ΙΙ. Вторая седмерица прокураторов

Άρχ.XX, 1 и 5-ll; περὶ ἀλ.ΙΙ, 11–14

Стремительно и неуклонно покатилась политическая жизнь народа Божьего к концу, сразу, как только угас на кресте Его обетованный, но им отвергнутый Царь. Дух злобы и тьмы до крайности развил свое тлетворное брожение, лишь только «Солнце Праведное» перестало сиять для ослепленных очей Израиля. Как электрический ток определенного наименования (положительный, отрицательный) моментально развивает в противовес себе противоположную энергию соответствующей интенсивности, так отчуждившийся от жизни Божьей народ, разлагаясь на объединявшиеся дотоле в нем части, дробится на множество отдельных токов (партий), из коих каждая, с силой и неудержимостью электричества, стремится найти себе жизнь в уничтожении и поглощении другой, способствуя в этом взаимоуничтожении общему концу всего целого, под последней блеснувшей молнией от грозы – Рима.

Две силы – хотим мы сказать – выступили в качестве исполнителя непреложных предначертаний суда Божьего Христоубийственному народу, и были, т. сказать, «ангелом его смерти». Одна из них – всепоглощающие стремления Рима, другая – всеуничтожающее и растлевающее отчуждение от жизни Божьей, которая в обетованиях и чаяниях Мессии, пока таковые имели для себя основание, была истинной живой «душой» Израиля, но которая фактически и юридически начала быть таковой «душой» лишь для нового Израиля, получившего с принятием Уничиженного Мессии «область истинным чадом Божьим быти», и перестала служить таковой душой для коснеющего в своем ослеплении до сих пор Израиля ветхого. Было бы делом далеко не праздного увлечения для историка исследовать раздельно и насколько возможно самостоятельно оба эти фактора, принимавшие равномерное участие в уничтожении чуть не самого бытия Израиля, и бывшие также в числе мук рождения, в предопределенной неизбежности которых появился новый христианский мир. По крайней мере, в дальнейших сообщениях мы постараемся иметь в виду эту раздельность и самостоятельность, в повествованиях нашего историка пореплетающиеся нередко до полного и неуловимого слияния.

Вся история 22-летнего пребывания Палестины и Иудеи (после Агриппы I, последнего царя Иудейскаго) под правлением второй седмерицы прокураторов – была как бы одним сплошным систематическим подготовлением и вызовом Иудеев к последнему усилию высвободиться из-под удушительного гнета железной Римской руки. Римские прокураторы за все это время точно по какому преднамеренному взаимному соглашению или наущенью будили в народе самые ненавистнические к Риму чувства, и самые лучшие, говоря относительно, из этих прокураторов обнаруживали крайнее непонимание и пожелание или неумение приспособиться к той простой истине, что такой народ, как Иудейский, более всякого другого нуждался в сохранении своих индивидуальных свойств прежде всяких других уступок и благ цивилизации. Что же касается «не лучших» из числа прокураторов, то их придирчиво-неумолимая строгость, вместо мягкости и снисходительности в самых законных случаях, к связи с общим недостойным их доведением, была преступнейшей инициативой к величайшему из бедствий, каким подвергались народы под пресловутой сенью гордого Рима.

За весь 22-летний (до войны) период существования второй Иудейско-Палестинской провинции (как и первой) известно 7 прокураторов, следовавших в таком порядке: 1) Куспий Фад (44-?); 2) Тиверий Александр (до 48 г.); 3) Вентидий Куман (48–52); 4) Феликс (52–60); 5) Порций Фест (60–62); 6) Альбин (62–64); и 7) Гессий Флор (64–66).

1. Куспий Фад был первым прокуратором, отправленным в Иудею Клавдием после Агриппы. О нем, и еще о следовавшем, за ним Тиверии Александре, Иосиф отмечает, что они не трогали отеческих обычаев Иудейского народа и потому сохранили его мир.¹⁰⁹⁰ Однако, и по отношению к названным прокураторам эта похвала должна иметь лишь относительное значение. При самом вступлении в свою должность, Куспий Фад не преминул проявить характер задорный и самовластный. В гневе на Перейских Иудеев, дерзнувших до его прибытия прибегнуть к оружию при решении одного пограничного спора с городом Филадельфией¹⁰⁹¹, он строго расправляется с 3 главнейшими вожаками конфликта, одного казнив, других отправив в ссылку. О его самовластии и бесцеремонности, задевавших без всякой нужды самые тонкие чувства народа, свидетельствует, между прочим, изъятие снова во власть Рима, уступленного Вителлием права на хранение и выдачу первосвященнических облачений, перенесенных тогда опять в башню Антония. К счастью, Фад и прибывший по атому же делу в Иерусалим Сирийский наместник Кассий Лонгин были настолько благоразумны, что позволили особому Иудейскому посольству просить в Риме о возвращении Иудеям отнятой привилегии, что, действительно, и было уважено Клавдием, во внимание между прочим к ходатайству юного Агриппы, вступившегося также в это дело.

Ко времени К. Фада относится восстание Февды, давшее случай большим кровопролитным успехам прокуратора. Смутитель умов, лжепророк успел собрать большие массы народа кругом себя, обещая доказать им свою божественность чудесным разделением, силой своего слова, Иордана, и с переходом чрез него начать победоносную борьбу против Рима. Конница, посланная Фадом, часть легковерных перебила, других захватила живьем, в том числе самого Февду, отсеченная голова которого потом была принесена в Иерусалим в качестве победного трофея и для большего разочарования увлекавшихся безрассудным движением.¹⁰⁹²

2. Менее известен преемник Фада Тиверий Александр (до 48 г.), сын Александрийского алаварха¹⁰⁹³ Александра, племянника, философа Филона, след., принадлежавший к знатной Иудейской фамилии.¹⁰⁹⁴ Как ренегат, принесший в жертву обычаи и заветы отцов ради поступления в Римскую службу, он по обычной психологии ренегатства едва мог оставаться хладнокровным и снисходительным по отношению к своим бывшим родичам.¹⁰⁹⁵ Миром и благоденствием за время правления такого прокуратора не могла наслаждаться Иудея уже потому, что это правление ознаменовалось для нее тяжким голодом¹⁰⁹⁶, упоминаемым также в книге Деяний.¹⁰⁹⁷ Есть основания полагать, что не было мира и от политических смут, как доказывает расправа Тиверия с детьми Иуды Галилеянина – Иаковом и Симоном, распятыми на крестах, вероятно, за свои наклонности к продолжению планов отца.

3. Но все это было ничто, в сравнении с решительным обострением отношений между обеими сторонами – Римом и Иудеей – при последующих прокураторах, начиная с Вентидия Кумана (Вентидий, по Tacit. Ann.XII, 54, по Иосифу – только Куман (48–52 г.).¹⁰⁹⁸

Как кажется, еще до непростительной выходки солдата, давшей повод к мятежу, неспокойное настроение умов уже настолько обнаруживалось, что могло давать для Кумана основания к принятию чрезвычайных мер для успокоения Иудейской столицы в особенности в виду наступавшего праздника Пасхи. Возможно, что обычная стража, поставлявшаяся и при прежних правителях в дни праздничных стечений народа у храмовых переходов¹⁰⁹⁹, была на этот раз усилена и, во всяком случае, давала чувствовать себя народу не совсем легко и по-праздничному. Но если дикая выходка солдата, дерзнувшего допустить умышленно-непристойное обнажение срамных частей тела, на самом виду молитвенно настроенного народа, действительно, извиняла всякое вступление последнего за столь дерзки-грубое оскорбление своего религиозного чувства, то не было никакой и тени разумности в поведении Кумана, который не попытался нчем достаточно удовлетворить возмущенный народ, и ради одного грубого негодяя, оставшегося, по-видимому, безнаказанным, допустил разгореться этому делу в целую «Ходынку», стоившую 20.000 погибших в отчаянной давке жизней.¹¹⁰⁰

Но менее нелепая жестокость мнила себя справедливостью в следующем инциденте, хотя бы и вызванном нарушением прав Рима. Один императорский служитель, по имени Стефан, подвергся на большой дороге близь Иерусалима ограблению неизвестными злоумышленниками. Этого было достаточно, чтобы все селения, имевшие несчастье лежать близ места столь заурядного происшествия, подверглись самому неистовому разграблению от посланных Куманом солдат, причем знатнейшие обыватели разграбленных местностей заключены в узы, – вопреки всякой справедливости. При этой расправе, по мере римского права, с несчастными ни в чем неповинными селениями, охранители общественной безопасности допустили себе новую гадкую выходку, могшую при недостаточно серьезном отношении к ней Кумана взорвать поголовный фанатизм Иудеев. Дело в том, что одному из солдат посчастливилось захватить во время грабежа свиток закона, который он тотчас и разорвал в клочья на глазах всех, с самой непристойной руганью. К счастью, или м.б., наоборот, не знаю, – страшное ожесточение Иудееиъ сохранило на сей раз настолько благоразумия и присутствия духа, чтобы поставить это дело прежде всего на вид самого Кумана, который, если бы и здесь требовал от него строгой последовательности своему «римскому» праву, должен был бы, собственно говоря, разорвать подобно свитку закона не только ближайшего виновника сего неслыханного злодеяния, но и всех, имевших несчастье быть вместе с ним исполнителями одного и того же поручения, и который, однако, ограничился в данном случае казнью лишь одного виновника, да и то более по опасениям народного возмущения, и после уже советов своих приятелей. Что касается Иудеев, факт величайшего надругания над священнейшими чувствами которых чрез вынужденное наказание «одного из многих» отнюдь не терял своей возмутительности и оскорбительности, – то они, наоборот, остались и здесь верны своему крайнему терпению и благоразумию, и, не добиваясь дальнейших удовлетворений за свое оскорбление, мирно разошлись по своим домам.¹¹⁰¹

Вскоре, однако, не замедлила разыграться новая кровавая сцена, кончившаяся низложением и самого Кумана. Сцена эта отлична от тех первых тем, что она разыгралась на почве собственного разложения народа Иудейского, каковое мы, по справедливости, отмечали заслуживающим особенного и самостоятельного внимания в истории гибели Иудейства. Дело пошло с того, что Галилейские Иудеи, ходившие на Иерусалимские празднества обыкновенно чрез Самарию, подверглись нападению искони враждебных Самарян при одной Самарянской деревне, причем много Иудеев было побито. Когда жалоба Галилейских старейшин подкупленному Самарянами Куману на столь крайнее бесчиние осталась без последствий, Иудеи прибегли к помощи самосуда и сожгли несколько Самарянских селений. Вслед за этим пожаром, возгорелась ожесточенная борьба взаимно задетых сторон, в особенности, когда сторону зачинщиков принял Куман и, воочию всех изобличая свой подкуп, двинул целое войско на Иудеев, учинил настоящую резню между ними. Не удовлетворяясь этим, Самарине отправили особое посольство к Сирийскому наместнику Умиидию Квадрату с жалобой на самочиние Иудеев, одновременно с чем и Иудейское посольство успело представить дело в истинном свете, обвиняя Самарян как зачинщиков мятежа и Кумана в подкупе Самарянами. По строгом расследовании дела, Квадрат повесил пойманных Куманом главнейших, подстрекателей Иудеев в стычке с Самарянами, а также обезглавить пятерых Иудеев, уличенных в подстрекательстве к мятежу против Рима, и предписал уполномоченным обеих враждебных сторон и самого Кумана представить их дело на суд самого Кесаря. Благодаря поддержке Агриппы, дело приняло благоприятный для Иудеев оборот: как недостаточно отстоявшие невиновность Самарян в поднятии мятежа, Самарянские уполномоченные поплатились своими головами; Куман лишился должности и послан в ссылку (Ἀρχ.XX, 6, 1–3; περὶ ἀλ.ΙΙ, 12, 3–7). Сравнивая это повествование Иосифа с Тацит. Annal.XII, 54, мы находим несколько важных отличий. Прежде всего, по нему Куман является прокуратором только Галилеи, в то время как Самарией и Иудеей управляет Феликс (Felix… jam pridem Judaeae impositus… aemulo ad deterrima Ventidio Cumano, cui pars prorinciae habebatur, ita divisae, ut huic Galilaeorum nation, Felici Samaritae parerent.). Наравне с Куманом, участие в кровавом происшествии принимает и Феликс, хотя судится Квадратом лишь Куман, Феликс же в качестве, судьи участвует в произнесении приговора. При таком противоречии между Тацитом и Иосифом, по которому Куман был прокуратором не Галилеи, а всей Палестины, и Феликс лишь его преемником, – нельзя ничего сделать для их соглашения. Остается поэтому предпочесть более детальное повествование Иосифа не столь отчетливому представлению дела у Тацита, как делают большинство исследователей.

4. На место Кумана, Клавдий, по ходатайству первосвященника Ионафана, бывшего в числе Иудейских вельмож, отосланных Квадратом в Рим¹¹⁰², отправил в Иудею своего (фаворита, Феликса (52–60).¹¹⁰³ Это был один из несноснейших олицетворителей власти Рима¹¹⁰⁴, обостривший антагонизм между двумя нациями до того состояния, которое с этого времени до конца войны не спускалось в сферы спокойного, способного рассуждать, чувства, начавшего проявляться не отдельными вспышками, а в одном сплошном не умолкавшем мятеже. Сами римские писатели¹¹⁰⁵ отмечают его особенную жестокость и жадность, столь естественные в этом бывшем рабе, которому посчастливилось добиться почти царских прав, и даже царского родства путем брака на трех принцессах¹¹⁰⁶, и все бесчестные поступки которого обещали полную безнаказанность в виду сильной протекции при Римском дворе.¹¹⁰⁷

Из повествования о состоянии Иудеев при этом прокураторе у Иосифа¹¹⁰⁸ выступает несколько первоначальных и в общем ходе всей борьбы с Римом важнейших моментов, прямо обусловливавшихся недостойным правлением Феликса и в великой в войне за свободу Иудеи игравших самую деятельную роль.

Таково прежде всего крайнее усиление зилотизма, – партия, фанатическая вражда которой к Риму стала заражать, наконец, все более и более самых миролюбивых граждан. Мы должны здесь решительно отказать Иосифу во всяком праве – характеризовать эту партию только как скопище разбойников и развратителей народа, уже в виду того, что их «образ действий» далеко не походил на «разбои» обыкновенного свойства, а что они преследовали особые политические цели, и при этом – нарушающими мир средствами, то в этом их образ действий так же мало можно винить, как всякую законную самозащиту от нестерпимейшего душегубства, которое только недоразумение могло оправдывать усилиями сохранить мир. В самых этих усилиях было нечто варварское, как, напр., доказывает мера Феликса против одного из вождей зилотизма – Елеазара, которого он коварно заманил к себе, обещая полную безопасность, и затем в узах отослал в Рим, распяв несметное множество его соумышленников и наказывая всякого, кого удавалось уличить в симпатиях им.¹¹⁰⁹

Подавив движение зилотизма почти до последних следов, Феликс нажил этим только новую беду.¹¹¹⁰ Открытый фанатизм зилотизма сменился потаенным и тем более опасным терроризмом сикариев, которые поставили своей задачей истребление по одиночке или отдельными массами всех своих политических противников и Римофилов.¹¹¹¹ Вооруженные маленькими кинжалами (sicae, отсюда sicarii) и вмешиваясь в толпы народа особенно в дни больших стечений последнего, эти Иудейские «Большие Кулаки» безнаказанно успевали вырывать из среды живых намеченные ими жертвы, и в короткое время для каждого сделали опасным самое пребывание в Иерусалиме. В числе первых жертв кинжала сикариев был, между прочим, первосвященник Ионафан, протекции которого Феликс был обязан своим назначением. Достойно замечания, что такой несчастной участью Ионафан всецело обязан был самому неблагодарному прокуратору, недостойное поведение которого теперь сильно компрометировало первосвященника в глазах народа, и заставляло его назойливо апеллировать к совести забывавшегося правителя. Последний, однако, счел за лучшее устранить это непрошенное олицетворение совести, и путем разных коварных подходов воспользовался для этого услугами сикариев¹¹¹², – теми услугами, в которых более и прежде всякого другого нуждался сам. Наряду с взрывами крайнего политического фанатизма, соразмерно рос и вырывался подъем религиозного брожения в угнетаемом иноплеменниками народе, породивший религиозных фанатиков, у «которых руки были чище, но расположения нечестивее»: чем более крайних пределов достигали бедствия угнетаемого народа, тем живее чувствовалась близость заступничества Иеговы, надежда на ускорение какового была единственным утешением посреди самых тяжких несчастий. Нет ничего удивительного, что усиленно работавшее в этом направлении воображение доводило многих до психопатических увлечений, действовавших на легковерные массы обещаниями чудесных знамений, (σημεῖα ἐλευθερίας), имевших доказать близкое падение Римского ига и возвращение Иудеям свободы в наступлении нового Божественного царства.¹¹¹³ Как всякое сплочение на почве религиозного фанатизма, это движение отличалось наибольшей силой, заразительностью и беспокойством, и понятно, почему Иосиф видел и здесь тех же «злодеев», способствовавших гибели города, а Феликс употребил против них самые решительные кровавые меры. К этого рода увлечениям принадлежало восстание некоего Египетского Иудея, упоминаемого также в Деяниях¹¹¹⁴, который, выдав себя за пророка, увлек в пустыню огромные массы последователей (по Луке 4.000, по Иосифу 30.000), с вершины горы Елеонской обещал им, затем, одним своим словом ниспровергнуть Иерусалимские стены, и беспрепятственно овладеть городом и всей страной. Но еще прежде чем это чудо удивило мир, Феликс предупредил его кровопролитным столкновением, при котором все последователи лжепророка были рассеяны, и в значительной части перебиты, и сам лжепророк постыдно скрылся с поля битвы и исчез бесследно.¹¹¹⁵ Настолько, однако, наэлектризована была толпа этим пришельцем, что никто не хотел верить в его окончательное «фиаско», и долго но переставали надеяться на его возвращение¹¹¹⁶, после загадочного исчезновения.

Отдельные неудачи и кровавые подвиги Феликса только еще более сплачивали различные римофобские партии. Религиозный и политический фанатизм (οἱ γόντες καὶ λῃστρικοί) объединился в одной общей работе сильнейшего возбуждения к отпадению от Рима и поголовной борьбе за свободу, причем подстрекатели не останавливались даже пред насильственными мерами, угрожая смертью и объявляя справедливыми всевозможные насилия по отношению к тем, которые добровольное рабство способны продолжать терпеть вместо свободы. Это было уже равносильно формальному объявлению Иудеи на военном положении, не замедлили явиться и соответствующие этому положению симптомы, в виде целого ряда убийств, грабежей и поджогов в различных местах, обнаруживших неподатливость на рискованное предприятие. Размеры движения, однако, настолько были велики, что заставляли Иосифа сказать, что «вся Иудея переполнилась этого безумия»¹¹¹⁷, казавшегося таковым, конечно, более с предвзятой точки зрения Иосифа, чем оно было в действительности, как увидим ниже.

