I. Первая седмерица прокураторов

Назначение первого прокуратора Иудейскаго, которым был Копоний, совпало с отправлением в Сирию нового Сирийского наместника, Квириния, получившего от Кесаря нарочитое повеление – произвести в новоприсоединенной области "census», то есть перепись населения и недвижимости, с целью установления по римскому обычаю соответствующих податей. По всем данным Иосифа и самого дела, это важное событие как будто имело место по низложении Архелая и по формальном объявлении Иудеи Римской провинцией, то есть – не позднее и не раньше ⁶/₇ год. по Хр. принятого летосчисления, а, значит, по точному расстоянию от Рождества Христова – спустя по крайней мере 10 лет после упоминаемого Евангелистом Лукой, как современного Рождеству Христову, события: «изыде повеление от Кесаря Августа написати всю вселенную» (Лк.2:1).

В виду этого, оставив пока Квириния выполнять поручение Кесаря, мы не можем миновать столь любопытного разногласия двух свидетельств, при тождестве действующих лиц и условий, не оставляющих, по-видимому, сомнения в том, что они имеют в виду одно и то же событие, и, однако, приводящих в столь неудобное столкновение авторитета компетентного светского историка с авторитетом не менее компетентного Евангелиста.

Крайнее обострение этого столкновения свидетельств усугубляется их полной, по-видимому, непримиримостью и неизбежностью в том и другом случае самых вопиющих уступок при попытках к примирению. Отождествление события, свидетельствуемого Иосифом, в пользу упоминаемого Лукой – нарушает и дату, и смысл, и всякую уместность события при других условиях. Отождествление события, свидетельствуемого Лукой, в пользу Иосифа – нарушает столь тесную и едва ли выдуманную, конечно, связь с этим событием другого важнейшего, – т.е., прибытия в Вифлеем со Своим Обручником Пресв. Девы для рождения здесь Обетованного Спасителя.⁸⁹⁷

Спрашивается теперь (и это один из самых неразрешимых вопросов – как для критиканов, так и защитников Евангелия), в каком отношении действительно должны стоять оба указанные свидетельства, суть ли они, во-первых, совершенно тождественны по отмечаемому в них событию, и если да, то какая из двух различных дать имеет больше оснований к принятию, – та ли, которая усвояет этому событию место после смерти Архелая (10 г. от P. X., как у Иосифа) – или та, по которой описываемое событие совпадало с рождением Спасителя и падало, следовательно, на 1-й год Р. Хр. и на последний год Ирода (как у Евангелиста)? Во-вторых, – если нет никаких достаточных оснований для отождествления этих событий, и если оба они не должны быть выдумкой, то оба ли они истинны, или мы должны пожертвовать одним из них в пользу другого?

Определенному решению всех этих вопросов мы должны предпослать установление точного понятия о переписи времен империи Римской вообще, и установление такого же понятия о переписи, имевшей место в рассматриваемом частном случае.

Перепись времен империи Римской была двоякого рода: общая и частная; первая, простиравшаяся на всех подданных, не исключая римских граждан, производилась в целях статистики или ради имеющих с нею связь религиозных торжеств; вторая, практиковавшаяся во времена империи лишь для провинций, преследовала как главную цель – упорядочение поступавших в Римскую казну податей. Последние были двух родов: tributum soli или agri (подоходный налог)⁸⁹⁸ и tributum capitis (подушной оклад).⁸⁹⁹ Tribitum capitis простирался также на женщин и рабов, начиная с 14-(для муж. пола) и 12-летнего (для жен. пола) возраста и оканчиваясь по достижении 65 лет в том и другом случае.⁹⁰⁰ Способ переписи, производившейся в целях упорядочения податей (edere, deferre censum, profiteri), состоял обыкновенно в том, что глава фамилии приводил в известность пред командированным на то цензором свои имения за себя и за всю свою фамилию, причем его показания, проконтролированные цензором, давали материал переписи. Для удобства область, подлежавшая переписи, делилась обыкновенно на участки⁹⁰¹, в главных центрах коих и принимались показания всех, имевших какую-либо собственность в том или другом участке.⁹⁰² Периодическим сроком для возобновления ценза, по мнению Huschke, было каждое десятилетие и даже 5-летие⁹⁰³, а по мнению Zumpt’a, это неудобство устранялось постоянным существованием особого переписного или податного бюро, на обязанности которого лежало непрерывное пополнение и исправление переписных листов.

Сопоставляя с этими данными о переписи повествование Ев. (Лк.2:1–5), по которому ко времени рождения И. Христа, следоват. во всяком случае еще при жизни Ирода (Лк.1:5; Мф.2:1–22), вышло «повеление» (δόγμα) Кесаря Августа «описать всю вселенную» – ἀπογράφεσθαι πᾶσαν τὴν οἰκουμένην, и имея ввиду, что по смыслу этого повествования – во-первых, упоминаемое Евангелистом событие простиралось на весь orbis Romanus, под понятием которого, строго говоря, должно мыслить не только провинции, но и самую Италию и вообще все население и с правами римского гражданства; во-вторых, что перепись, следовательно, никак не ограничивалась Палестиной; в-третьих, что она имела своей целью ἀπογράφεῖν, счисление, т.е., более общее, чем ἀποτιμᾶν – наложение податей, являвшееся результатом переписи; и наконец, в-четвертых, что эта перепись πρώτη ἐγίνετο ἡγεμονεύοντος τῆς Συρίας Κυρηνίου, – мы наталкиваемся на массу недоумений, заставляющих как будто подозревать здесь не мало капитальных, хотя и не столь неизвинительных для Евангелиста, неточностей. Прежде всего Евангелист простирает перепись на весь orbis Romanus, между тем как придает ей такие черты, которые заставляют, по-видимому, исключить из этого «orbis» не только население Италии и многих колоний с правами римского гражданства, как не подлежавшее переписи этого рода (с целью податей)⁹⁰⁴, но и весь конгломерат остальных Римских провинций, могущих носить это название (orbis Romanus) в более узком смысле, так как полномочия Квириния ограничивались лишь Сирийской и Палестинской провинциями.

Далее, Евангелист называет эту перепись «первой» ἡγεμονεύοντος τῆς Συρίας Κυρηνίου. Спрашивается, что хочет сказать этим Евангелист?⁹⁰⁵ То ли, что это была первая всеобщая перепись империи, или что это была первая римская перепись для Иудеи, или же, наконец, что это была первая из нескольких связанных с именем Квириния переписей? В первом случае мы рискуем приписать Евангелисту признание нескольких всеобщих переписей во времена Августа, в то время как далее и одна-то из таких переписей является еще слишком проблематичной; во втором, и третьем случае дело затрудняется тем, что известна вообще всего только одна перепись Квириния, по всей видимости, общая у Иосифа с Евангелистом Лукой.⁹⁰⁶

Та же неточность проглядывает в хронологической дате Евангелиста, по которой перепись происходила: а) по повелению Кесаря Августа, следовательно, в его царствовании и при жизни Ирода; и б) в правление Сирией Квириния, начавшееся по точным данным с 6 г. по Р. X.

а) Хронологическая неточность или неясность Евангелиста вызвала оживленнейшую полемику между учеными, не чуждую слабых сторон как у опровергавших точность даты Луки, так и у пытавшихся отстоять оную. Так Huschke⁹⁰⁷ и Wieseler⁹⁰⁸ ссылались на rationarium или breviarium totius imperii, роспись промышленно-продовольственной производительности и состоятельности царства, которую Август, как заботливый финансист, предпринял с целью упорядочения расстроенной финансовой части в Империи (Sueton. Aug. 28, 101; Dio Cass. LIII, 30, LVI, 33; Tac. Ann. I, 11).⁹⁰⁹ Zumpt⁹¹⁰ не без основания ограничивает эту заботливость Августа упорядочением центрального государственного управления и не видит здесь указания на всеобщую перепись царства; но, с другой стороны, с не меньшим успехом противится ему вышецитованное место Тацита, свидетельствующее, что Августа получал подати также в областях союзных царей (reges socii), хотя это многозначительное место и не позволяет еще привязать сюда факта переписи в их областях. Столь же мало доказательною (хотя напрасно) находит Schürer ссылку Huschke (37–45) на Dio Cass. LIV, 35 и LV, 13⁹¹¹, особенно в первом месте, где указывается на честный поступок Августа, который как частный гражданин» пожелал, чтобы наложению ценза, произведенного очевидно по его повелению, подвергнуто было и все его имение (πάντα τὰ ὑπάρχοντα οἱ), – и на Monumentum Ancyranum, довольствуясь, в последнем случае, простой отсылкой к Wieseler’у⁹¹² и Marquardt’у.⁹¹³ Еще менее основательными считает Schürer ссылки защитников даты Луки на позднейших свидетелей, каковы – Cassiodorus, Isidorus Hispalensis, Suidas⁹¹⁴ и Orosius, в виду того, что все они были христиане и притом времен позднейших (6, 7 и 10 стол. по Хр.), а, значит, и свидетельства всех их могли возводиться в сущности к Луке, как своему первоисточнику.

Наряду с отсутствием достаточно надежных следов всеобщей переписи во времена Августа, оспаривают также всякую возможность ее в частности для Иудеи времен Ирода. Но как раньше, так и здесь – спорящие стороны не свободны от слабых мест, колеблющих самые устойчивые на вид доводы. Невозможность переписи для Иудеи за время управления ее Иродом видят в его относительной независимости от Рима, в отношении к которому он был не только rex socius, но и пользовался столь широким доверием и дружбой; не хотят, с другой стороны, придавать полного значения важным фактам, что обложение податью знакомо было Иудее еще со времени Помпея, что Цезарь упорядочивал эти подати целым рядом эдиктов, что, наконец, в ближайшее к описываемому время даже Антоний, при самом провозглашении Ирода царем, назначил ему подать. Подобным же обоюдоострым мечем является довольно красноречивое свидетельство Тацита, Ann. VI, 41⁹¹⁵, допускающее истолкование и в том, между прочим, смысле, что применение ценза к областям rex socius’ов было не столь неслыханным событием для них, как хотят думать некоторые критики, не говоря уже о том, что представления независимости Ирода от Рима грешат (это бесспорно) значительной преувеличенность. Так, между прочим, Schürer напрасно склонен не придавать особенного значения⁹¹⁶ таким фактам, как бесправность Ирода в ведении войн, частые обращения к Кесарю, напр. по делу своих детей, присяга в верности подданных его Императору⁹¹⁷, распространение в Иудее монет римской чеканки во времена Архелая, выражение Кесаря Ἀρχ.ХVI, 9, 3 и т.д., и т.д. В высшей степени важен также ослабляемый Schürer’ом факт, что во главе восстания по поводу переписи стал Иуда Галилеянин, а также то обстоятельство, что Иосиф с Марией, живя в Галилее, идут в Иудею: это показывает, во всяком случае, что перепись едва ли ограничивалась обращаемой в провинцию Иудеею. И по Иосифову выражению вовсе не видно, чтобы Квириний имел такие полномочия лишь относительно Иудеи. Гораздо более: читаем у него, что Квириний посылается именно в Сирию для чинения в народе суда и для исчисления принадлежащих каждому имений (XVIII, I, 1), и что он только кстати, между прочим, имел поручение заехать и в приписанную к Сирии Иудею. Так или иначе, оснований мало – ограничивать перепись лишь новыми условиями Иудеи и одною ею, а, следовательно, и считать наилучшим временем переписи обращение ее в провинцию, а не когда-либо раньше.

