Три первые века христианства

Весь древний мір в религиозном отношении распадается на две неравные половины: язычество и иудейство. Оставляя в стороне древнейшие формы язычества, обратим внимание на эллино-римский мір, среди которого должно было действовать христианство. И прежде всего несколько слов

Политеизм по своей природе неблагоприятен для нравственности. Если божество раздробляется на многие части, то отдельные боги могут быть только существами ограниченными и человекоподобными. Каждая нация отражала в своих богах свой характер, свои добродетели и свои пороки. Понятно, что божество, поставленное так низко, не могло вести человека к высшему совершенству. Язычник стоял к своим богам чисто во внешнем отношении: вся его религия состояла только во внешнем культе, не дававшем места ни богословскому созерцанию, ни нравоучению. Если человекоподобные боги требуют себе почета, ласки и угодливости, также, как и люди; то для служения богам не нужно никакого нравственного совершенства: нужна только некоторая сноровка. Боги не внушают к себе благоговения и любви, а только страх: всё служение им – нечто в роде меновой торговли, при чем человек предлагает богам дары и угождения, а от них ожидает милости, защиты и еще бо́льших даров. Бывало и так, что безнравственный миф освящал иные пороки примером богов: служение иным божествам соединялось с безнравственными деяниями. Так – культ Афродиты в Кипре, Коринфе и других местах требовал любодеяния; так приносились человеческие жертвы, кое-где ежегодно ради застрахования себя от бед, ― и повсеместно в виду грозящих опасностей для умилостивления разгневанных богов. Христианский писатель Лактанций (divin. instit I с. 21) говорит: Latialis Jupiter jam nunc (около 303 г. нашей эры) sanguine colitur humano.

Предполагалось, что религия дает мотивы для гражданских доблестей. Так Цицерон (de legibus II, с. 7) писалъ: utilis autem esse opiniones has quis neget, cum inlelligat, quam multa firmentur jureju rando; quantae salutis sint focderum religiones, quam multos divini supplicii metus a scelere revocarit; quamque sanctu sit societis civium inter ipsos, diis immortalibus interpositis, tum judicibus, tum testibus. Но герои Греции и Рима своими доблестными деяниями обязаны не внушениям народной религии, а своему личному нравственному благородству.

Вообще политеизм исключал сознание общечеловеческого достоинства и общечеловеческих прав: религия поддерживала узкое национальное пристрастие и презрение всего иноземного; ибо каждый народ в своих богах видел только представителей своей национальности.

Отсюда – крайнее принижение человеческого достоинства в рабах. Как скоро чувство национального самомнения было придавлено чужеземным игом, народ терял всякое благородное самосознание и погружался в рабскую подлость. Так как гражданские доблести у классических народов ценились всего более; то не высоко было положение женщины по причине ее политической неправоспособности.

Греческие боги были идеальные греки, думающие и живущие по-гречески. Своим примером они руководили к доблестям, сродным греческому духу и потребным для общественного благоденствия: но боги настолько были несвободны от греческих национальных пороков, что мифология, по отзыву самих греческих мудрецов, Платона (de republ. II) и Аристотеля (Politik VII, 8), могла действовать на нравственность разрушительно. После порабощения Греции, когда патриотизм и гражданские доблести уже не находили себе приложения, Греция дошла до крайней степени упадка; падший народ не мог стать выше своей политической судьбы. До какой степени даже в цветущую эпоху Греции образование и красота ценились выше нравственности, видно из того всеобщего уважения, каким окружены были в Греции изящные гетеры, тогда как вообще женщины не пользовались особенным вниманием: насколько искусство не стеснялось делать своим предметом даже противуестественные пороки, об этом свидетельствует столь распространенная в Греции и воспетая одним поэтом педерастия³. Мистерии не давали в замен народных верований никакой лучшей эсотерической религии: их сокровенные мифы, тайные обряды, особые очищения и даже исключительные нравственные требования – имели единственную цель: привлечь к посвященным особое благоволение богов.

Религия римлян имела более строгий и нравственный характер, чем греческая. Древние римляне отличались не только гражданскими, но и семейными добродетелями и столь редким в язычестве целомудрием. Пока греческое искусство было неизвестно в Риме, не знали и греческого мифа с его развращающим влиянием. Но после разрушения Карфагена и Коринфа римский народный характер вообще и римская религия в частности потерпели большую перемену. Стечение богатств в Риме, знакомство с азиатскою роскошью, воспитание у греческих педагогов привело римлян к распущенности; греческие мифы проникли в Рим вместе с греческим искусством, были воспеты поэтами и совершенно развратили строгий древнеримский характер. Quid aliud est, говорит Сенека, vitia nostra incendere, quam auctores illis inscribere deos et dare morbo, exemplo divinitatis, excusatam licentiam? (de brevitate vitae c. 16 cp. de vita beata c. 26).

Как скоро в Греции стала развиваться философия, то большею частью философских школ было признано единобожие и для нравственности дана была более твердая и религиозная основа. Но если благодаря влиянию философии в тесном кружке посвященных процвела высокая религиозность, то с другой стороны благодаря тому же влиянию в более широком кругу людей полуобразованных развилось грубое неверие. Хотя Платон и Аристотель щадили народную религию и приспособлялись к ней, но их богословие давало такую мерку, под которую вовсе не подходила бо́льшая часть народных верований. Стоический пантеизм пытался спасти мифологию, представляя богов основными силами природы и объясняя мифы аллегорически; но стоическое высокомерие подрывало всякую религиозность. Jupiter quo antecedit virum bonum? diutius bonus est. Sapiens nihilo se minoris aestimat, quod virtutes ejus spatio breviore clauduntur... Sapiens tam aequo animo omnia apud alios videt, contemnit que quam Jupiter: et hoc se magis suspicit, quod Jupiter uti illis non potest, sapiens non vult. (Seneca epist. 73). Епикурейская философия, разорвавшая всякую связь между богами и міром и представившая мір созданием случая, уничтожила, – если не в сознании самого Епикура, то в сознании его позднейших последователей, – всякую нравственность и религиозность. Немного благоприятнее для религии был и скепсис академии.

Со времен Ливия Андроника (около 240 г. до Христа) греческая литература сделалась известна в Риме, – а вместе с ней проникло сюда и неверующее сомнение. Оно выступает уже у Енния (239‒168 до Христа) о котором Цицерон говорит: Euhemerum noster et interpretatus et secutus est praeter caeteros Ennius. Ab Euhemero autem mortes et sepulturae demonstrantur deorum (de. Nat. Deor. I, 12) и которому приписывает (de Divin. II, c. 60) следующий стих:

Ego deum genus esse semper dixi et dicam caclitum:

Sed eos non curare opinor, quid agat humanum genus.

Со времени афинского посольства (Карнеада, Диогена, Критолая за 155 лет до Христа), академия, стоицизм и епикуреизм открыли себе широкую дорогу в Рим, и увядавшая философия не только подрывала народные верования, но отнимала у многих и всякую религиозную веру. Так Катон следующим образом излагает мысли Цезаря о смерти: bene et composite C. Caesar de vita et morte disseruit: falsa, credo, existimans, quae de inferis memorantur: diverso itinere malos a bonis loca tetra, inculta, foeda atque formidolosa habere (Sallus. in Catilina c. 52). Так Цицерон свидетельствует eos, qui philosophiae dent operam, non arbitrari deos esse (de invent. I, 29). Хотя неверие распространялось всё более и более, впрочем неверующие политики и философы были согласны в том, что нужно всеми мерами поддерживать отеческую религию, как опору государства и всех житейских отношений. Цицерон (de divin II, 33) говорит: non sumus ii nos augures, qui avium reliquorumque signorum observatione futura dicamus. – Erravit enim multis in rebus antiquitas, quas vel usu jam, vel doctrina, vel vetustate immutatas videmus. Retinetur autem et ad opinionem vulgi, et ad magnas utilitates reipublicae mos, religio, disciplina, jus augurum, collegii auctoritas. Никакая философия не могла для народной массы заменить тех религиозных мотивов, которые даны были в отеческой религии, как об этом характерно выражается Страбон (geograph. I, с. 2): Οὑ γάρ ὄγλον γυναικῶν καὶ πανιὸς χυδαίου πλήθους ἐπαγαγέιν λόγῳ δυνατὸν φιλοσὀφῳ καὶ προσκαλέσασθαι προς εὐσεβείαν, καὶ οσιόιητα καὶ πίστιν, ἀλλὰ δεῖ καὶ διὰ δευτεδαιμονιάς, τοῦτο δ’οὐκ ἄνευ μυθοποιϊας καὶ τερατέιας. Но относительно чужеземных культов было убеждение, что они подрывают национальное чувство и прелагают путь чуждым нравам и законам. Так Меценат, по словам Диона Кассия (lib. LII), давал Августу такой совет: τὸ μὲν θεῖον πάντη ηάντως αὐτός τε σέβου κατὰ τὰ πάτρια καὶ τοῦς ἄλλους τιμᾶν ἀναγκαζε. τοὺς δε δὴ ξενίζονιάς τι περὶ αὐτὸ καὶ μίσει καὶ κόλαζε, μὴ μόνων τῶν Οεῶν ἐνέκα, ὧν καταφρονήσας υδ ἄλλου ἂν τινὸς προτιμήσειεν, ἀλλ’ ὀτι καινὰ τινὰ δαιμονία οι οιουτοι ἀντειτφέροντες, πολλοὺς ἀναπείθουσιν ἀλλοτριονομεῖν κάκ τούτου καὶ συνωμοτίαι καὶ συστάσεις ἐταιρεῖαί τε γίγνονται, ἅπερ ἥκιστα μοναρχία συμφέρει. μητ’ οὖν ἀθέω τινί, μητὲ γόητι συγχωρἡσῃς εἶναι.

В тех же соображениях еще Сцевола (около 100 г. до Христа) старался воссоздать религию, отрешив ее от вредных примесей философии и мифа (Augustin. de civit. Dei, IV, 27), а M. Теренций Варрон, сохраняя тоже разграничение, пытался заимствовать для религии новые основы из стоического учения, заявляя, по словам Августина (ibid. VI, 2), se timere, ne (dii) pereant, uon incursu hostili, sed civium negligentia.

В эпоху императоров всё ниже и ниже падали в народном сознании отеческие боги, которые должны были делить свой почет иногда с самыми недостойными людьми, ибо начиная с Августа (Taciti Ann. I, 10) все императоры, кроме Веспасиана, принимали божеские почести, а Домициан напр. Начинал свои эдикты так: Dominus et Deus noster hoc fieri jubet (Suet. Domit. 13). Неверие сделалось всеобщим. Ювенал (sat. II, v. 140) говорит: esse aliquos manes et subterranea regna et caet... nec pueri credunt.

В другом месте (sat. XIII. 86 sequ). Ювенал так изображает образ мыслей современных неверов:

Sunt, in fortunae qui casibus omnia ponant,

Et nullo credant mundum rectore moveri,

Natura volvente vices et lucis et anni;

Atque ideo intrepidi quaecunque altaria tangunt.

Плиний же старший от своего лица выражает следующие убеждения: Irridendum vero, agere curam rerum humanarum illud quicquid est summum. Anne tam tristi ac multiplici ministerio non pollui credamus dubitemusve? (nat. hist. II, c. 5) Omnibus a suprema dic cadem, quae ante primum: nec magis a morte sensus ullus aut corpori aut animae, quam ante natalem (– VII c. 50). Ослабевшая привязанность к старым нравам и учреждениям не давала более богам никакой поддержки; политика и обычай обеспечивали им только внешний формальный культ. Сенека (apud Augustin. de civit. Dei VI c. 10) говорит: omnem istam ignobilem Deorum turbam, quam longo aevo longa superstitio congessit, sic adorabimus, ut meminerimus, cultum ejus magis ad inorem, quam ad rem pertinere.

Но дух времени был таков, что покинутое заблуждение сменялось не более чистою религиозностью, а еще грубейшим суеверием. Жалкие сибариты, превысившие всякую меру в своей распущенности, не могли не быть доступны для всякого суеверия, особенно когда над ними ежеминутно висела гроза деспотизма. Прибавьте к этому любопытство, страсть к ужасному и таинственному, отсутствие серьезных занятий наукою, (юриспруденция и судебное красноречие были тогда единственными учебными предметами), и всего более страшное нравственное разложение той эпохи, которое так рисует Сенека (de ira II, 8): omnia sceleribus ac vitiis plena sunt: plus committitur, quam quod possit coercitione sanari. Certatur ingenti quodam nequitiae certamine: major quotidie peccandi cupiditas, minor verecundia est. Expulso melioris aequiorisque respectu, quocunque visum est, libido se impingit. Nec furtiva jam scelera sunt: praeter oculos eunt: adeoque in publicum missa nequitia est, et in omnium pectoribus evaluit, ut innocentia non rara, sed nulla est.

Чрезмерный порок то пытался захватить на служение себе сверхъестественные силы (δεισιδαίμονες γαρ οἱ μέλλοντες ἐγχειρεῖν ταῖς παράνομαις καὶ μεγάλαις πράξεσι. Diodorus Sic. bibi. hist. XX c. 43)^с, то хотел заглушить угрызения совести необычными подвигами очищения. Eщe прежде религии востока привлекали суеверных римлян своим таинственным фантастическим культом и аскетизмом своих жрецов, и только законы преграждали им доступ и задерживали их распространение. Но теперь господствующий дух времени пересилил все законы, и чуждые культы и жрецы вторгнулись в Рим неудержимо. Вместе с тем явились во множестве шарлатаны, якобы посвященные в тайные знания востока, астрологи, толкователи снов и волхвы (chaldaei sine genethliaci, qui de motu de que positu stellarum dicere posse, quae futura sunt, profitentur, Gellius Noct. Alt. XIV, 1: mathenatici, genus hominum potentibus infidum, sperantibus fallax, Tacit. hist. I, 22), которые извлекали свою пользу из господствующего суеверия и старались укреплять его еще более. Современное суеверие Плиний (hist. nat. II c. 5) изображает так: vix prope est judicare, utrum magis conducat generi humano, quando aliis nullus est deorum respectus, aliis pudendus. Externis famulantur sacris, ac digitis Deos gestant: monstra quoque, quae colunt, damnant et excogitant cibos, imperia dira in ipsos, ne somno quidem quieto, irrogant. Non matrimomia, non liberos, non denique quidquam aliud nisi juvantibus sacris deligunt. Законы первых императоров против чуждых культов имели тем менее силы, что сами императоры разделяли запрещаемые суеверия и только боялись злоупотребления ими во вред собственной особы.

Успеху суеверий содействовало и то, что с ними вступила в союз философия. Чем смелее философский скептицизм восставал не только против народной религии, но и против религиозных истин вообще, тем упорнее новый философский догматизм старался частью из прежних систем, частью из народной религии набрать материалов для своей доктрины, дававшей оправдание для всякого суеверия. При Августе давно забытый пифагореизм снова пробудился в причудливом образе Анаксилая, за которым следовал еще более странный Аполлоний Тианский. Производя пифагорейскую философию из тайноучения египетских жрецов, а платонизм, – из Пифагорова учения, новые философы стремились возвратиться к своему первоисточнику – и таким образом под их руками образовалась весьма странная и смешанная религиозная философия, в которой нашла себе оправдание всякая мифология и теургия. С этого времени Платонова школа отложила скепсис новой академии и примкнула к неопифагорейцам, старалась также усвоить себе догматизм других систем, особенно аристотелевской; и так как образ жизни пифагорейцев немногих привлекал, то неоплатонизм сделался господствующею философиею. Неоплатонизм, как философия суеверия, и епикуреизм, как философия неверия, разделили между собою господство над массами. Чистых перипатетиков было всегда немного, равно и стоиками в то время были только избранники (Сенека, Дион прузский, Епиктет), мораль которых более возбуждала удивление, чем влияла на массы. Циники так опротивели своим бесстыдством, что их влияние было ничтожное.

Достойно замечания, что языческий мір, в лице лучших своих представителей, всё-таки незаметно шел на встречу свету христианства. Из современных появлению христианства, благороднейших и лучших язычников мы должны здесь вспомнить собственно двух; Сенеку и Плутарха, из коих один принадлежал римскому, другой греческому міру.

Сенека, знаменитый учитель Нерона, был современником Христа Спасителя. Переписка Сенеки с апостолом Павлом, – конечно выдумка, но выдумка, сложившаяся, вероятно, потому, что иначе не умели объяснить христианских воззрений в учении Сенеки. Сенека был стоик и при всей возвышенности своих убеждений не мог совершенно отрешиться от той надменности, какая составляет основную черту стоицизма. Слишком много было бы сказать, что религиозные убеждения Сенеки совершенно совпадали с христианством: но несомненно то, что он имел предчувствие о едином милостивом Боге, который воспитывает людей посредством страданий, что он знал о блаженном общении с Богом, или как он выражается, с точки зрения политеизма, о дружестве богов с людьми, которое ценится им гораздо выше, чем всё, что мір называет счастьем. Нравственный характер Сенеки не раз подвергался осуждению: ему ставят в вину его алчность к богатству, которая шла в разрез с его прекрасными речами о презрении міра. Но это может служить только доказательством, что от знания о том, что такое добро, до выполнения добра еще далеко и что даже самая благородная философия не могла ни искупить человека, ни освятить его сил помимо той внутренней перемены, которая в христианстве известна под именем возрождения. Тем не менее философия Сенеки свидетельствует о том, что по крайней мере по отношению к познанию истины время шло навстречу христианству.