Здесь еще раз мы имеем благоприятный случай отметить, как позади всех перечисленных брожений неуклонно шла гибельная работа саморазложения Иудейства, обусловливавшая его политическое и индивидуальное вырождение, результатом которого только отчасти была столь несчастная война Иудейская. Как ни тенденциозен Иосиф в охарактеризовании антиримских движений, обобщаемых им в одном понятии «разбоя», все же остается неизбежным признать, что эти движения носили в своих проявлениях не мало ненормального даже для военного положения страны. Не объединяясь сколько-нибудь заслуженно в понятии «разбоя», они с не меньшими натяжками могут быть объединяемы и в единодушном, планосообразном стремлении к свержению чуждого ига. Ничем не одравдывавшиеся жестокости по отношению к своим же единоплеменникам, безразборчивые и бесцельные нарушения хотя бы относительного спокойствия и порядка, недостаток единства в действиях и т.п., – все это было если и не положительным безумием, то и не совсем тактичностью, если и не безумием в принципе, одушевлявшей идее, то и недостаточно осмысленно обставленным предприятием. И во всяком случае, как мало походила эта последняя борьба за свободу на предшествующие, отличавшиеся далеко не меньшей серьезностью, какова, например, Маккавейская. Стоит только мысленно сопоставить ту и другую, чтобы не затрудниться, какая из них делает бóльшую честь стойкости и жизненности народа.

Нижеследующий факт, не без основательной печали сообщаемый Иосифом, подтверждает значительно и, так сказать, дорисовывает картину духовного вырождения народа, не менее всего другого обусловливавшего политическую его гибель. Значение этого факта усугубляется тем обстоятельством, что он имел место среди высших представителей духовной силы Иудейства, – среди его первосвященников и высшей Иудейской аристократии. Между, первосвященником и их меньшими собратьями в последнее время царило крайнее недовольство и распущенность, доходившие до того, что слуги тех и других, опираясь на толпы уличных забияк и мятежников, вступали в драки, кончавшиеся зачастую убийствами, чтó было так возможно при безалаберном режиме Феликса в Палестине; верхом же развращена и нравственного вырождения было особенно то, что первосвященники не задумывались приставлять своих рабов к жертвеннику, чтобы силой отнимать десятины, поступавшее другим священникам, из-за чего эти последние – случалось – даже гибли голодной смертью.¹¹¹⁸

При всем этом, справедливость требует заметить еще раз, что насколько тлетворные семена разложения не могли обещать успешных результатов от всеобщего хотя бы восстания за свободу, настолько выходящий за границы всякой умеренности и справедливости образ действий последующих прокураторов, в числе коих особенно Феликса, делал неизбежным и естественным это восстание, и прежде чем обвинять Иудеев вслед за Иосифом за этот единственно неизбежный исход, было бы целесообразнее не скрыть всей наготы деяний римской прокуратуры, и в ней, если не единственно, то преимущественно, искать объяснения всех последующих судеб злосчастного народа Иудейского.

Летопись недостойных деяний Феликса тонким намеком запечатлена в книге Деяний, приписывающей Апостолу языков по адресу Феликса и Друзиллы знаменательную обличительно-наставительную речь «о правде, воздержании и грядущем суде» (Деян.24:24 и д.). Во всем согласное с духом повествования Иосифа о Феликсе поведение этого прокуратора с великим Апостолом дополняет характеристику Феликса любопытным образчиком его продажности и взяточничества, – недостаток, очевидно, общий у него со всеми его предшественниками и преемниками (Деян.24:26). В продолжении целых 2-х лет он томит Павла в узах, ожидая от него взятки, неподатливость на которую единственно только и была «виной» Апостола, заслуживавшей столь несправедливого продолжительного лишения свободы, – столь драгоценной свободы, которая за эти два года сделала бы для насаждения веры Христовой много большее и лучшее, чем целые эпохи дальнейшего времени.

И передавая свои полномочия Фесту, своему преемнику, Феликс не лишает, однако себя, освобождением Апостола, всякой выгоды, и хочет по крайней мере извлечь эту выгоду если не со стороны узника – взяткой, то хотя со стороны Иудеев, ради угодничества им, оставив и после себя «Павла связана» (Деян.24:27).

Эта прощальная «побаловка» Иудеев тем более казалась не лишней, что ей только что предшествовало другое прощальное деяние Феликса, кровавого свойства в самой резиденции прокуратора – Кесарии. Между иудейскими и сирийскими обитателями этого города возник спорт о преимуществах в правах гражданства (ἰσοπολιτεία). Опираясь на факт реставрации города Иродом – «Иудеем», Иудеи хотели мнить себя первыми гражданами города. Ссылаясь же на предшествующую этой реставрации истории города под именем Стратоновой башни, когда в нем не было вовсе Иудеев, Сирийцы отказывали последним в упомянутых преимуществах, чем доводили их, доходя и сами, до «белого каления». В один из таких инцидентов, когда ежедневные уличные стычки стали походить на явную войну, Феликс врывался со своими воинами в толпу Иудеев, часть их избил, другую взял в плен, и предал дома богатейших из мятежников солдатам на разграбление. И только после того, как и эта совсем поспешная и излишне-жестокая мера не могла подавить совершенно самые основы волнения, Феликс догадался предоставить спорящим сторонам чрез особых представителей предложить свое дело на суд Кесаря. (Ἀρχ.XX, 8, 7; π. ἀ.II, 13, 7).

Но прежде чем дело вернулось от окончательного суда Кесарева, Феликс получил от Нерона приглашение в Рим, куда и отбыл около 60 года.¹¹¹⁹ Следом за ним направилась туда же депутации из знатнейших Иудеев Кесарии и принесла жалобы Кесарю на все обиды нанесенные Иудеям. Феликс выпутался из затруднения благодаря заступничеству своего брата (Παλλάς), любимца Нерона; вместе с тем, путем подкупа¹¹²⁰ сирийские вельможи выхлопотали у Нерона указ, не только решавший Кесарийскую распрю в пользу Сирийцев, уравнение с правами которых Иудеи доселе не признавали, но и поставивший Иудеев ниже «Эллинов» (Сирийцев), объявленных главными господами города.

5. Отправленный Нероном на место Феликса Порций Фест¹¹²¹ (60–62) по своей натуре был честный благонастроенный муж, и если правление его не было безупречно, то более вследствие того, что политика его предшественника нанесла слишком чувствительные раны народу, которые уже трудно было лечить паллиативными мерами. С другой стороны, столь же мало отвечал за неблагополучие Иудеев Фест и потому еще, что независимо от него Иудеи еще раз были столь глубоко затронуты унижением в только что описанной тяжбе Кесарийской. Это унижение Иосиф вполне резонно полагает в основание всех злоключений последующего времени, вплоть до формального объявлением великой Иудейской войны (66 г.).¹¹²²

Бесчиние сикариев было одним из худших наследий перешедших к Фесту от Феликса. При нем выступил в роли пророка еще один «фигляр» как называет его Иосиф, который, однако, был способен увлечь за собой еще раз легковерные массы народа в пустыню, где он обещал своим последователям спасение и свободу от всяких зол. Настигнутый Фестом, пророк погиб со всеми, вверившимися его избавлению (Ἀρχ.XX, 8, 10).

В общем Иосиф представляет весьма мало данных для того, чтобы судить, насколько лучше или плохо жилось вообще Иудеям в недолгое правление Феста. История конфликта между священниками и Агриппой II, разыгравшаяся при Фесте, который стал на сторону Агриппы, может быть толкуема и против, и за корректность поведения прокуратора. С одной стороны, как будто нельзя одобрить того, что Фест поддерживает Агриппу, забывавшего, что священные церемонии храма не театральные зрелища, которыми можно любоваться из спальни высокого дворца¹¹²³, и напрасно отказывавшего Иудеям в праве, оградить свои святыни от нескромных взоров преградой. Но с другой, нельзя не признать, что Фест был и достаточно справедлив, когда внимательно отнесся к представлениям Иудейской депутации, прежде приведения в исполнение своих требований разрушить устроенную ими преграду, и позволил повергнуть им свое ходатайство на решение самого Кесаря. Трудно сказать, на что решились бы Иудеи, проиграв этот процесс; к счастью для них, дело их нашло себе сильного заступника в лице набожной императрицы Поппеи, по ходатайству которой Нерон стал на их сторону, заставив, таким образом, и Агриппу перестать обращать богослужение Иудеев в зрелище, и Феста – удержав от напрасной ссоры с Иудеями.

По прошествии 2 лет сравнительно сносного для Иудеев правления, Фест скончался, и весь позор окончательного втравления Иудеев в пагубную для них войну падает, таким образом, всецело на двух его преемников, каковы были – Альбин и Гессий Флор.

6. Между кончиной Феста и приездом Альбина прошел небольшой промежуток ознаменовавшийся совершенной анархией в Иерусалиме. Этой анархией воспользовался недостойный первосвященник Анан, сын известного из Евангельской истории первосвященника того же имени (Анан, или Анна). Жестокий и дерзкий саддукей составил наскоро судилище, поставил пред ним некоторых из своих врагов и, обвинив их в нарушении закона, приговорил к побиению камнями. В числе жертв этого произвола был, как передается по крайней мере в нынешнем тексте Иосифа, и Иаков, ὁ ἀδελφὸς Ἰησοῦ τοῦ λεγομένου Χρισιοΰ (см. 405–407 стр.). Ретивый первосвященник настолько беззаконно злоупотреблял отсутствием предлежащей власти, что еще до прибытия нового прокуратора Агриппа низложил его, после 3-месячного служения, и возвел на его место Иисуса, «сына Дамниева». (Ἀρχ.XX, 9, 1)

Рекорд после этого не замедлил явиться и Альбин (62–64).¹¹²⁴ Чтὸ это было за личность, достаточно уже краткой характеристики ее у Иосифа: «не было злодеяния, которого бы он оставил неизведанным».¹¹²⁵ В своих подробностях эта характеристика способна заставить дрогнуть не столь отзывчиво-слабое сердце. Наивысшим принципом его деятельности было «брать деньги со всякого, с кого только есть что взять». Кроме этого принципа, для него не было интереса ни в чем другом, так что взятками откупались от него одинаково, как друзья Римлян (первосвящ. Анания), так и их противники (сикарии). Взятки оправдывали самые гнусные преступления, и, наоборот, в темницах томились, как злодеи, те только, которые ничего ему не давали. Поборы с народа достигли невыносимых размеров, прямые насилия и грабежи стали обычным явлением…

Успехам такой чудовищной безнравственности римского представителя, подготовлявшей всеобщее восстание за свободу, не уступала полная деморализация представителей Иудейства, обусловливавшая неуспех этого восстания не менее, чем численное превосходство и большее совершенство в воинском искусстве – неприятеля. Рассказ Иосифа из нравов за время Альбина дает достаточно материала для установления этого факта. Пользуясь слабостью Альбина, богатейшие из народа «покупали» у него право на всевозможные безнравственные деяния: появилась какая-то «потребность» мятежа, «недовольство» общим спокойствием, – злодействовали просто потому, что в противном случае грозила неминуемая опасность самому сделаться жертвой злодейств. Управы и суда искать было не у кого. Тот, кто поставлен был блюстителем их, сам был между всеми этими злодеями как бы «начальником злодеев», превосходя всех своими злодействами. И замечательно, что высшие слои народа развращением своим не только не уступали ни в чем низшим, а, пожалуй, даже превосходили их. Сикариатство возросло и усилилось до небывалых размеров, благодаря открытию легчайшего способа возвращать свободу попавшим в темницы сикариям. Стоило только захватить кого-нибудь из близких ex-первосвященника Анании¹¹²⁶, как последний уже шел к Альбину и десятками выкупал у него освобождение сикариев.¹¹²⁷ Среди всех этих благоприятных условий зрела и «дерзость к замышлению новых порядков», как называет Иосиф усиление антиримской партии, остававшейся без всякого преследования. Это было время полной анархии в Иерусалиме, или как еще выражается Schürer: «война всех против всех».¹¹²⁸ К добру и миру некому и нечем было побуждать, от беспутства и зла некому и нечем было удержать. У самого жертвенника свирепствовали неистовства, насилия и злоба, чинимые непотребнейшими негодяями – слугами ex-первосвящ. Анании, который не стыдился руками их отнимать священнические десятины, побивая сопротивлявшихся и оставляя многих умирать с голоду – XX, 9, 2; 8, 8. Из нескольких упоминаний об этом Анании у Иосифа получается путаница, в которой трудно разобраться. То он характеризуется как саддукей в высшей степени жестокого и дерзкого нрава (XX, 9, 1), то пользуется всеобщим почтением и уважением (9, 2), то это гнусный нахал, отличившийся безобразиями своими у жертвенника, от коих его собратья умирали голодной смертью (ib.), то, наконец, это знаменитейший из первосвященников, привлекавший всех своей щедростью (9, 4). Та же путаница поражает нас в его суждениях, касающихся Агриппы II. С одной стороны, читаем о безумной щедрости Агриппы на украшения города Вирита (театр, статуи, изображения, учреждения игр и зрелищ, и т.п.), возбуждавшей крайнюю ненависть его подданных (халкидян?); с другой о «великой любви народа (Иудеев?) не только к Агриппе, но и ради него ко всем его родственникам», хотя бы «достойным проклятия за свою жестокость и алчный грабеж беззащитных граждан» (XX, 9, 4).

После этого, можно только подивиться, как злоупотребляет этот «любимец» народа перешедшим к нему от Ирода Халкидского правом (XX, 1, 3) возведения первосвященников. По его капризам, устранено непрерывно 5 первосвященников. К довершению всеобщей безалаберщины, у первосвященнического места в одно время оказались два Иисуса (сын Дамнеов и сын Гамалиилов, возведенный Агриппой), из которых каждый не хотел уступить своего места другому, так что между соперниками и шайками их сторонников беспрерывно шли драки, брань и всевозможные безобразия.

Вскоре, неизвестно почему, Альбин получил указ о смене его и приглашение явиться в Рим.¹¹²⁹ Оставляя Иудею, он до самых последних минут хотел быть вредным ей и злым даже в казавшихся добрыми предриятиях, ибо хотя дарование им «на прощание» свободы узникам казалось сделанным в угоду Иудеям, однако, с другой стороны, оно имело также и недостойную злонамеренность «подгадить» своему преемнику, что Иосиф дает понять замечанием: «тюрьмы очистились от узников, а страна наполнилась «разбойниками"» (Ἀρχ.XX. 9, 5).

7. Преемник Альбина, Гессий Флор¹¹³⁰ (64–66) был «злодей», для охарактеризовали которого Иосиф не находит слов, говоря, что по сравнению с ним Альбин был еще «преизрядный (δικαιότατος) начальник и благодетель». В то время, как Альбин по крайней мере старался скрывать гнусность своих поступков, Флор даже бравировал ими. Систему грабежа он развил до такой степени, что разбойники, под условием делиться с ним своей добычей, могли совершенно безнаказанно заниматься своим ремеслом.¹¹³¹ Насколько это, так сказать, официальное признание злодейств стало невыносимо для страны, видно из того, что многие Иудеи стали искать единственного спасения в бегстве в другие страны, жизнь в которых при всех тягостях и лишениях казалась им все же более сносной. Нельзя не заметить здесь вообще, что слишком нелестные и зачастую столь неприятно режущие слух отзывы Иосифа и характеристики Римских прокураторов нет оснований заподозривать в верности действительности или каких-либо излишних преувеличениях. Хотя то действительно входило в расчеты Иосифа – по возможности выгородить свой народ от ответственности за жестокости и тяжесть восстания, но он чаще пользовался для этого другим приемом – стараясь представить возбуждение и ужасы волнений Иудейства делом отдельных недостойных личностей в среде Иудейства, которых он не называет иначе как «разбойниками». С другой стороны, имея в виду связи Иосифа с Римом и благодеяния последнего ему оказанные, за которые он даже через-чур старался быть ему признательным, можно судить, насколько действительно гадки были личности, свирепствовавшие в Иудее под именем прокураторов, если даже Иосиф не находил возможным ослаблять потрясающее впечатление от своей летописи о беззаконных деяниях слуг Рима!

Наконец, мера народного терпения переполнилась… Веками копившийся горючий материал достиг чудовищных размеров, и достаточно было последней ничтожной искры, чтобы зловещее зарево восстания целым пожаром, охватило всю страну. Этому восстанию только рад был Флор: он желал его от всего сердца, нарочно старался ускорить его всеми мерами, так как в нем только одном его недостойное поведение могло стушеваться за большей ответственностью восставших. История бессильна измыслить термин для наименования подобного, мало сказать, преступления; точно так же, как она бесправна возложить хотя часть ответственности за беспримерную в ней войну на несчастный, до конца испивший чашу страданий, народ. Не показатель его слабости или неправоты то, что он не вышел целым из далеко неравной борьбы! Пусть гордый раб Римского орла – Тит, в упоении «счастьем» неслыханного кровопролития, с дымящихся развалин св. города величается пред сообщниками своего мирового преступления: «вы победили самый беспокойный народ и подчинили богам Капитолия Божество Солима!». Пусть в утешение побежденных не оставалось ничего, кроме похвалы их удивительному героизму, голосом твердого убеждения, заставляющего воскликнуть: «ни один народ не погибал столь достойным образом, как народ Иудейский!». Пусть к истреблению этого народа сделано все, что только лежало во власти человека! – Но – где теперь этот «победитель» Божества Салима? (Рим)? Что осталось от всего его величия, славы, мощи? Не пережил ли его – опозоренный и задавленный им Израиль далеко-далеко, и не дороже ли нам доныне, не достоудивительнее ли его позор и жизнь в позоре – более, нежели все кровью народов вспоенное величие Римской истории!

περὶ ἀλώσεως, Ι-VII кн.

Казалось, не было такого политического бедствия, которое бы сильно было подвигнуть целый Иудейский народ к восстанию, – не было такой политической несправедливости и преступления, которым бы этот многострадальный народ удовлетворился, как законным поводом для поднятия орудия на своих притеснителей. Нужно было, чтобы беспримерная в истории человечества борьба за свободу началась по беспримерным и поводам. Нужно было, чтобы народ «не от мира того» выждал и поводы для восстания за свои истинные права и преимущества не из ряда обыкновенных. Нужно было, чтобы чувствительнейшие места этого религиознейшего из народов были задеты и встревожены, чтобы «Святое Святых» самого его духа подверглось дерзко-оскорбительному прикосновению, и… только тогда всего, чего вполне было достаточно для войны, являлось на лицо. Флор, для которого война эта была желанной, этот Флор, который «мучился» от ее замедления¹¹³² и от безуспешности своих усилий вызвать ее, как будто не сразу понял, где лежит освобождение от его жалких мучений, за то, как только он это понял, сумел тотчас же довести бедствия Иудеев до того кульминационного пункта, который один способен был вывести их из пределов терпения и пассивного переживания охвативших страну бедствий.

