Христианский Восток и возвышение папства. Церковь в 1071–1453 гг.

Содержание

Предисловие к русскому изданию

Введение

Исследование посвящено периоду церковной истории, которого учебники касаются мимоходом; первым четырем столетиям после отделения Западной церкви от Восточной. Взаимоотношения двух церквей рассмотрены на широком фоне церковно–исторических событий всего христианского мира – от нехалкидонских церквей до Русской митрополии. Специальные главы исследуют ключевые моменты эпохи, определившие дальнейшую судьбу православно–католических отношений: крестовые походы, исихастские споры, Ферраро–Флорентийский собор.

Вдохновителем труда и соавтором, написавшим две главы книги, был прот. Иоанн Мейендорф. Не раз на протяжении своей научной деятельности он с сожалением констатировал, что западные курсы церковной истории, как правило, не учитывают православного взгляда на события. Чтобы исправить этот перекос в историографии и дополнить общую картину православным видением, о. Иоанн и задумал серию книг, написанных разными авторами, в которых события церковной истории излагались бы не на основе конфессиональных пристрастий и предпочтений, а опирались на современное научное знание. Таким образом, вся серия из шести книг в замысле представляет собой масштабный обзор церковной истории, в котором Восток – такой же ее полноправный участник, как и Запад.

Предисловие к русскому изданию

Изучение церковной истории занимает важное место в современной медиевистике. Научное исследование истории западного христианства, особенно того периода, который охватывает данная книга, успешно развивается; в этой, казалось бы, специализированной области науки отмечается наибольшая исследовательская активность. С другой стороны, все, что не имеет отношения к западному христианству, многие историки обычно игнорируют. Как подчеркнул не так давно профессор Йельского университета Ярослав Пеликан, пренебрежение к православию хотя и пугает, но не удивляет: отсутствие внимания к истории христианского Востока уже давно стало характерной чертой Западной церкви и науки, как римско–католической, так и протестантской. С тех пор как эта книга вышла в свет на английском языке, к ней относятся как к полезному и даже необходимому изданию, исправляющему недостатки традиционного подхода. Во всяком случае, события, происходившие на Востоке и Западе в 1071–1453 гг., мы стремились рассматривать полнее, чем видели это в других исследованиях, и надеемся, что баланс между изучением и оценкой событий мы распределили более равномерно.

Вдохновителем труда, конечно, был о. Иоанн Мейендорф. На протяжении своей научной деятельности о. Иоанн, так же как и его друг профессор Пеликан, с сожалением констатировал, что общие курсы церковной истории, как правило, составляются без учета православного взгляда на события. Приступая к изданию серии «Церковь в истории» (данная книга – четвертый¹ том в ее рамках), о. Иоанн надеялся искоренить или, по меньшей мере, исправить такое неоправданное положение вещей. В конечном счете православная история, богословие, духовность и богослужение являются неотъемлемой частью истории Церкви и должны быть доступны не только узкому кругу ученых–специалистов или церковных деятелей.

Однако эта книга свидетельствует еще об одном глубоком убеждении о. Иоанна, а именно о том, что долгое византийское тысячелетие представляет собой важнейшую страницу в истории Православной Церкви. Все вопросы, касающиеся самой Византийской империи, ее места в историческом процессе или православной традиции в целом, имели для него не просто теоретический интерес. Напротив, о. Иоанн считал историческую зависимость церкви от ее византийского прошлого неоспоримым фактом, имеющим существенное значение для понимания православия. Именно поэтому, возможно, главные свои труды он посвящал этому определяющему периоду в жизни церкви. Он был убежден, что истоки всех вопросов, исследованием которых он занимался (евхаристическая экклезиология, проблема согласия и преемственности в православном богословии и Предании, понятие обожения и причастности божественной жизни, восприятие Церкви как сакраментального организма), восходят к православной Византии.

Многочисленные труды о. Иоанна Мейендорфа в совокупности составляют бесценное наследие, оставленное нам и последующим поколениям выдающимся православным ученым и церковным деятелем. Я благодарю Бога за научный профессионализм о. Иоанна, его любовь к Церкви Христовой, чувство юмора и неизменную доброту.