Одним из благороднейших представителей древности был Плутарх из Херонеи в Беотии. Он жил полустолетием позже Сенеки и при Траяне долго был в Риме. Христианство было известно тогда римлянам как презренная иудейская секта, и трудно предположить, чтобы Плутарх имел фактические сношения с христианами. Но в содержании его учения есть много пунктов соприкосновения с христианством. Суеверию и неверию своего времени противоставлял Плутарх памятование о Боге, которое поддерживало его во всех переменах счастья и делало его снисходительным, благородным и миролюбивым по отношению к своим собратиям. Всемогущие и всеведущие боги, по его пониманию, были его друзья; он думал, что они заботятся о нем, что он не может скрыться от них ни днем, ни ночью, что они знают его мысли и взаимно открывают ему свои мысли посредством предчувствий и сновидений. Смерть, по мнению Плутарха, есть не уничтожение, а переселение. Нам припоминаются слова апостола Павла, (1Кор.9:24–27) когда мы читаем у Плутарха: ὁ δε ζῶντος ἔτι καὶ κυνδυνεύονιος ἐν τῷ βίῳ μακαριζμὸς, ὥσπερ ἀγωνιζομένου κήρυγμα καὶ στέφανος, ἔστιν ἀβέσβαιος καὶ ἀκύρος (ολων, XXVII). „Я почитаю смерть, – рассуждал Плутарх – за самое высшее и поистине совершенное благо; потому что думаю, что тогда только души начнут в собственном смысле жить и возрастать; теперь же они находятся, так сказать, в состоянии сна“. Слыша такие изречения языческого писателя, мы не можем не вспомнить слов св. писания, что Господь ни одному народу не оставил себя несвидетельствованным (Деян.14:17) и что Отец привлекает к Сыну тех, кто приходит к Нему (Ин.6:44, 65).

Вообще древний мір не чужд был предчувствия о приближающемся сверхестественном перевороте во всех нравственных отношениях. Разве не ожидали, ссылаясь на Сивилл, поэты августова века и, Виргилий (в 4-й эклоге), по крайней мере разве не изображал он в своей поэтической фантазии – лучших дней будущего, когда окончится железный век и снова настанет золотой век мира, когда природа добровольно посыплет свои дары в лоно человека, когда телец будет пастись вместе со львом и не нужно будет бояться яда змей? И если поэт совершенно в другой сфере искал того счастливого младенца, с появлением которого всё это начнется, то разве на ряду с этим стихотворением не стоит поверье, о котором упоминает историк (Тас. Hist. V, 13), будто с востока и именно из Иудеи произойдет завоеватель міра? Pluribus persuasio inerat antiquis sacerdotum libris contineri, eo ipso tempore fore, ut valesceret iriens profectique Judaea rerum potirentur. (Слич. Sueton. Vespas, c. 4. Ios. Flav de bello iud. VI, 5, 4).

***

Упомянем в заключение о том, что к первому столетию нашей эры римская империя охватывала собою не только весь образованный, но весь почти известный тогда мір: вне ее оставались только германские племена на севере, да парфы на востоке. В западной половине громадного государства господствовали язык и нравы римские; на востоке со времен Александра Македонского стало преобладать греческое образование, которое с течением времени всё более и более вторгалось в самый Рим, так что уже Цицерон мог говорить: Graeca leguntur in omnibus fere gentibus, Latina suis finibus, exiguis sane, continentur. (Pro Archia c. 10). Само собою понятно, в какой мере это объединение многих наций под одною державою и всеобщее распространение греческого языка должно было содействовать успехам христианства.

Ἡ σωτηρία ἐκ τῶν Ἰουδαίων ἐστιν (Ин.4:22). Не из обширного и образованного многобожного язычества, но из маленькой монотеистической Иудеи должна была воссиять для человечества новая спасительная религия. Сам по себе еврейский народ обладал не особенно любезными свойствами; он был так же груб, упрям, жесток, как и другие ханаанские народности. Груба и неудобна была материя, из которой Божественный Художник устроил, по выражению апостола Павла (Рим.9:21, 23) σκεῦος ἰλέους, σκεῦος εἰς ειμὴν, быть может для того, чтобы таким образом яснее был виден творческий элемент, привносимый в историю. Как бы то ни было, но народ еврейский сделался наиболее религиозным народом в человечестве.

Если отличительною чертою язычества представляется для нас отчужденность людей от Бога, и как бы забвение их Богом, то наоборот – отличительная черта евреев это – признание себя избранным возлюбленным народом Божиим, находящимся под особым попечением Иеговы (см. напр. псалмы 80, 20, 21, 47). И этот Бог народа, по глубокому убеждению всякого израильтянина, есть единственный Бог, Творец неба и земли, и кроме его нет никаких других богов. Если даже когда-нибудь народ отступал от этого живого Бога и предавался идолопоклонству, то всегда признавал это грехом, осуждал себя, каялся и нес бедствия, как наказание Божие. Идея о бесконечной святости Божества и о Его вечном сострадании к людям, – идея, которой мы не находим в религиях языческих, – была основною идеею еврейского монотеизма. Израиль есть народ закона и вместе народ обетования: он имеет Моисея и пророков. Устройство евреев есть чисто теократическое. Иегова есть господин и князь народа, Его воля есть не только высочайший, но и единственный закон. Мір вне этого царства Божия есть мір лжи, ничтожества, отпадения от Бога живого. Уничтожение или вступление в царство единого Бога – таков жребий народов міра. В лице Авраама – последователи Бога живого получили благословение: под скипетром Давида должны они соединиться. Израиль – народ будущего. Теократическое устройство его – прототип грядущего царства Божия: вот основание особого значения евреев во всемірной истории.

Оставляя в стороне древнейшую историю евреев, мы начнем временем плена вавилонского, который был для народа школою страданий. Эта школа имела на народ в некоторых отношениях воспитательное и очищающее влияние. С одной стороны, расширился его кругозор, – даже в области религиозных воззрений. С другой стороны, привязанность к отеческой вере во время пребывания в чужой стране не только не ослабела, но под влиянием бедствий еще более укрепилась. По возвращении на родину, евреи с священною ревностью начали заботиться о чистоте служения Богу и когда при Антиохе Епифане (176–164 г. до Р. X.) храм был осквернен и народ принуждаем был жить по-язычески, тогда явились отважные сыны Маттафии, Маккавеи, и развился геройский дух в народе, заслуживший ему уважение даже со стороны врагов. Но это была вместе с тем последняя вспышка теократического одушевления.

Из учителей закона в это время заслуживает особенного упоминания благородный раввин Гиллел, который родился за 110 лет до Рождества Христова и умер через десять лет после Рождества Христова; след. прожил 120 лет. Он родился в Вавилоне, от бедных родителей, но из племени Давидова. За 70 лет до Рождества Христова он стоял во главе иерусалимского синедриона. Многие из его мудрых изречений напоминают нам изречения Иисуса Христа, но на основании сходства отдельных мыслей мы не можем утверждать, как утверждают некоторые новейшие писатели (напр. Ренан), будто учение Иисуса Христа стояло в зависимости от учения Гиллела. Мы знаем, что Гиллел высказывал такие толкования закона (по вопросам об омовениях и разводе), какие впоследствии решительно осуждал Иисус Христос. Противоположность снисходительному учению Гиллела представляло собою суровое учение палестинца Шиммая. По этим двум школам делились тогдашние учители закона. Похвальная преданность закону, который читался и объяснялся в школах, скоро выродилась в мелочную привязанность к букве закона и в мертвую обрядность, которая с особенною ревностью соблюдалась и развивалась в весьма многочисленной корпорации фарисеев.

Фарисеи были ревнителями иудейской народности, за которую они твердо держались даже тогда, когда доброе старое время ее прошло безвозвратно. Они соблюдали предписания закона до мельчайших частностей; но в свою догматику приняли и такие учения, которые нашли себе место в иудейском сознании преимущественно со времени плена: напр. об ангелах и о воскресении. Противники их, саддукеи, были не менее строгие ревнители закона, по крайней мере в теории; но отвергали всё, что не содержалось в букве закона; а поэтому в их догматике не нашло себе места ни учение об ангелах, ни учение о воскресении. В практической жизни саддукеи напротив оказывались более доступны чуждому влиянию, более старались приобрести расположение правительства, чем народа, и не мало в среде их было таких, которые во глубине души сочувствовали неверию. Уже иудейский историк Иосиф сравнивал фарисеев со стоиками; позднейшие раввины сравнивали саддукеев с эпикурейцами, – и, насколько греческие партии могли идти в сравнение с иудейскими, эту аналогию можно считать довольно верною. Несправедливо фарисеев и саддукеев называют сектами; они вовсе не отрешались от религиозного общения с народом, а напротив пользовались в народе больши́м уважением.

Скорее ессеев можно назвать сектою, хотя еще лучше сравнить их с монашеским братством. Это было самозаключенное общество тихих, благочестивых аскетов, которых религиозная мысль витала в области отвлеченных умозрений, далеко от обычных представлений народа. Ессеи жили большею частью на пустынном берегу Чермного моря. Во время жизни Иисуса Христа мы не видим, чтобы они когда-нибудь вступали с ним в беседу на ряду с фарисеями и саддукеями; по крайней мере во всём новозаветном писании нет о ессеях даже упоминания. Некоторые ученые пытаются доказать, что учение Господа и его последователей стояло в связи с учением ессеев, но для этого нет достаточных оснований. Тот образ жизни, какой вел Иисус Христос и какой он предписывал своим ученикам, весьма мало имеет в себе созерцательного характера, по преимуществу свойственного ессеям.

Потеря политической самостоятельности оказала весьма сильное и тяжкое влияние на религиозную и нравственную жизнь иудеев. После вавилонского плена иудеи преемственно были подданными персидскими, египетскими и сирийскими, – образовали потом при Маккавеях (167–63 до Р.X.) самостоятельное государство до тех пор, пока последний из Маккавеев Гиркан, поссорившись с братом своим Аристовулом и призвав в посредники римского полководца Помпея (65 г. до Р.Х.), должен был признать владычество римлян. По смерти Гиркана идумейскому вождю Ироду удалось войти на престол иерусалимский и владычествовать в зависимости от римлян 40 лет. Своею жестокостью и вместе своею привязанностью к иноземным обычаям – (введением напр. языческих торжеств и игр) Ирод возбудил к себе народную ненависть, хотя и старался снискать народную любовь, дозволив украсить иерусалимский храм, построенный Зоровавелем по возвращении из плена. В своем завещании Ирод, несправедливо носящий прозвание великого, разделил страну между тремя своими сыновьями – Архелаем, Антипою и Филиппом. Август первоначально утвердил это разделение, но потом, когда Архелай принужден был отказаться от престола (в 6 г. по Р.X.), присоединил его удел, т.е. Иудею с Самариею и Идумеею, к римской провинции Сирии и отдал под управление римского прокуратора. Первым из таких прокураторов былъ Копоний; известный из истории жизни Спасителя Понтий Пилат (28–37 г. по Р.Хр.) был уже шестым. Ирод Антипа, управлявший в течении 43-х лет Галилеею и Переею, также известен нам из евангельской истории с самой невыгодной стороны. Он был убийцею Крестителя, обличавшего его за незаконную связь с Иродиадою, и принимал участие в осуждении Спасителя. По поводу последнего дела Ирод примирился с Пилатом, которого дотоле ненавидел. Духовные дела по-прежнему в некоторой мере оставались в руках верховного первосвященника с его синедрионом. И об этой зависимости иудеев от трех совместно действующих властей: – тетрарха Ирода, прокуратора Пилата и первосвященника с его синедрионом – мы всего лучше можем судить по делу об осуждении Иисуса Христа.

Как тяжелы были для народа эти политические отношения, видно даже из новозаветного писания. Повсюду замечается ненависть народа к своим притеснителям, а вместе с ненавистью стремление к возмущению. Достаточно вспомнить об Иуде Галилеянине, о котором упоминается в Деяниях апостольских (5:37) и который по словам Иосифа Флавия, провозглашая μόνον ἡγέμονα κаὶ δεσπότην τόν Θεὸν (Ant. ХVIII, 1. 6), εἰς ἀπόστασιν ἐνήγε τοὺς ἐπιχωρίους, κακίζων, ἑι φόρον ιε Ρωμαίοις τελεῖν ὑπομένουσι, κaὶ μετὰ τὸν Θεὸν ὀίσουτι θνητούς δεσπότας. (de b. iud. II, 8. 1). Как легко было бы Иисусу Христу воспользоваться таким настроением народа в интересах собственной власти, если бы Он желал основать земное царство! Но Его царство было не от міра сего.

Особенно тяжки для народа были подати. Потеряв свою политическую самостоятельность, иудеи стали платить дань римлянам. Крупные откупщики платили откупную сумму со всей Иудеи главному римскому откупщику, и в свою очередь имели в стране своих агентов, собиравших подати. Это мытари, о которых так часто упоминается в евангелии. Уже одно занятие мытарей делало их ненавистными для народа и так как они по необходимости должны были вступать в частые сношения с язычниками, то народ и не различал их от язычников. Подобно мытарям ненавистны были для народа лица, служащие при дворе Ирода, – так называемые иродиане, такие же изменники народному делу, как и саддукеи, – между тем как народная гордость весьма сильно была поддерживаема фарисеями. Эта национальная гордость, выражавшаяся в словах: „мы дети Авраама“, не опиралась ни на внутренние доблести, ни на внешнюю силу. Тем не менее народ верил, что он – любимец Иеговы, и надеялся, что Иегова избавит свой избранный народ от ига язычников и под державою Мессии покорит им всю вселенную. Царство Мессии рисовалось в народном воображении в чертах, наиболее льстивших народному самолюбию, – и только немногие люди, как Симеон и Анна, быть может несколько иначе представляли себе истинную утеху Израиля.

Язычники готовы были уважать иудейство, как народную религию, и Иегова, Бог Иудеи, был разновременно чествуем жертвами от различных властителей Палестины. Так мы знаем это об Александре Македонском, Птоломее Евергете, Селевке Филопаторе, Августе и Вителлие; – Тертуллиан имел основание обратиться к римлянам с такими словами: cujus (Iudaeae) et Deum victimis, et templum donis, et gentem foederibus aliquando, о Romanei, honorastis (Apolog. c. 23). Но так как иудеи с своей стороны не хотели равномерно чествовать языческих богов, считали их ничтожными, гнушались общением с язычниками и ожидали себе во имя Иеговы владычества над всеми народами: то и сами евреи подверглись общему презрению и ненависти, тем более, что древность привыкла измерять силу богов – состоянием подвластных им народов. Язычники рассуждали так: iudaeorum sola et misera gentilitas unum Deum coluerunt, cujns adeo nulla vis nec potestas est, ut sit Romanis numinibus cum sua sibi natione captivus (Minucii Felicis Octavius, c. 10). Соседние народы, особенно египтяне, у коих была παλαία καὶ τρόνον τινὰ γεγεννηαίνη πρὸς Ἰουδαίους ἀπέχθεια (Philo iu Flac.), ненавидели евреев; гордые римляне их презирали. Despectissima pars servientium, teterrima gens, – вот как отзывается Тацит (Hist. V, 8) об иудеях и характеризует их следующим образом: apud ipsos fides obstinata, misericordia in promptu, sed adversus omnes alios hostile odium (ibid. 5). Из проникнутого ненавистью презрения к евреям выродились разного рода нелепые басни об их вере и в свою очередь содействовали умножению прежнего презрения.

***

Обратимся теперь к иудеям, жившим вне Палестины, в рассеянии, так как здесь мы найдем нить, которая поможет нам проследить распространение евангелия в среде язычников.