Описывая состояние Рима и Иудеи при самом начале войны, Иосиф представляет дело так, что условия для войны более благоприятствовали Иудеям: в то время, как они были и по силам, и по богатству в цветущем состоянии, Рим переживал беспокойное, смутное время: его тревожили и пограничные Галлы, и Кельты, и другие неспокойные элементы: «все было исполнено возмущений по смерти Нерона, и многие домогались царства, почитая это время на то удобным, и даже воины радели о переменах в надежде прибытка».¹¹³³ Таким образом, и Иудеи – по представлению Иосифа начали войну в преувеличенной надежде на свое «цветущее» состояние, и целью их предприятия было не больше, не меньше, как отложение «всего Востока», с одной стороны, пользуясь затруднениями в Риме, с другой – рассчитывая на помощь за-Евфратских своих единоплеменников¹¹³⁴ и всех недовольных владычеством Запада.

Что касается Рима, то Иосиф мог быть прав, характеризуя его состояние далеким от полного и могущественного покоя и не столь выгодным для ведения столь серьезной войны. Но когда он почему-то закрывает глаза на все описанные им в столь ярких красках предшествующие бедствия, уверенно навязывает какие-то неестественные обширные планы Иудейским восстанцам, то он грешит не только против истории, но и себя самого. Фальшь подобного утверждения так очевидна после уже сказанного, что не нуждается в особых подтверждениях еще здесь. Хорошо напомнить лишь знаменательную оговорку Иосифа, доказывающую крайнее неравенство противников, делающее совершенно безумным предприятие Иудеев, если только вместе с Иосифом придавать ему одну политическую окраску. Таково его замечание (в опровержение чрезмерных хвалителей величия Рима), что победа «великих» над «малыми» вовсе не есть истинное величие ( == победе 40.000 англичан над 3.000 буров). Да, наконец, если восстание Иудеев имело своей целью отложение всех восточных стран от римского орла, к чему же тогда усилия Иосифа – слагать всю вину за бедствия отечества на отдельных «тиранов» и их «разбойничества?».¹¹³⁵ Не служит ли это только еще к бóльшему позору защищаемых Иосифом Римлян, что, ради недостойного кружка отдельных безобразников, они чинят столь варварскую расправу со всею страною, со всем народом, с красою земли – Св. городом, с его святыней и «чудом из чудес» – храмом!?...

Сама истина, таким образом, требует установить за несомненное, что восстание Иудейское было общенациональным движением, добивавшимся не больше не меньше, как только законного для всякого самобытного человеческого общества права на свободу политическую и духовную (Ἀρχ.XX, 6, 1 и мн. др.)¹¹³⁶, что оно подготовлено всей предшествующей историей отношений двух столь различных по культуре и задачам народов¹¹³⁷, и что, наконец, оно носило не столько политическую, сколько религиозную окраску, как и началось не столько по политическим, сколько по религиозным поводам.¹¹³⁸

Таких поводов было несколько, хотя каждый из них был достаточен сам по себе для возбуждения войны, несмотря на то, что Иосиф склонен представлять дело таким образом, что «в сравнении последовавших от войны великих несчастий начинать ее но было достаточной причины»¹¹³⁹, забывая, что проявленная народом энергия не только не теряет в сущности своей удивительности и морального значения от подавления ее превосходством грубой материальной силы, а напротив даже выигрывает, и во всяком случае история войны полна удивительных и достойнейших проявлений народного духа. Одним из первых casus belli было возмутительнейшее стеснение Кесарийских Иудеев в положении их синагоги. Бок о бок с последней лежали владения некоего Кесарийского Грека, за которые Иудеи неоднократно предлагали «бешеные деньги», лишь бы устранить крайне неудобное соседство с их молитвенным домом. Отказывая столь естественному и вполне «сходному» желанию Иудеев оградить место своих молитв неприкосновенностью, гордый Грек нарочно на зло стал громоздить возле самой синагоги всевозможные стройки (мастерские и пр.), оставляя к синагоге лишь крайне тесный и неудобный проход. Настроение Флора в этом деле было не в пользу Иудеев. Подкуп, к которому они прибегли (8 талантов серебра), разрешился лишь тою шуткою, что Флор серебро взял и преспокойно уехал (из Кесарии в Севастию), оставив «мятежников» делать что хотят, чем, по выражению Иосифа, «как бы продал Иудеям позволение начинать войну».¹¹⁴⁰

Этого было мало. Не далее, как «на следующий день»¹¹⁴¹ после этой выходки и отъезда Флора, нанесен был религиозному чувству религиознейшего из народов новый удар. У самого входа синагоги, переполненной молящимися (по случаю «седьмого» дня), один нарочно подосланный Кесарийцами негодяй расположился с глиняным сосудом и над ним закалал птиц, пародируя Иудейские обряды при очищении прокаженных, каковыми он в этой насмешке представлял, как бы всех Иудеев. Дело тотчас же разрешилось уличной дракой, к которой были подготовлены уже достаточно обе стороны. Вмешательство Юкунда, начальника конницы, не могло остановить перешедших в наступление зачинщиков. И Бог знает, каковы были бы все последствия этой стычки, если бы Иудеи, игравшие более оборонительную роль, не предпочли оставить Кесарию, уйдя с книгами закона в «Нарваты» (60 стадий от Кесарии). К довершению несправедливости и унижения, депутация из 12 главнейших Иудеев к Флору с донесением о происшедшем и просьбой о защите, подверглась заключению в узы, и самое то, что Иудеи позволили вынести из Кесарии книги закона, спасая их от дерзкого поругания, вменено было им в вину, достойную упомянутого наказания.

Вслед за этим, последовал новый вызов терпению несчастных Иудеев. Флор приказывает вынуть из священного казнохранилища 17 талантов, «якобы для Кесаревых надобностей». Негодование народа, после бесполезных протестов, достигло своего апогея: пара отважных голов публично саркастировала жадность Флора, обходя с корзинами улицы и вымаливая подаяния «на бедного и убогого Флора». Наступление на Иерусалим с большим отрядом солдат было ответом на это приведенного в неистовство прокуратора, который не только не внял обнаруженной при этом готовности Иудеев к покорности и примирению, но немедленно предал лучшие части города солдатам на «разграбление», тысячами казнил знатных и богатых граждан, не щадя ни пола (жен), ни возраста (младенцев), ни положения (имевших чин «римского всадника»)¹¹⁴², так что цифра Иосифа – 3.600 избитых в один день¹¹⁴³ не представляет ничего невероятного.¹¹⁴⁴

Наглое издевательство Флора над готовым было и после этого смириться народом было последним толчком к поднятию знамени вооруженного бунта. На предложение Флора доказать готовность к покорности и спокойному расположению духа – встречей шедших из Кесарии 2 когорт солдат, народ, после убедительно-трогательных увещаний первосвященников, в праздничных одеждах встретил солдат, издав обычные приветственно-дружеские клики. К общему недовольству и смущению, солдаты, заранее наученные Флором, не ответили на это приветствие: тогда в толпе послышались вымученные резкости по адресу Флора, и это было заранее условленным сигналом для зверства солдат. Окруженные со всех сторон и преследуемые конницей, несчастные, тесня друг друга, гибли массами, в то время как изнутри города сам Флор шел на них со своей ротой. Впрочем, бессильные на открытой позиции, Иудеи успели настолько затруднить движение солдат чрез тесные, узкие, запруженные народом улицы, что те предпочли оставить борьбу и убрались в дворцовые казармы. Тем временем народ, впервые оказавший деятельное сопротивление римскому войску, поспешил разрушить переходы, соединявшие храм с башней Антония, что делало совершенно невозможным проникновение туда Флора за сокровищами храма. Находя себя слабым для того, чтобы сломить сопротивление единодушно восставших на защиту храма масс, Флор, затаив новый план без поворотного вовлечения Иудеев в войну, ушел в Кесарию, оставив в Иерусалиме одну когорту и возложив ответственность за спокойствие народа на глав города.

Сопротивление, оказанное Иудеями римским войскам, дало Флору прекрасный повод обвинить Иудеев в отложении от Рима, что он тотчас и сделал в доносе на них Сирийскому наместнику Цестию. Последний, после своего поражения в стычке с Иудеями, сам блестяще опроверг эту клевету, донося Кесарю на Флора, как единственного виновника начатой войны (περὶ ἀλ.II, 20, 1). Одновременно с доносом Флора, Цестий получил также и объяснительные записки Иерусалимлян, поручив расследовать их дело особому уполномоченному (Неаполитану). На пути к столице, последний встретился в Иамнии с Агриппой, который был до сих пор в Александрии¹¹⁴⁵ и, услышав о беспорядках, спешил также в Иерусалим. Почтительно встретивши обоих, народ огласил их горькими воплями наболевшего сердца, объявляя преданность Риму, но жалуясь на уничтожающую всякое послушание Риму свирепость Флора и требуя немедленного разрешения отправить депутацию к самому Нерону. При этом вполне разумном и законном требовании народа, обнаружил всю мелочь своей человекоугоднической души жалкий царь Агриппа, который, избегая навлечь на себя ненависть Флора, не нашел в себе мужества пожертвовать его дружбой в пользу целого истерзанного им народа, а нашел возможным ограничится лишь напыщенной увещательной к народу речью.¹¹⁴⁶

Несомненно прикрашенная самим Иосифом, речь эта замечательна для нас в том отношении, что Иосиф предусмотрительно тщательно постарался провести в ней свои взгляды на успехи и значение Римского владычества, обосновывая эти взгляды отчасти на официальных документах того времени (срв. Friedlaender, De tonte quo Josephus В. I. ΙI, 10, 4 usus sit. Regimonti index lectionum, 1873). В тех местах этой речи, где Агриппа берется доказывать своими доводами маловажность предлогов для войны и утешить народ надеждой на благодеяния Рима, – что ни слово, то возмутительнейшая ложь. «Рассмотрите – говорит он, между прочим, – сколь маловажна (!) к возбуждению войны причина, а тем более ваши на правителей улики (и это говорится при еще дымящейся крови тысяч о невинных жертв гнусного насилия прокуратора!). Вам надлежит властей почитать, а не раздражать (!) (т.е., выходит, что народ для властей, а не власти для блага народа), но когда малейшие (мы уже видели, каковы эти «малейшие» проступки) проступки ставите им в великие (какими они, конечно, и были!) преступления, то против самих себя обличаете тех, кого обвинить стараетесь, и они вас уже не тайно и со стыдом озлобляют, но явно разоряют (? Можешь ли быть что-нибудь бесстыднее столь циничной откровенности!). Ничто так не облегчает ударов, как терпение (! – продолжает сладкой сиреной петь Иудеям Агриппа), и спокойствие обидимых приводит (?) обидящих в стыд и сожаление (! – Да, подтвердим мы со своей стороны, на основании всей истории прокураторов: это удивительное терпение и спокойствие, преодолевшее всякие возможные границы, заслуживало бы сильнейшего стыда и раскаяния обидчиков, но последние не обнаруживали этих чувств даже и в слабейшей степени). Пусть так – плохо утешает далее Агриппа, – что служители Римлян нестерпимо люты (!), но не все Римляне (!) делают вам обиды, и не сам Кесарь, против которых вы поднимаете оружие. Римляне и Кесарь не повелевает нарочно посылать к вам непотребных правителей, и не могут (? однако, когда хотели, могли же!) от запада на восток проникнуть… Не всегда один правителем останется; может статься (!), имеющие заступить его место снисходительнее будут (плохое утешение и несбыточная надежда!)… Что же касается свободы, поздно уже ныне (!!) желать ее, а надлежало прежде за ее сохранение мужественно подвизаться (!)¹¹⁴⁷… Кто однажды будучи покорен, после не станет повиноваться, тот раб непокорный, а не любитель свободы. Надлежало все меры к недопущению Римлян употребить тогда, как в первый раз вступил Помпей в Иудею (!)… Вы же, имея наследственную к повиновению обязанность (!),… сопротивляетесь целой державе Римлян!"… Далее, Агриппа приводит на память успехи римского оружия, смирившего и свободолюбивые Афины, и славный Лакедемон, и доблестную Македонию, и другие надменные народы до беспредельной Галлии и отдаленной Британии включительно (см. дальше), прибавляя: «вы только одни за бесчестие (!) ставите служить тем, которым все подвластны (!)…, сила которых непобедима всей вселенной (!)».

Верх наглости и безумия в этой речи представляют, слова: (после того, как показана беспомощность и изолированность народа в восстании против Рима) «остается прибегнуть к Божьей помощи? Но и она находится при Римлянах (!)… ибо нельзя без Бога основать такую державу¹¹⁴⁸… Вы, принуждены будучи преступить то (намек на то, что Иудеев погубит особенно свято соблюдаемый даже на войне покой субботнего дня, уже погубивший их раз при Помпее), за что более надеетесь на Божью помощь, отвратите от себя Бога"… В заключение, Агриппа взывает к состраданию Иудеев по отношению к своим землякам, рассеянным по всей монархии Римской, которым в случае восстания Иерусалима и Иудеи угрожает, опасность быть избитыми во всех городах Римских в отмщение (!), за что, по представлению его, «Римлян и простить можно, если б они и в самом деле учинили сие кровопролитие. А тем более, если не учинять, представьте, сколь злочестивое дело поднимать оружие на столь милостивых благодетелей (!)». Такова эта нелепая, гнусно-льстивая речь, которою, как говорит Агриппа, «свидетельствуясь в том их святыми и священными Ангелами и общим отечеством, он ничего спасительного сказать для них не оставил!».

Не задаваясь в разрешение тщетного вопроса, что здесь может быть отнесено на долю Агриппы, и чти на долю перлов Иосифовского красноречия, и находя лишь бесспорным отражение в ней Иосифовского понимания дела, не шедшего в разрез с пониманием Агриппы, мы отметили нарочито слабейшие ее стороны в особенности для показания того, как беззастенчиво-превратно и тенденциозно представляет Иосиф (или Агриппа, в данном случае безразлично) великое дело восстания Иудеев. Для полноты и вместе обнаружения бесстыднейшей наготы этого представления остается сказать еще только, что и в устах Агриппы нашла себе обычное применение лживая мысль Иосифа о том, что восстание было делом не всего народа, а лишь отдельных злонамеренных личностей. «Ежели бы я видел, – так и начинает свою речь оратор, – что вы все (!) устремились воевать с Римлянами, не отважился бы подавать моих советов… Но как иных подстрекает возраст, не испытавший происходящих от войны злоключений, иных безрассудно восприятая к возвращению свободы надежда, и некоторых желание обогащения… и наживы: то – дабы и сами они, познав лучшее, раскаялись и от злого наущения немногих людей (!) не нажили себе беды, за должное себе почел собранию вашему представить то, что нахожу для вас полезным"… и т.д.

Насколько более или менее близко к Иосифовскому изложению была сказана эта пресловутая «слезная» речь, решить невозможно, только едва ли она не должна была отличаться бóльшею сдержанностью, чтобы произвести сколько-нибудь умиротворяющее влияние на народ. Последний изъявил свою готовность продолжить покорность Кесарю, бросился тотчас же возобновлять разрушенные переходы храма, и мигом собрал приостановленную было Кесарю подать (40 талантов). Но едва только Агриппа заикнулся о повиновении и Флору, это, для пылавших непримиримой ненавистью к злодею и ставивших его немедленное удаление непременным условием мира – Иудеев, являлось столь оскорбительным насилием и наглостью, что они были положительно не в силах удержаться, чтобы не осыпать царя ругательствами и даже каменьями, заставив его тотчас же удалиться в свое царство.¹¹⁴⁹

Этой решительной мерой народа, так сказать, отрезывались всякие пути к отступлению от предпринятого восстания за свободу, и официально начиналось дело самого восстания, тотчас же возбудившего спешные лихорадочные работы и приготовления к отражению имевшего нагрянуть для «усмирения непокорных» врага.

Нет ничего досаднее для обозревателя повествования Иосифа о дальнейших обстоятельствах борьбы Иудеев, как наталкиваться, с одной стороны, на каждом шагу на беззастенчиво-заведомую ложь Иосифа в описании деталей, хода и смысла событий, но, с другой – чувствовать, что почти нечем и уличить эту ложь, кроме как ссылкой на субъективную уверенность, что дело могло обстоять как бы то ни было иначе, только не так.

Спеша выиграть время до прибытия легионов Рима, борцы за свободу поспешили упрочить за собой сильную неприступную крепость Масаду¹¹⁵⁰, представлявшую издавна¹¹⁵¹ прочный оплот восточных границ Иудеи¹¹⁵², вырезав при этом стоявший здесь римский гарнизон. В Иерусалиме открытое провозглашение свободы по инициативе Елеазара, сына перв. Анании, выразилось также отменой ежедневных жертв за Кесаря и прекращением вообще жертвоприношений за не-иудеев. Мера эта вызвала было протест со стороны «знатнейших Иудеев», фарисеев и первосвященников.¹¹⁵³ когда она заключала в себе более напрасных доказательств ожесточения против Рима, чем ревности о законе и отеческих обычаях, которым не противно было в принципе принесение жертв иноплеменниками и за иноплеменников. Когда протест этот не был уважен, сторонники Рима решились прибегнуть к посредничеству Флора и Агриппы. Последний выслал отряд из 3.000 всадников¹¹⁵⁴, успевший засесть в так наз. верхнем городе с Римофилами, в то время как повстанцы удерживали за собой гору храма и т. н. нижний город. Семь дней после этого обе партии боролись и старались вытеснить одна другую; наконец, царские войска не устояли пред численностью и мужеством восставших (к которым присоединились и сикарии) и вынуждены были укрыться в укрепленном дворце Ирода, оставив верхний город, в котором тотчас же запылали подожженные негодовавшим народом дворцы первосвященника Анании, Агриппы и Вероники и др. здания; вскоре Иудеи взяли также приступом и гору с башней Антония, истребив ее защитников, а потом осадили и дворец, в котором скрылись войска Агриппы с важнейшими противниками восстания (перв. Анания, Езекия – брат его, и др.) и с римлянами. Замечательно, что войска Агриппы, не видя дли себя никакого спасения, выпросили себе свободный пропуск, чего не удалось осажденной вместе с ними Римской когорте, которая вся тотчас же была истреблена Иудеями¹¹⁵⁵, причем погибли также Анания с Езекией – ясный показатель того, на что хотела направляться главным образом энергия восстания.