Аристидис Пападакис

Введение

Данный том, четвертый в серии «Церковь в истории», охватывает историю церкви с 1071 по 1453 годы. На первый взгляд может показаться странным, что указанные даты, первая из которых знаменует сокрушительное поражение византийской армии в битве при Манцикерте, а вторая – полное физическое уничтожение Византийского государства, непосредственно никак не связаны с историей и жизнью церкви. Для церковно–исторического исследования, по–видимому, не существует строгих временных рамок, во всяком случае, они довольно условны. Однако с сугубо исторической точки зрения они необходимы и оправданы. В Средние века на Востоке и на Западе религия была неразрывно связана с обществом и государством, поэтому рассматривать события церковной истории в отрыве от социального или политического контекста просто невозможно. То, что происходило в одной области, не могло не затрагивать и другую. Исихастское возрождение на Афоне в XIV веке и григорианское движение за реформу церкви в XI веке (упомянем лишь эти два фактора из тех, что рассматриваются в книге) – яркие примеры взаимосвязи между светским и церковным.

То же самое следует сказать о битве при Манцикерте и падении Константинополя. Оба события должны были оказать столь же глубокое и длительное воздействие как на церковь, так и на Византийскую империю и христианство в целом². Оказалось, что результатом этих событий стало крушение восточного оплота христианства перед лицом воинствующего ислама, не говоря уже о неизбежном разрушении церковных институтов и структур. В силу этих военно–политических потрясений православие в Анатолии вскоре фактически исчезло.

С другой стороны, отсюда вовсе не следует, что мы должны абсолютизировать установленные хронологические рамки, даже если они отмечают факты насильственного переворота и беспрецедентной катастрофы. История в основе своей есть непрерывный процесс, и стремления четко обозначить некий раскол или разрыв обманчивы и безуспешны. Например, общепризнано, что в рассматриваемый период окончательно завершилось разделение церквей. И вместе с тем вполне понятно, что истоки схизмы уходят вглубь истории – в IV–V столетия. Иными словами, нельзя утверждать, будто причиной всему стали знаменитые анафемы 1054 года, которые нередко объявляются той точкой, в которой окончательно разошлись пути церкви³. Более того, отметим, что подозрительность и непонимание со стороны Запада по отношению к христианскому Востоку, которые проявились в конфликтах эпохи крестовых походов, не менее отчетливо просматриваются и в первом тысячелетии. Они, например, письменно засвидетельствованы западным автором Лиутпрандом Кремонским. Его предвзятое мнение о византийской культуре, сохранившееся в «Legatio» 968 года, ясно звучит как предзнаменование слов Одо Дейльского (назовем лишь одного из писателей XII века). Во втором случае степень отчуждения или конфронтации между двумя культурами, несомненно, больше, однако и у кремонского посланника оно выражено достаточно отчетливо. Неудивительно, что в силу этих причин профессиональные историки отказываются слишком серьезно относиться к упорядоченному и незыблемому историческому межеванию, несмотря на его очевидное удобство и целесообразность. В конечном счете, исследователи могут спорить об интерпретации, методологии, самом предмете своей дисциплины, но общепризнано, что периодизация истории носит искусственный и произвольный характер.

Исходя прежде всего из этих соображений, мы открываем общее введение более широкой картиной XI века – кратким обзором положения Востока и Запада на рубеже тысячелетий. Иначе было бы бессмысленно рассматривать некоторые темы нашего исследования, в том числе крестовые походы, углубление раскола в христианстве или революцию в папстве; все это так или иначе стало следствием критических перемен, которые испытало общество в XI веке. Многочисленные изменения и события, произошедшие за этот век, в целом должны были определить или в чем–то ограничить общее направление развития средневековой цивилизации на несколько веков вперед. Если начать с Западной Европы, то можно сказать, что это столетие действительно стало завершением периода раннего Средневековья, с характерной для него политической и экономической раздробленностью, и началом эпохи классического Высокого Средневековья, в течение которого Европа постепенно восстановила свою мощь и стабильность. И хотя процесс этот нередко был сложным и противоречивым, изменения, к которым он привел, были существенными. Многие историки считают эти преобразования подлинным началом Европы, ведь именно тогда творческий потенциал европейской цивилизации раскрылся в полной мере. Как написал не так давно один талантливый исследователь классического Средневековья, «на протяжении тысячи лет Европа была главным центром политического эксперимента, экономической экспансии и научных открытий в мире. Она приобрела это положение в рассматриваемый период, а в наши дни лишь утрачивает его»⁴.