Прежде всего несколько слов о самарянах. Известно из истории, что при отведении иудеев в вавилонский плен, некоторые из еврейских простолюдинов остались по-прежнему в стране, и впоследствии смешались с языческими переселенцами. Поэтому возвратившиеся из плена иудеи считали их нечистыми, недостойными принять участие при воссоздании храма. Вытесненные на плодоносную холмистую возвышенность между Иудеею и Галилеею, жители Самарии построили во время Александра Македонского собственный храм на горе Гаризин, близь Сихема. Хотя этот храм около 146 года до Р.X. после двухсотлетнего существования был разрушен Иоанном Гирканом, тем не менее гора Гаризин оставалась для самарян по-прежнему священною. Иосиф Флавий (Ant. XI, 8, 6) называет самарян неверными и ненадежными союзниками и сродниками иудеев. Εισὶν οἱ ζαμαρεῖ; τοιοῦτου τὴν φυτιν, ἐκ μὲν ταῖς συμφορᾶις ὂνιας τοὺς Ιουδαίους ἀρνοῦνιαι συγγενεις ἔχειν, ὁμολογοῦντες τότε τὴν ἀληθείαν. ὅταν δε τὶ περὶ αὐτοὺς λαμπρὸν ιδωσιν ἐκ τυχῆς ἐξαίφνης ἐπιπηδῶσιν αὐτῶν τῇ κοινωνία, ηροσήκειν αὐτνοῖς λέγοντες, καὶ ἐκ τῶν Ἰωσήπου γενεαλυγούνις εατοὺς εκγόνῶν Εφραίμου καὶ Μανασσοῦ. Из различных свидетельств евангелия мы знаем о взаимном раздоре иудеев и самарян; но вместе с тем история беседы Спасителя с самарянкою (Ин.4), притча о милосердом самарянине (Лк.10), благодарность самарянина исцеленного от проказы (Лк.16) убеждают нас, что самаряне были более склонны к принятию божественного учения.

Как во время отведения в плен осталось в Палестине несколько иудеев, которые смешались с чуждыми пришельцами, так равно после полученного дозволения возвращаться на родину, не все иудеи воспользовались этим дозволением; значительная часть их осталась в чужой земле и потом сильно размножилась и распространилась. Οὑκ ὀλίγαι μυριάδες иудеев, по словам Флавия (Ant. XV, 3, 1) остались в Вавилоне и Лидии, первоначальном месте плена. При Александре Великом иудейские переселенцы отправились в Египет и поселились во вновь основанной Александрии, где они образовали ²/₃ населения и вели обширную и богатую торговлю. Эти александрийские иудеи усвоили себе греческое образование, греческий язык и нравы, – к крайнему неудовольствию своих, державшихся старины соотчичей, и поэтому назывались эллинистами. Не желая отрешаться от религии своих отцов и в то же время не желая порвать связь с греческой образованностью, александрийские иудеи нашли себе исход из такого двухсмысленного положения, утверждая, что греческая мудрость есть ничто иное, как заимствование откровенной в ветхозаветных писаниях истины, и дело только в том, что эти писания следует изъяснять не в буквальном, а в таинственном смысле. Это привело к особенному, так называемому аллегорическому объяснению писаний, вследствие которого всё в библии стало иметь желаемый смысл и явилось странное смешение откровения с философиею, древнего с новым, иудейства с эллинизмом. Александрийские иудеи пользовались вместо еврейской библии греческим переводом ее, который около 270 года до Рождества Христова был составлен по повелению Птоломея Филадельфа несколькими иудеями (по свидетельству легенды 70-ю или точнее 72-мя), трудившимися на острове Фаросе, близ Александрии. Этот перевод обыкновенно называется переводом семидесяти. Само собою понятно, каким прекрасным пособием мог быть этот перевод, когда пришлось проповедывать евангелие язычникам, не понимавшим по-еврейски.

Наиболее видным представителем александрийского иудейства служит для нас иудей Филон, александриец. Он родился почти за два десятилетия до Иисуса Христа, был брат представителя Иудеев Александрии, получил прекрасное образование, в совершенстве изучил греческую науку и литературу. Когда александрийские иудеи отправляли посольство к императору Калигуле, Филону поручено было говорить пред императором, потому что он так хорошо знал греческий язык и так хорошо умел говорить, как весьма немногие.

Будучи последователем Платоновой философии, Филон тем не менее сохранил преданность отечественной вере. Главною его целью было найти истинное примирение между эллинскою и ветхозаветною мудростью. Но разрешить эту задачу, не отказываясь от буквального смысла писания, было невозможно. Филон был глубоко проникнут убеждением в святости иудейского откровенного учения и твердо стоял на его почве. От Авраама, Моисея и пророков происходит, по его мнению, всякое знание о Боге, и потому греки содержание своей мудрости заимствовали оттуда. Моисей был и остается для Филона божественным пророком, которого он ставит далеко выше всех других мудрецов. Но конечно Моисей может только выиграть, будучи облечен в одежду греческой философии. Буква писания, благодаря аллегорическому объяснению, сделалась органом философских идей так, что всё, что было несогласно с греческою мудростью, – особенно все места, где Бог представляется существом конечным, – было изъяснено иносказательно. Умозрительная теология должна была избегнуть представлений о Боге, свойственных простой вере, и мыслить отношение Вечного к міру и человеку идеальным, поставив это идеальное отношение вместо исторического. Отсюда берет свое начало и получает важное значение идея о Логосе – (Слове божественного разума) при посредстве которого Бог создал мір и открывается міру. На сколько в прямом отношении стоит эта идея о Логосе к учению христианского богословия, в какой мере, частнее, имелась она в виду при составлении четвертого евангелия, как известно начинающегося учением о Логосе, который был у Бога и сам был Богом, – это вопрос, которым занимаются ученые до настоящего времени. Сродство христианского учения с Филоновым вообще не отрицается, но степень этого сродства, благодаря различию взглядов, определяется различно. По свидетельству древней церковной легенды Филон стоял в близких отношениях к апостолу Павлу и это представляется довольно вероятным, так как Филон был известен апостольским мужам и они относились к нему с уважением. Отец церковной истории Евсевий изображает Филона человеком сильным в слове, с обширными познаниями и с возвышенным взглядом на св. писание.

***

Кроме Александрии иудейские колонисты расселились в Аравии, в Сирии, – именно в Антиохии, – во Фригии, Лидии, вообще в Малой Азии, даже основались в столице міра Риме¹⁵. Особенная часть города, по ту сторону Тибра, была назначена для поселяющихся в Риме иудеев. Вообще около времени явления Христова, едва ли можно было во всей обширной римской империи найти страну, где бы не жило иудеев. (Strab. XIV. С. 12. Phil. legat. ad Caj.) Они пользовались у римлян религиозною терпимостью, а их права и обязанности кратко обозначены в указе Клавдия следующим образом: ἰουδάιους τοὺς ἐν ηαντὶ τῷ ὑφ᾿ ἡμας κόσμῳ τὰ πάτριά ἔθη ἀνεπικωλύτως φυλάσσειν καὶ μὴ τὰς τῶν ἀλλων ἐθνῶν δεισιδαιμονίας ἐξουδένιζειν (Ios. Ant. XIX 5, 3, (см. также XIV. 10. 2, 8.). Все эти иудеи, жившие вне Палестины, οι ἐν τῄ διασπορᾶ, тем не менее обращали свои взоры к храму иерусалимскому, как к священному средоточию своего богослужения. Они не только платили обычную подать (διδραχμα) на храм, но, насколько позволяли обстоятельства, большими или меньшими группами с пением псалмов отправлялись в Иерусалим на торжественные праздники, чтобы там помолиться Богу отцов в общении с братьями, и укрепленные и возбужденные чувством общения, снова возвращались, конечно не все, довольные сами собою, в свое место жительства, в среду язычников, и славили им величие своего храма и святой земли. В свою очередь обитатели святой земли не оставались совершенно независимы от гречеческого влияния, как свидетельствуют, так называемые, ветхозаветные апокрифы (Иисуса сына Сирахова и т.д.) и сочинения историка народа иудейского Иосифа Флавия. Тем не менее привязанность к древнеотеческому закону жила во всей силе. По-прежнему священники предстояли между народом и Иеговою, по-прежнему жертвоприношения совершались со всею обрядностью, по-прежнему самым тщательным образом соблюдались законы о субботе и постах, и если время Маккавеев не могло возвратиться, всё-таки иудейские страдальцы за народ позднейшего времени отличались такою стойкостью, что могут поспорить в этом отношении с христианскими мучениками.

Как иудейский народ, не смотря на всю свою замкнутость, не мог отрешиться от многообразных соприкосновений с міром языческим и остаться совершенно чуждым языческих воззрений и обычаев; так точно и наоборот язычество не осталось свободным от иудейского влияния. Вообще иудеи были ненавистны язычникам. Именно та замкнутость, в силу которой они отрекались от всякого общения с язычниками, – и особенности иудейской религии, которая не могла, подобно религиям языческим, слиться с римскою государственною религиею, возбуждали язычников против иудеев. Имя иудея вошло в поговорку для означения человека преданного суеверию. Но замечательно, что именно этим-то так называемым, суеверием и прельщались язычники. Весьма многие, не удовлетворявшиеся ни языческою верою, ни языческою философиею, обращались к тайным знаниям, какие проповедывались разными выходцами с востока и особенно иудеями. Тиверий из-за четырех таких иудейских обманщиков выгнал всех иудеев из Рима Jos. Antiqu. ХVIII, 3, 5. Образчик таких иудейских обманщиков видим в Деяниях апост.19:13–14. О них говорит и Ювенал (Sat. VI, 543).

Arcanam Iudaea tremens mendicat in aurem,

Interpres legum solymarum, et magna sacerdos

Arboris, ac summi fida internuncia coeli:

Implet et illa manum, sed parcius. Aere minuto,

Qualiacunque voles Iudaei somnia vendunt.

и Плиний (natur. hist. XXX c. 2)

Est et alia magices factio a Mose, et Ianne, et Iotape judaeis pendens и Цельс (Orig. c. Cels. 1) который в виде обвинения говорил про иудеев, что они γοητείᾳ προσκεισθαι, ἦς ὁ Μουσής αὐτοῖς γέγονεν ἐξηγητής. Если были в ходу иудеи обманщики, следовательно, в римском обществе был запрос на них, были люди, которые желали обманываться.

Но были язычники, которые обращались к иудейству не ради суеверия. Вера в единого Бога, творца неба и земли, невидимого, неизобразимого никаким подобием, чисто духовного Бога, должна была поразить своим величием мыслящих язычников, живших в Палестине (мы вспомнили здесь о кесарийском сотнике Корнилие), и некоторые из них присоединились к иудейскому монотеизму, не перейдя впрочем, формально, через обрезание, к вере иудейской. Это те, которые известны в новом завете под именем богобоязненных язычников (φοβούμενοι, σεβόμενοι τον Θεόν) и которые назывались прозелитами врат, потому что они становились в преддверии храма и имели право присутствовать при богослужении. Гораздо менее было так называемых прозелитов правды, которые перешли в иудейство формально, через обрезание; но были и такие прозелиты, о коих Тацит (hist. V. 5) отзывается с порицанием: (Iudaei) circumcidere genitalia instituere, ut diversitate noscantur. Transgessi in morem eorum idem usurpant, nec quicquam prius imbuuntur, quam contemnere deos, exuere patriam, parentes, liberos, fratres vilia habere. (См. также Ювенала Sat. XIV, 96 и след.) Мы знаем с какою ревностью иудеи, в частности фарисеи, проходили сушу и моря, чтобы приобрести хотя одного прозелита. Совсем иначе должно было исполниться пророчество о восстановлении разрушенной скинии Давида, о собрании народов на святой горе Божией.

Иудейский народ готовился быть трупом. Запах разложения привлек орла, который носился над Иудеею, делая круги всё уже и уже. Насколько мы можем окинуть взором тогдашний мір, везде почти видим мы водруженными знамена римского орла. Ирод чеканил римского орла на монетах и назло иудеям требовал, чтобы они изображение римского орла поставили под портиком храма. Римская империя простиралась к северу до Рейна и Дуная, к востоку до Евфрата, к западу до атлантического океана, к югу до аравийских и африканских пустынь. В течение семи столетий город, основанный Ромулом на семи холмах, сделался могущественнейшею столицею міра, владыкою народов. Наследство прежних завоевателей – Кира и Александра – было почти всё поглощено могучим Римом. И вместе с сокровищами древнего міра перешло к Риму и всё умственное наследие древности. Греческий быт, греческий язык, греческая поэзия и искусство имели теперь свои лучшие школы не только в Афинах и других греческих городах; они имели теперь свой центральный пункт в самом Риме. Здесь всякий культ встречал свободный прием, всякий бог находил себе храм. Вся міровая торговля выходила оттуда и стремилась снова туда. Великолепные военные дороги тянулись по всей империи и облегчали сношения народов. Торговля, мореходство, ремесла процветали. Роскошь достигла до высшей степени и вызывала развитие служивших для удовлетворения ее искусств. В отношении образования и литературы век этот назывался золотым. После долгой кровавой междоусобной войны, которая снедала Рим внутри и имела следствием уничтожение республики, триумвивир Октавиан, оставшись победителем над своими соузорпаторами в битве при Акциуме (2 сентября 31 г., до Христа), стал главою империи и начал управлять ею с титулом кесаря Августа. Его правление торжественно воспевали поэты, которые пользовались особенным благоволением, как его, так и друга его, прекрасно образованного Мецената. В империи господствовал мир и даже на границах было большею частью мирно. Церковный историк V-го века, Сульпиций Север упоминает, что во время рождения Иисуса Христа храм Януса был заперт, во второй раз в течение семи столетий. Современные писатели ничего не говорят об этом. Напротив, они упоминают о непрерывных воинских движениях большею частью на востоке. Тем не менее состояние общественной жизни было всё-таки таково, что для жителей империи возможно было теперь, особенно сравнительно с прежним временем, вести тихое и безмолвное житие, как желал этого для христиан ап. Павел в послании к Тимофею (1Тим.2:2). Теперь было самое благоприятное время для составления общей податной переписи: она совершалась в то время, когда в Сирии префектом был Квириний. Ἐγένετο δε ἐν ταῖς ἡμεραιζ ἐκείναις, ἐξῆλθε δόγμα ηαρὰ καίσαρος Аὐγούστου ἀπογράφεσθαι πᾶσαν τὴν οἰκουμένην. αὐτὴ ἡ ἀπογραφὴ πρώτη ἐγένετο ἡγεμονεύοντος τής συρίας Κυρηνίου. καὶ ἐπορέυοντο παντες ἀηογράφεσθαι ἐκαστος εἰς τὴν ἰδίαν πολιν. Евангелист Лука (2:1–2) упоминает, что эта перепись была первая, и ею объясняет путешествие Иосифа и Марии в Вифлеем, где родился Спаситель. Оставляя в стороне вопрос о соглашении этой хронологической даты с другими известиями, по которым перепись была многими годами позже, мы скажем несколько слов о годе рождения Иисуса Христа. Известно, что летосчисление от Рождества Христова началось не с самого начала христианства. В первые века вели летосчисление то от сотворения міра, то от построения Рима, то от других эр. Только в шестом веке впервые римский аббат Dionysius exizuus ввел в употребление теперешнее наше летосчисление, причем рождество Иисуса Христа он полагал случившимся в 754 г. от построения Рима, а построение Рима полагал в 4714 году от сотворения міра. Позднейшие исследования привели к предположению, что Aera Dionysiana начинается по крайней мере четырьмя годами позже действительного года Рождества Христова. Еще более спорным представляется в науке вопрос, в какой именно день родился И. Христос, так как об этом ни из евангелий, ни из других источников не знаем ничего достоверного, и приурочение к 25 декабря праздника Рождества Христова сделано было не ранее IV века. Вообще единственную твердую дату для евангельской хронологии представляет известие е. Луки (3:1–2) о выступлении на проповедь Иоанна предтечи. Ἐν ἔκει δὲ ηεντε καὶ δεκάτῳ τῆς ἡγεμονίᾳς Τιβερίου Καίσάρος, ἡγεμονεύοντος Ποντίου Πιλάτου τής Ιουδαίας, καὶ τετραρχούντος τῆς Γαλιλάιας Ηρώδου, Φιλίππου δὲ τοῦ ἀδελφοῦ αὐτοῦ τετραρχοῦντος τῆς Ἱτουραίας καὶ Τραχωνίτιδος χώρας καὶ Λισανιοῦ τῆς Ἀβιλίνης τετραρχοῦντος, ἐπ ἀρχιερέων Ἄννα καὶ Καϊάφα et caet.

