во все стороны от этого изумительного здания шли сады, которые назывались парадизом или раем. Огромные четырехногие колоссы, с крыльями и человеческими головами, стояли у всех ворот и дверей, и великолепные мраморные лестницы, на которые пошли камни исполинской величины, представляли собою величественный вход, достойный такого здания.

Полвека прошло со времени возвращения иудеев из плена, и около этого времени Ксеркс, из простого тщеславия и безграничного богатства, приказал дать в своих дворцах и помещениях целый ряд пиршеств, необычайным великолепием которых хотел изумить мир. Стол этого великого царя вошел даже в пословицу своей великолепной обстановкой и роскошью. Каждый день за ним потреблялось бесчисленное множество волов и всякой дичи, потому что во дворце пользовались столом не только царь, его двор и гарем, но и весь отряд его телохранителей, состоявший из 2000 кавалерии, 2000 конных копейщиков и 10,000 пехоты ³⁹⁷. Получив приглашение на предстоявшее великое празднество, все сатрапы и их соподчиненные, предводители персидских и мидийских войск вельможи и правители областей монархии, собирались постепенно в течение шести месяцев, так как в течение такого именно времени последовательно продолжались пиршества, причем каждое отличалось всевозможным великолепием, с целью показать богатство и польстить величию царя. Но и это было еще не все. После того, как должным образом был угощен весь цвет монархии, объявлено было семидневное празднество для всего населения престольного города Суз, «на садовом дворе дома царского». Белые, бумажные и яхонтового цвета шерстяные ткани, прикрепленные висонными и пурпуровыми шнурами, повешенные на серебряных кольцах и мраморных столбах, превратили обширное помещение, отведенное для пиршества, в грандиозное на открытом воздухе помещение. Длинными рядами расставлены были золотые и серебряные лежанки для гостей, и все пространство для этой цели было выложено алебастром, устлано камнями зеленого цвета, мрамором, перламутром и камнями черного цвета. На столах расставлены были чарки для массы гостей, всевозможной формы и все из золота, и вино в них наливалось из царских погребов, представляя собою или вино алепское, которое только и пил сам царь, или каких-нибудь других знаменитых сортов ³⁹⁸. Как ни дорого было это вино, оно лилось подобно воде, всякий мог пить сколько хотел.

Персидские цари всегда имели по несколько жен различных степеней ³⁹⁹, включая вообще одну или более из их собственных сестер. В это время особенной любимицей царя была царица Астинь – «прекрасная», хотя, вероятно, она и не была женой первого ранга. На ее долю выпала обязанность занимать женщин сузских во время отдельного пиршества, так как гостей было слишком много, чтобы позволить женщинам сидеть, как это было в обычае у персов, вместе с своими мужьями ⁴⁰⁰. Празднество продолжалось в течение шести дней и должно было закончиться в седьмой день. Вино и продолжительное возбуждение несколько отуманили мозг Ксеркса. Забывая свое царское достоинство и достоинство своих цариц, он приказал семи евнухам, прислуживавшим ему, привести к нему Астинью, чтобы она, сняв покрывало, обнажила свои прелести пред собравшимся множеством полуопьянелых мужчин. Но, быть может, вспомнив, как во времена Дария македонские женщины, приведенные таким же образом на одно персидское пиршество, подверглись грубому оскорблению ⁴⁰¹, Астинь, как из уважения к царю, так и к себе самой, отказалась придти. Этого было довольно. Неповиновения со стороны кого-либо даже малейшему из капризов не мог выносить избалованный беспрекословным преклонением пред собою гордый царь. У Астини, кроме того, был и один враг, глава евнухов, который, недовольный ею, постарался раздуть безумный гнев своего государя. Случай неповиновения Астини своему супругу-государю он выставил как весьма опасный пример и для других жен в Персидской монархии. «Не пред царем одним», – говорил евнух Мемухан: –«виновна царица Астинь, а пред всеми князьями и пред всеми народами, которые по всем областям царя, потому что поступок царицы дойдет до всех жен, и они будут пренебрегать мужьями своими и говорить: царь Ксеркс велел привести царицу Астинь пред лицо свое, а она не пошла. Теперь княгини персидские и индийские, который услышат о поступке царицы, будут то же говорить всем князьям царя, и пренебрежения и огорчения будет довольно. Если благоугодно царю, пусть выйдет от него царское постановление и впишется в законы персидские и индийские, и не отменяется, о том, что Астинь не будет входить пред лицо царя Ксеркса, а царское достоинство ее царь передаст другой, которая лучше ее. Когда услышат о семь постановлении царя, которое разойдется по всему царству, как оно ни велико, тогда все жены будут почитать мужей своих, от большого до малого». Выслушав это предложение, отуманенный царь не мог различить в нем истины от коварства, и вполне согласился с предложением своего главного евнуха. Немедленно же составлен был царский указ, продиктованный Мемуханом, и разослан во все области «письменами ее и к каждому народу на языке его, чтобы всякий муж был господином в доме своем и чтоб это было объявлено каждому на природном языке его» (Есф. 1:16–22).

Когда по окончании пиршества утих гнев царя, он вспомнил об Астини и о том, что она сделала и что было определено о ней. Но дело уже зашло слишком далеко, чтобы можно было поправить его, и тогда приближенные царя предложили ему поискать взамен ее молодых красивых девиц: «пусть бы», – говорили они: – «поискали царю молодых красивых девиц, и пусть бы назначил царь наблюдателей во все области своего царства, которые собрали бы всех молодых девиц, красивых видом, в престольный город Сузы, в дом жен под надзор Гегая, царского евнуха, стража жен, и пусть бы выдавали им притиранья (и прочее, что нужно). И девица, которая понравится глазам царя, пусть будет царицею вместо Астинь». Предложение это понравилось царю и так именно и сделано было. По царскому указу со всех областей государства стали съезжаться отцы с своими наиболее красивыми дочерями для того, чтобы из них царь мог выбрать себе жену. Каждый из них конечно почел бы особенною честью для себя, если бы выбор царя пал на его именно дочь, но все их надежды оказались тщетными, так как выбор пал на одну девицу в самых Сузах. В столице жил один иудей, по имени Мардохей. Он происходил из колена Вениаминова и был потомком Киса. Вместе с царем Иехонией он при Навуходоносоре переселен был из Иерусалима и поселен был именно в Сузах. Будучи бездетным, Мардохей воспитал юную сиротку Гадассу как свою родную дочь, и добродетель его награждена была чудесно судьбою, поведшею к необычайному возвышению их обоих. Мардохей, занимая скромную должность привратника при царском дворце, однажды совершенно случайно спас жизнь царю. Стоя на своем посту, он однажды услышал как дворцовые евнухи Гавафа и Фарра вели между собой какой-то подозрительный разговор, и, вслушавшись в этот разговор, он к ужасу узнал, что у них составился преступный замысел наложить руки на царя. Немедленно же он донес о них царю, который подверг этих двух евнухов пытке, и когда они сознались, то и казнил их. Царь записал это событие себе на память. И вот, этот дворцовый служитель Мардохей, узнав о повелении царя касательно созыва красивейших девиц для царя, решил попытать счастья своей воспитаннице. «Гадасса была чрезвычайно красива станом и прекрасна лицом». Когда собраны были девицы со всего царства и отданы под надзор евнуха Гегая для временного испытания, то Мардохей отдал под его надзор и свою воспитанницу. Своей красотой и скромностью она сразу же бросилась ему в глаза и приобрела у него особенное благоволение, так что он поспешил выдать ей «притиранья и все, назначенное на часть ее, и приставить к ней семь девиц, достойных быть при ней, из дома царского; и переместил ее и девиц ее в лучшее отделение женского дома». Обрадованная таким особенным вниманием царского евнуха, Гадасса, однако же, опасалась, чтобы как-нибудь не повредило ей ее происхождение, и потому «не сказывала ни о народе своем, ни о родстве своем, потому что Мардохей дал ей приказание, чтоб она не сказывала». Всякий день Мардохей приходил наведаться о здоровье Гадассы и о том, что делается с нею. Такое испытание девиц продолжалось в течение двенадцати месяцев, так как столько именно времени продолжались дни притиранья их: «шесть месяцев мирровым маслом и шесть месяцев ароматами и другими притираньями женскими. Тогда только девица и могла входить к царю. И все, чего бы она ни потребовала, ей давали для выхода в дом царя». Когда очередь дошла до Гадассы, то и она также в роскошном одеянии и во всевозможном убранстве, которое, однако же, бледнело пред ее естественною красотою, была потребована к царю и сразу же «овладела сердцем царя». После нее уже излишни были все дальнейшие представления и Гадасса сделалась избранницей Ксеркса. Он дал ей новое имя Есфирь, то есть, «звезда». «К полюбит царь Есфирь более всех жен, и она приобрела его благоволение и благорасположение более всех девиц, и он возложил царский венец на голову ее и сделал ее царицею на место Астинь».

Такое возвышение представительницы иудейского народа вызвало, однако же, крайнюю ненависть и злобу у некоторых придворных, и особенно у некоего Амана, амаликитянина, который, сам будучи поставлен «выше всех князей царства», пользовался своею властью лишь для высокомерного угнетения всех, кто с рабским подобострастием не падал ниц пред ним. По какой-то причине, вследствие ли национальности Амана, или потому, что падать ниц пред смертным человеком казалось Мардохею делом, равносильным идолопоклонству, во всяком случае, он один из всех придворных не оказывал подобной чести высокомерному вельможе, когда он входил во дворец или выходил из него. Такое неуважение со стороны иудея привело Амана в ярость и он решил погубить не только его самого, но и весь его народ. Одним ударом он хотел отмстить как за свое личное недовольство, так вместе и удовлетворить наследственную ненависть своего народа к презренным иудеям кровью всего этого племени. Коварным наветом пред царем на иудеев, как на народ весьма опасный, – народ, который, в отличие от других соподчиненных народов монархии, упорно держится соблюдения своих собственных законов, пренебрегая ради их даже законами монархии, и, таким образом, постоянно служил центром всяких смятений и восстаний, Аман добился согласия царя на издание указа об истреблении их по всей монархии, причем даже выразил желание из своих собственных сумм дать значительную сумму в 10,000 талантов серебра на приведение этого указа в исполнение ⁴⁰². Как страх, так и жадность легко склонили деспота на предложение доверенного сановника. Несчастное племя и вся его собственность были отданы во власть Амана, как будто бы избиение и ограбление целого народа было делом, для исполнения которого достаточно было простого слова. Чтобы придать ему надлежащее полномочие в этом деле, царь снял свой перстень с своей руки и отдал его Аману, «чтобы скрепить указ против иудеев». Пылая мщением к ненавистному народу, Аман немедленно же приступил к делу. «Призваны были писцы царские в первый месяц, в тринадцатый день его, и написано было, как приказал Аман, к сатрапам царским и к начальствующим над каждою областью (от области индийской до Ефиопии, над ста двадцатью семью областями), и к князьям у каждого народа, в каждую область письменами ее и к каждому народу на языке его: все было написано от имени царя Ксеркса и скреплено царским перстнем. И посланы были письма через гонцов во все области царя, чтоб убить, погубить и истребить всех иудеев, малого и старого, детей и женщин, в один день в тринадцатый день двенадцатого месяца, то есть, месяца Адара, и имение их разграбить». Этот кровожадный указ, вполне характеризующий безграничный деспотизм персидских монархов, гласил следующее: «великий царь Ксеркс начальствующим от Индии до Ефиопии над ста-двадцатью-семью областями и подчиненным им наместникам. Царствуя над многими народами и властвуя над всею вселенною, я хотел, не превозносясь гордостью власти, но управляя всегда кротко и тихо, сделать жизнь подданных постоянно безмятежною, и, соблюдая царство свое мирным и удобопроходимым до пределов его, восстановить желаемый для всех людей мир. Когда же я спросил советников, каким бы образом привести это в исполнение, то отличающейся у нас мудростью и пользующейся неизменным благоволением и доказавшей твердую верность и получившей вторую честь по царе, Аман объяснил нам, что во всех племенах вселенной замешался один враждебный народ, по законам своим противный всякому народу, постоянно пренебрегающей царскими повелениями, дабы не благоустроялось безукоризненно совершаемое нами соуправление. И так, узнав, что один только этот народ всегда противится всякому человеку, ведет образ жизни, чуждый законам, и, противясь нашим действиям, совершает величайшие злодеяния, чтобы царство наше не достигло благосостояния, мы повелели указанных вам в грамотах Амана, поставленного над делами и второго отца нашего, всех с женами и детьми всецело истребить вражескими мечами, без всякого сожаления и пощады, в тринадцатый день двенадцатого месяца Адара настоящего года, чтоб эти и прежде и теперь враждебные люди, быв в один день насильно низвергнуты в преисподнюю, не препятствовали нам в последующее время проводить жизнь мирно и безмятежно до конца» ⁴⁰³. Списки с этого указа разосланы были в каждую область, в качестве закона, обязательного для всех народов. Гонцы быстро понеслись с ними во все стороны. Пути сообщения в Персидской монархии установлены были еще Киром, причем введена была особая система депеш, так что гонцы могли то и дело менять лошадей на станциях, отстоявших одна от другой верстах в двадцати пяти ⁴⁰⁴.

Кровожадный указ был объявлен и в Сузах, и в то время, как царь и Аман сидели за пирушкой и пили, поздравляя друг друга с удачной государственной мерой, Сузы пришли в смятение. Прежде других узнал об этом, конечно, Мардохей. Пораженный подобным состоянием дел и видя здесь кровожадную руку своего ненавистника, Амана, он, немедленно же оставив свою должность привратника царского и одевшись во вретище и посыпав голову свою пеплом, вышел на одну из площадей города и с громким воплем распространял повсюду весть об ужасном указе касательно своего народа. Плач и отчаяние скоро водворились в каждом иудейском доме. В такой крайности, единственная надежда на спасение народа оставалась на Есфирь. Между тем Есфирь, по обычной заключенности восточных цариц, чуждавшихся участия в государственных делах, еще ничего не знала о случившемся; но когда ее служанки донесли ей о бедственном положении Мардохея, во вретище плакавшего на площади, то она, думая, что ему нанесено какое-либо личное оскорбление со стороны кого-либо из придворных, послала ему одежды в знак утешения, и когда он не принял этих одежд, то она послала одного из евнухов, Гафаха, спросить Мардохея: «что это и от чего это?» Тогда Мардохей сообщил ему об истинной причине своего необычайного горя и вручил ему список с указа, обнародованного в Сузах, чтобы показать Есфири и дать ей знать обо всем, и при этом, по-родственному, наказывал ей, чтоб она пошла к царю и молила его о помиловании и попросила за народ свой. Есфирь была крайне поражена этим известием, но оказалась в чрезвычайно затруднительном положении. Придворный этикет запрещал ей, без особого приглашения, являться к царю, так как за подобное самовольство назначена была даже смерть, как мужчин, так и женщин. Но когда Мардохей упрекнул ее за эту нерешительность, сказав, что и она подходит под изданный указ, и, таким образом, погибнет и сама, и дом отца ее, и заметил, что, быть может, для такого именно дела она и достигла, по промышлению Божию, достоинства царского, то Есфирь, пылая любовью к своему народу, дала решительный ответ: «пойди, собери всех иудеев, находящихся в Сузах, и поститесь ради меня, и не ешьте и не пейте три дня, ни днем, ни ночью, и я с служанками моими буду также поститься, и потом пойду к царю, хотя это против закона, и если погибнуть, погибну» (Есф. 4:13–16). Обрадованный таким решением Есфири, Мардохей и весь народ иудейский в столице немедленно же приступили к исполнению ее наказа, постом и молитвой старались отвратить беду и от себя, и от своей высокой покровительницы.

На третий день Есфирь, перестав молиться и сняв одежды сетования, оделась по-царски и, сделавшись великолепною, взяла двух служанок и отправилась к царю. «На одну она опиралась, как бы предавшись неге, а другая следовала за нею, поддерживая одеяние ее. Она была прекрасна во цвете красоты своей и лицо ее радостно, как бы исполненное любви, но сердце ее было стеснено от страха». Войдя во внутренний двор царского дома, перед самым помещением Ксеркса, она остановилась там. Царь в это время сидел на своем царском престоле, прямо против входа в дом, облеченный во все одеяние своего величия, весь в золоте и драгоценных камнях. Он был страшен и, заметив неожиданное появление Есфири, которой он уже не приглашал к себе в течение тридцати дней, он взглянул на нее с сильным гневом. Царица упала духом, изменилась в лице своем и от ослабления склонилась на голову сопровождавшей ее служанки. Заметив это смущение прекрасной Есфири, царь смягчил свой дух и, поспешно встав с престола своего, вышел к ней, принял ее в объятия свои, пока она не пришла в себя. В знак своей милости, он простер к Есфири золотой скипетр, находившийся в руке его, и, подойдя к ней, поцеловал ее и сказал: «что тебе, Есфирь, и какая просьба твоя? Даже до полуцарства будет дано тебе» (Есф. 5:1–3). Несмотря на подобное обращение, у нее не хватило духа сразу же обратиться с своею просьбою, и она решила сделать это впоследствии, а теперь обратилась лишь к царю с просьбою, чтобы царь, если благоугодно ему, пожаловал вместе с Аманом к ней на пир, который она приготовила ему. Такое приглашение еще более смягчило царя и он немедленно же дал свое согласие и послал за Аманом. Во дворце Есфири действительно был устроен великолепный пир, и развеселившийся и довольный Есфирью царь, поднимая чашу вина, как бы в виде особого тоста, обратился к Есфири с словами: «какое желание твое? оно будет удовлетворено; и какая просьба твоя? хотя бы до полуцарства, она будет исполнена». Но у Есфири и на этот раз не хватило смелости высказать свою действительную просьбу, и она, для того чтобы собраться с силами, пригласила царя и во второй раз, вместе с Аманом, пожаловать к ней на пир, на что царь немедленно дал свое согласие. Аман вышел с пиршества крайне веселым, и, польщенный таким вниманием царицы, подумал, что Есфирь решила не ставить ему никаких препятствий в исполнении его мщения иудеям. Но его веселое расположение было испорчено отчасти тем, что, при самом выходе из дворца, он встретил ненавистного ему Мардохея, который опять не оказал ему ни малейшего уважения, не поклонился ему, не встал и даже не тронулся с места пред ним. Это крайне взбесило Амана, но он скрепился на этот раз и, придя домой, рассказывал, каким почетом он пользуется при дворце и как царица почтила его приглашением к себе на пир, единственно только его одного вместе с царем. «И на завтра я зван к ней с царем», – добавил он. «Но всего этого недовольно для меня, – с горечью добавил он: – доколе я вижу Мардохея, иудеянина, сидящим у ворот царских». Жена Амана, Зареша, и все друзья его немедленно же заметили ему, что ведь ему весьма легко отделаться от Мардохея: стоить только воздвигнуть виселицу и на ней повесить Мардохея, и тогда ничто уже не будет омрачать его веселья на пирах у царя и царицы. Это предложение чрезвычайно понравилось Аману, и он немедленно же приказал воздвигнуть виселицу.

Между тем царь, чтобы разогнать скуку бессонной ночи, приказал читать себе царские летописи. Ему почему-то на память пришла история о сделанном на него покушении со стороны двух евнухов. Чтобы яснее воспроизвести в своей памяти подробности этого события, он велел именно прочитать о нем, и когда прослушал запись, то спросил: чем же награжден был Мардохей, спасший ему жизнь? Оказалось, что ничем. На следующее утро он решил восполнить это упущение и достойным образом наградить лицо, которому он обязан был жизнью. Когда к нему вошел его любимец Аман, то царь обратился к нему с вопросом: «что сделать тому человеку, которого царь хочет отличить почестью?» Аман, вполне убежденный, что царь имеет в виду не кого другого, как его именно, отвечал, что такого человека следует почтить царским венцом и царским одеянием, посадить на коня и заставить одного из первых князей царства водить его по городу, с провозглашением о царской милости, приговаривая: «так делается тому человеку, которого царь хочет отличить почестью» (Есф. 6:6–9). Что это значило при дворе вроде древнеперсидского, трудно и вообразить. Золотые украшения, государственные одежды и остальным принадлежности туалета Артаксеркса, преемника Ксеркса, стоили 10,000 талантов, – сумму, которую можно определить только десятками миллионов рублей ⁴⁰⁵. Дарственная одежда самого Ксеркса определялась греками в 12,000 талантов, и это, по-видимому, еще не была чрезмерная оценка, так как еще и в настоящем столетии некоторые персидские шахи носили изумительную по своей дороговизне одежду. Один путешественник по Персии (1817 – 1820 г.), описывая одеяние виденного им шаха, говорит: «он блистал бриллиантами, которые буквально ослепляли глаза. На голове у него была высокая трехсоставная пара, вполне покрытая бриллиантами, жемчугом, рубинами и смарагдами, так распределенными, что в них отражалась великолепная игра цветов. Среди рядов бриллиантов укреплено было несколько черных перьев, вероятно, цапли, причем края их украшены были грушеобразными жемчугами необычайной величины. Самая одежда его была златотканная, покрытая по большей части таким же образом драгоценными камнями и жемчугом, а вокруг шеи висела нитка жемчугов, быть может, самая большая в мире. Но его рукава и пояс превосходили все, потому что они блестели на солнце подобно огню. Правый рукав назывался «горой света», левый – «морем света», – так великолепны были бриллианты на них ⁴⁰⁶.

На такую-то царскую одежду и рассчитывал честолюбивый Аман. Но, к крайнему его изумлению и злобе, он услышал от царя приказ, чтобы он сам лично все это сделал по отношению к Мардохею, и гордый Аман, к изумлению всей столицы, должен был водить под уздцы коня, на котором сидел презренный Мардохей.

Сановник чувствовал себя в отчаянии от такого унижения. Разбитый духом, он отправился на пир к Есфири, но там его ждала заслуженная участь. Довольный угощением, Ксеркс вновь предложил Есфири просить у него все, что только она захочет, повторив и свое обещание дать ей «хотя бы до полуцарства». Тогда Есфирь, наконец, решилась высказать свою просьбу, и сказала царю: «если я нашла благоволение в очах твоих, царь, и если царю благоугодно, то да будут дарованы мне жизнь моя, по желанию моему, и народ мой, по просьбе моей». Царь естественно удивился столь странной просьбе со стороны своей царицы, жизнь которой была дороже жизни всех подданных в его государстве, и он выразил свое удивление нетерпеливым жестом, а Есфирь продолжала: «ибо проданы мы, я и народ мой, на истребление, убиение и погибель. Если бы мы проданы были в рабы и рабыни, я молчала бы, хотя враг не вознаградил бы ущерба царя». Еще более озадаченный этим, Ксеркс спросил: «кто это такой, и где тот, который отважился в сердце своем сделать так?» Тогда Есфирь, устремляя свой прекрасный, но грозный теперь взгляд на пировавшего у нее Амана и уже трепетавшего в своей преступной совести, сказала царю: «враг и неприятель – этот злобный Аман!» Злополучный царедворец «затрепетал пред царем и царицей». Царь тотчас же, в чрезвычайном гневе, встал с пира и отправился в сад при дворце, а Аман остался умолять о жизни своей царицу Есфирь, и жалко пресмыкался пред нею, так как видел, что «определена ему злая участь от царя». Но когда Аман так пресмыкался пред Есфирью, и даже, забывшись в своем горе, припал к лежанке, на которой находилась Есфирь, то в этот самый момент вошел и сам Ксеркс, и не понимая в чем дело, но видя возбужденное состояние Есфири и Амана, грозно закричал: «даже и насиловать царицу хочет в доме у меня!» Этим судьба Амана была решена. Немедленно же был издан приказ о взятии Амана под стражу, и в знак его виновности – ему накрыли лицо. Многие придворные обрадовались такому падению гордого и грозного царедворца, и сказали царю, что около дома Амана приготовлена для кого-то виселица, вышиной в пятьдесят локтей. Тогда царь дал приказ: повесить его на ней. «И повесили Амана на дереве, которое он приготовил для Мардохея». И тогда только утих гнев царя. Но с уничтожением главного врага иудеев, нужно было спешить и с отменой сделанного под его влиянием кровожадного постановления. Есфирь обратилась к царю с просьбою, чтобы он принял меры к отвращению бедствия от ее народа, и царь, вполне довольный ею и тем, что избавился от столь злобного и гордого царедворца, немедленно издал новый указ, который и разослан был опять по областям не только в отмену прежнего указа, но даже и с предоставлением иудеям права силою противиться исполнению его. Так как, в силу первого указа, в различных местах уже начались приготовления к исполнению его и повсюду обнаружились действительные враги иудеев, то теперь новый указ дал им возможность не только с оружием в руках выступить на защиту своей жизни, но и избить этих своих явных врагов, что они и сделали, избив 75,000 своих ненавистников. Так как естественно главными врагами иудеев могли быть сыновья Амана, то и все его десять сыновей подверглись одной участи с своим отцом. Перстень, который дан был некогда Аману в знак особенной милости царя и предоставленных ему полномочий, теперь передан был Мардохею, который и возведен был в высокий сан, сделавшись вторым сановником по царе. В этом своем положении он сделался «любимым у множества братьев своих, ибо искал добра народу своему и говорил во благо всего племени своего» (Есф. 10:3). Даже когда царь, для поправления своих финансов, расстроенных, быть может, неумеренными празднествами, наложил новую подать на землю, то от этой подати иудеи, благодаря именно заслугам своего великого представителя Мардохея, по-видимому, были избавлены и наслаждались миром и благоденствием по всему обширному пространству Персидской монархии.

В воспоминание о таком чудесном спасении был установлен особый праздник пурим (от слова пур, «жребий», потому что Аман бросал жребий на погубление иудеев). Предпразднество его, тринадцатого Адара (в феврале), состояло в строгом посте, а четырнадцатого и пятнадцатого народ предавался неудержимому ликованию. В собраниях народа, с благоговением читалась «Книга Есфирь», и при всяком упоминании имени Амана, все присутствующее ударяли руками и топали ногами, громко произнося: «да погибнет память о нем». Вся эта чудесная история описана в «Книге Есфирь», принадлежащей к числу неканонических книг Св. Писания.

Между тем иудейский народ в земле обетованной продолжал понемногу устраиваться в своей жизни и вести борьбу с окружающими его местными врагами. Особенно много приходилось ему терпеть от непримиримого своего врага Санаваллата, выступавшего представителем самарян. Мстя за отказ иудеев принять их в качестве братьев по вере и предоставить им участие в богослужении в храме в Иерусалиме, самаряне все более приходили в ярость и, наконец, решили открыть для себя особое святилище, чтобы сделать его соперником храму Иерусалимскому. Для этого наиболее благоприятный случай представляло то обстоятельство, что и в среде самого иудейского народа было много недовольных и немало таких, которые совершенно были исключены из иудейского общества за то, что не хотели примириться с строгими постановлениями Ездры и Неемии. Особенно важным лицом в этом отношении был зять Санаваллата, Манассия, который, за связь с его дочерью, как иноплеменницей, был исключен из общества. Пользуясь этим обстоятельством, его хитрый тесть Санаваллат составил план нанести жестокий удар иудейской общине устроением независимого святилища, в котором бы изгнанный Манассия мог сделаться первосвященником, так как он происходил из рода Ааронова. Так действительно и было решено. Для того, чтобы воздвигнуть храм, едва ли даже и требовалось какое-либо особое разрешение со стороны персидского двора, а если бы оно и потребовалось, то для Санаваллата нетрудно было получить такое позволение от областеначальника или сатрапа, с которым он находился в дружественных отношениях.

И вот, на вершине горы Гаризим, у подошвы города Сихема, в местности, которая в действительности составляет центр всей Палестины, Санаваллат воздвигнул храм, что вероятно было после смерти царя Артаксеркса (около 420 года). Выбор этого места был сделан знатоками св. Писания и изгнанными из иудейского общества членами Ааронова рода, которые указали на него потому, что с этой именно горы во времена Иисуса Навина, по установлению Моисея, были произнесены благословения для хранящих законы, между тем как с противоположной горы и менее плодородного Гевала произнесены были проклятия. Самаряне придали и самому названию горы другое значение. Они называли и называют еще и теперь гору Гаризим «горой благословения», как будто бы с нее именно вообще нисходит спасение и благословение. Самый город Сихем они называли также «благословением» (Мабрахта). Но выбор этот не во всех отношениях был удачен, так как Гаризим доступен только с одной стороны, а с других сторон круто падает в долины. Даже для живущих по близости должно было оказываться затруднительным взбираться на вершину горы к святилищу, если только оно воздвигнуто было на противоположном от города месте, где позднейшие потомки самарян еще и теперь указывают его Чтобы придать себе значение, самаряне стали производить себя не от тех переселенцев, которые были переведены из Ассирии ассирийскими царями на место уведенных в плен израильтян, а считали себя именно остатком самих израильтян, вследствие чего и производили свой род от Иосифа и его сына Ефрема. Но самый их язык изобличал, что они составляли сбродное население; он представлял собою странную смесь арамейских и других столь странно звучащих элементов, что и теперь оказывается невозможным выяснить его происхождение. Между тем план их вполне удался. У самарян действительно явился храм, вокруг которого они могли собираться для богопоклонения, имели своих собственных священников из дома Ааронова, смело противопоставляли свой Гаргаризим, как они называли свою священную гору, иудейской святой горе Мориа, доказывали на основании книги закона, что сам Бог освятил эту гору, и придавали себе гордое название «израильтян». Санаваллат и его последователи в то же время старались о том, чтобы привлечь к себе возможно больше истых иудеев. Тем, которые переходили к ним, они отводили места для жительства и поля, и вообще старались поддерживать их. Вследствие этого к самарянам переселились из Иерусалима и из иудеи все те, которые, совершив какое-либо преступление, опасались наказания за него, и у горы Гаризим были принимаемы с открытыми объятиями. Из подобного сброда образовался новый полуиудейский народ, составивший из себя новую религиозную секту, так называемое самарянство. Исповедники или члены этой секты представляли собою коварное, хитрое и изобретательное племя, как будто бы унаследовавшее в своей крови характер, отличавший его вождя, Санаваллата. Несмотря на свое количественное ничтожество, этот народ с изумительною неизменностью сохранился до настоящего времени ⁴⁰⁷. Сплотившись в одну цельную общину, самаряне положили в основу своей религии Пятикнижие Моисеево, и, несмотря на такую общую основу религии с народом иудейским, с течением времени становились все более ожесточенными врагами иудеев. Они гордились тем, что представляли собою истинных потомков Израиля, унижали святыню Иерусалима и тамошнего храма, объясняли все то, что делал и учреждал иудейский народ, подделкой под древнюю израильскую религию. Они то и дело переходили за пределы своей области, чтобы вводить и среди себя то, что устроялось в Иудее, хотя в то же время настолько одушевлены были ненавистью к иудеям, что не прочь были совершенно уничтожить храм Иерусалимский. Вследствие этого не менее сильною была и ненависть со стороны иудеев по отношению к их самарянским соседям. В их глазах самаряне были глупым и жалким народом (Сир. 50:26). В этой вражде, быть может, сказался отголосок той вражды, которая существовала между царствами иудейским и Израильским еще во время их политической самостоятельности. Но теперь эта вражда уже не имела более политического характера, а имела характер внутренне-религиозный, который придавал ей еще более ожесточенности и фанатизма.

Образование самарянской секты подействовало на иудеев возбуждающим образом. Видя пред собою ожесточенных религиозных врагов, они тем с большею ревностью должны были заботиться о чистоте и неизменности своего собственного богослужения и своей религии. Самаряне, так сказать, содействовали им в деле их собственного самопознания и самоочищения. В виду такого отношения к самарянам, иудеи все сильнее сплачивались между собою, находя связующий элемент уже не в политическом интересе, а в религиозном исповедании. Самое название «иудей» потеряло теперь значение племенного происхождения и стало означать принадлежность к иудейству, как к особого рода религии. Сущностью этого исповедания служило признание единого Бога, который сотворил небо и землю, море и всю полноту их, владычествует над всем миром, и избрал народ в качестве Своего возлюбленного раба. К этому же исповеданию принадлежало и признание Моисеева закона в качестве непосредственного откровения этого Бога чрез Моисея. Насколько велико раньше было равнодушие народа в общем к постановлениям, заключающимся в этом законе, настолько велико теперь было уважение к этому закону. «Разумный человек верит закону, и закон для него верен, как ответ Урима», говорил выразитель этого времени, Иисус сын Сирахов (Сир. 33:3).

Такое уважение к закону Моисееву благотворно влияло и на всю жизнь иудейской общины. Все в ней делалось по предписанию закона. Рабство среди иудеев совершенно прекратилось. Когда иудей хотел продать себя в рабство, то он не находил даже покупателя. Вследствие этого и юбилейный год, по которому возвращалась свобода находящимся в рабстве, сделался по существу своему излишним. Напротив, субботний год, с его постановлениями касательно лиц и полей, приводился в строгое исполнение. Чрез каждые семь лет прощался долг бедным и поля оставались без обработки в течение года. Вероятно уже и раньше иудейские любимцы при персидском дворе достигли того, что в этот субботний год не взимались налоги с произведений земли ⁴⁰⁸. Особенное попечение народ проявлял о бедных, руководясь увещанием Пятикнижия заботиться о том, чтобы в земле обетованной не было нуждающихся. Раздача милостыни считалась наивысшею добродетелью. В каждом городе избирались из общины особые члены, которые и заведовали раздачей милостыни. Столь часто повторявшиеся пророками и псалмопевцами жалобы на бессердечие по отношению к нуждающимся и беспомощным уже не встречаются около этого времени. Сердце народа из каменного превратилось как бы в восковое. Судопроизводство было доведено до совершенства, и оно отправлялось с такою добросовестностью, что могло считаться образцовым среди всех народов земли. Полное равенство пред законом было настолько обычным явлением, что оно и не требовало особого законного подтверждения. Но всех больших городах по два раза в неделю открывалось публичное судопроизводство, именно по понедельникам и четвергам, потому ли, что в эти дни уже и раньше открывались еженедельные рынки для поселян, или потому, что они получили какое-нибудь особое значение по каким-либо другим неизвестным обстоятельствам. Во Второзаконии предполагается учреждение высшего суда, на обязанности которого лежало давать решения в сомнительных случаях, так чтобы этому суду принадлежала верховная власть, от решения которой нельзя было бы уклоняться уже ни направо, ни налево. Такой верховный совет существовал еще при Моисее, когда он избрал семьдесят старейшин для того, чтобы они разделяли с ним бремя по управлению народом (Чис. 11:16–17, 24). Мысль учредить нечто вроде этого совета теперь и явилась у иудеев. Действительно в это именно время образован был совет из семидесяти старейшин, который и сделался с того времени хранителем законов и по временам получал весьма большое значение. Да и в какое время удобнее было произойти ему? Трудно было бы указать более благоприятное время для такого учреждения, как то, которое следовало за Неемией, так как тогда именно среди народа проявилась пламенная ревность к исполнению Моисеева закона и стремление сделать Тору (Моисеев закон) основным руководством для общественной жизни. Из большого собрания при Неемии, которое созвано было только для принятия на себя обязательства, развилась постоянная корпорация для совещаний о важных религиозно-нравственных вопросах. Семьдесят членов этого верховного совета, по-видимому, были избраны из различных семейств; первосвященник, конечно, не мог быть обойден при этом избрании, или во всяком случае, достоин ли он был того или нет, по самому своему сану, он должен был стоять во главе и быть председателем этого совета. Вследствие этого число членов совета было увеличено еще одним, и это число сделалось постоянным. Председатель совета получил титул «отца судилища» (аб-бефдин), а самый совет впоследствии получил название синедриона.

Совет этот поставил главной задачей своей деятельности то, чтобы продолжать и поддерживать направление, указанное Ездрой и Неемией, именно вводить Моисеев закон в жизнь и обычаи народа, и он действительно произвел полный переворот. Все перемены, которые обнаружились чрез два столетия позже в жизни иудейского народа, были его делом; новые учреждения, которые иудейское предание относит к Ездре, или сделались известными под названием соферических определений, были в значительной степени созданием этого совета. Он заложил твердую основу для созидания, – основу, которая могла просуществовать целые тысячи лет. Прежде всего в это время введены были правильные чтения из Торы. Тора, – это духовное сокровище народа, значение которого поднималось тем выше, чем долее оно подвергалось пренебрежению, божественное слово, призванное заменить собою голос пророков, – не должна была более оставаться в пренебрежении и неведении, а должна была преподаваться всем и сделаться знакомою для всех. В каждую субботу и по всем праздничным дням, как установил законодательный совет, должен был прочитываться в собрании один отдел из Пятикнижия. Кроме того, и еще два раза в неделю, когда поселяне из деревень обыкновенно собирались на рынок в близлежащие города, или на суд, также должны были прочитываться публично несколько стихов. Сначала чтением занимались конечно люди знающие и сведущие, но так как мало-помалу принадлежность к числу этих читателей стала считаться уже честью, то и каждый стремился к тому. Отсюда необходимо нужно было поддерживать известный порядок, чтобы к чтению сначала допускались священники, затем левиты и, наконец, уже простые миряне. Но для того, чтобы каждому можно было прочитывать по несколько стихов, Св. Писание должно было быть удобочитаемым. Между тем текст Торы дотоле написан был древним письмом, именно финикийскими или древневавилонскими письменами, которые могли разбирать только люди, получившие тщательное образование. Для иудеев в Персидском царстве Тора, более чем для туземных, оставалась книгой за семью печатями. Отсюда явилась потребность переменить древние письмена, так называемое «еврейское писание», на какое-либо другое, которое в то время вошло в употребление в странах, лежащих по Евфрату и Тигру. Эта письменность, правда, происходила от начертаний древнесемитского алфавита, равно как и письмена, употреблявшиеся ионийцами и другими народами. И те, и другие, хотя рука писцов в течение многих столетий разнообразно передавала и изменяла первоначальные начертания, не могли совершенно изгладить древних следов. Но перемена, однако же, была столь значительна, что уже в заимствованных алфавитах нельзя было признать черт их родоначальника. Эта новая, или преобразованная, письменность, которой иудеи на родине, и еще более в персидских провинциях, пользовались в обыденной жизни, введена была и для текстов Торы и других священных книг, и, в отличие от древней, эта письменность названа была ассирийской, так как она выработалась в одной из тогдашних ассирийских провинций. Самаряне, напротив, из одушевлявшего их враждебного настроения, удержали древнееврейские письмена для текста Пятикнижия, хотя только и немногие из них, быть может, только перешедшие к ним члены Ааронова священства, в состоянии были читать их, и это они сделали лишь для того, чтобы иметь возможность упрекать своих противников тем, что они допустили непозволительное нововведение и исказили Тору. Еще и теперь их Св. Писание заключается в этой древней письменности, которая даже для большинства их священников есть закрытая книга. Следствием этого было то, что в то время как иудеи, благодаря общедоступности Св. Писания для каждого, делались все более знакомыми с ним, так что оно стало считаться неразрывною частью их бытия, самаряне оставались в невежестве и не могли вследствие этого совершить более или менее значительного шага в религиозном отношении; самый их язык остался необработанным, представляя грубую смесь различных элементов. Понятно, что они не могли ни в какое время образовать особой школы, в которой бы юноши могли знакомиться с буквой и духом Св. Писания. У иудеев, напротив, благодаря правильным чтениям из Торы и легкости изучения текста, произошло своего рода возрождение, которое мало-помалу придало своеобразный характер всему народу. Тора сделалась его духовною собственностью, святилищем его внутреннего бытия.

В это же время возникло еще и другое важное учреждение, именно училище для взрослых юношей, имевшее целью знакомить их с учением и с законами, и насаждать в их сердцах любовь к ним. Духовные вожди народа настойчиво рекомендовали будущему поколению: «отдавайте возможно больше юношей для учения», и то, что они столь настойчиво рекомендовали другим, без сомнения сами совершали с большою ревностью. Такая высшая школа была, как известно, учреждена и в самом Иерусалиме, хотя имена руководителей ее и остались неизвестными, как и вообще имена тех лиц, которые тихим, безвестным трудом создали твердую основу для содержания и дальнейшего развития иудейства. Неограниченная свобода учения и ревность о распространении законов с течением времени чрезвычайно увеличили число учеников. Учителя назывались «книжниками» (соферимами) или мудрецами, а ученики – «учениками мудрых». Деятельность мудрецов или «книжников» была двоякого рода: с одной стороны, направлялась к изложению законов Торы, и с другой – к применению их к жизни отдельных лиц и целого общества. Так как некоторые предписания закона изложены были довольно неясно и содержали в себе темные выражения, именно касательно объема их обязательности, то есть – относятся ли они к отдельным классам народа или исключительно к отдельным лицам, к обоим ли полам или исключительно к одному из них, то и обязанностью книжников сделалось объяснять, ограничивать или расширять предписания, заповеди и запрещения, определять время обязательности их и вообще восполнять их. Это восполняющее изложение Св. Писания названо было толкованием (мидраш), которое не могло быть произвольным, но обусловливалось известными, хотя и неточными правилами изъяснения. Совет и училище трудились рука об руку и восполняли друг друга. От них исходило невидимое, но глубоко захватывающее движение, и оно напечатлело на потомках характерную особенность предков, которая сделалась почти прирожденным свойством, именно стремление наследовать, излагать, напрягать остроумие, чтобы открыть в каждом слове или деле какую-либо новую сторону. Это стремление не всегда, конечно, оставалось лишь с одною светлою стороною, но произвело впоследствии и немало безобразных уродливостей, но в общем оно изощряло мыслительную силу и способность суждения в иудейском народе. Если еще между этим народом и другими, родственными с ним по общему семитическому происхождению, народами оставался след этого старого родства, то эта вновь приобретенная способность его углубляться в свое Св. Писание, читать и исследовать его, совершенно изгладила этот след.

Верховный совет, из которого мало-помалу произошли все другие учреждения и установления, между тем не ограничивался простым изложением и введением в жизнь предписываемых в Торе законов, но издавал и самостоятельные законы, чтобы возбуждать, поощрять и укреплять религиозно-нравственную жизнь народа. От древнего времени ведущее свое происхождение изречение этого высшего судилища иудейского народа обращалось к современному и последующему поколениям с настойчивым увещанием: «делайте ограду вокруг закона». В этом увещании выступало особое направление для законодательства, по которому запрещались иногда и позволенные действия, когда именно они могли приводить к непозволительному, или могли быть смешиваемы с ним. Эта тщательная заботливость о том, чтобы наперед предотвратить всякое возможное преступление или «ограждение», имела в переходные времена свое основание и оправдание. Народ, в массе своей еще не проникнутый учением, нужно было приучить чрез это к почитанию законов и исполнению возлагаемых ими обязанностей. Из этого основного положения, имеющего в виду предупреждать всякое преступление закона, возник целый ряд новых законов, которые относятся к этому именно времени. Тщательно определены были степени родства для брачующихся лиц и сделаны были новые положения касательно степеней, идущих во всех направлениях. При этом принимались особые меры к поддержанию целомудрия. Мужчина не должен был разговаривать с чужою женой с глазу на глаз в каком-либо уединенном, мало посещаемом пространстве. Вопреки той слабости, с которою соблюдались субботние установления во времена Неемии, теперь введена была в этом отношении необычайная строгость. Точно определены были различные виды запрещенных работ. Все работы по обработке поля, жатве, превращение плодов в съедобную пищу, всякое превращение сырого материала в полезные предметы или сосуды, всякое обхождение с огнем или светом, убивание животных и выделка шкур животных, письмо или изглаживание письменности, шитье и распарывание, – все эти действия, а равно также вынос известной вещи из закрытого пространства на улицу и наоборот, в общем тридцать девять главных работ, были объявлены по законам книжников запрещенными. С целью возвышения торжественности субботы запрещены были и другие действия, которые имеют с ними хотя малейшее сходство, как напр. запрещено было лазать на дерева, ездить верхом, плавать, танцевать, производить суд, покупать и продавать, обручаться. Всеми этими законоположениями имелось в виду установить полный субботний покой, чтобы отнять у этого дня, а также и у других праздничных дней, рабочий характер. Строгость субботства в это время доходила до того, что даже запрещено было переносить рабочее орудие и рабочие сосуды, необходимые для работы или вообще для какого-либо действия, с одного места на другое. Чтобы предупредить всякое возможное осквернение субботы и праздничных дней, работа должна была прекращаться еще до солнечного захода предшествующего дня. Для этой цели был назначен особый должностной человек, который должен был особой трубой подавать знак о наступлении покоя. При первом знаке должны были заканчивать свои занятия полевые рабочие, при втором – ремесленники, при третьем – все занятые делами у домашнего очага. Кроме того, особыми знаками возвещалось также и самое наступление субботы.

Суббота и праздничные дни должны были производить возвышенное, священное настроение в душе и предавать забвении труды и тягости рабочих дней. С этою целью в рассматриваемое время было постановлено, при входе и выходе в эти дни покоя, выпивать по чаше вина, при самом начале их произносить известную форму благословения, чтобы эти дни были святы и освящены Богом, и при окончании приводить себе в сознание то, что они, в сравнении с рабочими днями, имеют возвышенное значение. Благодаря этим установлениям, которые не оставались мертвою буквой, суббота получила весьма священный характер, для исповедников иудейства отнюдь не была бременем, но придавала им радостно-серьезное настроение, которое поднимало их над обыденностью и нуждами жизни и укрепляло к перенесению страданий, которые подготовляло им будущее. Канун Пасхи, когда обыкновенно съедался пасхальный агнец, в это время получил опять свое прежнее возвышенное значение, именно в смысле воспоминания об избавлении из Египта. С целью возвышения его торжественности возникло предписание или обычай, выпивать во время совершения его четыре чаши вина, и обычай этот был так распространен, что даже и бедный изыскивал средства для этого «сердцеувеселяющего наслаждения», или, в случае полной несостоятельности, получал на это особые средства от общины. Мирно сидели члены семейства и ближайшие друзья в пасхальный вечер за столом, не для того, чтобы предаваться какому-либо роскошному пиршеству, но чтобы воспроизводить в своей памяти чудесное освобождение своих предков из Египта, и в хвалебных песнях прославлять Бога отцов своих, ели горькие травы, ломали пресный хлеб в воспоминание об этом событии, отведывали немного пасхальной жертвы и обносили чашу вина, не для того, чтобы опьяняться, а для того, чтобы провести праздник в более бодром, радостном настроении. мало-помалу вошел обычай, по которому стали собираться вместе друзья и знакомые, чтобы проводить пасхальный вечер сообща с членами своих семейств и съедать пасхального агнца в общем собрании. При этом пелись псалмы. С течением времени Пасха превратилась в весьма приятный семейный праздник. Вообще во времена книжников, вводя благодарственные и хвалебные изречения при пище и питье, старейшины заботились о том, чтобы пища не принималась животным образом, а имела вполне достойный человека характер. Каждому кушанью предшествовало благодарение, возносимое Подателю пищи, и каждый обед заканчивался особой молитвой.

Молитвы в это время не имели какой-либо постоянной формы, но в общем указан был известный ход молитвенных мыслей. Молитвы, произносившиеся в храме, были образцом для молитвенных домов и вне Иерусалима. Богослужение совершалось утром в особом помещении храма, построенном из больших отесанных квадратных камней, и состояло из одного или нескольких избранных хвалебных и благодарственных псалмов. По окончании псалмопения, все собрание возглашало: «да восхвалится Иегова, Бог Израилев, единый творящий чудеса, и да хвалится имя славы Его во веки, и слава Его да наполнит всю землю». После этого следовала благодарственная молитва за свет солнца, дарованный всем людям, и за свет учения, дарованный им Израилю. Потом следовало чтение нескольких отрывков из Торы, Десятисловия, Шемы, которая внушала молящимся идею единства Бога и любовь к Нему. При заключении Шемы: «Господь Израилев, Иегова наш Бог есть единый», все собрание опять единогласно произносило: «да славится имя славы Его царства во веки и веки». Переход от чтения отделов из Торы собственно к молитве составляло исповедание, что слово Торы основывается на истине. Главная молитва состояла из шести небольших прошений и имела своим содержанием: благодарность за то, что Бог избрал отцов народа на Свое служение, признание божественного всемогущества в природе чрез послание плодоносных дождей и среди людей чрез бывшее не раз воскресение мертвых из гробов, признание славы Божией, молитву об исполнении желаний каждого молящегося и о благоугодном принятии жертвы, благодарственную молитву за дарование и сохранение жизни, и, наконец, молитву о мире, за которой следовало уже священническое благословение. После обеда и вечером община собиралась еще раз на молитву. Молитва эта продолжалась лишь недолго, так как тут уже не полагалось псалмопения или чтения закона. По субботам и праздничным дням утреннее богослужение не отличалось чем-либо существенным кроме того, что вводились особые молитвы, которыми прославлялось величие дня и внушалось почтение его молящимися. Праздничное богослужение отличалось только тем, что в конце его прочитывался более длинный отдел из Торы. К этому с течением времени присоединилось и чтение из «Пророков», и именно таких отделов, которые имели отношение к праздничному дню и придавали ему особенную выразительность. Поводом к этому послужило то враждебное отношение, в которое иудеи стали по отношению к самарянам. Эти последние унижали святость храма Иерусалимского и совершенно отвергали пророческие книги, так как они переполнены прославлениями этого «Божьего города» и мыслью об особом избрании этого святилища. Тем настоятельнее казалось представителям иудейства ссылаться на пророков, как на свидетелей этого, в известном смысле всеобще признаваемого члена веры, придавать особенное значение этому свидетельству и преподавать его исповедникам иудейства каждую субботу и по всем праздничным дням. Вследствие такого установления, слово пророков, которое в течение их жизни находило вообще мало слушателей и не пользовалось особенным уважением, раздавалось в каждой иудейской молельне и – хотя большинство только наполовину понимали его, придавало душе особенно возвышенное настроение. Так как чтением из пророков обыкновенно заканчивалось утреннее богослужение, то оно и называлось заключением (гафтара). Это установление вызвало потребность собрать пророческие книги, или, вернее, определить, какие книги принадлежат к пророческим и какие должны быть исключены из них. Для употребления при общественном чтении, все священные книги были заключены в один свиток. Это принятие и установление для богослужебного употребления придало пророческим книгам характер особенной священности (каноничности). Вследствие такого употребления их в богослужении, книги эти получили также название Св. Писания, которое, рядом с Торой, и сделалось духовным каноном иудейского народа.