Несомненно, что до 1000 года общая ситуация в Европе характеризовалась разобщенностью и дезинтеграцией, затронувшей, по существу, все сферы жизни. Правление Карла Великого, как известно, было лишь временным затишьем в ходе обширной смуты и упадка, которые последовали вскоре после падения Рима и германского Volkerwanderung [переселения народов]. В посткаролингской Европе продолжала развиваться прежняя тенденция к политической и территориальной раздробленности. Она усилилась после смерти Карла Великого (814), когда внуки императора вступили в междоусобную борьбу за обладание землями и последовали гражданские войны и разделение территорий. Тем не менее набольшую выгоду из династических споров и беспорядков извлекли не наследники Карла, а крупные землевладельцы и магнаты, которые воспользовались политическим хаосом для укрепления своей автономии. В результате появились полунезависимые феодальные княжества и даже карликовые королевства, в которых Каролинги обладали лишь косвенной, номинальной властью. Одним словом, внутренний политический распад Европы стал реальностью еще до наступления X века и кончины последнего из Каролингов.

В дополнение к царившему смятению и нестабильности возникла угроза в виде новых крупномасштабных вторжений, поскольку в Европу со всех сторон хлынули потоки викингов, мадьяр и арабов. На протяжении десятилетий хорошо организованные военные отряды этих пришлых народов непрерывно грабили и убивали; по существу, началась повторная варваризация Европы. Действительно, сарацины в течение ста лет наводили ужас на паломников и путешественников, пересекавших Альпы. С другой стороны, гораздо более серьезную опасность, особенно для тех сообществ, которые располагались недалеко от северного побережья Европы и судоходных рек, представляло превосходство викингов на море. В некоторых областях, например в Нортумбрии, монашеские общины едва не исчезли. Однако и здесь реальным преимуществом обладал опять же частный землевладелец – на местном уровне только он мог оказать действенное сопротивление захватчикам. Как правило, нападения были столь неожиданными и широкомасштабными, что бремя защиты часто приходилось брать на себя единственному могущественному человеку в районе, над которым нависла угроза, а именно – местному феодалу. Безусловно, это лишь подкрепляло или усиливало стремление к автономии и обособлению. И хотя процесс феодализации, по–видимому, везде шел разными темпами, этот новый образец политического устройства вскоре утвердился во многих землях. В конечном счете тенденции к распаду возобладали над краткими проявлениями единства и стабильности, которые испытала Европа при первых Каролингах.

В целом, конечно, варваризация не была тотальной, и в этом отношении следует избегать преувеличений⁵. Тем не менее Европа вскоре превратилась в жалкую провинцию. Если и во времена Карла Великого материк был достаточно закрытым, то в последующий период он стал еще более замкнутым, поскольку прибрежные районы и привычные пути были либо разрушены, либо таили угрозу. Во всяком случае, наземные и морские пути сообщения стали опасными, если не исчезли вовсе. Разумеется, это касалось и торговли, которая вскоре стала делом рискованным и тяжелым. Города, как правило, или исчезали с лица земли, или уменьшались и теряли значимость. Кроме того, испытывая необходимость в личной защите, люди не просто искали ее у сильнейших, но стекались к ним в огромных количествах, начав селиться очень близко друг от друга крупными общинами, неравномерно разбросанными по сельской местности. Община нередко создавалась, чтобы просто выжить. И хотя в данный период демографического роста почти не наблюдалось, эти «островки населения», расположенные на открытых пространствах, были переполнены жителями. Несомненно, люди отказывались селиться за пределами деревень, в глуши и пустоши, из соображений безопасности. Лишь в густонаселенной сельской местности можно было рассчитывать на защиту. Этот искусственный кризис перенаселения постепенно привел к упадку сельскохозяйственного производства. Голод и нищета усиливались⁶. Можно с уверенностью предположить, что в условиях беспорядка, экономического упадка и социальной стагнации большая часть достижений Западной церкви, которые она приобрела во времена так называемого Каролингского возрождения, неизбежно отошли на второй план. Богословская мысль, не говоря об интеллектуальной жизни и образованности, столь значимых для последующего интеллектуального роста Европы, едва не угасла. Помимо этого, пришли в упадок также церковная дисциплина и нравственность, ибо среди западного духовенства процветали симония и половая распущенность. Церковь просто не смогла избежать разрушительных последствий феодализации и всеобщего хаоса. Характерно, что наиболее сильный урон был причинен самому Риму: в X веке римский понтифик нередко был всего лишь игрушкой в руках городских феодальных группировок.