Приблизительно за полгода до явления міру Христа Спасителя, появился в пустыне иудейской его родственник Иоанн с проповедью о покаянии. Μετανοεῖτε, ἢγγικε γὰρ ἡ βασιλεια τῶν οὐρανῶν – таков был глас вопиющего в пустыне. Нравственную перемену в людях, внимавших его проповеди, Иоанн старался запечатлеть чувственным образом, крестя их в водах Иордана; по мнению некоторых ученых (Буксторфа, Данца, Целлера) крещение Иоанново было только видоизменением старинного иудейского обычая крестить прозелитов. Обличительные речи Иоанна служат прекрасным дополнением к характеристике печального нравственного состояния иудеев в то время. Гενήματα ἐχιδνων, – говорил Иоанн фарисеям и саддукеям, приходившим креститься от него... – μὴ δόξητε εἰπεῖν ἐν ἐαυτοῖς. πατέρα ἔχομεν τὸν Αβραὰμ. λέγω γὰρ, ὑμῖν, ὂτι δύναται ὁ Θεὸς ἐκ τῶν λίθων τούτων ἐγειραι τέκνα τῶ Αβραὰμ. Иоанн и пал жертвою своей своей смелости в обличениях. В дополнение к тому, что знаем о сем из евангелия, сообщаем любопытный рассказ Иосифа Флавия:

Κτεινει τοῦτον (Ἰωάννην) Ἡρώδης, ἀγαθὸν ἀνδρα, καὶ τοὺς Ἰουδαίους κελεύοντα, ἀρετὴν ἐπασκοῦντας, καὶ τῇ πρὸς ἀλλήλους δικαιοσύνῃ καὶ πρὸς τὸν Θεὸν εὐσεβεία χρωμένους βαπτίζμῳ συνιέναι. οὓτω γὰρ καὶ τὴν βάπτισίν ἀποδεκτὴν οὐτῳ φανεῖσθαι, μὴ ἐπὶ τινῶν ἁμαρτάδων παραιτήσει χρωμένων, ἀλλ ἐφ’ ἁγνείᾳ τοῦ σώματος, ἅτε δὴ καὶ τῆς ψνχῆς δυνατοσύνῃ προεκκαθαρμένης καὶ τῶν ἄλλων συστρέφωμένων, καὶ γάρ ἤρθησαν ἐπὶ πλεῖστον τῆ ἀκρόασει τῶν λόγων, δείσας Ἥρωδης τὸ ἐπὶ τοσόνδε πιθανὸν αὐτοῦ τοῖς ἀνθρὼποις μὴ ἐπὶ ἀποστασει τινὶ φέροι. ηαντα γὰρ ἐῴκεσαν συμβουλῇ τῇ ἐκείνου πράξοντες, πολύ κρέῖττον ἡγέιται, πρὶν τι νεώτερον ἐξ αὐτοῦ γενεσθαι, προλαβὼν ἀναιρειν, ἥ μεταβολῆς εἰς τὰ πραγμάτα ἐμπεσῶν μετανοεῖν. Καὶ ὁ μεν, ἐποψίᾳ τῇ Ἡρώδου, δέσμιος εἰς τὸν Мακαιρόυντα πεμφθείς... ταύτῃ κτιννυται. τοῖς δε Ἰουδαίοις δόξα ἐπὶ τιμωρίᾳ τοῦ ἐκείνου τὸν ὀλεθρον ἐπὶ τῶ στρατεύματι γενέσθαι, τοῦ Θεόυ κακῶς Ἡρώδῃ θέλοντος. (Antiqu. XVIII, 5, 2 idem apud Orig. contra celsum). Образ жизни Иоанна Крестителя как будто указывает на некоторую связь его с ессеями: и тот же характер сохраняют его ученики, которые уже после появления Иисуса Христа держатся отдельно от учеников Христовых (Ин.3:26; Лк.5:33; Мф.9:4; 11:2. Деян.18:25, 19:1).

Жизнь Христа Спасителя известна нам по четырем каноническим евангелиям: Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Евангелия сообщают нам далеко не всё, что́ творил и учил Иисус Христос. Ἕσιυ δε καὶ ἄλλα πολλὰ, ὅσα ἐποίησεν ὁ Ἰησοῦς, ἅτινα ἐὰν γράφηται καθ’ ἔν, οὐδὲ αὐτὸν οἷμαι τὸν κόσμον χωρῆσαι τὰ γραφόμενα βιβλία (Ин.21:25), – таково последнее слово последнего благовестия. В самом деле из всех четырех евангелий выйдет небольшая книга, содержащая почти всё, что нам известно о жизни Искупителя міра. Эти краткие материалы представляются – особенно в первых трех евангелиях – без системы, без строгого порядка. Видно, что евангелисты мало заботились о методе и порядке в изображении слов и деяний Спасителя. По видимому форма имеющихся у нас документов – самая неблагоприятная для целостного восприятия образа Иисуса Христа. А между тем на самом деле такая форма наиболее благоприятна. Представим, что мы желали бы узнать самым точным образом характер знаменитого гения. Мы можем разыскивать, что было сказано о нем, читать сочинения о его деятельности; но в то же время, руководствуясь только этим, мы можем составить очень неверное понятие о его личности. Для избежания ошибки нам лучше всего устранить всякое посредство между ним и нами, стараться узнать эту личность в его переписке, в его откровенных разговорах, в его поступках, наиболее простых и самостоятельных, – при жизни всего лучше видеть и слышать эту личность. Только в таком случае, если мы ощутили эту личность в ее деятельности, мы можем сказать, что некоторым образом познали ее. А евангелия именно доставляют нечто подобное. Читая их, мы как будто присутствуем при жизни Иисуса Христа. Благодаря своей скромности и самой даже отрывочности, благодаря непосредственному воззрению своих писателей, они не производят на читателей никакого принудительного влияния: они привлекают к себе единственно внутреннею силою своего содержания.

Без сомнения, ни одна книга в міре не была такое неисчётное количество раз читаема, изучаема, комментируема, списываема, издаваема, – как небольшая книга, вмещающая в себе четвероевангелие. Потребность – иметь ясное представление о великом Основателе христианства вызывалась самыми разнообразными побуждениями – и верующим чувством, и ищущим истины разумом, и предубежденным неверием. Иисус Христос различно отражался в сознании человечества, но всегда был солнцем духовно-нравственного міра, к которому неудержимо влеклось человеческое сознание.

В начале церковной истории, конечно, должен быть поставлен образ Иисуса Христа, как основателя церкви. Мы очень ошиблись бы, если бы стали прилагать к Иисусу Христу знакомый из истории общий тип законодателя и организатора, действующего по известной программе, предлагающего своим последователям определенный кодекс теоретических и практических основоположений и узаконяющего такое или иное общественное устройство. Евангелие не дает нам оснований для такого представления. Иисус Христос проповедывал вне пределов и приемов какой-либо школьной системы. Ἡν διδάσκων ῶς ἐξουσίαν ἔχων, καὶ οὐχ ὡς οἱ γραμματεῖς (Μф.7:29). Он следовал богослужебным порядкам своего народа, соблюдал праздники иудейские, и, отрицая мелочной формализм книжников и фарисеев относительно субботы, омовений и т.д., в то же время говорил своим последователям: μὴ νομίσητε ὅτι ἦλθον καταλῦσαι τὸν νόμον ἤ τοὺς προφήτας. οὐκ ἦλθον καταλῦσαι, ἀλλα πληρῶσαι. (Μф.5:17). Единственная молитва, которой Господь научил своих учеников по их просьбе, имела прежде всего ту ближайшую цель, чтобы отучить их от механического способа молитвы. Впервые при конце своей земной жизни, накануне своей крестной смерти, омывая ноги ученикам, Господь учредил общественное богослужение и таинство причащения в память своих страданий (Мф.22:19). Затем при разлучении со своими учениками, перед вознесением на небо, Господь учредил таинство крещения во имя Отца и Сына и Св. Духа (Мф.25:19). Евангелия сообщают нам также изречения Спасителя, относящиеся к учреждению других таинств, но не в такой степени определенные (Ин.20:21–23. Мф.19:3–9).

Точно также мало дал Господь точных определений относительно внешнего устройства церкви. Достойно замечания, что самое слово церковь, ἐκκλησία, по свидетельству евангелистов, было только дважды произнесено Господом. Однажды Он говорил о церкви в торжественной речи к своему ученику Петру: σὺ εἶ Πέτρος, καὶ ἐπὶ τάυτῃ τῇ πέτρᾳ οἰκοδομήσω μου τὴν ἐκκλησίαν καὶ πύλαι ἅδου οὑ κατισχύσουσιν αὐτῆς. (Μф.16:18). Другой раз Он употребляет это слово в несколько ином смысле, говоря, что, если грешник не обратится на правый путь после увещания частного, то следует объявить о нем церкви, т.е. общине и ее предстоятелям. Ἐav ἁμαρτήσῃ εἰς σὲ ἀδελφὸς σου, ὑπάγε καὶ ἔλεγξον αὐτὸν μεταξὺ σοῦ καὶ αὐτοῦ μόνου... ἔαν δε μὴ ἀκούση, ηαράλαβε μετα σου ἔτι ἕνа ἢ δύω, ἵνα ἐπὶ στόματος δύο μαρτύρων ἢ τριων σταθῇ πὰν ρῆμα. Ἐὰν δὲ παρακούση αὐτῶν, εἰπε τῇ ἐκκλησία. ἐὰν δέ καὶ τῆς ἐκκλησίας παρακούσῃ, ἔστω σοι ὥσπερ ὁ ἐθνικὸς καὶ ὁ τελώνης (Μф.17:15–17). Гораздо чаще, и можно сказать постоянно, пользуется Господь другим словом для выражения того, что Он пришел основать. Это царство Божие, царство небесное, которое с Ним выступило в мір, в Нем нашло свое истинное бытие, свое совершенство, свое жизненное средоточие. К этому царству Божию относятся большею частью притчи Спасителя. Он представляет его, как нечто такое, что не приходит заметным образом и находится внутри человека, как нечто стоящее в прямом противоречии с царством міра сего, как царство света, находящееся в борьбе с царством тьмы и только при Его втором пришествии имеющее одержать полную победу. Дотоле оно подобно дрожжам, проникающим в муку, подобно горчичному зерну, возрастающему в дерево, в ветвях которого птицы небесные возгнездятся. В это царство призывает Христос не знатных, не могущественных, не мудрецов этого міра. Вместо них должны быть приведены на пир хромые и увечные с улиц и перекрестков. Первые станут последними и последние первыми. Простое детское чувство, смиренное, готовое к покаянию, верующее, склонное к прощению обид и к благодеянию сердце – вот условия для вступления в царство Христово. „Блаженны, – говорит Он, – миротворцы, кроткие, милостивые, нищие духом“. Прежде всего зовет Он страждущих и обремененных, стенающих под игом чуждого притеснения или собственного греха, – и обещает прощение и успокоение для душ их. Он называетъ себя врачем больных, пришедшим исцелить сокрушенных, добрым пастырем, который ищет погибшую овцу и заблудившуюся направляет на истинный путь; и вместе Сыном Божиим, который возвращается в обители Отца Своего и встретит там тех, которые борятся против князя міра и слуг его.

Таково содержание проповеди Спасителя о царстве Божием! Эта проповедь проста и вместе величественна. Среди своего общественного служения Христос посылает 12 мужей, которых Он избрал Себе в ученики, к погибшим овцам дома Израилева. Они должны идти и проповедывать, что царствие Божие уже приблизилось. Они должны ходить как бедняки, без золота и серебра и меди при поясах, – как вестники мира, как овцы среди волков: они должны быть готовы на осмеяние и преследование, но надеяться на дух Отца Небесного, который через них будет говорить. Они должны думать, что ученик не бывает выше Учителя своего; они должны говорить по полномочию Учителя своего и быть уверены, что кто слушаетъ их, тот слушает Самого Господа. Возвратившись из своего посланничества, апостолы сказали: Кύριε, καὶ τὰ δαιμόνια ὑποτάσσεται ἡμῖν ἐν τῶ ὀѵо́μаει σου. Но Господь отвечал им на это: ἐν τούτῳ μη χαίρετε, ὅτι τὰ πνεύματα ὑμῖν ὑποτάσσεται, χαίρετε δε μᾶλλον, ὅτι τὰ ὀνόματα ὑμῶν ἐγράφη ἐν τοῖς οὐρανοῖς. (Лк.10:17, 20). При этом Господь обращает внимание на внутреннее, вечное, небесное, тогда как ученики обращали внимание на деятельность внешнюю. Впервые перед своим последним разлучением, Господь, переходя к небесному прославлению, послал учеников во весь мір, ко всем народам, чтобы всех привести в послушание Ему, так как Ему дана всякая власть на небе и на земле.

В этом и состоит основание церкви. Дальнейших распоряжений о форме церкви, о ее расчленении, мы не находим в евангелии. Напрасно римские католики указывают на слова, обращенные к ап. Петру: ἐπὶ τάυτῃ τῇ πέτρᾳ οἰκοδομήσω μου τὴν ἐκκλησίαν и еще: καὶ δωσὼ σοι τὰς κλεῖς τῆς βασιλεῖας τῶν οὐρανῶν (Μф.16:18–19) говоря, что этим Господь оказал предпочтение этому ученику перед прочими, дал ему первенство. Что Господь при различных случаях ставил ап. Петра в пример прочим, этого нельзя отрицать; но вместе с тем нельзя отрицать и того, (что) Господь осуждал учеников, когда между ними поднялся вопрос о первенстве. Ὁ δε εἶπεν αὐτοῖς. οἱ βασιλεῖς τῶν ἐθνῶν κυριεύουσιν αὐτῶν καὶ οἱ ἐξουσιάζοντες αὐτῶν εὐεργέται καλοῦνται. Ὑμεῖς οὐχ οὕτως, ἀλλ’ ὁ μείζων ἐν ὑμῖν γενέσθω ὡς ὁ νεότερος καὶ ἡγούμενος ὡς ὁ διακονῶν. (Лк.22:25, 26). Указывая ученикам своим на весь мір, как на поле их деятельности, – в словах: Ὁ μεν θεριζμὸς πολὺς, оἱ δὲ ἐργάται ὀλίγοι. δεήθητε οὖν τοῦ κυρίου τοῦ θεριζμοῦ, ὅπως ἐκβάλη τοὺς ἐργάτας εἰς τον θερισμὸν αὐτοῦ (Μф.9:37), Он тем не менее не разделил областей этого царства между апостолами, но утвердил наперед организации общин и их предстоятелей, как всё это стало слагаться впоследствии. Когда Господь приблизился ко времени и часу своего возвращения к небесному Отцу и много говорил о судьбе Своей церкви, то обещал ей Святого Духа, который должен наставить ее на всякую истину т.е. дал вместе с тем христианству залог вечно зиждительной силы, которая бесконечно выше всяких ограниченных форм.

Всего менее Основатель церкви оставил ей временного сокровища, – церковных имуществ. Аἱ ἀλώπεκες, – говорит Он, – φωλεοὺς ἔχουσιν καὶ τὰ πετεινὰ κατασκηνώσεις, ὁ δε ὑιὸς τοῦ ἀνθρώπου οὐκ ἔχει, ποῦ τὴν κεφαλὴν κλίνῃ. (Мф.8:20). Он указал своим ученикам на Отца небесного, который одевает лилию и птиц небесных питает, и учил их не собирать сокровищ, которые снедает моль и тля, но прежде всего искать царствия Божия и правды его.

Тем не менее Господь оставил церкви наследие гораздо более драгоценное, чем гибнущее золото и серебро, предав Самого Себя за свое дело – и пострадав не только за свои убеждения, как Сократ, но за весь мір, принеся Самого Себя в жертву за нравственную испорченность и виновность міра. Через эту добровольную крестную смерть, которая была для Иудеев соблазном, а для Эллинов безумием, Иисус Христос стал основателем нового завета. На кресте была основана церковь, крестом она победила мір. Крест есть хартия церкви, которую Господь написал Своею кровью. И после того, как союз Христа с церковью заключен и запечатлен крестными страданиями, Виновник этого союза не отделим от Своего дела. Поэтому после воскресения Своего Он дал верующим непреложное завещание: ἐγὼ μεθ᾽ ὑμῶν εἰμι πάσας τὰς ἡμέρας ἔως συντελείας τοῦ αἰῶνος.

Намереваясь собрать отрывочные свидетельства о лице Иисуса Христа, находящиеся у различных древних писателей, мы обратимся с этою целью как к писателям языческим, так и к писателям иудейским. Что языческие писатели почти ничего не упоминают о земной жизни Господа, этому мы можем удивляться, судя только с нашей современной точки зрения, но удивление наше исчезает, если мы станем на точку зрения историческую. Физический мір представлялся совершенно иначе, когда думали, что земля есть центр міра, и иначе теперь, когда знаем, что земля есть подвижная, не особенно значительная планета во вселенной. Точно также было и в міре нравственном. Для римлян Рим был центром міра. На религиозные движения, возникавшие в отдаленных окраинах империи, мало считали нужным обращать внимание. Мы знаем, как напр., Пилат, человек ближайшим образом соприкосновенный такому движению, сожалел об Иисусе Христе, как о мечтателе, и своим вопросом: разве я иудей? дал понять, что его слишком мало беспокоят религиозные вопросы иудейского народа. Лишь только тогда, когда религиозное движение вошло в соприкосновение с политическою жизнью и грозило нанести вред римской империи, только тогда оно привлекло к себе внимание римлян. Впервые тогда, когда христиане стали известны в империи, как опасная партия, явился вопрос об основателе этой партии. Насколько смутны были сведения о нем, мы можем судить по замечанию Светония, который в жизнеописании Клавдия, говоря о восстании, послужившем причиною изгнания иудеев из Рима, сообщает, что император Клавдий Iudaeos impulsore Chresto assidue tumultuantes Roma extuht. (Suet. vita Claud. c. 25 XX). Если Светоний под этим Хрестом разумел Иисуса Христа, что весьма вероятно, то очевидно, как мало знал он о Христе, признавая его виновником восстания в Риме, тогда как Спасителя давно уже не было на земле. Более ясно и в чисто историческом духе, говорит об Иисусе Христе знаменитый историк Тацит в одном месте своей римской летописи (Ann. XV, 44). Рассказывая о пожаре в Риме при Нероне, Тацит упоминает, что жестокий император сложил вину пожара на христиан. Autor nominis ejus (т.е. Christianorum), продолжает Тацит, Christus, Tiberio imperitante per procuratorem Pontium Pilatum supplicio affectus erat. Вот и все сказания языческих писателей об Иисусе Христе. Позднейшие свидетельства об Иисусе Христе у римских писателей, с того времени, как наши евангелия были написаны и распространены, не имеют уже для нас особого значения.

