Глава I. Папская церковная реформа

Основной проблемой, с которой столкнулась в XI веке Латинская церковь, было то, что она оказалась почти полностью ассимилирована феодальным обществом²⁸. Вмешательство в жизнь церкви со стороны политической системы, наметившееся еще в предшествующие столетия, было настолько глубоким, что лишь единицам из числа священнослужителей удавалось избегнуть его последствий. В общих чертах, предпосылкой этой ассимиляции или, лучше сказать, обмирщения церкви стало присвоение первыми Каролингами церковной собственности и доходов. Эта практика стала результатом прежде всего становления феодальной системы, подразумевающей необходимость вознаграждать военных вассалов земельными участками, а также следствием применения норм германского обычного права. Если учесть, что в то время церковь была единственным крупным земельным собственником в Европе, то можно предположить, что посягательства Каролингов были неизбежными²⁹. Разумеется, в дальнейшем, по мере упадка франкской державы и повсеместной атрофии королевской власти ситуация только ухудшилась. Именно в этот период всеобщей анархии и беспорядка большинство назначений на епископские кафедры и на должности настоятелей монастырей стали осуществляться под фактическим контролем светской власти. Назначение на церковную должность – в том числе подбор кандидатов, избрание и испытание ставленника – перестало быть каноническим или церковным вопросом, превращаясь в предмет монополии светской власти. Наиболее значительный сдвиг в перераспределении власти и влияния в церковной сфере произошел на Западе на заре X века, если не раньше.

В целом все тяготы нового порядка в Европе легли на плечи именно церкви и всего западноевропейского духовенства. Одним из непосредственных следствий этого стало неуклонное обмирщение западного духовенства. В X веке большинство священнослужителей – как высшего, так и низшего ранга – почти совершенно утратили свою независимость и ощущение «корпоративной идентичности», так как их функции повсеместно стали отождествляться или смешиваться с функциями светских вассалов. Неудивительно, что поскольку феодальные сеньоры стали рассматривать церковную организацию, фактически подконтрольную им, как элемент светской политической системы, обычаи, царившие в одной сфере, стали переносить и в другую. В результате епископы и аббаты не освобождались от светских обязанностей и повинностей, связанных с феодальным держанием. Будучи феодально зависимыми, они должны были являться ко двору, участвовать в совещаниях и в случае необходимости оказывать своим сеньорам военную помощь. Характерно, что большая часть конных рыцарей, использованных Саксонской и Салической династиями в итальянских кампаниях X и XI веков, была предоставлена как раз вассалами духовного звания³⁰. Также хорошо известно, что к услугам духовных лиц часто прибегали в судах и использовали их в качестве секретарей, доверенных лиц и даже судей. Типичный же светский вассал, напротив, был безграмотен и, следовательно, непригоден в качестве чиновника или секретаря. Характерным было продвижение на епископскую кафедру или на должность настоятеля монастыря в качестве награды за предшествовавшую прилежную службу при королевском дворе. Стоит добавить, что церковным вассалам отдавалось предпочтение при назначении на многие посты, так как их земли и их юрисдикция не передавались по наследству. Если наследники светского вассала, державшего землю от короля с правом передачи по наследству, могли стать причиной юридических затруднений или подстрекать к восстанию, то получивший право на владение землей холостой клирик без наследников не мог быть источником подобных осложнений. Возможно, это и явилось основной причиной того, что многие представители высшего духовенства чаще всего становились главными фигурами при королевском дворе.

Отнюдь не удивительно, что наибольший урон это обмирщение церкви нанесло пастырскому служению. Духовная и литургическая жизнь Западной церкви часто подвергалась серьезным искажениям, так как духовенство становилось все больше и больше вовлеченным в светскую политическую жизнь. Наспех рукоположенный и утвержденный в должности клирик часто оказывался недостойным пастырского призвания (а также некомпетентным и неподготовленным). И церковные общины, и отдельные священнослужители часто сетовали на это. Однако право светских сеньоров назначать и облекать полномочиями духовных лиц, равно как и отчуждение церковной собственности, не отменялись. Дело в том, что светские назначения на пустующие кафедры стали настолько частыми, что более уже не воспринимались как радикальное расхождение с канонической традицией. Ее нарушение было признано вполне допустимой практикой. Так, в 921 году архиепископ Кельнский получил официальный выговор от самого папы за попытку воспрепятствовать назначению королем кандидата на кафедру в Льеже. До наших дней дошло письмо папы Иоанна X, ставящее архиепископа в известность о том, что ни в одной епархии кандидат в епископы не может быть поставлен без распоряжения короля³¹. В этом письме папа Иоанн X называет право феодальной власти вмешиваться ВО внутренние дела церкви на самом высоком уровне «древним обычаем». Автономия церкви, не говоря уже о ее политической и экономической независимости, была очень слабой. Каноническое право давно уже явно отступило перед феодальной системой.

Как уже говорилось, в основном процесс поглощения церкви политической системой был вызван именно анархией посткаролингской эпохи. С учетом того, насколько неспокойной была сама эпоха, такая эволюция была, вероятно, неизбежной. С другой стороны, подобного рода аргументы не дают убедительного объяснения тому, что сама церковь с готовностью санкционировала возникший феномен назначения епископов королем. Верно, что церковь всегда предпочитала осязаемую защиту в лице монархии непредсказуемости покровительства со стороны менее крупных сеньоров. Наилучшей гарантией стабильности и безопасности всегда являлся король. И все же в X веке вследствие вышеупомянутой децентрализации и анархии даже монархия уже была не в состоянии хоть сколько–нибудь эффективно исполнять традиционную для себя роль защитника; по мере усиления локальной власти центральная королевская власть была уже едва ли в состоянии поддерживать саму себя. Слишком многие представители знати утвердились в качестве наследных правителей. Иными словами, подобный ход рассуждений, призванный объяснить одобрительную позицию или уступчивость священства в отношении вмешательства королей в церковные дела – в том числе и в назначения на кафедры, – неубедителен. Он не подтверждается историческими данными.

И все же ключ к ответу – именно в понятии «монархия» или, точнее, «теократическая монархия»³². Хотя короли и лишились своей власти, их представления о том, что властью они обладают по божественному праву, остались в силе. Это убеждение было укоренено слишком глубоко, чтобы пошатнуться вследствие феодализации общества. Его истоки коренились в более ранних определениях монархии, разработанных на основе ветхозаветных понятий о власти западным духовенством VIII века, согласно которым правители являются помазанниками Божьими и викариями Христа. Эта должность стала рассматриваться как священная. Богом порученная миссия, а занимающий ее в силу помазания, полученного им на церемонии коронации, считался стоящим не ниже священства. Поскольку помазание на царство напоминало поставление епископа, король мог считаться стоящим на том же уровне, что и иерарх; пожалуй, он мог быть сочтен достойным даже исполнять обязанности епископа. Разумеется, он стоял выше мирян. Мысли и чувства, выраженные в сочинении Анонима из Йорка, автора XI века, наверняка были знакомы как деятелям посткаролингской эпохи, так, возможно, и тем, кто в 751 году короновал Пипина I.

Короли и священники получают одно и то же помазание святым миром, освящаются общим духом, имеют одинакового качества благословение именем и силою Бога и Христа… Тем самым, если король и священник оба по благодати являются Богами и Христами [помазанниками] Господними, то, что бы они ни делали силой этой благодати, будет делаться не человеком, но Богом и Христом Господним. И когда король дарует епископский сан, а священник – царство, то дает не человек, но Бог и Христос Господень³³.

Этот примечательный фрагмент не нуждается в комментариях, так как сам по себе достаточно красноречив. В конечном счете, именно эти одобряемые церковью представления служили почвой для теоретического и богословского обоснования врастания церкви в феодальную систему. Совершенно очевидно, что они только способствовали признанию правомочности короны вмешиваться в церковные дела и осуществлять в них руководство.

Понятно, что изменения, произошедшие к тому времени, затронули не только епископов, но и низшие круги духовенства. Настоятелю сельского прихода, особенно в какой–нибудь глухой местности, жилось гораздо труднее, чем тем, кто стоял выше него по сану. Примечательно, что его образ жизни и зависимое положение хронологически сложились раньше, чем в феодальную структуру оказались втянуты епископы. Произошло это едва ли не в VI веке (иными словами, еще до возникновения феодального строя), когда приходская система только начинала распространяться в сельской местности³⁴. Подобно многим другим переменам, произошедшим в раннем Средневековье, новая система церковной организации на местах не могла избежать влияния германского обычного права. Непосредственным результатом этого влияния стало появление так называемого Eigenkirchentum, или института частной церкви, – порядка, при котором приход со всеми его атрибутами становился собственностью его основателя. По словам одного из исследователей, для церковной власти главный результат «германизации», или «приватизации», обернулся подлинной революцией³⁵. Во всяком случае, она глубоко и всеобъемлюще отразилась на всей западной церковной системе.

Это становится очевидным при сопоставлении канонического права с германским земельным правом. Разумеется, варварским племенам, в отличие от Церкви, не было знакомо представление о корпоративной церковной собственности. Понятие корпорации (общины) со своими юридическими правами просто отсутствовало в германском обычном праве. И поэтому оно не предполагало ситуации, в которой Церковь может владеть землей или недвижимым имуществом как корпоративный институт. Более того, в соответствии с германским правом, все, что было построено на участке земли, будь то местная приходская церковь или монастырь, расценивалось как исключительная «собственность» хозяина земли; человек, который построил нечто, вложив в это средства, становился фактическим собственником объекта. Разумеется, и контроль над собственностью, построенной на земельном участке, и права не нее продолжали принадлежать собственнику земли. Естественно, церковное здание никогда не могло быть на деле секуляризовано. Однако в случае необходимости его всегда можно было подарить, продать, передать или обменять. Им можно было располагать даже в качестве феода, передав его в феодальное держание родственникам или вассалам. В целом с приходами обходились так же, как с обычной недвижимостью. Право собственности на них как на частные «строения» ничем не отличалось от права на амбар или печь³⁶. В итоге система все в большей степени становилась объектом феодального обмена, включая передачу, раздел и сдачу внаем. Как правило, подобные сделки не ограничивались частным сектором. В них мог участвовать – и таким образом владеть приходской церковью и получать от нее доход – кто угодно (в том числе епископы или монастыри). Стоит добавить, что настоятель Eigenkirche (обычно – не подготовленный к служению в священном сане зависимый крестьянин из владений сеньора) на практике назначался и увольнялся собственником. Его статус напоминал положение мелкого держателя, находящегося в полуфеодальной зависимости. Практически всегда священник такого прихода, женившись или сожительствуя, мог передавать приход своему наследнику.

Напомним, что практика продажи и покупки сельских приходов как выгодное капиталовложение существовала также и в отношении епископских кафедр и кафедральных соборов. Хотя такие продажи и не были повсеместным явлением, все же в некоторых регионах – таких, как южная Европа, – кафедры обычно продавались или завещались как Eigenkirche. По–видимому, это практиковалось даже в 1067 году, когда кафедра Каркассона была продана графу Барселоны виконтом Альби. Скорее всего, при подобных сделках применялись те же нормы права собственности, по которым обходились с обычными частными церквями и их имуществом. В общем, во многих регионах категории права, которые когда–то вызвали к жизни сельскую приходскую систему, стали служить оправданием монополии местного сеньора или короля на власть и контроль над епископской кафедрой³⁷.

Хотя приватизация местных церквей поначалу происходила постепенно, к VIII веку она уже получила широкое распространение. Несомненно, процесс стимулировала общая секуляризация церковной собственности, бывшая результатом становления феодализма. Конечно, сама церковь продолжала находиться под контролем и юрисдикцией епископов. Одобрение со стороны священноначалия требовалось для всякого назначения на приход – хотя оно и происходило под контролем светского сеньора. И все же взаимоотношения между приходским священником и священноначалием изменились. Священник повсеместно превращался главным образом в поземельно зависимого держателя. Его частная договоренность с сеньором прихода фактически вытеснила связь между ним и епископом. В конечном счете важнее оказывались именно личные отношения священника с местным сеньором, а не potestas jurisdictionis [административная власть], принадлежавшая епископу. По всей Европе на смену епископальному контролю пришло распыление власти между огромным числом светских сеньоров. Теперь епархия функционировала не как единая административная единица, а как совокупность не зависимых от епископа частных церквей, в которых пастырский и дисциплинарный авторитет епископа был ослаблен или вообще игнорировался. В силу моральной и интеллектуальной непригодности священнослужителей такая децентрализация епархий вскоре породила серьезные проблемы в сфере пастырского служения и канонического права. Смешение власти и прав в рамках епархии, описанное выше, в числе прочего стало причиной возникновения симонии и распущенности в среде духовенства.

Несомненно, именно светский контроль над церковным устройством делал возможным покупку или продажу фактически любого духовного сана, что для X века стало повсеместной нормой. Симония оказалась неизбежной, как только церковные посты превратились в светские должности. Как вассал–мирянин, вступавший во владение феодом по наследству, так и любой клирик, искавший более высокой должности, мог быть обложен налогом. Кроме того, эти должности были выгодными, и предоставлять их без всякого вознаграждения было бы неразумно и далее нелогично для аграрного мира Средневековья. В итоге епископ, получивший кафедру в результате канонического избрания (то есть без уплаты), довольно быстро стал редкостным случаем. Без сомнения, приобретение епископских кафедр и аббатств было более доступно для тех, кто располагал средствами. Помимо всего прочего, это было еще и весьма заманчиво, так как сулило доход от самой должности. Отнюдь не редкостью было стремление кандидата, получившего должность, попытаться покрыть расходы на получение своего места за счет продажи более мелких должностей, находившихся в подчинении. Поставления епископов и более мелкие назначения всегда были доступны и имели конкретную цену. В конечном счете коррумпированность и продажность стали характерны для обеих сторон, участвовавших в сделке.

Понятно, что наиболее высокие и прибыльные посты, особенно с обширными земельными владениями, были и самыми дорогими. Если аббат Бамберга в 1071 году мог купить настоятельское место в аббатстве Райхенау за тысячу серебряных фунтов, то епископское место, естественно, было дороже³⁸. Покупка кафедры архиепископа Нарбонны (о чем говорилось в ходе поместного собора в Тулузе) может служить прекрасной иллюстрацией.