Одновременно с тем, как знамя революции торжествующе развевалось в Иерусалиме, во многих других городах, особенно на границах Палестины, со смешанным населением, Иудеи платились всеми ужасами кровавой резни за восстание сородичей. С одной стороны, это могло служить лишь к бóльшему успеху и ожесточению восстания, заставляя гонимых волей-неволей поднимать в свою защиту оружие и стягиваться в определенные центры восстания; с другой – было и гибельно для Иудеев, когда они, не успевая сплачиваться, падали массами от неистовствующего меча мстителей. Особенно ужасна была по своим размерам и последствиям Иудейская резня в Кесарии, где языческое население преобладало над иудейским, и где почти «не осталось вовсе Иудеев»¹¹⁵⁶; из других местностей Иосиф упоминает о подобных же свирепствах в Скифополе (13.000 убитых Иудеев), Птолемаиде (2.000), Аскалоне (1.500), Тире, и даже в отдаленной Александрии (50.000). Каждый город, каждая область разделялись на 2 лагеря, искавшие своего спасения в погибели другого. Одни только Антиохийцы (по словам Иосифа), Сидоняне, Апамийцы и Герасиняне совершенно не тронули живших у них Иудеев, не видя с их стороны никаких активных движений к возмущению. Это показывает, кажется, едва ли не то, что и в других городах инициатива свирепств лежала отнюдь не на совести Иудеев, и что последние поднимали орудие только там и тогда, где и когда их на то вынуждали. И те свирепства, которые со своей стороны они произвели в благоприятных для них условиях и местностях, во всяком случае были только закономерным ответом на подобную же жестокость в отношении к ним. Десятки городов и сел (в том числе – Филадельфия, Севонитида, Вераза, Пелла, Скифополь, Гадары, Иппон, Гавланитида, Кедиса Тирийская, Птолемаида, Гава, Kecapия, Севастия, Аскалон, Анфидон, Газа и пр.) испытали на себе весь ужас их мщения, в чаду которого они не забывали и обеспечения за собой наиболее выгодных позиций, на случай предстоящей войны, как показывает занятие ими сильной крепости – Махерунта, и уничтожение, вероятно, невыгодной для защиты крепости Кипра (выше Иерихона).

Вскоре, революционеры испытали первое столкновение с римскими легионами и вспомогательными к ним отрядами Агриппы, Антиоха, Архелая, Соема и некоторых союзных городов, под начальством самого Сирийского наместника Цестия Галла. Как ни старается Иосиф смягчить позор этого столкновения с Иудеями, как ни старается представить в маневрах Цестия обычное «отступление» по всем правилам, военного искусства, истина дела ярко проскальзывает даже между его строк, и – volens nolens – приходится констатировать, что первое столкновение Цестия с Иудеями сопровождалось полным его поражением, и его отступление после этого поражения было выполнено по всем правилам панически беспорядочного бегства. Вот вкратце обстоятельства этого столкновения. Двинувшись из Антиохии с указанными огромными силами, Цестий «огнем и мечем» прошел через Птолемаиду, Кессарию (где соединился с ним Галл, посланный для усмирения Галилеи и возвратившийся после того, как «не нашел мятежа» там), Антипатриду, Лидду (здесь он был в дни Кущей, след., == Октябрь, Tischri), Вефорон – к Гаваону, в 50 стадиях от Иерусалима, и здесь стал лагерем. В Иерусалиме, по случаю праздника Кущей, не была недостатка в отважных и способных к войне храбрецах, которые сразу же дали себя знать весьма удачной вылазкой с тылу, в то время, как густые толпы Иудеев, нарушая по необходимости покой праздника, прорвали самый фронт римских войск и нанесли ему большие потери.¹¹⁵⁷ Не взирая на это, Цестий рискнул подойти к самому Иерусалиму, поставил свой лагерь на т.н. Скопос, в 7 стадиях от города, и отсюда сделал несколько безуспешных приступов к горе храма. В описании этих приступов у Иосифа и причин их безуспешности выступает на вид – странная какая-то скрытность. По его представлению, когда Римляне, сделав из своих щитов черепаху, без всякой для себя опасности подкапывали спокойно стены и готовы были зажечь ворота самого храма, «мятежники» в ужасе и отчаянии разбежались, так что, если бы хотя «немного» Римляне продолжили осаду, город был бы взят, отворенный для «благодетелей-Римлян» освободившимся от терроризма «мятежников» народом. Но если так, то чего же и в самом деле зевал Цестий? Он, видите ли, «не знал» об отчаянии осажденных и о доброжелательстве к нему «народа», и «сверх чаяния» отступил от города, не получив никакого урона, по которому бы можно было в надежде отчаиваться. А если справиться с судьбами Божьими, то «конечно, Бог для сих злодеев и святыми (то есть, теми, кто готов был отворить ворота-то врагу!) возгнушавшись, не допустил в сей день войны окончить».

Как бы то ни было, только Цестий не только прекратил свои приступы, но и пошел прочь от города, по тем же непонятным обстоятельствам, как и при неудачах приступов. Эти «непонятные» обстоятельства не замедлили дать понять себя тотчас же, как Цестий начал свое отступление: следуя по пятам за отступавшими, беспокоя их на каждом шагу неожиданными летучими нападениями, осыпая стрелами и камнями с мало доступных возвышенностей по обе стороны пути отступления, вырастая неожиданна густыми, как саранча, массами и с фронта, и с тылу, и с боков отступавших, Иудеи достигли того, что несчастные войска Римлян, бессильные оказать всякое сопротивление непроницаемым массам налегавших отовсюду врагов – впали в полное изнеможение.¹¹⁵⁸ Тогда Цестий велел бросить весь свой обоз, с машинами и стенобитными приспособлениями¹¹⁵⁹ и пользуясь темной ночью – (Ноября, Marcheschwan), с трудом «бежал» с остатками войска от неминуемой гибели, преследуемый до самой Антипатриды и потеряв до 6.000 человек.

Торжествуя эту победу, значительно поднявшую дух победителей¹¹⁶⁰, последние не закрывали глаз от грядущих затруднений и опасностей. Восстание нуждалось прежде всего в правильной надежной организации и объединении, и это было сделано тотчас посредством избрания нескольких внушавших наиболее доверия военачальников, на которых и возложена была ответственная роль защищать отдельные участки восставшей страны. В высшей степени характерно, что – в отличие от повествования Иосифа о позднейших периодах войны – мы видим в рядах борцов за свободу лиц далее высших сословий города – первосвященников, видных фарисеев и т.п., и, наконец, его самого – принимающих деятельнейшее участие в организации восстания. Руководящая исполнительная роль восстания сосредоточивалась в τὸ κοινὸν τῶν Ἰεροσολυμιτῶν (βίος, 12, 13, 38, 49, 52, 60, 65, 70), по отношению к которому τὸ συνέδριον τῶν Ἰεροσολυμιτῶν (βίος, 12) был, так сказать, исполнительным комитетом. Каждая из 11 топархий, на которые была разделена Иудея, получила особого главнокомандующего. Оборона столицы возложена была на Иосифа, сына Гориона, и первосвященника (π. ἀ. II, 20, 3) Анана. В Идумею отправлен Иисус, сын Сапфии, и Елеазар, сын Анании, оба из первосвященнического рода. «Злодеев» и «разбойников» Галилеи взялся отстаивать (или как он ухитряется сказать – «успокоить Галилею!») (βίος, 14) наш Иосиф, теряющий с этих особенно пор всякую застенчивость в охарактеризовании своей роли и в стараниях выгородить себя в глазах Рима.

Не подлежит сомнению то, что на юного вождя организаторами восстания возложена была одна из самых труднейших и ответственнейших задач. Здесь, в Галилее предстояло оказать самое первое сопротивление Римлянам, от которого в значительной степени зависела вся последующая компания; справедливость требует, заметить, что, не смотря на столь непосильную, по-видимому, задачу, как превращение мирного населения Галилеи в войско, способное побрататься с закаленными в боях римскими легионами, – молодой, хитрый и образованный раввин обнаружил в выполнении ее достаточно администраторских и организаторских способностей. Прежде всего, для удобнейшего и авторитетнейшего управления порученной ему областью, он привлек к участию в этом управлении лучшие силы ее, образовав из них, по образцу Иерусалимского), свой местный комитет из 70 лиц, решавший наиболее трудные дела, в то время как особые меньшие комитеты из 7 лиц в каждом городе ведали дела менее важные и удоборазрешимые без обращения в центральный комитет. Иосиф не говорит, какую собственно роль играли эти учреждения в деле приспособления страны к сопротивлению Римлянам, но нельзя не видеть, однако, что это молчание скрывает многое, и мы не погрешим, если припишем этим Галилейским комитетам ту же исполнительную в деле восстания роль, какую играл и их прототип – комитет Иерусалимский. Одною из первых и важных «мятежнических» демонстраций Иосифа должно было быть разрушение Тивериадскаго дворца с его законопреступными фигурами зверей; странно, однако, что и это дело вполне почтенной ревности за закон предупреждается идумейскими революционерами¹¹⁶¹, и как бы случайно снимает с Иосифа всякую ответственность. Главная забота Иосифа состояла, затем, в том, чтобы укрепить и приспособить к защите все более или менее важные стратегические пункты, как-то: Галилейские города – Иотапату, Тарихею, Тивериаду, Сепфорис, Гисхалу, гору Фавор, также Гамалу Гавланитидскую, и др.¹¹⁶², и организовать войско. То и другое сделано было, по сознанию самого организатора, так, что не оставляло желать ничего лучшего. В самое короткое время не менее чем 100.000 выдрессированного «по-Римски» войска¹¹⁶³, ни в чем не уступавшего своему образцу, готово было противостать «победителям вселенной».

Насколько Иосиф в данном случае нескромен в преувеличении своих заслуг, определить точно трудно. Едва ли, однако, будет слишком много риска везде при его рассказе держать в уме так невольно навязывающееся во многих его местах: «не любо не слушай, а врать не мешай!». Особенно это надо сказать о его подвигах в деле «успокоения Галилеи» от некоторых неприязненных к нему лиц, выступивших в самом начале против его образа действий сильной оппозицией. Уже один голый факт появления такой оппозиции в такое время, когда общая опасность должна была объединять всех, бросает тень на нашего Иосифа и делает его тщеславие до приторности противным, и его «меры» к успокоению «мятежа» в «мятеже» до бесчеловечия террористичными и подозрительными.

Душой оппозиции Иосифу был Иоанн Гисхалянин, «дерзкий, сумасбродный партизан» (!?), который в своей пылкой ненависти к Риму и в борьбе с ним «превзошел всякие крайности». «Недовольный» назначением и деятельностью Иосифа и метя самого себя на его место, он составил план «извести» «тирана» и, поступая сам не лучше всякого «тирана» («едва терпимый собственными подчиненными»), «всячески противоборствовал» Иосифу и клеветал на него, перетолковывая его спокойное приготовление к войне «изменой» и «тайным» соглашением с Римом, и возмущая население Галилеи недоверием и непослушанием ему.¹¹⁶⁴ Сколько горькой правды помогает обнаруживать в этом нам сам Иосиф всей своей последующей жизнью! Но здесь видим, что эту правду видели его современники далеко ранее его решительных действий в пользу Рима. Он знал последний слишком хорошо, чтобы верить в окончательный успех восстания. Не заставляло ли его одно это влагать в дело ему вверенное только «половину сердца» – настроение, которое, даже без свойственных ему неосторожностей, должно было чувствоваться инстинктивно клокотавшими в пламени бунта сердцами и вносить неприятный, ничем неизгладимый диссонанс в общее одушевление. Одно случайное обстоятельство до крайности усилило подозрительное отношение к Иосифу и помогло последнему немало обнажить вообще мелочь и ненадежность своей натуры. Совершенно естественно и согласно с военным положением страны, один пограничный страж настиг придворного Агриппы царя, союзника Римлян, и отнял у него немало ценного багажа, препроводив последний на благоусмотрение высшего начальства в Тарихею. К удивлению, всех, «высшее начальство» (это был Иосиф), сделав внушительный «выговор» за насилие «царскому слуге», заявляет о своем намерении – возвратить добычу царю (что не исключает очевидно и иного, более естественного и удобного употребления из этой добычи). Узнав об этом, народ, едва ли даже нуждаясь в подускиваниях Иоанна Гисхалы, возбуждает целое смятение, целью которого ставится не менее, как «сжечь» Иосифа (для чего уже несен был и огонь). То, что делает Иосиф для спасения своей жизни и о чем вспоминает не без тщеславного самодовольства – и смешно до крайности, и плутовато до глупости, и низко до отвратительной подлости. Он выбегает пред лицо народа в разодранной одежде, с посыпанной пеплом головой, с обращенными на спину руками и с навязанным мечом на шее, доказывая в этом комедиантстве готовность на полное признание и мольбу о пощаде.¹¹⁶⁵ Признание дополнило меру самого гнусного лицемерия и низости Иосифа. Вопреки объявленному ранее намерению возвратить добычу царю, он, подкупая толпу мнимой свежестью разоблачаемой тайны, выдумывает совершенно другое употребление захваченных денег, заинтересовывающее непосредственно готовых растерзать его Тарихеян: он, видите ли, собственно намерен был на удержанные деньги оградить Тарихею так нужными ей стенами, а что не объявлял прямо этого намерения ранее, так просто для того, чтобы не соблазнять Тивериаду и другие соседние города притязаниями на эту экстраординарную добычу. Кроме всех других низостей, эта хитрость удачно рассчитана была между прочим на то, чтобы задеть стоявших в толпе Тивериадцев и отвлечь внимание судей от подсудимого на соперничество и вражду между собой. Едва ли не только при этом благоприятном условии и могло удаться это недостойное паясничество Иосифа, околпачившее целую толпу народа, ставшего тотчас же на защиту своего «благодетеля». А этот «благодетель», спеша воспользоваться благоприятным поворотом в его пользу, сейчас же из подсудимого преображается в судью и бьет в самую совесть подавшегося народа громкими укорами за его безрассудность. Но этого мало. 2.000 более проницательных и не поддававшихся околпачению голов пошли таки на расправу с Иосифом, но с этой изолированной кучкой врагов расправиться было ему уже гораздо легче. Стоило только для «лучшего расследования дела» пригласить к себе главнейших вожаков этой толпы и, исполосовав их «до обнажения внутренностей», выпустить в оробевшую от такой безбоязненно-властной расправы толпу! Нам не важно в данном случае пытаться расследовать, так ли действительно было дело, и как оно именно было: достаточно виден «секрет» успешной деятельности Иосифа в Галилее уже и из этих его собственных разоблачений; остальное все делается ясным само собой…

Более хлопот доставляла Иосифу тайная против него пропаганда, хотя, конечно, опять совершенно нельзя доверяться ему в рассказе чуть не о чудесных избавлениях¹¹⁶⁶ от грозивших ему опасностей и о легкой расправе его со своими врагами.¹¹⁶⁷ Широкие размеры этой пропаганды и целый ряд заговоров против него уже дают понять, что не напрасно – прежде чем подготовить Галилею к войне с Римлянами, ему надлежало «успокоить» ее от войны с самим собой.¹¹⁶⁸ Мы не будем приводить здесь новых примеров хитрости и жестокости Иосифа, с какими он обыкновенно расправлялся со своими врагами, какие естественны только в человеке со слишком шаткими – репутацией и положением, со слишком «нечистой» совестью, – не будем усиливаться выводить истину из этого лабиринта его панегириков по собственному адресу. Констатируем еще только факт, что Галилейские «подвиги» Иосифа доведены были до сведения Иерусалимского комитета, и последний уже сделал было распоряжение «отставить» Иосифа, хотя бы силой (для чего было послано целое войско в 2.500 человек при 4 видных начальниках). В высшей степени интересно бы знать действительную, освобожденную от всего подозрительного, «суть» этого дела, но так как кроме неясного и ненадежного рассказа об этом самого Иосифа, мы ничего не имеем, то остается, поэтому, лишь удовлетвориться самыми общими результатами предварительной Галилейской деятельности Иосифа, каковыми были: кроме сформирования войска и забот по укреплению и управлению страны (положительная сторона) – подавление недовольства его деятельности, привлечение под знамя мятежа отлагавшихся¹¹⁶⁹ или неохотно становившихся и сопротивлявшихся городов¹¹⁷⁰ (отрицательная сторона).

Так или иначе, в передовой открытой наступлению врага части восставшей страны все было готово к борьбе. С неменьшим успехом должно было организоваться восстание и в других участках, хотя все, что удостоил Иосиф сказать по этому поводу, почти ограничивалось лишь свысока и вскользь брошенной заметкой, что «всяк по своему усердию и благоразумию исправлял дело ему порученное» (ΙΙ, 20, 5). Противопоставительный характер перехода от этой фразы к рассказу о собственной деятельности («прочие так, а Иосиф… прежде всего старался» и т.д.), обнаруживает во всяком случае крайнее самообольщение нашего автора, выставляющего свою деятельность выходящей из ряда обыкновенных. После всего, что мы знаем об этой деятельности, мы должны разумеется скептически отнестись к его противопоставлению и признать его деятельность в деле организации восстания в Галилее – если и не бесполезной, то во всяком случае принесшей ничуть не более добрых плодов, чем сколько мог бы сделать на его месте всякий другой. А если иметь при этом в виду, что значительная часть времени за период пребывания Иосифа в Галилее ушла на поддержание¹¹⁷¹ своего авторитета, постоянно колеблемого подозрениями на счет надежности и правоспособности Иосифа, то кажется, что какой-нибудь Иоанн Гисхалянин, с его пылкой ненавистью к Риму, с его прямотой, отвагой и подвижностью, был бы гораздо более Иосифа в состоянии объединить страну в решимости постоять за свою свободу.

Мы должны, затем, с признательностью воспользоваться благосклонным упоминанием Иосифа о приготовлениях, сделанных Иерусалимом. В нем кипела особенно живая и деятельная работа¹¹⁷²: стены быстро починивались; готовились в обилии военные орудия и запасы; происходило обучение воинскому искусству. Как и понятно, подобная суматоха сопряжена была с немалыми тревогами и затруднениями, которые, может быть, и давали Иосифу основание сказать, что вообще «город был в таком состоянии, что еще до нашествия Римлян казался погибающим».

В таких-то приготовлениях прошли осень и зима 66 г., а с весной 67-го открылись и военные действия свежими и специально мобилизованными для подавления мятежа Римскими силами.