Так установилось богослужение к этому именно времени; оно было просто и возвышенно, не имело ничего излишнего, или утомляющего, и, по своему духу, состояло из тех боговдохновенных псалмов и песней, которые созданы были в древнее время боговдохновенными пророками и псалмопевцами. Собственно, в храме продолжалось богослужение в том именно виде, как это установлено было в древние времена. Хотя пророки и псалмопевцы старались возводить сознание народа на более высшую ступень богопочитания, когда чистое сердце и дух смиренный имеют большее значение, чем всякое жертвоприношение, однако же, древняя система жертвоприношений все еще продолжала сохранять свое значение. Впрочем, жертвы большими массами, как это было в прежнее время, уже больше не приносились. Закон ограничил число их весьма незначительным числом. Ежедневно обыкновенно приносилось за народ и от его имени только два ягненка, сожигавшиеся на жертвеннике во время утренней и вечерней жертвы; в субботу приносилось еще два ягненка, а по праздничным дням семь и, кроме них, еще один или два вола и баран, а также жертва за грех. Такие праздники были в первый день каждого месяца, в пятнадцатый день весеннего месяца, недельный праздник чрез пятьдесят дней спустя, а также первый день каждого седьмого месяца, который сохранял свое возвышенное значение, и, наконец, заключительный день после семидневного праздника Кущей. Только два раза в году число жертв было больше, именно в семидневный праздник Кущей, в который вместо одного вола в первый день приносилось тринадцать волов, в символическое воспоминание о тринадцати коленах, и два раза по семи ягнят, а в следующее дни одним волом менее. Затем в великий день очищения, в который первостепенное значение имела жертва за грех, приносился в жертву один козел, а другой, как козел отпущения, отсылался в пустыню, и низвергался в пропасть, представляя собою вероятно наглядное свидетельство отвержения гнусного культа, совершавшегося в честь козла в Египте. В праздник Пасхи жертвы приносились в гораздо большем количестве, причем каждое семейство убивало особого ягненка. Но пасхальные жертвы не были общественными жертвами в строгом смысле этого слова, а скорее были жертвами каждого отдельного семейства.

Для совершения жертв были необходимы священники из рода Ааронова и поэтому они занимали выдающееся положение. Правда, об убиении жертвенных животных, сдирании с них кожи и очищении их заботились служащие левиты ⁴⁰⁹. Но кропление кровью на внешний и внутренний жертвенник, поддержание неугасимого огня на нем, возжигание светильника и алтаря курения, возложение двенадцати хлебов на золотой стол из субботы в субботу – принадлежали к исключительным обязанностям членов Ааронова рода, который, после плена вавилонского, составляли их бесспорное преимущество. Они только одни носили белые льняные одежды, которые они могли надевать при совершении жертв, между тем как левиты не имели права налагать на себя этого внешнего признака их должности. Для этой части богослужения введен был строгий порядок, определявший как должны были следовать жертвенный действия одно за другим. Когда вино возливалось на жертвенник, левиты из певцов пели избранные на каждый день псалмы под аккомпанемент цитр и трубного звука сынов Аарона на пятидесяти ступенях переднего двора, ведших вверх от двора женщин; заключение богослужения ежедневно состояло из благословений священников. Священники собирались на ступенях открытого двора и с воздетыми руками произносили предписанное в Торе благословение для народа. На это народ с благоговением отвечал: «да прославится имя славы царства Его во веки веков».

Как видно из изложенного, первосвященники-правители, благодаря мягкому отношению персидского правительства, имели возможность беспрепятственно заниматься внешним и религиозным благоустроением народа, хотя, при отсутствии твердой власти, не было недостатка во внутренних смутах. Так, один из первосвященников, Ионафан, опозорил себя даже убийством своего брата Иисуса, которого он, подозревая в посягательстве на первосвященническую должность, убил в самом храме. Но вот, согласно пророчеству Даниила, настал конец и Персидской монархии, и она должна была уступить место третьей монархии – Греческой. Этот период имел весьма большое значение для иудейского народа, так как греки, как народ, в это время начали оказывать всемирное влияние своим своеобразным религиозно-нравственным и умственным миросозерцанием.

Народ этот произвел глубокий переворот в образе мышления, в нравах и обычаях человечества, и в умственном отношении возвел известные тогда народы на несколько ступеней выше против того состояния, в котором они находились. Но распространение этого своеобразного просвещения чрез политическое завоевание и мировое господство вышло собственно не от греков, но от смешанного из греков и варваров народа – македонян. Греческий народ не был бы в состоянии достигнуть мирового владычества, или, даже в случае достижения его, не в состоянии был бы удержать его за собою. Как ни высокодаровиты были некоторый греческие племена, и как ни много создали они чудесного и прекрасного, однако же, у них был один весьма существенный недостаток, по которому они не могли создать из себя более или менее влиятельной и прочной политической силы. Из среды греческого народа вышло множество высокоодаренных личностей и характеров, героев, полководцев, государственных мужей, законодателей, художников, мыслителей и поэтов, причем маленькая Аттика, с главным городом Афинами, поставила их даже больше, чем все другие греческие страны и колонии, взятые вместе. Афины были духовным средоточием всей страны и на широкое пространство раскинувшихся греческих поселений. Здесь вырабатывался тонкий, изящный вкус и ясный, глубоко проницательный творческий ум. Строительное искусство, для которого основу заложили финикияне и ассирияне, доведено было в Афинах до высшего совершенства. Корабельное искусство, которым тиряне, сидоняне и карфагеняне владычествовали над морями, островами и берегами, сделалось у них столь совершенным, что плавание по поверхности моря, несмотря на изменчивость ветров, считалось как бы легкой прогулкой. Скульптурное искусство, в котором высокой степени изящества достигали уже ассирияне, в Афинах было еще более облагорожено и доведено до высшего процветания. Греческие художники вливали в мраморные глыбы жизнь и дух и выражали в них разнообразные чувствования, какие только движут человеческим сердцем и отображаются в внешних телодвижениях. Этим искусством они олицетворили кротость, миловидность и красоту, и с помощью его также они умели столь ярко изображать достоинство своих богов и полубогов, что не только простой, необразованный народ, но и знатные классы его преклоняли колени пред их прекрасными статуями. Рядом с резцом, греческие художники умели также красками и нежными линиями не только до иллюзии подражать естественным предметам и людям с их страстями, но и придавать им жизнь. А в их поэтических произведениях сколько поэтического совершенства, достигаемого очаровательным языком, благозвучием, равномерностью членов и равновесием содержания и формы! Две главных поэмы Гомера, происшедшие в Ионической Малой Азии, хотя и находившие подражателей в других языках и в другие времена, остаются доселе непревзойденными и сделались золотым рудником для других поэтических произведений и средством образования для утончения вкуса и среди других греческих племен. Высший цветок поэтического искусства, драматическая поэзия, есть их изобретение, и она среди их именно достигла своей высшей степени. Их трагические поэты умели наполнять сердца зрителей ужасом и их комики – наполнять человеческие сердца веселостью. Наука, глубочайшее проникновение в законы, которыми поддерживается строй мирового бытия и разнообразных существ, тонкое наблюдение над народами и их обычаями, над душой и ее силами, и, как высший цвет ее, мировая мудрость (философия) разработана была греческим умом и доведена им до изумительной высоты. Рядом с этими высокими достоинствами, греческий народ имел и свои большие слабости. Гордый своим дарованием и своею неистощимою полнотою сил, он был легкомыслен, суетен, высокомерен, неуживчив, предан кляузам, непостоянен, сварлив и раздражителен. Сегодня он превозносил какого-нибудь гражданина, ради совершенной им какой-либо сомнительной заслуги, наделял высшими почестями и воздвигал ему на государственный счет статую, а завтра ему же он мог подать чашу с ядом. Несмотря на общность происхождения, общность языка, нравов и различных связей, как богопочитание, общественный игры и другие учреждения, греки никогда не могли прийти к тесному единству. Дух свободы вырождался у них в самовозвышение и самовольство отдельных личностей. Чрезмерно ценя свой собственный ум, каждый из них хотел повелевать, и никто не хотел повиноваться. Только общая опасность быть порабощенными от персов могла на время сплотить греческие племена, да и то не все, для дружной борьбы за свободу. Но как только миновала эта опасность, то одно племя опять восстало против другого, город против города, и греки по-прежнему предались междоусобицам и самоизбиениям. Греческие войны за свободу продолжались только в течение нескольких десятилетий, а междоусобная война длилась более столетия. Почти в каждом городе, на материке и на островах было две партии, который боролись между собою до забвения всякого племенного родства и человечности. Низвергнутая партия или оскорбленный в своем честолюбии вождь отнюдь не стеснялся вступать в союз с наследственными врагами Греции, персами, вступать в сношение с ними ко вреду отечества и совершать измену. Три главных города, попеременно имевших гегемонию в течение некоторого времени, именно Спарта, Афины и Фивы, гораздо более ненавидели друг друга, чем чужеземцев, против которых им приходилось бороться с целью отстоять свою свободу. Добросовестность вообще не была отличительною чертою греков. Законы издавались только для того, чтобы не исполнять их. Как ни суеверны они были, однако же, они не боялись грабить и осквернять храмы, посвященные почитаемым ими богам, и те племена или партии, которые объявляли войну оскорбителям храмов, делали это только для видимости, чтобы извлечь отсюда какую-либо выгоду для себя. К этому недостатку присоединялась еще жажда наслаждений и алчность к деньгам. Одна из этих страстей вела к распутству и к неестественному пороку педерастии, а другая – к безвестности. Любовь и нежность супруга к супруге в Греции была редким явлением, так как она растрачивалась на различных вольных подруг, и неверность мужа жене не наказывалась ни законом, ни обычаями. О целомудрии и строгости жизни, как об основном условии для облагорожения нравов, греки не имели никакого понятия. Иосиф, убегающий от прелестной жены Потифара, в греческой поэзии немыслим был даже и в смысле фантастического изображения. Воплощенная греческая игровая мудрость в лице Сократа или Платона, начертывавшая план идеального государства, находила возможным допустить, чтобы молодые женщины и девицы вместе с мужчинами без всякой одежды совершали телесные упражнения на площадях, любимых местах пребывания греков, для того, чтобы подготовляться к войне. В этом идеальном государстве устанавливалось такое смешение полов, что никакой ребенок не должен был узнавать своего отца, а должны были считаться таковыми все способные к войне и храбрые мужчины. Эта игровая мудрость столь мало понимала благородство целомудренного брака, что она тем молодым мужчинам, которые особенно отличились в войне или в чем-либо другом, в качестве премии и отличия предоставляла нескольких женщин, чтобы от них могло произойти возможно больше даровитых детей. Из идеального государства исключалось всякое равенство; все те, которые не были способны к войне или к философии, не могли иметь равного права с другими. Эта греческая мудрость ниспускалась даже до человекоубийства. Слабые новорожденные дети, или те, которые явились на свет без правительственного соизволения, должны были быть умерщвляемы при самом рождении или выбрасываемы. До таких нелепостей доходил греческий ум! Корысть приводила к тому, что из греков стали составляться отряды наемников, для которых безразлично было – сражаться за персов или против них. Во всех битвах в пределах Персидского государства, происходивших в IV столетии при последних двух Артаксерксах (Мнемоне и Охе), обыкновенно греки выступали против греков и с одинаковым военным искусством предавались взаимному избиению. Побудительною причиною их геройских войн были алчность к деньгам и добыче, а также страсть к приключениям, но не какая-либо высшая идея. Разрозненность отдельных греческих племен помрачала в их душе действительное понятие о том, что право или не право, а также и способность различать между прекрасным или пристойным, и не прекрасным или позорным, хотя это эстетическое чувство имело в их глазах даже больше значения, чем сама добродетель. Их краснобаи и мудрецы (софисты), гремевшие своими благозвучными речами в народных собраниях, в судах и в политических советах, приводили народ к еще большему заблуждению и умственной путанице, так как эти ораторы отнюдь никогда не заботились об истине, а стремились только к прекрасной внешности и к жалкой корысти. Их мудрость сделалась у них глупостью и содействовала только разложению нравственной жизни народа. Люди прощают грекам их великие недостатки за то, что они были весьма изящными грешниками; но Божественный Правитель народов не простил им их тяжких грехов, и они повлекли за собою жестокое возмездие. Как только на сцену истории выступил человек, который разузнал их разрозненность, их взаимные соперничества и слабости и умел воспользоваться ими, не увлекался льстивыми речами и блеском золота, а исключительно полагался на военную силу, так вся Греция должна была сделаться его добычей и признать его владычество. Этого и достиг македонский царь Филипп, частью силой своего оружия, частью хитростью и деньгами. Скоро вся Греция лежала у его ног. Но даже и в то время, когда он в одном большом собрании в Коринфе изложил пред греками план удовлетворения их национальной гордости и объявил военный поход против Персидского государства, чтобы отмстить ему за частые нападения на Грецию, равно как и приобрести военную славу и богатую добычу, они и тогда не могли побороть своего мелочного соперничества. Некоторые города совсем не прислали представителей на это собрание или их представителей приходилось подкупать только золотом, чтобы склонить их в пользу плана. Филиппу не удалось совершить этого похода, так как он был убит во время самого приготовления к нему. Тогда на место его выступил его великий сын Александр, которому суждено было произвести целый переворот в отношении народов и ввести в пределы мировой борьбы и крохотную Иудею. Благодаря тому историческому потрясению, которому подвергся весь тогдашний мир от одного края до другого. На иудейский народ обрушились новые бедствия и испытания.

По сравнении пророка Даниила, Александр с своими завоеваниями походил на леопарда, обладающего орлиными крылами (Дан. 7:6). В двух битвах он нанес одряхлевшему Персидскому государству смертельный удар. У ног его лежали Малая Азия, Сирия и Финикия, многие цари приходили к нему в своем царственном одеянии и оказывали ему почести. Только Тир и Газа, или, вернее, находившиеся в них персидские гарнизоны и полководцы осмелились оказать противодействие македонскому завоевателю и подвергнуться упорной осаде. Тир был взят только после семимесячной осады, а Газа – после двухмесячной (в августе и ноябре 332 года), и оба эти города за то понесли жестокое наказание. По разрушении этих городов, завоеватель мог беспрепятственно направиться в Иерусалим. Жители его трепетали и молились Богу о защите, а первосвященник Иаддуй, в полном своем облачении и в сопровождении священников и левитов, вышел навстречу Александру. Александр был благородный и великодушный завоеватель, который жестоко наказывал только за противодействие своей воле и плану. В противном случае, всем тем народам, которые добровольно подчинялись ему, он предоставлял свободно пользоваться своей религией, обычаями и собственностью. Он никакому народу ни навязывал греческой религии и греческих обычаев. В том, в чем он и вообще не отказывал народам, не отказал он также и иудеям, а позволил им жить по своему закону. Он милостиво принял торжественную депутацию и рядом с первосвященником вступил в Иерусалим, вошел в храм и принес, по указанию священников, жертву, выслушав при этом и прочитанное ему пророчество о нем Даниила. Растроганный всем этим, он предоставил иудеям свободу от податей в субботние годы и позволил им жить по своим собственным законам. Иудея сделалась частью обширной области, которая лежала между горными хребтами Тавром и Ливаном на севере, Египтом на юге, и в отличие от Верхней Сирии, тянувшейся к Евфрату, названа была Килисирией (то есть, Низменной Сирией). Наместник этой обширной провинции, которая в прежние времена состояла из нескольких самостоятельных государств, имел свою резиденцию в Самарии, представлявшей собою укрепленный и многолюдный город. Этим своим преимуществом, или, вернее, этим своим опасным значением, она обязана была своему положению в середине страны и в плодородной местности. Наместником, которого поставил Александр над Килисирией, был Андромах.

Несмотря на такую оказанную Самарии великим завоевателем честь, самаряне были недовольны. Неизвестно, от чего собственно зависело это недовольство. Чувствовали ли себя самаряне стесненными в своих движениях со стороны наместника, или они были недовольны Александром за то, что он так милостиво обошелся с ненавистными им иудеями? Их недовольство заходило так далеко, что они, или их предводители, невзирая на последствия, произвели восстание против Андромаха, схватили его и бросили в огонь (весной 331 года). Гнев Александра, при известии о таком жестоком отношении к его представителю, был столь же справедлив, как и силен. Весь Египет лежал у его ног, гордые священники преклонялись пред ним и прославляли его величие, а этот ничтожный народец осмелился противиться ему! После своего возвращения из Египта, для подчинения себе Персии, он быстро направился в Самарию, чтобы отмстить виновникам злодеяния. Он приказал предать их самым жестоким мукам, поставил другого наместника, по имени Мемнона, и заселил город македонскими поселенцами. Александр, по-видимому, еще и в других отношениях смирил заносчивость самарян. Так как ему не могло быть неизвестным, что они враждуют с иудеями, то он и относился к этим последним милостиво, чтобы дать тем знать о своей немилости к ним. Некоторые пограничные области между Иудеей и Самарией, часто служившие предметом раздоров между населением этих обеих областей, он предоставил первой, и, вероятно, по просьбе иудеев, освободил и их также от налогов в субботний год. Эта для самого завоевателя ничтожная, а для иудеев весьма важная милость возбудила еще больше ненависти в самарянах против их иудейских врагов; каждое дальнейшее дуновение ветерка прибавляло новый горючий материал. Но пока держалось могущество Александра, самаряне должны были свою ярость сдерживать в себе самих, он не терпел, чтобы какой-либо народец, в пределах покоренного им мира, без его непосредственного повеления, позволил себе какую-либо враждебную выходку против других. Его быстрые и счастливые завоевания до пределов Индии и Кавказа держали умы всех как бы в узах, и подрывали всякое самостоятельное движение. На всем громадном пространстве, от Греции до Индии и от Эфиопии до берегов Каспийского моря, за исключением только местностей, в которых еще велась война, царствовал глубочайший мир. Александр Великий составлял исполинский план для будущего. Он хотел основать мировую монархию от восхода солнца до его захода, – монархию, в которой должны были совершенно исчезнуть границы страны и различия народов между собой. Греки и варвары должны были вполне слиться между собой. Но и прежде совершения этого слияния различные народы под его скипетром и скипетром его преемников должны были уже пользоваться полною равноправностью. Александр был первым завоевателем, который положил в основу государственной мудрости терпимость национальных особенностей; равным образом он хотел уважать и различия в религиозных воззрениях и культах, в надежде, что жрецы тогда не будут противиться его планам и поведениям. В Египте он оказывал почтение Апису и Аммону, а в Вавилонии – халдейским богам. Храм вавилонского идола Бела, разрушенный Артаксерксом, он предполагал вновь восстановить. С этою целью он уже приказал солдатам удалить накопившийся мусор от фундамента. Это делали все, за исключением иудейских воинов, которые добровольно, или по принуждению, служили в его войсках; они отказались принять участие в построении святилища для идола, которого они считали мерзостью. Понятно, что за это непослушание его поведению они были подвергнуты жестокому наказанию; но они стойко вынесли наказание, чтобы только не преступить основного закона своей религии. Когда, наконец, Александр сам получил известие о сомнениях совести и о стойкости иудейских воинов, то он был достаточно великодушен для того, чтобы даровать им прощение ⁴¹⁰. Но это было предвестие той кровавой борьбы, которая возникла между иудейством и эллинством впоследствии.

Но вот юный герой скончался среди планов о создании мировой монархии (в июне 323 года), не оставив даже по себе законного наследника своего престола или своих намерений. Вследствие этого среди народов во всех частях света, как и в самых войсках Александра, наступило полное смятение и беспорядок, как будто бы последовал какой-либо перерыв в естественных законах, сделавший людей неуверенными даже за завтрашний день. Отсюда произошли кровавые войны, походившие на борьбу титанов. Александр оставил после себя столь много полководцев, военное искусство которых испытано было на многочисленных полях битвы, что они в состоянии были бы поддержать здание Македонской монархии, если бы только согласны были между собой. К сожалению, хотя они и не принадлежали к истым грекам и скорее презирали греков, однако же, вполне заимствовали от них дух строптивости и неумеренности, страсть ставить свою собственную личность выше блага государства, смотреть на власть как на средство к наслаждению и распутству, одними словом, вполне усвоили всю их нравственную испорченность. Почти в присутствии еще трупа великого македонского героя дело среди них дошло уже до кровавой борьбы. Более благоразумные между ними, однако же, восстановили некоторый мир под тем условием, чтобы тот, которому умирающий Александр передал свое кольцо с печатью, именно Пердикка, был облечен властью управителя до рождения имевшегося в виду естественного наследника престола. Пердикка назначил наместников для различных стран. Килисирия отошла к незначительному человеку, по имени Лаомедону, а вместе с нею к нему же отошла и Иудея. Но мир продолжался недолго. Пердикка оттолкнул от себя своих товарищей своим резким, повелительным образом действия. Все открытее он обнаруживал намерение сделаться едиными самодержцем всей великой монархии. Но на пути его к этой цели стояли Птоломей I, сын Лага, которому предоставлено было наместничество в Египте, и он, будучи столь же хитрыми и благоразумным, сколько и воинственными человеком, лелеял план сделать предоставленную ему провинцию вполне самостоятельными царством. Пердикка объявил ему войну и двинулся с войском к египетской границе. Он рассчитывал и на то, чтобы в случае, если военное счастье не поможет ему, заложить в Килисирии, и особенно в Палестине, твердые опорные пункты, на которые можно бы опереться и оттуда продолжать борьбу. Палестина, с ее холмами, была весьма пригодной для укреплений. Вследствие этого, Пердикка укрепил Самарию. Иудеев в Иерусалиме он, по-видимому, также склонил на свою сторону. Но поход его против Птоломея имел весьма печальный исход. Пердикка потерял битву и жизнь (весной 321 года), не вследствие военного превосходства своего противника, но вследствие измены своего соподчиненного полководца и отпадения значительной части войск. Ложь и обман, лживость и измена сделались обычными явлениями в рядах преемников Александра. Все кровные родственники великого героя были коварно погублены его полководцами. Птоломей, чтобы не быть постоянно предметом кровожадной зависти своих сотоварищей, благоразумно отказался от регентства, которое ему предлагало македонское войско, но он не хотел ограничиваться Египтом и соседними странами, а желал поддерживать связь со всей монархией. Особенно важным ему казалось обладание Килисирией с Финикией и морским берегом; они могли служить для него так сказать двумя руками, которые он мог протягивать с одной стороны на страны Евфрата и Персию, а с другой – на Малую Азию, острова Греции и Македонию. Составив этот план, он немедленно же приступил к его исполнению. Так как в Килисирии у него не было никакого серьезного противника, кроме слабого Лаомедона, который к тому же не имел в своем распоряжении никаких войск, то последний без затруднения уведен был в качестве пленника в Египет, и вся эта область была присоединена к Египту (320 г.). Прежде еще чем Лаомедон попал в плен к Птоломею, этот последний потребовал от Иерусалима подчинения ему. Жители воспротивились ему отворить ворота и тогда он в субботу неожиданно напал на город, и, так как иудеи в этот день считали беззаконным браться за оружие, то взял многих в плен и отвел их в Египет ⁴¹¹. В плен отправил он также и многих самарян в это время, быть может, потому, что они не хотели подчиниться ему добровольно. Иудеи, как и самаряне, могли бы жить вполне счастливо, насколько это возможно было для людей в те жестокие вообще времена, если бы они подольше остались подданными Птоломея. Это был самый кроткий из тогдашних воинственных последователей Александра, умел ценить достоинство людей и не наносил им более вреда, чем сколько к этому вынуждала его необходимость. Но Птоломей не имел никакого права на обладание Килисирией. Следовавшие затем друг за другом государственные опекуны, которые все еще поддерживали отчасти характер единичного общего управления, не позволяли ему укрепить за собою обладание этими землями. В особенности один из его прежних сотоварищей и друзей, Антигон, человек крайне пылкий и вместе с тем опытный и геройский воитель, замышлявший сам завоевать и основать великое государство, решился смирить всех своих прежних друзей и стал мечтать об объединении всех земель великой Македонской монархии в своих собственных руках. Когда он стремился к этому честолюбивому плану столь открыто, что его прежние друзья стали беспокоиться о своей безопасности и соединились против него, то возгорелась новая убийственная борьба, вследствие которой Килисирия была потеряна для Птоломея. В течение нескольких лет (315–312 г.) Антигон время от времени проходил по принадлежавшим к ней областям, рубил кедры и кипарисы на Ливанских горах, чтобы построить себе флот, и присоединил расположенные Птоломеем в укреплениях на берегу Средиземного моря гарнизоны к своему войску. В Иудее его, по-видимому, любили, потому что одному из родившихся в его время иудейских детей, из которого впоследствии вышел знаменитый законоучитель, его родители дали имя Антигона. Македонянин Антигон был человек великодушный и щедрый, и мог оказывать иудеям разные милости. Для занятия Иудеи, он вызвал своего еще юного тогда сына Димитрия, который, вследствие сделанного им изобретения новых осадных машин, впоследствии получил прозвание Полиоркета, т.е. осаждателя городов; он был столь же мужествен и столь же любил приключения, как и его отец. Димитрий представлял собою законченный тип истого грека, подобно Алкивиаду, потому что он с одной стороны отличался необыкновенной любезностью, умом и изобретательностью, и с другой был человек ненасытной плотской похоти и до безобразия распутный, и во время своего продолжительного пребывания по близости Иерусалима, а вероятно не раз и в самом городе, он неоднократно наносил жестокие раны иудейскому целомудрию. После многолетних приготовлений, дело, наконец, дошло до решительной битвы между Димитрием и Птоломеем, и эта битва оказалась несчастною для первого. Битва при Газе (весной 312 года) увековечилась в воспоминании, так как с этого именно времени сражавшийся с Птоломеем в качестве перебежчика полководец Селевк начал счисление лет своего могущества и ввел даже новое вообще летосчисление, так называемое Селевкидово или Греческое, которое вошло в употребление и у иудеев, и дольше всего держалось у них ⁴¹². Димитрий, вследствие нанесенного ему поражения при Газе, должен был отступить к северу и предоставил всю страну завоевателю. Но так как вскоре затем Антигон и его сын соединили свои войска и выступили на новую войну, то друзья Птоломея, опять завладевшего всей Килисирией и Финикией, посоветовали ему опять отказаться от них и возвратиться в Египет. Он действительно и совершил это отступление, и приказал срыть укрепления городов по берегу моря и на материке, именно Акко, Иоппии, Газы, Самарии, а также и Иерусалима, чтобы они не сделались опорными пунктами для его врага. Это неуверенное состояние Иудеи и земель, принадлежащих к Килисирии, продолжалось еще несколько лет, пока Антигон, дотоле остававшийся непобежденным, не потерял своей жизни и своей военной славы в битве при Ипсе в Малой Азии (летом 301 года), где ему нанесено было поражение соединенными силами четырех полководцев: Птоломея, Лизимаха, Кассандра и Селевка. Эти четыре полководца, которые уже и раньше, по примеру Антигона, сделались совершенно независимыми от монархии и приняли царские титулы, поделили ее между собою. Птоломей получил Египет и близлежащие страны, а Селевк почти всю Азию, представлявшую, однако же, вследствие самой своей обширности, весьма трудную задачу для правителя, между тем как Птоломеевы владения представляли совершенно округленную и законченную в себе береговую область. Вследствие этого Селевк постоянно зарился на Килисирии и Фининию, с целью присоединить их к своему государству, а также и вообще войти в связь с морем и Европой. Но Птоломей твердо настаивал на том, чтобы эти земли оставались за ним, так как он в течение значительного времени был действительным их обладателем, и чтобы не разрушить союза этих четырех царей, бывшего не излишним и после смерти Антигона, Селевк на мгновение уступил, хотя и не вполне отказался от своих притязаний на них. Так Иудея вошла в пределы Птолемеева или Лагидова государства, и судьба ее в течение долгого времени была тесно связана с ним.

Положение иудеев вследствие этого не изменилось много. То, что они обязаны были раньше платить персидскому двору, именно двадцать талантов ежегодной подати, платили они теперь египетско-македонскому двору. Свобода и самостоятельность их ограничивались также не более, чем это было и раньше. Скорее даже можно сказать, что в положении их наступило улучшение, именно вследствие того, что уменьшилось число посреднических должностей. Персидские цари, имевшие свой центр на востоке, должны были иметь в своих западных провинциях сатрапов, которые в свою очередь поставляли над отдельными землями, входившими в область их управления, соподчиненных чиновников. Птоломей, напротив, так как Килисирия лежала весьма близко к его главной стране, не нуждался в таком большом числе посредствующих чиновников для этих областей. В Иудее первосвященники, который был ответствен за сбор подати, в то же время считался и политическим главою; он занимал именно должность областного правителя и считался духовным князем. Птоломей I, по прозванию «спаситель» (Сотир), был, как уже сказано, человек весьма кроткого характера и заботился о благосостоянии своих подданных. Угнетать иудеев у него не было ни повода, ни предлога. Основанный Александром приморский город Александрия, который первый египто-македонский царь возвысил на степень столицы, нуждался в многочисленном населении, и ему могло быть только приятным и выгодными, если в нем поселялись и иудеи из соседней страны. Уже при Александре там поселено было несколько иудеев, и, так как этот проницательный герой, в силу своей обычной системы, давал одинаковые с македонянами права всем поселенцам, то и первая иудейская колония в Александрии получила ту же самую равноправность и чувствовала себя хорошо в этом новом отечестве. Эта колония во время военных бурь, произведенных Антигоном и Димитрием, привлекла к себе еще большее число переселенцев из Иудеи, которые получили от Птоломея те же самые права. Так-то и произошла египто-иудейская община, которой суждено было играть весьма важную роль в истории. Иудейские колонии образовались также и в других местах. Птоломей, убедившись в преданности иудеев, переселил их и в другие укрепленные города Египта, а также в Кирену ⁴¹³. Селевк, основатель Селевкидова государства, центр тяжести которого лежал в Персии, получил также и верхнюю часть Сиры, к северу от Ливана, и там он построил новый город (около 300 г.) Антиохию, сделавшуюся впоследствии резиденцией царей. Чтобы населить эти и другие новопостроенные им города, он должен был равным образом привлекать поселенцев, и также поселял в них иудеев из Вавилонии и Персии, переходивших сюда частью добровольно, частью полувынужденно. Он также давал иудейским поселенцам полные права македонского гражданства.

Но подобно тому, как в греческо-македонских землях возникали иудейские колонии, так и в иудейских землях возникали в свою очередь греческие колонии. Вдоль берега Средиземного моря были заложены новые порты, или расширены и улучшены старые, с придачей им греческих названий. Старый порт Акко был переименован в Птолемаиду. Далее, к югу у горы Кармила, на берегу моря лежал Сикоменот (названный так вследствие множества окружающих его сикоморов), и недалеко от него, вдали от Кармила, «Крокодилов город», впоследствии переименованный в Гаву или Кайфу. Еще далее к югу, по берегу моря, старый, некогда ханаанский и позднее израильский город Дор был заново обстроен и укреплен в качестве порта, и в соответствие греческому произношению переименован был в Дору. На западе от Тивириадского озера возник греческий город Филотерия, а у Меромского озера – названный по имени Селевка, город Селевкия. Прелестную долину у южного склона горы Ермона, близ истоков Иордана, по близости к прежнему городу Дану, некогда посвященному Ваалу, греки теперь посвятили своему распутному лесному богу Пану, и на южной вершине горы Ермона построили храм Панион (еще и теперь называемый вследствие этого Баньей). К западу от Иордана город Бефсеан был переименован в Скифополь. По ту сторону Иордана, в прежних местах жительства двух с половиною колен, основаны были новые города Иппос, южнее – Гадара, у одного горячего источника, а еще далее к югу – Пелла и Дион. Во всех этих городах поселялись греческие и македонские колонисты. Великий план Александра – связать запад с востоком, продолжали и его преемники, хотя и вынуждавшиеся к этому самыми обстоятельствами. Иудея, таким образом, со всех сторон была окружена говорящим по-гречески населением. Господствующим языком среди него, конечно даже и у туземцев, был греческий, а вместе с языком вводились и греческие нравы, и греческая безнравственность. Но сама Иудея еще долго оставалась свободной от греческого влияния. Ни самая земля, ни люди не имели особенной притягательности для иноземных поселенцев. Самая страна не была достаточно богатой, а люди казались грекам в особенности неприятными. Веселое легкомыслие, с одной стороны, и мрачная серьезность с другой, не могли иметь никакого сочувствия друг к другу. Тем не менее по соседству невольно заимствовались отдельные греческие слова, которые мало-помалу нашли доступ и в обыденный разговор иудеев. Да и против распущенности греческой чувственной жизни, вырождавшейся во время пиршеств и празднеств в вакханическое распутство, Иудея также не могла вполне обеспечить себя, и на иудеев также соблазнительно действовал этот образ жизни своею своеобразною прелестью и необузданным служением страстям и плоти.

Под египетским владычеством иудеи пользовались сравнительною независимостью, и главным управителем страны был первосвященник, которому вверена была и гражданская власть, особенно по сбору подати для египетского царя. Отсюда возникло честолюбивое соперничество главы одного могущественного рода, который, под названием сынов Товии, долго пользовался влиянием как при александрийском дворе, так и в храме Иерусалимском. Род этот заявлял притязание на происхождение от дома Давидова, и представитель его в это время, Иосиф, племянник первосвященника Онии, своею ловкостью сумел добиться высоких милостей у Птоломея IV ⁴¹⁴. Нет надобности подробно рассказывать историю жизни этого выдающегося первосвященника. От его рода остался один постоянный памятник. Его младший сын, Гиркан, наследник его имений, сложил их в банк, который, как в Греции, так и в Иудее, состоял при храме, и затем, в качестве независимого человека, утвердил свое местопребывание в одном укрепленном местечке за Иорданом. Это был замок из белого мрамора, украшенный колоссальными фигурами и окруженный глубокими рвом, а пред ними находилась скала, изрытая целым лабиринтом пещер. Замок этот назывался просто «скалой». В этой фантастической резиденции он жил в качестве независимого князя среди соседних арабов, пока, наконец, не изгнан был сирийскими царями.

Но замок и скала остаются еще и теперь и сохраняют имя Гиркана, полуарабского начальника в новейшем названии его Арак-эл-эмир ⁴¹⁵. Лев, обломки колоннады, входные ворота с колоссальными скульптурными львами на их фризе, смесь греческих ионических капителей с пальмолистной архитектурой, вроде архитектуры Птоломеева храма в Филах, обширные конюшни, высеченные в прилегающей скале, все это свидетельствует о блеске и богатстве этого самовольного князя, этого отдаленного наследника рода Давидова.

Среди первосвященников этого времени, не выдававшихся вообще какими-либо особенностями, выдвигается одна достойная личность – первосвященник Симон Праведный, стоящий выше всех, кто только выступал раньше его и после него в этой должности, со времени Зоровавеля до времени Маккавеев. По одному сказанию, он именно встречал Александра Великого. По другому, он был последним членом великой синагоги. Он же был тем человеком, который предотвратил святотатственное покушение жестокого и своенравного египетского царя Птоломея Филопатора войти в храм Иерусалимский. Выраженное последним намерение в этом отношении, – так говорится в повествовании, – повергло весь город в крайнее смятение. Из густой толпы народа раздавался столь пронзительный крик, что как будто он издаваем был самими стенами и основаниями города. Среди этого смятения послышалась молитва Симона, умолявшего всевидящего Бога, и тогда, подобно трости, сломанной ветром, египетский царь упал на помост и был вынесен своими телохранителями (3Мак. 1:2).

Все предания сходятся в изображении Симона как человека, заканчивающего собою лучшие дни иудейства. До его времени, по иудейским сказаниям, всегда правая рука первосвященника вынимала жребий посвященного козла, а после его времени левая и правая колебались и разнообразились. До его времени красная нить вокруг шеи козла отпущения превращалась в белую, в знак прощения грехов народа; после него перемена эта сделалась не всегда несомненною. Светильник при входе в храм горел в его время без перерыва, после него же часто погасал. Двух пуков хворосту в день было достаточно для поддержания пламени на жертвеннике в его время, а после оказывалось недостаточным целых ворохов дров. В последней год своей жизни он, по преданию, предсказал свою смерть на основании предзнаменования, что в то время как при всех прежних случаях он был сопровождаем в святое святых в день очищения до входа только старцем, одетым в белое с головы до ног, в этом году спутник его был одет в черное одеяние и последовал за ним когда он входил и выходил. В таких формах позднейшее иудейское предание выразило сознание его необычайного достоинства и последовавших за ним разнообразных перемен. Но и более достоверные свидетельства производят то же самое впечатление. Самый титул «праведного» показывает, что он стоял одиноко в своем вообще не высоконравственном веке. По дошедшему до нас описанию со стороны его современников, по отзыву которых он достойно заканчивал длинный ряд древних героев, он представляется весьма почтенною личностью, которая принадлежала к более благородному веку и каковой уже не являлось более. Предание сохранило воспоминание о его блистательной внешности, когда он выходил из-за священной завесы святого святых в средину народа, теснившегося в храме в великий день очищения. Он был подобно утренней звезде, прошивающей из облака, или луне в ее полноте. Он был подобно солнечному свету, озаряющему золотые башни храма, или радуге в бурном облаке. Он был подобен свежей расцветшей розе или лилиям, украшающим поток, маслине, обремененной плодами, или смоковнице, достигающей неба, в то же время благоухая, как ароматные травы, и блистая подобно золотому сосуду, убранному жемчугами. За каждым движением его народ следит с благоговением. Пышному облачению своей должности он придавал еще больше величия самым способом ношения его. Когда он стоял среди священников, то выдвигался между ними подобно кедру в пальмовой роще. Когда он делал возлияние или совершал жертвоприношение, то звук серебряных труб, громкий клик народа, гармония различных голосов, продолжительные преклонения, – все это представляло поразительную картину, и его заключительное благословение было событием, долго сохранявшимся в памяти принявших его.

Он оставил прочные следы своего управления в городе и в храме, так как восстановлял, укреплял и возвышал стены, приделал двойные помещения, а также медные плиты, которыми он окружил огромный умывальник для омовений. Благодаря уважению, которым он пользовался от Антиоха Великого, он получал от него брусья и камни для этой работы. Он отличался вместе с тем и возвышенным учением, и из его учения сохранилось весьма замечательное правило: «мир имеет три основания – закон, богослужение и благоволение». Согласно с таким гуманным мировоззрением, получает значение и рассказ, передаваемый касательно его отдельных мыслей. «Я никогда», – говорил он: – «не мог терпеть принятия отшельнического посвящения назореев. Но однажды я сделал исключение. Однажды для посвящения пришел ко мне юноша с юга. Я взглянул на него: глаза его были прекрасны, вид его величествен, волосы большими роскошными локонами падали на лицо его. «Зачем, – спросил я его, – постригать тебе эти великолепные локоны»? – Я был пастухом овец моего отца, – отвечал он, – в моей родной деревне. Однажды, черпая воду в колодце, я увидел с недолжною гордостью мое отражение в воде. Я предался злой наклонности и мог погибнуть! Тогда я сказал себе: негодный ты человек, неужели ты гордишься тем, что не принадлежит тебе, который сам есть лишь червь и прах? – О, Боже, я остригу эти локоны в честь неба. – «Тогда, сказал Симон, я обнял его голову и воскликнул: о, если бы побольше было таких назореев в Израиле!»

Между тем центр жизни иудейского народа в это время в значительной степени передвигался по направлению к самому Египту и там образовались местные центры иудейской жизни, которые впоследствии имели столь важное историческое значение для всего народа. Таким центром в особенности было поселение в Леонтополе. Когда при последующих смятениях в Палестине, по-видимому, погибель угрожала и самому храму, один из первосвященнического рода, некий Нехония или Кония, по гречески Ония, бежал в Египет; он выпросил себе у правительства во временное пользование один оставленный храм Пашты, «богини кошек», неподалеку от Илиополя ⁴¹⁶. Там, обладая некоторою военною опытностью, приобретенною, быть может, в то время, когда он стоял во главе отряда войск в одной из египетских гражданских войн, он построил крепость и храм, который, хотя и небольших размеров, предназначался в соперничество храму Иерусалимскому, где он и его сыновья, поддерживая предания колена Левиина, составили сильный отряд воинов, принявших название и все порядки военного лагеря. Общий характер этого святилища был, по-видимому, не иудейский, а скорее египетский. Над ним возвышалась громадная башня, быть может, в подражание большим воротам египетских храмов, и имевшая до 60 локтей в высоту. Около храма не было обелисков, но, по-видимому, подход к нему состоял из длинного ряда колонн. Жертвенник походил на жертвенник храма иудейского. Но вместо светильника подвешена была золотая лампада с кровли на золотой цепи. Храм обведен был кирпичной стеной, как это было и в прилегающем святилище илиопольском, и развалины их еще и теперь составляют три угловатых песчаных холма, известных под названием «курганов иудейских». Попытка образовать новый центр иудейства была весьма смелой, и она опиралась на одно из древних усилий найти в боговдохновенном языке древних пророков местное, прозаическое, временное приложение. В пламенном предвозвещении той чести, которую Египет должен был впоследствии оказывать Израилю, пророк Исаия выражал надежду, что в Египте будет пять городов, говорящих языком Ханаана и почитающих святое имя, и что одним из них будет священный город солнца. То, что тогда считалось самым поразительным торжеством, – именно обращение главного святилища египетского идолослужения к истинной религии, истолковано было Онией в качестве доказательства того, что по соседству, если и не в самых стенах города солнца, который греки называли Илиополем, а египтяне Оном, должен был возникнуть храм Иеговы. Самое имя Он имело сходство с собственным именем основателя храма, Онией. Указанное место у пророка Исаии затем было видоизменено с целью придать городу название, более точно подходящее к названию Иерусалима. Так как город палестинского храма назывался святым городом, городом святости, то к этому новому городу прилагалось пророческое название праведного города, города праведности (Ис. 19:18, 19). Он был, кроме того, неподалеку от той священной коллегии, где, по египетскому преданию, учился Моисей. Но богослужению и системе, столь тщательно выработанным на сомнительной этимологии и игре двусмысленными словами, не суждено было существовать долго, и хотя этому новому первосвященству египетскими царями предоставлены были значительные преимущества и средства, хотя самая земля вокруг него долго называлась землей Онии, и самое святилище существовало в течение трех столетий, оно, однако же, погибло под гнетом римского правительства и не оставило постоянных следов даже среди александрийских иудеев. Можно думать, что вокруг этого именно центра древних иудейских преданий, отрешенного в пределах пустыни от великого мира Александрии, сосредоточивалась замечавшаяся в следующем столетии оппозиция греческой учености. Но во всяком случае храм этот имел лишь местное и, так сказать, сектантское существование. Поток религиозной жизни нового Израиля в Египте шел помимо этого искусственного и уединенного святилища. Главным гением египетского иудейства был не первосвященнический дом Онии, а царственный дом Птоломея.

Иудейские колонисты в Египте, как и египетские туземцы, по крайней мере, в течение первых четырех царствований Птоломеев, пользовались весьма мягким правлением и различными милостями. Египетское жречество, после жестокого господства персидских идолоборцов, приветствовало их как избавителей. Храмы были восстановлены или перестроены по древним образцам.

Названия греческих царей и цариц были высечены иероглифами и их изображения рисовались на стенах храмов в виде фараонов. Они сделались египтянами для египтян, но вместе с тем и для иудеев были почти иудеями, так как посылали жертвоприношение храму иерусалимскому и покровительствовали землям и привилегиям храма леонтопольского ⁴¹⁷. Музей, с его единственной в своем роде библиотекой, ученые, посещавшие двор (и между ними Эвклид геометр, Апеллес живописец, Эратосфен грамматик), приносили греческую ученость к самым дверям иудейского народа. В этой-то возбуждающей атмосфере и возникли те влияния, которые Александрия оказала на иудейскую, а затем на христианскую церковь.

Первым и самым знаменитым проявлением этого влияния служит перевод еврейских книг Св. Писания на греческий язык, возникновение того, что можно назвать греческой Библией. Причиной этого было то, что еврейский язык среди иудейских поселенцев Египта все более забывался и вытеснялся греческим, который и усвоен был всеми, жившими вне Палестины и в особенности в Египте иудеями. Вследствие этого для них стал совершенно необходим перевод Св. Писания на греческий язык, и этот перевод совершен был в царствование египетского царя Птоломея II Филадельфа. Этот царь решил обогатить свою новую библиотеку столь важным сокровищем, как понятный перевод священных книг столь значительного класса его подданных. С этою целью царь вошел в сношение с первосвященником Елеазаром, прося его прислать себе как подлинник Св. Писания, так и переводчиков. Иосиф Флавий подробно перечисляет целый ряд великолепных столов, цистерн и чаш, которые посланы были Птоломеем в качестве подарков для склонения иудейского первосвященника к своему делу. Первосвященник действительно отправил ему переводчиков в числе семидесяти-двух человек (по шести от каждого колена). Им отведен был для этих трудов особый остров Фаросского маяка. Там они занимались своим делом, вдали от шума и смятения улиц Александрии, и имея возможность совершать каждое утро свои религиозные омовения в море, омывавшем их жилища, и на берегу его еще во II столетии по Р. Хр. показывались останки семидесяти, или, по крайней мере, тридцати шести келий, где помещались переводчики, из которых каждый, по преданию, чудесно сделал в точности тот же самый боговдохновенный перевод, как и остальные, без всякой погрешности или противоречия. Перевод вообще был сделан ими успешно, и, по одобрении его особым собранием ученейших мужей, вошел во всеобщее употребление. Он известен под названием перевода семидесяти толковников (или просто перевода 70), и доселе употребляется в греческой церкви.

Греческий перевод, по своей важности, приобрел значение, равное с подлинником. Этот именно перевод, а не еврейский подлинник, был тем посредством, чрез которое религиозные истины иудейства сделались известными грекам и римлянам. Этот же перевод был Библией евангелистов и апостолов в первом столетии, и христианской церкви в первом веке ее истории; он и теперь еще признается авторизованным текстом православной восточной церкви и основой единственно авторизованного текста латинской церкви. Как ни значительно он отличается от еврейского текста по форме, сущности, хронологии и языку, тем не менее он, даже несмотря на некоторые неточности в передаче или в последующей переписке, в течение позднейших периодов церковной истории соперничал, если даже не превосходил, самый еврейский подлинник. Причиной подобного значения перевода семидесяти были та свобода и боговдохновенность, которыми отличалось его исполнение. Никакая строгость исследования буквальной точности не может выдержать наличности того факта, что апостолы, или мужи апостольские, в своих доводах обращались к этому именно переводу. Перевод этот и доселе сохраняет свое значение для науки, представляя нечто новое к знанию судеб древнего мира. Семьдесят переводчиков, между прочим, обнаруживают в своем труде близкое знакомство с египетскими местностями и обычаями, и это знакомство их проливает значительный свет на многие, иначе непонятные стороны египетской жизни. То добросовестное молчание, с которым греческие переводчики, наталкиваясь на непонятные им еврейские слова, как напр. при описании принадлежностей храма, или тонов псалмов, воздерживали свои перья и оставляли непонятные выражения в их первоначальной темноте невыясненными, – представляет собою пример скромной любви к истине, способной сознаться в своем неведении, скромности, которой так часто недостает переводчикам. Если многочисленные переводчики Св. Писания с любовью взирают на келью бл. Иеронима в Вифлееме, или на Варбургский замок, где Лютер сделал немецкий перевод, то тем с большею любовью они могут взирать на узкий, скалистый островок Александрийской гавани, где зажжен был более яркий и более устойчивый маяк в умственной и религиозной области, чем даже известный всему миру Фарос, который в морском мире был родоначальником всех маяков, что от берега к берегу и от моря к морю служат путеводителями для мореплавателей в течение 2000 лет.

Что касается самого характера перевода, то в нем можно бы указать много примеров тех отступлений, который они делали в священном тексте, видоизменяя хронологию, с целью привести ее в соответствие с более взыскательными требованиями египетской науки, смягчая антропоморфические выражения о Божестве, – для удовлетворения требований греческой философии, и вообще делая видоизменения, которые казались полезными и необходимыми в виду местных обстоятельств. В последнем отношении можно указать один пример, показывающий связь перевода с александрийским двором и греческой культурой. В Талмуде есть предание, что греческие переводчики, передавая в Пятикнижии слово арнебеф (заяц) не словом лагос (обычным греческим названием зайца), а дасипус (мохнатоногий), руководились при этом желанием избегнуть намека словом лагос на имя Лага, родоначальника Птоломеевой династии. Простое предположение такой любезной уступки по столь незначительному пункту указывает на значительную зависимость переводчиков от греческого государя. Но едва ли нужно даже и прибегать к столь странному предположению: действительное объяснение дела приводит нас к открытию другого, более разумного и более любопытного влияния на текст. Замена слова лагос словом дасипус была не необычной в это время, но причина его употребления была более интересна, чем могущество Лагидов. Завоевания Александра Великого содействовали созданию более прочного памятника его успехов, чем династия Птоломеев. На основании тех видов животных, которых македонский герой послал домой своему великому учителю, основано было и издано величайшее научное произведение древнего времени, именно сочинение Аристотеля по «истории животных». В этом сочинении новейшее слово дасипус почти совершенно вытеснило собою старое слово лагос, и переводчики в Александрии поэтому вполне могли воспользоваться этим новым выражением. Но тут мы имеем еще более поразительный пример влияния Аристотеля на это место. В том же самом контексте заяц в Св. Писании описывается как животное жвачное. В древнем мире, до появления более точных естественно-научных наблюдений, то, что кажется лишь жвачкой, принималось за действительную жвачку и считалось такою. Но в то время, когда греческие переводчики совершали свой труд, эта странная особенность зайца была раскрыта естественной историей Аристотеля, и на этом ничтожном пункте возникло первое прямое столкновение, часто затем повторявшееся между религией и наукой. Достопочтенные переводчики, занимавшиеся своим трудом на Фаросском острове, были слишком добросовестны, чтобы отвергнуть столь ясную очевидность факта; но они в тоже время опасались явно выставить противоречие, и поэтому, с необычною для переводчиков смелостью, два раза вставили в священный текст частицу не, и таким образом, видоизменяя отчасти место, примирили его с наукой (Лев. 11:5, 6).