Вообще же, не, находя безусловно неоспоримыми и неотразимыми доводы против возможности всеобщей переписи во времена Августа и Ирода⁹¹⁸, в виду двусмысленности, неполноты и неточности древнейших свидетельств, вообще их малонадежности, – мы более затруднений встречаем лишь при обсуждении второй хронологической даты Луки, по которой перепись связывается с именем Сирийского наместника Квириния, правившего Сирией с 7 г. новой христ. эры. Не находя достаточно обоснованным уверение Schürer’а, чтобы перепись Иудеи при обращении ее в провинцию была вообще чем-то совершенно новым и неслыханным, – мы затрудняемся, однако, противоречить, что она была таковой новостью с именем Квириния, и едва ли, эта его перепись 7 года⁹¹⁹ может быть поставляема в какую-либо связь с предполагаемой 10 лет назад переписью, чтобы остаться верным повествованию Евангелиста. Все гипотезы, придумываемые для того, чтобы оставить упоминаемую Лукой перепись в связи с именем Квириния, разбиваются о точные хронологические даты, касающиеся последнего. Несомненен факт прежде всего, что во время Ирода Квириний не мог быть наместником Сирии, так как должность эту занимали в ближайшие к дате Евангелиста годы Сентий Сатурнин (9–6) и Квинтилий Вар (6–4), причем последний (с 6–4 г. до Хр.) оставался на своем месте, по крайней мере, еще полгода по смерти Ирода; между тем перепись в последние месяцы Ирода уже представляется по Евангелисту в полном, так сказать, разгаре, так что ради нее именно Иосиф с Марией, «сущею непраздною» оказываются в Вифлееме.⁹²⁰ Попытка Huschke⁹²¹, Wieseler’а⁹²², Ewald’а⁹²³, Caspari⁹²⁴ – чрез усвоение выражению Евангелиста πρώτη компаративного, сравнительного значения⁹²⁵ – отрешить перепись Луки от связи с Квириниевой, читая так: «эта перепись произошла (πρώτη) прежде того времени, когда Квириний сделался наместником Сирии»), – возбуждает сильное недоумение относительно того, почему Евангелист не предпочитает более естественного упоминания имени того наместника, при котором именно произошла перепись, а указывает на другого, от нее отдаленного, не говоря уже о том, что ἡγεμονεύοντος τῆς Συρίας Κυρηνίου большинство авторитетных толкователей (Winer, Buttmann, Zumpt, Bleek, Meyer и т.д.) признают совершенно независимым от πρώτη genitivus absolutus, родительным самостоятельными. Если бы Евангелист хотел лучше отличить ту перепись от недавно произведенной Квиринием, – не хотел, чтобы последнюю смешивали с тою, – то, помимо того, что эта цель лучше достигалась бы упомянутым способом, – в таком случае его способ выражения должен был бы принять следующую более точную форму: αὕτη ἡ ἀπογραφὴ πρώτη ἐγένετο τῆς Κυρηνίου Συρίας ἡγεμονεύοντος γενομένης.

Подобную же и столь же малоудачную попытку – если не совсем сгладить, то хотя по крайности ослабить, насколько это возможно, связь переписи Луки с Квириниевой – Schürer видит у Gumpach’a⁹²⁶, Lichtenstein’a⁹²⁷, Kohler’a⁹²⁸, Steinmeyer’a⁹²⁹, Hoffmann’a⁹³⁰, толкующих выражение Евангелиста ἐγένετο в смысле окончательного завершения или приведения ее в исполнение ко времени Квириния.⁹³¹ И надо заметить, что опровержения Schürer’a в данном случае страдают в свою очередь наибольшею слабостью и малоубедительностью, и едва ли даже можно вообще счесть каким-либо опровержением его ссылку на путешествие Иосифа в Вифлеем, которое скорее всего ближе к началу, а не к окончанию переписи, как думает он. Столь же поверхностно критикуется им известное место Тертуллиана⁹³², по мнению которого к переписи привязано Лукой имя Квириния вследствие того, что, начавшись при С. Сатурнике (9–6 до Хр.) и продолженная Кв. Варом (6–4) – эта перепись закончена была при Квиринии, в первое его наместничество после Бара, так как назначение его на это наместничество в 6 г. по Хр. было уже вторым (см. Schür. 261). Не мешало бы удалить побольше внимания столь древнему и далеко не бескомпетентному свидетельству, от которого Schürer изловчается увильнуть почти только повторением Zumpt’овского⁹³³ афоризма, что отцы церкви «вообще при изучении Евангельских повествований обходились без всякого исторического смысла». Дальнейшим и весьма основательным развитием или применением Тертуллиановской даты было предположение Sanclemente⁹³⁴, принимаемое Gerlach’ом⁹³⁵ и Quandt’ом⁹³⁶, по которому Квириний действительно мог быть послан в качестве чрезвычайного уполномоченного legatus ad census accipiendos в Сирию, хотя бы и при Квинктилии Варе (6–4), и, в силу этого полномочия, произвести перепись, примеры каковых полномочий, помимо наместника, знает и Schürer.⁹³⁷ Выражение Евангелиста ἡγεμονεύοντος τῆς Συρίας Κυρηνίου в зтом случае вовсе не представляет какого-либо неумолимого препятствия к допущению предположения Sanclemente, и в крайнем случае это выражение может быть сочтено неточностью, тем более возможной, что перерыв между указанным полномочием и определением Квириния на Сирийское наместничество (второй раз) измеряется столь ничтожной цифрой не свыше 5 лет. Наконец, нельзя не упомянуть весьма остроумной и не столь фантастичной догадки Aberle⁹³⁸, что в последнее время Ирода в действительности Сирийским наместником мог быть именно Квириний; Квинктилий же Вар только временным его заместителем, пока Квириний по вызову Кесаря ездил в Рим. От этого-то одновременного существования двух наместников – одного de jure (Квириний) и другого de facto (Квинктилий) и могло произойти то, что в одно и то же время одного называет Лука, и другого Иосиф.

Единственно целесообразный выход из затруднений, создаваемых сопоставлением свидетельств о переписи Иосифа и Луки, Schürer, прикрываясь такими громкими именами, как Höck, Mommsen, Hase, Winer, Bleck, De Wette, Meyer, Strauss, Hilgenfeld, Keim, Weizsäcker, Sevin, Lecoultre, Sieffert – видит в необходимости признать, что повествование Луки грешит против истории в двух важных пунктах: 1) что Лука усвояет Августу эдикт о переписи всей вселенной и 2) что самую перепись помещает на 10–12 лет ранее действительного, приурочивая к ней путешествие «родителей» Иисуса из Назарета в Вифлеем. Первое недоразумение Schürer думает объяснить тем, что Лука, имея неточные сведения о происходивших, может быть, действительно во многих провинциях, хотя и не одновременно, переписях, м.б., перетолковывая известное Reichsvermessung Августа, в котором принимал участие Агриппа и о чем упоминает Плиний⁹³⁹, – обобщил все их в одну по всей вселенной и привязал к эдикту, подобно тому, как это он делает в замечании о голоде ἐφ’ ὅλην τὴν οἰκουμένην (Деян.11:28) при Клавдии. В устранение боязни приписать Евангелисту столь крупное недоразумение Schürer ссылается на подобные же промахи других высокопросвещенных мужей древности, как, например, Иустина мученика, который царя Птоломея, содействовавшего переводу LXX, выдает за современника Ироду Отар. (Apolog. I, 31). И сам Лука не свободен от других ошибок, как напр., в (Деян.5:30), где он упоминает о Февде, причем, заставляя его выступать до Иуды Галилеянина, тем самым помещает его лет на 40 ранее. Можно бы Schürer’у привести сюда и еще неточное выражение Евангелиста (Деян.7:16) и сколько угодно других, но все это не сильно заставит нас помириться с возможностью столь грандиозной ошибки в столь важном повествовании Евангелиста, недаром же всего за одну какую-нибудь главу назад возбуждавшая такое доверие к его авторитету (Лк.1:1–4). Как бы ни был неточен Евангелист в отдельных выражениях, были же ведь, в самом деле, основания назвать упоминаемую им перепись первой; если же была первая, отсюда необходимо предполагалась отличающаяся от нее вторая, а, может быть, и ряд нескольких. Почему же такой первой должна быть именно Иосифова – Квириниева? Почему нельзя допустить, что Лука эту именно и хотел отличить от своей наименованием ее первой? Schürer говорит, что история не знает другой переписи. Но незнание это не есть, конечно, резон для подрыва других знаний. Да и притом это незнание Schürer совершенно не вправе навязывать истории. Открытия новейшего времени⁹⁴⁰ с неоспоримостью установили факт периодически – правильного повторения переписей. В связи с другими данными, значение коих попутно было нами указано, открытия эти, по меньшей мере, позволяют не считать неизбежной важнейшую из уступок, какой когда-либо мог заслуживать Иосиф – ценой достоверности Евангелия.⁹⁴¹

Что касается, затем, восстания Иуды Галилеянина, сопровождавшего перепись по тому и другому о ней упоминанию, то, говорят, здесь неточность Евангелиста уже несомненна. Если перепись в каком бы то ни было виде действительно могла повториться («первая») ко времени обращения Иудеи в провинцию, то восстание Иуды Галилеянина, о котором упоминает и Евангелист, могло быть едва ли более⁹⁴² одного раза. Однако, и здесь вполне сохраняет свою уместность вопрос: кто из двух более обеспечивает за собой права на точность – Евангелист или Иосиф, потому что, если Евангелисту можно приписать ошибку памяти и смешение событий, то спрашивается, чем загарантирован от подобной возможности Иосиф, хотя бы его повествование об этом и было увереннее, неподдельнее. Иосиф верил и ратовал даже и за прямые нелепости, грешившие не только против исторического беспристрастия, но и просто здравого разума. Но – поверим ему, по крайней мере, в передаче самого события, которое для судеб Иудейской провинции по справедливости можно наименовать «началом конца». Собственно, самая перепись была только толчком, поводом к восстанию Иуды, основы которого были далеко серьезнее и коренились гораздо глубже. По своим мотивам это восстание носило национально-религиозный характер и было, так сказать, прочным зародышем разразившегося впоследствии всеобщего восстания на заветы Отцов. Народ находился под обаянием его уже потому, что правой рукой Иуды были фарисеи, имя одного из коих – Садок – увековечено Иосифом. Ближайшим плодом восстания, пока улегшегося в горячей лихорадке подготовительной деятельности, явилось образование из фарисействующих элементов строгой фанатической партии зилотов⁹⁴³ (ревнителей), отличительной чертой которых было напряженное ожидание⁹⁴⁴ исполнения Мессианских чаяний и стремление – в борьбе с ненавистным игом Рима ускорить и содействовать этому исполнению. Замечательно, что при первом же упоминании о зачатках зилотизма, Иосиф уже начинает клеймить это во многих отношениях симпатичнейшее движение всевозможными наветами и ложной окраской. В свое время мы остановимся обстоятельнее на его данных об этом движении, а теперь прослывать дальнейший его рассказ о судьбах Иудеи, за время управления ею Иудейских прокураторов.

За все время 6–41 год, когда Иудее снова, хотя очень ненадолго, улыбнулось «счастье» быть управляемой собственным царем (41–44 г.), если только иродианин (Ирод Агриппа I) мог дать это счастье, – известны следующие 7 прокураторов: 1) Копоний (около 6–9 г.); 2) Марк Амбивий (ок. 9–12); 3) Анний Руфь (около 12–15); 4) Валерий Грат (ок. 15–26); 5) Понтий Пилат (26–36); 6) Марцелл (36–37); и 7) Марулл (37–41).⁹⁴⁵ Время служения трех первых может быть определяемо только приблизительно; служение двух последующих определяется у Иосифа для В. Грата – 11 лет⁹⁴⁶, для Пилата – 10 л.⁹⁴⁷, и именно до 36 года, так как низложению Пилата предшествовало первое прибытие в Иерусалим Вителлия, чтó было незадолго до наступления 36 г., как видно из сопоставления (Ἀρχ.XVIII, 4, 3 с 5, 3). Служение последних двух определяется из того, что Марулл возведен на свою должность непосредственно по вступлении на престол Калигулы (марта, 37 г.).⁹⁴⁸ Необычная продолжительность правления В. Грата и П. Пилата подтверждается своеобычной политикой Тиверия, который находил более выгодным в интересах провинций избегать частой перемены прокураторов, находя, что ужившиеся воздержнее относились к населению, тогда как новые, по его признанию, подобно слухам, беспокоили и раздражали голову раненого, каждый раз начиная сызнова дело угнетения провинции.⁹⁴⁹