Такие вот небывалые перемены обрушились на измученную Европу в IX–X веках. Казалось, будто это полный и необратимый крах. Люди стремились хотя бы просто выжить. Но даже в таких условиях к концу 900–х годов худшее осталось уже позади: бывшие захватчики начали оседать на местах и принимать христианство. Европейцы уже меньше опасались неожиданных нападений извне. Напряжение стало ослабевать, и появилась возможность установить какой–то порядок, начать возрождение и восстановление. К началу XI века западное общество отличалось высокой степенью мобильности, энергичностью и активностью. Конечно, эти перемены, произошедшие особенно до 1000 года, легко переоценить. Однако несомненно, что снижение опасности широкомасштабных вторжений и разорений способствовало возрастанию стабильности – первого шага к возрождению. В конечном счете, большую часть физического урона нанесли именно набеги извне. Так или иначе, воцарение стабильности вскоре вызвало резкий демографический подъем. Несмотря на отсутствие статистических данных, можно предположить, что в течение последующих трех столетий численность населения увеличилась приблизительно вдвое. Совершенно очевидно, что демографический кризис раннего Средневековья, когда фактического роста населения почти не наблюдалось, завершился. Достаточно сказать, что если бы демографическая ситуация не изменилась в корне, последующий расцвет эпохи Высокого Средневековья, сопровождаемый развитием торговли и рыночных отношений, образования и городской культуры, ростом городов и политическими преобразованиями, был бы невозможен.

Неудивительно, что постепенная стабилизация обстановки убедила людей покинуть перенаселенные территории. Вскоре по всей Европе стали появляться новые сельскохозяйственные поселения, по мере того как густые леса, болота и пустоши на континенте осваивались и распахивались под угодья. К примеру, во Франции этот процесс вызовет колоссальный рост возделываемых земель – ничего подобного страна не испытывала с древнейших времен⁷ . Но умножались не только поселения, но также храмы И монастыри. По бессмертным словам одного из хронистов, мир словно сбросил с себя все ветхое и облачился в белые ризы церквей⁸. Подъем строительства, безусловно, сопровождался возведением новых замков, восстановлением разрушенных зданий, городов и монастырей. Очень скоро ограниченное существование прежней изолированной деревни во многом ушло в прошлое. Несколько позднее экономически самостоятельное деревенское хозяйство будет подорвано ростом новых городских центров, которые испытывали потребность в сельскохозяйственной продукции, пользовавшейся большим спросом. Совершенно очевидно, что деревня и экономика Европы изменялись, причем нередко коренным образом. По мере того как численность населения и его потребности увеличивались (стимулом к этому служила обстановка защищенности и рост производительности труда), возрастала уверенность Европы в собственных силах. Так постепенно появлялась на свет новая, стремительно меняющаяся и расширяющаяся Европа XI века, которая по существу ничем не напоминала более упрощенное общество предшествующей эпохи. Этот период внутренней консолидации, вызванный событиями, происходившими на Западе, должен был придать европейскому обществу новое лицо и даже новое предназначение. Если принять во внимание изменения в церковной сфере, то можно сказать, что западное христианство впервые стало оформляться в нечто единое.