Появление перевода семидесяти было важным не только само по себе, но и в смысле повода для дальнейших прибавлений к Св. Писанию. Еврейское Писание уже было почти закончено. Если по временам и появлялась какая-либо новая еврейская книга или новый еврейский псалом, то принятие его в священный канон, уже законченный Ездрой, было делом весьма сомнительным и трудным. Но производительность теперь перешла к греческой литературе и в тот обширный мир, среди которого теперь жил иудейский народ. С этого времени, за весьма немногими исключениями, всякая новая священная книга являлась уже составною частью не еврейской, а греческой Библии. Скинии Сима были закрыты, но двери Иафета все более раскрывались для принятия новых произведений божественного вдохновения. Первые страницы греческой Библии начинались с греческого перевода Пятикнижия, но ее последние страницы закончились не ранее, как в нее вошли и последние писания, носящие имя ап. Иоанна. Это была главная внешняя связь между иудейским и христианским Писанием. Этим единством священного языка начало и конец священной литературы были неразрывно связаны между собою. Из книг, происхождение которых относится к этому именно времени, относятся «третья книга Ездры» и «премудрость Иисуса, сына Сирахова». Особенно замечательна из них последняя. Она, по-видимому, уже рано приобрела весьма большое значение среди народа. Автор ее прибыл в Александрию в конце смутного царствование Птоломея Фискона, второго из тех царей, которые прославились среди язычников тем, что носили серьезно или иронически прозвание «благодетелей» (Евергетов). Будучи среди своих соотечественников в чужой земле, он нашел немалое различие в их образовании, и в то же самое время заметил сильное желание со стороны их научиться обычаям и нравам своих отцов. С целью удовлетворить этой потребности, он нашел, что не было бы более достойной его труда и знание задачи, чем перевод на греческий язык собрание всего, что было наиболее поучительного в наставлениях и наиболее боговдохновенного в истории его народа. «Закон» и «Пророки» были уже закончены. Другие, кроме них, книги считались своего рода прибавлением, способным войти в тесную связь с более древними книгами, причем уже начала устанавливаться ясная и понятная черта, отделяющая их от книг более позднего времени. Сын Сирахов весьма усердно предавался их чтению; он был, можно сказать, первым библеистом; но он сознавал, что к канону священных книг можно бы прибавить еще что-нибудь, именно что-нибудь оставшееся от старого. Он, по его собственным словам, «последний бодрственно потрудился, как подбиравший позади собирателей винограда, и по благословению Господа успел и наполнил точило как собиратель винограда». Высшим стремлением его было исполнять в самых, даже мелких обязанностях обыденной жизни начала своего древнего закона: «трудитесь не для себя только, но и для всех ищущих учение». Составленная им книга принадлежит к числу самых объемистых книг в Библии. Она содержит первое указание на древнейшие летописи иудейского народа. Псалмопевцы, а иногда и пророки, тоже по временам касались истории Авраама, Иакова, Моисея и Самуила. Но ни в псалмах, ни у пророков, ни в притчах, ни в истории нет ни малейшего указания на таинственное открытие книги Бытия, которая во времена христианства была боевым полем для столь многих споров богословских, научных и критических. Центром его мыслей был Иерусалим, а горизонтом их – Палестина. Священники с их жертвоприношением, обязанностями и великолепным облачением являются для него наиболее выдающимися личностями иудейского народа. Не забыто у него и новейшее учреждение книжников. Свои образы величия он берет от кедров ливанских и от елей, одевающих склоны Ермона, от теревинфа с его широко распространяющимися ветвями, свои образы красоты заимствует от пальмовых дерев на тропическом зное Енгеди, или от роз и лилий и благоухающей тени обильно орошаемых садов Иерихона. В некоторых отношениях книга Иисуса, сына Сирахова, есть лишь повторение древних творений Соломона. Он и сам был мудрец, во всем старавшийся подражать великому мудрецу иудейского народа. С самой юности он стремился к мудрости, и молился в храме Богу о том, чтобы Он сделал его причастником Своей мудрости, и когда он нашел эту мудрость, то твердо держался ее в течение всей своей жизни. Он был счастлив тем, что Бог даровал ему красноречивый язык, и поставил цель его жизни в том, чтобы славить Его своими устами. Сирах много страдал, и из страданий пришел к утешительному заключению, что «кто не имел опытов, тот мало знает; а кто странствовал, тот умножил знание. Много раз был я в опасности смерти, и спасался при помощи опыта» (Сир. 34:10–12). Как человек, вполне преданный серьезным целям жизни он много занимался политическим состоянием своего народа и в особенности нравственным развращением. Сирах бичевал язвительными словами высокомерие, лживость я распущенность богатых, – эти главные недостатки приверженцев греческой культуры, боготворивших Мамона. «Кто прикасается к смоле», – говорит он: – «тот очернится, и кто входит в общение с гордым, сделается подобным ему. Не поднимай тяжести свыше своей силы, и не входи в общение с тем, кто сильнее и богаче тебя. Какое общение у горшка с котлом? Этот толкнет его, и он разобьется. Богач обидел, и сам же грозит; бедняк обижен, и сам же упрашивает. Если ты выгоден для него, он употребит тебя; а если обеднеешь, он оставит тебя. Если ты достаточен, он будет жить с тобою, и истощать тебя, а сам не поболезнует. Возымел он в тебе нужду, будет льстить тебе, будет улыбаться тебе, и обнадеживать тебя, ласково будет говорить с тобою, и скажет: не нужно ли тебе чего? Своим угощением он будет пристыжать тебя, доколе, два или три раза ограбивши тебя, не насмеется, наконец, над тобою. После того он, увидев тебя, уклонится от тебя, и будет кивать головою при встрече с тобою» (Сир. 13:1–8), «Всякое животное любит подобное себе, и всякий человек – ближнего своего. Какое общение у волка с ягненком? Так и у грешника – с благочестивым. Какой мир у пены с собакою? И какой мир у богатого с бедным? Ловля у львов – дикие ослы в пустыне, так пастбища богатых – бедные. Отвратительно для гордого смирение, так отвратителен для богатого бедный» (Сир. 13:19–24). Сирах обличал распутное сношение полов, предостерегал от общения с певицами и танцовщицами, от того изящного греха, который иудеи заимствовали у греков (Сир. 9:1 и след.; 19:2 и след.). Он своим выразительным языком начертал отвратительный образ дочерей Израиля, который представляет их в весьма неблагоприятном свете. «дочь для отца – тайная постоянная забота, и попечение о ней отгоняет сон: в юности ее – как бы не отцвела, а в замужестве – как бы не опротивела, в девстве – как бы не осквернилась, и не сделалась беременною в отцовском доме, в замужестве – чтобы не нарушила супружеской верности, и в сожительстве с мужем не осталась бесплодною» (Сир. 42:9 и след.). Господствовавшую в кругу эллинизированных иудеев похотливость, он изобразил в форме молитвы, в которой он говорит: «Господи, Отче и Боже жизни моей! Не дай мне возношения очей, и вожделение отврати от меня. Пожелание чрева и сладострастие да не овладеют мною, и не предай меня бесстыдной душе» (Сир. 23:4–5). В особенности он восставал против испорченности юношества: «не желай множества негодных детей, и не радуйся о сыновьях нечестивых. Когда они умножаются, не радуйся о них, если нет в них страха Господня. Не надейся на их жизнь, и не опирайся на их множество. Лучше один праведник, нежели тысяча грешников. И лучше умереть бездетным, нежели иметь детей нечестивых» (Сир. 16:1–4).

Главным злом и корнем всего этого нравственного упадка Сирах считал неуважение к учению иудейства, и поднятие уважения к нему и было целью его книги. С необычайным воодушевлением он восклицал: «горе вам, люди нечестивые, которые оставили закон Бога всевышнего! Когда вы рождаетесь, то рождаетесь на проклятие; и когда умираете, то получаете в удел свой проклятие. Стыдитесь пред отцом и матерью блуда, пред начальником и властелином – лжи, пред судьей и князем – преступления, пред собранием и народом – беззакония, пред товарищем и другом – неправды, пред соседями – кражи, но не стыдись точного исполнение закона Всевышнего и завета» (Сир. 41:11, 12, 21–23, 42:2). Сын Сирахов старался найти и средство к исцелению глубоких и нравственных язв своего народа. Средством этим, по его мнению, является уже издавна испытанное специальное средство, заключающееся в исполнении закона, заповедей Божиих и святой жизни. При своей необычайной преданности учению иудейства, он изображал его высокое достоинство с поэтическою восторженностью и восхвалял как воплощенную мудрость. Называя весь закон иудейского мудростью, он так говорит от ее имени:

«Я вышла из уст Всевышнего,

И подобно облаку покрыли землю.

Я поставила скинию на высоте,

И престол мой – в столпе облачном.

Я одна обошла круг небесный,

И ходила в глубине бездны.

В волнах моря, и по всей земле,

И во всяком народе и племени имела я владение.

Между всеми ими я искала успокоение,

И в чьем наследии водвориться мне.

Тогда Создатель всех повелел мне,

И Произведший меня указал мне покойное жилище, и сказал:

Поселись в Иакове,

И прими наследие в Израиле.

Я служила пред Ним во святой скинии,

И так утвердилась в Сионе.

Он дал мне также покой в возлюбленном городе,

И в Иерусалиме власть моя.

Я возвысилась, как кедр на Ливане,

И как кипарис на горах Ермонских.

Я возвысилась, как пальма Евгеди,

И как розовые кусты в Иерихоне.

Я как красивая маслина в долине

И, как платан, возвысилась.

Как корица и аспалаф, я издала ароматный запах,

И, как отличная смирна, распространила благоухание,

Я распростерла свои ветви, как теревинф,

И ветви мои – ветви славы и благодати.

Я – как виноградная лоза, произрастающая благодать;

И цветы мои – плод славы и богатства.

Приступите ко мне, желающие меня,

И насыщайтесь плодами моими.

Ибо воспоминание обо мне слаще меда,

И обладание мною приятнее медового сота.

Все это – книга завета Бога Всевышнего,

Закон, который заповедал Моисей,

Как наследие, сонмам Иаковлевым» ⁴¹⁸.

Сын Сирахов был как бы пророком своего времени, поучавшим свой народ соблюдать заповеди и закон Божий. Примерами из истории израильского народа он хотел показать своим соотечественникам, какие счастливые последствия влечет за собою преданность закону и порядку, и какой печальный исход является результатом пренебрежение ими. С этой целью, он приводит длинный ряд исторически прославившихся личностей древности и кратко сообщает о делах их. В качестве введения, Сирах начертывает естественную историю, чтобы показать в ней величие Божие. И тот же самый Бог, который исследует глубины морские, исследует и сердце человеческое. «Он проникает бездну и сердце, и видит все изгибы их; ибо Господь знает всякое ведение, и прозирает в знамение века, возвещая прошедшее и будущее, и открывая следы сокровенного. Не минует Его никакое помышление, и не утаится от Него ни одно слово» (Сир. 42:18–20). Сильными и краткими чертами Сирах изобразил чудеса природы, зной солнца, правильное движение луны, красоту неба с сверкающими на нем звездами, облака, летающие подобно птицам, голос грома, приятный шелест ветра и рев бури, иней, рассыпаемый по земле подобно соли, и холод, одевающий воду как бы в латы, море, с вздымающимися в нем островами и плавающими в его глубине чудовищами, и, затем, обобщая все, говорит:

«Многое можем мы сказать,

И, однако же, не постигнем Его,

И конец слов: Он есть все.

Все сотворил Господь,

И благочестивым даровал мудрость» ⁴¹⁹.

После этого введения, Сирах воспроизводит пред душой своих читателей исторические личности из прошлой истории израильского народа, и долее всего останавливается на тех, добродетели или пороки которых могли служить для потомков или образцом или устрашающим примером:

«Есть между ними такие, которые оставили по себе имя

Для возвещения хвалы их, –

И есть такие, о которых не осталось памяти,

Которые исчезли, как будто не существовали,

И сделались как бы не бывшими» ⁴²⁰.

Ряд исторических примеров он начинает с Еноха, как «образа покаяния для всех родов»; затем, следуют Ной, оказавшийся совершенным праведником во время потопа; Авраам, «великий отец множества народов, сохранивший закон Всевышнего и бывший в завете с Ним»; Исаак и Иаков, родоначальник двенадцати колен, и наконец, Моисей, «возлюбленный Богом и людьми, сравненный в славе со святыми». Еще дольше, чем на Моисея, Сирах останавливается на Аароне, по святости подобном своему брату, но пользовавшимся еще большим преимуществом вследствие того, что ему вверено было Богом священство среди народа, и ему предоставлено было право носить величественные одежды, нагрудник с Уримом и Туммимом и диадему. Рассказав известную историю восстания Корея против Аарона, навлекшего на него страшное наказание чрез истребление чудесным пламенем, Сирах затем останавливается и на славе внука Ааронова, Финееса, потому что «он ревновал о страхе Господнем, и, при отпадении народа, устоял в добром расположении души своей, и умилостивил Господа к Израилю». Упомянув затем об Иисусе Навине и Халеве, и затем кратко о судиях, мудрец говорит о Самуиле и Нафане, и, мимоходом упомянув о Сауле, долее останавливается на Давиде и Соломоне, причем не умалчивает и о позорном пятне в жизни Соломона, о привязанности его к женщинам и об естественном последствии этого – разделении царства. При этом он выразил и великую надежду, что из дома Давидова опять восстанет великий Властелин над Израилем:

«Но Господь не оставит Своей милости

И не разрушит ни одного из дел Своих,

Не истребит потомков избранного Своего,

И не искоренит семени возлюбившего Его.

И Он дал Иакову остаток,

И Давиду корень от него» ⁴²¹.

Быстро затем обозревает он несчастное время разделения и происшедшее вследствие него греховное падение народа, и затем долее останавливается на деятельности пророков Илии, Елисея, Иеремии, Иезекииля и благочестивых царей Езекии и Иосии. Из времени после вавилонского плена он указывает только на Зоровавеля, первосвященника Иисуса и Неемию, совершенно обходя деятельность Ездры. В заключение всего, Сирах изобразил первосвященника Симона Праведного, из самого недавнего к нему времени, восхваляя его дела и его первосвященническое достоинство. Свой исторически обзор сын Сирахов закончил исполненной великих надежд молитвой к Богу, в которой прославлял Его за прежние благодеяние народу, и испрашивал их для будущего:

«И ныне все благословляйте Бога,

Который везде совершает великие дела,

Который продлил дни наши от утробы,

И поступает с нами по милости Своей:

Да даст Он нам веселее сердца,

И да будет во дни наши мир в Израиле до дней века;

Да сохранит милость Свою к нам,

И в свое время да избавит нас» ⁴²².

Но надеждам и мольбам пламенного патриота своего народа не пришлось осуществиться в скором времени. Вместо мира, для иудейского народа скоро наступили времена смятения и гнета, и, вследствие козней и развращенности различных поклонников греческого культа, народ одно время стоял даже на краю полной гибели.

Пока Иудея находилась под властью Египта, народ иудейский пользовался полною свободой своей религиозной совести, и мог преуспевать на поприще просвещения и религиозно-нравственного развития, если бы только он, в некоторых своих классах, не слишком поддавался греческому влиянию, в его худших сторонах. Но вот, как бы в наказание за это последнее подобострастие к грекам, в судьбе иудеи совершился новый поворот, поведший к весьма важным последствиям. Она отошла под владычество сирийских царей, и с этого времени началось тяжелое время для иудейского народа. Сирийские цари, встречая в преданных своей вере и закону иудеях сопротивление для своих замыслов о введении греческой религии и культуры в своем государстве, стали всячески угнетать их; первым угнетателем их явился царь Селевк Филопатор, который велел ограбить сокровищницу храма, с сохранявшимися в ней денежными, общественными и частными вкладами, в пользу своей государственной казны, а преемник его, Антиох Епифан, пошел еще дальше, и решился окончательно уничтожить религию Иеговы, и на место ее водворить греческое язычество.

Это был один из тех характеров, в которых эксцентричность, граничащая с безумием, и гений, сочетающийся с неограниченною властью и беззаконною страстью, производят чудовищный результат, благодаря которому в истории за ним утвердились два имени: Епифан «славный» и Епифан «безумный». С одной стороны, даже страшная картина, нарисованная иудейскими историками, выдает в нем некоторые черты благородства и даже доброты. В его великолепных зданиях, в расширении и почти новом создании им Антиохии в качестве великолепной столицы, в его планах соединить столицу с заливом Скандеронским и, таким образом, сделать ее морским портом, в его славе по всему греческому миру, в его решимости, хотя и столь несчастной по своим последствиям, сплотить Восточную монархию против наступательного движения нововозникавшей империи Запада, – во всем этом есть своего рода величие, соответствующее древним пророческим изображениям царя, «который будет поступать по своему произволу, и вознесется и возвеличится выше всякого божества, и о Боге богов станет говорить хульное. И будет иметь успех, доколе не совершится гнев» (Дан. 11:36). С другой стороны, во всем его образе действия замечается какая-то странность, мелочность, соответствующая понятию неразумного безумца языческих писателей, негодного человека еврейских псалмопевцев и историков. Вместо богоподобного Александра, или просвещенных Птоломеев, они видели чудовищное существо, без всякого достоинства или самовоздержания подражавшего в публичном маскараде обычаям и одежде величественных римских магистратов, выделывавшего разные проказы на улицах и в банях Антиохии, пугавшего юных кутил неожиданным звуком труб и рожков, подставлявшего ногу банщикам на скользком мраморном помосте, когда они торопились принесть драгоценные масти, приготовленные им для самого себя. Противоречие этих двух сторон в его характере достигало высшей степени в блеске процессии, которую он устроил в Дафне, с целью превзойти наиболее величественный из римских триумфов, но во время которого сам он явился верхом на жалком осле, играя роль главного лакея, скомороха и фокусника. Причина такой безобразной раздвоенности в характере этого царя заключалась в самом его воспитании. Та школа, которую он прошел в своей юности, сделала все, чтобы вывести его из колеи правильной жизни. Его отец отправил его в Рим в качестве заложника, в обеспечение заключенного мира и уплаты военных издержек римлянам, и он оставался там в течение двенадцати лет. Рим, как раз после покорения карфагенян, македонян и сирийцев, сделался столицей мира и находился на переходе от нравственней строгости Катонов к распущенности Клавдиев. Нравственная распущенность греков проникла и сюда, где также водворилось распутство и неестественная жажда удовольствия. Именно во время пребывания Антиоха в Риме, особенно распространился там тайный культ Вакха, введенный одним греческим жрецом не только в столице, но и по всей Италии, – культ, при собраниях которого совершался самый ужасный разврат, приводивший к гнусным преступлениям, отравлениям и подделкам завещаний. Впрочем, Антиох мог научиться этому пороку и от греков и македонян. То, чему он впервые научился в Риме, это было презрение к людям и их обычным привычкам, необычайная заносчивость, железная жестокость, не знавшая никакого сострадания, злорадство, игравшее с жертвою, прежде чем убить ее. Если в нем и были отчасти благородные движения, то они были совершенно подавлены в этой безнравственной школе, так что совершенно господствовали в его характере. В Риме Антиох познакомился с благородными и выдающимися семействами, и при этом узнал, что игровое господство, которое перешло тогда в руки Рима, в сущности находилось в руках немногих, которые сумели, посредством козней, подкупа и лести народу, достигнуть неограниченной власти и удержать ее за собою, и не только народ, но и гордый сенат заставляли ходить по своей указке. Благодаря своему знакомству с влиятельными римскими семействами, хитростью и беззастенчивостью ему удалось захватить в свои руки престол своего отца, и он мог удерживать этот престол за собою тем более, что римляне благосклонно отнеслись к этому его захвату, надеясь иметь в нем послушное себе орудие. Но Антиох сумел перехитрить и эту римскую хитрость. Великий иудейский пророк наглядно предсказывал о его вступлении на престол, говоря: «и восстанет на место его презренный, и не воздадут ему царских почестей; но он придет без шума, и лестью овладеет царством. И все потопляющие полчища будут потоплены и сокрушены им, даже и сам вождь завета. Ибо после того, как он вступит в союз с ним, он будет действовать обманом, и взойдет, и одержит верх с малым народом. Он войдет в мирные и плодоносные страны и совершит то, чего не делали отцы его и отцы отцов его; добычу, награбленное имущество и богатство будет расточать своим, и на крепости будет иметь замыслы свои, но только до времени» (Дан. 11:21–24). Захватив вместе с престолом и все принадлежащие к нему богатства, он сделался расточителем, расточительность которого вошла в пословицу; он делал богатые подарки не только друзьям, но даже и совершенно чужим для него людям, с которыми ему приходилось встречаться. Народ не знал, что думать о нем, и его лучшие друзья считали его за сумасброда. Но такому странному поведению он отдавался с расчетом, так как хотел обмануть римлян и выставить себя неопасным. На это же рассчитано было и его подражание римским обычаям. Подобно тому, как знатные римляне, во время выбора на какую-либо высокую должность, жали руку всякому ничтожному гражданину, чтобы приобрести в свою пользу его голос, так совершенно то же самое делал и Антиох. Часто он снимал свое царское одеяние и выходил на рынок, чтобы собирать себе голоса, причем одного он хватал за руку, другого обнимал, и просил их подавать свои голоса в пользу назначения его на должность городского головы, судьи или народного трибуна. В Антиохии он ввел и гладиаторские игры из Рима, причем военнопленные или рабы должны были столь долго бороться между собою оружием, пока один из них не падал или не был убиваем. Для приобретения подобных гладиаторов из Рима, он платил громадные деньги. Чтобы еще более польстить римлянам и уверить их в своей преданности им, он приказал построить в Антиохии великолепный храм с обложенными золотом плитами и стенами, и посвятил его римскому богу Юпитеру Капитолийскому. Льстивым подражанием римским обычаям и своими глупостями он надеялся отвлечь от себя внимание проницательных и недовольных римлян, и, пользуясь этим, вместе с Евменом Пергамским, втайне строил планы об увеличении своего государства. В распутстве и расточительстве, Антиох не уступал никому из своих греческих современников. Достаточно сказать, что он своей любовнице Антиохиде подарил все доходы с килисирийских городов Тарса и Малла (2Мак. 4:30). Нечто подобное делали и все тогдашние государи, но он удовлетворял свою животную страсть и двумя братьями, из которых одного сделал сатрапом Вавилонии, а другого – надзирателем доходов. От страха богов Антиох совершенно освободился. «О богах отцов своих он не помышлял, ни даже божества никакого не уважал, ибо возвеличил себя выше всех» (Дан. 11:37).

Этому-то чудовищу, обладавшему каменным сердцем, презиравшему людей, закон, нравы и религию, и были отданы во власть иудеи. Если бы в Иудее царствовало согласие и исправно платились подати, то, быть может, она и избегла бы его внимания. Но вследствие происходивших там раздоров между приверженцами иудейства и греческой культуры его взор был обращен на иудейский народ, и он задумал вовлечь его в свои хитрые планы. Его вмешательства во внутренние дела Иудеи требовали сами приверженцы эллинизма, или, как они стали называться, эллинисты. Прежде всего они обратили его внимание на Гиркана, который из своего замка при Есевоне собирал подати от аравийских жителей страны от имени царя египетского. Эллинистическая партия ненавидела его, как своего противника. Воспользовавшись этим поводом, Антиох решил распространить свое владычество на всю заиорданскую область. Гиркан, опасавшийся позорной смерти, наложил на себя руки, и Антиох присоединил к себе все его владение. Затем эллинисты решились привести в исполнение и давно лелеянный ими план, именно, лишить первосвященнического достоинства своего второго врага, первосвященника Онию. По их подговору, его собственный брат Иисус, переименованный в Иасона, обещал Антиоху громадную сумму денег, чтоб он предоставил ему первосвященническую должность, и нуждавшийся в деньгах царь нисколько не усомнился исполнить это предложение. Деньги вероятно были взяты из хранившихся при храме сокровищ Гиркана. Вторым шагом эллинистов или новопоставленного первосвященника Иисуса-Иасона была просьба к Антиоху о том, чтобы те иудеи, которые должны были участвовать в греческих играх, считались антиохийцами и македонянами, то есть равноправными гражданами, и допускались во все общественные собрания и игры греков. Греки постоянно смотрели на игры серьезно и полагали в них даже цель жизни. Поселившиеся в Палестине и Финикии греки поддерживали, перенесением олимпийских игр, по истечении каждых четырех лет, в варварские земли, национальную связь общего происхождения. Кто из не-греков допускаем был к участию в них, считал это для себя необычайною честью, делаясь как бы членом греческой знати. Иасон и эллинисты имели в виду, со введением гимназии в Иерусалиме, тем самым добиться и для иудеев высшего греческого гражданского права, и чрез это ослабить ту ненависть и презрение, от которых они так много страдали. Как только Антиох даровал им это право, Иасон немедленно распорядился устроить упражнения, которые были необходимы для участия в олимпийских играх. В Бире, или Акре, к северо-западу от храма, первосвященник устроил особую площадь для подобных упражнений, гимназии для юношей и училище для мальчиков (1Мак. 1:14; 2Мак. 4:12). Для приучения иудейских юношей и мужчин к играм и гимнастической борьбе, вероятно, наняты были греческие учителя. Игры эти состояли в состязании в беге, в прыгании, в борьбе, в ловком бросании тяжелых дисков и в кулачной борьбе.

Но скоро обнаружилась несовместимость подобных игр с тем совершенно иным воззрением на жизнь, какое представляло собою иудейство. Упражнения в подобных играх должны были производиться с обнаженным телом, как этого требовал греческий обычай. Иудейские юноши, предававшиеся этим играм, должны были, таким образом, в виду храма, в котором даже не полагалось ступеней к жертвеннику, чтобы как-нибудь не выставить наготы тела, подавить в себе всякое чувство стыда. Но при этом их смущало еще и другое обстоятельство. При обнажении тела, у них обнаруживалась «печать завета», которою они сразу же отличались от членов других народов. Могли ли они с этою печатью принимать участие в олимпийских играх и, таким образом, подвергать себя издевательству насмешливых греков? Но и это еще было дело поправимое; они делали себе искусственную крайнюю плоть и подвергались самой тяжелой операции, чтобы только внешним образом не походить на иудеев ⁴²³. Скоро юноши стали толпами стекаться в гимназии, и молодые священники оставляли службу в храме, чтобы принимать также участие в упражнениях палестры и стадиума. Благочестивые люди с ужасом смотрели на это отчуждение от собственной религии и обычаев на это отпадение от отеческих законов и переход к чужеземным обычаям, – но они молчали. Между тем сами единомышленники Иасона скоро сделались недовольны его привязанностью к чужеземному, особенно когда эта привязанность повела к отрицанию основных начал иудейства. Когда именно в Тире однажды происходили олимпийские игры (в июне 172 года), при каковом случае обыкновенно приносилась жертва греческому богу Геркулесу, считавшемуся основателем этих игр, Иасон отправил туда праздничных послов, и именно таких, которые уже упражнялись в играх, и, вследствие этого, имели право на полное участие в них. При этих играх в Тире присутствовал и сам Антиох Епифан. Это обстоятельство в особенности и могло побудить Иасона отправить праздничное посольство, чтобы пред глазами самого царя в первый раз дать знать о близком взаимообщении иудеев с греками. Посланным им лицам он, по установившемуся обычаю, вручил и сумму денег, которая должна была пойти на праздничное жертвоприношение Геркулесу. Но несмотря на то, что посланные конечно были настроены совершенно в греческом духе, они почувствовали крайнее угрызение в своей совести и смутились передать жертвенный дар идолу Геркулеса; это казалось им прямым участием в идолослужении и признанием мраморного изображения за Бога. Вследствие этого они приняли порученную им сумму с условием, что им предоставлена будет свобода дать этой сумме иное назначение. И действительно, послы Иасона передали принесенные ими деньги в качестве приношения на флот, который Антиох приказал снарядить в Тире. При таком отношении к языческому богослужению, испорченность священников становилась более и более безобразною. Водворилось безобразное соперничество между низшими честолюбцами, добивавшимися первосвященнического достоинства. Соперником Иасона на должность первосвященника выступил Менелай, который, добившись первосвященства, для удержания его за собой не стеснялся грабить храмовую казну. Изобличавший его в этом хищничестве бывший первосвященник Ония искал убежища от его насилия в святилище Аполлона в Дафне, близ Антиохии, но был вытащен оттуда и убит с святотатственным вероломством, которое одинаково возмутило иудеев и язычников и вызвало почти единственный признак человеческого чувства, какое только иудейские летописцы приписывают сирийскому царю.

Между тем Антиох Епифан нашел возможность приступить к исполнению своего давно лелеянного плана – сделать нападение на самый Египет, чтобы присоединить его к своим владениям и воспользоваться его богатствами. Поводы к войне всегда можно найти, и в них не было недостатка и для хитрого Антиоха. Его сестра, Клеопатра, бывшая замужем за Птоломеем V, которому его отец, в качестве подарка, отдал доходы с Кили-Сирии, умерла и оставила двух несовершеннолетних сыновей: Филометора и Фискона, из которых первый назначен был царем, а вместо него правили евнух Евлей и второй опекун Леней. Воспользовавшись малолетством египетского царя и выставляя на вид честолюбие опекунов, как бы желавших совершенно отнять у него Кили-Сирию, Антиох собрал войско и двинулся на Египет, хотя и довольно долго медлил с нападением из боязни римлян. Но так как эти последние все более запутывались в новой войне с Персеем, царем македонским, и римские войска терпели поражение за поражением, то он, наконец, и осмелился переступить египетскую границу (осенью 170 года), хотя и не преминул послать послов к всемогущему римскому сенату, чтобы оправдать этот свой шаг. При Пелузие Антиох разбил египетское войско и двигался все далее в страну. Оба опекуна убежали с молодым царем Филометором в Само-Фракию. Антиох овладел всем северным Египтом и двинулся к Александрии чтобы осадить ее. Жители между тем провозгласили царем младшего брата Птоломея Фискона и защищали город с такою стойкостью, что сирийский царь отчаялся в его завоевании. Поэтому он завязал сношение с старшим братом, позволил ему возвратиться в Египет, заключил с ним договор и предложил продолжать войну только в его пользу. Но Антиох был вынужден заключить мир и войти в соглашение с Филометором. Рим, который, по его мнению, был занят своей собственной войной и не мог вмешиваться в его дела, однако же, следил за ним шаг за шагом, и не двусмысленно дал ему понять, что он неблагосклонно смотрит на его нападение на Египет. Поэтому Антиох не мог особенно радоваться своей кажущейся победе, тем более, что он не в состоянии был взять Александрии, главного города и ключа ко всей стране.

В Иудее следили за исходом этой войны с необычайным напряжением. Если бы победил Египет, то можно бы было надеяться, что настанет конец всем смутам и бедствиям, причиненным ненавистным первосвященником. Египетский двор благоволил к национальной иудейской партии и принимал друзей отечества, бежавших туда от тирании Антиоха и Менелая, и среди них особенною милостью пользовался младший сын столь возмутительно убитого благородного первосвященника Онии III, по имени также Ония. С тревожным напряжением прислушивались поэтому в Иудее к каждому известию о ходе войны в Египте. Вдруг дошло известие, что Антиох пал, и оно глубоко взволновало умы. Низложенный первосвященник Иасон-Иисус поспешил возвратиться из Аммониты, где он нашел себе убежище, в Иерусалим, и привел с собою отряд почти в тысячу человек, чтобы овладеть городом. Менелай велел запереть ворота Иерусалима и со стен оказывать сопротивление наступающему отряду. Вследствие этого произошла формальная междоусобная война, вызванная честолюбием двух лиц, стремившихся к первосвященническому достоинству, как к средству власти. Так как у ненавидимого Менелая было весьма мало сторонников в Иерусалиме, то Иасону удалось ворваться с своими приверженцами в Иерусалим, и он устроил целую кровавую баню в городе, избивая действительных или мнимых приверженцев Менелая. Этот последний сам искал убежища в степах Акры.

Между тем Антиох возвратился из Египта с захваченной им там богатой добычей, быть может, для того, чтобы собрать новые войска для подкрепления своей армии. Когда он услыхал о событиях в Иерусалиме, то воспылал необычайным гневом на иудейский народ и на все иудейство. Его жестокая, злобная, бесчеловечная натура, проявления которой он должен был, по необходимости, подавлять в Египте из страха к римлянам, теперь старалась как бы излить всю свою накипевшую злобу на иудеев. Он внезапно напал на Иерусалим, произвел кровавое побоище среди его жителей, не пощадил ни старости, ни юности, ни слабого возраста, не различал ни друзей, ни врагов, проник в храм и в святое святых, чтобы выразить свое презрение почитавшемуся в нем Богу, приказал удалить из него все, что было там ценного, золотой жертвенник, светильника, стол, все золотые сосуды и храмовую сокровищницу, насколько ее еще оставалось там. Менелай служил для него проводником при этом осквернении храма ⁴²⁴. Против Бога Израильского, могущество которого столь прославляли его исповедники и который, по-видимому, оказался столь бессильным против нанесенного Ему оскорбления, он высказывал своими дерзкими устами самые оскорбительные издевательства. Чтобы как-нибудь загладить позор избиения невинных и ограбление храма, он даже распространил ложный рассказ, который на долгое время подверг иудеев худой славе среди образованных народов тогдашнего мира. Антиох именно рассказывал, что он в святом святых храма заметил каменное изображение человека с длинной бородой, и оно будто бы стояло на осле и держало в руке книгу. Это изображение он принял за изображение их законодателя Моисея, который будто бы дал иудеям самый человеконенавистнически омерзительный закон, повелел держаться вдали от всех народов и не оказывать им никакого благоволения. Неизвестно, что собственно подало повод к подобной сказке (быть может каменный выступ, который находился в святом святых), но во всяком случае среди греков и римлян распространилась впоследствии молва, что Антиох нашел в храме ослиную голову из золота, которой и оказывали богопочтение иудеи, вследствие чего их и считали боготворителями осла. Антиох же вероятно распространил еще и другую ложь к очернению иудеев, или, по крайней мере, дал повод к ней: он, будто бы, в храме нашел лежащего в постели грека, который умолял освободить его, так как иудеи-де берегли его в этом потаенном месте и кормили для того, чтобы в назначенный день принести его в жертву. Каждый год, будто бы, иудеи, таким образом, убивали по одному греку, внутренностями которого питались, давая при этом клятву в ненависти против греков и в истреблении их. Вышла ли эта злобная клевета против иудеев непосредственно от самого Антиоха, или ее вложили ему в уста изобретатели лжи, во всяком случае, он подверг иудейство долго поддерживавшемуся нареканию, как будто бы оно научает вражде против других народов. Таков-то был результат в течение полутора века добивавшегося, в ущерб нравственности, общения с греками.

Печаль и скорбь распространились по всему Иерусалиму, и дом Иакова был вновь покрыт позором. «Был великий плач в Израиле, во всех местах его; стенали начальники и старейшины, изнемогли девы и юноши, и изменилась красота женская. Всякий жених предавался плачу, и сидящая в брачном чертоге была в скорби» (1Мак. 1:25–27). Но это еще был не конец, должны были наступить еще более печальные дни для Иудеи. Еще раз Антиох предпринял военный поход против Египта, и во второй раз должен был иудейский народ почувствовать весь его гнев, вызванный новой неудачей. Царственные братья, Филометор и Фискон, благодаря посредничеству их сестры и римлян, примирились между собой. Первый был признан царем со стороны города Александрии. Это разъярило Антиоха, так как он предполагал воспользоваться беспомощным и слабым Филометором в качестве орудия и чрез посредство его властвовать в Египте. Так как римляне все еще были заняты македонской войной, то он надумал сделать второе нападение на Египет (168 г.). Без всякого сопротивления Антиох проник вглубь Египта, и еще раз подступил почти к самой Александрии. Между тем цари Египта отправили в Рим посланных и слезно умоляли о помощи, чтобы сенат не оставил их. Вследствие этого, трем римским уполномоченным было поручено отправиться к Антиоху и повелеть ему остановиться, но в то же время они имели и тайный наказ помедлить несколько, пока македонская война не примет благоприятного оборота для римлян. Война эта была решена счастливой битвой при Пидне, когда македонскому войску нанесено было решительное поражение, и царь Персей должен был бежать (22 июня 168 года). Тогда римские уполномоченные немедленно отправились в лагерь Антиоха и передали ему повеление сената очистить Египет в течение короткого срока. Когда сирийский царь просил себе времени для размышления, то один из римлян, суровый Попиллий Лена, обвел вокруг него черту палкой и сказал ему, что прежде чем он оставит этот круг, он должен объявить – предпочитает ли он дружбу с Римом, или войну. Антиох знал о непреклонности римских повелений, и решился немедленно же отступить (к концу июня 168 года). Достаточно было одного намека со стороны уполномоченного Рима, чтобы дать ему понять все его бессилие и всю тщетность его хитро задуманных планов. Ожесточенный, разгневанный и недовольный собою по случаю испытанного унижения, Антиох «славный» возвратился в свою столицу. Чувство унижения мучило его тем сильнее, что он должен был лицемерно притворяться довольным и дружественным по отношению к римлянам.

Эту подавленную ярость он во второй раз решил с неслыханною жестокостью излить на иудеев. Возможно, что они опять выразили радость по случаю его неудачи, и громко говорили, что их Бог, смиряющий высокомерных, смирил и «славного» Антиоха. Во всяком случае, он опять направил всю свою ярость на беззащитный Иерусалим. По-видимому, с мирным намерением в иудейскую столицу прибыл один из его князей, Аполлоний, прежде бывший наместником Мизии; он вступил в город с буйным войском, и вдруг в субботу, когда нечего было и думать о противодействии с оружием в руках, направил привыкшее к кровопролитию греческое или македонское наемное войско на жителей, убивал захваченных мужчин и юношей, брал в плен женщин и детей, и отправлял их на невольнические рынки ⁴²⁵. Пощажены были только свирепые эллинисты, приверженцы Менелая. Даже многие дома в столице он приказал разрушить и срыть самые стены Иерусалима. Город этот, по его намерению, должен был исчезнуть из ряда важных городов. Но замечательно, что при этом свирепый князь и его дикое войско пощадили храм. Во всяком случае, они не разрушили его, так как у Антиоха было намерение дать ему другое назначение. Но они излили свою ярость на внешние принадлежности, сожгли деревянные ворота и разрушили прилегающие помещения топором и молотом. Предание сохранило имя одного из этих яростных вандалов, того именно, который подложил огонь к воротам: имя ему было Каллисфен. Грабить в храме было нечего больше. Драгоценности в нем обобраны были уже ранее Антиохом. Аполлоний, исполняя желание своего государя, опустошил священный город; жители, насколько пощадила их смерть, бегством искали спасения. Только эллинисты, сирийские солдаты и чужеземцы двигались по опустошенным площадям: «Иерусалим был чужд своим сынам». В запустении оставлен был и храм. Верные священники и левиты оставили его, а эллинисты весьма мало заботились о нем. Их сборным пунктом было другое место в Иерусалиме, именно Акра. Здесь находился сильный сирийский гарнизон, и здесь же жили эллинисты. Чтобы обеспечить их от всякого нападения, эта часть была обнесена высокими и крепкими стенами и башнями, так что она превосходила своей высотой храм, и в ней находился достаточный запас оружия и припасов.

Между тем, произведенное опустошение привело в огорчение даже Менелая, виновника всех этих бедствий. Для кого он был первосвященником, если не было посетителей храма? Для кого он был предстоятелем народа, если этот народ отвернулся от него? Это было крайне неприятно и невыгодно для него. Чтобы освободиться от этого тяжелого положения, он решился на новый отчаянный шаг, совершенно уничтожить и отменить иудейство, его закон, учение и нравы, и принудить его исповедников принять греческий культ. Антиох, в своем раздражении и в своей ярости, как против иудеев, так и их религии, немедленно принял этот план и приказал привести его в исполнение со всею неумолимостью своего своенравного и безумного характера. Иудейский народ должен был эллинизироваться и чрез это доказать ему свою верность, или, в противном случай, если он будет противиться ему, подвергаться смерти. Всякое противодействие его желаниям для него казалось изменою и сочувствием враждебному для него двору египетских царей. И не только хотел он смирить иудейский народ, но и открыто доказать бессилие того Бога, которому он оказывал такую верность. Для человека, который равнодушно относился даже к богам своих отцов и который вообще не имел никакого страха к Божеству, звучало почти насмешкой над ним, когда иудейский народ, во время кровавых гонений, которым он уже решил подвергнуть его, все еще уповал на Бога своих отцов, надеясь, что Он сокрушит высокомерного нечестивца. Этому Богу Израилеву Антиох хотел сделать вызов и победить Его. Вследствие этого Антиох издал приказ, разнесенный особыми вестниками по всем городам Иудеи, чтобы все иудеи немедленно же прекратили исполнение законов своего Бога и отселе должны были приносить жертву только греческим богам. Повсюду с этою целью поведено было воздвигнуть жертвенники и изображения богов. Чтобы нанести удар иудейству в самое сердце, Антиох приказал, чтобы приносились в жертву нечистые животные, и в особенности свиньи, животные, которые, по закону и по укоренившейся привычке, считались особенно нечистыми (1Мак. 1:17.). Три признака религиозной жизни, которыми особенно резко иудеи отличались от язычников, именно обрезание, соблюдение субботы и воздержание от запрещенной пищи, запрещены были под страхом особенно строгих наказаний (1Мак. 1:43–47). Назначены были и особые чиновники, которым предоставлено было полномочие в наблюдении за исполнением изданного указа. Это были жестокосердые «надзиратели», которые безжалостно карали смертью за всякое нарушение царского повеления.

Приведение царского указа в исполнение началось с самого храма Иерусалимского. Антиох отправил туда одного уважаемого антиохийца ⁴²⁶, чтобы посвятить храм олимпийскому Зевсу, признаваемому всеми греческими племенами богу. Это посвящение или, вернее, осквернение храма уполномоченный совершил с такою обрядностью, которая рассчитана была на то, чтобы сердце верных, или, скорее, сердце всего народа, в котором эллинисты составляли только незначительную часть, пронзить и растерзать, так сказать, острием меча. На жертвеннике во дворе принесена была в жертву свинья, кровью которой окроплен был самый жертвенник и в святом святых скала, которую Антиох принял за изображение Моисея; мясо ее было сварено, а вместе с ним сварены были и листы из Торы или Св. Писания евреев. Сваренная, таким образом, свинина должна была служить предметом пищи для так называемого первосвященника Менелая и других иудейских эллинистов. Свиное мясо, по укоренившейся привычке, конечно возбуждало в них отвращение, но они вынуждены были победить его в себе. Свиток Торы, найденный в храме, антиохиец, правда, не осквернил, а только сжег, так как этот проповедник нравственной чистоты и человеколюбия, по мнению Антиоха и его избранных советников, содержал в себе учение о человеконенавистничестве. Это было его первое огненное крещение. Затем на жертвеннике воздвигнуто было изображение Зевса, эта «мерзость запустения», и ему приносилась жертва.

Так храм Иерусалимский, единственное место истинной святости на земле в древнем мире, был вполне осквернен, и хорошо, что он еще не сделался местом собрания распутников, которые только в его пристройках предавались распутству и разврату с своими гнусными подругами. Бог Израиля, по-видимому, вытеснен был из него Зевсом Эллады. Правда, храм и раньше часто был оскверняем безобразными идольскими изображениями. Цари Ахаз и Манассия широко раскрывали его двери для ассирийского язычества. Но они делали это отчасти по неразумию и неведению, не зная закона и различия между собственной и чужой религией так как верили в высшее могущество ассирийских богов. Менелай и его сотоварищи, напротив, столь же мало верили в Зевса, как и в Бога Израилева. Они хотели совершенно уничтожить иудейскую народность, но так как с этою народностью тесно связаны были своеобразное богопочитание и храм, то они и совершали это осквернение с полным сознанием и преднамеренною целью. Но как отнесся к этому беспримерному оскорблению иудейский народ? Как он отнесся к строгому указу бессердечного царя и мерам его надзирателей лишить его национальности и отнять у него Бога? Во всяком случае, он подвергнут был тяжелому роковому испытанию. Он должен был порвать не только с своим прошлым, но и с своими глубочайшими началами жизни. Смерть от руки палача угрожала всем тем, которые открыто исповедовали иудейство. Они не смели называть себя даже иудеями, и, по-видимому, не могли более говорить на собственном языке (2Мак. 6:6; 1Мак. 1:41).

Но иудейский народ победоносно выдержал это страшное испытание и запечатлел свой завет с Богом и преданность своим законам мученическою кровью. Иудеи, которые рассеяны были в сирийских и финикийских городах и, живя в ближайшем соседстве с греками, по необходимости принуждены были входить с ними в различным житейские отношения, правда, преклонили свою голову, приносили, для видимости, жертвы греческим идолам и скрывали или отвергали свою религию. Но и между ними были такие истинно верующие, которые своею жизнью запечатлели свидетельство в пользу истины своего учения. В самой Антиохии, пред глазами яростного царя, один девяностолетний старец, Елеазар книжник, потерпел за свою мужественную стойкость мученичество, «оставив в смерти своей не только юношам, но и весьма многим из народа, образец доблести и памятник добродетели» (2Мак. 6:27, 28, 31). Ему последовала одна вдова, мать семи сыновей, которые все также приняли мученичество за свою преданность вере, призывая праведный гнев Божий на лютого царя-мучителя.

В Иудее кровавое гонительство увеличивалось день ото дня. Поставленные Антиохом надзиратели, для исполнения его повелений, обратили свое внимание на селения, куда бежали жители Иерусалима. Здесь они также, по своем прибытии, воздвигали жертвенники и требовали от имени царя, чтобы население приносило Зевсу свиней в жертву и вкушало их мясо, и если наступала суббота, то оскверняли ее работой. В особенности настаивали они на том, чтобы в каждом месяце языческими жертвоприношениями праздновался день, с которым совпадал день рождения Антиоха. В праздник Дионисия или радостный день открытия бочек вина, который уже и иудеи давно привыкли встречать винопитием и подарками друзьям, они были принуждаемы теперь, по примеру греков, надевать себе венки, делать торжественные процессии и издавать дикие выкрики распущенной радости в честь греческого бога вина. Лишь только подобный надзиратель приходил в известное поселение или областной город, и созывал народ, требуя от него, чтобы он как-нибудь подтвердил свое отпадение от иудейства, то он находил лишь весьма немногих. Большинство немедленно же предавалось бегству и искало убежища в пещерах и ущельях иудейских гор, или в пустынной местности близ Мертвого моря. Это противодействие еще более разъярило Антиоха, и он издавал повеления за повелениями, угрожая самыми жестокими наказаниями непослушным. Вследствие этого и надзиратели удвоили свою гонительную ревность. Где только они находили свитки Торы, они яростно разрывали их, часто сжигали и убивали тех, которые, к утешению и подкреплению себя во время этого кровавого гонения, читали их. Все молитвенные и учебные дома в стране были разрушены ими, и если они находили где слабых женщин после родов которые, вследствие отсутствия мужчин, сами обрезывали своих новорожденных сыновей, то изверги хватали их вместе с только что рожденными детьми за шеи и вешали на городской стене (1Мак. 1:60; 2Мак. 6:10).

Но все эти жестокости не только не устрашали народа, а даже делали его еще тверже в своей вере. Смерть для многих потеряла свой ужас. Некоторые предпочитали умереть, чтобы только не есть запрещенного мяса. Эту стойкость и это душевное мужество поддерживал кружок строго религиозных хассидеев, составлявших собою союз благочестивых людей, образовавшихся из назореев. Некоторые из ревностных лиц из этого кружка тайными путями проникали в города и деревни, созывали жителей, с пламенным убеждением говорили им, что Бог еще не оставил Своего народа и окажет ему в свое время неожиданную помощь, увещевали их к стойкости и укрепляли колеблющихся. Действие их проповеди было тем сильнее, что им предшествовали примеры мужества, прямо смотревшего в глаза смерти. Но скоро сирийские надзиратели в Иерусалиме узнали, где собственно был источник этого непреклонного упорства иудеев; о проповеди хассидеев им, вероятно, донесено было некоторыми отчаянными эллинистами. Немедленно же начальник гарнизона, фригиец Филипп, отправился с своим отрядом разыскивать место убежища этих проповедников, в полной надежде, что с погашением этого главного очага противодействия легче будет подчинить и самый народ. В одну субботу он приказал своим солдатам оцепить пещеры, в которых тысячами скрывались мужчины, женщины и дети, потребовал, чтоб они вышли и подчинились приказанию Антиоха, и обещал им под этим условием пощадить жизнь. На это требование, все они единогласно отвечали: «нет, мы не исполним повеления осквернить субботу». Вследствие этого Филипп, приказал своему войску сделать нападение. Хассидеи мужественно смотрели прямо в лицо нападающим, не заботились о самозащите, не двинули ни одного камня с целью заграждения входов в пещеры, чтобы этим не нарушить субботы, а призывали небо и землю в свидетели того, что они невинно предаваемы были смерти. И вот, все эти лица, скрывавшиеся в пещерах, погублены были кровожадной шайкой Филиппа, как посредством костров, разлагавшихся ими у отверстия пещер, так и вследствие проникавшего туда дыма ⁴²⁷. Но такое гонение переступило всякую возможность терпения, и оно послужило началом нового движения, приведшего к низвержению жестокосердого гонителя.