Если мы находим вполне естественным, что римские писатели так мало говорят об основателе иудейской секты, то нам казалось бы слишком странным, если бы известный историк иудейского народа, живший весьма близко по времени к Иисусу Христу, – Иосиф Флавий, ничего не упоминал о Нем. Но в сочинениях Флавия находим одно место об Иисусе Христе. Говоря о притеснениях со стороны Пилата, Флавий продолжает так: γίνεται δε κατα τοῦτον τον χρόνον Ἰησοῦς, σοφὸς ἀνὴρ, εἵγε ἀνδρὰ αὐτὸν λέγειν χρῄ. ἦν γὰρ παραδόξων ἔργων ποιητής, διδάσκαλος τῶν ἀνθρώπων τῶν σύν ἡδονῇ τ᾽ ἀληθῆ δεχομένων, καὶ πολλοὺς μὲν τῶν Ἰουδαίων, πολλοὺς δε καὶ ἀπὸ τοῦ Ἑλληνικοῦ ἐπηγάγετο. Ὁ Χριστὸς οὕτος ἧν. καὶ αὐτον ἐνδείξει τῶν πρότων ἀνδρῶν παῥ ἡμῖν σταυρῳ ἐπιτετιμηκόιος Пιλάτου, οὐκ ἐξεπάυσαντο οἱ τὸ πρῶτον αὐτὸν ἀγαπήσαντες. Ἑφάνη γὰρ αὐτοις τρίτην ἔχων ἡμέραν πάλιν ζῶν, τῶν θείων προφητῶν ταῦτατε καὶ ἄλλα μυρία περὶ αὐτοῦ θαυμάστα εἰρηκόιων. Еἰσέτι τε νύν τῶν χριστιανῶν ἀπо τουδε ὡνоμασμένων οὐκ ἐπέλιπε τὸ φύλος. (Ant. X, 33). Это свидетельство Иосифа Флавия об Иисусе Христе сильно заподозривается историческою критикою, хотя и находится во всех известных рукописях его сочинения. И в самом деле кажется странным, что иудей, каким был Флавий, говорит о Господе так, как мог говорить только христианин. Что Флавий называет Христа чудотворцем, это еще понятно; но он даже недоумевает, можно ли назвать Его мужем, человеком; называет Его учителем истины, верит в действительность Его воскресения, Его вторичного явления на земле каким-либо образом, и наконец думает, что на Нем исполнились предсказания пророков. Мог ли иудей так говорить о Христе? не должен ли бы был он, до такой степени узнав истину, сделаться христианином? Смел ли он, наконец оставаясь иудеем, писать так? Эти сомнения побуждают многих признать вышеприведенное место из Флавия подложным; это тем более представляется вероятным, что общий ход расссказа Флавия в этом месте представляется нарушенным. Другие признаю́т только частное искажение текста, думают, что Флавий сказал гораздо меньше и что только впоследствии текст его был распространен рукою христианина. Первоначально, – говорят, – текст вероятно был таков: „около этого времени явился известный Иисус, мудрый человек и чудотворец и привлек к себе многих иудеев и греков. И даже после того как он по наговору знатнейших наших был распят Понтием Пилатом, не отреклись от него те, которые его прежде возлюбили.... Даже до сего дня не прерывается поколение людей, которые по его имени называются христианами“. Это мнение о подделке, хотя не имеет за себя твердых доказательств, но довольно вероятно. Странно думать с одной стороны, чтобы Иосиф с уважением упоминая об Иоанне Крестителе, совершенно умолчал об Иисусе Христе, но с другой стороны совершенно невероятно, что он говорил об Иисусе Христе в тех выражениях, какие мы встречаем в обычных текстах его сочинения.

Вот и всё, что следует сказать о скудных и отчасти сомнительных свидетельствах об Иисусе Христе у римских и иудейских историков.

К совершенно другой области принадлежат так называемые апокрифы, которые с ранних времен были составлены о жизни Иисуса Христа и в самых подробнейших чертах изображают Его личность. Вообще нет ни одного более или менее важного в истории человечества деятеля, жизнь которого не послужила бы предметом для легенд, которые или слагались сами собою или были нарочито составляемы. К составлению же легенд о Спасителе, кроме величия Его личности, было много других, сторонних побуждений. Чем более было пробелов в исторических сказаниях о жизни Спасителя, тем сильнее должно было являться стремление восполнить эти пробелы; чем чудеснее было само по себе явление Иисуса Христа в міре, тем скорее оно должно было стать предметом фантастических рассказов; чем глубже благочестивая мысль и фантазия занята была размышлением о жизни Иисуса Христа, тем более расширялось поприще для таких выдумок. Часто слышатся жалобы на то, что слишком мало известно нам о юности Иисуса Христа. Только в одном из четырех евангелий встречаем мы краткий, но много говорящий собою, рассказ о беседе, какую вел двенадцатилетний Иисус в храме. Как прекрасен и прост этот рассказ! Как многозначительны те слова, с какими обратился Спаситель к своим родителям, которые считали его потерявшимся, когда они нашли его в храме сидящим среди учителей: „разве вы не знаете, что я должен быть в том, что принадлежит Отцу моему?“ Мы слышим в этих словах высшее сознание своего божественного сыновства – и всё-таки при этом вполне сохраняются все черты естественного развития человеческой природы. Иисус Христос ведет себя совершенно как дитя. Он не учит громко в храме, Он ограничивается тем, что вопрошает учителей, которые тем не менее удивляются глубине Его ума. И что всего важнее, Он остается послушлив своим родителям. Он соответственно законам человеческого развития, возрастает как по телу, так и по разумению. Как различны от евангельского сказания о детстве Иисуса Христа рассказы апокрифических евангелий детства, из коих одни известны были уже в III-м веке, а остальные составлены в более позднее время и вдобавок обезображены иудеями и магометанами. По словам этих апокрифов, не только множество чудес совершилось над дитятею, но и самим дитятею. Некоторые из этих чудес носят по крайней мере следы мысли и характер благодетельности; но другие совершенно переносят нас в сказочный мір чудовищного и неестественного. К рассказам, в которых есть хотя какой-нибудь смысл, мы можем причислить напр. сказание о том, что во время бегства в Египет пальмовое дерево приклонило ветви к Марии, чтобы своими плодами напитать ее и ее Сына, и что потом от корня этого дерева потек источник живительной воды, или напр. будто капля пота младенца обратилась в бальзам. Но апокрифы об отроческом возрасте Иисуса Христа имеют более сказочный характер. Так напр. рассказывается, как Спаситель лепил из глины различных животных, которые потом, по Его повелению, бегали и летали. Его чудотворения граничат со злодеяниями, когда, напр., Он обращает в быков тех мальчиков, с которыми играл, чтобы они почитали Его пастухом, или когда Он, исполненный мщения, поражает своих товарищей слепотою или внезапною смертью. Я сообщу только два–три рассказа из евангелия детства, которые всего лучше сами собою могут охарактеризовать несообразность этих апокрифических сказаний.

Однажды Иисус приходит в дом красильщика и видит у него много разложенных материй, взятых для окраски. Вдруг хватает их и бросает их все в котел. Красильщик выходит из себя по этому случаю; но Иисус успокоивает его: „Я хочу, говорит Он, дать всякой материи такой цвет, какой ты желаешь“. И вот когда младенец вытаскивал материи из котла, каждая из них принимала тот цвет, какой для красильщика был нужен.

Однажды Мария приказала отроку Иисусу принести воды. – Но когда Он нес воду, разбилось у Него наполненное водою ведро. – Тогда мальчик взял воду в полу своей одежды и таким образом принес ее к матери, не пролив ни капли.

Мальчик не раз помогал отцу в его плотничьих работах. Однажды Ирод заказал Иосифу трон, который должен был быть более прекрасен и художествен, чем трон Соломона. Но Иосиф не в состоянии был сделать, как следует: трон оказался слишком узок. Тогда мальчик дал отцу мудрый совет: – именно приказал отцу взять трон за один бок, сам взялся за другой, и оба начали тянуть его дотоле, пока он не расширился до надлежащего размера.

Когда Иисус начал учиться у одного учителя азбуке, то не захотел переходить от изучения первой буквы ко второй, прежде чем не изучил первую основательно и всесторонне, и сумел сказать о этой первой букве алфавита так много глубокого и таинственного, что привел в удивление своего учителя.

Как относительно детства Спасителя, так и относительно последних дней Его жизни апокрифические рассказы были многочисленны. По этим рассказам выходит, будто Пилат отослал акты судебного процесса над Иисусом Христом в Рим, будто Тиверий вошел даже в сенат с предложением причислить Иисуса Христа к числу богов. Так называемое евангелие Никодима рассказывает по этим мнимым актам историю допроса над Иисусом Христом. Оно сообщает при этом о таких событиях, о которых ничего не знают наши евангелия. Так будто бы, когда Иисус Христос веден был среди двух солдат, римские полковые знамена сами по себе наклонились пред Ним и носители знамен не могли сдержать их при этом. Особенно яркими красками описывалось в апокрифах сошествие Спасителя в ад. Рассказ об этом ведется от лица Иосифа Аримафейского, который уведомляет Анну и Каиафу, что ему явились два лица, Карин и Левкий, которых Господь вывел из преисподней, и рассказали ему самым подробным образом всё, что было в аду.

Гораздо более, чем эти апокрифы, которые прямо нужно отнести к области религиозной поэзии, заслуживают внимания другие известия, которые мы встречаем у церковного историка Евсевия и которые, по крайней мере по видимому, имеют форму исторических документов. Именно в первой книге своей церковной истории Евсевий упоминает о переписке, которую будто бы вел Иисус Христос с князем Едессы Авгарем. Евангелисты ничего не знают о такой переписке. Вообще они ни разу не упоминают даже о том, что Иисус Христос умел писать, кроме мимоходного упоминания в евангелии Иоанна (8). Именно: рассказывая о том, как привели к Господу обличенную в любодействе, – евангелист говорит, что при этом Господь что-то чертил.

В своей истории Евсевий сообщает нам целую переписку Господа с Авгарем на греческом языке, будто бы найденную им в Едессе в древней сирийской рукописи.

Вот письмо Авгаря, к Спасителю:

Αὔγαρος τοπάρχης Ἐδέσσης Ιησοῦ σωτῆρι ἀγαθῷ ἀναφανέντι ἐν Ἱερουσαλὴμ χάιρειν. Ἤκουσιαί μοι τὰ περί σου καὶ τῶν σῶν ἰαμάιων, ὡς ἄνευ φαρμάκων καὶ βοτάνων ὑπὸ σου γενομένων, ὡς γὰρ λόγῳ τυφλοὺς ἀναβλέπειν ποεῖς, χολοὺς περιπατεῖν, λεπροὺς καθαρίζεις καὶ τούς ἐν μακρονοσίᾳ βασανιζομένους θεραπεύεις καὶ νεκροὺς ἐγείρεις, ἅπερ ἀκόυσας, κατὰ νοῦν ἐθέμην τῶν δύο τὸ ἕτερον, ἥ ὅτι σὺ εἶ ὁ θεὸς ὁ ἀπ᾽ οὐρανοῦ καταβὰς ἥ ὑιος ὑπάρεχις τοῦ Θεοῦ, ποιῶν ταῦτα. Διὰ τοῦτο νῦν γράψας, ἀζιῶ ἐλθεῖν σε προς με καὶ τὸ συνεχόμενον πάθος θεραπεῦσαι καὶ γαρ ἤκουσα, ὅτι καταγογγύζουσιν οἱ Ἰουδαῖοι καὶ βούλονιαι σε κακῆσαι. πόλις δέ μοι σμικροτάτη ἐστὶν, ἥτις ἐξαρκέσει ἀμφοτεροις.

Господь отвечал Авгарю так:

Μακάριος εἶ πιστεύσας ἐν ἐμέ μὴ ἐωρακώς με. Περι δὲ ο ἐγραψας ελθεῖν με πρός σε δέον ἐστὶ πληρῶσαι πάνια δί ἂ ἀπεσιάλην. καὶ ἐπειδὰν ἀναληφθῶ, ἀποστελῶ σοί τιva τῶν μαθητῶν μου καὶ ἰάσεται σον τὸ πάθος καὶ ζωὴν σοι καὶ τοῖς ἐν σοι παρέξει.

Евсевий рассказывает далее, что и на самом деле после Господа ап. Фаддей был послан ап. Фомою к Авгарю и исцелил его.

При дальнейшем развитии этого предания в VІ-м веке сюда присоединилось еще сказание, будто Иисус Христос при своем письме к Авгарю приложил свой образ. Это даст нам повод поговорить об образе Иисуса Христа вообще. Что Иисус Христос где бы то ни было заставлял изображать Себя, это мы должны признать невероятным потому, что иудеи вообще были предубеждены против изображений не только Божества, но и человека. Предание о евангелисте Луке, как об живописце, также лишено твердых оснований. Но даже словесного описания внешнего вида Спасителя мы не находим в евангелиях. Буквально поняв и применив к наружности Иисуса Христа слова пророка (Ис.3:2–5) что он не имеет вида, ниже доброты, некоторые церковные учители напр. Иустин мученик, Климент александрийский, Тертуллиан, Кирилл александрийский признавали, что Иисус Христос по внешнему виду был вообще неблагообразен. Другие столь же знаменитые отцы и учители церкви держались противоположного мнения и применяли ко Христу стих псалмопевца: красен добротою паче всех сынов человеческих (Пс.44:3). Во всяком случае несомненно, что Иисус Христос обладал выразительностью физиогномии, – этою высшею внутреннею красотою, лица человеческого, потому что такого рода красота есть ничто иное, как отражение в чертах лица красоты душевной.

На всех изображениях Спасителя, которые мы теперь имеем, как на самых художественных, так и на самых простых, лицо Его изображается по одному определенному типу. Откуда ведет свое начало этот тип, об этом говорит нам история искусства. Она говорит, что первообразом для этого типа послужили так называемый образ Авгаря и образ Вероники, – и притом так, что образ Авгаря представляет нам Спасителя учащим, а образ Вероники страдающим. Предание о Веронике имеет много редакций. Самая известная следующая: когда Иисус Христос веден был на распятие и упал под тяжестью Своего креста, одна сострадательная женщина поспешила к Нему с полотенцем и отерла пот с Его лица. На этом полотенце отразилось лицо Спасителя. – Некоторые далее самое имя Вероники производят от слов: истинный образ – vera εἰκὼν, но это более остроумная догадка, чем определенное объяснение происхождения образа.

Существуют также и другие предания о внешнем виде Господа в письменных памятниках позднейшего времени, которым однако старались придать значение глубокой древности. Таков напр. Доклад римскому сенату известного Лентула, друга Пилатова, который во время Иисуса Христа находился в Иерусалиме, как praeses hierosalymitanorum. (См. Fabricii codex apocryphus Noui Test. Hambourgi 1703, I, 301–2).

Письмо Лентула явилось первоначально в ХII веке; но и у более ранних писателей мы находим отрывочные свидетельства о внешнем виде Господа, которые основываются, очень может быть, на чисто историческом предании.

Рассмотрев внеевангельские свидетельства о жизни Иисуса Христа, мы приходим после того к заключению, что нужно держаться тех свидетельств о лице Спасителя, какие находим в канонических евангелиях. Всё остальное может только показать нам, как ошибочно было бы наше представление о христианстве, если бы мы не имели евангелий канонических.

