Глава III. Традиционные восточные церкви

До начала XI века обращение в ислам в целом шло медленно, постепенно и могло продолжаться столетиями даже в тех областях, где переход на сторону противника и исламизация хорошо известны по источникам. Вопрос о том, какой стадии достиг этот неравномерный процесс обращения в ислам в большинстве регионов Ближнего Востока, действительно спорный, и точного ответа, наверное, не даст никто. С другой стороны, можно предположить. что примерно через два века после арабского нашествия цикл исламизации не достиг и половинной отметки, как, например, в Египте. Иерусалим к концу X века, вероятно, также оставался по преимуществу христианским городом. Равным образом некоторые области Сирии и Палестины были плотно населены христианами, которые даже в начале XI века составляли большинство. Есть основания полагать, что на территории сиро–палестинского региона все христианские общины вместе взятые составляли большинство населения; во всяком случае, современный, преимущественно суннитский характер регион стал приобретать лишь после ухода крестоносцев в ХIII столетии²¹¹. Когда крестоносцы прибыли сюда, христианский элемент преобладал среди населения ряда городов (например, Антиохии и Эдессы); вероятно, такая же ситуация была и в сельской местности²¹². На юге Сирии и Палестины процент христиан, безусловно, был не столь велик. Большинство составляли мусульмане – шииты и сунниты. Однако даже здесь численность нескольких христианских общин была значительной. Это касается также православных жителей самого Иерусалима, имевших явное численное превосходство. Подтверждение тому мы находим в различных источниках, включая литературные памятники того времени, часть которых еще сохранилась в библиотеке Иерусалимского патриархата. В этой коллекции манускриптов, куда вошли рукописные собрания нескольких монастырей (в том числе обители Св. Саввы и ряда грузинских монастырей), имеются труды XII и XIII веков²¹³. Конечно, установить точное число христиан на юге региона не представляется возможным, в частности потому, что латинские источники нередко путают местных арабоговорящих христиан, так называемых сирийцев (которые были православными с сирийским языком богослужения), яковитскими монофизитами.

К сказанному следует добавить, что византийская экспансия на Восток в X столетии, при Македонской династии неизбежно привела к тому, что после многовекового разделения возобновились контакты Православной церкви со многими неправославными общинами. В конечном счете продвижение византийцев на территорию Месопотамии, Сирии и Армении повлекло за собой насильственное переселение и бегство с этих земель некоторых групп еретиков. Такие этнические чистки оказались весьма неразумными, поскольку в итоге опустели пограничные области. Любопытно, что вначале Византия избрала политику религиозной терпимости в отношении покоренных территорий, однако в итоге возобладала более жесткая стратегия. Как и следовало ожидать, результаты были неутешительными. Недоверие и чувство вражды со стороны Православной церкви – таков главный смысл произведений крупнейших монофизитских авторов того времени. Достаточно хорошо известна долговременная полемика с халкидонским вероучением, которую вели знаменитый яковитский патриарх и историк Михаил Сириец († 1199) и сирийский ученый–энциклопедист XIII века Бар Гебреус († 1286). Ясно, что с появлением франкских поселенцев местные нехалкидонские общины более всего беспокоились о свободе вероисповедания и прекращении гонений. Освобождение Иерусалима и его святынь – то, к чему стремились латинские завоеватели, – для них не имело особого значения. Гораздо важнее была религиозная свобода.

В период латинского владычества этим местным общинам удалось получить религиозную автономию – вероятно, так и должно было произойти. Учитывая шаткое положение Франкского королевства, латинское духовенство стремилось не вступать с ними в какие–либо богословские диспуты, так как это могло ослабить позицию государства. Как отмечал яковит Михаил Сириец, франки вообще не поднимали вопросов о вере и таким образом смогли избежать проблем. Кроме того, армяне, несториане, марониты и яковиты считались еретиками и поэтому не могли войти в церковную орбиту западного христианства. Латинских епископов просто не могли заставить принять их в число своей паствы. В результате к ним сложилось совершенно иное отношение, чем к православным халкидонитам, которым, как уже отмечалось, было отказано в церковной автономии. Во всяком случае, во внутренние дела и административное управление этих народов никто не вмешивался²¹⁴. Епископов Армянской церкви назначал армянский католикос, а предстоятелей Яковитской церкви избирал яковитский патриарх Антиохийский. У маронитов также были свои епископы и патриарх. Неудивительно, что эти церкви были благодарны латинянам за такое великодушие, особенно потому, что прежние византийские правители гораздо менее толерантно относились к их верованиям как внутри империи, так и за ее пределами.

Однако терпимость или снисходительность франков не стоит преувеличивать. Напомним, в королевстве сложилась типичная «колониальная ситуация». Латиняне особо не поддерживали местных христиан, носивших типично мусульманские одежды и бороды, да и к тому же нередко говоривших на арабском. Крестоносцы им все время не доверяли, в основном по той причине, что подозревали в симпатиях к мусульманам. В результате коренное христианское население франкских земель сохранило обособленность от крестоносцев. Ни друзьями, ни врагами они не стали. (Кроме того, вскоре подозрения латинян коснулись и поселившихся здесь франков; как следует из сурового обвинительного заключения архиепископа Акры Иакова Витрийского, их не раз обвиняли в том, что они переняли местный образ жизни и способствовали падению латинского королевства²¹⁵). Не приходится и говорить, что после возвращения крестоносцев в Европу мусульмане стали с таким же недоверием относиться к местным христианам. С окончанием латинского присутствия в сиро–палестинском регионе восточные церкви превратились в настоящую мишень для исламского фанатизма и гонений на христиан. Многие историки сходятся во мнении, что после крестовых походов положение всех общин в исламском обществе значительно ухудшилось. Выдвигались даже предположения, что после падения Акры (1291) общины христиан–нехалкидонитов часто оказывались на грани исчезновения, в результате как обращения в ислам, так и физического истребления. Мусульмане, безусловно, с раздражением вспоминали о том, с каким восторгом некоторые местные христианские общины встречали раньше латинян. В итоге получилось так, что «дело, начатое с целью защиты христианства, почти стерло его восточное крыло с лица земли»²¹⁶. Если в XI веке к этому обособленному крылу христианства принадлежало большинство населения целого ряда территорий, то по окончании крестовых походов оно сократилось до крайне незначительного и социально периферийного меньшинства.

Хотя некоторые общины стали приходить в упадок после крестовых походов, в Сиро–Яковитской церкви этот процесс, вероятно, начался еще раньше, когда внутренний духовный и политический потенциал был исчерпан и, конечно, сказалась изолированность от главной ветви христианства. Во всяком случае, задолго до XI века община перешла на арабский язык, хотя богослужение совершалось исключительно на сирийском. (Необходимо отметить, что в период раннего Средневековья именно благодаря сирийским переводам греческой литературы арабы познакомились с греческой наукой и философией.) В пределах Франкского государства значительная часть якобитов сконцентрировалась на севере, особенно в области, расположенной между Антиохией и Эдессой, которая до XI столетия служила им плацдармом. Но их локализация не ограничивалась только этой территорией: они проживали как в деревнях, так и в большинстве городов крестоносцев. У них даже была своя община на захваченном латинянами Кипре, которая в XIII столетии, по–видимому, оказалась достаточно многочисленной, чтобы иметь право на собственного епископа. Кроме того, несмотря на столь широкое распространение, большинство яковитов все же проживало в мусульманских регионах, к востоку от завоеванных крестоносцами земель. Обычно группой управлял епископ – заместитель яковитского патриарха или викарий, который назывался мафриан (наиболее известным из них, пожалуй, стал историк Бар Гебреус). И хотя патриаршая епархия с кафедрой в Антиохии была довольно обширной (в XII столетии в патриархии насчитывалось около 35 викарных епископов), сами патриархи предпочитали иметь свою резиденцию в одном из яковитских монастырей, в том числе в обители Бар Саума (рядом с Мелитиной) в графстве Эдесса²¹⁷. Некоторые из них весь период своего правления фактически провели на мусульманской территории. В отличие от большинства христиан Запада, возможность обладать территорией Палестины едва ли казалась привлекательной местным христианам. Следует обратить внимание на тот факт, что пи одна из нехалкидонских общин, за исключением армян, не располагала патриаршей кафедрой в Иерусалиме, что, по общему мнению, отчасти было обусловлено их отвержением Халкидонского собора 451 года. На этом фоне резко выделяется стремление латинян защитить Иерусалим и овладеть городом и его святынями. Однако нехалкидониты безусловно любили и чтили этот город. Все они совершали паломничества к древним святыням Иерусалима, в том числе и христиане из далекой Эфиопии.

Как уже отмечалось, франки позволили нехалкидони–там сохранить собственных епископов. Они не пытались сменить яковитскую иерархию или изгнать ее со своей территории. Вероятно, единственным ограничением было то, что латиняне должны были утверждать результаты всех выборов, в том числе патриарших. Это правило ратификации, включая грамоты назначения, которые использовались западным духовенством, они позаимствовали из прежней мусульманской практики. Другая причина, по которой франки проявляли такую заботу в отношении Яковитской церкви, конечно, состояла в том, что предстоятель церкви занимал влиятельное политическое положение. Невозможно игнорировать тот факт, что часть его паствы проживала под властью мусульман. Разумеется, яковиты в целом были благодарны франкам за внимание и приветствовали подобное отношение как средство для самосохранения и самозащиты. Их явно устраивало положение политических подданных Франкского государства, обладающих при этом полной церковной автономией. Однако, вновь заметим, латинская политика толерантности не предполагала интеграции, но была лишь проявлением снисходительности. Все многообразие местных христианских исповеданий усилиями франков было превращено в низшую туземную касту. Иначе говоря, яковиты и все те, кто «были зиммиями, то есть немусульманскими подданными мусульманского государства, стали зиммиями для крестоносцев»²¹⁸. Позиция латинян довольно точно характеризуется термином «колониальный прагматизм» – это самый простой способ разрешить крайне затруднительную или неприятную ситуацию. По иронии судьбы благорасположение яковитов к латинянам, а затем к монголам в итоге сыграло роковую роль в истории Сирийской церкви²¹⁹. Впоследствии местные мусульмане, как правило, считали яковитов коллаборационистами. Полагают, что в конечном счете крестовые походы нанесли яковитам несравнимо больший ущерб, чем любой другой нехалкидонской общине в Леванте.

В эпоху крестовых походов случались отдельные обращения в католицизм, в том числе переход патриарха Игнатия II (1222–1252), однако воссоединение со всей Сиро–Яковитской церковью так и не осуществилось²²⁰. Сугубо личное решение Игнатия подчиниться Риму, принятое в 1236 году, став широко известным, вызвало отрицательную реакцию. Его не поддержали ни яковитское духовенство, ни миряне. Богословские переговоры с Византийской церковью в XII столетии, при патриаршестве Михаила Сирийца, как и ожидалось, не принесли результатов²²¹. Император Мануил I Комнин, безусловно, стремился к объединению, главным образом потому, что в глазах франков и мусульман это могло подкрепить его притязания на северную Сирию (и, разумеется, на Антиохию). Уния, таким образом, приобрела политическое звучание. Однако встречи с богословами и Яковитской, и Армянской церквей в семидесятых годах XII столетия в итоге оказались безрезультатными. Стороны никак не могли понять друг друга. Даже многолетняя обеспокоенность яковитского патриарха Михаила не смогла изменить общую ситуацию. В этой связи необходимо добавить, что яковитская община не славилась учеными–богословами или образованностью духовенства. Вопрос, понимал ли рядовой член общины причины, по которым его церковь официально пребывала в разделении с Византийской и Римской церквами, остается спорным. По крайней мере, в источниках имеются свидетельства, что латиняне считали яковитов и несториан людьми благочестивыми, однако малообразованными и невежественными²²².