Официальное донесение Цестия¹¹⁷³ о восстании Иудеев и о своем полном поражении, делавшем невозможным усмирение им бунта, застало Нерона в Ахаии.¹¹⁷⁴ Положение дел не могло не внушать значительных опасений, в виду того, что восстание Иудеи могло заразительно подействовать на многие другие – подчиненные Риму народы Востока; вполне понятно поэтому и правдоподобно смущение Нерона, с каким он выслушал неприятную весть. Выбирая наиболее способного и опытного человека, на которого бы можно было смело возложить исполнение нелегкой задачи подавления Иудейского мятежа, Нерон остановился¹¹⁷⁵ на Веспасиане, о славе оружия которого знала даже отдаленнейшая Британия. Проведя зиму в приготовлениях к походу, Веспасиан отправил прежде всего своего сына Тита в Александрию¹¹⁷⁶ за 15-м легионом¹¹⁷⁷, а затем и сам, прибыв в Аниохию, стал стягивать сюда из соседних стран вспомогательные войска. Лишь только время года стало позволять открытие кампании, Веспасиан передвинулся с этими войсками в Птолемаиду, где соединился с легионом Тита. Отсюда часть соединенных сил (6.000) Веспасиан отправил на занятие Сепфориса по просьбе его жителей¹¹⁷⁸, что, таким образом, дало возможность Римлянам без борьбы овладеть весьма важным и прочным пунктом, угрожавшим Галилее. Остававшееся за сим войско под начальством Веспасиана, состоявшее из 3 полных легионов (5, 10, 15)¹¹⁷⁹, 23 вспомогательных когорт, 6 отрядов конницы, включал также вспомогательные отряды Агриппы, Соема Емесского и Малха Аравийского, достигало внушительной цифры 60.000 человек, тотчас же и разбивших свой лагерь на границе Галилеи.¹¹⁸⁰

Войска Иосифа защитника Галилеи в это время стояли лагерем близь деревни Гарис (Гарисим)¹¹⁸¹, в 20 стадиях от Сепфориса, не замедлив обнаружить свою воинскую несостоятельность при первой же вести о близости Римлян: потеряв присутствие духа, они большими массами стали разбегаться, чему был, кажется, и не подражателем только, а и примером сам «военачальник» их Иосиф, «страха ради Римского» быстро отретировавшийся в Тивериаду, не понюхав еще, так сказать, и «пороху» и до отчаяния переполошив бедных Тивериадцев.¹¹⁸² Этот милый маневр Галилейского главнокомандующего не преминули утилизировать со всеми его благими последствиями Римляне, для которых вся Галилейская равнина предоставлялась, без выстрела, в полное распоряжение, и только «крепости» Иосифа делали для них не излишними некоторые запасы военных снарядов. Впрочем, насколько было серьезно это препятствие для Римлян, можно судить уже по одному поведению нашего «доблестного вождя»: в совершенной растерянности и малодушии он только помогает Римлянам нагонять страх на всю Иудею и, не отчаиваясь пока лишь «в уповании получить себе прощение от Римлян»¹¹⁸³, спешить уже и других «преклонить» на лучшие намерения: пишет в Иерусалим, не «угодно ли им будет помириться с Римлянами», прикрывая свою трусость благовидною, но наверняка невыполнимой просьбой – «прислать войско, могущее сражаться с Римлянами». Надо ли сомневаться после этого, что та же жалкая трусость только и могла заставить его сразу же «закопаться» с глаз долой¹¹⁸⁴ от страшных Римлян в наиболее надежную крепость Иотапату (запомнил даже и число == 21 день м. Артемизия ( == Ijjar, Май)¹¹⁸⁵, не испробовав даже и слабой попытки затруднить движение врат сопротивлением с других позиций. Между тем, «победители» и «благодетели» вселенной бодро и беспрепятственно подвигались вперед, освещая (как и следовало ожидать от этих благодетелей) свой путь заревом пожара и обильно уливая его кровью хотя бы и не сопротивлявшегося населения.¹¹⁸⁶ Едва отыскав следы главнокомандующего Иудейской оборонительной армии посредством какого-то шпиона (если б дело кончилось плохо для Иосифа, конечно, он не вспомнил бы добром за эту услугу; но теперь это – «благоразумнейший из неприятелей» (т.е., Римлянам – III, 7, 3), и услуга его Риму – «дело Провидения»), Веспасиан великодушно соглашается подарить инициативу борьбы нерешительному Иудейскому генералу и, не брезгуя его слабостью и растерянностью, подвигается к Иотапате, снисходительно уступая честь задеть себя. До какой степени «не по себе» (было этому «доблестному» генералу, ясно из его откровенного признания: он перетрусился со своими сподвижниками до того, что «ни один из них не осмелился даже и показаться из-за стен крепости, когда к ней подступили враги».¹¹⁸⁷ Нечего и говорить, что подвиги обороны при таком главнокомандующем в лучшем случае не могли идти далее пассивного подчинения «необходимости» – отсиживаться в крепости, природные и искусственные укрепления которой, так счастливо восполнявшие друг друга¹¹⁸⁸, делали бы эту крепость в руках более опытного и отважного предводителя «могилой» Римлян, а не Иудеев, по милости Иосифа!...

Так как прочность и неприступность Иотапатских укреплений, даже и при не столь счастливой благоприятности (см. ранее) других условий, исключала возможность взятия этой крепости с первых же приступов, то Веспасиан решил повести правильную осаду, причем искусству и опытности осаждавших не без успеха противостояло «необходимостью» внушенное мужество осажденных и – если не положительные военные таланты¹¹⁸⁹, то, по крайней мере, чудовищная хитрость и жидовски изворотливая (до смешного) изобретательность их предводителя.¹¹⁹⁰ Но все это но могло надолго отсрочить судьбу города, тем более, когда тот самый, кому эта судьба была вверена, «первый» стал помышлять о «бегстве»¹¹⁹¹, едва уступая «трогательнейшим»¹¹⁹² мольбам горожан. У нас не хватает смелости объявить за решительное, что, показан этой (после стольких «ломаний» – положительно насильной) уступкой свою готовность биться до конца за город, Иосиф (– нисколько не удивительно) предприняла втихомолку обеспечить целость своей шкуры в виду неизбежности его падения, и что тот «переметчик», благодаря которому Веспасиан был извещен о лучшем моменте для решительного приступа¹¹⁹³, исполнил свою позорную роль не без поощрения Иосифа; но, по крайней мере, не будет излишней смелостью объявить это за'возможное» уже во внимание к тому, что Иосиф ни единым упреком не спохватился оклеймить эту позорную испортившую все его дело роль, говоря об этом так хладнокровно, как о самом заурядном явлении. Как бы то ни было, воспользовавшись указаниями переметчика, Римляне в глухое раннее утро прокрались в беспечно спавший (?) город и бесшумно перевели в него свои легионы, долго не замечаемые, благодаря нависшей «темной туче», пока, наконец, не засверкал их убийственный меч, не щадивший никого в этот злополучный день. По, чтó же Иосиф? Он, конечно, был в числе тех несчастных почти 40.000¹¹⁹⁴, которых безмятежный сон в эту ночь был последним? Или¹¹⁹⁵ он исчислялся в толпе тех 1.200 пленных, которым судьба готовила в этом состоянии более продолжительные страдания?? Нет, и нет! Он, «полагаясь на Божье покровительство»¹¹⁹⁶, прошел невредимо «чрез неприятелей» и как-то «случайно» попал в глубокую, хорошо замаскированную совне цистерну, в которую подобная же «случайность» уже привела 40 «знатных» горожан, да и не с признаками поспешности и случайности, а даже с «запасами» на несколько дней, что, очевидно, изобличает заранее обдуманный план – в течение нескольких ночей найти путь к дальнейшему побегу. Это, однако, не удалось Иосифу, не смотря на все его старания¹¹⁹⁷, а вскоре и его местопребывание стало известно Римлянам от одной женщины, которая скрывалась также в этой цистерне и, отыскивая подобно Иосифу пути для побега, попала в руки стражей Римских. Посланные Веспасианом тотчас же «тысяченачальники» (двое сразу) начинают убеждать «мужа храброго» выйти из ямы, что сначала плохо действовало на Иосифа, заключавшего о предстоявшей ему участи более от своего «сопротивления Риму», нежели от «кротости, им свойственной».(!) Наконец, третьему военачальнику, давнему «знакомому» (!) Иосифа и «другу» – Никанору, удается поколебать «мужа храброго» в решимости¹¹⁹⁸ отсиживаться, (подействовали особенно уверения Никанора, «сколь свойственно Римлянам поступать милостиво с теми, коих однажды они завоевали!». Что может быть бесстыднее этого, после только что описанных свирепств?). В аккомпанемент раздававшимся над ним угрозам солдата, он припоминает свои «сны», в которых за прошлую ночь Бог предвозвестил ему не только «о грядущих на Иудею бедствиях», но даже и «о имеющих последовать с Римскими императорами переменах».(!) Этого мало. Благодаря хорошему (!) знанию пророчеств, находившихся в свящ. книгах, знаний, свойственному ему как «священнику» саном и родом, и, сопоставляя эти пророчества с своими «сновидениями», он вдруг подъемлется на неизъяснимую высоту какого-то озарения и «вдохновения Богом» (!), и из груди его исторгается следующий восторженный «перл»: «поскольку все счастье перешло уже к Римлянам, и Тебе, о Боже, угодно явилось и самый Иудейский народ, созданный Тобой, повергнуть в напасти и избрать меня в провозвестника будущих приключений (!), я отдаюсь без принуждения Римлянам и продолжать жизни не отрицаюсь, однако – свидетельствуясь Тобой (!), что не как предатель отечества, но как служитель Твоих повелений (!) перехожу к ним». Нет надобности изобличать эту галиматью Иосифа; довольно сказать, что «не так» поняли его решимость уже его несчастные сотоварищи. Как один человек «они» принялись воодушевлять своего «вождя» – «не посрамить отеческих законов», «не отдаваться из любви к жизни в подлое рабство» и т.п., и в заключение эти достойные борцы «славы отечества», приставив к нему мечи, поставили ему следующий ультиматум: …"хотя счастье Римлян привело тебя в забвение самого себя, однако мы должны делать то, чего требует от нас слава отечества нашего. Если у тебя самого не хватает на то духа, мы подадим тебе и десницу, и меч. Ты же, если добровольно умрешь, умрешь вождем Иудейским. Если же заставишь прибегнуть к насильственному умерщвлению, скончаешься предателем отечества!». Мелкая душа Иосифа не вместила, однако, глубины этих золотых поистине слов. Он пускается на хитрости, обращается к этому столь отличающему его свойству, или – говоря его собственными словами – «почитает за необходимость оказать перед ними «опыт» своего любомудрия», опасаясь не столько «смерти», сколько того, что «останется нарушителем Божьих повелений», «ежели умрет прежде, нежели возвестит ему открытое» (какое ревностное отношение к пророческим обязанностям!! какое беззастенчиво-кощунственное обоснование предпочитания жизни, нелепое уже по одному тому, что сейчас же и опровергается предложением Иосифа на смерть по жребию. Делая такое предложение, разве не рисковал Иосиф как и все «умереть прежде чем возвестит ему открытое?»)… «Опыт» Иосифовского «любомудрия» излился в длиннейшей речи к товарищам¹¹⁹⁹, в которой оратор слабо старается доказать, что обрекать себя на самовольную смерть там, где есть надежда избежать ее, великое преступление против Бога и признака, недостатка мужества, и что, следовательно, теперь, когда «Римляне ни на сражение против нас не выходят, ни нападают на жизнь нашу (?), – благоразумнее всего воспользоваться их обещаниями пощады» (Иосиф не доказал только, дано ли было такое обещание и другим его товарищам). Насколько мало это было убедительно, видно из того, что его слушатели сейчас же набросились на него с мечами, и только какой-то непонятно властный магнетизм его взора и гипнотизм его окриков – остановил и опустил простертые на его убийство руки (!). Но, по циничному сознанию самого предателя, ему «не недоставало проворства на вымыслы» в столь тесных обстоятельствах. Препоручив себя Божьему покровительству и изменяя сейчас же проведенной в речи мысли о преступности самоубийства, предлагает по жребию всем погибнуть от руки друг друга, предоставляя совести последнего – возложить самому на себя руки. После всего, что нам передал Иосиф об общем настроении, отказываемся верить, что Иосиф именно этой только хитрости обязан спасением своей мелкой жизни, а не измыслил какую-либо еще другую, более гнусную, хотя бы, напр., подтасовкой жребиев. Впрочем, уже самое согласие на эту жеребьевку не может не казаться странным. В самом деле, для товарищей Иосифа не существовало вопроса, сдаваться или умирать? На последнее они вовсе не смотрели, как на греховное самоубийство, и готовы были хоть сейчас вонзить в себя мечи, в полной уверенности, что погибают благороднейшей смертью борцов за свободу. Для них был один вопрос – как удержать Иосифа от его бесчестного намерения и заставить его умереть благородной смертью вождя Иудейского, a не пленника Риму? Если так, с какой стати им было прибегать к жребию и разрешать свой вопрос с конца, а не с начала? Иосиф говорит, что они охотно подклоняли свои выи под меч "в надежде, что такую же кончину получит немедленно и вождь их; поскольку умирать вместе с Иосифом казалось всякому приятнее самой жизни (!?)» Жалкая надежда! Слепотствующее доверие к человеку, лишенному веры! Наглое самохвальство, способное вызвать только горькую улыбку! Непонятная и едва ли «случайная» случайность (приписываемая Иосифом или счастью или Божьему Провидению!), что Иосиф, посредством этого жеребьево-ловкого устранения препятствий к своему предательству, остается в конце концов один с человеком, которого было так легко убедить к тому же предательству!...

Наиболее блестящего применения хитрость Иосифа достигла в момент представления его Веспасиану. Он принимает на себя вид вдохновенного провозвестника, предрекает «владычество над землей, морем и всем родом человеческим» Веспасиану и его сыну Титу, и – вместо все же не беспочетной казни на суде Нерона – обеспечивает себе своего рода позорный почет в лагере Веспасиана. Трудно согласиться, что только одно это (предсказание) могло переменить Веспасиана в отношении к Иосифу – до того, чтобы даже пользоваться его услугами в дальнейшем ведении войны. Нельзя отрицать самого факта «пророчествования Иосифа», о чем находим указания у Dio Cass. (LXVΙ, l), Sueton. Vesp. с. 5, и Appian’a, 22 кн. его Римск. Истории¹²⁰⁰, и даже в раввинских преданиях.¹²⁰¹ Можно и должно, однако, ограничить его прежде всего тем, что в момент произнесения пророчество Иосифа могло представлять из себя пару общих фраз, впоследствии округленных и развитых в формальное пророчество. Небесполезно, далее, спросить также, но было ли это «предсказание» настолько естественным, настолько подготовленным событиями и ходом вещей, что уже тогда мало-мальски опытному проницателю, хотя бы и не прорицателю, давало возможность «прорицать» неизбежное, не менее правдоподобно чем предсказание весной о наступлении лета, или ночью о дне, – все равно как и подобное же другое «предсказание» Иосифа о своем плене и падении крепости.¹²⁰² Нет ничего, наконец, невозможного в том, что «предсказание» очень удачно было рассчитано на самолюбие Веспасиана, и, в связи с какими-нибудь другими заверениями предательства и готовности на все услуги Риму¹²⁰³, – легко могло возыметь свое действие. Так или иначе, факт гнусного предательства благополучно совершился, и надо было только придумать все, что могло служить к его оправданию…

Судьба остальных борцов за свободу отечества кончилась самым плачевным образом: все население города погибло¹²⁰⁴, за исключением того лишь количества, какое нужно было для рабских услуг; самый город со всеми его укреплениями и стенами был выжжен и «сравнен с землей». Самого главного оплота Галилеи, таким образом, не стало. Без особенных усилий были затем, привлечены к повиновению города Тивериада и Тарихея, отложившиеся от Агриппы, причем в последнем из названных городов это было произведено со всем неистовством Римского свирепства, так компрометирующего этих «победителей-благодетелей».¹²⁰⁵ Оставалось завоевать остальные более укрепленные Галилейские пункты, как-то – Гисхалу, гору Фавор (Итавирион) и важную Гавланитидскую крепость Гамалу.¹²⁰⁶ «Несравненно меньшая» сравнительно с Иотапатянами горсть храбрецов¹²⁰⁷, засевшая в ее неприступных, подобно Иотапатам, твердынях, с геройским мужеством 7 месяцев отбивала все приступы неприятелей¹²⁰⁸, и завоевание ее (ускоренное лишь недостатком провианта) потребовало величайшего напряжения неприятельских сил, едва не доведенных до полного отчаяния, так что потребовалось личное участие Веспасиана, чтобы поднять упавший дух солдат. Беспощадные избиения Гамалитян (не исключая ни женщин, ни младенцев: из всего населения скрылись от гнева Римлян и спаслись только 2 женщины) нелишний раз можно взять в подтверждение того, насколько даже Иосиф не мог скрыть «оборотной стороны» Римской доблести, которой было совершенно чуждо правило – уважать храбрость и щадить невинность. Менее сопротивления Иудеи могли оказать на горе Фавор, и, будучи выбиты из этой позиции обманом, ушли в Иерусалим. Наконец, Гисхала была последним и уже самым слабым опорным пунктом восстания в Галилее. Заклятым врагом Римлян здесь был известный Иоанн Гисхалянин со своей партией – зилотов, конечно, с точки зрения Иосифа выступающей «предводителем разбойников», не более. Для взятия Гисхалы Веспасиан отправил под предводительством Тита 1.000 человек конницы. О серьезном сопротивлении Риму теперь нельзя было и думать. И город после двухдневного колебания отворил Титу ворота. Значение этой победы не мало умалилось тем, что Иоанн, защитник крепости, успел увести из города ночью большие партии сподвижников и с ними ускользнул¹²⁰⁹ в Иерусалим (понесши, впрочем, во время этого бегства немало потерь), где теперь стало централизоваться все восстание.¹²¹⁰

Между тем близился конец 67-го года, и Веспасиан вынужден быль прекратить военный действия, устроив свои войска на зимних квартирах (5 и 15 легионы в Кесарии, 10 в Скифополисе). Всячески на севере Палестины мятежа более не существовало, и Веспасиан мог бы теперь двинуться прямо на центр восстания – Иерусалим; но по обстоятельствам, имеющим быть указанными ниже, он промедлил с этой решимостью целый год, и под стенами Иерусалима мы видим его лишь летом 69 года.

Прежде чем неприятельские войска нанесли окончательный удар Иудейскому восстанию, последнее уязвило себя собственными смертельными ударами, породив в самых недрах своих все ужасы полной анархии и революционного терроризма. Это была та отчаяннейшая, кроваво-братоубийственная война всех против всех, которая должна была произвести «мерзость запустения» в народе Божьем (Mф.24:15). Это была, так сказать, последняя стадия развития того нравственного общественного разложения, тлетворное действие которого мы отмечали ранее, объясняя его ослеплением Израиля до убийства Мессии. Пο характеру и размерам бедствий это было несчастие, о каком может дать понятие не столь давняя французская революция.

Исходным пунктом всех этих несчастий Иерусалима или толчком к ним в значительной степени были неудачи восстания в Галилее. Фанатическая партия сторонников войны не умедлила приписать эти неудачи – и не без основания – недостаточной энергии руководителей и организаторов мятежа и даже их изменническим замыслам. Упреки скоро породили явное неповиновение им и желание даже устранить их со столь ответственных постов, как подозрительных личностей. Эти последние в свою очередь добровольно не уступали своего положения, и восстановляли поколебленный престиж под шумок общего раздора и анархии, царивших в Иерусалиме всю зиму 67–68 г.

