Глава IX. Переход к новому времени

События бурного понтификата Бонифация VIII (1294–1303) на заре XIV столетия готовили сцену, на которой развернется история папства в позднем Средневековье. Вполне приемлемым кажется определение всего периода как «лебединой песни» средневекового папства⁸⁰⁴. Драматическое столкновение между папой и французским королем Филиппом IV Красивым имеет все признаки переломного момента: этот конфликт значительно подорвал авторитет и доверие к Риму. Фактически эта первая конфронтация между молодым монархическим государством и позднесредневековым папством приведет к крушению прежней григорианской системы управления. Курс папской дипломатии изменится радикально. В этом смысле происшедший конфликт обозначил разлом в истории папства. Дни «имперского» папства как важной международной силы были, так или иначе, сочтены, особенно после грубого физического насилия, учиненного над папой в Ананьи (1303). Строго говоря, это столкновение уходило корнями в предшествующую эпоху, поскольку во второй половине XIII века папство оказалось под светской властью честолюбивого Карла Анжуйского. Одним словом, задолго до событий в Ананьи римская курия попала в зависимость от французской королевской династии. (Мы уже отмечали в одной из предыдущих глав, проанжуйская политика папы в итоге окажет решающее воздействие на мертворожденную Лионскую унию.) Конечно, растущие амбиции правителей и их секулярные политические представления нельзя назвать совершенно новым явлением, однако отличие в том, что такие идеи, как светский суверенитет, статизм и антиклерикализм, впервые отчетливо были озвучены именно в XIV столетии⁸⁰⁵.

Хотя столкновение между Филиппом IV и папой Бонифацием сравнимо по накалу с более ранним конфликтом между Григорием VII и германским императором Генрихом IV, вызвано оно было совсем другими причинами. То же можно сказать и о непосредственном поводе для раздора, – о праве короля судить духовенство и взимать с него налоги как во Франции, так и в Англии. В основе борьбы стоял вопрос: обладает ли светский правитель абсолютной властью в собственном государстве? Для решительно настроенного Филиппа национальный суверенитет был вопросом неприкосновенным – теоретические дебаты были излишни. Со своей стороны, Бонифаций дал свой резкий теократический ответ в «Clericis laicos» и «Unam sanctam» – двух папских буллах, изданных соответственно в феврале 1296 года и в ноябре 1302 года. В обоих документах королям запрещалось облагать духовенство налогами, не получив предварительного согласия папы. Клирикам предписывалось не подчиняться тем правителям, которые нарушают данное постановление. Таким образом, королям совершенно ясно дали понять, что они не хозяева в собственном доме, и полного суверенитета внутри государства у них нет. Папские притязания на полноту власти, идею вселенской теократии особенно ярко выражены в булле «Unam sanctam», которая заканчивается по сути призывом к повиновению папе: «Мы торжественно заявляем, определяем и утверждаем, что подчинение римскому первосвященнику есть для каждого человеческого существа необходимое условие его спасения»⁸⁰⁶. Важно отметить, что эти слова, заимствованные непосредственно из «Contra errores Graecorum» Фомы Аквинского, изначально были адресованы восточному христианству, точнее, православным, отказывавшимся признать абсолютистские требования Рима. Позднее V Латеранский собор (1516) официально одобрил это положение, тем самым придав ему догматический статус⁸⁰⁷.

Вновь повторим, Филиппа не интересовала теория – только реальные действия. Король преследовал единственную цель: подавить папство и его проектируемую политическую программу, которую усматривали в «Unam sanctam». Королевский запрет на вывоз в Рим золота и серебра оказался весьма кстати, равно как еще один маневр короля, призванный восстановить национальное чувство против верных сторонников Бонифация и тем самым – против него самого. В итоге именно эти сторонники и спровоцировали штурм папского дворца и жестокое нападение на самого папу в его родном городе Ананьи (7 сентября 1303 года). И хотя в итоге папе удалось скрыться от своих обидчиков, от перенесенного потрясения он так и не оправился. Шесть недель спустя, 12 октября, папа скончался в Риме. С учетом всех обстоятельств следует сказать, что Бонифаций просто не понял, что его представление о папстве препятствовало становлению светского монархического государства. Озабоченный лишь укреплением собственной власти, он не заметил, как феодальная раздробленность уступила место национальному единению. Баланс сил смещался в сторону общенациональных и территориальных оснований власти. Иначе говоря, монархическая власть и национальное государство ставились выше церкви и папы, даже выше христианства в целом. Ко времени Мартина Лютера этот перевес в сторону светского суверенитета еще более усилится, политическая централизация и консолидация становились общепринятой моделью развития. И фактически к концу XIV столетия преобладающий в позднесредневековом христианском мире светский взгляд на политику превратит выспренние декларации «Unam sanctam» в пустую риторику⁸⁰⁸.

Ни практическое, ни символическое значение этого противостояния, конечно, не остались без внимания историков. Тот факт, что преемники Бонифация были вынуждены пойти на множество унизительных уступок, в том числе простить подчиненных Филиппа, отказаться от «Unam Sanctam» и других папских деклараций, – убедительное доказательство усиления французской монархии. Спустя некоторое время Филипп даже пригрозил посмертно осудить Бонифация как еретика. В конечном счете после событий в Ананьи римская курия убедилась в необходимости и целесообразности поддержания тесных связей с французским двором, чтобы избежать скандального осуждения папы. Вскоре результаты шантажа со стороны Филиппа стали очевидны. Следующий понтифик, избранный на римский престол, – Климент V (1305–1314) – был французом, как фактически и все из 28 кардиналов, которых он назначил. (Хотя неизвестно, какую роль сыграл Филипп в избрании этого «нейтрального» папы, можно с уверенностью предположить, что она была значительной.) Более того, вскоре Климент принял решение поселиться во франкоязычном городе Авиньоне близ французской границы⁸⁰⁹. Это положило начало периоду так называемого Авиньонского пленения в истории папства (1305–1378), когда папство полностью оказалось в руках Капетингов. Во всяком случае, в глазах всего мира папа превратился в орудие французской политики, и в этом качестве он уже не вызывал доверия и тем более не мог считаться беспристрастным.

Неудивительно, что затянувшееся пребывание папы в Авиньоне – с 1305 по 1378 годы – вызывало большие подозрения. До недавнего времени оно вызывало традиционно критические суждения. Основой для негативных оценок служило то, что папство будто бы пошло по пути компромисса и приспособления к французским политическим интересам, что по понятным причинам не нравилось англичанам и немцам⁸¹⁰. Конечно, невозможно игнорировать тот факт, что все семеро римских пап авиньонского периода были по национальности французами, равно как и 112 из 134 назначенных ими кардиналов (не говоря о том, что французы преобладали и в папской курии)⁸¹¹. Кроме того, считалось, что по ту сторону Альп папство погрязло в безнравственности и непомерном корыстолюбии. В борьбе кланов, вымогательстве налогов и открытом непотизме папства (Климент V сделал кардиналами пятерых своих родственников) видели источник многих бед церкви в XIV столетии. В итоге все это и привело к последующему расколу Западной церкви. Безусловно, такие события, как осуждение папой Иоанном XXII доктрины апостольской бедности, трагическая судьба французских тамплиеров на Вьеннском соборе, ставшие притчей во языцех роскошь и коррумпированность авиньонских «пап–ростовщиков» (не говоря уже об алчности курии), так или иначе подтверждают подобные оценки. Примечательно также, что Иоанн XXII, как известно, потратил более половины папской казны на военные действия.

Но хотя привычный образ авиньонского папства полностью не исчез из литературы, в последнее время исследователи его смягчили, а порой даже до неузнаваемости изменили⁸¹². Прежде всего был выдвинут тезис о том, что покорность и нерешительность римских пап преувеличены. Папство нельзя считать всего лишь политическим орудием французского двора. Факты свидетельствуют, что папский двор нередко придерживался совершенно иной тактики, нежели власти Франции. Еще одним доказательством служит то, что в условиях национальных конфликтов и конкурентной борьбы папство могло выступать в качестве беспристрастного международного арбитра. Тут уместно сказать, что перемещение за Альпы в 1305 году нельзя расценивать только как стремление успокоить французскую корону: не менее существенное влияние на решение папы перебраться в Авиньон оказали восстание в Папской области, крайняя непоследовательность итальянских политиков и необходимость обезопасить себя от враждебной Германской империи. К тому же, формально город Авиньон, расположенный на берегу Роны, управлялся вассалами Римской церкви и юридически не относился к территории Франции. Кроме того, и в прошлом папы нередко избирали себе резиденцию вдали от Рима. В XIII столетии папы по большей части пребывали за пределами Вечного города⁸¹³, и, безусловно, перемещение в Авиньон никогда не считалось окончательным. Наконец, последние исторические изыскания коснулись и морального облика римских пап. Есть основания полагать, что недостатки понтификов преувеличены. Оказавшись, по существу, в искусственной ситуации, в конечном счете сложившейся не по их вине, римские папы в этих обстоятельствах сделали все, что было возможно.

Вероятно, главный недостаток авиньонского папства, вызвавший, пожалуй, наибольшее количество упреков со стороны историков, заключался в последовательной централизации и фискальной эксплуатации структур церкви⁸¹⁴. Уже само пристальное внимание исследователей к жесткой налоговой системе Авиньона отражает негативные оценки современников, выступавших против секуляризованной и материалистической церкви. Следует отметить, что в авиньонский период бюрократическая структура церкви расширилась до невероятных размеров. Административный аппарат был полностью реорганизован и перестроен, и в результате к концу столетия только численность курии возросла с 200 до 600 человек. Сбор средств в церковную казну производился систематически – об этом ясно свидетельствует размер доходов от прямого налогообложения. Была организована и отлажена система продажи привилегий, наград и покровительств. Юридический базис папской plenitudo administrationis [административной власти] был разработан до последних деталей по мере того, как все это постепенно переводилось на постоянную основу. Характерно, что размах такой деятельности – и административной, и финансовой – был еще недоступен структурам светского государства. Во всяком случае, прошло немало времени, пока светскому государству удалось сравняться с авиньонским папством в изощренности системы получения доходов. Главное опасение Бернара Клервоского фактически оправдалось: папство по своей сути превратилось в судебный и финансовый аппарат. «На протяжении XIV века деятельность папской администрации достигла такого уровня, который еще два столетия назад было невозможно представить… Ситуация, предсказанная Бернаром в 1150 году, реализовалась двести лет спустя. Папство стало отождествляться с самой сложной и на тот момент наиболее совершенной юридической и административной системой в истории Запада»⁸¹⁵.

Система так называемых папских «резерваций», включавшая выдвижение и назначение на различные церковные посты по всему христианскому миру, как правило, ассоциировалась с Авиньоном. Хотя резервации возникли еще до XIV столетия, именно в авиньонские времена они впервые стали распространяться на все крупные бенефиции, не говоря уже о правах папства на меньшие церковные единицы, включая приходы и кафедральные соборы⁸¹⁶. Поскольку назначения сопровождались отработанной системой вознаграждений (иначе говоря, кандидаты из духовенства должны были платить за свое назначение на папские резервации), естественно, что механизм подвергался резкой критике. Резервации были справедливо объявлены «систематической симонией». Утверждение, что благодаря этому способу назначения в церковь приходили более грамотные и подготовленные люди, попросту лживо. Уклонение от реального руководства приходом, то есть абсентеизм, широкое распространение синекур и управление одновременно несколькими бенефициями – вот реальные плоды такой системы⁸¹⁷. Повсеместной стала практика руководить сразу несколькими церковными областями, ни разу их не посещая (поскольку для выполнения соответствующих обязанностей использовались викарии). Перефразируя гневные слова современницы, Екатерины Сиенской, можно сказать, что в авиньонском дворце–крепости стоял адский смрад от царивших там злоупотреблений и коррупции.

Как и следовало ожидать, в основу этой обширной системы распределения бенефиций была положена идея о том, что папа является «вселенским судией»; поскольку он обладает полнотой прямой судебной юрисдикции, у него есть право резервировать такие назначения (вплоть до приходских священников) по всему христианскому миру. Теоретически все местные права, в том числе выборы на церковные посты, перешли к папству. Личная независимость епископов или автономия епархий явно не составили проблемы для западного канонического права. Приоритет неизменно отдавался папской юрисдикции. Уже во второй половине XII столетия папские обращения к епископам о наделении кого–либо бенефицием приняли форму официальных приказов «de providendo»⁸¹⁸. Прямое и универсальное право римского понтифика осуществлять церковные назначения было непререкаемым. Вновь повторим, что первый толчок развитию этого принципа был дан авиньонскими папами, которые стремились еще более расширить его целым рядом своих заявлений. К тридцатым годам XIV века фактически каждая церковная должность была зарезервирована за папским престолом. Одним из таких папских декретов (изданным в 1335 году Бенедиктом XII) все «патриаршие, архиепископские и епископские церкви, все монастыри, приорства, достоинства, приходы и должности, все каноникаты, пребенды, храмы и иные церковные бенефиции… будь они светские или духовные – любого вида, вакантные или которые в будущем могут стать вакантными», закреплялись исключительно за папой и находились в его распоряжении⁸¹⁹. Светские власти в большинстве своем не особенно возражали или сопротивлялись очевидному расширению папских привилегий, ибо фактически, конкретные кандидаты по–прежнему нередко выдвигались светскими властями. Единственное отличие состояло в том, что к XIV столетию необходимо было получить утверждение кандидатуры папой и заплатить за него. Кроме того, местные власти не особенно беспокоились по этому поводу, поскольку в конечном счете могли разделить с папой денежное вознаграждение.