Как и следовало ожидать, внутренняя консолидация и колонизация Запада имели и внешнюю сторону. Во всяком случае, спустя немного времени стало казаться, что границы Европы эпохи Каролингов слишком малы. В результате наступление на Восток (так называемая восточная миграция, или Ostsiedlung) вскоре вывело германскую колонизацию на другой берег Эльбы, со временем увеличив территорию расселения германцев втрое. Точно так же в начале XI века мелкие христианские государства северной Испании предприняли сходную кампанию и к 1200 году освободили большую часть Пиренейского полуострова от мусульман. Эта операция, несомненно предвещавшая крестовые походы – заморскую экспансию Европы в Палестину, – также нашла отражение в восстановлении военно–морской мощи христиан благодаря успешному вытеснению мусульман с Балеарских островов, Корсики и Сардинии силами Пизы и Генуи; латиняне открыто заняли наступательную позицию в отношении врагов веры, поскольку по всему западному Средиземноморью возводились прочные береговые укрепления. Действительно, к концу столетия норманнам удалось даже вытеснить мусульман и византийцев соответственно из Сицилии и южной Италии. Зловещим предзнаменованием стало то, что в 1071 году, в год битвы при Манцикерте, последний оплот Византии – Бари – перешел в руки норманнов. Важно отметить, что именно появление норманнов в Италии в XI веке подготовило почву для папского посольства в Константинополь в 1054 году, оказавшегося роковым. Не только Византийская церковь, но и сама империя осознали, какая опасность таится в этих военных маневрах. В то время территория южной Италии в церковном и политическом отношении все еще находилась под властью Константинополя.

Что же касается Востока, то, если не считать вышеупомянутых событий в Калабрии и Апулии, Византия пока еще не ощущала угрозы. Установившаяся стабильность, динамичность и еще более опасная экспансионистская настроенность Европы остались не замеченными империей. Пройдет некоторое время, прежде чем на Востоке смогут осознать и оценить всю важность восстановления и укрепления Европы. Византийская империя находилась на вершине своего могущества. В политическом, интеллектуальном отношении ей не было равных; во всяком случае, культурные и военные достижения, которые приобрела империя к концу X века, производили неизгладимое впечатление. Более того, Византия сознательно гордилась своим превосходством, отсюда проистекает ее презрительное и безразличное отношение ко всему западному. Патриарх Николай I в X столетии даже заявил багдадскому халифу, что в то время существовали только две великие державы – сарацинская и византийская. «Обе они превышают всякую власть на земле и сияют подобно двум ярчайшим путеводным звездам на своде небесном»⁹. Иными словами, Византии подобало соперничать с мусульманским миром, а не с Западом и его феодальными правителями; Западной Европы для нее просто не существовало. Подобное мировосприятие, несомненно, было характерно для Византии не только в X веке, когда патриарх составлял свое послание (914), но и в начале XI века. Ни в том ни в другом случае крайне феодализированная структура западного общества все еще не рассматривалась в качестве потенциальной угрозы империи. Это мнение также разделяло и большинство латинян. Даже Лиутпранд Кремонский, несмотря на пренебрежительные отзывы о пребывании в Константинополе, все же не мог скрыть своих подлинных чувств¹⁰. Самоумаление и ощущение собственной уязвимости проявляются открыто, особенно когда он сравнивает византийскую централизованную автократию с политическими реалиями Запада того же времени.

Правление Македонской династии (867–1056) было эпохой постоянной географической экспансии и отвоевания земель¹¹. Результаты этих военных походов – покорение территорий в Европе и Азии – действительно впечатляют. Кипр, Крит и Таре, находившиеся в руках арабов на протяжении долгого времени, были возвращены под власть Византии к 960–м годам. Даже Антиохия – древний патриархат, который Византия утратила в VII веке, – была в 969 году отвоевана. Помимо этого, экспансия на европейском фронте заключалась в беспощадной аннексии Болгарии, которую осуществил самый талантливый представитель Македонской династии Василий II (1018). И вновь, как во времена Юстиниана, весь Балканский полуостров с границей по Дунаю стал неотъемлемой частью империи. Византия повсюду одерживала верх над опаснейшими врагами и наносила сокрушительные поражения войскам, которые казались непобедимыми. Если бы Василий не умер, то всю Северную Африку и Италию (юг которой, как мы отмечали, по–прежнему оставался частью империи), вероятно, также удалось бы отвоевать. Судя по всему, в 1025–м, в год своей смерти, император готовился с помощью военной кампании укрепить свое положение в Италии. К тому времени границы Византии простирались от Армении восточнее Манцикерта до Адриатики. Они были шире, чем в предшествующие эпохи, начиная с VII века и распространения ислама. На севере и юге ее рубежи были не менее протяженными – от Дуная до Средиземноморья. Безусловно, это было значительным достижением, которое в те времена поражало и арабов, и латинян.