Когда кровавое гонение на иудейский народ дошло до того, что грозило уничтожением всего народа или склонением его к неизбежному, вследствие истощения и отчаяния, ему была оказана неожиданная помощь отважным восстанием. Оно произведено было одним семейством, члены которого отличались благочестием и самоотвержением, вместе с мужеством, умом и предусмотрительностью: это было семейство Асмонеев или Маккавеев. Восстание произвел один седовласый старец с своими пятью мужественными сыновьями, которые навсегда утвердили иудейство, и национальную жизнь народа укрепили на полтора века. Старец назывался Маттафия, сын Иоханана, сына Симеона Асмонея. Он был священник, имел постоянное жительство в Иерусалиме, но вследствие осквернения храма удалился в городок Модин, лежавший в 20 верстах к северу от Иерусалима. Из его пяти сыновей, которые все вместе содействовали подъему народа из его глубочайшего унижения и нашли свою смерть в защите его, каждый носил особое, по-армейски звучащее, по-видимому, на что-то указывающее прозвище: первый его сын Иоанн прозывался Иаддисом, второй был Симон, по прозванию Фасси, третий Иуда – Маккавей, четвертый Елеазар – Аварон и пятый Ионафан, прозываемый Апфус. Этот асмонейский дом, имевший, вследствие пользовавшегося им уважения, многих приверженцев, особенно тяжело чувствовал безутешное положение отечества. Видя богохульства, происходившие в Иудее и Иерусалиме, доблестный старец сказал окружающим его сыновьям: «горе мне! для чего родился я видеть разорение народа моего и разорение святого города, и оставаться здесь, когда он предан в руки врагов и святилище в руки чужих? Для чего нам еще жить? И разодрал Маттафия и сыновья его одежды свои и облеклись во вретища и горько плакали» (1Мак. 2:6–14). Но свое участие в народном горе они не ограничили слезами и решились оказать помощь или погибнуть за свое дело. Когда один из сирийских надзирателей, по имени Апеллес, прибыл в Модин, чтобы и там требовать от жителей идолослужения и отпадения от истинной веры, то на собрание явился и Маттафия с своими сыновьями и своими приверженцами. Когда от него потребовали, как наиболее уважаемого лица, показать пример послушания царскому повелению, он громко ответил: «если и все народы в области царства царя послушают его, и отступит каждый от богослужения отцов своих, и согласятся на повеления его, то я, и сыновья мои, и братья мои будем поступать по завету отцов наших. Помилуй нас Бог, чтоб оставить закон и постановления! Не послушаем мы слов царя, чтоб отступить нам от нашего богослужения вправо или влево» (1Мак. 2:15–22). Когда один иудей подошел к воздвигнутому жертвеннику, чтобы поклониться Зевсу, Маттафия не мог воздержать себя долее: его ревность воспламенилась в нем, он бросился на отступника и убил его тут же у жертвенника. Его сыновья, снабженные большими ножами, напали на Апеллеса и его отряд, убили их и разрушили жертвенник. Этот поступок решил все дело. Тут дан был пример оставить позорную бездеятельность, выступить на борьбу и не поддаваться более бесславному угнетению. Если смерть угрожала им со всех сторон, то пусть они, по крайней мере, дорого продадут свою жизнь, чтобы мужественным противодействием врагу вынудить у него уважение к угнетаемому народу. После произведенной над надзирателем и его отрядом расправы, Маттафия, обратясь к народу, воскликнул: «всякий, кто ревнует по законе, и стоит в завете, да идет вслед за мною!» (1Мак. 2:27). На призыв мужественного старца отозвались все жители Модина и окрестности, и он искал надежного убежища для них в горах Ефремовых. Здесь он нашел остаток хассидеев, избегших избиения в пещерах и всех тех, которые были вынуждены бежать от гонения. Вследствие этого число решительных защитников отечества и закона возрастало ежедневно. Маттафия не скрывал от них, что им придется выдержать жестокую борьбу, и увещевал их готовиться к ней и не придавать значения жизни. Получив предостережение от некоторых из хассидеев, выражавших сомнение касательно того, можно ли двигать в субботу камни для самозащиты, народное собрание вокруг престарелого Асмонея решило в будущем каждое нападение, если даже оно будет сделано на них в день покоя, отражать вооруженной силой, так как закон о субботе не должен служить препятствием к защите народа и к поддержанию столь необходимого для жизни закона. Хассидеи ничего не имели против этого решения, и они, привыкшие дотоле углубляться в Св. Писание, мужи спокойного, мирного образа жизни, взялись за оружие. Уверенность влиятельных вождей создает отважных воинов. Теперь повторилось то безнадежное положение, которое переживал народ к концу времени судий. Земля находилась под чужеземным игом, как и при начале царствования Саула, жители укрывались в пещерах и ущельях, часть перешла на сторону врага, и только маленькая горсть народа была готова защищать подвергшееся позору отечество, хотя она и не имела оружия и не была привычна к войне. Надежды на победу теперь было даже еще менее чем тогда, так как враг был несравненно могущественнее и, вследствие усовершенствованного военного искусства, был в состоянии одним ударом истребить горсть мужественных повстанцев. Маттафия поэтому остерегался с своим незначительным отрядом предпринимать какие-либо враждебные действия против сирийцев. Знакомый с каждым уголком своей страны, он с своими сыновьями и последователями проникал только в селения, разрушал воздвигнутые идолопоклоннические капища и жертвенники, наказывал державшихся врага жителей, преследовал эллинистов, где только настигал их, и клал печать завета на остававшихся необрезанными детей. Время от времени он мог давать отпор и какому-нибудь слабому сирийскому отряду, если таковой преграждал ему путь. В случае, если начальник гарнизона в Иерусалиме отправлял большой отряд для преследования восставших иудеев, то они скрывались, и их нельзя было найти. Одним словом, Маттафия вел против неприятеля мелкую партизанскую войну, которая возможна только в гористых странах, и тогда способна истомить даже могущественного противника.

Сам Маттафия, однако же, скоро умер, но он не оставил своих последователей без надлежащего вождя: он завещал своему сыну Иуде продолжение своего дела по освобождению своей страны от ига идолопоклонства. Предсмертное завещание престарелого отца одушевило Иуду геройскою ревностью, и он, под именем Маккавея, то есть «молота на врагов», вместе с своими братьями геройски выступил на защиту религии. С выступлением его на передовой пост действия, восстание приняло еще более благоприятный оборот. Иуда был воинственный герой, какого израильтяне не видели со времени Давида и Иоава, но только еще более возвышенного и благородного настроения. Из его геройской души истекала невидимая сила, которая всех собравшихся вокруг него наполняла бесстрашием смерти и жаждой подвигов. Он был в то же время одарен проницательностью полководца: мог предпринимать борьбу в определенный час, пользоваться слабостью врага и обманывать его мнимыми нападениями. С одной стороны, он «похож был на льва в своем гневе», а с другой – на голубя в кротости и сердечной простоте. Богу и закону он предан был всей душой, наподобие тех великих мужей, которыми славилась прошлая история Израиля. Он полагался не на свой меч, а на божественную помощь, которую он призывал при каждой решительной битве. Иуда Маккавей был истинно израильский герой, который прибегал к кровопролитию только в нужде, чтобы опять завоевать попранную свободу и вновь восстановить упавший дух народа. Своим геройством он придал свое имя целой эпохе. Маккавейские войны в позднейшее время служили даже образцом у иных народов. Сначала и Иуда продолжал только военные приемы своего отца, выступал тайно или ночью, чтобы наказать отступников, привлечь к себе колеблющихся и наносить незначительный вред небольшим сирийским отрядам. Но по мере того, как число его приверженцев постоянно возрастало, вследствие присоединения к нему тех, которые дотоле, из любви к спокойной жизни, признавая по внешности повеления, и, отвергая иудейство, теперь воспламенились к борьбе, а также и тех, которых жестокость и опустошение со стороны Антиоха совершенно исцелили от их безумной преданности эллинизму, – Иуда осмелился выступить на открытую борьбу против сирийского отряда, двинувшегося на него во главе с военачальником Аполлонием. Этот последний, на борьбу с иудейскими повстанцами, двинул и гарнизонные отряды из Самарии, подкрепив их и другими отрядами, так как ему казалось весьма опасным совершенно лишать военных сил Иерусалим или, вернее, Акру. Это была первая открытая битва, которую принял Иуда, и он выдержал ее счастливо (166 г.). Военачальник Аполлоний был убит, а его солдаты пали ранеными на поле битвы или искали спасения в бегстве. Как ни незначительно было по численности побежденное сирийское войско, однако же, эта победа придала новую уверенность поборникам иудейства. Они в первый раз взглянули в глаза жестокому врагу, мужество их выстояло при этом, и они увидели в этом добрый знак того, что Бог не оставил Своего народа, а окружает их невидимою помощью. Выпавший из рук Аполлония меч взял сам Иуда и сражался им во всех последующих битвах до последнего своего издыхания (1Мак. 3:12). Продолжавшаяся затем борьба могла по временам оказываться и несчастною для патриотов, производя временное уныние в их душе; но дело их было настолько правое, что поборники иудейства немедленно же после этого оправлялись и всецело полагались на всемогущую помощь истинного Бога, и их надежда скоро оправдалась тем, что на их долю выпала новая блестящая победа. Сирийский полководец Сирон в том же году выступил против Иуды с большим войском, с целью подавить его отряд превосходством своих сил. С ним отправились и предательские эллинисты, чтобы провести его более удобными путями в горы, где скрывались повстанцы. Когда иудейские патриоты впервые увидели это огромное войско на возвышенности Вефорова, где разбит был лагерь Сирона то они в отчаянии вскричали: «как можем мы в таком малом числе сражаться против такого сильного множества?» Между тем Иуде удалось утишить их страх, и он напомнил им о тех драгоценных благах, которые они должны были защищать, именно свою жизнь, своих детей и свои законы. Воодушевив так своих воинов, Иуда приказал своему отряду с отвагой двинуться на сирийцев, и разбил их на голову. 800 воинов Сирона остались на поле битвы, а остальные бежали к западу, в страну филистимлян (1Мак. 3:13–24). Эта первая решительная победа Иуды над значительным войском при Вефороне (166 г.) влила иудеям надежду на счастливый исход их дела, а народам страх пред геройством Маккавея, его искусным водительством и твердостью народа.

Но что же между тем делал Антиох, виновник всех этих смятений? Сначала он мало обращал внимания на иудеев, надеясь, что его приказаний будет совершенно достаточно для того, чтобы подчинить их себе и склонить к осуществлению предположенного им плана. Но когда ему доложено было о неудачах его отрядов в борьбе с ними и до его слуха дошло геройское имя Иуды, то он понял, что слишком низко ценил силу их противодействия. Под влиянием накипевшего гнева, его первою мыслью было сразу разделаться с этими беспокойными иудеями, отправить против них большое войско под предводительством опытных военачальников, уничтожить их поголовно и их землю распределить между чужеземцами. Но этого плана он не мог осуществить скоро; у него было весьма немного войска, и притом он должен был прибегать к необходимости нанимать войска. Для этого ему опять требовались деньги, а эти последние все скуднее стекались в его казну; его расточительные расходы далеко превышали все более уменьшающиеся доходы. Подати с иудеев, вследствие открытой борьбы, совершенно не поступали. Иерусалим был опустошен и не мог ничего доставлять, а сельское население равным образом было в открытом восстании против него. К этому присоединились еще и другие затруднения. С востока и севера до него доходили страшные известия. Арсак, его сатрап Парфии, отпал от сиро-вавилонского государства и объявил свой народ независимым. Артаксий, царь армянский, также не обращал более никакого внимания на своего верховного государя Антиоха, а действовал как совершенно независимый царь. Даже и жители Арада и других финикийских городов отказывали ему в повиновении, видя, как он все более предавался странному образу жизни и делал глупости за глупостями. Чрез это его доходы сократились еще более. Чтобы опять пополнить свою казну, он должен был вновь завоевать отпавшие от него народы, а чтоб вести эту войну, он нуждался в деньгах. Так он из одного затруднения впадал в другое. Тем не менее ему все-таки удалось достать столько денег, чтоб навербовать наемное войско на год (1Мак. 3:28). Из навербованных, таким образом, отрядов, он думал половину повести против отпавших земель по ту сторону Евфрата, а половину передал своему доверенному сановнику царской крови по имени Лисию, поставил его своим наместником над землями Евфрата до границ Египта и поручил ему воспитание своего юного сына. Ему же он передал слонов, которых он, вопреки договора с Римом и с некоторою тайною, снарядил для войны, чтобы применить их в борьбе против иудейского народа. По отношению к последнему он совершенно изменил свой план. Он уже больше не думал о том, чтобы еллинизировать этот народ, который с таким упорством стал противодействовать его доброму, как ему казалось, намерению водворить среди него высшую нравственность и возвести его, чрез дарование греческого гражданства, на степень более почетного положения, и даже осмелился с оружием выступить против его войска. Таким своим действием народ иудейский оказался недостойным предполагавшегося для него благодеяния, а поэтому и неисправимым, так как упорствовал в том, чтобы оставаться особым народом, отделенным от всех других народов, и питал против них ненависть, с презрением отвергая всякую мысль о слиянии с ними. Поэтому оставалось только одно сделать с ним – истребить, истребить поголовно. Лисий получил от Антиоха поручение двинуться с вверенным ему войском против Иудеи, и затем, после покорения ее, уничтожить и истребить всякий след Израиля и изгладить всякие следы Иерусалима, истребив самую память о нем из земли, и поселить на место их иноплеменников, разделив самую землю по жребию им (1Мак. 3:35, 36). Этому истребительному плану подлежали и иудейские эллинисты; Антиох отказался и от них. Какое было ему дело до незначительного числа тех, которые рабски подчинялись его повелениям, или даже содействовали им? И они также принадлежали к этому неисправимому племени и не заслуживали его милости.

Как только этот кровожадный план сделался известным, всех иудеев охватил страх и отчаяние, и в особенности тех, которые смешанно жили вне Иудеи между другими народностями. В состоянии ли будет небольшой, хотя и мужественный отряд под предводительством Маккавея выдержать столкновение с многочисленным войском, снабженным притом еще боевыми слонами? По всей стране и по всем городам, куда только дошло известие об этом плане, водворилось полное отчаяние среди иудеев, повсюду раздавались плач и вопли. Но этот неслыханно безумный план истребить весь народ, с мужчинами, женщинами и детьми, который не имел никакой за собою вины кроме той, что он отвергал всякое вмешательство в его внутренние и самые дорогие дела, имел и свою добрую сторону. Он привлек к защитникам отечества массы новых бойцов. Даже и те преданные миру и легкомысленные люди из иудеев, и даже отступники из них, которые раньше совершенно издевались над иудейством, теперь пристали к Маккавеям, потому что для них не оставалось другого выбора. Только эллинисты самого развращенного свойства, вроде Менелая с его партией, все еще держались Антиоха, так как у них не было уже никакой надежды на то, чтобы они могли быть приняты в среду доблестных защитников веры отцов.

Между тем временное положение казалось довольно безутешным. С каждым моментом ожидалось многочисленное сирийское войско, которое должно было самым своим превосходством задавить поборников иудейства. Следовательно, нужно было одушевить весь народ к борьбе и к мужественному терпению. Мужество это и терпение могли быть почерпнуты только в преданиях исторической старины народа, и с этою целью наиболее выдающиеся предания были записаны в книги, как напр. «книгу Есфири», в которой излагалась чудесная промыслительность Божия об иудейском народе в один из самых тяжелых периодов его исторической жизни. В этой книге народ мог читать утешительный рассказ о том, как иудейский народ спасен был от коварства жестокого врага красотой и умом бедной иудейской девицы, сделавшейся, по особому промышлению Божию, царицей могущественного царя. Такая история более всего могла внушить поборникам иудейства мысль о чудесном участии Бога к судьбам избранного Им народа, и убеждение, что Он не оставит его и в теперешний тяжелый час. А опасность надвигалась на иудеев все ближе. Когда Антиох с частью войск отправился на восток (166 год), то его наместник Лисий избрал себе верховным начальником некоего Птоломея, который был областеначальником Кили-Сирии и Финикии, и отдал ему под начальство двух соподчиненных военачальников, Никанора, сына Патрокла, из доверенных лиц царя, и Горгия, опытного в военных делах (2Мак. 8:8–10). Этому последнему дано было поручение двинуться против иудейских повстанцев, и он с своим отрядом, восходившим до 40,000 человек с конницей, двинулся вдоль морской равнины, чтобы проникнуть в самое сердце Иудеи. Самаряне и филистимляне, как давние враги иудеев, немедленно же присоединились к нему. Он настолько был уверен в своей победе, что вызывал к себе торговцев рабами, которые должны были явиться в его лагерь с денежными метками и цепями, для покупки иудеев, полагая при этом продавать их по девяносто человек за талант. Сирийский военачальник находил для себя выгоднее вместо того, чтобы избивать иудеев, продавать их в рабство и из выручки заплатить числившийся на Антиохе военный долг римлянам. Между тем как касательно народа шли такие переговоры, иудейские воины собрались вокруг своего геройского вождя Иуды Маккавея; их числилось всего шесть тысяч человек ⁴²⁸. Прежде чем ввести их в битву, вождь считал необходимым влить в их дух геройское мужество. Он созвал их на торжественное собрание в горном городе Массифе (в двух часах расстояния от Иерусалима). Замечательное повторение в истории! Девять столетий пред тем, пророк Самуил, при подобном же бедственном положении народа, в этом самом месте созывал подобное же собрание, чтобы избрать вождя для борьбы за освобождение, обреченного жестоким врагом на погибель Израиля. Иуда избрал Массифу сборным пунктом потому, что она, после разрушения храма при Годолии, служила для остальных иудеев средоточием, где находился небольшой храм. Так как было невозможно собираться для молитвы в Иерусалиме, потому что храм Иерусалимский был осквернен и занят врагами, и враги жили по близости в Акре, то Массифа и казалось наиболее удобным местом для молитвы. Тут из соседних городов стеклось множество народа, чтобы принять участие в торжественном молитвенном собрании. Даже назореи, которые в определенное время воздерживались от вина и нуждались для снятия с них обета в храме, также прибыли в Массифу. Собрание было проникнуто чрезвычайно серьезным настроением; оно в течение целого дня соблюдало строжайший пост, возложило на себя вретища, и от полноты чувства, к какому только способно бедствующее сердце, молилось Богу о помиловании и помощи. Вынут был свиток Торы, который иудейское войско постоянно имело у себя, и раздавалась жалоба, что Антиох хотел вырвать его из сердца народа, чтобы уподобить их язычникам и идолопоклонникам (1Мак. 3:44–48). При виде первородных десятин, священнических одеяний и в особенности присутствующих назареев в народе пробудились самые горькие жалобы. Что было делать со всем этим, когда храм был недоступен и когда невозможно было даже снять обета с тех, которые приняли его на себя? Между тем Иуда имел в виду не только растрогать народ и довести до глубокого сознания своего положения, но также и наполнить его мужеством и готовностью на самую отчаянную борьбу с жестоким врагом. Он разделил свое войско на четыре отряда и над каждым отрядом поставил трех своих старших братьев. Сообразно с предписанием закона, он велел особым уполномоченным сделать объявление, что тем, которые только что недавно женились или построили новый дом, или насадили виноградник, или у которых недоставало надлежащего мужества, позволялось удалиться из войска (1Мак. 3:55–56). Затем он двинулся против неприятеля к Еммаусу ⁴²⁹, в восьми или девяти часах от Массифы, между Вефороном и Иамнией, там, где западные горы переходят в равнину. Горгий расположился лагерем на равнине близ этого места, так как отсюда ему представлялось легче всего проникнуть в горы иудейские и, таким образом, напасть на самый сборный пункт маккавейского войска. Иуда расположился с своим отрядом к югу от Еммауса на ближайших высотах, чтобы не быть замеченным от неприятелей. Сирийский военачальник задумал напасть на иудеев ночью. Но Иуда Маккавей перехитрил эту военную хитрость. С наступлением ночи, он с своим войском оставил свой стан, по известным ему путям передвинулся к западу и стал, таким образом, в тыл неприятелю. Так как Горгий нашел позиции иудеев пустою, то ему показалось, что они, из страха пред ним, отступили дальше в горы и двинулся в погоню за ними. На это-то именно и рассчитана была военная хитрость Иуды. Он ударил сирийцам в тыл, достиг их лагеря, поджег его и затем бросился на самые войска. Только уже с наступлением дня Горгий заметил, что враг, которого он искал в горах, находился позади его со стороны равнины. Поэтому ему оставалось только поспешно дать приказание одному отряду своего войска остановиться и выступить против иудеев. Между тем Маккавей уже поставил свой отряд в боевой порядок и пламенною речью настроил его к борьбе за отечество, закон и святыню. Его младший брат поспешно прочитал несколько вдохновляющих стихов из Торы и объявил воинам пароль: «помощь Божия». Так как иудейское войско превосходило своею численностью этот отдельный отряд сирийских войск и сражалось с необыкновенным воодушевлением, то оно одержало победу, и неприятель искал спасения в бегстве, причем часть его направилась к северу до Газера, а другая часть к западу до Иамнии, и к югу до Азота. Иуда увещевал своих воинов не бросаться на добычу, так как им предстоит еще борьба с остальными отрядами возвращающегося из гор неприятеля. Скоро затем показались и эти войска, и иудейские воины готовы были вступить с ними в бой. Но дело не дошло до этого. Как только эти и другие сирияне увидали дым, восходящий с места их прежнего лагеря, то они немедленно предались бегству, направляясь к югу в землю филистимскую. «И было в тот день великое спасение Израилю» (1Мак. 4:25). И действительно, победа при Еммаусе, достигнутая умно рассчитанною военною хитростью и стойкою храбростью, имела чрезвычайно важные последствия. Она подорвала силы врага и внушила иудеям самоуверенность в своей способности бороться с хорошо вооруженным и многочисленным войском. Ни конница, ни защищенная шлемами и панцирями пехота не в состоянии были устрашать их затем. Оружие, в котором при начале битвы крайне нуждались иудеи, теперь предавшийся бегству неприятель оставил им во множестве. Вместе с тем им досталась и богатая добыча, так что они «захватили много золота и серебра, пацинтовых и багряных одежд и великое богатство». Победа эта дала им средства и для побед в имевшей продолжаться борьбе. Иуда и весь его народ были охвачены необычайным воодушевлением, и, возвращаясь с поля битвы, «воспевали и благословляли Господа небесного, потому что Он благ и что во век милость Его» (1Мак. 4:23–24).

Но несмотря на одержанную победу, иудеям еще нельзя было выпускать меча из рук; они могли быть вполне уверены в том, что Лисий, которому дано было безумное поручение истребить иудеев, не примирится с нанесенным его полководцу поражением, а примет усиленные меры к тому, чтобы загладить этот позор. Вследствие этого они оставались под оружием и весьма радовались тому, что численность их возрастала и достигла до десяти тысяч человек (1Мак. 4:29). Если была когда-либо священная война, то такого названия более всего заслуживает именно война, веденная Маккавеями. Когда в следующем году (осенью 165 г.) сам Лисий выступил в поход против иудеев с сильным, отборным войском, состоявшим из пехоты и всадников, то он нашел ее защитников еще более мужественными и стойкими. Он не осмелился проникнуть в страну тем же самым путем по приморской равнине, а приказал сделать обходный путь с юга из занятой идумеями области, чтобы оттуда произвести вторжение в Иудею. Свой лагерь он раскинул при Вефсурах, часах в пяти к югу от Иерусалима. Маккавей выступил против него с десятитысячным отрядом; дело дошло до правильной битвы, и дружный натиск иудеев опять восторжествовал над военным искусством сирийских наемных войск. Лисий был разбит и, убедившись в необычайном упорстве иудеев, отступил, утешая себя надеждой восторжествовать, наконец, над ними со временем, когда увеличится его войско. Иудея вследствие этого была совершенно очищена от врагов; только в Акре, в Иерусалиме, продолжали жить еще неисправимые еллинисты, вместе с Менелаем, а, быть может, также и незначительный сирийский гарнизон.

Решительные победы, при Массифе и Вефсурах, совершенно изменили положение дел. Угрожавшая опасность была отвращена. Лисий не мог скоро двинуть новых войск в Иудею, так как у него, как и у его государя, не имелось средств для вербования их. С самого начала религиозного гонения и осквернения храма, прошло почти три с половиною года. После необычайного возбуждения наступило некоторое спокойствие. Этим благоприятным обстоятельством и воспользовался иуда Маккавей с своими приверженцами, чтобы двинуться в Иерусалим и очистить его от водворенной там мерзости запустения. Вид священного города поразил необычайною скорбью его верных сынов, проливавших за его честь свою кровь. Его преступные сыны, отступники от веры своих отцов настолько ослабили и обезобразили город, что его нельзя было и узнать опять. Он походил на пустыню, в которой дерзко двигались только его разорители и ненавистники. В особенности опустошено было святилище: двери в него сожжены, помещения разрушены, повсюду воздвигнуты были жертвенники идолам, и на жертвеннике дерзко возвышались изображение олимпийского Зевса и изображение нечестивого Антиоха. Поборники иудейства, однако же, не могли долго предаваться печали и скорби по случаю опустошения и осквернения народной святыни, а должны были быстро действовать, чтобы не быть застигнутыми при самом деле очищения. Первым их делом было разрушить изображение Зевса и удалить камни, как и другие нечистые предметы из дворов ⁴³⁰. Но они удалили также и жертвенник; вследствие часто совершавшегося над ним осквернения, он казался более непригодным для того, чтобы приносить на нем жертвы истинному Богу. На состоявшемся совещании законников было решено не бросать камни жертвенника вместе с остальными предметами в какое-либо нечистое место, а сложить в одном помещении двора и хранить там, пока не придет ожидаемый пророк Илия и не укажет, что делать с ними. Затем воздвигнут был новый жертвенник из нетесаных камней, высеченных из подземных известняковых слоев. Навешены были новые створки в воротах и поставлены были новые храмовые сосуды, золотой светильник, жертвенник курения и позолоченный стол для хлебов предложения. Все эти священные сосуды были похищены Антиохом; добыча, взятая у его разбитого войска, дала средства к тому, чтобы сделать из нее новые сосуды. В течение трех недель все приготовления были закончены, и ранним утром, в двадцать пятый день хаслева (в ноябре 165 года), совершено было торжественное освящение храма, сопровождавшееся жертвоприношениями и благодарственными молитвами (1Мак. 4:52–54). Освящение совершалось в самом благоговейном и искреннем настроении. Присутствующее одушевлены были благороднейшими и чистейшими чувствами. Время бедственности и страх смерти, тяготевшее над ними в течение трех с половиною лет, теперь свалились с них, и они могли вздохнуть свободно и радостно смотреть в будущее. Освящение это означало собою не только победу слабых над сильными, верных над нечестивцами, но и в особенности победу иудейства над утонченным эллинским идолопоклонством, Бога Израилева над идолами. Праздник освящения продолжался в течение восьми дней, по примеру подобного же праздника, совершавшегося при Соломоне, или, быть может, также с целью возмещения восьмидневного праздника Кущей, совершать который народ долго не мог при тогдашнем тяжелом положении. В нем принимал участие весь народ из всех городов Иудеи; в честь великого события жители Иерусалима зажигали пред своими домами светильники, как символы Торы, которую псалмопевцы называли светом, и которая во второй раз сделалась достоянием народа. Братья Маккавеи, по соглашению с остальными членами верховного совета, сделали одно важное решение для будущего. Отселе ежегодно, в воспоминание освящения храма, должен был совершаться восьмидневный праздник с двадцать пятого дня месяца хаслева. Из года в год все члены дома Израилева должны были праздновать, таким образом, славную победу малой горсти защитников истинной религии над могущественным врагом и вспоминать о восстановлении святыни. Это решение искренно и добросовестно исполнялось впоследствии. С этого времени навсегда установился среди иудеев новый праздник «обновления» храма, который также назывался и праздником огней.

Понятно, что в храме опять введен был прежний порядок, и священники, и левиты опять восстановлены были в своих должностях. Только те члены дома Ааронова, которые принимали участие в идолослужении, были исключены из святилища и связанных с ним почестей и преимуществ. Эта справедливая строгость, однако же, имела вредные последствия и сделала положение дел только еще напряженнее. Священники из среды эллинистов и приверженцев Менелая, получив отказ в принятия со стороны представителей народа, только еще сильнее почувствовали ненависть к национальной религиозной партии и удвоили свою враждебность во время очищения храма. Иуда должен был ставить своих воинов на стражу, чтобы не подвергнуться нападению со стороны эллинистов, и как только миновало время освящения, он приказал обвести гору Сион стеной, защищенной высокими твердыми башнями, и занял ее сильным гарнизоном для защиты ее от внезапного нападения из соседней Биры или Акры. Предполагая, что народу предстоит еще продолжительная борьба, прежде чем окончательно будет завоевана свобода, он позаботился также и о других способах защиты отечества. Так, он приказал укрепить и город Вефсуры, к югу от Иерусалима, из которого в последний раз Лисий старался вторгнуться с своим войском. Город этот должен был также представлять собою и крепость для защиты от нападения идумеев (1Мак. 4:60, 61).

Победы иудейских поборников свободы против хорошо вооруженных сирийских войск возбудили между тем яростную ненависть окружающих народностей к иудейскому народу и побудили их к ожесточенной враждебности против живущих между ними или искавших у них убежища иудеев, так как эти народности или недовольны были их успехами, или даже опасались их господства. Филистимляне с юго-запада, аммонитяне по ту сторону Иордана, и сирийцы и македоняне вообще в окрестностях, – все они одушевлены были одинаковою враждебностью к иудеям, и более всего, по-видимому, идумеи на юге. Вытесненные из своей собственной земли своими врагами навуфеями, они поселились в прежних иудейских областях, частью на западе, где были города Мореша, Адора и друг., и частью на востоке, близ Мертвого моря. Этот округ назывался Акраваттинской Идумеей. Идумеи владели даже Хевроном и мечтали уже о том, чтобы сделаться обладателями всей земли. Как во времена нашествия Навуходоносора, так и во время бедственного положения иудейского народа в царствование Антиоха, они проявили необычайную враждебность по отношение к иудеям, подкарауливали беглецов, оскорбляли их, а некоторых и совсем убивали. Поэтому было в высшей степени важно лишить их способности наносить дальнейший вред. Так как путь к ним был недалек, то Иуда прежде всего и предпринял поход против сынов Исава в Акравиттине, победил их и изгнал их из занимаемой ими местности. Особенно строго Иуда наказал сынов Веана, наиболее злобствовавших против иудеев. Хотя они заперлись от него в башнях, но он взял эти башни и сжег их со всеми бывшими в них. Затем с своим войском он переправился за Иордан. После нескольких сражений, он разбил их, захватил несколько городов и между ними их столицу Равву Аммонову, получившую впоследствии название Филадельфии, а также и укрепленный город Иазер, где хотел найти себе убежище их храбрый вождь Тимофей. Победив здесь всех своих врагов, Иуда с торжеством возвратился в Иудею.

Лишь только иудейское войско возвратилось в Иерусалим, как опять пришли худые известия об угнетении иудейских братьев со стороны их языческих соседей, Как некогда к Саулу, так теперь иудеи в своей бедственности обратились к Маккавею. Те из них, которые жили в Галааде и Васане, отправили к нему письмо, в котором извещали, что против них собрались языческие народы, с целью уничтожить их, и во главе их врагов стоял опять жестокий и храбрый Тимофей. В то же время они сообщали о своих собратьях в области Тов, что враги там избили тысячу иудейских мужчин, увели женщин и детей в плен и расхитили все достояние. Вслед затем прибыли и вестники с разодранными одеждами и письмом от иудеев Галилеи, что им также угрожает смерть от жителей Акко (Птолемаиды), Тира и Сидона. Все они умоляли Иуду поспешить к ним на помощь с своим войском и возможно скорее, так как иначе будет поздно. Ему не было надобности, подобно Саулу, рассылать вестников во все колена и прибегать к угрозам, чтобы собрать войско на помощь угнетаемым собратьям. Войско находилось около него, оно состояло из опытных уже в воинском деле воинов и одушевлено было радостною готовностью положить свою жизнь за спасение несчастных соотечественников. Маккавей разделил свое войско, вверил часть его своему брату Симону для освобождения иудеев Галилеи, а сам, с своим братом Ионафаном, двинулся за Иордан (в Перею) для оказания помощи угнетаемым там собратьям; остальную же часть иудейских воинов он поручил двум вождям для охраны границ Иудеи на западе против вторжения со стороны Филистимской земли, где находилась главная квартира Горгия. Он велел им исключительно занимать оборонительное положение и отнюдь не переходить в наступление.

Симон исполнил возложенную на него задачу быстро и счастливо. Прежде всего, он сделал нападение на Акко, иудейские жители которой подвергались особенно жестокому угнетенно со стороны греков или македонян. Здесь он натолкнулся на неприятельский отряд войска, который был им разбит, рассеян и преследуем до стен этого порта. Эта победа положила конец всему делу. Македоняне других городов не осмелились более выступать против него. Симон поэтому беспрепятственно прошел чрез все поселения Галилеи и области Арбелы, в окрестностях Галилейского озера, собрал живущих там иудеев, и определил выселить их оттуда и затем поселить всех в Иудее. Касательно этого плана он без сомнения заранее уговорился с Иудой Маккавеем, решившимся не оставлять долее своих соотечественников среди окружающих врагов, где они ежедневно подвергались издевательствам и опасностям. Выселенные галилейские семейства поселились в иудейских городах (1Мак. 5:20–23). Иуда Маккавей между тем решился выдержать весьма тягостную борьбу в области Переи. Здесь были, как и в прежнее время, воздвигнуты на высотах твердые укрепления, которые приходилось брать штурмом. На своем пути он опять встретился с упорным неприятельским предводителем Тимофеем. Иуда между тем взял несколько укреплений, Восору, Карнаим, Ефрон и друг., срыл их стены, оставил в покое их жителей, освободил заключенных в одном укреплении иудеев, равно как и иудеев Това, а также собрал всех галаадских иудеев, чтобы переселить их за Иордан и поселить там. Он повел их чрез город Вефсан или Скифополь, языческие жители которого относились к своим иудейским согражданам более мирно и дружественно и не причиняли им никаких неприятностей. Иуда поэтому мог оставить их в этой иудейской местности. Незадолго до праздника Кущей (2Мак. 12:31), возвратился он вместе с массой галаадских переселенцев в Иерусалим. Из всех городов Иудеи собрался народ, чтобы приветствовать победителя и отпраздновать праздник с радостным благодарением. В храме опять раздались благодарственные псалмы и народ Израильский мог от полноты сердца взывать:

„Славьте Господа, ибо Он благ,

Ибо во век милость Его.

Из тесноты воззвал я к Господу, и услышал меня,

И на пространное место вывел меня Господь.

Сей день сотворил Господь:

Возрадуемся и возвеселимся в оный!

Славьте Господа, ибо Он благ,

Ибо во век милость Его“ ⁴³¹.

Немедленно по окончании праздника Иуда двинулся с своим отрядом, чтобы загладить неожиданно понесенный в одном отношении вред. Во время его отсутствия именно два соподчиненных военачальника, которым он поручила охрану земли на западе, Иосиф, сын Захарии, и Азария, вопреки его повелению напали в Иамнии на отряд Горгия, но понесли поражение и были оттеснены до иудейских гор. Поэтому Иуда предпринял военный поход против Горгия, чтобы страхом своего имени и силою своего войска оттеснить его. Сирийский военачальник между тем остановился в Идумее; поэтому Маккавей направил свое оружие сначала против этой именно страны. Он взял Хеврон, находившийся во владении идумеев, и разрушил находившиеся в нем укрепления и башни. Приведенные из Галаада и Товы иудеи храбро сражались вместе с ним. Один товиец, по имени Досифей, бросился на самого Горгия и крепко сцепился с ним, чтобы взять его в плен; но один из фракийских всадников спас сирийского военачальника, отрубив своим мечом руку нападающему (2Мак. 12:35). Так как Горгий с остальным войском бежал в Марешу, находившуюся в нескольких часах к юго-западу от Хеврона, то Иуда последовал за ним, но, по-видимому, не одержал над ним никакой решительной победы. Отсюда иудейское войско направилось против филистимского приморского города Азота, жители которого, по-видимому, подчинились добровольно вследствие чего оно ограничилось разрушением идольских жертвенников и изображений богов. В это время Иуда, по-видимому, подверг должному наказанию и греческих жителей Иоппии. Эти последние, под каким-то предлогом, заманили своих иудейских сограждан на свои державшиеся наготове корабли, и когда они, не подозревая ничего худого, польщенные таким дружественным обхождением, вместе с греками совершали плавание по прибрежью, вместе с женщинами и детьми, то вдруг в числе двухсот человек были побросаны варварами в море и в волнах его нашли себе свою могилу. В наказание за такое злодейство по отношению к своим соотечественникам, Иуда двинулся против Иоппии, поджег гавань и сжег находившиеся там корабли. Завоевать самый город, лежавший на неприступной возвышенности, казалось делом нелегким; поэтому он отступил от него, высказав, однако же, угрозу, что скоро возвратится опять (2Мак. 12:3–7). Также и в городе Иамвии, жители которой также враждебно были настроены к иудеям, он сжег гавань со всеми товарами, какие только находились там (2Мак. 12:8–9).

В то время, как Иуда преображал своих соотечественников из безоружных беглецов, скрывавшихся в пещерах, в презиравших смерть героев, вдохновлял народ духом самопомощи и уверенности в будущем, повсюду смирял и наказывал врагов иудеев, сирийское войско оставалось спокойным, как будто бы все это совершенно не касалось его. Прошел целый год со времени поражения Лисия при Вефсурах и в течение этого года Маккавей и народ не только оказывали открытое сопротивление царю, но и повсюду с оружием в руках нападали на его подданных, не встречая препятствия со стороны его государственного наместника, не оказавшего никакой защиты подвергавшимся нападению. Что могло быть причиною этой бездеятельности Лисия, в руках которого находились бразды правления? Быть может, у него недоставало денежных средств для навербования новых наемных войск, или, быть может, он даже считал иудеев непобедимыми. Во всяком случае, до Антиоха Епифана из разных стран Азии доходили весьма неприятные и тяжелые известия. После приведения к подчинению непокорного наместника армян, Артаксия, он делал поход в Парфию, не достигнув, однако же, там никаких военных успехов и нисколько не пополнив своей пустой казны. Угнетаемый недостатком денег, он предпринял поход на город Сузы, в Елимаиде, чтобы ограбить скопленные им в храме богини Анаиды сокровища. Но жители оказали ему сильное противодействие и принудили его к отступлению. Это был последний его подвиг, и он вскоре затем впал в омерзительную болезнь в персидском городе Таве и в безумстве закончил свою жизнь (в декабре 164 года). Болезнь его, причиненная падением с колесницы, получила необычайное развитие и превратилась в омерзительное гниение, «показуя всем явную силу Божию, так что из тела нечестивца во множестве выползали черви и еще у живого выпадали части тела от болезней и страданий; смрад же зловония от него невыносим был в целом войске. И того, который незадолго перед тем мечтал касаться звезд небесных, никто не мог носить по причине невыносимого зловония» (2Мак. 9:7–11). В таком невыносимом положении в Антиохе пробудились угрызения совести за все прежние злодеяния и особенно за безумные выходки против иудеев и их храма, и он раскаивался в этом отношении. Перед смертью он обратился даже с особым указом к иудеям, в котором, раскаиваясь во всех причиненных им бедствиях, он обещал им в будущем всевозможные блага и милости, если только они окажутся верными его преемнику сыну. «Так этот человекоубийца и богохульник, – заключает библейский историк, – претерпев тяжкие страдания, какие причинял другим, кончил жизнь на чужой стороне, в горах, самою жалкою смертью» (2Мак. 9:28). Перед смертью он вполне обнаружил свое ненормальное умственное состояние, так как он назначил одного из своих доверенных лиц, Филиппа, регентом государства и опекуном своего юного сына Антиоха V, хотя он уже раньше предоставил неограниченное полномочие Лисию. Этим распоряжением он подвергал все свое государство опасности соперничества между двумя уполномоченными, и действительно его предсмертное завещание было роковым для Сирийско-Македонской монархии и вообще дома Селевкидов.

Смерть Антиоха Епифана не принесла с собою какой-либо резкой перемены в положении иудеев. Лисий продолжал самовластно править как и прежде, считал себя уполномоченным опекуном молодого царя Антиоха V Евпатора и не предпринимал ничего против иудеев. Теперь у него было еще более оснований не раздроблять находившихся у него в распоряжении сил, так как ему угрожали два врага. С одной стороны, каждый день мог выступить против него Филипп, с целью заявить предоставленное ему на смертном одре Антиохом Епифаном право быть опекуном молодого царя и регентом государства и вытеснить его, и с другой стороны в Риме князь Димитрий, как известно было Лисию, находившийся в качестве заложника в Риме, добивался у сената и влиятельных лиц позволения возвратиться в Антиохию и занять собственно ему принадлежащий престол. Стоило бы только Риму сказать слово против Евпатора и он погиб бы. Поэтому Лисий и оставался совершенно в бездеятельном состоянии, чтобы не обратить на себя внимания могущественного Рима. Этою бездеятельностью сирийского регента воспользовался Иуда Маккавей, чтобы улучшить тяжелое внутреннее положение своего народа.

Положение иудейского народа в действительности было чрезвычайно странным. В Иерусалиме поблизости были два укрепленных места, из которых враждебные партии ежедневно причиняли друг другу разрушение и смерть. В Акре или Бире, к северо-западу от храма, все еще жили эллинисты с своим первосвященником Менелаем, и они, хотя и оставленные сирийским двором, все-таки продолжали находиться в враждебном отношении к национальной партии и к святилищу. Чтобы сделать их нападения на храм безвредными, Иуда обвел его высокою стеной и снабдил башнями. Откуда эллинисты доставали себе провизии, так как они отрезаны были от окружающего мира и сидели в своем укрепленном замке, – остается загадочным, равно как и то, как они могли поддерживать сношения с своими единомышленниками в других местах. При этом им приходилось употреблять всевозможные хитрости и подземные ходы. Но долго ли было продолжаться этой непрерывной войне двух, столь близко лежащих друг к другу враждебных станов? Иуда Маккавей принял меры к тому, чтобы положить конец такому состоянию вещей. Он предпринял с своими воинами формальную осаду против Акры, воздвиг валы и поставил метательные машины, чтобы метать в стены огромные камни. В такой крайности некоторые эллинисты пытались прорвать цепь осаждающих, чтобы добраться до юного царя Евпатора, принести ему жалобу на свое стеснение и попросить его о помощи. К ним присоединились некоторые из селений, тайно сносившиеся с ними и поэтому бывшие недовольными восстанием народа. Прибыв в Антиохию, они изложили пред молодым царем в своей жалобе, что из-за повиновения повелениям его отца и из-за преданности ему они подвергаются наказанию со стороны мятежников, избиваются и имение их расхищается. Затем они заявили далее Евпатору, или его опекуну, что если еще и Акра впадет в руки маккавейского войска, то повстанцы сделаются непобедимыми (1Мак. 6:19–27), В виду этого при сирийском дворе состоялось совещание, и решено было военной силой подавить восстание в Иудее, пока еще было не поздно. Среди советников поднялся и голос Птолемея Макрона за попытку мирным путем уладить дело, но его обвинили во лжи и изменническом соглашении с иудеями, так что он от печали предпочел принять яд (2Мак. 10:12, 13). И вот опять возгорелось пламя войны (весною 163 года). Для иудеев это было неблагоприятное время, потому что это был субботний год, в который не делалось посевов, и закон субботнего года строго и добросовестно исполнялся иудеями, которые только что жертвовали своею жизнью за свою веру и за свое учение. Вследствие этого, в этом году не было ни посевов, ни жатвы. Население должно было довольствоваться древесными плодами и тем немногим, что давала земля без посева из семян, случайно выпавших во время жатвы в предыдущее годы. Укрепления, находившиеся в их руках, поэтому не могли быть снабжены надлежащими запасами провизии. Лисий, в сопровождении царственного мальчика Евпатора, опять двинулся против Иудеи с сильным войском, состоявшим из пехоты, конницы, а также и из боевых слонов, и по-прежнему решил вторгнуться в нее с юга. Маккавей мог выставить против него лишь несколько тысяч воинов, так как он должен был значительные отряды оставить для защиты городов, храма и Вефсур. Вследствие этого он должен был ограничиваться самозащитой. Первый отпор Лисий встретил в Вефсурах, гарнизон которого храбро отразил нападение, и даже делал вылазки, чтобы разрушать воздвигнутые осадные машины. Но город этот не мог выдержать продолжительной осады, потому что он имел мало запаса провизии, и притом один изменник, некий Родок, из среды защитников города, указал неприятелю тайные пути, которыми подвозились к нему жизненные средства. Мучимый голодом, гарнизон Вефсурский должен был сдать укрепление осаждающему, под условием свободного выхода. Очистив себе дорогу с этой стороны, сирийское войско двинулось на Иерусалим. Тогда Маккавею ничего не оставалось другого, как выступить ему навстречу. Он расположился лагерем близ Воф-Сахаре, неподалеку от Вефсур, и когда дело дошло до битвы, то иудеи опять оказали чудеса львиной храбрости. Один из братьев Асмонеев, Елеазар Саваран, подполз под одного из слонов, в предположении, что находившийся на нем всадник был сам царь, заколол его и задавлен был убитым животным. Но сирийское войско, превосходившее иудеев численностью, победило. Иуда с своим отрядом отступил к Иерусалиму и окопался в храмовом укреплении. Скоро подступили и Лисий, царь и войско, и начали вести правильную осаду против храма, воздвигать валы и метать камни и стрелы из метательных машин. Иуда, однако же, не оставался без противодействия и с своей стороны воздвиг также метательные машины. Так как осада затянулась, то весьма недостаточно сделанный запас провизии был скоро потреблен войском. Мучимые голодом воины мало-помалу стали оставлять твердыни храма подземными ходами и разбегались по стране. Только Маккавей, его три брата и вполне преданные им отряд мужественно выдерживали даже муки голода. Иерусалим или, вернее, последнее убежище, – храм, был близок к падению вследствие недостатка в пище и, быть может, опять к тому же разрушению, какому он уже подвергался во времена Навуходоносора. Тогда он был спасен совершенно неожиданным событием.

Филипп, которого в предсмертном безумстве Антиох Епифан назначил государственным регентом и опекуном своего сына, в течение этого времени собрал себе войска в Мидии и Персии и двинулся на Антиохию, чтобы вырвать власть из рук Лисия. Как только этот последний получил известие в своем лагере о направленном против него походе, ему невольно пришлось подумать о том, чтобы возможно скорее двинуть свои занятые осадой Иерусалима войска против неприятеля. Поэтому он убедил молодого царя заключить с иудеями мир. В пользу этого он выставил то основание, что недостаток в провизии скоро и без того принудит осаждающиеся войска к отступлению. Вследствие этого и заключен был мирный договор (в 163 году), главным условием которого было то, чтобы иудеям предоставлена была неограниченная свобода религии и осталось нетронутым укрепление храма. Царь и его опекун клятвенно обязались исполнить договор, и после этого им отворены были ворота для входа во внешний двор храма. Но вступив в город, они, несмотря на данную клятву, дали своим солдатам приказание разрушить стены и башни, чтобы лишить иудеев их последнего убежища. В других отношениях они не причинили храму никакого вреда и не нанесли ему никакого оскорбления. Лисий должен был спешить против своего врага Филиппа, который между тем уже овладел столицей Антиохией. Так, многочисленные войны Асмонеев закончились все-таки благоприятным результатом. Прежде всего была обеспечена свобода религии и иудеи уже не были принуждаемы более приносить жертвы Зевсу, нарушать свои законы и насильственно эллинизироваться. Но борьба имела еще и другой важный результат. Сирийский двор отнял свою покровительственную руку от эллинистов, и они должны были оставить замок Акру. Менелай, виновник всех невыразимых бедствий, был принесен Лисием в жертву. Он видел в нем главного нарушителя мира и приказал его казнить в Боре (Алеппо), после того, как он в течение десяти лет позорил первосвященство своими преступлениями и злодеяниями. Иасон, который хотя и не доходил до нечестия Менелая, а даже отчасти содействовал восстановлению порядка, уже раньше умер в чужой земле. Преследуемый Антиохом Епифаном и своим другом, навуфейским князем Аретой, изгнанный из своей страны, он бежал в Египет, но и там не нашел себе никакого убежища, и, странствуя из города в город, наконец, нашел себе могилу в Спарте (2Мак. 5:8 и след.).