Нередко утверждают, будто ответственность за бюрократизацию и централизацию церкви в XIV столетии, которая привела к небывалому росту подразделений и должностей, эксплуатации папских резерваций и расцвету обширной и эффективной системы получения доходов, не следует целиком возлагать на саму церковь. Дело в том, что в XIV веке папство было вынуждено пойти на беспрецедентные траты. Растущие расходы на содержание папского двора в Авиньоне, на миссионерскую деятельность за пределами Европы и военные действия в Италии отчасти объясняют причины небывалого разбухания бюрократического аппарата. Кроме того, церкви, оказавшейся в Авиньоне, нужно было возместить потерю доходов от своих владений в Италии. Высказывалась и мысль о том, что авиньонский «фискализм» – не уникальный феномен именно этого периода, его истоки прослеживаются в XI и XII столетиях, когда такая система только зарождалась. Одним словом, было бы ошибкой рассматривать позднесредневековое папство вне исторического контекста. Как заметил один исследователь по поводу папских резерваций, «те злоупотребления, которые обычно приписывались централизованным административным действиям, и прежде всего централизованному управлению папства церковными бенефициями, были результатом процессов, ставших необратимыми задолго до вавилонского пленения в Авиньоне»⁸²⁰.

А поскольку римские понтифики претендовали на неограниченную власть над церковью, бесконечный поток прошений о наделении бенефициями остановить было невозможно. Важно отметить параллельный процесс выдачи индульгенций, которые, разумеется, также продавались за деньги и, подобно резервациям, изначально были «особым личным выражением полноты папской власти»⁸²¹. Характерно, что именно авиньонский папа Климент VI утвердил возникшее еще в XIII столетии представление о ключевой связи между неисчерпаемой, как полагалось считать, римской «сокровищницей заслуг» [opera superrogationis] и индульгенциями.

Краткое описание тяжелого положения, в котором оказалось папство в позднем Средневековье, конечно, не дает полной картины. Действительность была намного сложнее. Начиная с григорианских реформ папство не раз заявляло о своем намерении контролировать правосудие. Чтобы исключить вмешательство феодалов, каждое дело должно было рассматриваться в полном соответствии с канонической процедурой. Выборы, судебные процессы и даже сбор налогов должны были проводиться в соответствии с установленной формой. Конечно, подобные благие цели должны были сгладить предостережения и тревожные опасения ранних критиков папства, в том числе Бернара. Но, продолжая развиваться, система оказалась в итоге слишком громоздкой, что вынудило Рим упростить процедуры. С другой стороны, вместе с формированием политики эффективных и согласованных действий появлялось все больше возможностей для злоупотреблений и коррупции. И именно этот сдвиг лучше всего объясняет многое в ситуации, которую обычно связывают с Авиньоном: она была прежде всего следствием закономерностей институционального развития, поэтому не следует искать корень зла в пренебрежении папством моральными или этическими нормами.

Современники часто были недовольны действиями Авиньона, но наибольшее возмущение вызвал неожиданный раскол, произошедший сразу же после возвращения пап в Италию в 1378 году. Стоит повторить, что так называемая Западная схизма (1378–1417) в основном была непосредственным результатом предшествующих событий при папском дворе, особенно – в коллегии кардиналов. Безусловно, современники прекрасно осознавали меру ответственности кардиналов за возникновение раскола⁸²². Во–первых, этот совещательный орган уже не представлял собой наднационального круга доверенных лиц папы, как в предыдущие столетия. Задолго до 1378 года коллегия стала по большому счету разрозненной группой честолюбивых французских клерикалов. В погоне за карьерой они неизбежно стремились приложить максимум усилий, чтобы расширить свои властные полномочия. И именно в период Авиньонского пленения была предпринята попытка превратить папство в форму олигархического правления, ограничивая власть будущих пап⁸²³. Неудачная затея с «избирательными обязательствами», с помощью которых кардиналы намеревались ограничить или ослабить власть папы в свою пользу, – лишь одно, наиболее яркое проявление процессов, происходивших внутри Священной коллегии в XIV столетии. Кардиналы вновь и вновь требовали передать половину доходов папской казны коллегии и не назначать без их согласия новых кардиналов в том случае, если те когда–либо участвовали в избрании папы. Неудивительно поэтому, что многие исследователи считают Западную схизму следствием стремления кардиналов контролировать папскую власть. В любом случае, раскол начался именно потому, что новый папа, избранный в 1378 году, стремился пресечь намерение коллегии повысить свой статус.

В целом хронология событий – от торжественного возвращения последнего французского папы Григория XI в Рим (17 января 1377 года) до начала раскола 18 месяцев спустя (20 сентября 1378 года) – хорошо известна. После возвращения в Италию Григорий прожил недолго: на следующий год последний законный авиньонский папа скончался (26 марта 1378 года). Иначе говоря, не успел папа вернуться в Рим, как пришлось избирать нового понтифика. Как и следовало ожидать, началось сильное давление на Священную коллегию с целью избрания папы–итальянца. Толпа за воротами конклава требовала, чтобы на папский престол взошел римлянин или «хотя бы просто итальянец». В результате было принято компромиссное решение: папой стал неаполитанец Урбан VI. Хотя на момент избрания (8 апреля) он занимал пост архиепископа города Бари, будущий понтифик был довольно известной личностью. Ранее он был заметной фигурой в Авиньоне, где как член курии заслужил репутацию человека компетентного и рассудительного. Тогда никто еще не подозревал о его суровом, несгибаемом характере, который проявится позднее, во время пребывания на папском престоле. Изначально у кардиналов не было никаких сомнений относительно каноничности избрания Урбана и его уместности в роли папы; собственно, иного выхода в тех бурных, даже опасных для конклава обстоятельствах и не было. Сомнения возникли только после избрания папы: Урбан оказался вспыльчивым и сумасбродным. Его неукротимый нрав проявился почти сразу. По отношению к кардиналам папа вел себя бестактно, наносил им даже физические оскорбления и часто критиковал за самодовольство и коррумпированность. Всего за несколько недель, прошедших после его коронации, папа показал себя совершенно невыносимым, истеричным тираном. Показательно, что вскоре кардиналы (и вслед за ними ряд современных ученых) решили, что у папы помутился рассудок или даже что он впал в безумие⁸²⁴.

Как бы то ни было, симптомы возможного помешательства также убеждали кардиналов в том, что Урбан более не в состоянии должным образом управлять церковью и что его избрание было ошибкой. Уже к августу они заявили, что избрание Урбана было незаконным – поскольку во время конклава коллегия будто бы находилась под сильным давлением народа. Далее события развивались стремительно: сначала кардиналы объявили апрельские выборы недействительными (2 августа), а затем вдобавок отлучили Урбана от церкви за незаконное пребывание на папском престоле (9 августа). Через месяц после публичного отлучения, 20 сентября, состоялся второй конклав, на котором папой был избран Климент VII⁸²⁵. Формально именно этот момент и положил начало Западному расколу. Напомним, сначала кардиналы объясняли низложение Урбана тем, что во время апрельского конклава они испытывали страх и подвергались угрозам. Однако суть дела заключалась в том, что с тех пор кардиналы успели более чем достаточно понаблюдать за поведением папы. Ссылка на давление народа была лишь своеобразным оправданием, в лучшем случае логическим обоснованием действий кардиналов в августе и сентябре. Хотя избрание Урбана проходило в атмосфере страха, не страх руководил кардиналами в момент голосования⁸²⁶. Говоря юридическим языком, римское церковное право не предусматривало возможности низложения чрезмерно жестокого или неспособного понтифика. Канонически сместить такого папу с престола после его избрания было невозможно. При отсутствии каких–либо правовых ограничителей папской власти единственной альтернативой оставалось объявить сами выборы недействительными на том основании, что они не были свободными.

Двойное избрание 1378 года, в отличие от других спорных выборов, имевших место в прошлом, не имело прецедентов в истории. С избранием Климента Западная церковь мгновенно получила двух враждующих понтификов, ни один из которых не мог считаться в полной мере законным. При этом оба соперничавших претендента были избраны большинством одной и той же Священной коллегии. Обратим внимание, что некоторые исследователи, исходя из римской перспективы, настаивают на изучении истории этого раскола, считая Урбана единственным законным претендентом на титул папы⁸²⁷. С такой, достаточно ограниченной точки зрения Климент и его преемники в Авиньоне (который стал их резиденцией в 1379 году) были чередой антипап⁸²⁸. В этом подходе есть, конечно, свои достоинства и своя внешняя простота. Однако, несмотря на всю его привлекательность, большинство ученых его не разделяет. Суть проблемы состоит в том, что невозможно сказать, кто на всем протяжении Западной схизмы был настоящим папой. Во всяком случае, у каждой из сторон было достаточно аргументов: «Возможно, Урбан был незаконно избран в 1378 году, как утверждали кардиналы, а может быть, все они вместе солгали по данному вопросу. Также есть вероятность, что выборы проходили на законных основаниях, но кандидат оказался недееспособным и поэтому не мог вступить на папский престол»⁸²⁹. Кроме того, Рим никогда не выступал с официальным заявлением о признании законными либо незаконными двух папских линий, созданных одной и той же коллегией кардиналов в 1378 году.

События, которые поначалу казались постыдной ссорой внутри духовенства, вскоре переросли в затяжной раскол. Стремительное превращение двух папских лагерей в противоборствующие «церкви» в значительной мере было следствием их губительного желания увековечить свое положение. Появление двух оппозиционных групп кардиналов и двух коллегий, не говоря уже о параллельных папских администрациях, вероятно, было неизбежно. Но, без сомнения, это привело к тому, что неприглядный конфликт внутри духовенства вылился во всеобщий кризис: ни одна из враждующих сторон не желала идти на примирение или компромиссы, а о возможности добровольного ухода от власти не могло быть и речи. Наоборот, вскоре соперники предали друг друга анафеме, и в результате весь западный христианский мир оказался, по крайней мере формально, отлученным от церкви. Усилению скандала, несомненно, способствовали и западные монархии. Европейские правители мгновенно осознали, что гораздо выгоднее иметь дело со слабым и разделенным папством, нежели с единой церковью, говорящей одним голосом. Когда неожиданно разгорелся церковный конфликт, им стало проще осуществлять намерение, уже проявившееся ранее в Ананьи, – властвовать над духовенством в своих государствах. Иначе говоря, Великий раскол дал возможность светским властям использовать в своих интересах церковь, пребывающую в смятении. К концу соборной эпохи контроль западных монархий над национальными церквами заметно усилился. В частности, именно в эти годы зародился принцип галликанизма, согласно которому поместные церкви становились полностью независимы от духовной власти папства. Необходимо отметить, что поскольку Франция поддерживала авиньонский лагерь, то государства, вставшие на сторону Рима, в основном были ее противниками. Политическое разделение Европы, вызванное формальным расколом 1378 года, фактически изначально зависело прежде всего от того, с кем Франция вступала в союзы и коалиции.

Хотя церковные историки, в отличие от студентов, обычно спокойнее относятся к расколу 1378 года, это событие нередко вызывает недоумение и у них. Продолжительность схизмы кажется странной, даже нелепой, ведь выход был вполне очевидным. Иными словами, в лучшем случае непонятно, почему христианский Запад вдруг забыл историю Вселенской Церкви и ее соборов – ведь именно здесь следовало искать пути разрешения конфликта. Поражает, с каким воодушевлением многие средневековые авторы (а вслед за ними ряд современных исследователей) заявляют о необычайной новизне принципа соборности, словно бы раннехристианской и византийской экклезиологии не существовало вовсе или ее не следует принимать в расчет. Действительно, некоторые противники соборного движения настаивали даже на том, что сами соборы были уместны лишь в ранней церкви⁸³⁰. Однако и здесь нет ничего удивительного. Просто папские претензии на всемирную монархию и всеобщее господство к тому времени стали настолько очевидными и непререкаемыми, что концилиаризм и близкие к нему идеи соборного принятия решений путем братского совещания епископов казались современникам совершенно нереальными. Повторим, не случись в 1378 году избрания сразу двух пап, не было бы и «эпохи соборного движения»⁸³¹. Безусловным подтверждением этого служит уже тот факт, что идеи соборного движения десятилетиями не принимались всерьез. Паписты прибегли к ним как к последнему средству, когда под давлением обстоятельств осознали, что другого способа преодолеть существующее разделение нет. Даже спустя 30 лет ступить на via concilii (соборный путь) было по–прежнему сложно и с юридической, и с психологической точек зрения⁸³². Вряд ли нужно в этой связи доказывать, что ко времени позднего Средневековья папство утратило чувство церковного равновесия. Как справедливо заметил современный богослов, говоря о традиции неразделенного христианства и ее преемственности в православии, истина Церкви «не может быть отождествлена с “непогрешимыми” институтами и структурами власти, не потеряв при этом самой своей сущности»⁸³³.

Можно смело сказать, что вскоре после избрания Климента VII в церкви воцарился настоящий хаос. И дело не только в светских правителях, которые не давали утихнуть скандалу. Прежде всего, было два непрестанно враждовавших между собой понтифика, не желавших ни прибегнуть, например, к разрешению конфликта третьей стороной, ни к обоюдному отказу от власти. Кроме того, в стремлении увековечить свои права оба лагеря к декабрю 1378 года назначили 38 новых кардиналов (Урбан VI назначил 29, Климент VII – 9 человек). Поэтому сложные переговоры и дискуссии профессоров и духовенства, развернувшиеся достаточно быстро, поначалу никак не способствовали решению проблемы. Преодоление раскола было необычайно длительным и даже болезненным. Процесс формально сдвинулся с мертвой точки только в 1417 году на Констанцском соборе (хотя упрямый Бенедикт XIII, понтифик авиньонской линии, сидя взаперти в своем замке, продолжал считать себя папой вплоть до своей смерти в 1423 году).