1–5. О деятельности Копония и большинства его преемников – известны почти только одни имена. Более подробные сведения Иосиф сообщает о Пилате, имеющем для нас наиболее интереса, тем более, что одновременно с Иосифом и кроме Евангельских повествований важное свидетельство дает об этом прокураторе и другой писатель Иудейский – Филон. Последний⁹⁵⁰, как видно из усвояемого ему письма Агриппе Ι, знал Палата, как τὴν φύσιν ἀκαμπὴς καὶ μετὰ τοῦ αὐθάδους ὀμείλικτος – по природе капризного и черствого человека, и по правлению – «вороватого хищника, бессердечного тирана, заносчивого, постоянно казнившего без разбора и издевательски несносного» прокуратора. Это был новый «Ирод», отличавшийся от первого разве тем только, что его не связывали с Иудейским народом уже никакие ни племенные, ни родственные узы. При самом вступлении своем на прокураторскую должность, он не преминул ознаменовать себя характерным презрением Иудейских чувств и привилегий, повелев войти в Иерусалим ночью отряду солдат с воинскими знаменами, имевшими Императорские изображения, – на чтó не дерзали⁹⁵¹ все его предшественники: Пилат был первым нарушителем прав Иудеев на уважение к столь священным обычаям их страны, подтверждавшееся доселе снисхождением самого Кесаря. Протест народа по поводу этого возмутительного поступка выразился в форме, которая тронула даже каменное сердце Пилата. Пять дней и ночей толпы оскорбленного народа стояли в Кесарии пред дворцом прокуратора, умоляя последнего устранить соблазн. Демонстрация эта достигла высшей степени трогательности, когда (на 6-й день) непреклонный тиран повелел оцепить толпу отрядом солдат и, повелевая всем разойтись, угрожал смертью за неповиновение. Толпа, как один человек, распростершись на земле, изъявила готовность покорно лучше сложить свои головы под мечом солдат, нежели переживать позорное издевательство над их обычаями, после чего изумленный тиран уступил.⁹⁵²

Не столь дешево обошлось для Иудеев новое столкновение с Пилатом, после того как последний сделал попытку окупить расходы по устройству в Иерусалиме водопровода – бесспорно полезного сооружения – сокровищами храма.⁹⁵³ Густые толпы народа снова с жалобами и горькими воплями преследовали по пятам неумолимого Пилата; но тиран, стыдясь в новой уступке доказать свою слабость, коварно наводнил толпу переодетыми солдатами, которые, по знаку его, тотчас же произвели страшную резню среди протестантов, озлобившую весь народ до чрезвычайной степени.

Евангельская повествования носят следы нескольких народных возмущений во времена Пилата. Одно из таких повествований особенно характерно: «пришли некоторые в то время к Иисусу с известием о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с их жертвами» (Лк.13:1). Более точно время этого события м.б. определено из того, что далее (31 ст.) у Евангелиста упоминается о намерении Ирода убить Иисуса, что – по другим!» параллельным местам – было уже после смерти Иоанна крестителя, след., около 32 г. (незадолго до смерти Самого Спасителя). Но подробнейших обстоятельств этого возмущения, к сожалению, не дается, равно как столь же мало известно и о «крамоле (Мк.15:7; Лк.23:19), бывшей во граде и убийствах», в которых замешался известный нам Варавва, предвосхитивший у Спасителя последнее человеческое милосердие. Во всяком случае, оба эти повествования прекрасно подтверждают у Иосифа и общую характеристику самого Пилата, как жестокого тирана, и общий характер его правления, своенравного и для Иудеи бедственного.

Последним злодеянием Пилата, решившим судьбу этого пресловутого судьи над Судьей живых и мертвых, была жестокая расправа с Самарянами, затеявшими маленькое возмущение на религиозной подкладке. Опираясь на народное поверие о священных сосудах, скрытых Моисеем в горе Гаризим, один лжепророк обещал открыть им эти святыни, приглашая на гору. Легковерная толпа со всех сторон потекла к заповедной горе, угрожая спокойствию страны. Одного этого подозренияя было для Пилата достаточно, чтобы пустить в ход самые жестокие репрессивные меры, погубившие массы жизней. Но не прошло даром это и для самого Пилата. По жалобе старейшин Самарянских, Вителлий, тогдашний наместник Сирийский, отправил Пилата на суд Кесаря в Рим, откуда он более и не возвращался.⁹⁵⁴

В повествовании о Пилате помещается известное замечательное «свидетельство» нашего автора об И. Христе, при положительном решении подлинности заслуживающее по справедливости величайшего благоговения и всей той силы, которую ему приписывают. «Свидетельство» это, как оно приводится у Гаверкампа, таково: γίνεται δὲ κατὰ τοῦτον τὸν χρόνον Ιησοῦς, σοφὸς αὐήρ, εἴ γε ἄνδρα αὐτὸν λέγειν χρή. Ἥν γὰρ παραδόξων ἔργων ποιητής, διδάσκαλος ἀνθρώπων τῶν ἡδονῇ τἀληθῆ δεχομένων καὶ πολλοὺς μὲν Ἰουδαίους πολλοὺς δὲ καὶ τοῦ Ἑλληνικοῦ ἐπηγάγετο. Ὁ Χριστὸς οὗτος ἦν. Καὶ αὐτὸν ἐνδείξει τῶν πρώτων ἀνδρῶν παῤ ἡμῖν σταυρῷ ἐπιτετιμηκότος Πιλάτου, οὐκ ἐπαύσαντο οἱ τὸ πρῶτον αὐτὸν ἀγαπήσαντες ἐφάνη γὰρ αὐτοῖς τρίτην ἔχων ἡμέραν πάλιν ζῶν, τῶν θείων προφητῶν ταῦτά τε καὶ ἄλλα μυρία θαυμάσια περὶ αὐτοῦ εἰρηκότων. Εἰσέτι τε νῦν τῶν χριστιανῶν ἀπὸ τοῦδε ὠνομασμένων οὐκ ἐπέλιπε τὸ φύλον.⁹⁵⁵ Во всей Археологии Иосифа едва ли можно указать еще место, которое бы в такой же мере истощило изобретательность человеческого остроумия, пытавшегося установить точный суд по поводу этого свидетельства, представляющего ни более, ни менее, как полное отрицание Иосифом самого себя.

История вопроса о правах на существование этого свидетельства восходит ко временам Евсевия, который впервые дал ему то место, какое оно действительно имеет право занимать, если только имеет права и на подлинность.⁹⁵⁶ Почин Евсевия имел непререкаемую силу авторитета для всех последующих писателей до XVI в., согласно повторявших его голос и безнаказанно употреблявших Иосифа в свидетели за истину повествования Евангелия.⁹⁵⁷ Только с XVI в. возвысила свой голос здравая критика, подвергшая подлинность этого места сомнению и породившая горячие споры pro и contra. Первым застрельщиком в этой грандиозной борьбе, которую нельзя счесть вполне оконченной даже до настоящего времени, был Hubertus Gifanius, как видно из его полемического послания Sebastianus Lepusculus ad Severinum Ertzbergium ad. Basileae 24 Febr. 1559⁹⁵⁸, и уже ближайшие его последователи – Lucas Osiander⁹⁵⁹, Altdorfer Professor Seb. Shellius, David Blondel и Tanaquil Faber довели свои оспаривания до самоуверенного убеждения, что «на будущее время не остается никакого места сомнению, кроме разве тех, которым определено вечно сомневаться» (ut nullus in posterum dubitandi Locus relinquatur, nisi forte iis quibus perpetuo dubitare decretum sit.).⁹⁶⁰ Этим, однако, дело далеко не закончилось. Жаркие литературные споры о подлинности свидетельства, и в особых целых сочинениях, и в попутных изысканиях больших трудов, простерлись до того, что, по замечанию уже I.A. Bosius’a⁹⁶¹, число обсуждающих этот вопрос исследований далеко превзошло число самых слов, заключающихся в спорном свидетельстве. 18-е столетие подбавило не мало новых исследований по данному вопросу, из коих важнейшими были: Daubuz’a от начала, и Ress’a, Knittel’а и Less’a от конца столетия.⁹⁶² В истекшем XIX столетии обогатившаяся множеством новых солидных трудов литература вопроса составила из исследователей последнего три лагеря, каждый из коих насчитывает в себе немало громких и не без авторитетных имен. Партия защитников подлинности Иосифова свидетельства, в числе последователей которой выступают Bretschneider⁹⁶³, Böhmert⁹⁶⁴, Schödel⁹⁶⁵, Mayaud⁹⁶⁶, Langen⁹⁶⁷, Danko⁹⁶⁸, Mensinga⁹⁶⁹, Bole⁹⁷⁰, Kneller⁹⁷¹ и др. – уравновешивается оппозиционной партией отрицавших совершенно эту подлинность, как: Eichstaedt⁹⁷², Lewitz⁹⁷³, Reuss⁹⁷⁴, Gerlach⁹⁷⁵, Keim⁹⁷⁶, Höhne⁹⁷⁷, D’Avis⁹⁷⁸, Loman⁹⁷⁹, Wandel⁹⁸⁰, Niese⁹⁸¹, и др. Та и другая партия входят важнейшими общими своими положениями в третью, носящую примирительный характер. Эту последнюю партию составили наиболее солидные ученые силы в лице Gieseler’a⁹⁸², Hase⁹⁸³, Ewald⁹⁸⁴, Paret⁹⁸⁵, Heinichen⁹⁸⁶, Wieseler⁹⁸⁷, Volkmar⁹⁸⁸, Ranke⁹⁸⁹, Scholten⁹⁹⁰, Mensinga⁹⁹¹, Müller⁹⁹², Gutschmid⁹⁹³, Asmussen⁹⁹⁴, Reinach’a⁹⁹⁵, и др., согласовавшиеся в своих доказательствах с противниками подлинности свидетельства, и лишь в результате уклонявшиеся от них тем, что признавали за неподлинное в данном месте не всё, а лишь отдельные места, допуская интерполяцию, т.е., более или менее значительную переделку неизвестной ныне формы действительного упоминания Иосифа в данном месте о Христе. В том и другом случае общее то, что в настоящем своем виде свидетельство Иосифа обрекается на совершенное игнорирование, или как продукт чистого подлога с недостойными христианской самодовлеющей истины целями, или просто как неосторожность и нерадивость переписчика, внесшего в текст частную полевую заметку какого-либо христианского обладателя рукописи, взамен прежнего поношения Христа, а то – по мнению противников всего – вместо и совершенного умолчания Иосифом о Христе.

Как защитники подлинности Иосифовского свидетельства, так и противники ее аргументируют свою мысль одинаково сильными и однородно сходными общими основаниями, мотивирующими в одном случае отвержение, и в другом – защиту. Первое и главное из таких оснований касается внешней достоверности свидетельства, причем защитники последнего ссылаются на согласие всех кодексов с Евсевием, в то время как противники парализуют доказательную силу этого аргумента ссылкой на молчание церковных отцов от Евсевия и на противоречивые мнения об этом свидетельстве Иосифа. Обращая внимание на стиль свидетельства, одни (защитники) находят прекрасным соответствие его с остальным текстом, чисто Флавиевской выразительности; другие – наоборот – отмечают в нем какую-то неожиданную тяжеловесность, свойственную не столько «греческому Ливию», сколько бесстрастному слогу Св. Писания. Со стороны связи, одни испытывают без данного места ничем не заполнимую чувствительную пустоту; другие находят, что связь нарушается скорее при вставке этого места, нежели без него.⁹⁹⁶ В то, далее, время, как содержание места, при облегчении связи с предыдущим и последующим, кажется для одних наилучшей защитой, другие видят прямо в содержании сильнейшее препятствие для признания подлинности. Столь же обоюдоострым оружием является попытка оправдать естественность и доказательную силу свидетельства о Христе свидетельствами Иосифа об Иоанне Крестителе и Иакове, брате «глаголемого Христа», каковая попытка теряет свою силу или при полном отрицании подлинности, также и этих мест, или при отрицании той связи, какую думали видеть между тем свидетельством и этими новыми, имеющими доказательную ценность лишь для самих себя. Наконец, в противовес той ссылке, что количество христиан было слишком велико, чтобы допустить неестественное полное умолчание историка об этом обществе, выставляется не менее выразительное свидетельство Фотия о не менее странном и удивительном событии, что так же другой современный Иудейский историк Иуст не обмолвился ни единым словом о Тиверии и его делах.