Византийские власти определяли также политику имперской церкви, поскольку духовную сферу, как мы говорили, невозможно отделить от общего социального контекста. Так или иначе, византийский экспансионизм оказал немалую услугу Константинопольскому патриархату. С приобретением территорий в горных восточных районах Анатолии и на юге церковь получила соответствующие преимущества. Вскоре в этих областях появились новые епископии и митрополичьи округа¹². Последствия крушения так называемого Первого Болгарского царства, ставшего еще одной жертвой военных кампаний империи, оказались не менее благоприятными: войдя в состав византийской фемной системы, Болгария автоматически попала в юрисдикцию Константинопольской кафедры. Хотя болгары уже давно были православными, автокефальный статус Болгарской церкви был упразднен, и вместо него была создана архиепископия, которую возглавляли грекоязычные иерархи из Византии. На Ближнем Востоке Константинополь занимал, безусловно, ведущее положение. Иначе и быть не могло, особенно после того, как в начале VII века арабы захватили Антиохию, Александрию и Иерусалим. Византия вмешивалась в дела этих патриар–шеств, расположенных in partibus infidelium [в странах неверных]¹³, а после возвращения этих территорий, разумеется, усилила свой контроль. Например, когда в 969 году была отвоевана Антиохия, утверждение антиохийских патриархов стало прерогативой постоянного синода Константинополя¹⁴.

Именно в этот период экспансии и централизации, когда православное христианство стало официальной религией Киевской Руси, завершилось формирование «Византийского Содружества наций», как удачно назвал его профессор Дмитрий Оболенский¹⁵. Если не считать более ранней христианизации южных славян, крещение князя Владимира и его народа в 988 году явилось величайшим миссионерским достижением Византии. С принятием христианства Киевское княжество (а позднее его преемник – княжество Московское) целиком вошло в сферу мощного культурного и религиозного влияния Византийской империи. Неудивительно, что вскоре в новом православном сообществе в качестве литургического языка утвердился национальный язык балканских славян.

Однако митрополит Киевский продолжал находиться в канонической зависимости от Византии. До 1440–х годов митрополитом в большинстве случаев был византийский грек, назначавшийся Константинопольским патриархатом. Не вызывает сомнений, что во многом благодаря обширной миссионерской экспансии патриархата византийское христианство сохранило свой вселенский характер. В отличие от некоторых христианских общин Востока, Православная кафолическая Церковь Христова никогда не становилась «национальной».

Однако обширное духовное влияние и авторитет, которыми пользовалась Византийская церковь в начале XI столетия, сопровождались также активной деятельностью ее духовных и монашеских институтов. Главным представителем созерцательной традиции данной эпохи и, пожалуй, величайшим православным мистиком был прп. Симеон Новый Богослов (949–1022). За исключением столичных монастырей, в которых подвизался сам преподобный, сначала как послушник, позднее – в качестве игумена, основным монашеским центром империи начиная с VII века была Анатолия. Возможно, именно на примере этого региона (в частности, «святых гор» Олимпа [Мизейского], Галесия и горы Св. Авксентия) лучше всего видны причины, по которым византийское монашество пользовалось такой популярностью и уважением. Аналогичным образом сильная православная традиция отшельничества процветала и в южной Италии, области, которая была спорной в церковном отношении. В начале XI века главный представитель отшельничества в данном регионе – св. Нил – примерно в 25 километрах от Рима основал обитель Санта–Мария–ди–Гроттаферрата (της κρυπτοφςρράτης)¹⁶. В этот же период св. Афанасий при личной поддержке императора Никифора Фоки построил образцовый для всего православного мира общежительный монастырь – знаменитую Великую Лавру на горе Афон (963 год).