Неудивительно, что более мирный курс – путь добровольной отставки (via cessionis) – был предложен лишь после того, как потерпели неудачу попытки обеих сторон уладить проблему силой (так называемый via facti). Конечно, это было лучшее внесудебное решение, имевшее множество сторонников, включая Парижский университет⁸³⁴. Благодаря взаимной отставке появилась бы возможность собрать еще один конклав и избрать нового папу. Однако оба соперника обладали такой мощью, что надежды на двустороннее отречение не оправдались. Еще один вариант – путь компромисса (via compromisi), также предложенный парижскими профессорами, предполагал создание независимой коллегии, которой следовало решить, кто из соперников должен сложить с себя полномочия. Однако вновь ни одна сторон не желала подчиниться постановлению, казалось бы, беспристрастного трибунала, и от этой идеи быстро отказались. Хотя via regalis conalii, «царский соборный путь», был предложен Генрихом Лангенштейном и Конрадом Гельнгаузеном еще в самом начале конфликта, эту идею, как правило, не принимали во внимание примерно до 1400 года. Напомним, что такой способ разрешения двустороннего раскола – подчиниться действиям собора – не вызывал особых симпатий ни у кого. Каким образом всеобщий собор может низложить или заставить отречься от престола законно избранного папу? Действительно, может ли соборный орган на канонических основаниях самостоятельно собраться для решения определенной проблемы, если один только папа наделен правом его созывать? Как утверждал Конрад Гельнгаузен, настоятель собора в Вормсе, юридически ситуация зашла в тупик, из которого не было выхода:

Невозможно, чтобы всеобщий собор созывался или проходил помимо власти папы. Однако в данном случае для созыва подобного собора власти папы недостаточно, поскольку отсутствует общепризнанный папа и нет такого человека, которому бы все подчинялись как папе. И если соберется собор под началом того или другого сомнительного человека, тот уже в силу этого будет признан папой; отсюда следует, что оба они не могут санкционировать созыв собора, поскольку верховный понтифик может быть лишь один⁸³⁵.

Кроме того, в соответствии с тем же каноническим правом, римские понтифики не подлежали никакому земному суду. Как заявил в одной из своих проповедей Иннокентий III, преемник апостола Петра, поставленный между Богом и человеком, «ниже Бога, но выше человека; он судит всех, его же не судит никто»⁸³⁶. Идея устранения раскола путем созыва собора, обладающего большей, чем папа, властью, многим современникам явно казалась нелепой.

Однако в конце концов принцип главенства собора был принят. Спустя двадцать лет после формального раскола терпение кардиналов и рядовых сторонников каждого из папских лагерей было на исходе. К тому же они, несомненно, считали, что завершить крайне необходимую реформу церкви (злоупотребления, вызванные централизмом и налоговой политикой Авиньона, беспокоили всех) способен лишь всеобщий собор. Характерно, что многие светские правители к тому времени также стремились заявить о своем нейтралитете, отказавшись от всякой поддержки тех понтификов, чью сторону они в свое время приняли. Да и духовенство все больше склонялось к идеям первых сторонников концилиаризма. К 1400 году многие европейцы готовы были признать, что без пересмотра доктрины абсолютной папской власти и полного юридического иммунитета понтифика церковное единство восстановить невозможно. И либералы, и консерваторы фактически были согласны с мнением, что в чрезвычайных обстоятельствах можно созвать собор, представляющий всю церковь, не дожидаясь инициативы со стороны папы. Даже такие влиятельные фигуры научного мира, как Жан Жерсон, канцлер Парижского университета, соглашались со столь вескими аргументами⁸³⁷. Тем самым по прошествии двадцати лет наметился выход из юридического тупика, в который завело появление двух пап. И если двойное избрание 1378 года за эти двадцать лет и привело к каким–либо результатам, так это к осознанию того, что папа не может быть полностью огражден от критики, порицания и даже давления со стороны собора.

В 1404 году в Пизе был созван собор, чтобы безоговорочно подтвердить идеи концилиаризма, равно как и мнение, что общецерковный собор выше самого папы. Кроме того, к этому времени было достигнуто частичное объединение двух Священных коллегий. Более того, оппозиционные кардиналы из обоих лагерей выступали инициаторами собора (25 марта)⁸³⁸. Низложение двух враждующих понтификов римской и авиньонской линий (Григория XII и Бенедикта XIII соответственно) не стало неожиданностью (5 июня). В свою очередь, как и ожидалось, собор дал кардиналам право провести выборы нового папы, и 26 июня францисканец Петр Филаргус был избран папой под именем Александра V (1409–1410). Этот шаг, бесспорно, был предпринят для того, чтобы положить конец расколу, однако, поскольку и Григорий, и Бенедикт отказались прибыть на собор или сложить с себя полномочия, он лишь усугубил проблему. Появление третьего, «пизанского» папы (Александра V вскоре, в 1410 году, сменил Иоанн XXIII) по существу означало превращение двустороннего раскола в трехсторонний⁸³⁹. Вероятно, достичь единства не удалось еще и по той причине, что некоторые по–прежнему ставили под сомнение авторитет собора. По замечанию главного поборника концилиаризма в Пизе, отдельных личностей все еще приходилось убеждать в состоятельности соборного принципа⁸⁴⁰. И, тем не менее, Пизанский собор внес несомненный вклад в соборное движение. Хотя современные апологеты папства нередко отрицают его значение, называя его лжесобором (пусть даже современники считали иначе), Пизанский собор подготовил почву для окончательного устранения раскола в Констанце⁸⁴¹. Не будь собора 1409 года, вряд ли удалось бы достигнуть успеха в Констанце пять лет спустя.

Неудивительно, что второй папа пизанской линии Иоанн XXIII лишь под давлением согласился провести Констанцский собор (1414–1418)⁸⁴². Со своей стороны, он надеялся перехитрить поборников концилиаризма, рассчитывая, помимо прочего, и на осуждение обоих своих соперников, однако в итоге собор сорвал планы папы, осудив и его самого. К 1415 году собор добился от Григория XII (римская линия) добровольного сложения полномочий. Вскоре были низложены Иоанн XXIII (пизанская линия) и Бенедикт XII (авиньонская линия). К 1415 году у них почти не осталось сторонников. В результате легитимность избранного 11 ноября нового папы Мартина V (1417–1431) никто не оспаривал. Через сорок лет после начала Великая Западная схизма завершилась. Чтобы избежать подобных разделений в будущем и обеспечить преобразования «в главе и в членах» («in capite et membris») – а наилучшим способом для этого, по общему мнению, должен был стать регулярный созыв соборов – Констанцский собор посчитал целесообразным опубликовать два важных определения. Согласно постановлению «Frequens» (9 ноября 1417 года), всеобщие соборы фактически превращались в постоянный институт церкви. Следующий собор должен был собраться через пять лет, затем – через семь, после чего – каждые десять лет для искоренения всяческих ересей и расколов⁸⁴³. Этот бессрочный эдикт явно преследовал цель поставить церковное управление на прочный соборный фундамент. Введение жесткого соборного механизма по существу было попыткой ограничить в будущем plena potestas папы, поскольку всеобщие соборы, собирающиеся регулярно в установленный срок, должны были работать независимо от пап.

Несомненно, более спорным, ярко выражающим концилиаристский дух, стало знаменитое постановление «Haec sancta synodus», известное также по первым словам другого варианта как «Sacrosancta» (6 апреля 1415 года)⁸⁴⁴. Этот «революционный» документ был попыткой обозначить функции и ограничения верховной власти в церкви. Открыто провозгласив представительный всеобщий собор попечителем или хранителем церковной власти, Констанцский собор фактически превратил папу в конституционного монарха. Было четко заявлено, что подобные соборы стоят выше папы не только в вопросах реформы и раскола, но и вероучения. «Тем самым булла “Unam Sanctam” была пересмотрена и принцип автократии был формально отвергнут»⁸⁴⁵. Конечно, неудивительно, что это «постановление о верховной власти», составленное на пятом заседании Констанцского собора, современные римско–католические историки и богословы считают одним из самых спорных документов во всей истории папства. В зависимости от того, с какой позиции этот текст рассматривается, он, как мы сейчас увидим, характеризуется либо как подлинное исповедание веры, выражающее неизменную истину о природе церкви, либо как открытая ересь, разрушающая богоустановленный институт папства⁸⁴⁶.

Так или иначе, соборное движение несомненно внесло неоценимый вклад в окончание трагической Западной схизмы. Однако теория концилиаризма, практически разработанная в Пизе, Констанце, а позднее и в Базеле (1431–1449), сама по себе крайне интересна и заслуживает внимания. В последние десятилетия исследователи, как правило, стремились отыскивать истоки соборного мышления в трудах и комментариях декреталистов и канонистов XII–XIII веков⁸⁴⁷. Согласно общепринятому мнению, основы движения сформировались под влиянием не догматического богословия, а существовавшего канонического права. Конечно, нередко сторонники соборного движения заимствовали представления своих современников – Уильяма Оккама и Марсилия Падуанского. В целом, однако, их ключевые идеи уходили корнями не в формулировки этих радикальных деятелей, а в более раннюю, возделанную почву церковного права. Иными словами, о соборном движении невозможно говорить как о «неортодоксальной экклезиологии революционного характера, навязанной церкви» опасными раскольниками⁸⁴⁸. На самом деле его сторонники в большинстве своем были настолько консервативны и осмотрительны, что, возможно, их сдержанность способствовала углублению раскола. Хотя в целом канонисты были крайними папистами и верили в сильную папскую власть, они внимательно следили за тем, чтобы этой властью никто не злоупотреблял. При каждой возможности папский абсолютизм неохотно, но ограничивался. Например, даже Грациан решился поддержать идею – правда, с большим трудом, – что в случае отклонения от веры папа подлежит осуждению и в крайних случаях собор может быть созван на законных основаниях без формальной инициативы папы – чрезвычайные обстоятельства оправдывали независимые действия собора⁸⁴⁹.

Когда после 1378 года в качестве способа положить конец расколу был предложен via concilii, его главные сторонники и в Пизе, и в Констанце надеялись, что, следуя логике церковного права и используя возможные лазейки и ограничения, им удастся защитить свою точку зрения. Они собирались настаивать, что в самых крайних случаях власть христианской общины, которая есть congregatio fidelium [совокупность верных], или corpus Christi mysticum [мистическое Тело Христово], выше власти папы (несмотря на очевидно божественное происхождение его первенства). Ecclesia universalis [Вселенская Церковь] посредством собора может критиковать, осудить или низложить папу, поскольку превосходит его. Как наглядно свидетельствует «Haec sancta synodus», это убеждение являлось основным вероучительным положением на протяжении Великой Западной схизмы⁸⁵⁰.

Этот священный собор в Констанце объявляет, что… получил свою власть непосредственно от Иисуса Христа, и что всякий человек, какого бы он сана и чина ни был, хотя бы даже и сам папа, всякий обязан повиноваться ему в том, что касается веры и всеобщего преобразования Церкви и в главе ее, и в членах. Он также объявляет, что любой человек, в каком бы звании, положении или должности он ни находился – даже папской, – который сознательно откажется подчиняться мандатам, статутам, постановлениям или распоряжениям нашего священного собора или любого другого законно созванного собора в вышеупомянутых вопросах или связанных с ними, будет, если не раскается, подвергнут подобающему наказанию⁸⁵¹.

Напомним, что экклезиология соборного движения не носила революционного характера. Повышенное внимание к папской plena potestas и стремление ограничить ее посредством собора не следует воспринимать исключительно как радикальное противодействие папскому авторитаризму. Исторически в обоих документах – «Haec sancta synodus» и «Frequens» – отразилась система церковного управления, в целом более «демократичная» и более «светская».

По большому счету, в XV веке спор между влиятельными папскими кругами и сторонниками концилиаризма сводился к вопросу о власти. Дискуссия относительно конкретного носителя высшей юрисдикционной власти в церкви касалась главным образом скрытого противоречия между коллективной властью собора и богоустановленной властью папы⁸⁵². Важно подчеркнуть, что обе стороны определяли власть исключительно в юридических терминах. На самом деле подлинные основы соборного движения лежали не столько в святоотеческом предании и даже не в еще более ранней истории церкви, сколько в каноническом праве постгригорианского папства. Разграничение между властью священнодействия (potestas ordinis) и властью административной (potestas jurisdictionis), проводимое в западной канонической литературе, оказало решающее влияние на теорию концилиаризма. Источником этой двойственности стало принятие папством после XI века имперских полномочий. В результате появления «имперского» папства канонисты были в известном смысле вынуждены провести различие между сакральными, или священническими, функциями папы, которые принадлежали ему как епископу Рима, и его административными полномочиями, на которых будто бы основывается его верховенство в церкви. Теоретики соборного движения XV века утверждали, что священническую власть папа получил благодаря архиерейской хиротонии и что такой же властью обладают все епископы. С другой стороны, potestas jurisdictionis не имеет отношения к власти, которой наделены все епископы, поскольку она даруется только кандидату на папский престол, вступившему на него через избрание. Иначе говоря, она основывается на человеческом назначении и избрании. В результате, именно эта делегированная власть – юридическая, административная, судебная – более всего интересовала сторонников соборного движения, и на ней они строили свой церковный конституционализм⁸⁵³. Они видели в папе конституционного монарха, в конечном счете подотчетного церкви, избравшей его в лице своих представителей. Настаивая, что Констанцский собор обладал властью выше папской, они применяли все тот же принцип: полнота руководящей власти не принадлежит исключительно папе.