При столь меткой обосновке и остроумной защите общих положений у защитников и противников подлинности свидетельства – трудно определить, в какую сторону должно предпочтительно склоняться наше чутье, в особенности в виду крайнего разноречия самых воззрений на подлинный смысл свидетельства у его защитников. В самом деле, чтó хотел сказать этим свидетельством Иосиф, если бы он – предположим – действительно сказал им что-то? Одни видят в этом свидетельстве сознательно говорящий в пользу Христа смысл; другие читают в нем простой пересказ евангельско-христианских воззрений уклоняющимся от ближайшего исследования, незаинтересованным, хладнокровным историком-повествователем; иные изобличают двусмыслие или коварную хитрость рассказчика; по мнению третьих, Иосиф исповедует здесь свои христианские убеждения, по крайней мере как полу-христианин, остановившийся лишь на половине дороги, а то и как убежденный полный христианин, и даже – умерший по обращении в сане епископаИерусалимского!!!⁹⁹⁷ Иные находят возможным оставлять Иосифа в числе ревностнейших Иудеев, у которого истина, однако, против воли пробивается из-под пера и увлекает его в свои свидетели; другие считают его поступок лестью, которую он, как лицемерный Иудейский царедворец, написал в угоду своему мнимо-христианскому патрону в Риме, или из боязни оскорбить его совершенным о Христе умолчанием. Еще иные представляют Иосифа ожесточенным врагом Христа, который старанием сгладить злобу Иудеев к приверженцам Мессии предохраняет Иудеев от преследований Римлян, не переставая быть вместе главным зачинщиком некоторого гонения, переносимого христианами. В преувеличении значения разбираемого места для христианского дела – один охотнее готов потерять всего Иосифа, чем это единственное место; другой видит в нем пер между доказательствами за истину христианской религии; третий досадует на христианскую критику, заподазривающую подлинность этого места, и боится в этом «знамении времени» опасной вражды вообще к христианской религии; наконец, четвертый допускает из приведенного места совершенно неожиданное употребление, доказывая им естественное рождение Иисуса Назарянина!⁹⁹⁸

Трудно представить более противоречивые характеристики одного и того же предмета, более различные и обильные воззрения на смысл одного и того же места.⁹⁹⁹ И уже одно это, по мнению некоторых, не мало располагает в пользу того, что свидетельство Иосифа в том самом виде, в каком оно дошло до нас ныне, ни в каком случае нельзя назвать подлинным, и можно только считаться с вопросом, чтó было на месте его ранее – совершенное ли молчание о Христе Иосифа, или какое-нибудь неблагоприятное о Нем свидетельство, интерполяция которого и дала нынешнее свидетельство, приписываемое самому Иосифу. К сожалению, и этот последний вопрос должно отнести к разряду безнадежно неразрешимых, и долг наш привести только те основания, по которым является более безопасным признание не подлинности Иосифовского свидетельства в настоящем его виде, и объяснение его появления в таком виде путем христианской интерполяции.

Внешняя достоверность свидетельства, по странной случайности, обладает с первого взгляда почти неприступной для нападения позицией: спорное место находится во всех рукописях Археологии, сколько их доселе известно, как видно из замечаний в изд. Hudson’а (1720), Haverkamp’a (1726), Pt. Lambeck’a (Bibliotheca Vindobonensis, t. VIII), из новейших – Dindorf’a (1845) и Im. Becker’a (1855) и др. Последнее издание заключает это место в скобки, хотя без подтверждения этого рукописями. Замечание Burmann’а в misc. annotatt. in auct. vet. et recent (1733) vol. II, t. 1, что просмотренные им отрывки рукописей X и XI стол. в библ. Марка Zu Venedig не знают этого свидетельства, не совсем точно, так как тот же Burmann констатирует факт, что древнейший кодекс «Иудейской войны» восполняет этот пробел, имея на последней странице несомненно сделанную одним и тем же переписчиком (те же чернила и тот же почерк) приписку с таким знаменательным оглавлением: ἐκ τοῦ ὀκυωκαιδεκάτου λόγου τῆς Ἰωσήφου ἀρχαιολογίας περὶ τοῦ Χριστοῦ μαρτυρίαι, после чего следует обычное свидетельство (ср. Graeca D. Marci Bibliothec. Codd. mss. ed. Ven. 1740 с пояснением Zanetti и Bugiovanni s. 183. Единственное полное в Маркианском рукописном отрывке Археологии (№ 380) от XV ст.), свидетельство – в обычном месте, как видно из Haverkamp’a. Правда, некоторые собиратели манускриптов Иосифа высказывали мысль о сомнительности и подозрительности места, но обыкновенно без указаний – почему? (Tob. Major в письме к Seb. Snell’ю о рукописи, найденной в Cambridge, срв. Arnold, XXX epist. и пр.; против Th. Reinesius там же; Baronius и Huetius, срв. Fabricius, bibl. Graec. lib. IV, с. 6). Наконец, попытки некоторых ученых – отыскать еврейскую рукопись Иосифа и в них найти основания для сомнений в подлинности разбираемого места – признаны, в конце концов, тщетными, Dr. Steinschneider. Vol. II, pg. 1545, 46… С другой стороны, место это почти не имеет вариантов, за исключением ничтожных уклонений в словорасположении и выражениях, не касающихся существенного смысла¹⁰⁰⁰; даже свод этого свидетельства по цитатам из Евсевия, Исидора, Григория Нисского, Евфимия Зигабена, Suidas’a и Cedrenus’a¹⁰⁰¹ и др. дает в общей сложности вариантов такое ничтожное различие от первоисточного (Haverkamp.) начертания свидетельства, что без всякого ущерба для дела всем им может быть предпочтено одно общепринятое чтение этого свидетельства, имеющееся в упомянутом авторитетном изд. Haverkamp’a.

Недостаточно прочная связь и некоторая едва уловимая фальшь свидетельства, наряду с неопределенностью его локализации, – первое, чтó ослабляет значительно неприступность позиции свидетельства со стороны внешней его достоверности. Известен случай (констатированный Burmann’ом), когда свидетельство это скромно снисходит со своего места до простой приписки к «Войне Иудейской»¹⁰⁰², хотя и не уступает еще своих притязаний на почтенное место в XVIII кн. Археологии (ἐκ τοῦ ὀκτωκαιδεκάτου λόγου τῆς Ἰωσήφου Ἀρχαιολογίας и т.д.). Нe менее характерный случай можно привести здесь еще из редкого латинского издания Иосифа (Augsb. 1470), помещающего это свидетельство не в 3-ей, а в 8 главе XVIII книги; а также из манускрипта, бывшего под руками Александра Petavius’a, где это место приютилось в περὶ ἀλ.ΙΙ, 9, 3.¹⁰⁰³ Еще более проигрывает свидетельство Иосифа, со стороны внешней достоверности, в виду того обстоятельства, что рукописи Археологии, дошедшие до нас, не восходят далее XI в.¹⁰⁰⁴, большинство же их относятся даже к XIV и XV в. Между тем, есть достаточные основания полагать, что еще в IX в. была рукопись, отнюдь не имевшая этого места. Это видно из Фотиевых († 891 г.) выписок из 279 христианских, иудейских и языческих сочинений в его μυροβίβλιον, где при длинных и кратких выписках из Иосифа (cod. 33, 47, 48, 76, 238), однако, он не помещает данного места. Это тем более важно, что Фотий не незнал о существовании спорного варианта, и если бы читал его в своей рукописи и верил в его законность, не преминул бы защитить и оправдать со свойственной ему компетентностью и энегией. Между тем, в cod. 48 он прямо говорит, что имел писание Иосифа περὶ τῆς τοῦ παντὸς αἰτίας, а также читанное и прибавленное περὶ τοῦ Χρίστοῦ… однако, относительно этого последнего прибавления он позволяет себе «усомниться», чтобы «Иудей-Иосиф мог так писать» и склонен считать это делом римского пресвитера Каия, или – по другим – Иустина или Иринея. Это сомнение ученейшего восточного архипастыря дает право нам к заключению, что его рукопись Археологии не имела названного места, как видно ясно и из его замечания в cod. 33, где Фотий, порицая Иуста Тивериадского, известного современника Иосифа¹⁰⁰⁵, за его важные пропуски, выражается таким образом: «как природный Иудей, он (т.е., Иуст) в общую погрешность своих единоверцев впал (ὡς τὰ Ἰουδαῖων νοσῶν) о Христе и Его чудотворениях, не делая никакого важного упоминания (οὐδενὸς ὅλως μνήμην ἐποιήσατο).¹⁰⁰⁶ В лице Фотия мы имеем, таким образом, древнейшего противника подлинности Иосифовского свидетельства, притом без всякой уступки, вроде той, какая предлагается не столь безусловными противниками в гипотезе интерполяции: по Фотию – на месте нынешнего «свидетельства» Иосифа не было ничего, кроме tabula rasa (правильнее же сказать, обычное расстояние между 2 строками).

Более тщательные исследования показали, что в раннейшее время до Фотия прибавка спорного места выступает все более и более, как случайная редкость: полагают, что лишь со времени Евсевия, и именно по его инициативе¹⁰⁰⁷, эта прибавка получила впервые права гражданства, в виду того, что до Евсевия ни одной рукописи Иосифа и ни одного точного приведения этого места не имеется.¹⁰⁰⁸ Как бы то ни было, молчание церковных писателей до Евсевия сильно колеблет подлинность свидетельства, в виду особенно ясных слов об Иосифе, например, Оригена в comm. ad. Matth. pg. 223, ed. Huet. καὶ τὸ θαυμαστὸν ἐστίν, ὅτι τὸν Ἰησοῦν ἡμῶν οὐ καταδεξάμενος εἶναι Χριστόν, и с. Cels. lib. I, pg. 85, ed. Spencer: ὁ δ’ αὐτὸς καίτοι γε ἀπισιῶν τῷ Ἰησοῦ ὡς Χριστῷ – выражения совершенно непонятные при предположении, что автор читает оспариваемое нами место Иосифа о Христе.

Но главные основания против подлинности свидетельства заключаются в его внутренней несостоятельности, в противоречии его всему, чтó мы знаем об Иосифе и его труде. На эту сторону мы и должны обратить особенное внимание при оценке так называемого свидетельства о Христе. Нет надобности, при этом, разбирать, т. ск., по костям все свидетельство Иосифа, как пытались сделать некоторые восстановители первоначального образа чтения, без всяких основ для того в рукописях. Достаточно обратить внимание на один только смысл, дух свидетельства и сопоставить его лицом к лицу с собственным судом Иосифа, на основании его собственных воззрений на этот предмет.

Центр тяжести всего свидетельства представляют слова: ὁ Χριστὸς οὗτος ᾖν, – передать точнее которые – непредубежденно рассуждая – можно не иначе как, что Иисус был Мессия. Попытки сгладить очевидную несвойственность этой фразы для Иосифа в усвоении ему намерения сказать только, подобно XX, 9, 1 Ἰησοῦ τοῦ λεγομένου Xριστοῦ, что «οὗτος ᾖν ὁ λεγόμενος Xριστός»¹⁰⁰⁹, – не только не поправляют дела, но усиливают недоумение относительно того, почему же Иосиф, в другом случае считавший нужным подобную оговорку λεγόμενος, не дает ей места там, где она по его мысли должна бы была быть всего нужнее. Не совсем удовлетворяет и то объяснение¹⁰¹⁰, что Иосиф выражается здесь приспособительно к пониманию Греков, которые, не зная догматического знаменования слова Χριστός, знали, однако Христа, как собственное имя Основателя секты Христиан, на ряду с именем Иисус: – не удовлетворяет в виду того, что Мессианские ожидания Иудеев вовсе не были неизвестны в Римском царстве, и именно известно было самое имя Христос, как имя звания Ожидаемого вместе с самыми ожиданиями. Уже LХХ, в (Дан.9:25), могли достаточно посредствовать это ознакомление греко-римского читающего мира с тем убеждением, что Χριστός, как точное переложение имени משיה, Помазанный, далеко не простое имя, и когда это имя в писании Иудея отличается даже нарочито определенным членом ὁ Χριστός, абсолютно, без всякого ограничительного пояснения, – ясное дело, что ни Иудеи, ни Греки не могли понимать этого выражения иначе, как что ὁ Χριστός == Помазанник, Мессия, не говоря уже о том, что и сам писавший так не мог не подозревать столь неосторожного уклонения в сторону признания Иисуса Обетованным Христом-Помазанником, надеждою Израиля, чтό не предполагается самими сторонниками разбираемой гипотезы. Наконец, что слово Χριστός, употребленное Иосифом, отнюдь не употреблено им в качестве простого имени Иисуса, не оставляют никакого сомнения – как предшествующее (εἴγε ἄνδρα αὐτὸν λέγειν χρή), так и дальнейшие выражения Иосифа, что этот Христос осуществил все написанное о Нем, и именно как о Мессии, пророками: ἐφάνη αὐτοΐς τρίτην έχων ἡμέραν πάλιν ζῶν τῶν θείων προφητῶν ταῦτά τε καὶ ἄλλα μυρία θαυμάσια περὶ αὐτοῦ εἱρηκότων.¹⁰¹¹

Итак, по мысли приведенного места, Иисус был Обетованный Мессия-Христос. Спрашивается, что значило это на языке Иосифа и к чему обязывало его? Какие данные представляет его Археология для обрисования звания Мессии более подробными чертами, и в каком отношении эти данные стоят к нашему свидетельству, выделяющемуся из всех трудов Иосифа своими обстоятельно-определенными чертами? Ответ на эти вопросы идет положительно вразрез всякому признанию подлинности рассматриваемого свидетельства, и дело скажет само за себя, когда мы представим его так, как оно есть.

