а) Преобразование Петром Великим высшего управления Русской Церкви и установление им государственной церковности принципиально изменили как взаимоотношения между государством и Церковью, так и личное отношение императора к Церкви на последующие двести лет существования петровской империи.

Реформы Петра Великого, рассматриваемые в целом, привели к европеизации и секуляризации империи: жизни народа и в особенности взглядов верхушки общества. Историками, начиная с С. М. Соловьева²⁵³, установлено, что петровские реформы коренились в устремлениях, проявившихся уже в Московской Руси XVII столетия. Действительно, церковная реформа, затронувшая в сущности только высшее звено церковного управления, была необходима, однако не в той форме, в какой она была проведена. Церковная жизнь требовала гораздо более глубоких усовершенствований, и ее недостатки никак нельзя было отнести на счет патриаршего строя. Но Петра волновали не столько недостатки, имевшие место в церковной жизни, сколько опасность двоевластия, каковую, по его мнению, таило в себе патриаршество. Петр полагал, что возможно предотвратить эту опасность путем создания Духовной коллегии. Коллегиальное управление, столь высоко ценившееся Петром, само по себе не могло произвести принципиального изменения в отношениях между Церковью, государством и монархом. Не будь «Духовный регламент» документом чисто государственного законодательства, до возникновения государственной церковности дело бы не дошло. С того момента, как «Регламент» стал законодательной основой высшего управления Русской Церкви, последняя превратилась в часть Российского государства, а Святейший Синод стал государственным, а не собственно церковным учреждением.

П. В. Верховской так характеризует отношения между государством и Церковью в Московской Руси: «В московскую эпоху, при самобытности традиционной власти патриарха, при тождестве целей Церкви и государства, существовало двоевластие (диархия. – И. С.) царя и патриарха, простиравшееся в равной мере на все государство»²⁵⁴. Принимая такую формулировку, мы не должны, однако, идеализировать отношения между двумя властями или утверждать, что эти отношения были неизменно гармоничными. Но до установления государственной церковности, несмотря на эпизодическое вмешательство великих князей и царей в церковные дела, несмотря на все коллизии между обеими властями (например, между Иваном IV и митрополитом Филиппом или царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном)²⁵⁵, Церковь всегда сохраняла свое почетное место в государстве. Это место было несравнимо с положением какого-либо административного ведомства. Государственной власти (царю) никогда не приходила в голову мысль – и это очень важно, – что Церковь находится в подчиненном положении или что ее можно поставить в такое положение, как это сделала петровская реформа. Вмешательство светских властителей – царей в жизнь Церкви находилось в рамках отношений между Церковью и государством, существовавших в Византии²⁵⁶, и основывалось не столько на правовых притязаниях, сколько на религиозных взглядах на обязанности православного царя по отношению к Церкви. Византийская основа, подкрепленная собственно русскими представлениями, т. е. тесным сплавом трезвого учения игумена Иосифа Волоцкого и мессианских взглядов монаха Филофея («Москва – третий Рим»), оставалась непоколебленной, несмотря на отдельные инциденты. Традиционность религиозного сознания в Московском государстве находила себе выражение в двух фактах: с одной стороны, царское самодержавие, не регулировавшееся никакими писаными законами вплоть до XVIII в., было фактически безгранично; с другой стороны, в своем отношении к Церкви самодержавие было стеснено рамками, которые инстинктивно осознавались и уважались всеми, начиная с царя и кончая последним верующим²⁵⁷. Этот психологический момент укреплял гармонию диархии и удерживал от попыток юридически зафиксировать подчинение Церкви государству, более того, такая фиксация была излишней.

б) При Петре Церковь с самого начала оказалась перед лицом государственной власти, которая не только сознавала себя неограниченной, но и вполне обдуманно, с железной последовательностью, даже в мельчайших деталях, реализовала эту неограниченность в своей политической деятельности. Вот как это формулирует В. Н. Латкин: «Не рискуя ошибиться, можно назвать Петра первым русским государем, обладавшим действительно самодержавной властью и провозглашавшим ее не только в теории, как Иоанн IV, но и пользовавшимся ею на практике»²⁵⁸. Воля и приказ императора в виде указа становятся единственным источником позитивного права во всех областях государственной и общественной жизни, что впервые выражается законодательно в Воинском уставе 1716 г.: «Его Величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять»²⁵⁹. Самодержавие, которое со времени Петра можно назвать абсолютизмом, сознавая себя вполне неограниченным, делает из этого вывод и применительно к Церкви, законодательно подчинив ее власти абсолютного монарха и сделав ее, таким образом, государственной Церковью. Узаконение этого положения осуществилось изданием в 1721 г. «Духовного регламента». Его автор, Феофан Прокопович, во введении объясняет преобразование высшего церковного управления и учреждение Духовной коллегии тем, что «монархов власть есть самодержавная, которым повиноватися Сам Бог за совесть повелевает… Христианский государь, правоверия же и всякаго в Церкви святей благочиния блюститель… благоволил уставити и Духовное коллегиум»²⁶⁰. Но этих кратких разъяснений было, конечно, недостаточно, чтобы оправдать идею, столь чуждую старомосковским традициям. Поэтому Феофан был вынужден написать еще²⁶¹фан пытается доказать, что «христианские государи» обладают также духовной властью и могут употреблять ее по отношению к Церкви: «Могут государи епископами народа, себе подданнаго, нарицатися. Имя бо епископ значит надсмотрителя… Государь, власть высочайшая, есть надсмотритель совершенный, крайний, верховный и вседействительный, то есть имущий силу и повеления, крайняго суда, и наказания над всеми себе подданными чинами и властьми, как мирскими, так и духовными»²⁶². В другой, более известной своей работе – «Правда воли монаршей», вышедшей в 1722 г. и написанной главным образом с целью оправдать закон от 5 февраля 1722 г. о праве государя назначать престолонаследника²⁶³, Феофан говорит: «Может монарх государь законно повелевати народу не только все, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и все, что ему ни понравится; только бы народу не вредно и воли Божией не противно было». Таким образом, Феофан развивает положения, которые высказал в «Розыске историческом». Обоснование такого рода обширной монаршей власти он видит в том, что «народ правительской воли своей совлеклся пред ним и всю власть над собою отдал ему, и сюда надлежат всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребление платья, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях, и прочая, и прочая, и прочая»²⁶⁴.

Поскольку эти сочинения Феофана впоследствии сыграли определяющую роль в сложении отношений между государством и Церковью, то важно не только данное в них обоснование абсолютной власти монарха, но также и то, что Феофан избегает выражений «православный царь» или «православный монарх». Он говорит только о «христианском государе» или «христианском монархе», не акцентируя принадлежности российского самодержца к православной вере и православной Церкви. Эту особенность терминологии Феофана нельзя объяснить тем, что он находился под влиянием тех западных теорий естественного права, в которых Божественное происхождение монаршей власти постулируется вне зависимости от того или иного вероисповедания. Ведь известно, что Святейший Синод при Петре I, т. е. в 1721–1725 гг., ведал не только делами православной Церкви, но и других христианских вероисповеданий и даже нехристианских религиозных общин²⁶⁵. Святейший Синод был задуман как коллегия, управляющая религиозными делами всех подданных в равной мере. Это соответствовало взглядам и Петра, и Феофана, который рассуждал скорее как государственный деятель, нежели как православный епископ. С психологической точки зрения здесь была допущена ошибка. Уже при чтении «Духовного регламента», как замечает П. В. Верховской, создавалось впечатление, что Петр объявил себя «председательствующим Святейшего Синода» или просто «главою Церкви»²⁶⁶. Хотя с таким толкованием вполне согласиться нельзя, бесспорно одно – подобные представления имелись, особенно в кругах старообрядцев. Для церковной иерархии и для всего верующего народа это было тем более неприемлемым, что царь именовал себя просто «христианским государем», а не «православным царем» или «православным императором». В религиозных взглядах народа образовалось роковое противоречие, что могло иметь последствия государственно-политического характера. Вопрос о принадлежности монарха к православной Церкви отныне стал политической проблемой. Это видно по законам, издававшимся от Екатерины I до Николая I. В этот период государи делали попытки сгладить образовавшуюся трещину, всячески подчеркивая свою принадлежность к православной вере и православной Церкви. Будучи обязаны к тому законом, они публично как «православные государи» испрашивали себе благословения на царствование у православной Церкви, чтобы тем самым легитимировать свое правление в глазах народа.

До самой кончины Петра Великого 28 января 1725 г. так и не последовало ни какого-либо официального разъяснения со стороны государственной власти, ни нового сочинения Феофана, в которых бы шла речь об отношении монарха к Церкви. Следовательно, оставалось в силе положение, что император всероссийский правит как «христианский монарх». Его личная принадлежность к православной вере и связь его власти с идеей «православного царя», существовавшая в Московской Руси, в официальных документах нигде не отмечена.

Преемницей Петра на престоле стала его супруга Екатерина I (28 января 1725 г. – 6 мая 1727 г.), избранная «правительствующими персонами» и гвардией²⁶⁷. Она и ее окружение, очевидно, уже понимали необходимость решительно рассеять сомнения относительно принадлежности царя к православной Церкви, которые возникли в народе в первую очередь под впечатлением сочинений Феофана. В своем завещании 1727 г. Екатерина I повелела: «Никто никогда российским престолом владеть не может, который не греческаго закона»²⁶⁸. Петр II (7 мая 1727 г. – 18 января 1730 г.), сын несчастного царевича Алексея, равно как и его приближенные, был так тесно связан с консервативной церковно-оппозиционной «старорусской партией», что в его православности не могло быть и тени сомнения. Совсем иначе обстояло дело с императрицей Анной Иоанновной (19 января 1730 г. – 17 октября 1740 г.). Она была выдана замуж за протестанта, герцога курляндского, и провела почти двадцать лет в немецко-протестантском окружении. Неудивительно поэтому, что уже в первых параграфах так называемых кондиций 1730 г. Анне предъявлялось требование исповедовать («содержать») православную веру и распространять православие²⁶⁹. После объявления 25 февраля 1730 г. о своем «самодержавии» Анна постоянно была обеспокоена настроением духовенства, и не раз в своих указах требовала от Церкви ежегодных молебнов о своем «богоугодном правлении». Ее Тайная канцелярия жестоко преследовала всех духовных лиц, которые не совершали таких молебнов. Кроме того, все духовенство обязано было в письменном виде клятвенно подтвердить свою верность императрице²⁷⁰.

В манифесте по поводу восшествия на престол императрицы Елизаветы (25 октября 1741 г. – 25 декабря 1761 г.) нет никаких заверений в ее принадлежности к православию²⁷¹. Этой «второй Пульхерии» и защитнице Церкви, как называл ее консервативный Ростовский митрополит Арсений Мацеевич, не было нужды доказывать свое правоверие, настолько ее церковность и преданность Церкви были очевидны каждому ее современнику.

В манифестах императрицы Екатерины II (28 июня 1762 г. – 6 ноября 1796 г.) упоминания о ее «православии» и ее усердии в делах православной веры занимают большое место²⁷². На то у нее были веские причины. Во-первых, она хотела подчеркнуть различие между религиозной индифферентностью Петра III, его склонностью к протестантизму и пренебрежительным отношением к жизни Русской Церкви, с одной стороны, и своим правоверием – с другой²⁷³. Во-вторых, умная императрица полагала, что важно напоминать о своей принадлежности к православию и с психологической точки зрения для большего влияния на народное сознание²⁷⁴. Вот почему в манифесте от 28 июня 1762 г. по поводу восшествия Екатерины II на престол подчеркивается не государственно-политический, а религиозный момент: «Всем прямым сынам отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналася самым делом, а именно: закон наш православный греческий перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что Церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона»²⁷⁵. Коронация Екатерины II произошла 22 сентября, так же скоро, как и Анны Иоанновны, ибо эта церемония обеспечивала новой императрице церковное благословение. Да и в манифесте от 7 июля 1762 г. с объявлением о предстоявшей коронации перемены на престоле и устранение от власти Петра III снова оправдывались религиозным долгом: этого от «Нас самая должность в рассуждении Бога, Его Церкви и веры святой требовала… для чего Он, Всевышний Бог, Который владеет Царством и, кому хочет, дает его, видя праведное и благочестивое оное наше намерение, самым делом так оное благословил»²⁷⁶. Екатерина II, конечно, знала, как высоко ценил народ благочестие императрицы Елизаветы, и потому стремилась продемонстрировать и свое собственное. Так, тотчас после коронации она совершила паломничество в старинный и высоко почитавшийся народом Троице-Сергиев монастырь и в дальнейшем никогда не пренебрегала участием в церковной жизни. Своему сыну, будущему императору Павлу I, она назначила в учителя архимандрита Платона Левшина, позднее ставшего митрополитом Московским, для того чтобы юный престолонаследник воспитывался в духе православия²⁷⁷.

Итак, наружно Екатерина делала все возможное, чтобы доказать свою тесную связь с Русской Церковью. Она называла себя даже «chef de l’Eglise grecque» [начальницей Греческой Церкви (фр.)] или «chef de son Eglise» [начальницей своей Церкви (фр.)]²⁷⁸. Однако в этом названии не следует искать византийских или старомосковских представлений о правах царя по отношению к Церкви. Оно было лишь выражением фактических отношений государыни не столько даже с Церковью как таковой, сколько с Синодом и церковной иерархией. Только их и имела в виду церковная политика императрицы. При Екатерине II церковная реформа Петра Великого стабилизировалась в форме устойчивой системы государственной церковности. Серьезным препятствием на пути окончательного сложения этой системы поначалу явилось дело митрополита Арсения Мацеевича (1763), впрочем, препятствие это Екатерина ловко устранила, прибегнув к ложным обвинениям в адрес Арсения. После этого церковное управление оказалось полностью в руках императрицы²⁷⁹. Теперь, после своей победы, ей уже нечего было бояться Церкви, силы которой были подорваны церковной реформой Петра и особенно постоянным давлением на нее со стороны светской власти при Анне Иоанновне. По словам современников, страха перед возможной борьбой «двух властей» уже не было²⁸⁰. Если прежде вмешательство светской власти в жизнь Русской Церкви часто носило грубый, насильственный характер, то Екатерина, будучи талантливой правительницей и хорошим дипломатом, сумела привести отношения между государством и Церковью в систему, которая придала наконец петровской реформе стабильность.

Общеизвестно, что император Павел I (1 ноября 1796 г. – 11 марта 1801 г.) был человеком религиозным и не чуждым мистицизма. С этим мистицизмом были тесно связаны и его представления о царской власти. Еще наследником престола он записал в своем дневнике: «Первый закон государя – это выполнение всех законов. Выше его лишь две власти – Бог и закон… Что касается подданных, то их первый закон, установленный как религией, так и природой и разумом, – это закон послушания. Поэтому они должны бояться и почитать своего государя, потому что он есть отображение Всевышнего»²⁸¹. Имеются достоверные сведения о том, что во время церемонии коронации Павел I не пожелал принять святое причастие из рук митрополита, а, подойдя к престолу, причастился сам, как участвующий в богослужении священник²⁸².

Все это ясно показывает, что Павел I придавал императорской власти преувеличенное значение, более того – воспринимал ее религиозно-мистически. В Акте о наследии престола от 5 апреля 1797 г. содержится определение: русский император является «главою Церкви», хотя и сомнительно, чтобы оно имело то значение, какое ему часто придают. В Акте о наследии престола читаем: «Когда наследство дойдет до такого поколения женского, которое царствует уже на другом престоле, тогда наследующему лицу предоставляется избрать веру и престол и отрещись вместе с наследником от другой веры и престола, если таковый престол связан с законом (т. е. с определенным вероисповеданием. – Ред.), для того что государи российские суть главою Церкви, когда же отрицания от веры не будет, то наследует то лицо, которое за сим будет по порядку»²⁸³. Таким образом, по закону от 5 апреля 1797 г. требовалось, чтобы престолонаследник Российской империи принадлежал к православной Церкви. Непринятие же православного вероисповедания было равнозначно отказу от российского трона и приводило к утрате права престолонаследия. Далее, из того же закона явствует, что претендент на престол, который уже является государем какого-либо другого государства, но принадлежит к православной Церкви, не теряет своих прав на российский престол и отказ от трона, которым он уже обладает, для него необязателен. Это важный факт, так как он характеризует своеобразие воззрений Павла I, в которых религиозный момент преобладал над государственно-политическим.

Прежде чем перейти к рассмотрению тех толкований, которые давались закону от 5 апреля 1797 г. в российском государственном праве и законодательстве, следует заметить, что вышеприведенная формулировка этого закона о русском императоре как «главе Церкви», по нашему мнению, является не постулатом, а констатацией. Этот закон определяет принадлежность русского императора к православной Церкви не столько de jure, сколько de facto и в этом смысле повторяет завещание Екатерины I.

Прежде всего нужно сказать о проектах конституции и законов эпохи Александра I (12 марта 1801 г. – 19 ноября 1825 г.). Хотя они и не были осуществлены, из них видно, каким представлялось их авторам в то время положение императора по отношению к Русской Церкви и как прочно держались представления о взаимоотношениях между государственной властью и Церковью, идущие от Петра Великого. 28 февраля 1804 г. Сенат получил высочайший указ об образовании Комиссии по составлению законов. Этот указ появился в результате доклада министра юстиции государю, в котором содержался и план предполагавшихся законов. Хотя в этом докладе министра говорилось среди прочего и о специальной духовно-гражданской комиссии, но в самом плане нет ничего, что относилось бы к вере или Русской Церкви²⁸⁴. По-видимому, в связи с этим планом в 1804 г. был создан Проект Основных законов Российской империи. Его автор, барон Г. А. Розенкампф, писал по-немецки, и этот первоначальный текст затем был весьма неточно переведен на русский язык. В первой главе Проекта (§ 1) рассматривается вопрос «О православной вере» и устанавливается: «Православная греко-российская вера есть господствующая во всей империи. Она основана на Священном Писании и на учении святых отец». Для нас важен § 10, в котором говорится об императорской власти: «Der Kaiser als Alleinherrscher ist zugleich das geistliche Oberhaupt des Staates» [император как единодержавный правитель есть в то же время духовный глава государства (нем.)], что в русском переводе звучит так: «Император есть верховный правитель всего государства и глава Церкви». Если у Розенкампфа во всех параграфах, трактующих вопросы веры (§ 1–11), чувствуется некоторый налет протестантизма, то русский перевод ориентируется на традиции XVIII столетия и Акт о наследии престола Павла I²⁸⁵.

В 1808 г. было издано сочинение М. М. Сперанского (1772–1839), тогдашнего личного статс-секретаря императора Александра I, под названием «Введение к уложению государственных законов»²⁸⁶. В этом законодательном проекте Русская Церковь не упоминается ни разу и вообще нет речи об отношениях государственной власти с теми церковными учреждениями, в руках которых находилось религиозное окормление большей части российских подданных. В 4-й главе «О разумении законов в правах подданных» русский народ подразделяется на три класса, но о духовенстве, которое уже в то время было довольно многочисленно, при этом нет ни слова. В своем проекте Сперанский полностью обходит молчанием Церковь и все, что с нею связано. Факт этот объяснить крайне трудно, тем более что сам Сперанский не был ни вольнодумцем, ни врагом Церкви.

Конституционный проект Н. Н. Новосильцева (1761–1836) от 1819 г. – «Государственная уставная грамота Российской империи» («La Charte Constitutionnelle de l’Empire de Russie») ясно определяет позицию российского императора по отношению к Церкви и взаимоотношения между государством и Церковью²⁸⁷. Статья 20 гласит: «Как верховной глава Греко-Российской Церкви, государь возводит во все достоинства духовной иерархии». Управление Церковью рассматривается в статье 45 О главном управлении духовных дел и народного просвещения. Другими словами, проект Новосильцева исходит из тогдашнего положения дел, т. е. существования так называемого Двойного министерства, созданного 17 октября 1817 г. Далее в статье 78 говорится: «Православная греко-российская вера пребудет навсегда господствующею верою империи, императора и всего императорского дома. Она непрестанно будет обращать на себя особенную попечительность правительства, без утеснения, однако ж, свободы всех прочих исповеданий. Различие христианских исповеданий не производит никаких различий в правах гражданских и политических». Согласно статье 79, духовенство всех вероисповеданий без исключения находится под «покровительством» и под «надзором» правительственных законов. Отсюда следует, что в проекте Новосильцева, несомненно, принят во внимание закон от 5 апреля 1797 г. Автор называет императора «верховным главою Церкви» и требует «навсегда» принадлежности государя к православной вере.

При императоре Николае I (19 ноября 1825 г. – 18 февраля 1855 г.)²⁸⁸ в 1832 г. была наконец произведена кодификация законов Российского государства – создан Свод законов Российской империи. Свод имел большое юридическое и практическое значение и для Русской Православной Церкви. Во-первых, он узаконил установившиеся отношения между государством и Церковью. В разделе «Основные законы», в 1-м томе Свода, уточнялось отношение русского императора как носителя самодержавной власти к господствующему вероисповеданию и к управлению Церкви. Церковное управление было четко выделено из общего комплекса государственного управления как особый институт, получавший свое законное основание. Во-вторых, в различных томах Свода фиксировались права и обязанности духовенства, которое рассматривалось как особое сословие.

Дадим краткий анализ новых Основных законов. Статья 41 содержит определение о принадлежности русского царя к восточно-православному вероисповеданию. Статья 40 объявляет Восточно-православную Церковь господствующей Церковью в Российской империи. Статья 41 опирается на «Духовный регламент», завещание Екатерины I 1727 г. и на закон от 5 апреля 1797 г. Для того чтобы у подданных не оставалось сомнений в том, что царь исповедует православную веру, закон предписывает священное коронование восходящего на престол государя через святое миропомазание по чину православной Церкви (ст. 35). Публичное (во всеуслышание) произнесение венчаемым монархом Никео-цареградского Символа веры (примечание к статье 36) и торжественное обещание, облеченное в форму молитвы, править и судить по заповедям Господним составляют основу обязанностей и прав императора по отношению к Церкви. Принципиальное значение имеет статья 42: «Император яко христианский государь есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния». Это положение заимствовано непосредственно из «Духовного регламента». И только в примечании к этой статье читаем: «В сем смысле император в Акте о наследии престола 1797 г. апр. 5 именуется главою Церкви»²⁸⁹.

Отсюда видно, что составители Свода законов от 1832 г. не решились придать известной формуле Павла I силу прямого закона: она приводится только в виде толкования одной из статей. Подобная формула в самом тексте закона, разумеется, четко определила бы положение императора «intra Еcclesiam» [внутри Церкви (лат.)] и «supra Еcclesiam» [над Церковью (лат.)] и устранила все неясности, но это было бы равнозначно провозглашению в России цезарепапизма, чего, конечно, никто не хотел. По-видимому, такого рода соображения и побудили М. М. Сперанского (возглавлявшего работу над Сводом законов. – Ред.) привести эту формулу 1797 г. только в качестве примечания. Впоследствии разъяснение этого вопроса доставило много затруднений специалистам по государственному и церковному праву.

Статья 45 гласит: «В управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного». В отличие от прочих статей, которые касаются церковных дел, и от статьи 1 (о сущности российской императорской власти) мы находим здесь выражение «самодержавная власть», тогда как император в качестве носителя этой власти не упоминается, как того, казалось бы, требовала логика. Такая формулировка была выбрана на случай передачи трона по женской линии. Но, может быть, сыграло свою роль также то соображение, что выражение «глава Церкви» фигурировало не в самой статье 42, а лишь в примечании.

в) Положение Церкви, как оно было принято и санкционировано Сводом 1832 г., не воспринималось русским народным сознанием как окончательное. Для широких народных масс император по-прежнему оставался «царем», хотя уже и не в той мере, как «православный царь» допетровской Московской Руси.

Но о «богоугодной царской власти» говорили и писали не только националистически и монархически ориентированные политики, но и представители национально настроенных кругов просвещенного общества. Уже Н. М. Карамзин в своей «Записке о древней и новой России» (1811) старался объяснить императору Александру I значение «священной власти» монарха и показать ненормальность существовавших отношений между государством и Церковью²⁹⁰. Несколько более осторожен был граф С. С. Уваров, который в своей формуле «православие, самодержавие, народность» (1832), призванной определять характер народного образования, косвенным образом подчеркивал связь между императором и православной верой²⁹¹. Точка зрения славянофилов по этому вопросу общеизвестна. О мнении церковной иерархии можно судить по словам Московского митрополита Филарета Дроздова († 1867): «Государь всю законность свою получает от церковного помазания… Государь, помазанный на царство, становится естественным и природным защитником Церкви… Бог, по образу Своего небесного Единоначалия, устроил на земле царя; по образу Своего Вседержительства – царя самодержавного»²⁹². «Для народа, составляющего православную Церковь, – писал М. Н. Катков вскоре после вступления на престол Александра III, – русский царь – предмет не просто почтения, на которое имеет право всякая законная власть, но священного чувства в силу его значения в домостроительстве (икономии. – И. С.) Церкви». Но в то же время Катков был убежден, что власть русского царя ограничена вследствие его связи с православной Церковью и ответственности перед Богом²⁹³. Подобным же образом высказывался И. С. Аксаков, хотя он с большим неодобрением относился к вмешательству государственной власти в церковное управление. И для него царь являлся лицом священным, «царем-помазанником», связь которого с народом основана на общей вере. Поэтому, по мнению Аксакова, невозможно, чтобы инаковерующий, например немец-протестант, стал бы российским самодержцем²⁹⁴. В. В. Розанов пишет: «Провиденциальный характер имеет власть монарха, концентрирующая в себе смысл истории. Отсюда взгляд на него как на помазанника Божия, представление о власти его как о милости, от Бога полученной»²⁹⁵. Ф. М. Достоевский в своем «Дневнике писателя» замечает: «Русские – это дети Церкви… а царь – их отец… Тут идея глубокая и оригинальнейшая, тут организм, живой и могучий, организм народа, слиянного со своим царем воедино… Идея же эта есть сила… Царь для народа не внешняя сила, не сила какого-нибудь победителя (как было, например, с династиями прежних королей во Франции), а всенародная, всеединяющая сила, которую сам народ восхотел, которую вырастил в сердцах своих, которую он возлюбил, за которую претерпел, потому что от нее только одной ждал исхода своего из Египта. Для народа царь есть воплощение его самого, всей его идеи, надежд и верований его… Если хотите, у нас в России и нет никакой другой силы, зиждущей, сохраняющей и ведущей нас, как эта органическая, живая связь народа с царем своим, и из нее у нас все и исходит»²⁹⁶. О значении православия для отношений между государственной властью и народом К. П. Победоносцев высказывался так: «Доверие массы народа к правителям основано на вере, т. е. не только на единоверии народа с правительством, но и на простой уверенности в том, что правительство имеет веру и по вере действует. Поэтому даже язычники и магометане больше имеют доверия и уважения к такому правительству, которое стоит на твердых началах верования – какого бы то ни было, нежели к правительству, которое не признает своей веры и ко всем верованиям относится одинаково»²⁹⁷. Не станем приводить здесь других подобных же мнений XIX-XX вв., характеризующих распространенное в России представление о религиозно-мистическом смысле царской власти²⁹⁸. Это представление разделяли и сами императоры: Павел I, Николай I, Александр III и последний царь, Николай II, рассматривали власть царя-помазанника как власть Божией милостью²⁹⁹.

г) Наиболее ярким подтверждением этой религиозно-мистической сущности царской власти служил церковный обряд коронации. Участие Церкви в церемонии восшествия государя на престол освящало императорскую власть. Церковный обряд «священного коронования по уставу православной кафолической Церкви» был не просто заимствован от Московской Руси, но даже расширен³⁰⁰. В обряде коронования особо важными являются два момента: во-первых, церемония венчания должна была служить выражением принадлежности императора (царя) к православной Церкви и православной вере; во-вторых, она призвана была показать, что Церковь благословляет данного государя. В Московской Руси не сохранилась византийская традиция, согласно которой царь при своем вступлении на престол публично произносил Символ веры . И только в чин венчания на царство Федора Алексеевича (1676–1682) впервые было введено произнесение государем в храме Символа веры. Это было сделано из государственно-политических соображений как свидетельство принадлежности царя к православной Церкви в ее борьбе со старообрядчеством. Другой важной особенностью был способ причащения. Царь Федор принимал Святые Дары после миропомазания у престола, после причащения священников, но прежде диаконов, под обоими видами раздельно и при закрытых царских вратах³⁰¹. Это было возвратом к византийскому обряду коронования. Петр I был коронован царем в десятилетнем возрасте, вместе со своим братом (25 июня 1682 г.), по чину 1676 г.³⁰² После принятия же в 1721 г. титула «император» коронации не последовало. Согласно приказу Петра, 7 мая 1724 г. была коронована его супруга, императрица Екатерина I; обряд включал в себя миропомазание, но святое причастие Екатерина принимала как все миряне. Внешне (вне церкви) вся церемония происходила уже по западноевропейскому образцу³⁰³.

При коронации императрицы Анны Иоанновны было допущено значительное изменение, предпринятое, несомненно, по инициативе архиепископа Феофана Прокоповича. Как известно, Феофан Прокопович сыграл немаловажную роль в победе Анны над планами верховников во главе с князем Д. М. Голицыным. В знак своей преданности новой императрице Феофан составил по случаю ее восшествия на престол благодарственный молебен³⁰⁴. Свою преданность Феофан продемонстрировал и во время коронации 28 апреля 1730 г., когда он провел императрицу для принятия Святых Даров в алтарь, и она причащалась подобно императорам. Эта же процедура, хотя она и противоречила церковным канонам, повторилась при коронациях Елизаветы и Екатерины II³⁰⁵. Император Павел I в соответствии со своими религиозно-мистическими воззрениями ввел в обряд некоторые новшества, которые, впрочем, впоследствии больше не повторялись. Так, во время коронации он был облачен в византийскую далматику, одежду византийских императоров. При миропомазании он не пожелал снять шпагу и отложил ее лишь при святом причащении. Святые Дары Павел принимал сам, как отправляющий богослужение священник³⁰⁶.

Произнесение Символа веры, миропомазание и святое причащение – все это должно было свидетельствовать о принадлежности императора к православной Церкви. Элемент государственной церковности проявлялся в благословляющей молитве отправляющего службу митрополита. В этой весьма пространной молитве говорилось: «Всей в сердце его страх Твой, и к послушным сострадание, соблюди его в непорочной вере, покажи его известного хранителя святыя Твоея кафолическия Церкви догматов… Укрепи его царство, благоугодная Тебе деяти всегда его удостой, воссияй во днех его правду и множество мира, да в тихости его тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». В особой молитве, которую император произносил во всеуслышание, свидетельствовалось, что обязанности царя носят религиозно-мистический характер: «Ты избрал мя еси царя и судию людем Твоим. Исповедую неисследимое Твое о мне смотрение, благодаря Величеству Твоему поклоняюся. Ты же, Владыко и Господи мой, настави мя в деле, на неже послал мя еси, вразуми и управи мя в великом служении сем. Да будет со мною присядящая престолу Твоему Премудрость. Посли ю с небес святых Твоих, да разумею, что есть угодно пред очима Твоима, и что есть право по заповедем Твоим. Буди сердце мое в руку Твоею, еже вся устроити к пользе врученных мне людей и к славе Твоей, яко да и в день суда Твоего непостыдно воздам Тебе слово: милостию и щедротами Единородного Сына Твоего, с Нимже благословен еси со Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом, во веки. Аминь.»³⁰⁷. После этого иерарх читал третью, заключительную, благословляющую молитву. Во время литургии совершались таинства миропомазания и причащения.

Русский историк государственного права А. В. Романович-Славатинский замечает по поводу чина коронации: «Основания обряда священного коронования и миропомазания, как толкует наша православная Церковь, заключаются в следующем: 1) чтоб пред лицом всего народа показать, что государь – помазанник Божий; 2) что власть его – Божественного происхождения, а самая особа его – священна и неприкосновенна… Император произносит вслух Символ православной веры, знаменуя всенародно, что исповедует он веру большинства своего русского народа… Коронование, таким образом, представляет собою обряд, в котором религиозные элементы смешиваются с политическими. В короновании русских монархов преобладают элементы религиозные»³⁰⁸.

д) Несмотря на то что государственная церковность, получившая свое окончательное выражение в Своде законов 1832 г., de facto и de jure отменила то положение вещей, какое существовало до Петра Великого, тем не менее государи и после Петра не хотели отказываться от религиозно-мистического смысла самодержавия. Для императорской власти сохранение и поддержание византийской традиции имело государственно-политическое значение как во внутренней, так и во внешней политике³⁰⁹. Для российской церковной иерархии религиозный смысл императорской власти также был важен, ибо благодаря ему государственная церковность получала некоторое идейное оправдание и преодолевался разрыв между представлением о «господствующей» Церкви и ее реальным подчиненным положением.

Но и с учетом всех этих мнений, толкований и интерпретаций фактические взаимоотношения между Церковью и государством, между Церковью и императорской властью отнюдь не были до конца прояснены. Хотя упомянутое положение из Акта от 5 апреля 1797 г. и примечание к статье 42 Свода законов 1832 г. и не были официально обнародованы, все же неизбежно возникает вопрос: не таилась ли в отношениях между императором и Церковью возможность русского цезарепапизма? До тех пор пока император был «милостию Божией самодержцем» и правил именно как таковой, церковно-политическую ситуацию можно было еще смягчить умелым толкованием. Но с появлением манифеста от 17 октября 1905 г. положение совершенно переменилось, так как в нем объявлялось, что отныне ни один закон не может вступать в силу без санкции Государственного совета. Это означало ограничение самодержавия de jure³¹⁰. Основные законы 1906 г., в которых были реализованы обещания манифеста от 17 октября 1905 г., не содержали никаких изменений в определениях отношений между императорской властью и Церковью. Но те статьи Основных законов 1906 г., где речь шла о взаимоотношениях между царской властью и народными представительствами (Государственным советом, Государственной думой) и о будущем законодательстве, были сформулированы столь нечетко, что не только не вносили никакой ясности в вопрос о правах императора в церковном управлении, но и создавали еще большую неопределенность. Это видно по различию их трактовок российскими правоведами.

Хотя до 1917 г. этот вопрос вполне удовлетворительно решен не был, но попытки решить его в соответствии с фактическими церковно-политическими условиями все же предпринимались. А. Д. Градовский в своей интерпретации статей 41 и 42 Основных законов 1832 г. пишет: «Права самодержавной власти касаются предметов церковного управления, а не самого содержания положительного вероисповедания, догматической и обрядовой его стороны… Таким образом, компетенция верховной власти ограничивается теми делами, которые вообще могут быть предметом церковной администрации, т. е. не предполагают актов, по существу своему принадлежащих органам Вселенской Церкви, Вселенским Соборам». Градовский придает большое значение статье 43 и содержащимся в ней словам, что «в управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного»; они означают, что «Синод есть государственное церковное установление, заимствующее свою власть от монарха и действущее его именем»³¹¹.

А вот мнение А. В. Романовича-Славатинского: «Отношение государства к Церкви в России, конечно, не определяется не только системой цезарепапизма, но и системой протестантского сумм-епископата (summus episcopus – верховный епископ. – Ред.), но тем не менее, начиная с Петра Великого «или, лучше сказать, с «Духовного регламента», старорусская система гармонического сочетания государства и Церкви нарушилась в смысле утраты Церковью ее внутренней самодеятельности и подчинения ее бюрократическому элементу»³¹².

Русские исследователи церковного права не могли удовлетвориться одной констатацией этих фактов. Н. Н. Суворов замечает по поводу статьи 42: «В качестве христианского государя он (император) есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния. Блюстительство логически немыслимо без принятия мер на пользу правоверия и благочиния, т. е. без правительственной власти». В своеобразии этих отношений между государством и Церковью Суворов видит признаки византийской традиции, хотя и не готов назвать ее цезарепапизмом. «Титул «блюстителя» не в России сочинен, а перешел из Византии. Идея блюстительства выражалась там в названии царя «епистимонархом» (™pisthmonЈrchj), т. е. наблюдателем за исполнением всеми церковно-должностными лицами их церковных обязанностей, или «попечителем, радетелем во всем и промыслителем». Царская церковная власть простирается на то, что в католическом церковном праве называется potestas jurisdictionis [законодательная власть (лат.)]. В этой области всякие должностные правомочия духовных лиц имеют своим источником верховную власть»³¹³. «Император не может издавать законы о вере, устанавливать истину христианского догматического и нравственного учения… Император законодательствует в Церкви, поскольку она есть юридический порядок, основанный на традиционном православии, не изменяя этого традиционного православия и не внося в него новых догматов, но регулируя церковную жизнь в духе этого православия». Так как «Духовный регламент», а позднее также Основные законы 1832 г. устанавливали подчинение Святейшего Синода (как высшего церковного управления) императорской власти, то все законы, касающиеся церковного управления, по заключению Суворова, «суть законы государственные, а не церковные»³¹⁴.

В новых Основных законах от 23 апреля 1906 г. определялось: «Государь император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным советом и Государственною думою» (ст. 7) и «Никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного совета и Государственной думы и восприять силу без утверждения государя императора» (ст. 86)³¹⁵. Эти новые положения не могли не затронуть и Церковь. Кроме того, в Основных законах 1906 г. за Государственной думой признавалось право законодательной инициативы. Исключение составляли только главнейшие законы. Но Государственная дума была органом народного представительства в государстве, подданные которого принадлежали не только к разным христианским конфессиям, но и к нехристианским религиям. Различные законопроекты, которые обсуждались или были приняты в течение 1906–1917 гг. на заседаниях четырех Государственных дум, прямо или косвенно касались и церковных вопросов³¹⁶. Принципиальное значение, однако, имел тот факт, что статьи 63–65 Основных законов от 1906 г. об отношении императорской власти к Церкви не затронули прежних установлений на этот счет, несмотря на перемены в государственно-правовой структуре Российской империи, которая с 23 апреля 1906 г. являлась конституционно ограниченной монархией³¹⁷. Впрочем, принимая во внимание статьи 7 и 86, эти установления можно было теперь толковать в ином смысле. Н. Н. Суворов совершенно игнорировал это обстоятельство. В новом издании своего «Учебника церковного права» (1913) автор остался на прежней точке зрения, что «верховная самодержавная власть русского императора содержит в себе и государственную, и церковную власть»³¹⁸.

Еще дальше идет профессор П. С. Казанский. Содержание статьи 64 Основных законов от 1906 г. (т. е. статьи 42 Свода законов от 1832 г.) он отождествляет с упоминавшимся выше примечанием к этой последней, толкуя его в том смысле, что власть управления Церковью принадлежит в полной мере императору и что «император – не посторонняя православной Церкви государственная власть, но именно глава Церкви». Конечно, Казанский понимает выражение «глава Церкви» не в том смысле, в каком «английские короли являются главой англиканской Церкви»; он пишет далее: «По наиболее распространенному воззрению, государь император наследует в этом отношении власть византийских императоров»³¹⁹. Следовательно, Казанский приписывает императорской власти такой объем полномочий, что она оказывается владеющей не только jura circa sacra [правами, затрагивающими Церковь (лат.)], но и jura in sacris [правами внутри самой Церкви (лат.)]. Мнение Казанского находится в резком противоречии с трактовками других специалистов по государственному праву. Н. И. Палиенко комментирует статьи 64 и 65 в соответствии с общим смыслом российского государственного права, как он его понимает. Последнее, по мнению Палиенко, всегда делало различие между правительственной властью и законодательной властью, и это различение находит себе подтверждение в статье 10. Палиенко заключает выводом, что император обладает лишь государственной властью. Если границы этой власти по отношению к Церкви и не обозначены, то из статьи 64 тем не менее следует, что император не вправе изменять, дополнять или отменять догматы веры. Пределы и нормы императорской власти в отношении Церкви имеют религиозно-этический характер. Они требуют, как считает Палиенко, «автономности Церкви и свободы ее от государственной опеки, вмешательства в сферу ее внутренней жизни». Коль скоро в Основных законах не говорится о какой-либо особой церковной власти российского императора, то, следовательно, он обладает только государственной властью. Свои законодательные полномочия по Основным законам 1906 г. (ст. 7, 11, 86, 87, 107) и согласно Уставу Государственной думы (ст. 31) он осуществляет только во взаимодействии с Государственным советом и Государственной думой. Это значит, что и государственное законодательство по отношению к Церкви возможно лишь с санкции обоих этих учреждений³²⁰. С такой точкой зрения согласны Б. Е. Нольде, особо подчеркивающий ясную формулировку статьи 7, и Н. И. Лазаревский³²¹.

В этой связи надо заметить, что de facto правительство само сделало выводы в отношении церковных дел из нового законодательства. Святейший Синод представил на рассмотрение III Государственной думы ряд законопроектов, часть которых, как, например, проект закона об организации приходских общин, относились к чисто церковным вопросам³²². Вместе с тем обер-прокурор Святейшего Синода Б. К. Саблер, который сам же и вносил законопроекты, в своей речи в Государственной думе 5 и 12 марта 1912 г. пытался истолковать статью 65 в том смысле, что «Церковь наша должна находиться совершенно вне политического гнета законодательных учреждений. Она должна быть совершенно самобытна» и подчинена только самодержавию³²³. Влияние точки зрения Казанского здесь несомненно. Но специалисты по церковному праву сходятся с историком государственного права Е. Н. Темниковским в том, что российским Основным законам ничего не известно о какой-либо чисто церковной власти. Темниковский считал, что император является носителем и органом высшей власти в Русской Православной Церкви, и эта власть императора выражается непосредственно в законодательстве и в указах высшего управления… Указы высшего управления являются также указами государственной власти. Нет ни одного церковного закона, который не был бы одновременно законом государственным. Святейший Синод есть «подчиненный императору, вторичный орган, т. е. чисто государственное учреждение, как и другие учреждения светского управления. Хотя Русская Церковь и сохраняет свою внутреннюю каноническую организацию и свой порядок, но с чисто формальной, юридической точки зрения она представляет собой часть государственного управления, ведомство. В Основных законах 1906 г., правда, нет новых формулировок касательно особого положения Церкви и ее отношения к императорской власти, но зато изменился сам порядок принятия законов. Этим изменением, по Темниковскому, обусловлены перемены и в законодательстве по церковным делам, ибо оно могло теперь осуществляться лишь с одобрения обоих законодательных органов – Государственного совета и Государственной думы³²⁴.

С этим мнением Темниковского солидарен историк церковного права П. В. Верховской: если бы в 1906 г. или позже был созван Поместный Собор, то он не смог бы издавать каких-либо законов для Русской Церкви, так как он не имел бы ни законодательных, ни совещательных полномочий. Статья 86 может быть изменена только по инициативе верховной власти, т. е. самого императора³²⁵. Однако императорская власть эту инициативу так и не проявила. Все оставалось по-старому. Как и некогда в Московской Руси, внести ясность в эти важные вопросы не стремились. В народном представлении судьба Церкви по-прежнему тесно связывалась с верой в то, что царь правит Божией милостью и что его сердце находится в руце Божией, – верой, которая лишь в редких случаях оправдывалась жизнью. В действительности же существовавшая некогда гармония между Церковью и государством была заменена государственной церковностью, установленной Петром Великим и оформленной позднейшим законодательством. Вот что пишет по этому поводу А. В. Карташов: «Жестокая и стеснительная для церковной свободы система государственного давления на Церковь смягчалась лишь личным благочестием монархов и правительственной поддержкой внешнего престижа, чести Церкви и епископата»³²⁶.

Со стороны государства, т. е. императорской власти, Русской Православной Церкви было законодательно предоставлено привилегированное по сравнению с другими христианскими исповеданиями, господствующее положение. Поддержание внешне главенствующей роли православной Церкви имело целью сохранить по политическим соображениям религиозные основы взаимоотношений между Церковью и государством, существовавшие в Московском государстве в качестве византийского наследия. Той же цели служили закрепленная в законе обязательная принадлежность государя к православной вере и ее наглядная демонстрация – церемония венчания на царство. Наряду с государственно-политическими последствиями, из всего вышесказанного проистекали также последствия для Церкви в ее отношении к императору как «царю»: если со времени издания «Духовного регламента» государь считал управление православной Церковью частью государственного управления, а Святейший Синод – органом государственной администрации, то сам Святейший Синод хотя и признавал такое подчинение, но скорее как подчинение лично государю, чем как подчинение государству. Святейший Синод рассматривал личность государя в соответствии с византийской традицией: император становился императором только милостью Божией, и именно из этой богоданности и проистекала его власть по отношению к Церкви. Это убеждение, не всеми, впрочем, разделявшееся, нельзя считать только способом оправдания подчиненности Церкви; скорее здесь давало о себе знать стремление удержать древнерусский взгляд на взаимоотношения между государством и Церковью. И сохранение религиозно-мистического момента во внутреннем строе этих отношений стало важнейшей предпосылкой того, что православная Церковь смогла в период государственной церковности сберечь чистоту своего вероучения.

Хотя государство и проявляло свою власть в церковной области, а Святейший Синод как представитель Церкви ей подчинялся, но границы государственных полномочий здесь, как уже говорилось, не были ясно установлены de jure. Эта неясность оказалась для Церкви в ее противостоянии с государством в одно и то же время и трагичной, и спасительной. Империя не могла и не хотела отрываться от Церкви, Церковь же в ее целокупности также не желала и не могла стремиться к отделению от государства. Империя Петра Великого хотела поставить Церковь на службу государству и скорее преобразовать византийское наследие, чем уничтожить его. Преемники Петра сохранили это подчиненное, служебное положение Церкви, но отказались от идеи надконфессионального христианства в пользу возобновления тесной связи самодержавия с православной Церковью. Петр I, не без влияния Феофана Прокоповича, не придавал особого значения древнерусским религиозно-мистическим воззрениям на отношения между государством и Церковью; однако, несмотря на глубокую секуляризацию народной и государственной жизни, эти воззрения не исчезли. В религиозном сознании русского народа они одержали победу над государством. Народное сознание продолжало настаивать на внутренней связи государя с православной Церковью и постоянном укреплении этой связи в силу освященной традиции. Поэтому-то и приходилось прибегать к византийскому наследию, приспосабливая его к государственно-политическим и церковно-политическим обстоятельствам.

а) После смерти Петра I органы управления Святейшего Синода со временем были отчасти ликвидированы, отчасти же преобразованы. Эти изменения, вызванные административной необходимостью, были в то же время следствием перемен в отношениях между носителем высшей государственной власти и Святейшим Синодом, но прежде всего они происходили по инициативе обер-прокуроров, которые приобретали все бoльшее влияние.

После учреждения Верховного Тайного совета указом от 8 февраля 1726 г. Святейший Синод был подчинен ему как высшему государственному органу³²⁷. 15 июля того же года Верховный Тайный совет препроводил Святейшему Синоду указ Екатерины I, согласно которому вносились изменения в его главную инстанцию – пленарное Присутствие. Императрица повелела учредить в Святейшем Синоде два апартамента, ибо он «отягощен» и духовные дела находятся в запущенном состоянии. «Мы, подражая трудам его высокославной памяти государя императора, ко исполнению благого его намерения повелели ныне разделить синодальное правление на два апартамента: первый имеет состоять во шести персонах архиереев… Довольствоваться тем членам определенным жалованьем, а до епархий им ничем не касаться, дабы от того в надлежащем их управлении помешательства не было; и для того в епархии определить викариев, которые во всем ответ дать и рапортовать должны, а именно, о духовных делах – в первом, а о земских и об экономии – во втором апартаментах. В другом апартаменте быть суду и расправе, тако ж смотрению сборов и экономии и прочее тому подобное, по примеру преждебывшего Патриарша разряду и других тогда бывших в Патриаршем ведомстве приказов, и к тем делам определить повелели из светских шесть персон» (следует перечень имен). Вследствие этого изменения в организации Святейшего Синода епископы – члены Синода лишились части своих полномочий. Далее указ устанавливал подчинение Святейшего Синода Верховному Тайному совету: «А о которых духовных делах решения учинить будет им не можно, о том повелеваем доносить нам в Верховном Тайном совете, представляя свои мнения, а другому апартаменту доносить о тех делах, которые подлежат духовному рассуждению в Синод, а о светских делах Высокому Сенату… А протопопам, которые в Синоде присутствовали, быть по-прежнему у своих соборов»³²⁸. Кроме того, 14 июля Святейший Синод был лишен званий «Правительствующего» и «Святейшего» и стал именоваться Духовным Синодом³²⁹. 26 сентября того же года последовал указ, который предписывал второй апартамент называть «Коллегией экономии синодального правления»³³⁰. Членами первого апартамента назначались: Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, Георгий Дашков, архиепископ Ростовский, Феофилакт Лопатинский, архиепископ Рязанский, Иосиф, архиепископ Воронежский, Афанасий Кондоиди, архиепископ Вологодский, и Игнатий Смола, бывший епископ Суздальский, который с 1721 г. жил на покое. Членами второго апартамента стали 5 лиц, среди них – прежний обер-прокурор А. Баскаков, на место которого 14 июля 1726 г. был назначен капитан Раевский³³¹. Члены первого апартамента были равны в правах и обязанностях. После смерти Стефана Яворского в Синоде не стало президента, теперь же была упразднена и должность вице-президента. Камер-контора Синода, существовавшая с 1724 г., была закрыта, а ее полномочия перешли к Коллегии экономии. В результате реформы 1726 г. от синодальной структуры петровского времени мало что осталось.