От истории Иисуса Христа переходим к истории его учеников и апостолов. В широком смысле учениками Спасителя называются все, которые охотно слушали Его учение, верили в Его мессианское достоинство и по вознесении Его на небо составили первую основу христианской общины. Апостол Павел упоминает, между прочим, о том, что Господь по своем воскресении однажды явился более, чем пятистам братьям (1Кор.15:16). В более тесном смысле учеников Господа признаётся только семьдесят, и в самом ближайшем общении с Господом находились только 12, которые и называются апостолами. По свидетельству нового завѣта (Мф.10:1 и сл., – Мк.3:16 и сл., Деян.1:13) эти 12 были следующие: Симон, прознанный Кифою и его брат Андрей, сыновья Ионины; далее Иаков и Иоанн, сыновья Зеведеевы, Филипп, Варфоломей, Фома и Матфей мытарь, Иаков младший, сын Алфея, и Фаддей иначе Левий, (он же Иуда брат Иакова), Симон Зилот и злосчастный Иуда Искариотский, на место которого впоследствии избран был Матфий. О личности апостолов св. Писание сообщает гораздо менее, чем сколько мы желали бы знать. О некоторых из них мы почерпаем сведения из евангелий, о других из продолжения евангелия Луки, известного под именем Деяний апостольских, которое впрочем не содержит в себе обстоятельной истории всех апостолов, об одних рассказывает очень много, о других совершенно умалчивает. Для внимательного читателя евангелий очевидно, что из этих 12 апостолов только три являются особенно близкими к Иисусу Христу, именно Петр, Иоанн и Иаков, и то последний более ради своего брата. Об них говорится в евангелии более всего, тогда как остальные остаются на заднем плане и упоминаются только по особым случаям, как напр. Андрей, Филипп, Фома. О Варфоломее мы ничего не знаем, если только он не тождествен с Нафанаилом, как думают многие. Точно также ничего мы не знаем о Симоне Кананите.

Далее относительно истории апостолов источником служат предания, которые частью дополняют свидетельства евангелия и Деяний Апостольских, частью дают нам историю их жизни от начала до конца. Мы не имеем права пользоваться этими преданиями без критики и должны строго различать правдивые или по крайней мере правдоподобные сказания от вымыслов, лишенных всякой исторической основы. Так напр. древние предания о последней судьбе апостола Петра и об апостоле Иоанне, о чем ничего не сообщает нам свящ. писание, заслуживают по крайней мере внимания и исследования, между тем как в последующее время явилось несколько таких преданий об апостолах, которые по своей недостоверности подобны апокрифам о жизни Спасителя. Так о всех апостолах вместе сообщается, будто они общими усилиями сочинили апостольский символ; будто бы каждый из 12 апостолов составил один из 12 членов символа, будто бы они разделили между собою по жребию: кому где проповедывать, и будто бы они все оставались в безбрачном состоянии. Обо всём этом ничего не говорит нам священное писание.

Симон Петр, сын Ионы, рыбак из Вифсаиды, которого Господь призвал от сетей, чтобы сделать его ловцем человеков, столько известен нам из евангельской истории, что едва ли нужно вспоминать о важнейших моментах, когда выступает он, как человек быстрый, горячий, большею частью говорящий от лица других учеников и смело высказывающий истину, когда те еще находятся в замешательстве. Его прекрасное исповедание: ты еси Христос, Сын Бога живаго (Мф.16:16); его неустрашимая решимость следовать за Господом всюду, его отречение, его раскаяние, его шествие на встречу Господу по водам озера и замечательнейшие слова Господа к нему: Симоне Ионин, любиши ли мя? паси агнцы моя! Паси овцы моя! (Ин.21:15 и сл.), – всё это известно нам с ранних лет детства. Его образ – образ человека с прекрасною мужественною головою, в борьбе с волнами стремящегося ухватиться за руку Господа. После вознесения Иисуса Христа, как воодушевленный Богом проповедник, выступает Петр от лица всех в день Пятидесятницы (Деян.2:14 и сл.). Из его уст впервые слышим мы проповедь о Христе воскресшем. Мы видим: он забрасывает свою сеть на собравшуюся толпу народа и около трех тысяч человек привлекает в царство Мессии. В Иудее, в Самарии он проповедует учение о воскресшем (Деян.8:14 и сл.) и, наставленный божественным видением, он, хотя и был собственно апостолом обрезания, принимает в церковь и язычников и даже защищает их дело пред апостолами (Деян.10). Если он, по свидетельству одного послания ап. Павла, и колебался по временам в cвоем поведении относительно язычников (во время пребывания в Антиохии, Гал.2:11), то никогда он не колебался во всецелой преданности христианской вере. Ни темница, ни узы не могли удержать его от проповеди евангелия о Христе. Его чудесное освобождение из темницы в Иерусалиме было последним событием из всего, что сообщает нам книга Деяний Апостольских о личной судьбе этого апостола (Деян.12:4 и сл.) Только однажды после того он является на иерусалимском соборе (Деян.15:7 и сл.), чтобы свидетельствовать о необходимости более свободного отношения к язычникам. С этих пор мы можем рассказывать о его судьбе частью по догадкам, частью по отрывочным свидетельствам, связывая всё это вместе, насколько возможно. Исходным пунктом для нас прежде всего может служить первое послание ап. Петра, писанное из Вавилона. Отсюда мы можем заключить о том, что ап. Петр был в Вавилоне, хотя и не можем сказать ничего более о его деятельности в этой стране. По преданию, апостол проповедывал в Понте, Галатии, Каппадокии, проконсульской Азии, Вифинии и главным образом в Риме. Но предание не довольствуется тем, что свидетельствуется о проповеди апостола в Риме. По преданию Петр был основателем и первым епископом римской церкви; точно также, как утверждает оно, будто он был епископом антиохийским. Предание сообщает о победоносном споре ап. Петра с Симоном магом, с которым он имел столкновение еще в Самарии (Деян.8). Наконец оно сообщает нам о смерти ап. Петра в Риме. Во время Неронова гонения, ап. будто бы хотел уйти из Рима, но на пути встретил Господа. Он спросил Господа: Господи! куда идешь? И Господь сказал ему на то: в Рим, чтобы вторично быть распятым. Петр понял намек. Он возвратился в Рим и предал себя на распятие, хотя и просил, чтобы его распяли вниз головою, так как не считал себя достойным умереть так, как умер его Господь и учитель. Что вероятного в этом предании, – решить трудно. Решением этого вопроса до сего дня весьма внимательно занимаются историки двух исповеданий – католического и протестантского²⁴. Само собою понятно, что для римской церкви весьма важно утверждать, что ап. Петр был первым епископом в Риме, и доказать, что все папы суть преемники ап. Петра. Но было бы слишком несправедливо утверждать, что всё это предание выдумано в интересах папской системы: оно древнее, чем эта система, и восходит к первым векам христианства. Петр был апостолом обрезания. Его имя поэтому в то время было в величайшем уважении у иудео-христианских общин; иудео-христианские общины, основанные Петром, различались от церквей, основанных Павлом, хотя и не должно считать это различие слишком широким, доходящим до противоположности, как делают это многие ученые настоящего времени. Гораздо менее, чем об ап. Петре, мы знаем об его брате Андрее. Хотя в евангелии он упоминается, как один из ближайших учеников Спасителя, но в книге Деяний апостольских не говорится о нем ничего, и мы совершенно теряем его из виду. Мы находим его снова уже в области изукрашенного предания. По словам этого предания, он проповедывал евангелие в Скифии, в Греции, позднее в Малой Азии и был распят в Патре, в Ахаии, на кресте, имеющем вид буквы X, который теперь поэтому называют андреевским крестом²⁵.

На ряду с двумя братьями – Петром и Андреем известны нам два сына Зеведеевых – Иаков и Иоанн, которых Господь назвал сынами грома (Мк.3:17) и за которых мать их просила у Господа, чтобы Он посадил их одного по правую, другого по левую сторону Себя в царстве Своем. Но Иисус указал ей на чашу страданий, на крещение смертью, которое предстояло Ему, но дать место по правую и по левую сторону отказал, говоря, что это зависит не от Него, а оттого, кому Отец приготовит это место (Мф.20:22 и сл.). На Иакове старшем буквально исполнилось предсказание Спасителя, что он будет крещен крещением своего учителя. О нем сообщает нам книга Деяний апостольских (12:2), что он по приказанию Ирода Агриппы был обезглавлен в 45 или в 44 г. по Р.X. Тем удивительнее представляется рассказ предания, будто бы он был апостолом Испании и будто бы мощи его почивают в знаменитом торговом городе Испании Сант-Яго де Компостелла. В каноне и истории нового завета самое видное место занимает личность его брата Иоанна, возлюбленного ученика Господа и евангелиста. Мы хотим обратить внимание только на то, что характеристика, какую дал этому ученику Господь, была совершенно иная, чем та, какую дал он апостолу Петру. Петр – человек дела, Иоанн – человек мысли, глубокого внутреннего чувства. Поэтому его отношение к Иисусу Христу было более личным, тайным, лежащим в глубине его дѵха. Ему не было ближайшим образом дано поручение основывать церковь, заботиться о ней, руководить ее; но к нему обращены были слова: Ἱδοὺ ἡ μητὴρ σοῦ: ему поручено было сокровище сердца. Мы были бы несправедливы, если бы думали, что Иоанн имел душу слабую, как это думают некоторые, ложно понимая его учение о любви. Всё обнаруживает в нем сильную природу – даже суровость характера, которая заметно с летами всё более и более смягчалась и облагораживалась. Таким образом Иоанна, будучи уже в преклонных летах, как евангелист, сообщил нам не столько о внешних делах Спасителя, не столько описал Его речи, сказанные по известным представившимся случаям, но будучи богословом, как называет его церковь, более открыл нам глубину Божества, какая сокровенна была во Христе. Впрочем, мы находим свидетельство и о его внешней деятельности для распространения христианства в молодые годы. Прежде всего он известен нам из книги Деяний, как сопутник ап. Петра в его путешествиях в Иудею и Самарию (Деян.3:1 и сл. 8:14 и сл.); потом, кажется, он долгое время жил в Иерусалиме и может быть в Галилее. Куда он отправился оттуда, мы ничего не знаем из книг нового завета. По словам древнего предания, он долго жил в Малой Азии и особенно много заботился, после смерти ап. Павла, о укреплении христианской веры в Ефесе. Мнение, что евангелист Иоанн сочинил Апокалипсис на острове Патмосе, основывается на прямом свидетельстве самой этой книги (Апок.1:9); но что он послан был туда в ссылку Домицианом или другим каким-либо императором, это – простое предание, точно также, как легендарно сведение, что он прежде был в Риме погружен в котел с кипящим маслом и вышел оттуда невредимым. Существует еще предание, что он без вреда выпил кубок, наполненный ядом; поэтому часто при изображении ев. Иоанна рисуется кубок со змеею на нем, который служит символом яда. По единогласному свидетельству древней церкви, Иоанн достиг глубокой старости: он жил до конца первого столетия нашей эры и умер вероятно в Ефесе. О нем составился целый отдел легенд, на которых мы считаем нужным еще несколько остановиться. Так напр. в одной легенде рассказывается, будто бы однажды ев. Иоанн встретился в общественной бане с еретиком Керинфом, но увидя еретика, тотчас же вышел из бани и не захотел вместе с ним быть, опасаясь, как бы не обрушился потолок. Гораздо более соответствует духу христианства и общему характеру ев. Иоанна другое легендарное предание, будто бы он, будучи в глубокой старости, заставлял учеников своих приносить себя в общество верных и повторял всегда одни и те же слова: дети, любите друг друга. Слова, сказанные Господом об Иоанне: „хощу, да той пребывает, дóндеже прииду“ (Ин.21:22), ложно понятые, дали основание для предположения, что он не умер. И действительно многие думают, что он как Энох и Илия, живой взят был на небо. По словам легенды, которую передает Августин, Иоанн сам приготовил себе гроб и потом собираясь умирать, лег в него, как в постель. Но распространено было убеждение, что он не умер, а только уснул, что его дыхание колеблет землю над его гробницей и белая пыль постоянно вылетает из глубины ее. Даже до IV в. некоторые восторженные люди ожидали видимого возвращения этого апостола.

О Филиппе из Вифсаиды, который вступил в число учеников Спасителя одновременно с Петром и Иоанном, мы знаем очень мало. Деяния апостольские не рассказывают нам о нем ничего. По одному древнему и не совсем лишенному вероятия преданию, он проповедывал евангелие во Фригии и умер в Гераполисе, в глубокой старости. Нередко смешивают этого апостола с диаконом Филиппом, который обратил вельможу царицы ефиопской. – Варфоломея мы из евангелия знаем только по имени, если не согласиться с мнением некоторых, что этим именем называется, упоминаемый в евангелии Иоанна, Нафанаил, „истинный израильтянин без лукавства“. Напротив, легендарные сказания сообщают о нем, будто бы он был княжеского происхождения, сын царя Птоломея, и будто бы он даже тогда, когда был учеником Спасителя, носил свою пурпуровую одежду. Спаситель предсказал ему, что он со временем должен будет разорвать пурпуровую мантию своего тела; и это буквально исполнилось, так как в Армении, где он проповедывал, с него живого содрали кожу. Поэтому его изображают с ножем в руке и с подрезанной кожей на запястье. По другой редакции легендарного сказания Варфоломей проповедывал евангелие в Индии. – Симон Кананит, которого называют также Зилотом (ревнителем), также нам неизвестен. Некоторые думают, что это был тот самый Кананит, у которого Господь совершил на браке свое первое чудо. Позднейшие легенды свидетельствуют, что он проповедывал в Азии и в Африке, и в Персии был распилен пополам, благодаря настоянию языческих жрецов. – Что Фома, который за свое кратковременное сомнение в действительности воскресения Христова назван был неверным, проповедывал в Индии, – это предание, которому многие верили и верят, но которое ничего не даст нам достоверного; так как называемые послания Фомы очевидно позднейшего происхождения. По более древнему преданию он проповедывал евангелие парфянам. Матфей, или иначе Левий, сын Алфея, призванный Господом от мытницы (Мф.9:9 и сл.), известен нам по евангелию, которое носит его имя. Где он проповедывал евангелие, с точностью неизвестно. По словам предания – в Ефиопии. Относительно Иакова Младшего и Фаддея (Иуды Левия) существует вопрос, – не те ли они личности, которые в других местах называются братьями Господа. Во всяком случае эти два апостола не были братьями Господа по плоти, а вероятно были братья двоюродные; и вообще в этом последнем смысле мы должны понимать слова писания, где упоминаются еще и братья Господа кроме этих двух апостолов. Впрочем, этот вопрос, которым доселе занимаются ученые, остается нерешенным. Мы заметим только, что Иаков, которого церковь называет братом Господним, и который заслужил себе название „праведного“, долгое время был епископом в Иерусалиме и вероятно ему принадлежит „Послание Иакова“, находящееся в библии. По словам Флавия, он был побит камнями по приказанию первосвященника Анании; по другим известиям, которые находим мы у христианских писателей, он, во время народного волнения, введен был своими врагами на кровлю храма для проповеди народу; но когда он открыто исповедывал, что Иисус есть Спаситель міра, его низвергли, и так как он убился не до смерти, то его добили палками.

О Иуде Фаддее мы уже упоминали, что он, по словам предания, послан был в область князя эдесского Авгаря, чтобы исцелить его во имя Иисуса Христа. Мы говорили, на каких слабых основах утверждается это предание. По словам позднейших преданий, он умер мученическою смертью: по одним – был распят, по другим – убит стрелою. Наконец о Матфие, который после вознесения Господа избран был по жребию на место Иуды Искариотского (Деян.1:26), мы также ничего не знаем достоверного. Только позднейшее предание свидетельствует, будто он проповедывал евангелие в Ефиопии и скончался мученически; но может быть оно смешивает его с ев. Матфеем.

Если мы обратим взгляд назад на историю 12 апостолов, то мы должны будем удивиться тому, как мало книга, носящая название Деяний апостольских, сообщает нам о этих 12 учениках Господа. О многих апостолах она умалчивает, и даже историю главных апостолов, столпов церкви, доводит только до известного времени. Напротив, бо́льшая половина этой книги сообщает о деятельности человека, который не был в числе 12 апостолов, но который, по его собственным словам, „более потрудился, чем все они“ (1Кор.11:10), о человеке, который справедливо присвоил себе имя и достоинство апостола, так как проникнут был сознанием, что непосредственно был призван Господом, и дал самые очевидные доказательства этого призвания. Это был избранный свидетель Господа, апостол язычников, Павел.

Первый христианский праздник Пятидесятницы можно назвать днем рождения церкви христианской. Не подвергая исследованию чудесное событие, совершившееся в этот день, мы остановимся только на историческом следствии его. После проповеди ап. Петра крестилось три тысячи человек, и эти первенствующие христиане постоянно пребывали в апостольском учении, в общении, в преломлении хлеба и в молитве (Деян.11:42). Кроме того, по свидетельству Деяний, они имели всё общее; потому что продавали свои имения и разделяли между собою сообразно нужде каждого (ст. 45). Об этом общении имуществ в первенствующей церкви много пишется в настоящее время. Следует ли понимать это место Деяний буквально? Кажется, нельзя отрицать такого понимания, взяв во внимание весь контекст повествования. Но не следует забывать, что: а) было общение имуществ только между немногими личностями, которые решились на то добровольно, по побуждению любви; б) это общение имуществ не было узаконено и обязательно. Злосчастный Анания, желавший удержать часть вырученных за продажу имущества денег, был так жестоко наказан не за эту удержку своей собственности, а за ложь, за утайку, за притворство – за то, что желал казаться бескорыстнейшим, не будучи таким на самом деле: в) такой коммунизм в том виде, как изображает нам книга Деяний, продолжался только самое короткое время; мы вскоре замечаем, что как вообще в христианских общинах, так и в частности в христианской общине иерусалимской, были бедные, которые нуждались в попечении, и собственно для вспомоществования им избраны были особые раздаятели милостыни семь диаконов (Деян.6). Это приводит нас к изучению устройства христианской общины.