Когда мой дядя, архиепископ Нарбонны, умер [рассказ ведется от лица виконта Нарбонны Беренгара], граф Серданы, Вильфред, которому моя жена была кровной родственницей, прибыл в Нарбонну и начал договариваться е обоими моими родителями и со мной о том, чтобы получить архиепископство для своего сына, которому в то время было всего десять лет; и он посулил огромное вознаграждение в сто тысяч солидов моему отцу… Тогда мы дали его сыну Вильфреду… и он был рукоположен в соборе и возрастал годами… Но затем, заносчивый, как сам дьявол, он как–то раз внезапно разозлил меня и вывел меня из себя, и построил замки, и пошел на меня войной с огромным войском… Затем он отобрал у Бога и у его служителей замки вместе с доходами и с владениями каноников и со всем, чем они владели сообща, и отдал их дьяволу и его слугам³⁹.

Примечательно, что отцу юного архиепископа удалось обеспечить и остальных четверых сыновей: за исключением наследника Серданы, все остальные сыновья получили по епископской кафедре. Если жадность и алчность, изображенные в приведенном выше фрагменте, не обязательно были типичными для XI века, то безудержная купля–продажа в церковной сфере несомненно имела место. К тому моменту, когда на сцену вышли инициаторы преобразований, симония была уже поистине бичом XI столетия, о чем свидетельствуют их яростные споры О канонической силе симонических назначений (не говоря уже об изданных ими постановлениях против симонии). Несомненно, наибольшее беспокойство в связи с коммерциализацией церковных назначений (не считая самого их открыто симонического характера) вызывали невежество и некомпетентность большинства вовлеченных в ЭТОТ процесс клириков. Во всяком случае, при подобных сделках духовным качествам кандидата редко придавалось какое–либо значение. Как видно по переговорам относительно Нарбоннской кафедры, избранник, что было отнюдь не редкостью, мог иметь недопустимо малый возраст или быть просто недостойным, неграмотным и даже не обученным церковному служению. Как восклицал в 80–х годах XI столетия аббат Вильгельм Гиршауский, «в назначениях епископа обычно считаются либо с ни на что не пригодной знатностью, либо с изобильным богатством. Достойные уважения качества набожных людей никогда не принимаются в расчет»⁴⁰.

Обмирщенное духовенство на Западе нередко было не ТОЛЬКО недостойным и непригодным для пастырского служения, НО и нецеломудренным. Очень немногие из тех, кому посчастливилось заполучить церковную должность, связывали себя правилами церковной дисциплины. Канонические постановления и папские декреты IV–V веков, провозглашавшие необходимость безбрачия для западного духовенства, не соблюдались или были преданы забвению. Падение нравов стало характерной чертой для всех степеней духовенства без исключения. Брак, конкубинат и просто сожительство без юридического или фактического вступления в брак были типичными случаями нарушения целибата по всей Европе⁴¹. По–видимому, не особенно отличалась от этого и ситуация во многих пришедших в упадок аббатствах, где монахи и настоятели могли иметь жен и детей. Всеохватный термин «николаитство», позднее использованный реформаторами для описания дисциплинарных отклонений, тогда фактически был синонимом блуда и разврата. Можно предположить, что экономические и социальные проблемы, порожденные нецеломудрием духовенства, вызывали не меньшие опасения. Так или иначе, церкви часто приходилось сталкиваться с тем, что феодализированное духовенство передавало своим сыновьям не только должности, но и церковные земельные участки. Как правило, и законные, и незаконные дети священников обеспечивались именно таким образом. Несомненно, эта запутанная проблема влекла за собой множество чисто практических сложностей, которые касались уже не только священника и его сыновей, но и его жены, а также материально зависимых от него лиц. Но вскоре инициаторы преобразований осознали, что столь сложные проблемы невозможно решить исключительно законодательным путем. Чтобы повернуть реку вспять, требовались и понимание, и способность идти на компромисс.

Обрисовав процесс феодализации Западной церкви, теперь вкратце остановимся на проблеме светской инвеституры⁴². Инвеститура была немаловажной деталью всего процесса, поскольку ее смысл состоял прежде всего в том, чтобы отразить фактическую власть европейской знати над церковью и, в частности, фактический контроль знати за назначением на церковные должности. В действительности знаменитый ритуал введения в должность был простой юридической церемонией, в ходе которой сеньор торжественно вручал епископу кольцо и пастырский посох – духовные символы его церковной власти. Введение в должность сопровождалось также словами «прими эту церковь», произносимыми мирянином, совершавшим церемонию. Нет нужды пояснять, что церковь закрывала глаза на абсолютно антиканоничный подтекст этой формулы – даже тогда, когда эта практика стала фактически повсеместной и даже обязательной при поставлении епископа. (Позднее папа Григорий VII, критикуя церемонию инвеституры, сделает акцент на том, что священнослужители могут отбираться в качестве кандидатов, избираться на должность и утверждаться в ней только другим священнослужителем; миряне, по его словам, не обладали такой привилегией.) На самом деле именно негласное одобрение со стороны церкви дало повод тем, кто становился участниками такой церемонии, утверждать, будто инвеститура (и денежная сделка, часто ей предшествовавшая) не влекла за собой передачу каких–либо духовных функций или власти и что плата будто бы вносилась за земельный надел (феод и доходы от самой должности), который и передавался в ходе церемонии от мирянина аббатству или епархии. Иными словами, введение в должность истолковывалось как «передача собственности с чисто земным (или, если точнее, относящимся к собственности) подтекстом»⁴³. Это оправдание было лицемерным и, следовательно, неприемлемым для сторонников реформы – в особенности для таких прямолинейных и непреклонных радикалов, как кардинал Гумберт де Муайенмутье и архидиакон Гильдебранд (будущий Григорий VII).

Хотя основной причиной описанного выше упадка в церкви была общая политическая ситуация на Западе, все же свой вклад внесли также инертность и безразличие самого папства. Останься сам Рим незапятнанным и независимым, служи он для всех ориентиром и образцом, возможно, упадок не был бы столь явным. Свободным и нескомпрометированным папство, впрочем, практически и не могло остаться – особенно после распада франкской державы. Несомненно, скандальность положения Римской кафедры, в частности в X веке, часто преувеличивается; даже те из современников, кто первым ее описал, не всегда заслуживают доверия и не могут быть признаны авторитетными свидетелями. Однако моральная несостоятельность папства в период так называемой порнократии (а этот ярлык прочно закрепился за X столетием) была вполне реальной, и отрицать ее нет смысла – это видно даже на примере более официальных источников той эпохи. Общая неспособность пап посткаролингского периода исполнять свои функции бесспорна, как, впрочем, бесспорны их причастность симонии и коррупции, за которую некоторых из них судили и низлагали. Ярким описаниям понтификатов X века как достойных презрения можно верить вполне⁴⁴.

Тем не менее, репутация и престиж самого города Рима не пострадали. Несмотря на бессилие и дурную славу своих первосвященников, Рим по–прежнему оставался матерью–Церковью для западного христианского мира, местом мученической кончины апостолов Петра и Павла. Он не переставал быть центром паломничества, как ЭТО видно по описаниям путешествий многих благочестивых мирян того периода. На самом деле паломничество к могилам первоверховных апостолов – ad limina apostolorum – оставалось для города важнейшим источником дохода еще долгое время спустя после того, как Рим утратил свое экономическое значение. Примечательно, ЧТО деятельность папской канцелярии и издревле сложившийся порядок работы папской администрации тоже в значительной мере избежали пагубных последствий ослабления папского авторитета. Шестеренки в механизме управления вращались как ни в чем не бывало – и этот факт имел ключевое значение для деятельности реформаторов X века. И все же ни жизнеспособность папской канцелярии, ни авторитет самого города как великого духовного центра Западной Европы не могли спасти международный престиж папства. По мнению одного из современных исследователей, «люди стремились в Рим не как в центр церковного управления, а как к источнику духовной мощи» – то есть как в центр паломничества с его святынями и храмами⁴⁵. Во всяком случае, воспринимать папу как верховного понтифика (summus pontifex), а возрождающееся папство – как наднациональную духовную и политическую власть в Европе стали не раньше, чем развернулась преобразовательная деятельность папы Григория VII.

На самом деле до XII века основной сферой влияния и, что неудивительно, основным источником проблем для папства была римская знать. Общеизвестная неустойчивость политической ситуации на полуострове в период после распада Каролингской монархии и выход на сцену в конце IX века множества местных знатных фамилий подвели Италию буквально к краю пропасти. Поскольку ни одно из семейств знати не было в состоянии добиться безусловной гегемонии, междоусобицы не прекращались десятилетиями. В условиях бесконечной нестабильности Рим и его епископы не могли сохранять нейтралитет. Довольно скоро церковь безнадежно запуталась в политическом круговороте. Чем дальше, тем больше господство в городе того или иного клана неизбежно означало появление на престоле принадлежащего к этому клану папы⁴⁶. В результате папская должность стала рассматриваться практически исключительно как фамильная принадлежность главенствующего клана – синекура для одного из представителей семейства. Возникновение фактически наследственных правящих папских династий – заслуга как Кресценциев, так и Тускулани. Те, кто занимал папский престол в первой половине XI века, как правило, были связаны с доминировавшей тогда фамилией графов Тускулани. Бенедикт VIII и Иоанн XIX были братьями графа, тогда как Бенедикт IX (взошедший на престол, не достигнув канонического возраста, в двенадцать лет, как преемник папы Иоанна) приходился графу племянником⁴⁷. И все равно наследственная передача папской власти не делала ситуацию более стабильной; постоянно меняющаяся политическая конъюнктура в городе делала это невозможным. Папы сменяли друг друга с головокружительной быстротой: это видно по средней продолжительности понтификатов с 900 по 1050 год. Типичное правление длилось не более четырех лет (а были и папы, которые правили всего несколько месяцев), тогда как общее число пап (если не считать антипап) достигло тридцати пяти. Это резко контрастирует с пятнадцатью патриархами, сменившимися за тот же период в Константинополе.

Но контроль над папской кафедрой со стороны непокорной римской знати не был единственной проблемой, с которой столкнулась Римская церковь. Вскоре Германия в лице короля Оттона I тоже стала причиной для беспокойства. Образовавшаяся связь с Германией в итоге подточила папский авторитет и престиж еще больше. По иронии судьбы германского монарха убедил прийти на помощь в борьбе с его же мятежным вассалом Беренгаром Иврейским именно папа Иоанн XII (печально известный своими политическими интригами и порочным образом жизни). Последствия этого приглашения для самого папства хорошо известны⁴⁸. 2 февраля 962 года Оттон вынудил папу возвратить к жизни ушедшую в небытие Каролингскую Римскую империю и короновать его императором. Чтобы заручиться повиновением папства для себя и для своей новой империи, Оттон провозгласил, что в будущем любой кандидат на папский престол должен будет принести императорскому послу клятву верности, прежде чем вступит в должность. Теперь римляне не могли больше избирать или назначать папу без разрешения германского императора. Короче, папство неожиданно для самого себя стало чем–то вроде имперской «частной церкви» или викариата германской короны. Папа был низведен до положения орудия, даже пешки в руках Германии в ее борьбе с Римом. Носитель высшего духовного сана в Западной церкви стал вассалом императора – то есть приобрел тот же статус, которым на тот момент довольствовались большинство епископов в Германии.

Условия, навязанные папству в 962 году Оттоном I, с точки зрения истории опирались на каролингский прецедент и в этом смысле не были новшеством⁴⁹. И все же они были куда более детально продуманными и жесткими. Фактически папа рассматривался теперь как верховный капеллан германского императора. Несмотря на это, папы и после 962 года все равно периодически становились жертвами борьбы между римскими семействами; вновь и вновь они сменяли друг друга – стремительно и нередко неожиданно. Это было неизбежным, так как германский монарх пребывал за пределами Италии. В лучших традициях каролингской теократии особые отношения между империей и папством, установившиеся в 962 году, фактически обернулись для Рима постоянной опекой со стороны императора. На протяжении столетия, последовавшего за возрождением империи, двадцать один папа из двадцати пяти был отобран германской короной. Несомненно, в Германии осознавали, что влияние Италии и папства для поддержания идеала империи будет решающим. Кроме того, право посвящать императора стало исключительной прерогативой римского первосвященника⁵⁰. Для Германии такое орудие в руках папства было достаточным основанием, чтобы стремиться так или иначе контролировать Римскую кафедру.

Хотя ход, сделанный Германией в 962 году, был целиком политическим по характеру, вскоре в деле оказалось замешанным и богословие. Захват контроля над папством со стороны Германии знаменует собой также и возрождение германского богословского влияния при папском дворе. Пожалуй, наиболее очевидно это проявилось в случае с Filioque, или учением о двояком исхождении Святого Духа. С одной стороны, к тому времени эта формула уже получила распространение в Северной Европе и была внесена в текст Символа веры еще до X века. С другой – это произошло без официального одобрения или разрешения со стороны папы. Рим неоднократно выступал с осуждением этой добавленной фразы; он и был главным ее оппонентом в Западной церкви с того самого момента, как советники Карла Великого сочли уместным объявить ее вполне ортодоксальной. Как бы то ни было, после 962 года папство начало колебаться в этом вопросе, и на коронации германского императора Генриха II формула была принята также и в Риме (1014). Это – яркий пример триумфа германского богословия к югу от Альп после коронации Оттона I, причем не последний. Далее мы увидим, что многие из деятелей григорианской реформы были родом из Германии и принадлежали к германскому епископату. Идеология преобразований поначалу будет воплощаться узким кругом северян, происходивших не из Рима, а с берегов Рейна.

Ситуация, с которой столкнулась Римская церковь на пороге XI века, была как никогда тягостной и удручающей. Упадок папства и его зависимость от светской власти, конечно же, были только частью всех проблем, так как положение к северу от Альп было не менее тревожным. На самом деле ситуация в Риме была лишь отражением общего процесса тотального обмирщения, характерного для Западной церкви в целом. Злоупотребления в церкви отнюдь не были монополией Рима. Нет оснований считать церковные пороки в Италии наиболее вопиющими; в остальной Европе феодализированные епископы были ничуть не лучше. Но ситуация казалась особенно удручающей, так как в силу подобного положения вещей преобразование церкви из самого сердца западного христианского мира казалось маловероятным. И все же веяло переменами, и они действительно пришли с началом понтификата Льва IX, в 1049 году. Кроме того, импульсы к обновлению были очевидны и в монашеской среде – особенно в крупном бургундском аббатстве Клюни к югу от Дижона, основанном герцогом Вильгельмом Аквитанским «Благочестивым» в 910 году⁵¹. И хотя обновление, происходившее там, было по природе своей чисто монашеским, позднее именно Клюни «заразит» Рим своим пылом и энергией; спустя десятилетия поддержка папского авторитета, идей целибата и церковной централизации со стороны Клюни окажется решающей в борьбе папства за независимость.