Поскольку вопрос о власти папы и его первенстве был главным для христианского Востока начиная с XI столетия (и, как следовало ожидать, для повестки Флорентийского собора, состоявшегося спустя всего лишь два десятилетия после Констанцского), резонно задать вопрос: как бы отреагировали на теорию концилиаризма византийские богословы? Соответствовали ли их представления о церковном строе, например, идеям Жана Жерсона и Пьера д’Альи? В частности, отвергали или поддерживали они принципиальное для соборного движения разделение двух властей папы – сакральной и административной? Действительно, как можно согласовать их концепцию церковной соборности с западной идеей верховенства собора? Мы не будем сейчас вновь анализировать выводы византийцев относительно примата Рима и папских претензий, рассмотренные в предыдущих главах. Стоит лишь добавить, что все их аргументы были нацелены на безусловное отрицание западного разделения властей: «Действительно, при понимании того, что на Востоке существовала экклезиологическая традиция, которой твердо придерживались, такое разделение невозможно… Подлинная богословская встреча между Востоком и Западом в XV веке не привела бы к принятию на Востоке западной соборной теории»⁸⁵⁴. Прежде всего, это объясняется тем, что православный мир давно отверг западный тезис об исключительной принадлежности апостола Петра латинскому патриархату. Напротив, каждый епископ как образ Петра обладает и неизменно хранит в себе Петрово служение и так называемую власть Петра; в своей общине епископ занимает не что иное, как «cathedra Petri» [«престол Петра»]. Конечно, необходимо провести некоторую грань в вопросе распределения власти в церкви. Византийцы, безусловно, это осознавали – достаточно взглянуть на любое сочинение канонистов XII века. Например, особенно заставляет задуматься над этим Вальсамон, когда обсуждает вопрос о власти патриархов и императоров или патриархов и митрополитов. Кроме того, это различие прослеживается в том, какую важную роль играли архидиаконы собора Святой Софии (έξωκατακοίλοι) в постоянном синоде Патриархата. С другой стороны, на христианском Востоке в этот вопрос не особенно углублялись. Действительно, считалось, что сакральная и административная («Петрово главенство») власти составляют единое целое. Они никоим образом не автономны или независимы друг от друга. Это единство, по существу, было отличительной и неотъемлемой чертой ранней христианской экклезиологии. Важно отметить также, что и ответ византийцев на концилиаристское определение понятия «Вселенский собор» тоже был бы достаточно характерным. Во всяком случае, они уделили бы пристальное внимание причине, по которой папа заменил собой постоянный собор епископов. Как и в случае с Петровым первенством, главное место было бы отведено библейским и историческим толкованиям. В конечном счете, с исторической точки зрения Вселенские соборы никогда не становились руководящим органом церкви. Они всегда созывались ad hoc, для разрешения определенного вопроса или кризисной ситуации. И как раз Констанцский собор и его решения свидетельствовали о таком кризисе особенно ярко.

В заключение следует обратить внимание на серьезные разногласия между сторонниками соборного движения и куриалистам (или строгими папистами) и на то, как эти противоречия освещаются в современной литературе. Вполне понятно, что у Пизанского и Констанцского соборов были свои противники, которые поддерживали смещенных понтификов. Разумеется, как мы еще увидим, последовательное упорное сопротивление соборному движению начиная с Мартина V исходило со стороны самого папства. Это разделение, вызванное идеями концилиаризма, в кругах римско–католических ученых и сегодня чувствуется достаточно остро⁸⁵⁵. И хотя Констанцскому собору удалось преодолеть бурный раскол 1378 года, вывести ситуацию из юридического тупика и восстановить законное папство, его экклезиология неоднократно критикуется консервативным крылом современных католических исследователей. «Царский соборный путь» и особенно решительные меры, предложенные в «Haec sancta synodus», нередко объявлялись «ложной теорией» и «заблуждением» и отвергались как несостоятельные и радикальные. Убежденность в том, что постановление 1415 года в принципе идет вразрез с ортодоксальной традицией средневекового папства, явно нашло отражение в постановлениях I Ватиканского собора (1870), который торжественно декларировал прямую и непосредственную власть пап над церковью и епископами. Если в этих резолюциях выражена вера римо–католйков, то с этой точки зрения соборное движение – ничто иное, как революционное и еретическое учение⁸⁵⁶. Иными словами, постановление собора 1415 года о верховенстве очевидно не соответствует решениям I Ватиканского собора. С другой стороны, есть группа исследователей, которая утверждает, что Констанцский собор был законным Вселенским собором, и его решения обязательны для всех католиков. В противоположность мнению консерваторов, они считают правила Констанцского собора догматическими определениями, каждое из которых должно соблюдаться во всей полноте⁸⁵⁷. Конечно, среди современных сторонников соборного движения нет единомыслия по всем вопросам. Некоторые из них даже заявляют, что «Haec sancta synodus» не является непреложным догматом. И хотя документ носит характер законного постановления в рамках канонического права, его положения не следует возводить в ранг вероучительной нормы⁸⁵⁸. Одним словом, аргументы современных концилиаристов намного убедительнее и звучат исторически более обоснованно. По большому счету, их взгляды совпадают с мнением наблюдателей XV столетия.

Избрание папы Мартина V в 1415 году отнюдь не означало конца соборного движения. Напротив, концилиаристы отстаивали свои позиции против папистов вплоть до Ферраро–Флорентийского собора 1438–1439 годов. Как прекрасно показано в образцовом исследовании об этом соборе⁸⁵⁹, он стал переломным моментом в борьбе между двумя сторонами. Именно на Флорентийском соборе был нанесен смертельный удар соборному движению Запада. Но Флорентийский собор, конечно, знаменит и тем, что оказался последней из предпринятых в позднем Средневековье совместных попыток обеих церквей преодолеть взаимное соперничество и положить конец долгому расколу. Ни одно из предыдущих усилий обратить течение церковной истории вспять несравнимо по важности с тем, что произошло во Флоренции. История Средневековья не знает более серьезных попыток прийти к церковному единству. Безусловно, Флорентийский собор, равно как и Лионский (1274), нельзя назвать «объединительным собором». Своей миссии он не выполнил. Однако, несмотря на все эти неудачи, Флорентийский собор по праву занимает совершенно особое место.

В XV столетии определяющим фактором дипломатических и церковных переговоров Византии вновь стала острая необходимость спасти империю от непрерывного дробления ее территорий. Если в XIII веке главная угроза для Византии исходила от Запада, особенно от анжуйцев, то в XV веке она шла с Востока и от турецких армий. К тому времени, когда Сербия и Болгария уже были уничтожены, империя впала в вассальную зависимость от турок и платила султанам дань⁸⁶⁰. Драматическая борьба за выживание была не менее актуальной и для Византийской церкви. Изменение церковной карты Анатолии и Балкан было не только стремительным, но и бесповоротным. Патриаршие регистры рисуют мрачную картину турецкой экспансии⁸⁶¹. Систематические набеги, истребление жителей и угон в рабство неизменно вели к сокращению населения во многих регионах. Города и деревни приходили в запустение: даже после однократного вторжения здесь порой не оставалось ни священников, ни епископа. Пастырское попечение в таких случаях нередко осуществлялось из уцелевших соседних епархий. Целые кафедры исчезали с лица земли; это видно на примере того, как часто под началом одного архиерея объединялось несколько епархий. Чтобы поддержать обедневшие кафедры, приходилось присоединять к ним вдовствующие епархии. Если в XIII веке общее число епархий превышало 600, то к началу XV века их осталось менее 200. Непрерывный процесс разорения и разрушения сопровождался потерей церковной и монастырской собственности, а также исчезновением самих церковных институтов, не говоря о сокращении православного населения вследствие не только военных набегов, но и насильственного или добровольного обращения в ислам⁸⁶². Понятно, что к началу XV века стремление византийцев получить военную помощь диктовалось жизненной необходимостью. Все союзы, политические и дипломатические шаги империи, в том числе многочисленные безуспешные визиты на Запад византийских императоров (в 1369, 1400, 1423 и 1438 годах) были обусловлены только этой целью.

Однако невозможно дать справедливую оценку собору 1438 года лишь на фоне военного упадка Византии и широкого распространения идей западного соборного движения. Созывом Флорентийского собора папство сделало большую уступку православной экклезиологии и требованиям византийцев провести объединительный собор – негативный ответ Запада на эти требования фактически был пересмотрен лишь в 1438 году. По сути, во Флоренции произошел главный, неожиданный сдвиг в папской стратегии: византийские требования развернутого диалога по проблемам, разделяющим христианский мир, были наконец приняты после 200 лет отвержения. В одной из предыдущих глав в связи с Лионским собором мы отмечали, что византийское решение проблемы христианского разделения было впервые сформулировано патриархом Иосифом I в 1273 году. В своем ответном меморандуме, адресованном Михаилу VIII Палеологу от лица патриарха и его синода, было заявлено, что никакой дипломатический план достижения церковного единства не может увенчаться успехом, если не будет основан на подлинном обсуждении проблем. Пытаться восстановить церковное единство путем механического принятия пунктов соглашения (на чем фактически настаивал Михаил) бессмысленно. Несмотря на политические и военные выгоды подобных соглашений, они обречены на провал. Кроме того, церковь никогда не решала проблемы расколов и разделений таким способом. Византийское духовенство еще долго отказывалось принимать любые политические схемы решения религиозных разделений. После лионской катастрофы на протяжении всего XIV столетия созыв Вселенского собора – призыв к диалогу – виделся православному миру единственной возможностью восстановить христианское единство⁸⁶³.

Одним из первых позицию Византии в XIV веке изложил противник исихазма Варлаам Калабрийский. Незадолго до того как Варлаам попал в опалу, имперские власти направили его послом ко двору римского папы в Авиньон. Именно здесь в 1339 году на аудиенции у Бенедикта XII он высказал точку зрения Византии по вопросу церковного воссоединения⁸⁶⁴. Правда, он не имел официального мандата Византийской церкви и не выступал от ее лица. Однако его слова действительно отражали православный взгляд на затяжной раскол и то, как его следует уврачевать. «Единственный способ для проведения унии», – твердо заявил папе калабрийский монах, – это Вселенский собор: «Простой народ привык к мысли, что Вселенские соборы имеют обязательную силу, что постановления этих соборов правильны и святы. Итак, если и ныне соберется Вселенский собор по поводу тех разностей, какие вы имеете с греками, то весь Восток охотно примет постановления такого собора, и никто не будет противоречить им: так установится единогласие и уния. Если бы кто возразил, что уже был Лионский собор, на котором присутствовали и греки для обсуждения тех разностей в вероучении, то я скажу, что никто не может принудить греков принять тот собор без другого собора. Почему? Да потому, что те греки, которые присутствовали на этом соборе, не были послами ни от четырех восточных патриархов, ни от народа, но были уполномочены одним императором, который не добровольно, а насильно был приведен к унии с вами». Поэтому следует направить легатов к четырем патриархам и под их председательством созвать собор, который и приведет к унии⁸⁶⁵. Таким образом, добиваться расположения со стороны Востока, диктуя ему условия по примеру Лионского собора, было бесполезно. Безоговорочное слепое подчинение папской власти – не лучший способ разрешения взаимных противоречий между Востоком и Западом. Только соборное решение, выработанное в ходе открытого Вселенского собора, способно устранить раскол в христианстве. Варлаам, похоже, имел собственное мнение на этот счет. С учетом его подхода к паламизму неудивительно, что он предложил латинянам просто принять первоначальный текст Символа веры, удалив из текста вставку о Filioque. Это яркий пример богословского минимализма и релятивизма Варлаама, не говоря уже об отсутствии у него представлений о западном богословии⁸⁶⁶. Но, конечно, он понимал, что православный Восток будет отвергать любые предложения об объединении до тех пор, пока такое решение не будет вынесено подлинным собором.

Чтобы получить более полное и точное представление о необходимости проведения церковных переговоров, следует рассмотреть точку зрения оппонентов Варлаама – паламитов и их покровителя Иоанна VI Кантакузина, которым приписывают жестко консервативные взгляды. План Кантакузина, который раскрывается в его собственных мемуарах, политической деятельности, переговорах с приезжим латинским духовенством и послами, почти на столетие предвосхищает дипломатические усилия, приведшие в итоге к созыву Ферраро–Флорентийского собора. В противоположность Варлааму, он не считал, что вероучительный тупик, в который зашли отношения между Востоком и Западом, – проблема второстепенная. Он был уверен, что разрешить спорные богословские вопросы можно лишь путем прямого доверительного диалога; для него было крайне важно, чтобы обе стороны встретились на открытом соборе в обстановке дружбы и братства. Одним словом, подлинный собор не может служить лишь формальным инструментом для безоговорочного подчинения. С учетом подобных представлений о том, как должен проходить процесс христианского объединения – в свободной атмосфере взаимного уважения и расположения, – нисколько не удивительно отрицательное отношение императора к дипломатическому решению вопроса, которое навязывалось папством и Михаилом Палеологом в 1274 году. В отличие от своего предшественника, Кантакузин не раз прямо подчеркивал, что недопустимо принуждать кого–либо к принятию унии императорским указом, «пока не соберется Вселенский собор и не откроет то, во что мы должны твердо верить»⁸⁶⁷. Мнение императора, что предстоящий собор следует созвать «в каком–нибудь месте на побережье», – безусловно, одно из наиболее ярких свидетельств тому, как он предчувствовал Флорентийский собор. В ответном послании папе Клименту VI, датированном 1350 годом, он подчеркнул, что если бы Европа и Азия, как и прежде, находились под властью Византии, то собор следовало бы созвать на территории империи. «Но сейчас это невозможно, поскольку папа не может прибыть сюда и я не могу на столь длительное время покинуть империю, ибо она окружена врагами и варварами. Однако если папа согласен, давайте встретимся на полпути, в каком–нибудь месте на побережье, куда он мог бы прислать представителей западного духовенства, а я – патриархов и епископов, и я верю, что Бог приведет нас к истине»⁸⁶⁸.