При вступлении на престол императрицы Анны Иоанновны Святейший Синод насчитывал только четырех членов: Иосиф скончался в конце 1726 г., Афанасий же был отпущен в 1727 г. в свою епархию. 10 мая 1730 г. Синод получил указ императрицы, в котором повелевалось пополнить его состав шестью духовными лицами. Святейший Синод выдвинул 8 кандидатур, после чего 21 июля получили отставку все его члены и было учреждено новое Присутствие, состоявшее из трех епископов, трех архимандритов и двух протоиереев. Главным лицом в этом собрании был Феофан Прокопович³³².

В последующие годы число членов Святейшего Синода постоянно колебалось: в 1738 г. их было четверо, в 1740 г. – трое. При императрице Елизавете в Синоде состояли 5 епископов и 3 архимандрита. С 1740 г. место Феофана занял Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич (1740–1745). Старания Амвросия и Ростовского митрополита Арсения Мацеевича восстановить должность президента Синода не увенчались успехом³³³. При Екатерине II Святейший Синод получал содержание на трех епископов, двух архимандритов и одного протоиерея. В Московской синодальной конторе должны были заседать один епископ, два архимандрита и один протоиерей. Но и при Екатерине II, и при Павле I эти нормы редко соблюдались, так что число членов Синода колебалось от трех до восьми (в 1796 г.)³³⁴.

Штатное расписание нарушалось и в правление Александра I. Новые штаты от 9 июля 1819 г. были рассчитаны на семь человек: первоприсутствующего (митрополита Санкт-Петербургского), двух епископов – членов Святейшего Синода, одного епископа в ранге заседателя, еще двух заседателей-архимандритов и одного протоиерея³³⁵. Еще до этой реорганизации обер-прокурор князь А. Н. Голицын по именному указу от 12 июня 1805 г. призвал для работы в центральном ведомстве Святейшего Синода сроком на 1–2 года епархиальных архиереев. С тех пор персональный состав Синода постоянно менялся, а постоянным членом оставался только митрополит Санкт-Петербургский³³⁶. После 1819 г. постоянными членами Святейшего Синода стали ex officio [в силу своей должности (лат.)] Московский и Киевский митрополиты. Заседателями были три епархиальных архиерея, время от времени сменявшихся. Вопреки утвержденным штатам архимандриты в составе Синода не значились. При Николае I обер-прокурор граф Н. А. Протасов следил за тем, чтобы состав Святейшего Синода менялся чаще, а потому во второй половине столетия стало уже традицией, что заседатели назначались на 2, в редких случаях – на 3 года.

Святейший Синод собирался для заседаний на летнюю и зимнюю сессии. В промежутках между ними епископы разъезжались по своим епархиям. При обер-прокуроре К. П. Победоносцеве заседателями Святейшего Синода могли быть епископы, находившиеся на покое. Назначались они с той целью, чтобы нейтрализовать оппозицию других архиереев диктатуре обер-прокурора. В 1842 г. два члена Святейшего Синода, которые не могли примириться с командным стилем графа Протасова, удалились в свои епархии, не утратив, однако, членства в Синоде. Это были Московский митрополит Филарет Дроздов и Киевский митрополит Филарет Амфитеатров. Со времени Протасова и до самого конца синодального периода в Святейший Синод назначались почти всегда те епископы, которые устраивали обер-прокурора. Только три митрополита (Петербургский, Московский и Киевский) были синодальными членами ex officio³³⁷. Император Николай I в 1835 г. назначил членом Святейшего Синода наследника престола Александра. Назначение мирянина вызвало возражения со стороны архиереев, в первую очередь – митрополита Филарета Дроздова, поэтому великий князь воздерживался от какого-либо участия в заседаниях³³⁸.

Начиная с князя А. Н. Голицына, и особенно при графе Н. А. Протасове, обер-прокурор приобрел решающий голос в Синоде. Постановления Синода издавались в форме указов и начинались словами: «По указу Его Императорского Величества Святейший Правительствующий Синод повелел…» При Протасове канцелярия обер-прокурора начала оттеснять на задний план канцелярию синодальную. Именно в канцелярии обер-прокурора составлялись проекты решений и подготавливались документы для заседаний Святейшего Синода. Доклады на заседаниях делались одним из чиновников обер-прокуратуры и составлялись в соответствии с желанием обер-прокурора. Таким образом, в основе всех решений Святейшего Синода лежали дела не в их первоначальном виде и с полной документацией, а в форме, отредактированной обер-прокурором. Приведем высказывание священника М. Морошкина, исследовавшего весь Синодальный архив об эпохе Николая Ï «Описывая действия Святейшего Синода за царствование столь продолжительное, весьма любопытно было бы означить подробно степень участия и влияния каждого из членов этого главного духовного управления в делах, ему предлежавших; но мы тщетно стали бы искать матерьялов к тому в протоколах, представляющих всегда одно лишь окончательное, общее заключение с умолчанием предшедших ему прений и общих суждений. К тому же в это царствование разномыслие в Синоде если и допускалось по необходимости на словах, то почти никогда не являлось в письменных его актах. Причиною сему был главнейше сам император, весьма не жаловавший отдельных мнений со стороны членов Синода и, если такие встречались, объявлявший за них через обер-прокурора свое неудовольствие, временами довольно резко»³³⁹. Все сказанное делает вполне понятной следующую запись в дневнике архиепископа Саввы Тихомирова: «Покойный владыка Филарет мне сказывал, что когда он присутствовал (до 1842 г.) в Синоде, каждое воскресенье, после вечерни, все члены Синода собирались к митрополиту Серафиму на вечерний чай, и в это время занимались предварительным обсуждением более важных вопросов по делам церковным, прежде нежели они окончательно решались в официальном заседании Синода». Чтобы не возбуждать гнев императора, на этих предварительных совещаниях подготавливалась единодушная резолюция, которая представлялась затем обер-прокурору на официальном заседании. В «Хронике» архиепископа Саввы Тихомирова за 1883–1884 гг. есть много осторожно сформулированных критических замечаний по поводу системы Победоносцева, которую автор хорошо изучил, будучи в те годы заседателем в Святейшем Синоде. О том, как происходили заседания Синода при Победоносцеве в 1886–1887 гг., много интересного можно узнать из писем Иркутского архиепископа Вениамина Благонравова (1837–1892), а также из дневников и «Биографических материалов» Херсонского архиепископа Никанора Бровковича, который был членом Синода в 1887–1890 гг.³⁴⁰ Последний высказывался о заседаниях Святейшего Синода весьма свободно и критически: «Распорядок сидения соблюдается теперь необычный. Обычный должен бы быть таков: посреди залы висит портрет царствующего императора, против него, во главе стола, императорское кресло; по бокам синодского стола стоят по четыре кресла; чины должны бы сидеть так: справа от императорского стула, на первом кресле, первенствующий митрополит, слева старейший, за ним следующий и т. д. Перед столом стоит обер-секретарский пюпитр. Но так как первенствующий старец теперь тяжел на ухо и лучше слышит правым, чем левым, ухом, то он и садится поближе к докладывающим обер-секретарям. У пюпитра всегда стоит докладывающий обер-секретарь. Прочие обер-секретари, дожидающие очереди доклада, всегда жмутся к стенке, всегда стоя. Директор синодальной канцелярии, когда хочет, садится на одно из кресел, стоящих у стены. Обер-прокурор и его товарищи садятся, когда хотят, у своего обер-прокурорского стола, на первом кресле, стоящем во главе стола. Чиновники за обер-прокурорским столом при мне ни разу не садились. Вообще же обер-прокурор, его товарищ, директор В. К. Саблер и вице-директор С. В. Керский часто переменяют места; подходят к обер-секретарскому пюпитру, когда хотят разъяснить что-либо, чаще к самому уху митрополита, причем стараются выкрикивать каждое отдельное слово. Этим искусством, как и многими приятными искусствами, отличается особенно В. К. Саблер; он и не кричит, а как-то мягко внушает слова и понятия, начиная всегда ласкательным: «Владыка…» Обсуждение происходит так. Когда обер-секретарь доложит дело, старец-первенствующий почти всегда тут же и изрекает решение. Решение многих обыкновенных ходячих дел тем и оканчивается. Иногда же вставляются замечания, чаще всего обер-секретарями, иногда вице-директором, директором, товарищем обер-прокурора; из присутствующих чаще всего преосвященным экзархом Павлом³⁴¹, иногда преосвященным Германом³⁴², как уже давними, привычными членами; я же, особенно в присутствии митрополита, больше помалчиваю. И молчание это не предосудительно, а даже похвально, так как рассуждения еще ни разу не касались догматических или же канонических моих воззрений; а дадут ли тому-то дьячку медаль или благословение с грамотою, мне какое дело. Да случается и так, что общее мнение всех членов Синода остается втуне». Архиепископ Никанор писал своему викарию: «Вся сила в Константине Петровиче (Победоносцеве. – И. С.) и В. К. Саблере»³⁴³. Весьма метко сердитое замечание Киевского митрополита Платона Городецкого (1882–1891), часто выступавшего с протестами на заседаниях Святейшего Синода, которое он высказал архиепископу Никанору: «У нас ведь два Синода: Святейший один, а Правительствующий другой»; подразумевались послушные архиереи, с одной стороны, и обер-прокурор – с другой³⁴⁴. Еще в XVIII в. митрополит Платон Левшин называл свои поездки в Синод «экзерцициями». Теперь, сто лет спустя, дела обстояли еще хуже. Архиепископ Савва Тихомиров пишет в «Хронике» о том, что на заседаниях Синода архиереи слушали подготовленные обер-прокурором доклады и затем подписывали протоколы заседаний, – в этом заключалась вся работа. Тот же архиепископ Савва сообщает, что таким образом поступили с очень важным Уставом духовных академий 1884 г. На предложенные дополнения и поправки попросту не обратили внимания. Обер-прокурор распорядился представить членам Синода текст, отредактированный по своему усмотрению, и они подписали документ, даже не заглянув в него. Той же системы придерживался и преемник Победоносцева В. К. Саблер, как то видно из воспоминаний Волынского архиепископа Евлогия Георгиевского о годах членства в Святейшем Синоде (1908–1912)³⁴⁵.

Компетенция обер-прокурора ограничивалась административным управлением и не распространялась на сферу вероисповедания и церковного права. За исключением отдельных случаев канонически недопустимого вмешательства в церковное судопроизводство, это ограничение неукоснительно соблюдилась.

б) О законодательной власти Святейшего Синода в манифесте Петра I от 21 января 1721 г. говорится следующее: «Однако ж делать сие должна Коллегия духовная не без Нашего соизволения». Это установление было подтверждено в Своде законов 1832 и 1857 гг. (том 1: Основные законы, ст. 49). Тем самым все законодательные акты Святейшего Синода исходили от государственной власти – либо непосредственно как указы императора, либо как указы Святейшего Синода, изданные «по указу Его Императорского Величества». В виде указов, уставов или законов они попадали в собрание законов империи. Так возникли Уставы духовных консисторий 1841 и 1883 гг., Уставы духовных учебных заведений 1809–1814, 1867–1869, 1884, 1910–1911 гг., закон о правах белого духовенства и духовенства военного флота, закон о содержании духовенства и т. д. Таким образом, Святейший Синод не имел законодательной автономии. Его постановления утверждал император, после чего они превращались в именные повеления, принятые при участии Святейшего Синода³⁴⁶. Зачастую сама разработка будущих постановлений в Святейшем Синоде инициировалась государственной властью или же господствовавшим в придворных и правительственных кругах церковно-политическим направлением, проводником которого в Синоде выступал обер-прокурор. Во многих случаях церковное законодательство являлось следствием не церковных нужд и интересов, а личных представлений об общегосударственных интересах самого государя или его уполномоченного в Святейшем Синоде, т. е. обер-прокурора. Так, либеральные тенденции эпохи Александра I повлияли на Уставы духовных учебных заведений 1808–1814 гг. Глубокий след в церковном законодательстве своего времени оставили личные взгляды Николая I и его обер-прокурора графа Н. А. Протасова. Уставы духовных учебных заведений 1867–1869 гг. возникли под воздействием реформаторских настроений в обществе и тенденций государственной политики 60-х гг. В соответствии с переменами в этой политике при Александре III находился реакционный курс К. П. Победоносцева, который планомерно отбирал у Церкви права, представленные ей в предшествовавшее царствование. Многочисленные законы, касавшиеся церковных дел (например, положения старообрядцев, монахов или вообще духовного сословия), издавались в рамках государственной внутренней политики, причем законодатель не считал нужным предварительно хотя бы советоваться со Святейшим Синодом³⁴⁷.

23 апреля 1906 г. были приняты новые Основные законы, которые в статье 11 (тома 1) содержали следующее положение: «Государь император в порядке верховного управления издает в соответствии с законами указы для устройства и приведения в действие различных частей государственного управления, а равно повеления, необходимые для исполнения законов». Статьи 64 и 65 были буквальным повторением статей 42 и 43 Свода законов в изданиях 1832 и 1857 гг., которые до тех пор очерчивали полномочия императора в церковном законодательстве. Таким образом, возникает впечатление, что Основные законы 1906 г. лишь подтвердили прежний законодательный порядок. Однако в действительности создание Государственной думы полностью изменило структуру законодательной власти в государстве. В статье 86 читаем: «Никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного совета и Государственной думы и вступить в силу без утверждения государя императора». Согласно статье 87, правительство, если ему придется издать закон между сессиями Государственного совета и Государственной думы, обязано представить его в вышеназванные государственные органы в течение двух месяцев. Статья 107 гласит: «Государственному совету и Государственной думе… предоставляется возбуждать предложения об отмене и изменении действующих и издании новых законов, за исключением Основных государственных законов, почин пересмотра которых принадлежит единственно государю императору»³⁴⁸.

Итак, с 1906 г. Государственный совет и Государственная дума участвовали и в законодательстве о Церкви. В результате Церковь оказалась в подчиненном положении по отношению к учреждениям, в которых между прочими были представители не только неправославных исповеданий, но и нехристианских религий. Практика показала, что в Государственной думе, особенно при обсуждении бюджетных вопросов, часто проявлялась неприкрытая враждебность по отношению к Святейшему Синоду и к Церкви вообще³⁴⁹. Профессор церковного права П. В. Верховской так определяет описанную выше новую правовую ситуацию: «Ст. 64 и 65 Основного закона изд. 1906 г. дословно повторяют ст. 42 и 43 Основного закона изд. 1832 г. и следующих. В новом издании они имеют и новый смысл, хотя текст их прежний. Это зависит от того, что по новым Основным законам в законодательстве участвуют Государственная дума и Государственный совет и акты законодательства точно отграничиваются от актов управления, которое, каково бы оно ни было, отныне должно быть подзаконным (ст. 10 и 11). Следовательно, слова ст. 65 «В управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного» означают: в подзаконном управлении, или администрации (от которой не отделим, по особым причинам, и церковный суд), самодержавная власть действует посредством Святейшего Синода. Что же касается установления новых законов для Русской Церкви, то они могут последовать не иначе как с одобрения Государственного совета и Государственной думы (ст. 86). Таким образом, в делах законодательных Святейший Синод теперь не только по-прежнему несамостоятелен, не только зависит от государя, но зависит и от законодательных учреждений. Если же были уже попытки обойти их, например, в проведении нового Устава духовных академий, то такие попытки должны быть признаны противоречащими действующим Основным законам, т. е. главнейшему и коренному источнику права для всей России и для всего, что в России. Очень важно, что законодательной и даже законосовещательной власти на основании ст. 86 не может иметь никакое «Предсоборное Присутствие», «Предсоборное Совещание» и даже самый «Поместный Всероссийский Собор»³⁵⁰. «Чисто церковной власти, не производной по своему происхождению и самостоятельной по осуществлению русские Основные законы не знают… Необходимо просить государя, чтобы он принял на себя инициативу изменения Основных законов в том смысле, чтобы из общего положения ст. 86 было сделано изъятие относительно особого порядка издания церковных законов, независимо от Государственного совета и Государственной думы»³⁵¹. Автор подразумевает, очевидно, восстановление того положения, которое существовало до 1906 г., или же учреждение особого законодательного органа Церкви, например Поместного Собора, при уточнении компетенции высшей государственной власти по отношению к этому органу. Поскольку император не проявил такого рода инициативы, Государственная дума занялась разработкой враждебных Церкви законопроектов, например о старообрядцах и сектах, хотя они так и не состоялись как государственные законы.

Юридическим основанием для административных полномочий Святейшего Синода служили манифест Петра I от 21 января 1721 г. и «Духовный регламент». В дальнейшем появились законы, которые уточняли эти полномочия в отдельных пунктах, к примеру, в отношении епархиального управления – Уставы духовных консисторий от 1841 и 1883 гг. Определенные административные акты требовали утверждения императора, к таковым относились прежде всего назначения и смещения епархиальных архиереев и викариев. Обычно Святейший Синод называл трех кандидатов, а назначение происходило затем «по указу Его Императорского Величества», после чего епископ, согласно «Духовному регламенту», приводился к присяге в Святейшем Синоде. Императорским указом производились также учреждение новых епархий, перемещения архиереев, их увольнение на покой и повышения в сане. Порицания епископам исходили обычно от Святейшего Синода, но Николай I часто считал нужным делать выговоры лично³⁵². Ревизии епархий, академий и семинарий назначались и производились Святейшим Синодом. Ревизии епархий поручались епископам, а ревизии учебных заведений выполняли особые ревизоры Духовно-учебного правления Святейшего Синода. Позднее они проводились на основе Правил 1865 и 1911 гг.³⁵³ Названные уполномоченные были обязаны представлять годовые отчеты, с которыми, однако, не слишком считались в Святейшем Синоде³⁵⁴. Следствием отчетов, ревизий, представлений губернаторов и пр. были помимо порицаний частые перемещения архиереев в другие епархии, что, коль скоро существовало деление епархий на степени, считалось административным наказанием. В течение всего синодального периода такими перемещениями постоянно нарушалось каноническое правило, запрещающее епископам перемену кафедр³⁵⁵.

Назначение и смещение настоятелей и настоятельниц монастырей, а также назначение и увольнение членов и секретарей духовных консисторий и заведующих учебными заведениями, лишение сана священников и монахов, возведение в архимандриты, игумены и протоиереи, награждение скуфьей, камилавкой, наперсным крестом, набедренником и митрой было прерогативой Святейшего Синода. Основывать и строить новые монастыри можно было только с разрешения Синода; право воздвижения новых церквей и часовен или поновления старых было в 1726 г. изъято из компетенции епархиального начальства и передано на усмотрение Святейшего Синода. Лишь в 1858 г. этот порядок был несколько смягчен³⁵⁶.

Право надзора Святейшего Синода за духовными учебными заведениями в 1808–1839 гг., т. е. в период существования Комиссии духовных училищ, было сильно ограничено. Это послужило причиной роспуска комиссии и учреждения графом Протасовым Духовно-учебного правления. В позднейшей практике решающую роль стала играть канцелярия обер-прокурора, которая производила, например, назначения ректоров академий и семинарий, тогда как Святейшему Синоду было предоставлено право лишь обнародования решений. Замена в 1867 г. Духовно-учебного правления Учебным комитетом ничего не изменила в этом отношении³⁵⁷.

Ведению Синода подлежали следующие области: вера и нравственность, борьба с расколом, еретическими учениями и сектантством, надзор за богослужебной практикой, упорядочение богослужения и составление новых служб, почитание мощей, канонизация, издание богослужебных книг и цензура богословской литературы³⁵⁸.

Святейший Синод управлял движимым и недвижимым церковным имуществом. Ему подчинялись монастыри, а также зарубежные миссии и церкви. Вплоть до восстановления Московской епархии и до учреждения епархии Петербургской Святейший Синод управлял в 1-й половине XVIII в. Синодальной областью (через Московскую синодальную контору) и Петербургской Синодальной епархией³⁵⁹. В числе епархиальных учреждений, подчиненных Святейшему Синоду, в XVIII в. были духовные управления, а в XIX в. – духовные консистории. При графе Протасове была значительно расширена канцелярия обер-прокурора и увеличен ее состав. С тех пор и до конца синодального периода канцелярия держала бразды правления в своих руках, определяя вплоть до деталей все действия Святейшего Синода.

Святейший Синод был, согласно «Духовному регламенту», высшей духовной судебной инстанцией, куда могли направляться апелляции из епархий. Здесь решались дела, связанные с заключением и расторжением брака, анафематствованием и отлучением от Церкви или возвращением в нее³⁶⁰. В Синоде разбирались следующие дела: 1) подозрение в незаконности брака; 2) расторжение брака с определением виновной стороны; 3) богохульство, ересь, раскол, колдовство; 4) проверка степени родства перед заключением брака; 5) насильственные браки несовершеннолетних по настоянию родителей; 6) насильственные браки крепостных по требованию помещиков; 7) насильственный постриг в монахи; 8) невыполнение христианских обязанностей; 9) нарушение церковного благочиния и приличий; 10) отпадение от православной веры и возвращение к православию³⁶¹. После смерти Петра I последовали ограничения юрисдикции Синода. Теперь Святейший Синод мог назначить наказания лишь за богохульство и нарушение супружеской верности. При императрице Анне Иоанновне имели место многочисленные случаи вмешательства государственной власти в деятельность духовного суда, который бывал вынужден под давлением государства ссылать в монастыри и лишать сана духовных лиц. В правление Елизаветы Петровны светским судом проводились процессы против хлыстов в Москве и выносились соответствующие приговоры. Екатерина II лишила Святейший Синод права преследовать богохульство и колдовство³⁶². Александр I передал дела по обвинению в нарушении порядка и благочиния во время богослужения светским судам даже в тех случаях, когда они касались духовных лиц; впрочем, Николай I вернул их в сферу церковной юрисдикции (1841). Согласно Своду законов от 1832 г., церковные суды обязаны были руководствоваться той частью Свода, где шла речь о правовом положении духовенства и о преступлениях мирян против веры и нравственности (тома 9, 13–15). Необходимостью привести практику духовных судов в соответствие с этими нормами объяснялось, между прочим, и издание Устава духовных консисторий 1841 г.³⁶³

Судебная реформа Александра II 1864 г., восторженно встреченная обществом, поставила на повестку дня публичное обсуждение и обновление давно устаревшего духовного судопроизводства. Между тем лишь в 1870 г. при Святейшем Синоде был образован совещательный комитет по реформе под руководством архиепископа Макария Булгакова. В обществе внимательно следили за его деятельностью, которая оживленно обсуждалась в прессе³⁶⁴. По инструкции Синода от комитета требовалась наряду с учетом государственной судебной реформы 1864 г. известная независимость от ее принципов, дабы сохранить канонические нормы. Доклад комитета последовал только в 1873 г. В комитете с момента его основания имели место острые противоречия между либеральным большинством во главе с председательствующим и консервативным меньшинством, сплотившимся вокруг профессора церковного права Московской Академии А. Ф. Лаврова-Платонова, позднее архиепископа Литовского Алексия³⁶⁵. Последний считал неприемлемым с точки зрения церковного права перенесение основного принципа судебной реформы 1864 г., а именно – четкого разделения судебной и исполнительной властей, в сферу духовного суда. Согласно церковному праву, епископ издревле соединял в своем лице судебную и исполнительную власть в епархии, и образование независимого духовного суда, казалось, действительно грозило подорвать канонические устои власти архиереев. С другой стороны, произвол и пристрастность епископов и Синода в судебных делах приводили к таким вопиющим злоупотреблениям, что взволнованная общественность настойчиво требовала создания автономного судопроизводства в полном соответствии с гражданской судебной реформой. Обер-прокурор Синода граф Д. А. Толстой, стремясь ограничить произвол епископов, поручил возглавить комитет архиепископу Макарию, который уже в Комиссии по реформе духовно-учебных заведений в 1867–1869 гг. проявил себя сторонником либеральных идей³⁶⁶. За время своей деятельности комитет обсудил не менее четырех законопроектов. В окончательном варианте предлагалось отделить судебную власть от исполнительной: судьи духовного звания не имели права занимать административные должности. Низшую инстанцию должны были составить епархиальные суды, по нескольку в каждой епархии; в качестве судей в них выступали священники, утверждавшиеся в этой должности епископом. В их компетенцию входили следующие наказания: 1) замечание, 2) выговор без занесения в послужной список, 3) денежный штраф, 4) ссылка в монастырь на срок до трех месяцев, 5) выговор с занесением в послужной список. Следующей инстанцией должен был стать духовно-окружной суд, единый для нескольких епархий, судьи которого избирались бы в епархиях и утверждались епископами. Этот суд был задуман как апелляционная инстанция. Кроме того, он должен был выносить приговоры по более серьезным делам, когда обвинение исходило от епископа. Его приговор можно было обжаловать в Святейшем Синоде. Наивысшей инстанцией было Судебное отделение Святейшего Синода, судьями в котором выступали епископы и священники, назначавшиеся на эту должность императором в отношении 3:1. К компетенции Судебного отделения относились: все дела по обвинениям епископов и протопресвитера военного флота, дела против членов синодальных контор, судебные преступления членов духовно-окружных судов и апелляционные дела. Члены Святейшего Синода подлежали суду единственной инстанции – совместной сессии Присутствия Синода и его Судебного отделения³⁶⁷. Предложение комитета о разделении властей могло быть согласовано с каноническими правами епископов в той мере, в какой члены судов первой и второй инстанций подлежали утверждению епископами, которые, таким образом, в известном смысле делегировали судьям свои права. В таком случае назначение судей Судебного отделения Святейшего Синода императором следовало бы аналогичным образом рассматривать как действие summus episcopus [верховного епископа (лат.)], вследствие чего, однако, роль государя в Церкви выступала в сомнительном виде.

Прежде чем закончилась работа над проектом, профессор А. Ф. Лавров опубликовал исследование под названием «Предполагаемая реформа церковного суда» (СПб., 1873, том 1) и ряд статей в «Прибавлениях к Творениям святых отцов». Он подверг проект комитета суровой критике, которая дала канонические аргументы в руки противников реформы. В 1873 г. проект был препровожден для обсуждения епархиальным архиереям и консисториям³⁶⁸. Их позиция оказалась отрицательной, особенно резкими были отзывы Волынского архиепископа Агафангела Соловьева и Донского архиепископа Платона Городецкого, некоторые незначительные уступки проекту был готов сделать Московский митрополит Вениамин. В пользу проекта высказался лишь Псковский епископ Павел Доброхотов, за что архиепископом Агафангелом был назван «Иудой предателем»³⁶⁹. В результате столь единодушного неприятия епископатом судебная реформа не состоялась и проект ее был погребен в синодальных архивах. Только Предсоборное Присутствие возобновило в 1906 г. дискуссию о судебной реформе в Церкви.

в) Реформа Петра I и государственное законодательство XVIII-XX вв. изменили юридическую основу административной и судебной деятельности Русской Церкви³⁷⁰.

Эта основа имела две составляющие: 1) источники права, общие для всей православной Церкви; 2) русские источники права, проистекавшие из государственного и церковного законодательства. Последние развивались вследствие роста Русской Церкви и изменений в конфессиональном составе народонаселения империи, а также вследствие необходимости более четкой по сравнению с Московской Русью формулировки правовых норм.

Кроме Кормчей книги, этого единственного источника канонического права, в Московском государстве имелось несколько государственных законов, частью разъяснявших, частью дополнявших церковное право, но не противоречивших его нормам³⁷¹. Со времени Петра I государственное законодательство все более секуляризируется. Вместе с тем оно распространяется и на духовенство как сословие (духовное звание) и как часть населения, а также на органы церковного управления, деятельность которых приходилось приводить в соответствие с правовыми нормами, обязательными для всех граждан. Поэтому невозможно рассматривать зависимость церковных источников права от государственного законодательства только как следствие послепетровской государственной церковности, нельзя не видеть, что эта зависимость проистекала из общего внутреннего развития русского народа в этот период.

К правовым источникам, общим для всей православной Церкви, относились: 1) книги Ветхого и Нового Заветов, за исключением не входящих в канон книг Товита, Юдифи, Премудрости Соломона, Иисуса, сына Сирахова, 2-й и 3-й книг Ездры и трех книг Маккавейских. Святейший Синод очень часто ссылался на Священное Писание в своих указах, распоряжениях и судебных решениях (прежде всего по бракоразводным делам), а также в своих посланиях к верующим³⁷². Далее: 2) священное предание, содержащееся в древнехристианских исповеданиях веры, апостольских правилах, постановлениях Вселенских и Поместных Соборов, актах мучеников и творениях отцов Церкви³⁷³, а также 3) государственные и церковные законы византийских императоров в той мере, в какой они были включены в греческий и славянский тексты Номоканона и Кормчей книги³⁷⁴. В 40-х гг. XVIII в. Святейший Синод предпринял исправление весьма испорченного текста Кормчей книги, но, ввиду того что эта работа не была закончена, издания Кормчей 1785 и 1804 гг. содержали все еще старый текст. В 1836 г. работа была продолжена особой синодальной комиссией, которая в 1839 г. выпустила в свет «Книгу правил святых апостолов, святых Вселенских и Поместных Соборов и святых отец» (2-е издание – 1862 г.) с исправленным текстом. В этой книге нет византийских законов, имеющихся в Кормчей книге и Номоканоне. Поскольку к этим последним приходилось прибегать в практике церковного управления, потому и после 1839 г. многие решения Святейшего Синода и консисторий основывались на Кормчей книге³⁷⁵. Наконец, надо сказать и о 4) церковном Уставе, Служебнике и Требнике, которые содержат среди прочего дисциплинарные предписания для монахов и клира. В Большом Требнике приведены также правила исповеди, которыми часто пользовались в консисториях при вынесении решений³⁷⁶.

Особые источники права Русской Церкви делились на две категории: 1) законы, изданные Церковью, а также государством для Церкви; 2) общегосударственные законы для всего населения империи, к которому принадлежало и духовенство, а также общеадминистративные законы, распространявшиеся и на церковное управление.

Законы первой категории:

a) «Духовный регламент» от 1721 г. В первой его части приводится обоснование создания Святейшего Синода; во второй перечислены лица и дела, подлежащие его компетенции, и определен порядок делопроизводства; в третьей части речь идет о составе Синода, его правах и обязанностях. «Прибавленение» от 1722 г. содержит правила для клира и монахов. К концу столетия «Духовный регламент» был уже большой редкостью и стал практически недоступен для духовенства, но Святейший Синод находил, очевидно, такое положение весьма выгодным, так как в 1803 г. отклонил предложение обер-прокурора о новом издании. Для переиздания потребовался указ императора, в соответствии с которым «Духовный регламент» неоднократно переиздавался в XIX в.

b) Устав духовных консисторий от 1841 г. Этот Устав был с некоторыми изменениями переиздан в 1883 г. и служил правовой основой епархиального управления. Поводом к разработке Устава послужило издание Свода законов 1832 г., в котором действующие указы и синодальные распоряжения были разбросаны без всякой системы, что весьма затрудняло их общий обзор. Дополнения и разъяснения Святейшего Синода, вошедшие в два последних издания – 1900 и 1911 гг., касались главным образом бракоразводных дел. Четыре части Устава содержат: 1) общие положения о консисториях и их задачах; 2) полномочия и порядок деятельности епархиального управления; 3) определения о епархиальных судах и их производстве; 4) состав консисторий и их делопроизводство.

g) Уставы, инструкции и положения по отдельным областям церковного управления: 1) уставы духовных учебных заведений от 1808–1814, 1867–1869, 1884, 1910–1911 гг.; 2) инструкция церковным старостам от 1808 г.; 3) инструкция настоятелям мужских и женских монастырей от 1828 г.; 4) инструкция настоятелям ставропигиальных монастырей от 1903 г.; 5) положения о приходских попечительствах при православных церквах от 1864 г.; 6) положение о церковных общинах от 1885 г.; 7) инструкция настоятелям приходских церквей от 1901 г.; наконец, положения об отдельных ведомствах Синода и канцелярии обер-прокурора и т. д.³⁷⁷

До утверждения Устава духовных консисторий большое значение имела выпущенная в 1776 г. «Книга о должностях пресвитеров церковных», служившая руководством и учебником для семинарий. Имя ее автора, Смоленского епископа Парфения Сопковского, указано не было. Будучи учебным пособием, книга содержала в то же время и практические указания по различным вопросам права³⁷⁸.

В 1868 г. при Святейшем Синоде была основана Архивная комиссия, положившая начало изданию «Полного собрания постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской империи» и «Описания документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Правительствующего Синода». Сперва издание шло в строго хронологическом порядке, а затем – отдельными собраниями по периодам правления государей. Несмотря на то что комиссия работала медленно, все же с течением времени было опубликовано большое число хронологически упорядоченных ценных материалов по истории Русской Церкви XVIII-XIX вв. (см.: Введение, раздел Б).

Законы второй категории:

В качестве источников церковного права служили следующие государственные законы: 1) императорские указы, адресованные Святейшему Синоду или касавшиеся общегосударственного управления, которое включало и Церковь; 2) Свод законов Российской империи в изданиях 1832, 1857, 1876 и 1906 гг. с постановлениями и решениями Государственного совета и разъяснениями Сената, служившими в качестве комментариев. Последние были опубликованы в Полном собрании постановлений и распоряжений (см.: Введение, раздел Б). Почти в каждом томе Свода законов есть постановления, касающиеся духовенства или церковного управления. В томе 1 находятся основные законы; в 3 томе – постановления о пенсиях и награждениях по духовному ведомству; том 4 содержит положения о церковном имуществе и городских налогах; том 8 – о лесном хозяйстве; 9 – о сословиях, т. е. тем самым и о духовном сословии, включавшем белое духовенство и монашествующих; том 10 – о брачном праве; том 12 – о строительстве; том 13 – об общественном призрении, епархиальных попечительствах, кладбищах, неимущих и т. д.; том 15 устанавливает наказания за преступления против веры и Церкви, том 14 регулирует судопроизводство по этим делам и содержит определения по гражданскому праву церковных учреждений. В неофициальных руководствах соответствующие материалы были сгруппированы по отдельным темам и вопросам. С середины столетия такие руководства получили широкое распространение как среди духовенства, которое во многих отношениях только благодаря им и получало доступ к текстам законов, так и среди церковных властей, например, в консисториях³⁷⁹.

Наряду с кодифицированным правом в течение синодального периода сохраняло чрезвычайно важное значение обычное право, в котором концентрированно выражались народные обычаи и традиции, часто очень древние. Так, например, в огромном государстве наблюдались местные особенности в практике богослужения. Местные различия в традиционной плате за требы нередко играли решающую роль в вопросе об обеспечении клира. Обыкновение сохранять должности умерших клириков за их родственниками укоренилось так прочно, что в известном смысле приобрело черты обычного права. Обычай поставлять в епископы непременно только монашествующих или требование к будущему священнику жениться до своего посвящения в сан (т. е. отрицание целибата для белого духовенства) имеют столь древнее происхождение, что до сих пор лишь очень немногие, будь то духовные лица или миряне, знают о том, что здесь речь идет именно об обычае, а отнюдь не о норме канонического права, хотя в 60-х гг. XIX в. эти вопросы были предметом оживленной общественной дискуссии. Почтительное отношение верующих к древним обычаям разделялось иерархией и даже поощрялось Святейшим Синодом. Отсутствие исследований по этой обширной теме создает заметный пробел в истории Русской Церкви³⁸⁰.

г) В начале XVIII в. Святейший Синод имел в своем распоряжении многие органы управления, которые в течение столетия претерпели ряд сокращений, чтобы затем, в XIX в., вновь увеличиться вместе с ростом Церкви и возникновением перед нею новых задач³⁸¹. Прежде всего следует назвать синодальную канцелярию, возникшую в 1721 г. вместе с самим Синодом и организованную по образцу канцелярии Сената. Вначале она состояла из обер-секретаря, двух секретарей, нескольких канцелярских чиновников и служебного персонала из солдат. Весьма недолго существовала также должность агента, служившего посредником между Синодом и государственными учреждениями. Начиная с обер-прокурорства графа Н. А. Протасова, синодальная канцелярия стала исполнительным органом обер-прокурора. Начальник канцелярии был всегда личным доверенным лицом обер-прокурора, который подготавливал решения Синода. Даже епархиальные архиереи должны были считаться с начальником канцелярии и находили нужным осведомляться о его мнениях на тот или иной счет³⁸².

В 1721–1726 гг. при Синоде состояла Контора школ и типографий, в 1722–1726 гг. – Контора судных дел. Кроме того, в 1722–1727 гг. Синод располагал Конторой инквизиторских дел, от которой работали по одному протоинквизитору в Петербурге и Москве, а также провинциал-инквизиторы и подчиненные им инквизиторы. Это учреждение было органом надзора за деятельностью епархиальных ведомств³⁸³. Для сбора подушной подати со старообрядцев и для наблюдения за ними в 1722 г. была учреждена Контора раскольнических дел. После того как в 1726 г. налоговые вопросы перешли в ведение Сената, для борьбы с расколом в Синоде была организована Особая раскольническая контора³⁸⁴. Руководство конторой осуществлял тот или иной синодальный советник, т. е. член Святейшего Синода, которому был придан асессор. Со времен патриаршества в Москве имелась Контора изуграфов для надзора за иконописанием, она в 1700–1707 и 1710–1722 гг. была подчинена Оружейной палате, в 1707–1710 гг. – местоблюстителю патриаршего престола, а с 1722 г. – Святейшему Синоду³⁸⁵.

Святейший Синод тотчас после своего основания взял на себя управление Московской Патриаршей областью (под названием Синодальной области) и Петербургской Синодальной епархией, в которую входили новоприобретенные земли вокруг столицы. Обеими епархиями Святейший Синод управлял вплоть до 1742 г. В Москве Синод принял от местоблюстителя в свое ведение патриаршие приказы и в последующие годы произвел в управлении епархией многочисленные перестановки и переименования³⁸⁶.

В 1724 г. Монастырский приказ, восстановленный в 1701 г., был преобразован в Камер-контору Синода, которой было поручено управление церковными землями. В 1726 г. Камер-контору упразднили, а ее функции перешли к Коллегии экономии, просуществовавшей до 1738 г., после чего управление церковными землями было передано Сенату. В период 1744–1757 гг. приходные суммы находились в распоряжении Святейшего Синода. С выходом указов от 21 ноября 1762 и 26 февраля 1764 г. секуляризация церковных вотчин стала свершившимся фактом³⁸⁷.

В 1814 г. в Тифлисе была учреждена Грузино-Имеретинская синодальная контора по управлению тамошним экзархатом, организация которой копировала Московскую контору. В ее обязанности входили: управление церковным имуществом, выдвижение кандидатов на вакантные кафедры, брачные дела и духовные суды. При Николае I штаты этой конторы были расширены³⁸⁸.

С 1836 г. при Синоде образовался Хозяйственный комитет, который с 1839 г. именовался Хозяйственным управлением и заведовал финансовыми делами Святейшего Синода. Кроме того, с 1833 г. существовал орган контроля за доходами и расходами, который с 1867 г. стал называться Контролем при Святейшем Синоде³⁸⁹.

Комиссия духовных училищ, просуществовавшая с 1808 по 1839 г., 1 марта 1839 г. была переименована в Духовно-учебное правление, которое находилось под надзором обер-прокурора. С 1867 г. функции этого учреждения принял на себя Учебный комитет при Святейшем Синоде, возглавлявшийся духовным лицом и имевший в своем штате также представителей духовенства³⁹⁰. При Александре III был образован Духовно-училищный совет под председательством епископа, ведению совета подлежали церковноприходские школы. В него входила Издательская комиссия (позднее Издательский совет), ведавшая выпуском учебников и журналов для духовных училищ (в 1908 г. – на сумму 900 000 руб.)³⁹¹. С конца XVIII в. при Святейшем Синоде действовал Цензурный комитет, компетенция и служебные инструкции которого менялись. Кроме того, при Синоде с самого момента его основания время от времени организовывались комиссии по особым случаям, которые после выполнения своих задач ликвидировались³⁹².

Наконец, здесь следует указать и на уже упоминавшуюся выше, основанную в 1865 г. Комиссию по описанию архива Святейшего Синода с ее двумя собраниями документов, которые начали выходить в свет с 1868 и 1869 гг. соответственно. Работа комиссии пошла быстрее с 1896 г., когда к ней за особую плату стали привлекаться квалифицированные научные силы. К тому времени накопилось уже почти безбрежное количество материалов, особенно для отдельных собраний, упорядоченных по правлениям государей³⁹³.

д) Святейший Синод уже при Петре I содержался за счет государственного бюджета, что положило начало финансовой зависимости Церкви от государства, которой не знала Московская Русь. К 1764 г. эта зависимость вылилась в секуляризацию церковных земель – логическое следствие петровской церковной реформы. Секуляризация неизбежно влекла за собой перевод на государственное финансирование всех тех административных органов и учреждений, которые ранее содержались за счет доходов от церковных земель. Ни государство, ни церковная иерархия не обнаруживали заинтересованности в сохранении финансовой самостоятельности Церкви. Такая самостоятельность была бы возможна лишь на основе самообложения церковных общин, к чему они были совершенно не подготовлены. Традиционный, вековой порядок гарантировал содержание Церкви и клира за счет церковных вотчин, и поэтому для возникновения финансовой самостоятельности не было ни организационных условий в виде общинного самоуправления, ни психологических предпосылок³⁹⁴.

После смерти патриарха Адриана и восстановления Монастырского приказа местоблюститель Стефан Яворский вместе с Монастырским приказом мог финансировать высшее церковное управление традиционным для XVII в. порядком, согласно которому государство не вмешивалось в имущественные дела Церкви, хотя иногда и сокращало отдельные статьи расходов. При учреждении Духовной коллегии, в дальнейшем Святейшего Синода, Петр I издал указ от 18 января 1721 г., поручавший Сенату позаботиться о содержании Святейшего Синода. Однако сообщение о величине окладов Святейший Синод получил лишь 21 сентября, а к концу года – о назначении бюджета его канцелярии. Этот принципиально новый важный порядок был подтвержден императором в указе от 5 января 1724 г., где говорилось, что оклады для членов Святейшего Синода и его служащих подлежали выплате из государственной казны. Окончательный, весьма щедрый, бюджет Святейшего Синода был сформирован только после секуляризации указом от 26 февраля 1764 г. на общую сумму в 25 082 руб., которая еще в царствование Екатерины II была снова увеличена³⁹⁵.

Штаты 1764 г. охватывали все 26 епархиальных управлений империи и первоначально предполагали выплаты из казенных сумм в размере 150 586 руб. 65 коп. Справедливости ради следует сказать, что реформа церковной собственности 1764 г. отнюдь не была в ущерб епархиальным властям³⁹⁶

Гораздо более неблагоприятным во многих случаях оказался переход на бюджетное финансирование для штатных монастырей с их разделением на три класса (обе лавры имели особый бюджет) и разверсткой персональных окладов монашествующих в соответствии с их рангом; в целом казенные расходы составили 197 680 руб. (позже 207 750 руб.). Секуляризация малороссийских монастырей в 1786 г. привела к увеличению этой суммы. Кроме того, в 1765 г. в бюджетную смету были включены расходы в размере более чем 16 000 руб. на содержание 27 соборов и небольшого количества приходских церквей, конфискованные земельные владения которых были невелики. Огромное большинство белого духовенства осталось за штатами³⁹⁷.

Смета 1764 г. положила начало постоянной церковной позиции в государственном бюджете, которая в XIX и XX вв. проходила под названием «Ведомство православного исповедания». В XVIII в. был введен ряд дополнительных расходных статей: на содержание церквей за границей, полковых священников и др. В 1799 г. церковный бюджет составлял 1 400 000 руб.³⁹⁸ В связи с реформой духовных училищ в 1808–1814 гг. они были переведены на государственное финансирование, что привело к увеличению бюджета, который продолжал расти и далее вследствие открытия новых епархий, выделения казенных окладов приходскому духовенству и пр. (в 1867 г. – 6 683 900 руб.). Впрочем, это увеличение происходило пропорционально росту всего государственного бюджета, и расходы на Церковь никогда (за редкими отклонениями на доли процента) не выходили за пределы полутора процентов³⁹⁹ (см. таблицу 3). Вот как менялись расходы по двум главнейшим статьям – на учебные заведения и духовенство⁴⁰⁰:

С начала ХХ в. увеличился бюджет церковноприходских школ, входивший составной частью в приведенные выше данные на 1897 и 1901 гг.:

По сравнению с другими позициями рост административных расходов относительно невелик, например, в центральном управлении Святейшего Синода – с 206 409 руб. в 1870 г. до 379 795 руб. в 1916 г.

Кроме бюджетных сумм из государственной казны Святейший Синод имел в своем распоряжении еще поступления от своего собственного имущества, доходы от епархий и от дарений. Сюда относились следующие позиции: 1) типографское имущество; 2) капитал для духовенства западных епархий; 3) выручка от продажи свечей; 4) добровольные пожертвования и прочие сборы; 5) капитал для церквей, находящихся за границей, и для зарубежных миссий; 6) капитал для Палестинского общества; 7) капитал от сборов на Гроб Господень в Иерусалиме; 8) капитал на строительство и ремонт храмов; 9) капитал на миссионерскую деятельность; 10) доходы с имущества⁴⁰². Наряду с этим с 1809 г. в распоряжении Духовно-учебного комитета имелся капитал для духовных училищ, к которому до начала 60-х гг. причислялась также выручка от продажи свечей⁴⁰³.

Типографский капитал складывался из доходов синодальных типографий в Москве и Петербурге. Московская типография начала приносить прибыль только с 1777 г., после того как повысились тиражи и часть книг, ранее распространявшихся бесплатно, стала поступать в продажу. В результате капитал вырос с 3000 руб. в 1825 г. до 443 870 – в 1850 г. С 80-х гг., когда тиражи учебников для церковноприходских школ стали исчисляться сотнями тысяч, он начал расти еще быстрее⁴⁰⁴.

Капитал для духовенства западных губерний, которые в конце XVIII в. были присоединены к России, складывался из казенных выплат, которые преследовали цель улучшить положение православного духовенства тамошних епархий до уровня римско-католического. Сюда же относились доходы со сборов на строительство храмов на этих территориях и т. п.

Прибыль от продажи церковных свечей с давних пор имела большое значение для Церкви. Свечные производство и торговля были строго регламентированы сначала Петром I, а позднее – Александром I (1808); Святейший Синод ведал изготовлением свечей в монастырях и утилизацией свечных огарков. Прибыли увеличились с 905 780 руб. в 1855 г. до 13 млн в 1905 г. и 20 млн в 1914 г.⁴⁰⁵

Доходы от церковных сборов шли, как правило, на нужды самих храмов, т. е. на ремонт, обновление облачений, покупку ладана и т. д. Деньги из церковных кружек при входах в храмы имели целевое назначение и препровождались в Святейший Синод с указанием на это назначение: например, на Палестинское общество, на вдов и сирот, на сооружение новых храмов и пр.⁴⁰⁶ Епархии, так же как и Святейший Синод, извлекали доход от сдачи в аренду зданий, мельниц, рыбных ловель, земельных участков и др. В 1898 г. такого рода епархиальные доходы составили свыше 13 млн руб., тогда как Святейший Синод получил доход в размере 3 млн руб.⁴⁰⁷

Общий бюджет Святейшего Синода в 1907 г. выглядел следующим образом:

Едва ли возможно определить те огромные суммы, которые в форме пожертвований, дарений или вкладов поступали отдельным церквам, монастырям или благотворительным заведениям. Речь шла о миллионах рублей ежегодно. Переданное церквам имущество вкладывалось в Государственный банк и в 1907 г. составляло 46 008 275 руб. Проценты с него шли на повышение окладов духовенства. Состояния монастырей, складывавшиеся из пожертвований, насчитывали зачастую миллионы рублей. В отчете обер-прокурора за 1907 г. в качестве годового дохода церквей от пожертвований названа сумма в 4 288 000 руб. Из них 3 361 571 руб. предназначались на строительство церквей или их обустройство и украшение, 628 652 руб. – на церковноприходские школы и церковные благотворительные заведения и 297 882 руб. – на содержание духовенства. Такое распределение весьма характерно: оно показывает исключительную щедрость русских людей на богослужебные цели и их сдержанность по отношению к социально-благотворительной деятельности Церкви. Не следует, однако, забывать, что частная благотворительность была чрезвычайно развита. Кроме того, многочисленные нищие на папертях храмов были почти что церковным институтом. Щедрое подаяние нищим привычно сопутствовало всякому посещению церкви и рассматривалось как исполнение христианского долга, не содержащее в себе ничего унизительного для принимающего милостыню: оба, и подающий и берущий, делали это «Христа ради»⁴⁰⁹.