Разумеется, западному монашеству в целом не удалось избежать упадка, произошедшего в Европе вследствие перехода контроля над церковными институтами и структурами к светской власти. Как административные, так и дисциплинарные проблемы, которые в изобилии обнаруживались повсюду, существовали и в монастырях. Тем не менее аббатство Клюни в силу новых пунктов, появившихся в его уставе, а также благодаря благочестию своего основателя сумело избежать духовного и материального упадка, характерного для других монастырей⁵². Во–первых, с момента основания общине удалось вверить себя непосредственно папскому престолу и его святым покровителям – апостолам Петру и Павлу. Таким образом, прямым и исключительным протектором обители становился далеко находившийся папа. В силу этого Клюни, будучи уже не зависимым от воли своего основателя, переставал быть «частным монастырем». Вмешательство извне – основная причина большинства изъянов в монашеской и церковной жизни повсюду – через провозглашенное покровительство со стороны апостола Петра теперь официально и навечно провозглашалось невозможным. Большое значение имело то, что в 1024 году, в дополнение к этому иммунитету к контролю и опеке со стороны светской власти, аббатство добилось и права не подчиняться более юрисдикции местного епископа. Наконец, не менее важным для независимости Клюни стало право монахов избирать своего аббата. Никакое вмешательство со стороны светской или церковной власти в эти дела, как и во все остальные, не допускалось. В целом эти немаловажные пункты устава отчасти проясняют то, как аббатству удалось стать образцом монашеской дисциплины и следования Правилу св. Бенедикта⁵³. Эти положения устава способствовали трансформации монастыря в целую монашескую империю – по мере того как под его юрисдикцией оказывались сотни связанных с ним дочерних обителей. К концу XI века, в период правления аббата Гуго (1049–1109), от Клюни официально зависело около двух тысяч монастырей. Характерно, что сам порядок, при котором вся клюнийская конгрегация рассматривалась как единый централизованный монастырь, находящийся в непосредственном подчинении у материнской обители в Бургундии, тоже был новшеством. Во всяком случае, до той поры традиционные бенедиктинские аббатства были автономными, самодостаточными единицами, каждая из которых подчинялась только своему настоятелю, – как в восточной монашеской традиции. Кроме того, стоит повториться, что если бы не личные качества выдающихся клюнийских аббатов, то само аббатство никогда не добилось бы такой высокой репутации. Высказывалось даже предположение, что при более подробном рассмотрении именно аббаты сделали монастырь истинным образцом независимости церкви и монашества⁵⁴. Свою заслуженную славу обитель Клюни приобрела не только благодаря уникальному уставу, юрисдикционному иммунитету и прямому подчинению папе.

Несомненно, система клюнийских монастырей по праву завоевала свой поразительный авторитет и влияние. Тем не менее великое аббатство было не единственным центром, из которого исходили импульсы к обновлению. Практически одновременно с Клюни подобные независимые монашеские движения начали возникать в долине Рейна, и в частности – в Лотарингии. Многие из этих общин находились рядом друг с другом, однако наибольшее значение приобрели именно отдельные центры реформирования монашества – Бронь в северной Лотарингии близ Намюра (ок. 910) и Горце – в южной, близ Меца (ок. 933)⁵⁵. Их влияние быстро стало ощутимым в других монастырях как в Лотарингии, так и за ее пределами. Горце стал ядром целой федерации преобразованных монастырей Баварии, Швабии и Гессена. Распространение Горценского устава на юго–западе Германии в действительности сопоставимо с ролью Клюни во Франции. Однако, в отличие от клюнийских, монастыри Горце не лишались своего статуса общины или аббатства. Во всяком случае, они не переняли той высокой степени централизации, которая связывала между собой монастыри клюнийцев. У них не было феодального сюзерена в лице верховного аббата (как в Клюни). В целом историки согласны в том, что реформы Горце – самобытный феномен, не связанный с Клюни⁵⁶.

Влияние, которое оказало это монашеское возрождение на реформистскую идеологию григорианцев и на папство В целом, не всегда однозначно оценивается современными учеными⁵⁷. С одной стороны, указывалось, что клюнийское движение изначально было нацелено на обновление бенедиктинского ордена, а не на целостное очищение средневековой церкви или на преобразование всего общества. Иными словами, оно не помышляло о разрешении всех проблем, стоящих перед феодализированной церковью того времени. Молено с уверенностью предположить, что по своим целям движение было в общем–то консервативным и чуждым намерения бросить вызов существующему порядку или ниспровергнуть его. Следовательно, мысль о том, что клюнийцы были авангардом последующей григорианской реформы, можно отбросить. По своей сути движение было «предгригорианским». С другой стороны, нет сомнения в том, что церкви с трудом удалось бы утвердить свой авторитет без духовной поддержки со стороны обновленного западного монашества и без его верности христианским идеалам. Традиции Клюни и Горце в действительности способствовали формированию той особой нравственной и духовной атмосферы, которая была необходима для освобождения Латинской церкви от того, что не соответствовало ее духу. Ценности и цели, вдохновлявшие поборников обновления, были в высшей мере близки к монашеским идеалам. Даже не являясь непосредственным инициатором общецерковного обновления, преобразованное монашество задало для него эталон. Совершенно очевидно, что и наиболее выдающиеся настоятели Клюни, и папы активно пропагандировали дорогие им идеалы, полностью осознавая, что их цели не противоречат и не противостоят друг другу. Их бескомпромиссная неприязнь по отношению к церковным порокам сделала их естественными союзниками. В конечном счете «Клюни стоял за независимость церкви не меньше, чем папа Григорий VII, и сами папы говорили об ордене как О прообразе этой свободы. По этой причине глубокие расхождения в устремлениях между Клюни и григорианцами были немыслимы»·⁵⁸.

Хотя новые явления в монашеской среде сами по себе не объясняют, почему в Риме папство столь внезапно выступило с инициативой преобразований, примечательно, что почти все их первые деятели были родом не из Рима, а чаще всего – из Бургундии и Лотарингии⁵⁹. Эти ведущие деятели папской революции наверняка были знакомы с мощной монашеской реформой, развернувшейся к северу от Альп. На самом деле они глубоко симпатизировали и целям, и достижениям горценского и клюнийского движений. Типичен в этом отношении случай папы Льва IX, который, будучи родом из Эльзаса, до восшествия на кафедру (1049) был епископом Туля – одного из центров монашеского возрождения в Лотарингии. Еще не став напой, Лев уже прославился энергичной политикой, направленной против симонии и браков духовенства в своей епархии. Не менее выдающейся личностью был покровитель и родственник Льва IX германский император Генрих III. Намерения Генриха были сомнительными, но то, что по его распоряжению в Риме один за другим (начиная с 1046 года) на престоле сменились четыре папы из Германии, стало сигналом, по которому пришел в движение весь механизм церковной реформы. Следовательно, тот факт, что реформаторское движение XI века исходило от папства, бесспорен. Намерения реформаторов с самого начала были санкционированы папством и проводились в жизнь отнюдь не с пренебрежением к папскому авторитету или вопреки ему (в отличие от более поздней лютеранской Реформации)⁶⁰. Поначалу движение черпало силы и вдохновение не из Рима. Это была просто горстка людей из долины Рейна. Первые папы–преобразователи и их покровители пришли не из Рима и даже не из Италии. Ни один из них не был связан с этим городом и его аристократией.

Волевое решение, принятое императором в 1046 году, несомненно, было неотложной мерой, хотя и проведенной классическими методами теократической монархии. В этот год в результате борьбы между римскими аристократическими кланами на папский престол претендовали три соперника, каждый из которых стремился стать законным главой Церкви. В то же время одного из них подозревали в симонии. Правда, если учесть общую ненормальность истории папства в X веке, то ситуация, пожалуй, и не покажется такой уж необычной. И все же Генрих III был твердо настроен быстро покончить с беспорядками, о чем свидетельствует то, что он низложил всех троих претендентов и быстро поставил на их место одного за другим реформаторов–немцев⁶¹. Однако его первый протеже умер менее чем через год, а второй продержался на кафедре всего 23 дня. Версия, что оба были отравлены, – лишь умозрительное предположение, хотя местная аристократия на деле не питала особого расположения к новым папам, ориентировавшимся на Германию. Затем император назначил папой своего кузена, 46–летнего Льва IX (1049–1054), которому повезло больше. Трансформация папства в мощный инструмент проведения преобразований начинается именно с его понтификата (1049 год). Он, а не Григорий VII, именем которого ошибочно обозначается движение, и стал настоящим родоначальником так называемой григорианской реформы. Как отмечает один из исследователей, «он был спокойнее и имел куда менее вздорный характер, чем Григорий VII, но почти все, что мы связываем с папством в период наивысшей его экспансии, можно приписать его инициативам»⁶². Решающие шаги, которые изменили как политику, так и характер самой папской власти, были сделаны задолго до того, как на престол в 1073 году взошел сам Григорий VII. Радикальное преобразование папства в монархию было в полном смысле делом рук этого харизматичного предшественника Григория VII. Даже тон будущих отношений между папством и Восточной церковью и Византией был большей частью задан при понтификате Льва IX.

С самого начала новый папа был полон решимости сделать институт папства орудием духовного и нравственного оздоровления как в самом Риме, так и по всей Европе. С этой целью папа Лев посетил центральную и южную Италию, а также Францию и в Германию, трижды пересекая Альпы. Около четырех с половиной лет из своего пятилетнего понтификата он провел вне Рима, в поездках. Многочисленные поместные соборы, проводившиеся во время этих долгих странствий папы, нередко рассматривали вопросы о денежных сделках по приобретению церковных должностей и о распущенности духовенства⁶³. Основной задачей этих соборов было очищение церкви от чуждых ей элементов путем восстановления канонической дисциплины. Неизменно подчеркивалась необходимость восстановить действенность и обязательность канонических норм для всего духовенства. Помимо того что на соборах издавались постановления против симонии и разврата в среде духовенства, священнослужители, уличенные в симонии и в брачном сожительстве, допрашивались и в случае необходимости подпадали под прещение, извергались из сана и даже отлучались от церкви. Иными словами, инициаторы преобразований в числе прочего стремились покарать нарушителей. И хотя не все соборы приводили к намеченным целям, никто не сомневался в том, что папа Лев IX и его окружение настроены серьезно. Непосредственный эффект от такой бурной деятельности часто был поразительным. Современники просто поражались решимости папы⁶⁴. Ведь до той поры папство еще никогда не осознавало себя как наднациональный орган власти, облеченный ответственностью за мир, простирающийся на север от Альп, за всю христианскую Европу. Как видно из истории взаимоотношений папства с Европой в посткаролингский период, до середины XI века Рим редко вмешивался в дела за пределами Италии. А в 1049 году Римская кафедра была провозглашена бесспорным центром латинского христианского мира, высшей. Богом данной властью над Церковью. Эти простые факты объясняют, почему стратегия папства так потрясала современников. Как бы то ни было, папа своими действиями заставил Европу считаться с собой. Римская церковь, несомненно, стояла на пороге новой эры.

Теперь папство оказалось на виду, однако это было не единственной новой чертой в политике Рима по отношению к европейским государствам. Льву IX принадлежит также заслуга реорганизации и расширения обязанностей коллегии кардиналов. Этот институт он сознательно делал все более интернациональным по составу. Если прежде римские епископы, священники и диаконы были, как правило, местными уроженцами, то все протеже Льва IX (как, например, Гумберт де Муайенмутье, назначенный кардиналом–епископом Сильвы Кандиды в 1050 году) были чужаками⁶⁵. Пожалуй, здесь уместно провести параллель с одновременной и сознательной интернационализацией самого института папства. Можно уверенно предположить, что инициаторы реформ были твердо намерены сделать фигуру папы и коллегию кардиналов независимыми от амбиций римской аристократии. Для «родословной» нескольких последующих поколений римских первосвященников, как и кардиналов, в равной мере характерно то, что лишь незначительная их часть имела римские корни. Несомненно, еще более значимым стало преобразование самой кардинальской должности. Как известно, до того обязанности кардиналов относились исключительно к богослужению. Их титулы не свидетельствовали о каком–либо влиятельном положении. При папском дворе они тоже не играли никакой роли. Однако папа Лев IX, назначая их своими сотрудниками, легатами и надзирателями, придал им статус непосредственных советников понтифика. Их новые расширенные обязанности, благодаря которым они стали восприниматься как главные проводники папского политического курса и управляющие ведомствами канцелярии, вскоре заслонили собой их прежние церемониальные функции⁶⁶. Вслед за этим, в результате издания декрета 1059 года о новом порядке избрания папы, кардиналы–епископы получат и полномочия митрополитов, так как им будет отведена ведущая роль при избрании нового понтифика. Примечательно, что характерное для средневековых авторов убеждение, что коллегия кардиналов – это высший папский совет, подобный сенату в Древнем Риме, впервые было высказано одним из самых бескомпромиссных сторонников реформы, Петром Дамиани⁶⁷. Он сам был назначен кардиналом–епископом Остии в 1057 году – это была высшая по рангу должность во всей коллегии. Итак, задолго до конца XI века непосредственный штат помощников папы – Священная Коллегия кардиналов – приобрел ту роль и значение, которые он сохраняет и до наших дней. В исторической перспективе перемены в сфере подбора персонала, произошедшие в период понтификата Льва IX, имели решающее значение для всей последующей истории папства.