В этом заключается суть переговоров Иоанна Кантакузина с папством в период его короткого правления. Начались они в 1347 году, когда Кантакузин стал старшим соимператором после победы в гражданской войне 1341–1347 годов⁸⁶⁹. Хотя авиньонское папство вообще избегало каких–либо прямых решений, вероятно считая замысел императора неприемлемым или бесполезным, Кантакузин продолжал свою соборную кампанию даже после отречения от престола в 1354 году. Однако удобный случай вновь изложить свою позицию представился ему лишь в 1367 году, во время визита к византийскому императорскому двору папского легата Павла, номинального латинского патриарха Константинопольского. И хотя к тому времени экс–император был простым монахом, он по–прежнему пользовался большим влиянием в Византии, и поэтому между ним и папским посланником состоялись продолжительные переговоры⁸⁷⁰. В целом позиция Кантакузина ничем не отличалась от его прежних взглядов. Напомним, что он настаивал на необходимости проведения широкого представительного собора (либо в Константинополе, либо в каком–либо еще городе у моря) исключительно по той причине, что проблема раскола касается всей церкви. Бывший император, как правило, не ставил автоматически знака равенства между всей полнотой церкви или ее внешним выражением и традиционной пентархией патриарших кафедр, но скорее полагал, что вся Церковь – это весь многонациональный православный мир. Все юрисдикции, включая удаленные церкви Грузии, Трапезунда, Алании, Чехии и России, также как и традиционные восточные патриархаты и балканские церкви, должны были направить представителей на собор. Как и в предыдущих своих указаниях послам, Кантакузин вновь подчеркнул, что папе не стоит надеяться на директивную унию; папское понимание объединения как «подавления» неприемлемо. Веру нельзя навязать силой⁸⁷¹. Кроме того, папе придется оставить свое стремление выступать всеобщим судьей. В действительности нежелание Рима относиться к другим церквам как к равным стало настоящим скандалом, что подчеркивает существовавшая в то время венгерская практика перекрещивания православных на Балканах. «Не случилось же этого [объединения церкви], я полагаю, потому, что все время – с того момента, как разделение церкви сделалось всеобщим, и доныне – вы [латиняне] подходите к вопросу объединения не как друзья и братья, а наставнически, самовластно и как если бы вы были господами, заявляя, что ни мы, ни вообще кто–либо из людей не может иметь взгляды, отличные от того и противоречащие тому, что папа говорит или же скажет, поскольку он является наследником Петра и говорит то же самое, что и Христос, но что мы должны выслушивать его слова, склоняя сердца и головы, как если бы они исходили от самого Христа»⁸⁷².

Еще раз отметим, что эти неоднократные призывы к созыву Вселенского собора действительно были предвестием Ферраро–Флорентийского собора. В итоге именно на этом соборе и осуществился план императора. Очень важно подчеркнуть, что проект Кантакузина также отражал взгляды руководителей паламитского монашества, которые в XIV столетии возглавляли патриархат. Конечно, в научной литературе часто акцентируется жесткая антилатинская позиция паламитов. Их нередко представляют как монашескую партию религиозных фанатиков и обскурантистов, неизменно выступавшую против любых переговоров об объединении, чье сопротивление, в конечном счете, судя по всему, и привело к срыву унии. Так или иначе, но подобный образ поздневизантийского монашества все же недостоверен хотя бы потому, что в основе его лежат воззрения средневековых противников паламитов – как утверждается, гораздо более «просвещенных» и «экуменически настроенных» гуманистов вроде Димитрия Кидониса и Никифора Григоры⁸⁷³. Иными словами, современные исследователи просто повторяют старые тенденциозные и ограниченные суждения. Изображение паламитских патриархов и их сторонников как неизменно враждебно настроенных по отношению к латинянам выглядит карикатурно. Конечно, они отвергали политические программы объединения, выдвигавшиеся очень многими византийским правителям. Однако в силу своих религиозных убеждений они также разделяли надежду Кантакузина на объединительный собор. Все лидеры паламитов последовательно отстаивали подобный путь уврачевания разрыва с Западом. Их преданность соборной экклезиологии не вызывает сомнений. Как и Кантакузин, они были убеждены, что единство, достигнутое без свободного обсуждения, было бы самообманом, не только бесполезным, но и вредным.

Вопреки мнению современных ученых, расхождение между паламитами и «латиномудрствующими» – как в начале XIV века, так и позднее во Флоренции – проходило в области методологии и расстановки приоритетов, а не по отношению к самой по себе идее церковного единства. «“Мистическое богословие”, сформулированное соборами 1341 и 1351 годов, подразумевало (для паламитов, конечно, а не для пролатинской партии. – Авт.) абсолютное преобладание религиозного знания над политическими и даже национальными интересами»⁸⁷⁴.

«Экуменическая» настроенность империи необычна еще и по той причине, что именно ее церковь пострадала от IV Крестового похода и латинского завоевания, не говоря уже об утверждении на Востоке латинской иерархии и унижениях Лионского собора. Но несмотря на все тяготы, византийцы продолжали выступать за объединительный собор, видя в нем едва ли не единственный разумный и справедливый способ уврачевания раскола. Важно отметить, что византийцев не остановило даже отсутствие евхаристического общения с латинянами, и ради единства церкви они были готовы хотя бы на время отложить эту проблему, как уже сделали с вопросом о церковном колониализме Запада. Хотя данной теме обычно не уделяют внимания, факт остается фактом: византийцы всегда воспринимали соборы в экклезиологическом контексте, как событие или дело сугубо церковное. Для этого необходимо, чтобы делегаты подобных собраний были едины в вере и совместно участвовали в Евхаристии. В конечном счете к участию в работе собора допускались только верные церкви, а еретики – нет, по крайней мере, не на равных с остальными. Конечно, если бы в XIV столетии применялись эти строгие принципы, Запад не мог бы принимать участие во Вселенском соборе, поскольку главное условие – евхаристическое общение – к тому времени отсутствовало. Одним словом, с точки зрения экклезиологии было бы невозможно оправдать созыв собора. Но, повторим, византийцы были готовы обойти это ограничение. Во Флоренции представители Востока и Запада встречались и участвовали в совместных соборных заседаниях, хотя между ними не было ни вероучительного, ни евхаристического единства. Возможно, они считали друг друга схизматиками и даже еретиками. В любом случае, Флорентийский собор во многом отличался от Вселенских соборов прошлого.

На практические предложения византийцев римский понтифик вначале ответил категорическим отказом, в чем проявилась характерная черта западного умонастроения. На фоне такой недальновидности папы резко выделяется точка зрения некоторых представителей латинского духовенства, например доминиканца Гумберта Романского, который еще в XIII веке предупреждал папу, что его требования полного подчинения ошибочны и приведут к провалу⁸⁷⁵. В целом позиция папства в XIV столетии мало отличалась от позиции века предыдущего. Авиньонское папство продолжало следовать жесткой линии, впервые обозначенной Климентом IV на переговорах с Михаилом VIII Палеологом. Отношение папства к созыву Вселенского собора для уврачевания раскола осталось неизменным: спорить о том, что уже твердо определено Римской церковью и ее понтификами, невозможно в принципе. Существует лишь один путь прийти к церковному единству – безоговорочно вернуться в лоно Рима. Независимо от того, кому папа направлял свой ответ – Кантакузину, Варлааму или паламитскому патриарху, – в XIV столетии ответ этот оставался неизменным. Рим упорно настаивал на том, что единственный приемлемый вариант урегулирования разногласий – безусловное подчинение. Во всяком случае, папа не намеревался ставить под сомнение свою власть путем созыва собора. Как выразился Урбан V в послании к восточному духовенству, составленном в 1370 году (то есть вскоре после диалога Кантакузина с папским легатом), требования православных созвать собор являются «тщетным» призывом к «бессмысленным дебатам».

По многим серьезным причинам мы не даем согласия на созыв собора латинского и греческого духовенства, о котором, насколько нам известно, тщетно просят многие, на том основании, что те положения, в которых вы отличаетесь от западных и ряда восточных (поскольку в соответствии с преданием и учением Святой Римской церкви они считаются решенными, ибо доказаны свидетельством Священного Писания, суждениями и определениями святых учителей – латинских и греческих – и верой апостольской), невозможно подвергнуть пытливому рассмотрению или обсуждению, и в результате этих бессмысленных дебатов мы не сможем заменить прежнюю веру новой. Однако мы с радостью будем готовы смиренно объяснить сомневающимся, если они прибудут к нам, свидетельства, суждения и решения по данному вопросу⁸⁷⁶.

По замечанию одного современного комментатора, если в то время еще теплилась надежда на проведение собора, после данного послания она угасла окончательно: собора не будет⁸⁷⁷.

Бескомпромиссность в этом вопросе оставалась главной составляющей папской восточной политики вплоть до 1415 года и Констанцского собора. Вызов, брошенный западным соборным движением, и подчеркивание верховенства собора, не говоря о хаосе, вызванном самой Великой схизмой, заставили Рим пересмотреть свою негативную позицию в отношении практических предложений византийцев. Дело в том, что в отличие от своих предшественников папа Мартин V (1417–1431) и его преемник Евгений IV (1431–1447) не были настолько свободны, чтобы действовать по собственному усмотрению. Мартин V, «соборный» папа, должен был подчиняться собору и реформаторам, благодаря которым взошел на престол. Во всяком случае, он не мог более делать вид, что считает предложения православных неосуществимыми. Ни тот, ни другой папа уже не позволяли себе требовать от восточных христиан «обращения» или «подчинения». В результате византийская соборная экклезиология постепенно стала выглядеть для папских кругов более приемлемой. Да и сама византийская программа теперь не казалась бессмысленной и неосуществимой. Иными словами, принятое в итоге предложение паламитов о встрече двух церквей без предварительных условий и на равных стало существенной уступкой со стороны папства, можно даже сказать – капитуляцией. Предыдущие возражения Рима против обсуждения своей доктринальной позиции и своего организационного строя поневоле отошли на второй план. Крайним папистам, безусловно, было нелегко смириться с тем, что собор обсуждал положения западного вероучения. Учитывая, что папа Евгений неизменно отстаивал верховенство пап и, по сути, игнорировал теории концилиаристов, направленные на ограничение папского всевластия, присутствие на Флорентийском соборе православной делегации должно было казаться ему нелепым. Конечно, он всегда был вежлив со своими гостями из Константинополя. Однако, с другой стороны, «несмотря на улыбки и церемониальные поклоны, к грекам относились как к раскольникам и еретикам, пока они не подчинятся Риму»⁸⁷⁸.

Итак, вскоре после завершения Констанцского собора в 1418 году обе стороны приступили к реализации идеи объединительного собора. Императорские послы присутствовали в Констанце, однако плодотворной дискуссии не получилось – отчасти из–за их некомпетентности. Все лишь еще сильнее запуталось. Интересно, что папа Мартин был уверен, будто просьба византийцев провести собор – продуманный ход православных, нацеленный на то, чтобы оправдать свою капитуляцию перед папским престолом! У него почему–то сложилось впечатление, что Константинополь готов принять римскую веру без дискуссий и оговорок. В 1422 году через папского нунция Антонио да Масса, который был направлен в Константинополь, Риму дали понять, что собор, созванный в качестве ширмы для фактического заключения унии, для православных неприемлем. Лишь тогда стало ясно, что делегация империи, уже посланная на Запад, не будет вести себя так, как рассчитывал папа. Кроме того, нунцию сообщили, что финансировать будущий собор папе придется самостоятельно и полагаться на Византию в этом вопросе не стоит – казна империи пуста⁸⁷⁹. Подготовку Ферраро–Флорентийского собора, конечно, задержали не только эти обстоятельства. Между куриалистами и концилиаристами шла непрерывная борьба. В частности, папе Мартину не оставалось ничего другого, как исполнить предписание Констанцского собора и его постановления «Frequens». При всем нежелании папы Павийско–Сиенский собор (1423) необходимо было провести в положенные сроки⁸⁸⁰. Иначе говоря, соборы становились постоянным рабочим органом Римской церкви (что и подразумевали констанцские решения), а это противоречило экклезиологической концепции папы Мартина. Поставить управление западным христианством на «конституционную» основу никоим образом не было его приоритетной задачей. Напомним, что ни Мартин, ни его преемник Евгений IV (1431–1447) не стремились поддерживать конституционализм соборного движения. Они были убеждены в необходимости реставрации абсолютного примата папы и на соборные заседания духовенства смотрели свысока. И тот и другой несомненно имели вкус к власти и неоднократно проявляли себя опытными политиками.

Тем не менее, с учетом всех обстоятельств конфликт куриалистов и сторонников соборного движения в недрах латинского христианства не повлиял существенно на инициативы Византии по объединению церквей, выдвинутые после Констанцского собора. Подготовке Ферраро–Флорентийского собора способствовали все более ожесточенные столкновения на Западе, особенно когда достигла пика борьба на Базельском соборе (1431–1449). Решающий поворотный момент в истории, этого собора, который вслед за предыдущим был созван согласно предписаниям «Frequens», всецело был следствием переговоров с Константинополем⁸⁸¹. Одним словом, расположения Византии добивались оба лагеря – папство и соборное движение. Сторонники концилиаризма безусловно считали сотрудничество с Византией политически значимым, поскольку любая поддержка со стороны православных шла им на пользу. Тот факт, что они вели односторонние переговоры с Константинополем и даже направили в византийскую столицу собственную делегацию (отдельно от папской партии), отражает всю глубину негативного, враждебного отношения собора к папе Евгению. Базельский собор считал себя законным наследником Констанцского, о чем свидетельствует новое подтверждение в феврале 1432 года постановления «Haec sancta synodus». Фактически устанавливался суверенитет собора через не только ограничение административной власти папы и его контроля над финансовыми ресурсами, но и подчинение самого папы собору и его целям. После успешного разрешения гуситского вопроса растущий авторитет Базеля даже вынудил папу аннулировать свой декрет о роспуске собора (изданный почти сразу же после его открытия). Однако папа Евгений по–прежнему был полон решимости обойти соперников. Раз за разом события и обстоятельства складывались в его пользу. Не менее весомым, вероятно, стало то, что финансовое положение папы было гораздо надежнее, чем положение собора. Для православной делегации, готовящейся прибыть в Италию, это было немаловажным аргументом. В крайнем случае папа мог рассчитывать на своих казначеев. У собора такой возможности не было.