Как ни старается Иосиф маскировать свои Мессианские убеждения, как ни игнорирует ими при всяком случае, чуткому исследователю все же остается возможность уловить важнейшие оттенки этих убеждений, по которым – хотя бы с немалым трудом и риском «a là Кювье» можно восстановить характер самых убеждений в более или менее определенных положениях. Специальный исследователь Мессианских воззрений Иосифа – Gerlach, после усиленно-кропотливых экскурсий в область всего, имеющего связь с этими воззрениями, выносит то простое убеждение, что Мессианские воззрения Иосифа не могли быть иными, как те самые, которые в то время вообще разделялись всем Израилем. Ожидавшийся Иосифом Мессии – есть светский Царь, имеющий быть послан от Бога, чтобы освободить Иудеев от их свирепых притеснителей, отмстить разрушение города и храма, ниспровергнуть Римское владычество и на развалинах его воздвигнуть все пределы земли обнимающее Мессианское царство. Это «Святое-Святых» души Иосифа, разумеется, тщательно сокрыто от глаз Рима, но следы его для хорошо вооруженного глаза разглядываются ясно. Таковы прежде всего несколько глухих обмолвок Иосифа в его Археологии, в коих проглядывают неясные указания на сильно распространенные ко времени Иосифа¹⁰¹² «ожидания» Мессии. Gfrörer¹⁰¹³ находит эти указания уже в простой отсылке Иосифа¹⁰¹⁴ «удостовериться» во вдохновенности пророка Исаии по «его удивительным предсказаниям, о справедливости которых может судить потомство по самым их событиям», – разумея здесь именно Мессианские предсказания Исаии. Более основательно открывает подобные указания Gerlach в истории царствования Ирода, особенно в обстоятельствах перестройки им храма Иерусалимского. (Ἀρχ.XV, 11, 1). Испрашивая в особой речи к народу его соизволение на перестройку храма, Ирод между прочим говорит: «этот храм построили в честь Всесильного Бога наши отцы по возвращении из Вавилона; но ему недостает целых 60 локтей в вышину, чтобы сравняться с древним Соломоновым храмом…, а так как я теперь по милости Божией правлю благополучно, наслаждаясь полным миром, имея достаточно денег и большие доходы, а, главным образом, так как к нам расположены и дружелюбны Римляне, эти властители всего мира (πάντων κρατοῦντες), то я попытаюсь исправить ошибку прежних времен, и т.д."… Gerlach небез- основательно видит в этих словах умышленно проведенную Иродом параллель к (Агг.2:7) и д.¹⁰¹⁵ То, что предсказано пророком здесь¹⁰¹⁶ и чего народ мог ожидать и как будто прямо тогда ожидал, все это царь представляет как осуществляющееся в его предприятия. В самом деле, эта тенденция сквозит уже в параллели пророческому выражению τὰ ἐκλεκτὰ πάντων τῶν ἐθνῶν соответствующего у Ирода πάντων χρατοῦντες – Рямляне. Обетование в пророческой речи δώσω εἰρήνην не позволяет, по мысли Ирода, ждать лучшего времени для своего применения, как правление его, Ирода, который для обладавших всем миром Римлян был другом. Превосходство 2-го храма пред первым, обещанное пророком, Ирод хотел показать достаточно осуществляющимся в его усилиях «превзойти» в украшении этого храма всех своих «предков» (§ 3, ἐδόκει ἐπικεκοσμημέναι τὸν ναόν). Спрашивается, после всего этого, не ясно ли, что предприятие Ирода было много хуже, чем только погони за славой, за похвалой и признательностью народа, за умиротворением недовольных его языческо-строительной горячкой умов, как представляет дело Иосиф? Не ясно ли, что хитрый политик Ирод всем этим прежде всего посягал на заветнейшие чаяния своего народа, думал отвлечь его от ожиданий обетованного будущего, кощунственно подставлял себя и свои заслуги подо все то, что в особенности не мирило его с народом, как узурпатора престола Великого Царя от семени Давидова? С другой стороны, яснее становится и то знаменательное сопротивление народа Иродову предприятию, каковое сопротивление Иосиф так искусно маскирует простой боязнью, что Ирод, заводя такое важное дело, окажется «неспособным» докончить оное.¹⁰¹⁷ Такое ложное освещение факта, как то невольно внушающее подозрения своей неудовлетворительностью, вполне в интересах Иосифа, замявшего в этой темной фразе, без сомнения, громкое дело с совсем другим оттенком, везде так старательно стушевываемым у Иосифа. Оттенок этот – вне всякого сомнения – живые надежды народа на близкое осуществление своих заветных чаяний, интенсивно возраставших в той мере, в какой старался устранять и подавлять их¹⁰¹⁸ царь-узурпатор, и, очевидно, начавших быть особенно беспокойными для Ирода (срв. Мф.2:3 и д.). Что все это далеко не плод нашей фантазии, достаточно припомнить знаменательные свидетельства Епифания и Тертуллиана, констатирующих в последующее время появление людей, которые действительно самого Ирода и сочли за Мессию.¹⁰¹⁹

Другой случай, еще ближе подтверждающий общенародные живые ожидания Мессии во времена уже Ирода, подтверждавший – если не допускать невозможного факта, что Иосиф до такой степени мог изменить себе – и ожидания самого Иосифа, поскольку также ожидания вообще людей с подобными его фарисейскими воззрениями, – следует указать в Ἀρχ.XVII, 2, 4. Мы читаем здесь, как оштрафованные Иродом фарисеи пророчески обещают супруге Фероры, за покрытие их штрафа, свою благодарность, ὡς Ἡρώδῃ μὲν καταπαύσεως ἀρχῆς ὑπὸ θεοῦ ἐψηφισμένης αὐτῶ τε καὶ γένει τῶ ἀπ’ αὐτῦ, τῆς τε βασιλείας εἴς τε ἐκείνην περιηξούσης καὶ Φερώραν παῖδάς τε οΐ εἷεν αὐτοῖς. Если игнорировать в этом пророчестве умышленно подпущенную благодетельнице (с ее супругом) лесть, то зерном события остается мысль об устранении Иродианского владычества и переход его к «другому» лицу. Из знаменательной характеристики этого имеющего, по пророчеству фарисеев, восстать Царя на место Ирода (ἐπικατασιαθησομένου) открывается с очевидностью, что это «другое» лицо, к которому были обращены мысли фарисеев, должно быть более, чем простой, человек. Он будет иметь «сверхъестественную» власть, одно из проявлений коей фарисеи, применительно к данному случаю, указываюсь в том, что он возвратит евнуху Вагою (оказавшему неизвестную услугу фарисеям и казненному после этого пророчества Иродом вместе с некоторыми фарисеями и приближенными из своей свиты) способность к деторождению и отличит его наименованием отца и благотворителя (παρέξοντος αὐτῷ γάμου τε ἴσχυν καὶ παιδώσεως τέκνων γνησίων). Haverkamp вполне основательно видит в этом месте намек на Мессианское место (Ис.56:3–5)¹⁰²⁰, и, в таком случае, не остается никакого сомнения в том, что Имеющий заступить место Ирода и основать Свое собственное (земное) царство, по общим ожиданиям, должен быть никто иной, как обладающий Божественной силой Обетованный Царь-Мессия.

Итак, при всех своих искусных замаскировках, запутанностях, недомолвках и заведомо ложных освещениях, Иосиф не мог скрыть для мало-мальски пристального взора «искорки» столь привлекающего нас света – назовем так несомненно напряженную во времена Ирода надежду всего народа на близкое пришествие Обетованного Избавителя, – надежду, проглядывающую в столь многих объективных строках Евангелия, не говоря уже о дальнейшей истории борьбы с всемогущим Римом, безрассудной и едва возможной без той же надежды, как дает понять нам и сам Иосиф (Ин.4:25 и др.; срв. особенно Деян.26:7).

Будучи убежденным сторонником фарисейских воззрений¹⁰²¹, Иосиф, как мы сказали, не мог изменить себе, по крайней мере, в переживании прошлого, до такой степени, чтобы не разделять общих народных и фарисейских ожиданий. Да, он также ждал Утехи Израилевой, и мы оказали, какой именно. Теперь мы хотим склонить речь нашу к тому только, что эти ожидания, черты его, его дух, наконец, и его представления о законе Моисеевом и вообще об еврействе – находятся в диаметральном противоречии тому, чтó хотят сказать слова разбираемого свидетельства Иосифа ὁ Χριστὸς οὗτος ἦν. Он ждал в Мессии – сильного светского Царя, и теперь – объявляет его в уничиженном Иисусе?? Он ждал в Мессии – Освободителя Израиля от его врагов, и теперь – видит Его в Распятом врагами на Кресте? – Правда, на примере Апостолов, мы видим, что вере и исповеданию их не помешало в первое время заражение теми же общими народными предрассудками в идее Мессии. Но того же по отношению к Иосифу не позволяет допустить он сам. В самом деле, он так тщательно избегал везде и во всем малейших отдаленнейших намеков на это опасное для него Имя, и теперь ли предлагает открытую апостольски-безбоязненную проповедь о Его пришествии?! И остановился ли бы он в таком случае на полдороге, ограничившись вскользь брошенной заметкой об этом затронувшем его сердце событии? Мог ли он закрыть свое сердце для разносившейся во ней концы вселенной проповеди о неслыханном учении и делах Иисуса? Мог ли умолчать о Его удивительных предсказаниях гибели Иерусалима и храма, к описанию которых вскоре затем приступает, не давая ни малейшего указания на то, что это, превосходящее все другие, несчастие его народа стоит в связи с умерщвлением его вдохновенного Предсказателя? Как бы ни быть малотребовательными по отношению к Иосифу, – нельзя, однако, к нему, как к историку и столь обстоятельному описателю последних судеб Иудейства, не предъявлять более серьезных требований в столь тесно связанном с этими судьбами случае, если б мы не знали обстоятельств, заставлявших его обо всем, касавшемся Иисуса, упорно замалчивать.

Сказанного, полагаем, достаточно, чтобы иметь право объяснить происхождение спорного свидетельства в настоящем его виде помимо Иосифа, которому его без глубоких оснований решаются приписывать. Спрашивается, теперь только, с чем же имеем мы здесь дело, с чистым ли подлогом какого-либо, м.б., мнившего оказать этим добрую услугу христианской истине, читателя Иосифова, или мы имеем здесь дело с интерполяцией, переделкой другого Иосифовского свидетельства, вызванной его нескромностью, несоответствием христианским убеждениям в этом единственном почти случае, за исключением которого Иосиф во всем остальном являлся столь поучительным и для христианина писателем? Находя по самому существу дела совершенно неразрешимыми эти вопросы и уважая мудрое правило – выбирать из нескольких зол меньшее, мы должны бы попытаться уяснить, что именно в особенности надлежит приписать в данном свидетельстве перу интерполятора, и почему.