Впрочем, эти перестановки при папском дворе имели еще одно немаловажное практическое следствие для процесса реформирования папства. Все кардиналы – сотрудники папы Льва IX относились с глубоким сочувствием к тому, что он стремился осуществить. Именно их энергия, самоотверженность и идеализм, несомненно, и позволили импульсу к обновлению распространиться затем по всей Европе. Стоит отметить, что до 1046 года никакого проекта преобразований еще не существовало. Нигде нет и подтверждений того, что усилия энтузиастов обновления каким–либо образом координировались. Иными словами, только с 1046 года, или, точнее, с 1049, с началом «просвещенного правления» Льва IX, программа преобразований начала вырисовываться. Именно этот образцовый папа вместе с кружком своих преданных сторонников, известных своей духовной цельностью и нравственной безупречностью, задали тон движению в целом. «Чего никак нельзя было предугадать, так это масштаба наступления, его внезапности, той четко разработанной идеологической системы, что была призвана поддерживать его, и той решающей роли, которую ему было суждено сыграть во всей истории Западной церкви. В течение двадцати пяти лет папы энергично вмешивались в дела других церквей; они встали во главе целого международного движения»⁶⁸. Этот судьбоносный период в истории папства невозможно представить себе без первоначального фундаментального вклада Льва IX и его активных и преданных соратников.

В целом нельзя сказать, что при воплощении папством в жизнь новой программы все шло гладко. Широкий протест, нередко сопровождавшийся мощным сопротивлением, продолжался десятилетиями. И все нее к концу столетия уже не стало тех, кто взялся бы выступить в защиту симонии, женатого духовенства и злоупотреблений, связанных с обычаем «частной церкви». Во всяком случае, сторонники преобразований оказались настойчивее, чем их более многочисленные противники⁶⁹. Особенно ярко это проявилось в той ловкости и напористости, с которой сторонники реформ добивались, чтобы абсолютным условием получения священного сана стал целибат. Этот пункт программы преобразований был продиктован в числе прочего стремлением пропагандировать ценности монашества – ведь многие из инициаторов реформ были монахами и собственным примером являли идеал целомудренной жизни. Некоторые из них – такие как строгий подвижник Петр Дамиани, кардинал–епископ Остии, – жаждали даже обозначить этот вопрос как проблему догматическую, а не дисциплинарную. Но возможно, сторонники реформ были бескомпромиссны еще и потому, что были убеждены в том, что введение обязательного безбрачия в среде духовенства может воспрепятствовать обмирщению духовенства – а эта более широкая цель была одним из положений их программы. Священство, подобное монашеству, рассматривалось ими как ключевое средство в борьбе с обмирщением священнослужителей. В случае успеха это могло бы сплотить священство, наделить его чувством солидарности и корпоративизма, необходимым, чтобы отгородить его от мирян. По словам одного из исследователей, в основных своих чертах преобразовательные усилия папства были «попытками людей, воспитанных в монашеской дисциплине, перестроить церковь и общество в соответствии с монашескими идеалами… заставить духовенство осознать себя как отдельное «сословие» с совершенно отличным от мирского образом жизни»⁷⁰. Итак, за борьбой за безбрачие, помимо нравственных и канонических аспектов, стояло желание отгородить священнослужителя от мирянина, поставить его выше; потребность создать духовную элиту путем отделения священника от простого прихожанина было первостепенной необходимостью. Бесспорно, в результате реформ духовенство добилось некоторой независимости и даже чувства общности интересов, но только ценой четкого противопоставления себя остальному обществу⁷¹.

Напротив, в Восточной церкви, как и в раннем христианстве, полное безбрачие духовенства никогда не становилось нормой. Безбрачие никогда не превращалось в обязательное условие поставления в сан. Более того, все кандидаты на сан иподиакона, диакона и священника имели право жениться или же оставаться холостыми до рукоположения, в зависимости от собственного желания. Что характерно, обет полного девства, или безбрачия, как абсолютное условие для поставления в тот или иной сан неоднократно осуждался как на поместных, так и на Вселенских соборах – начиная с Никейского (325) Осуждение, высказанное в 13–м правиле Шестого Вселенского собора (692), вполне недвусмысленно: «Аще же кто поступая вопреки Апостольским правилам, дерзнет кого либо из священных, то есть пресвитеров, или диаконов или иподиаконов, лишати союза и общения с законною женою: да будет извержен. Подобно аще кто, пресвитер, или диакон, под видом благоговения, изгонит жену свою: да будет отлучен от священнослужения, а пребывая непреклонным, да будет извержен». Очевидно, что в Восточной церкви единобрачие среди духовенства допускалось всегда. Даже епископам до VI века дозволялось жениться – только в VI столетии каноническое право стало оговаривать, что принятие этого сана допустимо лишь для безбрачного или вдового духовенства. Сознательная подгонка образа жизни духовенства под монашеский идеал, навязанная энтузиастами преобразований в Западной церкви, была в корне чужда как раннехристианской практике, так и обычаям Византийской церкви⁷².

После бурной деятельности Льва IX преобразования пошли полным ходом. Взяв дело в свои руки, горстка выходцев с берегов Рейна сумела сделать когда–то слабый и неприметный институт папства движущей силой в процессе обновления. Римская церковь твердо встала на путь преобразований: был реорганизован аппарат папской канцелярии и структура управления, штат пополнялся опытными сторонниками реформ, в дисциплинарной и богослужебной сфере были достигнуты единообразие и согласованность, позиции папы в рамках всего западного христианского мира становились все более прочными. Но это активное возрождение церкви как общности, а также сопровождавшее его усиление централизации и унификации не значило бы столь много, если бы одновременно не были предприняты шаги для подавления симонии и николаитства. Адекватно строгие меры по искоренению этих распространенных зол, несмотря на частое сопротивление, в итоге дали результат. Борьба велась путем созыва соборов, через направление папских посланий, через отлучение недостойных клириков, через поддержку со стороны тех мирян, что отказывались прислуживать недостойным священнослужителям, через действия папских легатов на местном уровне. Но несмотря на это, на практике продолжали существовать как претензии монархии на право назначать и вводить в должность епископов, так и схожие проблемы при избрании пап с вмешательством в этот процесс императора и римской аристократии. Любопытно, что само право светской власти влиять на назначения священнослужителей пока еще не оспаривалось.

Однако более широкое осмысление проблемы со стороны церкви все же имело место – это видно по сочинению Гумберта, кардинала–епископа Сильвы Кандиды, «Libri tres adversus simoniacos» («Три книги против виновных в симонии»)⁷³. Разумеется, оно было известно современникам, так как в нем рассматривался основной вопрос, от которого зависела libertas ecclesiae [свобода церкви]. Правда, логичная точка зрения Гумберта, согласно которой симония является ересью, а рукоположение за плату – пустая формальность, не имеющая никакой законной силы, нашла весьма немногих сторонников. В итоге возобладало умеренное направление в богословии таинств, разработанное Петром Дамиани, который утверждал, что таинства имеют силу, даже если совершаются недостойным священником, и, следовательно, повторное рукоположение не требуется⁷⁴. С другой стороны, теория Гумберта в той части, которая касалась светской инвеституры, была воспринята с энтузиазмом. Согласно этой теории, использование мирянином кольца и посоха в церемонии инвеститутуры было неприемлемым; инвеститура, по мнению Гумберта, и стала причиной и источником большинства проблем церкви – в том числе симонии. В частности, мирянин не имел права назначать, облекать полномочиями или вводить в должность, распоряжаясь знаками священного сана. Утверждение в должности подразумевало признание за кандидатом «пастырского попечения» и «епископской должности в целом» – то есть священной власти – и поэтому являлось функцией церкви, которая, в соответствии с канонически установленной процедурой, могла отправляться только и исключительно церковью. Таким образом, светский правитель, будучи мирянином, не мог управлять и руководить церковью как ему угодно; церковь ему не принадлежала. И поэтому всякое вторжение в ее дела должно было рассматриваться как незаконная узурпация прерогатив церкви⁷⁵. Следовательно, любое вмешательство со стороны мирянина извращало каноническую процедуру. «Тем не менее священные каноны отвергают и вся христианская вера опровергает, чтобы такие вещи делались наоборот… Ибо светская власть сначала избирает и утверждает, затем, угодно ей или нет, следует одобрение со стороны клира и народа, и наконец, решение митрополита»⁷⁶. Гумберт явно не признавал не только использования церковных символов в церемонии инвеституры монархом или, шире, светской властью, но и само право короля назначать на церковную должность, уходившее корнями в традиции теократического правления.

Вероятно, некоторые сторонники церковных преобразований не могли принять столь радикального пересмотра установившегося обычая. До той поры целью преобразований фактически было внутреннее обновление церкви, а не разрушение политического и культурного единства Европы, которое неизбежно последовало бы за воплощением на практике крайних взглядов Гумберта⁷⁷. Несомненно, для инициаторов преобразований было затруднительно встать на его позиции. И все же постепенно они осознавали, что их усилия сосредоточены в слишком узкой сфере и необходимо расширение поля деятельности. Становилось все очевиднее, что преобразования должны быть много шире. Объявление войны традициям раннего Средневековья со всеми их «прелестями» (в том числе королевской теократией, светской инвеститурой, вмешательством императора в избрание папы и помазанием на царство) теперь казалось неизбежным⁷⁸. В целом к концу пятидесятых годов XI века движение за преобразования внутри церкви начало радикализироваться. Решающий шаг по устранению всех форм светского контроля и вмешательства в дела церкви был сделан в первую очередь бескомпромиссными сторонниками реформ кардиналом–епископом Гумбертом и архидиаконом Гильдебрандом. Неудивительно, что полемическая позиция Гумберта по этому вопросу стала – по меньшей мере отчасти – теоретическим обоснованием новой кампании. Очевидно, и папские выборы 1059 года, и борьба за инвеституру, разразившаяся пятнадцать лет спустя, в понтификат Григория Гильдебранда, были продиктованы одними и теми же соображениями.

Хотя контроль над выборами папы со стороны светской власти вообще представлялся инициаторам реформ одной из самых насущных проблем, обострился он лишь со смертью Генриха III. Показательно, что в 1046 году никто и не думал возражать против вмешательства императора в дела Рима, которое привело на папский престол четырех первых пап–преобразователей (хотя это и воспринималось как нарушение церковной процедуры)⁷⁹. По–видимому, ни у кого не вызывали сомнения мотивы императора и его искреннее усердие в деле обновления церкви. И к тому же назначенные Генрихом III кандидаты оказались подходящими и надежными. С другой стороны, трудно было поверить в то, что наследники императора тоже будут руководствоваться таким же чувством ответственности. Рассчитывать, будто они по собственной воле откажутся от контроля над выборами папы, было по меньшей мере нереалистичным. Кроме того, Генрих сам отказался сделать это в 1046 году. Возможно, именно подобный ход рассуждений побудил сторонников преобразований издать после смерти Генриха III в 1059 году (в период понтификата Николая II) знаменитый декрет о порядке избрания папы. В результате впервые избрание нового папы передавалось главным образом в руки кардиналов, тогда как права императора и негативно настроенной по отношению к преобразованиям римской аристократии были сведены до минимума. Хотя в декрете и говорилось, что «апостольский престол, будучи выше всех церквей мира, не может иметь над собой митрополита», кардиналы–епископы фактически получали ту роль, которая по нормам канонического права отводилась митрополиту при избрании епископа. Фактически они действовали как квазимитрополиты города Рима. После того, как они предварительно избирали нового понтифика, должно было последовать формальное подтверждение или «одобрение» со стороны других кардиналов–священников, римского клира и народа. И хотя новый закон оговаривал традиционные прерогативы германского императора в процессе избрания папы, на практике эти прерогативы были отменены; о них упоминалось лишь вскользь, как если бы это было несущественной привилегией, а не неотъемлемым правом. Немаловажную роль сыграло тогда и то, что сын и наследник Генриха III, восьмилетний мальчик–король Генрих IV, вряд ли был в состоянии выразить протест. Очевидно, что целью издания декрета было предотвратить вмешательство как Германии, так и римской знати. В результате всего лишь одного смелого шага сторонников реформ светская власть лишилась одного из наиболее важных своих прав – теперь она уже была не в состоянии выбирать папу. Разумеется, декрет не был воспринят спокойно, да и сама опасность повторения ситуации с проведением параллельных выборов папы не миновала. И все же беспрецедентный закон 1059 года об избрании на Римскую кафедру с намеренно размытой формулировкой, касающейся прав короны, остался в силе. Во всяком случае, по этому пункту борьба папства за полную автономию и независимость от светской власти была по большей части завершена. Вскоре отсылаемое к германскому двору уведомление об избрании папы станет лишь формальным извещением, а не просьбой об одобрении результатов.

Но хотя вопрос об избрании на папский престол был разрешен без особых дискуссий, живучесть практики светской инвеституры проявлялась на другом уровне. Хотя прежние соборы и высказывались против чуждой церкви церемонии, впервые гласно она была запрещена лишь в период понтификата Григория VII (1073–85) и его столкновения с Генрихом IV⁸⁰. В декретах 1075 и 1078 годов открыто и напрямую заявлялось, что отныне Рим требует не просто изменения в церемониале. Строго говоря, отрицалось само право мирянина назначать епископа. «Мы постановляем, что ни один клирик не может получать инвеституру на епархию, аббатство или церковь из рук императора, короля или любого иного светского лица, будь то мужчина или женщина»⁸¹. Неудивительно, что запрету предшествовала долгая кампания борьбы с теми в Германии, кого подозревали в использовании симонии и кто действовал с заведомого одобрения германского императора. И хотя можно подвергнуть сомнению хронологию борьбы Григория VII с Генрихом IV (не говоря уже о приписываемых этому папе непримиримости и импульсивности), несомненно, что папа стремился сделать преобразования в церкви необратимыми. Будучи опытным реформатором и представителем папской бюрократии (к которой он принадлежал начиная с понтификата Льва IX), Григорий знал или по крайней мере подозревал, что при не внушающем доверия юном императоре вероятность отката преобразований слишком велика. И поэтому он был настроен тем более решительно на то, чтобы воспрепятствовать этому подрыву даже «такой ценой, которая за несколько лет до этого была бы немыслима»⁸². Кроме того, к тому времени Григорий, возможно, осознал, что за вопросом об инвеституре стоит нечто большее – претензия светской власти на самоличное распоряжение церковными должностями. Как подчеркивал в свое время его предшественник и наставник Гумберт, знаки епископской власти не могут быть дарованы от лица мирянина. Мирянин оставался мирянином – и не более того.