И в итоге именно византийская делегация все же обеспечила папе Евгению решающее преимущество. Весьма важной предпосылкой решения провести открытый собор на Западе, которое в 1437 году окончательно приняли как власти, так и церковь Византии, было то, что собор должен проходить на итальянском побережье или неподалеку от него. Понятно, что в условиях, когда турецкая угроза усиливалась с каждым днем, византийцев беспокоила необходимость отправиться в путешествие, покинув свою столицу: времени у них было очень мало. Разумеется, эти требования византийцев не изменились с середины XIV столетия, когда их впервые выдвинул Иоанн VI Кантакузин. Следует отметить, что папа, в отличие от своих противников в Базеле, смог осознать всю важность этих требований для православных и быстро отреагировать на них. В силу своего враждебного отношения к Риму самые убежденные сторонники соборного движения в Базеле настаивали, что предстоящий собор с участием византийцев ни при каких обстоятельствах нельзя проводить в итальянских городах, подчиненных папе. Судя по всему, они не сомневались, что подобный шаг лишит их независимости⁸⁸². Поэтому в мае 1437 года большинство участников Базельского собора вопреки папе договорились пригласить делегацию восточных христиан в один из городов к северу от Альп. Самым вероятным местом, пожалуй, был Авиньон или тот же Базель, который находился ближе. Конечно, папа с этим не согласился. К сентябрю он принял решение распустить собор и перенести заседания в итальянский город Феррару. Вскоре небольшая часть делегатов, отказавшись поддерживать экстремистски настроенных участников, присоединилась к папе.

Византийцы, конечно же, предпочли предложение папы, прибыв в Северную Италию в феврале 1438 года. Отправляться за Альпы, как предлагал Базельский собор, было слишком далеко и неразумно. Кроме того, отказ присоединиться к сторонникам соборного движения мог быть вызван тем, что византийцы плохо понимали суть западного экклезиологического противоборства. Во всяком случае, с папой они чувствовали себя гораздо спокойнее, его требования были известны, а западное соборное движение было для них новым и совершенно неизвестным явлением. Иначе говоря, византийцы, как уже много раз отмечалось, не смогли извлечь выгоду из противостояния латинян – папы и собора. Наконец, сам состав Базельского собора, возможно, как–то повлиял на решение византийцев отправиться в Феррару. В отличие от предыдущих соборов (Констанцского и Сиеннского), на Базельском соборе не была принята система национального представительства, когда каждое участвующее государство обладает правом вето и входит в своеобразный руководящий комитет. В данном случае участники были разделены по четырем основным комиссиям, или депутациям (каждый делегат участвовал по меньшей мере в одной из комиссий), что не могло не смущать большую православную делегацию. Если бы византийцы прибыли в Базель, а не в Феррару, их заведомо разделили бы по разным комиссиям, что противоречило их экклезиологической концепции, ощущению себя представителями восточного христианства, их пониманию статуса византийского императора и пентархии патриархов. Конечно, в Ферраре вначале тоже возникли протокольные сложности. Однако в общем и целом здесь учитывались и уважались требования православных о подобающем к ним отношении. Даже чисто теоретическое верховенство императора в христианском мире не игнорировалось и не отвергалось.

Хотя уже 8 февраля 1438 года византийская делегация находилась в Венеции, на собор в Феррару она прибыла лишь спустя месяц, 4 марта. Но и там по просьбе императора Иоанна VIII Палеолога обсуждение было отложено на несколько месяцев, чтобы дождаться прибытия западных политических лидеров. Ведь именно от них он ожидал военной помощи Константинополю. Однако вскоре императора постигло разочарование: ни один из правителей европейских государств не прислал в Феррару своих представителей. Кроме того, греки были неприятно удивлены серьезными финансовыми трудностями, которые испытывало папство⁸⁸³. Именно неоплаченные векселя и пустая казна (а не угроза чумы) заставили папу в январе 1439 года в очередной раз перенести собор, на сей раз на юг, во Флоренцию. Постепенно император увидел в этих реальных трудностях отчетливые и весьма тревожные знаки⁸⁸⁴. В сохранившихся источниках действительно упоминается, что он уже не верил в то, будто церковная уния принесет с собой военную и политическую помощь империи в борьбе за выживание. Во всяком случае, создается впечатление, что император был готов вернуться в Византию, даже не заключив никаких соглашений.

С другой стороны, православные сознавали, что собор стал определенным поворотным пунктом в папской политике. Как мы уже говорили, все предложения Кантакузина были приняты. Собор действительно собрался по всем правилам для проведения серьезного диалога без каких–либо предварительных условий. Более того, учли просьбу византийцев провести собор в Италии. Наконец, папство признало справедливость заявлений греков; что подбор участников Должен быть действительно представительным. Вновь нужно отметить, что церковь Византии в XIV веке (как и Кантакузин столетием раньше) отдавала себе полный отчет в том, что соглашение, достигнутое без участия, скажем, грузин или русских, имело мало шансов на длительный успех. Так или иначе, к моменту прибытия в Феррару византийская делегация насчитывала 700 человек⁸⁸⁵. Как и ожидалось, на собор прибыли император Иоанн VIII и патриарх Константинопольский Иосиф II. Другие члены пентархии – Александрия, Антиохия, Иерусалим, – хотя уже давно и не пользовались особым влиянием, однако также были представлены пленипотенциариями (вероятно, по решению патриархата Византии). В целом уважительное отношение православных к этим древним кафедрам нередко преувеличивают. Несомненно, присутствие полномочных представителей этих церквей на заседаниях в Ферраре и Флоренции служило не просто для украшения собрания, но, как и присутствие римского епископа, было необходимым условием, подтверждающим вселенский статус собора. Однако это не означало, что система пентархии признавалась неотъемлемой частью экклезиологии. Как и следовало ожидать, делегация церкви Константинополя стала самой большой и включала множество архиереев, священников и монахов. Пролатинское крыло византийского богословия того времени было представлено прежде всего гуманистом Виссарионом, епископом Никейским. Его оппонентом, представлявшим паламитов, был Марк Евгения, митрополит Эфесский. Вместе с ним этот круг составляли афонские монахи из Великой Лавры, обители Св. Павла и монастыря Ватопед. Что касается мирян, то в состав византийской делегации входило несколько крупных интеллектуалов, в том числе Георгий Схоларий, который впоследствии стал первым патриархом после падения Константинополя и установления турецкого владычества, и философ Георгий Гемист Плифон. Наконец, грузинский католикос, как и церковь Молдовлахии, прислали собственных уполномоченных. Далекую Русскую церковь представлял митрополит Киевский и всея Руси Исидор, который до своего поставления долгое время служил императорским послом. Как видим, географически православное содружество было представлено достаточно полно⁸⁸⁶.

Однако в то же время эта широкая представительность в некотором смысле была чисто формальной, и потому обманчивой. Миллионы православных Балкан и Малой Азии, не говоря о жителях Ближнего Востока, не были представлены на соборе, так как их земли находились под властью турок. Поэтому византийская делегация, вероятно, представляла примерно 50 тысяч православных христиан Константинополя и его округи. Это было все, что осталось у империи к тридцатым годам XV столетия. В этой связи стоит добавить, что и западная делегация тоже не особенно полно представляла Латинскую церковь. В ее составе было очень мало епископов, и почти все они были итальянцами. Лишь горстка приехала из–за Альп⁸⁸⁷. Выступили от них тоже всего несколько человек: кардинал Чезарини, богослов–доминиканец Иоанн де Торквемада и архиепископ Родосский Андрей.

Но представительство Востока имело и ряд других недостатков. В частности, несмотря на огромное число делегатов от Византии, лишь немногие среди них были богословски грамотными. Наиболее образованные из византийских ученых не слишком лестно отзывались о культурной элите Константинополя. По крайней мере, то, с чем столкнулся Георгий Схоларий, его поразило и встревожило. Иначе говоря, в целом делегаты были не способны на должном уровне вести серьезные дискуссии, которые ожидались на соборе⁸⁸⁸. Особенно заметной была богословская некомпетентность епископов: во время собора они в большинстве случаев оставались безучастными и пассивными. В основном все переговоры вели Марк Эфесский и Виссарион Никейский, которые также выступали в роли послов восточных патриархов. Есть основания полагать, что некоторые интеллектуалы (в том числе Исидор, Марк и Виссарион) были возведены в епископский сан в 1437 году, непосредственно перед отъездом на собор – именно с целью восполнить нехватку образованных делегатов. Безусловно, по той же причине на соборе в качестве советников императора присутствовали такие видные миряне, как Георгий Схоларий и Георгий Амирутц, не говоря уже о неоязычнике Плифоне. Они попали в окружение императора в Италии именно благодаря тому, что славились своей философской ученостью.

Тут необходимо подчеркнуть, что сама дедуктивная богословская методология латинян также неизбежно создавала трудности. Как открыто признавал византийский томист Георгий Схоларий, слабая диалектическая подготовка его соотечественников не могла сравниться с утонченными силлогизмами в аргументации западных богословов. Любые их доводы казались куда убедительнее византийских. «Здесь люди, которые, не имея навыков, хотят соперничать с латинянами в богословии и философии. Ибо среди нас дела обстоят не лучшим образом. Человек может достигнуть высоких постов, даже если в богословии он разбирается равно настолько, чтобы не показаться совершенным неучем»⁸⁸⁹. Будучи наследниками латинской схоластики, западные богословы подходили к каждому обсуждаемому на соборе вопросу с позиции скорее философской и диалектической, чем библейской и святоотеческой. Для православных, которые, как мы не раз отмечали, никогда не рассматривали богословие как схоластическую или научную дисциплину, такой подход представлял серьезную проблему. По замечанию еще одного поклонника латинской учености и богословия, Исидора Киевского, непривычные философские категории и аргументы, которые использовали латиняне на соборе, «скорее углубили раскол, увеличили и усилили несогласие»⁸⁹⁰.

Однако помимо того, что византийская делегация была неподготовлена к ведению богословской дискуссии и лишь формально представляла восточное христианство, между делегатами не было единства по ряду вопросов. Это был еще один ослабляющий фактор. Вероятно, заметнее всего это внутреннее разногласие на примере различия в подходах и восприятии проблем у двух самых ярких членов делегации. Виссарион Никейский, который, как и его соратник по собору Марк Эфесский, учился у Гемиста Плифона, был беззаветно предан классической греческой традиции. Сохранение этого священного наследия, как он его понимал, Виссарион сделал главным делом своей жизни. В дни, когда империя теряла последние силы, он пришел к мысли, что в этом состоит прежде всего миссия Запада. В силу своей страстной любви к античности и философского интеллектуализма, не говоря уже о твердой уверенности, что христианству не выжить под исламским владычеством, он легко и искренне поверил в правоту латинян и в 1439 году подписал унию⁸⁹¹. Ему удалось убедить многих других делегатов собора, в том числе и митрополита Киевского и всей России Исидора. Знаменательно, что задолго до 1453 года Виссарион и Исидор стали изгнанниками и, обратившись в католичество, заняли высокие посты в папской курии. Оба стали не только папскими легатами, но со временем даже кардиналами.

На другой стороне находился паламит Марк Эфесский, к которому присутствовавшие на соборе византийские гуманисты относились с недоверием из–за его приверженности традиции монашеского исихазма. С ним не соглашались и те, кто готов был принять унию ради кратковременной политической выгоды, что, как правило, предполагало и вероучительные уступки⁸⁹². Действительно, Марк Эфесский совершенно иначе расставил приоритеты и потому оказался в изоляции. Он был решительно против политических мотивов унии, придавая главное значение исключительно православной вере. Несомненно, это дало повод для многочисленных однотипных обвинений митрополита в фанатизме и ультраконсерватизме. Более того, с готовностью заявляют, что «если выделять какую–то одну причину неудачи Флорентийского собора, то ею является Марк Евгеник, митрополит Эфесский»⁸⁹³. Однако он искренне стремился к единству. Но он был убежден, что Рим должен пойти на уступки, особенно в отношении своих односторонних нововведений, в число которых Марк включал не только незаконное добавление в Символ веры, но и новое схоластическое учение о чистилище. Конечно, злоупотребление цитатами было его недостатком. Построение богословских аргументов на фрагментарных высказываниях святых отцов – не самая удачная методология. Однако в этом увлечении он был не одинок. Западные томисты, несмотря на свои силлогические построения, в равной степени прибегали к такой же методологии. Можно с уверенностью сказать, что «в ходе дискуссий обе Стороны не смогли подойти к внимательному рассмотрению существенных богословских вопросов, разделявших христиан. Латиняне не обращали внимания на основные прозрения и убеждения греческой святоотеческой традиции, не замечали даже многих аспектов западной традиции. Давая неверную оценку значимости и весомости своих нередко сомнительных источников, они лишь искали способ вместить богословские взгляды противоположной стороны в узкие рамки собственной системы»⁸⁹⁴. Во всяком случае, по возвращении в византийскую столицу св. Марк – единственный, кто отказался подписать соборное постановление об унии 1439 года, – возглавил противников унии. После его смерти в 1445 году эту роль лидера взял на себя его ученик Георгий Схоларий.

Учитывая сугубо монашеский и апофатический подход Марка Эфесского к природе богословской истины (в противоположность «научному» латинскому пониманию богословия как концептуального знания), важно отметить, что в процессе соборных дискуссий паламитские проблемы, как правило, осторожно обходились. Томисты и паламиты много раз проявляли осмотрительность и намеренно избегали серьезного диалога. Судя по всему, император отверг предложение обсудить на открытом заседании вопрос о различии между непознаваемой Божественной сущностью и Божественными действиями или энергиями⁸⁹⁵. Когда на одном из заседаний Флорентийского собора, посвященном Filioque, св. Марка попросили подробнее объяснить, как он понимает дары Святого Духа и саму ипостась Духа, он уклонился от ответа. Согласно свидетельству одного из источников, причина была простой: он хотел, предотвратить любые официальные и прямые «споры по вопросу тварных или нетварных [энергий]»⁸⁹⁶. Возможно, он придерживался общего византийского принципа: не умножать число формальных богословских разногласий, помимо внесенных в повестку собора. Наверное, это было мудрым решением. Однако «трудно себе представить, как собор, уклоняясь от обсуждения ключевых спорных вопросов, мог надеяться на заключение соглашения»⁸⁹⁷. Действительно, такая позиция вызывает подозрения и сомнения относительно целей собора вообще. Коль скоро полемика между томистами и паламитам не допускалась сознательно, означает ли это, что «в действительности никто не хотел подобного диалога и не был к нему подготовлен»⁸⁹⁸? Поскольку все члены византийской делегации были согласны со многими основополагающими утверждениями паламитов⁸⁹⁹, вопрос это отнюдь не праздный.