Армянская община в целом отличалась от большинства монофизитских объединений, хотя, по крайней мере официально, разделяла их негативное отношение к халкидонской христологии. В отличие, например, от яковитов, армяне составляли политическое, этническое и религиозное единство, подобно православным грузинам²²³.

Целостность языка, литературы и национальная монофизитская вера во многом сформировали их этническое самосознание и способствовали выживанию в эпоху Средневековья. На протяжении столетий армяне были известны на территории Византии, однако лишь во времена Македонской династии произошла масштабная инфильтрация этого нехалкидонского и негреческого этнического элемента в пределы империи. По некоторым подсчетам, даже по окончании этого периода 10–15 процентов византийской аристократии было армянского происхождения²²⁴. С большой долей уверенности можно говорить об армянском происхождении по крайней мере двух патриархов XII столетия – Михаила II (1143–1146) и Феодосия I (1179–1183). Расширение границ империи в Χ–ΧΙ веках дало мощный толчок широкомасштабной иммиграции армян на территорию Византии. К сороковым годам XI века большая часть Армении была завоевана и включена в состав империи. Последняя независимая область Ани пала в 1045 году. В итоге средневековая Армения прекратила свое существование, поскольку большинство ее земель превратилось в имперские провинции или фемы (Тарон, Иверия, Месопотамия и Васпуракан)²²⁵. С другой стороны, дезинтеграция усиливалась междоусобным соперничеством и сепаратистской политикой внутри самой армянской феодальной аристократии на протяжении всех Средних веков.

Последствия этих событий были по сути двоякими. Прежде всего, серьезной ошибкой оказалась аннексия армянских земель. Византия не смогла защитить завоеванные территории и в результате после битвы при Манцикерте Армению захватили сельджуки. Непрерывное наступление гурок вскоре сменилось оккупацией и колонизацией. Нетрудно предположить, что армян переполняло чувство глубокой обиды и ненависти по отношению к византийским захватчикам. И конечно, еще более усилились религиозные противоречия. Отношение самих византийцев было ничуть не лучше. По крайней мере, неприязнь, испытываемая армянами, способствовала умножению глубоко укоренившихся в византийском обществе антиармянских взглядов²²⁶. Можно предположить, что явная этническая враждебность со стороны империи усилилась после 1095 года еще и по причине неожиданно решительной поддержки, которую армяне оказали крестоносцам. Однако вторжение византийцев в кавказскую Армению и последующее поражение при Манцикерте имели обратную сторону. Армяне в большом количестве стали переселяться не только на север, в Грузию, но и, как отмечалось выше, вглубь византийской Анатолии, в частности в Каппадокию и Киликию. Исчезновение Армении как политической силы в XI столетии привело к серьезным социальным и демографическим изменениям в армянском народе.

Самое удивительное, что появление в Малой Азии обширных армянских поселений (среди большого числа переселенцев было немало представителей армянской родовой знати) привело к формированию нового государства – Киликийского царства²²⁷. К началу XII столетия центр политической жизни армян переместился на юго–восток Малой Азии, в государство, часто именуемое Малой Арменией (по контрасту с Великой Арменией – их исторической родиной в Закавказье). Хотя к 1100 году большую часть населения действительно составляли армяне (национальное меньшинство превратилось в региональное большинство), возможно, что государство в изгнании было создано искусственно. Можно предположить, что созданием нового царства армяне стремились восстановить утраченную политическую независимость. С другой стороны. Малая Армения с укрепленной столицей – городом Сис просуществовала до 1375 года, пока ее окончательно не захватили египетские мамлюки. Кроме того, она стала религиозным центром. Начиная с 1149 года резиденцией католикоса – предстоятеля Армянской церкви – был город Хромкла на Евфрате. В 1292 году кафедра переместилась в Сис – политический центр государства – и оставалась там до 1441 года, пока католикос не возвратился в Эчмиадзин. Но хотя географическое расположение католикосата менялось, большинство священноначалия Армянской церкви, не говоря уже о настоятелях монастырей и братии, по–прежнему находилось в покоренной Армении под властью мусульман.

Особого внимания заслуживают переговоры об объединении, которые проходили между Византийской и Армянской церквами в патриаршество Луки Хрисоверга (1157–1169/70) и его преемника Михаила III (1170–1178). И хотя результаты были неутешительными, именно эти переговоры, как ни парадоксально, оказались ближе всего к успеху. Повторим, что главной действующей силой, способствовавшей осуществлению этого хрупкого замысла, который распространялся и на яковитов, был Мануил Комнин. Император, безусловно, сделал удачный выбор, назначив своим представителем Феориана – богослова и дипломата, который был искусен в переговорах и, что самое главное, умел проводить различие между богословской терминологией и ключевыми вопросами, разделяющими православных и армян с их скрытым монофизитством²²⁸. Непростой диалог между Феорианом и католикосом Нерсесом IV (1I66–1173) начался вскоре после 1169 года в кафедральном городе Хромкле. К 1172 году был составлен план из девяти пунктов, который предстояло рассмотреть армянскому церковному собору. В соответствии с этим планом Армянская церковь должна была не только признать Халкидонский собор 451 года в качестве Четвертого Вселенского, но и принять совершение Евхаристии с использованием квасного хлеба и вина, разбавленного водой. С полной уверенностью можно сказать, что Нерсес был готов принять все девять пунктов, но ему помешала смерть. Его преемником стал племянник Григорий IV (1173–1193), который ничуть не меньше стремился к единству между церквами²²⁹. Во всяком случае, и Григорий, и Нерсес были убеждены в том, что Халкидонский собор не являлся несторианским, в отличие от монофизитов, которые вновь и вновь с готовностью заявляли об этом. Нерсес подчеркивал, что догматическое определение собора ни в чем не противоречит православной вере. «Έγώ ούδέν εναντίον όρθοδο

ω πίστει ευρίσκω έν τούτω τω δρω καί θαυμάζω πώς οι πρό ημών άναιδώς είς συκοφαντίαν έχώρησαν κατ αύτο»²³⁰. Армяне–халкидониты, которых было много в западных областях исторической Армении, веками отстаивали эту позицию.

К сожалению, когда в 1179 году в Хромкле был созван собор, на котором присутствовало 35 армянских епископов, в том числе 10 архиереев из Великой Армении, было уже слишком поздно. Несмотря на пламенную речь выдающегося армянского иерарха – архиепископа Тарсийского Нерсеса Ламбронского, делегаты от Великой Армении выступили против соглашения. Оставались, очевидно, неразрешенные проблемы, и было принято решение вернуться к обсуждению вопросов в Константинополе с византийскими императором и патриархом. К несчастью, император и патриарх, эти верные сторонники объединения, вскоре скончались, не успев получить соборные послания. Переговоры были обречены. Последовавшее за смертью императора Мануила резкое ослабление военной мощи Византии и обстановка внутриполитической нестабильности, которая сложилась в Константинополе и во всей империи, также не благоприятствовали успеху мирных инициатив. Тем не менее через несколько лет император Алексий III Ангел (1195–1203) решил предпринять новую попытку. На соборе в Тарсе (1196), как и в 1179 году, с инициативой вновь выступил Нерсес Ламбронский, заявив, что Православная и Армянская церкви исповедуют одну и ту же веру, а все различие между ними – лишь в словесных формулировках. Однако и этот собор постигла неудача, не только потому, что две стороны не смогли преодолеть разногласия в плане юрисдикции, но и по причине IV Крестового похода (1204) и тревожной политической ситуации, которая ему предшествовала.

Срыв этих сложных переговоров можно считать крупной неудачей: еще никогда представители Армянской церкви не проявляли столько решимости вступить на путь объединения. Они были готовы согласиться с тем, что их традиционная приверженность антихалкидонской традиции отчасти являлась предлогом соперничества с Константинополем. Они признавали, что разделение между церквами было обусловлено политическими причинами и культурно–языковыми различиями. На основании сохранившихся документов можно утверждать, что обе партии осознавали, что препятствия объединению христиан связаны с их этнической принадлежностью, национальным самосознанием и языковыми различиями²³¹. Эти вопросы в целом представляли значимость в рамках культурного наследия народа, однако участники переговоров понимали, что подобные вопросы имеют второстепенное значение по сравнению с фундаментальной потребностью в церковном единстве, которое всегда есть единство в лоне кафолической Церкви Христовой. Как и следовало ожидать, провал переговоров наряду с нестабильностью политического положения самого Киликийского царства заставил армян обратить взоры на Запад.

Отношения между Киликийской Арменией и Западом, особенно после возникновения государств крестоносцев, в целом были искренними и дружественными. Конечно, иногда появлялись некоторые признаки враждебности, однако все же преобладал дружественный настрой. Кроме того, у них были общие военные враги – византийцы и мусульмане. Еще одним фактором, способствовавшим установлению благоприятной политической атмосферы, оказалось армянское дворянство. Из всего коренного христианского населения Сирии только с представителями киликийской аристократии была готова заключать браки франкская знать²³². В конечном счете под влиянием этой благоприятной обстановки при дворе Киликийского царства были введены латинские феодальные законы, одежда и даже институт рыцарства. Однако вслед за культурными изменениями вскоре неизбежно последовали переговоры о более тесном церковном единстве с Западной церковью. Несомненно, эти переговоры были обусловлены политическими мотивами, что, в свою очередь, объясняет причину их крайней непопулярности в пределах Великой Армении и за ее границами²³³. Другая причина народного протеста, возможно, заключается в том, что им постоянно требовал реформировать армянский церковный обряд по латинскому образцу. Главными пунктами формальных соглашений, которые заключали стороны (помимо обязательного вероучительного принципа – халкидонского учения о «двух природах» и первенства Рима), нередко были принятие западной календарной и литургической традиций. Но в любом случае, поскольку уния между Киликией и Римом неизменно диктовалась сугубо практическими соображениями, католикосу не позволяли такие переговоры контролировать. После того как резиденция предстоятеля Армянской церкви переместилась в Сис, оппозиция королевской политике унии с Римом со стороны многочисленной армянской диаспоры и вовсе утихла. Во всяком случае, давление властей было настолько сильным, что противостоять ему могло лишь духовенство Великой Армении.

Для Армянской церкви (равно как и для Византийской) XIII столетие стало временем активной латинизации, о чем свидетельствует обширная миссионерская экспансия западных монашеских орденов на Восток. Киликийская Армения формально признала унию с Римом на соборе в Тарсе в II98 году, однако впоследствии с этой же целью был созван еще ряд соборов (в 1307 году в Сисе и затем в 1316 году в Адане). Напомним, что переговоры с Римом были крайне непопулярными среди армян, и они не считали себя обязанными вступать в тесное общение с латинянами или полностью им подчиниться. Например, в 1261 году в Акре представитель Армянской церкви ответил растерянному папскому легату: «Откуда Римская церковь получила право выносить суждения относительно других апостольских кафедр, при этом признавая себя неподвластной их суждениям? Мы сами имеем власть по примеру апостолов привлечь тебя к суду, и ты не в праве оспорить наши полномочия»²³⁴. Более того, в последние десятилетия существования киликийской монархии упорное сопротивление унии даже приводило к вспышкам насилия, в том числе к убийству последних шести пролатинских католикосов. Эта напряженная междоусобная борьба в итоге неизбежно способствовала угасанию царства. Справедливость данного суждения подтверждается тем, что Рим впоследствии отказался от дипломатических мер при решении вопроса об унии с армянами. По крайней мере, уже за несколько десятилетий до падения Киликийского государства, в 1375 году папская политика пошла по пути открытого прозелитизма²³⁵. В 1356 году на территории Великой Армении возникла официальная конгрегация под названием Братство униторов. Молчаливое согласие Рима на развитие этой новой альтернативы христианскому единству означало, что предшествующая политика не имела успеха. С другой стороны, прозелитизм также не принес результатов. В следующем столетии на Флорентийском соборе (1439) небольшая армянская делегация подписала унию, но ратифицировать ее синод Армянской церкви решительно отказался.

К этому времени армянской государственности уже не существовало ни в Закавказье, ни в юго–восточной Анатолии. К концу Средневековья название «Армения» стало не более чем географическим обозначением. Как уже отмечалось, XI столетие ознаменовало начало политической дезинтеграции Армении. Однако византийские завоевания и последовавшие затем набеги сельджуков, грузинская оккупация и вторжение османов (не говоря о том, что в XIII веке Армения некоторое время находилась в составе Монгольской империи) по–разному отразились на судьбе государства. Непрерывный поток переселенцев, хлынувший на территорию Армянского нагорья, коренным образом изменил демографическую ситуацию в регионе. Военное вторжение, истребление населения, опустошение земель и массовый уход армян в диаспоры – все это существенно нарушило баланс между христианским армянским населением и мусульманами в пределах данной области. В конечном счете в результате наплыва гурок–сельджуков, османов и тюркских кочевников в этом изначально христианском регионе образовалось смешанное население. И вновь, как и в прошлые времена, лишь церковь могла обеспечить хотя бы видимое единство армянского народа. В 1441 году резиденция католикоса была возвращена на исконное место – в Эчмиадзин. Киликийская диаспора духовенства не сразу смирилась с перемещением кафедры, однако именно этот древний духовный центр обеспечил сплоченность армян, что стало решающим фактором сохранения нации.

Как ни странно, единственной общиной восточного обряда, с которой Риму удалось заключить долгосрочную унию в эпоху позднего Средневековья, стала малоприметная группа населения Ливана, известная как марониты. Однако подчинение этой монофелитской группы Риму также не предполагало ее интеграции в круги правящей аристократии Франкского государства. В целом же латинянам не удалось проложить мост к остальным обособленным церквам христианского Востока. Как в ранней истории ливанских маронитов, так и в специфике их вероисповедания (не говоря уже об их взаимоотношениях с франками и особенностях их расселения), остается много неясностей²³⁶. По крайней мере, весьма спорно утверждение, будто истоки этой общины восходят к монашеской обители некоего подвижника V века по имени Марон и его учеников. Скорее всего как самостоятельная единица община маронитов сложилась на протяжении VII столетия в результате персидских и арабских вторжений в северную Сирию. В этот же период они восприняли монофелитскую доктрину, которая отделила маронитов от остального православного мира, исповедовавшего халкидонское вероучение (монофелитство было осуждено в 680 году на Шестом Вселенском соборе). Они селились в неприступных горах Ливана и в деревнях, построенных вокруг монастырей, – в этом заключалось их большое преимущество, которое обеспечило безопасность и помогло пережить мусульманское владычество. Таким образом, в эпоху крестовых походов марониты составляли основное ядро местных христиан в латинском графстве Триполи. Франкский историк Вильгельм Тирский в XII столетии сообщает, что их численность достигала сорока тысяч²³⁷. Так или иначе, ко времени прибытия крестоносцев марониты в течение пяти столетий фактически пребывали в изоляции, управляемые главным образом собственной церковной иерархией, возглавляемой патриархом. Они не вступали в общение ни с одной из христианских церквей.

Будь обвинения маронитов в монофелитстве ложными (на чем всегда настаивали маронитские апологеты), уния с Римом, заключенная при латинском антиохийском патриархе в 1181 году, имела бы вполне рядовое значение. Одна из христианских общин попросту признала первенство римского папы; этот шаг не означал oтказа от собственного вероучения. Однако в латинских источниках говорится, что подписанное соглашение свидетельствовало не только о полном религиозном единстве с Римом, но и об отречении от еретических заблуждений. Вильгельм Тирский и Иаков Витрийский едины ко мнении, что марониты действительно были еретиками²³⁸. К сожалению, нам не известны подробности переговоров, предшествовавших заключению унии, а также причины, положившие начало этому процессу. Вполне возможно, что свою роль здесь сыграла исламская угроза (вероятно, по той же причине примеру маронитов вскоре последовали армяне).

В результате ливанские марониты стали первой «униатской» общиной в истории. Безусловно, им удалось (охранить свою самобытность, некоторые обычаи и традиции, собственную иерархию во главе с патриархом. Тем не менее, согласно указаниям, которые в 1215 году получил патриарх Иеремия, прибыв на Четвертый Латеранский собор, община должна была напрямую подчиниться власти нового централизованного папства. Эти инструкции ознаменовали начало папской политики насильственной латинизации маронитов. Было четко предписано использовать опресноки за Евхаристией, принять учение о двояком исхождении Святого Духа и даже латинское богослужебное облачение. Как и следовало ожидать, маронитская литургия, совершавшаяся на сирийском языке по антиохийскому чину, вскоре под влиянием этих и других нововведений претерпела изменения и в итоге была латинизирована. (Кстати, папские указания 1215 года – яркое опровержение предания о том, будто маронитская община Ливана пребывала в общении с Римской церковью с момента своего предполагаемого возникновения в V веке.) Тем не менее, как и в случае с армянами, сближение Рима с маронитами не принесло мгновенного успеха²³⁹. Значительная часть общины, проживавшая в горах, отказалась принять унию. Это народное антиуниатское противостояние вылилось в насилие и раскол, который увенчался в 1282 году избранием оппозиционного патриарха. Несмотря на это, Риму все же удалось добиться полного подчинения маронитов и сохранить унию даже в тяжелые времена после падения Акры, когда несколько карательных походов мамлюков едва не уничтожили общину. На Флорентийском соборе (1439) маронитского патриарха, по–видимому, представлял приор бейрутских францисканцев.

В эпоху позднего Средневековья многим отделившимся христианским общинам Востока была уготована участь почти полного исчезновения, однако еще более тяжелые испытания пришлись на долю несторианской церкви. Если в начале XI века несториан можно было встретить повсюду к востоку от халифата – в Персии, Индии, Центральной Азии и Китае, – то к концу XV столетия от этих обширных поселений не осталось и следа. Как известно, именно отказ признать решения Третьего Вселенского собора в Эфесе (431) заставил несториан переселиться за пределы Римской империи, в Персию. Этот шаг должен был спасти их, освободив от преследований и вмешательства как со стороны Рима, так и со стороны Персии. В дальнейшем несторианам также предстояло пережить исламское вторжение, когда появилась необходимость перенести кафедру собственного католикоса из Селевкии–Ктесифона на Тигре в Багдад (ок. 775). Золотым веком несторианской церкви обычно считается эпоха Аббасидского халифата (750–1055). Свою миссионерскую деятельность им, конечно, пришлось развивать в восточном направлении, поскольку западная граница была для несториан по большей части закрыта. Сироязычные несторианские купцы, которые в то время освоили все крупные торговые пути, безусловно, играли важную роль в этой миссионерской экспансии. Благодаря своему энтузиазму и необычайной энергии к 630 году они добрались уже до Китая. Различные источники, в том числе археологические, свидетельствуют о существовании несторианских общин в Китае и Туркестане вплоть до XIV века. В результате несториане стали самой многочисленной христианской общиной к востоку от Междуречья со множеством епархий в Центральной Азии и на Дальнем Востоке. На протяжении Средних веков они преобладали в Месопотамии и Персии. В этом нет ничего удивительного, ведь центром их миссионерской проповеди был Восток, а на территории государств крестоносцев несториан почти не было. Фактически все митрополичьи округа несторианской церкви, число которых приблизительно равнялось 25, включавшие в XII столетии 250 епархий, находились за пределами франкских владений²⁴⁰.

Как уже отмечалось, в дальнейшем несториан ожидала весьма печальная участь. К концу XIII века, после крушения Аббасидского халифата и возвышения Монгольской империи, признаки распада общины стали очевидны. (К этому времени прекратили свое существование знаменитые несторианские переводческие и медицинские школы.) Эти важнейшие политические и военные катаклизмы напрямую затрагивали судьбу несториан – все описанные события неизбежно разворачивались на их землях. Хотя монгольские ханы–язычники еще не приняли ислам, вскоре это должно было совершиться. К 1300 году надежда на обращение монголов в христианство была окончательно утрачена. С другой стороны, тот факт, что несториане в прошлом нередко поддерживали монгольских захватчиков и сотрудничали с ними, вряд ли способствовал налаживанию отношений с местным мусульманским населением. Наоборот, когда обращенные в ислам монголы проявили жестокость по отношению к христианам, их примеру с радостью последовали арабы–мусульмане и курды. Тысячи несториан были убиты и попали в рабство. Положение еще более ухудшилось в XIV веке, особенно во времена завоевательных походов жестокого Тимурленга (Тамерлана, 1336–1405). Его разрушительные тюрко–монгольские отряды практически стерли несторианскую церковь как национальную и международную структуру в Центральной и Западной Азии²⁴¹. Плоды многовековой миссионерской деятельности несториан в этом обширном регионе были уничтожены всего за несколько десятилетий. К 1400 году от древних центров общины и крепостей, школ и монастырей не осталось и следа. Как ни странно, процессы, происходившие на Ближнем Востоке и в Центральной Азии, примерно в то же самое время повторились в Китае в правление династии Мин (1369–1644). Гонения на иностранные религиозные общины, которые в XIV веке начали китайские правители, естественно, коснулись и несторианских поселений. В результате к концу этого столетия христианство в Китае полностью исчезло. Кстати, преследования коснулись и знаменитой латинской миссии, возглавляемой францисканцем Иоанном де Монтекорвино, которая в 1300 году добралась до Китая.

Как видно из всего сказанного, история местных нехалкидонских церквей христианского Востока в эпоху Высокого Средневековья нередко была глубоко трагична. Это было время смертельного страха, массовых кровопролитий и военных вторжений. В более широком церковно–историческом контексте картина эпохи становится еще более мрачной. За прошедшие столетия религиозная доминанта громадного региона навсегда склонилась в сторону ислама. Азиатское христианство пришло в упадок, не говоря о печальной участи, постигшей коптов, яковитов и армян²⁴². Процесс угасания христианства, конечно, был сложным, но некоторые из его причин достаточно просты. Во всяком случае, среди ключевых факторов упадка следует назвать длительные гонения, географическую изоляцию и сокращение численности христиан. Кроме того, центральноазиатские захватчики, многие из которых были язычниками, принимали ислам, а не христианство. Обстоятельство, которое вынуждало их к этому или по крайней мере способствовало такому выбору, заключалось в том, что, пробираясь на запад, в Персию, Месопотамию и на Ближний Восток, азиатские захватчики в первую очередь сталкивались с мусульманской политической силой. Ислам, как правило, был государственной религией. С этой точки зрения надежды христиан на обращение монголов, которые нередко возникали по ходу дел, скорее всего были напрасными, хотя некоторые монгольские лидеры и благоволили христианам. Наконец, следует подчеркнуть воинственный характер ислама. Тот факт, что христианство постепенно теряло свои позиции в Азии и на Среднем Востоке и в целом становилось значительно слабее, поскольку часть христианского населения переходила в ислам, отчасти обусловлен неукротимой воинственностью мусульман. Конечно, официально ислам не устраивал открытых гонений, однако, как заметил Б. Льюис по поводу османов, решивших судьбу Византии, «турки–мусульмане с самого начала были настроены на защиту и продвижение исламской веры и власти, и никогда не утрачивали своей воинственности»²⁴³. Подобный настрой, безусловно, не мог не оказать влияния – точнее, даже подавляющего воздействия – на местные христианские церкви.

К XII веку Коптская церковь Египта, как и многие христианские общины Ближнего Востока, утратила свой древний язык и перешла на арабский. Если к концу X века большая часть египетских христиан говорила на коптском, то к XII столетию его знали лишь самые образованные представители духовенства. К тому времени коптский стал мертвым языком. Вскоре даже богослужебные книги пришлось переводить на арабский, а вслед за этим наступил период великого расцвета арабской христианской литературы. К этому моменту языком подавляющей части светских и религиозных текстов египетских христиан стал исключительно арабский. Есть основания полагать, что, оказавшись в эпоху раннего Средневековья в положении зиммиев, что, в свою очередь, привело к установлению сотрудничества и открытости в отношениях между христианами и мусульманами, египетские христиане начали постепенно забывать коптский язык²⁴⁴. Но еще более значимым фактором стало массовое заселение в VIII–IX веках сельской местности арабскими (йеменскими) племенами. Так или иначе, Египет окончательно вступил на новый путь, ориентированный на Восток и исламский мир, утратив свой прежний статус процветающего центра эллинизма и христианства. Процесс арабизации, проходивший довольно медленно, достиг финальной стадии.

Но если национальный язык коптов не пережил эпохи Средневековья, сама община продолжала существовать – в отличие от братской Сиро–Яковитской церкви, с которой копты составляли единое монофизитское сообщество. Частые и неожиданные гонения, которые обрушивались на коптскую общину на протяжении ее долгой истории, не лишили ее жизненных сил. Несмотря на материальное, общественное давление и социальные преимущества, которые получали те, кто обратился в ислам, христианство в Египте сохраняется и в Средние века, и в наши дни. По замечанию многих исследователей, удивительно не «замедление или подавление процесса развития религиозной мысли [коптов], а тот факт, что в этом море насилия Коптская церковь смогла выстоять и сохранить себя до сегодняшних дней»²⁴⁵. Несомненно, что большинство нехалкидонских общин, войдя в состав исламской империи, становились ограниченными и замкнутыми, и прежде всего это отражалось на их взглядах и подходах к церковным вопросам. Возникновение местных «национальных» или региональных церквей в закрытом исламском пространстве было неизбежно. Возможность евангельской проповеди была ограничена или вообще исключена. Однако в случае с другой коптской кафедрой – Александрийской – положение было несколько иным. По крайней мере, она не была полностью оторвана от остального христианского мира. Примечательно, что на протяжении Средневековья коптский патриарх сохранял свои полномочия верховного главы церквей Нубии и Эфиопии. В результате влияние Коптской церкви за пределами Египта было значительным. Коптское влияние особенно сильно проявилось в литературе, искусстве и архитектуре христианской Нубии²⁴⁶, однако роль церкви не исчерпывалась культурной жизнью. Духовная власть патриарха распространялась и на другие области. Когда в середине XIV века мамлюки взяли патриарха под стражу, предположительно за неуплату податей, император Эфиопии приказал немедленно отправить все мусульманские караваны из страны обратно в Египет. В Каире вскоре ощутили урон для египетской торговли и быстро освободили патриарха²⁴⁷.

Таким образом, можно заключить, что в отличие от арабизации процесс исламизации в Египте не был тотальным. На протяжении правления Фатимидов (969–1171), когда патриаршая кафедра уже была перенесена из Александрии в Каир, ставший центром коптского христианства, копты по–прежнему составляли значительную часть населения. В ряде сельских районов их крепкие общины нередко составляли большинство. Мы почти не находим свидетельств значительного усиления давления ислама в фатимидский период. Общая исламизация Египта произошла намного позже. Не менее важен тот факт, что отношения с Фатимидским халифатом в основном были мирными. До начала I Крестового похода многие копты служили приказчиками, сборщиками податей и даже секретарями и казначеями при Фатимидах. Конечно, их не освобождали от тяжелых налогов, им запрещали строить и восстанавливать церкви, открыто отмечать некоторые праздники. Кроме того, государственная служба нередко приносила коптам одни неприятности, поскольку пробуждала крайне негативные настроения в низах исламского общества – в любой процветающей коптской общине они готовы были усмотреть оскорбление и угрозу их мусульманской вере²⁴⁸. Возмущение коптскими сборщиками налогов порой становилось настолько сильным, что властям приходилось жертвовать ими в угоду мусульманской толпе: народу либо давали возможность проявить свою ненависть к христианам, или смещали всех коптов с административных должностей. Тем не менее необходимо помнить, что в правление Фатимидов отмечено очень мало вспышек насилия по отношению к немусульманам. И когда вновь устанавливалась атмосфера терпимости, гонимые копты быстро возвращали себе прежние позиции и благополучие. До конца правления Фатимидов Коптская церковь в Египте занимала стабильное, даже прочное положение²⁴⁹.

Географическая близость Египта к латинскому Иерусалимскому королевству имела для Коптской церкви скорее отрицательные последствия. В обстановке, сложившейся в результате западной экспансии, египетские христиане были вынуждены постоянно защищать себя. В эпоху крестовых походов доверие к коптам резко упало. Мусульмане нередко подозревали их в связях с латинянами Иерусалимского королевства или коллаборационизме только потому, что копты были единоверцами латинян. Очевидно, что крестовые походы нанесли урон Коптской церкви. Часто поражение, нанесенное латинянами египетской армии, вызывало неистовство толпы и сопровождалось погромами коптских общин в Египте. В результате этих вспышек насилия было разрушено множество храмов и монастырей, стерты с лица земли даже несколько богатых коптских деревень²⁵⁰. Неудивительно, что новые ограничения в правах и подати, возлагавшиеся на христиан с XII века, со временем стали настолько тяжелыми, что многие копты были вынуждены продавать все свое имущество, чтобы заплатить налоги. Другие переходили в ислам, чтобы сохранить жизнь или избежать разорения. Однако и этот путь не решал всех проблем, поскольку мусульманин коптского происхождения казался всем ненастоящим мусульманином, по крайней мере, не истинно верующим. Это отразилось в том, что копты были негласно вытеснены со всех государственных и административных должностей, на которых они могли повлиять на жизнь «законных» мусульман²⁵¹.

Вопиющая дискриминация и открытое притеснение коптов проявились особенно сильно после 1250 года, когда к власти пришли мамлюки – получившие свободу государственные рабы (1250–1517). Во времена их правления остатки былого процветания и влияния коптов были уничтожены. В египетском обществе они оказались в положении маргиналов. Огромное количество христиан было вынуждено принимать ислам; массовая исламизация стала в этот период обычным явлением. В результате численность христианской общины в Египте к началу XV века существенно сократилась. Впервые христиане оказались в ничтожном меньшинстве. Однако копты были не единственными, кого преследовали и угнетали мамлюкские султаны в рамках своей политики возмездия. Многие другие национальные христианские общины, включая несториан, армян и маронитов (не говоря о неортодоксальных мусульманских общинах) в равной мере испытали на себе ярость мамлюков²⁵². В 1260 году именно Каирский мамлюкский султанат разгромил монгольскую армию Хулагу близ Назарета, а в 1291 году выбил последних крестоносцев из Акры. Эти события в конечном счете означали катастрофу для христиан как в Египте, так и в Палестине и Сирии. Они во многом способствовали закату христианства на Ближнем Востоке, который наступил к концу XV столетия.

Судьба африканского христианства за южной границей Египта, в соседней Нубии, была еще трагичней. Наряду с церковью Эфиопии (Абиссинии), располагавшейся южнее, средневековая Нубия испытала египетское христианское культурное и религиозное влияние начиная с VI века, с миссионерской деятельности и христианизации южного Асуана – области, говорившей на нубийском языке. Два княжества на севере страны – Нобадия и Макурия (которые объединились в начале V века) и Алва на юге вскоре также решили присоединиться к монофизитскому лагерю. В результате арабских завоеваний и вторжения в Египет Нубия фактически оказалась отрезанной от Византии и всего христианского мира. Примечательно, что эта страна, на территории которой сегодня располагается Восточный Судан, долгое время противостояла набегам мусульман и в целом сохранила политическую независимость от арабского Египта²⁵³. Археологические раскопки (систематическое изучение христианских древностей Нубии началось очень поздно, в XX веке) свидетельствуют, что этот район оставался христианским вплоть до конца Средних веков. Более четверти открытых археологических памятников относятся к средневековому христианскому периоду. Это храмы, города, деревни и конечно монастыри²⁵⁴. Неудивительно, что в живописи Нубии заметно сильное коптское влияние (иллюстрацией тому служат великолепные фрески собора в Фарасе, открытые в 1960–х). Большинство надписей сделано на коптском и, возможно, создавались фрески египетскими художниками, специально приглашенными для этой цели.

Это несомненное косвенное подтверждение того, что коптский патриарх de facto занимал ведущее положение в нубийском христианстве. Все нубийские епископы назначались непосредственно патриархом в Каире и подчинялись только ему. В отличие от Эфиопии, Коптская церковь никогда не назначала в Нубию митрополита. Во всяком случае, не сохранилось ни письменных, ни археологических свидетельств, подтверждающих, что в Нубии существовал иерарх с такими же полномочиями, какими располагал абуна, то есть митрополит Эфиопии. Даже на епископской погребальной стеле, найденной в Судане, об этом не сказано ни слова. Иначе говоря. Нубийская церковь не была организована на автокефальной или национальной основе, как это было в других регионах. Нубия скорее считалась неким продолжением египетского христианства и всегда находилась под непосредственной властью коптского патриарха. Конечно, это не означало, что все ее епископы были коптами. Некоторые из них, безусловно, происходили из Нубии, как и большинство низшего клира²⁵⁵. Но именно в силу контроля со стороны Каира Нубийская церковь не смогла развить в народе чувство этнической солидарности, которое порой было решающим фактором выживания автокефальных национальных церквей. И когда позднее нубийское христианство столкнулось сразу и с политическими, и с социальными переменами, оно не сумело противопоставить им свое организационное единство²⁵⁶. Другим важным фактором, способствовавшим медленному умиранию и в конечном счете исчезновению христианства на юге Асуана к началу XVI века, было отсутствие у Нубии возможности поддерживать постоянные связи с христианским миром за пределами своего государства.

Хотя церковь Нубии во многом зависела от Каира, коптский не стал основным богослужебным языком. Примечательно, что, вероятно, до XII века нубийская литургия (несколько измененный вариант литургии св. Марка) служилась на греческом. Однако с IX века наряду с греческим, по–видимому, использовался и старонубийский язык. Многоязычность – еще один признак слабости Нубии. По крайней мере, у населения отсутствовала какая–либо языковая самоидентификация. Как ни странно, нубийцы не смогли использовать язык в качестве объединяющего фактора, который дал бы ощущение некой консолидации. Та же картина и в политической жизни; в Нубии отсутствовало этническое единство. Три нубийских княжества фактически никогда не были единым государством. Об этом говорит тот факт, что население не обозначало топонимом «Нубия» саму страну. У каждого княжества было свое традиционное название, и общее наименования «Нубия» по отношению к ним не применялось. До наших дней не сохранилось письменных свидетельств об организации и устройстве нубийских монастырей, однако есть все основания полагать, что и здесь практика была иной, нежели в каирской матери–Церкви. Если в египетской церкви монастыри играли очень важную роль, то в Судане, судя по археологическим данным, было наоборот. Профессиональным археологам удалось идентифицировать всего несколько нубийских монастырей. И ни один из них не может сравниться по красоте, убранству или размерам с египетскими. Кроме того, почти все они располагались вблизи населенных пунктоов, что было не характерно для Египта²⁵⁷.

Обстоятельства крушения христианства в Судане, как и в случае со многими другими африканскими церквами, остаются неясными и часто загадочными. Исторические свидетельства о переходе от христианства к исламу почти полностью отсутствуют. Тем не менее мы располагаем некоторыми фактами. Во–первых, вытеснение христианства не следует объяснять исключительно влиянием Египта и его стремлением активно распространять ислам па близлежащие области. На самом деле проникновение воинственного ислама началось уже после того, как Нубия стала приходить в упадок. Кроме того, на протяжении фатимидского периода в процессе контактов между христианской Нубией и мусульманским Египтом, как ни странно, не возникало серьезных проблем. Даже во время короткого правления следующей династии Айюбидов отношения в целом оставались мирными. И только после того, как в середине XIII века мамлюки захватили власть, Египет стал усиленно вмешиваться в дела Нубии. Однако и в этом случае причины вмешательства не имели исключительно религиозного характера, а нередко были экономическими или политическими.

На самом деле стабильность и успешное развитие Нубии еще задолго до XIII века стали подрывать другие силы – внутренние и внешние. Обстоятельства, которые можно назвать главным фактором исламизации Нубии, зарождались в конце X века, когда египетские арабы стали приобретать земли на севере государства и в конечном счете стали независимыми от центральной власти. Предотвратить эту длительную миграцию на юг, в Судан было невозможно. Она угрожала будущему страны. Возникновение поселений арабских бедуинов по сторонам Нубийской пустыни впоследствии усугубило проблему медленной колонизации. Одновременно с этим пришлое население проникало в нубийское общество посредством смешанных браков. Процесс этот продолжался столетиями. Интересно, что при заключении брака, как правило, избиралась вера иноземцев. «Смешанные браки между мусульманином–мужчиной и женщиной–христианкой повсюду были очень эффективным способом прогрессирующего и быстрого распространения ислама»²⁵⁸. Однако политическая раздробленность страны и развитие феодальных отношений также оказали воздействие на церковь. Затяжная внутренняя дезинтеграция нубийской монархии по сути означала, что церковь постепенно лишалась главной поддержки со стороны государства. В связи с этим необходимо напомнить, что христианскому населению Нубии было незнакомо чувство национального самосознания. В конечном счете, слабая организация свидетельствовала об отсутствии этнической сплоченности и устойчивости. Поэтому, когда покровительство временной власти исчезло, церковь оказалась в совершенно беспомощном положении, без эффективного управления, опоры и поддержки.

Для полноты этой картины замешательства и оторванности от внешнего мира добавим, что в 1323 году правитель Макурии, крупнейшего из трех нубийских царств, принял ислам. Правда, население не сразу последовало примеру своего правителя, но со временем жители царства также обратились в мусульманство²⁵⁹. Примечательно, что княжество Алва на юге оставалось христианским приблизительно до начала XVI века. Иначе говоря, только в XVI столетии Нубия полностью перешла под контроль мусульман, и древнее царство вошло в состав арабского и исламского мира. Достаточно сказать, что полная трансформация христианской Нубии нанесла серьезный удар африканскому христианству в целом²⁶⁰. Вряд ли это событие прошло незаметно для коптов в Каире. Однако неизвестно, предпринимал ли патриархат какие–либо действия, чтобы помочь своей епархии. Конечно, понятно, что в это время патриархат сам находился под гнетом мамлюков и, вероятно, просто был не в состоянии оказать моральную или материальную поддержку своим соседям. Однако факты неумолимо свидетельствуют и о другом. Еще в 1235 году египетская Коптская церковь отказалась направлять епископов в Судан из–за осложнившейся политической ситуации. Впоследствии это решение было пересмотрено, но, тем не менее, оно весьма показательно. По всей видимости, связь между Нубийской церковью и Каиром прервалась в следующем столетии, в 1372 году. К такому выводу мы приходим на основании археологических данных. Когда скончался епископ Ибрима и Фараса Тимофей, вместе с ним были погребены и его ставленые грамоты. Когда не так давно гробница была раскопана, были найдены и эти документы, написанные на коптском языке, в которых говорилось, что епископ действительно был рукоположен в Каире в 1372 году. Это последнее известное нам свидетельство о контактах между двумя церквами. Если после этого общение с Каиром на самом деле прекратилось, то со временем было прервано апостольское преемство, а вскоре исчезли духовенство и богослужение.

Неудивительно, что Эфиопское царство – еще один оплот христианства в мусульманской северо–восточной Африке – в эпоху Средневековья едва не постигла участь Нубии. Эфиопия тоже столетиями находилась в изоляции, окруженная воинственными мусульманскими соседями. По этой причине целые века ее истории нам совершенно неизвестны. Кроме того, пребывание в физической и духовной изоляции имело свои негативные последствия. Например, с возвышением ислама прервались почти все контакты Эфиопии с греческим и иудейским миром, существовавшие до начала VII века. Однако этот форпост христианства, как и Александрийская мать–Церковь, от которой Эфиопия восприняла свою веру в середине IV века, существует до сих пор и остается крупнейшей и единственной автокефальной христианской общиной в Африке.

Распространение Евангелия в Эфиопии, или, точнее, в царстве Аксум – так называлось государство до прихода ислама, – как известно, началось с посвящения св. Афанасием Александрийским в 390 году первого местного епископа Фрументия. С этого времени церковь Аксума стала зависимой от Александрии. Такое положение сохранялось и после 451 года, когда Египетская церковь приняла монофизитское исповедание. Хотя христианство средневековой Эфиопии имело множество специфических черт, присущих самой этой стране и ее народу, главные характеристики, такие как сильная монашеская традиция, каноническая дисциплина, церковный строй и богослужение, были и остаются преимущественно коптскими. Более того, до недавнего времени митрополитом Эфиопии всегда был египтянин, который избирался и посвящался коптским моиофизитским патриархом Александрийским. Эта церковная зависимость продолжалась шестнадцать столетий и завершилась только 14 января 1951 года, когда эфиопам впервые было позволено самим избрать своего митрополита (само соглашение о даровании автокефалии Эфиопской церкви было подписано раньше, 13 июля 1948 года)²⁶¹. С другой стороны, степень канонической зависимости не следует преувеличивать. Хотя средневековая Эфиопия считалась епархией Коптской церкви, сам митрополит, поставленный на эфиопскую кафедру, в большинстве случаев не обладал ни властью, ни авторитетом. Почти весь период своего правления он оставался в прямом смысле слова иностранцем. Отсутствие влияния объясняется тем, что митрополит, как правило, не знал ни местного языка, пи обычаев, ни менталитета народа²⁶². Кроме того, каирский епископ редко отличался выдающимися способностями в управлении церковью, своей ученостью или духовной силой. Таким образом, египетский абуна (как его традиционно называли) не мог влиять ни на духовную жизнь, ни на организацию эфиопского христианства. Реальная власть и главенствующее положение в церкви принадлежали главным образом императору и его советникам, среди которых были в основном монахи. В результате зависимость от Александрийской кафедры не дала Эфиопии особых преимуществ. Страна нередко оставалась без должного христианского руководства и духовного окормления. Эти функции обычно брали на себя многочисленные эфиопские монастыри.

Распространение ислама привело к тому, что целые столетия истории эфиопского христианства оказались для нас покрыты мраком неизвестности (нередко единственным источником информации о времени с 600 по 1100 годы являются связи Эфиопии с Египтом), поэтому восстановить подробную картину не представляется возможным. Тем не менее нам известно, что в результате исламского давления и экспансии расположенный на севере духовный центр страны и священный город нации Аксум утратил свое значение, и правители переместились на юг, в более труднодоступный горный район в глубине страны, христианизировав его²⁶³. Период изоляции, ослабления и упадка культуры сопровождался постепенным распространением на восточных и южных рубежах страны многочисленных независимых мусульманских султанатов. Наступление ислама, постепенно окружавшего страну, не говоря уже об угрожающем росте влияния язычества и иудаизма, ставило под вопрос само выживание христианства. К концу X века ситуация оказалась критической. И, тем не менее, спорадическая миссионерская деятельность, которая сопровождала политическое освоение внутренних районов, свидетельствовала об обратном: христианство, унаследованное от древнего Аксума, осталось официальной религией народа. Действительно, к концу Средних веков Эфиопия вместе с египетской матерью–Церковью оставалась единственным христианским центром на африканском континенте. Как заметил не так давно один исследователь, «отождествление христианства с политической и культурной жизнью страны было в Эфиопии настолько сильным, что никакой численный рост ислама не мог повлиять на этот феномен»²⁶⁴.

С возвышением новой царской династии Загуэ удалось до некоторой степени выйти из вековой политической и церковной изоляции²⁶⁵. По крайней мере, в этот период были восстановлены и укреплены связи с Египтом. Одновременно, несмотря на очевидную опасность, возобновились паломничества в Святую Землю (которые, безусловно, совершались в прежние времена). По всей вероятности, именно Саладин после захвата Иерусалима в 1187 году впервые предоставил эфиопским паломникам постоянное место для проживания и молитвы в Святом Граде. Династия Загуэ строила новые храмы и монастыри, а также поддерживала миссионерскую деятельность среди языческих племен, проживавших на территории Эфиопии. Величественные архитектурные сооружения в Рохе (прежде всего храмы, вытесанные из цельной скалы), вероятно, были построены самым могущественным представителем династии Лалибэлой (1190–1225). Длительный период правления следующей эфиопской династии – Соломонидов (1270–1527), начало которому положил основатель династии Екунно Амлак (1270–1283), оставил еще более значительный след в истории Эфиопской церкви. Именно при Соломонидах Эфиопия впервые за много столетий значительно расширила свои границы. Ей даже удалось установить протекторат над египетскими братьями–монофизитами²⁶⁶. Члены династии утверждали, будто являются прямыми потомками легендарного Менелика I – сына царя Соломона и царицы Савской. Считалось, что семья Менелика когда–то правила Эфиопией. Таким образом, правители представляли себя «возобновителями» древнего «Соломонова» царского дома. Высказывались предположения, что отождествление с древним Израилем, «комплекс избранного народа» возник в Эфиопии не случайно, учитывая многовековую вражду этого государства с языческими и мусульманскими соседями. Как оказалось, «соломоново» предание появилось еще до XIII века. Эта легенда (наряду с изоляцией Эфиопии от мирового христианства) отчасти повлияла на принятие средневековой Эфиопской церковью обряда обрезания, ветхозаветных пищевых запретов, закона о субботе и даже полигамии. Открытые протесты Александрийской кафедры против этих нововведений не принимались во внимание. В условиях почти полного смешения церкви и государства при новых правителях легенда о царе Соломоне и царице Савской, безусловно, находила значительную поддержку и обоснование.

Конечно, победы могущественной монархии Соломонидов над врагами–мусульманами (в течение последних столетий Средневековья борьба с исламом была особенно напряженной) содействовали консолидации церкви в эфиопском обществе. К тому же они способствовали весьма плодотворному развитию литературы и распространению монашества. Время правления династии Соломонидов стало расцветом эфиопской литературы. До нас дошло множество созданных в этот период переводов на священный богослужебный язык геэз. Известно также немало оригинальных произведений. Разумеется, этот литературный свод в основном, если не сказать целиком и полностью, состоял из религиозных и богослужебных текстов²⁶⁷. Кроме того, военные успехи царства, вероятно, повлияли на тот факт, что в сознании Запада эфиопский правитель стал отождествляться с легендарным мудрым и сказочно богатым царем–пресвитером Иоанном. Хотя этот миф впервые появился в Азии в конце XII века, впоследствии он окончательно закрепился за Эфиопией (Абиссинией). Возможно, причину следует искать и в том, что ответное наступление ислама на крестоносное движение в Палестине повергло Запад в тяжелое уныние. Пресвитер Иоанн должен был спасти латинских крестоносцев.

В Эфиопии, так же как и в Египетской церкви, было весьма широко развито монашество, ограниченные попытки проповеди христианства среди мусульманских и языческих народов в основном предпринимали монастыри. Действительно, государство, и особенно правители–Соломониды, считали деятельность монастырских общин эффективным способом расширения границ страны²⁶⁸. Монастыри пользовались безграничной свободой и щедро наделялись обширными земельными владениями, которые приносили значительный доход. С другой стороны, монастыри, как независимые, полуавтономные образования, сосредоточенные в провинциях, нередко создавали трудности для церкви и государства. В правление Соломонидов монашеские общины, разделившиеся к тому времени на две противоборствующие группы, вызвали серьезный раскол в церкви. В конечном счете оба лагеря смогли найти компромисс, однако их длительное противостояние ослабило страну, что негативно отразилось на судьбе эфиопского христианства и царской власти.

Старшая и более сильная из двух монашеских групп, названная по имени основателя Такла–Хайманот (1215–1313), поддерживала правящую династию и, соответственно, пользовалась влиянием при дворе. Группа придерживалась той же вероучительной позиции, что и митрополит царства и коптский патриарх в Александрии, которые давно стремились очистить Эфиопию от дохристианских и иудейских обычаев. Ее центр располагался на юге, в монастыре Дебра Либанос, игумен которого был советником и исповедником царя. Он также считался главным монахом в стране, кем–то вроде верховного архимандрита эфиопского монашества. Такое положение предоставляла должность эчегге, которую обычно занимали игумены Дебра Либанос. Носитель этой центральной должности в Эфиопской церкви, конечно имел гораздо больше властных полномочий, чем абуна. Вторую группу, обосновавшуюся на севере (в Эритрее) основал игумен Евстафий (абба Евостатевос, 1273–1352). В отличие от своих соперников на юге, они далеко не всегда разделяли взгляды правящих кругов государства и церкви. Община подвергала резкой критике действия церкви и государства и даже открыто осуждала работорговлю. К тому же она с недоверием относилась к Коптской церкви. В противоположность своим оппонентам из Дебра Либанос, члены общины Евстафия настаивали на строгом соблюдении субботы и неоднократно с фанатизмом отвергали все прещения, накладываемые на них эфиопским митрополитом и каирским патриархом. Вскоре на общину начались гонения. Основатель общины скончался в ссылке в Армении – после безуспешных попыток апелляции лично к коптскому патриарху. Но даже тогда евстафиане не отступили, и все закончилось церковным расколом, который, как ни прискорбно, продолжался до 1450 года, когда на соборе в Дебра Метмаке северной группе было разрешено соблюдать субботу. Однако навязывать свои обычаи другим она не могла²⁶⁹.

За несколько лет до собора 1450 г. и реабилитации евстафианской монашеской партии состоялся знаменитый объединительный Флорентийский собор. Известно, что представители эфиопских монастырей Иерусалима присутствовали на соборе в 1441 году²⁷⁰. Однако исследователи склоняются к мнению, что делегаты прибыли во Флоренцию, не получив официальных санкций ни от Эфиопской церкви, ни от императора. На самом деле они и не имели официального статуса, хотя в то же время эфиопские правители осознавали необходимость установления связей с христианским миром. Изоляция царства усилилась после окончательной исламизации находящейся к северу христианской Нубии. В результате связи Эфиопии с Египтом и остальным миром были полностью и навсегда разорваны. Но властям так и не удалось найти выход из трудного положения. Если бы они смогли предвидеть длительное наступление прибрежных мусульман на юге в следующем столетии и их последовательные разрушительные антихристианские кампании, поведение правителей Эфиопии не было бы столь самонадеянным. В результате исламского террора на южных границах Эфиопии, начало которому положил Ахмад Грани в 1520–х годах, к XVII веку каждый третий эфиоп стал мусульманином. Даже действия недавнего марксистско–ленинского режима нанесли Эфиопии, пожалуй, меньший ущерб.

Южное Закавказье, историческая территория Армении и Грузии, долгое время служило одним из наиболее важных форпостов христианства в Восточном Средиземноморье. Данный регион, бесспорно, занимал ведущее географическое положение, что подтверждает его бурная средневековая история. Христианское Закавказье располагалось буквально на «стыке империй» и поэтому имело огромное стратегическое значение, не говоря уже о ключевых торговых преимуществах района, являвшегося главным выходом в Азию²⁷¹. История региона в эпоху Средневековья определялась почти исключительно названными обстоятельствами, и особенно непрерывным политическим давлением со стороны двух соперничающих империй, с которыми он граничил. Действительно, традиционная роль Закавказья как природной буферной зоны между двумя государствами – Римской империей и сасанидским Ираном, каждое из которых стремилось к тому или иному контролю над этим регионом, – не изменилась и не нарушилась со времен поздней античности и вплоть до арабских завоеваний. К VIII веку на место Рима и Персии пришли Византия и Арабский халифат. Конечно, любые перемены в положении или отношениях с могущественными соседями всегда означали для Закавказья вторжение, захват или хуже того – разорение. События, происходившие в Константинополе и Багдаде в XI веке, как мы видели, привели к разделению армянских земель и другим существенным переменам. Поскольку на юге Закавказье было открыто к Месопотамии, Малой Азии и Сирии, к концу столетия оно фактически превратилось в торный путь, по которому тюркские кочевники впервые вошли в восточно–средиземноморский бассейн.

Миссионерская деятельность в Грузии и последующая христианизация страны на протяжении IV века, вне всякого сомнения, были событиями чрезвычайной важности. Со стороны грузинского народа принятие христианства было целенаправленным и, безусловно, сознательным отказом от персидского зороастризма. Впоследствии этот шаг будет означать и отказ от ислама. Конечно, эти две соперничающие и враждебно настроенные религии не могли окончательно смириться с установлением христианства в Закавказье. В культурном отношении христианизация также имела серьезные последствия, и потому ее значение исключительно велико²⁷². Правда, связи Грузии с Ираном и исламским миром не были полностью разорваны. Иран, конечно, оказывал более сильное влияние на Восточную Грузию (древнюю Иверию), в отличие от Западной Грузии, больше ориентированной на Черноморье и Византийскую империю. Однако в целом грузинская культура была связана в первую очередь со средиземноморским миром, в частности с православным христианством. И главной ее характеристикой было уклонение от арабского мира и исламской цивилизации. Грузия также поддерживала тесные связи с Византией, которые нередко формально скреплялись династическими браками. Кроме того, как уже отмечалось, правящая элита Византии не была этнически однородной, и многие аристократы грузинского происхождения занимали высокие посты в византийской армии. Наиболее известным из них, пожалуй, был имперский дука Григорий Пакуриан, позднее, при Алексии I, ставший великим доместиком Запада, однако были и другие. Только после раздела империи латинянами в 1204 году и последующих монгольских набегов на христианский Кавказ прямые контакты Византии с православной Грузией по понятным причинам сократились.

Несколько слов следует сказать о культурном и церковном единении с православным христианством, которое возобладало в Грузии. Как и другие восточные церкви, Грузинская церковь превратилась в ключевой национальный символ. Поскольку ее история стала неразрывно связана с грузинской политической жизнью, она тоже приобрела характер «национальной» церкви. Это помогло сохранить и поддержать политическую самобытность и самосознание Грузии. Неудивительно, что грузинская христианская культура и цивилизация приобрели вскоре свой особый, неповторимый характер. Это особенно примечательно ввиду того, что население Грузии веками оставалось по преимуществу сельским. И хотя городская цивилизация тоже была неразвитой (длительное время монархия даже не имела столицы), Грузия смогла создать собственную уникальную литературу и архитектуру²⁷³. Вместе с тем «национализация» грузинского христианства принципиально отличалась от аналогичных процессов в других восточных церквах. В противоположность Армении (а также коптскому Египту и яковитской Сирии) Грузия отказалась отойти от Вселенской кафолической церкви. В отличие от своих южных соседей армян, Грузия с начала VII века не разрывала общения с Православной церковью²⁷⁴. Кроме того, грузины и армяне отличались тем, что пребывали в различных исторических условиях, говорили на разных языках, имели особый национальный характер и находились во взаимном соперничестве. Тем не менее церковное разделение было решающим – здесь пути двух церквей разошлись окончательно. Как мы увидим в дальнейшем, православная Византия оказала на Грузию значительное влияние, которое усилилось после того, как Грузия в начале VII века приняла решение сохранить верность Халкидону. Болезненная напряженность, характерная для армяновизантийской дипломатии, была несвойственна грузино–византийским отношениям.

Вероятно, самые драматические события в долгой истории грузинского народа происходили в XI столетии. В это время на фоне неожиданного разделения и распада Армении Грузия сохраняла политическое единство. В течение XI века, как отмечалось, армянские княжества одно за другим присоединялись к Византийской империи. Внешнее и внутреннее политическое давление приводили к полному ослаблению страны. Ответственность за внутренние конфликты и ослабление государства во многом лежит на армянской феодальной аристократии, большинство представителей которой покинули родину и обосновались в Византии. После вторжения сельджуков Великая Армения как политическая сила прекратила свое существование. Даже соседние кавказские государства Албания и Азербайджан спустя некоторое время были полностью исламизированы. Примечательно, что Грузия по различным причинам избежала подобных перемен и, конечно, исламизации. Только ей было суждено сохранить свою независимость, и вскоре Грузия стала сильным, стабильным государством. По сравнению с лишенной выхода к морю Арменией Грузия обладала явным преимуществом, находясь на окраине кавказского плато. По крайней мере, она не оказалась (как Армения) в центре ирано–византийских военных операций. Это преимущество позволило избежать разрушительных последствий большинства военных вторжений²⁷⁵. Однако Грузии прежде всего посчастливилось иметь талантливых и опытных правителей. Успешное создание единой автономной национальной монархии было ее исключительным достижением. Эта монархия просуществовала более двух столетий, пока ураган монгольского нашествия не превратил все в руины.

Как ни странно, династия, которой Грузия обязана своим политическим единством, была грузинской ветвью армянского феодального клана – вездесущих Багратидов (ранее они же основали правящие династии в Армении и в Кавказской Албании). Баграту III (975–1014) удалось впервые объединить Восточную и Западную Грузию. Два государства, которые уже долгое время говорили на одном языке и имели одинаковую социальную структуру, в 1008 году были объединены политически и церковно в одно царство. Именно с этого времени мы можем говорить о Грузии как таковой²⁷⁶. Это событие, несомненно, положило начало последующему расцвету государства и его широкой экспансии по всему Закавказью. К XII веку грузинские Багратиды действительно превратили свое царство в динамичную панкавказскую империю, простиравшуюся от берегов Черного моря до Каспийского. В конце XII века, при царице Тамаре в состав могущественной Грузии вошло фактически все Закавказье. Даже исламское прикаспийское государство Ширван и управляемая Комнинами Трапезундская империя стали вассалами Грузии. На протяжении своего «золотого века» страна переживала колоссальный подъем торговли и производства. Процветание государства обеспечивали также такие центры, как Карс, Двин, Ани и Тифлис. Когда в 1123 году Давид II захватил стратегически важный город Ани, он уже был одним из богатейших торговых центров Ближнего Востока.

Объединение Восточной и Западной Грузии, состоявшееся в 1008 году, не могло не повлиять и на положение церкви в двух этих областях страны. Хотя оба региона исповедовали православие, они не подчинялись одному и тому же католикосу и не входили в единую церковную юрисдикцию. Западная область, где располагались две отдельные митрополии. Фазис и Севастоиолис, начиная с VI века находилась под юрисдикцией Византийской церкви. Богослужение здесь, вероятно, совершалось по столичному византийскому обряду, но на грузинском языке. Церковь Восточной Грузии была автономной и управлялась отдельным католикосом, кафедра которого располагалась в столичном городе Мцхета. Несмотря на свою независимость, восточно–грузинская церковь продолжала признавать духовный авторитет патриарха Антиохийского, который в V веке поставил первого Мцхетского католикоса²⁷⁷. Вместе с этой неопределенной зависимостью утверждалась и антиохийская богослужебная практика. Кроме указанных связей с древними патриархатами Константинополя и Антиохии, Грузинская церковь также обнаруживала особенную приверженность Иерусалиму. Грузинское монашество и общины появляются в Святом Граде уже в V веке (первую грузинскую религиозную общину основал там князь Петр Ивер [† 488]). Эта привязанность к Святой Земле, несомненно объясняет, по крайней мере отчасти, грузинскую традицию паломничеств в Иерусалим²⁷⁸. Таким образом, территориальное и политическое объединение 1008 года вскоре было восполнено церковным: восточные и западные кафедры Грузии были объединены под властью Мцхетского католикоса. Чуть позже вслед за унификацией богослужения во всем царстве последовало принятие литургических чинов св. Иоанна Златоуста и св. Василия Великого, по которым тогда служили во всем византийском мире. Даже древняя иерусалимская литургия св. Иакова (еще одно свидетельство привязанности к Иерусалиму) также была заменена византийским чином. Хотя объединение Грузии предполагало отказ от политической гегемонии Византии, на культурном и религиозном влиянии византийского православия это не отразилось. Действительно, после 1008 года византийское влияние в течение следующих двух столетий только усилилось. Принятие константинопольского обряда и многочисленные переводы греческих текстов на грузинский язык – яркие примеры, подтверждающие это. Отмечают даже, что в грузинской литературе количество переводов в этот период превысило число оригинальных текстов.

В новых условиях единства церковь и государство стали ближе друг к другу. Церковные иерархи несомненно были ревностными защитниками национального единства и в этом смысле помогали грузинским правителям. Однако католикос сохранил контроль над церковными делами и администрацией и даже формально считался духовным царем народа²⁷⁹. Кроме того, католикос и все главные епископы и игумены приравнивались к светским князьям и наряду с феодалами заседали в государственном совете, или дарбази. Из сохранившихся источников также известно, что пост великого канцлера всегда занимал архиепископ Чхондиди (в Западной Грузии). Безусловно, участие церкви в грузинской феодальной структуре не всегда шло на пользу монархии. Союз светской и церковной знати, как правило, выступал в качестве центробежной силы по отношению к национальной власти царя²⁸⁰. Деятельность дарбази отчасти была попыткой полунезависимой грузинской аристократии ограничить царскую политику централизации. Конечно, твердые и решительные монархи могли сместить неудобного иерарха и даже, если приложить некоторые усилия, повлиять на ход церковных выборов.

Наиболее значительными представителями правящей кавказской династии Багратидов несомненно были царь Давид II (1089–1125) и царица Тамара (1184–1212). Оба этих правителя в итоге были причислены к лику святых Грузинской православной церкви. Распространив власть Грузии далеко за пределы ее исторических границ, они в результате установили грузинскую гегемонию не только над собственным народом, но и над мусульманами и армянами. Современники заслуженно нарекли Давида II Восстановителем или Строителем (Агмагитебели). За политику преобразований и территориального расширения вкупе с впечатляющими военными успехами его даже отождествляли с мифическим пресвитером Иоанном. Правление Давида считается подлинно «героическим» периодом в истории средневековой Грузии²⁸¹. Особенно важными были победы царя над мусульманами, поскольку они проложили путь к созданию многонациональной закавказской империи, которой будут управлять его потомки. В 1122 году Давид завладел Тифлисом, который в течение нескольких веков был исламским городом, и перенес туда столицу государства. Но его величайшим триумфом, без сомнения, стала решающая славная победа над сельджуками в битве при Дидгори (12 августа 1121 года)²⁸². Грузины по сей день празднуют эту победу.

Помимо укрепленной монархии и расширенного государства Давид II также завещал своим потомкам обновленную церковь. Он уделял много внимания улучшению состояния монашества, светскому и религиозному образованию и восстановлению церкви в целом. Кроме того, он заботился о христианском единстве и многократно пытался убедить разделенные армянские общины вернуться в лоно Православной церкви, отказавшись от своих заблуждений и приняв халкидонскую христологию²⁸³. Кульминацией энергичных усилий царя по укреплению церковной дисциплины, искоренению злоупотреблений и реорганизации церкви стал собор в Руиси–Урбниси (1103). Царь сам созвал собор, ставший одним из самых известных в грузинской истории, и председательствовал на нем. Собор открыто и решительно указал на злоупотребления и пороки, царившие в церкви, в том числе среди духовенства²⁸⁴, и, что более важно, принял радикальные, порой даже суровые меры для их искоренения. В целом эти меры оказали благотворное влияние на церковь, укрепили ее позиции и нередко имели далеко идущие последствия. Каноны, принятые собором, иллюстрируют не только состояние Грузинской церкви в начале XII века, но и решимость Давида, с которой он относился к задаче церковного возрождения. Поэтому неудивительно, что современники назвали его Восстановителем.

Чтобы понять сущность дисциплинарных проблем, с которыми столкнулась Грузинская церковь в 1103 году, достаточно коротко рассмотреть правила собора Руиси–Урбниси. Например, к теме симонии возвращались семь раз. В постановлении сказано, что священники не должны пренебрегать церковной дисциплиной ради денег; также и епископам (под угрозой отлучения от церкви) запрещается принимать какое–либо вознаграждение от кандидатов в священный сан ни до, ни во время рукоположения, ни после него. Среди главных вопросов на соборе также обсуждалась проблема нарушения церковного законодательства. Подтверждалась необходимость соблюдения канонического возраста для рукоположения, и он был четко прописан: 35 лет – для епископа, 30 – для священника и 25 – для диакона. Кроме того, повторялся запрет на возведение кандидата последовательно в несколько церковных санов в течение одного дня. В связи с этим примечательно, что собор низложил коррумпированных и недостойных архиереев, заменив их людьми, известными своим благочестием и верностью церкви (что, безусловно, имело и политическое значение для монархии). Собор также рассмотрел и осудил нестроения, существовавшие в монашеской среде. Например, практика назначения в один монастырь нескольких игуменов не просто была подвергнута критике, но и строго запрещена; исключение было сделано только для очень больших монастырей. Наконец, отмечены в постановлениях 1103 года и нарушения церковных правил мирянами. Венчание и крещение не разрешалось проводить за пределами храма, где отсутствовал алтарь. Вообще любое таинство должно было совершаться в соответствии с установленными нормами. Православные христиане не могли вступать в брак с еретиками или неверными. Более того, говорилось, что церковь благословляет браки лишь в том случае, если женщина достигла соответствующего возраста (12 лет и старше). Особое внимание привлекает канон, согласно которому армян и других монофизитов, раскаявшихся в своей ереси, следует принимать в православие через крещение²⁸⁵.

Вместе с тем Давид стремился к переустройству и развитию интеллектуальной жизни в своем царстве. Известно, что за время его правления было основано множество школ, в которых изучались основы грамматики, начатки веры и математики. Центрами образования также нередко становились монастыри, которым жаловались земельные угодья и даровались льготы. Примечательно, что множество иноков было отправлено на Афон с конкретной целью – научиться переводить церковную литературу. Заинтересованность царя в развитии интеллектуальной жизни в обеих частях Грузии, несомненно, ярче всего отразилась в деятельности монастыря Гелати (в Западной Грузии, к юго–западу от тогдашней столицы царства Кутаиси), при котором была создана академия. Здесь жил и преподавал современник Давида философ–неоплатоник Иоанн Петрици²⁸⁶. Ученик Михаила Пселла и Иоанна Итала, Петрици по праву считался самым значительным переводчиком греческих философских сочинений на грузинский язык. Вполне возможно, что знаменитые фрески монастыря с пространными надписями на греческом созданы византийскими мастерами²⁸⁷.

Сильная христианская монархия, начало которой положили Багратиды, объединив две грузинские области к середине XII века, несомненно, пользовалась широким признанием и уважением. Дело Давида II было достойно продолжено его правнучкой царицей Тамарой (1184–1212). В период ее правления «золотой век» грузинской истории и культуры достиг своей вершины. К началу XIII века многонациональная по природе Грузия была одной из сильнейших держав на Ближнем Востоке. В результате многочисленных военных кампаний, которые предпринимала Тамара, отправляя свои войска к берегам Черного моря, в Пафлагонию и далее на восток в земли Ирана, Грузия значительно расширила свои границы. К 1212 году весь Кавказ, южное побережье Черного моря, большая часть Армении и Иранского Азербайджана вошли в состав Грузинского царства. Можно предположить, что царица Тамара, как и многие ее предшественники, понимала важность территориального расширения Грузии. Особое стратегическое и военное значение Кавказа ей также было известно. В такой ситуации крайне необходимо сохранять единство страны. Вероятно, поэтому царица поддерживала дружественные отношения с Саладином, который в итоге возвратил Грузии всю принадлежавшую ей собственность в Иерусалиме. Отношения Тамары с латинянами государств крестоносцев (которые никогда не искали поддержки грузин), напротив, были не слишком дружелюбными или благожелательными. Православные грузины никогда не принимали непосредственного участия в крестовых походах. Возможно, эта одна из причин, по которым мусульмане хорошо к ним относились.

Неудивительно, что грузинский правящий дом Багратидов был связан брачным союзом с византийской династией Комнинов. Это объясняет, почему царица Тамара оказала помощь основателю Трапезундской империи Алексию I Комнину и его брату Давиду²⁸⁸. Их отец Мануил, вероятно, был женат на сестре Тамары. Кроме того, братья приходились внуками императору Андронику I Комнину (1183–1185). Тамара умело использовала сложную политическую обстановку византийского двора, вызванную династическими переменами в конце XII века и IV Крестовым походом. В апреле 1204 года грузинские войска осуществили бросок и заняли Трапезунд. Первым трапезундским императором был поставлен родственник царицы Алексий Комнин. Империя Великих Комнинов – такое название получило трапезундское государство–правопреемник – просуществовала почти три столетия. Разумеется, с самого начала государство было вассалом Грузии.

И Давид II, и Тамара особое внимание уделяли монашеству²⁸⁹. В этом нет ничего странного, поскольку монастыри, игравшие роль миссионерских форпостов, способствовали развитию Грузинской церкви. Кроме того, монастыри в Грузии долгое время были главными культурными центрами. Расцвет литературы в XI–XII веков невозможно представить без участия монашества. В качестве примера мы уже называли монастырь Гелати и его академию (созданную Давидом II и существовавшую под его патронажем), которые служили источником распространения философии неоплатонизма в грузинских землях. Значительную часть средневековой грузинской литературы, которая включала в себя переводы с греческого, армянского, сирийского и арабского и в основном была церковной по содержанию, можно без преувеличения назвать порождением монашеской среды. В конечном счете, однако, решающий вклад в процесс возрождения XI–XII веков внесли грузинские монастыри, находившиеся за пределами самой Грузии. Именно благодаря этим монашеским диаспорам в Грузии широко распространялась византийская православная культура и литература. Они были разбросаны по всему Ближнему Востоку – в Палестине, на Синае, в Антиохии (монастыри Черной горы), на Балканах и, конечно, на Афонском полуострове²⁹⁰.

В этой связи очень интересно выявить различие между грузинскими и армянскими общинами за пределами Кавказа. Во–первых, грузины в отличие от братьев–армян были православными и могли создавать диаспоры в любом месте. Они могли жить и трудиться в тех же монастырях, что и византийцы, поскольку не разрывали общения с халкидонской Православной церковью. Такие многонациональные монашеские общины были распространены по всему византийскому миру и в Палестине. Близкий контакт с Византией оказал решающее влияние на развитие грузинской науки и литературы²⁹¹. Хотя армяне тоже часто посещали византийские центры образованности, им редко удавалось установить такие же тесные связи, как православным грузинам. Другое важное отличие грузинской диаспоры от армянской заключается в том, что первая была по существу диаспорой одиночек. Мы уже отмечали, что последствия военных действий для Грузии и Армении были совершенно разными; набеги и разорения в основном не затронули грузинских земель²⁹². Таким образом, если в Армении бегство жителей нередко приобретало характер массового исхода, то в Грузии ничего подобного не было. Грузины покидали свою страну, как правило, в одиночку и скорее по личным соображениям. Обычно ими двигала любовь к паломничеству или желание претерпеть изгнание ради Христа, что было особенно характерно для монахов.

Одним из самых любимых местопребываний грузин, несомненно, была Палестина. Мы уже говорили об особом почитании Святой Земли Грузинской церковью, а также о том, что иерусалимский чин литургии св. Иакова по–прежнему сохранялся в Грузии в XI столетии. И не случайно первый грузинский монастырь, основанный Петром Ивером, был построен в Иерусалиме, а не в Грузии²⁹³. Яркой иллюстрацией многовекового грузинского присутствия в Святой Земле служит для нас сегодня собрание рукописей Иерусалимского патриархата, значительная часть которых – грузинского происхождения. Некоторые рукописи, очевидно, попали сюда из монастыря Святого Креста, основанного около 1040 года монахом Прохором. В эпоху позднего Средневековья монастырь сохранял свое независимое положение, пока материальные трудности и сокращение числа грузинских иноков не заставили насельников в 1685 году продать собственность обители грекам²⁹⁴. Большая грузинская община была и на горе Синай, свидетельство тому – 85 грузинских рукописей, сохранившихся в монастырской библиотеке. Считается, что эти рукописи представляют огромную значимость для истории грузинского языка и литературы²⁹⁵. Кроме того, они нередко необходимы при изучении святоотеческих сочинений и библейских текстов.

Самыми известными грузинскими монастырями в границах Византийской империи были Петрицхонский монастырь, расположенный к югу от Филиппополиса во Фракии, и Иверский монастырь на северном побережье Афонского полуострова. Петрицхонский монастырь основал лично византийский полководец Григорий Пакуриан. Его семья, вероятно, принадлежала к разнородной «армяно–иверийской халкидонской аристократии»²⁹⁶ восточной Анатолии. И хотя монастырь, расположенный близ современного Бачково, по–прежнему существует, его насельниками с конца XIV века стали болгары. Однако вначале состав братии был исключительно грузинским. В знаменитом типиконе, или уставе, составленном Пакурианом в 1083 году на грузинском и греческом языках, четко оговаривается строго грузинский характер братии²⁹⁷. Первыми насельниками монастыря были ветераны, служившие под началом Пакуриана. Примечательно, что один из самых известных за пределами своей страны грузинских ученых, Иоанн Петрици, провел в монастыре Пакуриана около 30 лет, прежде чем отправился в Грузию и в начале XII столетия поселился в монастырском комплексе Гелати. Как и следовало ожидать, богатый и благочестивый основатель позаботился о том, чтобы отстранить членов своей семьи от вмешательства в дела монастыря. Он также известен своей щедростью в отношении Иверского монастыря на Афоне.

Начало организованному монашеству на Афонском полуострове положила Великая Лавра, в 963 году основанная св. Афанасием. Вскоре на Афоне появились первые грузины – Евфимий Иверский и его отец Иоанн Афонский. Они оба поселились в киновийном монастыре св. Афанасия. Спустя короткий промежуток времени на Афон прибыл Иоанн Торник [торникэ – воевода (груз.)], верно служивший императору Василию II в качестве полководца и посла. Он также был грузинского происхождения и в 979–980 годах основал Иверон, или, по первоначальному названию, «монастырь иверийцев»²⁹⁸. Иоанн Афонский сразу же был избран первым игуменом монастыря; он руководил обителью до 1005 года, когда его сменил сын Евфимий. Иверский монастырь – третий по старшинству на Афоне после Великой Лавры и Ватопеда. Одно время его обширные владения превышали земли Великой Лавры. Однако значение монастыря определяется не размерами земельной собственности. Этот знаменитый грузинский монастырь был одним из главных центров грузинской культуры и учености в рамках собственно византийского мира и играл важную роль в культурном взаимодействии между Грузией и Византией. Основатели монастыря с самого начала создали при нем скрипторий, где переписывались греческие и грузинские тексты. (Иверский монастырь располагает сегодня действительно большим рукописным собранием.) Не менее важно и то, что в этом центре книгописания переводились на грузинский язык греческие богословские, агиографические и богослужебные тексты. Возможно, плодовитый игумен Евфимий был автором греческой версии «Повести о Варлааме и Иоасафе». Он, вероятно, сделал перевод с грузинской версии, которая в свою очередь основывалась на арабском источнике.

Скорее всего, греческий текст Евфимия послужил основой для всех последующих переводов романа. Конечно, в целом деятельность Евфимия и его многочисленных преемников в Иверском монастыре имела гораздо большее значение, чем перевод «Варлаама и Иоасафа», к тому же авторство Евфимия оспаривается.

В отличие от других грузинских монастырей, насельниками Иверона были не только грузины. Большинство иноков были греками, что вскоре явилось причиной конфликта и соперничества. С другой стороны, «иверийцы» [”Ιβηρες], как византийцы обычно называли грузин, занимали ведущее положение в монастыре, хотя богослужение в рамках одной обители совершалось обеими группами по отдельности. К XIV столетию греки смогли воспользоваться своим численным превосходством, и монастырь окончательно перешел под их водительство. Однако даже в этой ситуации грузинские цари продолжали поддерживать единственную грузинскую общину на Святой Горе. Последний грузинский насельник монастыря скончался в 1955 году.

Трагическая цепь событий, последовавших за смертью царицы Тамары, хорошо известна. К концу XIII века великая панкавказская монархия Багратидов пришла в упадок, завершился и «золотой век» грузинской культуры. К этому времени монголы несколько раз разоряли и разрушали Грузию. Захватчики появились у границ страны зимой 1220–21 года и в течение следующего десятилетия «как саранча, покрыли собою все»²⁹⁹. Закавказье целиком оказалось под их контролем. На протяжении двух последующих столетий грузинские земли испытали то, что ранее пережили Армения, Албания и Азербайджан при сельджуках³⁰⁰. Правда, Грузия не подвергалась тюркизации или исламизации, как Албания и особенно Азербайджан. Более того, в отличие от Армении грузинская государственность не исчезла и продолжала существовать.

Но, с другой стороны, к концу Средневековья Грузию постигли собственные внутренние и нередко необратимые изменения.

Строго говоря, не прошло и столетия после правления царицы Тамары, как Грузия оказалась в вассальной зависимости от монголов. Помимо выплаты дани, грузины должны были служить в монгольской армии. Багратиды оставались у власти, но границы страны сократились, и Грузия была ослаблена и раздроблена. Неудивительно, что в период монгольской гегемонии вновь появились полунезависимые феодальные правители. Центральная монархия была просто не в силах предотвратить усиление местной аристократии. В правление Георгия V (1314–1346) монархии удалось немного собраться с силами, однако этот период был настолько кратким, что о каком–либо восстановлении говорить не приходится. Кроме того, затем последовали тотальная резня и разрушение страны в ходе нашествия Тамерлана в 1386 году. В XV столетии вторжение монголов сменилось набегами османов. И хотя грузинской монархии с трудом удалось отстоять свою независимость, «все христианское Закавказье теперь находилось под мощным турецким культурным и языковым влиянием»³⁰¹. В условиях постоянной военной угрозы и бесконечных набегов грузинской монархии пришлось пойти на крайние меры. Ко второй половине XV века страна была разделена на три царства между членами династии Багратидов. Это коллегиальное правление вскоре привело к региональному сепаратизму и появлению пяти независимых княжеств. Однако страна существовала и в новое время, пока в 1801 году не вошла в состав Российской империи.

Древняя Грузинская церковь, возглавляемая католикосом Мцхетским, также пострадала от варварских вторжений. Но в конечном счете церковь даже в условиях изоляции и оккупации оставалась средоточием национального единства и хранительницей грузинской христианской цивилизации. Как и в случае с Византией, особенно после IV Крестового похода, в Грузию вскоре после первых монгольских вторжений с целью прозелитизма стали прибывать латинские миссионеры. В 1829 году в грузинской столице Тбилиси была учреждена латинская епархия. Папство обещало различные блага за обращение в католицизм, но ничем не могло помочь в борьбе с монголами. Поэтому неудивительно, что грузинские делегаты не подписали Флорентийскую унию 1439 года. Грузия предпочла сохранить неколебимую верность халкидопскому православию. После падения Константинополя в 1453 году лишь Православная церковь Грузии и Русская церковь остались вне зоны исламской оккупации.