Хотя решительное наступление папы на церковные злоупотребления в Германии могло и не быть неожиданностью для императора, к той непреклонной позиции, которую занял в этой борьбе Григорий VII, он был явно не готов. Чтобы понять положение императора, необходимо вспомнить, что Германское королевство в то время управлялось главным образом духовенством. Следовательно, отлучение, наложенное Григорием, рассматривалось императором как вызов его власти и, разумеется, его теократическому праву даровать епископства своим сторонникам и лояльным светским подданным. Ведь обычай помазания на царство и традиции теократии насчитывали уже века. Предшественники Генриха на германском троне занимались тем же самым еще со времен Карла Великого. Иными словами, от него потребовали секуляризации его так называемой системы имперской церкви (Reichskirchensystem – по выражению, принятому в германской историографии) и отмены многовековой взаимозависимости короны и священства, папы и императора⁸³. И поэтому он отказался уступить и предпочел оспорить авторитет папы, объявив Григория VII, «лжемонаха Гильдебранда», узурпатором папской власти. В феврале 1076 года Григорий ответил ему тем же и с характерной для себя решительностью отлучил Генриха от церкви, одновременно лишив его и королевской власти. Кроме того, он освободил всех его германских вассалов от присяги на верность королю. Если принять во внимание, насколько сильно тогда германская знать была обеспокоена централизаторской политикой и силовой тактикой, проводившейся в Германии Генрихом IV, то становится ясно, что политическое размежевание оказалось неизбежным. Генрих фактически столкнулся с угрозой открытого бунта со стороны некоторых из его вассалов и нескольких епископов; духовные санкции, наложенные папой, обернулись благоприятными политическими обстоятельствами для тех, кто ожидал подходящего момента. И поэтому Генриху не оставалось ничего, кроме как искать мира и снятия отлучения; он направился туда, где находился папа – в его резиденцию в Апеннинах замок Каносса. Разумеется, Григорий ожидал, что его прежде непокорный противник быстро раскается. Он весьма скептически относился к мотивам короля, полностью осознавая тот факт, что молодой Генрих (в отличие от своего отца) никогда не был ведом благочестием или чувством ответственности за дела церкви. И все же, как священнослужитель, он был вынужден снять отлучение с Генриха, даже не будучи уверенным в его искренности (28 января 1077 года).

Разумеется, для папы Григория драматический эпизод встречи с Генрихом высоко в Апеннинах, в самом центре Италии был триумфом. Неожиданное самоуничижение императора с тех самых пор рассматривается как символ верховенства папской власти или, шире, моральной победы церкви над государством. Ведь по сравнению с периодом понтификата Льва IX, когда папство все еще находилось под контролем благочестивого, но склонного к теократии Генриха III, это свидетельствовало о большом достижении. В Каноссе германскому монарху пришлось согласиться с беспрецедентными претензиями папского престола, суммированными Григорием VII⁸⁴. Своим смирением ради заключения мира он на деле открыто признавал право папы судить светских правителей. И все же подобострастное повиновение императора было лишь преходящим. Кроме того, своим торжественным покаянием Генрих перехитрил мятежных вассалов. Теперь, после Каноссы, они уже не могли найти оправдания своему бунту. В конечном счете, если рассуждать в категориях практической политики, Каносса оказалась великим тактическим успехом императора. Ведь несмотря на повторное отлучение, Генриху удалось фактически консолидировать собственную власть, подавив политических оппонентов, тогда как Григорий был вынужден искать убежища в южной Италии. Фактически, когда папа умер в изгнании (25 мая 1085 года), у своих норманнских вассалов, спор все еще не был улажен. Борьба будет продолжаться еще примерно сорок лет – до тех пор, пока не будет подписан решающий Вормсский конкордат (22 сентября 1122 года)⁸⁵.

К знаменитому соглашению, подписанному в Вормсе, пришли сравнительно легко. Наследник Генриха IV официально отказался от своего права наделять епископов знаками их власти. И хотя за императором признавалось право (в ходе отдельной церемонии) даровать феодальную собственность или имперские феоды избранному кандидату – так называемые регалии епархии, – сама церковная должность с кольцом и посохом принималась только от церкви. Точнее говоря, в официальном перемирии 1122 года была четко обозначена понятийная разница между светской юрисдикцией епископа, распространявшейся на его феодальные владения или доходы, полученные в держание от короля, и его священным саном, который могла даровать только церковь. Однако император соглашался с канонически правильным порядком выборов и посвящения в духовный сан⁸⁶. Иными словами, все выборы должны были быть независимыми и происходить без симонии. С другой стороны, в обмен на эти обязательства папа был вынужден по условиям соглашения допустить, чтобы выборы епископов и аббатов происходили в присутствии императора или его полномочного представителя. Таким образом, очевидно, что конкордат 1122 года не был полностью революционным. Хотя изменение традиционных прав монарха можно назвать переломным моментом, в некотором смысле это не был полный перелом. Ведь фактически право контроля со стороны императора оставалось неоспоримым и даже защищалось соглашением, хотя император и лишился права распоряжаться знаками своей власти над епископами: несмотря на это, германские епископы все еще оставались феодально зависимыми подданными императора в силу того, что их должность была связана с держанием церковных владений. Если смотреть глубже, император фактически продолжал влиять на выборы и даже контролировать их, поскольку было необходимо его присутствие на канонической процедуре. Нередко эти независимые выборы или назначения епископов фактически были чистой формальностью. В конечном счете и в Англии, и во Франции именно из–за этих преимуществ, остающихся за короной, от практики королевской инвеституры отказались задолго до 1122 года. (И англичанам, и французам фактически удалось избежать того значительного политического ущерба, который понесла в борьбе с Римом [Германская] империя, так как они задолго до этого уже договорились с папой по большинству спорных вопросов.) Очевидно, что Западная церковь в Вормсе ограничила себя почти исключительно вопросом об инвеституре, поэтому конкордат 1122 года вовсе не был ее триумфом⁸⁷.

И все же отмена оскорбительного символизма процедуры светской инвеституры стала огромным успехом римской курии. Фактически это было демонстрацией вновь обретенной папством возможности порицать и осуждать любого из германских или негерманских государей в рамках западнохристианского мира. Теперь в Германии уже не могли проигнорировать политический вес, приобретенный Римом (как это случалось ранее при Саксонской династии)⁸⁸. Кроме того, несмотря на право контроля, которое осталось за монархией, понимание того, что епископ – теперь уже не просто королевский ставленник, закрепилось основательно. Фактически упразднение церемонии инвеституры кольцом и посохом означало не только отрицание принципов системы частной церкви, но также и самой идеи теократии. Можно со всей уверенностью предположить, что понятийное разграничение, на котором сошлись в 1122 году обе стороны, подразумевало новое понимание монархии. Во всяком случае, теократическое правление было лишено своего квазицерковного статуса. Дуализм папства и империи, воспринимавшийся в раннее Средневековье как божественно установленный порядок, был объявлен попросту устаревшим⁸⁹. Эта десакрализация, или дехристианизация, светской власти при ближайшем рассмотрении явилась поистине революционной. Старое, знакомое со школы клише не становится в силу своей банальности менее истинным; теперь, в результате борьбы за инвеституру, государство впервые получило возможность собственного развития в светском направлении. Да и церковь после многовекового подчинения государству смогла вздохнуть свободнее.

Подводя итог, можно сказать, что общее направление движения за реформу церкви, как мы видели, было сфокусировано изначально на внутреннем обновлении. С самого начала его обезоруживающе простой целью было искоренение симонии и повышение морального уровня духовенства. Устранение этих общих зол продолжало оставаться в центре внимания до смерти Генриха III (1056). Однако вскоре инициаторы реформ начали расширять свою активность, устремив усилия на освобождение церкви от контроля светской власти. Утверждение превосходства клира над мирянами стало первейшей целью их пропаганды реформы. Наиболее воинственно настроенный фланг движения впервые проявил себя во вскоре изданном декрете о порядке выборов папы 1059 года; своего апогея эта волна достигла в эпоху бурного понтификата Григория VII. Но со временем пришли и неизбежные разочарования. Теперь достижение целей движения в целом могло показаться задачей почти непосильной. Возможно, убедить духовенство Западной церкви вернуться к канонической практике было ничуть не легче, чем дать европейской феодальной знати понять, что церковные институты были созданы не для того, чтобы обслуживать их мирские потребности. И все же искренний ревностный настрой сторонников реформ, впервые проявившийся в 1046 году, не был сломлен. И благодаря этому постепенно удалось отказаться от сомнительного компромисса, на который церковь пошла в эпоху раннего Средневековья. Примечательно, что к началу XII века канонические избрания епископов капитулами, отбор духовенства епископами и контроль за большинством местных приходов со стороны церковных должностных лиц стали общей практикой. Затем исчезли и «ересь симонии», и живучая склонность к половой распущенности, и самые очевидные проявления контроля со стороны светской власти. Отныне в Римской церкви стала преобладать непоколебимость. Многочисленные практические результаты и подтверждения этого во всех сферах церковной жизни были видны повсеместно. Созидание нового латинского христианства, за которое терпеливо боролись инициаторы григорианских реформ, оказалось успешным.

Однако помимо требований независимости и духовного обновления папство приложило определенные усилия к тому, чтобы его претензии на вселенскую юрисдикцию были признаны в христианском мире повсеместно. Фактически инициаторы реформ решились на то, чтобы реорганизовать церковь на монашеский лад. С самого начала не вызывало возражений, что это должно осуществляться путем систематического утверждения повсюду исторического первенства римских пап и их авторитета. Энергичные действия, предпринятые Львом IX, практически наверняка были продиктованы такими соображениями. Если говорить кратко, инициаторы преобразований изначально видели в независимом сильном папстве, осуществляющем непосредственный юрисдикционный контроль над христианским миром, необходимую предпосылку возрождения церкви. Идея о том, что процесс преобразований должен опираться на восстановление авторитета папства, вскоре стала распространенным убеждением. Всякая уступка, касающаяся предполагаемого институционального статуса папства в христианском мире, воспринималась как угроза движению в целом: церковное единство и возрождение могла гарантировать только централистская политика главенствующей кафедры. Совершенно очевидно, что политика папства по реформированию Церкви никогда не ограничивалась исключительно духовным или нравственным обновлением.

Несомненно, понтификат Григория VII – наиболее выгодный момент для анализа этой немаловажной черты реформаторской программы. Разумеется, верно, что идеология папы Григория многим обязана его предшественникам. Многое было разработано еще в те годы, когда он был чиновником при папской курии и архидиаконом. Повторим: его понимание светской инвеституры часто являлось точным отражением теорий кардинала Гумберта, тогда как один из самых спорных его текстов, «Dictatus papae» [«Диктат папы»], содержит убеждения и идеи, царившие в папской курии еще при Льве IX. В целом можно с уверенностью согласиться, что Григорий был скорее «человеком решительного действия», нежели тонким мыслителем. «Затаить дыхание» мир заставила не его глубокая ученость, а его деятельность⁹⁰. Однако именно его понтификат стал для Римской церкви временем наивысшего в XI веке подъема – именно тогда тема первенства папы стала развиваться в теории и на практике совсем не так, как это было в начальный период реформ. Принципы и основания экклезиологии Римской церкви в период преобразований лучше всего видны именно на примере его понтификата⁹¹. Мистическое самоотождествление с апостолом Петром, нередко культивировавшееся папами раннего Средневековья, впервые приобрело свое крайнее и довольно странное истолкование при Григории Гильдебранде. Его понтификат прошел под знаком Petmsmystik.

«Dictatus papae», сборник из 27 коротких тезисов, касающихся первенства Римской кафедры, бесспорно является одним из самых емких манифестов по этому вопросу. Некоторые из содержащихся в нем понятий заведомо уходят корнями во времена до XI века. Например, пункт 19–й (см. ниже) фактически восходит к составленным в VI столетии «Симмаховым подлогам». И все же деспотичное по своему характеру описание полноты вселенской власти римского первосвященника не сопоставимо ни с чем. То, что оригинальный текст был включен в официальный свод корреспонденции папы Григория, немногое проясняет в вопросе о цели написания или происхождении текста. Этот вопрос остается покрытым мраком. С другой стороны, заслуживает внимания предположение, что весь перечень пунктов задумывался как указатель или своего рода индекс – то есть содержание или оглавление некоего утраченного сборника канонических постановлений по вопросу папского примата⁹². Фактически, за исключением пяти пунктов, касающихся взаимоотношений Рима со светской властью, этот список охватывает исключительно вопросы божественного происхождения первенствующих прав и прерогатив папы:

1) Да считается, что только Римская церковь Самим Господом основана.

2) Что только римский первосвященник имеет право именоваться вселенским.

3) Что только он может низлагать или назначать епископов.

4) Что его легат возглавляет всех епископов на соборе, и даже будучи ниже саном, может принимать решение об их низложении.

1. Что только папе позволено принимать новые законы в соответствии с нуждами времени, собирать новые конгрегации, согласно канонам создавать аббатство и, наоборот, дробить богатую епархию и объединять между собой бедные [епархии].

2. Что только он один может возлагать императорские регалии.

3. Что только у папы да целуют ноги все князья.

И. Что его титул – единственный во всем мире.

12. Что он может низлагать императоров.

123. Что без его указания ни один собор не может именоваться вселенским.

124. Что никакая глава, а также никакая книга канонов без его разрешения не могут считаться легитимными.

19. Что он никем не может быть судим.

129. Что важнейшие дела любой церкви должны быть ему представлены [к рассмотрению].

130. Что Римская церковь никогда не заблуждалась и, по свидетельству Писания, не будет заблуждаться вовеки.

131. Что римский первосвященник, который будет поставлен в каноническом порядке, заслугами святого Петра несомненно соделается святым…

26. Что католиком не считается тот, кто не в согласии с Римской церковью⁹³.

Если учесть весьма скромный статус папства до 1046 года, то волевой и неприкрытый характер этих притязаний бросается в глаза. Несмотря на свою краткость, документ фактически является исчерпывающим изложением понимания сторонниками преобразований XI века нового церковного устройства под верховенством папы. В каждой строке папа предстает как абсолютный монарх, как высший авторитет над епископами, соборами, духовенством и всеми светскими государями. В то же время всюду авторитет папы признается неоспоримо наивысшим, особенно в сфере управления церковью и церковного законодательства, как это видно из утверждения о праве Рима пересматривать прошения, санкционировать утверждение канонов, созывать вселенские соборы и выносить приговоры, по которым уже не могло быть апелляции.