Так как вследствие заключенного мира между сирийским двором и иудейским народом на некоторое время водворился мир и беспрепятственно мог быть опять восстановлен прежний порядок, то нужно было законным образом опять поставить первосвященника, чтобы по прежнему обычаю он стоял не только во главе храма и священства, но и во главе всего народа. Но кто для этой священной должности и для управления народом достойнее был чем сам Иуда Маккавей? Ему, по-видимому, Антиох Евпатор, или его опекун Лисий, и предоставил это достоинство, тем более, что он уже и без того, в течение двухлетней борьбы после очищения храма, был как бы своего рода первосвященником и правителем народа. В наступившее теперь спокойное время воины могли теперь положить свое оружие, земледельцы заняться обработкой своих полей, книжники – законом и его истолкованием, и кровавые раны народа начали закрываться и заживать. К сожалению, этот спокойный период не был продолжительными. Умы, вследствие партийного разделения и гражданских войн, все еще были в слишком сильном возбуждении, чтобы можно было набросить покрывало забвения на прошлое. Еще оставались открытые и тайные эллинисты, которые ненавидели Иуду и его приверженцев. С другой стороны, Иуда и его единомышленники с большою строгостью относились к тем, которые повинны были в отступлении от отеческих обычаев. Многие из них были изгоняемы из земли и наказываемы за религиозное отступничество, священники из эллинистов не были допускаемы к служению в храме. Эти отверженные и преследуемые конечно ждали только благоприятного случая для того, чтобы отомстить своим врагам, и случай этот скоро представился им. Князь Димитрий, которого Антиох Епифан лишил престола, и который все еще содержался в Риме в качестве заложника (хотя и никто не знал, за кого и за что), воспользовался одним благоприятным моментом для того, чтобы удалиться из Рима и низвергнуть сына похитителя своего престола вместе с его опекуном. Лисий именно сделал одну глупость, заведя у себя приученных к войне слонов и построив себе военные корабли, хотя это и запрещено было ему римским сенатом. В виду такого нарушения римского повеления, Рим отправил в Сирт одного из своих строжайших государственных деятелей, посланника Кнея Октавия, чтобы не только сделать регенту строгий выговор, но и сжечь корабли. Поручение это было приведено им в исполнение без всякого противодействия, за что, впрочем, Октавий был убит одним патриотом в бане, в Лаодикии. Властелины Рима, крайне недовольные антиохийским двором, сквозь пальцы взглянули на то, что Димитрий тайно удалился из Рима, сел на корабль в Триполисе, отправился в Антиохию, склонил на свою сторону народ и войско, и приказал погубить царя Евпатора вместе с его опекуном Лисием. Этой неожиданной переменой, поведшей за собой низвержение некоторых выдававшихся при обоих царях высокопоставленных личностей, воспользовались недовольные иудеи-эллинисты, чтобы принести жалобу на асмонейских братьев и на их приверженцев. Во главе их опять выступил священник, по имени Иоаким, или, по-гречески, Алким, о котором неизвестно, принадлежал ли он к решительным эллинистам или только к полуэллинистам. Во всяком случае, известно, что он был человек честолюбивый, и, с целью достижения цели своего честолюбия, готов был пожертвовать своими убеждениями. Он стремился к первосвященническому достоинству, на которое он, по его мнению, имел более прав, в силу своего происхождения, чем иуда Маккавей, происходивший только из священнического семейства Иоарива. Алким был раздражен тем, что он отвергнут был вследствие своего прошлого, и исключенный из храма, был лишен права служения при жертвеннике. Он и его единомышленники, запасшись, как говорят, значительной суммой золота, отправились к Димитрию, изложили пред ним мрачную картину положения Иудеи, и жаловались на Иуду и его приверженцев, как на виновников всех бедствий, так как они-де только и замышляли о восстании и войне и производили смуты в стране. Вся сила жалобы была направлена против Маккавея, так как пока он будет жив, земля-де никогда не будет наслаждаться миром. Для Димитрия эта жалоба была весьма кстати, так как давала ему случай показать свою власть над этой на половину отделившейся от Сирии страной, пример которой мог действовать соблазнительно и на других. По стопам своего дяди, однако же, он не пошел, и не издавал повелений о новом религиозном гонении. Но поставлением священника по своему собственному выбору, в качестве политического главы страны, он хотел показать себя государем иудейского народа. Чтобы устранить всякое противоречие и противодействие, он послал хитрого, неумолимого военачальника Вакхида с военным отрядом в Иерусалим, чтобы возвести Алкима в сан первосвященника и объявить повеление царя, что он за всякое непослушание своим повелениям будет подвергать беспощадному наказанию. Алким и эллинисты, боявшиеся геройского мужества Маккавея, по-видимому, посоветовали Вакхиду сначала вступить в дружественное сношение с народом и мирными обещаниями и хитростью склонить национальную партию на подчинение своей власти. Вследствие этого сирийский уполномоченный приблизился к Иерусалиму с миром на устах; но этим он отнюдь не обманул Иуды, его братьев и их верных приверженцев. Они были уверены, что дело шло о их жизни и о новом подчинении земли, оставили столицу и опять удалились в горы, чтобы вновь оттуда выступить спасителями отечества в более благоприятное время. Между тем некоторые из его приверженцев (хассидеев) поддались обману. Они доверились Алкиму, так как он происходил из рода Ааронова, или, быть может, потому, что он находился в родственном отношении с одними из уважаемых законоучителей. Многие из уважаемых книжников, быть может, вся корпорация восстановленного верховного совета, передались Вакхиду и Алкиму, уверяли в своей преданности и желании мира, и просили позаботиться об умиротворении земли и положить конец насилиями, приводившими к одичанию. Новый первосвященник с своей стороны дал уверение, что у него имеется то же самое намерение даровать земле мир и благоденствие, и поклялся в этом. Но как только он овладел храмом и городом, так он, или Вакхид, приказали в один день казнить шестьдесят перешедших к нему хассидеев, и между ними был вероятно и дядя Алкима, уважаемый законоучитель Иосия. Это позорное дело, вместе с клятвонарушением, распространило ужас и скорбь по всей земле. Опять, по-видимому, наступили страшные дни Антиоха Епифана и Менелая. Глаза народа опять обратились к Маккавею, все сердца устремились к нему. Многие из тех, которые раньше перешли к партии Алкима, опять отпали от него и стали собираться вокруг асмонейских братьев в Модине.

Когда вслед затем Вакхид в одном местечке, Бефсахаре, неподалеку от Иерусалима, приказал убить и побросать в цистерну трупы многих из тех, кто отказались от Алкима, то вновь воспламенилась междоусобная война (161 год). Мужчины и юноши, любившие свое отечество и свободу, опять стали собираться под знамя асмонейских братьев. Алким, напротив того, привлекал к себе всех честолюбивых, ищущих наслаждений и законопреступников. И вот, опять выступили одна против другой две враждебные партии. Сначала эллинистическая партия была сильнее, так как она опять находила опору в чужеземном войске, которое Вакхид оставил в Иудее и опять поставлено было в Акре (1Мак. 7:33). С этим войском он ходил по всей стране, с целью приводить жителей в повиновение Димитрию и принуждать к признанию своего сана. Но мало-помалу возрастало и число приверженцев Маккавея, и он опять начал враждебные действия против эллинистов, наказывал перебежчиков и наводил такой ужас, что приверженцы Алкима не могли более оставаться в селениях. Вследствие этого они все собрались в Иерусалиме. Как предшественники Алкима, так и он теперь думал найти опору для своего положения скорее при сирийском дворе, чем в расположении к нему народа. Он поспешил в Антиохию, принес новую жалобу на Асмонеев, и опять нашел благосклонное внимание. Царь Димитрий в первом же году своего царствования, своими крутыми и необдуманными действиями, наделал себе много врагов, так что с разных сторон наталкивался на враждебность, причем даже и римляне не относились к нему с благоволением. Поэтому он должен был в особенности ревниво относиться к своему царскому авторитету и думал всякое неповиновение устранить строжайшими мерами. С мятежными иудеями он думал расправиться скоро. Он отправил в Иудею одного из своих военачальников, по имени Никанора, бежавшего вместе с ним из Рима, во главе слонового отряда, чтобы наказать повстанцев с неумолимою строгостью. Этот полководец также считал за лучшее сначала попытаться уладить дело мирным путем, так как он знал, какое Маккавей имел влияние на народ и как он мог воодушевить народ к отчаянной борьбе, при которой победа сделалась бы весьма трудною. Вместе с тем, Никанор хотел и выиграть время, пока не соберутся необходимые для него войска. Мало того, рассказывают, что сирийский военачальник, ближе познакомившись с подвигами храбрости и геройства Иуды, проникся даже к нему уважением и хотел установить примирение между ним и царем. Поэтому он послал к Маккавею трех доверенных лиц: Посидония, Феодота и Маттафию, с предложениями об улажении дела. Эти посланники не неприятны были и для Иуды с его приверженцами, и вследствие этого между ним и Никанором установилось соглашение. Последний, при личном знакомстве с иудейским героем, был настолько очарован им, что посоветовал ему, по водворении мира, жениться, чтобы продолжить свой геройский род и на будущее. Это доброе соглашение крайне обеспокоило Алкима, причем он донес царю, что Никанор играл ложную роль, милостиво относился к царскому врагу Иуде и замышлял даже поставить его первосвященником на место него. Вследствие этого царь послал приказ Никанору прекратить все дальнейшие переговоры, а привести к нему Иуду в оковах в Антиохию.

Иуда между тем уже и сам пришел к убеждению, что ему небезопасно полагаться на дружелюбие, и поэтому он благоразумно удалился в горы. Там Никанор преследовал его с своими войсками. При Хафарсаламе, у границы Самарии, дело дошло до битвы, войско Никанора потерпело поражение и должно было удалиться в Акру. Раздраженный и, быть может, опасаясь того, чтобы это поражение не поставлено было при антиохийском дворе ему в вину в смысле ложной, фальшивой игры, Никанор энергично взялся за продолжение войны. Более всего ему хотелось захватить в плен самого Иуду Маккавея, так как он один заключал в себе целое войско. Поэтому он, отправившись на храмовую гору, издал оттуда повеление, чтобы ему выдан был герой. Когда навстречу ему дружелюбно вышли священники и члены совета и заявили ему, что они вполне верны царю, что и доказывали ежедневным принесением жертв за его благоденствие, то он принял их грубо, насмеялся над ними и угрожающе поднял свою руку против храма, с клятвой, что он предаст его огню, если только не будет выдан ему Иуда. Никанор намеренно делал весь народ и каждого ответственным за это; если только они дорожили святилищем и хотели отстранить его разрушение, то должны были оказать ему содействие при пленении Иуды. Чтобы еще более понудить иудеев к подобной выдаче своего героя, Никанор дал приказание схватить самого почитаемого человека в Иерусалиме, благочестивого Рагеша, или Разиса, который, вследствие общей любви к нему народа, назывался «отцом иудеев», и держать его в качестве заложника, быть может, даже подвергал пыткам, пока не будет выдан ему столь страшный для него герой Иудейского народа. Но Разис при приближении к нему врагов сам лишил себя жизни. Никанор с необычайною горячностью бросился за Иудой в горы, сопровождаемый многочисленным войском; свой стан он разбил при Вефороне. Иуда между тем собрал вокруг себя три тысячи своих храбрейших приверженцев и расположился станом при Адасе. Когда дело дошло до битвы, то иудейская храбрость опять восторжествовала над многочисленностью сирийцев. Никанор, при самом начале битвы, потерял жизнь, а вслед затем и все его войско предалось отчаянному бегству, преследуемое иудейскими воинами. Жители всех городов и деревень, мимо которых бежали сирийские войска, преследовали их, избивали и ни один из них не мог достигнуть Газары, куда направлялось их бегство. Битва при Адасе, в тринадцатый день Адара (160 года), была столь решительной, что день этой битвы навсегда сделался днем победы и радости, подобно дням освящения храма, и еще долго после этого он известен был под названием «Никанорова дня». Голову и руку Никанора, отделенные от его трупа, победители повесили в качестве трофея на стенах Иерусалима (1Мак. 7:49 и след.).

Иуда и его приверженцы опять сделались полными господами Иерусалима, так как Алким уже пред битвой удалился из него. По-видимому, они опять восстановили нарушенный порядок и изгнали приверженцев враждебной себе партии. Но так как Маккавей не закрывал глаз на неуверенность положения и предвидел, что Димитрий иначе отнесется к поражению части своего войска, чем делали это его предшественники в своей растерянности, то он сделал один шаг весьма сомнительного достоинства. Он вошел в связь с всемогущим уже тогда Римом. Он знал, что Димитрий еще не признан был римским сенатом и в Риме обращали внимание на всякую жалобу против него. Вследствие этого он отправил двух владевших греческим языком иудеев, Иуду Евполема, сына Иоаннова, из священнического семейства Аккоса, и Иасона, сына Елеазарова – или прямо в Рим, или к римским делегатам, которые часто путешествовали по Египту, Сирии и Малой Азии, чтобы своим полномочием держать в страхе князей и народы. Но едва его посланные достигли цели своего путешествия, как Иуда опять должен был взяться за меч.

Димитрий, получив известие о поражении Никанора, немедленно же приказал собрать многочисленное войско и двинуть его в Иудею, с безжалостным Вакхидом во главе. Этот полководец двинулся чрез Галилею ⁴³², взял город Мессалоф, который, по-видимому, оказал ему сопротивление, и сжег его. Затем он двинулся далее чрез равнину, избивал всех встречающихся иудеев и в месяце Нисане остановился уже пред самым Иерусалимом. Иуда должен был оставить столицу, так как она, лишенная стен, не представляла более никакой защиты. Но он обратился с призывом к мужчинам и юношам выступить на борьбу за отечество, закон и свободу. На этот призыв отозвались немногие и около него собрался отряд только в три тысячи человек. Быть может, самая многочисленность сирийского войска устрашила всех и поверила в отчаяние, и многие держались в стороне от военных действий, так как Димитрий добивался только подчинения себе, а не принуждал к нарушению совести; а, быть может, причиной этого было и то, что строго благочестивые люди были недовольны Иудой за то, что он прибегал к мирским средствам и искал помощи у язычников. Последнее даже вероятнее, так как отголоски недовольства этим именно поступком асмонеев сохранялись и впоследствии, и, с намеком на него, даже образовалось изречение: «проклят человек, который призывает плоть к себе на помощь; благословен человек, который все свое упование возлагает на Бога». Но какова бы ни была причина подобного безучастия, во всяком случае Иуда имел теперь немного поборников за родное дело. С тремя тысячами воинов он двинулся на юг и расположился станом при Елеасе, так как горы на севере уже не представляли никакого убежища для него. Вакхид преследовал иудейское войско с двадцатью тысячами человек пехоты и двумя тысячами конницы, и раскинул свой лагерь в Верее. При виде этого огромного войска, мужество оставило большинство иудейских воинов. Они настаивали на том, чтобы не вступать в борьбу, а отступить и подождать подкрепления. Напрасно Иуда расточал свое красноречие, чтобы воспламенить их к стойкости. Большинство оставили его и около Иуды осталось всего только восемьсот воинов. С наиболее отважными из этого маленького отряда, он с отчаянною храбростью напал на Вакхида с правого фланга, нанес ему поражение, обратил его в бегство и преследовал до границы Азота. Но остальные иудейские воины не могли выдержать напора левого сирийского крыла, были раздавлены, и когда Иуда возвратился с преследования, то он должен был опять вступить в битву и с этим крылом. Сам он и его сподвижники опять проявили чудеса храбрости. С обеих сторон пало множество убитых и раненых, и битва продолжалась с утра до вечера. Но иудейские воины таяли все более и ничтожный остаток их был окружен неприятелями. Наконец, пал и сам Иуда Маккавей с мечом в руке. Тогда все остальные бежали, а его братья считали счастьем для себя, по крайней мере, то, что они могли спасти труп героя от издевательства и унесли его в безопасное место.

Битва при Елеасе или Верее (в Нисане или апреле 160 года), по-видимому, навсегда погубила все доселе сделанные завоевания. Асмонейская горсть храбрых бойцов была рассеяна. Алким опять занял столицу и храм и мог торжествовать вволю. Но многолетняя борьба Маккавеев не могла остаться напрасною. Она вывела народ из его оцепенения и ободрила его дух. Кровь вышедших из него мучеников исцелила его раны. И действительно, принесенными кровавыми жертвами исцелены были все старые раны. Совне был смыт тот позор, которым покрыто было имя иудеев. Насмешливые греки, почувствовав руку Иуды, не осмеливались более при виде иудеев предаваться издевательствам и иудеям не было более надобности проделывать ребячество олимпийских игр, чтобы добиваться гражданской равноправности. С внутренней стороны, сам народ вновь узнал самого себя и лежащую на нем задачу; он сознал себя опять народом Божиим, призванным к тому, чтобы быть носителем истинного учения, своей религии и своего нравственного закона, и обнаруженною при этом силою показал, что он в состоянии защищать это свое священное достояние. Геройское самоотвержение, примеры изумительного терпения, проявленные во время Маккавейской войны доблестными мучениками, сделались историческим достоянием народа и отселе служили образцом для него в дальнейшей жизни и деятельности.

Иуда Маккавей пал славною смертью героя, но с ним не погибло начатое им дело, которое продолжалось другими его братьями Маккавеями. Между тем в самом положении народа произошла весьма важная перемена. После смерти самого царя-мучителя Маккавеи сделались независимыми правителями страны и были родоначальниками так называемого Асмонейского рода князей, по имени родоначальника Маккавеев, Маттафии Асмонея. Первым представителем этого рода после Иуды Маккавея был второй его брат, Ионафан, который, став во главе народа, успел на некоторое время водворить среди него мир и благоденствие. Как своим управлением, так и своими военными доблестями, Ионафан приобрел такое влияние на народ, что глаза всех были устремлены на него, как на главного спасителя страны, и ему предложен был высокий сан первосвященника. Для новейших понятий избрание воинственного деятеля в первосвященнический сан кажется несовместимым. Но иудейское священство было настолько же воинственным в своем характере, насколько обрядовым в своих священнодействиях, и по ветхозаветному представление отнюдь не было ничего несовместимого в том, что одна и та же рука попеременно владела то мечом или копьем Финееса, то кадильницей или жезлом Аарона.

Вступление Ионафана в первосвященнический сан совершилось с должной торжественностью. Оно состоялось в радостный праздник Кущей, столь часто избиравшийся для торжеств этого рода. С этого времени объединение первосвященнического и гражданского главенства было закончено. Военные подвиги самого Ионафана отнюдь вследствие этого не прерывались. Он вновь укрепил храмовую гору квадратными камнями, предполагая видимо, за невозможностью удалить сирийскую крепость, сделать ее совершенно отделенною от города, причем он воздвиг против нее громадный вал и вновь построил разрушенные части стены по берегу Кедронского потока. Когда сирийский царь Димитрий задумал вновь покорить иудейский народ, то Ионафан заманил его в Филистимскую равнину и там с своими стрелками разбил кавалерию, на которую особенно полагались сирияне, обеспечил за собою Иоппию и Аскалон и сжег древнее капище филистимского Дагона в Азоте. Капище это было превращено в развалины и сожженные трупы тех, кто погибли в нем, долго лежали в нем без погребения. Хотя и не обладая доблестями своего брата Иуды, продолжал, однако же, поддерживать независимость иудейского народа, пока, наконец, не был однажды схвачен сирийским полководцем Трифоном, который, во время одной снеговой бури нечаянно захватив его, увел с собой и предал смерти в одной неизвестной деревне за Иорданом (1Мак. 12:48). Иудеи горько оплакивали смерть своего вождя, но не поддались беспомощному отчаянию. Из благородного рода Маккавеев оставался еще один представитель, Симон, которому немедленно и поручена была должность вождя над иудейским народом.

Симон, последней из пяти маккавейских братьев, не менее прославился своею доблестью и мудростью в управлении. Он сразу же оказался на высоте своего призвания. Немедленно после смерти брата он обратился к своим соотечественникам с пламенным воззванием, в котором приглашал всех соединиться под знамя веры. Ободряя унывавший народ, он сказал ему: «сами вы знаете, сколько я, и братья мои, и дом отца моего, сделали ради этих законов и святыни, знаете войны и угнетения, какие мы испытали. Потому и погибли все братья мои за Израиля, и остался я один. И ныне да не будет того, чтобы я стал щадить жизнь свою во все время угнетения, ибо я не лучше братьев моих. Но буду мстить за народ мой, и за святилище, и за жен, и за детей наших; ибо соединились все народы, чтобы истребить нас по неприязни» (1Мак. 13:2–6). Эта пламенная речь воодушевила народ, и он громким голосом отвечал: «ты наш вождь на место Иуды и Ионафана братьев твоих. Веди нашу войну, и что ты ни скажешь нам, мы все сделаем». Он уже и раньше прославился в борьбе с сириянами, так что провозглашение его вождем одно уже наводило страх на сирийские войска. Первым его делом было отыскание костей своего брата, с целью похоронить их в прадедовской пещере в Модине. На хребте, вздымающемся над Филистимской равниной, местом столь многих славных подвигов и видимом с берега Средиземного моря, Симон, вполне сознавая, что он последний из рода героев, построил памятник, представляющей собою смесь того греко-египетского стиля, который можно видеть в Петре, в долине Кедрона и по Аппиевой дороге. Это было квадратное здание, окруженное колоннадой монолитных столбов, лицевые и задние стороны которых были из белого полированного камня. На этой вершине Симоном были воздвигнуты семь пирамид в память отца и матери и четырех братьев, которые все лежали там, предназначив седьмую для самого себя, когда и для него настанет время. Фасад памятника был украшен барельефом, изображающим сочетание меча, копья и щита, в вечное воспоминание многих славных битв. Памятник этот оставался в полной своей целости до первого столетия и в достаточной сохранности даже до четвертого столетия христианской эры. Но затем все следы его существования и даже самого названия местности исчезли, и только в самое последнее время трудами новейших исследователей открыто местоположение Модина в деревне Модье, и там, среди развалин больших гробничных сводов и сломанных колонн, вероятно, можно видеть и гробницу Маккавеев, так как она, по своему положению и по немногим оставшимся от нее следам, соответствует именно Маккавейскому памятнику.

Но Симон решился воздвигнуть еще и более славный памятник памяти своих братьев, чем гробница Модинская: несмотря на преклонные уже годы, он совершил три великих подвига, достойно увенчавшие славную борьбу Маккавеев. Сирийская партия в иудейской земле имела еще три твердыни, которые, несмотря на все усилия Иуды и Ионафана, еще оставались в руках неприятеля. Одною был Гезер ⁴³³, древняя ханаанская крепость в юго-западной равнине, которая, после долгих превратностей, перешла в руки израильтян, и теперь опять, в этот последний период их исторической жизни, сделалась местом главного гарнизона сириян по большой дороге, ведущей чрез Филистию. Симон решил взять ее из рук неприятеля и, пользуясь недавно пред тем изобретенной македонской военной машиной, сделал на нее неотразимое нападение. Устрашенные жители сдались ему. Все идолы из капищ были уничтожены и в городе поселена была колония иудеев под начальством сына Симонова, Иоанна. Затем была взята и вторая твердыня неприятеля, находившаяся на дороге в Хеврон, именно в Вефсурах. Но решительным торжеством Симона было изгнание сириян из цитадели, которая так долго властвовала над самим святилищем. Это был самый «великий враг Израиля», но теперь, наконец, пришла очередь и до него уступить геройскому мужеству иудеев. Крепость сдалась, и Симон, выгнав неприятелей оттуда, очистил ее от осквернения. Радость по случаю взятия этой наиболее ненавистной твердыни врагов была столь великою, что вступление в нее совершилось с необычайным торжеством. Симон «взошел в нее в 23-й день 2-го месяца с славословиями, пальмовыми ветвями, гуслями, кимвалами и цитрами, с псалмами и песнями, ибо сокрушен был великий враг Израиля». В память этого события установлено было даже ежегодное празднество, которое обыкновенно и проводилось с всевозможными выражениями веселия и радости.

Но эти военные подвиги были еще не главной славой Симона. Если Иуда был, так сказать, Давидом Асмонейского рода, то Симон был его Соломоном, восстановителем мира и свободы. Со времени его управления началась новая эра, первый год независимости, когда народ перестал платить дань, которую со времени персидских царей он платил каждой последующей завоевательной династии. Отселе во всех иудейских контрактах время стало обозначаться по годам и числам, считаемым со времени Симона, «великого первосвященника и военачальника, и вождя иудеев». К его времени относится и одно важное нововведение, именно чеканка национальной иудейской монеты. Эта привилегия формально была дана иудеям Антиохом VII, и хотя, вероятно, были случаи чеканки и раньше действительно данного на это позволения, то все-таки с этого именно времени, с четвертого года управления Симона, монеты носят уже на себе его имя и надписание. Все выступающие на них символы служат указанием мира и благоденствие, которое он водворил в стране и этими символами служили чаша, виноградная лоза, пальмовые ветви, лилия, плодовые кустарники Палестины. Виноградная лоза и лилия в скульптурных эмблемах или в обычном разговоре с этого времени сделались наследием его народа. Позднейшие историки почти с поэтическим восторгом описывают, «как земля покоилась во все дни Симона»; как, следуя более широким взглядам своего славного брата и, таким образом, осуществляя символы, которые он сделал на фамильном памятнике в Модине, он обратил Иоппию порт для кораблей Средиземного моря; как после завоевания трех ненавистных крепостей, вновь оживились заброшенные земледелие и садоводство; как, пользуясь благословенным миром, «старцы, сидя на улицах, все совещались о пользах общественных, и юноши облекались в пышные и воинские одежды» (1Мак. 14:9); как наподобие древних дней, «сидел каждый под виноградником своим, и под смоковницей своею, и никто не страшил их»; как по всей стране под его мудрым управлением преуспевали дела благочестия и благотворительности, беспрепятственно происходило снабжение провизией и укрепление городов, изучение закона и очищение храма. Вместе с тем, нельзя не замечать без глубокого исторического интереса, как судьба иудейского народа с этого времени начала все более и более приходить в соприкосновение с той могущественной державой, которая теперь выступила на обширную завоевательную деятельность на далеком Западе. Еще Иуда Маккавей, во время своей геройской борьбы с восточным врагом, обращал полные надежды взоры на далекий Запад, на могущественный Рим, который возбуждал в нем надежду на помощь против жестокого врага. Самому Иуде не удалось вступить в какие-либо действительные сношение с Римом, но идея его поддерживалась его братьями, между прочим, Ионафаном; но в особенности эта идея нашла деятельного сторонника в лице Симона. Для того, чтобы обеспечить себе союз римлян, Симон отправил в Рим золотой щит, весом в тысячу фунтов. Римляне в свою очередь отправили прокламации многим из царей Востока, во все города монархии, в которой жили иудеи, заявляя о своем признании Симона в качестве князя Иудеи. Внушая иудеям признавать Симона в качестве правителя, они в то же время высокомерно заявляли царям и городам под своим владычеством, что иудеи находятся под их покровительством, равно как и все более захватывающей политики Рима. Благодаря такой поддержке Рима, Симон мог выступить в качестве полноправного государя, и он облачался в такое пышное царственное одеяние, в котором приводил в благоговение даже посланников царей Сирии.

Но над родом Маккавеев как бы висел неумолимый рок, и ему суждено было погибнуть от насилия. Сравнительно блистательное положение Симона в его княжеском достоинстве возбудило зависть у окружающих его лиц. Птоломей, сын Абуда, зять Симона, войдя в тайное соглашение с Антиохом, царем сирийским, составил заговор, с целью захватить в свои руки управление Иудеей. На одном пиршестве в Иерихоне, он изменнически умертвил Симона и его старшего сына, и в то же время старался погубить и младшего его сына, Иоанна Гиркана в Газаре. Но Иоанн, наследовавшей мужество и способность своего рода, избег опасности, явился в Иерусалим, и был единогласно провозглашен первосвященником и правителем страны. Первой его мерой было двинуться против Иерихона, с целью отмстить за низкое убийство своего отца; но Птоломей имел в своей власти мать и братьев Гиркана. Он заперся в одной крепости и выставил этих своих пленников на стене, подвергая их бичеванию и угрожая предать смерти. Благородная женщина увещевала своего сына, несмотря на угрожающую ей опасность, отмстить за своего отца, но Гиркан медлил. Осада затянулась, и, наконец, во время субботнего года он даже совершенно снял осаду с города. Птоломей бежал в Филадельфию, и о его дальнейшей судьбе ничего не известно. Быстрое движение Гиркана расстроило союз между убийцей и Антиохом. Тем не менее, сирийское войско наводнило всю страну. Гиркан был осажден в Иерусалиме, где он низведен был голодом до крайней бедственности. Этим бедствием он принужден был прибегнуть к жестокой мере, – изгнание из города всех тех старых и малых обоего пола, кто неспособны были содействовать защите. Осаждающие отказались дать им пропуск, многие погибли во рвах и на военных валах. Но Антиох оказался умеренным и великодушным врагом; в праздник Кущей он дал городу недельное перемирие, снабдил осажденных животными для жертвоприношения, волами с золотыми рогами и золотыми и серебряными сосудами для храмового служение. В благодарность, народ, сравнивая его с его нечестивым предком Антиохом Епифаном, назвал его Антиохом «благочестивым». Наконец, он заключил и мир, условия которого, хотя и жестокие, были, однако же, лучшими, чем мог ожидать сам Гиркан в своем бедственном и безвыходном положении. Но этому договору страна должна была принять вассальство по отношению к царям Сирии и платить дань за Иоппию и другие города, находившееся в руках иудеев еще со времени предшественников Антиоха, и Иерусалим был освобожден. Гиркан будто бы при этом случае открыл гробницу царя Давида и там нашел три тысячи талантов серебра, которые и послужили ему для поправки своих расстроенных финансов. Через четыре года Иоанн Гиркан получил призыв принять участие в экспедиции в Парфию под предлогом освобождения Димитрия Никатора, брата царя, раньше занимавшего сирийский престол и теперь находившаяся в плену в Парфии. Гиркан возвратился раньше поражения, вследствие которого Антиох потерял и свой престол, и свою жизнь. Димитрий бежал и возвратил себе престол Антиохии. Гиркан воспользовался этим благоприятным обстоятельством для низвержения ига Сирии, и иудейский народ поддерживал свою независимость, пока не вынужден был признать римское владычество, сначала при асмонейской династии, а затем при доме Ирода.

Когда Сирийская монархия всецело поглощена была борьбой соперников, притязавших на престол, мудрый и предприимчивый Иоанн Гиркан не терял случая для расширения своих владений и для усиления своей власти. Он взял Самегу и Медову в за-Иорданской области. Но его величайшим торжеством, которое особенно высоко поставило его во мнении своих соотечественников, было взятие Сихема и полное разрушение самарянского храма на горе Гаризим ⁴³⁴. Храм этот был срыт до основания, и от него не осталось и следа. В течение двух столетий это ненавистное здание оскорбляло взоры всех благочестивых паломников в Иерусалиме. Теперь храм Иерусалимский вновь сделался единственным святилищем, где совершалось поклонение Богу отцов, по крайней мере, в пределах Палестины. Самарянский храм всегда казался посягательством на отличающую иудейский народ веру во всеобщность единого Бога; теперь они были опять бесспорными обладателями как божественного соприсутствия, так и связанного с ним божественного покровительства. После этого оставалось лишь одно соперническое святилище, именно храм Онии в Египте. Хотя палестинские иудеи смотрели на своих египетских собратьев с высокомерным презрением, но вместе с тем и не без внутренней зависти, и быть может, только отдаленность пространства препятствовала развитию такой вражды, какую они питали к самарянам ⁴³⁵.

Между тем Иудея, под мудрым и мужественным управлением Гиркана, продолжала наслаждаться полным миром и благоденствием. Разрушив Сихем, он затем направил свое оружие против Идумеи, подчинил эту страну, принудил древних соперников своего народа подвергнуться обрезанию и принять иудейскую религию, и настолько вполне объединил эти два народа, что название Идумеи с этого времени уже не появляется больше в истории в качестве отдельного княжества. Гиркан поддерживал тесный союз с римлянами и возобновил наступательный и оборонительный договор против их общего врага. В двадцать шестом году своего управления, он решил подчинить область и город Самарию своей власти. Он вверил командование своим войском своим сыновьям Аристовулу и Антигону. Самаряне обратились с просьбою о защите к Антиоху Кизикену, тогдашнему царю Дамаска, который двинулся на помощь к ним, но понес полное поражение со стороны асмонейских братьев. Вместе с шеститысячным отрядом египетских союзников, Антиох сделал вторую попытку избавить эту провинцию от власти иудеев, но не с лучшим успехом. После упорного сопротивления в течение целого года, Самария пала; один из сирийских полководцев сдал иудеям Скифополь и другие города. Таким образом, Гиркан сделался властелином всей Самарии и северной области Галилеи. Город Самария был срыт до основания, вырыты были каналы (так как холм, на котором стоял этот город изобилует источниками), и все место ненавистного города было наводнено и превращено в пруд.

Но торжествуя, таким образом, за пределами своей страны, Гиркан в конце своего управление принужден был бороться со многими неприятностями и разделениями у себя дома. Его государство поделилось на две сильных религиозных и политических партии, именно на партию фарисеев и саддукеев. Вопрос о происхождении этих двух партий крайне темный и запутанный. Маккавеи в значительной степени обязаны были своим успехом первым, являвшимся горячими патриотами, видевшими в вере и преданиях своего народа единственный якорь спасения. Но впоследствии их патриотизм перешел в религиозный фанатизм и мстительность, так что они клеймили всех не соглашавшихся с ними – названием вольнодумцев и неверов. В противоположность им образовалась другая партия – саддукеев, которая отличалась более космополитическим духом, легко мирившимся с чужеземным владычеством и безверием. В последующей истории эти партии жестоко враждовали между собой и иногда предавались столь ожесточенным и опасным раздорам, какими раздирались Греция и Рим в период его республиканского правления. Сначала Гиркан всецело опирался на фарисеев, но в конце своего управление он порвал с этой партией и открыто присоединился к противоположной партии. Причина этого разрыва служит весьма интересной характеристикой иудейских воззрений. Во время одного пиршества, за которым присутствовал глава правящей секты, Гиркан спросил их мнение об общем своем поведении и управлении, в которых, по его заявлению, он руководился великими принципами справедливости и строгою приверженностью к воззрениям их секты. Фарисеи дружно засвидетельствовали о своем одобрении касательно всех его действий, но возвысился один голос, именно голос Елеазара, который нарушил эту общую гармонию замечанием: «если ты справедливый человек, оставь первосвященство, так как ты не имеешь права на него незаконностью твоего рождения». Мать Гиркана, по преданию (хотя, по свидетельству И. Флавия, и ложному), была взята в плен и подвергалась оскверняющим объятиям своего языческого господина. Негодующий Гиркан потребовал суда над Елеазаром за это бесславие. В лице фарисеев он, однако, нашел себе защиту и все дело ограничилось только его бичеванием и тюремным заключением. Гиркан, разъяренный этою неожиданною враждебностью, выслушал представление саддукея Ионафана, который обвинял противную партии в заговоре, с целью подорвать государственную власть, и с этого времени он всецело устранился от фарисейских советов. Этот способный князь правил в течение 29 лет; он построил замок Барис на скале в пределах укреплений, окружающих храмовую гору, на северо-восточном углу которой он и стоял. Впоследствии этот замок при Ироде получил название Антонии.

Гиркану наследовал его сын Аристовул: управление его, хотя и краткое, было ознаменовано многими преступлениями и бедственностью. Его мать, по завещании Гиркана, заявляла притязание на главенство в государстве; он заключил ее в тюрьму и уморил голодом. О судьбе его брата Антигона (самого любимого из его братьев) будет сказано впоследствии, а трех других своих братьев он держал в тюремном заключении. Вскоре после восшествии на престол, он предпринял удачный военный поход и подчинил Итурею, округ при подошве Антиливана, впоследствии называвшийся Авранитидой. Из похода он возвратился, страдая от опасной болезни. Его брат Антигон, вскоре затем закончив завоевание этой страны, по вступлении в Иерусалим, поспешил во всем своем оружии, вместе с своими воинами, выразить свои благочестивые чувства в храме и вознести благодарственные молитвы за выздоровление его брата. Этот невинный акт был перетолкован царицей и гаремом Аристовула в смысле изменнического намерения. Аристовул послал схватить своего брата и привести его к себе безоружным. Изменнические враги Антигона, напротив, передали ему приказ так, будто ему поведывалось явиться во всем блеске своего вооружения, в котором будто бы брат хотел его видеть.

Между тем поставлены были стражи и Антигон, явившийся во всеоружии, был убит в подземной галерее, которая вела из храма в палату Бариса. Аристовул, мучимый терзаниями совести за свое преступление, подвергся рвоте до крови. Раб, выносивший сосуд с этой кровью, случайно споткнулся на том месте, где убит был Антигон и, таким образом, кровь двух братьев смешалась на помосте. По дворцу раздался крик ужаса. Царь, узнав от слуг об ужасном событии, был охвачен такой агонией терзаний совести и ужаса, что испустил дух.

Престол затем перешел к Александру Ианнею; со стороны его младшего брата была сделана слабая попытка захватить престол, но мятежник был схвачен и предан смерти. Правление Александра отличалось больше предприимчивостью, чем успехом, и, быть может, еще счастьем для Иудеи было то, что соседние государства были ослаблены раздорами и взаимной враждой. Египет находился под управлением Клеопатры, вдовы Птоломея Фискона. Кипр управлялся Птоломеем Лафирой, ее старшим сыном и самым ожесточенным врагом. Сирийская монархия управлялась Антиохом Грипом и Антиохом Кизикеном, из которых один имел свой двор в Антиохии, а другой в Дамаске. Иудеи владели всей Палестиной, исключая порта Птолемаиды. Дора и башня Стратонова были в руках Зоила, который находился отчасти в подданстве Сирии. Газа равным образом была независима от иудейского правления. Первою целью Александра было покорить все эти города. Он осадил Птолемаиду. Жители послали просить помощи от Птоломея Лафира, но когда кипрский царь собрал войско в 30,000 человек, птолемаидяне, опасаясь потери своей независимости, отказались допустить их к себе в город. Птолемей обратился на владение Зоила и на Газу. Александр вступил в сношение с Птоломеем касательно мирной сдачи этих мест и в то же самое время с Клеопатрой об увеличении своих сил для того, чтобы изгнать кипрского царя из Палестины. Птоломей, узнав об этой двоякой интриге, двинулся в Иудею, взял Асохис, близ Иордана, в субботу, опустошил страну, и при помощи опытного тактика Филостефана, совершенно разбил Александра, нанеся ему потерю в 30,000 человек, продолжал свое хищничество и для того, чтобы распространить ужас своего имени, будто бы прибегал к самым ужасным жестокостям. Напав однажды на деревню, наполненную женщинами и детьми, он приказал их разрубить на куски и бросить в кипящие котлы, так что ужас этого нашествия каннибалов распространился по всей стране. Иудея погибла бы, если бы не явилось на помощь ей большое войско египтян, под начальством Хелкии и Анании, двух александрийских иудеев ⁴³⁶. Лафир отступил в Кили-Сирию, часть войска Клеопатры преследовала его, а другая часть осадила Птолемаиду. Лафир решился прибегнуть к смелой мере и двинулся на Египет, но был отражен и отступил к Газе. Птолемаида пала и Александр прибыл поздравить царицу египетскую с ее победой. Клеопатра была сильно побуждаема арестовать этого князя и, таким образом, овладеть Иудеей. Но иудей Анания уговорил ее не предпринимать этого дела.

По удалении кипрского и египетского войск Александр опять взял управление в свои руки, но его беспокойный характер втянул его в новые войны, сопровождавшиеся не лучшим успехом. Он сделал нашествие на страну к востоку от Иордана, взял Гадару, но был разбит при Амафе, в которой он захватил сокровища Феодора, князя филадельфийского. Неугомонный государь-первосвященник затем напал на область Газы, взял Рафию и Анфедон, и хотя вынужден был снять осаду с Газы движением Лафира, однако же, в следующем году осадил ее опять. Газа оказала упорное сопротивление. В одно время осаждающие почти потеряли все свое войско, вследствие одной отчаянной вылазки осажденных, но наконец, когда начальник гарнизона Аполлодот был убит вследствие измены, Газа сдалась. Александр сначала, по-видимому, склонен был к милости, но затем позволил своим войскам излить все свое мщение на город. Жители взялись за оружие, но после значительной потери завоевателю удалось совершенно обезоружить и разрушить этот древний город, от которого он оставил лишь груду развалин.

Но самые опасные враги Александра были дома. Фарисейская партия имела в своем распоряжении народную массу, и в праздник Кущей, когда он священнодействовал как царь и первосвященник, против него произошел мятеж. Чернь забросала его лимонами, упрекала его в низости и незаконности происхождения и отрицала у него право на первосвященство. Александр приказал своим войскам напасть на безоружную толпу и среди нее избито было шесть тысяч человек. В предотвращение подобных оскорблений в будущем, Александр воздвиг деревянную стену разделения между двором священников и двором народа, и, с целью устранения повстанцев, собрал отряд телохранителей из чужеземных наемников, главным образом, писидийцев и килинийцев. Затем он во второй раз сделал нашествие на страну к востоку от Иордана, заставил ее платить себе дань, взял Амаф, но опять потерпел полное поражение от Орода, царя аравийского. Иудеи воспользовались случаем произвести восстание и в течение шести лет страна страдала от всевозможных ужасов гражданской войны. Александр сначала имел больше успеха на своей стороне, но затем, когда хотел умиротворить мятежников, они дружно закричали, что сдадутся только под одним условием, чтобы он предал самого себя смерти.

Наконец, теснимые со всех сторон, мятежники просили помощи у Димитрия Евхера, одного из царей Сирии. Александр, всегда несчастный в битвах, был разбит, потеряв всех своих шесть тысяч наемников и множество другого своего войска. Он бежал в горы, но в народе произошел внезапный переворот настроения в его пользу и около него собралось войско до шестидесяти тысяч человек. Димитрий отступил и Александр, овладев всею страною, осадил своих врагов в Бефоме, взял этот город и торжественно двинулся к Иерусалиму. Его мщение было знаменательно и страшно. Во время одного пиршества среди своих наложниц, он публично распял восемьсот человек и пред их глазами избил их жен и детей. Вследствие этой кровожадной жестокости он прозван был фракийцем. Из недовольных им, восемь тысяч человек оставили город, но, под его железным управлением, вся страна находилась в подавленном подчинении. Его иностранная политика в это время была одинаково деятельная. Владение иудеев ко времени его смерти заключали в себе береговую полосу от башни Стратоновой до Ринокоруры, Идумею, Самарию и значительные провинции к востоку от Иордана. В четвертом году после своей победы над мятежниками, Александр Ианней был схвачен смертельною болезнью. Возбужденное и мятежное государство, с его новозавоеванными провинциями, едва ли могло подчиниться слабой власти женщин и детей. Умирающий управитель подозвал к себе свою жену Александру и, видя в этом единственное средство сохранения государства, увещевал ее, чтобы она после его смерти всецело отдалась в руки фарисейской партии, могущественной своею численностью и мятежностью, и еще более вследствие того, что она имела в своем распоряжении весь народ. Затем, после беспокойного и исполненного приключений двадцатисемилетнего царствование, Александр Ианней умер. Его вдова Александра немедленно усвоила ту политику, которую он ей советовал, и отдала управление в руки фарисеев. Последовала быстрая во всем перемена; останкам непопулярного Ианнея были оказаны высшие почести и первосвященство было предоставлено его старшему сыну Гиркану II.

В течение всего управления Александры, мудрость или, вернее, настоятельная необходимость увещание ее умирающего мужа, все более давали о себе знать; престол стоял твердо, вся страна, по свидетельству Иосифа Флавия, наслаждалась покоем, за исключением фарисеев, которые начали гнать и угнетать своих прежних противников. Подкрепив свою партию общим освобождением узников и возвращением ссыльных, они прежде всего напали на Диогена, любимца покойного правителя. Затем они потребовали общественного суда над всеми, кто были причастны к казни восьмисот распятых человек. Александра, будучи не в состоянии противиться этому, принуждена была согласиться; но ее второй сын Аристовул, человек смелый, честолюбивый и преданный интригам, воспользовавшись одним случаем, стал во главе партии, которая, хотя и находившаяся в угнетении, была все еще сильна. Они обратились как к справедливости, так и к милосердию правительницы и указывали на невозможность выдавать верных приверженцев ее мужа мщению их врагов. Вследствие этого она приняла меры спасти их, не оскорбляя фарисеев; им позволено было оставить Иерусалим, и они зачислены были в гарнизоны пограничных городов. С целью чем-нибудь занять беспокойный дух своего сына Аристовула, она отправила его с значительным войском, под предлогом пресечения хищничества Птоломея, управлявшего незначительным княжеством в Колхиде, но с тайною целью захватить Дамаск. Аристовулу удалось достигнуть как цели своей матери, так и своей собственной; он овладел Дамаском и сильно привязал к себе войско. После успешного девятилетнего управления, Александра заболела и умерла, оставив по себе воспоминание, как о женщине мужеской предприимчивости и энергии. Перед ее болезнью, Аристовул тайно бежал из Иерусалима, стал во главе войска, призвал себе на помощь все пограничные гарнизоны, составленные из его собственной партии, и, немедленно после смерти своей матери, быстро двинулся к Иерусалиму. Фарисейская партия, с Гирканом во главе, схватила в качестве заложников жену и детей Аристовула и, поспешно собрав свои силы, встретилась с Аристовулом при Иерихоне. Но войска склонялись в пользу смелого и предприимчивого Аристовула; значительная часть их бежала, остальная пала духом. Младший брат отступил в Иерусалим, а старший был осажден во дворце Барис, пока, наконец, кроткий и бездеятельный Гиркан не согласился уступить государственную власть и удалился, быть может, к лучшему состоянию частного человека. Удар этот был роковым для фарисейской партии.

Но оставался еще враг, потомки которого были более опасными противниками асмонейского дома, чем даже фарисеи. Это был Антипатр, идумеянин благородного происхождения, сын Антипы, правителя Идумеи в управление Александра Ианнея. Антипатр приобрел большое влияние над слабодушными Гирканом в качестве его главного министра. Он пользовался всем, кроме титула государя, да и его мечтал скоро достигнуть. Успехи Аристовула нанесли сильный удар его честолюбивым надеждам. Наконец, после долгих стараний повлиять на Гиркана, представлением ему, будто его жизнь в опасности, Антипатр уговорил его бежать к Арете, князю Аравии. Это княжество постепенно возрасло до значительной силы, и Петра, его столица, сделалась к этому времени великим складочным местом торговли, шедшей из Красного моря и Персидского залива. Арета двинулся против Аристовула во главе пятидесятитысячного войска. Недисциплинированное войско иудеев поколебалось, Аристовул потерпел поражение и бежал в Иерусалим. Там, оставленный равным образом и народом, он заперся в храме, где священники приготовились к защите. Он был сильно тесним Аретой, Антипатром и Гирканом. Во время этой осады случилось два характеристических обстоятельства. Один старец, по имени Ония, славился тем, что во время одной засухи помолился о дожде, и немедленно выпал дождь. Партия Гиркана захотела воспользоваться его могущественными молитвами против Аристовула. Патриотический старец стал на колена и произнес такую молитву, «о Боже, Царь вселенной! так как на одной стороне Твой народ, а на другой Твои священники, то я молю Тебя, дабы Ты не слышал молитв ни той, ни другой стороны к истреблению ими друг друга». Жестокая и разъяренная чернь побила его камнями до смерти.

Второе событие состояло в следующем. Приблизилась Пасха, а между тем в храме не оказывалось никаких животных для жертвоприношений. Осажденные вступили в соглашение с осаждающими, чтобы за известную плату им даны были ягнята для великого национального жертвоприношения. С этою целью они опустили корзины вниз со стен, но вероломные осаждающие, взяв деньги, оставили корзины пустыми, или, как впоследствии с величайшим ужасом рассказывали раввины, нагрузили их свиньями.

Между тем от всех этих неурядиц, крайне истощавших народ, неожиданно явился избавитель, именно в лице военачальника той великой республики, которая в это время стремилась к всемирному владычеству, и, сломив теперь гордость и силу великих западных монархий, притязала на право вмешательства в дела каждого независимого государства. Рим, который до этого времени ограничивался наведением страха на Азию и вообще на Восток отдаленными громами угроз и увещаний, заключая союзы с сильными и выступая покровителем слабых государств, просивших его о помощи, теперь в лице своих консулов и своих соподчиненных представителей выступил прямо на поприще фактического подчинения себе восточного мира. Скавр, соподчиненный начальник Помпея, захватил Дамаск, и соперники, стремившиеся к захвату иудейского престола, старались друг пред другом искать его покровительства: Аристовул предлагал четыреста талантов, Гиркан то же самое. Хищный римлянин колебался, но в руках Аристовула находились общественные сокровища храма, и поэтому лучше всего было склониться на его сторону. Скавр послал приказ Арете снять осаду, и аравийский князь подчинился этому приказу. Предприимчивый Аристовул, поспешно собрав войска, неожиданно напал на него в тыл и нанес ему сильное поражение.

Спустя некоторое время, в Дамаск прибыл и сам Помпей. Царьки и князья со всех сторон стремились выказать ему почтение и великолепными подарками склонить на свою сторону величайшего гражданина римской республики. Подарок царя египетского состоял из золотой короны, стоившей 4000 золотых; подарок Аристовула представлял собою золотую виноградную лозу, стоящую 500 талантов. После непродолжительного отсутствия в Понте и Армении, Помпей возвратился в Сирию, и посланники Гиркана и Аристовула явились пред трибуналом его как своего господина: хитрый Антипатр со стороны Гиркана, а со стороны Аристовула некий Никодим, который выступил только с жалобой на вымогательство римских полководцев, Скавра и Габиния. Помпей назначил открытое следствие по этому делу на следующую весну в Дамаске и, согласно с этим, к этому времени пред судилищем римлянина явились посланники Гиркана, Аристовула и иудейского народа. Народ начал высказывать обвинение против обоих братьев, именно, что они незаконно захватили власть, принадлежавшую единственно первосвященнику, ввели царский деспотизм и низвели свободный народ на степень рабов.

Посланник Гиркана доказывал права своего господина, как старшего по рождению, обвиняя Аристовула не только в незаконном захвате престола своего брата и низведении его в состояние частного человека, но и в совершении безумных хищнических предприятий на суше и на море против всех соседних государств. Дело Гиркана было поддерживаемо более чем тысячью наиболее знатных иудеев, подущенных Антипатром. Со стороны Аристовула указывали на полную неспособность Гиркана, тем более, что его собственные притязания на власть ограничивались тою властью, которою пользовался его отец Александр. С его стороны явилась толпа дерзких юношей, блистательно одетых в пурпур, с развевающимися волосами и богатым вооружением, которые держали себя так, как будто бы они были истинною знатью страны. Но у Помпея была более важная цель в виду, чем улажение дел в Иудее, именно подчинение Аравии с захватом Петры и ее торговли. Он с большой любезностью отпустил обе стороны, в особенности Аристовула, который имел возможность воспрепятствовать его намерениям. Аристовул, догадываясь о выгоде своего собственного положения, старался поставить страну в состояние защиты, но Помпей, по своем возвращении из Аравии, начал принимать более высокий тон. Он собрал свои силы и прямо двинулся в Иудею. Аристовула он нашел запершимся в сильной цитадели на скале, называемой Александрионом, откуда он пытался вступить в соглашение с Помпеем; дважды он выходил из своего укрепленного места с этою целью, но в третий раз Помпей заставил его подписать письменные приказы о сдаче всех его крепостей. Смелый и предприимчивый дух Аристовула не мог вынести бесчестья этой сдачи; слишком высокомерный для того, чтобы уступить, слишком слабый для того, чтобы противодействовать, он в своем поведении обнаруживает известную степень нерешительности и колебания, который справедливее приписывать затруднительности его положения, чем недостатку мужественности в его характере. Он бежал в Иерусалим и там стал готовиться к противодействию.