Иоанн Гисхала, ушедший из рук Тита в Иерусалим из Гисхалы в Ноябре 67 г., стоял во главе названной фанатической партии, усвоившей себе имя зилотов и состоявшей преимущественно из Иерусалимской молодежи, обычно отличающейся наибольшей пылкостью. Продолжение борьбы за свободу до последней капли крови было девизом этой отчаяннейшей партии, не пренебрегавшей под условием верности своему девизу самыми завзятыми головорезами и дебоширами. Это последнее помогало приобрести и удерживать зилотам преобладающее значение над всей смятенной страной.¹²¹¹ Одним из средств для поддержания этого преобладания и для достижения своего девиза было устранение всех более или менее подозрительных своим тяготением к Риму личностей. В числе первых жертв зилотизма за это время пали многие из знатнейших граждан города, каковы – Антипа, родственник Иродианской фамилии, заведовавший общенародной казнью, а также Левия и Софа – оба царской же крови.¹²¹² Вообще предубежденные против аристократа города, зилоты простерли это предубеждение до того, что низложили самого первосвященника за попытку возбудить против них народ, и не задумались избрать посредством жребия нового, которым был Фанний, человек, по представлению Иосифа, совершенно недостойный этого звания.¹²¹³

Последнее обстоятельство в особенности послужило поводом к обострению отношений, в каких стояла к зилотам более умеренная партия «людей порядка», во главе которой стояли – Горион сын Иосифа¹²¹⁴, влиятельный фарисей Симон сын Гамалиила¹²¹⁵, и оба ex-первосвященника – Анан сын Анана и Иисус сын Гамалиила, и которая имела не менее сильное влияние на остальной народ. Горькие жалобы Анана в собрании последнего на неслыханное нарушение законов священноначалия зилотами сильно наэлектризовали толпу против зилотизма и подвигнули ее на открытую расправу с законопреступными бесчинниками. Это в свою очередь сильно ожесточило зилотов и повело к новым не менее возмутительным бесчиниям: уступая своим противникам в числе, они, после многих кровавых свирепств, не задумались самый храм обратить в свою крепость: теснимые и здесь, они затворились даже во внутренних частях храма, и так как первосвященник не допускал неочищенному народу проникнуть в эти части для вытеснения засевших, то последние оказались в осаде, бдительно сторожимые со всех сторон особыми стражами.

Тогда на помощь себе зилоты призвали Идумеев, распалив их воинственное настроение сенсационным доносом, что первосвященническая партия, все более и более обольщая народ, обнаруживает попытку вступить на путь мирных переговоров с Римлянами и желание сдать им престольный город. Этого было достаточно, чтобы Идумеи тотчас же появились у стен столицы. Нетактичность первосвященника, закрывшего пред ними ворота города и выступившего к ним с столь же нетактичной речью, только усилила подозрительность Идумеев и их желание подать помощь зилотам, чтобы вместе с ними взять в руки защиту Иудейской столицы. В ближайшую грозную бурную ночь зилоты сделали удачную вылазку из своей позиции и отворили своим союзникам ворота города. Мстя за оскорбление и за подозреваемые изменнические планы¹²¹⁶, Идумеи исполнили весь город грабежа и убийства. В числе жертв (12.000 человек) был и Анан с Иисусом, которых Иосиф оплакивает как лучших из людей, о которых, по его словам, «сама добродетель стенала с рыданием, что она даже до того побеждена злобой!». Бесчинства закончились нарочито устроенной комедией, пародировавшей формальный суд 70-ти. Судьями были подставлены 70 «знатнейших мужей из простолюдинов»; в качестве подсудимого поставили пред этим судом Захарию, сына Варуха, обвиненного в сношениях с Римлянами. Суд не нашел мужества разыграть эту комедию в духе ее устроителей и в полном своем составе предпочел спастись бегством, а участь несчастного подсудимого решила пара отчаяннейших зилотов, которые пронзили его мечами со словами: «а вот тебе и наше оправдание!».¹²¹⁷

При более глубоком проникновении в последние судьбы Иудейства нельзя не видеть, как постепенно ниспадает Иудейство со всех пьедесталов своего отжившего величия и очевидно осуществляется пророческое слово Спасителя о «мерзости запустения на месте святых», замечательно особенно то, что во всей этой печальной эпопее войны – не зилоты, не Анан, не Идумеи, не Римляне, а какой-то особый едва уловимый рок направляет общий ход событий к одной развязке, и простые случайности, вторгаясь в спокойное течение вещей, внезапно изменяют это направление в ту сторону, о какой до того и подозревать было нельзя. За вспышкой кровопролитного неистовства Идумеев последовала реакция, во время которой одному из более умеренных зилотов удалось довести Идумеев до раскаяния в допущенных крайностях и даже до охлаждения к вовлекшим их на это дело зилотам и отступлению от города.¹²¹⁸ Это отступление между тем только еще более развязало руки избесчиннившимся зилотам, тем более, что теперь уже в городе не было более лиц, способных обуздать их своеволие. При таких обстоятельствах, глава партии зилотов – Иоанн Гисхалянин сделался всемогущим обладателем города¹²¹⁹, присоединив к двум прежним величайшим бедствиям (война, мятеж) третье – самовластие, казавшееся столь большим злом по сравнению со всеми другими, что «многие по – словам Иосифа, – стали уходить к иноплеменникам¹²²⁰ и, отчаявшись в спасении у соотчичей, находили оное (?) у Римлян».¹²²¹ Надо полагать, что если не это «массовое» обращение к «спасению» у Римлян¹²²², то во всяком случае слухи о крайних раздорах среди Иудеев были сильным мотивом для выжидательного образа действий Веспасиана, который в данном случае даже шел в разрез с мнением прочих Римских вождей, находивших данный момент особенно благоприятным для войны и настойчиво предлагавших воспользоваться им для немедленного наступления на взволнованную столицу. Веспасиан являлся более правым, полагая, что без излишних жертв с своей стороны надо дать своему противнику истощить свои силы и потом уже идти к нему с решительным ударом. Такова причина, по которой он решил предоставить пока главному центру восстания свободное время для самоуничтожения и занялся пока, так сказать, локализацией мятежа, уничтожая его в окрестных с Иерусалимом местностях, что было, действительно, целесообразнее при тех условиях, так как, хотя окольным путем, но за то гораздо вернее – вело к полному искоренению мятежа. Между тем, положение страны с каждым днем становилось хуже и хуже, действительно оправдывая расчеты Веспасиана. Сикарии, свившие себе гнездо под самым Иерусалимом в укрепленном замке Масаде, заявляли себя более, чем когда-либо, наводя страх на всех своими грабежами и безразборчивыми убийствами (ΙV, 7, 2). Подражая им, то там, то здесь группировались скопища любителей легкой наживы и под шумом всеобщего возбуждения обделывали безнаказанно свои темные дела. «Не было, по справедливому замечанию Иосифа, страны в Иудеи, которая бы не погибала с главным и превосходнейшим оной городом».

Все предвещало конечную гибель. Таким образом, Иосиф во многом прав, проводя мысль, что благодаря раздорам Иудеи побеждены более ими, нежели оружием неприятелей (IV, 6, 2), столько же как прав в словах, изреченных чрез его перо самой истиной, что Бог предводительствовал «лучше» Веспасиана, предавая без труда Римлянам Иудеев, хотя, конечно, не по какому-либо пристрастному благорасположению к Веспасиану и Римлянам, как витийствует наш историк, но вернее – в силу Своего Божественного Правосудия над Христоубийственным и Пророкоубийственным народом. Эта мысль об оставлении жестоковыйного Израиля милостью Божественного Правосудия и обречения его на духовную гибель так оправдывает себя в захватывающих душу сценах Иудейского мятежа; сколько бы эти последние ни были прикрашены, нельзя не согласиться с Иосифом, что дело в конце концов доходило до того, что в «увлечении мятежа восставшие попирали все права человеческие, ругались Божественным законам, посмеивались как ложно вымышленным басням – предсказаниям пророков» (IV, 6, 3).

Итак, Веспасиан тем временем не бездействовал, и не сопротивлением Иудеев объясняется его медлительность. Едва только наступило благоприятное время нового 68 года (4 Dystros == Adar, Март), как он уже повелел свои зимовавшие в Кесарии войска к центру Переи, Гадарам. Противодействие ревнителям восстания сторонников Римлян (не столько из желания мира, как говорит Иосиф, сколько из опасения за целость своих имений) здесь носило тайно-заговорный характер, так что появление Веспасиана у этого города, встреченное с восторгом приглашавшими его Римофилами, было совершенной неожиданностью для революционеров; при всем том, несмотря на то, что они были застигнуты врасплох, они предпочли покорность врагам бегству, причем успели выразить свое негодование измене казнью знатнейшего Гадарянина Долеза. Поручив преследование беглецов и окончательное очищение страны от мятежа Плакиде¹²²³, Веспасиан спокойно грел руки в Кесарии над огоньком Иудейского пожара, выжидая момента, когда горючего материала оставалось так мало, что не обещалось больших хлопот для его затушения. Тем временем, Плакида (со своей 3.000 пехотой и 500 конницы) успешно водворял порядок порученного ему участка, так что к зиме 68–69 года не оставалось вовсе почвы для мятежа во всей Перее вплоть до Махера.¹²²⁴

Неожиданное обстоятельство заставило Веспасиана поспешить с окончанием войны. То были слухи о брожениях в Галлии и тревожное настроение самого Рима. В виду этого, Веспасиан с остальными войсками так же выступил из Кесарии, усмирил Антипатриду, взял Лидду и Иамнию, оставил в Еммаусе, один легион, отсюда совершил поход в Идумею, задав страху которой – вернулся опять в Еммаус; затем, пройдя к северу, чрез Самарию, до Неаполиса (Сихем), мимо Кореи, в июне (2 Daisios == Sivan) вступил в Иерихон, где с ним соединился Траян, только что усмиривший при-Иорданские области. Всеми этими передвижениями с достаточной быстротой сделано было то, что почти вся страна была обеспечена от мятежа, и единственно серьезным очагом его, теперь отовсюду изолированными оставался только Иерусалим, за необходимыми приготовлениями для осады которого потребовалось еще раз возвращение Веспасиана в Кесарию. Во время этих приготовлений еще раз была отсрочена участь св. города неожиданным известием о смерти Нерона († 9 июня 68 г.). Это известие, грозившее недостаточной устойчивостью будущему всей империи, по необходимости остановило все военные приготовления и заставляло выжидать дальнейшего выяснения дел и особых инструкций от нового Кесаря. Между тем, пока пришло известие о воцарении преемника Нерона (Гальба) и Тит уже отправился было в Рим для приветствия и за получением указанных инструкций, наступила зима (68–69) и распространилось известие о новой перемене на престоле Кесарей (смерть Гальбы, 15 янв. 69 г.), принесенное в Кесарию Титом, дошедшим¹²²⁵ только до Коринфа.¹²²⁶ При таких обстоятельствах мысль о войне, разумеется, отошла на задней план. Это давало не мало времени Иудеям оправиться после нанесенных им поражений. Но к несчастью, за это время произошло только еще большее усиление междоусобий. Восстал – по крайностям свободолюбия и самовластия – другой «Иоанн», в лице Симона Вар-Гиоры¹²²⁷, который, пользуясь покоем Веспасиановского оружия, разгуливал со своей шайкой в южных областях Палестины (Идумея), грабя и опустошая страну и раздувая в ней снова только что начинавший улегаться мятеж. Когда этот новый революционер усилился настолько, что пред ним сложил свое оружие даже сильный Хеврон, Веспасиан нашел себя вынужденным обойти еще раз Иудею и принять меры к совершеннейшему ее умиротворению. После целого года покоя, он предпринял (5 Daisios == Sivan, июнь) снова поход, подчинил еще не посещенные округи – Гофнийский (Gophna) и Акрабатинский (Akrabata), занял города Вефиль и Ефраим, оставив в них гарнизоны, и прошел мимо самого Иерусалима, между тем как его трибун Цереал (Cerealis) обошел Идумею и разнес попытавшийся ему воспротивиться сильный Хеврон. Когда, таким образом, вся Палестина была занята Римлянами, кроме Иерусалима и трех крепостей – Иродион, Масада и Махер, и свобода Симона сильно была стеснена, он возымел виды на Иерусалим, в котором под тиранией Иоанна царила страшная распущенность, доходившая до поразительных неистовств и противоестественностей. Возвышение Симона при таких крайностях подавало значительные надежды на улучшение положения дел, и по совету первосв. Матфии он был приглашен в город (вошел в м. Ксанфик, Nisan == Апрель 69 г.). На первых порах это повело к тому лишь, что вместо одного тирана город стал иметь двоих, из коих каждый видел в гражданах своих врагов (IV, 9, 11) и заботился только об утверждении собственной власти. К довершению всех бедствий, вскоре от зилотов отделился еще третий тиран, Елеазар сын Симонов, и город стал терзаться сразу тремя партиями, не уступавшими одна другой ни в силе, ни в бесчиниях, и превратившими столицу в три саморазрушающиеся крепости. Симон засел со своими в «верхнем» городе значительной части «нижнего», Иоанн – на горе храма, Елеазар – во внутренних дворах храма. В увлечении распрями мятежники были настолько безумны, что попустили сделаться жертвой пламени хлебным запасам, приготовленным на время осады города, чем ускорили его гибель (V, 1, 1–5. Tacit. Hist. V, 1, равв. пред. Derenbourg.). Храм сделался ареной кровавых столкновений между противниками; священные сосуды его были перекованы в воинские оружия; священная почва его пропиталась кровью, священные твердыни дрожали от управляемых Иудейской рукой осадных машин, и свист стрел и грохот метательных снарядов огласили священное место – задолго прежде, чем все это сделали Римляне. Ужасающее извращение порядка вещей! Трагичнейшая агония, изобличающая полную вырожденность кончавшейся жизни!...

Новые непредвиденности послужили к тому, что решительный удар еще раз замедлил, и агония смерти не победила остатков жизни. В Риме вспыхнули свои междоусобия на почве престолонаследия. Гальбу (7 м. 7 дн.) убил Отон; Отона (3 м. 2 дн.) довел до того же Вителлий; Вителлию (8 м. 10 дн.) предстояла та же участь от Веспасиана, что можно было вывести уже из его недовольства, этим последним избранием и из больших симпатий к нему востока империи, вскоре же и провозгласившего императором Веспасиана (1 июля 69 г.).¹²²⁸ Это последнее провозглашение было для империи наиболее удачным, и покой ее после устранении Вителлия (20 дек. 69 г.) теперь казался восстановленным и хорошо упрóченным. Вместе с тем, и война Иудейская вступила в новый и последний свой фазис. Полномочие кончать эту войну получил, конечно, Тит, отборные войска которого¹²²⁹ как раз к празднику Пасхи 70 г. стали пред стенами Св. Города.¹²³⁰

Появление Тита под стенами города было своего рода «ковшом» воды, вплеснутым в костер огня: личные распри, тотчас отошли на задний план, и силы города пошли на более достойное употребление. При первой же вылазке к неосторожно разъезжавшему пред городом Титу – в целях ознакомления с его местоположением – Иудеи с таким отчаянным мужеством врезались в его небольшой тотчас дрогнувший отряд (600 всадн.), что едва не взяли в плен самого Тита, отрезанного от прочих. Вообще, Римляне на первых порах возлагали слишком много надежд на слабость междоусобствовавших Иудеев и плохо вразумлялись печальными опытами напрасности такого легковерия. Так, вскоре же после описанной не безудачной вылазки Иудеев последовала другая, жертвой которой едва не сделался целый легион (10-й), занимавшийся укреплением своего лагеря на Елеонской горе, и также сам Тит, двинувшийся на помощь к растерявшемуся легиону.¹²³¹ Наступившая Пасха на время отвлекла внимание осажденных от Римлян, чтó значительно помогло подвинуть вперед их осадные работы.¹²³² В городе за это время также произошла маленькая перемена к лучшему, хотя не без новых потерь для города. Вынужденные отворить храм народу для праздновали Пасхи, затворники партии Елеазара были вытеснены Иоанном Гисхалой, и в городе стало меньше на одну враждебную партию, совершенно стушевавшуюся за другими двумя – Иоанна и Симона.¹²³³ Несмотря на продолжение вражды, осажденные не переставали отучать Римлян от излишней самонадеянности и беспечности новыми опытами своего единодушия и мужества, когда дело доходило до борьбы с внешним общим врагом. Один из ближайших таких опытов послужил Римлянам особенно прекрасным уроком, познакомив их с особой силой, бывшей у Иудеев в распоряжении против своего врага; это – их удивительная изобретательность и хитрость. Часть Иудеев, показывая себя как бы выгнанной из города за протесты «друзьям мира», в суетливой растерянности начала бегать между Римскими аванпостами и затворенным городом, в то время как мнимые «друзья мира» знаками и криками манили к себе насторожившихся Римлян, обещая отворить им ворота. Уловка удалась как нельзя лучше: отряды Римлян двинулись к городу; но едва только подошли к его стенам ближе, как были осыпаны страшным градом камней и стрел, причем и мнимые изгнанники, рассеявшиеся при первом движении врагов, оказались у них в тылу; в результате всего этого было страшное поражение и позорное бегство Римлян, весьма разгневавшее Тита.¹²³⁴

Чем более успевали Римляне в осадных работах, подвинув их наконец на столько, что являлась возможность доставать стены города стенобитными машинами, – и чем лучше, следовательно, город стал чувствовать свою опасность, тем сильнее возрастала энергия осажденных, тем более начинали они понимать, как дороги в эти минуты общее единодушие и пожертвование личными интересами. Откинув на время вражду, обе партии смешались во имя общей работы и устроили целый ряд удачных совместных вылазок, во время которых им удалось сделать жертвой пламени значительную часть стенобитных сооружений, и только личная храбрость и присутствие Римского вождя помогли отстоять от полного уничтожения плоды долгодневных усиленных работ и прогнать Иудеев в город. Трофеи Римлян, выразились при этом – кроме убитых одни Титом 12 человек¹²³⁵ – в пленении одного Иудеянина, которого «милостивые победители» сейчас же распяли в виду города, обращая эту жестокость в средство к ослаблению упорства непокорных.