При этом, с целью объяснить неподотчетность и превосходство папы, «Dictatus papae» неявно, но настойчиво апеллирует к тому, что апостольское происхождение кафедры имеет древние подтверждения. Этот аргумент уходит корнями в знаменитые евангельские стихи, касающиеся апостола Петра (Мф. 16:18–19, Лк. 22:32, Ин. 21:15–17), и главным образом – в особое «римское» истолкование, которое предпочли дать им папы–преобразователи⁹⁴. В частности, обетование Христа и возложенная им на апостола Петра миссия (о чем повествуют указанные стихи) воспринимались как относящиеся только к Римской кафедре. Тем самым явно подразумевалось, что столь широкие полномочия были дарованы Христом исключительно Римской церкви. И единственным наследником обетований, данных Петру Спасителем, стал только римский первосвященник. Очевидно, за высказанными в документе претензиями на то, что кафедра святого Петра учреждена Богом и является «единственной, основанной Богом», несомненно, стоит такое папистское прочтение. В отличие от всех остальных кафедр и патриархатов она просто не может заблуждаться и является непогрешимой. Примечательно, что за преемниками святого Петра признавалось даже личное обладание обетованной апостолу благодатью личной святости. Все, кто был канонически правильно избран на папский престол, в силу своего Петрова и апостолического авторитета считались «освященными». Аргумент апостоличности стал для пап–реформаторов основанием и того, чтобы отождествлять себя с апостолом Петром. Григорий VII заявлял даже, что наместник апостола Петра буквально является воплощением апостола. Он ясно выразился в одном из своих писем: «его викарий… который сейчас живет во плоти» («eius vicarious… qui nunc in carne vivit»)⁹⁵.

Подобные аргументы стали высшей точкой претензий папства. Желая утвердить принцип послушания папе в качестве догмата или объявляя соборные постановления недействительными просто в силу того, что они противоречат папским декретам, деятели реформ использовали все свое красноречие⁹⁶. Возможно, их последователи, жившие в XII веке, осознавали, что повторяются, и пытались искать новые формулы и титулы. Именно тогда впервые термин «викарий Христа» (обычно применявшийся лишь по отношению к императору) занял центральное положение как своего рода замена идеи о том, что папа лично наследует святость апостола Петра и мистически тождествен ему⁹⁷. К концу века Иннокентий III был даже готов отказаться от старой формулы «викарий святого Петра» взамен на более всеобъемлющую – «викарий Христа». Как подчеркивал этот папа, «мы являемся наследником князя апостолов, но мы – не его викарий и не викарий кого–то другого из апостолов, но викарий Самого Иисуса Христа»⁹⁸. В связи с этой терминологической эволюцией интересно отметить, что само понятие «церковь» (ecclesia) в тот же самый период претерпело специфическую трансформацию. С этих пор «церковь» стало отождествляться почти исключительно с духовенством или священноначалием; фактически вполне привычным стало говорить о церковной иерархии или о церковной власти как о церкви, исключая мирян. Иными словами, значение библейского термина ecclesia, всегда охватывавшего всю совокупность верующих, было утрачено или забыто. «Подобная терминология знаменовала радикальный переворот в том, как люди понимали церковь. В сознании стала преобладать идея церкви как юридической единицы. О “теле Церкви” говорилось теперь как о корпорации. Воспринимаемая в категориях юридической организации, церковь рассматривалась как принципиально иерархическая, правящая структура»⁹⁹. Понятно, что сепаратизм духовенства, подразумеваемый подобным определением церкви, был связан не только с усилением папизма, но и с ростом клерикализма. К XII веку повсюду на Западе, в отличие от более доступного единобрачия в среде духовенства, принятого в Восточной церкви, устойчивым явлением стал целибат.

Превращение папства в централизованную монархию неизбежно вело к трансформации епископата по всем направлениям. Крайняя степень централизации Латинской церкви под властью папы и в самом деле оставляла очень мало места для независимости иерархии. Вмешательство пап в дела епархий (заметное уже при Льве IX) к концу века стало восприниматься как норма. Неудивительно, что одним из основных подтекстов «Dictatus» является необходимость повиновения епископов Риму. Добрая половина из его пунктов касается собственно отношений между папой и епископом; они всегда описываются в категориях зависимости. Во всяком случае, во всем тексте издревле установленное апостольское служение епископа представлено как викарное по отношению к служению папы¹⁰⁰. Прямой и даже неограниченный надзор Рима над всеми епархиями рассматривается как норма. Все традиционные права первенства, принадлежавшие епископам и митрополитам, аннулируются с тем, чтобы расчистить путь папству (papatus) – новому рангу или чину, стоящему выше епископского (episcopatus). И в итоге наследник святого Петра на папском престоле получает не только функции и права епископа в рамках каждой епархии, но и полномочия поместного собора. Право перемещать, восстанавливать в служении и низлагать епископов представлено как прерогатива папы (тогда как прежде оно, разумеется, принадлежало поместному собору). Все папские легаты неизбежно тоже облекаются подобными правами. Будучи полномочными агентами папы, они обладают правом вмешательства, идентичным праву самого папы; они имеют преимущество над всякой местной церковной властью. И хотя сами они могут быть ниже по чину, за ними признается власть в случае необходимости низлагать и даже отлучать епископов.

Как и следовало ожидать, тема верховной власти папы над епископами вскоре была еще более детально разработана западными канонистами. К XII веку право Рима вмешиваться и осуществлять надзор на местном епархиальном уровне уже привычно описывалось как выражение полноты власти (plenitudo potestatis) папы¹⁰¹. Только за викарием святого Петра признавалась полнота юрисдикции, тогда как власть епископа была существенно ограничена определенными рамками. Как утверждал святой Бернар, полнота власти (plenitudo potestatis – фраза, впервые актуализированная папой Львом I в V веке) – это исключительно папская привилегия. «Следовательно, тот, кто сопротивляется его власти, противится божественному установлению… [Апостольский престол] может низводить одних [епископов] и превозносить других, руководствуясь собственным суждением… Он может созывать самых высокопоставленных клириков с самого края земли и повелевать им явиться не раз и не два, а так часто, как будет угодно. Кроме того, он быстро воздаст за любой акт неповиновения, если кто–либо попытается противиться»¹⁰². Если учесть, как сильно акцентировали первенство Римской кафедры инициаторы преобразований XI века, не будет неожиданностью обнаружить, что канонисты открыто призывались к поддержке этого тезиса. Как каноническое право станет инструментом установления абсолютной власти папы, мы еще увидим. Здесь отметим лишь, что к концу XI века благодаря инициативе сторонников папских реформ образованное духовное лицо уже имело в своем распоряжении множество канонических справочников. И то, что многие из них начинались с главы под названием «О первенстве Римской церкви» («Deprimatu romanae ecclesiae»), уже не было чем–либо непривычным или необыкновенным. Тезис стал почти что нормой общепринятой практики.

Поскольку права папской монархии считались всеобъемлющими, предполагалось, что они распространяются и на Восточную Православную церковь. Фактически новая идеология папства ставила своей целью перейти от законного первенства папы в рамках древней системы пентархии по достоинству и авторитету к «фактическому праву юрисдикции, вселенской по масштабу и абсолютной по природе»¹⁰³. Разумеется, в этом было стремление возвысить Рим над всеми остальными патриархатами, сделать папский престол чем–то большим, чем просто один апостольский престол среди прочих. Часто подчеркивалось намерение свести власть в христианском мире к единому центру: чтобы в правовом отношении центр церковной жизни не был рассредоточен между множеством отдельных кафедр, соборов и совещательных органов, а находился бы только в Риме – таковы были caput et cardo [суть и смысл] папских постановлений и высказываний. Стоит добавить, что подобное видение юридического положения папы в церкви отличает и автора знаменитого подлога, известного как «Константинов дар». «И мы повелеваем и постановляем, чтобы он [римский первосвященник] управлял четырьмя главнейшими кафедрами – Антиохийской, Александрийской, Константинопольской и Иерусалимской, как и всеми церквами Божьими по всему миру. И понтифик, который будет руководить Святейшей Римской церковью, будет высшим и главой для всех священников по всему миру, и все дела будут решаться по его суждению»¹⁰⁴. В ходе переговоров с Константинополем Рим в числе прочего апеллировал и к этому поддельному документу как доказательству «авторитета», на который он претендовал.

В кратком обзоре того, как поборники папских реформ представляли себе верховенство Рима, необходимо отдельно остановиться на понимании ими отношений папства со светской властью. И вновь понтификат Григория VII имеет к этому самое прямое отношение. В «Dictatus» содержится немало высказываний на эту тему. Наиболее известное утверждение, несомненно, касается права папы низлагать императоров. Как мы видели, этот принцип (о том, что монаршего достоинства можно и лишить) фактически был применен на практике в 1076 году, во время Великого поста, когда Григорий не только освободил германскую аристократию от клятвы верности королю, но и лишил Генриха IV возможности править и затем отлучил и низложил его. В письме Герману Мецскому Григорий VII оправдывал свои действия тем доводом, что духовная власть по сути своей выше светской, так как исполняет в обществе более высокое служение. В подтверждение этого тезиса папа напоминал, что еще в начале Средневековья о том же говорили Амвросий Медиоланский и папа Геласий. Но, возможно, он опирался и на «Adversus simoniacos», где кардинал Гумберт выступал против сакральной природы монархии, утверждая, что «совсем как душа превыше тела и повелевает им, так и священническое достоинство превосходит царское»¹⁰⁵. Как бы то ни было, в своей попытке превратить главенство Рима в настоящую церковную монархию деятели реформ XI века (в том числе Григорий VII) фактически претендовали на то, чтобы светская власть подпадала под их юрисдикцию. Высвобождение церкви и духовенства из феодальной системы, из подчинения светскому государю, которое подразумевалось в лозунге libertas ecclesiae, все более и более стало означать доминирование духовенства над мирянами. Со временем эта реакция церкви на опеку со стороны империи выльется в «империализацию церкви», если воспользоваться термином, ставшим известным благодаря Эрнсту Канторовичу¹⁰⁶. По мнению одного из современных исследователей, к XII веку язык, которым в западных канонических сборниках описывалась власть папы, «стал фактически неотличим от языка, на котором говорили об императорской власти»¹⁰⁷. Несомненно, папские притязания на императорскую порфиру часто вдохновлялись именно положениями «Константинова дара». В связи с этим стоит повторить, что титул «викарий Христа», прежде применявшийся к императорам, при Иннокентии III стал папской монополией.

При внимательном рассмотрении становится очевидным, что теория и логика папы Григория не были лишены изъянов и двусмысленности. Разумеется, и его действия, и его аргументы не имели в истории прецедентов. Даже современники, судя по источникам, изумлялись тому, насколько радикально он истолковывал исторические факты. Ни папа Геласий, ни свт. Амвросий Медиоланский, разумеется, никогда не высказывали тех претензий, которые высказывал от их лица папа Григорий. Например, ни из их сочинений, ни из их действий никак не вытекало то, что папа обладает правом низлагать королей и императоров или освобождать их подданных от присяги на верность – хотя они действительно считали священническое служение более высоким¹⁰⁸. И конечно же, ни один папа никогда не низлагал императора. Даже Феодосий никогда не был низложен свт. Амвросием. По иронии судьбы, известен как раз обратный исторический прецедент (низложение папы в 1046 году Генрихом III). Тем не менее, Григорий и его соратники явно оставались непреклонными перед любыми контраргументами, пусть даже и безупречными. Видимо, в утверждениях и действиях древних церковных иерархов им было проще усматривать пример практического применения апостолической власти папства вязать и разрешать – так называемой potestas ligandi et solvendi, – вверенной святым Петром своим преемникам¹⁰⁹. По мнению сторонников преобразований, распространение этой власти на светскую сферу было столь же законным.

Концепция главенства папы в Церкви in toto orbe (по всему миру) наиболее ярко проявилась теоретически и практически в 1100 году. «Dictatus papae» был включен в «Реестр» писем папы Григория, возможно, всего лишь спустя два десятилетия после смерти папы Льва IX. Если рассуждать в категориях «экклезиологических доктрин в целом и понимания власти в частности»¹¹⁰, то новое правовое понимание папского примата как верховной власти, пожалуй, стало самым решающим моментом в истории Католической церкви. К сожалению, тот факт, что оно превратилось при этом и в угрозу для церковного единства и сохранения христианской традиции, не был в должной мере оценен деятелями григорианской реформы. Можно абсолютно уверенно утверждать, что древняя практика соборности, подразумевающая понимание церкви как общины (koinonia), управляемой собором епископов или синодом, уже не имела для них значения. Во всяком случае, для крайних приверженцев папистской идеологии исторически церковь всегда управлялась священным суждением римского первосвященника, а не епископами или соборами¹¹¹. В этом смысле свидетельство Писания казалось им бесспорным; как наследник прав апостола Петра папа обладал прямой властью создавать и изменять христианское предание и институты церкви. Как преемник Петра он мог действовать свободно, без необходимости получать одобрение или согласие со стороны его собратьев–епископов и церковных соборов.

Примечательно, но мысль о том, что эти претензии были в лучшем случае преувеличены, даже не приходила реформаторам в голову. Большинство из них фактически были согласны с тем, что утверждение первенства Римской кафедры было просто реставрацией прошлого.