Помпей двинулся к Иерусалиму, где римляне были поражены восторгом при виде прекрасных пальмовых рощ и садов из бальзамовых кустарников, которые, будучи вывезены сначала из Аравии, с необычайною роскошью принялись в этой области, так что произведение их сделались важным предметом торговли. Когда он приблизился к Иерусалиму, Аристовул, нашедший город слишком поделенным на партии, чтобы оказывать успешное противодействие, предложил ему большую сумму денег со сдачей самой столицы. Габиний выслан был вперед для овладение городом, а между тем главенство в городе перешло в руки более смелой партии, и он нашел ворота запертыми и стены занятыми вооруженным войском. Негодуя на это явное изменничество, Помпей заключил князя в цепи и лично двинулся на Иерусалим. В городе главенствовала партия Гиркана и немедленно встретила римского полководца с оружием в руках. Войско Аристовулово овладело храмом и вместе с священниками отрезало все мосты и дороги, которые соединяли его с городом, и приготовилось к упорной защите. Храмовая гора, обрывистая с трех сторон, была неприступна, кроме как с севера. С этой стороны Помпей и подошел к ней, где однако тоже был крутой спуск, окаймленный высокими башнями. Несмотря на прибытие военных машин из Тира, священная твердыня держалась в течение трех месяцев и пала только благодаря суеверному соблюдению субботы. Римляне скоро заметили, что они могли продолжать свою деятельность без всякого противодействия со стороны иудеев в этот день. Поэтому они регулярно по субботам прекращали свое нападение, но пользовались этим временем для подвоза машин к стенам, для наполнения траншей и для совершение других работ, которые они и производили без малейшего противодействия. По окончании трех месяцев, одна из осаждающих машин разрушила самую большую из башен. Корнелий Фауст, сын Суллы, взошел на развалины и после упорного противодействия и большого кровопролития римляне завладели храмом. Во время этого нападения священники занимались обычным жертвоприношением. Не обращая внимания на ужас, смятение и происходящее вокруг кровопролитие, они спокойно продолжали свое священнослужения. Многие из них были убиты, а многие из более ревностных защитников храма сами побросались вниз с крутизны. Поведение римского полководца возбудило вместе и ужас, и восторг иудеев. Он вошел в храм, обозрел все его части и даже проникнул и осквернил своим языческим присутствием святое святых, в которое позволялось входить только первосвященнику, да и то только однажды в год. К крайнему своему удивлению, он нашел, что это таинственное святилище было совершенно пустым, – в нем не было ни статуи, ни какого-либо изображения символа или божества, которому оно было бы посвящено. В других частях храма он нашел большие богатства, золотой стол и светильник, большой запас драгоценных благовоний и 2000 талантов в сокровищнице.

Все это с великодушием, не менее благородным, как и политичным, он оставил нетронутым, приказал очистить храм от трупов убитых, и назначил Гиркана первосвященником, хотя и без царской короны. Затем, назначив дань, которую должна была платить страна, разрушив городские стены и ограничив владение Гиркана Иудеей, он удалился, захватив с собою Аристовула, его двух сыновей и двух дочерей, в качестве пленников, в Рим.

Александр, его старший сын, во время путешествия бежал, но другой иудейский князь, его второй сын, служил украшением блистательного триумфа победителя. Великодушие Помпея, проявленное им в отношении сокровищ храма, не могло, однако же, изгладить более глубокого впечатления ненависти, возбужденной его святотатственным вторжением в святейшее место. Иудеи с удовольствием смотрели на упадок влияния Помпея, начавшийся с этого времени, и приписывали это падение всецело его святотатственному нечестию. По всему миру они, к счастью для себя, приняли сторону Цезаря, и это направление, которому они последовали из слепой страсти, привело в конце концов к их действительным интересам и доставило им важные привилегии и покровительство от императорского дома.

Сын Аристовула, Александр, наследовал смелость, деловитость и мужество своего отца; он скоро собрал значительную силу и укрепил Махер и Гирканию, и сильную крепость Александрион. Гиркан поспешно призвал римлян себе на помощь. Габиний вступил в Иудею, и, разбив Александра, так как иудеи не могли больше оказывать противодейстния на открытом поле, осадил его в Александрионе. Во время осады, с целью склонить к себе население провинций, Габиний приказал восстановить многие из городов, разрушенных Асмонеями, именно Самарию, Дору, Скифополь, Газу и другие. Между тем мать Александра, которая всегда держала сторону римской партии, своими сношениями с Габинием добилась договора, в котором Александр получал амнистию за свое восстание, под условием сдачи своих крепостей. Как только он подчинился, сам Аристовул и его младший сын бежали из Рима и подняли опять знамя восстания. Но хотя многие из иудеев собрались под его знамя, и он имел достаточное время для того, чтобы вновь укрепить Александрию, однако же, дело кончилось для него худо: будучи жестоко ранен, он был взят и в цепях отправлен в Рим. Мать опять добилась заступничества Габиния и в пользу освобождения ее сына Антигона, которое и даровано было сенатом. Аристовул остался пленником. В промежутке между этими восстаниями, Габиний реорганизовал все управление страны; он лишил первосвященство княжеской власти и основал пять независимых сенатов или синедрионов, согласно с формой великого синедриона из 71 лица, основанного вскоре после плена вавилонского. Местами, где заседали эти синедрионы, были Иерусалим, Иерихон, Гадара, Амаф и Сепфорис. Эта форма управления продолжалась до тех пор, пока Юлий Цезарь не предоставил Гиркану верховное достоинство. Габиний, вместе с Марком Антонием, заявившим свою храбрость во время трех кампаний в качестве смотрителя его лошадей, решился теперь завоевать Египет; но едва он удалил свои войска из Сирии, как беспокойный Александр опять взялся за оружие и заставил немногих оставшихся римлян отступить в сильную позицию на горе Гаризиме, где он и осадил их. По возвращении Габиния, Александр имел смелость выступить против него во главе 80,000 войска, на открытом поле близ горы Фавора. Но несокрушимая римская дисциплина взяла верх над всем, и иудейский князь принужден был обратиться в бегство. Это обстоятельство сильно содействовало утверждению иудеев в своем убеждении, что они находились под особым покровительством Всемогущего, что злейших врагов их народа постигали постоянно бедствие и позор. Габиний, скоро после своего возвращения в Рим, был с позором изгнан за свое хищничество и взяточничество. Вслед затем постигла судьба и Красса в Парфии, почти вслед за его святотатственным ограблением иудейского храма. Когда этот хищный триумвир вступил в Иерусалим на своем пути в этот роковой поход, первосвященник Елеазар пытался удовлетворить его алчность сдачей ему золотого запора необычайной ценности, скрытого под массой бревен, где о существовании его никто не знал, кроме него. Это приношение, однако только раздражило аппетит Красса; он без всякого смущения ограбил все, что пощадил Помпей, даже священную сокровищницу и все, что было в ней, – сумму немалую, так как иудеи, рассеянные почти по всему миру, считали одной из своих религиозных обязанностей отправлять ежегодно приношение на служение в храме. Эта сумма была так велика даже в Италии, что Цицерон, в своей речи в защиту Флакка, даже настаивал на необходимости меры, подобной той, которая принята была его клиентом в Малой Азии, именно запрещения этого обычая, как подрывающего богатство римских провинций. Отсюда определение захвата Красса в храме Иерусалимском в 10,000 талантов, что составит до 15.000,000 рублей золотом (1889г.), быть может, недалеко от истины.

Во время великой гражданской войны, Иудея, как и весь мир, находилась в тревоге и опасении. Цезарь, властелин Рима, отправил Аристовулу приказ произвести диверсию в провинции Палестины. Сторонникам Помпея удалось отравить злополучного князя, и Сципион публично предал казни его доблестного сына Александра в Антиохии, и Гиркан или, вернее, Антипатр под его именем, возвратил себе верховную власть. После смерти Помпея в знаменитой романтической войне, которую Цезарь, отложив на время завоевание вселенной, вел в Египте в пользу Клеопатры, изворотливый Антипатр оказал ему весьма существенные услуги. Он облегчил поход Митридата, царя пергамского, союзника Цезаря, к нему на помощь, и содействовал взятию Целузия, склонил на его сторону египетских иудеев, державшихся противоположной партии, и сам весьма отличился в одной важной битве. Наградой ему было полное восстановление Гиркана в первосвященстве, а ему лично – предоставление прав римского гражданства и назначение прокуратором над всей Иудеей. Первой заботой нового правительства было восстановить стены Иерусалима, лежавшие в развалинах со времени осады его со стороны Помпея; но Антипатр, продолжая пользоваться неспособностью Гиркана и покровительством римлян, скоро назначил своего старшего сына, Фазаила, правителем Иерусалима, а младшего сына, Ирода, правителем Галилеи. Ирод, хотя будучи лишь 15 лет от роду, по свидетельству Иосифа Флавия, начал сразу же обнаруживать свою природную решительность и жестокость характера. Он схватил одного известного начальника разбойников Езекии, бывшего ужасом всей страны, и предал его смерти почти со всей его шайкой. Влиятельные иудеи, ревниво относясь к идумейскому влиянию, убедили слабого Гиркана, что казнь этих разбойников без суда была нарушением закона. Ирод был потребован в Иерусалим к ответу за подобное закононарушение. Он явился вооруженный пред устрашенным синедрионом; ни один голос не поднялся против него, пока, наконец, не встал Самей, человек необычайной честности, который упрекал его за то, что он явился не в смиренном плаще обвиняемого, а облаченный в пурпур и в оружии. К чести Ирода нужно сказать, что впоследствии, когда он избил всех членов синедриона, он пощадил жизнь Самею. Боязливый Гиркан отложил судебное разбирательство и послал тайное внушение Ироду, чтобы он бежал. Ирод нашел себе убежище в Дамаске у Секста Цезаря, у которого он быстро заслужил себе благоволение, и, посредством подкупа, добился даже должности военного начальника в Кили-Сирии. Затем он двинулся против Иерусалима, но по убеждению своего отца, Антипатра, отступил с своим войском.

После смерти Цезаря, великого покровителя Гиркана и вообще иудеев, управление Сирией перешло к Кассию. Республиканец Кассий Лонгин прибыл в Сирию с нарочитою целью собирать легионы и деньги. По его мнению, Иудея представляла собою самый богатый золотой рудник, так как он был свидетелем того, какие большие суммы Красс захватил в храме Иерусалимском. Конечно, Кассий забыл принять во внимание то, что идумейские правители сами научились от римлян собирать сокровища и расточать их. Поэтому, при данных обстоятельствах, отнюдь не легко было собрать даже 700 талантов, которые Кассий приказал доставить себе в самое непродолжительное время. Антипатр должен был вследствие этого, чтобы поддержать добрые отношение с властелинами мира, разделить сбор требуемой суммы между своими сыновьями, друзьями и одним из самых близких друзей Гиркана, Малихом. Первые, в особенности Ирод, проявили удивительную ревность в деле вымогательства от жителей причитающейся с них части денег и быстрой передачи их Кассию. Ирод столь же ревностно добивался благоволения республиканцев, сколько он раньше и после добивался благосклонности их противников. Малих, который хотя и слишком поздно пришел к убеждению, как много зла рабская уступчивость по отношению к Риму причинила Иудее, медлил сбором, частью из сожаления к высасываемым жителям, и частью в ожидании перемены обстоятельств; но Кассий спешил с этим делом, так как каждый новый момент мог лишить его всех полномочий, которыми он теперь наделен был в Сирии. Поэтому он приказал схватить жителей четырех городов иудейского юга, Гофны, Еммауса, Лидды и Фамны, продать их в качестве рабов и конфисковать все их имущество. Так стали повторяться печальные сцены времени слабых израильских царей. Три сына Иуды должны были исполнять рабскую службу в Антиохии и финикийских городах: Тире, Сидоне и Араде. А медлительному Малиху он дал бы почувствовать весь свой гнев, если бы за него не вступился Гиркан и не дал выкупных денег из своего частного имущества, так как Малих был единственный человек, которого Гиркан считал верным себе.

Этот последний из асмонейских князей был человек чрезвычайно кроткий и добрый, и где только мог, он стремился во время смут того времени оказывать помощь своим единоверцам и улучшать их долю. Во время гражданской войны, разразившейся после смерти Цезаря между его убийцами и приверженцами, – войны, в которую в особенности были впутаны провинции Малой Азии и Сирии, Публий Долабелла производил сбор войск в малоазиатских городах Иудеи, в этих городах также должны были подлежать набору. Тогда Гиркан отправил к нему посла Александра, сына Феодора (конечно, не без значительной суммы денег), с просьбой освободить иудеев от военной службы, так как они не могут подлежать ей, не нарушая своей религии, и Долабелла уважил эту просьбу, и разослал по малоазиатским городам, где жили иудеи, окружной приказ освободить их от военного ремесла. При всей своей кротости и своем благородстве, Гиркан страдал чрезвычайною слабостью по отношению к окружавшим его, которые, пользуясь этим, присвояли себе и ту жалкую власть, которою он еще обладал.

Но, наконец, и этот близорукий, несчастный, призрачный правитель понял, что идумеи, под прикрытием горячей служебной преданности ему, заботились исключительно о своих собственных интересах. Он начал поэтому относиться к ним недоверчиво и старался, когда только ему нужна была опора, опираться на Малиха. И несмотря на это Гиркан все-таки еще ничего не знал о том сатанинском плане, который идумейские выскочки именно в это время строили против него. Между Кассием и Иродом именно составлен был план, чтобы Гиркан был низложен, и Ирод признан со стороны римлян царем Иудеи, причем он мог бы опираться и на римские легионы, в случае какого-либо противодействие этому плану. Как ни втайне содержался этот план, однако же, Малих узнал о нем; только он не обладал никакими средствами открыто противодействовать этому плану и должен был равным образом искать себе помощи в тайном заговоре. Во время одного пиршества, данного Гирканом своим верным слугам, он приказал положить яд в сосуд, назначенный для Антипатра, от чего тот и умер. Он полагал, что со смертью этого старого интригана зло будет вырвано с корнем, в чем, однако же, вполне ошибся. Ирод далеко превосходил своего отца как решительностью и дерзостью, так вместе и притворством. Сколько Малих ни старался пред сыновьями Антипатра устранить всякое подозрение в отравлении их отца, сколько слез глубочайшей скорби ни проливал он о смерти этого «благодетеля» иудейского народа, однако же, они, давая вид, что верят его словам, явно замышляли на его жизнь, желая отомстить за смерть своего отца и устранить препятствие для своих честолюбивых планов.

Горячий молодой Ирод думал одним ударом устранить и Малиха, и призрачного князя. Несмотря на предостережение своего старшего, более благоразумного брата, он хотел вторгнуться в Иерусалим с вооруженным отрядом и овладеть столицей. Кассий пред тем поручил ему значительную силу, именно предоставил ему навербованную пехоту и конницу, даже отдал в его распоряжение военные корабли и назначил главноначальствующим над Кили-Сирией. Часть этих войск он и повел против Иерусалима. По совету Малиха, Гиркан отказал ему в позволении вступить в город, но не строгостью повелителя, а под тем предлогом, что при предстоящем празднике Пасхи было бы непристойно вводить языческое войско в священный город, так как этим причинено было бы осквернение жертвы и мог быть нарушен обряд жертвоприношения. Ирод между тем весьма мало смущался подобными соображениями, ночью проник в Иерусалим, и намерен был привести в исполнение свой план. Только он, по-видимому, опасался противодействия со стороны собравшегося на великий праздник народа, а также и стражи, которою окружил себя Малих. Поэтому он на этот раз не предпринимал ничего враждебного.

Все области Римского государства между тем находились в необычайном возбуждении от новой гражданской войны. Каждая страна и каждый князь думал, к какой из враждовавших партий выгоднее было пристать ему. Против Кассия, покровителя сыновей Антипатра, выступил в Сирии цезарганец Долабелла, от которого Гиркан добился освобождения малоазиатских иудеев от военной службы. На него-то, если и не близорукий князь, то, по крайней мере, Малих рассчитывал при настоящих обстоятельствах. Если бы победил Долабелла, то Ирод, как сторонник Кассия, погиб бы. В это именно время знаменитая Клеопатра египетская прислала в Сирию просьбу к Долабелле о присылании ей войска, которое, по всей вероятности, должно было совершить свой поход чрез Иудею. Не пристанут ли к этому войску способные к оружию иудеи? Во всяком случае, самого Гиркана нечего было опасаться, чтобы он мог замыслить или исполнить такой план. Но Малих был вполне в состоянии возбудить Иудею в пользу цезарханцев. Поэтому его боялся не только Ирод, но и дотоле победоносный предводитель республиканцев Кассий, который осадил Долабеллу в Лаодикии. Оба они согласились погубить этого патриота и верного друга Гиркана силою или хитростью. Во время одного пиршества в Тире, куда Малих прибыл для освобождения своего сына, некоторые римские легионеры по повелению Ирода напали на Малиха и убили его. Гиркан, который при вести о смерти Малиха упал в обморок, поверил, однако Ироду, что эта смерть последовала по приказанию Кассия. Несчастный князь был так труслив, что хотя он в сердце оплакивал Малиха, как своего верного друга, однако же, открыто он клеймил названием предателя отечества, вполне заслужившего подобную смерть.

Исполинская борьба в Римском государстве за продолжение жалкой республики или утверждение новонародившейся монархии причиняла вообще иудеям много страданий и скорби. В провинциях то и дело менялись начальники, поставлявшиеся то одной, то другой партией, и все они с беспощадною жестокостью производили денежные поборы и военные наборы. Республиканец Брут действовал в Малой Азии отнюдь не мягче, чем цезарианец Долабелла и Кассий в Иудее. Иудеям в малоазиатских городах приходилось тем хуже, что греки пользовались государственными смутами для того, чтобы угнетать их и даже препятствовать им в религиозном богослужении. Изданные в пользу религиозной свободы иудеев декреты со стороны Лентулла, Цезаря и Долабеллы были совершенно забыты, едва только удалился последний. Иудеи в большом городе Ефесе, которым городской совет запретил соблюдать субботу, и даже за соблюдение своей религии назначил денежный штраф, в этой крайности обратились к пребывавшему тогда в Малой Азии Бруту, и не без труда добились от него позволения жить по своим законам. Брут также не был равнодушен к денежным подаркам, если только они были солидны. Но этот новый декрет о религиозной свободе соблюдался лишь до тех пор, пока Брут не соединился с Кассием для ведения решительной войны против цезарианцев.

После удаление Кассия из Сирии для этой именно войны, патриоты в Иудее старались как-нибудь вырвать власть из рук идумейских братьев, так как их покровитель не мог даже оказывать им содействие. Брат Малиха выступил против них открыто, и не без ведома Гиркана овладел некоторыми укреплениями. Некий Феликс, имевший в своем распоряжении отряд чужеземных воинов, с помощью вооруженных иудеев напал на Фазаила в Иерусалиме. С другой стороны вмешался в дело родственник асмонейского дома Птоломей, князь Колхидский, который женат был на дочери несчастного Аристовула. Этот задумал план провозгласить царем Иудеи своего шурина Антигона, последнего из оставшихся сыновей Аристовула. В пользу этого плана он склонил римского наместника в Сирии, Фабия, и одного из градоначальников, поставленных Кассием, в отмену провинциальных союзов в Сирии и Финикии. Этот союз против идумеев на время, по-видимому, обещал благоприятный успех, тем более что сам Ирод как раз к этому времени заболел. Но лишь только выздоровел Ирод, как задуманный план лопнул, как мыльный пузырь. Идумеи восторжествовали над своими врагами, и Гиркану пришлось увенчать Ирода при его вступлении в Иерусалим победной пальмой ⁴³⁷. Чтобы освободиться от опасения этого могущественного человека, Гиркан хотел как-нибудь привязать его к своему дому, и обручил с ним свою внучку, столь знаменитую по своей красоте и позднее столь несчастную Мариамну. Тут затевался план соединить брачными узами жертвенную овечку с палачем. Александра и ее мать ревностно содействовали этому столь плачевному браку, забывая о том, что отец невесты, Александр, благодаря интригам отца жениха потерял свою жизнь под топором. Вообще счастье столь благоприятствовало идумейцам, что все превратности в тогдашнем политическом мире, хотя, по-видимому, и казавшиеся вредными для них, предоставляли им только все большую силу. Республиканское войско было совершенно разбито при Филиппах. Предводители Брут и Кассий пали: во главе Римского государства стал второй триумвират, состоявший из Октавиона, племянника Цезаря, Антония и Лепида. Ирод и Фазаил трепетали от последствий этого переворота, так как они в свое время весьма ревностно действовали в пользу противников этого триумвирата, и в особенности за Кассия. К тому же иудейские вельможи поспешили в Виоинию, к победителю Антонию, чтобы принести ему жалобу на неистовства идумейских братьев. Но Ирод сумел скоро рассеять собиравшиеся над ним тучи. Он также явился к Антонию с льстивым языком и значительными деньгами, и вследствие этого Антоний припомнил, что раньше он пользовался гостеприимством его отца, Антипатра. К этому, столь благоприятному решению для Ирода, могли склонить Антония еще и ловкость, и податливость столь способного на все человека. Он отказал в жалобе иудейским вельможам и с знаками почести отпустил Ирода. Гиркан не осмеливался возбуждать никакой жалобы против Ирода, и он, при помощи почтенного подарка в виде золотой короны, добился только того, что проданные Кассием в рабство иудеи опять были выпущены на свободу и им возвращены были их земельные владения. Голос самого народа, который то и дело заявлял о себе чрез посольства, был оставляем без всякого внимания. Одно посольство, состоявшее из ста человек, явившихся к Антонию в Дафне, близ Антиохии, этот последний едва удостоил выслушанию и приказал пятнадцать человек из них заключить в тюрьму, причем присутствовавший тут же Гиркан сам, на вопрос Антония, заявил, что идумейские братья- единственно способные к управлению люди. Еще более многочисленное посольство, состоявшееся из тысячи почтеннейших лиц, которые не могли помириться с тем, чтобы народ иудейский отдан был под власть идумейских правителей, добивалось аудиенции Антония в Тире; но они не могли добиться этой аудиенции и были допущены только к его наместнику и Ироду с Гирканом, и при этом частью были избиты римлянами, частью заключены в оковы. Закованных Антоний затем приказал еще предать казни, а обоих братьев назначил правителями Иудеи с титулом тетрархов (четвертовластников).

Между тем еще раз счастье как будто хотело повернуться спиной к идумейским братьям, и опять возвысить упадавший дом Асмонеев. Парфяне, подстрекаемые бежавшим римским республиканцем Лабиеном, совершили, под начальством царского сына Пакора и полководца Барзафарна, счастливый набег на Сирт и Малую Азию, между тем как Марк Антоний проводил время в объятиях обольстительной царицы Клеопатры. Если парфяне уже и без того были враждебно настроены против идумейцев Ирода и Фазаила, как союзников Рима, то они еще более были возбуждены против них Лизанием, сыном находившегося в свойстве с Аристовуловым домом Птоломея, который обещал парфянским военачальникам большие суммы денег, если только они устранят с дороги ненавистных братьев, свергнут Гиркана и предоставят корону последнему представителю Асмонейского дома, Антигону. Парфяне согласились и двумя отрядами двинулись к морскому берегу и затем к Иерусалиму. У горы Кармила к парфянскому войску присоединилось много иудеев, которые заявили желание содействовать им в деле освобождения от ига проходимцев. Отряд иудейских воинов возрастал с каждым шагом; но так как поход парфянского авангарда казался им слишком медленным, то они впереди его двинулись к Иерусалиму и, соединившись с многими иерусалимлянами, эти патриоты осадили дворец Асмонеев. Ироду, находившемуся в то время в столице, удалось вместе с Фазаилом прогнать их, но они бросились на храмовую гору, и низший класс Иерусалимского населения, хотя и не вооруженный, поддерживал отряд, боровшийся за Антигона. Между тем приблизился праздник Кущей и со всех частей Иудеи стремилось в столицу множество народа, который весь становился на сторону Антигона. Сторонники Антигона имели в своем распоряжении все части города, так что идумейская партия ограничивалась дворцом и цитаделью укрепления. Пакор, виночерпий царя, уже подступил к Иерусалиму, но еще не давал решительного слова и мирно относился к идумейским братьям. Он уговорил Гиркана и Фазаила отправиться в качестве посланных к Барзафарну, чтобы с ним уладить спорные дела, но при этом не упустил из вида и Ирода. Когда посланные явились к парфянскому военачальнику в Екдипие (Кезибе), то они немедленно были заключены в оковы. Фазаил сам лишил себя жизни, а Гиркан был удержан в качестве узника, после чего ему обрезаны были уши, чтобы в будущем сделать его неправоспособным для первосвященнического сана. Ирода хитростью также хотели захватить в плен, но он, получив предостережение от некоторых преданных ему лиц, избавился от плена бегством в темную ночь. Вместе с собой он увел и женских членов своего семейства, и свою невесту Мариамну и удалился в крепость Масаду, где он оставил женщин под присмотром своего брата Иосифа, чтобы скрыться оттуда еще далее. Народ провожал его проклятиями. Антигон был немедленно провозглашен царем Иудеи. Призрачного князя Гиркана парфяне увели в Вавилонию. Антигон, под еврейским именем Маттафия, вполне сознавал себя царем: он приказал чеканить монеты с своими еврейским и греческим именами: «Маттафия, первосвященник и община иудеев», а также «царь Антигон», в венке с цветущим стеблем или рогом изобилия, в качестве эмблемы. Парфянские вспомогательные войска отступили; римский гарнизон, который еще оставался в некоторых укреплениях, был уничтожен Антигоном. Так Иудея еще раз была очищена от чужеземных войск и могла на время предаваться сладостной мечте о восстановлении независимости после почти тридцати тяжких лет внутренних потрясений и кровавой борьбы.

Положение дел было в высшей степени благоприятно для Антигона в смысле упрочения своей власти. Римские властелины находились в ожесточенной вражде и войне между собой. Восток, к которому равнодушно относился Октавиан, был для Антония, которому он достался, более любимым местом роскоши и тщеславного блеска, чем полем громкой военной славы. Нежные объятия Клеопатры сделали для него противным суровый лагерь богини войны. Парфяне, на земли которых покушался мощный орел Рима, оказали ему храброе сопротивление. Если бы, следовательно, Антигон сумел поддерживать против идумейского рода и римлян воспламенившийся гнев народа, если бы он также обладал предприимчивым духом своего деда Александра, то сами римляне, вместо того чтобы смотреть на него как на врага, охотно сделали бы его другом или союзником, чтобы с его помощью подготовить затруднение для парфян. Их привязанность к Ироду, основывавшаяся исключительно на своекорыстии, отнюдь не была бы препятствием; они опять стерли бы его в прах, из которого подняли его, если бы только могли ожидать от Антигона тех же самых услуг. Легат Антония, Вентидий, имевший поручение вести войну против парфян, подступил к Иерусалиму только с целью взяточничества, и не приступал к осаде. Для Антигона было бы легко склонять его на свою сторону, как оказалось в действительности легко склонить его подначального полководца Силона, оставленного в Иудее. Горцы Галилеи уже высказались за Антигона и стояли за него с свойственным подобным племенам упорством. Сепфорис в Галилее был обращен приверженцами Антигона в вооруженный лагерь. Храбрый гарнизон Иоппии равным образом держал сторону Антигона. Кроме того, в пещерах Арбелы обитали неутомимые партизаны, которые, хотя и мало полезные в открытой борьбе, однако же, могли быть опасными врагу с тыла. Но Антигон не имел никаких государственных и военных способностей. Он совершенно не умел с выгодою и решительностью воспользоваться теми военными средствами, который в таком обилии предоставлялись ему в распоряжение, так что не было установлено никакой связи между двумя центрами военных действий, галилейским севером и иудейским югом, для взаимопомощи. Вся его деятельность разменивалась на мелочные цели, его преобладающею страстью было чувство мщения по отношению к Ироду и его братьям, и она, вместо поддержки, только ослабляла его энергию. Он не умел возвыситься до того истинно царственного положения, с которого он мог бы чувствовать по отношению к идумейским выскочкам более презрения, чем ненависти. Во время своего управления, продолжавшегося почти четыре года, он не предпринимал ничего великого и решительного. В первом году своего управления, ему приходилось бороться лишь с одним врагом – младшим братом Ирода, Иосифом, который в общем имел в своем распоряжении только 800 человек, притом еще запертых в крепости Масады. Он не мог никогда взять даже этой крепости, чтобы чрез это лишить своего противника последнего опорного пункта.

Во внутреннем управлении Антигон равным образом также не умел склонять на свою сторону влиятельных лиц настолько, чтобы они всецело стали на сторону его дела. Даже вожди синедриона, Шемаия и Авталион, хотя они и не любили Ирода вследствие его безграничной дерзости, были враждебно настроены против Антигона, а чрез них против него равным образом стоял и преданный фарисеям народ. Причину враждебности к последнему асмонейскому правителю трудно объяснить. Не склонялся ли Антигон к саддукейским воззрениям, или не было ли между представителем царской власти и представителем закона какого-нибудь личного соперничества? Неизвестно. За последнее, однако же, говорит один, сам по себе незначительный случай, который дает возможность заключать о недружелюбном отношении между ними. Народ, в день очищения, тесными рядами сопровождал царственного первосвященника по окончании богослужения, как это было в обычае, от храма до его жилища. Но вот, завидев членов синедриона, Шемаию и Авталиона, он совершенно оставил первосвященника, чтобы составить почетную свиту для этих любимых законоучителей. Антигон, досадуя на испытанное унижение, выразил свои чувства по отношению к этим членам синедриона в одном ироническом приветствии, на которое эти последние отвечали царю подобным же оскорбительным образом. Эта натянутость отношений с чрезвычайно влиятельными лицами, вместе с его неопытностью в военном искусстве и в государственном управлении, навлекли на его дом и народ величайшее несчастье.

Совершенно другого свойства был его соперник Ирод, который обладал всем, чего недоставало Антигону. Он постоянно заставлял вновь улыбаться себе счастье всякий раз, как только оно на время изменяло ему. Положение Ирода после ночного бегства из Иерусалима было столь отчаянным, что он, подвергшись к тому же во время своего бегства нападению со стороны иудейского населения, намерен был лишить себя жизни. Его попытка склонить на свою сторону навуфейского князя Малиха, с которым он находился в родственном отношении и союзе, и которому он отдал на хранение сокровища своего семейства, оказалась неудачною. Последний послал ему приказ не вступать в свою область, так как он не хотел раздражать парфян, поставивших Антигона царем. Вследствие этого Ирод одиноко странствовал по Идумейской пустыне, не имея никаких средств, хотя в то же время непреклонно предавался самым широким планам. Он отправился в Египет. Сделанное ему Клеопатрой предложение вступить к ней на службу в качестве военачальника он не принял, так как его думы всецело заняты были мечтой о короне иудейской. Он сел на корабль и удалился в Рим. Между тем, задержанный бурей и непогодой, он прибыл в Рим как раз в самый благоприятный момент, когда Октавиан и Антоний опять соединились между собой по Брундизийскому договору. Ему нетрудно было убедить Антония, как могли бы быть полезны ему его услуги в войне против парфян, и что Антигон, возведенный на престол парфянами, был и останется непримиримым врагом римлян. Антоний был вообще подкуплен ловкостью и умом Ирода. Поэтому он замолвил за него доброе слово пред Октавианом и этот последний не мог отказать ему ни в чем. Быть может, ему удалось убедить и некоторых влиятельнейших иудеев Рима также замолвить за него слово у властелинов столицы. И вот он добился того, что в течение семи дней сенат формально признал его царем Иудеи, а Антигона объявил врагом Рима (зимой 40 года). Это был второй смертельный удар, который Рим наносил иудейскому народу, так как он отдавал его на милость и немилость иноземцу, полу-иудею, идумейцу, который стремился к отмщению за свои личные оскорбления, и за это он должен был платить дань Риму ⁴³⁸.

Ирод, с блистательным успехом достигнув цели своего честолюбия, отказался от тех почестей, которыми наделял его Антоний в Риме, чтобы возможно скорее осуществить достигнутый им титул царя иудейского. Он оставил Рим и высадился в Акко, где друзья, которых он умел приобрести себе, поддерживали его в неминуемой претендентской войне столь необходимыми для него деньгами, и между этими друзьями был богатейший антиохийский иудей Сарамалла, который питал особенную преданность к сыновьям Антипатра. Благодаря этим деньгам, он собрал наемное войско, подчинил себе большую часть Галилеи и двинулся на юг, чтобы освободить крепость Масаду, где его брат Иосиф был жестоко стеснен антигонцами. От римских войск, которые Вентидий послал ему во время его похода против парфян, под предводительством Силона, он имел мало содействия, или потому, что этот военачальник был подкуплен Антигоном, или потому, что он получил тайный наказ не становиться на сторону ни одного из иудейских претендентов, а предоставить им покончить дело собственными силами.

Поэтому они не оказывали ему содействия при осаде Иерусалима; Ирод должен был вследствие этого отступить с юга и перенести войну в Галилею, где он взял Сепфорис и рассеял партизан в пещерах Арбельских. Каким настроением одушевлены были эти последние, показал один старик между ними. После того, как все скрывавшиеся в пещерах партизаны были истреблены огнем и мечем, этот старик убил своих семерых сыновей собственной рукой, обрушился на Ирода с ругательствами за то, что он, человек подлого происхождения, дерзнул посягнуть на царское достоинство над Иудой, и хотя этот последний и обещал ему прощение, низвергся при входе пещеры в пропасть.

При нерешительности римлян, уклонявшихся от энергического вмешательства в войну, последняя затянулась, так как и второй подначальный полководец Махера, которого Вентидий, для видимости, отправил на помощь Ироду в Иудею, не предпринимать ничего решительного. Тогда Ирод увидал себя вынужденным лично отправиться в лагерь Антония, который тогда осаждал Самосату. Ради услуг, который Ирод оказал ему при этом деле, а также подчиняясь дару убедительности в его речи, Антоний поручил одному из своих полководцев, Созию, серьезно выступить с двумя легионами против Антигона и водворить на престоле царя, имевшего за себя римское соизволение. Подкрепленный этим вспомогательным войском, Ирод возвратился в Галилею, но положение дел нашел совершенно изменившимся. Его брат Иосиф, которому он предоставил свое войско, с наказом до своего возвращения не предпринимать ничего, а только удерживать за собою крепость, вступил в открытую битву с Антигоном близ Иерихона, и при этом потерял свою жизнь. Иродово войско было рассеяно, галилеяне находились в полном восстании, а римский полководец Махера относился довольно безучастно ко всему этому. Ирод, вследствие этого, должен был вновь начать завоевание страны, и ему удалось, хотя тогдашняя снежная зима и препятствовала походу, очистить от антигонцев всю страну до самого Иерусалима и отмстить за смерть своего брата. Пылая мщением, он вел эту войну с неумолимою жестокостью; пять городов близь Иерихона с его жителями, числом до двух тысяч, он приказал сжечь за то, что они держали сторону Антигона. С приближением весны он приступил к осаде Иерусалима, отпраздновал пред этим в Самарии, с запачканными кровью своих соотечественников руками, свою свадьбу с давно уже обрученной ему невестой Мариамной, против дяди которой он именно вел кровавую войну. Новобрачная вполне могла предчувствовать, что человек, который теперь переполнен был только чувствами мщения по отношению к остальным Асмонеям, сделается скоро палачом и для нее, и для всего ее рода. При всей своей беззастенчивости он, однако же, после этого оставил свою идумейскую жену Дориду, хотя от нее у него уже родился сын Антипатр.

Как только Созий с многочисленным войском, состоявшим из римской пехоты, конницы и сирийских вспомогательных отрядов, вступил в Иудею, то осада Иерусалима повелась серьезно, хотя время было еще суровое и подвоз жизненных припасов римлянам часто был отрезываем дикими шайками, образовавшимися во время войны и укрывавшимися в горах. Осаждающее войско заключало в себе почти сто тысяч человек и заняло ту же позицию, которую занимал Помпей 27 лет пред тем, именно к северу от Иерусалима, напротив Храмовой горы. Оно воздвигало валы, зарыло рвы, поставило стенобитные машины. С наступлением весны, когда под влиянием тепла быстро поспевали жатвы, осада продолжалась без перерыва. Осажденные, хотя и терпя недостаток, защищались с львиною храбростью и ожидали особого чуда с неба, которое, по их мнению, должно было защитить священный храм и город от рук язычников и ненавистного народа. Они часто делали вылазки, прогоняли работающих, разрушали начатые осадные работы, воздвигали новую стену и затрудняли работу осаждающих настолько, что они по истечении месяца еще не далеко подвинулись вперед. Оба главные члена синедриона, Шемаия и Авталион, однако же, высказались против противодействия и советовали отворить Ироду ворота. По их религиозному воззрению, небо послало Ирода в качестве бича для народа, чтобы наказать его за грехи. Антигон, по-видимому, не имел силы или мужества наказать подобных мятежников. Между тем не все уважаемые фарисеи разделяли этот взгляд; весьма значительная часть их, под предводительством Бене-Бабы, из весьма влиятельного по своей древности и благочестию рода, была ревностно предана Антигону и восставала против предложения сдать город врагу. Это внутреннее разделение, вместе с нападениями совне, вероятно, и повело к тому, что внешняя северная городская стена чрез сорок дней уступила ударам осадных машин и разрушилась. Осаждающие вторглись в нижнюю часть города и во внешние здания храма, причем осажденные, вместе с царем, укрепились в верхней части города и на Храмовой горе. Вторую стену римляне опять штурмовали полмесяца, но в течение всего этого времени снабжали храм жертвенными животными. Иерусалимляне боролись с необычайным мужеством. Но положение их было безнадежно. В один субботний день, когда иудейские воины не ожидали никакого нападения, пала часть второй стены, и римляне с безумною яростью вторглись в старый город и храм, беспощадно избивая всех, без различия возраста и пола, равно как и священников, совершавших свои священнодействия. Иерусалим, по какому-то року, был взят опять в тот же самый день, в который взял его Помпей 27 лет перед тем (в Сиване, июне 37 года). Ироду едва удалось удержать разъяренных солдат от ограбления и осквернения храма, и только богатыми подарками солдатам он избавил Иерусалим от разрушения, чтобы не царствовать над развалинами. Антигон попал в плен. Его враги к бедственности его низвержения присоединили еще клевету, что он будто бы, умоляя о пощаде своей жизни, валялся в ногах у Созия, но этот последний презрительно назвал его женским именем Антигоны. Ему ставили также в упрек то, что он поджег колоннаду храмового двора, и своим покровителям, парфянам, обещал выдать пятьсот девиц в награду за их заслуги, каковыми клеветами очевидно имелось в виду унизить его в глазах народа, в качестве человека, совершенно недостойного. Созий отправил плененного князя к Антонию, который, по настоятельной просьбе Ирода, против обычая приказал его подвергнуть бичеванию и отсечь ему голову, каковая позорная смерть даже у римлян возбудила негодование. Антигон был последним из восьми князей-первосвященников из Асмонейского дома, который управлял народом более столетия и, увенчав Иудею сначала величием и славой, покрыл ее затем позором и бедственностью.

Ирод или, как называл его народ, идумейский раб, таким образом, достиг цели самых смелых своих желаний; престол его, правда, покоился на развалинах и трупах, но он сознавал в себе силу утвердиться и на такой основе, даже если бы ему пришлось окружить его широким потоком крови. Ожесточенная ненависть к нему иудейского народа, которому он без малейшей заслуги, без всякого права навязан был в качестве полновластного государя, была для него ничто в сравнении с благоволением Рима и дружелюбной улыбкой Антония, которая означала легионы, и эти неоцененные для него сокровища заменяли для него то, в чем отказывали ему его иудейские подданные. Да ему казалось и нетрудным приобрести себе любовь народа, как нетрудно было приобрести самое царство. Свою политику он вел с ясным взглядом, направление ее в известной степени ему указано было самыми обстоятельствами, заставлявшими его всецело примкнуть к властедержителям Рима, чтобы иметь в них сильную опору против народного нерасположения, – это нерасположение затем мало-помалу устранял призрачными безвредными уступками, или подавлял его с неумолимою строгостью. Этой политики он следовал с первого момента своего торжества в течение всех 34 лет своего управления до своего последнего издыхания, хладнокровно и бессердечно с ужасающею настойчивостью. Даже в самом смятении при взятии Храмовой горы он не потерял своего хладнокровия и приказал своему оруженосцу Костобару, подобно ему идумейского происхождения, занять все ворота и выходы из Иерусалима и схватывать всех беглецов. Приверженцы Антигона были избиваемы целыми толпами, и между ними 45 человек из самых знатных родов. При этом Ирод не забывал и своих старых обид. Тех членов синедриона, которые 12 лет пред тем, возбужденные мужественною речью (Самея), решились осудить его за убийство, приказал он всех казнить, за исключением двух старейшин, Шемаию и Авталиона, так как они оказались противниками Антигона. Род Бене-Бабы также на время избег его мстительного меча. Сам Костобар взял его под свою защиту, так как он, будучи честолюбивым, как и его господин, мечтал когда-нибудь низвергнуть его и через влияние лиц, обязанных ему своею жизнью, добиться преданности в народе. Одного законника, Баба-бен-Буту, принадлежащего, быть может, к тому же роду, Ирод приказал ослепить. Имущество всех осужденных и казненных он приказал конфисковать в пользу своей казны, так как он от своих учителей, римлян, основательно постиг выгоды проскрипций и конфискаций имущества. С ежедневно накопляющимися сокровищами он мог постоянно поддерживать к себе благоволение Антония, который, для своей расточительной жизни и удовлетворения алчности Клеопатры, постоянно нуждался в деньгах. Все эти насилия народ выноси и теперь терпеливо, так как он утомился восстаниями и войнами, которые, с незначительными перерывами, разрушали его благосостояние в течение 33 лет. Народ жаждал покоя и был рад находиться под господством хоть бы такого царя, который внешним образом все-таки исповедовал иудейство и, как можно было надеяться, не будет посягать на обычаи отцов. Немало было и таких, которые, увлеченные всепобеждающею ловкостью и энергией Ирода, преданы были ему искренно, и он не упускал случая богато одарять таковых за их преданность. В общем, однако же, он имел мало доверия к туземцам; он чувствовал, что их недовольства тем, как он достиг царского престола и как этот престол был утвержден за ним, нельзя было искоренить совсем; поэтому он, при занятии почетных мест, предоставлял преимущество чужеземным иудеям.

На должность первосвященника, он, минуя дом Асмонеев, назначил некоего Ананила, правда, из Ааронова рода, но не принадлежащего ни к Асмонейскому, ни к какому-либо другому уважаемому священническому семейству. Но чтобы не раздражать чувств народа, которым в отношении религии, именно храма и первосвященнического достоинства, были особенно чутки, он выдал его за вавилонянина, так как в Палестине охотно предоставляли вавилонским иудеям преимущества высшей знатности рода, в том предположении, что они никогда не запятнали себя смешанными браками. Действительно ли Ананил был вавилонского происхождения, это сомнительно; по более достоверному свидетельству, этот первосвященник происходил из Египта ⁴³⁹. Ирод выдавал и свой собственный род за древний иудейский, переселившийся из Вавилонии, и хотел этим смыть позорное пятно, что он происходил от насильственно обращенных в иудейство идумеев. Если туземцы, хорошо знавшие его истинное происхождение, и не верили этим россказням, то все-таки ему удалось обмануть иноземцев и язычников. Его близкий друг, летописец Николай Дамаскский, рассказывал и дальнейшие сказки, какие он слышал из уст самого Ирода ⁴⁴⁰. Но так как его происхождение, если бы оно было истинным, можно было бы доказать на основании генеалогических таблиц, находившихся на хранении в синедрионе, то он приказал сжечь их из архива. Как на должность первосвященника, так и по смерти Шемаии и Авталиона на должность председателей синедриона, он призвал иноземцев и, по-видимому, вавилонян из рода Бене-Бафиры, пользовавшихся благорасположением Ирода. Он предоставил этому роду позднее небольшую полосу земли в Батанее, где он, под начальством своего родового главы Цамариса, основал город, под названием Бафиры; Бене-Бафира оставались вследствие этого верными его дому до конца своего существования.

Две личности могли еще угрожать положению Ирода, старец и юноша, Гиркан, носивший некогда венец и первосвященническую диадему, и его внук, Аристовул, заявлявший притязание на то и другое. Пока эти лица еще не сделаны были окончательно безвредными, Ирод не мог спокойно наслаждаться плодом своих усилий. Гиркан, правда, находился в парфянском плену, и к тому же был искалечен, т.е. сделан неправоспособным для первосвященнического сана, но парфяне были достаточно великодушны, чтобы даровать ему свободу, а вавилонские иудеи, стараясь заставить несчастного царя забыть свои страдания, приняли его в свою среду с необычайною предупредительностью и почестями, предоставив ему жительство в переполненном вероятно иудейским населением городе Нагардее (Наарде). Несмотря на это, Гиркан томился глубокою тоской по своей родине. Ирод поэтому опасался, чтобы он или вавилонские иудеи не склонили на свою сторону парфян и не побудили их возвратить престол тому, у кого они его отняли. Да и как легко могла совершиться такая перемена! Поход Антония против парфянского даря Фраата оказался неудачным. Не могли ли победители во второй раз вторгнуться в Сирию и привести с собой Гиркана, хотя бы только для того, чтобы отмстить царю римского избрания за ту помощь, которую он оказывал римлянам против парфян? Ирод чрезвычайно опасался этого и хотел предупредить опасность. Он хотел изъять Гиркана из-под парфянского влияния, иметь его по близости к себе, чтобы лучше наблюдать за его движениями. С свойственным ему притворством, Ирод поэтому приказал, чрез своего друга Сарамаллу, знатнейшего из сирийских иудеев, склонить подарками парфянского царя отпустить Гиркана, и пригласил его возвратиться в Иерусалим, чтобы разделить с ним престол и власть, и принимать ту благодарность, которой он ему обязан ради столь великих благодеяний. Напрасно вавилонские иудеи отговаривали легковерного Гиркана не повергаться во второй раз в водоворот политических мировых событий; он поспешил навстречу своей судьбе. По прибытии его в Иерусалим, Ирод принял его самым дружественным образом, называл его отцом, предоставил ему почетное место за столом и в собраниях совета, и эта предупредительность настолько обманула слабого человека, что он не заметил того подозрительного взгляда, с которым к нему относился хитрый идумеец.

Гиркан был, таким образом, обезоружен и сделан безвредным, находился в своего рода золотой клетке. Опаснее казался Ироду его внук, шестнадцатилетний Аристовул, который, вследствие своего происхождения, своей юности и вызывающей восторг красоты, подкупал всех в свою пользу. Ирод, правда, думал лишить его всякого влияния, устранив его от принадлежащего ему по праву первосвященнического достоинства, хотя он был его шурин, и наделив этим достоинством чужеземца; но это средство не оказало своего надлежащего действия. Его теща Александра, столь же опытная в интригах, как и сам Ирод, сумела склонить Антония в пользу своего сына. Она велела представить Антонию портреты ее двух детей, Мариамны и Аристовула, прекраснейших в ее народе, в полном убеждении, что на этого расслабленного сластолюбием и роскошью героя лучше всего можно повлиять чувственным впечатлением. Деллий, верный приверженец и клеврет Антония, думал из этого извлечь особого рода выгоду; он задумал, при помощи чудесной красоты этих двух асмонейских внуков, вырвать своего друга из обольстительных объятий Клеопатры. Антоний, пораженный портретами, пожелал видеть юношу, и Ирод, чтобы удержать его вдали от могущественного триумвира, не мог не назначить его в первосвященники. Понятно, что Ананил вопреки закона и нрава был лишен своего сана. Этим возвышением сына, однако же, не удовлетворилась честолюбивая Александра, которая тайно замышляла о том, чтобы предоставить ему и корону, которую носили ее отцы. С этою целью она вошла в соглашение с Клеопатрой, завидовавшей Ироду, и заказала два гроба, в которые она легла с сыном для того, чтобы, не возбуждая подозрения, оставить город и бежать в Египет. Но Ирод, которому донесено было об этой уловке, настиг мать и сына в гробах, и, таким образом, воспрепятствовал их побегу. Тем ревностнее должен был он вследствие этого думать о том, чтобы избавиться как-нибудь от опасного юноши. Тем не менее Аристовул привязал к себе сердце народа; как только он появлялся в храме, глаза всех обращались на его прекрасную, высокую фигуру, и в глазах всех можно было читать желание видеть этот последний отпрыск асмонейского дома украшенным царской короной. Силой Ирод не мог действовать против этого опасного соперника, так, как покровительницей Аристовула была всемогущая в то время Клеопатра. Тогда он прибег к хитрости. Он пригласил его в Иерихон, свое любимое место пребывания, и дал своим слугам наказ, как бы шутя покончить с юношей во время купания в бане, что и было в точности исполнено. С восемнадцатилетним Аристовулом III умер последний потомок асмонейского дома, Ананил во второй раз сделался первосвященником. Напрасно Ирод лицемерил глубочайшим трауром по случаю смерти своего юного шурина, напрасно он возносил благовонные курения над его трупом; родственники, как и друзья Асмонеев, обвиняли его в убийстве, но уста не смели разглашать того, что бурно роилось в душе.