Однако, все придумываемые исследователями поправки к свидетельству, с целью сгладить явно не – Иосифовские фразы, обречены заранее на неудачу. Собственно говоря, мы можем лишь уверять себя, что так-то и так-то не мог писать Иосиф, но как же он именно мог и действительно написал, если только еще написал, это всегда будет представлять обширное поле для произвола и всевозможных натяжек, навязываемых Иосифу силой. Остается в уяснение дела попытаться решить один не излишний вопрос, кто мог быть виновником подлога (или интерполяции), и как этот подлог мог быть учинен и укорениться?

Мы оказали уже, что место это впервые приведено у Евсевия. Но это значить не менее, как то, что до Евсевия это место в таком виде едва ли и читалось в тексте рукописей Иосифа. При всем интересе столь важного места для христианской апологетики, апологеты не утилизируют этого места, которое, вероятно, долгое время ютилось просто на поле обращавшейся среди христианских читателей рукописи, как объективная замена ad se, что на время, из которого Иосиф Ἀρχ.XVIII, 3 сообщал другие происшествия, падает жизнь и дела Иисуса, и только впоследствии, может быть, без всякой мысли о подлоге, по простому недосмотру переписчика, эта заметка попала в самый текст. Возможность того, что первоначально свидетельство было лишь на поле, подтверждается уже его различным местоположением; с другой стороны, нам кажется это именно одним из сильных доводов против подлинности. В самом деле, если бы свидетельство в Иосифовой рукописи было в тексте, как мог решиться переписчик впервые перенести его на поле? – почему ему могло это вздуматься? – не в силу простой же случайности, тем более не по каким-либо критическим побуждениям, который менее всего могли внушать перенесение подобного рода полевых заметок в текст, а не наоборот? Это последнее объяснение появления свидетельства более правдоподобно, чем намеренное искажение, или намеренный подлог с какою бы то ни было целью. Как ни сильно желание иметь столь важного союзника, как Иосиф, самодовлеющая христианская истина более проигрывает от таких средств для своей защиты, чем выигрывает! И если мог недостаточно понимать это сам виновник намеренного подлога, то едва ли простительно не возвыситься до более лучшего понимания тем, которые боятся усомниться в подлинности этого свидетельства только ради того, что оно так заманчиво-вызывающе по своей, – однако, сомнительной – древности, ясности, важности и авторитетности. По нашему крайнему разуменью, даже и абсолютное, в общей идее Археологии столь странное, непонятно-тенденциозное умолчание Иосифа о гремевшей в его время по всем концам вселенной проповеди Распятого¹⁰²² – гораздо более доказывает своей знаменательной удивительностью ее истину, заставившую замолчать все недоброжелательные ей рты с того самого времени, как эта Истина не могла быть запечатана «сребренниками довольными», данными единственным свидетелям Ее воссияния из-за печатей гроба! Говорим это для подтверждения не удивительности и того, что на месте нынешнего свидетельства Иосифа могло быть ранее совершенное умолчание и, так сказать, нежелание говорить о таком предмете, самая снисходительная речь о котором, помимо своей невнятности чувству гордого Рима и, значит, чувству Иосифа, скорее могла сослужить службу для его апологии, чем поддержать тлетворный огонь злословия, в духе характерных извращений личности и истории Христа Талмудом (Sanhedrin, 43 а, 103, 1 и др.; Лютостанский, «Талмуд и Евреи», ч. I, стр. 203) и разного рода раввинистическими о Нем бреднями.

Прежде чем – или для того, чтобы еще более – покончить с вопросом о подлинности Иосифовского свидетельства о непризнанном им Мессии, мы кстати остановимся еще на обсуждении двух мест Иосифа, которые кажутся стоящими в теснейшей связи с только что разобранными, и на этом основании нередко употребляются в качестве доводов за подлинность первого. Это – места об Иоанне Крестителе и Иакове, брате Господнем, на подлинность которых в настоящем их виде за редкими исключениями никто не дерзал набросить тень сомнения.

Первое из указанных мест (об Иоанне Крестителе) мы уже имели случай обсуждать выше, и говорили о несомненности подлинности, смысле и значении этого места (368–370 стр.). Здесь нам остается лишь воспользоваться, сообразно нашим намерениям, констатированным там способом представления Иосифа, описывающего личность и миссию (учение и крещение) Крестителя вне всякой связи со Христом, той тесной глубоко-знаменательной очевидной из Евангелия связи, по которой этот Пророк являлся «Предтечей» Мессии, уготовителем сердец народа к пришествию Его, так что «Иоанн-Предтеча» Христа неразделим от «Иоанна-Крестителя». Исходя из этой Евангельской точки зрения на миссию Крестителя и не вникая в иную точку зрения на Крестителя у Иосифа, многие с прямым нарушением всякого нрава заключают, что раз Иосиф имел столь доброе мнение «de praecursore Christi», то само собой должен был иметь и выразить подобное же доброе мнение и о Самом Христе. Находя достаточно опровергающими эту предвзятую аргументацию высказанные нами ранее соображения о столь строго выдержанном у Иосифа нейтралитете личности Крестителя, мы напомним к большему подтверждению этой мысли, что нейтралитетный по отношению к Христу образ мыслей о Крестителе вовсе не есть что-либо новое, тенденциозно навязываемое Иосифу. По свидетельству Оригена, не только Иосиф, но и вообще «Иудеи мыслили Иоанна вне связи с Иисусом (οὐδὲ συνάπτουσι τὸν Ἰωάννην οἱ Ἰουδαῖοι τῷ Ἰησοῖ).¹⁰²³ Что в этом нет ничего невероятного, можно показать и на примерах самого Евангелия. В самом деле, у всех Евангелистов (как вместе и у Иосифа) мы читаем о чрезвычайном уважении, в каком был у всего народа Иоанн. Это уважение, по (Mф.14:5), долгое время одно было сильно заставлять Ирода опускать пред намеченной жертвой кровожадный руки. Это уважение, по Mф.21:16 (ср. Мк.11:32; Лк.20:6), обезоруживает все завистнические подкопы под авторитет Иоанна, которого все почитали за пророка (у Луки: весь народ был убежден… πᾶς λαὸς πεπειομένος ἐστί).¹⁰²⁴ С другой стороны, Сам Спаситель, несомненно опираясь на это же общее уважение народа к Иоанну, так часто отсылает его к свидетельствам о Себе Крестителя. Но в таком случае, о чем же говорит тот бесспорный факт, что, несмотря на столь сильное уважение ко Крестителю, на столь, следовательно, благоприятную почву для влияния на народ в пользу Мессии, на столь, наконец, решительную нарочитую опору Спасителя на свидетельства уважаемого всем народом Пророка, – несмотря на все это, народ остается так неподатлив на Иоанновы свидетельства о Христе. Отдельные места, как например, у (Ин.10:41 и др. под.) подтверждения того, что «многие» по свидетельству Крестителя верили в Иисуса, не изменяют общего положения дела¹⁰²⁵, и, во всяком случае, то характерное явление, что народ самого Иоанна готов был считать за Мессию, и что по смерти Иоанна были ἐπιστάμενοι μόνον τό βάπτισμα Ἰωάννον (Деян.18:25; 19:3), красноречиво говорит за наше положение, что думать и писать хорошо о Крестителе еще далеко от того, чтобы так же думать и писать о Христе, в отношении к Которому далеко не всякий видел в Крестителе Его Предтечу.

Да наконец – хотя бы Иудеи и поставляли миссию Иоанна в связь с грядущим Мессией, это все так еще далеко от того, чтобы эта связь приурочивалась ими именно к Иисусу; идея политически могущественного Мессии так мало мирилась с осуществлявшейся в Иисусе идеей Мессии Уничиженного, что при самом торжественном, последнем ее завершении довереннейшие «други»¹⁰²⁶ этого Мессии не задумались любопытствовать: «Господи, аще в лето сие устрояеши царствие Израилево (Деян.1:6)?».

Что касается, затем, другого места (об Иакове, брате Господнем), будто бы необходимо подтверждающего невозможность для Иосифа совершенно уклониться от упоминания о Христе – с одной стороны, и возможность именно настоящего свидетельства о Христе для Иосифа, с другой, – то доказательная сила этого, бесспорно, важного места, собственно говоря, значительно преувеличивается.¹⁰²⁷ Самая подлинность этого места далеко не принадлежит к числу неоспоримых, хотя бы в такой мере, как указанное ранее место о Крестителе. Clerîcus¹⁰²⁸, Lardner¹⁰²⁹, из новейших Creuzer¹⁰³⁰ более или менее основательно заподазривают его подлинность. Главное из оснований для такого подозрения Clericus видит в значительно отличных от нынешнего чтения цитатах этого места у Оригена¹⁰³¹, от которого потом в большой зависимости это место находим у Евсевия¹⁰³² и Иеронима.¹⁰³³ Ориген говорит именно, что Иосиф, когда хотел представить основание великих несчастий народа, рассуждал таким образом: κατὰ μῆνιν θεοῦ ταῦτα αὐτοῖς ἀπηντηκέναι διὰ τὰ εἰς Ἰάκωβον, τὸν ἀδελφὸν Ἰησοῦ τοῦ λεγομενόυ Χριστοῦ, ὑπ’ αὐτῶν τετολμημένα, и присовокупляет: καὶ τὸ θαυμαστόν ἐστὶν ὅτι τὸν Ἰησοῦν ἡμῶν οὐ καταδεξάμενος εἶναι Χριστόν, οὐδὲν ἧιτον Ἰακώβῳ δικαιοσύνην ἐμαρτύρησε τοσαύτην λέγει δὲ ὅτι καὶ ὁ λαὸς ταῦτα ἐνόμιζε διὰ τὸν Ἰάκωβον πεπονθέναι. Сопоставляя эту цитату с единственным об Иакове местом у Иосифа, не находим этой мысли Оригена. Предположение Spencer’а¹⁰³⁴, что упомянутое Оригеном место утрачено по небрежности переписчика – не привлекает своей произвольностью. Правдоподобнее было бы допустить здесь простую ошибку Оригена¹⁰³⁵, происшедшую от не совсем правильной параллелизации данного места с XX, 8, 5, где Иосиф описывает совершенное в храме кровопролитие, ради которого, по его мысли, Бог ускорил гибель города и храма. Возможно, что Ориген в числе жертв означенного кровопролития мыслил и Иакова, описание смерти которого дается в 9 гл. 2 §, или просто перемешал два отдельных события. Так или иначе, только – пока остается место для трудно устранимых сомнений в подлинности свидетельства об Иакове, хотя бы при отсутствии строго определенных данных и для признания его неподлинности, постановка этого свидетельства в связь со свидетельством о Христе по крайней мере наполовину лишена своей доказательной силы. – Весьма ослабляет эту доказательность (как в предшествующем месте о Крестителе) возможность для Иосифа совершенно – нейтралитетного по отношению к христианству упоминания об истории упомянутого праведника. Для такого упоминания для Иосифа достаточно было примерной ревности Иакова в соблюдении закона Моисеева (τὰ περὶ τοὺς νόμους ἀκρίβεῖς), каковую Иосиф не пропускает нигде обращать в похвалу Иудеев, а самое посольство к Альбину с жалобой на Анана могло быть мотивировано Иосифом просто допущенным нарушением первосвященнических прав Ананом без всякого интереса к явившейся жертвой этого нарушения личности.

Не мало подрывает предполагаемую связь между обоими свидетельствами о Христе и Иакове также простое их сопоставление. В самом деле, в то время, как первое свидетельство позволяет себе объявлять без всякого колебания ὁ Χριστὸς οὗτος ᾖν (nomen dignitatis), в последнем месте этот ὀ Χριστὸς является лишь λεγόμενος (cognomen).¹⁰³⁶ Эта последняя характерная оговорка скорее свидетельствует о том, что и прежнее упоминание об Иисусе могло быть далеко не в духе настоящего свидетельства (один из доводов в пользу его Интерполяции) или – безопаснее предположить – и совсем не было никакого упоминания, как отметил еще Фотий этот всеобщий обычай иудейских писаний ничего не упоминать о Христе.