Полнота власти в церкви, достигнутая со столь головокружительной быстротой, по их мнению, не являлась серьезным переломом в истории христианской Церкви. Как объясняет один из современных апологетов папства, «такой и станет цель григорианской реформы, которая окажется вместе с тем и не революцией, а как бы реставрацией древних обычаев. Церковь будет спасена традицией»¹¹². И хотя этой интерпретации исследователя нельзя отказать в искренности, строго говоря, она неубедительна. Если рассуждать в категориях экклезиологии, столь стремительная трансформация Западной церкви в XI веке была поистине революционным изменением. По сути, сам термин «реформа» является «серьезным преуменьшением, отражающим отчасти желание самой папистской партии, а также позднейших католических историков умалить значение той паузы, которая разделяет прежнюю ситуацию и то, что произошло после преобразований»¹¹³. Видеть в поборниках преобразований строгих традиционалистов было бы явным упрощением. Исторически подобная точка зрения не обоснована. Можно признать, например, что радикальное папистское истолкование евангельского стиха (Мф. 16:18) имело древние корни. Но с другой стороны, оно отнюдь не было повсеместно принятым. Сам блаженный Августин предпочитал толковать этот фрагмент не в папистском духе. «Камень» в его прочтении означал не Петра, а Христа. По предположению одного из наиболее осведомленных исследователей данного периода, «Dictatus» был составлен как раз потому, что Рим не сумел найти оправдания своим действиям в традиционных текстах. «В “Dictatus papae” можно видеть простое доказательство того, что общепризнанными средствами канонического права обосновать требования Григория VII было невозможно: канонисты не могли следовать за папой и его “руководящими принципами” путем компиляции папских прав»¹¹⁴.

Стоит повторить, что все, ответственные за это глубокое нарушение преемственности, были в свое время германскими епископами. Агрессивная самонадеянность, придававшая им уверенность, как мы видели, уходила корнями в северное движение монастырского обновления. Они были наследниками каролингского богословия и всей каролингской цивилизации. Будучи священнослужителями «из–за гор», они нередко просто не знали о том, что папство издревле ориентировалось на Средиземноморье. Это невежество автоматически влекло за собой и незнакомство с восточным христианским миром. Вслед за покойным Франтишеком Дворником можно сказать, что именно эта весьма досадная неосведомленность объясняет их стремление «распространить право прямого вмешательства папы на все – даже на Восток, где церкви располагали немалой долей самостоятельности в ведении своих внутренних дел в соответствии с собственными обычаями. Желая узаконить требование безбрачия духовенства, которое они воплотили па практике на Западе, они забыли о практике Восточной церкви, где священники были женатыми. Кроме того, они забыли о том, что на Востоке не было храмов, принадлежащих мирянам, так что в данном отношении не было и необходимости в преобразованиях. Проповедуя повиновение Риму и навязывая следование римским богослужебным обычаям, они никоим образом не считались с тем фактом, что на Востоке и обычаи, и обряды были другими»¹¹⁵. Характерно, что их предшественники в VIII веке, несмотря на неодобрение со стороны как Рима, так и Константинополя, вели себя по отношению к Восточной церкви точно так же. Естественно, что и сторонники папы Григория VII в основном не были знакомы с раннехристианской экклезиологией или с греческим святоотеческим преданием. Если говорить в терминах геополитики, то они, рассуждая о церкви, имели в виду именно римоцентрическое латинское, западное христианство. Как четко сказано в «Dictatus papae» (пункт 26), всякий, кто не согласен с Римской церковью, не может считаться католиком – «quod catholicus non habeatur, qui поп concordat Romanae ecclesiae». То есть послушание Риму оказывалось основным критерием ортодоксальности.

Строго говоря, подробный обзор раскола 1054 года лежит за пределами хронологических рамок нашего очерка. И все же было бы неоправданной ошибкой не упомянуть о нем в контексте разговора о предпринятых папами преобразованиях. Верность оценки раскола в широком смысле зависит от того, насколько точно мы представляем себе папские преобразования. Разумеется, отнюдь не случайно это «беспрецедентное движение, началом которого, без всякого преувеличения, можно считать окончательное формирование латинского христианства, оказалось [также и] моментом окончательного разделения между Восточной и Западной церквами»¹¹⁶. И в самом деле, как уже было сказано, идеология реформирования церкви мыслилась как всеохватная, и в силу этого восточное христианство редко выпадало из планов папства. То напряжение, которое было вызвано этими претензиями в самой Византии, будет описано ниже в соответствующем контексте. А здесь достаточно отметить, что Константинополь спокойно и твердо отказывался признавать за Римом право на создание папской монархии, так как это выходило за рамки компетенции Рима (по трезвому замечанию одного из византийских богословов). Православный мир отнюдь не остался безучастным, узнав о притязаниях папства. По сути, реформы только усилили уже существовавшее соперничество Востока и Запада и в итоге привели к длительному расколу. Что касается событий именно 1054 года, то напрасно возлагать всю вину за них на кардинала Гумберта, как слишком часто делается. Конечно, он был выдающимся деятелем, и, как одна из самых амбициозных фигур среди реформаторов, едва ли брезговал такими приемами, как выкручивание рук. Кроме того, послания папы, которые он привез с собой в византийскую столицу, частично были им самим и написаны. И все же выводить все происшедшее из его радикализма или агрессивности было бы ошибкой – именно потому, что его действия нельзя рассматривать изолированно от общей ситуации. На условии полного повиновения, которое было поставлено перед Православной церковью, мог настаивать и сам папа. Кроме того, невозможно представить, чтобы его действия или его сочинения не были бы одобрены кем–либо из сторонников преобразований. (Фактически от них отказались только в 1965 году.) Иными словами, понимание исторического места Римской кафедры и экклезиология, которая стояла за его действиями, были не собственно «гумбертовскими», но шире – «григорианскими»¹¹⁷. И если его непримиримость и враждебность были следствием его темперамента, то этого никак нельзя сказать об идеологии вселенского авторитета римского первосвященника и экспансионистской экклезиологии, которые он исповедовал.

Хотя о так называемом расколе 1054 года и о «Dictatus papae» в деталях по отдельности известно очень многое, взаимосвязь между ними все же очевидна не для всех. Однако похоже, что многие из пунктов позиций «Dictatus» писались с подспудной мыслью о Восточной церкви. Высказывалось даже мнение о том, что «Dictatus papae» был эскизом предварительных условий заключения унии, которые Рим хотел навязать Константинополю после 1054 года. Спустя всего двадцать лет, когда составлялся этот текст, отправка посольства в Константинополь по–прежнему оставалось актуальным вопросом для его автора. Потому и было высказано предположение, что акцент на титуле «вселенский» – это отсылка к византийской формуле «вселенский патриарх», использовавшейся Константинопольской кафедрой с VI века. То, что сторонники папских преобразований недолюбливали этот православный обычай, хорошо известно. Гумберт даже видел в нем узурпацию папского титула, что вызывало у него возмущение; не удивительно, что он же (кстати, ошибочно) думал, будто этот обычай изобретен в XI веке патриархом Михаилом Керуларием. Кроме того, высказывалось и предположение о том, что претензии Рима на право созывать вселенские соборы и утверждать их решения (функция, традиционно принадлежавшая византийскому императору) первоначально адресовались именно Византии. Далее, новая формулировка взаимоотношений церкви и государства в тексте (то есть право папы низвергать императора и возлагать императорские регалии) могла иметь своей мишенью как германского, так и византийского монархов¹¹⁸. Правда, связь посольства Гумберта с более поздним «Dictatus papae» не всегда очевидна и убедительна. По–видимому, основным контекстом этого документа были все же именно западные реалии. Но предположение о наличии подобной связи и о том, что этот текст мог быть списком условий для заключения упии, весьма интересно.

XII столетие стало временем закрепления результатов преобразований, начатых в XI веке и имевших далеко идущие последствия. К началу понтификата папы Иннокентия III (I198–I216) степень организованности и централизации церкви достигла такой высоты и развитости, что поразила бы самих инициаторов преобразований. Квалифицированность бюрократии, очевидная зрелость и эффективность вернувшегося к жизни папства быстро оказались предметом зависти светских монархов Европы. Повторим, все это было результатом закрепления предшествующих успехов папства. Впрочем, если к исходу XI века одни из преобразований уже закончились, то другие только начинались: в XII веке обозначились беспрецедентная дифференциация в среде монашества и стремительное становление новых форм монашеской жизни. Полнота картины духовной жизни этого столетия немыслима без цистерцианцев, картезианцев и регулярных каноников, не говоря уже о рыцарских орденах и массовом стремлении к отшельническому образу жизни. В самом прямом смысле это был век новых монастырей и их влиятельных настоятелей. Цистерцианец Бернар Клервоский пользовался поистине беспрецедентными в рамках церкви престижем и влиянием. К середине XII века в чисто количественном выражении этот новый орден почти затмил и отчасти вытеснил «устаревших» бенедиктинцев. Появление в XII веке столь большого числа новых орденов, несомненно, было подлинной революцией. Не будет преувеличением сказать, что новые формы монашества фактически трансформировали, если не перекроили всю духовную жизнь Запада.

В целом история папства после понтификата Григория VII была бы совершенно иной, если бы не религиозное возрождение XII столетия. Бесспорно влияние этого обновления как на растущую власть папства, так и на институты церкви. Выдвинутая Римом программа преобразований часто встречала поддержку почти исключительно в среде новых орденов. Их надежность и преданность Римской кафедре (не говоря уже обо всем многообразии навыков этих монахов, о финансовой поддержке с их стороны, помощи в борьбе с ересями, поддержке ими новой папской идеологии и об их участии в крестовых походах), разумеется, были для папства решающими факторами¹¹⁹. Конечно же, ордена были еще и «кузницей кадров» для разного рода секретарей, советников и служащих при папской курии. Из девятнадцати пап, занимавших престол в XII веке, более половины фактически представляли эти новые монашеские ордена – они прежде были их монахами или канониками. Сходная ситуация наблюдалась в папской курии и в коллегии кардиналов, которые часто пополнялись тоже за счет новых орденов. Тесная, даже особая связь между обновленным папством и его представителями в среде новых орденов часто подчеркивается исследователями. Конечно, точное хронологическое совпадение возвышения папства и возникновения новых форм монашества может показаться случайным и даже поверхностным, но все же это было не просто совпадение. Их духовное родство и сотрудничество с самого начала прослеживаются по источникам.

Возобладание новой, аскетической парадигмы повлекло за собой не только появление новых общин или впечатляющий рост числа решивших избрать монашеский путь. Новые ордена получили и четкие, исчерпывающе полные уставы, которые детально описывали механизм надзора за всеми дочерними обителями со стороны основного аббатства. Новая форма общежития значительно отличалась от прежней бенедиктинской модели. Это буквально бросалось в глаза. Прежде всего, бенедиктинский устав традиционно трактовал любой монастырь как самоуправляющуюся общину под руководством своего собственного аббата; бенедиктинцы никогда не представляли себе монашество в качестве «ордена» или «империи». Насельники этих независимых единиц по существу были мирянами, обрабатывающими монастырские угодья. В этом качестве бенедиктинская модель не столь уж сильно отличалась от изначальных строгости и автономии, характерных для восточного монашества. Византийских монахов фактически можно считать «близкими родственниками» западных «черных братьев» – бенедиктинцев¹²⁰. И все же симптоматично, что для латинского монашества аскетизм как таковой казался недостаточным и неполноценным. «Принимая принцип бегства от мира, западное монашество вместе с тем вновь и вновь продолжало оказывать ощутимое влияние на светскую сферу, поднимая свой голос так, что это становилось ощутимо для всей церкви»¹²¹. Поразительная гармония между деятельной и созерцательной жизнью, достигнутая позднее нищенствующими орденами, была отнюдь не единственным выражением этой характерной для Запада тенденции. Первым значительным отходом от бенедиктинского образца (в IX веке принятого в качестве нормы в Западной Европе), конечно же, было создание монастыря Клюни в Бургундии. Его разветвленная интернациональная структура была описана выше. И все же новые ордена пошли гораздо дальше, чем империя Клюни и традиционное монашество. И по своей структуре, и по духовным принципам новый аскетизм стал более сложным.

Можно спорить, насколько изменение в религиозной атмосфере XII века было ответом на «разложение» бенедиктинского монашества. Верно, что историки часто отмечают состояние общего упадка в бенедиктинской среде в то время и даже предполагают наличие ситуации общего «кризиса» общежительного монашества¹²². Как утверждается, эта широкая неудовлетворенность, вызванная повсеместным «декадансом» самодовольного бенедиктинского монашества, и стала причиной возникновения новых орденов. Бросавшееся в глаза материальное процветание бенедиктинцев, владевших корпоративной собственностью и широко вовлеченных в мирскую жизнь, что сказывалось и в манере одеваться, и в пристрастии к верховой езде, и в привычке жить на широкую ногу, к началу XII столетия явно достигло пика. Во всяком случае, декларированное в теории стремление к бедности и первоначальной чистоте в общежительном монашестве на практике находилось в полном упадке. Современное представление о том, что к началу XII века бенедиктинство в известной мере исчерпало себя, подтверждается яростной полемикой, развернутой Бернаром Клервоским (это – наиболее известный пример, если говорить о новом монашестве XII века). И все же нельзя трактовать «кризис» в целом как исключительно упадок – это было бы явным преувеличением. Дошедшие до наших дней источники не подтверждают подобной интерпретации¹²³. Множество внешних признаков говорят скорее об обратном. Иными словами, бенедиктинцы в начале XII века оставались динамичной общностью, и описывать их историю только в категориях упадка было бы ошибочным. Показательно, что они почти явно считали свою вовлеченность в жизнь церкви и светского общества не изменой обетам, а скорее служением – как церкви, так и обществу. Тем не менее бесспорно, что новые ордена искали более насыщенной духовной жизни; по–видимому, традиции Горце и Клюни не могли утолить этой жажды. В результате монахам пришлось обратиться к иным источникам. Однако эта неудовлетворенность не должна пониматься просто как симптом морального банкротства или вырождения привычного, традиционного монашества. «Новое видение духовного совершенства не обязательно подразумевает упадок прежнего идеала; и то и другое, и даже нечто еще могут расцветать в одно и то же время»¹²⁴.

На фоне этой неудовлетворенности новое возрождение обернулось в итоге численным ростом монашества и развитием прежних форм и структур созерцательной жизни. Монашеские ордена, возникшие в XII веке, стремились в первую очередь обрести первоначальную чистоту и простоту апостольской жизни через возвращение к исходному образцу всего монашества – идеалу ранней церкви (ecclesia primitiva). Это обращение к прошлому для XII века неизбежно означало возрождение отшельнического идеала отцов–пустынников, тоже некогда строивших свою строгую и подвижническую жизнь на примере vita apostolica¹²⁵. Нет нужды говорить, что постоянные упоминания в монастырских сочинениях и документах того времени, что в Сито, Гранд–Шартрез или Премонтре основываются новые «пустыни», вряд ли были просто литературными приемами (не говоря уже о некоторых более ранних отшельнических поселениях в Валлумброзе, Камальдоли или Фонте–Авеллана). Показательно, что строгий отказ цистерцианцев от всего, что шло вразрез с бенедиктинским уставом, – дерзкое намерение неукоснительно даже буквально следовать правилу в его исходной чистоте, без нововведений и добавлений, – также было выражением того же самого желания вернуться к истокам и к исходным уставам.