Задав эту острастку¹²³⁶, Римляне принялись с особенной энергией громить стены и метать камни в осажденный город. Через 15 дней (7 Артемизия – Ijjar, май) беспрерывного упорного труда им удалось пробить брешь в первой из трех стен города, которая, затем, была тотчас же оставлена Иудеями во владении Римлян, в надежде на две другие¹²³⁷; спустя пять дней пала и вторая стена. Занимая отрядами войск ограждаемую ею часть города, Тит сделал еще раз попытку подбить Иудеев на перемирие; ответом на это было объявление смерти всем, кто заикнется о сдаче, и отчаянный натиск на Римлян, наступавших на узкие улицы города. Когорты не выдержали этого натиска и с большими потерями попрятались опять за проломанную брешь. Три дня после этого Римляне возобновляли свои приступы и, столько же раз отбиваемые Иудеями, лишь на 4-й день вытеснили их и из этой части города.¹²³⁸ Дальнейшие заботы Тита состояли в том, чтобы провести штурмовые валы под «верхним» городом и особенно башней Антония, взятие которой делало неизбежным падение города столько же, сколько с другой стороны необладание ею и храмом делало затруднительным и владение городом. Это была и сама по себе одна из труднейших задач осады, значительно затруднявшаяся еще исключительным мужеством защищавших подлежавшие блокаде пункты (Верхний город – Симон Вар-Гиора, Антонию – Иоанн Гисхалянин, V, 9, 2; ср. 11, 4). Соразмерно трудностям этой задачи, ожидалось сильнейшее и кровопролитие, предупреждая которое Тит обратился еще раз к услугам Иосифа, чтобы склонить осажденных к сдаче.¹²³⁹ Несмотря на начинавший уже давать себя чувствовать недостаток провианта, мужественные защитники города наотрез, однако же, отказались от всяких компромиссов, и – сколько бы не усиливался наш историк нет дифирамбы Римскому милосердию, приходится установить, что сам Тит в значительной мере своим далеко нетактичным образом действий лишал себя всякого права на другой, а не на такой ответ (не говоря уже о том, что отказ Иудеев по существу своему заслуживает, во всяком случае, безграничного уважения и удивления мужеству и стойкости боровшегося до последней капли крови за свою свободу народа). Ежедневно целыми сотнями голод выгонял осажденных из города, причем попадавшие в руки этих «милостивых победителей и были тотчас же зверски мучимы и распинаемы на крестах на глазах осажденных, или – что еще хуже – с изуродованными членами прогонялись обратно в город.¹²⁴⁰ Бесчеловечно это было и потому, что практиковалось как средство к устрашению осажденных и сломлению их упорства, и потому, что было слишком жестоко для добровольных пленников, и потому, наконец, что при многочисленности этих перебежчиков практиковалось во избежание слишком хлопотливого надзора ни попечения и специальной прикомандировки особой к ним стражи.

После 17-дневных усиленных работ (29 Аргемизия – Ijjar, май) остававшиеся в руках Иудеев позиции оказались за двойной чертой внушительного вида валов. Симон и Иоанн терпеливо выжидали их окончания, чтобы одним усилием сразу привести к нулю эти грандиозные работы. У башни Антония план этот удалось выполнить Иоанну очень удачно тем, что незаметно для Римлян он провел подкоп под чертой валов, поддерживая до времени их легкими подпорками, а потом, подложив огонь, в один миг обратил все в простые развалины. Не менее удачно покончил с сооружениями Римлян у своего убежища Симон. Здесь дело разрешилось совсем просто. Горсть смельчаков из осажденных прямо бросилась с факелами к пододвинутым машинам, и – прежде чем Римляне, ошеломленные столь отчаянным бесстрашием, оправились от своей растерянности, огонь успешно сделал свое дело, в то время как Иудеи били и гнали Римлян вплоть до самых укреплений лагеря.¹²⁴¹

Потеряв надежды взять город обычными осадными приспособлениями, Тит решил добиться его падения измором, отрезав всякую возможность провоза в город съестных припасов, недостаток которых уже давно стал бедственно ощущаться для осажденных. С этой целью весь город быль обнесен сплошной стеной¹²⁴², которая в 3 дня высоким поясом опоясала окружность в 39 стадий и, снабженная 30 обширными, по 10 поприщ, башнями для стражи, прекращала всякое сообщение города с внешним миром.¹²⁴³ Бедствия голодовки с принятием этой чрезвычайной меры не замедлили тотчас же обнаружиться в городе со всеми ужасающими подробностями, и хотя бы только на половину было близко к истине то, что рисует нам много вещательное перо Иосифа, все таки положение порода на столько должно было быть безотрадным¹²⁴⁴, что лишь Иосиф и мог делать упрек Иоанну за употребление свящ. елея и свящ. вина для потребностей находившихся в столь тяжких обстоятельствах.¹²⁴⁵ С другой стороны, когда наш историк восхваляет Римлян за их соболезнование крайним бедствием осажденных¹²⁴⁶ и слагает всю вину за эти действия на последних¹²⁴⁷, то вполне законно представить в противовес этому и в укоризну Римлян их злорадное поддразнивание голодавших обилием показываемой пищи, не говоря уже о бесчеловечнейшем обхождении их с предававшимися им перебежчиками.

Одновременно с тем, как голод делал свое ужасное дело, – на помощь ему, для ускорения гибели города, Тит снова велел рыть валы и бить стены новыми машинами, деревья для которых пришлось свозить за 90 стадий (4½ ч.) от Иерусалима.¹²⁴⁸ В 21 день новые работы были готовы для открытия штурмовых действий. Наступала минута, решительная не менее для самих Римлян, чем для осажденных, потому что, по сознанию Иосифа, и у Римлян, наконец чувствовался недостаток в припасах и крайний упадок духа. От судьбы новых машин зависела, т.о., во многом судьба города: Иудеи не сомневались, что он будет взят, если им не удастся их сжечь; Римляне не сомневались, что он никогда взят не будет, если им не удастся пустить их в дело. Новая вылазка Иоанна к Римским сооружениям, охранявшимся усиленной стражей, не замедлила (1 Panemos == Tammus, июль), но отличалась от прежних недостатком энергии и храбрости¹²⁴⁹ и не привела ни к чему. Не порадовало на первых порах особенной удачей и Римлян действие их новых машин, которые оказывались совершенно бессильными поколебать огромные скалообразные камни стены. К несчастью для Иудеев, для них оказался предательским тот самый подкоп, которым они так блестяще воспользовались для разрушения первых попыток Римлян и который в одну из ночей вдруг дал обвалы, увлекшие с собою часть стены. Прежде чем, однако, Римляне успели воспользоваться этим легким устранением непреодолимого препятствия, удивленному взору их предстала за развалинами новая стена, выстроенная предусмотрительно Иоанном, и хотя менее крепкая, но с большими опасностями для приступа. Эта опасность, впрочем, грозила собственно только тем немногим смельчакам, которые первыми осмелились бы взобраться на стену. На воодушевительный вызов Тита¹²⁵⁰, на этот подвиг вызвался (3 Панема == Tammus, июль) сирийский солдат Сабин и его 11 товарищей, из коих только 8 удалось оттащить смертельно ранеными; остальные и сам Сабин поплатились жизнью. Два дня спустя (5 Panemos) две дюжины других смельчаков вызвались повторить опасную попытку, удавшуюся только потому, что для нее воспользовались глубокою ночью и преступным сном стражей. После этого, Римлянам удалось проникнуть в Антонию, тотчас оставленную Иудеями, которые особым подземным ходом перешли ко храму, отразив все попытки проникнуть туда же Римлян.¹²⁵¹

С падением Антонии, которая тотчас же занята была Римскими войсками¹²⁵², положение Иудеев сделалось еще более безвыходным и отчаянным. Знаменательно, что – несмотря на военную сутолоку и крайнюю голодовку, только теперь (17 Panemos == Tammus, июль) прекращены были ежедневные утренние и вечерние жертвы, и при том не столько ради самого голода, сколько «по недостатку людей».¹²⁵³ Это печальное обстоятельство было поводом для Иосифа еще раз попытаться тронуть народ на добровольную сдачу¹²⁵⁴, а для Тита, после безуспешности Иосифовой попытки, поощрением на ночной решительный приступ к храмовой позиции, отбитый, впрочем, на всех пунктах.¹²⁵⁵

Неизбежным оказалось и здесь возведение предварительных работ для правильного штурма, чтó было весьма затруднительно по недостатку строевого материала, которого не оказывалось совершенно ближе 100 стадий (5 часов пути) от Иерусалима: настолько вся окрестность, изобиловавшая некогда садами и рощами, представляла жалкое зрелище.¹²⁵⁶ Не смотря на это, четыре вала скоро грозной стеной стали пред галереями, окаймлявшими храмовую площадь. Но и это еще не устраняло последнего препятствия к победе над Иудеями и не роняло их отчаянного мужества: в центр храмовой площади оставался еще окруженный крепкими стенами внутренний двор, который и после потери внешних галерей представлял надежное и способное для защиты убежище. Между тем, недешево обходилось Римлянам взятие и внешних галерей, на который Тит прежде всего должен был обратить свои силы. Особенно тяжкие потери несли Римляне от беспрестанных вылазок и хитрости Иудеев. Один из таких приемов (27 Panemos) стоил, жизни немалому числу Римлян, когда Иудеи заманили их в одну из галерей (западную), наполненную горючими веществами и потом зажженную. Пламя с такой быстротой охватило галерею, что несчастные сгорели прежде, чем успели оставить ее; многие гибли от отчаянных прыжков обратно за галерею или на площадь храма, где они массами гибли также и от меча Иудеев.¹²⁵⁷

Когда валы были совершенно кончены (8 Лоя == Ab, август) и тараны пододвинуты, закипела штурмовая работа. Результатов, впрочем, она давала слишком мало: шесть дней и прежде тараны громили и подкапывали одну из стен без всякого успеха, почему Тит приказал наконец прибегнуть к помощи огня, подложив его в воротах к храму и, таким образом, открыть путь на внешнюю площадь.¹²⁵⁸ Страшное пламя целые сутки (день и ночь) пожирало обширные великолепные храмовые портики, и к утру следующего дня этой преграды более не существовало. Перед тем, как сделать последний приступ на внутренний двор храма, в особом военном совете, созванном Титом (9 Ab), постановлено было самый храм щадить.¹²⁵⁹ Но это было во власти рока. Приступая к описанию гибели чудного здания, Иосиф спешит объявить «началом и причиной несчастья самих Иудеев». Из его рассказа, однако, виной Иудеев является только то, что они сделали 2 вылазки на занимавшихся тушением галерей солдата, да разве еще то, что во вторую из этих вылазок они не могли устоять, позволили гнаться за собой солдатам до самого святилища.¹²⁶⁰ Но, конечно, едва ли Иудеи виноваты в том, что «в сие время один воин, не ожидая ни от кого повеления и не боясь такого дела, Божьим неким побуждением схватил горящего вещества и, приподнят будучи другим воином, повергнул огонь чрез златую оконницу» внутрь храма. Впрочем, если трудно поверить, что величайшее из несчастий, позорнейшее из деяний, пятнающих честь Рима, объяснялось столь легко, то сам Иосиф помогает в этом затруднении, когда говорит, что попытка одного обратилась сейчас же в дело многих: «каждый поощрял ему предшествующего, чтобы зажигал… притворяясь, что не слышит Титовых повелений», а правильнее рассуждая – «одолеваясь гневом и ненавистью к Иудеям и в пылу жаркой схватки с ними». Напрасно старается при этом Иосиф подчеркнуть энергичные усилия Тита («да не будет покоя его костям!» – вот обычное дополнение раввинистической литературы к упоминанию одного имени Тита) остановить пожар; как-то плохо вяжется это с тем, что, в то время как пожар усиливался, он «вошел с военачальниками во святилище», спокойно обозревая все бывшее в оном, и затем, когда «один из воинов» – и именно «вошедших с Титом… подложил огонь в темноте под самые ворота», и этот огонь тотчас же показался во внутренности, «тогда военачальники с Кесарем пошли назад», и «никто вне находящимся зажигать не препятствовал». Все это вместо Иосифовского вывода: «таким образом сожжен храм противу воли Кесари», – вывода столь мало вытекающего из предшествующего, заставляет скорее сказать, что храм был сожжен если не прямо с поощрения Кесаря, то во всяком случае по его не менее преступному непротиводействию зажигателям.¹²⁶¹ Надо сказать более: пусть Иосиф заставляет своего человеколюбивого Тита глубоко сожалеть о разрушении храма, объяснял последнее делом случая или воли Божьей. Но один из тогдашних поэтов, прославляя Тита, говорил, не опасаясь, что его слова не понравятся Титу: «почерневший от пыли Иерусалимского боя, он бросает зажженную стрелу и истребляет все!». Не менее ясное свидетельство о том же находим у другого известного писателя V в. Сульпиция Севера, прямо приписывающего разрушение храма самому Титу; вероятно, так говорил и сам Тацит, которому вообще следовал Сульпиций и рассказ которого о конце Иудейской войны не дошел до нас: «говорят, что Тит созвал военный совет и спрашивал, должно ли разрушать такое здание, как храм. Некоторые полагали, что не следует уничтожать посвященного Богу здания, превосходящего великолепием все другие человеческие сооружения, что сохранение храма будет свидетельством кротости Римлян, а его разрушение опозорит их неизгладимым пятном жестокости; но другие, и в том числе сам Тит, говорили, что необходимее всего разрушить именно храм, чтобы совершенно искоренить веру Иудеев и христиан, потому что эти два вида веры, хотя враждебны один другому, имеют одно и то же основание, что христиане произошли из Иудеев, и если истребить корень, то легко погибнет и ствол дерева. По Божественному внушению, этим воспламенились все умы, и таким образом храм был разрушен» (см. 2-е примечание к пред идущей 472 странице). Правда, Грец (Geschichte der Juden) силится подорвать значение этого свидетельства замечанием, что христианская община, очень малочисленная, едва ли была известна Титу хотя бы только по имени. Но стоит только припомнить, сколько много говорено было о христианах в Риме при царе Нероне, чтобы потеряло всякую силу это замечание Grätz’a (Вебер, Вс. Ист. 1892 г. IV, 242, 243).

Эта последняя гибель храма, по замечанию Иосифа (VI, 4, 5–8), совершилась в тот самый месяц и день, в который некогда сожжен он был и Вавилонянами (10 Лоя == Ab.).¹²⁶² По свирепствам, сопровождавшим это сожжение, последнее было горше всех прежних бедствий Иерусалима, так что не хотел да и не мог скрыть этого сам Иосиф. Все, чтó подвертывалось под руку – дети, старцы, мирские, священники – все погибало от меча победителей. Пламя, поддерживаемое варварами, свирепствовало так, что «казалось, пылал весь холм, на котором стоял храм!».¹²⁶³ Последние напряжения защищавших доходили до того, что «священники ломали спицы, покрывавшие карнизы храма, и бросали ими во врагов; в них же летели свинцовые осколки священнических седалищ, разламываемых ими; наконец, защита увенчалась героически-трогательным поступком: два знатнейших представителя священнического сословия¹²⁶⁴ («вместо того, чтобы – по примеру малодушного Иосифа – спасти себя, перебежав к Римлянам, или – что, по крайней мере, не так бы кололо его больной глаз! – с прочими оставшись, ожидать одной участи») бросились в огонь, и так сгорели вместе с храмом, не хотя пережить его гибели и принося на его священном пламени последнюю жертву преданности и любви к своей святыне». Их пример нашел себе многих и других подражателей. Какой тяжкий укор Иосифу, и как он плохо старается стушевать его!

Не менее плохо и без всякой надобности он старается несколько оправдать народ в вовсе непреступном упорстве, хотя и не обезвинить его вовсе, горько жалуясь на обольщавших его лжепророков и лжетолкователей, делавших его глухим и слепым к истинным знамениям и предречениям, в большом количестве предшествовавшим падению города. По его словам, эти «прелестники» были послушным орудием в руках «мятежников», чтобы действовать на народ. Нужно было удержать выселение из города? – сейчас является лжепророк и обнадеживает народ скорым избавлением. И несчастные верили, потому что в несчастии особенно верится тому, чего хочется. И обманчивые речи этих обольстителей, выдававших себя за посланников Божьих, определяли собой поведение жителей Иерусалима. Истинных знамений, предвозвещавших погибель народа, никто не толковал, как следует, и никто даже им не верил. Ум отупел, глаза ослепли как будто нарочно, чтобы не понимать предвозвещений свыше. Иосиф приводит и некоторые из таких предвозвещений. В продолжение целого года над Иерусалимом виднелась комета в виде меча. За год до восстания Иудеев, когда народ собрался в храме на праздник опресноков, 1 Марта, в 9 часу ночи (3 ч. утра) алтарь и храм осветились вдруг сильным светом, светившим в продолжении получаса. Невежды объяснили это, как счастливое предзнаменование, но книжники тогда же говорили, что быть бедам. В тот же праздник телица, приведенная первосвященником к жертвеннику, отелилась ягненком (!?). Восточные медные ворота, отличавшиеся такою массивностью, что запирались не без труда 20-ю человеками, однажды в полночь вдруг с шумом распахнулись. Это хотели толковать как предзнаменование того, что Бог открывает народу врата своих благодеяний. Но ученые и книжники поняли это как знаменование опустошения после того, как врата храма отворятся для врагов без всяких усилий. В тот же год, вскоре после праздника опресноков (14 Апр. – «я бы счел это басней, говорит Иосиф, если бы самое событие не было свежо в памяти очевидцев»), после заката солнца в воздухе показался необыкновенный мираж: разъезжающие колесницы, бегущие сквозь облака войска и осажденные города. В праздник Пятидесятницы священники, входившие ночью в храм пред богослужением, слышали страшное смятение и шум, причем хорошо различался голос как бы множества народа: «уйдем отсюда!». Не менее удивительным было предзнаменование некоего простолюдина Иисуса, сына Ананова, который за 4 года до войны («когда народ наслаждался миром – это во времена-то Альбина? – и изобилием всего») на празднике Кущей вдруг стал ходить по всему городу с воплем: «Глас от Востока! Глас от Запада! Глас четырех ветров! Глас против Иерусалима и храма! Глас против мужей и жен! Глас против всего народа!». Немало наказаний претертпевал этот юродивый за свои угрозы и, несмотря на самые страшные пытки и допросы Альбина, не переставал вопить одно: «горе, горе Иерусалиму!». Семь с половиной лет раздавался этот вопль, который смолк при появлении Римского войска, как бы видя свое исполнение. Но вот в один из дней осады, когда стены были усеяны защитниками, этот вопль еще раз зловеще огласил Иерусалимские стены: «Горе, горе городу! Горе храму! Горе народу!"… «Горе и мне!» – закончил свою печальную проповедь этот несчастный, которого в ту же минуту поразил пращный камень неприятелей, подтвердив его приговор над собой и уверяя всех в непреложности приговора его и над всем остальным.

«Кто захотел бы поразмыслить об этих событиях, добавляет Иосиф, имел бы достаточно данных убедиться, что Иудеи были сами виновны в своей погибели, стремясь в своей слепоте добровольно в разверзтую пред ними пучину. Так, например, когда была разрушена башня Антония, окружность храма сделалась 4-угольной, а в пророчествах, было написано (?), что город и храм будут разрушены, как только окружность храма сделается четырехугольной. Особенно возбуждало Иудеев к поддержанию войны «двусмысленное пророчество» священных книг о том, что вышедший из их страны сделается владыкой вселенной. Они применяли это пророчество к себе самим (являясь в данном случае не более невежественными своих книжников, так же толковавших это пророчество). Между тем, по убеждению нашего Иосифа, это предречение именно указывало на царство Веспасиана, провозглашенного императором действительно в их стране. И именно за недоверие этому-то предречению, Иудеи наказаны гибелью народа и отечества».