К сожалению, расходование огромных средств, имевшихся в распоряжении Святейшего Синода, а также многих подведомственных ему монастырей и церквей, не было строго целенаправленным. Отсутствовало разумное общее планирование, которое помогало бы избегать излишнего накопления капиталов на банковских счетах и целесообразно расходовать их на церковные нужды⁴¹⁰.

а) Святейший Синод как высшая инстанция управления Русской Православной Церковью со временем попадал во все большую зависимость от государства, что не в последнюю очередь объяснялось постепенным усилением власти обер-прокурора. В развитии института обер-прокуратуры выделяются две фазы. Первая – со времени основания до 1803 г., в это время власть обер-прокурора не имела решающего значения в деятельности Святейшего Синода, который находился еще в непосредственных отношениях с самим государем. Вторая фаза, начавшаяся в 1817 г., продолжалась до конца синодального периода, в этот период непосредственные отношения между государем и Святейшим Синодом почти полностью прекратились и обер-прокурор стал в качестве полномочного и всемогущего министра единоличным представителем Святейшего Синода перед правительством, представителем учреждения под названием «Ведомство православного исповедания». 1803–1817 гг. – это переходное время, когда под началом князя А. Н. Голицына создавались условия и предпосылки для наступления второй фазы.

Причину указанных перемен следует искать не в том, что изменились взгляды государя на свои обязанности и права по отношению к православной Церкви, а в процессе разграничения полномочий отдельных административных ведомств, происходившем после создания министерств при Александре I. Этот процесс наметился при Екатерине II и был полностью завершен в царствование Николая I, когда вполне сложились кодексы законов, как общие для всех ведомств, так и регулировавшие внутриведомственные отношения. Был образован новый централизованный аппарат управления, охвативший и Церковь. Полицейское государство с его бюрократической администрацией, обязанное своим возникновением реформам Петра I, приобрело окончательные формы при Николае I. Во время его царствования произошла полная бюрократизация всего аппарата управления, не миновавшая и Церковь, что с точки зрения императора было не только естественно, но и необходимо. Обер-прокурор Святейшего Синода, бывший для Петра «оком» государевым, превратился в полномочного министра по делам церковного управления, сохранив эти функции вплоть до конца синодального периода⁴¹¹.

Сначала мы хотим коснуться чисто внешней стороны возникновения обер-прокуратуры и ее постепенного развития в орган церковного управления, чтобы затем проследить ее роль и реальное значение в церковной политике государства⁴¹².

Обер-прокуратура была учреждена 11 мая 1722 г., когда Петр I издал указ: «В Синод выбрать из офицеров доброго человека, кто бы имел смелость и мог управление синодского дела знать, и быть ему обер-прокурором, и дать ему инструкцию, применяясь к инструкции генерал-прокурора». О содержании этой инструкции уже говорилось (см. § 4). Здесь, в статье 11 обер-прокурор назван «оком» государя и «стряпчим по делам государственным», он был как бы заместителем государя при Святейшем Синоде. Таким образом, инструкция явилась основанием для будущего расширения власти обер-прокурора. Ему предоставлялись права, которые он, если был человеком энергичным и честолюбивым, мог в любое время использовать для укрепления своего влияния и вмешательства в административную компетенцию Святейшего Синода. Ничего подобного, за немногими исключениями, в XVIII в. мы не замечаем. Обер-прокуроры того времени никоим образом не пользовались своим положением, чтобы самовольно вмешиваться в деятельность и распоряжения Присутствия Святейшего Синода. Это можно объяснить тем, что задуманная Петром I система управления лишь постепенно наполнялась реальным содержанием. Особенности политического развития во 2-й четверти XVIII в., и в первую очередь частые перемены на престоле, не благоприятствовали этому процессу. Государи опасались передавать управление, хотя бы даже только в отдельных ведомствах, всецело в руки тех или иных влиятельных «персон». Следуя примеру Петра Великого, правительство вникало в каждую административную мелочь, так как управленческая деятельность еще не регулировалась какими-либо определенными общеобязательными нормами. Лишь указы царя были обязательны для всех отраслей управления. Обер-прокурор же являлся только передаточной инстанцией для этих указов. Практически он был не столько «оком», сколько «рукой» верховной власти в тех случаях, когда она считала необходимым в подходящий момент повернуть руль церковного управления в ту или иную сторону. Поэтому мы видим на посту обер-прокурора того времени военных сравнительно низкого звания. Это были полковники и капитаны гвардии, которые лишь в крайне редких случаях осмеливались иметь собственное суждение и использовать те привилегии, которые предоставляла им инструкция. Первое десятилетие после смерти Петра Великого было временем внутренних беспорядков и дворцовых переворотов. Учрежденные Петром ведомства и разработанные для них законы и уставы редко действовали на практике. Стоит лишь вспомнить историю Правительствующего Сената, который Петром Великим был наделен чрезвычайно обширной властью, чтобы понять, насколько иллюзорными стали предоставленные некогда Петром полномочия. Сенат утрачивал все большую часть своей компетенции в пользу органов, возникавших при каждой смене правительства и исчезавших при следующей; например, при Екатерине I и Петре II – в пользу Верховного Тайного совета, который в своем составе частично пересекался с Сенатом, а при Анне Иоанновне – в пользу Кабинета министров, который был открыто поставлен над Сенатом.

После первого обер-прокурора И. В. Болтина эту должность короткое время занимал гвардейский капитан А. И. Баскаков. Затем, до восшествия на престол императрицы Елизаветы, т. е. в течение 11 лет, обер-прокурора при Святейшем Синоде вообще не было⁴¹³. В регентство Анны Леопольдовны на должность обер-прокурора 31 октября 1741 г. был назначен Н. С. Кречетников, который, впрочем, так и не приступил к исполнению своих обязанностей⁴¹⁴. Императрица Елизавета, желавшая править по заветам своего отца, назначила на пост обер-прокурора князя Я. П. Шаховского (31 декабря 1741 г. – 29 марта 1753 г.), от которого потребовалась немалая твердость, поскольку он обнаружил в делах Святейшего Синода страшный беспорядок. Однако из-за несогласий с «синодальными персонами» он был смещен; императрица Елизавета оказалась на стороне его обвинителей – правда, более по причинам личного характера, нежели по принципиальным. Один из членов Святейшего Синода, Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич (1734–1745), до самой своей смерти 17 мая 1745 г. не оставлял попыток добиться от императрицы официальной отмены должности обер-прокурора, но безуспешно. К слову сказать, в правление Анны Леопольдовны именно архиепископ Амвросий был полным хозяином в Святейшем Синоде и лично делал доклады регентше⁴¹⁵. В царствование Екатерины II обер-прокурор был только представителем государыни. В безотлагательных случаях Екатерина имела обыкновение советоваться по делам церковного управления с митрополитом Новгородским и Петербургским Гавриилом Петровым. При желании митрополит мог бы приобрести большое влияние на управление Церковью, но это было чуждо его натуре. Есть сведения, что Екатерина II вскоре после вступления на престол намеревалась назначить членом Святейшего Синода своего будущего фаворита – князя Г. А. Потемкина. Он получил задание «место свое иметь за обер-прокурорским столом» и был предназначен в будущем «к действительному по сему месту упражнению». Потемкин получил даже особую «инструкцию» и шесть лет «место свое имел за обер-прокурорским столом» (с 19 августа 1763 по 25 сентября 1769 г.). В молодости Потемкин был дружен с Гавриилом Петровым и много вращался в высших церковных кругах. Кажется, он даже мечтал стать архиереем. Если бы этот энергичный и, без сомнения, одаренный человек занял должность обер-прокурора, то превращение обер-прокурора в одного из самых могущественных министров свершилось бы уже в XVIII в.⁴¹⁶ Под впечатлением оппозиции некоторых епископов указу о секуляризации от 1764 г. Екатерина II настойчиво продолжала целеустремленную политику подчинения Святейшего Синода государственной власти, проводником которой были обер-прокуроры. И несмотря на то что в ее правление обер-прокуроры так и не поднялись до уровня министров, все они, особенно И. И. Мелиссино (1763–1768) и П. П. Чебышев (1768–1774), пользовались благорасположением и полной поддержкой императрицы. Выработалась определенная система, обрекавшая синодальных архиереев на молчание и беспрекословное подчинение всем приказаниям и желаниям государыни. Не без основания Московский митрополит Платон Левшин с большой горечью писал о времени своего пребывания в Святейшем Синоде: «Именно им (обер-прокурорам. – И. С.) вверена вся власть; нас ставят ни во что и не только хотят подчинить нас себе, но и почитают своими подчиненными… Поистине, это гнев Божий за наши грехи. Особенно тяжко, что наше-то начальство не только не идет против них, но даже содействует им и бежит с ними вперегонку»⁴¹⁷.

Пользуясь расположением Павла I к церковной иерархии, и в особенности к Казанскому архиепископу Амвросию Подобедову, Святейший Синод подал жалобу на обер-прокурора князя В. А. Хованского (1797–1799). Через архиепископа Амвросия Павел уполномочил Синод самостоятельно избрать кандидата на должность обер-прокурора. Святейший Синод предложил Д. И. Хвостова, который и был утвержден императором. Это единственный случай в истории Синода. В царствование Павла I с его довольно своеобразными административными приемами случалось, что царь, минуя обер-прокурора, обращался со своими указами непосредственно к Святейшему Синоду. Но бывало и так, что Павел передавал свои указы через генерал-прокурора Сената, которому и обер-прокурор Хвостов подавал свои рапорты. Все зависело от настроения императора, которое отличалось непостоянством⁴¹⁸. В 1803 г. Хвостова сменил А. А. Яковлев, который исполнял должность всего 9 месяцев (с 9 января по 1 октября 1803 г.). Это краткое пребывание на посту обер-прокурора он подробно описал в своих мемуарах («Журнале»)⁴¹⁹. Любовью к порядку и законности Яковлев напоминает князя Я. П. Шаховского. Первым делом Яковлев принялся за изучение «Духовного регламента». Но в своем стремлении применить «Духовный регламент» на практике он натолкнулся на сильное сопротивление членов Святейшего Синода, и прежде всего митрополита Амвросия Подобедова. В течение своего краткого обер-прокурорства Яковлеву, по его собственным словам, приходилось «обороняться противу ядовитых стрел духовенства». В упомянутом «Журнале» он пишет: «При первом шаге доложил я чрез него (Н. Новосильцева, покровительствовавшего Яковлеву. – И. С.) государю, что усматриваю в Синоде и по епархиям великие запущения, требующие скорейшего восстановления порядка и правосудия». Большой беспорядок (возникший вследствие упущений митрополита Амвросия) нашел Яковлев и в Московской синодальной конторе. По словам Яковлева, Амвросий пытался склонить его на свою сторону сперва путем уговоров, а затем угроз, но ему не удалось переубедить законолюбивого обер-прокурора. Новые неприятности возникли, когда по распоряжению Яковлева был напечатан «Духовный регламент», причем «гражданскими литерами». Остается неясным, что собственно вызвало возмущение митрополита Амвросия против Яковлева: то ли, что Яковлев снова издал «Духовный регламент», или же то, что книгу напечатали «гражданскими литерами». Надо думать, что первое. Дело дошло до образования двух партий: с одной стороны – обер-прокурора, с другой – Амвросия. При посредстве Новосильцева Яковлев добился от молодого царя (Александра I. – Ред.) некоторых уступок, которые были отменены усилиями митрополита Амвросия, действовавшего через Д. П. Трощинского. В конце концов Яковлев пал под «ядовитыми стрелами» епископов. В своем «Журнале» он пишет по этому поводу: «Всяк может сообразить, легко ли мне было при слабом кредите моем открывать сокровенные пружины мрачных деяний духовенства, узнавать мою должность ока государева, обязанного все проницать, не останавливая течения дел, восстановлять правосудие, удерживать со всех сторон расточение государевой казны и пр. … Вступил я в должность с 1 января и за первую себе обязанность почел впечатлеть в разуме моем высочайше данную генерал-прокурору и Синода обер-прокурору инструкцию». Это стремление «все проницать» и явилось причиной увольнения Яковлева с поста обер-прокурора⁴²⁰.

б) 21 октября 1803 г. обер-прокурором был назначен князь А. Н. Голицын (1773–1844)⁴²¹. Выбор Александра I был несколько странным. Голицыну, которому было всего 30 лет, предоставлялось поле деятельности, ему совершенно не знакомой. Поступок императора объяснялся тем, что в первые годы царствования Голицын входил в его ближайшее окружение. В то время Александр еще старался всюду назначать близких себе людей. Даже С. Рункевич, автор официозного сочинения «Русская Церковь в XIX веке», должен был признать, что князь Голицын был совершенно не подготовлен к своей должности⁴²². При новом обер-прокуроре, бывшем другом царя, члены Святейшего Синода, и прежде всего митрополит Амвросий, который состоял в их числе до самой своей смерти 21 мая 1818 г., были вынуждены отказаться от какого-либо сопротивления. Введенный Яковлевым порядок, согласно которому отчеты царю представлял обер-прокурор и все делопроизводство Святейшего Синода велось почти исключительно канцелярией обер-прокурора, остался в силе. Князь Голицын стремился сосредоточивать в своей канцелярии практически все дела церковного управления. В 1807 г. епархиальным архиереям было предписано доносить в канцелярию обер-прокурора обо всех важных делах в епархиях. Это еще более усиливало их зависимость от него. Реформа духовных училищ в 1808 г. проводилась под личным руководством князя Голицына. Образованная вскоре после этого Комиссия духовных училищ подчинялась не непосредственно Святейшему Синоду, а обер-прокурору, принявшему на себя тем самым ответственность за духовное воспитание подраставшего поколения. В 1810 г. князь Голицын стал министром народного просвещения, сохранив вместе с тем и должность обер-прокурора. В 1811 г. ему был поручен еще Департамент иностранных исповеданий. Итак, с этого года Голицын управлял сразу тремя ведомствами: Министерством народного просвещения, обер-прокуратурой Святейшего Синода и Департаментом иностранных исповеданий. В его лице объединялось все, что было связано с «христианским просвещением», как его согласно понимали Александр I и Голицын. Задачу христианского просвещения, стоявшую, по их мнению, как перед церковными, так и перед государственными властями, они усматривали в победе «внутреннего христианства». Такое представление было обусловлено мистическими наклонностями Александра I, усилившимися в связи с событиями 1812 г. и основанием Священного союза в 1815 г. Поэтому вполне естественным казалось объединение всех трех упомянутых ведомств, которые, будучи подчинены одному лицу, фактически уже были объединены. Следствием явилось создание Двойного министерства, причем нужно принять во внимание, что в министерствах, учрежденных в 1802 г., в 1803 г. был отменен коллегиальный принцип управления. Следовательно, образование Министерства по духовным делам должно было повлечь за собой подчинение церковного управления светскому ведомству, т. е. институционализацию государственного влияния на Церковь, до которой дело еще не доходило, несмотря на государственную церковность. Манифестом от 17 октября 1817 г. было объявлено создание единого Министерства духовных дел и народного просвещения. Во главе нового министерства стоял князь Голицын⁴²³. Оба ведомства были объединены, «дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения». «Само собой разумеется, – следует далее в манифесте, – что к оному (министерству. – Ред.) присовокупятся и дела Святейшего Правительствующего Синода, с тем чтобы министр духовных дел и народного просвещения находился по делам сим в таком точно отношении, в каковом состоит министр юстиции (который в результате реформ 1803 и 1811 гг. сменил генерал-прокурора. – И. С.) к Правительствующему Сенату, кроме, однако же, дел судных»⁴²⁴.

Министерство состояло из двух департаментов: Департамента духовных дел и Департамента народного просвещения. Для нас представляет интерес административная структура первого, поскольку департамент занимался религиозными делами христианских исповеданий (православного, римско-католического, евангелического, греко-униатского, армяно-григорианского) и нехристианских религий (иудаизма, мусульманства и др.). Три отделения департамента были предназначены для христианских исповеданий, а четвертое – для нехристианских. «Греко-российское исповедание» находилось в ведении первого отделения под непосредственным руководством занимавшего в то время должность обер-прокурора князя П. С. Мещерского. Греко-российское отделение именовалось Ведомством православного исповедания; это возникшее в 1817 г. название стало официальным для православной Церкви в России (например, в докладах обер-прокурора Святейшего Синода), применявшимся вплоть до 1917 г. Директору департамента подчинялся наряду с начальниками отделений также и обер-прокурор; под началом последнего находились секретари консисторий в епархиях, прокуроры контор Святейшего Синода в Москве и в Грузии, начальник Комиссии духовных училищ, т. е. все епархиальное управление и управление духовными учебными заведениями. Ведомство православного исповедания как отделение состояло в свою очередь из двух подотделений – столов. В компетенцию первого из них входили: а) собрание «мемуаров» Святейшего Синода; б) административные доклады Святейшего Синода; в) Комиссия духовных училищ; г) переписка Святейшего Синода и комиссии; д) сношения с прочими министерствами и ведомствами по делам церковного управления; е) связи с обеими конторами Святейшего Синода через их прокуроров; ж) попечение о православных в Польше, на православном Востоке и за границей вообще; з) заключение браков между православными и иноверцами. Второй стол занимался: а) делами Присутствия Святейшего Синода – увольнением и назначением его членов; б) вызовом епископов в Святейший Синод; в) духовенством и церквами обеих столиц; г) конторами Святейшего Синода; д) увольнением и назначением обер-прокурора и чиновников (обер-секретарей и секретарей) канцелярии департамента и Комиссии духовных училищ; е) духовенством и чиновниками в епархиях, всеми происшествиями в епархиях, а также секретными донесениями.

Все доклады, пожелания и постановления Присутствия Святейшего Синода представлялись министру только через обер-прокурора. Отсюда эти документы или любые другие бумаги при необходимости направлялись в дальнейшие инстанции для принятия решения. Если же министр считал необходимым сообщить Святейшему Синоду свое мнение по тому или иному вопросу, то все дела возвращались в Синод для нового обсуждения с учетом мнения министра. Министр мог высказывать Присутствию Святейшего Синода свои предложения непосредственно или через обер-прокурора. Только министр, и никто другой, имел право представлять государю доклады по делам церковного управления и судебным приговорам Святейшего Синода. Отчеты Синода докладывались царю также только самим министром. О делах, касавшихся отношений с различными ведомствами, обер-прокурор докладывал министру на заседаниях Святейшего Синода. В зале Присутствия для министра был установлен особый стол, за которым сидел и обер-прокурор. В остальном же инструкция обер-прокурору повторяла инструкцию от 1722 г. Единственное различие состояло в том, что теперь обер-прокурор был подчинен министру, так же как обер-прокуроры Сената подчинялись генерал-прокурору, т. е. министру юстиции. В руках обер-прокурора было сосредоточено все делопроизводство обоих столов. Особое значение имел тот факт, что обер-прокурору подчинялись также секретари духовных консисторий, поскольку вследствие этого епархиальные управления находились в самой тесной связи с обер-прокурором в Петербурге. Понятно, что секретари, полностью зависевшие от обер-прокурора, искали его благорасположения и прислушивались гораздо больше к его мнению, нежели к распоряжениям епископов. Тем самым реформа 1817 г. представляла обер-прокурору новые возможности влияния на епархиальное управление. Это положение было узаконено в 1841 г. Уставом духовных консисторий⁴²⁵. Однако власть чиновничества усилилась не только из-за реформы управления, гораздо большую роль играло необычайное рвение, с которым князь Голицын занимался церковными делами. Филарет Дроздов, впоследствии митрополит Московский, приобрел благосклонность князя еще до реформы 1817 г., в это время он был рукоположен во епископа и играл большую роль в Комиссии духовных училищ. Филарет Дроздов был очень доволен новой реформой и приветствовал князя Голицына как «местоблюстителя внешнего епископа (т. е. императора. – Ред.)»⁴²⁶. Однако позднее, во времена графа Протасова, он ощутил горькие последствия этой реформы. Петербургскому митрополиту Амвросию не пришлось иметь дел с новым министром по духовным делам. 26 марта 1818 г. он подал прошение об увольнении по состоянию здоровья и скончался 21 мая того же года митрополитом Новгородским. Его преемник, митрополит Новгородский и Петербургский Михаил Десницкий (1818–1821), был человеком искреннего благочестия, натурой мистической, добросердечным проповедником, широко любимым в народе⁴²⁷. Долгое время, прежде чем стать монахом, он служил простым приходским священником и мало подходил на роль председательствующего в Святейшем Синоде и поборника прав Церкви. Его отношения с князем Голицыным всегда были очень натянутыми.

Несмотря на то что Министерство духовных дел просуществовало недолго, его значение для последующей истории было решающим. Реформа 1817 г. сделала обер-прокуратуру существенной частью государственного министерства церковного управления, и, после того как пост министра был упразднен, его функции в силу инерции фактически перешли к обер-прокурору.

Разногласия между Петербургским митрополитом и князем Голицыным, имевшие место уже при Михаиле Десницком, со времени назначения на Петербургскую митрополию Серафима Глаголевского (1821–1843) стали непреодолимыми⁴²⁸. Митрополит Серафим был энергичным человеком с консервативными взглядами. Он был против Библейского общества, против перевода Священного Писания на русский язык и против тех мистических элементов, которые князь Голицын хотел внести в жизнь Церкви. Уже митрополит Михаил незадолго до смерти писал императору Александру I об опасности, которую представляли для православной Церкви взгляды и деятельность князя Голицына. Митрополиту Серафиму удалось убедить царя во вредоносности политики, проводившейся Голицыным. Он указывал на то, что Голицын как министр народного просвещения допускал печатание книг, противоречивших учению православной Церкви. 15 мая 1824 г. князь Голицын был смещен с поста министра народного просвещения и заменен адмиралом А. С. Шишковым. Святейший Синод был оповещен об этом особым указом: «Назначив особого министра народного просвещения, повелеваем: делам Святейшего Правительствующего Синода до назначения министра духовных дел иметь то же течение, в каком они находились до учреждения министерства 24 октября 1817 года»⁴²⁹. Назначения министра духовных дел, однако, так и не последовало. В новом указе от 24 августа 1824 г. говорилось, что обер-прокурор князь П. С. Мещерский остается и впредь самостоятельным главой Ведомства православного исповедания в соответствии с указом от 15 мая 1824 г. Сообщалось также, что об этом поставлен в известность министр юстиции, генерал-прокурор Сената, который несет ответственность за порядок делопроизводства во всех ведомствах. Князь Мещерский просил разъяснений, и потому в указе далее читаем: «Что касается до 1-го отделения бывшего Департамента духовных дел, то Его Императорскому Величеству угодно, чтобы оное оставалось в настоящем его положении под именем Отделения духовных дел греко-российского исповедания при обер-прокуроре Святейшего Синода»⁴³⁰. Так обер-прокуратура Святейшего Синода вновь возникла как самостоятельное учреждение. Возобновились личные доклады обер-прокурора императору. Так как в обоих указах от 1824 г. полномочия министра духовных дел не отменялись, то они в силу указа 1817 г. как бы передавались обер-прокурору.

При Николае I власть обер-прокурора во всех отношениях укрепилась. Обер-прокурор князь П. С. Мещерский (14 ноября 1817 г. – 15 мая 1824 г. в составе Двойного министерства, самостоятельно – с 15 мая или 24 августа 1824 г. до 2 апреля 1833 г.) был человеком новой эры, врагом всяких новшеств и перемен. Будучи почитателем митрополитов Серафима Глаголевского и Филарета Дроздова, он управлял Синодом мягко. Современник князя профессор Петербургской Духовной Академии Д. И. Ростиславов, не отличавшийся, впрочем, особенной объективностью, писал о нем: «Князь Мещерский был добрый, кроткий, миролюбивый человек, вступать в борьбу с иерархическою монашескою партиею (имеются в виду члены Синода. – И. С.) он и не думал… Лучше такого обер-прокурора монашеству и желать было незачем; оно при нем в Святейшем Синоде действовало очень самостоятельно»⁴³¹. Однако понятие о самостоятельности во времена Николая I было весьма относительным, и поэтому высказывание Ростиславова надо понимать в том смысле, что князь Мещерский умел ладить с членами Святейшего Синода, выполняя повеления Николая I. Но вскоре его мягкому управлению, повлекшему за собой полную дезорганизацию работы синодальных канцелярий, пришел конец.

Мещерского сменил С. Д. Нечаев (10 апреля 1833 г. – 25 июня 1836 г.). Новый обер-прокурор, типичный чиновник, обратил на себя внимание царя точными и ясными докладами. Священник М. Я. Морошкин, историк Святейшего Синода в царствование Николая I, пишет о нем: «С. Д. Нечаев – человек с способностями недюжинными, с довольно просвещенным взглядом на предметы, притом с живым характером и весьма деятельный». Его энергичность проявилась прежде всего в том, что он навел порядок в канцеляриях, вникал в дела епархий и провел ревизии в духовных консисториях. Он обратил особое внимание на господствовавший в консисториях беспорядок, и это имело весьма положительные последствия. Нечаев начал разрабатывать проект Устава духовных консисторий, предварительно собрав все законоположения на этот счет и составив реестр высочайше утвержденных указов Святейшего Синода. Он установил контроль над финансами Синода и подготовил присоединение к Русской Православной Церкви униатов. Нечаев был прежде всего канцеляристом и бюрократом, любителем порядка и педантичных отчетов. Его работа сослужила хорошую службу его преемнику графу Протасову⁴³². Профессор Ростиславов весьма одобрительно отзывается о Нечаеве: «Вообще в приемах Нечаева проглядывал не покорнейший слуга митрополитов и архиереев… Он хотел быть оком государя и стряпчим о делах государственных, улучшить духовно-учебные заведения и положение белого духовенства, ограничить произвол епархиальных властей и пр. и пр. … Он в звании обер-прокурора имел желание и мог бы сделать много полезного для белого духовенства, для духовно-учебных заведений, но не для монашества»⁴³³. Еще во времена Нечаева, в 1835 г., вступил в силу важный указ Николая I, согласно которому обер-прокурор должен был выступать с докладами о делах церковного управления в Комитете министров и Государственном совете, что делало его практически членом Комитета министров⁴³⁴.

На должности обер-прокурора Нечаева сменил генерал-майор граф Н. А. Протасов. Последний добился этого места путем ловких интриг⁴³⁵. Он был совершенно не сведущ в делах Церкви и, судя по его предшествовавшей жизни, вовсе не подходил для должности обер-прокурора. Воспитанный домашним учителем-иезуитом, он не обладал достаточным образованием, и в нем очень чувствовалось католическое влияние. Протасов получил назначение 26 июля 1836 г. и оставался на посту обер-прокурора до самой своей смерти 15 января 1855 г.⁴³⁶ При нем окончательно совершилось превращение обер-прокурора в единоличного руководителя всего церковного управления, в сфере которого также произошли многочисленные изменения, о чем уже шла речь (см. § 6). Принципиальное значение имело учреждение 1 августа 1836 г. особой канцелярии обер-прокурора, которой предоставлялось право решать все дела, касавшиеся церковного управления. 14 ноября того же года был создан Хозяйственный комитет, подчинявшийся обер-прокурору и состоявший исключительно из государственных чиновников. 1 марта 1839 г. этот комитет был преобразован в Хозяйственное управление с подчинением канцелярии обер-прокурора. Весь административный аппарат Церкви был так сильно централизован, что в руках обер-прокурора оказались все его нити. Многочисленные управленческие инстанции и чиновники сильно ограничивали дееспособность Присутствия Святейшего Синода. Все дела предварительно обсуждались в канцелярии обер-прокурора и лишь затем представлялись на рассмотрение присутствия. Вот что пишет об этом священник М. Я. Морошкин: «Сильный доверенностью государя, он худо таил стремление самовластвовать в Синоде и всем управлять… У Протасова было даже какое-то предубеждение к архиереям… Главная, хотя и тайная цель преобразований Протасова – усилить его личную власть в ущерб правам членов Синода – вполне была достигнута, и это отразилось на всем синодальном производстве». Тот же исследователь по изучении им архивного материала об «эпохе Протасова» пришел к выводу, что «в канцелярии синодальной (т. е. обер-прокурора. – И. С.) не раз переменялись резолюции членов или самим Протасовым, или Войцеховичем (начальником канцелярии. – И. С.), даже обер-секретарями и секретарями, а этого, конечно, никак нельзя было бы сделать, когда протоколист официально записывал бы мнения по каждому делу, доложенному Синоду»⁴³⁷. Широко известно крылатое выражение одного епископа, ошибочно приписываемое Филарету Дроздову, будто Протасов «сонмом архиерейским, как эскадроном на ученье, командовал»⁴³⁸. Действительно, эти слова верно передают всю неограниченность власти Протасова. Его распоряжения походили более на военные приказы, но при всем том они вполне были в духе административных методов того времени. Военная дисциплина и безоговорочное подчинение приказаниям свыше считались само собой разумеющимися. Это было время, когда на всякую мелочь в деле управления требовалась санкция правительства. Протасов быстро понял, что Николай поощрял всякую организацию военного образца. Поэтому он не только хотел перестроить на военный лад церковное управление, но и добивался того, чтобы вся жизнь Церкви прониклась военным духом. Царская Россия была столь огромна, что новые методы управления, вводимые Протасовым, крайне медленно внедрялись в практику отдаленных епархий, однако нельзя отрицать того, что они все же внедрялись. Справедливости ради надо признать, что своей борьбой против волокиты в области хозяйственного управления духовными училищами Протасов принес и немалую пользу. Некоторые из его современников весьма одобрительно отзывались о нем в этом отношении⁴³⁹. Важно и другое. Благодаря энергии Протасова были приведены в исполнение многие распоряжения, которые без него многие годы пылились бы в архивах Присутствия. Подробно об этом будет сказано в своем месте. Здесь мы лишь вкратце коснемся некоторых моментов. Кроме реорганизации центрального управления при Протасове были осуществлены следующие меры: 1) воссоединение униатов с православной Церковью; 2) обеспечение приходского духовенства, для которого при Николае I было сделано больше, чем когда-либо раньше; 3) учреждение новых епархий на западе России; 4) издание Устава духовных консисторий; 5) преобразование духовных училищ в духе тогдашнего режима; 6) ревизии епархий и многие другие мероприятия, имевшие целью создать единообразные приемы управления и делопроизводства⁴⁴⁰. Само собой разумеется, что деятельность Протасова и его методы ни в коем случае не могли рассчитывать на поддержку высшего духовенства. Низшее же духовенство было на его стороне, так как его ревизии умеряли всевластие епископов. Во времена Николая I было небезопасно выказывать хотя бы малейшую оппозицию министру, который к тому же пользовался неограниченным доверием монарха. В результате митрополиты Филарет Дроздов и Филарет Амфитеатров совершенно удалились в свои епархии. Прочие архиереи, которые отважились оказать сопротивление Протасову, были вынуждены оставить Святейший Синод. По случаю смерти Протасова 15 января 1855 г. архимандрит Порфирий Успенский, слывший среди епископов «либералом», писал: «Sic transit gloria mundi! Est Deus, qui ad Suum Terribile judicium appellat homines, usurpantes sanctae Ecclesiae jura» [Так проходит слава мирская! Воистину есть Бог, Который призывает на Свой Страшный суд людей, покушающихся на права святой Церкви (лат.)]⁴⁴¹. Эти слова могли бы послужить эпитафией всемогущему обер-прокурору.

После смерти графа Протасова начальник его канцелярии А. И. Карасевский был назначен сначала заместителем, а затем, 25 декабря 1855 г., – обер-прокурором⁴⁴². Последовавшие по вступлении на престол Александра II общие перемены во внутренней политике поначалу никак не отразились на церковном управлении. С 20 сентября 1856 по 28 февраля 1862 г. должность обер-прокурора занимал граф А. П. Толстой, человек благочестивый, верный почитатель Московского митрополита Филарета. Как следствие, митрополит Филарет приобрел большое влияние в вопросах церковного управления. Одновременно заметно смягчился диктат обер-прокурора⁴⁴³. За графом Толстым последовал генерал-адъютант А. П. Ахматов (1862 – 3 июня 1865 г.), при котором митрополит Филарет сохранял свое влияние. «Об этих обоих обер-прокурорах сказать историку, в сущности, нечего», – замечает официозный автор⁴⁴⁴. Однако в дальнейшем станет ясно, что это не совсем так. За время их деятельности было разработано несколько реформ, хотя и не осуществившихся из-за чрезмерной осторожности митрополита Филарета.

С назначением графа Д. А. Толстого (3 июня 1865 г. – 23 апреля 1880 г., † 29 апреля 1889 г.) на должности обер-прокурора оказался человек, который на первый взгляд стоял гораздо ближе к духовным делам, чем его предшественники – генералы. Между тем Д. А. Толстой был совершенно равнодушен к вопросам веры, по сути дела незнаком с православным вероучением и враждебно настроен по отношению к монашеству и епископату, о чем свидетельствуют его современники Петербургский митрополит Исидор Никольский и Тверской архиепископ Савва Тихомиров. «Гог и Магог» – так назвал его известный защитник православной Церкви А. Н. Муравьев. По своим убеждениям и из-за своих поползновений проводить «либеральные» реформы Толстой не мог нравиться высшему духовенству⁴⁴⁵. Эти «либеральные», в глазах епископов, реформы касались духовных училищ и церковного суда. Прежде Толстой был чиновником Департамента духовных дел и иностранных исповеданий Министерства внутренних дел, известным как автор исследования о католицизме в России до Николая I. В 1866 г. Толстой стал также министром народного просвещения и оставался на этом посту до 1880 г.; казалось, возвращаются времена князя Голицына. Но между Голицыным и Толстым было глубокое различие, коренившееся в самой основе их духовности и, следовательно, в их убеждениях. В известном смысле они антиподы. Толстой был совершенно чужд мистической мечтательности и восторженности, свойственных Голицыну. Он был типичным черствым петербургским бюрократом, считавшим, что в Церкви должны осуществляться те же реформы, что и во всем государстве. И хотя Толстой вовсе не был либералом, сложилась ситуация, в которой он стал зачинателем различных новшеств в жизни духовенства. Под влиянием реформы светских школ была проведена и реформа духовных училищ. Кроме того, вынашивался проект реформы духовных судов, которая, однако, не была осуществлена (см. § 6). Наконец, разрабатывались планы мер, которые должны были положить конец замкнутости духовенства как сословия, и многое другое. Поэтому историку трудно согласиться с мнением архиепископа Саввы Тихомирова, воспитанного в духе Филарета, о «незрело обдуманных нововведениях»⁴⁴⁶. Если при графе Д. А. Толстом Церковь и страдала от владычества обер-прокурора, то именно благодаря этому владычеству были проведены реформы, которые помогали преодолевать консерватизм епископата и служили на пользу духовным училищам и приходскому духовенству. Таким образом, подъем 60-х гг., охвативший все слои общества, не прошел бесследно и для Церкви.

С середины 60-х гг. обер-прокурор принимал участие в заседаниях Комитета министров, делал доклады императору и по-прежнему держал в своих руках все нити текущих дел церковного управления. Толстой был смещен с поста обер-прокурора еще до вступления на престол Александра III. Его место занял человек, который, кажется, более всех своих предшественников может служить олицетворением государственной церковности⁴⁴⁷.

в) К. П. Победоносцев (родился в 1827 г., † 10 марта 1907 г.) был сыном московского профессора. Он получил высшее юридическое образование (1841–1846) и в 1866 г. поступил на должность обер-прокурора в один из московских департаментов Сената, будучи одновременно профессором гражданского права в Московском университете. В 1871 г. он стал членом Государственного совета, а 24 апреля 1880 г. – обер-прокурором Святейшего Синода. Победоносцев, юрист и ученый правовед⁴⁴⁸, никогда не мог преодолеть присущий его мышлению формализм. Еще одной характерной чертой Победоносцева был необычайный консерватизм, заставлявший его слишком высоко оценивать прошлое и скептически относиться к своему времени. Воспоминания о временах Николая I с их военизированными методами управления всегда вызывали в нем ностальгическое чувство. Это прошлое, о котором он мечтал, Победоносцев выставлял как идеал для правления Александра III. В начале 1883 г. он пишет Александру: «Это было самое ясное и блестящее время царствования императора Николая… Есть времена, когда дорога впереди стелется широкою стезею и видно, куда идти. Есть другие времена, когда впереди туман, вокруг болота. То время и нынешнее – какая разница, – точно весь мир вокруг нас переменился». Реформы Александра II Победоносцев считал «преступной ошибкой», как он это сформулировал в своей знаменитой речи 8 марта 1881 г. в присутствии императора Александра III. По поводу проекта конституции графа Лорис-Меликова Победоносцев писал царю: «Кровь стынет в жилах у русского человека при одной мысли о том, что произошло бы от осуществления проекта графа Лорис-Меликова и друзей его. Последующая фантазия графа Игнатьева была еще нелепее, хотя под прикрытием благовидной формы земского Собора». Конституция, продолжает Победоносцев, есть «самая страшная опасность, которую я предвижу для моего отечества и для Вашего Величества лично»⁴⁴⁹. Такие политические взгляды еще более сблизили Победоносцева с правившим монархом, приверженцем неограниченного самодержавия и противнику реформ своего отца.

Духовный облик этого человека, ставшего символом целой эпохи в управлении Церковью и даже, более того – в общегосударственном управлении – «эры Победоносцева», остается для нас, по меткому замечанию Г. Флоровского, загадочным и малопонятным⁴⁵⁰. Победоносцев мог ориентироваться только в схемах, а его идеалы были далеки от реальности. Даже та Россия, которую он так хотел спасти от опасности конституции, представлялась ему чем-то холодным, безжизненным. «Необъятная Россия состоит из пустынь», – писал он в одном из писем к Александру III⁴⁵¹. Победоносцев управлял Русской Церковью, но не сделал ничего, чтобы исправить ее недостатки. Хотя он стоял во главе церковной администрации и открыто признавал, что религиозная жизнь народа протекала в церквах, «затерянных в глубине лесов и в широте полей»⁴⁵², но на своей должности обер-прокурора он вовсе не стремился к духовному окормлению этого «затерянного в глубине лесов» народа. Более того, он хотел исключить всякую возможность культурной деятельности епископов и клира и с недоверием контролировал выборы епископов, желая быть уверенным, что никто нигде не покушается на установленный порядок. Он мог примириться с неизбежными дополнениями и поправками к существующему зданию Церкви, например с учреждением церковноприходских школ, но никогда не рискнул бы осуществить основательные реформы⁴⁵³. Помимо воли он стал создателем нового, а именно – названной его именем эпохи с ее своеобразной религиозной атмосферой. Один из образованнейших представителей духовенства 2-й половины XIX в., архиепископ Никанор Бровкович после одного из заседаний Святейшего Синода в 1887 г. отметил, что Победоносцев своими методами управления внес «что-то новое, новое веяние», не просто противоположное эпохе Александра II, но, действительно, нечто совершенно иное^{454 455. Со времени Победоносцева морально-религиозное воспитание народа, находившееся в руках православной Церкви, должно было соответствовать государственной идеологии. Собственно религиозное воспитание верующих, являвшееся прямой задачей Церкви, было предосудительным.}

Победоносцев знал своих епископов лучше, чем его предшественники. Он состоял с ними в постоянной переписке, как будто желая показать, что он интересуется их мнением. Однако, как язвительно замечает в своих «Записках» архиепископ Никанор, всякий архиерей, прежде чем отвечать Победоносцеву, «осведомлялся, какой ветер дует отсюда, из Петербурга»⁴⁵⁶. Епископы старались избежать любого конфликта со всемогущим обер-прокурором и потому никогда не высказывали открыто своего собственного мнения. Да и трудно предположить, что Победоносцев хоть в чем-то мог бы считаться со взглядами иерархов. Митрополит Евлогий Георгиевский († 1946), служивший в начале своей деятельности при Победоносцеве, пишет в своих мемуарах: «Победоносцев не доверял русской иерархии (и вообще мало кому доверял), не уважал ее и признавал лишь внешнюю государственную силу»⁴⁵⁷. Это не было тайной для русского духовенства, что видно из откровенного признания архиепископа Саввы Тихомирова одному из ближайших сотрудников Победоносцева, чиновнику его канцелярии А. В. Гаврилову. Обычно архиепископ, воспитанник Филарета, был весьма осторожен в своих письмах, но по прочтении книги И. А. Чистовича «Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия» (СПб., 1894), он, преисполненный горечи, писал незадолго до своей кончины: «Посмертное произведение И. А. Чистовича, по моему мнению, не что иное, как печальный памятник постыдной борьбы обер-прокурорской власти с Синодом и вообще с иерархиею в первой половине XIX века. К сожалению, такая борьба, но лишь с большим перевесом на одной стороне продолжается и во второй половине истекающего столетия и будет, конечно, продолжаться без конца»⁴⁵⁸.

Герман Дальтон, будучи долгие годы (1858–1882) пастором реформатской общины в Петербурге, хорошо знал Победоносцева и оставил его характеристику, очень верно рисующую двойственность личности этого государственного деятеля: «Вполне очевидно, что Победоносцев не принадлежал к отвратительной клике придворных низкопоклонцев, в действиях которых видно прежде всего тщеславное стремление посредством интриг завоевать себе тепленькое местечко в лучах царской милости для собственного благоденствия и пользы. Даже явные противники и хулители его политического таланта должны признать, что на пути к своему высокому положению и по достижении этой цели Победоносцев никогда не руководствовался своекорыстными побуждениями и собственной выгодой. Всегда и повсюду он обнаруживал небрежение к самому себе, не беспокоясь о суждениях толпы. Он не искал ее расположения и не боялся ее неблагосклонности. Он неизменно имел в виду только одну цель, которую он как решительный (?! – И. С.) славянофил и защитник господствующей государственной Церкви считал полезной для России. Насколько я по собственным наблюдениям могу судить о его устремлениях и поступках, он никогда не желал чего-либо лично для себя, но всегда служил только делу, за которое боролся. Он служил ему с большой энергией выдающегося ума, с упорством и проницательностью, которую юриспруденция сообщает только самым любимым своим ученикам, и с чрезвычайным темпераментом – все это бесспорно! Умалить его достоинств невозможно»⁴⁵⁹.

19 октября 1905 г., через два дня после обнародования манифеста от 17 октября, Победоносцев получил высочайший рескрипт об увольнении его от должности обер-прокурора Святейшего Синода. Несколько ранее, 17 апреля 1905 г., вышел указ о свободе вероисповеданий. Он касался главным образом старообрядцев и всевозможных сектантов, но наряду с ними относился и к господствующей православной Церкви. В церковных кругах и в прессе горячо обсуждались вопросы о церковной реформе и Поместном Соборе. Эти тенденции, конечно, ни в коей мере не соответствовали взглядам Победоносцева. Несмотря на то что Победоносцев имел большое влияние на Николая II, последний вынужден был под давлением событий сместить его. Не только указ о веротерпимости, но и общее изменение ситуации повлекли за собой удаление Победоносцева: ослабление самодержавия лишало всякой основы его дальнейшую деятельность⁴⁶⁰.

г) Обер-прокурором стал князь А. Д. Оболенский († 1934), занимавший этот пост с 19 октября 1905 по 14 апреля 1906 г. За ним последовал князь А. А. Ширинский-Шихматов, который продержался всего два месяца (24 апреля – 9 июня). Его преемником был назначен П. П. Извольский (с июля 1906 до 6 февраля 1909 г.), который мало устраивал духовенство, так как, будучи куратором Киевского учебного округа, защищал сектантов от преследований⁴⁶¹. После Извольского должность обер-прокурора перешла к С. М. Лукьянову (6 февраля 1908 г. – 2 мая 1911 г.). Все эти люди мало походили на Победоносцева и ничем не выделялись. Лукьянов старался наладить более или менее сносные отношения с Государственной думой, где церковное управление подверглось жесточайшей критике после ознакомления с бюджетом Святейшего Синода. В конце концов в связи с делом иеромонаха Илиодора Труфанова, которое в то время занимало общественность, и под давлением сверху Лукьянов должен был подать в отставку⁴⁶².

Его преемником стал В. К. Саблер (2 мая 1911 г. – 5 июня 1915 г.), в своей карьере теснейшим образом связанный с церковным управлением. Саблер (1847–1929) был юристом и уже с 1881 г. служил юрисконсультом Святейшего Синода при канцелярии обер-прокурора. С 1883 г. он являлся начальником канцелярии Синода, а затем многие годы (с 1892 до половины 1905 г.) – товарищем обер-прокурора. Таким образом, Саблер был ближайшим сотрудником Победоносцева и строил церковное управление в духе последнего. Благодаря своим превосходным манерам Саблер умел ладить с синодальными архиереями (см. § 6). Кроме того, несмотря на немецкое происхождение, в церковных кругах он слыл истинно «православным». Когда между ним и Победоносцевым возникли разногласия из-за реформ и созыва Собора, Победоносцеву удалось удалить Саблера, добившись его назначения в Государственный совет. Тогда Саблер еще приветствовал реформы, противником которых всегда был Победоносцев. После увольнения Лукьянова 2 мая 1911 г. Саблер оказался на посту обер-прокурора⁴⁶³. Обер-прокурорство Саблера стало возрождением времен Победоносцева. Обер-прокурор снова был всемогущим распорядителем в Святейшем Синоде. Однако Саблер столкнулся с сильной оппозицией как части духовенства, так и прежде всего – Государственной думы. Его назначение было инициативой тех кругов, которые тяготели к так называемому «старцу» Григорию Распутину-Новых (см. § 9). Уже один этот факт вызывал большое недовольство среди некоторых епископов, либерально настроенной интеллигенции и даже монархистов. В марте 1912 г. Саблеру пришлось выдержать резкие нападки при обсуждении III Государственной думой бюджета Святейшего Синода. Основания для критики были следующие: во-первых, Саблер отозвал внесенный Лукьяновым законопроект Устава общин; во-вторых, ему удалось, правда с большим трудом, внести очень спорное изменение в Устав духовных академий в соответствии со статьей 87 Основных законов; иными словами, он действовал в обход и без согласия Государственной думы и Государственного совета. Наконец, его критиковали за некоторые его распоряжения, ряд назначений в аппарат церковного управления, а также за его связи со «старцем» Григорием Распутиным. Все это превратило дебаты о бюджете Святейшего Синода в бурную перепалку относительно личности обер-прокурора, в которой приняли участие как либералы, так и консерваторы. Так, депутат от фракции националистов В. М. Пуришкевич открыто заявил в своей речи 5 марта 1912 г.: «Ни левые, ни революционеры, ни социал-демократы, ни кадеты, ни трудовики – никто не нанес столько вреда православной Церкви за последние три-четыре года, десять лет, скажу, как ныне действующий обер-прокурор»⁴⁶⁴. Однако, поддерживаемый в высших инстанциях, Саблер оставался на своем посту вплоть до июля 1915 г., когда в связи с политическими событиями он был отстранен от должности вместе с другими консервативно настроенными министрами.