Вне всякого сомнения, «новый монастырь» в Сито, или Цистерциуме (Cistercium), – община–учредитель целой федерации монастырей, впоследствии получившей название ордена цистерцианцев, – стал наиболее значительным и одновременно самым влиятельным среди вновь возникших монашеских общин. Начиналось все в 1098 году в лесах Бургундии, к югу от Дижона, на удивление скромно: небольшая группа монахов (некоторые из них откололись от бенедиктинцев, уйдя из аббатства, расположенного в Молезме), едва устояла перед лицом первых трудностей. И все же к 1115 году группе удалось основать четыре дочерних обители; их рвение к переустройству монашеской жизни на Западе постепенно стало воплощаться на практике. Примечательно, что стремительное разрастание ордена по размаху превзошло все аналогичные процессы во всей истории монашества. Столетие спустя община насчитывала 530 аббатств по всей Европе!¹²⁶ Конечно, это стремительное расширение и известность были бы невозможны без вклада самого выдающегося представителя ордена, Бернара Клервоского (1090–1153). Довольно быстро этот красноречивый аббат стал одним из самых убедительных пропагандистов ордена; благодаря его мощному моральному авторитету Сито–Клерво вскоре стал весомым духовным центром Европы. Более того, благодаря своей личной святости Бернар, безо всякой поддержки со стороны, стал эталоном духовности для своего века. Заслуживает внимания его бескомпромиссная позиция в борьбе против усиления позиций схоластики среди его современников. Он выступал с критикой Абеляра, который счел возможным найти обоснование практически каждой вещи («даже тех вещей, что стоят превыше разумения», – если воспользоваться словами самого Бернара), что, пожалуй, снискало ему известность в не меньшей степени, чем неприятие им жеманного благочестия клюнийцев и их небрежного отношения к бенедиктинскому уставу¹²⁷.

По иронии судьбы цистерцианцы, претендуя на то, чтобы следовать бенедиктинскому уставу во всей его изначальной строгости, на деле его серьезно нарушали. Возможно, самым большим отступлением от изначального правила был их собственный устав, известный под названием «Charta charitatis». В отличие от идеала бенедиктинской общины, орден цистерцианцев фактически был федерацией монастырей, тесно связанных между собой через ежегодно созывавшийся в Сито капитул всех аббатов. И хотя каждой общине ордена дозволялось самостоятельно решать собственные дела, власть в последней инстанции признавалась за ежегодным капитулом, а не за отдельным аббатством или настоятелем. Таким образом, самостоятельность монастырей была намеренно ограничена уставом в пользу ежегодного торжественного собрания в Сито; только оно было облечено полнотой исполнительной, законодательной и судебной власти¹²⁸. Даже настоятель Сито (в отличие от практически монархического правления аббата Клюни) всегда рассматривался лишь как первый среди равных. Показательно, что этот баланс между централизованным контролем и местной автономией, достигнутый цистерцианцами, современники восприняли с наибольшим восторгом и вслед за тем стали подражать ему в других монашеских орденах. И все же подобная организация не была родственной истинному бенедиктинскому монашеству. Более того, это изменение было не единственным, введенным Сито. Орден стал по–новому использовать своих conversi – мирских братьев–крестьян. Для высокоорганизованных ферм и поместий ордена бесплатная рабочая сила была вопросом первостепенной важности. И хотя мирские братья тоже приносили обеты послушания и безбрачия, фактически они использовались для решения проблемы нехватки рабочей силы на пашнях цистерцианского ордена. Обработка земельных угодий ордена, не говоря уже о принесших ему известность колонизации и миссионерской деятельности, была бы невозможна без неграмотного крестьянства – этих мирских братьев низшего класса.

Как уже было отмечено, расцвет монашества в XII веке способствовал также и распространению отшельничества и возрождению пустынножительства. Впрочем, это редко приводило к количественному росту монашества. Так, например, в отличие от цистерцианского ордена, полуотшельническая община в Гранд–Шартрез под Греноблем, основанная в 1084 году Бруно Кельнским, оставалась небольшой и изолированной. Даже в движении картезианцев, которое постепенно ширилось и к началу XIII века владело уже множеством домов, количественный рост монахов был незначительным, так как каждая из общин сама по себе оставалась крайне малочисленной. Примечательно, что для этого ордена, наиболее известного среди отшельнических общин, было характерно совместное участие в богослужении, хотя у каждого из монахов была отдельная келья, и каждый вел отшельнический образ жизни. Вообще, правило для затворников всегда было очень строгим: каждый отшельник трудился и молился, спал и вкушал пищу только в своей келье. Поэтому устав ордена с такими смягченными условиями общежития был в состоянии удовлетворить тех, кто чувствовал в себе призвание к отшельничеству. Его великим достижением стала выработка более мягкого варианта пустынножительства¹²⁹. Но если в Западной церкви отшельничество никогда не получало широкого распространения, то этого никак нельзя сказать о такой форме общежительного подвижничества, как движение регулярных каноников. Регулярные каноники – католические священники, живущие в соответствии с особым уставом, или правилом (regula), – фактически стали столь же распространенным феноменом, как и цистерцианцы. Стоит отметить, что их влияние на церковь в целом было почти таким же значительным, как и влияние цистерцианцев.

Успех движения каноников был, несомненно, связан с упомянутым стремлением вернуться к «апостольской жизни». И все же его истоки имеют совершенно очевидное отношение и к папским преобразованиям. Их инициаторы пытались уподобить светское духовенство монашеству, требуя следования обету безбрачия от всех духовных лиц. Движение каноников можно рассматривать как попытку сочетать жизнь по монашескому уставу («регулярную») с пастырским служением в миру. Фактически поборникам преобразований удалось постепенно склонить многих священнослужителей к общежительству, когда они, подобно монахам, стали пользоваться общими спальней и трапезной на своих приходах. То есть таких священников также побуждали к тому, чтобы взять за образец общину апостолов и жить communiter (общиной), как и было принято в ранней церкви¹³⁰. Фактически многие группы приняли так называемое правило блаженного Августина; подчиняясь ему дисциплинарно, они стали отличаться от тех клириков, которые жили по отдельности (т. н. секулярных каноников). С другой стороны, верно и то, что в среде каноников–августинцев всегда существовало значительное многообразие, связанное с тем, что само правило было недостаточно четким.

Повторим, что влияние регулярных каноников на общество XII века было велико¹³¹. Их вклад в духовную жизнь стремительно растущего и изменяющегося общества XII столетия был решающим. В социальном плане орден даже затмил свершения XIII века, и в частности, переход от традиционного монашества к нищенствующим орденам в лице францисканцев и доминиканцев. «Нищенствующие братья» фактически расстались с само–замкнутостью и принципом уединения в рамках монастыря ради энергичного служения мирянам, отправившись с деятельной проповедью Евангелия в растущие города. Не удивительно, что основатель доминиканского ордена поначалу сам принадлежал к испанским регулярным каноникам.

Возможно, самым необычным явлением в среде возрожденного монашества XII века стало учреждение рыцарских орденов. По представлениям тех времен, международные рыцарские ордена тамплиеров (1139) и госпитальеров (1113), конечно же, были нетрадиционными. Орден рыцарей, который одновременно является и самоуправляющейся общиной подвижников, полностью связанных обетами нестяжания, целомудрия и послушания, – по определению противоречивое явление. И в профессиональном плане, и в плане личного призвания рыцарство и монашество – занятия полярно противоположные. Но, само собой разумеется, что феномен солдата–монаха нужно оценивать исходя из стандартов XII века. Регулярное ополчение, состоящее из вооруженных монахов, было не только продуктом этики крестовых походов, но и выражением экспансивности и агрессивности латинского христианства, стремившегося благословить профессию воина как христианский идеал. О том, как папство инициировало крестовые походы, будет сказано в одной из следующих глав. Здесь в этой связи отметим лишь, что сакрализация статуса рыцаря предшествовала успешному взятию Иерусалима в 1099 году воинством I Крестового похода. Трансформация профессионального воителя в христианского воина, сражающегося во славу церкви, оказалась решающей как для крестовых походов, так и для учреждения рыцарских орденов¹³². Резко изменившаяся этика военного дела на Западе и стала тем фактором, который сделал возможным возникновение рыцарских орденов в XII веке.

Новые общины воинов–монахов первоначально были главным образом благотворительными организациями, возникшими для помощи паломникам и тем, кто понес увечья в крестовом походе на Иерусалим. Однако постепенно, по мере того, как в новом латинском мире на Ближнем Востоке обострялась проблема военных кадров, эти общины стали приобретать все более воинствующий характер. Вскоре они стали и материально, и в качестве солдат помогать делу защиты королевства. И хотя они быстро получили особый устав, предписывающий и монашескую, и общежительную жизнь, основной их целью была защита Иерусалима от нападения мусульман. Как подчеркивал в своем пропагандистском сочинении «Похвала новому рыцарству» Бернар Клервоский, «рыцарь Христов не должен бояться того, что согрешает, убивая врага, так как он – служитель Бога в деле наказания нечестивых. Убивая язычника, христианин прославляется, ибо прославляется Христос»¹³³. Характерно, что популярность нового европейского отношения к военному делу и к военной профессии, воплотившаяся как в крестовых походах, так и в феномене рыцарских орденов, не ограничивалась Ближним Востоком. Несомненно, появление в конце XII века рыцарских орденов на Пиренейском полуострове (и не только там) было обусловлено влиянием сообществ тамплиеров и госпитальеров Святой Земли.

Исторические корни нищенствующих орденов лежат в XIII столетии, классическом веке расцвета схоластического богословия. И все же имеет смысл упомянуть о них в этом разделе, относящемся к XII столетию. Прежде всего, нищенствующие ордена как лидеры так называемого движения апостольской бедности явили пример радикального расхождения с монашеской традицией. К тому же, чтобы выжить, они нуждались в поддержке и помощи папства. Ведь фактически жизненный путь обоих харизматичных основателей этих орденов, Доминика и Франциска, невозможно представить без поощрения со стороны папы; не удивительно, что их последователи стали непоколебимыми сторонниками папства¹³⁴. Несомненно, главный ключ к пониманию этого необычно тесного сотрудничества между «нищими братьями» и папами – в том, что и те и другие были обеспокоены новыми социальными проблемами, возникшими в результате бурной урбанизации XII столетия. То, что братья понимали свою миссию как миссионерскую и пастырскую, и прежде всего городскую по природе, имело для папства особую привлекательность; слишком многие из горожан–мирян оказывались все более антицерковно настроенными и даже впадали в ереси. Короче, папство вскоре начало использовать «нищих братьев» для решения проблем, порожденных ускорением роста и мобильности населения Европы; тонкое понимание братьями специфики городского общества и ересей оказалось полезным для папства¹³⁵. Разумеется, не случайно последователи Доминика (в 1216 году признанные в качестве ордена) поначалу сосредоточили свою энергию на обращении в лоно церкви адептов альбигойской ереси на юге Франции. Со временем доминиканцы фактически превратятся в папскую инквизицию, «сторожевых псов» Латинской церкви (Domini canes). Показательно, что орден понимал свою миссию как всемирную. Довольно быстро его влияние стало распространяться за пределы Европы, на Палестину, Центральную Азию и даже Китай.

Ученики святого Франциска в целом прошли тот же путь. В первую очередь важно, что и они не ограничивали свою миссию рамками христианской Европы (как видно из истории с египетским султаном, которого тщетно пытался обратить в христианство Франциск). В отличие от более традиционных форм монашества, одной из самых ярких отличительных черт этого ордена стал его многонациональный состав, не говоря уже о допустимости свободы передвижения монахов. Поэтому нет ничего необычного в том, что в XIII и XIV веках представители этого ордена играли ключевую роль в переговорах о присоединении Византийской церкви к Риму. Часто именно их папство предпочитало использовать в качестве своих эмиссаров и представителей. Хорошо известно и то, что основатель ордена, святой Франциск Ассизский (сын богатого торговца тканями), до своего обращения сам был типичным продуктом урбанистической революции. Оба нищенствующих ордена пополнялись главным образом за счет городского населения, а не из числа сельских жителей. К счастью, искренность и простота Франциска, не говоря уже о его личном обаянии и праведности, произвели должное впечатление на папу Иннокентия III (восхищение и благоговение папы перед иестяжательской идеологией францисканского движения сыграло решающую роль при учреждении ордена). В итоге папа не замедлил с признанием горстки последователей Франциска орденом, увидев в них средство для решения насущных городских проблем, с которыми столкнулась в то время Латинская церковь¹³⁶.

В связи с апостольским служением обоих орденов в массе европейских горожан стоит отметить и то, что и францисканцы, и доминиканцы обратились также к науке, влившись в схоластическую среду европейских университетов. Почти с самого начала и те и другие были уверены, что высокий уровень богословской образованности необходим для проповеднической миссии в городах. (Стоит упомянуть, что официально доминиканцы именуются Орденом проповедников.) Полученное монахами образование было поставлено на службу миссии орденов. Заслуживает внимания тот факт, что к концу XIII века наиболее оригинальными и творчески продуктивными схоластами (это и Фома Аквинский, и Бонавентура) были члены новых нищенствующих орденов; задолго до начала XIV столетия они стали ведущими представителями схоластики. Понятно, что успех орденов был одновременно и победой всей Западной церкви. И хотя Рим поначалу относился к новым монашеским орденам с опаской и даже предпринял законодательные шаги против их разрастания на Латеранском соборе 1215 года, последующая опека нищенствующих орденов папством была здравой и дальновидной политикой. Разумеется, то же самое следует сказать и о защите и поощрении Римом других монашеских орденов в предшествующем XII веке. Ведь новое монашество стало не чем иным, как «ударными войсками» папства. Трудно представить, как могло бы возобладать новое понимание места папы как верховного понтифика (summus pontifex) Западной церкви без таких проводников папской идеологии и принципов преобразования церкви. Лояльность и надежность этих орденов оказались для папства поистине неоценимыми.