Мы должны представлять это устройство как можно проще. Очевидно, первые христиане, обращенные к вере в Христа из иудеев, имели устройство по образцу синагоги. Очевидно, они не имели намерения, – принимая веру во Христа, оставлять совершенно религию своих отцов. Первые иудеохристиане были и оставались, в сущности, иудеями и отличались от своих единоверцев только тем, что Мессию, которого те еще ожидали, признавали уже пришедшим; Иисус, из Назарета, которого те распяли, для них действительно был Тем, о Ком предвозвещали пророки и свидетельствовали чудеса и знамения, особенно же чудо воскресения. Они считали себя поэтому истинными израильтянами, истинным народом Божиим, духовным Израилем, который узнал время спасения и воспользовался им, – тогда как неверующие иудеи считали их отделившеюся сектою и в знак презрения называли их назореями и галилеянами. Естественно – апостолы были первыми руководителями этой общины; вскоре являются старейшие в среде христиан πρετβύτεροι, – которых по их положению в общине можно сопоставить со старейшинами в синагогах. Что касается диаконов, то известно, что они были избраны всею общиною с целью облегчить труды апостолов и им поручены были именно заботы о бедных. Оὐκ ἀρεστὸν ἐστιν ἡμὰς, – говорили апостолы, – καταλείψανιας τὸν λόγον τοῦ Θεοῦ, διακονεῖν τραηεζατς. ἐπισκέψασθε οὐν ἀδελφοῖ ἀνδρὰς ἐξ ὑμῶν μαρτηρούμενους ἐπτα, πλήρεις πνεύματος ἁγιου καὶ σοφίας, οὕς καταστήσομεν ἐπὶ της χρείιας ταυτης ἡμεῖς δὲ τῆ προσευχῆ καὶ τῇ διακονίᾳ τοῦ λόγου προσκαρτιρήσομεν (Деян.6:2‒3). Но при этом вовсе не было сказано, что диаконы, кроме вверенной им заботы о бедных, не имеют права принимать участия в дальнейшем распространении евангелия. Напротив, мы знаем, что двое из этих семи диаконов – Стефан и Филипп, известны более по своей весьма значительной деятельности, как проповедники евангелия. Из этих семи диаконов видим мы и первого мученика за исповедание истины, во время гонения на юную христианскую общину.

О этом гонении мы теперь и будем говорить. Оно началось главным образом не со стороны фарисеев, как следовало бы ожидать, а со стороны саддукеев. Для этого были особенные причины. Саддукеи отвергали воскресение и поэтому с ненавистью отнеслись к христианам, исповедывавшим учение о Воскресшем. Уже в то время, как Петр и Иоанн, исцелив хромого при дверях храма, стали открыто и ясно проповедывать учение о Христе, они были схвачены и отпущены с приказанием ничего более не говорись об имени Иисусовом (Деян.4:18). Но когда они отказались выполнить это приказание, говоря, что следует более повиноваться Богу, чем людям, то саддукеи опять первые прибегли к бесполезным мерам насилия, тогда как представитель фарисеев – Гамалиил высказал очень верное и снисходительное замечаніе: ἐὰν ἧ ἐξ ἀνθρώπων ἡ βουλὴ ἥ τὸ ἔργον τοῦτο, καιαλυθήσεναι, εἰ δὲ ἐκ Θεοῦ ἐστὶν, οὐ δύνασθε καταλῦσαι, μη ποτε καὶ θεομάχοι ευρεθῆτε. (Деян.5:38, 9). Между тем выступила теперь на борьбу с христианами партия эллинистов, которые составляли в Иерусалиме особую школу и в библии называются „либертинцами, киренаиками и александрийцами“. Они возбудили ненависть к Стефану, о котором говорится в библии, что он совершал чудеса и великие знамения в среде народа, – возбудили потому, что при спорах с ним эти любители споров не могли устоять перед тою мудростью и тем воодушевлением, с каким говорил он. Речь св. Стефана, отличающаяся глубокою силою, известна, а равно и история его кончины (Деян.7). Церковь очень рано начала чтить память своего первомученика.

Уже в это время обнаружилось, что кровь мучеников есть семя церкви. Вскоре после смерти Стефана началось жестокое гонение на церковь иерусалимскую, и верующие рассеялись по Галилее и Самарии. И это самое рассеяние послужило к распространению христианства (Деян.8). В Самарии мы видим диакона Филиппа деятельно распространяющим христианство; по его следам шли апостолы Петр и Иоанн, которые докончили его дело, возложив руки на верующих и низвели на них Духа Святого. Далее, Филипп обратил на пути из Иерусалима в Газу некоего евнуха царицы эфиопской. Он встретил его в то время, когда тот, сидя в своей колеснице, углубился в чтение пророчества Исаии, и доказав ему, что И. Христос есть Мессия, крестил его. По сказанию позднейших легенд, этот новообращенный вельможа проповедывал на о. Цейлоне и умер там мученическою смертью. О Филиппе же книга Деяний сообщает нам, что ангел Господень восхитил его и он более не виделся с вельможею. С этих пор он проповедывал евангелие в приморских городах Палестины, в Азоте и его окрестностях, и дошед до Кесарии, основал здесь свое постоянное местопребывание (Деян.8:40). Точно также и ап. Петр посетил этот город (Деян.9). Когда ап. Петр остановился в Иоппии у Симона кожевника, он был вразумлен посредством божественного видения, что средостение между иудеями и неиудеями пало, и проникнутый убеждением, что Бог не взирает на лица, но что во всяком народе бояйся Бога и творяй правду угоден Ему есть, Петр в Кесарии принял в общение с церковью римского сотника Корнилия, который дотоле был прозелитом врат, и крестил его. Дух Господень снисшел на Корнилия и его семейство и Его действие было такое же, как и в день Пятидесятницы (Деян.10).

Вскоре после того, при Ироде Агриппе, началось новое преследование на иудейские общины, во время которого Иаков старший был умерщвлен мечем, и ап. Петр спасен был благодаря чуду (Деян.12). Немного спустя Ирод жестоко раскаялся в своем насилии. Ангел Господень, – говорится в Деяниях, – поразил его, ибо он не воздал славы Богу. Во время общественных гладиаторских игр, которые он учредил в Кесарии, когда ему воздавали почести как Богу, напала на него ужасная болезнь, которая внезапно поразила его смертью. И вероятно с этого времени Иерусалим снова стал главным местопребыванием апостолов и Иаков праведный, как брат Господа и как носящий достоинство апостола, выступил во главе иерусалимской общины.

С этих пор мы можем обратить внимание на человека, который распространил христианство далеко за границы Палестины, ввел его, можно сказать, во весь мір, положил начало христианской миссии в среде язычников. Читая историю побиения камнями Стефана, мы встречаем там упоминание о юноше Савле, к ногам которого убийцы слагали свои одежды. Деяния замечают об этом юноше, что он радовался смерти Стефана. Этот юноша был, насколько знаем мы его прежнюю историю, родом из Тарса, главного города Киликии, и пользовался правом римского гражданства. Он получил образование в Иерусалиме, у Гамалиила, и принадлежал к секте фарисеев. Гуманные начала, какие высказывал Гамалиил в синедрионе, не были усвоены его учеником. Напротив, Савл дышал жестокостями и убийством против учеников Господа и, приняв живое участие в гонении на христиан в Иерусалиме, допрашивал в темницах мужей и жен; он выпросил потом у первосвященника письмо в Дамаск к тамошним представителям синагоги, чтобы они дали ему широкое полномочие преследовать тамошних христиан. На пути туда случилось известное всем чудесное событие, которое произвело полную перемену в мыслях Савла (Деян.9:1 и сл.). В Дамаске тамошним учеником Спасителя, Ананиею, Савл был исцелен от слепоты, которая поразила его во время видения. Анания возложил на него руки, крестил его, и с этого времени, ко всеобщему удивлению, Павел исповедовал Христа Сыном Божиим. По собственным словам ап. Павла в послании к Галатам (1:17), оставив Дамаск, он долго пробыл в Аравии. Книга Деяний апостольских не упоминает об этом времени, но без сомнения Павел воспользовался им, чтобы переработать в себе глубокое впечатление дамасского произшествия и приготовиться к делу, которому скоро он должен был посвятить себя. Он возвратился потом снова в Дамаск и только бегством спасся от преследовавших его иудеев. Он явился в Иерусалим, где ап. Варнава представил его Петру и Иакову. Из Тарса, где он пробыл несколько времени, он пошел вместе с Варнавою в Антиохию, главный город Сирии. Здесь христианство уже было распространено (Деян.11). И мы можем назвать этот город, – подобно тому как Иерусалим называется матерью церквей из иудеев, – матерью церквей из язычников. В то время как христиане иерусалимские всё еще назывались иудеями, в Антиохии они впервые начали называться христианами. Вероятно, это имя дали им язычники, а сами себя они называли просто братьями или верными. Этот же город – Антиохия с этих пор сделался исходным пунктом, откуда начинал ап. Павел проповеднические путешествия. Если бы мы стали следовать за апостолом в его проповеднических путешествиях шаг за шагом, это повело бы нас слишком далеко; и потому мы ограничимся только общим обзором.

Первое путешествие в сопровождении Варнавы и отчасти Иоанна Марка было в Кипр, Памфилию, Писидию и Ликаонию. Во время этого путешествия, а не с самого времени обращения в христианство, как обыкновенно думают, переменил апостол свое прежнее имя Савла на римское имя Павла (ср. Деян.13:9). В памфилийском городе Пергии Иоанн Марк отделился от своих сопутников и возвратился снова в Иерусалим. Но Павел и Варнава проповедывали далее в городах – Антиохии писидийской, в Иконии, Листре, Дервии. В Антиохии иудеи возбудили против них возмущение; точно тоже случилось и в Иконии. В Листре, где они исцелили хромого, народ принял их за богов, Варнаву за Юпитера, Павла за Меркурия. Но это обоготворение, которое апостолы разумно от себя отклонили, скоро обратилось в преследование. Павел был побит камнями и выброшен за город, как мертвый. Из Дервии они начали обратный путь и, возвратившись в сирийскую Антиохию, собрали общину и возвестили, как много Бог совершил через них, как Он отверз двери веры язычникам. Этим и закончим историю первого миссионерского путешествия (Деян. 13‒14). Вскоре после прибытия Варнавы и Павла возникли раздоры в антиохийской общине. Виновниками этих раздоров были иудео-христиане, пришедшие из Иерусалима и утверждавшие, что христиане из язычников, если желают иметь участие в благах, даруемых христианством, должны первоначально через обрезание стать иудеями. По этому поводу Павел и Варнава были посланы в Иерусалим к апостолам и старейшинам, чтобы решить эту распрю. Это собрание апостолов называется апостольским собором, но при этом не следует представлять себе тех формальностей, с которыми связаны были соборы позднейшего времени. Это было скорее дружеское совещание, на котором действительно было решено разногласие и притом в пользу мнения христиан из язычников. Ἕδοξε τῶ ἁγίῳ πνεύματι κаὶ ἡμῖν, μηδὲν πλέον ἐπιτιθεσθαι ὑμῖν, βάρος πλὴν τῶν ἐηαυάγκες τούτων απέχεσθαι εἰδωλοθύτων, ἀίματος καὶ πνικτοῦ, καὶ πορνείας. ἐξ ὧν διατηροῦντες ἐαυτοῦς εὗ ηράξετε. (Деян.15:28, 29). Это постановление через Павла и Варнаву и еще двух присоединенных к ним послов из Иерусалима, было сообщено в Антиохию и принято там с величайшим удовольствием.

После этого случая распри, ап. Павел и Варнава предприняли второе путешествие с проповедью к язычникам; но уже при самом начале путешествия разошлись друг с другом, так как Варнава настаивал на том, чтобы взять с собою Иоанна Марка, а Павел не хотел его брать. Поэтому Варнава и Марк отправились в Кипр, а Павел избрал себе в сопутники Силу, который сопровождал его из Иерусалима в Антиохию. Они сначала посетили церкви Малой Азии и в Листре взяли с собою еще Тимофея, уроженца из Ликаонии, происходившего от отца грека и матери иудеянки, которая еще в юности познакомила его со священными писаниями ветхого завета. Вероятно, вскоре после того к ним присоединился еще Лука, писатель евангелия и Деяний апостольских. Они прошли Фригию, Галатию и по внушению божественного видения, бывшего во сне, перешли в Европу – из Троады в Македонию. Там Павел, испытав многоразличные препятствия, основал общины в Филиппах, в Фессалонике, в Берее. В Филиппах он вступил в ближайшие сношения с синагогою иудеев, которая была на реке Стримон, перед городом, и обратил в христианство торговавшую пурпурными тканями женщину Лидию, у которой остановился. Исцеление одной рабыни, которая была одержима духом прорицания и приносила через это значительный доход своему владельцу, возбудило общее неудовольствие на Павла, вследствие чего он и Сила были высечены и брошены в темницу. Но это пребывание в темнице послужило поводом для обращения в христианство стража темницы, который, будучи испуган землетрясением, снял оковы с заключенных и предложил им вопрос: κυρίοι, τί με δεῖ ποιεῖν, ἵνα σωθῶ; на что и получил ответ πίστευσον ἐπὶ τὸν κύριον Ἰησοῦν, καὶ σωθήσῃ συ καὶ ὁ οἱκος σου. Точно также возмутились иудеи против апостола в Фессалонике, где он поместился в доме некоего Иасона, и также начал проповедывать в синагоге. Наиболее горячие преследователи апостолов проникли даже в Берею, куда отправились апостолы, и где встретили дружеский прием. Из Береи Павел, оставив Силу и Тимофея, отправился в Афины. Там видим мы его в центре древней греческой мудрости, ходящим среди идольских храмов и статуй с грустными чувствами. Там не простой народ прежде всего, а люди образованные, стоики и эпикурейцы готовы были насмешливо говорить: τί ἂν θέλоι ὁ σπερμολόγος oὐτος λέγεως. Мы слышим, как в Ареопаге он возвещает жадным к новизнам афинянам новое дли них учение о спасении через Христа. Он стал греком для греков, для того, чтобы приобрести всех. По поводу олтаря неизвестному Богу, который он заметил в числе олтарей города, он мудро начинает учение о Боге, Которому все они повинуются, Который создал мір и всё, что есть в міре, Которого все они ищут, как будто они могли Его ощутить и познать, и Который недалеко от каждого из нас. Он ссылается при этом не на пророческие книги ветхого завета, как это делал он в школах иудейских, но на собственных греческих прорицателей и стихотворцев, говоривших: ἐν αὐτῷ γὰρ ζῶμεν καὶ κινούμεθа καὶ ἐσμέν и еще: τοῦ γὰρ καὶ γένος ἐσμέν. Но когда ап. начал говорить о будущем суде и воскресении мертвых, то древнее недоверие, и насмехательство греков по отношению к иудеям снова возбудилось. Впрочем, некоторые – говорится в Деяниях – присоединились к нему и уверовали; между ними был и Дионисий Ареопагитский и женщина, именем Дамарь, и другие с ними (17:34). – Об этом Дионисие Ареопагитском священное писание более нам ничего не говорит. По словам Евсевия он был первым епископом афинской христианской общины. Уже и это известие отзывается легендарным характером. Но еще более личность Дионисия делается легендарною в том рассказе, по которому признаю́т его просветителем Галлии, патроном Парнаса и приписывают ему сочинения мистического содержания, которые были сочинены гораздо позже³⁰. – Из Афин Павел отправился в Коринф, из столицы древней греческой мудрости в столицу богатства, роскоши и распущенности. Там он нашел некоего Акиллу, иудея из Понта, который вместе со своею женою Прискиллою был изгнан из Рима во время гонения на иудеев при Клавдие. Апостол в них встретил товарищей по ремеслу, (ибо они оба занимались деланием ковров шерстяных), и у них остановился. Даже здесь Павел обратился прежде всего в синагогу, старейшина которой, Крисп, был обращен им в христианство. Но остальные иудеи признали его проповедь о Христе богохульством. Потому он перешел в дом христианина из язычников – Юста. Год и 6 месяцев (по сказанию Деяний) пробыл Павел в Коринфе. Но довольно вероятно, что он оттуда предпринимал короткие путешествия в окрестные страны, – путешествия, о которых книга Деяний не упоминает. При наместнике Ахаии Галлиене иудеи подали просьбу против Павла; но наместник, как мірской правитель, упорно отказался мешаться в религиозные споры (новый пример индифферентного отношения язычников), и таким образом иудеи ничего не достигли. Позднее Павел добровольно расстался со своими коринфянами и отправился в Ефес, город, известный своим служением Артемиде и своею міровою торговлею. Он здесь на этот раз не останавливался; но желая побывать в Иерусалиме на празднике Пасхи, ускорил свое путешествие и через Кесарию и Иерусалим возвратился в Антиохию (Деян.18:22). Это второе, упоминаемое в Деяниях апостольских, путешествие апостола Павла, есть самое важнейшее, как по объему его апостольской деятельности, так и по основанию новых общин.