Хотя официальное открытие собора состоялось 9 апреля 1438 года – спустя месяц после прибытия византийцев в Феррару, – император, как уже отмечалось, немедленно попросил отсрочки, чтобы дождаться прибытия светских представителей. Так или иначе, две комиссии из десяти, по одной с каждой стороны, в начале июня наконец приступили к обсуждению вопроса о чистилище. Затем последовало 13 сессий (8 октября – 13 декабря), посвященных вставкам в Символ веры. На протяжении этих заседаний Марк Евгеник был главным представителем византийской партии, экспертами с латинской стороны выступали Андрей Родосский и кардинал Чезарини⁹⁰⁰. Вскоре после завершения этих дискуссий, в начале следующего года, собор переместился во Флоренцию (10 января 1439 года). На первых восьми заседаниях, проведенных в этом городе (2–24 марта), все внимание было сосредоточено исключительно на тринитарном значении Filioque. Заседания нередко сопровождались жаркими дебатами по поводу точности святоотеческих текстов, приводимых каждой из сторон. Однако процесс обсуждения зашел в тупик, и потому дальнейшие переговоры и дискуссии пришлось проводить в комиссиях (24 марта – 27 мая). Последовавшая вскоре кончина патриарха Иосифа II (10 июня), естественно, не означала завершения собора. (Патриарх был похоронен в церкви Санта–Мария Новелла, где доныне сохранилась его гробница, а собор продолжил свою работу⁹⁰¹). В течение последних шести недель был рассмотрен целый ряд вопросов, в том числе о примате римского папы, Евхаристии и вновь о чистилище. И только после завершения обсуждения, 6 июля, было провозглашено постановление об объединении церквей⁹⁰².

В целом, как видно из вышеизложенного, в ходе Ферраро–Флорентийского собора состоялось лишь несколько пленарных заседаний. Почти вся основная работа шла в небольших группах, или комиссиях. Важно подчеркнуть, что именно на этих встречах эксперты с обеих сторон обсуждали, исправляли и в итоге одобряли положения, которые в совокупности составили принятое в июле 1439 года определение «Laetentur caeli»⁹⁰³. Все четыре части этой знаменитой формулы унии, посвященные Евхаристии, Filioque, вопросам о чистилище и примате папы, в точности повторяли те положения, которые ранее были приняты на предварительных заседаниях. К окончательному варианту документа, подписанному в июле, были добавлены лишь вводные и заключительные слова⁹⁰⁴.

Необходимо, вероятно, подчеркнуть, что подписывать этот документ участников собора не принуждали. Однако, за исключением Марка Эфесского и митрополита Исайи Ставрополисского, все члены православной делегации его подписали. Хотя византийцы на протяжении всего длительного пребывания на соборе были стеснены рядом неудобств и ограничений, нет оснований считать, будто они испытывали давление со стороны папы или императора или признали унию под угрозой заключения под стражу. Кроме того, права свободного открытого выступления у делегатов никто не отнимал. Свобода слова и действия оставалась неприкосновенной. Но это не означает, что собор был успешным. С богословской точки зрения многие научные его оценки безусловно несостоятельны. Во всяком случае, то, что «Laetentur caeli» действительно является вероучительным определением или «непогрешимым документом»⁹⁰⁵, вопрос спорный. Если объективно взглянуть на текст (каким бы колоссальным достижением он ни казался его авторам), трудно согласиться со столь,однозначным выводом. Скорее наоборот, заявления подобного рода лишь скрывают подлинную трагедию флорентийской резолюции. По крайней мере, триумфа так называемой la science catholique [католической науки]⁹⁰⁶ здесь не наблюдается. Напротив, итоговое соглашение оказалось довольно поверхностным, о чем свидетельствует глухое разочарование делегатов. Как выразился автор греческих деяний собора, измученный всеми его событиями, после того как уния была подписана «и литургия отслужена, все отправились по домам»⁹⁰⁷.

Как уже отмечалось, первым на повестке Ферраро–Флорентийского собора стояло латинское учение о чистилище. И хотя для византийцев учение об очистительном огне представляло второстепенный интерес, по настоянию латинян оно детально обсуждалось обеими сторонами на протяжении всего собора. Оно также подробно рассматривается в «Laetentur caeli» (любопытно, что чистилищу отведено почти столько же места, сколько и Filioque). Обсуждение вопроса о чистилище прекрасно иллюстрирует то, о чем мы говорили выше применительно к Флорентийскому собору: поверхностное отношение и схоластическая методология, применявшаяся в дискуссиях. Это может показаться странным, но именно силлогический характер рассуждений латинян свидетельствует о различных подходах каждой из сторон к учению о спасении. Наконец, следует сказать, что доктрина о чистилище в том виде, в каком она сформулирована в объединительной формуле 1439 года, стала богословским обоснованием концепции индульгенций. Не раз отмечалось, что торговля индульгенциями развилась позже именно благодаря этой доктрине (поскольку индульгенции будто бы могли сократить время мучений в чистилище). Таким образом, спустя десятилетия после Флоренции «непогрешимое» схоластическое учение о чистилище косвенно создало Риму немало неприятностей. Во всяком случае, Мартин Лютер лаконично назвал некоторые следствия этой доктрины не только возмутительными, но и опасными⁹⁰⁸.

В отличие от других вопросов, обсуждавшихся на Ферраро–Флорентийском соборе, вопрос о чистилище – как один из факторов разделения – был сравнительно новым. Византийцы узнали об этом учении лишь в XIII столетии. Прежде всего они сочли его очередным нововведением латинян, поэтому первой реакцией были тревога и замешательство; затем учение просто отвергли. Первая из известных зафиксированных дискуссий на эту тему состоялась в 1235 году в Отранто, в монастыре Св. Николая из Касоле между митрополитом Корфу Георгием Варданом и неким францисканцем по имени Варфоломей. Как следует из рассказа последнего об этой встрече, митрополит был явно встревожен новым учением⁹⁰⁹. Объяснения монаха были столь необычны, что Георгию для обозначения услышанного пришлось создать неологизм porgatorion. Все в этом учении, в том числе идея о «третьем месте», «очистительном огне» и концепция временных искупительных страданий, привело митрополита в недоумение. В результате греки приравняли доктрину о чистилище к еретическому учению Оригена и его последователей о всеобщем спасении, или «восстановлении» (апокатастасисе), согласно которому в конечном счете посредством очищения будут спасены все люди, в том числе и находящиеся в аду. Через несколько лет после первого столкновения православных с новой доктриной последовало официальное латинское «разъяснение»: в 1254 году папа фактически попытался навязать это учение православным христианам Кипра, его официальное послание им, датированное 6 марта 1254 года, считается «свидетельством о рождении чистилища как доктринально определенного места»⁹¹⁰. Примечательно, что первое авторитетное догматическое заявление о чистилище, сделанное папой, было непосредственно связано с недоумением, которое испытывал христианский Восток. Следующим шагом в истории доктрины, как нетрудно догадаться, был известный нам Лионский собор (1274), на котором византийским послам повелели от имени императора Михаила VIII принять это учение. Формула, содержавшаяся в исповедании веры императором, позднее вошла в качестве приложения к «Cum sancrosancta» – единственному богословскому определению собора.

Очевидно, к 1438 году латинское богословие чистилища, куда попадают души умерших людей, успевших покаяться, но не понесших должного наказания и не искупивших свои грехи, было разработано достаточно хорошо. Ибо к тому времени западные делегаты на Ферраро–Флорентийском соборе утверждали, что это учение апостольское и тем самым обязательное для всей церкви. Для них чистилище было местом в загробном мире, где души людей должны понести соответствующее наказание.

Согласно схоластическому пониманию, вина за грех искупается смертью, но расплата или само наказание за нее должны быть понесены в чистилище. Безусловно, понять это учение вне легалистской силлогической системы латинских богословов невозможно. Эсхатологию они объясняют с помощью юридических соответствий. За таким представлением явно стоит юридическое убеждение, согласно которому божественное правосудие требует удовлетворения. Следовательно, утверждалось, что после смерти души должны претерпеть искупительные муки в качестве «расплаты» или «удовлетворения» за свои грехи. Такая четкая эсхатология основывалась прежде всего на авторитете Рима, схоластическом богословии и суждениях ряда западных отцов, особенно свв. Амвросия Медиоланского и Григория Великого. Ссылки на творения св. Григория, по сути, и служили основой для противостояния в Ферраре⁹¹¹. В отличие от западных авторов, греческая святоотеческая литература в целом довольно расплывчато говорит о посмертном очищении от грехов. Единодушие и согласие здесь найти трудно.

Поэтому православные делегаты в Ферраре не имели преимущества в споре о чистилище. Строго аргументированным учением располагали как раз латиняне, а не православные⁹¹². Со своей стороны, византийцы должны были решить этот вопрос быстро и за короткое время прийти к какому–либо солидарному мнению. Проблема заключалась в том, что учение о чистилище было чуждо греческой традиции. Однако их ответ оказался серьезным и убедительным. Византийцы, как правило, никогда не возражали против обычая молиться за умерших, который латиняне приводили как аргумент в пользу собственной доктрины. Возношение молитв за усопших христиан – древняя, даже апостольская традиция, о чем свидетельствует повсеместное распространение этого литургического обычая церкви. Смерть не может разрушить единство и братство христиан как причастников единого Тела Христова. Однако из этой неотъемлемой и действительно общепринятой практики церкви учение о чистилище автоматически не вытекает. Марк Эфесский считал, что ни богослужение церкви, ни Предание, ни Писание не дают оснований для такого учения. В целом в практике и традиции церкви просто умалчивается о промежуточном состоянии или месте, куда попадают души раскаявшихся после смерти, или о материальном огне, не говоря уже о схоластическом разделении между виной и наказанием. Несомненно, трудности, которые испытывали византийцы в этой дискуссии, отчасти были связаны с юридической и рационалистической моделью искупления, которая содержалась в латинском учении. Она явно не соответствовала их пониманию сущности спасения как общения с Богом, как личного духовного возрастания, которое не прекращается даже со смертью.

Окончательное определение о чистилище, принятое собором в 1439 году, оказалось в основном латинским по содержанию. Согласно «Laetentur caeli», одни души «должны подвергнуться очищению после смерти очистительными страданиями», другие, уже очищенные, достигают рая; третьи, души тех, которые не были крещены или умерли с тяжестью смертного греха, «немедленно спускаются в ад». Но это формальное определение содержит несколько смягченную версию западного учения⁹¹³. По меньшей мере два положения, против которых византийцы решительно возражали на всем протяжении Ферраро–Флорентийского собора, в окончательный текст определения не вошли: это понятие материального огня и сама идея о существовании некоего места или состояния очищения душ, именуемого чистилищем. Поэтому не совсем корректно признавать за латинянами безоговорочную победу в этом споре. Как бы то ни было, итоговый текст должного впечатления не производил. Некоторые формулировки явно неудачны, и едва ли все католические богословы сочли бы их сегодня «непогрешимыми». Кроме того, остается сожалеть, что переговоры сторон не достигли кульминации – то есть не затронули более широкого вопроса о сущности спасения. В этом случае, вероятно, многие сложности, вызванные богословским легализмом латинян, немедленно бы разрешились.

Такие же недостатки определения 1439 года характерны и для более спорного вопроса о Filioque. Апологеты каждой из сторон опять–таки не уделили внимания главной проблеме. В результате от православных вновь потребовали формально признать по существу латинское учение. Западная доктрина о двояком исхождении Святого Духа уже обсуждалась в одной из предыдущих глав, особенно в связи с деятельностью патриарха Григория II Кипрского и Влахернским собором (1285). Поэтому мы лишь в общих чертах обозначим аргументы и контраргументы сторон, которые не раз повторялись во Флоренции⁹¹⁴. Византийцы открыли дискуссию указанием на очевидный факт: дополнительная фраза, вставленная в Символ веры на латинском Западе, является незаконным изменением текста. Кроме того, Третий Вселенский собор в Эфесе четко постановил, что в Символ веры не должны вноситься никакие добавления. Как и в предыдущем случае, контраргумент основывался на том, что Эфесский собор запретил изменять не слова, а смысл; латинская вставка сущность Символа не меняла. Не сумев договориться о целесообразности вставки, стороны продолжали обсуждать саму доктрину. Латиняне, как обычно, возражали, уверяя, помимо всего прочего, что их понимание вставки не подразумевает наличия двух «Источников», или двух «Начал», исхождения Божества⁹¹⁵. Однако и в этом вопросе оставались одни лишь разногласия. Наконец византийские сторонники унии, стремясь выйти из безвыходного положения, предложили сосредоточиться на якобы существующем согласии святых отцов по данной проблеме. В конечном счете, заявляли они, если греческие и латинские святые были исполнены Духа Святого, то не могли ошибаться относительно Его исхождения. Их тринитарное богословие должно быть одинаковым, даже если они выражали его по–разному, на самом деле имели в виду одно и то же. Стало быть, исхождение a Filio тождественно исхождению per Filium. Обе формулы выражают одну и ту же догматическую истину. Поразительно, что эта крайне спорная аксиома (говоря богословским языком) в итоге была принята как выход из тупика.