Если прав Иосиф отчасти, укоряя своих соотечественников в слепоте, то – о! в какой гораздо отчаяннейшей слепоте закоснел он сам! Мы не знаем ничего в священных книгах о четвероугольной форме храма, как пророчестве и признаке наступления гибели города и храма, которое он приурочивает к разрушению башни Антония – этого чуждого храму и даже враждебного ему здания, вдававшегося углом во двор храма и действительно нарушавшего 4-угольную форму храмовой площади. Что касается, затем, другого пророчества о «Царе из Иудеи как Владыке вселенной», то только гнуснейшая лесть к своему покровителю и ужаснейшая слепота могли заставить Иосифа применить это, несомненно, Мессианское пророчество (Быт.49:10; Пс.2:6–8) к Веспасиану. Правда, только меньшинство из Иудеев, к которому не принадлежал Иосиф наравне с остальным большинством, постигли истинный смысл этот пророчества и уразумели самое его исполнение, с того времени как разрушение Иерусалима положило конец самостоятельной жизни Иудейского народа, и все народы начали покоряться вышедшему из Иудеевъ Царю Христу Спасителю; но Иосиф в своей слепоте превзошел всякое большинство, один дерзнув провозгласить сосредоточение священнейших надежд народа Божьего в царе-язычнике, о котором даже сами язычники были далеко не совсем лестных отзывов.¹²⁶⁵

Проследим дальнейшие данные Иосифа о судьбе Св. Города. Как только стало утихать пламя пожарища, римские легионы, пресытившись убийствами и утучнившись добычей, водрузили на обгорелых развалинах свои знамена и, принеся благодарственные жертвы, в громких приветствиях провозглашали Тита именем императора.¹²⁶⁶ Между тем, остатки защитников не теряли мужества к отчаянному сопротивлению – по крайней мере, не хотели, не шли сдаваться. Несколько священников, перебравшись с крыши храма на стену его, пять дней сидели здесь в борьбе между жизнью и смертью. Поступок отсиживавшегося с ними мальчика, который вымолил у римских часовых позволения напиться воды и с наполненным ею кувшином успел опять ускользнуть на стену, оправдываясь на упреки солдат, что не злоупотребил милостью, так как приходил лишь напиться, а не сдаваться, – приближает к нашему пониманию состояние духа этих несчастных, которые – если б только это было в силах человеческих – готовы были – казалось – вечно сидеть подле своей поруганной святыни с единственной отрадой жизни, что они «видят» ее хотя бы в развалинах. Наконец, измученные духом и телом, они стали склоняться к мысли о сдаче. Несчастные, они понадеялись на лучшую участь? Но конечно, они предпочли бы никогда не прибегать к этой надежде, предпочли бы умереть хотя бы самой ужасной добровольной смертью, если бы только знали на свои просьбы о помиловании бесчеловечнейший ответ Тита: «время милости прошло; тó, ради чего я охотно бы вас помиловал, погибло по вашей вине: справедливость требует, чтобы и священники понесли ту же участь, до какой они довели и свой храм!». Их, конечно, умертвили.

Не мало героизма проявили Симон и Иоанн Гисхала. Раздираясь зрелищем объятого пламенем святилища, они с яростью умиравших львов бросались со своими сподвижниками на трепетавших в алчном разыскивании добычи – Римлян. Живые непроницаемые стены последних не могли выдержать напряженных отчаянием сил и раздались, открыв им путь отступления в верхний город, на гору Сион. Здесь, около его еще нетронутых грозно стоявших укреплений сплотились разъяренные сподвижники Симона и Иоанна, готовые отстаивать до последней капли крови последние остатки своего отечества, порабощаемого его смертельными врагами. Была минута, когда в этой последней отчаянной решимости, по-видимому, заметно было колебание: вожди Иудеев «потребовали переговоров с Титом». Надеялся ли он, действительно, на большую сговорчивость Иудеев и на возможность спасти хотя остаток города¹²⁶⁷, только он дал свое согласие на переговоры, состоявшиеся на юго-западном углу храма, где мост чрез долину Тиропеон соединял храм с верхним городом. Это была торжественная знаменательная минута. Римляне стояли по одну сторону долины, Иудеи по другую, – и другие густой толпой. Те с едва сдерживаемым негодованием, эти в смиренной задумчивости и нерешительной покорности. Запретив своим всякое обнаружение гнева и враждебных попыток, Тит, через переводчика, первый по праву победителя возвысил голос. Вот главнейшие мысли его любопытной речи в передаче ее Иосифом, которые в интересах истины мы, где следует, должны снабдить не излишними замечаниями:

«Ну, насытились ли вы несчастьями вашего отечества?! Безумцы! вы не взвесили нашей силы и собственной слабости. Своим глупым увлечением и своей слепой яростью вы погубили свой народ, свой город и свой храм. Справедливо постигла вас эта гибель: с самого того времени, как вы были побеждены Помпеем, вы непрестанно находили поводы (? a кто их давал? Не Рим ли?) к возмущениям и покончили открытым бунтом и объявлением войны Римлянам. И что вас подбило к войне? Многочисленность? Но ведь пред вами только ничтожнейшая часть Римского войска… (Конечно, не многочисленность, а нестерпимый гнет: при том – только Римлянам свойственно считать многочисленность и силу правом для поглощения меньшинства и слабости. Иудеи бóльшего не желали, кроме свободы в своих национальных особенностях и на своей земле). Понадеялись вы на ваши физические силы? Но вы знали, что и Германцы сделались нашими рабами (Пустое и бесполезное внушение! Борьба за свободу сильна нефизической силой, а своей идеей). Слишкомъ верили вы в прочность ваших стен? Но чего стоит какая бы то ни было стена в сравнении с морем-океаном? А Британцы, огражденные океаном, покорились Римскому оружию (Пустое самохвальство! Не хуже всякого моря-океана Иерусалимские стены не уступили бы никогда Римскому оружию, если бы, к несчастью, междоусобия и недостаток единодушия в самый разгар войны не ослабили силы Иудеев). Рассчитывали вы на твердость и хитрость ваших вождей? Но вы очень хорошо знали, что и сами Карфагеняне погибли под нашими ударами (Да, но и при всем том едва ли бы погибли Иудеи, если б хоть немного среди их вождей поменьше было Иосифов, и побольше свободы – Симонов и Иоаннов). Только одно снисхождение к вам Римлян восстановило вас против них (Эту нелепость о снисхождении не стоит и опровергать). Сначала мы сохранили независимость вашей страны (да она и не искала сама Римского рабства!), дали вам царей из вашего же народа (Иродов?), мы оставили вам ваши законы (еще бы!) и дозволили (скажите, какая милость?) вам жить по этим законам не только в своей стране, но и среди других народов, как вам было угодно; еще больше – мы дали вам право требовать дань во имя вашего Бога и принимать дары (Как в самом деле неблагодарны Иудеи к Римлянам, когда им должен быть так благодарен Сам их Иегова!)… И в благодарность за все эти благодеяния вы воздали нам одними неприятностями, вы, подобно ехиднам, изрыгали свой яд на ваших же благодетелей (что может быть нелепее и смешнее этого?). Пусть так, в глупостях Нерона был повод для вас отнестись к нему с презрением; но мой отец явился в эту страну не наказывать вас за ваше поведение…, а просто для того чтобы дать вам внушение и принести успокоение (и для этого надо было собирать легионы?); если бы он имел намерение уничтожить ваш народ, он бы разом истребил зло в его корне (и однако ж, не посмел!); он бы, во-первых, уничтожил этот город (если бы только его самого не уничтожили как Цестия!), а вместо этого он занялся усмирением Галилеи и окружающих областей, чтобы дать вам время одуматься (а как же, однако, Иосиф (IV, 6, 2–3) в другом месте нам говорил, что это было сделано с целью дать время Иудеям самим истощить свои силы в междоусобиях?). Эту доброту с его стороны (вернее – солдатскую расчетливость!) вы приняли за слабость, и его снисхождение (нет, это быль целый жестокий замысел; чем раньше Веспасиан подступил бы к стенам города, тем гибельнее было бы это для него самого и тем больше сил сберег бы он в Иудеях для борьбы с врагом) только подогрело вашу дерзость. Умер Нерон; междоусобная война поставила империю в трудное положение. И вот в этом то и есть ваше величайшее преступление, что вы воспользовались именно этими затруднительными обстоятельствами империи для того, чтобы еще более увеличить их своими дерзкими притязаниями (как же после этого назвать на язык Римлян вышеупомянутый прием Веспасиана, старавшегося поддерживать такие же затруднительные обстоятельства в Иудее, чтобы потом воспользоваться ими? И ужели отстаивание не утерянных вовсе прав на свободу – дерзкое притязание?)… Вы не постыдились продолжать свой бунт против признанных императоров, когда они на опыте (горький опыт!) доказали себя самыми человеколюбивейшими вождями (!)… То печальное повеление, которое я пришел пополнить над вашим городом, отец мой дал нéхотя (?). Поэтому, я возрадовался, услышав, что народ желает мира (когда?). Еще до открытия военных действий я просил вас отказаться от войны (на каких условиях? па прежних невыносимых?) Долго я щадил вас в битвах (?). Я не отвергал перебежчиков и (распинал их на крестах!) верно (?) держал данное им мною слово… Против сердца употреблял я стенобиты против ваших стен, и всегда сдерживал моих солдат, жаждавших вашей крови. Когда я добрался до вашего святилища, я снова забыл военные законы: я умолял вас пощадить ваше святое место и сохранить храм для вас же самих…; если уже вам хотелось войны, я предлагал вам избрать для битвы другое место. Но вы все презрели! Вы сами зажгли храм собственными руками (мы уже знаем, что Иудейским «Геростратом» был сам Тит, и значит – Иосиф здесь бессовестнейшим образом клевещет на своих соотечественников, отстаивая честь Кесаря в событии, которое тот даже и не способен был считать для себя позором!). И только теперь, злодеи, (чтό должны были чувствовать бедные Иудеи при этой нетактичности Тита, на которого им хотелось теперь надеяться?) вы, наконец, захотели вступить в переговоры. Чтό вы хотите теперь спасать? Какой милости вы достойны (где уж милости, хотя бы простого уважения к удивительнейшей храбрости!?) после разрушения храма? Вы доведены до последней крайности, а все еще стоите предо мною с оружием в руках; вы только притворяетесь умоляющими. Несчастные, чего вы ждете? Ведь ваш народ уничтожен; храм погиб, город в моих руках, все имущество ваше в моей власти (слезы крокодила!). Кладите оружие, сдавайтесь, я сохраняю вам жизнь, как милостивый господин!».¹²⁶⁸

Но – не того хотели до конца верные себе храбрецы! С ядовитой бранью простираемая милостыня Тита в виде жизни была для них в эти минуты оскорбительнее и несноснее самого позорного наказания и смерти, и – если бы они были готовы хотя на самый меньший позор, быть может приняли бы ее. Но они не нашли в себе сил даже и для этого, они не могли сдаться, после того как поклялись ни в каком случае не делать этого, и требовали от великодушия Тита лишь одного – дозволить им со своими женами и детьми свободно перейти противоокопы и удалиться в пустыню¹²⁶⁹ докоротать там свою плачевную жизнь. Только не понимавшему этих удивительных героев идеи Титу, да не хотевшему сознаться в понимании их Иосифу – это классически-трогательное требование могло казаться нелепостью, компрометирующей честь победителя. Во всяком случае, Тит с негодованием отверг их просьбу, прозвучавшую для него прямой дерзостью, что эти люди, на деле уже пленные, осмеливаются предлагать ему условие как бы победители. Последовал классически-жестокий ответ – отказаться в таком случае от всякой надежды на помилование и принять меры к ограждению своей жизни, по отношению к которой Римляне желают воспользоваться всеми строгостями в духе войны. Вслед затем, по вандальскому повелению Тита, – Офла, архив, судилище, нижний город (до Силоама) отданы были в добычу пламени. Вся добыча, однако, какую могли при этом получить Римляне, уже была в руках Иудеев, захватившие с собой все, что поценнее, в верхний город. Здесь, запертые и сплотившиеся Иудеи решили стоять до последней крайности, соблюдая клятву не сдаваться и отсрочивая свою участь до полного уничтожения города и храма. Можно не видеть ничего жестокого в том, что при таком настроении Иудеи были не в силах сдержать свое презрение к нескольким заменившимся в их среду жизнелюбцам, обнаружившим попытку перебежать в лагерь Рима, и смертельными ударами предупреждали таковых в позорном малодушии.¹²⁷⁰

Для взятия верхнего города Тит еще раз должен был прибегнуть к проведению насыпей – этой весьма трудной и неудобной операции в особенности здесь, при крутизне окружавших со всех сторон эту часть города обрывов и при недостатке строительного материала. Более полумесяца (с 20 Лоя == Ab, август, до 7 Горпиея == Елул, сент.) длились новые работы, и в результате их позиция Иудеев с двух сторон грозными насыпями была сделана доступной для уязвления (у северо-зап. угла верхнего города близ дворца Ирода, и у северо-восточного – близ, т.н., Ксистос). К несчастью, Иудеи, изнуренные продолжительными бедствиями осады и много разочарованные в своих надеждах, оказывались все менее и менее энергичными в противодействии Римлянам, и последние с меньшими, чем можно было ожидать от такой позиции, усилиями стали вытеснять из нее засевших. Уступая невозможности противостоять долее врагу, Иудеи начинали искать спасения, кто как мог, и беспомощно опускали утомившиеся в непосильной борьбе руки. Долее других не склонялись пред этой тяжкой необходимостью достойные вожди Иоанн и Симон, которые после геройской, но неудачной попытки пробиться сквозь цепь Римлян, скрылись в подземельях Силоамского оврага.¹²⁷¹ Не успевшие или не догадавшиеся сделать этого беспомощно повергались на землю, заглушая горькими воплями о своей участи – крики неистовствовавших и не щадивших никого и ничего Римлян. Впрочем, они и сами себя уже не хотели щадить после того, как приходилось переживать гибель отечества. И есть особенная трогательность в том беспримерном событии, что до 11.000 согнанных во «двор женщин» пленников добровольно уморили себя голодом, не принимая пищи из руки своих врагов. До 97.000 пленников продано в рабство или погибло от руки гладиатора или от зубов диких зверей, потешая зрителей. Наконец, до 1.100.000 погибло за время всей осады (возможность последней цифры Иосиф пытается подтвердить статистикой (число жертв 256.500*20). Все же цифра кажется преувеличенной.

Так, после 5-месячной осады, Св. Город, наконец, пал от меча Римлян и навсегда похоронил в пепле и развалинах величие Израиля!¹²⁷²

Падение Иерусалима, дававшее Титу право на триумф, не было, однако, окончательным подавлением восстания Иудейского.¹²⁷³ Шайки повстанцев занимали еще сильные крепости – Иродион, Махерунт и Масаду, взятие которых было поручено тогдашнему памятнику Сирии и Палестины, Люцилию Бассу (Lucilius Bassus). Первая из них пала без особенного сопротивления; вторая держалась несколько дольше и могла бы доставить слишком много хлопот Римлянам, если бы не пленение последними одного отважного юноши – Елеазара, который своей участью – приговор к распятию – возбудил такое сожаление Иудеев, что они «для спасения его сдали весь город»; наконец, третья – Масада, брать которую выпало на долю Флавия Сильвы (преемника умершего Л. Басса), стояла упорнее всех, защищаемая сильным отрядом зилотов, под предводительством Елеазара сына Таирова, потомка известного Иуды Галилеянина, подобно своему предку не хотевшего признавать над собой ничьей власти, кроме Иеговы. Расположенная на вершине чрезвычайно высокой и обрывистой скалы, обнесенная несокрушимыми стенами – крепость эта перешла в руки Римлян при совсем необычайных условиях: 43-саженный холм должны были насыпать Римляне, чтобы сравнять уровень скалы с уровнем крепости и иметь возможность подвести к ее стенам свои стенобиты. Честь этого подвига, несмотря на все его трудности, удалось стяжать Римлянам. Удалось… после, долгих тщетных ударов и пробить первую стену. За открывшимся проломом, однако, тотчас-же показалась другая, которая, состоя из двух рядов брусьев, наполненных в промежутке землею, только уплотнялась и укреплялась еще более от грузных ударов тарана. Но когда и для этой преграды Римляне придумали гибель, подложив огонь, опоясавший тотчас же огненным кольцом всю крепость, защитники поздней прибегли к геройски-трагическому средству спасти свою жизнь от меча и постыдного рабства Римлянам. Собрав около себя своих достойных сподвижников (около 1.000 человек), Елеазар в сильной речи убедил их погибнуть вместе с пылавшим городом «истинными Израильтянами», незнающими рабства «ни Римлянам и никому другому, кроме единого Бога»¹²⁷⁴, и… собственный меч Иудея тотчас же начал свою работу, предупреждая вражеский меч Римлян. После трогательных слезных прощаний, отцы и мужья первые ответили на нежные объятия дорогих своих – детей и жен – ударами мечей, ни на минуту не дрогнув рукой, не расслабляясь сердцем. Затем, обнимая дорогие сердцу трупы, несчастные один за другим принимали смертельные удары меча избранных 10 палачей. Когда, наконец, и из этих последних остался только один, среди груды трупов и зажженных зданий, и сокровищ, он твердой рукой вонзил и себе в грудь меч, пав на трупы своих товарищей. При гробовом молчании, вошли победители в никем не защищаемый город, и только 2 женщины и пятеро детей, как-то успевших скрыться в подземелье, могли поведать им страшную судьбу героев, оспоривших у Римского меча последнюю честь – кончить беспримерную в истории войну за независимость.¹²⁷⁵

Так погиб народ, взлелеявший Утеху всего человечества! Погиб не бесславно, но так, что из глубины совести всякий поистине может провозгласить: «ни один народ не погибал столь великим и достойным образом, как народ Иудейский!"…

Вся территория Иудейская, как собственность государственной казны, распродана была частным собственникам. Население ее, уцелевшее от ужасов войны, представляло один нищий слабый пролетариат; Иудейское начальство более не существовало. Установленная ежегодная дань, платимая Иудеями в пользу храма, пошла на нужды капища Юпитера Капитолийского. К истреблению народа Иудейского было, таким образом, сделано все, что только лежало во власти человека. Единственным объединительным пунктом, остававшимся народу, был его закон, верный которому до сих пор – этот народ, рассеянный по всему лицу земному, не хочет примириться с несбыточностью своих религиозно-политических надежд, и – олицетворяя современное пришествию Мессии ослепление народа Божьего, пребудет величественным и достовернейшим памятником Христовой истины до того предопределенного «конца времен», когда и этот «останок» сынов Израилевых (Рим.9:27) олицетворит полноту спасения, не ограничиваемую непокорством немногих!...