Таким образом, обычно повторяемое при защите подлинности настоящего свидетельства о Христе – обоснование Bosius’a: tam bene de istis, praecursore altero, aitero fratre Christi, qui senserit…, eum utique de Christo quoque ipso honorifice sensisse (тот, кто так хорошо думал о тех, которые были – один предтечей, другой – братом Христа, не мог иначе думать о Христе, как с тем же почтением) – это обоснование покоится на шаткой почве. И нам остается, только примкнуть к вескому слову Оригена, по которому Ἰώσηπος ἀπιστῶν τῷ Ἰησοῦ, ὡς Χριστῶ и распространить на Иосифа не менее веское суждение Фотия, заметившего об Иусте Тивериадском: ὡς δὲ τὰ Ἰουδαίον νοσῶν Ἰουδαΐος τε καὶ αὐτὸς ὑπάρχων τὸ γένος τῆς Χρίστοῦ παρουδίας καὶ τῶν ηερὶ αὐτὸν τελεσθέντων καὶ τῶν ὑπ’ αὐτοῦ τερατουργηθέντων οὐδενὸς ὅλως μνήμην ἐποιήσατο.

6–7. После Пилата прокуратором над Иудеей был сделан Marcellus, о котором почти известно одно только имя (36–37). Настоящим вершителем всех важнейших дел по управлению Иудеей, вплоть до передачи ее Ироду Агриппе, Иосиф выставляет Сирийского наместника Вителлия, дружбе с которым Марцелл был обязан самым своим назначением. Прибытие в Иерусалим, около праздника Пасхи 36 г.¹⁰³⁷, Вителлия, вообще весьма симпатичного начальника, ознаменовалось, между прочим, сложением пошлин с продаваемых Иерусалимлянами плодов, и предоставлением Иудейским священникам самим хранить первосвященнические одежды, – право, насильственно отнятое у них некогда Иродом, присвоенное его преемником Архелаем, и удержанное после его смерти в ведении Римлян.¹⁰³⁸ В будущем 37 году, Вителлий показал новый случай своей разумной снисходительности и уважения к Иудеям, подобно указанному выше (стр. 371). В то время, как Вителлий умедлил в Иерусалиме, пришла к нему весть о кончине «друга человечества» Тиверия и вступления на престол Калигулы (37–41 г.). Иудеи прежде всего подверглись присяге новому императору, за которого также были принесены обычные жертвы.¹⁰³⁹ Первые 2 года правления Калигулы прошли спокойно для Иудеев¹⁰⁴⁰, но затем для них наступило время тяжкого гнета и неурядиц. Причиной такой перемены послужила особенная строгость Калигулы в распространении «культа Кесаря». Зазнавшись в своих мнимо-божественных достоинствах до полного забвения челoвечecκиx немощей и происхождения, этот маниакан божественности видел в строжайшем соблюдении своего культа наиболее обязательную форму почтения к своему «бож.» достоинству и во всяком ограничении этой обязательности усматривать доказательство преступно-недостаточного признания своей персоны. Как и следовало ожидать, несчастнее всего последствия этого самодурства Калигулы должны были вынести Иудеи. В Александрии, с ее иудофобским населением, протестанты подверглись особенно сильному стеснению (подробности его читаем у Филона, in Flacc. § 5–6–8 и далее, и Legat. ad Cajum, § 19–20, и др.), которое было столько же в интересах населения, мнившего гонением Иудеев обеспечить для себя благоволение Кесаря, сколько и в интересах Сирийского наместника Флакка, прошлое которого (дружба с Тиверием 32–37) несколько компрометировалось в глазах Калигулы и также толкало его к тому, чтобы ревностной борьбой за интересы императора в деле Иудеев восстановить свой поколебленный престиж. См. Philo, in Flacc. § 3, init. ed. Mangey, II, 518 (cp. № 1–2) и дал.

Краткое упоминание Иосифа об этом не представляет почти ничего для его исправления. Упоминаемое Иосифом посольство Александрийских Иудеев к императору (во главе с Филоном), потерпевшее неудачу от контр-посольства, снаряженного остальными Александрийцами, во главе с Апионом, относится уже к 40 г.¹⁰⁴¹, и представляет прямой результат разделения Александрии на 2 кроваво-враждовавшие лагеря. Оба посольства состояли – по Иосифу (Ἀρχ.ХVIII, 8, 1) – каждое из 3 лиц, по Филону (Leg. ad. Cajum. $ 46) – Иудейское состояло из 5. Отдельные обстоятельства истории этих посольств, по фрагментарным заметкам о них Филона в труде о Калигуле вносят несколько подробностей в судьбы этого процесса Иудеев. Александрийское посольство нашло себе сильную поддержку в лице некоего Helikon’a, которого потом (заметив его влияние на Калигулу) старались и Иудеи привлечь на свою сторону, – однако, тщетно. Потерпев эту неудачу, Иудеи решились обратиться с письменным ходатайством к Кесарю с изъявлением ему своих (насколько тó позволяют их законы) верноподданнических чувств, и после долгих мытарств депутатам Иудейским посчастливилось, наконец, выслушать в личной аудиенции только следующую снисходительно-презрительную резолюцию Римского владыки: «они более безумные, нежели злонамеренные люди, когда не хотят верить в его божество».¹⁰⁴² Одновременно с преследованием Иудеев в Александрии при Калигуле, того же несчастия не избегли они в собственном отечестве Палестине. Дело здесь началось тем, что Иудейские обитатели приморского филистимского города Иамнии¹⁰⁴³ не потерпели алтаря, воздвигнутого на зло Иудеям языческим населением во имя Кесаря, – и разрушили оный. Извещенный об этом прокуратором города, Гереннием Капитоном¹⁰⁴⁴, Кесарь пришел в страшное раздражение и тотчас отдал приказ, в отмщение этой выходки Иудеев, поставить свое изображение в самом храме Иерусалимском. Для подавления предусмотренного сопротивления Иудеев, Петроний, Сирийский наместник, только что сменивший Вителлия, получил полномочия передвинуть в Палестину половину Сирийской армии¹⁰⁴⁵, и с помощью этих войск во что бы то ни стало осуществить императорскую волю. Скрепя сердце, Петроний взял на себя это опасное неприятное полномочие (зимой 39–40)¹⁰⁴⁶ и, прежде принятия решительных мер, собрав к себе старейшин Иудейских, пытался мерами убеждения устранить препятствия со стороны Иудеев, но, конечно, напрасно. Лишь только разнеслись слухи о намерениях Петрония в народе, несметные толпы последнего устремились в Птолемаиду, где он зимовал в ожидании весны для открытия военных действий, и здесь устроили ему захватывающе-трогательную сцену. Старики, мужья, мальчики, старухи, жены, девочки в 6 отдельных отрядах приходили к нему со слезными воплями и так разжалобили его, что он решился по крайней мере отсрочивать возможно долее свое жестокое поручение.¹⁰⁴⁷ Все-таки в особом отношении к Кесарю, он известил его о необходимости отсрочки, частью вызываемой будто бы затяжкой работ по изготовлению статуи, частью в виду предстоявшей жатвы, отвлечение от которой грозило большим разорением стране. Как ни резонны были оправдания уклончивости Петрония, он не обманулся в ожидании гнева Кесаря. Достаточно было для последнего, что его воля встречает какие-то препятствия, и это было уже слишком. Едва сдерживая гнев свой на медлительного наместника, он¹⁰⁴⁸ настаивает на скорейшем осуществлении своей воли и делает все более и более невозможным дальнейшие отсрочки. Не покидая, между тем, надежды примирить Иудеев с неизбежностью печальной для них развязки, Петроний до получения Кесарева ответа нарочито ездил в Тивериаду зондировать настроение страны, и здесь, после новых трагических Манифестаций¹⁰⁴⁹, окончательно убедился в слабости своих нервов для такого кровавого дела, какое обещало ему исполнение нелепой затеи Кесаря. После этого, Петроний увел войска в Антиохию¹⁰⁵⁰ и отправил письмо к Кесарю на свой риск и страх, увещевая в необходимости отступиться от его намерения, ради собственных же интересов и человеколюбия.¹⁰⁵¹

Прежде прибытия этого письма по его назначению, приехавший в Рим царь Агриппа I¹⁰⁵² успел по-видимому несколько повернуть дело в пользу Иудеев. Воспользовавшись дружественной близостью к Калигуле и запутав его в сетях своего гостеприимства (пирушки)¹⁰⁵³, Агриппа улучил минуту убедить кесаря отменить свое приказание, «подобного которому не издавал ни один из его предшественников».¹⁰⁵⁴ Петронию был тотчас же послан приказ – оставить храм Иерусалимский в том самом положении, в каком его этот приказ застанет, чтó означало, впрочем, оставить в нем также и статую, если бы она уже оказалась поставленной, и прямо, кажется, даже рассчитывало на это последнее. По крайней мере, не менее не годилась в уступку Агриппе подобная же оговорка в конце указа, что никто не должен препятствовать сооружениям алтарей и храмов кесарю вне Иерусалима. К счастью для Иудеев, только благодаря тому, что никто и не думал воспользоваться этим правом на нелепые сооружения, не возникло из сего новых опасностей стране. Наконец, что Калигула и не думал в сущности уступать даже и Агриппе, видно по Филону, свидетельствующему, что¹⁰⁵⁵ последствия нелепого самообоготворения Калигулы на этом не кончились. Он изготовил в самом Риме новую статую взамен неудавшейся Сидонской, и имел намерение, во время своего путешествия в Александрию, самолично присутствовать при выгрузке этой статуи в одной из пристаней Палестины, чтобы потом молчком водрузить её в Иерусалиме. К счастью, смерть Калигулы помешала на этот раз его новому безумию (24 янв. 41 г.).

Быть может, впрочем, умягченный винными парами на пирушках Агриппы, Калигула склонен был пойти на незначительные уступки в пользу Иудеев хотя бы для видимости. Но и это все испортил подоспевший в несчастливую минуту ответ Петрония. Прекословие чиновника, осмелившегося выступать со своими желаниями и советами, вновь привело в такое бешенство деспота, что он тотчас же послал Петронию смертный приговор. Предупредившая получение этого приговора весть о смерти Калигулы была, поэтому, желанным событием и для Петрония.¹⁰⁵⁶ О выполнении над ним смертного приговора теперь так же мало могло быть речи, как и о постановке кесаревой статуи в святилище Иеговы.

Преемником Калигулы был Клавдий, возведенный на трон своими солдатами. В признательность Агриппе, с изумительно жидовской изворотливостью не мало способствовавшему – воцарению нового императора, своего приятеля, последний утвердил его во всех владениях, подаренных ему Калигулой, и сверх того подарил ему также и Иудею с Самарией, объединив, таким образом, еще раз всю монархию Старшего Ирода в руках его потомка.¹⁰⁵⁷ Этот новый подарок Рима Иудее подразнил ее всего 3 года (41–44), по истечении которых прежний порядок вещей водворился в стране со всей своей мрачной безотрадностью.