Необходимо отметить, что Марк Евгеник считал изъятие латинской вставки из Символа веры главным условием подлинного объединения. Кроме того, для этого, безусловно, следовало отменить анафемы собора 1274 года против тех, кто долго отвергал ортодоксальность Filioque. Разумеется, ничего подобного в 1439 году не произошло. Повторим, что Флорентийский собор по большей части догматизировал латинскую традицию. В «Laetentur caeli» ясно сказано, что прибавление к древнему Символу веры было сделано Западной церковью «законно и мудро» (θεμιτώς те καί εύλόγως)⁹¹⁶. Это означает, что незаконная вставка канонически и догматически оправдывалась. С другой стороны, собор не обязывал христианский Восток эту вставку принять. И естественно, в определении, которое в конце концов подписали все, говорится, что Святой Дух исходит от Отца и Сына «как от одного Начала» («tanquam ab uno principio et unica spiratione»). Безусловно, опорой для такой трактовки послужило толкование греческой святоотеческой формулы per Filium сугубо в духе Filioque. Фактически собор повторил ошибку, которую в XIII веке совершил Иоанн Векк в полемике с Григорием II Кипрским. В конечном счете на Ферраро–Флорентийском соборе Filioque так и осталась неразрешенной богословской проблемой. Идея consensus patrum [согласия отцов Церкви], которую с таким воодушевлением восприняли сторонники унии, возможно, и помогла бы вывести ситуацию из тупика, но самой проблемы никогда бы не решила. Георгий Схоларий, который в итоге полностью принял богословские взгляды Григория II, впоследствии ясно и решительно выступал против принципа святоотеческого согласия, примененного на соборе⁹¹⁷.

Вопрос о власти в церкви на Флорентийском соборе обсуждался, пожалуй, не столь эмоционально и напряженно, как проблема Filioque, однако это нисколько не умаляет его значимости. Прежде всего, любое вероучительное положение о примате Рима представляло большой интерес для соборного движения. Итоговая резолюция о папской plena potestas, вероятно, нацелена именно против западного концилиаризма и ярого антипапизма Базеля⁹¹⁸. Во всех отношениях она составлена так, чтобы не только успокоить православных делегатов, но и дать отпор западному соборному движению. Это еще одна из ярких иллюстраций того, что атмосфера на Флорентийском соборе изначально определялась политическими соображениями. Участники собора неизменно «преследовали конкретные политические задачи»⁹¹⁹. Уния была нужна не только византийскому императору, но и папе. Последний стремился к признанию своего главенства, чтобы получить возможность бороться с Базелем. Действительно, на севере, в Базеле по–прежнему проходили протокольные заседания собора, без участия православных делегатов и папы. И хотя сам собор достаточно быстро перестали принимать всерьез, своего влияния он не утратил. К концу 1439 года собор даже сместил Евгения IV и избрал Феликса V (оказавшегося последним антипапой). С точки зрения Базеля Ферраро–Флорентийский собор несомненно был лжесобором.

С другой стороны, немаловажен тот факт, что вопрос о примате папы спешно обсуждался на нескольких последних заседаниях во Флоренции, непосредственно перед окончательным подписанием унии в июле. Византийские делегаты знали о Базеле, однако глубинный смысл происходившего на соборе их, похоже, совсем не интересовал. Во всяком случае, они не выступали с критикой той теории папской власти, которую выдвигали западные канонисты и апологеты папства. Вместо того чтобы сосредоточить внимание на обсуждении главных проблем, они молчаливо со всем соглашались⁹²⁰. А высказанные в итоге замечания выглядели оторванными от действительности, даже архаичными. Такое устроение Церкви, которое они стремились отстоять, что нашло отражение в итоговом определении 1439 года, было, несомненно, необходимо. Однако оно никак не соотносилось с реальной властью позднесредневекового папства.

Как говорится в документе, преемник Петра епископ Римский «сохраняет примат во всем мире», является «Викарием Христа» и «главой всей Церкви». Более того, он обладает «полной властью (plenam potestatem) пасти, направлять и управлять всей Церковью – как это содержится в деяниях Вселенских соборов и в святых канонах. Кроме того, мы возобновляем порядок, переданный в канонах, прочих достопочтенных патриархов: чтобы Константинопольский патриарх был вторым после Святейшего Римского понтифика, Александрийский – третьим, Антиохийский – четвертым и Иерусалимский – пятым, при сохранении всех их прав и привилегий»⁹²¹. Конечно, последних слов постановления в первоначальном латинском проекте не было. Они присутствуют только в византийском варианте. Это означает, что православной делегации под конец отчасти удалось внушить латинянам ряд своих идей. Однако эти условия корректной реализации примата Рима и прав четырех восточных патриархов, в сущности, ничего не меняли в том образе папской власти, который запечатлен в резолюции. Хотя заключительные слова, добавленные православными, довольно пространны и могли быть по–разному истолкованы латинянами, цельный образ папы, руководящего и управляющего всей Вселенской Церковью, достаточно ясен и конкретен. Фактически это «максималистское» толкование римского примата⁹²². Оно подтверждает вселенский характер юрисдикции папы, который византийцы, несомненно, стремились опровергнуть заключительными словами документа.

Напомним, что определение 1439 года о папской власти было направлено главным образом против западного концилиаризма. По сути, оно обозначило его конец. Флорентийский собор своим «непогрешимым документом» «Laetentur caeli» тихо покончил с независимостью и верховенством соборов⁹²³. Флоренция «самим фактом своего существования служила противовесом Базельскому собору и в итоге перевесила его, положив тем самым конец развитию соборного движения на Западе, угрожавшему изменить само устройство церкви. Великим достижением Флорентийского собора для Запада стало то, что он обеспечил победу папства в борьбе с концилиаризмом и сохранение традиционного церковного строя»⁹²⁴. Однако в противовес этому утверждению следует отметить, что менее чем через столетие великое «достижение» собора будет оспорено и отвергнуто протестантской Реформацией. В общем и целом, собор 1438–1439 годов принял не только учение о чистилище (вместе с индульгенциями), но и такую теорию папской власти, которая в 1517 году приведет Мартина Лютера и его последователей к отрицанию всей структуры постгригорианского папства.

В отличие от трех вероучительных определений – о папском примате, Filioque и чистилище, подробно изложенных в «Laetentur caeli», четвертый вопрос, об «обрядовых», или практических, различиях, затронут там весьма кратко. Касался он использования опресноков в латинской литургии. В этом отношении православная литургическая практика уже давно отличалась от латинской – для совершения Евхаристии православные использовали только полноценный квасной хлеб. Показательно, что в прошлом полемисты и Востока, и Запада считали подобное различие в обряде препятствием для единства. В результате появилось множество сочинений полемического характера. Аргументы и контраргументы – символические, христологические, реже исторические – звучали малоубедительно. Латиняне предпочитали исторические доводы. В частности, они утверждали, что коль скоро Тайная Вечеря была пасхальной трапезой, то там использовался неквасной хлеб. Однако византийцы обычно были непреклонны в этом вопросе. Высказывавшаяся иногда западными богословами точка зрения, согласно которой верны обе традиции – использование и квасного хлеба, и опресноков, – у византийцев вызывала удивление и тревогу. Отношение к опреснокам стало препятствием и в переговорах с армянами (которые тоже не использовали при совершении Евхаристии квасной хлеб и zeon, «теплоту»). Вероятно, армяне, так же как и латиняне, считали взгляды византийцев ограниченными и фанатичными. В целом объективности недоставало всем. Однако некоторые представители духовенства отказывались принимать подобную полемику всерьез. Во всяком случае, они не соглашались с тем, что любое узаконенное расхождение в обрядах способно породить раскол. Перефразируя слова, сказанные в XII веке Феофилактом Болгарским, презирать латинский обряд может лишь человек, не знающий церковной истории; единству церкви реально угрожают лишь те традиции, которые имеют вероучительное значение⁹²⁵. Флорентийский собор согласился с таким подходом. В результате каждая церковь сохранила свою практику. Согласно постановлению собора, при совершении таинства могут использоваться и квасной хлеб, и опресноки. Обе традиции признавались каноническими.

На Флорентийском соборе обсуждался еще один вопрос, связанный с Евхаристией. Тот факт, что в резолюции о нем нет ни слова, говорит лишь о том, что не удалось найти приемлемой для всех формулировки. Вопрос касался молитвы эпиклезы. Это была сравнительно новая причина для разногласий, которая, как и учение о чистилище, восходит к XIII веку. По существу она касалась взаимосвязи между реальными «установительными словами» [«приимите, ядите»] евхаристического канона и призыванием Святого Духа через эпиклезу⁹²⁶. Византийцы долго недоумевали, почему эта молитва содержится в православной литургии, но отсутствует в латинской мессе. На христианском Востоке утверждали, что преложение хлеба и вина совершается не одним лишь простым повторением установительных слов Спасителя, но и открытым призыванием Святого Духа в молитве эпиклезы. Для Востока эта проблема отнюдь не была спором о «формулах». Как заметил в XIV столетии св. Николай Кавасила, главная тайна Церкви (и соответственно каждое таинство) всегда совершается по молитве: «Нигде не говорится, чтобы с пересказывающими только какие–либо слова случалось что–либо подобное. Это традиция отцов, которую они приняли от апостолов и их учеников, что таинства совершаются молитвою; все таинства, как я сказал, и особенно святая Евхаристия»⁹²⁷. Византийцы не сомневались, что их литургическая практика полностью соответствует святоотеческому богословию таинств. Призывание Святого Духа за литургией, несомненно, столь необходимо, как и произнесение установительных слов.

Хотя провал собора во Флоренции уже очевиден из предыдущего анализа достигнутых там соглашений, в заключение нужно сделать несколько замечаний. Еще до того, как все эти странные «чудаковатые левантинцы»⁹²⁸ успели покинуть Флоренцию, западное духовенство (в том числе папа) пришло в замешательство. Ощущение, что почти ничего не удалось достигнуть, отчасти возникло от осознания того, что итоговое соглашение не годилось на роль того «непогрешимого документа», который требовался для воссоединения церквей. Определение об опресноках было «единственным признаком плюралистического и динамичного подхода в тексте, в остальном выстроенном в духе жесткого и отчетливого догматизма»⁹²⁹. Реакцию православного мира нетрудно предугадать, продемонстрировал ее прежде всего Марк Эфесский своим категорическим отказом подписать итоговые формулировки 1439 года. «Из протеста Марка Эфесского выросло все отрицание Флоренции, и явное, и неявное…»⁹³⁰ Иными словами, многие сочли соборное определение даже не компромиссом, но лишь уклончивым и двусмысленным документом, в принципе неспособным разрешить реальные противоречия. Собор так и не разобрался, что за вопросом о Filioque стоят два различных учения о Троице, и это, пожалуй, самый яркий пример его несостоятельности. Однако в то же время была предпринята попытка избежать любых дискуссий по поводу паламизма, и особенно вопроса о различии между сущностью и энергиями. Кроме того, при рассмотрении вопроса о чистилище юридическая модель «искупления», восходящая к Ансельму Кентерберийскому, фактически не обсуждалась и не сравнивалась со святоотеческим пониманием спасения как причастия Божеству и обожения. Сотериологические и антропологические аспекты этой проблемы просто были проигнорированы. Наконец, следует отметить, что идея consensus patrum, принятая собором, оказалась почти бесплодной. В большинстве случаев она лишь мешала обсуждению и ставила православных перед лицом лишь одного (как правило, латинского) из возможных вариантов решения. Во всяком случае, странно, что все спорные вопросы решались в пользу латинян и затем почти всегда формулировались в традиционных западных терминах. Но это не единственная причина того, что в переговорах византийцы редко занимали ведущую позицию. Не следует забывать, что они нуждались в военной и финансовой помощи, многие политики–унионисты действительно могли считать, что итоги собора «предрешены заранее»⁹³¹. Повторим, собор целенаправленно шел к решению вполне определенных задач. В отличие от аналогичных собраний в прошлом, условия его проведения были намного лучше. Однако провал Флорентийского собора служит подтверждением того, что даже переговоры не могут автоматически гарантировать успех в воссоединении церквей. Флорентийский собор стал настоящей трагедией, поскольку подлинной встречи двух традиций так и не получилось. Как уже отмечалось, «внутренние проблемы Запада даже не обсуждались. Это было неизбежным результатом отсутствия экклезиологического равновесия, вызванного длительным расколом Востока и Запада. А у восточной делегации не было ни богословской компетенции, ни необходимой информации, ни духовного мужества для рассмотрения действительно важных вопросов»⁹³².

Таким образом, единственным историческим достижением Флорентийского собора стало поражение, которое он нанес западному соборному движению. Конечно, для папства концилиаристский кошмар закончился только с изданием буллы «Execrabilis» (18 января 1460)⁹³³, запретившей оспаривать на соборах главенство папы. Однако этот запрет имел уже чисто символическое значение: соборное движение угасло еще к 1439 году с вырождением Базельского собора в самочинное сборище. Именно поэтому папа Евгений смог просто проигнорировать Базель, равно как и созвать собор в Ферраре. Несомненно, в дальнейшем помогло Евгению и явное уже стремление умеренных участников Базеля отделаться от своих более радикальных коллег. Но не менее значимым стало то, что Базельский собор отвергло большинство европейских правителей. В итоге решающим фактором оказалось, вероятно, именно отсутствие поддержки конституционалистских идей этого собора со стороны светских правителей; те предпочли иметь дело с политической силой в лице более привычного им папства, а не с радикальной программой соборного конституционализма Базеля. В итоге никаких шансов у этого собора не осталось. Естественно, это означало и исчезновение всякой возможности для реформ и конституционных преобразований в церкви. После 1430–х годов, как известно, папы вообще отказались от созыва соборов ради проведения преобразований, чтобы избежать попыток возрождения идей концилиаризма. Любой собор, способный поставить себя выше папы, фактически объявлялся вне закона. Понятно, что многие исследователи всегда будут считать Евгения IV спасителем папства от «угрозы» соборного движения. С одной стороны, ему удалось восстановить «традиционный» строй Латинской церкви. С другой стороны, он несет и ответственность за провал преобразований в церкви, ибо никакие реформы без соборов не возможны. «С точки зрения церковной истории переломный момент перехода от Средневековья к Новому времени пришелся приблизительно на середину XV столетия, когда Рим предотвратил реформу церкви, но в ответ вскоре получил Реформацию»⁹³⁴.