Это злодеяние имело, однако же, весьма печальные последствия для него и превратило ему жизнь, до самой кончины, в адскую муку. Не то, чтобы оно возбуждало укоры и терзания совести в этом кремневом сердце, но водворяло все более усиливавшееся смятение в его собственном доме, что побуждало его приносить в жертву самых дорогих лиц своему сердцу и делало его самого несчастнейшим из людей. Редко когда преступление в такой очевидной связи отмщалось столь в резких чертах на самом виновнике, как это было с Иродом. Но то, что при менее ожесточенном сердце послужило бы поводом к перемене направления, для него было лишь поощрением совершать одно преступление за другим, умерщвлять своих ближайших родственников и детей, и, таким образом, представить собою ужасающий пример все подавляющей силы греховной жизни. Александра, основывавшая свое честолюбие на возвышении своего сына, увидев теперь свои надежды несбывшимися, не преминула обвинить Ирода пред Клеопатрой в качестве убийцы, и эта безмерно страстная царица, бросавшая на владения Ирода алчные глаза, воспользовалась этим случаем для того, чтобы сделать его ненавистным в глазах своего обожателя. Вследствие этого Антоний потребовал Ирода к себе в Лаодикию для оправдания в случившемся. Трепеща за свою жизнь, вассальный царек Рима отправился туда, но сумел, при помощи богатых подарков и красноречия, настолько склонить Антония в свою пользу, что он не только сквозь пальцы взглянул на убиение Аристовула, но даже отличил его особыми почестями. Ирод возвратился в свою резиденцию в веселом настроении, так как он избег большой опасности.

Правда, он лишился одного дорогого перла в своей короне. Антоний отнял у него высоко славившуюся своими бальзамами и своими пальмами область Иерихонскую и подарил ее Клеопатре, которую он наделял, кроме того, почти всей береговой полосой Средиземного моря. Ирод должен был получить от нее стоимость этой земли в двести талантов. Но эти выкупные деньги отнюдь не могли идти в сравнение с тою большой потерей, которая угрожала ему. Ему приходилось быть довольным.

Между тем на пороге своего дворца его ожидал демон раздора, чтобы наполнить его душу отчаянием. Перед своим отъездом он поручил свою жену Мариамну мужу своей сестры Саломии, по имени Иосифу, и ему дал тайный наказ, чтобы, в случае если он впадет в немилость у Антония и лишится своей головы, он убил его жену и ее мать. Эту сатанинскую мысль ему подсказала любовь к своей прекрасной жене, которую он не хотел предоставить никакому преемнику, равно как и ненависть вообще к женщинам асмонейского рода. Иосиф между тем, из доброты ли к Мариамне, с целью ли показать ей необычайную любовь к ней ее мужа, или из злобы, которую члены этого рода питали друг к другу, сообщил ей о тайном приказе касательно ее смерти, и этим глубже вонзил жало в сердце этой несчастной царицы. Когда поэтому в Иерусалиме распространился ложный слух о смерти Ирода, Мариамна хотела с своею матерью отдаться под покровительство римского знамени. Этим обстоятельством воспользовалась сестра Ирода, Саломия, одушевленная одинаковою ненавистью к своему мужу Иосифу и к своей невестке, так как она, из царственной гордости, не хотела дружить с семейством своего мужа, и оклеветала их обоих пред своим братом, обвинив их даже в тайном соглашении на безнравственную связь. Ирод сначала не верил, но затем нашел подтверждение клеветы, когда Мариамна выдала, что она знала о его тайном наказе. Гнев его не знал границ, он приказал Иосифа обезглавить, Александру держать в строгом заключении, и предал бы Мариамну смерти, если бы любовь к ней не была сильнее его гнева. С этого времени в теснейшем кружке его рода посеяно было семя недоверия и ненависти, которое разрасталось все более, пока он не предал насильственной смерти всех членов своего рода одного за другим.

Тем не менее, счастье продолжало чрезвычайно благоприятствовать Ироду и содействовало ему избегать самых печальных положений. Едва минул шестой год его царствования, как над его головой собрались грозные тучи, которые ниспровергли бы менее сильного человека. Остававшаяся еще в живых сестра последнего асмонейского князя Антигона решилась выступить мстительницей за своего брата и за свой род, собрала войско и, неизвестно каким образом, овладела крепостью Гирканионом. Едва Ирод победил эту женщину, как ему стала угрожать другая, гораздо более серьезная опасность. Клеопатра, которая вообще ненавидела иудеев, так что во время одного голода не хотела даже раздавать иудейским бедняками хлеб наравне с прочими жителями Александрии, особенно враждебно была настроена против Ирода и употребляла все усилия к тому, чтобы повредить ему при помощи своего всевластия над сластолюбивым Антонием. Подобно тому, как раньше по ее наговору обезглавлен был Лизаний, сын дружественного асмонеям сирийского князя Птолемея, так то же самое могло бы случиться с Иродом и с навуфейским князем. Поэтому она не переставала вредить Ироду своими кознями, соблазняла его своей красотой, во время своего путешествия по Иудее, побуждая сделать нечто такое, что могло бы до крайности раздражить гнев Антония. Но его проницательное благоразумие воздержалось от этого соблазна. Из опасения ее и народа, который, в своей ненависти, помышлял о его низвержении, он по временам искал себе даже такого места убежища, которое бы, по крайней мере, в состоянии было надолго защищать ему жизнь. Он еще неприступнее сделал крутую горную крепость Масаду, которая и без того была доступна только с двух сторон, с Мертвого моря и противоположной стороны, по узким, крутым и извилистым тропам, ведущим над пропастями. Кремнистые вершины на протяжении семи стадий он приказал снабдить высокими, твердыми стенами, тридцатью семью башнями и жилищем. В Масаде он приказал построить также великолепный дворец с колоннадами, купальнями и мозаичными украшениями, и укрепить его башнями против возможных нападений. Вместе с тем, он приказал сделать большие водные бассейны, чтобы иметь постоянный запас воды, причем имелось и свободное пространство, которое могло служить к посеву хлеба. Если бы все стало не удаваться ему, то его неприступная крепость на Мертвом море могла, по крайней мере, обеспечивать ему жизнь от врагов, сколько бы их ни было. Клеопатра, однако же, задумала другой план, с целью погубить его без особенного усилия. Она сделала Ирода поручителем за принадлежащие ей доходы в одной части области навуфейского князя Малиха, чтобы втянуть его в войну с последним, причем ее намерением было уничтожить этих двух, одинаково ненавистных ей, соседних князей взаимным самоистреблением. Последнее отчасти удалось ей. Так как Малих прекратил правильную уплату подати, то Ирод пошел на него войной. Но как только он одержал над ним две победы (при Диуме и Канаве, в Авранитской области), Клеопатра послала своего полководца Анфениона на помощь к навуфейскому князю, и иудейские войска потерпели столь страшное поражение, что Ирод должен был отступить за Иордан, да и по сю сторону не мог считать себя безопасным. К этому присоединилось еще страшное землетрясение, которое в особенности жестоко отозвалось на Саронской равнине (восточной части равнины Ездрилонской): дома полуразрушились и похоронили под своими развалинами многие тысячи народа. С этого землетрясения первосвященники обыкновенно в день умилостивления в святом святых молились в особенности о жителях Саронской равнины, чтобы их дома не делались для них гробами. Поражение, понесенное от навуфеев, и землетрясение сделали иудейское войско столь малодушным и врагов столь самоуверенными, что можно было опасаться всего. Но Ирод сумел влить в свое войско новое мужество для новой борьбы; при Филадельфии навуфеи были разбиты и признали себя его данниками.

Едва наступил покой с этой стороны, как поднялась новая буря, которая до основ потрясла римский мир и угрожала печально отозваться на любимце римских властелинов. С того времени, как Рим и подчиненные ему народы оказались во власти трех государственных мужей, Октавиана Цезаря, Марка Антония и Эмилия Лепида, а они до глубины души ненавидели друг друга и старались отделаться друг от друга, чтобы достигнуть безграничного самодержавия, политическая атмосфера была переполнена разрушительными элементами, которые могли разразиться в каждый момент. К этому присоединилось еще неслыханное зрелище, что один из этих трех властелинов находился в полной власти у прелюбодейной и сатанинской женщины Клеопатры, которая чарами своей любви пользовалась для того, чтобы сделаться владычицей игр, хотя бы для того все земли и острова погибли в пламени истребительного военного пожара. В это крайне тревожное время один иудейский поэт предвозвестил, в форме Сивиллина пророчества, в прекрасных греческих стихах, о погибели греховного римского и греческого мира и о наступлении славной зари Мессии. Этот иудейско-греческий провидец предвозвещал страшные дни, в которые Велиар, противо-мессия, соблазнит и испортит людей:

„Хотя бы Рим и властвовал над Египтом

И царствовал там, все-таки величайшее из царств

Бессмертного Царя явится среди людей

И придет святый Князь, который всеми странами земли

Овладеет на все времена, как только будут течь века,

И тогда будет царствовать неумолимый гнев латинских мужей

Трое будут тогда разорять Рим ужасным распутством,

И в собственных домах погибнут все люди

Горе тобе, несчастный, горе! если застигнет тебя тот день,

И суд бессмертного Бога, Царя всемогущего!

Но тогда придет также и Велиар,

И он будет вздымать высоты гор, поднимет морскую бездну,

Заставит встать блистательную луну и великое огненное солнце,

Воскресит умерших, и много знамений совершит

Между людьми. Но в нем не будет завершения,

А только призрачный обман, и многих людей обольстит он,

Верных избранных евреев и других мужей

Без закона и тех, которые еще не знают Бога.

Но когда приблизятся угрозы могущественного Бога

И огненная сила потоками распространится по земле,

Тогда сожжет Он Велиара и всех тех людей,

Которые дерзновенно возлагали на него свои надежды.

И тогда мир окажется под рукою женщины,

Которая будет властвовать над ним, и все будет повиноваться ей.

Когда затем над всей землей будет властвовать вдова,

И в зияющую бездну будет бросать золотом и серебром,

Тогда настанет и суд великого Бога

На продолжительное время над миром, если он вынесет все это.

Время этой бедственности во всяком случае настало, и явился своего рода Велиар в лице полу-иудея Ирода; но это бедствие не принесло с собою мессианского царства. С объявлением войны между Октавианом и Антонием, возгорелась ожесточенная борьба римского Запада и Востока, Европы и Азии, началась международная война, какой не видал мир со времен Александра Великого. Но она скоро окончилась с поражением Антония в битве при Акциуме. Ирод, как и его враги, не сомневались в том, что он погибнет вместе с падением своего главного покровителя, так как он был самый верный союзник Антония. Ведь в честь его Ирод назвал Антонией замок Барис, или Акру, – замок, находившийся к северо-западу от храма, который он приказал укрепить стенами и высокими башнями, где поставил сильный гарнизон, чтобы из него, так как он был выше самого храма, наблюдать за всеми движениями в храме. Во время войны против Октавиана, он затем помогал Антонию жизненными припасами. Он был крайне встревожен, но его злобное сердце не хотело, чтобы падение его пережили последние потомки Асмонеев, восьмидесятилетний старец Гиркан, его жена Мариамна и ее мать Александра. Гиркана он обвинил в том, что он находился в преступном сношении с навуфейским князем Малихом, и клал в основу этого обвинения переписку его с врагом. При своей изворотливости, он, немедленно после победы Октавиана, стал на сторону его партии и позаботился о том, чтобы совершенно уничтожить большой отряд диких гладиаторов Антония, которые надеялись пробиться чрез Сирии и Иудею в Египет, чтобы там присоединиться к своему господину. Но он не мог надеяться, чтобы победитель мог высоко ценить этот переход на его сторону и чрез это забыл его горячую преданность побежденному. По его приказанию, малодушный синедрион, быть может, под влиянием преданных ему сыновей Бафиры, произнес смертный приговор над Гирканом, за которым не было никакой другой вины, кроме беспримерной слабости к убийце своего рода. Этот асмонейский царь не удостоен был почетного погребения. Что касается до Мариамны и ее матери, то Ирод, намереваясь представиться победителю Октавиану Цезарю, дал приказ итурейцу Соему немедленно казнить их в крепости Александрионе, как только дойдет сведение о его смерти. Но еще прежде, чем отправиться в это путешествие, он был вынужден обстоятельствами произвести личную перемену в составе синедриона, который он иначе едва ли мог бы иметь на своей стороне. Благодаря этой своеобразной смене, главой синедриона сделался неизвестный дотоле вавилонянин Гиллель, давший иудейству направление, которое в тысяче разветвлений и сцеплений чувствуется на нем еще и доселе. Для исполненного ненависти и злобы времени, Гиллель, с своим добродушным, умиротворяющим характером был как бы маслом для бушующих волн моря.

Гиллель вел свою родословную с материнской стороны от самого Давида и принадлежал к семейству, которое осталось в Вавилонии и после освобождения пленников. Хотя и высокого происхождения, он находился в весьма стесненных обстоятельствах и пользовался поддержкой своего богатого брата Шевны. По-видимому, вместе с Гиркапом переселившись из Вавилонии в Иерусалим, он сделался одним из самых ревностнейших слушателей членов синедриона Шемаии и Авталиона, предания которых он обыкновенно передавал с добросовестною буквальностью. При этом он должен был бороться с гнетущею бедностью, и из полдинария, который он зарабатывал, ежедневно половину он тратил на содержание своего дома, а другую половину отдавал привратнику училища, чтобы получить чрез него доступ в школу. Однажды, когда он заработал слишком мало и не мог удовлетворить привратника, он во время зимы взобрался на плоскую кровлю, чтобы оттуда слушать чтение законников. Совершенно погрузившись в слух, он не заметил, как падавший снег мало-помалу покрыл его, пока он от холода не закоченел и почти не замерз. На следующей день, в субботу, его нашли в этом состоянии под толстым покровом снега и с большим трудом возвратили к жизни. Этими рассказами имелось в виду прославить ученическую ревность Гиллеля. Но можно думать, что свое образование он получил именно в школе Шемаии и Авталиона, от которых он и получил сведения о дошедших по устному преданию законах. Выдающеюся чертою в характере Гиллеля было то голубиное добродушие, которое вспыльчивому гневу ни на минуту не дает господства над душой, та глубокая любовь к людям, которая возникает из собственного смирения и благоприятного мнения о других, наконец, то вытекающее из глубокого упования на Бога величие духа, которое остается непоколебимо устойчивым и в моменты самых ужасных несчастий. В позднейшие времена он считался идеалом кротости и скромности, и поэтические сказания распространялись об этих чертах с особенною любовью и драматическою живостью. Два человека бились об заклад о том, можно-ли Гиллеля довести до гнева, и один из них, который настаивал на этом, утомлял Гиллеля, хотя он уже занимал высокое положение, многократными ребяческими вопросами и самыми несносными выражениями. Гиллель постоянно отвечал назойливому совопроснику с невозмутимою кротостью, с удовлетворительностью отвечал на вопросы и на его дерзкие выходки, не проронив ни одного гневного слова. Затем к Гиллелю обращались язычники, которые хотели сделаться прозелитами под невыполнимыми условиями. Один хотел изучить все иудейство в самое кратчайшее время, в какое только можно простоять на одной ноге; другой хотел принимать только писанное учение, не принимая устных прибавлений к нему; третий желал бы поступить в иудейский завет, чтобы достигнуть первосвященнического достоинства. Гиллель на все эти требования дал кроткий ответ и сумел настолько очаровать прозелитов, что они отказались от своих условий. Тому, который хотел бы воспринять все иудейство только в одном каком-либо единичном изречении, Гиллель дал ответ в золотом изречений: «что неприятно тебе, того не делай и другим», – это главная заповедь, а все другое только вывод из нее.

Свой мирный характер Гиллель доказывал всякий раз, как только позднее он встречал противодействие своим взглядам; теоретически последовательный, в практическом отношении, он постоянно был уступчив, и относился снисходительно даже к младшим. О нем рассказывают, что он одному разорившемуся наследнику богатого рода не только оказал необходимую помощь, но и дал столько, чтобы он мог жить сообразно с своим состоянием; он дал ему раба в услужение, и даже купил лошадь для езды. Упование на Бога ставило Гиллеля выше всякого страха, и он настолько умел внушать его членам своего дома, что когда он однажды, при вступлении в город, услышал жалобный крик, то уверенно заметил: «я уверен, что этот жалобный крик исходит не из моего дома». В том же духе были и другие мудрые изречения, который остались после Гиллеля. Одно из них гласит; «если я не забочусь о себе (о моей душе), то кто позаботится о ней? Если я только забочусь о себе, то насколько смогу я? Если не теперь, то когда же? Будь учеником Аарона, люби мир, стремись к миру, люби людей, и этим ты приведешь их к истинному учению». Проникнутый сознанием высшего назначения Израиля поддерживать и провозглашать чистое богопочитание, он обыкновенно это свое убеждение глубокомысленно выражал при торжественном праздновании черпания воды в храме, говоря: «если я (Израиль) здесь, то все здесь; если нет меня, то кто же будет здесь?» Учение иудейства представлялось ему столь высоким, что он возмущался если видел, что оно было употребляемо как средство к удовлетворенно честолюбия. «Кто стремится возвысить свое имя, унижает его, кто не заботится об учении, не заслуживает жизни, кто не учится, тот забывает, кто не пользуется венцом учения, тот погибает».

После Ездры Гиллель считается величайшим духовным восстановителем учения, которое он вывел из состояния упадка. Заслуга его была двоякая. Содержание устного учения, которое он позаимствовал в школе законников Шемаии и Авталиона, он обогатил древними преданиями, которые в Вавилонии сохранялись между пленниками из древнейшего времени. Но еще гораздо важнее была та формальная обработка, которую он придал определениям устного закона. Он низвел его на общие принципы, и, таким образом, возвел его из тесного круга предания и просто коренящихся в обычае воззрений на высоту точного знания. Предание, по воззрению Гиллеля, носит основу своего оправдания и своей обязательной силы в себе самом, и не имеет даже нужды ссылаться на авторитет. Этим он, в некоторой степени, подготовил примирение между фарисейством и саддукейством, выставляя общие принципы, с которыми не могли не соглашаться обе партии, и хотел чрез это устранить гибельный источник страстной ненависти. По его воззрению, не могло быть никакого различия и никакого более спора об обязательности устных законов. Гиллель с одной стороны признавал саддукейский принцип, что каждый закон тогда только получает значение, если он находит обоснование в Писании; но с другой стороны также утверждал, что это обоснование заключается не только в мертвой букве, но и в общих предположениях, на которые может указывать священный текст. Посредством семи правил толкования, устный закон можно было выводить из Писания и через это придавать ему значение в качестве ясно предписанного. Благодаря этим семи правилам, устное законодательство выступало в совершенно другом свете; оно уже не имело более характера кажущейся произвольности, а носило печать всеобщности и удобоприменимости и могло быть рассматриваемо вытекающими из Св. Писания. Эти правила затем должны были не только оправдывать уже существующее содержание устного предания, но и предлагать известные данные для расширения законов и применения их к непредвиденным случаям. Синедриону, таким образом, дан был достаточный масштаб для его законодательной деятельности, и разуму открыта широкая область для остроумных комбинаций. Гиллелевские правила, позднее подвергшиеся дальнейшей разработке и расширению, послужили основой для того метода остроумных разъяснений и выводов, которые составляют содержание Талмуда в тесном смысле этого слова.

Эти правила истолкования, которые отчасти могли выйти от знаменитых своими толкованиями Св. Писания Шемаии и Авталиона, учителей Гиллеля, но который посдедний впервые возвел в систему, сначала, по-видимому, не нашли никакого себе одобрения. Есть свидетельство, что он применил их при одном рассуждении в синедрионе, но последний не обратил на них внимания; он или не понял их, или оспаривал их полезность. Между тем Гиллелю представился случай открыто выступить с своими правилами при одном вопросе, решением которого заинтересован был весь народ, и этот случай повел к возведению его в достоинство председателя синедриона. Канун праздника, когда нужно было приносить пасхального агнца, случился, по крайне редкому исключению, в субботу, и синедрион не мог дать надлежащего решения касательно того, можно ли было совершать пасхальную жертву в день покоя. Гиллель, выдающийся ум которого уже обратил на себя внимание, вмешался в это рассуждение и доказал, что по правилам раввинства, выводов и аналогии, Пасха вытесняла субботу, как и всякую общую жертву. Рассуждение было горячее, так как вопросом этим интересовался и весь собравшейся на праздник многочисленный народ, так что при этом громко раздавались и одобрительные, и порицательные выражения о Гиллеле. Одни кричали: «от вавилонянина мы должны ожидать наилучшего решения»; другие иронически замечали: «что доброго можно ожидать от вавилонянина!» Так как синедрион не желал входить в подробную аргументацию, то Гиллель, наконец, сослался на принятое им из уст Шемаии и Авталиона предание, которое подтверждало его вывод. Имя Гиллеля с этого времени сделалось столь популярным, что наличные члены синедриона оставили свои места (неизвестно, добровольно или по принуждению от народа) и Гиллелю предоставлено было председательское место (около 30 года до Р. Хр.). Гиллель, далекий от всякой гордости возвышением в столь высокий сан, выразил свое недовольство этим и порицал членов синдриона: «что именно привело к тому, что я (незначительный вавилонянин) должен сделаться председателем синедриона? Ваша леность и беспечность, невнимание к учению Шемаии и Авталиона». Ирод, по-видимому, не поставил этому выбору никакой преграды, частью потому, что он, занятый вопросом о своей короне и о своей голове, перед встречей с Октавианом, не хотел раздражать народа, а частью потому, что Гиллель, как вавилонянин и как учитель миролюбия, не был неприятен ему. Вследствие этой случайности и стал во главе синедриона человек, украшавший этот сан блистательными добродетелями и оказавший глубокое влияние на развитие иудейства.

Среди состоявшихся во время деятельности Гиллеля постановлений, два имеют всеобщий интерес и показывают, что он правильно смотрел на жизненные отношения и относился к ним с должным вниманием. В субботний год, по закону, должны были прощаться все долги. Но это, для древнего на нравственности основанного государства столь мудрое правило уравнения расстроившихся имущественных состояний имело в это время, когда капитал уже сделался силой, ту невыгоду, что имущие классы перестали помогать неимущим, не давая им взаймы. В виду такого обстоятельства, Гиллель, не отменяя вполне закона об отпущении долгов, постановил, чтобы кредитор, при наступлении года отпущения, письменно сообщал о долге суду, чтобы этот последний мог взимать его, избавляя этим кредитора от нарушения закона. Это сообразное с духом времени установление, одинаково выгодное для кредитора и должника, носит греческое название просволы (передачи), так как долг, по нему, должен был передаваться. Отсюда же видно, насколько греческий язык проник в иудейский народ во времена Ирода, когда вавилонянин Гиллель должен был употребить греческий термин для нового законоположения. Второе постановление Гиллеля касалось выкупа проданного дома в не обнесенном стеной городе. По библейскому закону, продавцу предоставлялось в течение года произвести выкуп своего имущества, и только по прошествии этого года дом вполне принадлежал покупателю. Многие покупатели злоупотребляли этим постановлением, когда они в последний день года скрывались, чтобы удержать за собою покупку. Вследствие этого Гиллель постановил, что продавец в таком случае должен был передавать уплаченную ему сумму начальнику храмовой сокровищницы, и тогда мог силою вступить в обладание своим домом.

Второй сан, в качестве наместника, занял рядом с Гиллелем ессей Менаим, и именно по настойчивому желанию самого Ирода, так как он пользовался у него высоким доверием. О причине этой привязанности царя к ессею позже рассказывалось следующее: Менаим, будто бы, еще в детском возрасте, в силу приписывавшегося ессеем прозрения в будущее, ясно предсказывал Ироду, что он некогда сделается царем Иерусалима, будет блистательно управлять, но погрешит против благочестия и праведности. То, что Ироду казалось сказочным как мальчику, о том он теперь вспомнил в зрелом возрасте, когда действительно уже носил царскую корону. Он немедленно же приказал призвать к себе этого провидца, милостиво говорил с ним, и спрашивал о продолжительности своего царствования. Но так как Менаим хранил упорное молчание, то Ирод последовательно спрашивал о числе лет, именно, будет ли он царствовать десять, двадцать, тридцать лет, и, так как прозорливец не отрицал этого никаким знаком, то Ирод увидел здесь доброе предзнаменование, что он процарствует, по крайней мере, тридцать лет. Между тем Менаим, по-видимому, не чувствовал себя особенно спокойно в своей должности; он удалился из синедриона, по свидетельству одних, для того, чтобы вступить на придворную службу, и ему последовали многие законники, которые держались Ирода, и за это были богато награждаемы. По другому, более достоверному свидетельству, он удалился в уединение, как этого требовало его ессейское воззрение. Преемником его был Шаммаи, который представлял собою противовес и в то же время необходимое дополнение Гиллелю. О жизни Шаммаи почти ничего неизвестно; он был очевидно палестинец и поэтому принимал самое близкое участие во всех политических и религиозных превратностях своей родной страны. Его религиозные воззрения были строги до мучительности. Так, он подвергал своего, еще находившегося в детском возрасте сына, закону о посте в день очищения настолько, что друзья его должны были силою заставить его пощадить здоровье ребенка. Когда его сноха однажды в праздник Кущей разрешилась мальчиком, то до строгости благочестивый дед велел снять кровлю над комнатой роженицы, чтобы сделать из нее кущу, так чтобы и его новорожденный внук уже мог исполнять предписание закона. Тем не менее Шаммаи отнюдь не был человеком столь мрачного, нелюдимого характера, как изображали его позже, на основании особенностей его сухой зилотской школы, где его не иначе представляли себе, как с палкой в руке. Он скорее дружественно относился к каждому, как можно судить по дошедшему от него изречению: «делай твое занятие учением главным предметом, говори мало, а делай много, и принимай каждого человека с дружелюбным взглядом». Эти два представителя синедриона, Гиллель и Шаммаи образовали свои собственные школы, которые в многих религиозных, нравственных и юридических вопросах расходились между собой, и позже, во время войн, оказывали сильное влияние на ход исторических событий в противоположных направлениях. Ирод не подозревал, какие непримиримые элементы для его дома незаметно вырабатывались в стенах училища.

С крайне тревожным сердцем Ирод отправился в Родос на поклонение Октавиану Цезарю, который, после победы над Антонием при Акциуме, сделался единственным властелином римского государства. Высокомерный на своей родине, Ирод явился пред всемогущим властелином Рима смиренным, без всяких внешних украшений, хотя и не без мужественной решимости. В аудиенции с Октавианом, Ирод отнюдь не умолчал о своих близких отношениях к Антонию; но он мог при этом сослаться и на то, что после получения извести о битве при Акциуме, он отстал от него, и дал понять Октавиану, какую пользу победитель мог извлечь из его услужливости и преданности, которую он намерен был перенести от Антония на сторону победителя. Октавиан не был ни достаточно благороден, чтобы презирать трусливых тварей, ни считал себя еще настолько обеспеченным и безопасным, чтобы обходиться без них. Поэтому он милостиво принял раскаивающегося Ирода, велел ему вновь надеть корону и отпустил его в свою землю с большими почестями (30 г. до Р. Хр.). Ирод, умевший приспособляться к обстоятельствам, сделался столь же верным приверженцем Октавиана, каким он раньше был по отношение к Антонию в течение двенадцати лет. Во время похода Октавиана в Египет против своих врагов, он вышел к нему навстречу с богатыми подарками в Акко, снабжал своего властелина во время похода по безводной стране водой и вином, и Антоний еще при жизни мог узнать, что верность ему Ирода отнюдь не была непоколебимой. Ирод не чужд был даже и злорадства, что его упорному врагу, Клеопатре, не удалось опутать победителя своими обольстительными чарами, и ей ничего не оставалось, как наложить на себя руки. Александрийские иудеи разделяли эту радость, так как и им приходилось немало терпеть от ее ненависти. Еще не задолго до своей смерти, эта бесчеловечная женщина ничего так не желала, как того, чтобы всех иудеев египетской столицы, за то, что они держали сторону Октавиана, избить своей собственной рукой ⁴⁴¹. За свою преданность Октавиану, египетские иудеи получили подтверждение своего равноправия с остальными греческими поселенцами и другие права; он столько полагался на их верность, что иудейским алавархам оставил надзор за таможенной пошлиной на Ниле и море, который они получили от египетских царей, от Птоломея Филометора и двух прежних Клеопатр. Это было тем большее доказательство доверия, что первому императору, овладевшему Египтом, этой римской житницей, и в особенности Александрией, как всемирной гаванью, было чрезвычайно важно, чтобы ни один сенатор не смел ездить туда без императорского позволения. Когда тогдашний алаварх умер, Октавиан позволил, чтобы преемник ему был избран александрийскими иудеями, и предоставил ему, по имени Никанору, все права своих предшественников. Он предоставил иудеям еще большие преимущества. В то время, как он собственно александрийских греков, вследствие их испорченности, ветрености и склонности к мятежам, чрезвычайно ограничил в своих правах, и не предоставил им никакой гражданской власти, а даже подчинил их назначенному им самим судье, он в то же время предоставил иудеям право иметь свой особый иудейский совет (герузию), который и существовал рядом с алавархом или этнархом. Совет самостоятельно управлял иудейской общиной, решал юридические распри и заботился о приведении в исполнение императорских постановлений и определений. И в самом Риме многочисленным иудейским поселенцам, так называемым либертинцам, первый император если и не предоставил особенных прав, то все-таки относился с терпимостью к их религии, и его пример был нормой в этом отношении и в последующее время. Там они могли иметь свои собственные молитвенные дома и делать богослужебные собрания, хотя на эти собрания в Риме и смотрели не особенно благосклонно; они могли затем ежегодно отправлять в Иерусалим свои приношения храму, хотя высылка больших сумм из Рима за границу и была запрещена. Римские иудеи имели также право на участие в раздаче хлеба народу. Если раздача случалась в субботу, то им она раздавалась на следующий день. Так установил это первый император.

Иудейскому царю Октавиан подарил отряд телохранителей Клеопатры, четыреста галлов (или кельтов), отдал ему все отнятые у Иудеи римские города, а также возвратил ему и область Иерихонскую. К Иудее присоединены были также Самария, Гадара и Иппос по ту сторону Иордана. Вследствие этого она опять получила тот объем, который имела до междоусобной войны и вмешательства римлян, но при каких изменившихся обстоятельствах! Что первый император Октавиан Август, будто бы, давал денежные средства для ежедневных приношений в иерусалимском храме, это, конечно, преувеличенная молва о его благорасположении к иудеям. Но во всяком случае вероятно, вследствие чрезмерной льстивости Ирода, что с этого времени в храме Иерусалимском постоянно приносилась жертва о благосостоянии римских цезарей. С другой стороны известно, что Август, как и его супруга, подарили храму золотые сосуды для вина.

Ирод теперь стоял на вершине своего могущества; все бедствия не только благополучно миновали для него, но и содействовали к его еще большему возвышению. Но счастьем этим ему не пришлось долго наслаждаться, так как наказание за его преступление следовало по его пятам и превращало ему чашу радости в горе и бедствие. В тесном кружке его собственного дома совершалась трагедия, печальнее которой не могла бы измыслить фантазия поэта, и которая наполняла его сердце невыразимою скорбью. Мариамна, к которой во время его отсутствия относились, вместе с ее матерью, как к пленнице, узнала от начальника своей тюрьмы Соема о тайном приказе, который Ирод уже давал во второй раз, о том, чтобы не дать ей возможности пережить его смерть. По его возвращении, она уже не делала никакой тайны из своей ненависти к нему, и если он заговаривал с ней о нежной любви, она начинала говорить ему о смерти своего брата и своего деда, о смерти своих родственников. Сердце Ирода было терзаемо любовью к этой прекрасной женщине, обладание которою одинаково удовлетворяло его чувство и его честолюбие, и вместе ненавистью к этому врагу своей личности и своего могущества. При таком тяжелом положении, он был слишком склонен слушать козни своей злорадной сестры Саломии, нашептывавшей ему, что Мариамна подкупила его виночерпия преподнести ему яд. При последовавшем затем расследовании оказалось, что Мариамна знала о его тайном наказе Соему, и эта измена одного из его преданнейших слуг возбудила его ревнивость еще более и разнуздала в его груди массу самых диких страстей. Соем был немедленно обезглавлен. Потрясенный этими ужасными испытаниями, он обвинял, пред созванным им советом, свою жену в прелюбодеянии и в попытках отравить его. Судьи думали угодить ему, вынеся смертный приговор насколько возможно быстрее. Отсрочке казни, которую имел в виду Ирод, воспротивилась Саломия, которая сумела уговорить своего брата, что народ может сделать восстание, с целью освобождения Мариамны, если он предоставит ее надзору тюремщика. Вследствие этого прекраснейшая женщина Иудеи, княгиня асмонейская, гордость народа, во цвете своей юности, выведена была на место казни. Она взошла на него в твердом настроении духа, не проявив ни малейшей слабости и женского страха, будучи достойной своих предков. Мариамна была поразительным образом Иудеи, которая коварными кознями и страстями доведена была до топора палача.

Но смерть Мариамны не утишила мстительного духа в груди Ирода, а напротив возбудила его еще к большей ярости. Он не мог сносить этой своей потери и вследствие этого впал в безумство и болезнь. Он приказал ее труп бальзамировать медом, чтобы при виде его предаваться самообману, постоянно с плачем и вздохами называл ее по имени, приказывал своим слугам говорить о ней, как будто она еще была живою, и, так как в нем внутреннее возбуждение могло быть утишено только кровопролитием, то он приказал казнить ее судей, которые принадлежали к его самым преданным друзьям. Все это душевное возбуждение, наконец, повергло его на одр болезни, и он лежал в Самарии в столь опасном положении, что врачи опасались за его жизнь. Этим благоприятным случаем хотела воспользоваться Александра, чтобы овладеть Иерусалимом и свергнуть с престола своего смертельного врага. Она пыталась уговорить градоначальника и надзирателя храма оказать ей содействие. Ослепленная страхом смерти и жаждой мщения, она забыла, что некий Ахиав, ближайшей родственник Ирода, мог немедленно же донести ему о ее безумной попытке. Близость опасности опять возбудила жизненный дух в Ироде, тем более, что тут он имел случай отделаться, наконец, и от последней асмонеянки. Хотя она постоянно умела соблюдать невинную мину, и до такой степени доводила свое лицемерие, что свою дочь Мариамну, перед ее смертью, самым жестоким образом упрекала в ее неблагодарности к Ироду, чтобы только очистить себя от подозрения в соучастии в взведенном на ее дочь преступлении, однако он уже не доверял ей. Вследствие этого быстро последовала и смерть Александры, которая была повешена. С нею погиб последний отпрыск асмонейского рода после того, как она видела, как один за другим умерли позорною смертью ее свекор Аристовул II, ее муж Александр, ее зять Антигон, ее сын Аристовул III, ее отец Гиркан II и ее дочь Мариамна. Она не избегла судьбы, висевшей над ее домом, из членов которого, начиная с Иуды Маккавея, двое только умерли естественною смертью на спокойном одре. Недолго спустя после того были обезглавлены и остальные побочные родственники асмонейского дома Бене-Бабы, так что позже с правом могли говорить, что кто ссылался на свое происхождение от Асмонеев, тем самым выдавал свое низкое происхождение от идумейского раба Ирода. Сыновей Бабы самый преданный друг Ирода, идумеянин Костобар, скрывал в течение четырех лет, чтобы с их помощью осуществить имевшейся в виду заговор возвратить идумеян к своему языческому культу, жрецами которого были его предки. Но Саломия, мужем которой сделался Костобар после казни ее первого мужа Иосифа, любила переменчивость в браке и видела в своем положении при дворе только благоприятные обстоятельства для дворцовых интриг. Она разошлась с своим вторым мужем, представив ему, против обычая, разводное письмо, и чтобы повредить ему, сообщила своему брату о том, что Костобар скрывал сыновей Бабы. Вследствие этого Ирод приказал казнить Костобара, вместе с его сообщниками, помощниками и друзьями, Лизимахом, Гадией, Антипатром, Досифеем и всеми, пользовавшимися его покровительством лицами.

Следующие две трети Иродова царствования не обнаруживают никакого движения вперед и представляют длинную цепь пресмыкающего раболепства по отношению к Августу и Риму, страсти к строительству и зрелищ глубоко ужасающей нравственной испорченности, несчастных заговоров и придворных интриг и неразлучно следовавших за ними новых преступлении и казней. Чтобы удержать за собою благосклонность всемогущего Августа, Ирод ввел в Иерусалиме праздник четырехлетних акциад, в воспоминание о победе его над своим соперником при Акциуме, построил театр и ристалище, устроил игры, состоящие из борьбы атлетов с дикими зверями, возбуждая этим недовольство строгих патриотов, которые с правом видели в этом признаки желания постепенно превратить иудейство в языческий римский культ, и в римских трофеях и орлах, выставленных в театре, – вторжение римского идолопоклонства. Составился даже заговор из десяти презиравших смерть лиц, с целью умертвить Ирода во время одного из зрелищ, и к ним присоединился один слепец, который не находил для своей жизни лучшего назначения, как посвятить ее умерщвлению тирана и развратителя нравов. Заговор был открыт, заговорщики, похвалявшиеся своим покушением, были казнены со страшными пытками, но народ разорвал доносчика на куски, которые и побросал собакам. Ирод нанес еще и другое оскорбление народному чувству, когда он город Самарию, издавна глубоко ненавидимый в Иудее, не только приказал расширить на полмили и украсить великолепнейшими зданиями, но и высказывал мысль сделать ее столицей страны, чему особенно благоприятствовало ее положение. Это значило вновь восстановить соперницу городу Иерусалиму и мало-помалу лишить его уважения и святости. Он приказал построить в нем также и храм. Новопостроенную Самарию Ирод назвал в честь Августа Севастией ⁴⁴², подобно тому, как раньше он в честь Антония назвал башню Барис, асмонейский замок в северо-западной части храма – Антонией. Иудея была переполнена им городами и памятниками, которые носили на себе имена его римских благодетелей, или его рода. Стратонову башню на морском берегу приказал он, невзирая на ужасные расходы, превратить в великолепный город и порт и дал ему название Кесарии. Одну башню на стене этого города он назвал по имени пасынка Августова, Друза. Ирод не боялся даже воздвигнуть римский храм на почве святой земли. Кесария была украшена двумя колоссами, из которых один носило на себе изображение Августа в исполинских чертах Олимпийского Юпитера, и другой – изображение города Рима, по образцу аргивской Юноны. На блистательном торжестве открытия Кесарии, построение которой продолжалось почти двенадцать лет, каждый мог думать, что он находится в языческом городе, и строгие патриоты с правом назвали этот город, вследствие его имени, происхождения и значения, Малым Римом. Впоследствии она сделалась резиденцией римских наместников, соперницей Иерусалима и, наконец, победительницей его. Всякий раз, как Кесария торжествовала, Иерусалим находился в скорби. Порт при Кесарии, мало-помалу расширившийся до степени самостоятельного города, Ирод назвал Севастом. Два флигеля своего дворца, который Ирод построил с необычайным блеском и богатством украшений в верхней части города, на прежнем Сионе, носили на себе имена Кесаря и Агриппы. В честь последнего, который был правой рукой Августа, он назвал также и новопостроенный приморский город Анфедон Агриппией. Чтобы увековечить имя своего отца, Ирод дал местечку Кафарсабе назваше Антипатриды. Имя своей матери он дал новопостроенному городу близ Иерихона, Кипру. В память своего брата, он назвал постройки к северо-востоку от Иерихона Фазаилисом, и одну башню во внутреннем укреплении Иерусалима также назвал Фазаилом. Себе самому он воздвиг памятник верстах в трех к юго-западу от Иерусалима в укреплении Иродиуме, где он, после своего бегства, одержал победу над преследовавшей его народной толпой. На одной возвышенности он построил также с высокими башнями великолепный дворец, в котором предавался всевозможной роскоши и наслаждениям жизни. От подошвы к нему вели двести ступеней из белого мрамора. Для снабжения Иродиума водой, сделан был при необычайных расходах, водопровод. Ирод, несомненно, украсил Иудею, но он украшал ее подобно тому, как украшают венком жертву, обреченную на смерть.

Во всех этих постройках полное удовлетворение находила его любовь к роскоши, но не его славолюбие. Отказавшись в некоторой степени от приобретения преданности себе своего народа, Ирод хотел возбудить удивление чужих народов, и среди них прославить свое имя. Он истощал податные силы иудейского народа, прибегал ко всевозможным вымогательствам, грабил сокровища древних царских гробниц, продавал осужденных за воровство в качестве рабов за границу, и тратил все эти доходы для того, чтобы украшать сирийские, малоазиатские и греческие города. Трудно представить себе о тех безумных суммах, которых Ирод, таким образом, лишал свою страну. Он построил гимназию в Триполисе и Дамаске, стены вокруг Библоса, театр, общественные площади, храм в Сидоне, водопроводы в Лаодикии, бани и колоннады в Аскалоне. Он приказал окаймить улицы Антиохии мраморными мостовыми и галереями, восстановил Аполлонов храм, флот родосцев и развалившиеся колоннады хиосцев, помогал лидийцам, самосцам, ионийцам, даже спартанцам и афинянам, принял на свой счет городские расходы воздвигнутого в память победы над Антонием при Акциуме города Никополя. Он назначал призы для пришедших к упадку олимпийских игр, чтобы вновь придать им прежний блеск. За все это его превозносили до небес даже обыкновенно недолгопамятные легкомысленные сирияне и греки. Август был доволен им и выражался касательно его, что «Ирод достоин того, чтобы носить корону Сирии и Египта». Осязательную пользу он получил от этой своей безумной страсти в том, что Август подарил ему округ Батанею (Васан), возвышенность Авранитскую (Авран), и изрытую вулканами дикую Трахопитиду к северу от Аврана, и кроме того, по-видимому, Итурею, к востоку от Ермона и Ливана, так как эти области кишели разбойничьими шайками и владеть ими никто не был бы в состоянии, кроме Ирода. Подарок был не совсем приятный; так как Ироду приходилось выдерживать много борьбы с жителями, которые жили как дикие звери, и для обуздания отправить в Трахонитиду 3000 идумеев. Даже и позднее, незадолго до своей смерти, Ироду приходилось принимать меры для предотвращая разбойнических набегов трахонитидцев. Чтобы обуздывать трахонитидцев, Ирод пригласил поселиться в Васане одного вавилонско-иудейского вождя Цамариса, который, с большим семейством в сто человек и с пятьюстами вооруженных всадников переселившись за Евфрат, получил от Августова наместника в Сирии позволение поселиться к северу от озера Меромского, близ Улафы. Смелые воины Цамариса с успехом исполнили это свое назначение и заложили в этой области замки и город Бафиру. Они служили также и прикрытием для храмовых приношений, который ежегодно провозились из Вавилонии в Иерусалим. Так как вся политика Ирода направлялась только к тому, чтобы нравиться чужеземцам, заискивать у римлян, и встречать любовь у греков, то он и во внутренней жизни своего дворца окружал себя только чужеземцами, в особенности греками. Его ближайшим другом был Николай Дамаскский, в свое время знаменитый, философски образованный оратор и историк, который часто действовал вместо него и, в случае надобности защищал его пред Октавианом кесарем. Брат его Птоломей был его советником и управителем государства. Грек Андромах и римлянин Гемелл были воспитателями его сыновей от Мариамны, и им последние больше доверяли, чем своему отцу.

Если Ирод и мог возбуждать своею деятельностью восторг и признательность греков, римлян и чужеземных иудеев, которым было полезно его доброе положение в глазах властелина Рима, то собственно народ Иудеи ничего не чувствовал к нему, кроме отвращения, как к дерзкому выскочке, стремившемуся отменить нравы и обычаи отцов. Если он во время одного сильного голода, повлекшего за собою эпидемии, показал себя щедрым благотворителем, то в общем, всем своим поведением, он скоро опять заставил забыть об этих благодеяниях, и народ видел в нем только похитителя престола, убийцу Асмонеев, душителя всего лучшего, угнетателя свободы. Одно за другим он опозорил три достоинства – царское, первосвященническое и синедрионское. Первое он присвоил себе самому; второе, бывшее до его времени, за немногими исключениями, наследственным, он предоставлял, смотря по своему благорасположению и выгодой; власть синедриона он ограничил настолько, что ему предоставлялось лишь весьма узкое поприще деятельности. После Ананила, он возвел в сан первосвященника некоего Иисуса, из рода Фаби; но так как его очаровала одна прекрасная девушка, другая Мариамна, дочь безвестного священника Симона, то он возвысил ее отца в первосвященнический сан, чтобы некоторым образом иметь возможность вступить в равноправный брак. Этот первосвященник Симон, которым вытеснен был Иисус, происходил из Александрии, был сын Воефа, заложившего основу величия дома Воефов, давшего и еще нескольких первосвященников. Этот александриец, по-видимому, был основателем партии воефитов, которые преданы были саддукейскому образу мысли, и лучше даже самих саддукеев умели примирять их с александрийскою беззастенчивостью и софистикой. Эти позволявшиеся себе Иродом вмешательства в священные дела отнюдь не в состоянии были сделать его любимым в народе. Он знал это нерасположение к себе, но так как не мог подавить его, то хотел, по крайней мере, сделать его безвредным. Вследствие этого он приказал взять с народа клятву в верности, и жестоко наказывал тех, которые отказывали ему в этом. От нее он освободил только ессеев, которые вообще избегали клятвы, как злоупотребления священным именем Бога; ему нечего было опасаться от их мирного, созерцательного образа жизни; он именно и желал себе таких подданных, которые бы терпеливо принимали всякую его тираническую выходку. Из фарисеев ему отказали в клятве приверженцы мирного Гиллеля, или еще более приверженцы строгого Шаммаи. Но из уважения к пользовавшемуся всеобщим уважением Гиллелю он также освободил и их от клятвы. Все другие, отказывавшиеся от клятвы, подлежали наказанию смертью.

Но несмотря на все эти предосторожности, он не доверял народу и содержал поэтому целое войско шпионов, которые рыскали между народными толпами и подслушивали народные толки. Он и сам имел обыкновение, переодевшись, сновать в народных собраниях, и горе тому, который позволял себе выразить недовольство: немедленно же затем его схватывали, увозили в крепость Гирканиум и тайно предавали смерти. Народная любовь, однако же, сладостна, так что даже и тиран не мог совершенно обойтись без нее, и Ироду она тем более была нужна, что ему хотелось в глазах римлян казаться совершенно популярным государем, в особенности в глазах Августа, которого он встречал в Сирии и который подарил ему тогда заиорданские области. Чтобы приобрести себе любовь народа, он отменил третью часть податей под тем предлогом, что страна пред тем пострадала от продолжительной засухи. Это соображение, вместе с страстью его к строительству, внушило ему и мысль вновь блистательно перестроить храм, которому уже было 500 лет от основания и который был мал и построен в старомодном стиле. Представители народа, которым он сообщил о своем желании перестроить храм, приняли это известие с ужасом. Они опасались, что Ирод замышляет только то, чтобы разрушить старый храм, или, чтобы постройку затянуть возможно дольше и, таким образом, лишить народ святилища. Между тем он успокоил их уверением, что он оставит старый храм нетронутым до тех пор, пока не собраны будут строительные материалы и не нанято достаточное количество рабочих. И действительно, скоро показались целые тысячи телег, на которых подвозились к месту строительства камни и мрамор. Собрано было 10,000 опытных рабочих, с целью немедленно приступить к делу. Постройка была начата в 18-м году его царствования, и внутренность храма была закончена в полтора года. Внешний корпус стен, палаты, колоннады потребовали для построения себя восемь лет, и долго после того, почти до самого разрушения храма, все еще происходила работа над его внешними пристройками. До позднейшего времени сохранялось свидетельство, что во время постройки внутреннего храма дождь никогда не шел днем, а всегда только ночью, не причиняя никакой задержки в работе. Иродов храм был великолепным произведением, возвышенной красотой которого не могли достаточно надивиться те, которые его еще видели. Он отличался от старого Зоровавелева храма увеличенным объемом и необычайным блеском. Все пространство храмовой горы, которая окружена была высокой и твердой стеной, занимало, вместе с находившейся тут же башней Антония, шесть стадий (более версты), и поднималось террасообразно. Вследствие такого положения, храм можно было видеть издалека, и он производил на всякого зрителя величественное впечатление. Вдоль всей внешней стены внутри были просторные, украшенные кедрами и оштукатуренные разноцветными камнями палаты и колоннады, с трех сторон двойные, а с южной стороны, с которой промежуточное пространство было больше, тройные; эти последние назывались царскими палатами. Первый свободный двор, обнесенный колоннадами и называвшейся на еврейско-греческом языке иставаанитом (стоа), служил сборным местом народа, где и обсуждались важнейшие вопросы. Язычники, как нечистые, могли бывать только здесь; поэтому Ирод приказал сделать на колоннах греческие и римские надписи, в которых язычникам запрещалось проникать дальше. Они не допускались в дальнейшее помещение святилища на том основании, что, не подвергаясь левитским законам очищения, считались нечистыми. Надпись на колоннах гласила в семи строках, большими, бросавшимися в глаза буквами: «никто из чужеземных народов не смеет входить за решетку вокруг святилища и стен; кто нарушит это постановление, тот сам будет виновен в том, что будет подвергнут смерти» ⁴⁴³. Второй двор, раньше обнесенный решетчатою деревянною стеной, получил при Ироде крепкую, хотя и невысокую стену.