Со времени Победоносцева и до удаления Саблера при Святейшем Синоде был создан ряд комиссий. Заслуживает упоминания деятельность Предсоборного Присутствия, занимавшегося разработкой реформ в отдельных областях церковного управления и подготовкой созыва Поместного Собора для проведения в жизнь этих реформ. Предсоборное Присутствие было распущено, не добившись никаких результатов. Позднее по предложению Саблера высочайшим повелением при Святейшем Синоде было организовано Предсоборное Совещание (28 февраля 1912 г.). Эта комиссия начала свою работу 8 марта 1912 г., используя материалы, оставленные Предсоборным Присутствием. К началу 1916 г.^{465 Присутствие успело разработать три законопроекта466. Дальнейшая его программа содержала следующие пункты: 1) повышение окладов для епископов (1909); 2) обеспечение духовенства (1910); 3) устройство свечных фабрик (1910); 4) вопрос о пенсионных ставках духовенства (1913); 5) уставы духовных училищ (1910–1911). Осуществлено было лишь изменение Устава духовных академий467.}

Обер-прокурорам 1914–1917 гг. трудно было проявить большую активность – мешала война. Их назначение прямо зависело от тех политических событий, которые потрясали тогда Россию. И тем не менее в жизни Церкви продолжало ощущаться то влияние, которым было отмечено время В. К. Саблера и источник которого следует искать в кругах, группировавшихся около «старца» Григория Распутина-Новых. Объективных данных об этом периоде крайне мало. Больше дает мемуарная литература, которая, однако, в равной мере очень субъективна, идет ли речь о противниках или о приверженцах «старца»⁴⁶⁸. Недолгим было обер-прокурорство преемника Саблера – А. Д. Самарина (5 июля – 26 сентября 1915 г.), московского предводителя дворянства, человека строго православного, со славянофильским оттенком. Однако из-за интриг со стороны окружения Распутина удержаться он не смог. Пост обер-прокурора достался ему лишь потому, что в июле 1915 г. правительство не смогло выдвинуть собственного кандидата и Самарин прошел как представитель умеренно-либеральных кругов. Следующий обер-прокурор, А. Н. Волжин (1 октября 1915 г. – 7 августа 1916 г.), бывший губернатор и чиновник Министерства внутренних дел, должен был оставить свой пост из-за разногласий с Петербургским митрополитом Питиримом. Его преемником стал Н. П. Раев (30 августа 1916 г. – 3 марта 1917 г.), ставленни прораспутинских кругов, исполнявший должность обер-прокурора всего полгода, до февральской революции 1917 г.⁴⁶⁹

При Временном правительстве пост обер-прокурора некоторое время еще сохранялся и его занимал В. Н. Львов (3 марта – 24 июля 1917 г.). Львов был членом Государственной думы, долгие годы возглавлял думский комитет по церковным вопросам и принадлежал к фракции октябристов. Несмотря на произошедшие в отношениях между Церковью и государством перемены, новый обер-прокурор действовал все еще вполне в духе своих предшественников, самовольно, без особой необходимости и в совершенном противоречии с устремлениями Временного правительства смещая епископов⁴⁷⁰. Когда в начале июля 1917 г. состав Кабинета министров вновь изменился, Львов был смещен, и его место занял А. В. Карташов. Он внес законопроект, по которому прежние отношения между Церковью и государством были полностью преобразованы: обер-прокуратура упразднялась и учреждалось Министерство вероисповеданий во главе с Карташовым. Это произошло 5 августа 1917 г. – так завершилась двухсотлетняя история обер-прокуратуры Святейшего Синода⁴⁷¹.

д) Большое значение синодального обер-прокурора в Русской Церкви есть следствие государственной церковности. В этой связи небезынтересно отметить, что права обер-прокурора нигде не были узаконены. Правда, такая же неясность и отсутствие точного определения правомочий обнаруживаются и в вопросе о власти императора по отношению к Русской Церкви. Как писал один русский правовед: «Можно сказать, что XVIII век в истории Русской Церкви пошел на то, чтобы лишить Церковь всяких следов самоуправления, а XIX – на то, чтобы сосредоточить захваченные светскою властью церковно-административные полномочия в руках синодальных обер-прокуроров и сделал их единственными авторитетными докладчиками монарху по церковным делам… Законодательство наше почти не знает постановлений относительно должности обер-прокурора Святейшего Синода. Создали ее петровские еще указы, оставшиеся до сих пор не измененными и не дополненными, акты эти не дают сколько-нибудь точной характеристики положения, которое занимает обер-прокуратура Синода в системе нашего церковного управления»⁴⁷². Между тем при Петре обер-прокурору, введенному в Святейший Синод в качестве «ока» государева и «стряпчего дел государственных», отводилась роль всего лишь наблюдателя и посредника⁴⁷³. Надо сказать, что такого рода должность не была чем-то новым. В XVII в. в Патриаршем дворцовом приказе, т. е. в высшей инстанции церковного управления, «сидел» «боярин государев», который обсуждал с патриархом или его представителем, дьяком Патриаршего приказа, все дела, касавшиеся Церкви и государства⁴⁷⁴. В Уставе духовных консисторий (1841) (ст. 2) Святейший Синод назван Собором, который управляет Русской Церковью, тогда как обер-прокурор в статье 285 – всего лишь хранителем и защитником соблюдения законов в церковном управлении. Иными словами, эта статья только комментирует инструкцию Петра. Однако, как мы уже видели, на практике дело обстояло иначе. Законодательная власть, с одной стороны, не спешила определить юридическое положение обер-прокурора, а с другой – приравнивала его к министрам других ведомств, тем самым косвенно расширяя его полномочия. В царствование Александра II представление, будто обер-прокурор является министром Ведомства православного исповедания, нашло себе выражение в соответствующих законах. В соответствии с высочайше утвержденным мнением Государственного совета от 13 декабря 1865 г. была учреждена должность товарища обер-прокурора, причем текст закона гласит, что эта должность сопряжена «с правами и обязанностями, присвоенными товарищам министров»⁴⁷⁵. В 1880 г. Александр III повелел обер-прокурору К. П. Победоносцеву принимать участие в заседаниях Комитета министров. (Такое же повеление было дано Александром II графу Д. А. Толстому.)⁴⁷⁶ 6 декабря 1901 г. – опять-таки на основании мнения Государственного совета, утвержденного императором, последовало распоряжение: «Обер-прокурор Святейшего Синода присутствует в Государственном совете, Совете министров и Комитете министров на равных с министрами основаниях»⁴⁷⁷. Отсюда вытекало, что обер-прокурор участвовал в обсуждении и решении дебатировавшихся на этих совещаниях вопросов. Понятно, что в церковных вопросах его голос был решающим. Хотя полномочия обер-прокурора по отношению к Русской Церкви не имели сколько-нибудь отчетливого юридического определения, фактически они были такими же, как полномочия министра; пожалуй, они даже превышали последние, коль скоро обер-прокурор мог изменять, более того – отменять постановления и законы, принятые Присутствием Святейшего Синода. М. Я. Морошкин, подробно изучивший период обер-прокурорства графа Протасова, пришел к выводу: «Хотя и не имея, как некогда Голицын, звания министра духовных дел, Протасов созданными им новыми при Святейшем Синоде учреждениями был, в сущности, настоящим министром… Оппозиция Протасову Филаретов кончилась невыгодно для них. После их отбытия в епархии Протасов наполнил Синод по большей части людьми с слабым характером, но честолюбивыми и искавшими его благосклонности, которые вызывались сюда на год или на два, «калифами на час», по меткому выражению одного из них, были вовсе не знакомы с синодальными делами и не имели даже возможности познакомиться с ними по краткости своего здесь пребывания»⁴⁷⁸. Через 20 лет, при обер-прокуроре графе Д. А. Толстом, мало что изменилось. Власть обер-прокурора опиралась на многолетнюю традицию. Епископ Никодим Казанцев, современник Толстого, писал в 1873 г. в своих записках «О Святейшем Синоде»: «Обер-прокурор, олицетворяющий собою светскую власть в Синоде, с одной стороны, есть ничто в Синоде, потому что не имеет голоса в нем (т. е. в синодальном Присутствии. – И. С.); но с другой стороны, он же есть все в Синоде, потому что в его полном распоряжении состоят: 1) письменное производство дел Синода; 2) сношения Синода со всеми государственными властями, со всеми архиереями и всем духовенством; 3) представление синодальных дел государю и принятие повелений государя Синоду. Одно это есть все. Посему члены Синода суть как птицы без крыльев, как машина, движущаяся стороннею пружиною; образ и вид власти без самой власти, призрак ее, а не жизнь. Синод рассуждает о делах как бы на площади, под наблюдением и угрозою сторонней власти»⁴⁷⁹.

Все эти высказывания недвусмысленно очерчивают значение обер-прокурора во внутренней церковной политике государства. Однако его власть сказывалась и во внешней политике, например в отношениях Русской Церкви с православными Церквами Востока. В так называемом восточном вопросе обер-прокурор действовал, целиком и полностью исходя из внешнеполитических интересов государства. Князь Г. Н. Трубецкой как дипломат, сам занимавшийся Востоком, по своим славянофильским убеждениям был мало склонен одобрять подчинение Церкви государству; взгляды его на этот счет вполне совпадали с только что приведенным мнением епископа Никодима Казанцева. Тщательно исследовав отношения между Русской Церковью и Вселенским патриархатом в середине XIX в., он признал, что обер-прокурор стоял на страже, чтобы защищать чисто внешние интересы Русской Церкви, насколько они совпадали с интересами Российского государства. Обер-прокурор был вынужден подчиняться распоряжениям Министерства иностранных дел, даже если речь шла о чисто религиозных связях Русской Церкви с Восточными патриархами⁴⁸⁰.

а) После внезапной кончины Петра I (28 января 1725 г.) наступил период внутренних неурядиц, продолжавшийся несколько десятилетий⁴⁸¹. «Россия пережила несколько дворцовых переворотов; у власти стояли иногда люди, чуждые стране, по своим эгоистическим склонностям не достойные власти. Причины, обусловившие эту эпоху переворотов и временщиков, коренились, с одной стороны, в состоянии царской семьи, а с другой – в особенностях той среды, которая управляла делами… Как бы то ни было, состояние царствующего дома делало престолонаследие случайным и открывало широкую дорогу для всякого рода посторонних влияний на порядок преемства престола. Посторонние влияния особенно процветали благодаря тому, что на престоле были или женщины, или малолетние государи, – условия, благоприятные для развития фаворитизма и личных влияний при дворе и государстве»⁴⁸². Эти события не могли не затронуть также Святейший Синод и церковную иерархию. Среди епископов были и сторонники, и противники петровской церковной реформы, которые становились на ту или иную сторону в борьбе придворных партий и фаворитов в зависимости от церковной политики последних. Введенная Петром I коллегиальная система церковного управления была чрезвычайно непопулярна среди иерархов. Даже сам автор «Духовного регламента» Феофан Прокопович, движимый властолюбием, поддался после смерти Петра I искушению полностью отречься от принципа коллегиальности, который он прежде отстаивал. Подавлявшиеся при жизни царя страсти и антипатии теперь вырвались наружу и при дворе, и в церковной иерархии, сделавшись главными мотивами действий в том числе и членов Святейшего Синода. Назначение в Синод стало прямо зависеть от отношений с тем или иным фаворитом. Оно обусловливалось также часто менявшимися взглядами монархов на роль духовенства в укреплении монаршей власти. Историк XVIII в. сталкивается с ярко выраженной церковной политикой императорской власти. Православная Церковь даже в положении государственного учреждения продолжала пользоваться огромным влиянием в обществе, которым никак нельзя было пренебрегать – тем более в весьма зыбких условиях постоянных перемен на престоле. Разумеется, характер церковной политики государей в большой мере зависел от их личной религиозности и духовного развития. Если Анна Иоанновна в силу своей ограниченности была уверена, что может чинить откровенные беззакония и насилия по отношению к Церкви, то Екатерина II умела осуществлять свои церковно-политические планы умно и дипломатично. Но результат в обоих случаях оказывался одним и тем же: государство приобретало все новые возможности манипулировать Церковью, превращая ее в свою прислужницу. В связи с этим следует принять во внимание, что за 37 лет после кончины Петра I до воцарения Екатерины II престол переходил из одних рук в другие не менее шести раз.

Ожидавшейся всеми перемены в церковно-политической ситуации при вступлении на престол дочери Петра I Елизаветы (1741–1761) не произошло. Церковная политика совершенно чуждого православию Петра III вызывала среди духовенства и верующих недоумение и беспокойство. И только когда кормило правления попало в умелые руки Екатерины II, государственная политика в отношении Церкви стабилизировалась. После смерти императрицы церковно-политическая система продолжала развиваться в намеченном ею направлении и в начале правления Александра I получила окончательное завершение в ходе общей реорганизации высших государственных органов. Воздействие церковной политики государства на Святейший Синод и церковную иерархию заслуживает подробного рассмотрения.

б) Еще при жизни Петра I внутри Святейшего Синода стали обнаруживаться противоречия. Неприязненные отношения между Феофаном Прокоповичем и Стефаном Яворским были вызваны их богословскими разногласиями. Советник Святейшего Синода архимандрит Феофилакт Лопатинский был близок со Стефаном Яворским и разделял его богословские воззрения. После смерти Стефана Яворского Петр I не стал назначать нового президента Синода, так что все дела вел вице-президент Феодосий Яновский, архиепископ Новгородский, – хотя скорее pro forma, чем de facto. Фактически наиболее влиятельный член Святейшего Синода – Феофан, принадлежавший к окружению Петра I, находился в остром конфликте со своим не менее властолюбивым, чем он сам, соперником Феодосием. Став епископом сравнительно поздно, Феодосий вел себя деспотично, расходовал церковные средства на свои личные потребности, окружив себя роскошью, резко критиковал умаление роли епископов и петровские указы о церковных вотчинах. Духовенство своей епархии он заставил принести присягу себе лично как архиерею. Когда по вступлении на престол Екатерины I при дворе стали раздаваться критические голоса против реформ Петра, Феодосий решил, что наступило время для решающего удара по своему сопернику, Феофану, и в Святейшем Синоде начался период непрекращавшихся интриг. Опираясь на консервативные настроения в иерархии, придворных кругах и правительстве, он использовал для нападок на Феофана иеромонаха Савватия, который сообщил Синоду, что в Псково-Печерском монастыре в небрежении хранятся иконы без серебряных окладов. Донос по такому в сущности пустячному поводу мог, однако, весьма повредить Феофану как епархиальному архиерею, поскольку его отношение к иконам уже давно возбуждало подозрения. Но обвинение в «ереси» рухнуло, как только выяснилось, что относительно икон распорядился архимандрит Маркелл Родышевский, судья псковского архиерейского дома. Феофан же, этот «типический наемник и авантюрист», хотя и «умный и ученый», жестоко отомстил своему сопернику, совершенно уничтожив его⁴⁸³. Князь М. Щербатов считал, что Феофан «был совершенно ослеплен тщеславием» и что его трактат «Правда воли монаршей» является «памятником лести и подобострастия»⁴⁸⁴. Феофану удалось не только опровергнуть выдвинутые против него Феодосием обвинения; в своем защитительном письме он дал подробное перечисление вышеназванных злоупотреблений Феодосия как епархиального архиерея, особо упомянув о его отрицательных высказываниях в адрес царствующей императрицы и ее фаворита А. Д. Меншикова. 27 апреля 1725 г. Феодосий был арестован. Когда против него начался процесс, то оказалось, что из-за его высокомерия у Феодосия не осталось друзей в Святейшем Синоде. 11 мая 1725 г. по указу императрицы он был сослан в Корельский монастырь, а 2 сентября этого же года последовал указ Святейшего Синода о лишении его епископского и священнического сана; 5 февраля 1726 г. Феодосий скончался в монастыре простым «чернецом Федосом»⁴⁸⁵.

Феофан победил, однако поводов для триумфа было мало. За его назначением первым вице-президентом Святейшего Синода последовало назначение Феофилакта Лопатинского, архиепископа Тверского, члена Синода с 1723 г., вторым вице-президентом, который и возглавил оппозицию Феофану в Синоде. Вскоре она настолько усилилась, что стало возможным назначение в Синод Ростовского архиепископа Георгия Дашкова. Последний во всех отношениях являл собой полную противоположность Феофану: великоросс по происхождению, без какого бы то ни было образования, он был приверженцем старомосковской партии и противником петровских реформ. Он походил на Феофана лишь в одном: был, как и тот, ловким и неутомимым интриганом. Он поддерживал тесную связь с окружением первой супруги Петра I царицы Евдокии, прежде всего с Долгорукими, которые при Петре II оказались весьма близки ко двору. В начале своей карьеры Георгий Дашков приобрел расположение и доверие Петра I благодаря своему участию в подавлении восстания в Астрахани в 1706 г. В то время он был монахом астраханского Троицкого монастыря⁴⁸⁶. Став членом Святейшего Синода, Георгий Дашков тотчас начал борьбу против Феофана, положение которого заметно ухудшилось в связи с новыми назначениями в Синод. Сперва это был архимандрит Лев Юрлов – великоросс, как и Дашков, и друг последнего, который с мая месяца (1727 г. – Ред.) был епископом Воронежским. В июне того же года членом Святейшего Синода стал находившийся на покое бывший митрополит Крутицкий Игнатий Смола. В 1721 г. в наказание за почести и какие-то услуги, оказанные им монахине Елене (бывшей царице Евдокии), он был перемещен на Иркутскую кафедру, но затем по его просьбе ему разрешили удалиться в Нилову пустынь. Теперь же усилиями вновь окрепшей при Петре II старомосковской партии он был назначен митрополитом Коломенским и членом Святейшего Синода⁴⁸⁷. Для Феофана эти годы были критическими. Лишь своему незаурядному уму и чрезвычайной энергии он обязан тем, что смог пережить их и в конце концов, при императрице Анне Иоанновне, выйти победителем в этой борьбе.

Сначала его авторитет как ближайшего сподвижника Петра в деле реформ был сильно поколеблен критикой реформ при дворе Екатерины I⁴⁸⁸. Затем, после образования 8 февраля 1726 г. Верховного Тайного совета, и ухудшилось положение Святейшего Синода в целом: он превратился в подчиненный орган. В меморандуме Верховного Тайного совета от 16 марта 1726 г. в § 13 говорится, что в своих «ведениях» (т. е. уведомлениях) Сенату Синод должен сообщать только о текущих делах, по поводу которых уже имеются указы и заключения, а «о новых каких делах никаких указов Синоду самим не выдавать, но наперед обо всем Ее Императорскому Величеству доносить в Верховном Тайном совете, и что о сем постановится, о том Синоду объявить и первый указ о том отправить к ним за Ее Императорского Величества собственною рукою». Далее следуют указы о разделении Синода на апартаменты, что суживало его права и компетенцию⁴⁸⁹. Тем самым падало и значение первого вице-президента Святейшего Синода. Противники Феофана решили воспользоваться отсутствием у него поддержки в Верховном Тайном совете и вновь выдвинули старое обвинение по поводу икон. На этот раз к делу был привлечен архимандрит Маркелл Родышевский, который представил записку из 48 пунктов с обвинениями Феофана в ереси и протестантизме. Речь шла о том, что Феофан-де презирает православие, считает истинными только лютеранскую веру и Аугсбургское исповедание (Confessio Augustana), не почитает ни Божией Матери, ни святых, а иконы называет идолами; кроме того, он якобы в неприличных выражениях отзывался об императрице и ее фаворите Меншикове. В свою защиту Феофан написал целый трактат, в котором он опровергал пункт за пунктом эти обвинения⁴⁹⁰. Победа и на сей раз оказалась на стороне Феофана, а его противник был препровожден в Петропавловскую крепость.

Когда по вступлении на престол Петра II (7 мая 1727 г. – 1819 января 1730 г.) положение Феофана еще более пошатнулось (в придворных кругах поговаривали о восстановлении патриаршества, и Георгий Дашков считал себя вероятным кандидатом), в Святейший Синод поступила от Маркелла новая обвинительная записка, составленная им уже в крепости, с подборкой якобы еретических высказываний из писаний Феофана. Однако Феофану удалось доказать, что упоминаемые сочинения были в свое время одобрены Синодом и, более того – написаны по поручению и с ведома царя Петра I. Таким образом, поступок Маркелла – это оскорбление почившего государя и Святейшего Синода. Новые трудности для Феофана возникли в связи с изданием в 1728 г. сочинения Стефана Яворского «Камень веры», которое осуществил противник Феофана Феофилакт Лопатинский и в котором в богословских взглядах Феофана усматривалось лютеранство⁴⁹¹. Однако смятение, вызванное внезапной кончиной несовершеннолетнего царя, отодвинуло богословские споры на задний план и несколько облегчило положение Феофана.

После продолжительных дебатов между членами Верховного Тайного совета, сенаторами и высшими военными чинами императрицей была избрана Анна Иоанновна (19 января 1730 г. – 17 октября 1740 г.), племянница Петра I, герцогиня курляндская, которая должна была перед своим вступлением на престол подписать представленные ей по инициативе князя Д. М. Голицына «кондиции», ограничивавшие самовластие императоров⁴⁹². По воцарении она, впрочем, без колебаний порвала этот документ, как того требовали настроенные против высшей аристократии гвардейские офицеры, и восстановила самодержавие. Вероятно, Анна Иоанновна предприняла этот шаг после консультации с Феофаном Прокоповичем, который, судя по всему, настойчиво убеждал императрицу вернуться к прежнему единовластию. 25 февраля 1730 г. Феофан написал торжественную оду, в которой выражалась «радость России» по поводу благополучного разрешения кризиса⁴⁹³.

Анна Иоанновна⁴⁹⁴, вышедшая 17 лет замуж за курляндского герцога Фридриха Вильгельма и уже три месяца спустя овдовевшая, почти 20 лет провела в своей резиденции в Митаве, где познакомилась с будущим своим фаворитом Бироном. Полностью забыв русское происхождение, она покровительствовала в первую очередь балтийским немцам, везде выдвигая их на ведущие посты. Жизнь в Митаве настолько изгладила из ее характера всякие русские черты, что даже иностранцы считали ее чистокровной немкой⁴⁹⁵. «Грубый ее природный обычай, – пишет князь М. Щербатов, – смягчен не был ни воспитанием, ни обычаями того века, ибо родилась во время грубости России, а воспитана была и жила тогда, как многие строгости были оказуемы; а сие чинило, что она не щадила крови своих подданных и смертную мучительную казнь без содрогания подписывала»⁴⁹⁶. В государыне были развиты «склонность к мщению, болезненное самолюбие и изысканная жестокость, – писал другой историк. – Иногда жестокость Анны принимала прямо болезненный характер, как у Петра Великого, желания издеваться над людьми… Такую женщину, конечно, не приходилось толкать на жестокости»⁴⁹⁷. 10 ноября 1731 г. по повелению императрицы был учрежден Кабинет министров «для лучшего и порядочнейшего отправления всех государственных дел… и ради пользы государственной и верных наших подданных».

Ни до ни после Анны ни одно русское правительство не обращалось с духовенством с таким недоверием и с такой бессмысленной жестокостью⁴⁹⁸. Святейшему Синоду повелевалось ежемесячно представлять в Кабинет министров отчеты о делах управления. Зависимость Синода стала еще больше, чем при Верховном Тайном совете в предшествовавшее царствование: он был подчинен одновременно и Кабинету министров, и Сенату, и Коллегии экономии. Последняя произволом своего управления разоряла церковные вотчины. Протесты были бессмысленны и приводили лишь в застенки Тайной канцелярии, без различия чинов и званий. «Самое легкое подозрение, двусмысленное слово, даже молчание казалось ему (Бирону. – Ред.) достаточною виною для казни и ссылки», – замечает Н. М. Карамзин в «Записке о древней и новой России»⁴⁹⁹. «Десять лет продолжалось господство немцев, десять лет русские были оскорбляемы в лучших своих симпатиях и чувствах. Ропот не прекращался. Люди, пострадавшие от немцев независимо от своих личных качеств, за то только, что они были русские, в глазах народа превращались в героев-мучеников. Но при всем том народ не поднимался против немцев, а только роптал»⁵⁰⁰.

Но Феофан не имел поводов роптать в эпоху «бироновщины». Государством правили «эмиссарии диавольские», как выразился архимандрит Кирилл Флоринский уже после восшествия на престол Елизаветы Петровны⁵⁰¹, в Синоде же до самой своей смерти в 1736 г. неограниченно властвовал Феофан. Возражать ему не осмеливался никто. После «феофановщины» и под впечатлением все более усиливавшегося преследования православия Святейший Синод был готов беспрекословно выполнить любой приказ свыше, ибо над каждым епископом постоянно витала угроза попасть в сети Тайной канцелярии. Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич, член Святейшего Синода с 1734 г., говорил в своей проповеди 18 ноября 1740 г.: «На благочестие и веру нашу православную наступили; но таким образом и претекстом, будто они не веру, а непотребное и весьма вредительное христианству суеверие искореняют. О, коль многое множество под таким притвором людей духовных – а наипаче ученых – истребили, монахов порасстригали и перемучили!.. Коль многие тысячи людей благочестивых… в Тайную похищали… кровь невинную потоками проливали!» Аналогично высказывался в 1742 г. о преследованиях духовенства архимандрит Димитрий Сеченов и добавлял: «Так устрашили, что уже и самые пастыри, самые проповедники слова Божия, молчали и уст не смели о благочестии отверзти»⁵⁰².

При императрице Анне страной управляли иноверцы, не имевшие никакого представления о православии и считавшие православные обряды суеверием. Да и впоследствии ни Петр III, ни Екатерина II не понимали и не хотели понимать обрядовой стороны православия. Виною тому были не только их религиозные взгляды, но и «Духовный регламент», в котором Феофан Прокопович, с одобрения Петра I, позволил себе многочисленные выпады против церковных обрядов. Поэтому неудивительно, что, например, барон А. И. Остерман видел в соответствии с «Регламентом», в антиобрядовой церковной политике борьбу с суевериями. В своей памятной записке к регентше Анне Леопольдовне он писал: Вы «никогда не погрешите, когда в делах веры соблаговолите всех Ваших определений полагать основанием публикованный блаженной памяти императором Петром Великим «Духовный регламент» и пещись об исполнении оного»⁵⁰³.

В первые месяцы своего правления императрица Анна была так занята укреплением своего личного положения в борьбе с верховниками, что проявляла сдержанность в делах церковных. Ее манифест от 17 марта 1730 г. обещал консервативный поворот: все должно быть так, «как прежде сего, при Их Величестве деде и отце нашем было», т. е. не при дяде Петре I, а при царях Алексее Михайловиче и Иоанне Алексеевиче⁵⁰⁴. В манифесте говорилось о «защищении» православия и об обязанности Святейшего Синода заботиться о том, чтобы верующие «предания, от Церкви святой узаконенные, со тщанием и благоговением исполняли». Такой консерватизм даже побудил известного противника петровских реформ, бывшего управляющего Государственной типографией М. П. Аврамова направить императрице в 1730 г. докладную записку под названием: «О должности, как Ее Императорскому Величеству управлять христианскою боговрученною Ее Величеству Церковью». В записке читаем: «Для самосущаго и глубочайшаго Вашего Величества пред Спасателем Богом смирения, потребно быти в России паки святейшему патриарху… Во всем с ним, патриархом, о полезном правлении духовенства российскаго сноситься и о лучшей пользе промышлять, чтобы оное духовенство в древние ввесть благочиние и доброе благосостояние. И все гражданские уставы и указы обретающиеся с ним рассмотреть прилежно, – согласны ли они с законом Божиим и церковными святых отец уставами, такожде и с преданиями церковными, и буде которые не согласны, их бы отставить, а впредь узаконять в согласии Божьяго закона и церковного разума»⁵⁰⁵. Однако церковная политика новой императрицы пошла в совершенно ином направлении. Противникам Феофана, надеявшимся вернуть Церковь к допетровским временам, очень скоро пришлось почувствовать на себе его жесткую руку.

20 мая 1730 г. последовал высочайший указ Святейшему Синоду, положивший начало новой церковной политике. Святейшему Синоду ввиду малого количества его членов (кроме Феофана в нем заседали только три епископа: Георгий Дашков, Игнатий Смола и Феофилакт Лопатинский) было предписано «взять в прибавок из духовных персон, которые есть ныне в Москве, шесть персон, людей к тому достойных, и прилежно стараться по вышеписанному указу учинить, дабы в настоящих делах непорядку и остановки не было». Синод избрал восьмерых, и 21 июля 1730 г. новый состав был обнародован. В Синод вошли: сам Феофан, Крутицкий архиепископ Леонид, Нижегородский архиепископ Питирим, Суздальский епископ Иоаким, три архимандрита и два протоиерея⁵⁰⁶. Трем противникам Феофана пришлось вернуться в свои епархии. Святейший Синод в своем новом составе был послушным орудием Феофана, и теперь для Феофана наступил период мщения, потому что иначе назвать его деятельность того времени нельзя. Обер-прокуроров, которые могли бы противостоять Феофану во время правления Анны, не было. «Феофан всеми силами души вдался в этот водоворот, – пишет его биограф И. Чистович, – и кружился в нем до самой смерти. Сколько людей погубил он совершенно напрасно, измучил, сжег медленным огнем пытки и заточения – без всякого сострадания и сожаления!» Торжеству Феофана весьма способствовали его хорошие отношения с Бироном⁵⁰⁷.

Первой жертвой Феофана стал Воронежский епископ Лев Юрлов. Последний знал о связанных с престолонаследием планах старомосковской партии, но не имел точных сведений о положении дел в столице в критические дни накануне и во время воцарения Анны Иоанновны. Хотя городские власти были извещены о ее вступлении на престол, епископ вплоть до получения им распоряжения Синода молился во время богослужения за императрицу Евдокию, престолонаследницу Елизавету и остальных царевен, не вознося благодарственного молебна по случаю воцарения Анны. На основании донесения гражданских властей Святейший Синод должен был произвести расследование, которое, однако, усилиями единомышленников Льва Юрлова Георгия Дашкова и Игнатия Смолы было затянуто до поступления подробного отчета от самого Воронежского архиерея. После реорганизации Синода Лев Юрлов был вызван для объяснений и сознался в том, что надеялся на поддержку со стороны Георгия и Игнатия, после чего были привлечены к ответу и оба последние. Лев поначалу был переведен в Астрахань (8 июля 1730 г.), но, так как дело еще не было закончено, ему не позволили отправиться в новую епархию. Вскоре, 2 октября, он был смещен, а 3 декабря лишен сана и сослан с именем Лаврентий в Крестный монастырь Архангельской губернии. 25 декабря потерял епископский сан и Игнатий Смола, сосланный сперва в Спасо-Каменный, а потом – в Свияжский монастырь, где его дружески принял Казанский митрополит Сильвестр Холмский; оттуда Игнатия перевели в Корельский монастырь (30 декабря 1731 г.). Георгий Дашков по извержении из епископского сана отправился простым монахом в Спасо-Каменный монастырь (28 декабря 1730 г.)⁵⁰⁸. Митрополит Сильвестр Холмский, встретивший осужденного Игнатия Смолу как архиерея, был подвергнут допросу. Мстительный Феофан не преминул напомнить и о других проступках митрополита, например – о его неуважительных высказываниях о Екатерине I. Сильвестр лишился епископского сана и как простой монах в 1732 г. был заключен в Выборгскую крепость. Вологодский епископ Афанасий получил от Синода строгий выговор за то, что позволил Георгию Дашкову некоторые послабления. Киевскому архиепископу Варлааму Ванатовичу (1722–1730) Феофан не мог простить издания книги Стефана Яворского «Камень веры», равно как и того факта, что в окружении архиепископа слишком часто вспоминали о лютеранстве Феофана. Придравшись к запозданию с благодарственным молебном на восшествие на престол Анны Иоанновны, Святейший Синод лишил Варлаама епископского сана и сослал его в Белозерский монастырь⁵⁰⁹. Следующей жертвой Феофана стал Маркелл Родышевский, который был удален в монастырь, но и оттуда продолжал рассылать свои «тетради» с обвинениями Феофана в ереси. В этом Маркеллу помогали упомянутый выше Аврамов и некий монах Иона. В народе ходили слухи, что «еретик» Феофан преследует Маркелла за его православную веру. Аврамов имел связь с архимандритом Платоном Малиновским, членом Святейшего Синода, с которым устроил Маркеллу тайное свидание. В начале 1731 г. Феофан представил в Тайную канцелярию донос на Маркелла и его единомышленников, обвиняя их в государственной измене, так как они-де поносили немцев и лютеранскую веру, критиковали «Духовный регламент», выказывая тем самым неуважение к существующим государственным законам. Розыск в Тайной канцелярии закончился тем, что в 1732 г. Маркелл был сослан в Кириллов Белозерский монастырь, Аврамов – в Иверский, а Иона – в Валаамский. Архимандриту Платону удалось пока оправдаться⁵¹⁰. После этого Феофан затеял дело против иеромонаха Иосифа Решилова, которое позволило ему покончить со своим старым врагом – Феофилактом Лопатинским. Иосиф Решилов был одним из тех авантюристов в рясе, какие нередко встречались в XVIII столетии. Вскоре после осуждения Маркелла и его приверженцев стали появляться новые памфлеты на Феофана, по содержанию весьма схожие с писаниями Маркелла. Феофан был уверен, что их автором был Решилов, и сообщил об этом в Тайную канцелярию. И снова дело было представлено им как чисто политическое преступление. Подозреваемый был арестован и выдал Тайной канцелярии всех, с кем так или иначе держал связь, в том числе и Феофилакта Лопатинского. Он не скупился на показания, и многочисленные новые аресты привели к новым доносам. В 1733 г. обнаружилось сочинение с хульными речами против императрицы Анны. По всей России было схвачено множество народу, свезено в застенки Тайной канцелярии и подвергнуто пытке. В то же время по монастырям продолжали находить сочинения против Феофана. Вместе с некоторыми мирянами из аристократов в 1734 г. был арестован и архимандрит Платон Малиновский, которого пытали, лишили членства в Святейшем Синоде и после длительного заключения в 1738 г. сослали на Камчатку. Был задержан и Феофилакт, но 5 марта 1734 г. после допроса до поры отпущен назад в Тверь. Однако уже в апреле следующего года он вновь оказался перед судьями Тайной канцелярии. 8 сентября 1736 г. скончался Феофан Прокопович. Между тем было обнаружено так много очагов тайной оппозиции немецкому засилью, что дело продолжилось, но уже как чисто политическое. В ходе расследования всплыло даже имя престолонаследницы Елизаветы, высоко почитавшейся среди духовенства. После трехлетнего предварительного заключения Феофилакт Лопатинский, последний противник Феофана в богословских спорах, был 13 декабря 1738 г. по повелению императрицы лишен епископского сана и заточен в Выборгскую крепость. Оговорившего его Решилова расстригли и сослали в один из монастырей. 31 декабря 1740 г. регентша Анна Леопольдовна освободила Феофилакта из крепости и восстановила его в прежнем сане. Вскоре после этого, 6 мая 1741 г., он скончался⁵¹¹. В царствование Анны Иоанновны высшее духовенство подвергалось преследованию по самым мелочным поводам и число смещенных епископов постоянно росло⁵¹². Редели и ряды приходского духовенства, монастыри пустели (вследствие так называемых разборов). 1 сентября 1737 г. вышел указ, призывавший на военную службу всех пригодных к ней церковных причетников от 15 до 40 лет, освобождались только священники и дьяконы. Монахи убегали из монастырей⁵¹³. Поскольку состав Святейшего Синода не пополнялся, высшее церковное управление замерло; так, в 1738 г. в Синоде заседал один единственный епископ, а зачастую решения вообще принимались только двумя синодальными архимандритами и одним протоиереем. В 1740 г. член Святейшего Синода Вологодский епископ Амвросий Юшкевич был назначен архиепископом Новгородским и одновременно – председательствующим в Святейшем Синоде⁵¹⁴.

17 октября 1740 г. скончалась императрица Анна Иоанновна. Незадолго до своей смерти она назначила своим преемником малолетнего Иоанна Антоновича, а регентом – своего фаворита Бирона. Но уже в ночь на 8 ноября фельдмаршал Миних по договоренности с матерью императора принцессой Анной Леопольдовной арестовал Бирона, который был приговорен к смерти, но позднее помилован и сослан в Сибирь, в Пелым. Анна Леопольдовна стала правительницей. Наступило заметное облегчение для Церкви, хотя с немецким засильем было покончено лишь после переворота 2425 ноября 1741 г., приведшего на трон императрицу Елизавету Петровну⁵¹⁵.

Во время своего краткого, продлившегося всего год, регентства Анна Леопольдовна в интересах своего сына старалась найти поддержку среди духовенства. К началу 1741 г. в Святейшем Синоде кроме председательствующего – Новгородского архиепископа Амвросия Юшкевича насчитывалось еще пятеро членов – два епископа и три архимандрита. Так как обер-прокурор по-прежнему назначен не был, доклады правительнице делал сам архиепископ Амвросий, который пользовался ее полным доверием. Именно его влиянию следует приписать указ об амнистии конца 1740 г., по которому всем духовным лицам, претерпевшим наказания за содеянные погрешности по служебным делам, их проступки прощались, возвращались их чины, звания и должности⁵¹⁶. Новые назначения епископов также производились по указке Амвросия. На Тобольскую кафедру в сане митрополита Тобольского и всей Сибири был поставлен иеромонах Арсений Мацеевич (15 марта 1741 г.). Амвросий хорошо знал его, и их церковно-политические взгляды совпадали. В последующие десятилетия Арсений снискал себе большой авторитет, сыграв благодаря своей энергии и твердости убеждений немаловажную роль в истории Церкви⁵¹⁷. Амвросий затребовал от Тайной канцелярии список высланных епископов и позаботился об их возвращении. Феофилакт Лопатинский вернулся тяжело больным и вскоре скончался. Игнатий Смола умер 27 декабря 1740 г., не дождавшись прибытия указа об освобождении. Лев Юрлов вернулся, хотя в епископском достоинстве был восстановлен не сразу, а только при Елизавете. Но даже после этого он жил на покое из-за слабости здоровья и умер в 1755 г. Решилов по возвращении из ссылки был определен в один из монастырей, тогда как Маркелл Родышевский был назначен сначала архимандритом Юрьевского монастыря под Новгородом, а затем – епископом Корельским, после чего вскоре, в 1742 г., умер. Платон Малиновский получил в 1742 г. Крутицкую кафедру. После подтверждения указа Анны Леопольдовны императрицею Елизаветой из ссылки в 1742–1743 гг. были возвращены и другие осужденные⁵¹⁸.

Восшествие на престол императрицы Елизаветы (25 ноября 1741 г. – 25 декабря 1761 г.), дочери Петра I, было встречено ликованием народа и духовенства. Она была любезна, приветлива и чрезвычайно популярна в народе. Ее благочестие и любовь ко всему русскому были широко известны, и духовенство надеялось на реставрацию при ней старых допетровских порядков. Однако надежды эти, оживавшие и раньше – вскоре после смерти Петра I и особенно при Петре II, оказались по большей части тщетны. Императрица или, вернее, ее доверенные лица не могли решиться на реставрацию ни в государственной, ни в церковной политике. Церковная политика была продолжением петровской, и представленные императрице духовенством проекты контрреформ были отвергнуты. Но личное отношение императрицы к духовенству отличалось почтительностью, благодаря чему епископы пользовались в ее царствование большим уважением. Учрежденный ею придворный правительственный орган – Конференция Ее Величества (1756–1761) не вмешивался в церковные дела. Но, как и во времена Петра Великого, решение различных церковных вопросов брал на себя Сенат, который являлся решающей инстанцией во внутренних делах⁵¹⁹. Елизавета Петровна была легкомысленна, жизнелюбива и не слишком образованна. Она была не склонна лично заниматься государственными делами и потому мало в них ориентировалась, легко поддаваясь влиянию своего окружения. Высшее церковное управление было предоставлено самому себе и из-за отсутствия сколько-нибудь заметной инициативы впало в своего рода летаргию. В епархиях ощутимо усилилось влияние епископов на подчиненное им духовенство, которое оставалось беззащитным перед лицом жесткого, а порой жестокого давления со стороны владык. Этот процесс шел параллельно с увеличением прав дворянского сословия, что было результатом значительного углубления крепостничества. Таким образом, Амвросий Юшкевич не ошибся, когда в одной из своих проповедей в честь вступления на престол Елизаветы, «русской Августы», провозгласил: «Небеса восторжествовали, и все святые запели радостную песнь». По едкому замечанию князя Щербатова, епископы оспаривали друг у друга пальму первенства в лести⁵²⁰.

Состав Святейшего Синода был пополнен. Председательствующий в Синоде архиепископ Амвросий позаботился прежде всего о назначении в члены Синода своего друга, Тобольского митрополита Арсения, энергичного поборника церковной автономии, который одновременно был переведен в Ростов. Пятым архиереем в Синоде стал Тверской епископ Митрофан Слотвинский (1737–1752). Кроме того, в составе Святейшего Синода числились три архимандрита. Назначенный на пост обер-прокурора князь Я. П. Шаховской поначалу поддерживал с членами Синода вполне дружественные отношения⁵²¹.

Назначение Арсения в Святейший Синод и его перевод на Ростовскую кафедру явились большими личными успехами Амвросия, которые тем более замечательны, что незадолго до того Арсений успел поссориться с синодальными архиереями, а перед императрицей поставил себя в трудное положение вследствие рискованной церковно-политической акции, в которой принял участие и сам Амвросий⁵²². 29 марта 1742 г. Арсений прибыл в Москву на коронацию императрицы. Уже 15 апреля он составил пространную записку «О благочинии церковном», которая была представлена за его и Амвросия подписями Елизавете. К сожалению, не удается установить, случилось ли это до или после коронации (25 апреля 1742 г.)⁵²³.

Записка Арсения⁵²⁴ состоит из двух частей. В первой части дана критика управления Русской Церковью с точки зрения церковного права и доказывается, что институт Святейшего Синода не имеет канонической основы. Далее следует адресованный императрице argumentum ad hominem [аргумент, рассчитанный на субъективное впечатление (лат.)]. Автор старается доказать, будто царь Петр I не повинен в издании рокового «Духовного регламента» и в учреждении Святейшего Синода, а был введен в соблазн наущением «слуг лицемерных». Во второй части описываются «нападки и грабительства» Коллегии экономии. Из всего сказанного Арсений делает вывод о необходимости восстановления патриаршества. Вместе с тем провозглашается неограниченность власти епископов, ее независимость как от светских учреждений, так и от низшего духовенства и верующих на том основании, «понеже Христос после апостолов Церковь Свою Телом Своим не чрез иного кого делает, только чрез архиереев, чрез архиереев бо вси таинства церковные». Остальные аргументы заимствованы из истории Церкви. Патриарх должен быть «старейшим» среди епископов, как это имеет место во всех Восточных Церквах. Патриаршество как учреждение особенно оправдало себя в борьбе против ересей, имея заслуги и перед Московским государством. Здесь Арсений приводит цитаты из Уложенной грамоты патриарха Иова, в которой использована идея монаха Филофея о «Москве – третьем Риме». Московский патриархат был признан всеми Восточными патриархами. Традицию патриаршества необходимо восстановить и сохранять уже потому, что ее упразднение есть «уничижение нашего Российского благочестивого государства». Из всех патриархов, признавших в XVI столетии Московский патриархат, лишь Константинопольский одобрил в 1723 г. учреждение Святейшего Синода. Так как не было получено согласия других патриархов, то законность Святейшего Синода с точки зрения канонов не может идти ни в какое сравнение с легитимностью патриаршества. Не Петр I, говорится далее, является подлинным виновником, а его советчик Феофан Прокопович, который был одержим «духом протестантским и чуть ли еще не горшим». Сочиняя «Духовный регламент», Феофан «не стыдился в образец духовного синодального правления жидовских синагог и афинейских идолослужительных судей приводить, а Христа и апостолов или Вселенских Соборов ниже словом коснулся, не напамятовал». Итак, утверждает Арсений: «несть твердого основания почти никакового быть вместо патриарха Синоду». Коллегия экономии свирепствует по отношению к Церкви хуже, чем турки. Следовательно, необходимо прежде всего освободить Церковь от этого зла, а затем восстановить и патриаршество. В качестве компромисса Арсений предлагает сохранить Святейший Синод, но под главенством Московского митрополита. «А обер-прокурору и генерал-прокурору (Сената. – Ред.), как и Экономической коллегии, нечего здесь делать», так как митрополит может самолично докладывать дела государю. Полное Присутствие Святейшего Синода потребно лишь от случая к случаю. Таким образом, этот компромиссный вариант предполагал в сущности передачу Московскому митрополиту функций патриарха, хотя и без соответствующего титула. Автор заканчивает призывом к совести императрицы: «Ее (Церкви. – Ред.) пользу исправить… то бы гнев Божий умолился»⁵²⁵.

Записка Арсения «О благочинии церковном» явилась первым официальным протестом российской иерархии против синодальной системы. Более того, под ней стояла подпись первенствующего архиепископа Амвросия, и потому императрица и правительство не могли просто не заметить ее. К сожалению, нет ни одного документа о какой-либо реакции государственных властей. Тем не менее некоторые выводы на этот счет можно сделать на основании еще одного сочинения Амвросия и Арсения – брошюры под названием «Всеподданнейшее предложение», которая была вручена Елизавете 17 ноября 1742 г.⁵²⁶ Авторы напоминают о представленной в апреле записке и замечают: «От многих, как от братии наших (епископов? – И. С.), так и от светской стороны, чувствуем немалую на нас вражду и негодование, о чем, надеемся, что Вашему Величеству отчасти внушается, и не малое в том опасение имеем, дабы со временем каковыми-либо ухищренными внушениями не возмогли смутить неповинной души Вашего Величества, того ради, в дополнение прежде поданного нашего проекта, еще кратко нижеследующие резоны в собоперсональное высокомонаршее рассмотрение всеподданнейше предлагаем». Итак, часть епископов была возмущена заявлением своих собратий, из коих только один являлся членом Святейшего Синода. Кто именно своими нашептывания смущал «неповинную душу» императрицы, неизвестно. Ясно, что речь могла идти в данном случае лишь о лицах из ее ближайшего окружения⁵²⁷. Кажется, внимание Елизаветы обратили на критику Коллегии экономии, коль скоро как раз в это время Кабинет министров потребовал от прокурора коллегии отчета о состоянии управляемых ею церковных вотчин. Главный вопрос, поднятый двумя иерархами, остался нерешенным, так как императрица не пожелала принять их сторону. Из записки от 17 ноября видно, что их обвиняли в том, что они отвергали «Духовный регламент». Под своими «братиями» Арсений мог подразумевать, судя по его взглядам на иерархию, только епископов. Не так уж важно, имелись ли в виду синодальные архиереи или и другие иерархи. Большинство епископов, в том числе и в Святейшем Синоде, были малороссы, которые не могли быть принципиально против предложений Арсения. Иерархи были единодушно против коллегиальной системы Святейшего Синода и подчинения Церкви светской власти. В таком случае вражда к Арсению была, видимо, следствием оскорбленного самолюбия из-за того, что Арсений, не будучи членом Синода, осмелился через голову Синода подать столь принципиальный проект. Не исключено, что епископы опасались решительного и энергичного характера Арсения, в котором видели наиболее вероятного кандидата в патриархи. Амбиции Арсения давали основания для таких подозрений: к моменту подачи Арсением совместно с Амвросием «Всеподданнейшего предложения» первый уже был по ходатайству Амвросия назначен императрицей Ростовским митрополитом и членом Святейшего Синода.

С точки зрения своей программы брошюра от 17 ноября 1742 г. представляла собой значительно более умеренный вариант первой записки тех же авторов: проблема патриаршества была на этот раз едва затронута. Дело ограничилось указанием на то, что «Духовный регламент», отвергая патриаршество, не содержит никаких формальных препятствий для восстановления Московской епархии. Второй главной темой была критика Коллегии экономии. Императрица пошла в общем навстречу этим пожеланиям: указом от 15 июля 1744 г. управление церковными вотчинами было из ведения Коллегии экономии передано Святейшему Синоду⁵²⁸; в июле 1742 г. Иосиф Волчанский был поставлен архиепископом Московским (1742–1745), а 1 сентября того же года Никодим Сребницкий (1742–1745) стал первым епископом новоучрежденной Петербургской епархии⁵²⁹. При жизни Амвросия, пользовавшегося особым доверием императрицы Елизаветы, его влияние на церковные дела было прочным, как явствует уже из самого выбора кандидатов для посвящения в епископский сан и назначений на епархии⁵³⁰. После смерти в 1745 г. своего единомышленника Арсений остался в одиночестве. Из-за властного характера он нажил в своей епархии и в Петербурге немало врагов. Да и его успешная борьба против Коллегии экономии не доставила ему сторонников среди бюрократии⁵³¹. Преемником Амвросия в Святейшем Синоде стал сначала мало чем замечательный архиепископ Стефан Калиновский, который в связи с назначением был переведен из Псковской епархии на Новгородскую. После его смерти (1753) первоприсутствующим в Святейшем Синоде стал Московский архиепископ Платон Малиновский, а за ним – Петербургский архиепископ Сильвестр Кулябка. В 1757 г. его место занял Димитрий Сеченов, который, как обнаружилось в правление Екатерины II, и лично, и по существу дела не сходился с Арсением⁵³². При Елизавете планам Арсения противостоял также обер-прокурор князь Я. П. Шаховской, ставивший государственные интересы выше церковных дел. Его церковная политика нашла себе последователей, и ее направление осталось неизменным даже после того, как императрица по просьбе епископов сместила его с поста, который он занимал в течение 10 лет⁵³³. Несмотря на то, что Арсений был малороссом, у него не было сторонников среди епископов украинского происхождения. Не сумел он наладить отношений и с влиятельным графом А. Г. Разумовским, который вообще-то покровительствовал епископам из малороссиян⁵³⁴. Не числился среди его друзей также духовник императрицы Елизаветы протоиерей Ф. Я. Дубянский, пользовавшийся доверием государыни в столь высокой степени, что она, случалось, передавала с ним Синоду свои повеления. И в 1763 г., будучи уже духовником Екатерины II, он снова не оправдал надежд, которые возлагал на него Арсений. В этот критический период Арсения поддерживал, по-видимому, только канцлер граф А. П. Бестужев-Рюмин, заступавшийся за него перед императрицей⁵³⁵.

