Глава X. L'eglise Apres Byzance⁹³⁵

В долгой истории церкви Ферраро–Флорентийский собор стал не столько вехой, сколько прологом к падению Константинополя, которое произойдет 15 лет спустя. Атмосфера собора, пронизанная политическими интересами, не располагала к подлинному диалогу и богословской открытости. Флорентийская формула не стала плодом встречи двух традиций – такое объединение церквей, за которым стояли различные небогословские мотивы, было изначально обречено на неудачу. Во всяком случае, и после собора оставалось немало причин для разобщения. Непоколебимая оппозиция унии, возглавляемая влиятельным митрополитом Эфесским, была настолько целеустремленной и пользовалась такой популярностью, что официальное провозглашение унии в Константинополе затянулось до 12 декабря 1452 года, – а шесть месяцев спустя город пал под натиском османов. И хотя все связи и контакты между двумя церквами полностью прекратились только после 1453 года, турецкое завоевание империи лишь подвело финальную черту под церковным расколом.

Героический конец византийского Константинополя во вторник 29 мая 1453 года тоже стал поворотной вехой. Безусловно, гибель столицы и самой империи окутана атмосферой неизбежности и безысходности: как политическая сила православная Византия, богозданная ойкумена с одиннадцативековой историей, прекратила свое существование. Тектонические изменения, вызванные турецким натиском, имели, бесспорно, вселенский характер. Действительно, день падения Константинополя нередко считается датой окончания Средневековья и начала Нового времени. При всей условности этого отсчета не нужно забывать, что для восточнохристианского мира 1453 год имел совершенно иное и более глубокое значение. «Для греков, непосредственно вовлеченных в эти события, турецкое завоевание положило начало второму длительному периоду Средневековья»⁹³⁶. В результате победы османов весь христианский Восток впервые оказался под властью исламской цивилизации; такие попытки начали предпринимать еще арабы в VII веке, однако реализовались они лишь в XV столетии. Правда, претензии ислама на мировое господство как в VII, так и в XV веках закончились неудачей. Но в отличие от арабов туркам удалось продвинуться вглубь христианской Европы. Их агрессивное мусульманское государство останется великой державой и в эпоху Нового времени. По крайней мере, с начала XVI века западноевропейские государства неизменно учитывали турецкую империю в расстановке политических сил; турки были угрозой и как ближайшие соседи, и как доблестные воины. К середине XVI века, благодаря протестантской Реформации, турки обосновались на Балканах и Ближнем Востоке еще прочнее, чем в предыдущем столетии.

Стоит повторить, что окончательная победа турок прямо связана с предшествовавшим движением крестоносцев. Наступление османов на Запад можно в целом считать ответной реакцией на двухсотлетнюю войну крестоносцев с исламом. Именно латинская колонизация способствовала зарождению среди арабов и турок чувства вражды и ненависти к Западу⁹³⁷. Однако решающим фактором победы османов стало ослабление Византии в результате крестовых походов. Если бы после IV Крестового похода империи удалось восстановить свою силу и территориальную целостность, вряд ли турки смогли бы столь легко продвинуться в Малую Азию и на Балканы. После падения Акры (1291) Запад словно перестал замечать турецкую угрозу, немедленные и решительные ответные шаги с его стороны были редкостью. А после битвы на Косовом поле (1389) положение византийского имперского универсализма стало безнадежным. Хотя в ходе этого сражения турецкий султан был убит, но сербы потерпели поражение, и империя оказалась окруженной со всех сторон. Контрнаступления Запада – под Варной (1444), которое состоялось вскоре после Флорентийского собора, и ранее под Никополем (1396) – окончились сокрушительными поражениями. Западная Европа просто не имела возможности организовать длительный крестовый поход против мусульман. И хотя Запад был встревожен продвижением османов в Центральную Европу, судьба погибающей Византийской империи его беспокоила мало. Спасение православной Византии от турецкого владычества не было вопросом первостепенной важности. Тем самым сомнения ряда византийских правителей относительно западной военной помощи полностью оправдались. В любом случае, Запад скорее стремился возродить Латинскую империю, чем помочь хрупкому Византийскому государству.

То, что случилось 29 мая 1453 года, потрясло православных христиан по всему миру, но этого нельзя сказать о Западе. Печаль европейцев во многом была отстраненной, даже лицемерной, и вскоре все их внимание переключилось на свои, насущные задачи и проблемы.