Ἀρχ.XVIII, 6; XΙX, 5–9; περὶἀλώσ.ΙΙ, 9–11. (Деян.12), Равв. пред. у Derenb. 205–219

Прежде выпавшего на его долю счастья, судьба Ирода Агриппы¹⁰⁵⁸ была полна превратностей. Оставшись трехлетним ребенком (род. 10 г. до Хр. ум. 44 по Хр. Ἀρχ.XIX, 8, 2) после казненного Иродом отца (Аристовула) всецело на попечении матери (Вероники, дочери Саломии и Костовара – Ἀρχ.ΧVΙΙΙ, 5, 4), Агриппа шести лет (незадолго до смерти деда Ирода) отправился с нею в Рим, где и воспитывался вместе с маленьким сыном Тиверия, Друзом, при дворе. Влияние Римского общества сказалось отрицательными чертами на характере мальчика, развив страсть к роскоши и расточительности, быстро доведшим его, после смерти матери, к безысходной нужде. Потеря со смертью Друза († 23 по Хр.) поддержки при дворе вынудила его оставить Рим и вернуться в Палестину¹⁰⁵⁹, где он избрал своим местожительством Малафу, крепость в Идумее. После римской роскоши, жизнь здесь до такой степени являлась невыносимой для Агриппы, что доводила его даже до мысли о самоубийстве. Лучший исход из затруднения придумала супруга его, Кипра, обратившись со слезной просьбой о помощи к своей золовке Иродиаде (сестре Агриппы), уже сожительствовавшей с Антипой. Последний, выручая своего сородича, назначил ему пособие, и дал место в звании «агоранома» (торгового старосты) в главном городе Тивериаде. После одной крупной размолвки обоих Иродиан на пирушке в Тире, Агриппа оставил свою должность и удалился к римскому наместнику Флакку, в Антиохию.¹⁰⁶⁰ Не ужившись и здесь, он вскоре едет отсюда вновь попытать счастья в Рим, добравшись куда (весной 36 г.)¹⁰⁶¹ после многих денежных приключений, успел втереться в службу при дворе, но вскоре же за подозрительные отношения с Каием попал в узы и томился в темнице до самой смерти Кесаря (½ года до 16 марта 37). Со вступлением на престол Калигулы, дружившего с Агриппой, счастье стало улыбаться дарственному авантюристу. В возмещение неприятностей темничного заключения он получил, с предложения Кесаря и согласия Сената, тогдашние тетрархии Филиппа и Лизания вместе с царским титулом и почетными нравами претора, пожалованными ему от сената¹⁰⁶², и вместо железной цепи, недавно сковывавшей его, получил в подарок лично от Кесаря такого же веса золотую. Через ½ года Агриппа (38 г.) оставил Рим, чтобы приступить к упорядочению своего царства¹⁰⁶³, которое вскоре же (около 40 г.) расширилось присоединением и тетрархии Ирода Антипы. Но уже осенью того же 40 года мы видим его опять в Риме небезуспешно влиявшим на Калигулу, в известном деле со статуей и игравшим не малую роль при воцарении, после гибели Каия (24 янв. 41 г.) нового императора Клавдия. Исполненный признательности Агриппе за нравственную поддержку¹⁰⁶⁴ в трудных обстоятельствах воцарения, Клавдий включил в его царские владения Иудею с Самарией, пожаловал ему консульское достоинство и, увековечив все это по Римскому обычаю на медных досках¹⁰⁶⁵, поставленных в Капитолии, позволил выклянчить у себя не мало других милостей.

Итак, после 35 летнего (6–41) существования Иудеи на положении Римской провинции, она, вместе с другими частями Иродовой монархии, возвратила себе на время относительно самобытное политическое управление, в качестве царства¹⁰⁶⁶, просуществовав в этом новом виде около 4 лет. При самом вступлении своем на престол Старшего Ирода, новый царь Иудейский¹⁰⁶⁷ подавал большие надежды на прочность и благополучие своего правления. Он старался показать себя государем прежде всего набожным, строгим ревнителем законов своего народа и заботливым отцом своих подданных. Золотую цепь свою, подаренную ему Калигулой, он посвятил храму Иерусалимскому в память и в знак превратности судеб челоческих и своего освобождения от несчастья.¹⁰⁶⁸ Вместе с тем, он принес Богу множество жертв благодарности, с соблюдением «всех предписаний закона», устраивал различный религиозный торжества (острижения Назореям власов), с высоты престола подавал пример благочестивого образа жизни и т.п. Характерной чертой правления Агриппы было также преобладание партии фарисейской, для которой теперь вернулась золотя эпоха Александры. Иосиф¹⁰⁶⁹ согласно с Талмудом¹⁰⁷⁰ отмечает это обстоятельство, восхваляя истинно-израильские доблести и благочестие Агриппы.

Ревность Агриппы за соблюдение Иудейства не ограничивалась пределами его собственного царства. Известен случай, как он, напр., вступился за Иудеев¹⁰⁷¹ Финикийского города Доры, молодежь которого дерзнула под видом благоговения к особе Кесаря поставить его изображение в местной Иудейской синагоге. Доведенный Агриппой до сведения Петрония, Сирийского наместника, этот инцидент повел к тому, что на будущее время подобные оскорбления Иудеев не только запрещались, но и угрожались строжайшими наказаниями. О том же ревностном отношении к Иудейству свидетельствует факт, что Агриппа в числе условий, на каких его дочь Друзилла обручалась Епифанию, царевичу Коммагенскому, ставит принятие женихом обрезания, и когда жених отказывается, он отдает невесту другому (Азизу, царю Емесскому) на тех же условиях. Все это весьма привлекало к царю любовь и расположение народа, особенно красноречиво выразившийся на празднике Кущей 41 г. Читая по древнему обычаю пред народом книги Второзакония, и дойдя до места XVII, 14–15, где Бог повелевает народу выбирать себе царя «из среды братьев своих», избегая «иноземцев», Агриппа вдруг залился слезами в сознании своего неудовлетворения этой Божественной заповеди. Тогда весь народ единодушно закричал: «будь беспечален, Агриппа! Ты – наш брат! Ты – наш брат!».¹⁰⁷²

Не одно тщательное уважение к фарисейским постановлениям и воззрениям (фарисейско-национальная политика) способствовало этой популярности Иудейскаго царя. Он заслуживал ее также своим необычайным благодушием¹⁰⁷³, мягкостью и безграничной щедростью¹⁰⁷⁴, в делах внутреннего управления. Благополучие последнего немало способствовала также и разумная внешняя политика Агриппы, направлявшаяся к незаметному и возможному ослаблению зависимых отношений к Риму. Две робкие попытки в этом именно духе представляют его заботы об укреплении Иерусалима новыми массивными стенами, «непреодолимыми всякой человеческой силой» и попытки к тесному сближению с 5 другими римскими вассальными по отношению к Риму князьями (Антиох Коммагенский, Сампсигерам Емесский, Котис Мало-Арменийский, Полемон Понтийский и Ирод Халкидский). Оба предприятия обратили на себя внимание проницательного Сирийского наместника Марса и разрушены им прежде, чем могли подавать надежды на какие-либо плоды: особым приказом из Рима, по доносу Марса, работы по возобновлению стен немедленно приостановились¹⁰⁷⁵, а дружба с другими союзными царями потеряла всякую опасность немедленным их разобщением и удалением каждого в свои владения.¹⁰⁷⁶

Благодушие и благочестие Агриппы беспрепятственно совмещались в нем с другими неприглядными чертами характера, бывшими, с одной стороны, в нем каким-то роковым наследием Идумейской фамилии, с другой – вызывавшимся его абсолютизмом в иудейской политике. То и другое повлекло неизбежно к тому, чтó заставляло Дееписателя выставить в таком неблагоприятном свете этого расхваленного Иосифом царя. Нет никакой нужды примирять эти по-видимому различные характеристики одного и того же лица у двух историков: оба по-своему правы, рассматривая личность Агриппы с двух различных сторон, и не отступая при том друг от друга в общем. В самом деле, очевидная из Иосифа крайность Иудейской политики Ирода совершенно объясняет то, что он выступает у Дееписателя жестоким преследователем юного христианского общества, силясь сокрушить особенно его «столпы» (мученич. кончина Иакова Зеведеева и заключение в темницу Петра, лишь чудесно избавившегося от той же участи). Сам Иосиф, при всей своей лестной характеристике Ирода, представляет данные не только для подтверждения естественности отношений Ирода к христианскому движению, но и для указания аналогичных последствий его строго-Иудейской политики. Эти данные показывают также, что Ирод был враг не одних христиан; для языческих городов своей области он также оставил по себе самую дурную память, о чем свидетельствует упоминаемая Иосифом¹⁰⁷⁷ дикая выходка Кесарийцев и Севастийцев, при первом известии о его смерти.

Любопытно, что самое его фарисейское благочестие, представлявшее такой контраст со всей его предшествовавшей жизнью, было более чем подозрительно в своей искренности. Нет нужды ссылаться при этом только на психологическую трудность того, чтобы после почти 50-летней распущенности и на закате дней своей жизни Ирод мог по внутреннему побуждению возложить на себя бездушное фарисейское иго. Мы имеем фактически доказательства в самом Иосифе того, что набожность царя ограничивалась только пределами св. Земли. Вне этих пределов Ирод не уступал ни в чем своему деду в угождении требованиям языческо-греческой культуры. Берит особенно обязан был ему за поддержание своего языческого блеска. Здесь щедротами его украсились и выстроились роскошные – театр, амфитеатр, бани и портики, процветали игры и забавы всех родов, не исключая гладиаторства в наиболее гнусной и бесчеловечной его форме, о которой сам Иосиф почти готов отзываться с одобрением.¹⁰⁷⁸ Говорит Иосиф о процветании подобных же игр и зрелищ также в Кесарии¹⁰⁷⁹, где, между прочим, по его же свидетельству¹⁰⁸⁰, имелись и статуи дочерей Агриппы; даже монеты с именем Агриппы¹⁰⁸¹ менее воздержны на счет лицевых изображений, чем хотя бы его предшественников, не решавшихся нарушать эту уступку иудейскому воззрению. Только в самом Иерусалиме не позволял он никаких изображений, за то во многих других городах не редкостью было встретить статую его самого, или Кесаря. Все это в совокупности дает, понять, что самая наклонность к фарисеизму¹⁰⁸² была в этом Иродианине простым заигрыванием, входившим в планы его политики, особенно нуждавшейся в подобных заигрываниях в виду столь легкой возможности, после сделанного опыта, перейти во всякое время к прокуратуре в управлении Иудеей, и что в общем этот Ирод был настоящий отголосок первого Ирода, только разве «немного поуступчивее и рассудительнее».¹⁰⁸³ Впрочем, и в наклонности к фарисеизму мало оригинального было у Агриппы: известно, что и тот первый Ирод должен был допускать не мало прямых уступок фарисейству: Агриппа выступает только более последовательным в этом направлении, не видя других лучших средств оградить мир, во всецелой зависимости от коего был сам он.

Не долго наслаждалась страна своим относительным благополучием при новом строе правления.¹⁰⁸⁴ Неожиданная смерть в Кесарии в 44 г.¹⁰⁸⁵ прервала вместе с жизнью Агриппы и привилегированное положение, возвращенное было Иудее. В описании обстоятельств этой смерти Иосиф имеет параллель в Дееписателе (Деян.12:19–23), причем, при сходстве обоих повествований в главных пунктах, есть и некоторые между ними отличия. Общее то: место действия – Кесария, пышное облачение царя, льстивые хвалы, скоропостижная смерть. В частностях отличия следующие: по свидетельству Дееписателя, в то время, как пышно разодетый царь в Кесарии, сидя на трибуне (βῆμα), держал речь к послам Тира и Сидона (неизвестно чем его разгневавших), народ приветствует его речь криками: «это Божий, а не человеческий голос!». Внезапно же поразил его Ангел Господень за то, что он не воздал славы Богу, и, будучи изъеден червями, испустил дух. По Иосифу, царь присутствовал в Кесарии на играх в честь Кесаря¹⁰⁸⁶; его великолепным, вытканным из нитей чистого серебра одежды блестели при этом на солнце ослепительным сиянием; это и давало льстецам повод к самым неумеренным похвалам, в которых они называли его богом и вверяли себя его милости (θεὸν προσαγορεύοντες). Царю, по-видимому, была по сердцу такая низкая лесть, что тотчас же и не замедлило навлечь на него гнев Божий: увидев над собой филина¹⁰⁸⁷, он впал в суеверный страх и, вместе, почувствовал такую жестокую резь в животе, что на руках отнесен был немедленно во дворец, где после 5-дневных мучений и скончался. При трудности полного соглашения обоих этих вариантов, в виду того, что они вероятно сосредоточиваются около двух самостоятельных моментов, нет надобности ломать голову над тем, какой из этих моментов был ближе к почувствованию болезни Агриппы; достаточно привести только в оправдание и пояснение Луки, что и у него «внезапное поражение Ангелом» не только не исключает пятидневного течения болезни Агриппы, а и предполагает прямо последнее пояснительным прибавлением: «быв изъеден червями, издше».

После Агриппы, кроме 3 дочерей (Вероника, Мариамма и Друзилла), остался только один 17-летний сын того же имени. Опасаясь вверить неопытному юноше царство его отца, Клавдий по совету своих вельмож объявил опять всю Палестину Римской провинцией, и, оставив юному наследнику (воспитывавшемуся, как все Иродиане, в Риме) приватное состояние, послал для управления Иудеей, под ближайшим надзором Сириского наместника¹⁰⁸⁸, прокуратора Куспия Φада.¹⁰⁸⁹

Άρχ.XX кн.