Со временем гористый Афонский полуостров (где располагалось также множество одиночных поселений отшельников, пустыней и основанных императорами монастырей) превратился в главный центр аскетического подвижничества в империи. Активная роль, которую играл Афон на протяжении поздневизантийского периода, и особенно в ходе исихастских споров XIV века, оказалась решающей. В результате богословские вопросы этого времени (в отличие от предшествующей эпохи, когда обсуждались христологические проблемы) касались главным образом природы благодати и возможности непосредственного богообщения¹⁷. По существу они были напрямую связаны с монашеским благочестием и духовным деланием.

Доверие, которым пользовался византийский мир в целом, объясняет также, почему с конца IX века империя нередко не обращала внимания на церковные события, происходившие на Западе. Разобщенность и внутренний этический хаос, царившие в Риме, лишь усиливали безразличие и неосведомленность Византии. В результате Константинополь не раз пребывал в неведении относительно того, кто же является законным понтификом. Поэтому в патриарших диптихах (которые обычно считались символом единства и общения между поместными церквами) часто отсутствовало имя папы. Этой самонадеянностью Византии можно, по крайней мере отчасти, объяснить характер посольства, отправленного в Рим в 1024 году Василием II и патриархом Евстафием. Скорее всего, оно было послано с целью получить официальное признание канонического первенства Константинополя на Востоке и, несомненно, в южной Италии. Юрисдикция папы над Византийской церковью должна быть исключена¹⁸. На самом деле в подобной идее не было ничего нового: Рим согласился на такие условия равенства и автономии еще на объединительном соборе 879 года. Наконец, византийцы по–своему воспринимали события 1054 года. Если учесть ситуацию, сложившуюся на Западе несколькими годами ранее, когда за папский престол боролись три претендента, у патриарха вряд ли были основания воспринимать поведение кардинала Гумберта слишком серьезно¹⁹.

Таким образом, в начале XI столетия восточное христианство было исполнено чувства неподдельной самоуверенности и великой гордости. Казалось, что византийскую мощь, подкрепляемую давним мифом об империи, ничто не может поколебать. Во всяком случае, у государства, очевидно, были веские основания полагать, что безопасность и процветание страны удастся сохранить. Так или иначе, но ни одно человеческое сообщество не может избежать потрясений и перемен. Вскоре стали возникать и множиться проблемы, ставившие империю на грань исчезновения. Если политическая философия Византии к концу столетия оставалась неизменной, то внутренняя стабильность и экономическое благополучие снижались по мере того, как развивалась социальная и политическая дезинтеграция. Ко времени появления Комнинов в стране уже была ослабленная центральная власть и влиятельная наследственная земельная аристократия. Вдобавок к децентрализации и «зарождающейся феодализации»²⁰ возникла угроза границам империи, поскольку оборонительная система Византии еще до сокрушительного поражения при Манцикерте стала постепенно распадаться. Одним словом, к концу столетия эйфория, которую испытывало государство при Василии II, сменилась чувством беспомощности и подавленности. Причины такого изменения, конечно, были сложными. Среди главных факторов обычно называют то, что на смену энергичным правителям Македонской династии пришли более слабые императоры, а также конфликт между гражданской и полуфеодальной военной аристократией. Однако не менее важными, чем политические, были причины экономические. Опустошение казны и последующая девальвация монеты также подорвали самодовольство Византии.

Эти драматические события, по существу, были столь же судьбоносными, как и перемены, происходившие в тот же период в западном Средиземноморье. Возможно, некоторые из них были обусловлены скорее эволюцией средневекового мира в целом, чем политическими и военными неудачами Византии. В особенности это касается культурных и социально–экономических процессов в империи. Например, смещение в сторону рационализма и «схоластического» подхода к философским и богословским проблемам наблюдается и в том и в другом обществе. Современная историческая наука доказала, что нельзя рассматривать данную эпоху как только лишь упадок. И на Западе и на Востоке наблюдался длительный всплеск активности. Тем не менее утрата земель и давление извне стали роковыми для Византии как международной политической силы. Вернуться к прежней политике сверхдержавы в поздневизантийский период уже не представлялось возможным; возрождение этой политики при Комнинах и позднее Михаилом VIII Палеологом, как известно, было кратковременным. В конечном счете господствующее положение займет динамичный, склонный к экспансии Запад, который будет стремиться овладеть византийским миром такими способами, которые были немыслимы в XI столетии. Действительно, продвижение латинян в восточное Средиземноморье впервые стало очевидно с нападения норманнов на Балканы вскоре после завоевания византийской Италии. Целью захватчиков, несомненно, был Константинополь, а не полуостровная часть Греции или Балканы. Норманнское наступление проливает свет на всю историческую картину, поскольку предвосхищает франкское завоевание и последующее преднамеренное разрушение византийской столицы рыцарями IV Крестового похода (1204)²¹.