Тот факт, что Арсений вынужден был в течение 20 лет в одиночестве вести принципиальную борьбу за права Церкви и за автономию ее высшего руководства, чрезвычайно характерен для русской иерархии 1-й половины XVIII в. Она никак не поддержала его, если не считать поверхностной солидарности в споре с Коллегией экономии за церковные вотчины. Биограф Арсения находит в этом отражение «борьбы разнородных идейных течений во взгляде на церковное управление»⁵³⁶. «У членов Синода росла готовность содействовать правительственным видам»⁵³⁷. Такая готовность отличала иерархию уже в XVI и XVII вв. Епископы не уставали в течение двух с половиной столетий вести борьбу за церковные земли, но всякий раз отступали, когда речь заходила о принципиальных вопросах. Для Арсения принципиальной была и проблема церковных вотчин, ибо в его представлении она была связана с положением епископата в Церкви. Когда Екатерина II в 1763 г. решила разрубить гордиев узел путем секуляризации церковных имуществ, Арсений был покинут и предан своими «братиями» в Святейшем Синоде даже и в этом вопросе⁵³⁸.

Ко времени кончины императрицы Елизаветы проблема церковных земель для правительства настолько обострилась, что стало возможным ее окончательное разрешение. Этого не случилось при Елизавете только потому, что такой шаг претил религиозному чувству императрицы и ее уважению к церковной иерархии⁵³⁹. Итак, до воцарения Петра III могло казаться, что Святейший Синод одержал победу в этом вопросе. Петр III по своему воспитанию и природному характеру был иностранцем, которому были чужды Россия и ее Церковь⁵⁴⁰. Его краткое правление (26 декабря 1761 г. – 28 июня 1762 г.) напоминает правление императрицы Анны. Это был период немецко-протестантского господства и «мысленного ига», как выразился архиепископ Амвросий Зертис-Каменский в письме к митрополиту Арсению Мацеевичу, написанном после вступления на престол Екатерины II⁵⁴¹. Еще откровеннее в письме к тому же адресату высказался Московский митрополит Тимофей Щербацкий: правление Петра III «vitam nostram ad gemitus et dolores ducit» [наполнило жизнь нашу стенанием и скорбями (лат.)]⁵⁴². Петр III был лютеранин по крещению и до 14 лет жил в Киле, после чего императрица Елизавета вызвала его в Петербург. Здесь 29 июня⁵⁴³ 1742 г. он перешел в православие, но открыто выражал свое презрение к православной Церкви и ее обрядам, что вызывало возмущение подданных и недоумение иностранцев. За 10 дней до смерти Петра III австрийский посланник граф Мерси-Аржанто докладывал своему правительству: «Едва можно себе представить то удивительное презрение, какое царь выказывает господствующей религии своего государства»⁵⁴⁴. В мемуарах А. Т. Болотова упоминается о беседе Петра III с Новгородским архиепископом Димитрием Сеченовым, который являлся в то время первоприсутствующим в Святейшем Синоде. Царь высказал желание, «чтоб из всех образов, находящихся в церквах, оставлены были в них одни изображающие Христа и Богородицу, а прочих бы не было; также чтоб всем попам предписано было бороды свои обрить и вместо длинных ряс носить такое платье, какое носят иностранные пасторы»⁵⁴⁵. Хорошо осведомленный австрийский посланник также сообщает своему двору об этом разговоре, добавляя: «Архиепископ, сильно смущенный, стал представлять ему различные дурные последствия, связанные с этими нововведениями, и наконец в особенности то, что если император захочет принудить русское духовенство к принятию всего вышесказанного, то подвергнет их всех опасности быть когда-нибудь ночью умерщвленными чернью. Тем не менее государь, казалось, был очень раздражен его возражениями и очень сурово обошелся с названным епископом, который, пожалуй, еще будет сослан в Сибирь»⁵⁴⁶. По словам посланника, этот разговор состоялся 28 июня 1762 г. О реформистских планах Петра III свидетельствуют его заметки от 25 июня того же года: «1) чтоб дать волю во всех законах (т. е. вероисповеданиях. – И. С.), и какое у кого ни будет желание, то не совращать (в православие. – И. С.); 2) принять вообще всех западных и чтоб их не имели в поругании и проклятии; 3) уреченные посты вовсе прекратить и чтоб не почитать в закон, но в произвольство; 4) о гресе прелюбодейном не иметь никому осуждения, ибо и Христос не осуждал; 5) всех ваших здешних бывших монастырских крестьян причислить моему державству, а вместо их мое собственное на жалование дать»⁵⁴⁷. Уже 26 марта 1762 г. Петр III издал жесткий указ, не вошедший, впрочем, в Собрание законов. В нем Святейший Синод обвиняется в волокитстве по делам просителей. «Делается одна токмо повадка (т. е. поблажка. – И. С.) епархиальным начальникам, так что в сем пункте Синод походит больше на опекуна знатного духовенства, нежели на строгого наблюдателя истины и защитника бедных и невинных… Сего ради повелеваем Синоду чрез сие стараться крайним наблюдением правосудия соблазны истребить… Нашим императорским словом чрез сие объявляя, что малейшее нарушение истины покажется как злейшее государственное преступление»⁵⁴⁸. В царствование Елизаветы Синод успел отвыкнуть от такого резкого тона. Однако по существу дела Петр III был прав: дела затягивались, низшее духовенство редко находило в Синоде защиту от произвола владык, которым зачастую не хватало чувства справедливости. В январе 1762 г. Петр III посетил Святейший Синод, где совещался по вопросу о положении монастырских крестьян⁵⁴⁹. В результате появился ряд указов⁵⁵⁰, которые благоприятно отразились на положении крестьян. Память об этих указах долго жила в народе, и недаром к ним прибегали самозванцы (например, во время восстания Пугачева) и сектанты. В истории епархиального управления и монастырей эти указы открыли новую эпоху (см. § 10).

Позиция императора в отношении Церкви и духовенства интересовала не только иностранных дипломатов, но и все петербургское общество, в котором эта тема живо обсуждалась. Видимо, на основе неточных сведений прусский посланник фон дер Гольц сообщал своему государю Фридриху II, что русскому императору был подан письменный протест за подписью архиепископов и многих прочих духовных лиц⁵⁵¹. После кропотливого изучения имеющихся исторических материалов биограф архиепископа Арсения не смог найти никакого подтверждения сообщению о коллективном протесте духовенства против конфискации церковных земель⁵⁵². В то же время он допускает, что Арсений мог выступить и в одиночку. О содержании и судьбе этого предполагаемого документа ничего не известно. Зная характер Арсения, нельзя отрицать, что он действительно мог энергично возражать в отличие от остальных иерархов, со вздохом подчинившихся приказу императора. Ведь несколько месяцев спустя именно Арсений начал борьбу с правительством. Возможно, поданный им протест затерялся во время беспорядков во дворце в связи с переворотом, произошедшим через три дня после донесения прусского посланника⁵⁵³.

в) Обстоятельства дворцового переворота 28 июня 1762 г. внешне напоминают события, сопровождавшие вступление на престол императрицы Елизаветы⁵⁵⁴. Между тем положение Екатерины II в корне отличалось от положения Елизаветы Петровны. Особая ситуация, в которой оказалась Екатерина после переворота, определила всю ее внутреннюю политику, и в особенности – ее позицию по отношению к Церкви. Кроме того, говоря о церковной политике, следует принять во внимание ее личные религиозные убеждения. Среди российских самодержцев не было другого, церковная политика которого столь же явно обнаруживала бы его личные взгляды, как политика Екатерины II.

Елизавета была возведена на трон гвардией. Она была дочерью Петра I, русской по происхождению, была известна своим благочестием и потому чрезвычайно популярна. Екатерина же стала императрицей благодаря небольшой группе гвардейских офицеров. В первое время она очутилась в своего рода изоляции, ибо у нее не было ни связей с сановниками прежних царствований, ни поддержки придворной аристократии или бюрократии. К тому же она была урожденной немецкой принцессой⁵⁵⁵. Никто не знал, как поведет себя по отношению к ней церковная иерархия. «В первые годы власти Екатерина, – пишет один из историков, – не могла похвалиться, что имеет под ногами твердую почву». Своими успехами она была обязана только самой себе. «Переворот 1762 г., – продолжает тот же автор, – поставил на трон женщину не только умную и с тактом, но и чрезвычайно талантливую, на редкость образованную, развитую и очень деятельную»⁵⁵⁶. На ее церковную политику первых лет правления заметно повлияли два фактора: тяжелое финансовое положение и необходимость учитывать настроение дворянства. Оба эти фактора и решили вопрос в пользу окончательной секуляризации церковных вотчин.

Современники Екатерины удивлялись тому «философскому либеральному образу мыслей, который она принесла с собой на престол… Она считала себя ученицей Вольтера, поклонялась Монтескье, изучала «Энциклопедию» и благодаря постоянному напряжению мыслей стала исключительным человеком в русском обществе своего времени»⁵⁵⁷. Позднее Екатерина пожертвовала многими идеалами своей юности, особенно в конце своего правления под впечатлением Французской революции. Однако ее религиозные убеждения, сложившиеся еще в молодости, оставались по существу неизменными. Воспитанная в строго протестантском духе, она познакомилась с православием под руководством назначенного для этой цели императрицей Елизаветой архимандрита Симона Тодорского⁵⁵⁸. Последний был известен как переводчик книги пиетиста Иоганна Арндта «Об истинном христианстве» («Vom wahren Christentum») и сам находился под сильным протестантским влиянием. Поэтому его ученица могла сообщить своему отцу, обеспокоенному предстоящим ей принятиям православия, что «между лютеранской и греческой религией нет почти никакой разницы»⁵⁵⁹. Из позднейшей обширной корреспонденции императрицы видно, что Екатерина так и не стала по-настоящему православной, как никогда не была и правоверной лютеранкой. Ее конфессиональная принадлежность оставалась для нее делом чисто внешним. На протяжении всего своего долгого правления она всегда рассматривала церковные и религиозные вопросы с точки зрения государственных интересов. Она пыталась разумно и тактично преодолеть идейную пропасть, которая разделяла ее и церковную иерархию, и это ей по большей части, хотя и не всегда, хорошо удавалось. Перед своим ближайшим окружением, проникнутым духом Просвещения, Екатерине не приходилось лукавить. Перед народом же она подчеркнуто демонстрировала свою строгую православность, наружным доказательством чему было пунктуальное соблюдение церковных правил и обрядов. Подлинной религией Екатерины II был деизм XVIII в. Ее религиозные взгляды довольно хорошо известны как благодаря ее собственным высказываниям, так и по воспоминаниям современников. Секретарь императрицы А. В. Храповицкий, который в своем «Дневнике» уделяет довольно много места тому, как Екатерина относилась к религиозным установлениям, пишет, что однажды после исповеди она рассказала ему о «странном вопросе», который задал ей духовник: верит ли она в Бога. Она тотчас на память прочла Символ веры и добавила: «А ежели хотят доказательств, то такие дам, о коих они и не думали. Я верю всему на семи Соборах утвержденному, потому что святые отцы тех времен были ближе к апостолам и лучше нас все разобрать могли»⁵⁶⁰. Князь М. М. Щербатов замечает весьма скептически: «Кажется, что уже не настоит нужды сказывать: имеет ли она веру к закону Божию, ибо естьли б сие имела, то бы самый закон Божий мог исправить ее сердце и направить стопы ее на путь истины. Но несть, упоенна безрасмысленным чтением новых писателей, закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает»⁵⁶¹. Другой современник Екатерины II, князь И. М. Долгорукий, замечает, что она «была совершенно равнодушна ко всему священному»⁵⁶². О ее отношении к святым таинствам можно судить по одному из ее писем к Вольтеру: «A l’egard des billets de confession nous en ignorons jusqu’au nom… Nous laissons croire а chacun tout ce qu’il lui plait» [Что касается свидетельств об исповеди, они для нас не важны… Мы позволяем каждому верить в то, что ему нравится (фр.)]⁵⁶³. Ее скептическое отношение к чудесам видно по тому, как она редактировала жития преподобного Сергия Радонежского и святого Александра Невского⁵⁶⁴; но наружно она всегда подчеркнуто добросовестно выполняла установления Церкви и обряды⁵⁶⁵. На это обратил внимание еще при жизни ее супруга Петра III французский посланник: «Никто усерднее ее не исполняет установленных греческою религиею обрядов относительно умершей императрицы» (подразумеваются многочисленные заупокойные службы, которые отправлялись после кончины императрицы Елизаветы вплоть до ее погребения). «Духовенство и народ вполне верят ее глубокой скорби по усопшей и высоко ценят ее чувство. Она чрезвычайно строго соблюдает все церковные праздники, все посты, все религиозные обряды, к которым император относится чрезвычайно легко и которые в России, однако, очень почитаются»⁵⁶⁶. Уже тогда Екатерина взяла себе за правило «respecter la religion, mais ne la faire entrer pour rien dans les affaires d’etat» ["Уважать религию, но ни за что не допускать ее в дела государственные» (фр.)]⁵⁶⁷. Придерживаясь этого правила, она благополучно обошла многие трудности в своей церковной политике. Но в душе императрица, конечно, часто не могла удержаться от смеха. В 1787 г. она писала Потемкину: «В Петров день в Москве в Успенском соборе Платона (Левшина. – И. С.) провозгласили мы митрополитом и нашили ему на белый клобук крест бриллиантовый в пол-аршина (около 35 см. – И. С.) в длину и поперек, и он во все время был как павлин кременгусский»⁵⁶⁸. По отношению к епископам Екатерина II была настроена крайне недоверчиво. Исключение составляли Димитрий Сеченов, отвергавший теорию «двух властей», и мягкосердечный и уступчивый Гавриил Петров, который хорошо понимал, насколько бессмысленна была бы оппозиция императрице, тем более во второй половине ее правления⁵⁶⁹.

Теория о двух самостоятельных властях – церковной и светской – с самого начала беспокоила императрицу. Возможно, ей были известны упомянутые записки, представленные Арсением императрице Елизавете. При подготовке секуляризации церковных земель Екатерине II пришлось убедиться, что подобные воззрения были еще живы. Князь М. М. Щербатов находил, что отношение Екатерины к теории «двух властей» определялось честолюбивыми претензиями духовенства на светские права: «Ныне царствующая императрица, последовательница новой философии, конечно, знает, до каких мест власть духовная должна простираться, и, конечно, из пределов ее не выпустит. Но я впредь не ручаюсь, чтобы духовный чин нашед удобный случай, не распростер свою власть»⁵⁷⁰. Вероятно, именно эти соображения и побудили императрицу столь жестоко обойтись с митрополитом Арсением, что явилось еще одним шагом на пути дальнейшего подчинения Церкви государству. Екатерина охотно называла себя «благочестивой императрицей»⁵⁷¹, а в одном письме к Вольтеру назвала себя даже «chef de l’Eglise greque» [главой Греческой Церкви (фр.)]⁵⁷²; да и Гримм именует ее «chef de son Eglise» [главой своей Церкви (фр.)]⁵⁷³. Щекотливую для себя проблему престолонаследия императрица решила ссылкою на то, что взошла на трон ради защиты православной веры⁵⁷⁴. Эта мысль подчеркивается в манифесте Екатерины II по поводу восшествия на престол от 28 июня 1762 г.: «Всем прямым сынам отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналася самым делом, а именно: наш закон православный греческий перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что Церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона»⁵⁷⁵. Идея спасения Церкви от политики Петра III еще более акцентируется в манифесте по случаю коронации от 7 июля 1762 г. «Ревность к благочестию, любовь к Нашему Российскому отечеству… понудили Нас к тому (государственному перевороту. – Ред.). Естьли бы и благовременно не исполнили того, чего от Нас самая должность в рассуждении Бога, Его Церкви и веры святой требовала, то бы пред Страшным Его судом отвечать за сие принуждены были». В конце манифеста сообщается, что поступок императрицы удостоился благословения свыше: «Он, Всевышний Бог, Который владеет царством и кому хочет дает его, видя праведное и благочестивое оное Наше намерение, самым делом так оное благословил»⁵⁷⁶. Лицемерие Екатерины было безоговорочно поддержано высшим духовенством, которое было слишком напугано печальной переменой своего положения при Петре III, а пуще всего – потерей церковных вотчин. Хотя среди авторов манифеста от 28 июня не было членов Святейшего Синода, они тотчас же подхватили содержавшиеся в нем идеи, восхваляя в своих проповедях Екатерину II как защитницу православной веры⁵⁷⁷. Даже секуляризация 1764 г. не остановила потока лести. В связи с публикацией в 1766 г. «Наказа» Екатерины Святейший Синод утверждал, что «в Высочайшем «Наказе» изображено богоподобное желание, чтоб увидеть народ российский, сколько возможно по человечеству, учинившимся в свете благополучнейшем»⁵⁷⁸.

Созывая Комиссию для составления проекта нового законоуложения, Екатерина II не сочла необходимым еще раз доказывать свою приверженность к православию, которую она обычно так любила подчеркивать. Она лично сочинила для этой комиссии руководящую инструкцию – известный «Наказ». В нем достаточно говорится о воле Божией и страхе Божием как основах общественной жизни и воспитания юношества⁵⁷⁹. Но слово «православный» встречается лишь дважды – в составе формулы «православная наша восточная греческая вера»⁵⁸⁰. Кроме того, в инструкции генерал-прокурору комиссии церковное право определялось как «чиноположение, или обряды, на вере основанные»⁵⁸¹. Согласно «Наказу», гражданский закон покоится на страхе Божием и на законе Божием, который по сути трактуется как нравственный порядок. Со своей стороны, гражданский закон должен обеспечить беспрепятственное исполнение закона Божия. Таким образом, оба закона являются основой воспитания. В 16-й главе «Наказа» под названием «О воспитании» обнаруживаются протестантско-просветительские взгляды Екатерины II. «Всякий обязан учить детей своих страха Божия как начала всякого целомудрия и вселять в них все те должности, которых Бог от нас в десятоглавии Своем и православная наша восточная греческая вера во правилах и прочих своих преданиях требует» (§ 351). «Также вперяти в них любовь к отечеству, и повaдить их иметь почтение к установленным гражданским законам и почитать правительства своего отечества, как пекущихся по воле Божией о благе их на земли» (§ 352). «Чтобы ничего не дозволять, что может смутить отправление службы Божией, творимой в местах, к тому определенных, и чтоб порядок и приличное благолепие были гражданами наблюдаемы при крестных ходах и тому подобных обрядах» (§ 552). В «Наказе» нигде нет речи о господствующем положении православной Церкви, на которое она могла бы претендовать на основе существующей традиции. В § 79 признается, что преступления против веры – это тоже преступления, но императрица категорически высказывается против насильственного обращения в православие, выступая за полную веротерпимость. В 20-й главе, именуемой «Правила весьма важные и нужные», говорится: «В толь великом государстве, распространяющем свое владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойствия и безопасности своих граждан был порок – запрещение или недозволение различных вер» (§ 494). «И нет подлинно иного средства, кроме разумного дозволения, православною нашею верою и политикою не отвергаемого, которым бы можно всех заблудших овец паки привести к истинному верных стаду» (§ 495). «Надлежит быть очень осторожным в исследовании дел о волшебстве и еретичестве», – провозглашает императрица в следующей главе⁵⁸². Вряд ли Екатерина рассчитывала на полное согласие всех епископов с ее взглядами. Поэтому она действовала с дипломатической осторожностью и учредила комиссию для рассмотрения «Наказа» и определения мнения духовенства. Она состояла из Псковского епископа Иннокентия Нечаева, Тверского епископа Гавриила Петрова и архимандрита Платона Левшина. Комиссия пришла в полный восторг и, рискнув сделать лишь несколько стилистических поправок, докладывала императрице: «Какие премудрости сокровища в оном сочинении заключаются, мы тому больше дивимся, нежели словами открыть можем… Не можем не изъясниться, сколько скудному нашему рассудку есть вместительно, что оное сочинение в роде законодательства есть совершеннейшее… О, да соблаговолит Царь царствующих, чтобы сие Божественное законодательство благополучным увенчано было концом, и тем бы обрадовано было столь благодетельное Ее Императорского Величества сердце»⁵⁸³.

В своих панегириках члены комиссии не сочли нужным указать на то, что в составе Комиссии по проекту нового законоуложения не предполагалось ни одного представителя многочисленного духовного сословия, в то время как даже самоедам было разрешено прислать своего делегата с соответствующими инструкциями. Были исключены также крепостные крестьяне, которых должны были представлять их помещики⁵⁸⁴. Высказывалось мнение, что Святейший Синод счел излишним проводить выборы представителей от духовенства якобы потому, что делегат от Святейшего Синода, архиепископ Димитрий Сеченов, мог считаться одновременно и представителем от духовенства, о нуждах которого Синоду было достаточно хорошо известно⁵⁸⁵. Но был ли Синод действительно информирован о нуждах духовного сословия? Сам Святейший Синод сомневался в этом и запрашивал мнения ряда епископов. Последние в свою очередь обратились к приходскому духовенству своих епархий (так было, например, в Малороссии). Среди черновиков Екатерины была найдена запись, которая, по-видимому, указывает на то, что императрица хотела предоставить Синоду урегулирование вопроса о представительстве от духовенства: «А о выборе и о присылке к оному Уложению духовных персон, сколько Святейший Правительствующий Синод соизволит». Остается неясным, имела ли в виду Екатерина представителей духовенства вообще или именно Святейшего Синода. Может быть, неучастие духовенства объясняется неудовольствием, которое вызвала его деятельность в предыдущих законодательных комиссиях подобного рода, еще до правления Екатерины II⁵⁸⁶. В докладе генерал-прокурора императрице читаем: «Что до духовенства касается, Святейший Синод, имея духовные и церковные положения, остается на прежних своих уставах. В случае же касающегося до церковнослужителей какого-либо положения, то тогда при рассуждении в собрание могут быть требованы депутаты от Святейшего Синода». Такому отношению к духовенству соответствует и тот факт, что в списке учреждений, которым были посланы копии «Наказа», Святейший Синод не значился⁵⁸⁷.

Святейший Синод выбрал своим представителем Новгородского архиепископа Димитрия Сеченова, снабдив его Наказом, который был составлен по обсуждении намеченных Синодом пунктов⁵⁸⁸. Неясный текст указа от 1766 г. Синод интерпретировал в том смысле, что его представитель должен быть в то же время и представителем духовенства в целом. Поэтому Наказ Синода содержал наряду с вопросами церковного управления, также пункты, касавшиеся положения духовенства в епархиях. По неизвестной причине во время подготовки Синодом Наказа только четырем отсутствовавшим в Петербурге членам Синода было предложено прислать в письменном виде свои мнения о положении духовенства; и только после того как Наказ был составлен и утвержден, 1 сентября 1767 г. Синод запросил отзывы еще трех епископов из малороссийских епархий⁵⁸⁹. На заседании Святейшего Синода 20 марта 1767 г. присутствовавшие члены Синода (архиепископ Димитрий Сеченов, Крутицкий архиепископ Амвросий Зертис-Каменский, Рязанский епископ Палладий Юрьев и архимандрит Новоспасского монастыря Симон Лагов) приняли решение поручить упомянутым четырем отсутствовавшим синодальным архиереям «что рассудится ко внесению для сочинения проекта нового Уложения депутату в наказ, до Церкви и духовенства принадлежащее, о том сочинить пункты и представить к рассмотрению в Святейший Синод». Ввиду того что в Малороссии еще не была проведена секуляризация церковных имений, тамошним епископам был адресован несколько иной текст: «Чтоб о принадлежащих тамошнему малороссийскому духовенству как о владении грунтов и маетностей, так и прочих им выгодностях, сочиня обстоятельные пункты, прислали к рассмотрению Святейшего Правительствующего Синода»⁵⁹⁰. Дожидаться истребованных от епархий отзывов, которые поступили лишь к 18 августа 1768 г., было нельзя: уже 2 августа 1767 г. Святейший Синод передал Наказ своему депутату, архиепископу Димитрию. Отзывы от епархий составлялись великорусскими епископами самостоятельно, а малороссийскими – только после опроса белого духовенства и монастырей Киево-Печерского и Межигорского⁵⁹¹.

Основой Наказа были шесть пунктов архиепископа Димитрия, которые подписали и вышеназванные епископы. Наказ Святейшего Синода выражает принципиальное пожелание «о утверждении Святейшего Правительствующего Синода на таком же во всем основании, как он блаженной и вечной славы достойной памяти при государе императоре Петре Великом установлен и с Правительствующим Сенатом уравнен». На этот счет архиепископом Димитрием было представлено императрице особое прошение. Вторым принципиальным моментом в Наказе Святейшего Синода явилась просьба, «чтоб вообще установленные святыми апостолами и на бывших Вселенских седьми и Поместных девяти Соборах правила и узаконения, до церковного управления принадлежащие и Церковью нашею принятые, в своей силе содержаны были чрез Высочайшее Ее Императорского Величества оных подтверждение (! – И. С.)». Далее затрагивались следующие вопросы: 1) искоренение суеверия, которое различным образом распространяется среди православных; 2) епископы, клир и все слуги церковные; 3) ограничение количества приходских церквей; 4) исправление мирян в той мере, в какой «по «Духовному регламенту» всяк коего-либо чина человек подлежит в духовных делах суду того епископа, в которого епархии пребывает»; 5) бракосочетания; 6) расторжения браков. По своему содержанию эти пункты Наказа тесно примыкают к «Духовному регламенту». Следует особо отметить выраженное в пункте 2 «О священно-и церковнослужителях» пожелание «дать позволение и светским из всяких чинов, кто пожелает и достоин будет, вступать в духовные чины». По «Духовному регламенту» это было возможно, но на практике случалось очень редко. Особо было сформулировано пожелание Святейшего Синода, чтобы приходские священники не избирались на собраниях общин (там, где таковые бывали), а назначались самими епархиальными архиереями, как правило, из числа семинаристов. Если же не было кандидата от епископа, «то уже в таком случае по избранию тех церквей прихожан определять, но только чтоб те прихожане о непорочности избранного, по содержанию «Духовного регламента», точно засвидетельствовали»⁵⁹². Наказу Святейшего Синода суждено было разделить участь других подобных наказов: 12 января 1769 г. комиссия была распущена⁵⁹³.

Надо подчеркнуть, что духовенство, лишенное права послать своих делегатов в комиссию, живо интересовалось ее работой: «оно постаралось косвенно, окольными путями проникнуть в нее (комиссию. – Ред.), главным образом, путем влияния на избрание городских депутатов и на составление городских наказов»⁵⁹⁴. Под наказами отдельных городов мы находим подписи священников, законность чего трудно было оспорить, поскольку в императорском «Наказе» не воспрещалось участие духовенства, являвшегося, кроме всего прочего, городскими налогоплательщиками, в составлении городских наказов. Так, подписи духовных лиц имеются в наказах городов Дмитровска, Перемышля, Вереи, Углича и др. Угличский наказ подписали не менее 22 представителей духовного звания; один из них, служащий канцелярии духовного правления Иван Сухопрудский, был даже выбран делегатом города. В наказах Коломны и Ростова среди прочего речь шла также о нуждах духовного сословия. Надо думать, в городах приветствовали участие духовенства в составлении наказов, так как его образованность существенно облегчала эту сложную работу. Население считало такое участие само собой разумеющимся, ибо видело в духовенстве полноправных сограждан.

Да и сама комиссия не могла уклониться от рассмотрения дел, касавшихся нужд духовного сословия. Уже в августе 1767 г. решено было организовать подкомиссию («частную комиссию») по духовным делам, но временно это пришлось отложить, так как лишь один ее член, вышеупомянутый Сухопрудский, принадлежал к духовному званию. Подкомиссия была образована в мае 1768 г. и состояла из двух высокопоставленных чиновников, двух генерал-майоров и еще одного гвардейского офицера. По выбытии всех трех военных членами подкомиссии стали угличский канцелярист Иван Сухопрудский, один депутат от дворянства и представитель украинских военных поселений. О деятельности этой подкомиссии нам ничего не известно⁵⁹⁵. 26 июня 1768 г. одной из подкомиссий был подготовлен проект закона «О правах среднего рода жителей». Этот проект был направлен в Святейший Синод, так как в 4-й главе шла речь о «правах белого духовенства, поскольку они причислены к среднему роду людей»⁵⁹⁶. В законопроекте рассматриваются как личное, так и имущественное право этих духовных лиц, а их принадлежность к среднему слою обосновывается служебным положением и образованием. Во второй части проекта (личное право) говорится: «Священнослужители, яко люди, особливо посвященные к законно-божественной службе и суть учители народные, должны пользоваться особливым почтением и уважением к их сану от мирян» (§ 5). Поэтому «священнослужители и действительные, имеющие рукоположение церковнослужители не могут быть телесно наказаны до снятия с их сана их» (§ 12). Они не должны привлекаться ни к каким общественным работам, за исключением работ перед собственным жилищем для поддержания чистоты в городе (§ 13). Они должны пользоваться одной из привилегий дворянства – правом ездить в экипажах (§ 14). Их сыновья имеют преимущественный доступ в семинарии и прочие епархиальные учебные заведения (§ 15). Духовенство освобождается от подушной подати и от рекрутского набора. Оно не должно призываться на гражданскую службу и подлежит в духовных и церковных делах исключительно духовной юрисдикции. Духовенство имеет право отклонять опекунство. Гражданские дела против духовных лиц слушаются лишь в присутствии представителя церковного управления (§ 6–11). В третьей части проекта духовенство освобождается от постоя и соответствующих податей, а также от обязанностей, связанных с выпасом скота и пожарной охраной. Ему предоставляется право сдавать в своих домах помещения под лавки (§ 16–18). В первой части проекта духовенство делится на священников и церковнослужителей, назначение тех и других производится в соответствии с церковными правилами.

Отзыв Святейшего Синода был получен уже 12 января 1769 г. Принципиальные возражения вызвали только параграфы первой части, например, совершенное умолчание о высшем духовенстве, равно как и о малороссийском, которое по закону обладало особыми привилегиями. Но главное несогласие было связано с отнесением духовенства к «среднему роду людей». Вместо различения между белым и черным духовенством, по мнению Святейшего Синода, следовало бы применить разделение по другому принципу, «понеже в духовенстве иные суть правительствующие, яко-то: митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, протоиереи, а другие правительствуемые, яко-то: иеромонахи, священники, протодьяконы, диаконы, иподиаконы и другие церковнослужители, то посему и следует духовенство, вместо того чтоб одну его часть именовать белым, разделить на низшее и высшее духовенство, дабы под именем первого заключалися лица правительствующие, под именем второго – правительствуемые. И как нижнему, названному белым, духовенству права от комиссии о среднем роде людей назначены, то справедливо требуется, чтоб и высшему положены были» (§ 2). Духовенство не следует относить к «среднему роду», «но в особливом роде положено б было; а в каком, в сравнении других родов, степени – сие единственно зависит от милосердой воли Ее Императорского Величества благочестивейшей мМонархини нашей, ибо все духовные по званию своему суть пастыри и учители всякого рода людей». При этом Святейший Синод ссылается на указ Петра Великого от 1714 г., по которому дворянам разрешается вступать в духовное сословие, указывает на привилегии украинского духовенства, которое приравнено к чиновничеству и шляхте аналогично тому, как то было в Византии, где духовенство в сословном отношении было уравнено с дворянством.

В своем ответе подкомиссия сообщила Святейшему Синоду, что «не имела намерения обще всему духовенству права предписывать, но единственно одной его части, то есть той, которые сожитием своим плотским в правы мирские входят». Предлагаемое Синодом подразделение духовенства «относится к догматам веры и к праву церковному… что уже до частной комиссии… принадлежать не может»⁵⁹⁷. В соответствии с этим подкомиссия решила оставить неизменным соответствующий текст закона, коль скоро духовные лица являются «гражданами», т. е. городскими жителями, и в силу такого сословного положения, а вовсе не в силу их духовного звания находятся в мирском «сожитии».

С тех пор как епископы малороссийского происхождения осмелились в 1764 г. возражать против предполагавшейся секуляризации церковных земель, недоверие императрицы к епископату с особой силой обратилось именно на малороссиян. В том же году Екатерина в одном из своих писем говорит о «ненасытном властолюбии» выпускников Киевской Академии и начинает при епископов предпочитать великороссов. Судя по спискам членов Святейшего Синода, малороссы и сюда стали назначаться лишь изредка⁵⁹⁸. С особой силой эту политику императрицы пришлось ощутить на себе Ростовскому митрополиту Арсению Мацеевичу.

Проведение в жизнь указов Петра III совпало по времени с воцарением Екатерины II, это побудило Арсения Мацеевича подать государыне свое очередное доношение, отправленное с нарочным. Последний прибыл в разгар коронационных торжеств, и писание Арсения осело в архиве, вероятно не без вмешательства архиепископа Димитрия Сеченова, как то предполагает биограф митрополита Арсения⁵⁹⁹. 18 июля 1762 г. произошло историческое событие, которому было суждено определить позицию императрицы по отношению к малороссийскому епископату: на созванном по высочайшему повелению совместном заседании Сената и Святейшего Синода великорусские иерархи, Димитрий Сеченов и Рязанский епископ Палладий Юрьев, поддержали проект Сената, в то время как малороссы – Тверской епископ Афанасий Вольховский, Псковский епископ Гедеон Криновский и Петербургский архиепископ Вениамин Пуцек-Григорович, протестовали против него⁶⁰⁰. Сенат намеревался с каждого рубля подушной подати крестьян отчислять 50 коп. в пользу Синода, а в остальном предоставить управление церковными поместьями самой Церкви. Афанасий счел остающуюся сумму недостаточной для покрытия расходов епархиальных управлений, монастырей и семинарий. Он требовал полного возврата церковных земель и выразил готовность взамен этого гарантировать казне сумму в 300 000 руб. на благотворительные цели. В ответ на это Димитрий Сеченов предложил образовать смешанную светско-духовную комиссию для перевода епархиальных управлений на казенное содержание. Впоследствии это предложение было подхвачено Екатериной⁶⁰¹. Под давлением своего окружения и сенатора князя Я. П. Шаховского, авторитет которого как бывшего обер-прокурора был довольно высок, а также ввиду чрезвычайной сложности проблемы церковных вотчин, запутанной к тому же разногласиями в самом Синоде, императрица решила для начала обратиться за советом к старому сотруднику Елизаветы, графу А. П. Бестужеву-Рюмину, с которым, впрочем, еще ранее успел снестись Арсений. 12 августа 1762 г. Екатерина II издала манифест, в котором церковные поместья передавались в управление Церкви со следующей оговоркой: «Не имеем Мы намерения и желания присвоить себе церковные имения, но только имеем власть предписывать законы о лучшем оных употреблении на славу Божию и пользу отечества». В манифесте объявлялось об учреждении смешанной светско-духовной комиссии для обсуждения данной проблемы⁶⁰². Арсений был хорошо осведомлен о разногласиях в Синоде через епископов-украинцев. Манифест ему не понравился. «Что же после воспоследует, судьбы Божии не знаю», – пишет он Костромскому епископу Дамаскину Аскаронскому (1758–1769). «Нам только надлежит Богу молиться, – продолжает Арсений далее, – дабы Церковь свою помиловал, якоже миловал во время Алексия св., митрополита Московского, за татарскую державу (т. е. при власти татар. – Ред.)»⁶⁰³. В неделю православия, 9 февраля 1763 г., Арсений совершил перед собором ростовского духовенства праздничное богослужение с положенным анафематствованием еретиков и врагов Церкви, в текст которого он сделал, однако, собственные дополнения. «Вси насильствующии и обидящии св. Божии церкви и монастыри, отнимающе у них данная тем… имения… яко крайние врази Божии, да будут прокляти», – таков был отредактированный Арсением текст, торжественно провозглашенный протодиаконом во время богослужения. При всем том Арсений, которого, к его великой досаде, не пригласили на коронацию, рассчитывал на встречу с императрицей, так как она намеревалась прибыть в Ростов на переложение мощей святителя Димитрия Ростовского в новую серебряную раку, устроенную усердием императрицы Елизаветы Петровны. Но Екатерина все откладывала свой приезд⁶⁰⁴.

Между тем была образована объявленная в манифесте комиссия для обсуждения проблемы церковных имений, а 29 ноября 1762 г. – снабжена особой инструкцией. Ее членами из числа духовенства были архиепископ Димитрий Сеченов, новоназначенный Петербургский архиепископ Гавриил Кременецкий, на которого Димитрий мог рассчитывать как на своего сторонника, и молодой, только что посвященный Переяславский епископ Сильвестр Старогородский, разделявший взгляды Арсения, но не имевший мужества высказать их в комиссии. Среди пяти светских членов комиссии заслуживают упоминания обер-прокурор князь А. С. Козловский и особенно – энергичный государственный секретарь императрицы Г. И. Теплов, который развил в комиссии чрезвычайную активность⁶⁰⁵. Арсений получил экземпляр инструкции от 29 ноября, доставленный ему лично Сильвестром в феврале 1763 г. Ознакомившись с ней, а также поняв, что высочайший визит откладывался на неопределенное время, Арсений решил ускорить дело. 6 марта 1763 г. он отправил в Святейший Синод свое первое доношение⁶⁰⁶, в котором критиковались манифест от 12 августа и инструкция от 29 ноября.

Автор подчеркивает, что до Петра III все князья и цари признавали за Церковью право собственности на церковные вотчины, и напоминает о том, что в своих манифестах императрица объявила себя защитницей православия. Комиссия разослала по монастырям и епархиальным управлениям счетоводные книги, чего не водилось даже при татарских ханах, которые, напротив, прямо признавали церковное землевладение. Затем Арсений оспаривает те части инструкции, которые касаются духовных школ. Он высказывается против учреждения училищ в местах отдаленных, «в грязи и болоте», и, подобно своему знаменитому единомышленнику XVI в. Иосифу Волоцкому, обращает особое внимание на значение монастырей в деле воспитания будущих епископов. Подобные нововведения могут, как считает Арсений, привести к тому, что «нашему государству приходить будет… со всеми академиями… или на раскольническое, или лютеранское, или кальвинистское, или на атеистское государство». Автор весьма резок в отношении членов Святейшего Синода, которые, «как псы немые, не лая, смотрят», сидят, не смея ничего возразить враждебным Церкви придворным из окружения императрицы. Копии доношения были отправлены также графу Бестужеву-Рюмину и духовнику императрицы Ф. И. Дубянскому⁶⁰⁷. Уже 1415 марта Арсений пишет свое второе доношение. В нем он утверждает, что продолжение работы комиссии в прежнем духе приведет «к истреблению Церкви и благочестия»⁶⁰⁸. В обоих своих писаниях Арсений осторожно избегает любых нападок лично на императрицу – возможно, в надежде завоевать ее благосклонность. Но он недооценил решимости правительства разрубить наконец двухвековой гордиев узел и покончить с вопросом о церковных вотчинах, а своими выпадами против Святейшего Синода он навлек на себя ненависть его членов, решающую роль среди которых играл архиепископ Димитрий.

Первое доношение Арсения было доставлено Святейшему Синоду в Москве, куда он приехал на коронацию Екатерины. Биограф Арсения, просмотрев синодальные акты и протоколы, установил, что в этот период заседаний Синода как таковых не происходило и что послание Арсения, возможно, не было доведено до сведения всех членов Синода. Доклад об этом от имени Святейшего Синода был составлен Димитрием Сеченовым и представлен императрице⁶⁰⁹. Писание Арсения, как резюмирует Димитрий, есть «оскорбление Ее Императорского Величества, за что он (Арсений. – И. С.) великому подлежит осуждению. Но без ведома Ее Императорского Величества Св. Синод приступить не смеет, а предает на высочайшее благоусмотрение и на Высочайшую Ее Императорского Величества бесприкладную милость». Этот доклад подписали Димитрий Сеченов, Тимофей Щербацкий, Гавриил Петров, Гедеон Криновский и Афанасий Вольховский; отсутствуют подписи Амвросия Зертис-Каменского и Сильвестра Старогородского – двух членов Синода, симпатизировавших Арсению. Переданная Синоду уже на следующий день собственноручная директива императрицы наметила главные черты приговора, ожидавшегося ею от Синода, и придала делу чисто политический оборот, ведь Святейший Синод и сам усмотрел в нем оскорбление величества, – констатирует императрица. Она «уповает», что Святейший Синод признaет, что власть «благочестивых монархов… для общего всех истинных сынов отечества блага сохраняема и защищаема быть должна». В послании Арсения Екатерина усмотрела «превратные и возмутительные истолкования многих слов Святого Писания и книг святых». Ради охранения своих «верноподданных всегдашнего спокойства» она предает Арсения Святейшему Синоду «на справедливый, законами утвержденный суд». Судебный приговор следует представить на ее утверждение, «при чем еще будет иметь место мое снисхождение и незлобие»⁶¹⁰.

Первым шагом Святейшего Синода был арест Арсения и заключение его в келье московского Симонова монастыря (17 марта 1763 г.) В то время как Синод, очевидно по распоряжению Димитрия Сеченова, извлекал из своих архивов материалы о прежних самовольствах Арсения, в императорском дворце шел первый допрос митрополита в присутствии генерал-прокурора Глебова⁶¹¹. Екатерина II писала в тот день графу Бестужеву-Рюмину, который, видимо, пытался заступиться за Ростовского владыку, что до сих пор не давала повода сомневаться в ее милосердии и человеколюбии. «Прежде сего и без всякой церемонии и формы, не по столь еще важным делам, преосвященным головы секали… и не знаю, как бы я могла держать и укрепить тишину и благоденствие народа (умолча защищения и сохранения мне от Бога дарованной власти), если бы возмутители не были бы наказаны»⁶¹². Исследовав дополненные Арсением анафематствования в неделю православия и его корреспонденцию, а также приняв во внимание старый синодальный указ от 1743 г., в котором Арсению было вынесено порицание за «язвительные представления и возражения»⁶¹³, Святейший Синод постановил лишить его епископского сана и сослать в отдаленный монастырь «под крепкое смотрение и ни бумаги, ни чернил не давать там». В своем докладе императрице Синод указывал, что Арсения надо было бы судить и по гражданским законам, и предавал его монаршей милости. Екатерина утвердила приговор Синода, избавив, однако, осужденного «по человеколюбию» от «гражданского суда и истязания». Этот приговор она повелела довести до сведения духовенства всех епархий⁶¹⁴. В опубликованном приговоре уже нет речи об оскорблении величества. Святейший Синод упоминает только о «крайне укорительных и злословных изражениях», которые Арсений адресовал Святейшему Синоду «превратно поняв и толкуя вознамеренное ныне полезнейшее распределение церковного имения» и «пренебрегши то, чем он долженствовал сему высокому духовному собранию, в котором Ее Императорское Величество президентом быть изволит». Арсений дерзнул, говорится далее, в подтверждение своих представлений «Св. Писание и предание святых отец превратно и ухищренно толковать». Самым интересным среди приведенных аргументов является, пожалуй, подтверждение высказанной позднее самой Екатериной идеи о себе как «chef de l’Eglise». Было опубликовано и соответствующее постановление Сената с перечислением проступков Арсения. Простым монахом Арсений был сослан сначала в Ферапонтов монастырь Вологодской епархии, а затем по личному указу императрицы – в Николаевский Корельский монастырь Архангельской епархии⁶¹⁵. В одном из писем к Вольтеру Екатерина II не преминула подчеркнуть, что избавила Арсения от светского суда: «Я простила его и удовольствовалась тем, что сделала его (обыкновенным. – Ред.) монахом»⁶¹⁶.

Вскоре после того в монашеской келье Арсения нашли письма некоторых епископов, содержавшие изобличающий материал, который мог бы повлечь за собой ряд процессов. Епископ Дамаскин подвергся допросу в Москве, Сильвестр получил выговор императрицы. Однако ввиду угрозы потрясения всего здания Церкви Святейший Синод отказался – очевидно, с согласия Екатерины II – от дальнейшего расследования дела, которое было сдано в архив. Но невзгоды Арсения на этом не кончились. По доносу одного из монахов государственная следственная комиссия после допросов монахов, солдат охраны и офицеров установила, что Арсений содержится в монастыре с почетом, как епископ и имеет возможность принимать посетителей, произнося при этом мятежные речи против императрицы. Ознакомившись с докладом комиссии, императрица повелела лишить Арсения монашеского звания, дать ему имя Андрей Враль, одеть в крестьянское платье и отправить в Ревельскую крепость, где он был заточен в каземате, охраняемый солдатами нерусской национальности. Здесь 28 февраля 1772 г. он скончался и был погребен при одной из приходских церквей⁶¹⁷.

28 февраля 1764 г. был опубликован манифест о секуляризации церковных имений, который окончательно разрешал этот спорный вопрос. Кажется, Димитрий Сеченов был единственным убежденным сторонником такого решения во всей русской церковной иерархии, которая была согласна с Арсением, не имея, однако, ни его мужества, ни упорства, ни прежде всего его твердой веры в справедливость претензий Церкви на землевладение.

Гибель Арсения явилась последним актом вековой борьбы за идею независимости Церкви от государства. Лишь немногие из иерархов были проводниками этой идеи, например, святитель Филипп, митрополит Московский, при Иване IV или патриарх Никон при царе Алексее Михайловиче. Арсений разделял взгляд Никона на значение епископской власти, хотя и не заострял внимания на государственно-и церковно-политических последствиях этого взгляда. Он был сторонником полного разделения власти между Церковью и государством. Эта принципиальная позиция Арсения читалась между строк в его писаниях (в том числе и времен императрицы Елизаветы), которые внешне были посвящены вроде бы только вопросу о церковных вотчинах и об упразднении контроля над ними со стороны Коллегии экономии, и это не ускользнуло от внимания умной императрицы Екатерины. В крайнем случае, Арсений готов был примириться с дальнейшим существованием Святейшего Синода, коль скоро ничего лучшего не предвиделось. Теоретически в сложных ситуациях он, по его собственным словам, признавал даже за монархом право на волевые решения. Но фактически Арсений представлял себе Святейший Синод совершенно независимым от государства и возглавляемым либо патриархом, либо другим иерархом, равным ему по полноте власти. Эти принципиальные вопросы мало интересовали правительство. Решающими для него были чисто практические соображения. В XVI столетии государство еще соглашалось оставить богатства церковных вотчин в руках Церкви. В XVIII же столетии оно не могло уже долее отказываться от использования огромных земельных владений Церкви. Задачи, стоявшие перед государственной казной, и ее финансовые затруднения возросли за это время многократно и бесконечно усложнились. И при этом вовсе не так уж были важны личные религиозные убеждения монархов, будь то «протестантизм» Петра III или «благочестие» Екатерины II. Независимо от них давно назревшая проблема сама подталкивала к такому решению вопроса, которое было прямо противоположно желаниям Арсения. Все его протесты против секуляризации не могли не оказаться тщетны⁶¹⁸.

Записки Арсения к императрице Елизавете в 1762–1763 гг. возымели большие последствия совсем в другом отношении: они окончательно определили церковно-политическую позицию Екатерины II. Она оценила значение церковных земель и прекрасно поняла, какие трудности могут ожидать государство, если земли останутся в руках Церкви, вся иерархия которой в принципе разделяет идеи Арсения. Императрица быстро убедилась в том, что епископат, за исключением одного Димитрия Сеченова, симпатизирует Арсению. Это привело ее к убеждению, что ей следует считаться с возможностью церковно-политической оппозиции, которая, основываясь на теории «двух властей», могла бы представлять опасность как для нее лично, так и для самой идеи самодержавия. В своем «Наказе» и других документах Екатерина энергично и настойчиво отстаивала самодержавие. При этом она обращалась как к разуму, так и к традиционным представлениям народа и Церкви, обосновывая свое восшествие на престол и самодержавие интересами православной веры. В ее манифесте 12 августа 1762 г. чувствовалась еще некоторая неуверенность, вдохновившая Арсения на продолжение своей борьбы. Его доношение апеллирует к идейной фикции – «благочестивой» императрице, полемизируя только против Святейшего Синода и Комиссии о церковных имениях. Дипломатичность Арсения не могла обмануть Екатерину, она сумела разглядеть ту скрытую опасность, которую представляли лично для нее и сама записка, и ее автор. С этого момента проблема церковных земель оказалась в ее глазах связана с политическим противоборством за власть между самодержцем и Церковью. Она поставила перед собой задачу подчинить Церковь государству и сделала принцип «уважать религию, но ни за что не допускать ее в дела государственные» основой своей политики. Епископы молчали, не осмеливаясь возражать, а императрица внимательно следила за церковным управлением и исполнением своих приказов. В обер-прокуроры она назначала лиц незначительных, предпочитая передавать свои повеления Святейшему Синоду преимущественно через Петербургского митрополита Гавриила Петрова, уступчивого и вполне преданного ей человека. Такой дипломатический ход был весьма удачным: создавалось впечатление, что императрица не злоупотребляет наличием государственного уполномоченного в Святейшем Синоде и совещается непосредственно с одним из ведущих иерархов. Лишь немногие были в состоянии разгадать эту политику Екатерины. К их числу относился Московский митрополит Платон Левшин (1775–1812), осуждавший льстивость епископов как «порок наивреднейший»: «Он (этот порок. – И. С.) закрывает от нас истину или паче ложь представляет яко истину, обман – яко мудрость, хитрость – яко благоразумие… а чрез то мешает небо с землею и все дела человеческие наполняет мраком и превращением». Платон понял сущность церковной политики императрицы и очень неохотно принимал участие в заседаниях Святейшего Синода:. «Дух мой слишком далек от того, чтобы желать пристать к оному тебе и всем известному правительственному собранию», – писал он в 1797 г. своему ученику и другу Воронежскому епископу Мефодию Смирнову (1795–1798). Это письмо относится к тому времени, когда церковная политика Екатерины уже твердо определилась, – «ее так называемая политика», как выразился Платон в своей автобиографии⁶¹⁹.