В западной культуре намечались глубокие перемены, которые, среди прочего, были следствием возрождения греко–римской гуманистической традиции в Северной Италии. Накануне падения Византии в Европе зарождалась блестящая в культурном отношении и самоуверенная эпоха: Основывая иностранные колонии и империи (с экспансией на другие континенты), Запад вновь приобрел уверенность в собственных силах, чувство гордости и самонадеянности, которое не смогли поколебать даже разрушительные последствия Реформации. Эти перемены стали первыми признаками секуляризации, которая впоследствии охватит всю Европу. Затронет она и Западную церковь. Во всяком случае, духовная пустота, которая в целом ощущалась в Римской церкви в эпоху Ренессанса, предвещала грядущее обмирщение. Папство все больше превращалось в одно из итальянских княжеств (с теми же распущенностью нравов, коррупцией и вовлеченностью в сугубо местную политику). Наконец, папы стали щедрыми покровителями искусств – живописи, ваяния и зодчества. Вскоре папа действительно стал вести себя как светский правитель, затевая военные кампании, участвуя в дипломатических альянсах и активно содействуя распространению идей гуманизма. Принимая во внимание этот духовный вакуум, легче понять первую реакцию папства на деятельность Лютера.

Еще одной характерной чертой церковной жизни Запада после Флорентийского собора стало прямое господство правителей Европы над «своими» структурами церкви и духовенством. Столь широкие полномочия они, по сути, получили в награду за то, что поддержали суверенитет папы в борьбе против соборного движения и реформы в церкви. Разумеется, светские монархи не упускали возможности эксплуатировать и папство, в буквальном смысле наживаясь на том, что понтифик искал у них защиты и покровительства. Установление монаршего контроля над de facto уже национальными и территориальными церквами заведомо означало, что папа и король договорились и о разделении между собой всех церковных доходов. Наконец, только такой светский правитель мог стать преградой для антипапского движения, которое нашло выражение в Великом [Западном] расколе и концилиаризме. Победа папства на Флорентийском соборе не была окончательной, и, чтобы закрепить ее, Рим был вынужден пойти на все эти уступки, которые дорого обошлись церкви. Однако активность возрожденного папства не ограничивалась отношениями со светской властью. Необходимые и желанные реформы так и не были реализованы. Несмотря на единую позицию, достигнутую в Констанце, никаких полномасштабных преобразований не последовало. Соборное постановление «Frequens», предписывавшее проводить соборы каждые десять лет, после Флорентийского собора было забыто, что, конечно, имело фатальные последствия. Страх римского понтифика перед соборами долгое время определял всю ситуацию в церкви, даже после выступления Мартина Лютера в 1517 году. Не раз доказывалось, что если бы преобразования, предложенные Тридентским собором (1545), были приняты еще раньше, в Констанце (1414), то, возможно, не было бы и протестантской Реформации.

Повторим, что достижения многих ренессансных гуманистов, протестантских реформаторов, европейских мореплавателей и первооткрывателей были важными признаками рождения новой эпохи на Западе. Однако в истории православного мира поствизантийский период оказался тяжелой и мрачной страницей. Но хотя Византийская империя как политическая сила проиграла свою битву за выживание в 1453 году, православному христианству удалось выстоять. Территориальные границы империи начали сужаться задолго до падения Константинополя, но это не влекло за собой утраты церковной юрисдикции. Духовная власть и авторитет церкви сохранялись на прежнем уровне, к XIV столетию патриарх контролировал регионы, на которые империя уже давно утратила все права. Кроме того, выживанию церкви после 1453 года способствовали сами турки. Не прошло и года после падения империи, как был избран новый патриарх; и хотя великий собор Святой Софии, это «небо на земле, второй рай»⁹³⁸, был превращен в суннитскую мечеть, возведение нового патриарха на престол турецким султаном совершилось в другой святыне – в церкви Святых Апостолов (6 января 1454 года). Султан Мехмед II предпочел видеть на этом высоком посту Георгия Схолария (принявшего имя Геннадия II). Привилегии и обязательства, данные султаном новому патриарху, были призваны укрепить растущий авторитет церкви Константинополя⁹³⁹. Геннадий II Схоларий (а вслед за ним – его преемники) фактически стал духовным главой всех христиан, пребывавших под владычеством Османской империи. Все православные христиане Малой Азии и Балкан, несмотря на этнические и языковые различия, рассматривались в качестве единой нации, или «миллет», и перешли под непосредственную власть патриарха⁹⁴⁰. Благодаря такой этнархической системе (своего рода конфессиональному делению, к которому прибегали турки для решения проблемы национальных меньшинств) церковь не только восстановила свое материальное существование и каноническую структуру, но и расширила свою юрисдикцию.