Напомним, что все эти события, происходившие на Востоке и на Западе, не могли не оказать глубокого влияния па церковную жизнь. Параллельно с мощной григорианской реформой церкви на Западе в Европе шел процесс более общего преобразования и обновления. Действительно, нередко говорят о том, что появившееся в результате реформы новое папство оказалось наиболее ярким достижением средневекового мира в целом²². Коренные изменения в Римской церкви, которые совершили инициаторы григорианских реформ (об этом пойдет речь в первой главе), стали особенно дурным предзнаменованием для христианского Востока. До этого момента правители Византии по большей части игнорировали папство как силу. Слабый и некомпетентный папский двор, прежде неспособный поддержать свой авторитет или отстоять свои требования, в целом редко интересовал византийцев. Однако в результате преобразований само папство превратилось в независимую политическую силу. В результате, как мы увидим, Византии пришлось строить международные отношения с новым субъектом, не говоря уже о реорганизованной и контролируемой папством Европе²³. Не менее важной была другая сторона григорианской революции – богословская и экклезиологическая. В сущности, проблемы начали обнаруживаться еще в начале века, до того как возникло собственно григорианское движение. Если упомянутый выше «молчаливый раскол»²⁴, вызванный отсутствием имени папы в поминальных диптихах, не внушает серьезных опасений, то совершенно иначе воспринималось неожиданное решение внести изменения в общий Символ веры. Этот шаг был предпринят в 1014 году, когда римским епископом была впервые принята формула Filioque. Прежде западный патриархат строго соблюдал ранее установленное правило Вселенской Церкви, ясно запрещающее вносить любые дополнения в текст Символа веры. Византийский мир счел эту вставку сделанной в одностороннем порядке и незаконно, по и с богословской точки зрения добавление Filioque также было опрометчивым шагом, поскольку отныне в рамках самого Символа веры появилась возможность обозначить ясное и четкое вероучителыюе различие между церквами.

Однако главная перемена в Римской церкви определялась беспрецедентным фактом трансформации законного первенства в монархию. Теоретики григорианского движения разработали новую модель церковного устройства, в соответствии с которой Рим юридически и канонически представлялся главою и матерью Церквей. И хотя для Запада папизм оказался источником силы, на Востоке многократно осуждались его необоснованные притязания, которые были столь же неприемлемыми, как и самовольная вставка Filioque. Византия, разумеется, не собиралась приносить свою традиционную автономию в жертву григорианскому авторитаризму. Действительно, автократическая основа новой экклезиологии, в отличие от традиционной коллегиальной, соборной структуры Восточной церкви, не давала возможности прийти к согласию или компромиссу. Настойчивое требование подчинения со стороны Римской церкви станет неизменной характеристикой ее отношений с Византией. Иными словами, во втором тысячелетии были существенно подорваны богословские и экклезиологические принципы, благоприятствовавшие сакраментальному единству между двумя церквами, которое сохранялось вплоть до XI века²⁵. Образовавшаяся между ними пропасть стала непреодолимой именно в тот период, который охватывает эта книга. Как справедливо подчеркнул один историк лет тридцать назад, «XI век открывается картиной процветающей империи на Востоке и ослабленного и неэффективного папства на Западе. Завершается столетие в условиях исключительно сильного папства на Западе и отчаянно пытающейся вновь самоутвердиться и компенсировать свои неудачи империи на Востоке. Что бы ни говорили о расколе 1054 года – стало ли это событие окончательным раздиранием ризы Христовой или всего лишь печальным (но показательным) инцидентом, – важно то, что он совершился в середине данного столетия»²⁶. С исторической точки зрения истоки возрастающей враждебности, которая придает периоду 1071–1453 годов некие видимые черты единства и даже согласованности, кроются в XI столетии, в крайне централизованной системе папства и его новых требованиях.²⁷