Отдельные протесты духовенства против секуляризации, которые строго наказывались, усугубляли недоверчивость императрицы⁶²⁰. Обычно в этой связи называют имя митрополита Тобольского и Сибирского Павла Конюшкевича (1758–1768), который якобы за превышение власти и неподчинение Святейшему Синоду лишился кафедры и с разрешения императрицы удалился в Киево-Печерскую лавру († 1770). Однако биограф митрополита Арсения не нашел в архивах Синода никаких документов, подтверждающих оппозицию Павла политике секуляризации, хотя как малоросс он, безусловно, втайне симпатизировал Арсению. Императрица была осведомлена о жестокости и суровости, с которыми митрополит Павел обращался с подчиненным ему духовенством и усматривала в этом уродливое следствие пропагандировавшейся Арсением теории о неограниченной власти епископов; вместе с тем она предпочла не раздувать дело до громкого процесса, после того как наделало столько шума следствие против Арсения⁶²¹.

Но в отношении другого видного иерарха церковная политика императрицы оказалась более суровой. Как уже упоминалось, Петербургский архиепископ Вениамин Пуцек-Григорович имел мужество высказаться против секуляризации на совместной конференции Сената и Синода 18 июля 1762 г. Уже 25 июля Вениамин был переведен из Петербурга в Казань. Во время секуляризации он ни в какой форме не выразил к ней своего отношения. После подавления Пугачевского восстания, в ходе которого архиепископ выказал твердость и стойкость, он был оклеветан перед председателем государственной следственной комиссии генералом П. С. Потемкиным и ложно обвинен в активной поддержке Пугачева. Архиепископа Вениамина подвергли унизительным допросам как государственного преступника. После этого дело было подано императрице, к счастью, архиепископу удалось передать лично Екатерине оправдательное письмо. В следующем году императрица убедилась в лживости обвинения. Архиепископ был объявлен невиновным и сделан митрополитом. Старец, перенесший во время предварительного заключения удар, удалился в монастырь, где и скончался в 1783 г.⁶²²

Благотворное влияние на позицию иерархии, проявлявшей нетерпимость в отношении инаковерующих, оказали указы Екатерины II о веротерпимости, которые прежде всего облегчили положение старообрядцев. В этом вопросе императрица действовала в духе времени, отдавая дань Просвещению, что постоянно подчеркивала в своих письмах к Гримму и Вольтеру. Можно думать, что политика веротерпимости вполне соответствовала и ее собственным искренним убеждениям⁶²³.

г) За короткое царствование Павла I (6 ноября 1796 г. – 11 марта 1801 г.) существенных изменений в отношениях между Церковью и государством не произошло. Инерция установленных Екатериной принципов оказалась сильнее реформистских устремлений нового императора, не согласного с политикой матери⁶²⁴. Историк времени Павла I констатирует, что «в павловское время Синод по авторитету и своему значению занимал место ниже Сената и близко подходил к положению коллегий и министерств»⁶²⁵. Павел был весьма подвержен переменчивости настроений, что, однако, не затрагивало основы его убеждений. К последним следует отнести его высокое мнение о сущности самодержавия и мистическую религиозность. Ему как наследнику престола Екатерина назначила в наставники молодого одаренного иеромонаха Платона Левшина, впоследствии митрополита Московского, который должен был воспитать Павла в духе православной веры. Поэтому позиция императора по отношению к духовенству была вполне благосклонной. Проникнутый убеждением в религиозной сущности императорской власти, Павел находил вполне естественным свое личное вмешательство в дела церковного управления. Некоторые свои указы он передавал генерал-прокурору для дальнейшего препровождения их обер-прокурору или Святейшему Синоду. В общем он относился весьма милостиво к архиереям, заботился о низшем духовенстве и интересовался усовершенствованием духовных учебных заведений⁶²⁶. Свое отношение к иерархам он обнаруживал в соответствии со своим характером подчас в довольно причудливой форме. Ему нравилось, назначив епископа членом Святейшего Синода, не допускать его фактически до участия в работе последнего, как он поступил, например, с Киевским митрополитом Гавриилом Банулеско-Бодони (1799–1803)⁶²⁷. Невзирая на возражения иерархов (митрополитов Гавриила Петрова и Платона), он награждал епископов орденами. Митрополиту Платону, которого Павел вознамерился наградить, пришлось на коленях умолять царя не делать этого. Став великим магистром ордена святого Иоанна Иерусалимского, Павел наградил им некоторых епископов, а придворных священников возвел в звание кавалеров ордена. Архиепископ Псковский Ириней Клементьевский (1798–1814) получил даже аксельбанты генерал-адъютанта для ношения поверх своего монашеского одеяния⁶²⁸. Любимца своей матери, митрополита Новгородского и Петербургского Гавриила Петрова, Павел не выносил; он оставил за ним в 1799 г. только Новгородскую кафедру, с которой Гавриил уже в следующем году ушел на покой († 16 января 1801 г.)⁶²⁹. В Петербург же император назначил Казанского архиепископа Амвросия Подобедова (1742–1818), члена Святейшего Синода с 1795 г., который тем самым становился первоприсутствующим в Синоде. Император очень любил Амвросия, который в изобилии получал ордена и другие знаки милости и, как поговаривали в столице, имел шансы стать патриархом⁶³⁰. Если принять во внимание характер Павла I, то это отнюдь не покажется невозможным. «О благоустройстве Церкви и призрении к служащим ей почитаем одною из главнейших обязанностей царствования», – заявил Павел в своем указе о преобразовании Александро-Невской и Казанской семинарий в академии⁶³¹.

За день до убийства императора Павла Амвросий был возведен в митрополита. При новом режиме Александра I (12 марта 1801 г. – 19 ноября 1825 г.) перед митрополитом возникли немалые трудности. Если при Павле I он добился удаления с должности обер-прокурора князя В. А. Хованского и назначения на нее Д. И. Хвостова, то теперь ему пришлось смириться со смещением своего ставленника. Александр I сделал обер-прокурором А. А. Яковлева, взгляды которого на свои служебные обязанности во многих отношениях заставляли вспомнить энергичного обер-прокурора времен Елизаветы Петровны князя Я. П. Шаховского. Оба предвосхищали по сути дела будущих обер-прокуроров XIX в., умевших настойчиво и последовательно добиваться своих целей. Яковлев оставил после себя мемуары, которые полны резко отрицательных характеристик членов Святейшего Синода и многих епархиальных архиереев. Он жалуется на постоянные конфликты с митрополитом Амвросием из-за беспорядков в епархиальных управлениях и безграничного деспотического произвола епископов по отношению к приходскому духовенству. В Синоде, пишет он, все жалобы на это были откладываемы в долгий ящик. Святейший Синод «покрывал священною рясою своею деяния, чернотою ее самою превосходящие. При том большая часть членов Синода – сами такие же епархиальные деспоты»⁶³².

С назначением преемником Яковлева князя А. Н. Голицына открывается новая глава в отношениях между Церковью и государством. Если раньше государи лично руководили церковной политикой и сообразно своим личным воззрениям посредством указов вмешивались в управление Церковью, зачастую обходя обер-прокурора, то теперь обер-прокуроры становятся единственными представителями государства по отношению к Церкви. Превращение церковного управления в чиновничье ведомство, его постепенное включение в государственный аппарат, которое началось в первое десятилетие обер-прокурорства Голицына, явилось завершением того, что начала Екатерина II. Нет никаких оснований объяснять такое развитие дел одними личными взглядами Александра I. В обширной литературе о религиозных убеждениях императора во второй период его царствования отражена лишь эмоциональная сторона его религиозности, в которой господствовали резкие перепады настроений, но ничего не говорится о его принципиальной позиции по вопросу об отношениях между государством и Церковью. Александр пытался завоевать симпатии епископов показным почтением: он охотно подходил под благословение, не забывая и о положенном лобызании руки архиерея. Несмотря на внешние восторги по поводу таких манер императора, в глубине души многие епископы имели о нем, кажется, совсем иное мнение. Александр «лукав», как заметил однажды митрополит Филарет Дроздов⁶³³. Последний биограф Александра I, великий князь Николай Михайлович, говорит о нем: «Двуличность никогда не оставляла Александра, составляя коренную черту его нрава… Она давала ему возможность одновременно работать с Сперанским и Аракчеевым, с Аракчеевым и А. Н. Голицыным, а также и с Волконским; он мог слушать и подчиняться советам Меттерниха и заниматься часами с Каподистрией; пока Александр обвораживал Наполеона в Тильзите и Эрфурте, он спокойно писал матушке о тех способах, какими возможно сломать его мощь; в одну дверь входил к нему доверчиво канцлер Румянцев, а в другую тайком впускался Кошелев; с одного подъезда подъезжал английский квакер или другой сектант, а с другого входил убогий монах или сам митрополит; в один час шла беседа о возвышенных чувствах долга монарха к своей родине с Карамзиным, а в другое время Александр мог выслушивать спокойно какого-нибудь Магницкого, и что более всего замечательно, что все эти люди выходили очарованными из кабинета государя и часто воображали, что Его Величество соблаговолил разделять их образ мыслей»⁶³⁴. Общим местом в исторических трудах стало убеждение, будто в первый период своего царствования Александр I был приверженцем либеральных идей, что могло повести к новшествам вроде тех, которых так опасался, например, митрополит Амвросий Подобедов, консервативный же курс начался лишь вместе со вторым периодом правления Александра. Но вот что пишет великий князь Николай Михайлович: «Император Александр I никогда не был реформатором, а в первые годы своего царствования он был консерватор более всех окружавших его советников»⁶³⁵. Это имело влияние на всю церковную политику того времени, вплоть до первых лет царствования Николая I. А консервативный дух николаевского режима никак нельзя свести только к последствиям потрясения, пережитого во время восстания 14 декабря 1825 г.

Князю Голицыну за долгие годы своей службы обер-прокурором также пришлось столкнуться и с капризной переменчивостью настроений, и с притворством императора Александра I. При своем вступлении в должность Голицын был совершенно не знаком с церковными делами и вполне равнодушен к православию. Митрополит Филарет Дроздов в последние годы своей жизни так описал появление в Святейшем Синоде нового обер-прокурора: «Когда император назначил его обер-прокурором, он сказал: «Какой я обер-прокурор Синода? Вы знаете, что я не имею никакой веры». – «Ну полно, шалун, остепенишься». – «Когда же, – говорил после Голицын, – я увидел, что члены Синода делами занимаются серьезно и не как ремеслом, а с убеждением, то мало-помалу и сам стал серьезнее, почтительнее относиться к делам веры и Церкви»⁶³⁶. Правдоподобность этих слов митрополита Филарета подтверждается фактами: в первые годы своего царствования Александр I действительно мало интересовался церковным управлением, а Голицын был весьма далек от религии. Отношение того и другого к делам веры существенно изменилось со временем – под влиянием духа эпохи и личных душевных кризисов. Яковлев, став обер-прокурором, для того чтобы войти в должность, изучал «Духовный регламент»; Голицын же в поисках небюрократического подхода к духовным делам занялся Священным Писанием. Что до церковной политики, то результаты в обоих случаях оказались одинаковыми – подчинение Синода воле обер-прокурора. Уже Яковлев выговорил себе право доклада непосредственно государю, при Голицыне это стало делом обычным, само собой разумеющейся обязанностью. Дальнейшим шагом на пути расширения власти обер-прокурора было изменение процедуры назначения членов Святейшего Синода.

В XVIII в. это назначение производилось на неопределенное время, т. е. практически до того момента, пока тот или иной член Синода не попадал в немилость у императора. Медлительность Святейшего Синода, возмущавшая не одного Петра III, все-таки несколько компенсировалась тем, что дела велись опытными, знакомыми с делопроизводством членами Синода. С 12 июня 1805 г. к заседаниям Святейшего Синода стали привлекаться епархиальные архиереи – по очереди и на срок от одного до трех лет. Постоянными членами Синода в силу своего сана остались только три митрополита. Можно было бы предположить, что эта реформа несколько оживит застойную атмосферу Синода, ведь епархиальные архиереи получили возможность докладывать о нуждах своих епархий и проявлять собственную инициативу. На самом же деле благоговение перед государственной властью за XVIII в. успело настолько войти в плоть и кровь иерархов, что лишь в редких случаях кто-либо из них отваживался на самостоятельные действия без согласия на то обер-прокурора. Такие действия, особенно часто при Николае I, могли повлечь за собой преждевременную отсылку назад в епархию. В первые годы деятельности князя Голицына в Синод было назначено несколько высокообразованных и энергичных епархиальных архиереев⁶³⁷. Все интересы Голицына сосредоточивались на создании Комиссии духовных училищ (см. § 19) в тесной связи с реформами светских учебных заведений. Учреждение такой комиссии означало укрепление позиций обер-прокурора, так как она работала независимо от Святейшего Синода. После преобразования ее из временной в постоянную комиссия была подчинена только обер-прокурору, отодвинув в его деятельности на задний план все прочие отрасли церковного управления. С 1812 г. у Голицына пробудилась склонность к мистике, которая пришла на смену эпохе Просвещения и нашла широкое распространение в России. Голицын был охвачен идеей некоего универсального «нового христианства» надконфессионального типа. Используя власть обер-прокурора, он во имя веротерпимости способствовал проникновению в русское общество различных течений протестантско-сектантского толка. Увлеченность Голицына мистицизмом возымела определенное влияние на Александра I⁶³⁸. Манифест от 24 октября 1817 г. об учреждении Министерства духовных дел и народного просвещения, так называемого Двойного министерства, был вполне в духе Голицына и его взглядов на народное просвещение в рамках универсального христианства.

Близкий сотрудник Голицына П. фон Гетце, который незадолго до создания Двойного министерства стал членом Департамента иностранных исповеданий, утверждает в своих воспоминаниях, что Голицын, несмотря на свою широкую веротерпимость, оставался преданным сыном своей Церкви. Вместе с тем он критиковал недостатки православной иерархии и, между прочим, считал неправильным положение, когда епископат пополнялся исключительно лицами монашеского звания (?!). Эту привилегию, по словам Голицына, должно быть «ввел какой-нибудь подвыпивший патриарх»⁶³⁹. В период создания Двойного министерства Голицын все еще оставался доверенным лицом Александра I и, став министром по церковным делам, получил неограниченные возможности для проведения своей политики. Манифест от 24 октября 1817 г. упрочил положение обер-прокурора и стал завершающим штрихом в образовании системы государственной церковности, которая, возникнув при Петре I, медленно, но верно вела к снижению роли Святейшего Синода до Ведомства православного исповедания. Своего апогея этот процесс достиг при Александре I, но его направление было предопределено уже Екатериной II, и этот толчок был настолько силен, что инерция его сохранялась в течение всего синодального периода вплоть до 1917 г.

а) Двойное министерство, в котором делами православной Церкви занималось только одно из отделений, просуществовало до 14 мая 1824 г. Все это время деятельность отделения в полной мере определялась религиозной программой князя Голицына, который позаботился о том, чтобы оппозиция ей была максимально ослаблена удалением из Святейшего Синода митрополита Амвросия Подобедова⁶⁴⁰.

В 1818 г. Петербургским митрополитом и первенствующим в Святейшем Синоде стал Михаил Десницкий, бывший архиепископ Черниговский (1802–1818), человек мистического склада, но строго православный, поэтому конфликты с министерством были неизбежны и привели в конце концов к тому, что в марте 1821 г. митрополит подал императору жалобу на всемогущего министра. Спустя две недели, 24 марта, митрополит скончался⁶⁴¹.

Прочность положения Голицына в борьбе с возраставшей церковной оппозицией была обусловлена его многолетней близостью к императору и общностью их религиозных взглядов. Голицын разделял идеи универсального христианства, захватившие Александра, которые, претерпевая различные влияния, привели императора «к общему сумбуру разума и мыслей»⁶⁴². Таким образом, во время войны с Наполеоном у Александра I из чувства своего высокого предназначения родилась идея создания Священного союза (14 сентябя 1815 г.). Государи – члены Союза заявили о своей непоколебимой решимости во всех делах правления «руководствоваться не иными какими-либо правилами, как заповедями сей святой веры, заповедями любви, правды и мира»⁶⁴³. На практике эти принципы вели к подозрительности и угнетению свободы мысли, в том числе и религиозной. Везде мерещился дух революции, которую считали плодом мятежного антихристианского Просвещения⁶⁴⁴. Средство против него Александр видел в реформе государственной политики в христианском смысле, которая была призвана подготовить «обещанное Царствие Господа на земли, которое будет яко на небеси и о коем Церковь воссылает ежедневные моления»⁶⁴⁵.

Учреждение в 1817 г. Двойного министерства, предпринятое в русле политики христианского универсализма, поначалу было воспринято духовенством как шаг навстречу церковности. Такого мнения был и молодой Филарет Дроздов, ставший 15 августа 1817 г. епископом Ревельским. Вскоре после этого он писал обер-прокурору Голицыну: «Да дарует Вам Господь воистину быть служителем Духа в Церкви, служителем света в народе. Константин Великий называл себя внешним епископом в Церкви, в настоящем звании Вашего сиятельства она должна признать местоблюстителя внешнего епископа своего»⁶⁴⁶. Прошло два года, и Голицын действительно стал наместником государя – неограниченным правителем Двойного министерства, хотя и не без некоторого противодействия со стороны оппозиции. Но постепенно его универсалистские взгляды все дальше расходились со взглядами императора, который все более тяготел к строгому православию. Если Голицын оставался верен идее единения христианских народов, идее надконфессионального Царства Христова на земле, то выдворение иезуитов из Петербурга в 1815 г. (т. е. еще до создания Двойного министерства) показало, что для императора конфессиональные соображения играют немалую роль. Они вскоре (после 1817 г.) дали о себе знать в мерах, предпринятых цензурой против мистической литературы (1818), в ссылке Селиванова, возглавлявшего секту скопцов, в изгнании иезуитов – на этот раз уже из России в целом (1820). Внутри самой иерархии противоречия между универсалистской позицией и строго православной особенно ясно выявились в вопросе о Библейском обществе. Серафим Глаголевский (1757–1843), сменивший 19 июля 1821 г. в качестве митрополита Петербургского и Новгородского умершего митрополита Михаила, поддержал консервативную позицию митрополита Платона Левшина, выступив вместе с ним против перевода Библии на русский язык⁶⁴⁷. Противостояние митрополита Серафима и Голицына выразилось, в частности, в том, что митрополит демонстративно покинул одно из заседаний Библейского общества. Тень императора, Аракчеев⁶⁴⁸, все более и более внушал Александру мысль, что всякое мистическое течение по сути своей направлено на подрыв политических устоев⁶⁴⁹. В качестве союзника Аракчеев использовал архимандрита Юрьева монастыря Фотия Спасского.

Фотий Спасский (1792–1838) после окончания в 1814 г. Новгородской семинарии был в течение года студентом Петербургской Академии, где тогда ректорствовал Филарет. Без сдачи выпускных экзаменов он стал преподавателем духовного училища при Александро-Невском монастыре. В 1817 г. по совету Филарета Дроздова он принял монашество и был назначен законоучителем в Кадетский корпус. За страстные проповеди против христианского универсализма Голицын удалил Фотия в провинцию в качестве настоятеля небольшого монастыря. Но вскоре Фотий был не только возвращен, но и 21 августа 1822 г. поставлен архимандритом Юрьева монастыря⁶⁵⁰. Этим успехом он был обязан протекции графини А. А. Орловой-Чесменской, которая выхлопотала ему аудиенцию у императора Александра I, чему, как это ни странно, способствовал и Голицын. Впоследствии графиня поселилась вблизи монастыря, чтобы жить под постоянным руководством своего духовника. Она не раз жертвовала монастырю крупные суммы и оставила ему миллионное состояние. Из писем Филарета Дроздова графу В. Г. Орлову видно, что он одобрял отношения между Фотием и графиней⁶⁵¹.

Н. Барсов, в целом положительно оценивая борьбу Фотия против мистицизма и сектантства, писал: «Не получив хорошего академического образования, Фотий не был ученым богословом», однако, «стоя твердо на почве конфессионального, т. е. чисто православного, религиозного учения, в пределах Катехизиса и Символов был достаточно компетентным борцом против мистицизма и масонства»⁶⁵². Ораторский дар Фотия эффектно дополнялся его монашеско-аскетической внешностью. Впрочем, биограф замечает: «Его самохвальство и заносчивость вовсе не подходят под уровень иноческого смирения, и только продолжительные молитвы и воздержание от пищи составляют отличительные черты его монашеских добродетелей»⁶⁵³. Постоянно полемизируя с приверженцами мистицизма, Фотий и сам имел некоторую склонность к экзальтации⁶⁵⁴. Через два года после первой аудиенции у императора, во время которой экстатические речи архимандрита произвели на Александра сильное впечатление, Аракчеев, познакомившийся с Фотием в ходе строительства военных поселений и оценивший это знакомство как полезное, исхлопотал для Фотия разрешение на еще одну продолжительную встречу с императором 20 апреля 1824 г.⁶⁵⁵

25 апреля того же года в доме графини Орловой разыгралась почти театральная сцена: Фотий в полном церковном облачении вышел навстречу Голицыну и предал его анафеме. Затем последовала не менее театральная аудиенция митрополита Серафима у императора, когда митрополит на коленях умолял Александра освободить Церковь от министра-еретика. Драма завершилась 15 мая 1824 г. роспуском Двойного министерства и отставкой Голицина с постов министра и президента Библейского общества. Он сохранил только должность министра почт, которую занимал с 1816 г. Президентом Библейского общества стал митрополит Серафим, а обер-прокурором Святейшего Синода – прежний начальник Греко-русского отделения в Двойном министерстве князь П. С. Мещерский, который с большим почтением относился к Святейшему Синоду и предоставил управлять им митрополиту Серафиму.

На двух последующих аудиенциях у императора, устроенных Аракчеевым, Фотий передал Александру I записки, в которых он предрекал, что следствием охватившего всех мистицизма неизбежно будет революция⁶⁵⁶. С этих пор во имя якобы находившегося под угрозой православия начался период гонений на свободу мысли, которые не миновали и богословие. Фотий и Серафим нашли себе единомышленника в лице нового министра народного просвещения адмирала А. С. Шишкова (1753–1841). Шишков был ярым противником Библейского общества, запрещения которого он добился при Николае I (12 апреля 1826 г.). Он решительно отвергал «перекладку» Библии и молитв на «простонародное наречие», т. е. на русский, и добился запрета на Катехизис митрополита Филарета Дроздова, вышедший в 1823 г. с разрешения Святейшего Синода, в котором Символ веры и молитвы были напечатаны по-русски. Обращение Филарета к митрополиту Серафиму с протестом, в котором указывалось, что запрет компрометирует Святейший Синод, успеха вначале не имело, и только при Николае I Катехизис появился снова, теперь уже с цитатами на церковнославянском⁶⁵⁷.

Увольнение князя Голицына ни в коей мере не означало освобождения Церкви из ее «пленения». Смягчение государственного руководства при князе Мещерском оказалось временным. Уже очень скоро митрополиту Серафиму, который до своей смерти в 1843 г. оставался первоприсутствующим в Святейшем Синоде, пришлось ощутить на себе усиление государственного нажима при обер-прокурорах Нечаеве и Протасове.

Известная легенда, многократно повторенная, утверждает, что Александр I окончил жизнь в Сибири схимонахом под именем Федора Кузьмича. Историки оспаривают это. Великий князь Николай Михайлович в вышедшей в 1907 г. специальной работе на эту тему также высказывается решительно против отождествления Александра с Федором Кузьмичом⁶⁵⁸.

Было бы ошибкой объяснять борьбу Фотия, Серафима и Аракчеева с Голицыным их принципиальным неприятием господствовавшей церковной системы. Кругозор этих людей был слишком узок для подобной цели. Полемика Фотия с Голицыным едва ли могла побудить императора Александра I подвергнуть принципиальному пересмотру вопрос об отношениях Церкви и государства⁶⁵⁹. Соображения такого рода прозвучали из уст человека, не замешанного в партийных спорах и не состоявшего в каких-либо отношениях с Фотием. Это был известный и высокообразованный историк Н. М. Карамзин (1766–1826); в 1811 г. он подал государю докладную записку «О древней и новой России», в которой церковно-политическая ситуация того времени была представлена с тщательно взвешенной объективностью: «Церковь Российская искони имела главу сперва в митрополите, наконец – в патриархе. Петр объявил себя главою Церкви, уничтожив патриаршество как опасное для самодержавия неограниченного. Но заметим, что наше духовенство никогда не противоборствовало мирской власти, ни княжеской, ни царской, служило ей полезным орудием в делах государственных и совестию – в ее случайных уклонениях от добродетели. Первосвятители имели у нас одно право – вещать истину государям, не действовать, не мятежничать, право благословенное не только для народа, но и для монарха, коего счастие состоит в справедливости. Со времен Петровых упало духовенство в России. Первосвятители наши были уже только угодниками царей и на кафедре языком библейским произносили им имена похвальные. Для похвал мы имеем стихотворцев и придворных; главная обязанность духовенства есть учить народ добродетели, а чтобы сии наставления были тем действительнее, надобно уважать оное. Если государь председательствует там, где заседают главные сановники Церкви, если он судит их и награждает мирскими почестями и выгодами, то Церковь подчиняется мирской власти и теряет свой характер священный, усердие к ней слабеет, а с ним и вера, а с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа в случаях чрезвычайных, где нужно все забыть, все оставить для отечества, и пастырь душ может обещать в награду один венец мученический. Власть духовная должна иметь особенный круг действия вне гражданской власти, но действовать в тесном союзе с нею. Говорю о законе и праве. Умный монарх в делах государственной пользы всегда найдет способ согласить волю митрополита или патриарха с волею верховною, но лучше, если сие согласие имеет вид свободы и внутреннего убеждения, а не всеподданнической покорности. Явная, совершенная зависимость духовной власти от гражданской предполагает мнение, что первая бесполезна или по крайней мере не есть необходимая для государственной твердости… Не предлагаю восстановить патриаршество, но желаю, чтобы Синод имел более важности в составе его и в действиях»⁶⁶⁰. Записка Карамзина не возымела практических последствий: в то время Александр I был более восприимчив к религиозной экзальтации Фотия, чем к трезвым размышлениям историка.

б) В 1850 г. известная представительница славянофильского направления графиня А. Д. Блудова (1812–1891) писала к 25-летнему юбилею правления Николая Ï «Николай Павлович – самый православный государь из царствующих над нами со времен Федора Алексеевича. Он, может быть, и самый русский»⁶⁶¹. Это было время перед Крымской войной, когда в некоторых кругах считалось, что государство стоит прочно и на правильной основе. Этой основой были, по словам министра народного просвещения графа С. С. Уварова (1786–1855), самодержавие, православие и народность. В упомянутой записке Карамзина, хорошо известной Николаю I, читаем: «Дворянство и духовенство, Сенат и Синод, как хранилища законов, над всеми – государь, единственный законодатель, единственный источник властей – вот основание российской монархии, которое может быть утверждено или ослаблено правилами царствующих»⁶⁶². Вторая часть этой формулы Карамзина была, бесспорно, основным принципом политики Николая I, но унижение Святейшего Синода и духовенства едва ли соответствовало тем нормальным отношениям православного государя к православной Церкви, какие предполагаются в первой части. Когда архимандрит Фотий Спасский в письме к епископу Иннокентию Борисову от 1838 г. восторженно восклицает, что в России все напоено ароматом православия⁶⁶³, то у непредвзятого читателя эти слова могут вызвать только недоверчивую улыбку.

Император Николай I (15 июля 1796 г. – 19 февраля 1855 г.) был третьим сыном Павла I. Он получил трон благодаря тому, что отказался царствовать его старший брат Константин. На воспитание и образование Николая обращалось мало внимания; в соответствии с его собственными наклонностями, оно было, главным образом, военным. Поверхностным было и религиозное воспитание. В конце жизни Николай I признавался: «В отношении религии моим детям лучше было, чем нам (т. е. Николаю и его брату Михаилу. – И. С.), которых учили только креститься в известное время обедни, да говорить наизусть разные молитвы, не заботясь о том, что делалось в нашей душе»⁶⁶⁴. Николай был верующим, но совершенно по-другому, чем его брат Александр: он не знал религиозных исканий, сомнений или экстазов. Его прямой натуре были чужды перемены настроения и колебания, столь свойственные его отцу и брату. Вера Николая была проста и бесхитростна. Как и московские цари, он был убежден, что его самодержавная власть освящена свыше. Он вполне разделял мнение Филарета Дроздова: «Бог по образу Своего небесного Единоначалия устроил на земле царя, по образу Своего Вседержительства – царя самодержавного, по образу Своего Царства непреходящего, продолжающегося от века и до века – царя наследственного»⁶⁶⁵. Воззрения Николая I и Филарета, совпадая в своей теоретической основе, различались в области церковной политики. В течение десятилетий они смотрели друг на друга с уважением, но вместе с тем и недоверчиво, критически, и только поверхностному взгляду, будь то современника или позднейшего историка, эти люди могли представляться единомышленниками. Это, разумеется, не нарушало душевного равновесия императора, но для митрополита неприятие церковной политики царя было трагедией, которую он тщательно скрывал от окружающих. Время правления Николая I называют николаевской эпохой в русской истории; историк Церкви со своей стороны вправе назвать тот же период, включая и последующие годы вплоть до кончины в 1867 г. митрополита Филарета, эпохой филаретовской. Филарет Дроздов стоял в центре церковно-политических событий. Говоря от имени Церкви о проблемах Церкви и государства, он, насколько это позволяли обстоятельства, формулировал свою позицию и предлагал решения. В глазах историка эти предложения во многих отношениях были не безошибочны, но всегда столь основательны, что не считаться в церковной политике с авторитетным мнением этой могучей личности было попросту нельзя⁶⁶⁶.

Василий Дроздов, в монашестве Филарет, родился в 1782 г. в семье приходского священника в Коломне. Он обучался в Коломенской, а затем в Троицкой семинарии, где на него обратил внимание Московский митрополит Платон. Последний особо ценил его проповеди, которые как по форме, так и по содержанию обнаруживали уравновешенность и зрелость мысли, а также трезвое суждение в духовных делах. С 16 сентября 1808 г. 26-летний монах вступил на преподавательское поприще, и уже в следующем году его вызвали в Петербург, где 28 марта 1809 г. рукоположили в сан священника и назначили инспектором и преподавателем философии в Петербургской духовной семинарии. Затем он стал ректором Александро-Невской семинарии. Вскоре Филарета узнали и оценили и митрополит Амвросий Подобедов, и князь Голицын, которые стали всячески продвигать его по службе. В 1810 г. Филарет – уже профессор богословия, церковной истории и археологии, а в 1811 г. – архимандрит. В следующем году он стал профессором богословия и ректором Петербургской Духовной Академии. В 1813 г. император наградил его орденом святого Владимира. Годом позже Комиссия духовных училищ присвоила ему звание доктора богословия, а за сочинение «Начертание библейской церковной истории» император удостоил его панагии. Деятельность на посту ректора и профессора укрепила его авторитет как богослова. В 1817 г. Филарет в качестве епископа Ревельского стал викарием Петербургской епархии, в 1819 г. – архиепископом Тверским. В том же году он был переведен на Ярославскую кафедру и назначен членом Святейшего Синода; уже 8 июня 1821 г. он архиепископ Московский, а 26 августа 1826 г., в день коронации Николая I, был возведен в сан митрополита Московского. Филарет полностью посвятил себя делам Московской епархии, но продолжалось это всего три года, пока осенью 1826 г. его снова не вызвали в Петербург, назначив членом Святейшего Синода, которым он и оставался до 1842 г.⁶⁶⁷ Но и после освобождения от обязанностей члена Синода он фактически продолжал выполнять их, так как его мнение по привычке испрашивали по поводу всех важных дел. После смерти митрополита в 1867 г. обер-прокурор отмечал в своем годовом отчете императору, что в продолжение более полустолетия не было таких церковных дел, в которых не участвовал бы со всей энергией этот знаменитый Московский иерарх⁶⁶⁸.

В 80–90-х гг. XIX в. из печати вышло «Собрание мнений и отзывов» митрополита Филарета Дроздова. Мы находим здесь очерки о христианском браке, расколе, церковном пении, переводе Библии на русский язык, об иностранных исповеданиях, о православных Церквах Востока (и это лишь некоторые примеры), написанные автором, который в равной мере был и церковным историком права, и богословом, демонстрирующие всю многосторонность личности Филарета. Конечно, в ряде случаев у него были помощники, например, известный церковный ученый А. В. Горский⁶⁶⁹, но окончательная редакция была всегда делом самого митрополита: точность выражений, аккуратность формулировок, умение избежать излишне категоричных утверждений – все это несомненные достоинства его творческой манеры. К присущему ему чувству меры присоединялась и осторожная сдержанность в оценках лиц и событий, которая была совершенно необходима в николаевскую эпоху. По-видимому, лишь два человека из ближайшего окружения Филарета удостаивались откровенных бесед с ним – это были наместник Троице-Сергиевой лавры архимандрит Антоний Медведев и викарий Филарета архиепископ Леонид Краснопевков⁶⁷⁰. Профессор Московской Духовной Академии П. С. Казанский писал после смерти митрополита Филарета своему брату: «Была в покойном какая-то магнетическая сила, которая притягивала к нему всех приближающихся, не допуская, впрочем, никого близко к себе. Как бы магическим жезлом проводил он предел, который не дерзал никто переступать, как бы сердце ни тянуло перешагнуть эту черту, дабы сблизиться с ним. Таковы чувства, отзывы всех близких к нему. Он оставлял закрытым для всех внутреннее святилище своего сердца, своей души; посторонние видели только проблески его чувств, его дум. Все любившие его любили его со страхом, и те, которые были уверены, что он любит их, не считали себя близкими к нему. Может быть, святитель чувствовал, что, раз приблизив кого-либо вполне к себе, он потерял бы над таким власть»⁶⁷¹. Симбирский архиепископ Феодотий Озеров († 1858) рассказывает: «Служил я в Петербурге, посещал вельмож, видал царей: все ничего, а когда вошел в Троицкое подворье (местопребывание митрополита Филарета. – И. С.), откуда взялась робость?»⁶⁷² Каково же было сельскому священнику, когда он должен был предстать пред очи Московского святителя? А вот слова А. Н. Муравьева, сказанные им в 1867 г. после кончины Филарета: «Мы лишились великого светильника и поборника православия, который, не будучи патриархом по сану, был для нас как истинный патриарх, ибо он решал все трудные вопросы церковные по данной ему свыше премудрости, и долго будет Церковь Русская чувствовать сие мнение»⁶⁷³. Идейный ученик и почитатель Филарета и его церковной политики архиепископ Савва Тихомиров, посвятивший два десятилетия изданию наследия митрополита Филарета, писал, что, читая творения святителя, он не мог надивиться величию, глубине и широте всеобъемлющего ума незабвенного иерарха. В этих документах, кажется, разрешены на столетия вперед различные вопросы – церковно-правовые, государственные, социальные и прочего рода⁶⁷⁴. Подобно Савве Тихомирову, все последующие поколения епископов почитали Филарета Дроздова, авторитет которого оставался непоколебленным. Однако присущая ему «умеренность суждений» превратилась у его менее даровитых эпигонов в рабскую пассивность пред лицом светской власти.

При жизни митрополит Филарет в силу своего авторитета занимал в церковной иерархии совершенно особое положение. Для духовенства и вообще для верующих он был не столько добрым, сколько мудрым пастырем, которого при всем к нему почтении боялись, поэтому он не мог стать средоточием собирающего движения и не мог опереться на духовенство. Он сознавал, что предназначенная ему в истории Русской Церкви роль – трагическая. Он ясно видел, насколько упрочились те отношения между государством и Церковью, при которых последняя становилась просто ведомством греко-русского исповедания. Такую успевшую закоснеть традицию могла бы изменить только более мощная сила, идущая изнутри самой Церкви, но он не верил, что его современники способны проявить такую силу. Кроме того, он был сторонником консервативной церковной политики. В среде иерархии с давних пор существовал прямо-таки болезненный страх перед новшествами и реформами: как и Платон Левшин, Амвросий Подобедов или Филарет Амфитеатров, Филарет Дроздов опасался даже небольших исправлений церковной жизни. Когда в 60-е гг. среди духовенства усилились реформаторские тенденции, Филарет выступил против любых мер, которые выходили бы за пределы незначительных изменений в методах церковного управления. В сущности, он чрезвычайно высоко ценил государство как репрессивно-консервативное начало, сдерживающее анархические, плотские, стихийные устремления человеческой природы. Поэтому он и не был против служебного положения Церкви внутри государственного целого. Чего он желал для Церкви – так это большей степени самоуправления. Институт Святейшего Синода он находил вполне подходящим для этой цели, назвав его однажды «Духовной коллегией, которую у протестанта перенял Петр, но которую Провидение Божие и церковный дух обратили в Святейший Синод»⁶⁷⁵. Личная резолюция Николая I на одном из докладов Святейшего Синода стала поводом для следующего суждения митрополита Филарета об отношениях государства и Церкви: «Против сего решения Святейший Синод не может сказать ни слова, потому что он, не умея решить свое собственное дело, сам вызвал Его Величество на данное решение, а посему должен принять его за решение Божие»⁶⁷⁶. Церковно-политическая позиция Филарета определялась не в последнюю очередь его представлением о Божественном характере императорской власти: «Россия есть единственное государство в Европе, в котором и правительство и народ вполне признают, что «несть власть, аще не от Бога». Государь всю законность свою получает от церковного помазания, из чего вытекает, что положение Церкви (в России. – И. С.) и отношение ее к самодержавной власти не сходно с положением Церквей в государствах католических и протестантских… В нашем отечестве… благочестивейшие цари суть верховные защитники и блюстители правоверия и всякого Церкви святой благочиния», – говорит Филарет, дословно цитируя Свод законов 1832 г., и затем так формулирует отношения между государством и Церковью: между Христом и его слугою, православным государем, как и между Церковью и государством, имеется нечто общее, а именно вера, благочестие, утверждение и сохранение блага христиан. Церковь проповедует страх Божий, богобоязненный же государь сохраняет своим мудрым благотворным правлением этот страх Божий и мир Церкви. Именно поэтому следует молиться за царя, чтобы мы могли вести мирную, тихую жизнь во всяческом благочестии и чистот^{677 678.}

Императору Николаю I были, конечно, хорошо известны идеи Филарета. Недаром он называл знаменитого Московского святителя мудрым и чувствовал, что в главном они с ним едины, и это казалось ему важнее расхождений по отдельным вопросам. Близки они были и во взглядах на реформы. Теоретически Николай I вовсе не был, как это иногда казалось, против улучшений в области государственного управления. «В его правление, – пишет один из исследователей внутренней политики Николая, – задумывались реформы, которые должны были всколыхнуть самые глубины народной жизни, и при этом говорилось, что преобразование предстоит осуществлять такими мерами, которые отнюдь не имели бы вида какой-нибудь перемены». В действительности же всего лишь «скрипели перья, исписывались горы бумаги, комиссии и комитеты беспрерывно сменяли друг друга… Но эта бумажная работа не получала реальных отражений на жизненной практике»⁶⁷⁹.

В деле церковного управления при Николае I обер-прокурор граф Н. А. Протасов ввел много полезных улучшений, которые уже могли считаться реформами. Прежде всего он обратил внимание на епархиальное управление, в котором до тех пор, так же как и в XVIII в., царили произвол и бесправие, а низшее духовенство страдало от деспотизма епископов. Введенный Протасовым Устав духовных консисторий (1841) внес в этом отношении значительные улучшения. «Протасов, – пишет историк, – будучи сам деспотом, сокрушал всякое самовластие со стороны епархиальных архиереев, руководившихся в управлении произволом и не терпевших никаких против себя протестов. У него на суде равны были и дьячок и архиерей. С его эпохи узнали, что и архиереев можно судить, что и для них писан закон, что и на них можно жаловаться в Синод»⁶⁸⁰.

Протасовские методы, намечавшиеся еще до появления самого Протасова, были одной из существенных причин того одиночества, в котором довольно скоро оказался в Святейшем Синоде митрополит Филарет. «Я здесь чужой, – писал он в 1827 г. своей матери, – и хочу таким оставаться, а потому уклоняюсь от сношений, кроме необходимых»⁶⁸¹. Быть может, это было ошибкой. В то время митрополит еще обладал психологической гибкостью, свойственной всякому молодому человеку, и при желании мог бы найти точки соприкосновения с другими иерархами. Филарет же по своей натуре был склонен к замкнутости, что привело его в последние два десятилетия жизни к «agreable sоlitude» [прекрасному одиночеству (фр.)]: он возвышался над всеми в качестве неоспоримого и почитаемого всеми авторитета. В Святейшем Синоде господствовал митрополит Серафим, пользовавшийся благосклонностью императора. Серафим не любил своего Московского собрата. Между ними существовали принципиальные расхождения не только в отношении к Библейскому обществу и переводу Библии на русский язык, но и в вопросах личного характера. Серафим не мог простить Филарету его благожелательности к князю Голицыну, да и самого Филарета подозревал в склонности к мистицизму, прислушиваясь к нашептываниям архимандрита Фотия, называвшего Филарета масоном. В глазах Серафима Филарет не мог быть вполне правоверным, ибо слыл «либералом». Серафим помнил и о прошлом интересе молодого Филарета, ректора Петербургской Духовной Академии к мистической литературе. Этим объясняется двойственная позиция Серафима в 1827 г. по вопросу о Катехизисе Филарета. Тогда Киевский митрополит Евгений Болховитинов поддержал своего Петербургского собрата. Из рескрипта Николая I Серафиму от 12 апреля 1826 г. видно, что оба митрополита обращались к императору по поводу Библейского общества и того вреда, который оно, по их мнению, наносит⁶⁸². Несмотря на эти разногласия, Филарет имел такой вес в Святейшем Синоде, что не считаться с его мнением было нельзя. Обер-прокурор князь Мещерский докладывал императору, что участие Филарета в обсуждении различных вопросов церковного управления имеет большое значение. Его ум, здравый смысл и способность быстро схватывать суть дела поражали не менее, чем глубокое знание канонического права и умение толковать его. Если Филарет для исполнения служебных обязанностей в Москве иногда покидал северную столицу, а в Синоде возникало какое-либо важное дело, то приходилось либо высочайшим повелением возвращать Московского митрополита в Петербург, либо высылать бумаги в Москву, чтобы получить его отзыв. И при обер-прокуроре С. Д. Нечаеве с Филаретом постоянно советовались, как это видно из многочисленных писем митрополита к обер-прокурору. В то же время обер-прокурор умудрялся интриговать против митрополита, стараясь изолировать его в Синоде. Особенно важен для Нечаева был раздор между Московским митрополитом Филаретом Дроздовым и Киевским митрополитом Филаретом Амфитеатровым, членом Святейшего Синода с 1836 г. Оба единодушно осуждали деспотизм обер-прокуроров, но перевод Библии на русский язык, рекомендованный Филаретом Дроздовым, Киевский митрополит считал делом вредным и всячески препятствовал его появлению. Нечаев старался также испортить отношения Филарета Дроздова с императором.

Еще в 1829 г. митрополит Филарет навлек на себя недовольство императора тем, что отказался освящать воздвигнутую в Москве Триумфальную арку с фигурами языческих богов, тогда Николай I в гневе покинул Москву накануне назначенного срока. Одна из проповедей Филарета во время эпидемии холеры в 1831 г. показалась императору слишком критичной по отношению к мероприятиям правительства, за другую митрополит получил даже высочайший выговор. В 1826 г. Николай I учредил Корпус жандармов и всемогущее III Отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии. Жандармские офицеры доставляли, большей частью по тайным запросам обер-прокурора, донесения из губерний о епархиальных архиереях, основывавшиеся главным образом на доносах. Нечаев притворился возмущенным и уговорил осторожного Филарета написать меморандум, который он с хитрым расчетом представил императору в нужный момент⁶⁸³. Следствием было, как и ожидалось, значительное охлаждение отношений между Николаем, не терпевшим никакой критики в адрес своего любимого детища – Жандармского корпуса, и митрополитом. Из переписки Филарета с настоятелем Троице-Сергиевой лавры явствует, насколько не удовлетворяло митрополита ведение дел в Святейшем Синоде. Он был недоволен отсутствием единомыслия, внешними влияниями и невниманием со стороны правительства. А. В. Горскому он жаловался на то, что Свод законов был опубликован без участия Святейшего Синода, которому не дали высказать свое мнение о положениях, касающихся духовенства⁶⁸⁴. Престарелый митрополит Серафим подписывал не глядя все, что поступало ему на стол от Нечаева. Остальные члены Святейшего Синода с 1836 г. слишком часто сменялись. Дольше всего сохранил свои полномочия здесь обер-священник армии и флота В. Н. Кутневич, который пользовался особым благоволением императора и оставался неуязвимым для Протасова. Кутневич был лучшим знатоком синодальных дел и хорошо ориентировался в законах и каноническом праве. Он занял в Синоде совершенно независимое положение и часто поддерживал мнение Московского митрополита. Многолетним членом Святейшего Синода был также Иона Василевский, экзарх Грузии, назначенный в Синод еще в 1821 г., фактически же ставший его членом лишь в 1832 г., оставаясь им до 1849-го – года своей кончины. Этот отличный администратор, проявивший себя как образцовый церковный организатор в своей Кавказской епархии, был мало активен в Синоде. Членом Святейшего Синода был долгие годы и Григорий Постников, сначала епископ Калужский (1827), затем архиепископ Тверской (1831–1848) и, наконец, архиепископ Казанский (1848–1850). Он выступал за точное соблюдение церковных правил и законов и часто поддерживал митрополита Филарета против Протасова. Он был удален из Синода «по случаю глазной его болезни». Та же участь постигла архиепископа Рязанского Гавриила Городкова, который «осмеливался даже выражать иногда неудовольствие и несогласие на некоторые распоряжения и действия» Протасова. Гавриил смог продержаться в Синоде лишь два года (1841–1843). Киевский митрополит Филарет Амфитеатров также не смог долго переносить деспотию Протасова и 25 марта 1842 г. попросил разрешения вернуться в свою епархию; это прошение было самовольно, без ведома императора, удовлетворено Протасовым. Такого рода увольнения из-за разногласий с обер-прокурором происходили впоследствии не раз. В конце концов это случилось и с митрополитом Филаретом Дроздовым⁶⁸⁵.

В 1841 г. в Святейшем Синоде рассматривалось дело Павского о литографическом размножении перевода некоторых книг Ветхого Завета⁶⁸⁶. В этой связи Филарет заметил: «Нужно позаботиться о доставлении правильного и удобного пособия к уразумению Священного Писания». И Петербургский митрополит Серафим, и Протасов усмотрели в этом призыв к изданию русского перевода Библии и взволновались. Во время одного из своих докладов Николаю I Протасов упомянул среди прочего о том, что в духовных академиях «в изучении Священного Писания вкрадывалось лютеранское начало». Резолюция императора, в которой выражалось его огорчение по поводу «допущения столь пагубного направления», явно целила против Филарета, который, чувствуя себя задетым, просил об увольнении его в свою епархию. Протасов доложил императору, что у него как обер-прокурора нет никаких возражений, и вердикт Николая был краток: «Может ехать». 8 мая 1842 г. Филарет покинул Святейший Синод, чтобы никогда более туда не возвращаться. В Москве по его прибытии сперва даже ожидали, что вскоре последует увольнение митрополита на покой⁶⁸⁷.