Помещение в храме изменено было мало и состояло, как и в старом построенном Зоровавелем храме, из трех непокрытых дворов и из крытого святилища. Во внутренности самый храм имел те же самые размеры, как и древний, причем священное место для светильников, стола хлебов предложения и золотого жертвенника имело 40 локтей в длину и 20 в ширину, а святое святых на западной оконечности храма имело 20 локтей в квадрате. Но совне храм получил гораздо большие размеры, имел 100 локтей высоты и столько же в длину от востока к западу, считая и преддверие на востоке, но только 70 локтей в ширину от севера к югу. К этому преддверию с обеих сторон сделано было по закрытой пристройке по 15 локтей, вследствие чего ширина с востока представляла на взгляд почти пространство в 100 локтей. Стены храма состояли из светящегося белого мрамора, и, так как они воздвигнуты были на самом верху Храмовой горы и стояли выше передних зданий, то представляли зрителю издали великолепный вид со всех сторон. Имея до 30 локтей в толщину, стены эти прорезаны были широкими проходами и кельями. Обширное пространство пред святилищем распадалось на отделения для женщин, мирян, священников и жертвоприношений. Внутри и совне внутреннего двора или предхрамия, были открытые и закрытые помещения для различных целей и для сокровищниц. Вдоль южной и северной стены внутри были крытые колоннады с каменными сиденьями, где могли находить себе убежище служащие священники в случае дождливой погоды или невыносимой жары. Помещение для женского пола, который теперь более принимал участия в посещениях храма чем раньше, было совершенно отдельно, и совне, на женском дворе, для созерцания совершающихся торжеств в трех местах воздвигнуты были особые балконы.

Особенно много роскоши в храме придано было створкам, вереям и верхним частям ворот в храме. К женскому помещению вели с востока на запад ворота, створки которых вылиты были из коринфской бронзы, подаренной одним богатым и благочестивым александрийцем, именно тогдашним алавархом Никанором. Поэтому они носили название Никаноровых врат. От них пятнадцать ступеней вели к помещению для мирян чрез ворота, которые, вследствие их высокого положения, назывались Высокими воротами. Предхрамие не запиралось дверями. Но от него вел двор к самому святилищу, которое, как бывшее выше и шире остальных зданий, снабжено было совне и внутри двойными створчатыми воротами, которые обложены были толстым слоем золота. Эти ворота носили название Великих врат, или, просто, Храмовых врат. Вследствие высоты и тяжести створок этих врат, их было трудно открывать и затворять; при этом несколько левитов должны были делать большие усилия, и крепкие, в выдолбленном камне движущиеся петли производили при открытии их такой шум, что он раздавался во всех храмовых помещениях и слышался даже вне их. Святилище было отделено от святого святых не дверью, а двойною завесой, которая, будучи выткана из виссонных небесно-голубых, красных и пунцовых вавилонских пурпурных нитей, представляла великолепное зрелище. Врата, ведшие с севера и юга из свободного пространства в храм (по три или по четыре с каждой стороны), имели на себе украшения из тонкой резьбы. Высокая кровля храма была украшена золочеными шпицами, которые имели своею целью не позволять воронам и другим птицам устраивать себе гнезда на них. Эти шпицы придавали зданию под солнечными лучами особенный блеск и служили кроме того, без ведома самих строителей, превосходными громоотводами, которые препятствовали разряжению электрических облаков над храмом.

Торжество освящения воздвигнутого по повелению Ирода храма далеко превосходило даже то, которое было совершено Соломоном над его храмом. В жертву приносились гекатомбы за гекатомбами, и народ предавался безграничному веселью и пиршеству. Храм был освящен в тот самый день, в который Ирод лет двадцать перед тем, с окровавленными руками овладел Иерусалимом, воспроизводя, таким образом, весьма неприятное воспоминание. Та самая рука, которая воздвигала храм, зажигала уже и факел для его разрушения. Ирод поставил его под покровительство Рима. Золотой орел, символ римской власти, находившийся над главным входом, решительно раздражал всех благочестивых людей. От благорасположения римского властелина вполне зависело то, насколько могло продержаться иудейское святилище. С башни Антония, предназначавшейся для того, чтобы наблюдать за храмом, Ирод приказал сделать еще подземный ход, который вел к восточным воротам, чтобы и здесь наблюдать за происходящим в святилище и внезапно подавлять всякое враждебное движение против него. Его душа всецело переполнялась недоверием к порабощенному им народу.

Построение храма было единственными делом Ирода, за которое благодарен был ему народ, хотя и не любя его. В других отношениях его правление было приятно только чужеземными иудеям. Малоазиатские греки, правда, не переставали мучить иудеев на своих рынках своею злостною нетерпимостью, несмотря на сделанное им со стороны римских властей повеление не нарушать их религиозных обрядов. Они стремились даже к тому, чтобы отменить равноправие иудеев. В особенности обнаруживали враждебный дух по отношению к иудеям город Ефес, который принуждал их являться по субботам и праздничным дням на суд, нести военную службу, принимать на себя обременительные, как и дорого стоящие должности, отбирали собранный для Иерусалимского храма пожертвования, с целью обращать их на городские нужды и даже на праздничные игры. Замечательно, что малоазиатские иудеи не обращались к Ироду с жалобами на религиозные притеснения; они, по-видимому, не имели к нему никакого доверия, таки как они исключительно благоволили к грекам. Тем не менее он все-таки помогал им. Они находился к Марку Агриппе, зятю Августа и в некотором отношении участнику его власти, в столь же хороших отношениях, как и к императору. Ирод для Августа был, будто бы, самым дорогим человеком после Агриппы, а равно и Агриппе после Августа. Во время окружного путешествия Агриппы, Ирод пригласил его посетить также и Иерусалим, показывал по отношению к нему самую изысканную внимательность, и сопровождал его на обратном пути в Малую Азию. Этим обстоятельством воспользовались тамошние иудеи, чтобы в присутствии Ирода принести ему свои жалобы на злобных греков. Ирод не мог выступить их защитником и заставил своего друга-оратора, Николая Дамаскского, даже держать речь в пользу их. Ионийцы Малой Азии отнюдь не отрицали того, что они недружелюбно относились к иудеям, но вообще не признавали за ними права жить в этой стране, так как они, будто бы, были совершенно бесправные чужеземцы, хотя они жили там уже в течение целых столетий. Вследствие этого Агриппа на одном публичном собрании объявил, что он, по крайней мере, ради Ирода, готов подтвердить свободу религии иудеев и запретить грекам нарушать ее. Агриппа издал также строгое предписание властям Ефеса не посягать на собранные иудеями пожертвования для храма, что такое посягательство должно подлежать суду, как осквернение храма, и дал претору наказ не требовать иудеев на суд по субботам.

Малоазиатцы однако же, по-видимому, мало обратили на это внимания и продолжали злобно относиться к иудеям. Последние поэтому отправили посольство к самому Августу, чтобы пожаловаться ему на свое положение. Вследствие этого император сам издал указ, чтобы за иудеями, которые всегда оказывались верными сторонниками цезарского дома, и которым вследствие этого от сената и от народа римского дозволена была свобода религии, эти их права оставлены были неприкосновенными. В субботу и даже накануне ее, после полудня, они не могли быть требуемы на суд, и могли свободно собирать пожертвования на храм и отправлять их в Иерусалим. Кто будет посягать на эти пожертвования и растаскивать их священные книги и утварь из святилища, тот должен подвергаться суду, как святотатец. Август повелел, чтобы его указ был опубликован на всяком видном месте. Проконсулу Азии Норбану Флакку он также дал наказ, чтобы он наблюдал за неприкосновенностью прав иудеев, и этот последний издал приказ в этом смысле властям Ефеса и Сард. Но особенно ефесяне были так упорны в своем недружелюбии к своим иудейским согражданам, что они продолжали не обращать на все это никакого внимания, и иудеи несколько лет спустя принуждены были лично жаловаться на это проконсулу Юлию Антонию (сыну триумвира Антония). Он также издавал строгое повеление в этом отношении, но неизвестно, имело ли оно какой-либо успех.

В провинции Киринаике, в Африке, где иудеи поселились при первых Птоломеях, им также приходилось жаловаться в это время на недружелюбие со стороны греков. В этой области они, составляя значительную часть населения, имели свое собственное гражданское управление. Во времена Суллы они произвели восстание, неизвестно при каких обстоятельствах и с какою целью. Туда был послан римский полководец Лукулл, чтобы опять восстановить спокойствие. В главном городе Веронике они находились под управлением своего отечественного главы, называемого архонтом. Когда римляне овладели этою областью, они оставили за иудеями их политическое равноправие и все их права. Права эти сразу же стали оспариваться у них греками, и власти не хотели давать позволения отправлять в Иерусалим собранные пожертвования для храма. Несмотря на то, что туда послан был окружный приказ Августа, чтобы иудеи могли жить свободно по своим религиозным законам, местные греки делали посягательство на деньги, собранные для храма. Но когда иудейские посланные отправились к Агриппе и пожаловались ему на это, то он запретил подобное посягательство и повелел, чтобы захваченные, таким образом, у иудеев деньги были возвращены им опять. Быть может, следствием этой признанной Августом и Агриппой религиозной свободы иудеев было и то, что наместник Киринаики Марк Титтий с такою необычайною благосклонностью относился к иудеям. Иудейские архонты Вероники, именно по случаю его доброго расположения к их общине и к отдельным лицам, решили преподнести ему масличный венец, и его имя при всех собраниях в субботу и в новомесячие произносили с похвалою. Одну, снабженную краткою надписью этого решения, статую из паросского мрамора они выставили даже на видном месте в амфитеатре.

Возвратившись в Иерусалим с своего свидания с Агриппой, Ирод созвал народное собрание и не преминул заявить на нем, каких милостей он добился от Агриппы для малоазиатских иудеев. При этом он простил четвертую часть податей тем, которые в минувшем году еще не уплатили их. На этот раз народ примирился с ним и приветствовал его торжественно. Но когда он еще думал наслаждаться этою любовью народа, дух мести испортил ему и эту короткую радость.

В последнюю треть Иродова царствования, на голову уже шестидесятилетнего грешника обрушилось ужасное несчастие, которое повергло его в то состояние тупого отчаяния, когда человек перестает быть человеком и превращается в дикого зверя. Трупы невинно убитых им лиц, в виде призраков, восставали перед его глазами, преследовали его наяву и во сне, и делали его жизнь постоянной адской мукой. Напрасно он искал любящего сердца, верной души, которая бы могла руководить и утешать его. Его собственная плоть и кровь, его сестра Саломия и брат Ферора, которых он поставил так высоко, даже его собственные дети, в его глазах были его врагами и посягали на его покой и жизнь. Это мучительное существование делало его еще более беспощадным и кровожадным по отношение ко всем, кто только приходил к нему в опасное соприкосновение. Главным источником его несчастья была смерть Мариамны. От нее осталось у него два сына (и две дочери), Александр и Аристовул, которые, по достижении совершеннолетия, глубоко приняли к сердцу смерть своей невинной матери и не имели никакого сочувствия к своему отцу. Так как они с материнской стороны были асмонейского происхождения, то Ирод предназначал их в преемники себе и посылал их для воспитания в Рим, чтобы они заблаговременно могли приобрести благоволение Августа и свыкнуться с характером римской жизни и управления. Затем он поженил их, старшего, Александра, на Глафире, дочери каппадокийского царя Архелая (которая величалась происхождением от персидского царского дома, но была дочерью одной блудницы), младшего – на дочери Саломии, Веренике. Этим он предполагал упрочить единство между членами своего семейства. Но ненависть мстительной Саломии и ее брата Фероры к асмонейской Мариамне, не иссякнувшая даже и по смерти ее, не допустила до водворения этого согласия: они перенесли эту ненависть на ее двух сыновей, хотя один из них был зятем Саломии. Им удалось убедить Ирода, чтобы он своего сына от своего первого брака с Доридой, которого он отверг вместе с его матерью при своей женитьбе на асмонейской Мариамне, взял к себе опять и относился бы к нему как к князю. Сын Дориды, по имени Антипатр, имел в своей крови всю лукавость, бессердечие и лицемерность идумейского рода, и он направил свою злобу на отца и братьев. Эти три лица, Саломия, Ферора и Антипатр, хотя и смертельные враги между собою, соединились в ненависти к сыновьям Мариамны. Чем более отец предпочитал их и чем более глаза народа обращались на асмонеев с материнской стороны, тем более они были для них предметом страха и ненависти. Антипатр возвел обвинение на Александра и Аристовула в том, что они будто бы хотели отмстить за смерть своей матери виновнику ее. Поводом к этому подозрению послужили необдуманные выражения, вырвавшиеся у них в момент дурного расположения. Подозрительная душа Ирода жадно схватилась за эту клевету; он начал ненавидеть своих сыновей, и, чтобы наказать их, предоставил Антипатру равное право на наследство, что еще более озлобило сыновей асмонеянки и привело их к крайне неосторожным выражениям касательно своего отца. Об этих выражениях естественно было доведено до его сведения, притом в настолько преувеличенном виде, что из них сделан был формальный заговор против жизни царя-отца. Антипатр позаботился о том, чтобы можно было представить и доказательства заговора этих двух братьев против своего отца. Напрасно царь каппадокийский и сам Август старались об оправдании обвиненных братьев. Антипатр сумел, притом всегда с видом сердечной любви к своим братьям, составить против них новые козни. Служители и друзья их, которых Ирод приказал подвергнуть пытке, высказали все то, чего от них желали. На основании этих показаний пытаемых, Александр и Аристовул были осуждены на смерть в Берите советом, который составлен был из 150 сторонников Ирода. Ирод спешил с их казнью, приказал увезти их в Самарию, – туда, где их хищный отец 30 лет перед тем отпраздновал свадьбу с их матерью, и там они были обезглавлены, и их трупы похоронены в Александрионе ⁴⁴⁴.

Со смертью их не прекратились козни против Ирода, а напротив она давала им только новую пищу. Ирод назначил своим преемником именно Антипатра; но этому последнему казалось, что престолонаследие еще недостаточно обеспечено за ним, пока еще жив был отец, и что он жил для этого слишком долго. Вследствие этого он вошел в соглашение с Феророй, с целью устроения заговора против жизни своего отца и благодетеля. Ферора разошелся с своим братом, так как он неодобрительно относился к его браку с рабыней, но Саломия отделилась от них, и предостерегала Ирода от их козней и коварства, о которых ей хорошо было известно. Мысли Ирода однако настолько помутились, что он уже не видел, какая паутина заговора сплеталась против него в самой близкой среде к нему. Четыре женщины, постоянно находившиеся в сношении с Антипатром и Феророй, составили план против жизни Ирода: мать Антипатра, Дорида, жившая опять во дворце, жена Фероры и ее мать и сестра. Все они сходились на тайные собрания, склонили в пользу своего заговора евнуха Иродова Багоя, а также красивого юношу Кара, с которым царь находился в противоестественной связи. Эти четыре женщины находились в сношении даже и с самыми строгими фарисеями, которые жестоко ненавидели его вследствие его отчуждения от иудейства и посрамления его. Неизвестно собственно, сами ли эти фарисейские противники Ирода вошли в сношение с женщинами, или, напротив, сами женщины добивались их помощи. Когда им и их приверженцам предъявлено было требование дать клятву царю в верности, они воспротивились, и когда им пришлось заплатить большой денежный штраф за этот отказ, то требующуюся сумму внесла жена Фероры. Оказалось более 6000 человек, вероятно, сторонников школы Шаммаи, которые питали непримиримую ненависть к идумейскому царю. Чтобы ниспровергнуть его, некоторые фанатики из среды их тайно сообщили жене Фероры, что гибель Иродова дома предопределена Богом, и что владычество должно перейти к ее потомкам. Евнуха они уверяли, что он призван сделаться отцом и владетелем иудейского народа, что он не только будет иметь царскую власть, но и чудесным образом от него произойдут дети. Их обещания, несмотря на то, что они казались измышлениями свернувшегося ума или простым издевательством, нашли себе веру и ободряли всех надеждой на возможно большее ускорение смерти Ирода.

Между тем царь не имел никаких сведений о происходивших вокруг него заговорах. Но вот, его сестра разоблачила пред ним всю эту паутину козней. Понятно, он не мог пощадить накрытых, таким образом, заговорщиков. Фарисеи, которые особенно запутаны были в этом заговоре, равно как и евнух, его постыдный приближенный Кар, а также и все родственники, которые сочувственно относились к козням фарисеев, должны были заплатить за это своею жизнью. Смертельный удар он охотно нанес бы также и жене Фероры; но он имел непонятную слабость к своему брату и не мог заставить его разлучиться с нею. Только по отношение к главному виновнику, своему сыну Антипатру, он продолжал оставаться в ослеплении, запретил ему иметь общение с Феророй и с «женщинами», и сослал его в свою область, которую он исходатайствовал ему от Августа, под названием четвертовластничества (тетрархии) Переи. Чтобы найти себе безопасное убежище и избегнуть ненависти народа, Антипатр добился того, что отец послал его в Рим, с целью ходатайствовать пред Августом об утверждении за ним наследства. Из Рима он строил новые козни против своих, еще остававшихся в живых братьев. Но, наконец, его сатанинская игра обнаружилась. Ферора, последний брат Ирода, неожиданно умер, и, так как его смерть приписывали его жене, на которой он женился против воли Ирода, то над нею назначено было следствие. Следствие, как и можно было ожидать, обнаружило еще и другую тайну. Жена его призналась, что Ферора и Антипатр покушались отравить царя. Яд был уже готов, но растроганный посещениями, сделанными Иродом своему брату во время его болезни, Ферора приказал уничтожить его; последнее жена говорила в подтверждение своих показаний, Свидетели и еще другие обстоятельства сделали план Антипатра отравить своего отца ясным, как день. Это открытие для Ирода было жестоким ударом. Значит, и тот сын, которого он возвысил из ничтожества, которого он предназначил в цари, ради которого он приказал даже казнить сыновей все еще незабытой им Мариамны, был его смертельным врагом. Возбуждение его духа было безграничным, и в то же время он должен был притворяться и лицемерно заявлять любовь к Антипатру, чтобы побудить его возвратиться в Иерусалим. Но как только Антипатр прибыл в Иерусалим, отец осыпал его укорами, поставил его пред трибунал, председателем которого был римский наместник Квинтилий Вар, и обвинял его в братоубийстве и покушении на отцеубийство. Так как Антипатр старался доказать свою невинность, то неумолимым обвинителем против него выступил друг Ирода, Николай Дамаскский. Тогда над Антипатром произнесен был смертный приговор, и Ирод просил Августа утвердить его. В это обвинение была замешана и одна из жен Ирода, вторая Мариамна, сын которой, Ирод, предназначался в наследники престола, в случае если бы Антипатр умер раньше своего отца. Эта вторая Мариамна вследствие этого была отвергнута, ее сын вычеркнут из завещания, и ее отец, первосвященник Симон Бен-Воеф, лишен своего достоинства; наследником престола был назначен Мателя, сын Феофила.

Так незаконный похититель престола Давидова, чувствуя непрочность своего положения, думал найти себе безопасность в ужасах кровожадной жестокости. К концу его царствования поистине настала страшная эпоха убийств, казней и пыток. Опасаясь всех и каждого, Ирод, это безжалостное чудовище, как называет его И. Флавий, с яростью обрушивался на всякого, кто только приходил с ним в соприкосновение. Убийства чрез повешение, убийства чрез сожжение, убийства чрез растерзание и утопление, убийства тайные, признания, вымученные невыносимой пыткой, дела бесстыдной и скотской похоти – вот чем наполнены летописи заключительных лет царствования узурпатора, которого история иронически назвала «Великим». Подавленный всеми этими ужасами, народ трепетал, и в нем сильнее чем когда-либо возрастало желание и вместе ожидание явления истинного сына Давидова, который бы низверг этого кровожадного похитителя престола. А это еще больше распаляло мрачную подозрительность и ярость Ирода, и в последние годы своего царствования, снедаемый уже своею омерзительною болезнью, скоро сведшею его в могилу, он совершенно охвачен был неукротимым зверством и кровожадным неистовством. Но в это-то именно время как громом поразили его своим известием восточные мудрецы, издалека пришедшие в Иерусалим поклониться – не ему, Ироду, а новорожденному Царю иудейскому, истинному Сыну Давидову, звезда которого взошла на востоке.

Плен вавилонский, бывший по объяснению пророков и по сознанию самого народа, прямым наказанием Божиим за все те беззакония и то идолопоклонство, которым бесстыдно предавался избранный народ, послужил для него весьма важным уроком, заставившим его глубоко призадуматься над своею судьбой. После периода славного могущества, народ израильский вдруг оказался опять, как и некогда в Египте, жалкой партией рабов, отведенных в плен, где могла погибнуть и самая память о нем. Это страшное испытание опять невольно пробудило в нем сознание того, что сила его, как избранного народа, заключается именно в избравшем его Боге и в строгом соблюдении завета, который Он заключил с ним. И вот, в израильском народе начинается религиозно-нравственное возрождение; в нем крепнет вера, зажигается пламенный патриотизм, заставляющей его плакать при одном воспоминании о Сионе с его некогда величественным, но теперь разрушенным храмом, и разгорается ожидание того Избавителя, который должен, наконец, увенчать все великие обетования, данные отцам. Это ожидание ревностно поддерживали пророки, которые, утешая народ надеждой на избавление от плена, постоянно указывали и на то высшее избавление, которое ожидало их и все человечество в приближавшемся будущем. Во время плена пророк Иезекииль предсказывал о едином Пастыре единого многочисленного стада (Иез.34:23, 29; 37:22), а пр. Даниил даже точно вычислил своими седьминами самое время пришествия Его (Дан.9:24–27). Затем последние пророки в подробностях описывали признаки имеющего явиться Мессии, а в пророчестве Малахии уже возвещается о пришествии непосредственного предтечи давно обетованного Избавителя, и его пророчество составляет прямой переход от Ветхого Завета к Новому. Сам народ, познав горьким опытом непрочность земного могущества своих царей, все с большею напряженностью стал ожидать такого царя, который будет действовать силою Божией и водворить на земле правду и мир. Такое ожидание достигло своей высшей степени во время ужасов царствования Ирода, когда именно и пришло «исполнение времен».

Такое настроение народа естественно должно было повести к пробуждению новой ревности в исполнении закона Моисеева. Так как с разрушением храма и прекращением в нем священнодействий, служивших наглядным осуществлением для народа закона Божия, народ лишился главного руководства для своей религиозно-нравственной жизни, то стало необходимым новое средство для поддержания в нем знания закона Божия. Таким средством явилось чтение и изучение закона, и отсюда естественное усиление значения писанного закона. Народ жаждал послушать его и уже во время плена сходился на особые частные собрания, где люди, изучавшие закон, читали и изъясняли ему разные постановления закона. Так как с течением времени народ позабыл свой первоначальный еврейский язык, на котором написаны были книги св. Писания, то изучение и изъяснение закона по необходимости должно было сделаться исключительным достоянием отдельных, наиболее развитых и просвещенных людей, которые и сделались вождями и руководителями религиозной жизни народа, получив почетное название «книжников». Таким именно книжником был Ездра священник, и он по возвращении из плена ввел правильный порядок чтения и изъяснения св. Писания народу. Так как св. книг в это время было уже много, и среди них обращалось несколько и таких книг, который, имея религиозно-нравственное значение и удовлетворяя благочестивому чувству народа, однако же, не имели боговдохновенного характера, то Ездра, чтобы дать народу возможность правильно судить, какие именно священные книги в собственном смысле этого слова, составил подробный им список, который и получил название канона, т.е. правила (веры и жизни). Книги, вошедшие в этот список, получили название «канонических», а остальным стали называться неканоническими. Из книг последнего периода в канон вошли: книги пророка Иезекииля и Даниила, а также трех последних пророков Аггея, Захарии и Малахии; третья и четвертая книги Царств, содержания историю обоих еврейских царств; две книги Паралипоменон или дополнений к этой истории; первая книга Ездры, в которой описывается возвращение иудеев из плена и создание второго храма, и книги Неемии и Есфирь – с историей деятельности этих лиц.

Значение писанного закона особенно усилилось с прекращением устного, в лице пророков. Последние имели своей задачей вносить дух в понимание буквы закона и тем возводить религиозно-нравственное сознание на высшую ступень. С прекращением же пророчества буква получила такое значение, что явились особые ревнители ее, которые полагали всю религию в самом тщательном и буквальном исполнении постановлений закона. Таковы были фарисеи, составившие собою особый класс в народе, как класс особенных (перушим – «отделенных») ревнителей закона. Это были правоверные законники, принимавшие весь закон, проповедовавшие веру в загробную жизнь, поддерживавшие в народе веру и благочестие, а вместе и пламенный патриотизм, что давало им огромное влияние на народ. Но отличительною их особенностью было то, что они не ограничивались одним законом Моисеевым, а считали необходимым соблюдать и все те предания, которые с течением времени образовались вокруг этого закона в качестве дополнений и разъяснений к нему. Так как эти предания почти исключительно относились к внешней обрядовой стороне закона, то она-то по преимуществу и сделалась предметом главного внимания фарисеев. Сюда относились постановления о самом строгом, доходившем до мелочности, соблюдении субботнего покоя, о различении чистой и нечистой пищи, об омовениях, одежде, и так далее. Чтобы удобнее исполнять все эти многочисленные предания, фарисеи составляли особый класс или общину, чуждавшуюся общения с остальным народом, к которому они относились с высокомерным презрением, как к «людям земли» и «неучам» (амгаарец). Лучшею стороною фарисейства была их ревность к распространению религии Иеговы, и в этом отношении они сделали весьма многое, подготовляя чрез своих прозелитов почву и для распространения христианства среди языческих народов. Но их обрядовая мелочность, холодное бездушие, ханжествующее высокомерие и возмутительная лицемерность, прикрывавшая маской набожности самые безнравственные деяния, и были теми их недостатками, которые навлекли на них молниеносное обличение Христа: «горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры». Противоположную крайность составляла другая секта – саддукеи, получившие свое название от своего вождя Садока. Признавая за священные книги только пятикнижие Моисея, они не придавали никакого значения обрядности и отличались вообще вольнодумством в области религии, отрицали бессмертие души и существование духов, воскресение тела и загробную жизнь, с ожидаемыми там наградою и наказанием. К этой партии или секте принадлежали высшие и богатейшие классы, которые, не пользуясь любовью народа, искали поэтому опоры в иноземных правителях и дружили с родом Иродов. Она же захватила в свои руки должность первосвященника и дала из своей среды целый ряд первосвященников, которые лишь позорили своею личностью этот высокий священный сан. В это же время в иудейском народе, лишенном властного руководительства в религиозно-нравственном отношении, появились другие секты и направления, в которых благочестивые люди искали убежища и успокоения от смут и мрачных нестроений обыденной жизни. Такова была секта ессеев, которые избегали шумной и суетной жизни городов, составляли общины отшельников и, воздерживаясь от брачной жизни и всяких вообще удовольствий, вели строгую жизнь, всецело посвящая ее молитве и размышлениям о законе. Они отрицали рабство, войну и торговлю, и во всей жизни правилом для них, по свидетельству Филона, служила «любовь к Богу, любовь к добродетели и любовь к человеку». еще строже и замкнутее была секта ферапевтов, т.е. «целителей» (недугов народов), которые предавались страшному аскетизму: изнуряя себя непрерывным чтением закона и молитвой, они позволяли себе вкушать только немного хлеба вечером. По субботам они собирались для общей молитвы, а в Пятидесятницу имели и общую трапезу. Секта эта была особенно распространена среди иудеев в Египте.

Все эти секты и партии были лишь выражением частных взглядов на религию и закон. Большинство же народа продолжало держаться тех религиозных установлений, которые связывались с храмом. Храмовое богослужение естественно должно было прекратиться и расстроиться с разрушением храма, так что во время вавилонского плена народ молился в частных собраниях или даже ограничивался уединенной домашней молитвой (как это видно из примера пророка Даниила, молившегося из окна своего дома по направлению к Иерусалиму). Но с построением второго храма вполне возобновилось в нем и богослужение со всеми священнодействиями, тем более, что самый храм построен был по образцу прежнего храма Соломонова, хотя по объему на одну треть больше его и с некоторыми новыми пристройками (двор для женщин и язычников), но понятно из гораздо менее ценных материалов. В прежнем составе была восстановлена и вся Иерархия, во главе которой стояли первосвященники, имевшие тем более значения, что некоторое время они были и гражданскими правителями народа. К числу священных времен прибавились новые праздники, установленные в воспоминание новых событий в жизни народа. Таковы праздники: Пурим и Обновления. Первый учрежден в воспоминание чудесного избавления народа от истребления в царствование Артаксеркса по коварному навету Амана. Предпразднество его 13 Адара (в февраль) состояло в строгом посте, а 14-го и 15-го народ предавался неудержимому ликованию. В собраниях народа с благоговением читалась книга «Есфирь» и при всяком упоминании имени Амана все присутствующее ударяли руками и топали ногами, громко произнося: «да погибнет память о нем!» Праздник Обновления установлен был в воспоминание обновления храма Иудой Маккавеем после осквернения его Антиохом Епифаном. Он продолжался восемь дней, совершался с необычайною торжественностью и ознаменовывался пышными процессиями и блистательной иллюминацией, вследствие чего назывался также «праздником огней». В храме в течение всех восьми дней праздника пелась великая аллилуйя, состоящая из хвалебных псалмов 114–118. Важною особенностью в религиозной жизни народа после плена вавилонского было то, что народ не ограничивал своего богослужения исключительно храмом, а имел местные собрания или синагоги, где рядом с чтением и объяснением закона совершались и молитвы, и куда народ собирался по субботам.

В гражданском отношении после плена вавилонского как бы опять возобновилась та форма богоправления, в какой оно существовало во времена судей, когда народ находился под управлением отдельных богоумудренных мужей, выступавших как бы по особенному призванию Божию (таковы Зоровавель, Ездра, Неемия, Маккавеи). Но сообразно с усиливавшимся духом религиозности и власть гражданская на некоторое время сосредоточивалась в руках высших представителей религии – первосвященников. Впоследствии из нее выработалась власть князей, а затем и царей; но царская власть, наконец, похищена была у дома Давидова коварным идумеянином, который, однако же, скоро должен был уступить ее истинному сыну Давидову. Для заведования делами внутренней и религиозно-нравственной жизни со времени Ездры учрежден был, как уже сказано было выше, особый верховный совет, под председательством первосвященника. Этот совет получил впоследствии название синедриона (от греческого συνέδριον – собрание) и число его членов сообразно с числом членов древнего совета старейшин при Моисее определено было в 70 человек. Он имел весьма важное значение в последующей истории иудейского народа. На нем лежала обязанность заботиться об охранении чистоты веры, толковании и объяснении закона, благосостояния храма и благочинии при богослужении, и вместе с тем принадлежало право судить и наказывать богоотступников и еретиков. Многочисленные злоупотребления членов этого верховного совета лишили его впоследствии принадлежавшего ему значения, и синедрион запятнал свое имя ужасным преступлением, когда он под видом еретика и богоотступника осудил на смерть Самого Мессию, Сына Божия.

Последний период библейской истории Ветхого Завета обнимает собою около пяти с половиною столетий, считая с 536 года, когда издан был указ Кира об освобождена иудеев из плена. В хронологическом отношении он распадается на четыре отдельных периода: а) продолжение персидского владычества до 331 года до Р. Хр.; б) владычество греков в Азии 331–167 г.; в) независимость Иудеи под властью Асмонеев 167–63 гг. и г) римское владычество вместе с частным владычеством дома Иродова 63–1 гг. летосчисление этого периода облегчается тем, что здесь история иудейского народа приходит в соприкосновение с общеизвестными событиями всемирной истории.

Вавилонский плен, кроме своего значения как наказания иудейскому народу за его неверность завету с Иеговою, имел еще другое, более важное и глубокое значение для всего человечества. До него избранный народ жил более или менее отчужденно от остального мира, и свет истинной религии лишь изредка или в отдельных случаях проникал за пределы собственно земли обетованной. Теперь, с приближением «исполнения времен», свет этот должен был ярко засиять для всех, живущих во тьме и тени смертной, т.е. для всех языческих народов, дотоле погрязавших во тьме идолопоклонства. И этому великому делу оказали чудесное содействие те грозные ассиро-вавилонские завоеватели, которые, сами не сознавая того, послужили могущественным орудием высшего промышления Божия. Переселяя цвет избранного народа в свою страну, бывшую центром языческой религии и языческого просвещения, они вместе с тем переселяли к себе миссионеров и проповедников истинной религии, которая должна была разорять тьму заблуждения. Влияние это сказалось отчасти уже на самых царях завоевателях, как это видно из примера Навуходоносора и Кира, но затем оно распространялось все шире и действовало все глубже. С этого времени иудейский народ сделался народом как бы всемирным: из плена вавилонского возвратилась в землю обетованную лишь незначительная часть его, громадное же большинство или осталось в Месопотамии, или понемногу рассеивалось по всем направлениям, повсюду разнося с собою свет истинной религии и знание закона Божия. Эти иудеи, жившие вне Палестины, известны под названием иудеев рассеяния, и они оказали глубокое влияние на последующую судьбу языческого мира.

Иудеи рассеяния сначала собственно разделялись на три больших отдела – иудеев вавилонских, сирийских и египетских; затем завоевания Александра Великого и римлян значительно расширили область иудейского рассеяния. Последовавшие перевороты в судьбе мира привели народы в необычайное движение, и поток завоеваний или промышленности быстро захватывал разрозненные части иудейского народа и разносил их по самым отдаленным странам. Из Месопотамии иудеи рассеялись по всем соседним странам. Преемник Александра Великого в Азии, Селевк Накатор, основатель нового царства Сирийского, множество из них переселил из Вавилонии в главные города своего царства, надеясь, что их промышленный и предприимчивый дух послужит к процветанию его государства. И чрез несколько времени в Дамаске они считались уже тысячами и имели несколько синагог, и еще более их было в Антиохии, сделавшейся впоследствии центром греческой культуры на востоке. Гонения Антиоха Епифана не уничтожили их, а послужили только причиною проникновения их влияния в самые отдаленные части государства, куда убегали иудеи, укрываясь от преследования. В это время они проникли и далее на восток, в Мидию и особенно в царство Адиавенское (теперешний Курдистан, к северо-востоку от р. Тигра), где влияние их было так сильно, что даже царица Елена и наследный принц Изат сделались прозелитами иудейства. По сию сторону Евфрата иудейское население было рассеяно во многих местах, особенно в Пальмире и даже городах счастливой Аравии. Затем множество иудеев жило в Армении и по различным странам и городам Малой Азии. Антиох Великий (223–187) переселил несколько тысяч иудейских семейств из Месопотамии во Фригию и Лидию и наделил их особыми льготами. Из Малой Азии иудеи уже по влечении своего собственного промышленного духа расселились по всем островам Эгейского и Средиземного моря, проникли в главнейшие города Греции и Македонии, и мы встречаем их в Филиппах, Фессалонике, Верии, Афинах и Коринфе, где у них были или синагоги, или просто молитвенные дома. Тот же дух торговой предприимчивости двигал их еще дальше на запад, в самый Рим, как столицу новой всемирной монархии, и даже в Испанию, где они могли рассчитывать на обогащение как в стране, славившейся своими рудниками золота и серебра. Много иудеев переселено было в Рим Помпеем в качестве пленных, и по освобождении их они сделались римскими гражданами и жили в особом, отведенном им за Тибром квартале. При императоре Августе их числилось в Риме уже до восьми тысяч человек, а затем они размножились до того, что следующие императоры вынуждены были прибегать к таким крутым мерам, как изгнание их из Рима (известные указы Тиверия и Клавдия, предписывавшие иудеям удалиться из Рима). Затем иудейские поселения были рассеяны и по всему берегу северной Африки, и особенно в большом городе Кирене, откуда иудейские пилигримы часто встречались в Иерусалиме (Симон киринеянин – Мф. 27:32). Наконец, поселения их встречались, по свидетельству Филона, от гор Ливийских до самой Эфиопии, куда они вероятно переселялись из Аравии, находившейся в постоянных торговых сношениях с этими странами и особенно с Египтом. Казнохранитель царицы Кандакии, ездивший в Иерусалим на праздник, был из Эфиопии, и то обстоятельство, что он был прозелит, указывает на сильное влияние там иудеев. Но несомненно самым важным пунктом иудейского рассеяния была Александрия в Египте.

Основанная великим македонским завоевателем в 332 году до Р. Христова, она в течение нескольких столетий была одним из знаменитейших и славнейших городов мира. В то время, как собственно в Нильской долине продолжало жить древнее египетское население с его религией и обычаями, города Дельты и особенно Александрия наполнились греками и иудеями. Помимо своего богатства, своих роскошных улиц и здании, Александрия славилась необычайным оживлением умственной жизни. Птоломей I основал там знаменитый музей, в котором содержалась александрийская библиотека со множеством драгоценных книг, и при нем же были помещения для ученых, художников и поэтов, которые прибывали из всех стран мира, чтобы побывать в главном храме всемирной литературы и искусства. И рядом с этой умственной жизнью кипела деятельность промышленная, так что торговые сношения Александрии простирались до Аравии и Индии, по всем странам Малой Азии и берегам Средиземного моря. Положение иудеев в этом центре мировой жизни (куда первая партия их была переселена самим основателем Александрии) было в высшей степени благоприятное. Пользуясь покровительством правительства, они беспрепятственно предавались всевозможным родам промышленности, жили самостоятельною общиною и управлялись даже своим собственным главою или алавархом, разделявшим впоследствии свою власть с особым советом старейшин. Даже в религиозном отношении они находились в весьма выгодном положении, так как у них в Леонтополе, в Илиопольском округе, был собственный храм, построенный, как сказано было выше, первосвященником Онией по плану скинии Моисеевой, и в нем совершалось богослужение в том же порядке, как и в храме Иерусалимском. Одним словом, иудеи после плена вавилонского рассеялись по всему известному тогда миру, так что римский географ Страбон не без основания говорит, что «едва ли можно найти такое место на земле, где бы не было этого племени и которым оно не овладело бы». И к этому александрийский иудей – писатель Филон прибавляет: «иудеи, не как другие народы, запертые в границах своей страны: они обитают почти по всему миру и расселились по всем материкам и островам».

При этом особенно замечательно было то, что, несмотря на рассеянность по всему миру, все эти иудеи расселения отнюдь не терялись между иноплеменными и чужеземными народами, а как бы составляли один народ, связанный между собою неразрывными узами. Правда, они забыли свой язык, говорили и писали по преимуществу на греческом языке (вследствие чего и назывались эллинистами); но общая вера в живого Бога, который не переставал иметь попечение о своем избранном народе, не только внушала иудеям чувство своего превосходства над окружающими язычниками с их мертвыми и ничтожными богами, но и охраняла их от смешения с ними. Их привязанность к Моисееву закону также содействовала поддержанию в них сознания своей народности, как отличной от всех других окружающих народов. Закон этот определял каждый шаг их жизни, устанавливал своеобразные нравы и обычаи, давая религиозное значение всякому проявлению жизни и деятельности, и этим воздвигал то средостение, которое не позволяло иудеям смешиваться с язычниками. Кроме того, у них было общее св. Писание, на котором воспитывался весь народ, проникаясь духом, не имевшим ничего общего с языческим миром. Учение, преподаваемое св. книгами, дополнялось в синагоге. Где только ни жили иудеи, они непременно собирались по субботам в синагогах, бывших для них школами закона Божия, для общей молитвы, взаимного назидания и изъяснения св. Писания, и эти собрания поддерживали в них общинный дух единения и взаимности.

Кроме св. Писания, в то время уже законченная, у них существовала особая назидательная литература – неканоническая, которая продолжала развиваться в это время. Среди нее были такие важные сочинения, как книга Премудрости Соломоновой, составленная неизвестным автором на основании передававшихся устно изречений мудрейшего царя; сродная с нею книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, содержащая в себе мудрые правила на разные случаи жизни; книга Иудифь, содержащая повествование о геройстве этой иудеянки, которой город Ветилуя обязан был спасением от жестокого врага, и книги Маккавейские, содержащие повествование о геройской борьбе Маккавеев за веру. Вся эта литература проникнута глубоким религиозным патриотизмом, который поддерживал в иудеях сознание своего единства по вере и крови.

Но одним из самых сильных средств поддержания единства между иудейским миром было его постоянное сношение с Иерусалимом, как общим центром всего иудейства. Каждый год отовсюду чрез особых уполномоченных различные общины посылали в Иерусалим узаконенную подать в полсикля священного и щедрые приношения; туда же прибывали все, кому нужно было добиться решения каких-либо важных дел от первосвященника или синедриона, а также и все, кто хотел получить высшее образование в школах;, наконец, годичные праздники привлекали в Иерусалим тысячи богомольцев, которые стекались положительно со всех концов игра. И наоборот, из Иерусалима во все страны мира расходились книжники, которые, получив образование в школах «мудрых», искали себе поприща деятельности среди единоплеменников различных стран. Из Иерусалима же ежегодно рассылались по всем иудейским общинам календари, в которых определялись священные времена, и особые вестники с сообщением о наиболее выдающихся событиях, касающихся иудейского мира. И результатом такого оживленного взаимного общения было то, что разбросанные по всей земле иудеи живо сознавали себя одним народом, и достаточно было донестись до Иерусалима известии, что какая-нибудь и иудейская община где-нибудь на Дунае или в Ливийской пустыне терпит голод или нужду, как весь иудейский мир приходил в движение и спешил оказать помощь своим страждущим братьям.

Эта национальная исключительность и взаимная сплоченность иудеев рано стала возбуждать подозрение и вражду в языческих народах, и это неприязненное чувство не замедлило получить еще большее развитие, когда иудеи явились сильными соперниками в торговых делах и захватывали в свои руки промышленность той или другой страны. Главным их занятием была торговля. Мелочная торговля и мелкие денежные обороты были почти исключительно в их руках. В некоторых местах они захватывали в свои руки даже оптовую торговлю. В Александрии почти вся хлебная торговля проходила через их руки, и они были почти исключительными посредниками, чрез которых Рим производил сношения с отдаленным востоком. Да и вообще, где только можно было заработать деньги, там непременно являлся иудей, и мы встречаем их в Риме в качестве ученых, поэтов, актеров и певцов. Многие из них успели скопить громадные богатства, и влияние их чувствовалось даже в самых дворцах. Все это естественно возбуждало против них туземное население, часто попадавшее в денежную кабалу к ним, и ко времени Рождества Христова языческий мир, даже в лучших его писателях, относился к ним уже с крайнею враждебностью и презрением. Касательно их распространялись чудовищные сказания. Предками их считались прокаженные, изгнанные из Египта. В пустыне, при недостатке воды, один осел будто бы указал им источник, и поэтому они поклонялись ослу как Богу. Даже такой серьезный писатель, как историк Тацит, думал, что Моисей дал им законы, противные всяким человеческим нравам. Запрещение свиного мяса было неистощимой темой остроумия римских юмористов. Где только ни появлялся иудей, его непременно преследовали языческие насмешки; на театральной сцене он был постоянным предметом плоских острот, которые, однако же, всегда вызывали смех, а на улице он часто должен был выносить довольно грубые неприятности от толпы, переходившие иногда в опасные побоища, требовавшие вмешательства правительства, как это не раз бывало особенно в Александрии и Антиохии.

Несмотря, однако же, на такое отношение языческого мира к иудеям, влияния их на этот мир не отрицали сами язычники, и оно усиливалось с каждым годом. Этому содействовало самое состояние языческого мира. Он клонился уже к упадку и разложению. Великие монархии востока – Египетская, Ассирийская, Вавилонская и Персидская – все поочередно господствовали и исчезли. Александр Македонский пытался воссоздать их на почве греческой культуры, но созданная им монархия не пережила своего основателя и после его смерти распалась на несколько отдельных частей, которые легко сделались добычею Рима. И вот Рим сделался властелином всего мира. Римские орлы победоносно пронеслись от берегов Евфрата на востоке до столбов Геркулеса на западе, и от берегов северной Африки на юге до Британских островов на севере. Достоянием их сделалась вся площадь земного шара, на которой проходила древняя история и которая включала новые страны с новыми полудикими народами, ожидавшими культурного возрождения. Великолепные военные дороги римлян соединили между собою самые отдаленные страны; римское управление и общераспространенный греческий язык сблизили между собою народы всего цивилизованная мира, и началось изумительное круговращение в области религии, литературы, искусства и промышленности, какого еще не видано было в истории человечества. Рим, как столица мира, стягивал к себе все, что было лучшего в тогдашнем мире, и из него обратно расходилась во все стороны своеобразная римская цивилизация, разносимая легионами, правителями, писателям, купцами и промышленниками всякого рода. Это необычайное взаимное общение народов имело глубокое влияние на религиозно-нравственное состояние языческого мира. В Риме пришли в столкновение между собою всевозможные языческие культы и их бесконечное разнообразие по необходимости должно было привести к убеждению, что языческие боги составляют лишь произведение самих народов и отнюдь не в состоянии удовлетворять присущей человеку потребности в безусловной истине религии.

Сильнее всего это сказалось на самих римлянах, вера которых в своих богов уже раньше была подорвана распространением греческих философских сочинений, прямо издевавшихся над олимпийцами как над измышлением детского разума. Но так как человек не может быть без религии, то началось томительное искание истинного Бога, и в поисках за ним перебраны были все известные тогда религии и культы, и чем таинственнее был культ, вроде египетского, тем больше имел он приверженцев. В это же время многие стали невольно обращать внимание и на таинственного Иегову, религия которого поражала изверившихся в своих богов язычников тем сильнее, что она отвергала всякие символы для изображения этого Бога. Иудеи пользовались этим и приобретали себе прозелитов и приверженцев, среди которых были и члены знатных римских фамилий и даже члены императорского дома (напр. императрица Поппея Сабина) Прозелиты разделялись на два класса: пришельцев врат и пришельцев правды, отличавшихся между собою степенью принятия иудейства. Для первых достаточно было общей веры в Иегову с принятием «Ноевых законов», а от вторых требовалось полное подчинение всем постановлениям закона Моисеева. Большинство язычников ограничивалось первою ступенью, но было много и таких, которые вполне принимали иудейство. Этому движению способствовало еще более нравственное падение языческого мира, как неизбежное следствие падения религиозного. Вместе с языческими культами востока в Рим вторгался и тот безнравственный тлен, который был неразлучен с ними. Отсюда началось ужасное общественное разложение, приводившее лучших людей к отчаянию (Рим. 1:26 и сл.), Не видя никакой отрады в настоящем и потеряв всякую веру в будущее, люди задыхались от духовной пустоты и искали себе исхода или в безумных оргиях наслаждений, или же в самоубийстве, которое сделалось самым обычным явлением. Даже знаменитый философ Сенека, удрученный печальною действительностью, указывал на самоубийство как лучший способ избавиться от невыносимого положения. Но самый источник самосохранения противодействовал принятию такого ужасного способа, и поэтому естественно большинство искало другого исхода и находило его в присущей человеческому сердцу надежде на лучшее будущее.

Лучшие язычники стали надеяться, что откуда-нибудь да должно было прийти спасение, если не от людей, то свыше. И надежда эта как раз совпадала с тем ожиданием Избавителя мира, которое все сильнее разгоралось в иудейском мире и все шире распространялось чрез иудеев среди языческих народов. По свидетельству римских историков Светония и Тацита, в то время между римлянами и другими языческими народами ходила широко распространенная молва, что на востоке скоро появится могущественный царь, который покорить себе мир. Римские поэты воспевали ожидаемое появление чудесного избавителя. Виргилий в своей знаменитой четвертой эклоге воспевал младенца, который должен был восстановить золотой век. Младенец этот снизойдет с неба, и на земле водворится мир; щедро будет он изливать свои дары; стада не будут бояться львов, ярмо свалится с шеи пашущего вола, и земледелец уже не будет работать в поте лица своего. Это славное мечтание римского поэта несомненно было отголоском знаменитого пророчества Исаии, что «родится Младенец, которому нарекут имя: Чудный, Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира», и тогда «волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком, и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя поведет их» (Ис. 9:6; 11:6).

Все, таким образом, показывало, что приблизилось «исполнение времен». Собственно, среди иудеев ожидание пришествия Спасителя или Мессии достигло наивысшего напряжения. Древние предсказания пророков сделались предметом самого тщательного изучения и истолкования, и самой любимой книгой была книга пророка Даниила с ее точнейшими определениями наступления времени Мессии. Не канонические книги подтверждали и разъясняли эти предсказания, дополняя их своими собственными соображениями и заявляя, что скоро сыны Израиля опять будут собраны в Иерусалим из отдаленных стран для поклонения своему Господу Богу (2Мак. 2:18) и что потомство Давидово будет владеть престолом во веки (1Мак. 2:57). Эти предсказания получили еще большее развитие в так называемых «Сивиллинских книгах», представляющих собою собрание пророческих изречений в стихах, наподобие языческих оракулов, и написанных, по всей вероятности, каким-нибудь иудеем из Александрии за полтора века до Р. Хр. В них говорится, что скоро должен явиться царь, который положит конец всяким войнам на земле. Язычники, которые соберутся против Иерусалима, погибнут. Под покровительством посланного с неба царя, Израилю будут дарованы мир и благоденствие, и затем сами языческие народы будут также приведены к поклонению истинному Богу и Его храму. Наконец, Бог учредит на земле вечное царство мира, в которое будут собраны все народы. Ожидание это было до такой степени живо, что самые правители израильского народа во времена Маккавеев принимали власть лишь условно, «доколе восстанет Пророк верный» (1Мак. 14:41). В народе все невольно чувствовали, что пришло исполнение времен и спасение Израилево. При появлении всякого выдающегося проповедника или пророка все невольно спрашивали, не он ли Христос (Ин. 1:19, 20, Мф. 11:3). Даже полуязыческие самаряне ожидали, что скоро придет Мессия, который разрешит все спорные вопросы между ними и иудеями касательно религии (Ин. 4:25). Многие при этом неясно представляли себе, в каком виде явится Мессия, и ожидали увидеть в Нем просто всемирного завоевателя, который покорить иудеям весь мир и оснует вечную монархию иудейскую. Но все более просвещенные духовно люди ожидали в Нем истинного Мессию, который искупит человека от рабства греху, водворит мир в возмущенной душе, призовет к себе всех труждающихся и обремененных, откроет вековечную истину спасения и оснует вечное царство Божие на земле.

И такой-то Мессия пришел наконец, и в ночь пришествия Его небеса над Вифлеемом иудейским огласились торжественною песнью ангелов, возвещавших наступление новой эры в истории человечества. «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение».