Глава II. Первые крестовые походы: последствия для церкви

Как уже отмечалось, взаимные обвинения и анафемы, произнесенные в 1054 году, в действительности не заслуживают того внимания, которое с некоторых пор им стали уделять многие ученые. Во всяком случае, не события 1054 года были источником или причиной раскола. Более того, невозможно свести неуклонное обособление двух церквей к единственному происшествию или ограничить его точной датой. В противном случае современники событий, происходивших в XI веке, рассматривали бы анафемы 1054 года в ином ключе, вместо того чтобы игнорировать их. Есть основания полагать, что они не считали последствия происшедшего окончательными и непоправимыми. Прежде всего, никто не думал, что это событие положило конец церковным или дипломатическим переговорам, и ни одна из сторон не допускала мысли, что противоположная сторона впала в ересь. Поэтому не прекращались попытки примирения и миротворческие миссии, не прерывалось и communio in sacris [евхаристическое общение] с западными паломниками, шедшими в Иерусалим через Константинополь. Более того, известно, что расположенные в столице латинские храмы (закрытые в 1054 году при патриархе Михаиле Керуларии), вскоре были снова открыты, а между византийскими монастырями и обителями Клюни и Монтекассино поддерживались дружественные связи. Наряду с этим после 1050–х годов многие богословы и церковные деятели (некоторые, как, например, Петр Антиохийский, вполне заслуженно славились своей ученостью) демонстрировали большую терпимость и сдержанность в своих сочинениях и личных контактах с латинянами, даже если не одобряли Filioque. Характерно, что вместе с тем они отказывались придавать доктринальную значимость расхождениям в обычаях и обрядах или видеть в них подтверждение того, что «формальный раскол» уже состоялся. Для них литургическое и каноническое единообразие или согласованность были несущественны. Как говорил Петр Антиохийский, неважно, бреют ли латинские епископы бороды, носят ли епископские кольца; в конечном счете, это детали крайне незначительные и не принципиальные¹³⁷.

Хотя в 1054 году ни Восток, ни Запад не считали церковный раскол совершившимся фактом, в Византии все же помнили о бестактности папских легатов. В византийской столице, вероятно, некоторое время сохранялись удивление и ощущение горечи. Кроме того, за время пребывания в Константинополе папским послам не удалось восстановить союз с Византией против норманнов. Это обстоятельство только усиливало общее чувство раздражения. У византийского двора были основания для беспокойства. И в итоге, с провалом антинорманнского военно–политического соглашения в 1054 году, папство оказалось в руках норманнов. Несомненно, союз, заключенный в 1059 году между Римом и предводителем норманнов Робертом Гвискаром, отчасти был обусловлен сознанием того, что военная помощь Гвискара может пригодиться, если возникнет оппозиция декрету об избрании папы, который был издан в том же году. В качестве новых вассалов римского папы норманны действительно пообещали прийти на помощь коллегии кардиналов в случае любых споров относительно избрания и посвящения понтифика¹³⁸. Очевидно, что Рим нуждался в полезном и сильном союзнике, особенно в последующей борьбе с германским императором. Однако папа одобрил это решение, безусловно, и по другим практическим соображениям. Прежде всего, ключевое значение имела клятва вассальной верности, принесенная Гвискаром, поскольку он дал согласие держать завоеванные им византийские территории (в том числе и будущие захваты имперских земель) на правах феода, полученного от Римской церкви или папы¹³⁹. В тексте соглашения 1059 года новоявленный феодал Гвискар называет себя «милостью Божией и св. Петра князь Апулии и Калабрии, их же помощью будущий герцог Сицилийский». Разумеется, норманны почти без промедления продолжили завоевание мусульманской Сицилии и оставшейся части византийской Италии. Подчинение храмов, находившихся на этих территориях, власти нового сюзерена в лице папы было вопросом времени. Однако соглашение немало содействовало и самой норманнской экспансии. Одобрение папы и его благословение, позволявшее норманнам (в качестве феодально зависимых вассалов Римской церкви) оставаться в Италии, несомненно, играло существенную роль. Завоеватели стремились укрепить свое положение на Италийском полуострове, и слово папы, подтверждавшее и узаконивавшее их статус, в итоге оказалось решающим.

Понятно, что византийские власти расценили коренное изменение политического курса папства к 1059 году как сознательную провокацию. По сравнению с этим абсурдные обвинения, которые содержались в римских анафемах 1054 года, должно быть, казались безобидными. Византийские власти в скором времени убедились в своей правоте. По крайней мере, к 1071 году норманны при поддержке папы завершили завоевание южной Италии. Вскоре после того, как пала столица византийских правителей город Бари, началась блокада Диррахия. План заключался в том, чтобы проникнуть вглубь балканских территорий империи, и Диррахий должен был стать выходом к Константинополю. Как видим, мероприятия норманнов не только сходны с замыслами I Крестового похода, но и предвосхищают его. Возраставшая норманнская угроза, безусловно, тревожила патриархат, поскольку стремительные действия завоевателей все сильнее подрывали византийский обряд в Калабрии и Апулии, где численность православного населения по–прежнему была велика. Примеряя на себя роль феодалов, норманны пообещали установить на своих землях господство латинской веры. Проводимая ими латинизация часто оборачивалась изъятием богатств православных монастырей и храмов в пользу латинских и, конечно, повсеместным назначением латинских епископов. Таким образом, григорианское папство уже во времена Керулария начало проводить свои реформы в данной области, навязывая православному населению западный церковный обряд¹⁴⁰. Немаловажен тот факт, что кардинал Гумберт был назначен архиепископом Сицилийским в 1050 году – до того, как остров был завоеван норманнами. Именно эта угроза церковному господству Византии в регионе, по–видимому, и заставила Керулария незадолго до 1054 года принять ответные меры в отношении латинских храмов в Константинополе, не говоря уже о враждебном отношении к самому кардиналу Гумберту. Напомним, что южная Италия находилась под церковной юрисдикцией Византии с VIII века, и Константинопольский патриархат не желал отказываться от своих прав на эту территорию.

Может быть, начавшееся в 1059 году сотрудничество папы с норманнами не вызывало бы такой неприязни у византийцев, если бы не параллельно существовавшая угроза восточным границам империи. Драматический упадок империи начался еще до восшествия на престол Алексия I Комнина (1081–III8). К этому времени Византия почти утратила чувство уверенности и защищенности, которое испытывала на заре столетия¹⁴¹. В частности, к моменту прихода Комнинов большая часть Малой Азии была завоевана сельджуками. После битвы при Манцикерте (1071) гурки–сельджуки с успехом заняли Центрально–Анатолийское плоскогорье (не говоря о том, что им удалось продвинуться вглубь Армении и Грузии), отвоевать которое империя так и не смогла даже при грамотном и решительном руководстве новой династии. Именно тогда в самом сердце православной Византии начался долгий и болезненный процесс тюркизации и исламизации. Значительному ослаблению обороноспособности империи и ее положения на международной арене, безусловно, способствовала внутренняя социально–политическая нестабильность, которая установилась в государстве после смерти Василия II.

На протяжении длительного периода классического Средневековья, когда православный Восток оказался в ситуации нестабильности и незащищенности, христианский Запад, как ни странно, переживал эпоху внутренней консолидации. Во многих частях Европы, как уже говорилось ранее, признаки восстановления и укрепления порядка проявились задолго до 1050–х годов. Последовавшие затем долгие годы стабильности, скорее всего, объясняются отсутствием внешней угрозы. В целом военное превосходство и активное развитие Запада с конца X века явились непосредственными результатами внешнеполитического спокойствия. С большой долей уверенности можно предполагать, что благодаря завидному отсутствию иноземных вторжений процесс социального и экономического развития западноевропейского общества был более устойчивым вплоть до наших дней. «Есть основания полагать, – пишет один из выдающихся медиевистов XX века, – что чувство удивительной защищенности, помимо европейцев известное разве что японскому народу, стало одним из основополагающих факторов развития европейской цивилизации в самом глубоком и прямом смысле слова»¹⁴². Поразительный контраст с христианским Востоком, где постоянно возникали нестроения. В течение всего исторического периода, который охватывает данное исследование, агрессия извне неоднократно и нередко коренным образом изменяла географию православного мира, о чем убедительно свидетельствует судьба таких духовных центров, как Киев и Константинополь (не говоря уже о судьбах азиатского христианства в эту же эпоху). По сравнению с Западом историческое развитие Востока было совершенно иным. Арабские, монгольские, сельджукские и османские захватчики редко довольствовались временным вторжением на христианский Восток; к тому же прекрасно известно, что эти внешние агрессоры нередко предпочитали создавать здесь долговременные поселения. К сожалению, даже крестовые походы оказались бедствием. Долгосрочные стратегические последствия крестовых походов в большей степени связаны с Византийским государством, нежели с турками или арабами; во всяком случае, они вряд ли представляли собой серьезную военную угрозу исламу и непосредственно исламским территориям. Конечно, ситуация разобщенности, которая сложилась на Востоке (в противовес консолидации на Западе), существенно нарушила естественный ход развития Восточной церкви¹⁴³. Ущерб, нанесенный постоянными вторжениями, в конечном счете стал главной причиной многовековой изоляции православного мира от Европы.

Учитывая безысходное положение, вызванное нашествием сельджуков в восточную Анатолию, нетрудно понять, почему к концу столетия константинопольские власти стремились прийти к некоторому соглашению с Западом. По крайней мере, после поражения при Манцикерте государство находилось на грани краха. Финансовая помощь и нейтралитет Запада приобретали решающее значение. Примечательно, что все дипломатические и церковные переговоры Византии с латинским христианством после битвы при Манцикерте вплоть до окончательного падения империи в XV веке будут обусловлены острой необходимостью в поддержке¹⁴⁴. В условиях военной и идеологической угрозы со стороны надвигающихся турок такая политика была неизбежной. В этот же период и по той же причине византийские императоры решили использовать в качестве приманки вопрос о религиозном объединении – чтобы получить от папы необходимую военную помощь и поддержку. Истоки всех важнейших положений будущих переговоров с Западом и папством восходят к концу XI века.

Вполне логично, что первые переговоры с Западом, в которых принимали участие Михаил VII Дука (10711078) и папа Григорий VII, состоялись вскоре после Манцикерта. Первым делом император намеревался обуздать авантюристов–норманнов¹⁴⁵. Чтобы остановить продвижение турок на Восток, явно требовалось заключить определенное соглашение с Робертом Гвискаром. Именно потому Гвискара уговорили дать согласие на брак его дочери Елены с сыном и наследником императора Константином. По условиям брачного союза император должен был признать византийские завоевания Гвискара. Убедить папу поддержать это соглашение не составило труда. Вероятно, перспектива церковного сближения и установления нового папства на Востоке была весьма заманчивой. Кроме того, Григорий в то же время планировал отправить на Восток крестовый поход (надеясь лично его возглавить) и понимал, что участие или сотрудничество византийцев будет необходимо¹⁴⁶. Тем не менее ни один из проектов и планов не осуществился. Дворцовый переворот 1078 года, лишивший Михаила императорского престола, и расторжение договора с норманнами его преемником Никифором III Вотаниатом похоронили все инициативы. В довершение всего такой поворот событий вызвал негодование Гвискара, не говоря о разочаровании, которое испытал папа. Последний, отлучив нового византийского императора от церкви, продолжал содействовать норманнам в подготовке военной кампании, нацеленной на захват Диррахия. Более того, когда несколькими годами позже на престол вступил Алексий Комнин, папа тотчас отлучил и его. Эти тактические шаги Григория, несомненно, стали причиной того, что в следующем столетии византийские авторы не лучшим образом отзывались о понтифике. Особенно резкие слова Анны Комнины в адрес Григория связаны с его поддержкой норманнов¹⁴⁷.

Конечно, мы не знаем, могли бы надежды папы Григория на улучшение церковных отношений с Константинополем принести больший результат, нежели прежние действия кардинала Гумберта. Да и вероятность быстрого успеха была очень незначительна. Однако почетное место, которое византийцы были готовы даровать Римской церкви, к тому времени уже не соответствовало папским претензиям на первенство. Категорические заявления Григория в «Dictatus papae» не оставляют сомнений на этот счет¹⁴⁸. Следует учитывать и неуступчивость самого понтифика. Тем не менее, возможность для примирения оставалась. И, как убедительно показывает деятельность собора 1089 года, состоявшегося при патриархе Николае III (1084–1111), обе стороны готовы были ее использовать. Конечно, к этому моменту ни Гвискара, ни Григория уже не было в живых, а новый папа Урбан II оказался более сговорчив и дружелюбен. Фактически он стремился восстановить отношения с Константинополем, что подтверждает тактичная отмена осуждений, произнесенных папой Григорием. Однако вместе с тем римский понтифик стремился к тому, чтобы его имя значилось в богослужебных диптихах. Папу огорчало, что его не поминают за Евхаристией в Константинополе, и он требовал от Алексия объяснений. В ответ на папскую жалобу в 1089 году собрался собор¹⁴⁹. Важно отметить, что после исследования патриарших архивов, как свидетельствуют соборные деяния, никто не мог представить соответствующего документа, объясняющего причину изъятия имени папы из диптихов. Это было странно, поскольку такой шаг не мог быть осуществлен без официальной санкции, соответственно, должен существовать документ. «Ибо противоречит законам и канонам исключать имя папы из списка святейших патриархов в диптихах прежде канонического осуждения»¹⁵⁰. Как и следовало ожидать, учитывая отсутствие документальных свидетельств, собор безотлагательно вынес решение, что имя понтифика было удалено ошибочно. С другой стороны, собору было хорошо известно о напряженных отношениях между Римом и Константинополем. Но следовало принять во внимание еще один факт: Урбан не уведомил Вселенский патриархат о своем избрании на римский престол, что было вопиющим нарушением. Во всяком случае, он не отправил Константинопольской церкви обычного уведомительного послания, где содержалось бы официальное сообщение об избрании папы и исповедание его веры. В результате собор постановил обратиться к понтифику за этим традиционным посланием. Если оно будет соответствовать православной вере, Урбан сразу же будет допущен к евхаристическому общению. На практике же имя папы должны были временно внести в диптихи до тех пор, пока не соберется собор (на котором должен будет присутствовать сам папа или его легаты), чтобы устранить разногласия между двумя церквами.

Деяния собора 1089 года, несомненно, представляют значительный интерес как в историческом, так и в экклезиологическом плане. Прежде всего, согласно единодушному мнению участников собора, восстановление канонических отношений является возможным и не представляет серьезных трудностей. Предполагалось, во всяком случае, что полное общение будет восстановлено при условии соблюдения процедуры, обозначенной в соборных решениях. Не менее важно, как в этих документах отразилось восприятие событий 1054 года. Очевидно, что они подтверждают высказанную нами оценку. События 1054 года не считались причиной раскола. На это ясно указывает тот факт, что собор 1089 года не смог найти ни одного соборного решения, касающегося формального разрыва отношений между двумя церквами. Иными словами, спустя всего 35 лет после 1054 года церковные власти воспринимали визит кардинала Гумберта в Константинополь скорее как временный инцидент, а не повод для серьезного разрыва. На положение церковных дел он оказал незначительное влияние. В этой связи также показательно заключение, что имя папы было вычеркнуто из диптихов в нарушение канонов. По существу оно означает, что анафемы, произнесенные Византийской Церковью в 1054 году в адрес трех папских легатов, не распространялись автоматически на Римскую церковь и ее предстоятеля. Однако если эти выводы проясняют ситуацию и вызывают большой интерес, то молчание Римской кафедры в ответ на запрос собора выглядит иначе. Папское послание собору не сохранилось – скорее всего, оно вообще не было составлено. Вероятно, к этому времени папа отказался от практики уведомительных посланий с изложением исповедания веры. Подобная практика, вероятно, символизировала готовность римского понтифика прислушиваться к мнению (и возможной критике) своих восточных собратьев–епископов. Новому папству было бы трудно согласиться с таким правилом. Конечно, можно предположить, что папа не хотел рисковать переговорами с Алексием Комнином и поэтому предпочел не отвечать на запрос патриархата; действительно, в послании пришлось бы упомянуть спорное Filioqud¹⁵¹. В любом случае, папство не выполнило своей части обязательств. В результате имя Урбана так и не было внесено в богослужебные диптихи, а предполагаемый собор не состоялся.

Тем не менее между императором Алексием и папой Урбаном сохранялись отношения разрядки и сотрудничества. Кроме того, империя по–прежнему нуждалась в военной помощи, и понтифик это учитывал и был готов оказать содействие. В силу этих обстоятельств I Крестовый поход, который папа вскоре отправил из Клермона, не стал для византийских правителей полной неожиданностью. С другой стороны, если говорить о реальной помощи, которую получила империя, то она была совсем не такой, на что рассчитывал Алексий. И хотя к 1090 году император укрепил и восстановил балканскую границу Византии, разбив норманнов с помощью венецианского флота, положение на Востоке оставалось критическим. Несмотря на то что турки в это время были разобщены и обстановка складывалась благоприятно для империи, последствия утраты большей части Анатолии (главного источника налогообложения, военной силы и продовольствия) приносили огромное бедствие стране. Одновременно турки захватили Иерусалим, что угрожало прервать интенсивный поток паломников из Европы. Во всяком случае, пути к Святому Граду стали небезопасными, о чем в скором времени узнали на Западе из рассказов вернувшихся паломников. Вопрос о возвращении Иерусалима в Византии никогда не ставился. (В результате город с VII века находился в руках мусульман.) Главной задачей было восстановить крепкую византийскую власть в Анатолии. Прежде всего требовалось отвоевать важнейшие части государства, а не освобождать Палестину. Алексий, видимо, считал, что осуществить такой поход в Малую Азию вполне под силу небольшому отряду недорогих иностранных наемников. Поэтому он многократно обращался на Запад с просьбой предоставить ему небольшое число рыцарей (а не самостоятельную и трудноуправляемую армию). Когда на пути из Иерусалима домой в Константинополе остановился граф Роберт Фландрский, император обратился к нему с такой же просьбой¹⁵². Аналогичная ситуация сложилась в марте 1095 года, когда полномочные представители византийского императора обратились с ходатайством к папскому собору в Пьяченце – за несколько месяцев до объявления папой I Крестового похода¹⁵³. В этом отношении, подчеркнем еще раз, слабо организованная и недисциплинированная крестоносная армия, которая в конечном счете подошла к воротам византийской столицы два года спустя, не соответствовала ожиданиям и просьбам императора.

Общепризнано, что проповедь, произнесенная Урбаном 27 ноября 1095 года в Клермоне и призвавшая к I Крестовому походу, по существу, была событием беспрецедентным. Отчасти ее новизна заключалась в эмоциональном отклике народа на призыв папы подняться на богоугодную войну (этот факт явно насторожил западных хронистов). Военный класс Европы воспринял папскую инициативу с таким воодушевлением, что вскоре пошел гораздо дальше скромных намерений самого понтифика. Так или иначе, с исторической точки зрения 1095 год стал решающей точкой отсчета, придавшей столь значительную долговременность движению крестоносцев, которое стало предметом особой заботы папства. Действительно, позднейшая пропаганда крестовых походов стремилась по возможности возродить дух и идеологию этой первой кампании¹⁵⁴. Во всяком случае, проповедники крестовых походов впоследствии часто пытались воскресить чувство эйфории, вызванной всеобщим подъемом 1095 года; при этом очень важно было повторять и развивать идеи, которые впервые провозгласил папа Урбан¹⁵⁵. Однако несомненно, это событие само по себе было плодом исторического развития латинского христианства. Без учета предшествующих обстоятельств невозможно до конца понять и объяснить процесс формирования крестоносной идеи и причины ее отступления от христианской традиции. Историки давно осознали, какое практическое влияние оказал ряд предшествующих событий на замысел Урбана и его последующее развитие.

Опасения и колебания, которые испытывала древняя Церковь в отношении борьбы с оружием в руках, прекрасно отражены в источниках, однако известны, пожалуй, не столь широко. Представление о том, будто война может иметь нравственное оправдание или достойна похвалы, большинство древних церковных деятелей считало богословским противоречием. Они не всегда были последовательны в своих суждениях о военной службе или участии в войне, однако были едины во мнении, что следует избегать и того и другого. Связь армии с языческим культом и, конечно, само по себе кровопролитие, вероятно, были главными причинами такого негативного отношения. Кроме того, христианство – это религия любви и мира и не может одобрять или поощрять агрессию. С нравственной точки зрения убийство невозможно допустить или оправдать. Иначе говоря, одобренное впоследствии Западной церковью понятие богоугодной войны, преследующей религиозные цели, в доникейском христианстве встретило бы непонимание. Такое понятие сочли бы невозможным и вообще недопустимым. Когда в IV веке церковь начала сближаться с государством, сомнения относительно правомочности военных конфликтов стали принимать иной характер. Военная функция государства и профессия солдата в скором времени стали признаваться необходимыми. Но война по–прежнему считалась по природе своей злом и грехом. По замечанию блаженного Августина, война одновременно является предосудительным и незаконным средством разрешения межгосударственных споров. Однако по крайней мере в одном случае агрессия допустима: когда одна сторона намеренно причиняет вред другой. В такой «справедливой войне» (bellum justum) невинной жертве в качестве самообороны разрешалось отомстить за причиненное зло. Важно отметить, что, исходя из личного опыта борьбы с сектантами–донатистами, блаженный Августин также был готов признать, что война с еретиками есть повеление Божье¹⁵⁶. В этих обстоятельствах церковь может даже обращаться за помощью к государству. Цель физического давления заключается в том, чтобы искоренить заблуждение или заставить сектантов отречься от своей ереси. Таким образом, в период ранних святых отцов негативное отношение к применению силы постепенно менялось. Однако использовать ее дозволялось в строгих рамках, только в ряде конкретных обстоятельств. Следует добавить, что применение силы против неверующих всегда считалось недопустимым. Принуждение к крещению расценивалось как непростительный дерзкий поступок.

Теоретическое обоснование справедливой или даже священной войны, которое впервые дал блаженный Августин, оказало длительное влияние на военную этику западного христианства. Война по–прежнему считалась злом, однако идеи Августина в конечном счете способствовали росту и развитию христианского милитаризма. Позднейшие поборники папских преобразований обнаружили в этих идеях несколько полезных позиций – постольку, поскольку считали свое противостояние феодальной власти борьбой с еретиками, схизматиками или даже безбожниками¹⁵⁷. Конечно, к тому времени сложились и другие взгляды. Вера в то, что церковь вправе оправдывать насилие в отношении еретиков, уже распрострнялась и на язычников, о чем свидетельствуют одобрительные слова папы Григория I в адрес подобных мер, предпринятых с целью христианизации в VI веке. Принцип насильственного обращения позднее вдохновил Карла Великого на проведение кампаний против язычников–саксов. Затем в IX веке несколько понтификов руководили обороной Рима; в этих случаях они, по–видимому, также обещали прощение грехов тем, кто погиб, сражаясь с мусульманами. Обетование спасения будущим воинам–мученикам, вероятно, давали папы Лев IV и Иоанн VIII. Следует отметить, что участие духовенства в военных действиях против мусульман и норманнов не вызывало удивления, хотя и противоречило каноническим правилам¹⁵⁸.

Интересно проследить, каким образом церковь на протяжении XI столетия пыталась использовать военный потенциал европейской феодальной аристократии. Церковные постановления были нацелены на то, чтобы коренным образом изменить характер военных действий. К концу X века жестокость и насилие, свойственные новому феодальному классу, стали по–настоящему беспокоить церковь Европы. С ослаблением центральной власти в большинстве регионов стали слишком часто возникать беспорядочные вспышки феодальных междоусобиц. Беззащитное духовенство оказалось во власти смуты и беззакония. Неспособность государства защитить церковь хотя бы отчасти объясняет причину общей милитаризации большинства епископских дворов того времени. Некоторые из первых пап–преобразователей, еще до избрания на папский престол, будучи германскими епископами, командовали собственными вооруженными отрядами. Духовенство, конечно, пыталось разрешить проблему насилия другими способами, что подтверждает провозглашение «Божьего мира». Однако это локальное движение за мир, возникшее по инициативе церкви в конце X века, не принесло ощутимых результатов, даже после введения «Божьего перемирия» – запрета на военные действия в определенные дни и периоды¹⁵⁹. Однако церковь не теряла надежды. Следующей удачной находкой оказалось провозглашение войны ради защиты бедного и безоружного духовенства или, еще лучше, ради защиты церкви и христианской веры. Если разрушительную энергию западных крестоносцев было невозможно укротить, то по крайней мере следовало направить ее на более полезные цели, такие как война с неверными. Подобное переосмысление военной силы оказалось решающим. Провозгласив рыцарство призванием и богоугодным делом, церковь сразу же решила многие проблемы, вызванные ростом насилия на Западе. Становление христианского рыцарства, для которого участие в войне с благословения и от лица церкви отныне было религиозным долгом, явилось важнейшей предпосылкой для возникшего позднее движения крестоносцев.

С учетом подобной идейной эволюции не стоит удивляться тому, что современные историки характеризуют военные операции против ислама, проводившиеся на протяжении XI века и в Сицилии, и в Испании, как начальный этап крестовых походов. Возможно, что среди участников экспедиции папы Урбана 1095 года, когда рыцарству придали своего рода сакральный статус, были ветераны этих первых кампаний. Нужно подчеркнуть, что попытка привлечь и так или иначе интегрировать класс светских военных в жизнь церкви находила поддержку со стороны обновленного папства. Вполне естественно, что григориане «как раз отстаивали идею священной войны и стремились осуществить ее»¹⁶⁰. Глубокое осознание необходимости восстановления церкви и христианского сообщества, присущее инициаторам папских преобразований, похоже, помогло убедить в этом и широкие круги духовенства. В том же ключе, несомненно, следует рассматривать привлечение норманнов для защиты папских интересов, не говоря уже о «крестоносных» замыслах Григория VII повести на Восток армию против турок. Свидетельствует об этом и намерение Григория собрать militia Sancti Petri [ополчение св. Петра] на войну с врагами Римской церкви, равно как и вся папская политика феодальных пожалований. Понятно, почему некоторые современные исследователи называют Григория VII самым воинственным папой из всех, кто когда–либо вступал на cathedra Petrf¹⁶¹.

Почти все необходимые шаги для успешной проповеди I Крестового похода были сделаны до 1095 года. К этому моменту почва уже была подготовлена. Радикальное изменение военной этики на Западе, борьба против ислама на территории латинского христианства наряду с формированием класса христианских рыцарей – все это, несомненно, повлияло на организацию крестового похода. Но само движение возникло не ранее 1095 года, когда прозвучал беспрецедентный призыв папы Урбана. Его предложение объединить идеологическую войну и религиозное паломничество стало беспримерным вкладом в идею крестовых походов и оказало на нее решающее влияние. Следует отметить, что в источниках детально отражена традиция совершения паломничеств к определенным святыням из личных духовных побуждений Хорошо известными, можно сказать знаменитыми, центрами народного паломничества были Иерусалим, Рим Компостелла или Монте Гаргано (в Апулии)¹⁶². Широкому распространению этой традиции, безусловно, способствовало то, что паломничество часто связывалось с отпущением тех духовных наказаний, которые налагались в таинстве покаяния (вместо епитимии иногда предписывалось совершить паломничество). Даже опасности, связанные с такими покаянными путешествиями (которые неизбежно охватывали большие расстояния), редко останавливали людей. В этой связи стоит добавить, что паломники, отправляясь к святыне, не могли брать с собой оружие. Вооруженная борьба и религиозное странствие (которое воспринималось как дело покаяния или приобретения заслуг) несовместимы. Именно на этом противопоставлении папа Урбан сделал в 1095 году основной акцент. В своей знаменитой проповеди ему действительно удалось по большей части сгладить противоречие между войной и паломничеством. Папа заявил, что крестоносец – тот же паломник, только с одним, но существенным отличием: ему разрешено носить оружие. Иначе говоря, поход, объявленный римским понтификом, рассматривался прежде всего как вооруженное паломничество с целью освобождения главной христианской святыни. Вероятно, этой задачей было обусловлено отпущение грехов, о котором упомянул папа в своей проповеди: духовные награды, которые церковь ранее обещала простым паломникам, распространялись и на рыцарей–крестоносцев. И хотя точный смысл папского обещания остается спорным, вероятно, его понимали просто как отмену или снятие тех наказаний за грехи, которые уже были наложены церковью на исповеди.

Как и следовало ожидать, провозглашенная Урбаном стремительная милитаризация покаянного паломничества быстро пришлась по вкусу европейскому рыцарству. Оно сочло ее благим начинанием (о чем свидетельствует успех папской проповеди). По замечанию хрониста Гвибера Ножанского, военная аристократия Европы внезапно открыла новый путь к спасению; по крайней мере, профессиональному рыцарю уже не требовалось уходить в монастырь, как в прежние времена, или становиться безоружным пилигримом, чтобы обрести благодать Божию. Отныне солдат, оставаясь в миру, мог обрести вечную жизнь посредством священной войны – «не меняя своего поведения, одеяния и привычного образа жизни»¹⁶³. Мы уже высказали предположение, что обещанное папой отпущение грехов сыграло главную роль в решении феодальной Европы отправиться в крестовый поход. Духовная награда была слишком заманчивой. Если посмотреть в целом, обещание отпущения грехов – ключевой принцип всей программы, огромный духовный стимул к участию в крестовом походе. Однако следует добавить, что не менее важной была и народная реакция. Ибо последующие проповедники подводили своих слушателей – потенциальных добровольцев, готовых отправиться в поход, – к мысли, что это отпущение полностью освобождает от наказания за грехи, которое они могли бы понести еще в земной жизни или же в загробном мире¹⁶⁴. Иначе говоря, крестоносная пропаганда преобразила обещание, данное Урбаном (которое ограничивалось лишь отменой уже наложенного наказания), превратив его в выгодную духовную сделку.

Однако много большее значение, чем такая трансформация идеи в народном понимании, имела перемена цели самого похода, которую вскоре произвели окрыленные крестоносцы. Эта цель не имела почти ничего общего с теми задачами, которые определил папа. С самого начала, как мы видели, Урбан стремился сделать все возможное, чтобы решить турецкую проблему, с которой столкнулась Византия. Несомненно, он рассчитывал, что, предоставив военную помощь Алексию Комнину, тем самым улучшит и отношения с Константинопольской церковью и, возможно, устранит существовавшие дефакто межцерковные противоречия. Это и объясняет, почему папа оказал радушный прием византийскому посольству в Пьяченце в 1095 году. Константинопольские посланцы наверняка были своего рода имперскими вербовщиками. Скорее всего, именно тогда, после этого посольства папа одобрил идею крестового похода в помощь восточному христианству. Конечно, папский план осуществился только восемь месяцев спустя на соборе в Клермоне, где был положен в основу I Крестового похода. Проповедь папы (сохранившаяся в четырех вариантах) и его послания, составленные после Клермонского собора, подтверждают эту точку зрения. Согласно одному из вариантов проповеди, папа провозгласил целью войны освобождение «церквей Божиих в восточных областях» – ecclesias Dei in Orientis partibus. По крайней мере, вначале не Иерусалим был целью или объектом экспедиции – разве что в далекой перспективе. «Если Иерусалим и принимался во внимание, то лишь косвенно, и не обязательно в качестве военной цели»¹⁶⁵. Тем не менее весьма показательно, что вскоре обозначенная Урбаном задача была оставлена или, можно даже сказать, была до неузнаваемости изменена. Спустя несколько месяцев после Клермона феодальная Европа провозгласила своей главнейшей целью завоевание Иерусалима и освобождение Гроба Господня. Народное влияние в данном вопросе, по–видимому, было столь значительным, что самому папе пришлось отказаться от прежнего замысла¹⁶⁶.

Конечно, есть и несколько наивная реконструкция мотивов I Крестового похода, в которой мысль об Иерусалиме как конечной цели предприятия приписывается императору Алексию. Вопреки веским свидетельствам западных источников, утверждается, будто именно Алексий Комнин впервые выдвинул идею освобождения от мусульман Гроба Господня. Затем план императора, в котором конечной целью был обозначен Иерусалим, был представлен на рассмотрение папе. Однако это было лишь прикрытием; в действительности император планировал осуществить контрнаступление в Малой Азии¹⁶⁷. Таким образом, Иерусалим сознательно использовался в качестве предлога для того, чтобы заручиться столь необходимыми Византии расположением и помощью Запада. Несмотря на изобретательность и даже привлекательность этой теории, она все же вызывает сомнения. Дело в том, что она целиком базируется на неподтвержденных данных византийского автора конца XIII века Феодора Скутариота. В конечном счете, трудно представить себе императора подлинным инициатором или даже творцом сугубо латинского движения. Алексий не мог не видеть крайне опасных и разрушительных последствий подобного начинания для империи – как с военной, так и с политической точки зрения. Ярким подтверждением тому служит известное весьма осторожное отношение императора к крестовому походу, не считая в целом тактичного обращения с его руководителями. Напомним, что император просил у Запада лишь вспомогательные иностранные войска; большая добровольческая армия стала бы для власти настоящей катастрофой¹⁶⁸.

В этой связи следует повторить, что современная историография неизменно подчеркивает; по существу крестовый поход был выражением западного экономического развития и экспансии. Как отмечают исследователи, к концу XI века Европа столкнулась с острой необходимостью расширения своих экономических и демографических границ. Даже папа Урбан говорил об этом в своей проповеди. Его недвусмысленные намеки на трудности, вызванные стремительным перенаселением и экономическими изменениями, современные исследователи справедливо считают показательными, хотя они и касаются больше Франции Капетингов, нежели Европы в целом¹⁶⁹. Кроме того, важно напомнить, что сильнее всего от крестовых походов пострадала Византия, а не исламский мир. Географически это движение было ограничено побережьем Сирии (не затрагивая окружавшего его обширного региона ислама). Стратегическая цель по существу была узкой. Тем самым крестоносцы представляли собой лишь незначительную локальную помеху для арабов; было бы неверно утверждать, будто они несли серьезную военную угрозу арабскому миру, даже если учесть завоевание христианами Сицилии и Иберийского полуострова¹⁷⁰. Как убедительно показывают события 1204 года, главной жертвой стало Византийское государство, а не исламский мир. Поэтому настаивать на том, будто в 1095 году в намерения Алексия входило нечто большее, чем просто заручиться помощью Запада, было бы неверной интерпретацией источников.

Прежде чем окончательно снять с Алексия ответственность за крестовые походы, необходимо сделать несколько замечаний об идеологии крестоносного движения, поскольку она оказала воздействие и на византийскую мысль. Характерно, что крестовые походы были главным образом продуктом западного религиозного сознания и чувства, «взрывом религиозных эмоций», и отчасти в этом повинно папство¹⁷¹. Это движение не было напрямую связано ни с византийским обществом и культурой, ни с православным народным благочестием, духовностью и менталитетом. Возникшая на Западе преданность священной войне оставалась в прямом смысле слова чуждым явлением для византийского христианства¹⁷². Византии не было знакомо понятие идеологической войны. Даже в знаменитой поэме «Дигенис Акрит», воспевающей героизм византийской военной аристократии, такая тема фактически отсутствует. По общему признанию, элемент священной войны различим в столкновении империи с сасанидской Персией при Ираклии и, конечно, в давней борьбе против арабов, начало которой приходится на VII век. Оба конфликта имели не только санкцию, но и поддержку со стороны Византийской церкви. Но между отчаянной обороной Византии от внешних врагов и западным крестоносным движением есть большая разница. Борьба, которую вели византийцы, действительно мало похожа на восхваление и торжество священной войны. Напротив, под угрозой находилось будущее государства. Кроме того, военные походы византийцев всегда контролировал император, и только он отвечал за безопасность государства и сохранность веры. Ни церковь, ни патриарх никогда не давали официального разрешения на военные действия (тогда как крестоносцы всегда отправлялись в поход с официального согласия папы)¹⁷³.

Безусловно, важно отметить и то, что война на христианском Востоке никогда не превращалось в некое сакральное предприятие или институт, как это было на Западе. Отношение двух церквей к проблеме войны заметно различалось. Православное представление о профессии воина не всегда соответствовало латинскому восприятию. На протяжении Средних веков церковь Византии соблюдала или, по крайней мере, разделяла святоотеческое предписание о том, что солдат, повинный в пролитии крови на поле боя, не может приступать к принятию Святых Даров в течение трех лет. Этот норматив имел принципиальное значение, когда церковь рассматривала вопрос о почитании воинов как святых. В частности, византийские иерархи, в отличие от некоторых упомянутых выше пап IX века, отказались причислить павших в бою воинов к лику мучеников. Когда император Никифор Фока обратился к церкви с просьбой объявить солдат из его полка, погибших в битве с арабами, христианскими мучениками, официальный ответ был резко отрицательным. Этот случай действительно служит неоспоримым подтверждением того, что понятие священной войны было неизвестно восточному христианству¹⁷⁴. Вместе с тем отказ исполнить просьбу императора подразумевал, что церковь отвергает популярное впоследствии латинское «сотериологическое» восприятие освобождения от наказания и remissio peccatorum [отпущения грехов], обещанные рыцарям–крестоносцам.

Как и следовало ожидать, консервативный подход византийского христианства к войне касался не только вооруженных бойцов. Ни один священнослужитель не должен был принимать участие в действиях, связанных с кровопролитием. Характерно, что священники, выступавшие с оружием в руках против арабов (что нередко заканчивалось пролитием крови), извергались из сана, либо отлучались от церкви своими епископами. Этот же канонический запрет распространялся и на монахов; насельникам монастырей было запрещено сражаться или носить оружие. В поздневизантийский период, если монах становился организатором крестьянских ополчений против турок, его обычно вызывали на церковный суд и требовали дать ответ за свои действия¹⁷⁵. Нужно прямо сказать, что церковь Византии отказывалась поддерживать кровопролитие, особенно если его совершало духовенство. На Западе все нередко обстояло иначе, о чем ясно свидетельствует само наличие священнослужителей в рядах вооруженных крестоносцев. Анна Комнина была поражена этим явлением, и ее возмущение, несомненно, было характерным и неподдельным. Аргументация западных канонистов по данному вопросу для нее, как и для большинства византийских канонистов, была совершенно чуждой¹⁷⁶.

Принятое в 1095 году папой Урбаном решение оказать военную помощь Востоку в целом было разумным. Такая поддержка послужила бы делу церковного мира, не говоря уже о практической пользе для Алексия Комнина и его правительства в борьбе с сельджуками в Малой Азии. Вполне вероятно, сначала папа хотел поступить именно таким образом. К сожалению, задуманный им план так и не осуществился. Вскоре понтифик обнаружил, что развязанные им силы не удается сдерживать и контролировать. Фактически папа в скором времени утратил инициативу и руководство собственным проектом. Мы уже отмечали, что в результате давления со стороны народа непосредственной целью кампании – и всех последующих крестовых походов – стал Иерусалим, что прямо противоречило предложению самого папы. Более того, его благочестивые планы относительно церковного единства, как мы увидим, были сознательно изменены или, точнее, разрушены военными предводителями крестоносцев вскоре после их прибытия на Восток. А византийское мировоззрение снова неизбежно усложнило проблему. Мы уже отмечали, что понятие священной войны не было знакомо империи ни в идеологическом, ни в психологическом плане. Непонимание было настолько глубоким, что «на религиозной почве создать единый фронт греков и латинян против мусульман было невозможно»¹⁷⁷. Иными словами, крестовые походы в конечном счете принесли с собой не религиозный мир и сотрудничество, на которые вначале рассчитывал Урбан II, а раскол и противоборство.

На первых порах открытого столкновения в целом удалось избежать, но с большим трудом и ненадолго. Поначалу византийские власти достаточно осмотрительно избегали любой серьезной конфронтации с передовыми отрядами крестоносцев, продвигавшимися на юг через Балканы в направлении Константинополя. Однако взаимное недоверие и неприязнь с самого начала испортили обстановку. Армия крестоносцев все больше казалась византийцам беспорядочной толпой агрессоров и захватчиков. Грабеж и мародерство в балканских деревнях стали слишком частыми, несмотря на предупреждения со стороны имперского военного эскорта, не говоря уже о настроениях беспомощного крестьянства. Кроме того, отношения с самими руководителями похода оказались не менее сложными. Прибытие именитых лидеров движения в византийскую столицу в 1097 году стало серьезным испытанием для государственной дипломатии Алексия Комнина. Император действительно хорошо подготовился к выполнению требуемой задачи и сумел добиться от крестоносцев принесения обета верности. Даже норманнского графа Боэмунда, сына Роберта Гвискара, удалось убедить произнести аналогичную клятву. Однако наибольшее значение имеют обещания, которые византийский император получил от своих гостей: существенной уступкой стало торжественное обещание возвратить империи все завоеванные города и земли (если только они принадлежали Византии до вторжения сельджуков). Условия соглашения распространялись даже на древний город Антиохию и его патриархат.

Если Алексий Комнин продемонстрировал на этих переговорах искусство дипломата, то епископ Адемар Пийский сыграл, пожалуй, еще более важную роль¹⁷⁸. Выступая в качестве личного представителя Урбана в крестовом походе, Адемар напомнил соотечественникам о том, что целью их предприятия является также объединение церквей; все, что не соответствовало этому, папский легат счел бы сознательным отступлением от принесенных обетов.

Однако клятвы и обещания западных военачальников отнюдь не гарантировали мирного будущего. Во–первых, не все крестоносцы были довольны политикой примирения и сотрудничества, которую открыто поддерживали Рим и папский посланник. Учитывая их независимую феодальную позицию и соответствующий менталитет, соглашение можно было считать остающимся в силе только до тех пор, пока во главе крестового похода стоял епископ Пийский. Враждебные политические чувства к Византии, которые испытывали некоторые участники кампании, невозможно было скрыть. Дело в том, что Боэмунд уже искал способы отречься от верности императору и даже возродить планы своего отца по завоеванию империи. Как однажды с тревогой заметила Анна Комнина, сын Гвискара на самом деле был в этом походе мнимым паломником (в отличие от более искренних и набожных солдат латинской армии). Для византийского императора было совершенно очевидно, что Боэмунд искал лишь удобного случая, чтобы раскрыть свои истинные намерения. В итоге худшие опасения Анны Комнины и ее отца Алексия оправдались очень скоро – спустя несколько месяцев после взятия Антиохии крестоносцами (3 июня 1098 года).

Антиохия находилась под влиянием византийцев со времен императора Никифора Фоки (969), за исключением четырнадцатилетнего периода, когда городом правили мусульмане (1084–1098). Таким образом, когда сирийская столица была освобождена, город оказался в основном православным. До прихода крестоносцев оплотом православия была северная Сирия. Точнее говоря, население этого региона, особенно городские жители (в противовес сельским, которые нередко были яковитами), по большей части исповедовало православие. Не менее важно то, что здесь по–прежнему проживал законный православный патриарх Антиохийский Иоанн IV Оксит¹⁷⁹. Учитывая религиозные и политические обязательства, которые связывали крестоносцев с Византией, было решено, что Антиохия отойдет к империи и канонические права православного епископа Антиохии получат официальное признание. Иначе говоря, установление политического и церковного господства Византии считалось само собою разумеющимся. Назначение отдельного епископа для латинян никогда не рассматривалось, единственным законным каноническим иерархом города признавался патриарх Иоанн IV. Кстати, такая процедура уже проводилась в Малой Азии, в городах, завоеванных крестоносцами еще до похода в Сирию; поскольку эти города ранее входили в состав империи и Константинопольского патриархата, вопрос об учреждении там латинских епархий и феодальных владений даже не обсуждался. Это разумное и поистине справедливое решение потенциально опасной канонической проблемы позволяет понять, почему ни у кого не возникло удивления, когда после взятия столицы Сирии Адемар немедленно подтвердил статус Иоанна. Все ожидали, что папский легат честно признает положение православного епископа, проживающего в Антиохии. Точно так же Адемар подтвердил права патриарха Иерусалимского Симеона II, который в то время проживал изгнанником на близлежащем острове Кипр. Симеон наряду со своим антиохийским собратом был убежден, что после взятия Иерусалима латиняне официально признают его канонический статус. Примечательно, что он всячески старался помочь крестоносцам, и они, видимо, оценили это. Вряд ли Симеон был бы столь услужливым, если бы сомневался, что останется законным патриархом.

Однако с самого начала все пошло не слишком хорошо. Боэмунд был полон решимости превратить Антиохию, захватом которой он фактически руководил, в норманнское княжество¹⁸⁰. Норманнам способствовало то обстоятельство, что Алексий Комнин, находясь в Малой Азии, не смог быстро завладеть городом или помочь его захвату. Не теряя времени, Боэмунд почти сразу же объявил себя независимым правителем Антиохии. Он игнорировал все последующие протесты императора и отрицал все намеки на то, что своими действиями нарушает клятву, принесенную в Константинополе. Если говорить в целом, то обещания, которые дали императору предводители латинян меньше года назад, утратили свое значение; вместо исполнения торжественно принятых клятв и договорных обязательств на первое место вскоре вышли алчность и оппортунизм. Это касалось не только Боэмунда. Возможно, он следовал по пути, проложенному ранее столь же ненасытным участником кампании Балдуином Бульонским. Графство Эдесса, которое основал для себя этот военачальник посреди долины Евфрата, за несколько месяцев до взятия Антиохии все же заключило договор с императором Алексием. Предполагалось, что данная область наряду с Анатолией и Антиохией будет возвращена Византийскому государству.

Однако если в сознании ряда крестоносцев необходимость непреложного соблюдения клятв и обязательств постепенно утрачивала значимость, идея укрепления единства и процветания христианства в целом также отходила на второй план. Во всяком случае, антивизантийские настроения Запада уже начинали переплетаться с неприязнью к православию. Без постоянной поддержки Адемара Пийского, как мы отмечали, исполнение церковных задач крестового похода, поставленных папой Урбаном, было обречено на провал. Именно это произошло спустя месяцы после внезапной кончины Адемара (1 августа 1098 года). Смерть папского легата дала крестоносцам прекрасную возможность (для некоторых она была долгожданной) отвергнуть либо пренебречь провизантийской политикой, которую навязал им папа. Но крайней мере, после 1098 года латинян уже никто не подталкивал и не принуждал следовать принципу сотрудничества и компромисса с Восточной церковью и империей, который ранее отстаивал Адемар. В итоге были нарушены гармоничные отношения с Византией, которые до тех пор поддерживали латиняне. Новой альтернативой крестовым походам, несмотря на крайне спорный канонический характер, стал церковный колониализм. Это значит, что наиболее предпочтительным выбором стало изгнание православных епископов со своих кафедр и утверждение вместо них латинской иерархии во всех областях (даже там, где население было в основном православным). По существу, ту же стратегию повел в своем новом княжестве Боэмунд после смерти Адемара.

Помимо создания на территории древней православной Антиохийской кафедры латинского патриархата, норманнский князь, скорее всего, намеренно использовал возможность подчеркнуть уставные различия между Востоком и Западом, надеясь, вероятно, тем самым оправдать свои сомнительные действия. Вместе с тем важно отметить, что в скором времени латинские епископы стали назначаться на территории патриархата и за пределами самого города¹⁸¹. Возможно, эти назначения объяснялись тем, что в спорном регионе нет православного населения. Как видим, прецеденты латинизации Сирии, а затем и Палестины были созданы еще до того, как в 1099 году было основано Иерусалимское королевство.

Боэмунд обладал совершенно иным представлением о церкви, нежели Адемар. Но и у него, конечно, были свои сторонники. Другие военачальники стремились перенять его строго латинский взгляд. Ярче всего их точка зрения проявилась в одном из их первых пространных посланий папе Урбану. И хотя целью письма было известить папу о смерти его легата, крестоносцам не терпелось подробно изложить понтифику план латинизации северной Сирии.

Разве может быть что–то более необходимое во всем мире, чем чтобы ты – отец и владыка христианской веры – вошел в древний и великий град, где христиане обрели имя свое, и сам завершил войну, которая твоя есть? Ибо мы разбили турок и язычников, но не знаем, как поразить еретиков – греков, армян и сирийских яковитов. Поэтому непрестанно молим тебя, дорогой отец, чтобы ты, наш заступник и наставник, прибыл в этот город, твой город, и чтобы ты – викарий св. Петра – воссел на престоле, и тогда обретешь нас верными сынами, справедливыми во всем, и своей властью и нашей силой сможешь искоренить и уничтожить любые ереси¹⁸².

Одна из весьма ярких особенностей этого примечательного послания состоит в отсутствии упоминаний о законно правившем патриархе Антиохийском Иоанне IV. В документе о нем не сказано ни слова. (Иначе явно не понадобилось бы необычной просьбы к понтифику лично прибыть в Антиохию, чтобы занять епископский престол.) Этот факт сам по себе наводит на размышления, не говоря уже об экклезиологии данного послания; умолчание относительно фигуры патриарха не идет ни в какое сравнение с тем, что сказано или подразумевается от лица подписавших этот текст о церкви и ее предназначении. Все восточные христиане признаются еретиками и раскольниками; православные, яковиты и армяне, прямо упомянутые крестоносцами, не считаются членами кафолической церкви. Напротив, истинное христианство для крестоносцев тождественно исключительно христианству латинскому, западному. С другой стороны, непосредственная обязанность и даже долг состоят в том, чтобы искоренить и уничтожить – eradices et destruas – эти группы местного населения. Только в этом случае «собственную войну» Урбана можно считать завершенной. Разумеется, папа Урбан никогда не разделял ни одну из сторон этого образа церкви и священной войны¹⁸³. Сильные религиозные предубеждения, выраженные в послании, отражали исключительно позицию его отправителей. Тем не менее, каким бы серьезным ни было проявленное разделение, существенной роли оно не играло. Определяющим фактором политики крестоносцев, напомним, были настроения, отраженные в послании.

Намерение отказаться от курса Адемара, вероятно, возникло у крестоносцев уже после того, как они отправили понтифику свое послание (11 сентября 1098 года), однако окончательно порвать с этой политикой они решили только в сентябре следующего года, когда прибыл новый папский легат. Посланец Рима Даймберт был благосклонен к крестоносцам. Уроженец города Пизы (которая в то время воевала с империей), папский легат придерживался антивизантийских взглядов и политики. По крайней мере, он без колебаний принял радикальный антиправославный курс Боэмунда. Вскоре по прибытии в сирийскую столицу он утвердил Бернарда Валенского латинским патриархом Антиохии, не говоря о проведении им официальной инвеституры Боэмунда, словно бы Антиохия была папским владением. Даймберта едва ли смущало, что эта древняя кафедра по–прежнему формально находилась в полном общении с Римом (и, повторим, на ее патриаршем престоле находился законный иерарх), не говоря уже о легитимных претензиях Византии на этот город. В таких условиях, конечно, Иоанн IV не мог долго находиться на своем месте и в 1100 году был вынужден удалиться в Константинополь, где окончательно сложил с себя полномочия. Его положение к тому времени сделалось невыносимым. Патриарха, безусловно, изгнали с кафедры – его отречение не было добровольным. Формально отставка последовала не до, а после возведения на престол его латинского соперника Бернарда Валенского.

Как и следовало ожидать, противостоять потоку латинизации после этих событий оказалось по меньшей мере нелегко. В скором времени политика утверждения латинской церковной иерархии стала осуществляться по всей Сирии. Во всяком случае, все канонические православные епископы постепенно были вытеснены или замещены латинскими. В результате пришлое население вскоре стало считать себя единственным наследником Православной церкви в регионе. Эти взгляды отражены в созданных в этот период западных переводах списков православных епископов и патриархов; кроме того, показателен тот факт, что все православные монастыри и рядовые клирики были вынуждены признать каноническое верховенство латинян – как единственных представителей изгнанной православной иерархии. С другой стороны, на практике допускалось различие богослужебных обрядов. Ни от кого не требовали отказаться от собственных обычаев. По такому образцу строились отношения в Антиохии на протяжении XII века. За исключением двух коротких периодов реставрации православия (в 1165 и 1206 годах), вплоть до конца существования Франкского государства в Сирии преобладала параллельная латинская иерархия.

Порядок, установившийся в Иерусалимском патриархате сразу же после взятия крестоносцами Святого Града (15 июля 1099 года), в целом следовал латинскому образцу. Трудно сказать, действительно ли крестоносцам тогда уже было известно о смерти законного патриарха Иерусалимского Симеона. Возможно, весть о его кончине на Кипре за несколько дней до завоевания Святого Града не дошла до крестоносцев. В любом случае, факт признания его титула Адемаром вообще не принимался в расчет. Патриаршая кафедра считалась вакантной. Затем было принято решение (судя по всему, без участия и согласия православного духовенства, составлявшего ядро христианского меньшинства в городе) избрать латинского прелата Арнульфа Шокесского патриархом Иерусалимским. Однако Арнульф недолго пробыл на этом посту: вскоре его сместил или, возможно, низложил за неправомерное поведение Даймберт Пизанский. Немногим позднее амбициозный легат сам был избран на освободившийся пост. К православным архиереям здесь относились так же, как и к епископам в Сирии. Ни о каком равенстве не могло быть и речи¹⁸⁴. В результате все монастыри и приходское духовенство должны были подчиняться латинским епископам. Более того, со временем Даймберт посвятил нескольких латинских иерархов и назначил их в такие города, как Эдесса и Таре, которые находились в канонической юрисдикции Антиохии. (Иоанн IV еще пребывал в Антиохии, когда произошли эти территориальные урезания его патриархата.) Кроме того, Даймберт, возможно, не желал оставлять ключи от храма Гроба Господня в руках православных, а тот факт, что они были хранителями этого храма задолго до 1099 года, не имел значения. Таким образом, все православное духовенство и другие восточные христиане, которые также служили в этом храме, были из него вытеснены. Судя по всему, главная святыня должна была быть открыта только для франкского духовенства латинского обряда¹⁸⁵. Неудивительно, что и другие святыни города постигла та же участь, не говоря об обширных владениях православного патриархата, все недвижимое имущество которого захватили латиняне.

Помимо этого, латинские завоеватели юридически закрепили то тяжелое церковное положение, в которое они поставили население Сирии и Палестины. Вскоре местные христиане и мусульмане стали рассматриваться в правовых кодексах Франкского государства как низший элемент общества. Крестоносцы не собирались создавать социально единого Иерусалимского королевства. Напротив, с самого начала заморские территории должны были оставаться колониальными обществами, построенными по жесткой системе «апартеида». Принципы нетерпимости, затрагивавшие не только мусульман и евреев, но и большинство восточных христиан, в том числе православных, были прописаны в латинских правовых сводах. Показательно отсутствие сведений о действующих мечетях на землях крестоносцев, и конечно, евреям и мусульманам обычно запрещалось входить в Святой Град. Несмотря на доводы современных апологетов крестовых походов, факт остается фактом – коренное население Сирии и Палестины было отвергнуто христианскими переселенцами с Запада. Политика латинян не предполагала экуменического сближения. «Natio Christiana [христианская нация] никогда не рассматривалась иначе как в латинской перспективе. Очевидно, что она никогда и не была создана… Возможно, крестовые походы начинались как движение колонизации, но пришли к колониализму»¹⁸⁶. На фоне социально–религиозной системы исламского мира, терпимой ко всем немусульманам как к своим «защищаемым» поданным (зиммиям) и гарантировавшей свободу вероисповедания, свободу личности и даже право собственности, резко выделяется позиция крестоносцев, которые не помышляли ни о чем ином, кроме своего излюбленного пути социальной поляризации и насильственной сегрегации всех нефранков¹⁸⁷.

Продолжительная борьба между Римской церковью и кафедрами Антиохии и Иерусалима, которая последовала за событиями, описанными выше, не затронула Александрию – еще одну великую кафедру из пентархии патриархатов. Поскольку крестоносцы не захватывали Египет, некогда могущественной церкви святых Афанасия и Кирилла удалось избежать случаев изгнания и вытеснения собственных епископов латинскими иерархами во время франкской оккупации. Кроме того, в силу враждебности мусульманского Египта к латинскому правлению контакты между франками Палестины и Александрийским патриархатом неизбежно сводились к минимуму. Однако отношения с папством на протяжении XII и XIII веков были явно теплыми. Имеется даже ряд свидетельств тому, что в XII веке патриархат поддерживал communio in sacris [евхаристическое общение] с латинскими пленниками и купцами. Также существуют данные о пребывании делегата от Александрийской церкви на Латеранском соборе 1215 года. На протяжении большей части этого периода Александрия, видимо, не испытывала враждебного отношения к Риму в отличие от других восточных патриархатов. Но даже при таких условиях отношения между двумя церквами, вероятно, ухудшились к началу XIII столетия: в 1410 году Рим назначил латинского патриарха еще и в Александрию. К тому времени дружба между кафедрами прекратилась. Во всяком случае, папа не желал более признавать законную преемственность Александрийских патриархов. В целом документальные свидетельства об истории патриархата на протяжении эпохи крестовых походов (по сравнению с другими восточными кафедрами) в лучшем случае неясны и сомнительны¹⁸⁸.

Такова вкратце религиозная политика, разработанная и осуществлявшаяся в новом латинском Иерусалимском королевстве к 1100 году. Хотя в Сирии и Палестине эта политика изначально проводилась последовательно и стремительно, прошло еще столетие, прежде чем она охватила и христианскую Византию. В результате IV Крестового похода (1204) для Константинопольской церкви настал черед пережить то, что выпало на долю других православных патриархатов после взятия Иерусалима крестоносцами в 1099 году. Следует учитывать, что в ХШ веке латинизация была гораздо более значительной и интенсивной, кроме того, как мы увидим, латиняне требовали от византийцев большего литургического и богословского соответствия Западу. Тем не менее сущность политики оставалась неизменной. Повторим, что стратегия первых крестовых походов не соответствовала той, которую изначально предполагала и избирала Римская церковь. Одной из главных задач папы Урбана, для решения которой он мобилизовал феодальную Европу в 1095 году, было освобождение восточных церквей. Он явно не ставил перед собой цели заместить епископов на этих кафедрах западными иерархами или постепенно латинизировать эти церкви. Однако фактически именно это совершили «избавители» восточного христианства – крестоносцы. Урбан не успел исправить положение. Он скончался 29 июля 1099 года, так и не успев узнать о взятии Иерусалима.

Новый римский понтифик, пришедший на смену Урбану в 1099 году. Пасхалий II, в целом не был связан восточной политикой своего предшественника и ее целями на заморских территориях. Подход Пасхалия не учитывал значительного улучшения отношений с Константинополем, достигнутого Урбаном. Сознательно лживая пропаганда Боэмунда против Византии вскоре убедила папу, что византийцы – схизматики и доверять им не следует. В результате был избран более жесткий и агрессивный дипломатический курс. Экспорт папской революции в Византию стал главной целью большинства преемников Урбана. Характерно, что в скором времени Римская церковь начала рассматривать поставление собственных патриархов на Востоке как прочную основу своей экклезиологии и дипломатии. «Если бы латинянам было под силу сохранить свою власть в Антиохии и сделать ее традиционной, они могли бы изменить концепцию патриархата на Востоке. Александрию и Константинополь постепенно можно было уподобить Антиохии и Иерусалиму не в смысле богослужения и обряда, но в плане подчинения папе»¹⁸⁹. Как справедливо отмечалось, если стираются границы между конкретными патриархатами, то и сама идея восточного патриаршества может быть предана забвению. В поисках подтверждения идеи римского универсализма Пасхалий среди прочего обратился к «Константинову дару». Этот текст VIII века (наряду с «Петровыми» текстами Евангелия) якобы давал Риму власть над всеми патриархатами. Папа открыто ссылается на подложный «дар» в послании 1112 года к императору Алексию I, требуя подчинения Константинопольской церкви Риму, «поскольку это было установлено благочестивым государем Константином и подтверждено согласием святых соборов»¹⁹⁰.

И тем не менее, отказ от политики Урбана еще не стал историческим рубежом. Пасхалий просто озвучил позицию, которой все это время придерживались сторонники папских преобразований. Однако результаты нового подхода оказались несомненно отрицательными. Богословский диалог в XII столетии стал значительно менее плодотворным и более полемичным. Ни одна из сторон не проявляла открытости. Когда знаменитый канонист Феодор Вальсамон в конце XII века советовал Александрийскому патриарху воздержаться от дарования причастия всем латинским пленникам (если прежде те не отрекутся от своих «учений и обычаев»), подобное мнение еще не стало всеобщим¹⁹¹. Однако точку зрения Вальсамона в то время разделяли уже многие священнослужители, и удивления или недоумения она не вызывала. Конечно, позиция папства не могла не спровоцировать раздражения со стороны империи. События в Сирии, как мы отмечали ранее, привели в серьезное замешательство византийского императора и его правительство. Неудивительно, что в XII столетии дипломатические отношения Комнинов с государствами крестоносцев почти полностью сосредоточились вокруг проблемы возвращения Антиохии и восстановления ее патриархата. Константинополь не мог смириться с утратой сирийской столицы и смещением законного православного патриарха. После изгнания Иоанна IV в 1100 году в столице Византии продолжали избирать кандидатов на эту кафедру. (Вышеупомянутый Феодор Вальсамон сам незадолго до 1189 года был поставлен на Антиохийский престол под именем Феодора IV.) Только этих патриархов Византия считала каноническими предстоятелями Антиохийской церкви, хотя им и приходилось постоянно жить в изгнании. За исключением двух упомянутых периодов реставрации православия, все нареченные на Антиохийскую кафедру неизменно пребывали в Константинополе (обычно в монастыре Одегон) или – в течение некоторого времени в XIII столетии, – при дворе в Никее¹⁹².

Отношение Византийской церкви к церковному строю, установленному латинянами в Иерусалиме, соответствовало ее непреклонной позиции по поводу Антиохии. Власть латинских завоевателей начиная с Арнульфа Шокесского никогда официально не признавалась. Правда, клятвы крестоносцев, принесенные в 1097 году, не распространялись на Иерусалим, поскольку в обозримом прошлом Палестина в состав империи не входила. Но даже в этом случае, как и в случае с Антиохией, империя не могла смириться с внезапным повсеместным появлением латинских патриархов. В результате в Константинополе незамедлительно последовала череда назначений православных патриархов¹⁹³. Несмотря на порой расплывчатые свидетельства источников, имена патриархов часто появлялись в документах того времени и деяниях собора в Константинополе, где они проживали в изгнании. Православный иерарх возвратился в Иерусалим только после 1187 года, когда Саладин отвоевал этот город, и латинскому патриарху пришлось бежать в Aкpy. Конечно, это не peшалo вопроса об апостольском преемстве: и латинские, и православные епископы продолжали считать себя истинными иерархами. Во время недолгой оккупации Иерусалима франками в XIII столетии (1229–1244) православный патриарх был вынужден покинуть свою резиденцию, по, вероятно, оставался в Палестине. Во всяком случае, в 1244 году он вернулся на кафедру.

Вполне обосновано мнение, что западный церковный колониализм на территории Леванта лежал невыносимым бременем на всем византийском христианстве. Попытки Рима включить Антиохию и Иерусалим в сферу постгригорианского папства противоречили всем экк–лезиологическим принципам, известным византийцам еще с античности. Представление о Церкви как централизованном органе, который контролируется верховной папской властью, было неприемлемо, даже если соборным решением Риму и было даровано первое место. Византийцы были убеждены, что все христианские церкви связывает между собой не власть вселенского архиерея, как утверждали апологеты Рима, а общая вера, братские отношения и взаимное уважение. При таком понимании церковного устройства и единства православные не могли принять реформ, проведенных с одобрения папы в государствах крестоносцев. Как только произошла латинизация Иерусалимской церкви, западные христиане решили, что только эта церковь есть подлинная orientalis ecclesia, словно бы восточных православных патриархатов никогда не существовало. «В глазах западных христиан латинская иерархия в Сирии и Палестине стала отождествляться с Восточной церковью»¹⁹⁴. С этой точки зрения окончательное оформление раскола в XIII веке не кажется столь уж неожиданным. Ряд представителей духовенства к тому времени считал раскол христиан свершившимся фактом. Для некоторых церковных кафедр он наступил уже в 1100 году с утверждением параллельной латинской иерархии. После этого Рим, например, отказывался признавать, что «существует такое лицо, как греческий патриарх Антиохийский»¹⁹⁵.

Нараставшая межцерковная напряженность, вызванная западным колониализмом на Востоке, конечно, имела и политическую сторону. Напомним, что роль норманнов оказалась решающей. Преодолеть последствия успешной дискредитации Боэмундом императора Алексия (и восточного христианства в целом) не удалось ни дипломатическими усилиями Комнинов, ни доброй волей многих латинян. Характерно, что к 1104 году норманнский князь смог настроить большинство западного общества против Византийской империи, возложив на нее ответственность за все бедствия и неудачи, которые претерпела армия крестоносцев на подступах к Константинополю. Затем этих «беспринципных» византийцев обвинили во всех ошибках и провалах латинян. Вера в измену и предательство византийцев укоренилась очень рано. Эти обвинения, повторяемые в западных источниках с бесконечным усердием, неизбежно нарастали по мере того, как непобедимость крестоносной армии ослабевала¹⁹⁶. Оборонительная война, связанная с унизительными поражениями и напряжением сил, которую франки были вынуждены вести после 1099 года, вскоре превратилась в удобный повод для нападок на Византию. «Кровожадные антигреческие выпады»¹⁹⁷ таких деятелей, как Бернар Клервоский (который выступил с инициативой II Крестового похода после потери Эдессы в 1144 году), имеют, вероятно, лишь одно объяснение: они стали непосредственным результатом почти полувекового периода недоверия и ложных слухов. К этому времени сознанию большинства западных христиан византийцы казались такой же угрозой, как и мусульмане.

Обиды, конечно, были взаимными. Доброжелательность византийцев быстро сменилась всеобщей неприязнью и подозрительностью уже к первым крестоносцам. В частности, франков сразу же обвинили в неискоренимой алчности; византийцы вспомнили не столько их набожность, сколько ненасытность, неукротимость и недисциплинированность. Этот образ, скорее всего, подтверждался не раз в ходе II и III Крестовых походов (11461148 и 1189–1192 годы). Но даже грубое и оскорбительное поведение латинян, безусловно, не могло сравниться в глазах византийцев с их агрессивными планами. По крайней мере, судя по источникам, более искушенные византийские правители вскоре пришли к выводу, что западные походы в Иерусалим представляют потенциальную угрозу для империи; не исключалась вероятность полномасштабного крестового похода против Византии. В частности, Анна Комнина утверждала, что некоторые из руководителей латинской экспедиции не собирались поклоняться Гробу Господню. «Они надеялись, что конечной целью похода станет захват самой столицы, и считали это естественным завершением экспедиции»¹⁹⁸. Коварные латиняне, такие как Боэмунд и его единомышленники, подчеркивала Анна Комнина, в отличие от основного ядра западной армии, были движимы отнюдь не благочестием или набожностью. В ее словах, несомненно, отразились опасения, которые испытывали в то время византийские придворные круги. Эти же страхи, очевидно, определяли лавирование имперской дипломатии на протяжении XII века.

Хотя тревожные предчувствия византийцев иногда считают упрощенным пониманием мотивов крестовых походов или преувеличением отдельных авторов, факт остается фактом – они не были сфабрикованы. Свидетельства источников – подлинные и убедительные. Например, кампания 1105 года была вовсе не мнимым крестовым походом, хотя и закончилась неудачей. Совершенно ясно, что она была направлена против византийцев, а не мусульман, причем с одобрения и благословения папы. Более того, в течение XII века с каждым днем росло число тех, кто желал повернуть крестовый поход в сторону Константинополя. Среди них следует назвать таких видных деятелей, как Петр Досточтимый, Людовик VII, Бернар Клервоский и его двоюродный брат Годфруа Лангрский, Фридрих Барбаросса и Рожер Сицилийский. Предложения атаковать византийскую столицу высказывались фактически в каждую крестоносную кампанию вплоть до 1204 года¹⁹⁹. (В этом отношении следует уточнить роль папы Иннокентия III как подлинного инициатора крестового похода против Византии.) Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что опасения византийцев постоянно были связаны с ростом итальянской торговли. Империя прекрасно осознавала, что ее земли сулили иностранцам большую прибыль. Появление итальянских купцов в византийских водах было важнейшим экономическим событием эпохи. Они использовали все возможности своего нового положения. К 1200 году Византия окончательно утратила контроль над Черным морем и его проливами. А потому итальянцы скоро начали хвалиться тем, что могут уморить голодом византийскую столицу, используя торговую блокаду и контроль над морскими путями²⁰⁰, в целом самоуверенность и высокомерие западных купцов (не говоря о том, что они были освобождены от уплаты налогов, а численность их возрастала) еще больше тревожили византийцев в XII столетии. В результате известный стихийный бунт, который разразился в Константинополе в 1182 году, был направлен против дельцов с Запада. Народный антилатинский характер мятежа, который вылился в возмущение толпы против западных торговцев, угрожал будущему не только церкви, но и государства – и конечно, единству христиан²⁰¹.

Очевидно, что неприязнь византийцев к латинянам далеко не всегда объяснялась богословскими факторами. То же самое можно сказать о недоверии и антипатии со стороны латинян. Характерно, что дипломатические контакты и связи Византии, например, с мусульманами, на Западе неизменно рассматривались как признаки измены и предательства. Столь же вероломным они считали неизменно враждебное отношение Византии к франкским антиохийским князьям. Эти и другие независимые политические шаги Византии в XII столетии, несомненно, вызывали у латинян раздражение и гнев. Тем не менее, рассматривая предпосылки небогословского характера, не стоит забывать, что формированию позиции латинян с самого начала способствовал и религиозный фанатизм. Это подтверждает и краткий анализ послания 1098 года, отправленного крестоносцами папе. Как уже говорилось, во взглядах латинян изначально присутствовали религиозные предубеждения²⁰². Разумеется, со временем этот фанатизм становился более явным – о чем свидетельствует рассказ Одо Дейльского о II Крестовом походе. Этот автор середины столетия (как и ранее писавшие к Урбану крестоносцы) считал византийцев еретиками. Однако его враждебность была гораздо сильнее. Основанием для его вердикта, очевидно, послужила православная практика совершения Евхаристии, а также неприятие византийцами Filioque и латинского обряда крещения. С исторической точки зрения его обзор конфликта, вызванного этими различиями, становится еще убедительней, когда он добавляет, что «именно по этим причинам греки навлекли на себя ненависть наших людей, ибо заблуждение их стало известно даже среди мирян. Поэтому было сочтено, что они не являются христианами, и франки посчитали, что в убийстве греков нет ничего особенного, и с тех пор стало труднее удерживать их от мародерства и грабежа»²⁰³. Весьма печально, что автор этих строк сам был священником и капелланом (при Людовике VII), а впоследствии стал аббатом Сен–Дени. Однако большее сожаление вызывает тот факт, что подобные высказывания к концу века стали восприниматься как слово истины. Они стали настолько популярны, что когда, наконец, в 1204 году произошло предательское нападение на Константинополь, люди восприняли его почти без сожалений. Все, кто верил в то, будто византийцы давно стали еретиками, пытались дать свое толкование этому роковому нападению. В сознании участников IV Крестового похода церковный раскол, видимо, был состоявшимся фактом.

Пожалуй, сказанного о крестовых походах XII века достаточно, чтобы составить мнение об этом движении в целом. Конечно, литература по данному вопросу на – ( только обширна и многообразна, что здесь невозможно ее перечислить и обобщить²⁰⁴. Однако несколько кратких итоговых замечаний вполне уместны. Во–первых, романтический миф о священной войне, который защищало старое поколение историков, уходит в прошлое. На смену ему приходит более объективный и критический подход. Особенно это касается проблемы влияния крестовых походов на остальную Европу. На сегодняшний день общепризнано, что крестоносное движение не способствовало ни взаимному обогащению культур, ни экономическому обмену – по крайней мере, существенно на них не повлияло. Положительные сдвиги в этих направлениях происходили в основном независимо от крестовых походов. Демографическое развитие, динамика и рост внутренних социально–культурных отношений сыграли более важную роль в преодолении изоляции Европы, чем одновременная с ними экспансия в заморскую Палестину. Таким образом, крестоносное движение в качестве международного военно–колониального предприятия следует расценивать по большей части как беспрецедентную неудачу, которая имела лишь несколько положительных результатов. По недавнему замечанию одного глубокого исследователя, война редко служит благоприятным или даже просто приемлемым средством проникновения. «Военные затраты на проведение крестовых походов вскоре должны были превысить экономические и интеллектуальные приобретения, так что большей отдачи можно было бы добиться мирным путем»²⁰⁵.

Как видно из предыдущих разделов этой главы, религиозные плоды завоевания заморских территорий оказались столь же дорогими и сомнительными. Высказывается предположение, что свойственный постгригорианской эпохе антисемитизм стал прямым следствием Крестовых походов. По крайней мере, в истории раннего Средневековья немного случаев, сопоставимых с печально знаменитыми преследованиями евреев в Европе после 1095 года. В новейших исследованиях справедливо отмечается, что насилие «вызвали в первую очередь идеи и идеалы», присущие духу Крестовых походов²⁰⁶. Конечно, есть основания полагать, что первый шаг к этому был сделан ранней весной 1098 года нападением участников I Крестового похода на еврейские поселения по берегам Рейна. Вскоре большинство евреев стали в Европе легкой мишенью: по логике крестоносцев, евреи, в отличие от мусульман, были более заметны и доступны. Но установка на насилие, скрывавшаяся за крестовыми походами, тоже привела к обратным последствиям. В частности, долгожданного крушения исламского мира или его христианизации, на чем не раз настаивала крестоносная пропаганда, так и не произошло²⁰⁷. (Франкская колония на Востоке, как отмечалось, не представляла военной угрозы для ислама.) Напротив, вследствие религиозного фанатизма латинян заметно возросла сила и враждебность мусульман. В итоге военные действия на западных территориях после 1099 года во многом носили оборонительный характер. И хотя прибывало все больше новых поселенцев и солдат, не считая нескольких удачных экспедиций, границы Франкского государства далеко не всегда были надежно защищены. Утверждение, будто экспансия латинян за море замедлила продвижение турок, имеет мало оснований.

С точки зрения церковного историка, наиболее губительное воздействие крестовые походы оказали на единство церкви. В конечном счете они принесли с собой раскол. Это не покажется преувеличением, если вспомнить, что до 1095 года христиане и Востока и Запада еще верили в единую неразделенную Церковь; потом такой веры почти не осталось. Во всяком случае, духовенство XI века не осознавало, что события 1054 года знаменовали некий качественный разрыв между двумя церквами, издавна соперничавшими друг с другом. Собор 1089 года, как отмечалось, не ссылается на этот инцидент, чтобы объяснить изъятие имени папы из диптихов. Не вспоминает о нем и папа в своей официальной жалобе. Вместо этого он прямо пишет о необходимости мира и согласия и не желает уделять все внимание догматическим разногласиям или каноническим проблемам²⁰⁸. Аналогичными соображениями была продиктована политика сотрудничества, которой следовал папский представитель во время I Крестового похода. Кроме того, литургические и уставные различия не считались непреодолимым препятствием к церковному единству. Умеренно настроенное духовенство каждой из сторон убеждало своих более радикальных собратьев не искажать и не перетолковывать веру противоположной стороны. Каноническое и богослужебное единообразие не считалось обязательной задачей, во всяком случае – не первостепенной. Одним словом, в 1095 году разрыв в христианстве еще не совершился.

Однако по мере того как XII столетие клонилось к закату, непрерывное соперничество и даже столкновения сменились растущей враждебностью и непониманием. Ответственность за ухудшение отношений между Востоком и Западом следует возлагать на крестовые походы, даже если в числе других факторов напряженности были военная агрессия норманнов и экономический империализм венецианцев. Повторяя суждение одного из исследователей, к концу столетия священная война стала всего лишь «затяжным проявлением нетерпимости во имя Господне, что есть хула на Духа Святого»²⁰⁹. Прежнее представление Анны Комнины о крестоносцах как мародерствующих разбойниках и безграмотных варварах стало всеобщим мнением. Однако для восточных христиан это было не единственным признаком надвигающейся катастрофы. Экспансионистская экклезиология Запада и линия из примерно тридцати кафедр, возглавляемых латинскими епископами, которая в форме дуги простиралась с юга Малой Азии до Иерусалима, оттолкнула и Восточную церковь, и империю. Хрупкий баланс христианского единства стал все больше склоняться в сторону раскола. Этому способствовал также папский централизм. Именно в это время (как мы увидим в следующей главе) Византия во всей полноте осознала универсальный юридический примат Рима, созданный григорианами и их последователями. Таким образом, к концу XII века представление о том, что Запад и Восток составляют единую братскую христианскую общину, стремительно разрушалось²¹⁰. Братское церковное соперничество между Римом и Константинополем стало больше напоминать борьбу между двумя несовместимыми церквами. Экклезиологическая дихотомия пришла на место законного первенства в кафолической церкви. Практическое и юридическое оформление раскола стало лишь вопросом времени.