Преемники Серафима († 1843) на Петербургской кафедре митрополиты Антоний Рафальский (1843–1848) и Никанор Клементьевский (1848–1856), председательствуя в Святейшем Синоде, не проявляли интереса к вопросу о его независимости⁶⁸⁸. Деспотизм Протасова почти ни в чем не встречал себе сопротивления: уволенные из Святейшего Синода иерархи были лишь исключениями. Подавляющее большинство его членов старались приспособиться к системе, господствовавшей во всем государственном аппарате, унифицировав соответственно и синодальное управление. Когда историк безусловно осуждает членов Синода эпохи Николая I как детей своего времени и своей особой среды⁶⁸⁹, то в первую очередь имеет в виду, вероятно, их слабость и бесхарактерность перед лицом политики обер-прокуроров. Не следует, однако, забывать, что бесхарактерность была распространенным пороком скорее во 2-й, нежели в 1-й половине XIX в.

О том, как протасовская система воздействовала на епархии, свидетельствует письмо викарного архиерея Анатолия Мартыновского, умного человека и образцового епископа, вышедшего из белого духовенства, к Орловскому архиепископу Смарагду Крыжановскому от 1844 г.: «Есть ли Церковь или хотя какое-нибудь религиозное общество несчастнее в этих отношениях (т. е. в отношении подчинения государству. – И. С.) нашей бедной Церкви? Нет, сто раз нет!.. В каждом государстве народные сословия занимаются предметами, единственно к ним относящимися, а за другими не назирают, в другие не мешаются. Даже в России пастыри всех вероисповеданий пишут для своих овец и проповедуют, что угодно, издают книги, какие хотят, дерут с своих овечек, сколько хотят. А наша – столь несчастная Церковь, что нас судят, нами управляют все, кому угодно: лютеране, кальвинисты, безбожники, либералы». Двадцать лет спустя тот же епископ уже на покое писал неизвестному коллеге: «Едва ли есть Церковь несчастнее нашей Русской Церкви. Утверждаю это потому, что мне 70 лет и с 1812 г. я состоял в училищной службе и был свидетелем многих происшествий в нашей Церкви… А если поставить ее, с 11 томом Свода законов издания 1857 г. в руках, в параллель с другими вероисповеданиями, находящимися в России, то едва ли наша Церковь не более всех стеснена, связана, унижена более, чем всякое общество других вероисповеданий»⁶⁹⁰. По уже приведенному свидетельству Филарета Дроздова, законы, касавшиеся духовного сословия, писались без участия Святейшего Синода. Господствующая Церковь окончательно превратилась в Церковь, находившуюся под опекой государства. Правительство считало себя вправе предоставлять Церкви свободу действий лишь настолько, насколько это казалось целесообразным в пределах общей внутренней политики. В соответствии с законом инерции церковная политика и во 2-й половине XIX в. продолжала катиться по тем же рельсам, которые были проложены во времена от Екатерины II до Николая I.

в) Начало царствования Александра II (19 февраля 1855 г. – 1 марта 1881 г.) открыло период чрезвычайного оживления общественной жизни⁶⁹¹. Неудачный исход Крымской войны заставил наконец правительство обратить внимание на те недостатки государственного механизма николаевской эпохи, которые уже давно были ясны для многих в русском обществе, и осознать необходимость реформ, которые и были проведены, хотя далеко не в требуемом объеме. Тем не менее лед был сломан. Журналистика, расцветшая вследствие ослабления цензуры, стала на долгое время влиятельным фактором общественного мнения. На страницах журналов оживленно обсуждались вопросы, связанные с реформами. В духовных журналах, особенно с начала 50-х и в продолжение 60-х гг., также уделялось много места проблемам общества в целом. Здесь дало о себе знать чувство единства Церкви с обществом и народом, которое сформировалось ранее, но не могло найти выражения под давлением николаевской государственной машины. Наряду с общими рассуждениями в церковной прессе высказывалось и много полезных практических предложений. Конечно, на переднем плане находились вопросы, касавшиеся положения духовенства, но они всегда рассматривались в связи с общественной ситуацией в целом. Впервые в истории русской публицистики широко дискутировались вопросы о связи христианства, Церкви и духовенства с национальным, социальным и культурным развитием русского народа, указывалось на вытекающие отсюда обязанности Церкви и церковнослужителей⁶⁹². Состояние путей сообщения не позволяло журналам в достаточном количестве проникать в отдаленные уголки огромного государства. Этот недостаток восполнялся тем, что духовенство, вполне сознавая ответственность за свою паству, обращалось к упомянутым темам в своих проповедях. «Прииде час! – говорил тогдашний ректор Казанской Духовной Академии архимандрит Иоанн Соколов в своей новогодней проповеди 1859 г. – Может ли не сочувствовать этому времени Церковь? О! Церковь должна и готова тысячу раз повторять удар этого часа во все свои колокола, чтобы огласить все концы и углы России, чтобы пробудить все чувства русской души и во имя христианской истины и любви призвать всех сынов отечества к участию и содействию в общем, великом деле возрождения. И свои есть побуждения у Церкви. Давно-давно сама Церковь, в собственных недрах, страдает скорбями рождения, чувствуя слишком сильно потребность дать новую жизнь своим чадам духовным»⁶⁹³. Тот же проповедник, будучи уже епископом Смоленским, несколькими годами позже призывал не верить тем, кто уверяет, будто цель христианской веры – только в спасении души для будущей жизни, будто религиозный долг христианина никак не соприкасается с современностью. Отнюдь нет: «Мы (т. е. пастыри. – И. С.) обращаемся к общественному сознанию, к народной совести… мы будем только сопутствовать им светом христианской истины, возбуждать их вопросами, относящимися к разным предметам этой жизни, вызывать во имя высшей, христианской правды к обсуждению нравственных народных потребностей. Так бывает на исповеди частной, так пусть будет и в народной»⁶⁹⁴. Эти обращения Иоанна Соколова не были чем-то исключительным. В журналах мы найдем множество проповедей на тему «христианство и общественная жизнь». Особое внимание уделено ей в работах архимандрита Феодора Бухарева⁶⁹⁵.

Епископ Иоанн Соколов называл эти годы «утром России», которое означало не только наступление «эпохи общественного возрождения», но и отмирание «старого» и «нарождение нового человека». Высокопоставленные лица также сознавали, что многие стороны церковной жизни требовали улучшения, даже если радикальные реформы и были неосуществимы. Некоторая безнадежность сквозит в словах митрополита Филарета Дроздова: «Несчастье нашего времени то, что количество погрешностей и неосторожностей, накопленное не одним уже веком, едва ли не превышает силы и средства исправления»⁶⁹⁶. Тем не менее он использовал присутствие четырех митрополитов, четырех архиепископов и двух протопресвитеров на коронации Александра II в августе 1856 г. для того, чтобы предложить на обсуждение этого своеобразного Собора вопросы, которые, собственно говоря, уже давно следовало бы решить Святейшему Синоду. Речь шла о следующих пунктах: 1) сохранение достоинства и благоговения при совершении святых таинств; 2) больше красоты и благолепия при богослужениях; 3) увеличение числа епархий и викариатств; 4) усиление борьбы против старообрядцев. Кроме того, митрополит вновь поднял старый вопрос о снятии запрета на перевод Библии на русский язык. В принципе собрание одобрило предлагавшиеся меры⁶⁹⁷.

Место скончавшегося 17 сентября 1856 г. митрополита Никанора Клементьевского занял Казанский митрополит Григорий Постников, получивший сан митрополита во время коронации Александра II. Теперь он возглавил Петербургскую и Новгородскую епархии и стал первоиерархом в Святейшем Синоде. 1 октября 1856 г. обер-прокурором был назначен генерал-лейтенант граф А. П. Толстой. А. Н. Муравьев подал ему докладную записку «О состоянии православной Церкви в России», в которой шла речь о «стесненном положении Церкви», о восстановлении патриаршества и ограничении власти обер-прокуроров⁶⁹⁸. Протопресвитер В. Б. Бажанов, обер-священник гвардии и гренадеров, духовник царя и законоучитель царских детей, который даже при Протасове умел сохранить довольно независимое положение, позаботился о том, чтобы до обсуждения в Синоде записка была представлена на заключение митрополиту Филарету. «Хорошо было бы, – писал старец митрополит по этому поводу, – не уничтожать патриарха и не колебать тем иерархии, но восстановлять патриарха было бы не очень удобно: едва ли был бы он полезнее Синода. Если светская власть начала тяготеть над духовною, почему один патриарх тверже вынес бы сию тягость, нежели Синод? И при Вселенском патриархе нужным оказался Синод, и в России есть Синод. Очень велика разность в том, что в России первенствующий член Святейшего Синода не называется патриархом? Это по крайней мере требует исследования, а не ведет к решительному осуждению того, что Синод остался. Было время, когда в России не было ни патриарха, ни Синода, а только митрополит. Но власть светская искренно чтила духовную власть и ее правила, и сия имела более удобства действовать с ревностию и одушевлением. Вот в чем дело!» Созыв Поместного Собора Филарет считал полезным, если Собор будет проведен искусно и верно⁶⁹⁹. Неясно, сдержанная ли критика Филарета или собственные соображения побудили обер-прокурора похоронить записку Муравьева в своем архиве, так и не предприняв ничего для устранения «стесненного положения» синодального управления.

Церковная иерархия не высказывала никаких реформистских устремлений, которые могли бы оказать давление на обер-прокурора. «Стесненное положение» Святейшего Синода рассматривалось как неизлечимая болезнь, и исцеления ждали только от государственной власти, а не от свободной инициативы со стороны Церкви⁷⁰⁰. Целые поколения епископов выросли под сенью авторитета Филарета, призывавшего их к осторожности и уважению государственной власти. Теперь эти епископы предпочитали склонять головы, подчиняясь желаниям обер-прокуроров и со вздохом принимая «к сведению и исполнению» их инструкции. Такое положение вещей коренилось в преувеличенном консерватизме, который во всяком стремлении исправить господствовавшую систему заставлял усматривать симптом либерализма и отступления от православной традиции. Эти настроения проявились особенно в 1870–1872 гг., когда обер-прокурор граф Д. А. Толстой намеревался провести реформу духовного суда (см. § 6). Аналогично повели себя иерархи и по отношению к реформе духовных училищ в 60-х гг., ограничивавшей влияние епископов. Обер-прокурор граф Толстой так же, как князь Голицын во времена Александра I, являлся одновременно и министром просвещения. Он совершенно не был либералом, но простой здравый смысл подсказывал ему, что реформа духовных училищ необходима, особенно после реформы светских учебных заведений, уже проведенной в 60-х гг. Толстой недолюбливал епископов. Возможно, это было следствием его занятий историей католичества, на примере которой были ясно видны все опасности клерикализма. Так или иначе, но он не был свободен от предубеждений против архиереев, когда предпринимал свои меры по преобразованию совершенно устаревшего епархиального управления и пытался избавить белое духовенство от деспотического произвола епископов, никак не покушаясь, впрочем, на авторитет последних. Толстой много сделал для приходского духовенства как в правовом, так и в материальном отношении, и надо признать, что эти реформы являются заслугой не церковного руководства, а целиком и полностью государственной власти⁷⁰¹.

После смерти 19 ноября 1867 г. митрополита Филарета Дроздова Московским митрополитом был поставлен Иннокентий Вениаминов (1867–1879), успевший прославиться своей миссионерской деятельностью. По некоторым сведениям, он лично рекомендовал императору Александру II созвать Поместный Собор российских епископов. А. В. Горский записал в своем дневнике 23 сентября 1869 г.: «Владыка (т. е. митрополит Иннокентий. – И. С.) говорил, что обер-прокурор ныне летом в Москве снова заявлял свое согласие на учреждение Собора, только не Вселенского наперед, а русского, состоящего из одних русских епископов, но не соглашается ни за что на разделение Русской области церковной на (митрополичьи. – И. С.) округа и учреждение местных Соборов. Это разделение, по его мнению, может вести к распадению с отторжением, например, округа Виленского, или Малороссийского, или Грузинского. Обер-прокурор прибавил, что и государь ему говорил: «Не торопитесь с этим делом», и я ему ответил, что ни я, ни митрополит того не требуем скоро. Затем на последние слова владыка сказал, что обер-прокурор его одного только имеет в виду между желающими Собора. Для учреждения Собора предварительно нужно, чтобы Синод составил вопросы и объявил епископам для обсуждения и чтобы эти вопросы были предметом свободного рассуждения в духовной литературе, чтобы занялись ими pro и contra все академии и даже светская литература»⁷⁰². Никаких практических последствий этот разговор митрополита с обер-прокурором не имел. Все проекты коренной церковной реформы были отложены почти на полстолетия.

Но критика синодальной системы не прекращалась. К ее противникам принадлежал, например, Киевский митрополит Арсений Москвин (1860–1870)⁷⁰³, который в 60-х гг. многое сделал для приходских школ, а в 1866 г. был председателем Комиссии по реформе духовных училищ. Критически относился к синодальной системе также человек совсем иного духовного склада – приверженец неограниченной епископской власти над приходским духовенством архиепископ (Волынский. – Ред.) Агафангел Соловьев. Он был автором записки «Пленение Русской Церкви», которую попытался передать лично императору в 1876 г. К реформе духовного суда Агафангел относился резко отрицательно⁷⁰⁴.

Наряду с этими иерархами старшего поколения в оживленной атмосфере 60-х гг. заявили о себе и представители более молодого ученого монашества, которое успело на себе ощутить давление протасовской школьной системы. Их взгляды были связаны со взглядами их сверстников-мирян, вошедших в русскую историю под названием шестидесятников. Ближе всего к ним были упомянутые уже Смоленский епископ Иоанн Соколов и архимандрит Феодор Бухарев – два совершенно разных характера, выступавшие, однако, как тот, так и другой, за сближение Церкви и жизни. Совсем иные идеи проповедовал в 50-х гг. молодой архимандрит Порфирий Успенский. Он серьезно изучал православный Восток и осуждал русскую заносчивость по отношению к древним Восточным Церквам, которая в эпоху Николая I проявлялась даже у митрополита Филарета. Дневник Порфирия «Книга бытия моего» – это чистосердечная и страстная исповедь. При всей своей субъективности эта книга ценна как редкий документ протеста против национального православия того времени. В результате глубокого знакомства с православным Востоком Порфирий остро ощутил отступление Русской Церкви от древнехристианских канонов, утрату соборности⁷⁰⁵. Также и переписка 60-х гг. между епископами Кириллом Наумовым и Макарием Булгаковым показывает весьма критическое отношение Кирилла к существовавшей церковной системе, по-видимому разделявшееся и его адресатом⁷⁰⁶.

г) Церковная политика, ориентированная на государство, по сути дела не имела сторонников ни в иерархии, ни среди приходского духовенства, ни среди мирян. Но разделенность на эти группы не позволяла оформиться единой церковной позиции. Особенно заметно это выявилось во время обер-прокурорства К. П. Победоносцева (1880–1905), который, будучи хорошо осведомлен об оппозиционных настроениях в Церкви, не обращал на них никакого внимания.

Предшественник Победоносцева в качестве министра народного просвещения являлся членом Кабинета министров. Победоносцев был включен в кабинет в качестве обер-прокурора, что давало ему дополнительный вес и усиливало его власть, которая и без того была чрезвычайно прочна благодаря доверию и благосклонности к нему Александра III. Уже при Александре II на церковное законодательство начал влиять еще один фактор государственной власти, а именно – Государственный совет, который впоследствии, при Николае II, после открытия Государственной думы, стал играть роль верхней палаты российского парламента. Многие вопросы, которые Николай I решал еще единолично, поступали теперь на обсуждение в Государственный совет. К зависимости церковной политики от воли императора и его представителя – обер-прокурора теперь добавилась еще прямая зависимость от одного из государственных учреждений⁷⁰⁷. Внутренняя политика государства все больше определялась антиреформистскими тенденциями, стремлением окоротить уже проведенные реформы. Особенно ревниво охранялся принцип самодержавия. Этот курс был следствием не только консерватизма Александра III, но и умения Победоносцева отстаивать свои убеждения и перед императором, и в Кабинете министров. Время Александра III, по определению одного историка, означало возврат к строгому господству, к опеке и надзору со стороны правительства; подчинение правительству местных автономных органов суда и управления; жесткие ограничения свободы высказываний для независимой общественной мысли⁷⁰⁸. Именно этими принципами и руководствовался в своей политике обер-прокурор в области синодального и епархиального управления, в сфере просвещения и культуры, включая и богословие. Такой недвусмысленный курс правительства в известном смысле облегчал положение церковной иерархии, в эпоху Александра II – время противоборства прогрессивных и консервативных тенденций Черниговский архиепископ Филарет Гумилевский жаловался: «В нынешнее время не знаешь, на какую ногу ступаешь»⁷⁰⁹. Теперь ситуация прояснилась. Национализм и консерватизм стояли на знамени правительства, и большая часть епископата, если не весь он целиком, послушно следовала за ним. В 1888 г. Ставропольский епископ Владимир Петров писал своему другу Иркутскому архиепископу Вениамину Благонравову: «Чем больше идет время, идут события, виднее становятся дела и деятели, тем сильнее сознается потребность крепчайшею молитвою молить Вседержителя: да подкрепит Господь при несокрушимой энергии духовной и хрупкие телесные силы Константина Петровича (Победоносцева. – И. С.). Право ж, ведь он стоит не только глубочайшего уважения и признательности, но и горячей любви»⁷¹⁰. Еще интереснее характеризует Победоносцева Волынский архиепископ Антоний Храповицкий, один из самых значительных церковных политиков среди иерархов последнего 25-летия синодального периода. После того как Победоносцев в 1905 г. получил отставку, архиепископ Антоний писал ему: «Промыслу Божию угодно было ставить меня в такие положения по отношению к людям, пользовавшимся Вашим доверием, что я часто навлекал на себя Ваше неудовольствие; кроме того, мои взгляды на Церковь, на монашество, на церковную школу и на патриаршество не могли встретить в Вас сочувствия и одобрения, однако при всем том я никогда не мог сказать по отношению к Вашей личности слов укорительных и враждебных – так непоколебимо было мое к Вам уважение. Я чтил в Вас христианина, чтил патриота, чтил ученого, чтил труженика. Я сознавал всегда, что просвещение народа в единении с Церковью, начатое в 1884 г. исключительно благодаря Вам и Вами усиленно поддерживавшееся до последнего дня Вашей службы, есть дело великое, святое, вечное, тем более возвышающее Вашу заслугу Церкви, престолу и отечеству, что в этом деле Вы были нравственно почти одиноки. Вы не были продолжателем административной рутины, как желают представить Ваши жалкие, бездарные критики. Напротив, Вы поднимали целину жизни и быта, брались за дела, нужные России, но до Вас администрации не ведомые… Вы не только служили, Вы подвизались добрым подвигом. Вы не были, однако, сухим фанатиком государственной или церковной идеи: Вы были человеком сердца доброго и снисходительного»⁷¹¹.

Авторы приведенных высказываний были очень далеки друг от друга и по своему характеру, и по роду деятельности в Церкви. Высказывания эти разделены промежутком в 20 лет, что тоже весьма знаменательно. Архиепископ Владимир Петров был известным миссионером и всегда сторонился большой церковной политики. Его жизнь протекала в отдаленных краях России: 18 лет миссионерской деятельности на Алтае, проповедь христианства на Северном Кавказе и в Казани – вот главные ее этапы. По своему происхождению он был из духовного сословия и воспитан в духе консерватизма и послушания синодальным чиновникам. Его долгая служебная карьера (он учился в духовной академии еще при Протасове, а закончил службу уже при Победоносцеве) продвигалась крайне медленно⁷¹². Совсем иным человеком был Антоний Храповицкий. Яркий представитель ученого монашества, он стремился не столько к уединенным раздумьям в тихой монашеской келье, сколько к широкой церковно-политической активности монашества, которое призвано было повсеместно руководить Церковью. Его идейными предшественниками были Иосиф Волоцкий и патриарх Никон, хотя в вопросе о взаимоотношениях Церкви и государства он и не во всем был согласен с ними. От Иосифа Волоцкого он перенял идею сотрудничества Церкви и государства, а от Никона – убеждение в главенстве духовной власти в этом союзе. Первое объединяло его с Победоносцевым, второе разделяло. Антоний понимал, что преследуемая им цель – восстановление патриаршества при этом обер-прокуроре была недостижима, но приветствовал церковную политику Победоносцева в той мере, в какой она была направлена на подчинение иерархии и духовенства, ибо эту неограниченную власть над Церковью должен унаследовать будущий патриарх. В обер-прокурорстве Победоносцева Антоний видел период подготовки к восстановлению патриаршества и «русского клерикализма». Он выступал за неограниченный авторитет епископов и полноту их власти над приходским духовенством. Но ведь и Победоносцев ограничивал эту власть лишь постольку, поскольку того требовало централизованное церковное управление. Учитывая все это, Антоний сознательно поддерживал Победоносцева и его преемника В. К. Саблера⁷¹³. Дух национального православия, который принес с собой в 80-х гг. Победоносцев и который определил лицо эпохи Александра III, для человека такого склада, как архиепископ Никанор Бровкович, был шокирующим новшеством (см. § 7), а для митрополита Филарета Дроздова – чем-то уже совершенно чуждым. Антонию же это направление нисколько не мешало.

Вряд ли при Александре III какой-либо ведомственный начальник был так самостоятелен, как Победоносцев в делах Церкви. Постоянные перемещения епископов через каждые два-три года должны были воспрепятствовать сближению низшего духовенства и паствы с архиереями, а также появлению в среде иерархии людей популярных или опытных церковных политиков. Победоносцев делал митрополитами и членами Святейшего Синода людей незначительных, которых сам не ценил, например, Московских митрополитов Леонтия Лебединского (1891–1893) и Сергия Ляпидевского (1893–1898)⁷¹⁴. Предшественника Леонтия, митрополита Иоанникия Руднева (1882–1891), обер-прокурор перевел в Киев, где влияние архиерея со слишком независимыми суждениями было не столь заметно. Но, будучи старшим среди трех митрополитов – Московскую кафедру занимал тогда Владимир Богоявленский (1898–1912), а Петербургскую – Антоний Вадковский (1898–1912), – Иоанникий с 25 декабря 1898 г. стал первенствующим членом Святейшего Синода, и только его скорая смерть (7 июня 1900 г.) положила конец натянутым отношениям между ним и обер-прокурором⁷¹⁵. Последним первоприсутствующим в победоносцевском Синоде был сравнительно молодой, поставленный в 1898 г. в Петербургского митрополита по желанию императора Николая II Антоний Вадковский. Он, пожалуй, более других выделялся среди епископов последних лет синодального периода своими человеческими и пастырскими качествами⁷¹⁶.

Взгляды Победоносцева на состояние Церкви были крайне пессимистичны: он видел в ней не более чем «затерянные в глубине лесов и в широте полей… храмы, где народ тупо стоит… ничего не понимая, под козлогласованием дьячка». Тем нужнее казалось ему демонстрировать внешнюю полноту власти Церкви посредством помпезных торжеств. В 1888 г. праздновался 900-летний юбилей Крещения Руси. В 1885 г. был отмечен 1000-летний юбилей памяти святых Кирилла и Мефодия. В 1889 г. чествовали 50-летие воссоединения униатов с православной Церковью в Белоруссии (1839). В 1883 г. было три крупных церковных торжества: 500-летний юбилей явления иконы Тихвинской Божией Матери, 100 лет со дня преставления святителя Тихона Задонского и освящение храма Христа Спасителя в Москве, происходившее с большой пышностью. С не меньшим размахом освящали в 1896 г. и собор святого Владимира в Киеве. Храмы строились почти исключительно в старорусском или псевдовизантийском стиле (см. т. 2, § 26). Открытие многочисленных церковноприходских школ имело целью связать религию с националистически-монархической пропагандой. В том же направлении призваны были действовать и вновь основанные братства, из которых не менее 80 возникло в царствование Александра III⁷¹⁷.

Плоды этой церковной политики ясно отражены в 7–9 томах «Хроники» архиепископа Саввы Тихомирова. Здесь, так же как и в «Записках» Никанора Бровковича, приводятся многочисленные письма 1883–1896 гг., свидетельствующие о нараставшей среди духовенства апатии. Как не похожи они на переписку профессора П. С. Казанского со своим братом Костромским архиепископом Платоном Фивейским 60-х и 1-й половины 70-х гг. – времени, которое епископ Иоанн Соколов назвал «утром» Церкви! В «Хронике» Саввы мы видим ее сумерки. Непонятно, как могут иные историки говорить, будто в эпоху Победоносцева «престиж духовенства возвышался»⁷¹⁸. Многочисленные злоупотребления государственных органов по отношению к духовенству, описанные у Саввы, никоим образом не подтверждают такой оценки⁷¹⁹. Победоносцев не понимал, что «престиж духовенства» основывается на внутренних качествах священнослужителя и на его пастырских трудах и что нравственно-религиозное воспитание народа не достигается пышными церковными празднествами и централизацией церковного управления. Развитие внутрицерковной жизни не интересовало Победоносцева, более того – оно его пугало. «В православной традиции он дорожил не тем, чем она действительно жива и сильна, не дерзновением подвига, но только ее привычными, обычными формами, – замечает Г. Флоровский. – Он был уверен, что вера крепка и крепится не рассуждением, а искуса мысли и рефлексии выдержать не сможет. Он дорожил исконным и коренным больше, чем истинным. Победоносцев верил в охранительную прочность патриархальных устоев, но не верил в созидательную силу Христовой истины и правды. Он опасался всякого действия, всякого движения – охранительное бездействие казалось ему надежнее даже подвига»⁷²⁰. Основываясь на таких принципах, политика Победоносцева отнимала у Церкви ту почву, которая одна могла ее питать.

Результаты сказались в царствование Николая II (21 октября 1894 г. – 3 марта 1917 г.)⁷²¹. Самодержавие как принцип народного сознания переживало кризис. После реформ Александра II лишь очень немногие были готовы с чистым сердцем и в полной мере отстаивать государственные идеалы Николая I, которые обещал блюсти и крепить Александр III в своем манифесте от 29 апреля 1881 г. Те самые люди, которые проводили охранительную политику во главе армии, администрации и Церкви, чрезвычайно скептически высказывались в своих дневниках, письмах и частных беседах о принципах этой политики⁷²². В обществе, особенно в образованных при Александре II органах самоуправления (земствах – с 1 января 1864 г., городском самоуправлении – с 16 июня 1870 г.), хранили память о либеральном подъеме начала царствования Александра II. После смягчения цензуры (1905) пресса и журналистика снова стали влиятельными факторами политической жизни: они вскрывали недостатки, критиковали, требовали реформ. Либеральные и оппозиционные течения, не говоря уже о собственно революционных тенденциях, являлись даже в своих наиболее умеренных формах силами, с которыми правительству приходилось считаться. Требование свободы мнений и совести стало лозунгом всего общества и было поддержано даже консерваторами⁷²³.

Николай II взошел на престол убежденным самодержцем. Он был, как ни один из его предшественников со времен Московского царства, искренним, глубоко верующим, преданным православной Церкви христианином. Он был далек от религиозного равнодушия Александра II, равно как и от примитивно-самодовольного православия Николая I и Александра III. С религиозностью Александра I его сближала склонность к мистицизму, которая, впрочем, развилась не под влиянием модных веяний, но органически, на почве его искренней сердечной веры, которую он сохранил с детских лет до самой смерти. До последнего момента Николай II чувствовал себя помазанником Божиим, призванным быть более православным царем, чем русским императором. Такой душевный склад государя мог бы послужить залогом нормализации государственно-церковных отношений, если бы он умел находить себе подходящих помощников. Но у него не было этого дара. Не умея распознавать людей, он часто не доверял достойным и полагался на тех, кто этого заведомо не заслуживал⁷²⁴.

д) При всем уважении к консервативным принципам своего отца Николай II не мог игнорировать общественного мнения, требовавшего реформ. Манифест от 26 февраля 1903 г. имел принципиальное значение для Церкви. В нем провозглашена воля государя «укрепить неуклонное соблюдение властями, с делами веры соприкасающимися, заветов веротерпимости, начертанных в Основных законах империи Российской, которые, благоговейно почитая православную Церковь первенствующей и господствующей, предоставляют всем подданным Нашим инославных и иноверных исповеданий свободное отправление их веры и богослужение по обрядам оной. Продолжать деятельное проведение в жизнь мероприятий, направленных к улучшению имущественного положения православного сельского духовенства, усугубляя плодотворное участие священнослужителей в духовной и общественной жизни их паствы»⁷²⁵. В отношении последнего многое было уже сделано в XIX в., хотя все еще недостаточно (см. § 15). При Николае II постоянно повышался и бюджет Святейшего Синода. Но еще важнее было принципиальное намерение изменить правовое положение иных исповеданий и религий. Эти планы затронули и внешнее миссионерство, которое до тех пор оставалось преимущественным правом Русской Православной Церкви, миссионерство со стороны других исповеданий считалось государственным преступлением⁷²⁶. Провозглашение законов о веротерпимости поставило Русскую Церковь перед необходимостью усиления проповеднической деятельности среди прихожан, чтобы противодействовать миссионерским усилиям иных христианских конфессий. 12 декабря 1904 г. вышел высочайший указ председателю Комитета министров Об усовершенствовании государственного порядка, в котором министрам предлагалось рассмотреть вопрос об «основах веротерпимости». 17 апреля 1905 г. последовал манифест Об укреплении основ веротерпимости, который сохранял привилегии православной Церкви в области миссионерства, но в то же время облегчал иным исповеданиям, прежде всего старообрядцам и сектантам, отправление их культа⁷²⁷.

Этот манифест обсуждался на Особой конференции Комитета министров, причем никто не озаботился узнать предварительно мнение Святейшего Синода господствующей Церкви. В конце концов председатель Комитета министров и названной конференции С. Ю. Витте все-таки обратился к Петербургскому митрополиту и совещался с ним о желательных, с точки зрения Святейшего Синода, реформах, обойдя при этом Победоносцева. Митрополит Антоний Вадковский, как сообщает Витте в своих воспоминаниях, против предполагавшихся законов о веротерпимости не возражал, хотя и заявил, «что это в высокой степени несправедливо в отношении православной святой Церкви, ибо православная Церковь не пользуется теми свободами, которыми предполагается наградить иные Церкви и иные вероисповедания. Конечно, это было заявление такого рода, которое не могло не встретить не только полной симпатии со стороны Комитета министров, но даже не могло не возбудить в сердце членов (Комитета. – Ред.), по крайней мере в моей душе, самые резкие горестные чувства… Я доложил государю, что вследствие такого заявления митрополита было бы необходимо рассмотреть в Комитете министров главные основания, которые желательно было бы ввести в отношении государства к Русской Православной Церкви и которые могли бы дать Русской Православной Церкви необходимую свободу действий и свободу управления. Его Величеству благоугодно было соображения мои одобрить». По ознакомлении с докладом об этом собеседовании Комитет министров постановил, чтобы «решения, которые будут намечены Комитетом министров, получили осуществление лишь через Святейший Синод или при его участии по заведенному порядку»⁷²⁸. После этого митрополит Антоний решил начать обсуждение этих вопросов и поручил нескольким профессорам Петербургской Духовной Академии составить доклад «Вопросы о желательных преобразованиях в постановке у нас православной Церкви». Витте остался недоволен докладом, в котором не рассматривались основные вопросы об отношениях между государством и Церковью, и распорядился, чтобы группой либеральных церковных политиков был подготовлен другой доклад – «О современном положении православной Церкви» (в России. – И. С.), который он и представил Комитету министров. В нем обсуждались следующие положения: 1) неканоничность структуры церковного управления; 2) соборное начало как характерная особенность православной Церкви; 3) необходимость его восстановления в Русской Церкви; 4) избрание патриарха, который будет руководить Церковью на основе соборности. Кроме того, в докладе был подвергнут жесткой критике бюрократизм синодального управления под руководством обер-прокурора. Ответом Победоносцева явилась записка «Соображения по вопросам о желательных преобразованиях в постановке у нас православной Церкви». В ней решительно отвергается мысль о восстановлении патриаршества; время патриаршества, как говорится в записке, было периодом, характеризующимся «мертвенностью обрядового формализма». Патриаршество обязано своим возникновением не потребностям Церкви, а политическим видам царской власти. Если патриаршество противоречит соборному началу, то представительство епископов в Святейшем Синоде – это и есть соборность, которая при его (т. е. Победоносцева) обер-прокурорстве достигла своего наиполнейшего выражения в Поместных Соборах, состоявшихся в Иркутске, Казани и Киеве. Удивительна наивность этой ссылки Победоносцева на совещания 8–10 епископов, обсуждавших вопросы миссионерской работы с сектантами и старообрядцами. В заключение он утверждает, что о «стеснениях высшего церковного управления и деятельности духовенства со стороны государственной власти» не может быть и речи⁷²⁹. Витте написал ответ, и в ходе дискуссии в Комитете министров Победоносцев оказался в изоляции. Тогда обер-прокурор разрубил гордиев узел, добившись во время своего доклада императору 13 марта 1905 г. того, чтобы обсуждение этих вопросов из ведения Особой конференции Комитета министров было передано Святейшему Синоду⁷³⁰.

Митрополит Антоний Вадковский не терял времени: Святейший Синод смог уже после трех заседаний (15, 18 и 22 марта) представить императору доклад. В нем особо подчеркивалась необходимость реформы отношений между государством и Церковью и выдвигались следующие конкретные предложения: 1) строго периодическая смена епархиальных епископов в Святейшем Синоде; 2) поставление во главе Святейшего Синода патриарха – «чести ради Российского государства»; 3) созыв Поместного Собора всех русских епископов для избрания патриарха и для обсуждения всех насущных вопросов церковной жизни. Доклад был подготовлен Святейшим Синодом без участия обер-прокурора и не был им одобрен, в то время как его помощник В. К. Саблер поддержал епископов. Местью Победоносцева стал перевод своего заместителя в Сенат, в ответ на это архиепископ Антоний Храповицкий направил Саблеру письмо с выражением одобрения, благодарности и симпатии⁷³¹.

Тот факт, что митрополит Антоний Вадковский сумел добиться для себя, Московского митрополита Владимира и Киевского митрополита Флавиана аудиенции у императора и вручить синодальный доклад, означал закат звезды Победоносцева. Но на этот раз обер-прокурор оказался все же сильнее: 31 марта 1905 г. император наложил на доклад резолюцию, которая хотя и не оспаривала необходимость созыва Поместного Собора, но делать это в «переживаемое ныне тревожное время» признавала неуместным. Резолюция показывает двойственность позиции государя: с одной стороны, как православный, он согласен созвать Поместный Собор для устранения церковных нестроений, с другой – испытывает робость всякий раз, когда возникает вопрос об изменении традиционного порядка⁷³². Тем не менее, первая часть резолюции оставляла надежду, что Собор мог бы состояться позднее. Митрополит и синодальные епископы вели себя соответственно и не оставляли этой темы. Общественное мнение было вполне подготовлено к внутриполитическим реформам, после того как о них было объявлено высочайшим рескриптом министру внутренних дел от 18 февраля 1905 г.⁷³³ В этих условиях выдвинутый Николаем II предлог для отсрочки церковной реформы выглядел малоубедительным.

Большое влияние на ход событий оказал митрополит Антоний Вадковский, убежденный сторонник реформ. 27 июля 1905 г. Святейший Синод разослал епархиальным архиереям запрос, какие реформы в области церковного управления представляются желательными, сделав их таким образом предметом обсуждения всей Церкви. Несмотря на то что запрос был адресован только епископам, некоторые из них советовались с приходами, прежде чем отослать свои ответы Синоду. Эти ответы были достаточно исчерпывающими, чтобы Святейший Синод мог составить себе общее представление о нуждах Церкви и настроении епископов. Политические события подталкивали вопрос о реформе. 17 октября 1905 г. вышел императорский манифест, возвещавший о созыве Государственной думы как совещательного законодательного органа. Манифест даровал «населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»⁷³⁴. Через два дня последовало увольнение обер-прокурора Победоносцева, место которого занял князь Д. А. Оболенский, умеренный консерватор. 17 декабря император назначил аудиенцию трем митрополитам как старшим членам Святейшего Синода «для непосредственного преподания царственных указаний к предстоящему созванию Поместного Собора Всероссийской Церкви». 27 декабря митрополитам было передано поручение Николая назначить срок для созыва совещательного присутствия по подготовке необходимых церковных реформ. Уже 14 января 1906 г. Святейший Синод постановил образовать для этой цели специальный комитет, который возглавил митрополит Антоний. 16 января это решение было утверждено императором – так возник специальный комитет при Святейшем Синоде по разработке вопросов, подлежащих обсуждению Поместным Собором Всероссийской Церкви⁷³⁵. Еще 17 декабря 1905 г. «государь император соизволил высказать, что в настоящее время, при обнаружившейся расшатанности в области религиозных верований и нравственных начал, благоустроение православной Российской Церкви – хранительницы вечной христианской истины и благочестия – представляется делом неотложной необходимости». Во время второй аудиенции, 27 декабря, Николай «благоволил выразить свою волю, чтобы произведены были некоторые преобразования в строе нашей отечественной Церкви на твердых началах вселенских канонов для вящего утверждения православия». «А посему предложил мне, – пишет митрополит Антоний Вадковский, – совместно с митрополитами Московским Владимиром и Киевским Флавианом определить время созвания всеми верными сынами Церкви ожидаемого Собора». Предсоборное Присутствие заседало с 8 марта по 15 декабря 1906 г. Затем по высочайшему повелению оно было распущено, и его работу продолжил Святейший Синод. Итоговый доклад Святейшего Синода был с некоторыми поправками одобрен царем 25 апреля 1907 г., но созыв Поместного Собора оказался вновь отложен на неопределенный срок под тем же предлогом – ввиду «переживаемого ныне тревожного времени»⁷³⁶. Едва ли причиной тому могли стать возражения кого-либо из обер-прокуроров (в течение полутора лет их было трое: за А. Д. Оболенским в апреле 1906 г. последовал А. А. Ширинский-Шихматов, а в июле того же года – П. П. Извольский). Видимо, сыграли свою роль политические опасения в придворных кругах и в Министерстве внутренних дел. Испугать мог и оппозиционный состав I Государственной думы, что заставляло ожидать сильную оппозицию и на Поместном Соборе, в котором должны были принять участие и миряне. Газеты и журналы тех лет яростно критиковали церковную политику государства и епископат⁷³⁷. Среди белого духовенства складывались радикально-либеральные группы. Священники Г. Петров и К. Колокольцев (первый – от партии кадетов, второй – от партии социалистов-революционеров) не усомнились выступить с самыми резкими нападками на правительство с трибуны II Государственной думы. Все это угрожало идее Поместного Собора. Другие группы, напротив, принадлежали к крайним правым и выступали за неограниченное самодержавие. Много шума наделали проповеди о Страшном суде Московского митрополита Владимира 17 октября 1905 г. и архиепископа Антония Храповицкого в Исаакиевском соборе в Петербурге 20 февраля 1905 г. Духовенство начало вовлекаться в партийные схватки и высказываться уже по вопросам внутренней политики в целом. Народу было трудно объяснить, что не всякие речи людей в рясах непременно отражают позицию Церкви как таковой⁷³⁸.

После отсрочки намеченных реформ правительство оказалось в затруднительном положении по отношению к Государственной думе, которая критиковала и церковную политику государства. Однако председатель Совета министров П. А. Столыпин не отказывался от прежней традиционной для правительства позиции. На заседании II Государственной думы 6 марта 1907 г. он сказал: «…правительство должно было остановиться на своих отношениях к православной Церкви и твердо установить, что многовековая связь Русского государства с христианскою Церковью обязывает его положить в основу всех законов о свободе совести начала государства христианского, в котором православная Церковь как господствующая пользуется данью особого уважения и особою со стороны государства охраною. Оберегая права и преимущества православной Церкви, власть тем самым призвана оберегать полную свободу ее внутреннего управления и устройства и идти навстречу всем ее начинаниям, находящимся в соответствии с общими законами государства». В другой своей речи, 22 мая 1909 г., перед III Государственной думой Столыпин заявил, что после упразднения патриаршества вся «соборная власть» перешла Святейшему Синоду. «С этого времени в вопросах догмата, в вопросах канонических Святейший Правительствующий Синод действует совершенно автономно. Не стесняется Синод государственной властью и в вопросах церковного законодательства, восходящего непосредственно на одобрение монарха и касающегося внутреннего управления, внутреннего устроения Церкви»⁷³⁹.

Эти выдержки показывают, что правительство все еще придерживалось точки зрения Основных законов 1832 г., формулировка которых в новом издании 1906 г. не претерпела никаких изменений. Вопрос о том, выделяет ли § 65 Основных законов в издании 1906 г. церковное законодательство из общегосударственного законодательства, остался по существу на уровне теоретических споров ученых юристов. На практике же обсуждавшиеся в Государственной думе законы касались и Церкви, и уже одно то, что законопроекты вносились правительством, устраняло непосредственность отношений между монархом и Церковью. В критических выступлениях ораторов Государственной думы, которые затрагивали все области церковного управления, все более усиливались нападки именно на эти отношения, в особенности после того как обер-прокурором был назначен В. К. Саблер⁷⁴⁰.

Для такого рода критики у Государственной думы, конечно, не было недостатка в поводах. Об этом пишет в своих воспоминаниях митрополит Евлогий Георгиевский, в то время епископ Холмский, член Святейшего Синода в 1908–1912 гг. и депутат III Государственной думы от партии националистов: «Приниженность Церкви, подчиненность ее государственной власти чувствовалась в Синоде очень сильно. Обер-прокурор был членом Совета министров; каждый Совет министров имел свою политику, высшие сферы на нее влияли тоже, и обер-прокурор, не считаясь с голосом Церкви, направлял деятельность Синода в соответствии с теми директивами, которые получал. Синод не имел лица, голоса подать не мог и подавать его отвык. Государственное начало заглушало все. Примат светской власти подавлял свободу Церкви сверху донизу… Эта долгая вынужденная безгласность и подчиненность государству создали и в самом Синоде навыки, искони церковным началам православия не свойственные, – решать дела в духе внешнего, формального церковного авторитета, непререкаемости своих иерархических постановлений»⁷⁴¹. Впрочем, в Государственной думе Евлогий считал необходимым поддерживать обер-прокурора. Проблема непосредственности отношений между монархом и Церковью обострилась и в Святейшем Синоде. «Несколько раз, – вспоминает Евлогий, – поднимался в Синоде вопрос, чтобы первоприсутствующий член Синода делал доклад государю, хотя бы в присутствии обер-прокурора. Однако ничего из этого не вышло». Обер-прокурорство Саблера значительно осложнило церковно-политические позиции правительства в его отношениях с общественным мнением и Государственной думой. Сошлемся снова на Евлогия: «Когда обер-прокурор был сравнительно приемлем и искал путей сближения с Церковью, Синоду бывало легче. Таковы были Извольский и Лукьянов… Обер-прокурор Саблер, напротив, прекрасно зная Церковь, любил ее и много работал для нее; но тут случилась другая беда: его имя в обществе и в Думе связывали с Распутиным»⁷⁴². Влияние этой зловещей фигуры распространялось не только на Саблера, но и на значительный круг высших слоев общества и чиновничества, что чрезвычайно неблагоприятно сказывалось на положении Церкви. Враждебность Думы к Саблеру на практике вела к резкому неприятию всего порядка церковного управления не только со стороны либеральных, но и консервативных партий. Не кто иной, как крайний монархист В. М. Пуришкевич, произнес с думской трибуны слова: «Ни левые, ни революционеры, ни социал-демократы, ни кадеты, ни трудовики – никто не нанес столько вреда православной Церкви за последние три-четыре года, десять лет… как ныне действующий обер-прокурор»⁷⁴³. Всякий вносившийся правительством законопроект, если он касался церковных вопросов, становился поводом для критики Церкви⁷⁴⁴. Много хлопот доставляли Церкви и политические позиции депутатов из духовенства, потому что в глазах общества они выглядели не просто народными представителями, каковыми являлись согласно закону, а представителями Церкви в Государственной думе. Большинство таких депутатов в силу своих консервативных настроений примкнули к правым или к центру (октябристам) и поддерживали правительство, так что в результате их позицию стали считать позицией Церкви в целом⁷⁴⁵. Перед выборами в IV Государственную думу Саблеру пришло в голову создать из духовенства собственную клерикальную партию, и он пытался склонить к этому епископа Евлогия. Последний не согласился, ссылаясь на то, что клерикализм принес бы только вред Русской Церкви. Эта точка зрения не вызвала сочувствия у Саблера, он предпочел опереться на тех епископов, которые в своих епархиях большей частью открыто поддерживали крайне монархические группировки⁷⁴⁶.

Появление Распутина «в высших кругах русского общества углубило разлад между Думой и Церковью», – пишет Евлогий Георгиевский, который сам вращался в этих кругах и в течение трех лет своего пребывания в Петербурге в качестве депутата и члена Святейшего Синода имел достаточно возможностей непосредственно наблюдать деятельность этого авантюриста⁷⁴⁷. Фигура «старца» Григория Распутина-Новых (убит 17 декабря 1916 г.) была вызовом всем оппозиционным силам, она сыграла не последнюю роль в их объединении и усилении напора на государственную власть, а в конечном счете – в подготовке революции. При всей избирательности и субъективности богатой мемуарной литературы о последних двух десятилетиях в царской России она ясно свидетельствует, что сторонники Распутина использовали его в карьеристских целях; противники же, особенно в левых партиях Государственной думы, нашли в нем удобную мишень для своих антиправительственных выступлений. Общеизвестны роль Распутина в назначениях высших государственных чиновников, даже министров, и его влияние на царскую семью, прежде всего на императрицу. Религиозные и психологические мотивы этого удивительного явления заслуживают подробного рассмотрения⁷⁴⁸.

Появление Распутина было связано с теми тенденциями в русской религиозной жизни, которые в равной мере были присущи и крестьянству, и европейски образованным высшим слоям общества, уходя корнями в историю русского сектантства. Митрополит Евлогий дает Распутину следующую характеристику: «…сибирский странник, искавший Бога и подвига, и вместе с этим человек распущенный и порочный, натура демонической силы, он сочетал поначалу в своей душе и жизни трагедию: ревностные религиозные подвиги и стремительные подъемы перемежались у него с падениями в бездну греха. До тех пор пока он ужас этой трагедии сознавал, не все еще было потеряно, но он впоследствии дошел до оправдания своих падений – и это был конец»⁷⁴⁹. Признание Распутина в высших кругах объяснялось их склонностью к сектантской религиозности. История русского сектантства дает много примеров извращенного, но упорно отстаивавшегося понимания христианского аскетизма. Феномен Распутина родствен также другому явлению русской духовности – святому безумию, юродству, которое нередко оказывалось на грани сектантства. Святое юродство, или юродство Христа ради, которое было уже в древнем христианстве, играет большую роль в русском благочестии как один из путей христианского совершенствования в самоуничижении и смирении. Поначалу Распутина считали настоящим юродивым, который заслуживал тем самым признания и уважения. Николай II, познакомившийся с Распутиным в 1906 г., видел в нем человека чистой веры⁷⁵⁰. Если сначала он и мог показаться таковым, то впоследствии поведение и речи Распутина о христианском аскетизме обнаружили его принадлежность к секте хлыстов. Широкому распространению этой секты епархиальное начальство, занятое главным образом борьбой с раскольниками, не придавало, к сожалению, особого значения⁷⁵¹. В кружке, сложившемся вокруг Распутина, элементы хлыстовства проявлялись очень отчетливо. Для столицы в этом не было ничего нового. В начале XIX в., в период мистицизма, равно как и позже, болезненная религиозность хлыстов находила себе много приверженцев среди аристократии, поэтому почва для появления Распутина в высшем обществе была уже подготовлена. Подобно хлыстам XVIII в., он умел воздействовать на представителей белого и черного духовенства и находить опору в церковных кругах. Наиболее очевидно влияние Распутина в высших сферах и при дворе проявилось в так называемом деле Илиодора Труфанова.

Иеромонах Илиодор Труфанов приобрел популярность своими проповедями в Царицыне (1910–1911). Это был фанатик, нападавший на интеллигенцию, евреев и Государственную думу, возвеличивавший самодержавие и вызвавший волнения в народе. Столыпин решил вмешаться, и по инициативе обер-прокурора Лукьянова Святейший Синод постановил удалить Илиодора из царицынского монастыря. Илиодор пренебрег этим распоряжением, которое в конце концов в результате заступничества Распутина, поддерживавшего с Илиодором хорошие отношения, было отменено государем. Илиодор пользовался также покровительством своего епархиального архиерея Гермогена Долганова. Месть Распутина вскоре настигла строптивого обер-прокурора: он был отставлен от должности. Его преемником оказался ставленник Распутина В. К. Саблер. В воспоминаниях Евлогия приводится много подробностей этого печального дела, которое дискредитировало в глазах верующих Святейший Синод и церковное управление⁷⁵². В конце 1911 г. Илиодор и Гермоген рассорились с Распутиным и требовали от него изменить свой порочный образ жизни, а Гермоген, в то время член Святейшего Синода, даже публично предал Распутина анафеме. Но Распутин оказался сильнее: 30 ноября 1911 г. Илиодор по распоряжению обер-прокурора был отставлен от должности, а Гермоген был отпущен из Синода, несмотря на то что срок сессии еще не закончился. Гермоген отказался повиноваться и подал жалобу на Святейший Синод императору, который, однако, повелел епископу удалиться в один из западнорусских монастырей. В Саратовской епархии Гермогена Саблер устроил ревизию, которая якобы обнаружила там упущения, но это не могло обмануть общественное мнение: все понимали, что причиной наказания Гермогена послужили разногласия с Распутиным. Гермоген потерял кафедру и оставался в месте своей ссылки до 1917 г. К этим событиям, за которыми, несмотря на предпринятые цензурою меры, взволнованно следило общество, не раз обращалась и Государственная дума; так, крайне правые депутаты В. В. Шульгин и В. М. Пуришкевич с глубокой озабоченностью указывали на то, что церковная политика обер-прокурора подрывает авторитет монарха. Умеренные правые также резко нападали на Саблера⁷⁵³. Но, несмотря на все это, его положение при государе оставалось прежним, по всеобщему убеждению благодаря протекции Распутина.