Не станем возвращаться к обширной дипломатической деятельности Вселенского патриархата на всем протяжении существования Православного Содружества до 1453 года, о ней мы уже говорили. Гибкость политики и щедрость патриархата по отношению к славянским Церквам (не говоря о стремлении продолжать вселенскую миссию церкви) также повысили его авторитет сразу же после падения Константинополя. Хотя несколько важных событий периода позднего Средневековья и повлияют на эти отношения, власть константинопольской кафедры как признанного верховного центра православного христианства никогда не ставилась под сомнение и всерьез не оспаривалась. Необходимо подчеркнуть, что это касалось и отношений с Русью – великой наследницей византийской цивилизации и единственной православной державой, которая осталась независимой после 1453 года. Правда, после Флорентийского собора Киевская митрополия, с 988 года подчинявшаяся Византии, внезапно отказалась от своего зависимого статуса, и к концу Средневековья Русская церковь действовала уже совершенно самостоятельно⁹⁴¹. Однако многовековые связи Руси с византийской матерью–Церковью не нарушались никогда. Константинополь по–прежнему почитался первейшим и главным духовным центром, что видно и на примере событий, связанных с установлением патриаршества в Москве в 1589 году⁹⁴². То же можно сказать и относительно единства и самобытности православия на Балканах, что было обусловлено сохранением в бывших имперских владениях византийского культурного наследия. Оно не исчезло вместе с крушением империи, но осталось мощным фактором в жизни православных христиан по всему миру. Выдающийся румынский византинист Николае Иорга даже назвал свое исследование по истории Балканского региона в постсредневековую эпоху «Византия после Византии» («Byzance apres Byzance», 1935). Историки всех стран по сей день используют название этого фундаментального труда для обозначения культурного и религиозного инобытия Византии в период турецкого владычества.

Хотя церковь продолжала существовать, мрачные столетия османского пленения не оставляли надежд. В целом последствия упадка, деморализации и дискриминации, которые испытала на себе и Церковь (не говоря о растущем невежестве и нестабильности), были ужасающими. В частности, национальные меньшинства в турецком государстве не могли и мечтать о равноправии. Немусульмане были обречены на низшее положение в обществе, связаны бесчисленными запретами и ограничениями. Как миссионерская пропаганда, так и интеллектуальная деятельность в новом исламском окружении стали невозможными, они были Строго запрещены – и потому остались в прошлом. На первый план вышла проблема выживания. В такой ситуации, конечно, не могло быть и речи о плодотворном развитии богословской мысли. До недавнего времени было принято считать, что православное богословие впервые замкнулось в жестких рамках традиционализма именно в поздневизантийский период, когда огонь святоотеческой мысли вспыхнул в последний раз и угас. Однако с учетом новейших достижений византинистов в изучении трудов св. Григория Паламы, духовного опыта афонского монашества и богословских направлений конца XIII столетия, при патриаршестве Григория II Кипрского и Афанасия I, подобные школьные штампы не выдерживают никакой критики. Оборонительная позиция и жесткий богословский консерватизм, если не сказать – полный упадок, проявились не до, а после падения Константинополя⁹⁴³. На протяжении столетий после 1453 года сохранение и выживание представляли собой куда более насущную проблему, нежели развитие богословия.

Продолжительное «второе Средневековье», начавшееся для христианского Востока в 1453 году, в то же время позволило сохраниться византийскому наследию. Православная монашеская мистика и вся созерцательная традиция исихазма, не говоря о византийском богослужебном чине и его богатстве, вдохновляли духовенство, равно как и мирян, на всем протяжении затяжных «турецких сумерек». Без духовного руководства, монашеского подвижничества и сокровищницы православного Предания в целом им было бы трудно или вообще невозможно существовать. Оказалось, что та же самая традиция, которая оберегала и питала духовное единство Византийского Содружества на протяжении эпохи, которую охватывает данный том, помогла защитить и поддержать православие и позднее, вплоть до XX столетия. Церковь сумела пережить это мрачное время не благодаря богословию (пребывавшему тогда в «западном пленении», по выражению прот. Георгия Флоровского), но благодаря духовной традиции своих монастырей, литургии и таинствам.