2 ноября 1912 г. умер митрополит Антоний Вадковский. Его место занял митрополит Владимир Богоявленский, который в первое время смог утвердиться в этой должности вопреки своим натянутым отношениям с Саблером и Распутиным, так как начавшаяся война отодвинула церковные вопросы на задний план. В июне 1915 г. в связи с изменениями в Совете министров, Саблер был отставлен и обер-прокурором назначен А. Д. Самарин. Умеренный консерватор, Самарин считал своим долгом начать борьбу с Распутиным. Из переписки царя с царицей видно, как под влиянием Распутина Александра Федоровна настаивала на отставке Самарина, которой в конце концов и добилась осенью 1915 г. Его преемники А. Н. Волжин и Н. П. Раев находились под сильным давлением со стороны распутинской группировки, которая влияла даже на назначения епископов. Еще в 1912–1914 гг. при Саблере некоторые протеже Распутина стали епископами и членами Святейшего Синода⁷⁵⁴. Теперь же, 23 ноября 1915 г., митрополит Владимир оказался переведен в Киев, а на Петербургскую епархию был назначен Владикавказский архиепископ Питирим Окнов, которому покровительствовал Распутин. По настоянию Распутина Московским митрополитом был поставлен престарелый Макарий Невский, а епископом Тобольским – Варнава Накропин; членом Святейшего Синода стал Никон Рождественский, в своих проповедях выступавший за неограниченное самодержавие. Все трое не имели высшего образования, и при дворе ими восхищались за их простоту⁷⁵⁵.

Церковная политика двух последних военных лет зависела от перемещений в Совете министров, демонстрировавших полную несостоятельность и бессилие монарха. Под влиянием своей супруги, которая как могла укрепляла в нем и без того свойственное государю представление о религиозной сущности самодержавия, Николай II упорно отказывался от сотрудничества с органами земства. В связи с растущей оппозицией правительству в целом депутаты различных партий Государственной думы все сильнее критиковали бесцельность и бессистемность его церковной политики, все громче звучали требования радикальных реформ. Обсуждение бюджета Святейшего Синода на 1916 г. стало поводом для депутатов от духовенства всех фракций настаивать на том, что «нужно раскрепостить Церковь, освободить Церковь от всех внешних посторонних неответственных влияний… Церковь не должна быть только орудием в руках государства»⁷⁵⁶.

Это напоминание о данном десять лет назад, но так и не исполненном обещании созвать Всероссийский Поместный Собор не было услышано. Поместный Собор смог собраться только после революции 1917 г. Он открыл новую, чрезвычайно сложную эпоху в истории многострадальной Русской Церкви.

а) Вопрос о церковных вотчинах не нашел окончательного решения в Московском государстве. Хотя в теории право собственности церковных учреждений на землю и признавалось, на практике оно постоянно ущемлялось тем, что фактически использование угодий ограничивалось, а часть доходов отчислялась в казну⁷⁵⁷. После того как в 1677 г. Церковь добилась упразднения Монастырского приказа, казалось, что победа осталась на ее стороне. Однако в начале правления Петра I финансовые нужды, вызванные войной со шведами, вновь выдвинули проблему церковных земель на повестку дня.

Указы царя от 1696 г. о представлении епархиальными управлениями и монастырями годовых отчетов о расходах на строительство, хлебных запасах и т. п. не были чем-то новым⁷⁵⁸. Расходные книги должны были представляться в Дворцовый приказ, которому по образцу допетровских порядков было поручено наблюдение за хозяйственной деятельностью епархий и монастырей. Указ был повторен в 1698 г. – очевидно, вследствие его плохого исполнения⁷⁵⁹. После кончины 16 октября 1700 г. патриарха Адриана Петр I получил записку Алексея Курбатова (см. § 2), который обращал внимание царя на патриаршую казну и возможность использования церковных вотчин в нуждах фиска⁷⁶⁰. 16 декабря 1700 г. Дворцовый приказ был упразднен, а 24 января 1701 г. восстановлен Монастырский приказ, во главе которого был поставлен рекомендованный Курбатовым боярин И. А. Мусин-Пушкин⁷⁶¹. В его обязанности, как и в XVII в., входила регистрация крестьянских дворов на церковных землях, а также доходной недвижимости и таких промышленных строений, как мельницы и т. п.⁷⁶² В 1701 г. в ведении Монастырского приказа находилось 137 823 крестьянских двора⁷⁶³. Еще в XVII в. государство взимало подати с этих дворов в казну, пользуясь услугами церковных учреждений. Теперь же действовали более энергично и поручали взыскание налогов офицерам. Такая практика была совершенно необычной и вызвала недовольство в епархиях и монастырях. Монастыри должны были предоставлять продовольствие для драгун, фураж для лошадей и помещения для иностранцев, поступивших на царскую службу. Ряд вотчин был приписан к мануфактурам и заводам или просто конфискован на государя. Случалось, что церковные имения раздавались или продавались государевым служилым людям. Прежние налоги увеличивались и вводились новые: на судостроение, больницы, содержание драгунских полков, постройку каналов и пр.⁷⁶⁴ Результатом таких часто произвольных и непродуманных мер стал упадок имений, снижение их доходности и, наконец, побеги крестьян. До 1721 г. бывало, что Монастырский приказ сдавал монастырям в аренду их же собственные вотчины с условием выплаты с них определенных налогов⁷⁶⁵.

Перепись дворов продлилась с 1701 по 1707 г., затем вносились поправки, и в 1710 г. она была закончена, получив название Табель 1710 года⁷⁶⁶. Эта Табель упорядочивала также систему денежного содержания епархиальных управлений и епископов. Доход с определенной части земель, оставшихся за епархиальным управлением, шел на его содержание; прочие имения обеспечивали содержание благотворительных учреждений, школ и больниц. В результате образовались две группы вотчин: так называемые «определенные», предназначенные для содержания церковных учреждений, и «заопределенные», обслуживавшие казну⁷⁶⁷. К концу правления Петра I подати со второй группы составляли в 1720 г. 31 075 руб., в 1723 г. 42 924 руб. и в 1724 г. 83 218 руб.⁷⁶⁸ Распоряжение царя путем ограничения бюджетного содержания монастырей снизить число монашествующих при его жизни выполнено не было. Разверстка Табели 1724 г. определяла на каждого монашествующего оклад в размере 6 руб. и 5 четвертей зерна с добавкой для настоятеля. Но и эти суммы не всегда выдавались сполна⁷⁶⁹.

Все приказы, и среди них Монастырский, были расформированы, когда с 1720 г. начали работать основанные в 1717 г. коллегии. Камер-коллегия, заведовавшая государственными доходами, согласно указу Петра от 17 августа 1720 г. вместе с функциями Монастырского приказа по управлению имениями унаследовала и его персонал; Штатс-контора как ведомство по контролю за государственными расходами следила за использованием доходов с этих имений⁷⁷⁰. Через несколько месяцев учреждение Святейшего Синода повлекло за собой новые перемены⁷⁷¹. Уже на первом заседании Духовной коллегии было решено запросить царя, как теперь следовало управлять церковными имениями. В конце докладной записки (см. § 3), которая уверяла в «искании интереса Царского Величества», говорилось, будто «Духовный регламент» определил-де, что управление вотчинами должно находиться в ведении Духовной коллегии. Хотя это утверждение не соответствовало действительности, царь удовлетворил просьбу Святейшего Синода (так была переименована Духовная коллегия) и вернул церковные имения под управление церковных властей⁷⁷². По ходатайству Святейшего Синода прежний Монастырский приказ был восстановлен, но уже как синодальное учреждение, под названием Камер-контора синодального правления; ей поручалось взимать государственные подати и передавать их Камер-коллегии и Штатс-конторе вместе с отчетами. Обе названные коллегии в делах надзора и контроля функционировали в качестве вышестоящих инстанций по отношению к синодальной Камер-конторе, в то время как Святейший Синод обладал директивным правом в отношении своих уполномоченных в епархиях, так называемых комиссаров, которым в свою очередь были подчинены органы управления епархиями и имениями⁷⁷³. С государственной точки зрения эта система себя не оправдала: уже в 1721–1722 гг. податные недоимки от церковных имений составляли 120 000 руб. Ввиду этого Петр I по просьбе коллегий повелел ограничить оклады членам Синода, синодальным чиновникам и содержание монастырям до минимума и выдавать их зерном. Как только особые офицеры-контролеры собрали по епархиям часть недоимок, император разрешил выплачивать оклады пропорционально этим суммам и, лишь вняв настоятельным просьбам Святейшего Синода, он повелел заплатить содержание полностью⁷⁷⁴. В течение всего процесса секуляризации, особенно же в 1-й половине XVIII в., государственная казна терпела значительный урон от подобных недоимок. Налоговые табели составлялись небрежно, а порой и заведомо неправильно, епархиальные же власти были совершенно незаинтересованы в сборе казенных податей. Кроме того, государственная налоговая система была слишком громоздкой, а отчетность – чрезвычайно сложной⁷⁷⁵.

Вследствие такой административной практики к концу царствования Петра I государственные органы постепенно привыкли считать, что «заопределенные» церковные имения в сущности принадлежат государству. Наибольшая часть налоговых поступлений с церковных земель шла именно с «заопределенных» имений, тогда и утвердилось мнение, что эти средства предназначены исключительно для государственных расходов и Синоду до них дела нет⁷⁷⁶. В 1724 г. Петр I выразил желание ревизовать налоги с «определенных» имений и повелел Святейшему Синоду «впредь как число людей, так и жалованья им и на церковные потребы, и на домовые расходы непременно определить». Хотя сверстанные штаты 1724 г. так и не вступили в силу при Петре I, но документы об отчислении из общих налоговых сумм денег для церковных учреждений были готовы⁷⁷⁷.

б) В июле 1726 г. Святейший Синод был разделен на два апартамента, из которых второй 26 сентября того же года получил название Коллегии экономии синодального правления. Кроме суда и управления ей вменялось в обязанность «смотрение сборов и экономии и прочее тому подобное по примеру преждебывшего Патриарша разряду и других тогда бывших в Патриаршем ведомстве приказов». Коллегии экономии поручалось «доносить о светских делах Высокому Сенату», другими словами, она была ему подчинена⁷⁷⁸. В таких условиях Святейший Синод был прежде всего заинтересован в доходах с «определенных» имений, находившихся в распоряжении Церкви. Он просил императрицу Екатерину I оставить эти суммы неизменными, какими они были до штатов 1724 г., ввиду того что штаты эти, по мнению Синода, неправильны⁷⁷⁹. Верховный Тайный совет по согласованию с Сенатом решил, что установленное Петром разделение на «определенные» и «заопределенные» церковные земли должно сохранить впредь до нового указа. Сенат мог рассматривать синодальную Коллегию экономии как свой орган внутри аппарата церковного управления: она считалась, правда, частью Синода, но состояла из светских чиновников и вела дела упраздненной к тому времени Камер-конторы под административным надзором Сената⁷⁸⁰. Этот новый порядок не смог преодолеть трудностей сбора налогов: за 8 лет (1724–1732) сумма недоимок возросла до 81 000 руб. Наряду с Коллегией экономии взиманием налогов занялся и сам Сенат, подключив губернские власти и объявив в 1736 г., что фактической причиной дефицита является нерадение монастырских приказчиков⁷⁸¹. Дальнейшее развитие привело к тому, что служебный контроль Сената над Коллегией экономии стал еще строже.

В указе Сенату от 15 апреля 1738 г. говорится, что коллегия должна «быть под ведением Сената, а Синоду от сего времени той коллегии не ведать, понеже в оной коллегии состоят сборы и другие экономические дела, которые подлежат к ведению Сената, а духовных дел, какие бы могли касаться до Синода, не бывает»⁷⁸². По всем делам, касавшимся Коллегии экономии, Святейший Синод обязан был обращаться к Сенату. Независимая от Святейшего Синода, Коллегия экономии начала хозяйничать в церковных имениях хуже татар, как жаловался позднее архиепископ Арсений Мацеевич. Налоговый гнет усугублялся из-за сложности системы сбора. Коллегия экономии требовала налоги в виде подушной подати, в то время как на местах практически сбор производился по дворам. Как следствие, возникали ни с чем не сообразные и непосильные поборы. Так, в 1744 г. в Ростовской епархии на церковных землях при 4412 дворах числилось 16 527 тягловых крестьян, которые все были «заопределенные» и должны были платить Коллегии экономии 4000 руб.⁷⁸³ В продолжение 1740 г. все «определенные» церковные имения были переданы в ведение коллегии. «Таким образом, коллегия с 1738 г. оказалась учреждением, от которого почти всецело зависело имущественное положение Церкви»⁷⁸⁴. Указ от 2 января 1739 г. определял, что управлению Коллегии экономии подлежат даже «после духовных персон оставшие пожитки, и деньги, и всякие вещи». Тем самым отменялась статья 61 «Прибавления» к «Духовному регламенту», согласно которой наследство монахов передавалось Святейшему Синоду⁷⁸⁵.

Самостоятельная деятельность коллегии, особенно всемогущей при Анне Иоанновне, не принесла никаких выгод казне. В 1738 г. налоговые недоимки одной Синодальной области исчислялись в 40 000 руб., тогда как общие недоимки всех епархий в 1732 г. составляли, как уже упоминалось, только 81 000 руб. При императрице Анне Иоанновне была создана даже особая Доимочная канцелярия, наделенная чрезвычайными полномочиями, деятельность которой оказалась не менее пагубна для казны государства, чем пресловутой Тайной канцелярии императрицы. Ей поручили самым беспощадным образом взыскивать налоговые недоимки со всех имений, как светских, так и церковных; она имела в своем распоряжении военные исполнительные команды, которые бесчинствовали в деревнях, не гнушаясь и пыток. Во время турецкой войны государственные финансы находились в весьма плачевном состоянии; соответственными были и меры фискально-административного давления. «Многие провинции точно войною или моровым поветрием разорены», – заявлял фельдмаршал Миних⁷⁸⁶. 17 ноября 1742 г. Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич и Ростовский митрополит Арсений Мацеевич подали императрице Елизавете записку, в которой горько жаловались на «нашу святейшую экономию», которая, «презря закон христианский, до утварей церковных добралась… ниже у турка столько Церковь наша страждет, сколько у нас в России». В дополнительном доношении от 27 декабря того же года оба иерарха указывали: Более же того Церковь, матерь нашу, столь долговременно страждущую, отягощать опасно, дабы нам душеспасительныя ея сосца не оскудели», и просили императрицу о «помиловании Церкви Христовой» (см. § 8)⁷⁸⁷.

15 июля 1744 г. императрица Елизавета повелела Коллегию экономии упразднить, а церковные имения передать под управление Святейшего Синода, при котором учреждалась особая Канцелярия синодального экономического правления⁷⁸⁸. Святейший Синод поспешил делегировать в канцелярию своих представителей из числа духовенства, вступив тем самым в долгий конфликт с обер-прокурором князем Я. П. Шаховским, требовавшим назначить туда светских чиновников⁷⁸⁹. Обер-прокурор рассматривал церковные вопросы с петровских позиций, и это совпадало с устремлениями императрицы Елизаветы. «Самою существенною чертою последнего периода попыток упорядочения церковно-имущественного права было открытое стремление законодательства и распоряжений со стороны высшей церковной власти возвратиться к тем заветам, какие оставлены были Петром I»⁷⁹⁰, – утверждает исследователь периода секуляризации. Это утверждение не вполне соответствует положению вещей. Конечно, указ от 15 июля 1744 г. формально имел некоторое сходство с распоряжением Петра I от 14 февраля 1721 г., однако развитие ситуации в последующие десятилетия привело к тому, что правительство было просто уже не в состоянии отказаться от участия в управлении церковными имениями и контроле над ними. Затянувшиеся препирательства обер-прокурора со Святейшим Синодом, иногда переходившие на личности⁷⁹¹, имели следствием то, что правительство Елизаветы стало считать указ от 15 июля ошибкой и занялось подготовкой полной секуляризации церковных земель. Такой вывод важен для оценки действий Петра III и Екатерины II, которые всего лишь проводили в жизнь то, что было решено уже при Елизавете. Обер-прокурор Шаховской настоял на том, чтобы Канцелярия экономического правления была укомлектована светскими чиновниками, как то имело место уже в Монастырском приказе в 1701–1720 гг. Одновременно им поручалось надзирать на местах за управлением церковными имениями. Шаховской добился даже издания для последних особой инструкции, подробно регламентировавшей меры по самому скрупулезному контролю. Медлительность синодального делопроизводства возбуждала все большее недовольство обер-прокурора, часто вынуждая его к прямым протестам.

1 октября 1748 г. по инициативе князя Шаховского был издан именной указ, недвусмысленно продемонстрировавший, что правительство вновь заинтересовалось церковными имениями и намерено отменить указ от 15 июля 1744 г. Указ 1748 г. требовал от Святейшего Синода точнейших данных о доходах с церковных имений и подробных сведений об их расходовании, а также о числе жителей мужского пола в этих имениях; кроме того, требовался отчет о денежных и зерновых запасах и о доходах по каждой из статей, в том числе и о натуральных повинностях крестьян землевладельцам⁷⁹². Последнее требование вызвало в Святейшем Синоде крайнее смущение. До сих пор ни епархиальные архиереи, ни монастыри не отчитывались о натуральных повинностях крестьян, которые всегда взимались ими в собственную пользу, и потому следовало ожидать, что в отчетах будут представлены неверные, заниженные данные. У Святейшего Синода не было ни малейших шансов получить точные сведения, чтобы представить их правительству. Ввиду того что отчеты из епархий поступали в Синод очень медленно, последний смог представить летом 1749 г. лишь частичный отчет, который обер-прокурор нашел неверным и неполным. В правительство отчет был подан лишь в 1754 г., уже после отставки Шаховского. Несмотря на все усилия, финансовые данные выглядели по-прежнему подозрительно. Тем не менее отчет Святейшего Синода 1754 г. давал некоторое представление о крестьянском населении на церковных землях. В епархиальных имениях, включая и Синодальную область, числилось 647 481, в имениях девяти ставропигиальных монастырей – 203 587, а всего, следовательно, – 851 078 душ мужского пола⁷⁹³.

31 декабря 1753 г. Святейший Синод своею властью отменил различие между «определенными» и «заопределенными» вотчинами. Когда крестьяне «заопределенных» имений узнали, что по указу от 15 июля 1744 г. они переподчинялись духовным властям, среди них начались беспорядки; стало ясно, что от такой перемены они не ждут ничего, кроме усиления гнета и произвола⁷⁹⁴. Волнения, продолжавшиеся вплоть до секуляризации церковных земель, свидетельствовали о полной неудовлетворительности церковного управления вотчинами⁷⁹⁵.

В то же время между Синодом и правительством появились новые разногласия по вопросу о размещении в монастырях инвалидов и уволенных с военной службы. Еще Петр I требовал, чтобы монастыри устраивали дома для престарелых и инвалидов. Соответствующие указы неоднократно повторялись впоследствии⁷⁹⁶, а в 1753 г. из Кабинета императрицы в Святейший Синод было направлено требование сообщить о количестве содержавшихся при монастырях инвалидов. Святейший Синод доложил, что монастыри не могут определить точное число мест для инвалидов за неимением твердо установленных штатов. Переписка на эту тему затянулась на несколько лет. 6 октября 1757 г. Конференция Ее Императорского Величества направила Святейшему Синоду указ, который, наряду с решением проблемы инвалидов реорганизовывал управление церковными имениями. «В 30-й день минувшего сентября, – говорилось в указе, – Ее Императорское Величество, присутствуя Высочайшею Особою в Конференции, повелеть соизволила»: 1) церковными имениями должны управлять отставные офицеры; 2) церковные имения в финансовом отношении приравнять к частному землевладению; 3) доходы должны поступать в казну епархиальных управлений и монастырей; 4) на содержание тех и других разрешено использовать лишь суммы, предусмотренные штатами; 5) монастыри обязаны содержать инвалидов и с этой целью строить инвалидные дома; излишки средств должны поступать в государственную казну⁷⁹⁷. Дополнительно от Святейшего Синода требовалось: 1) скорейшее определение монастырских штатов; 2) точные данные о доходах; 3) сведения о возможностях монастырей по принятию инвалидов. Причиной этой реорганизации явилась прежде всего неспособность Святейшего Синода отчитаться об экономическом состоянии имений и о доходах с них. Кроме того, государственная казна вследствие увеличения расходов в ходе Семилетней войны находилась в затруднительном положении, и потому примечательно, что Конференция Ее Императорского Величества, обычно занимавшаяся только вопросами внешней политики и войны, обратилась к проблеме церковных земель. Уже в августе того же года Конференция навязала Святейшему Синоду обязательный заем в 350 000 руб. И наконец, члены Конференции подготовили докладную записку о необходимости государственного управления церковными имениями. К тому же проблема инвалидов в условиях войны стала особенно настоятельной⁷⁹⁸.

Ни одно правительство за полстолетия, пока вопрос о церковных вотчинах не мог выйти за пределы circulus vitiosus [порочного круга (лат.)], не проявило столько неспособности прийти к какому-либо ясному решению, столько колебаний и непоследовательности, как правительство Елизаветы. Вместе с тем, как справедливо подчеркивает А. Завьялов, за это время принадлежавшее Церкви право собственности на землю ни разу не подвергалось сомнению, вопрос ставился лишь о праве управлять ими⁷⁹⁹. Едва ли причина этого кроется в том, что правительство якобы разделяло точку зрения иерархов XVII и XVIII вв., например, Арсения Мацеевича, или у правительства не хватало мужества просто захватить церковные имения. Скорее всего решающим моментом явилась половинчатость самой церковной реформы Петра I как в этом вопросе, так и в целом. Правительственная политика периода секуляризации исходила из идеи Петра о необходимости максимально рационального использования церковных вотчин в интересах казны, не считаясь с фактическим правом собственности Церкви, но и не затрагивая его юридически. Колебания правительственной политики зависели от состояния государственной казны в тот или иной момент и от решения, что в данный момент выгоднее, светское или духовное управление. При таких обстоятельствах Святейший Синод мог лавировать и, настаивая на своем праве собственности, бороться за частичное или полное управление церковными имениями. Разрешению многолетнего конфликта способствовало установление штатов, т. е. бюджета, епархий и монастырей, о котором вновь идет речь в указе от 6 октября 1757 г. Определив общую сумму, необходимую для содержания церковных учреждений, правительство могло бы свободно располагать излишками доходов с церковных имений. Однако ясность в этом вопросе была отнюдь не в интересах Святейшего Синода, который старался скрыть свои доходы и расходы под покровом неопределенности. Кажется, последствия установления твердых штатов Святейший Синод представлял себе намного яснее, чем правительство. В 1724, 1727, 1739 и 1740 гг. оно неоднократно напоминало Синоду о возможном установлении штатов, но каждый раз оказывалось далеко не так настойчиво, чтобы Синод не смог уклониться с помощью все новых отговорок. Каждый проект разверстки штатов Святейший Синод сопровождал ссылками на невозможность получить точные данные и отказывался признавать обязательным для себя. Нельзя даже утверждать, что Синод был в этом не прав, так как постоянные перемены в системе управления могли действительно сделать почти невозможным ясное представление о размерах доходов, получаемых с церковных имений⁸⁰⁰.

Тактика Святейшего Синода в течение 20-летнего правления Елизаветы учитывала характер императрицы и ее благожелательность по отношению к Церкви. Кроме решительного противодействия Ростовского митрополита Арсения Мацеевича открытых протестов не было, а использовались, и не без успеха, методы бюрократических проволочек, в стремлении таким образом парализовать меры, предпринимавшиеся государственной властью. Эта судьба постигла и указ Святейшему Синоду о представлении требуемого бюджета от 6 октября 1757 г., и повторный от 29 марта 1758 г.; в январе 1759 г. последовало напоминание об указе от 1 октября 1748 г. В ответе Святейший Синод сослался на свой доклад от 1754 г., хотя уже тогда он был признан неудовлетворительным. 22 января 1759 г. Сенат сообщил Синоду о назначении особого прокурора для Канцелярии экономического правления, против чего Святейший Синод протестовал, указывая на то, что такая должность в указе 15 июня 1744 г. не предусмотрена. Как отнеслась к возражениям Святейшего Синода тогда уже больная императрица, неизвестно⁸⁰¹. На основании некоторых распоряжений, направленных Конференцией Ее Императорского Величества Святейшему Синоду, А. Завьялов приходит к выводу, что в последние годы царствования Елизаветы представители государственных интересов, в особенности Сенат, имели перевес в вопросе о церковном землевладении. Даже тот факт, что Святейший Синод на общих конференциях с Сенатом 24 июня и 6 августа 1760 г. добился для себя права на управление церковными имениями и временной приостановки действия указа 1757 г., не доказывает еще, что правительство отказалось от своего намерения изменить систему управления церковными имениями. Дело шло к быстрому осуществлению реформы, о которой было заявлено в 1757 году⁸⁰². Своим временным успехом Святейший Синод был обязан взятому на себя обязательству выплачивать правительству ежегодно 300 000 руб. из доходов от церковных земель⁸⁰³. Из переписки между епископом Амвросием Зертис-Каменским и митрополитом Арсением Мацеевичем видно, что иерархи уже тогда опасались дальнейшей секуляризации⁸⁰⁴.

При Петре III стремление реформировать систему управления церковными имениями стали настойчивее, что вполне совпадало и с убеждением императора в необходимости общей церковной реформы (см. § 8). Ее защитником был генерал-прокурор Сената А. И. Глебов, участие которого в значительной мере определяло текст указов Петра III⁸⁰⁵. В своем указе Сенату от 16 февраля 1762 г. император напоминал о том, что Елизавета, «соединяя благочестие с пользою отечества и премудро различая вкравшиеся злоупотребления и предубеждения от прямых догматов веры и истинных оснований православной Восточной Церкви, за потребно нашла монашествующих, яко от сего временного жития отрекшихся, освободить от житейских и мирских попечений и вследствие того, присутствуя своею особою в тогдашней конференции, а именно 30 сентября 1757 г., сама такое полезное всему государству о управлении архиерейских и монастырских вотчин узаконение положить изволила… Но хотя Его Императорское Величество, присутствуя недавно сам в Сенате, и повелели упомянутое узаконение немедленно и обще с Синодом в действительное исполнение привести, однако же как в рассуждении важности сей материи, так и дабы паки в бесплодных… советованиях и сношениях не тратить напрасно время, восхотели Мы чрез сие точнее нашему Сенату повелеть, чтоб выше изображенное узаконение Ее Величества государыни императрицы Елисаветы Петровны, объявленное экстрактами из протокола Конференции в Синод и Сенат от 6 октября того же года, отныне, как наискорее, по точному и прямому содержанию помянутых экстрактов без всякого изъятия самым делом в действо произведено»⁸⁰⁶. Новый указ от 21 марта 1762 г. доводил решение относительно церковных земель до «всенародного известия» и восстанавливал Коллегию экономии⁸⁰⁷. Духовные инстанции и их священноначалие освобождались от своих обязанностей по управлению имениями, которое переходило к государственным чиновникам из числа обер-офицеров и штаб-офицеров (ст. 1). Подушная подать с крестьян, сидевших на церковных землях, повышалась до одного рубля sup⁸⁰⁸. В качестве компенсации крестьяне получали в полное пользование пахотные земли, которые до тех пор они обрабатывали в пользу владельцев церковных имений. Земельные участки, мельницы, рыбные ловли и т. п., арендуемые церковными учреждениями, сохранялись за арендаторами. Рублевый налог и арендная плата поступали в кассу Коллегии экономии (ст. 2), которая должна была выплачивать из этих средств оклады на содержание церковных учреждений и монастырей согласно штатам 1724 г. Монастыри и епархиальные управления сохраняли свои права пользования лесом, пастбищами и тонями в границах, подлежавших установлению по соглашению с Коллегией экономии (ст. 3). Безземельные монастыри, не пользовавшиеся государственными субсидиями, сохраняли прежнюю экономическую основу своего существования, как-то: рыбные ловли, садовые земли и т. д. Монастыри, получавшие субсидию от государства – ругу, должны были получать ее и впредь (ст. 4).

В статье 5 монастыри велено разделить на 3 класса и указаны соответствующие оклады монахов и суммы на церковные нужды.

Прекращались все судебные дела по проступкам крестьян в отношении духовных правлений, за исключением уголовных преступлений. Эта амнистия принесла императору большую популярность и послужила основой для позднейших легенд о «царе Петре Федоровиче»; память о ней жила в народе вплоть до пугачевских времен и даже позже. Было подтверждено распоряжение о размещении при монастырях инвалидов. Из другого указа (от 6 апреля 1762 г.) видно, что в январе того же года в монастырях жили 1358 отставных офицеров и солдат, на содержание которых тратилось 12 464 руб. и 3333 четверти зерна⁸⁰⁹. В статье 7 для офицеров, управлявших церковными имениями, устанавливается премия за успешное хозяйствование в размере одной десятой от суммы увеличения доходов. Дополнительный указ от 6 апреля, посвященный организации Коллегии экономии и управлению имениями, повелевал выплачивать офицерам-управляющим полные офицерские оклады и требует от них быстрейшей инвентаризации имений⁸¹⁰.

Указы Петра III означали полную секуляризацию, хотя обычно ее связывают только с указом Екатерины II от 1764 г. Екатерина сохранила основу, заложенную Петром III, изменив лишь детали. Высшая иерархия была, конечно, недовольна реформой, упорно ссылаясь на традиционные права Церкви, т. е. свои собственные привилегии. Но и позднейшие историки во многих отношениях также отзывались о реформе отрицательно. Вообще говоря, у иерархов не было причин жаловаться: правительственные штаты были щедры, и большинство епархий получили в результате больше, чем давали их прежние доходы. Лишь немногие кафедры, такие, как Новгородская, Ростовская или Казанская, владевшие богатыми имениями в густо населенных местностях, потерпели убытки. Кроме того, архиерейские дома получили возможность уволить больш?ую часть своего аппарата, ставшего теперь излишне многочисленным. Монастыри делались беднее, но и это было положительной стороной реформы. Длительный период обмирщения монашества теперь можно было формально считать законченным. Вместе с реформой, освободившей монастыри от тяжелого бремени хозяйственных забот, появилась возможность устроить жизнь в монастыре в соответствии с монашескими правилами. Некоторые историки упрекают правительство в том, что реформа была недостаточно продумана и не все ее последствия были предусмотрены. Но назовите реформы, которые лишены этих недостатков, тем более в XVIII в.! Впрочем, А. Завьялов смягчает свой приговор, когда, называя реформу несправедливой, тут же заявляет: «Не нужно особенной прозорливости, чтобы предвидеть для некоторых учреждений прямую пользу от реформ»⁸¹¹. В действительности же с церковной точки зрения реформа уже давно назрела и пошла на пользу всем учреждениям Церкви. Государство предоставило Церкви возможность внутренне обновиться. К сожалению, иерархия почти не воспользовалась этой возможностью, но ответственность за это ложится на саму Церковь.

в) В обоих манифестах Екатерины II (от 28 июня и 7 июля 1762 г.) Петр III обвинялся во враждебных действиях против православной веры и Церкви (см. § 8). Зная по опыту, что перемена правительства часто влечет за собой и изменения в системе управления, духовенство могло теперь ожидать отмены указов Петра III о церковных имениях. Однако эти надежды не оправдались, когда Екатерина в июле того же года поручила Сенату изучить вопрос, каким образом можно было бы обеспечить содержание духовенства. Сенат предложил в своем докладе вернуть Церкви ее земли, оставить подушный налог с крестьян в размере одного рубля, а половину доходов от налога отчислять в государственную казну на содержание инвалидов. На совместной конференции Сената и Синода великорусские архиереи, Новгородский архиепископ Димитрий Сеченов и Рязанский епископ Палладий Юрьев, объявили о своем согласии с предложением Сената, тогда как малороссияне – Тверской епископ Афанасий Вольховский, Псковский епископ Гедеон Криновский и Петербургский архиепископ Вениамин Пуцек-Григорович высказались резко против. Афанасий требовал восстановить положение, существовавшее до 1760 г., т. е. свободное владение Церковью своими вотчинами при выплате государству 300 000 руб. из церковных средств. Малороссияне лишь крайне неохотно присоединились к предложению первенствующего члена Синода Димитрия Сеченова поручить смешанной комиссии из светских и духовных лиц изучить проблему церковных имений⁸¹². Это предложение было весьма на руку императрице. Что могло быть для нее выгоднее, чем исходящее от самого Святейшего Синода предложение созвать комиссию, состав которой был в ее полной власти? Первым результатом стал манифест от 12 августа 1762 г., который представлял собой характерный документ трезвой расчетливости Екатерины. Манифест опять начинается с упреков ее предшественнику и супругу за его якобы вредные распоряжения: «Из числа тех почитаем Мы отнятие из ведомства духовного чина деревень и прочих имений, тем с большим сожалением, что оное учинено было без всякого предыдущего порядка и рассмотрения. Кажется, надобность состояла только в том, чтоб отобрать у духовных имения, а чтоб осмотрительные взять меры о порядочном и как для Церкви и духовного чина безобидном, так и для отечества полезном управлении, о том и не думано». В манифесте подчеркивается, что церковные имения обеспечивают содержание духовенства, дабы оно могло выполнять свои обязанности согласно заповедям Божиим и правилам святых отцов. Вместе с тем манифест содержит и порицание духовенству как логический переход к последующему: «Не без удивления из древних российских историй видим, что многие из духовного чина столь часто не следовали тем спасительным законам, что принуждены были некоторые из предков Наших… предписывать им в управлении церковных имений пополнительные и к лучшему порядку и благочинию служащие узаконения и в употреблении оных требовать от них отчета». К проступкам духовенства императрица причисляет затянувшийся переход на штаты: «Когда Мы уже всему Нашему народу знать дали, что не приобретение сокровищ и собственное наше обогащение, но истинная любовь к отечеству понудили Нас принять бремя правительства сей пространной империи, то тем с большим уверением сказать можем, что Мы вовсе удаленные мысли и сердце имеем от собственной Нашей корысти в строении дела Божия. Не имеем Мы намерения и желания присвоить себе церковные имения, но имеем власть предписывать законы о лучшем оных употреблении на славу Божию и пользу отечества. И для того под покровительством Божиим намерены Мы в совершенство привести учреждение всего духовного штата, сходственно с узаконениями церковными, которым следовал и вселюбезнейший дед Наш, государь император Петр Великий, учредя на то особливую из духовных и светских персон под собственным Нашим ведением состоящую комиссию». Затем, впредь до решения комиссии, манифест определял следующие предварительные меры: 1) возвратить имения духовному сословию; 2) упразднить Коллегию экономии и отменить управление церковных имений офицерами; 3) взимать подушный налог в один рубль или в иных размерах сообразно местным условиям и потребности; 4) отчислять из доходов суммы на содержание церковных учреждений с возложением на церковные общины обязанности вести расходные книги; 5) вменить в обязанность духовным властям обходиться с крестьянами умеренно⁸¹³. Указом от 29 ноября была создана Комиссия о церковных имениях, которой предписывалось, со ссылкой на Петра Великого и «Духовный регламент», произвести прежде всего точную инвентаризацию церковных имений. Специальная инструкция регламентировала состав и работу комиссии⁸¹⁴. Наряду с пятью светскими членами в нее вошли Новгородский архиепископ Димитрий Сеченов, Петербургский архиепископ Гавриил Кременецкий и Переяславль-Залесский епископ Сильвестр Старогородский⁸¹⁵.

Комиссия начала свою работу 2 декабря 1762 г. Сперва она должна была обсудить следствия временных мер по управлению церковными имениями, провозглашенные в манифесте Екатерины II⁸¹⁶. Временный возврат имений под церковное управление, очевидно, явился толчком к крестьянским волнениям, не предвиденным Екатериной. Нерасположение крестьян к церковной администрации было так велико, что они отказывались от уплаты налогов⁸¹⁷. Такой оборот дела показал правительству и комиссии, что непосредственное управление церковными имениями надо снова поручить особому государственному органу. Поэтому указом от 12 мая 1763 г. была организована Коллегия экономии духовных имений, которая просуществовала до 2 июня 1786 г.⁸¹⁸ Очень скоро выяснилось, что государство употребляло доходы от церковных имений не на первоначально определенные цели, а на народное образование и другие государственные нужды. Да и сам состав земельного фонда не оставался неизменным, так как часть его императрица раздала своим фаворитам. De facto церковные имения и доходы с них стали частью государственной собственности⁸¹⁹.

Указ от 26 февраля 1764 г. вместе с переводом церковных учреждений на штаты положил конец старому спору между государством и Церковью и передал все церковные имения с 910 866 податными крестьянами в ведение Коллегии экономии⁸²⁰. В нем же были установлены штаты архиерейских домов, а также всех церквей и монастырей, которые ранее обладали земельной собственностью. О безземельных или малоземельных монастырях и церквах, положение которых пока что оставалось без изменений, решения должны были последовать по мере поступления сведений о них от епархиальных архиереев. Все 26 епархий были разделены на три класса (степени): к первому принадлежали 3, ко второму – 8, к третьему – 15 епархий^{821 . Всего на содержание кафедр было определено 149 586 руб. в год822. В распоряжении каждого епархиального управления находились сады, пастбища, тони; при них должны были содержаться дома призрения. В штаты были включены также 225 монастырей, подразделенных на три класса; для 158 мужских монастырей было определено 174 750 руб., для 67 женских – 33 000 руб.823 Дополнительные штаты на 161 безземельный монастырь, установленные указом от 31 марта 1764 г., довели их общее количество до 386. Монастыри, не включенные в штаты, были закрыты824. Императрица принимала деятельное участие в работе комиссии вплоть до окончательного решения вопроса, требуя постоянно докладывать ей о ходе дел825.}

Секуляризация 1764 г. не распространялась на Украину. В Киевской, Черниговской и Новгород-Северской губерниях она произошла только по указу от 10 апреля 1786 г., а в Харьковской, Екатеринославской, Курской и Воронежской губерниях – по указу от 25 апреля 1788 г. Епархии, присоединенные после разделов Польши в 1772 и 1793 гг., были охвачены секуляризацией церковных земель лишь в XIX в.⁸²⁶

Новгородский митрополит и Петербургский архиепископ как члены комиссии сумели позаботиться о своих епархиях. Выделенное им денежное содержание было несоразмерно велико, особенно по сравнению с Московской епархией, где оно было вдвое меньше, чем у Петербургской; однако в XIX в. Московская кафедра смогла покрыть эту разницу за счет доходов вновь разбогатевших монастырей. В итоге, «если не входить в частности, справедливо будет сказать, что церковно-имущественная реформа 1764 г. для епархиальных учреждений вообще не была невыгодною»⁸²⁷. Реформа изменила также границы епархий. Новые епархии, основанные во 2-й половине XVIII в., и возникшие в некоторых епархиях викариатства сразу же включались в штаты. Сначала реформа довольно резко сказалась на состоянии монастырей: они стали беднеть и многие закрылись, но вскоре некоторые из них были вновь открыты. В XIX в. благосостояние монастырей стало снова расти благодаря доходам от паломников и пожертвованиям. Отдельные монастыри даже начали с выгодой для себя вкладывать свои капиталы в дома и другое недвижимое имущество⁸²⁸.

По реформе 1764 г. у кафедральных и некоторых других церквей были изъяты земли с 35 003 душами крестьян. Всем кафедральным соборам были установлены штаты, хотя только 8 из них обладали земельной собственностью. Остальные 516 церквей, имевших вотчины, получали с них так мало дохода, что штатная компенсация в размере 50 руб. ежегодно была им даже выгодна. Позднее церквам выделялись небольшие земельные участки до 33 десятин⁸²⁹.

Штаты Святейшего Синода были установлены с учетом штатов 1738 г., хотя в то время членами Синода были четыре епископа, три архимандрита и два протоиерея; теперь же в штаты включались три епископа, два архимандрита и один протоиерей со следующими окладами: первоприсутствующий архиерей – 2000 руб., два других – по 1500 руб., архимандриты – по 1000 руб. и протоиерей – 600 руб. Включая содержание синодальной канцелярии и прочих синодальных органов, бюджет Святейшего Синода составлял 25 082 руб. 14 коп. В том же 1764 г. членам Святейшего Синода уже были выделены надбавки⁸³⁰.

Теперь, когда члены Синода и духовенство вообще были приравнены к государственным чиновникам, огосударствление Церкви, начатое Петром I, получило окончательное завершение. Церковные имения гарантировали Церкви хоть какую-то независимость, и это отчасти объясняет ту ожесточенность, с которой Церковь боролась за них. До поры до времени государство претендовало на управление имениями и их использование, но не ставило вопроса о праве собственности. Право Церкви приобретать и обладать собственностью никогда не оспаривалось. С 1764 г. и вплоть до ХХ в. государство всегда признавало за Церковью это право, исключая только возможность владения обширными населенными землями⁸³¹.

г) Согласно реформе 1764 г. у Церкви отнимались населенные земли и оставлялись только небольшие ненаселенные земельные участки под сады и выгоны, а также ограниченные права на рыбные ловли. Указ Павла I от 18 декабря 1797 г. увеличил земельные наделы архиерейских домов до 60, а монастырей – до 15 десятин. Но 8 апреля 1800 г. и тем, и другим было запрещено подавать прошения о дополнительном отводе земель⁸³². Александр I указом от 8 июня 1805 г. дозволил церковным учреждениям приобретать ненаселенные земли при условии особого на то разрешения в каждом отдельном случае⁸³³. С 4 января 1819 г. это право, предоставленное епископам и монастырям, получили и церкви. С этих пор церковные учреждения начали приобретать городские дома и земельные участки, которые с повышением цен на землю приносили значительные доходы. Все это привело к тому, что со временем они снова превратились в крупных землевладельцев. К тому же по указам от 1808, 1811 и 1821 гг. церковное землевладение пользовалось налоговыми привилегиями и освобождалось от военного постоя. Николай I в 1835 г. разрешил монастырям приобретение земельных участков в размере от 100 до 150 десятин, расширил их права на рыбную ловлю и утвердил денежное вспомоществование на случай, если подходящих для покупки земель не было. Кроме того, по указу от 1838 г. монастырям позволялось иметь лесные угодья в размере до 150 десятин, причем на практике эта норма постоянно превышалась. Так, Троице-Сергиевская лавра получила в 1858 г. дополнительно к уже имевшимся еще 1250 десятин леса. Подсчитано, что с 1836 по 1861 г. примерно 170 монастырей получили от государства около 15 000 десятин леса и около 10 000 десятин пахотной земли, но монастыри и сами покупали земельные участки в городах, а также получали землю за счет пожертвований и завещаний⁸³⁴ – все это вместе давало монастырям прирост земли в многие тысячи десятин.

В XVIII в. секуляризация не коснулась западных губерний: Витебской, Гродненской, Могилевской, Виленской и Минской, Белостокского края, а также Подолии, Волыни и Киевщины. Она была проведена здесь указом от 25 декабря 1841 г. Сперва были конфискованы земли архиерейских домов и монастырей, а затем по указу от 10 мая 1843 г. также земли приходов⁸³⁵. В 1842 г. для 36 мужских и женских монастырей этих губерний были установлены штаты. Их имения и доходные промыслы перешли в собственность государства⁸³⁶. То же произошло согласно указу от 5 ноября 1852 г. в монастырях Грузии, хотя секуляризация была закончена здесь лишь в 1880 г. Таким образом, полное завершение секуляризации можно датировать именно этим годом⁸³⁷.

К середине XIX в. монастыри уже снова обладали большим количеством пахотной земли и леса, а также располагали капиталами, вложенными в городскую земельную собственность. Интересные воспоминания настоятеля Николо-Угрешского монастыря Московской епархии архимандрита Пимена Мясникова свидетельствуют, что монастыри имели в своем распоряжении уже хорошо развитое сельское хозяйство и новые каменные здания на собственной земле. Автор рассказывает об основании новых монастырей, которые сразу после открытия получали от государства до 150 десятин пахоты⁸³⁸. Архиепископ Савва Тихомиров в своей «Хронике» также сообщает о многочисленных земельных пожертвованиях монастырям в управлявшихся им трех епархиях – Полоцкой (1866–1874), Харьковской (1874–1879) и Тверской (1879–1896)⁸³⁹. Свод законов 1857 г. санкционировал приобретение земель монастырями, так же как автоматический отвод земель государством, и установил определенные налоговые привилегии для земельной собственности монастырей⁸⁴⁰.

На основе данных Центрального статистического комитета за 1890 г. можно составить следующую таблицу:

Земельная собственность приходских церквей в европейской части России:

Эти церковные земли составились из наделов, которые отводило государство приходскому духовенству с 1764 г.

Земельная собственность монастырей и архиерейских домов в европейской части России:

Общая площадь церковной земли равнялась 2 360 251 десятине, из них 230 266 десятин – непригодных пустошей. Для сравнения приведем аналогичную таблицу о прочих землях:

Во 2-й половине XIX в. многие крестьяне перешли в купеческое сословие. Среди государственных земель находилось большие площади непригодных пустошей.

Церковные земли оценивались в 116 195 000 руб., а сумма церковных доходов от сельскохозяйственного сектора выражалась в 9 030 000 руб. Соответствующие цифры для монастырских земель составляли 26 595 000 и 1 207 813 руб.⁸⁴¹ О последних трех десятилетиях до 1914 г. имеются лишь неполные данные. Официальная статистика 1905 г. зарегистрировала в 50 губерниях европейской части России 1 872 000 десятин земли, находившейся во владении приходов и 740 000 десятин – во владении архиерейских домов и монастырей.

В четвертом отделении Предсоборного Присутствия Н. Д. Кузнецов представил в 1906 г. доклад с предложением провести запланированную аграрную реформу без отчуждения церковной земельной собственности и оставить монастырям их земли, так как лишь в этом случае они смогут выполнять свои функции⁸⁴². Автор доказывал, что канонические правила не запрещают иметь земельную собственность, и продолжал: «В настоящее время не только невозможно отчуждать недвижимые церковные имущества с какими бы то ни было целями, но эти имущества следовало бы увеличить в интересах более прочного доставления православной Церкви в России нужных средств для ее целей, в которых она терпит недостаток. До сих пор не все церкви наделены еще назначенным им по закону количеством земли, и потому должно позаботиться по крайней мере о пополнении недостающего количества… Церковные имущества в отношении их защиты на суде должны пользоваться правами имуществ казенных»⁸⁴³. Отделение выразило свое согласие с этим докладом.

В итоге правительственная политика в области церковных имений привела к следующему результату: после отчуждения церковной земельной собственности и принятия на себя обязательств по содержанию Церкви государство, как то уже бывало в Московской Руси, оказалось вынуждено за неимением достаточных денежных средств снова обратиться к своему земельному фонду и выделить часть его на содержание Церкви. Этот процесс начался уже в ходе земельной ревизии и значительных земельных пожалований приходскому духовенству при Екатерине II. Решение проблемы содержания приходского клира, которое могло бы освободить государство от необходимости пожалований, следовало бы искать в усовершенствовании церковно-общинных структур с их налоговым самообложением. Но деятельность в этом направлении была нежелательна Святейшему Синоду и не приветствовалась им.

В народном сознании монастырское землевладение не вызывало сомнений и протеста. Совершенно иначе смотрели на этот вопрос те, кто исходил из позиций Церкви и идеала монашества. Н. Д. Кузнецов в вышеупомянутом докладе пытался доказать, что канонические правила не запрещают монастырской собственности⁸⁴⁴. Однако практика монастырской жизни в XIX и XX вв. ясно показала, что хозяйственная деятельность монахов разлагающе действует на внутреннюю сторону их киновитской жизни. Лишь немногим монастырям удавалось органически включить сельскохозяйственную и торговую деятельность в распорядок монашеского быта.