Третье путешествие, о котором упоминает книга Деяний (18:23, 21:15) совершалось главным образом с целью посетить основанные общины, причем апостол прошел Галатию и Фригию и укрепил учеников. Посетил ли он во Фригии колосскую церковь, – нельзя утверждать с определенностью, так как вообще описание путешествия апостола в Деяниях апостольских имеет много пропусков, которые мы можем восполнять только частью по догадкам, частью по различным намёкам, заключающимся в посланиях апостола. По сказанию Деяний апостол после пребывания в Галатии отправился в Ефес, где, между прочим, проповедовал христианство иудей Аполлос, человек красноречивый и сильный в писании. Но кажется Аполлос никого не крестил, а ограничивался только обучением христианской вере, которое он вел неразумно. Это мы видим из того, что когда апостол Павел пришел в Ефес (в то время, как Аполлос был уже в Коринфе), он нашел там многих христиан, но на вопрос его: „получили ли они св. Духа?“ они отвечали, что никогда не слыхали, есть ли св. Дух. Очевидно из этого, что они приняли только крещение Иоанново. Теперь они получили христианское крещение и через возложение рук св. Духа и дары св. Духа – дар языков и дар пророчества.

Сначала апостол Павел в течении трех месяцев проповедывал в ефесской синагоге: но потом, встретив ожесточение со стороны иудеев, обратился к школе некоего Тиранна, где пробыл еще два года. О благотворных следствиях его проповеди мы можем судить по последствиям: те, которые занимались в Ефесе искусством волхвования, должны были кончить свой промысел, и даже магические книги, в которых содержались заклинания, были торжественно сожжены; οὕτως κατὰ κράτος ὁ λόγος τοῦ κυρίоυ ηὔξανεν καὶ ἴσχυεν, говорит св. Лука (Деян.19:20). Вскоре после того апостол предпринял из Ефеса новое путешествие, об объеме которого мы не имеем точных сведений. Ἔθετο ὁ Пαῦλος ἐν τῷ πνεύματι διελθὼν τὴν Μακεδονίαν καὶ Ἀχαΐαν πορεύεσθαι εἰς Ἱεροσόλυμα εἰπὼν ὅτι μετὰ τὸ γενέσθαι με ἐκεῖ δεῖ με καὶ Ῥώμην ἰδεῖν. Впрочем, он сперва послал Тимофея и Ераста в Македонию, а сам на короткое время остался в Малой Азии. Между тем поднялось в Ефесе волнение. Известно, что Ефес был главным местом служения Артемиде (Диане). Великолепный храм этой богини, сожженный Геростратом в ту ночь, когда родился Александр Македонский (в 355 году до Рожд. Христова), чтобы составить себе печальную известность, был восстановлен союзом ионийских городов в еще лучшем виде, чем прежде, и принадлежат к чудесам древнего міра. Золотых и серебряных дел мастера имели большой барыш, приготовляя модели статуи Дианы, охотно раскупавшиеся почитателями богини и употреблявшиеся при путешествиях, как амулет. Самая же статуя богини почиталась спадшею с неба и с древнейших времен признавались неизменным истинным образом Дианы. Естественно теперь, что с упадком веры в древнее божество и его чудотворную силу уменьшился и заработок серебреников. Отсюда восстание, во главе которого стоял некто Димитрий, и бессмысленный крик народа: μεγάλη ἡ Ἄρτεμις Ἐφεσίων. Во время этого восстания мы не находим Павла в Ефесе. Ученики не позволили ему выступить против восстания, в которое уже были схвачены и обесчещены некоторые из его сопутников. Восстание было успокоено, благодаря мудрой распорядительности ефесского правителя. Но Павел сам простился с общиною и снова отправился в Македонию и Грецию, где пробыл он три месяца.

Переправившись из Филипп в Троаду и минув Асс, Мителену, Хиос и Самос, апостол прибыл в Милет. Туда призвал он пресвитеров ефесских и простился с ними в трогательных выражениях; помолился вместе с ними и отправился напутствуемый слезами и сожалениями (Деян.20:17–33). Без дальнейших промедлений путешествовал он в Палестину. В Кесарии апостол остановился у благовестника и диакона Филиппа – и один иудейский пророк Агав вошел к нему и знаками объявлял ему, что он в Иерусалиме будет схвачен и предан в руки язычников (Деян.21:10, 11). Напрасно пыталась сопутники апостола отклонить его от путешествия в Иерусалим. – Верный ученик Господа говорил, что готов не только предать себя узам, но даже и умереть за имя своего Господа. В Иерусалиме он встретил радушный прием со стороны христианских братий. Но вскоре ненависть иудеев обратилась на него. Он был обвинен в том, что ввел язычников в храм и таким образом осквернил его. Он даже был схвачен в храме и в сопровождении волнующегося народа приведен в римский лагерь – на городскую гауптвахту. Уже начальник приказал сковать его, как Павел предъявил свое право римского гражданства, и потому оставлен был нескованным и отослан на допрос к первосвященнику. Здесь фарисеи и саддукеи разошлись во мнениях по поводу учения о воскресении. Но несколько человек иудеев дали обет ни есть, ни пить дотоле, пока им не удастся умертвить Павла. Когда римский правитель получил известие о таком заговоре, он отправил апостола под сильным прикрытием в Кесарию, – к проконсулу Феликсу. К Феликсу апостола много раз приводили на допрос. Прошло два года и ничего не было решено. Наконец при преемнике Феликса, Понтие Фесте, апостол аппелировал к суду римского императора, как верховного судьи в империи. После этого, еще раз дав прекрасное показание перед Иродом Агриппою II-м и его сестрою Вереникою, прибывшими в гости к Фесту, и почти доведя Агриппу до принятия христианства, апостол отправлен был в Рим. Его сопутники, к которым присоединился еще Аристарх из Македонии, отправились также вместе с ним туда. Он пользовался весьма снисходительным обращением со стороны начальника корабля. Во время плавания поднялась буря, которая забросила корабль на остров Мальту. И путешествие в Рим было окончено на александрийском корабле. Уже в Путеоли встретили Павел и его товарищи христианских братий, у которых пробыли семь дней. Некоторые из римских христиан вышли им на встречу к форуму Анния и трем тавернам. В Риме сам Павел был поручен римскому сотнику: но под надзором солдат он мог свободно ходить в городе и даже иметь сношения со своими единоземцами и единоверцами. Уже на третий день после своего прибытия созвал он к себе знатнейших из иудеев, чтобы объяснить им свои отношения к иудейству. Одни поверили ему, другие – нет. Два года пробыл апостол под стражею, живя на собственный счет; проповедывал царствие Божие и со всею радостью невозбранно учил об Иисусе Христе (Деян.28:31).

Этими словами заключает книга Деяний апостольских свой рассказ об ап. Павле. Напрасно ищем мы в библии дальнейших известий о последующей судьбе великого апостола. Окончились ли его римские узы мученическою смертью, или, – как многие думали уже в древности, – он был освобожден и еще несколько времени проповедывал в различных странах, доходя даже до Испании, а потом снова взят был под суд, который окончился смертным приговором? Это вопросы не решенные. Смотря по тому, принимают ли однократное или двукратное заключение апостола в Риме, смерть его относят или к 64 г., когда началось великое гонение на христиан при Нероне, или к 66 году, – во всяком случае ко времени правления Нерона.

Замечательно, что жизнь Павла гораздо менее обставлена легендами, чем жизнь апостолов Петра, Иоанна и Андрея или даже чем жизнь самого Спасителя. Может быть было для этого менее побуждений, так как библия дает нам более ясное и подробное представление о деятельности Павла, чем о деятельности других апостолов. Об одной легенде упомянуто выше, именно будто бы апостол Павел состоял в переписке с Сенекою, учителем Нерона. Но существующие доселе латинские письма, которые служат свидетельством этой переписки, таковы, что вымышленность их сразу очевидна.

Скажем еще несколько заключительных слов о своеобразном характере ап. Павла и о его значении в истории образования христианства. Он был ученик Гамалиила, и, хотя занимался ремеслом, но всё-таки был ученый своего времени, и тем резко отличается от других апостолов, которые избраны были Господом во время Его земной жизни. Не следует, впрочем, иметь слишком широкое представление об учености ап. Павла. Напрасно говорят, будто он был классически образован, и знаком с греческою и римскою литературою. Заключают так из того, что он кое-где приводит выдержки из греческих поэтов. Нo эти выдержки могли быть известны ап. Павлу и в том случае, если он не занимался изучением классиков. Его греческий стиль не свидетельствует о близком знакомстве с классиками. Его ученость не шла дальше знакомства с фарисейско-иудейскою ученою литературою. Такого рода ученость не подлежит сомнению, и способ толкования ветхого завета, какой мы у него замечаем, вполне соответствует такому образованию. Он свободно приводит выдержки из ветхого завета и вместе с тем обладает искусством развивать свою мысль путем диалектики. В этом отношении он естественный человек – иудей Савл, с его ревностью о законе. Апостолом же Христовым Павлом, сделался он не по собственным дарованиям, воспитанию и учению, но по благодати Божией, в немощи действующей, как об этом свидетельствует он сам (Кор.15:10).

Это приводит нас к мысли о его обращении и следствиях оного. Обращение апостола представляется нам внезапным. Савл несомненно дышал ненавистью против христиан, но вдруг пораженный сверхъестественным светом пал на землю, повелел вести себя в Дамаск и там через несколько дней сделался орудием Господа. Но как бы ни казалось внезапным это превращение Савла, несомненно, что оно понемногу подготовлялось в его душе, хотя бы бессознательно для него самого. Кто не знает того психологического явления, что часто мы – предмет своей сильнейшей ненависти в глубине души начинаем понемногу любить, несмотря на то, что сами себя стараемся намеренно удерживать от такой любви? Может быть во глубине души Савла не раз звучал голос, громко раздавшийся с неба: Σαοὺλ, Σαούλ! τί με διώκεις. Несомненно, что когда Савл хранил одежды побивавших Стефана камнями, неустрашимость мученика произвела на него глубокое впечатление. Может быть именно это возникшее в глубине души чувство любви к христианству еще более разжигало его напускную ярость. Но это расположение духа Савлова осталось не скрытым от Того, Кто именно это мгновение избрал, чтобы привести его к вере.

Ту же постепенность должно предположить и в дальнейшем проникновении Савла христианством. Уже первые дни в Дамаске, когда он лишен был зрения, были несомненно для него дни глубокого самоиспытания, дни, проведенные им в молитве, в тихом раздумье, в размышлении о себе и о Боге. Припомним еще о долговременном пребывании его затем в Аравии; это было прекрасное время для внутреннего самоукрепления и подготовки Савла к его священному и великому призванию.

В связи с вопросом об обращении Павла стоит вопрос о его призвании к апостольскому служению. При различных случаях апостол Павел повторял, что он избран не от людей, что он даже получил наставление не от других апостолов, но непосредственно самим Богом призван к апостольству. Он говорит об этом с такою уверенностью, что нам остается только поверить его словам, хотя мы и не можем знать, как это произошло. Тем не менее учение и проповеди этого человека производят на нас такое впечатление, как будто бы всё, что он говорил, было не плодом самостоятельных размышлений, еще менее передачею чужих слов, но непосредственным созерцанием истины, как она сообщена ему Господом и Духом святым.

Какова же эта проповедь апостола? Она проникнута глубоким убеждением; всякое слово апостола свидетельствует, что он говорит то, что лично испытал и пережил. Повсюду апостол выставляет себя таким человеком, в котором благодать Божия, ниспосланная благодаря заслугам Спасителя, непосредственно действовала, обнаруживая свою силу в его немощи. Если душа ап. Иоанна была как бы чистым зеркалом, отражающим блеск Света, пришедшего в мір, чтобы просветить людей, – то у Павла мы видим борьбу противоположностей, разноречие мыслей, и проявление той силы евангелия, которая очищает от греха, искупает от проклятия и ведет человека к истинной свободе чад Божиих. Оправдание грешника перед Богом через живую веру в Сына Божия и принесенную Им за нас жертву, – вот основа учения ап. Павла и отличительная черта его проповеди.

Часто ставят вопрос: христианское учение, проповедуемое ап. Павлом, не отличается ли от учения, которое проповедывал Спаситель и его ближайшие апостолы?

По мнению одних ученых, Павел превратил простое учение Иисуса Христа в нечто в роде раввинского богословия и ввел в христианство определенные догматы, которые так же относятся к простым, практическим изречениям Спасителя, как вообще богословие к религии. Что́ эти ученые поставляют в упрек Павлу, то́ другие, напротив, почитают его заслугою, говоря, что Павел первый простое учение сына тектонова и галилейских рыбаков изложил языком спекулятивной мысли, и придал ему всемірно-историческое значение. Если спросим об этом самого Павла, то получим в ответ, что он ничего не желал больше знать, кроме Иисуса Христа и притом распятого (1Кор.2:2), что он не желал полагать другого основания, паче лежащего (1Кор.3:11) и признавал подлежащим анафеме даже ангела небесного, если бы он принес иное благовестие о Христе, кроме того, которое уже возвещено (Гал.1:8). Павел также восстал бы против ложной славы, будто он принес иное благовестие о Христе, как и против упрека, будто он исказил евангелие, внеся свои собственные догматические взгляды.

Но вместе с тем нельзя отрицать, что Павел распространял евангелие, не как отвне данное учение, но переработывал оное в себе, переживал и осуществлял в своей жизни, и обращал в свое духовное стяжание. Самая возвышенная сторона христианства состоит в том, что оно не есть самозаключенная система, не есть сборник догматов и нравственных предписаний, которые можно передать другим, как нечто готовое, не представляющее труда для усвоения, но есть начало вечно живущее и развивающееся, и в каждом человеке переживающее свою новую историю. Мог ли человек, подобный ап. Павлу, быть простым механическим носителем христианства? Великое значение Павла, как апостола язычников, состояло не только в том, что он пространственно расширил христианскую церковь, проповедуя в странах языческих, но и в том, что он сделал христианство более доступным для язычников, дав особую, для язычников более удобоприемлемую, форму своему благовестию. Если говорят, что ап. Павел первый освободил христианство от иудейской замкнутости и сам лично переделал его во всемірную религию, то говорят слишком много. В таком случае ученик был бы выше своего учителя. Но если говорят, что Павел решительнее и энергичнее, чем другие апостолы, раскрыл и разъяснил всемірное значение христианства, и таким образом выполнил намерение Своего Божественного Учителя в указанном Им Самим направлении, как никто другой, то это мнение вполне оправдывается историею жизни и учения ап. Павла. Таким образом ап. Павел, стоя на едином основании спасения с другими апостолами, имел вместе с тем свою особенную миссию, свой особенный круг идей, и потому также свой особенный язык, свой особенный способ представления, свою философию и богословие. Но всё, что он ни имел, он не считал своим, но почитал как данное ему, как порученное, как дело благодати. Поэтому он смело мог говорить о своих общинах и своих трудах, вполне сознавая, что это не может навлечь на него укора в самохвальстве.

Говоря о миссионерском путешествии ап. Павла, мы не говорили подробно об общинах, основанных им, и о его личных отношениях к этим общинам. Источником, которым мы для этой цели исключительно должны руководиться, послужит не книга Деяний Апостольских, а послания ап. Павла к основанным им общинам или к своим ученикам, предстоятелям этих общин. Если не считать послания к евреям, которое не отмечено именем ап. Павла, то всех посланий ап. Павла в библии мы имеем 13-ть. Эти 13-ть посланий помещены в библии не в хронологическом порядке и потому прежде всего необходимо установить их хронологическую последовательность, чтобы иметь возможность понимать их, как следует. Насколько мы можем судить теперь об этом, послания явились в следующем порядке: прежде всего два послания к солунянам, написанные апостолом во время первого пребывания в Коринфе; потом из Ефеса послание к галатам и первое послание к коринфянам, затем из Македонии второе послание к коринфянам, и наконец по время последующего пребывания в Коринфе послание к христианам римским. Остальные послания, за исключением первого послания к Тимофею и послания к Титу, все написаны во время уз. Таковы послания: к ефесеям, к филипписиям, к колоссаям, к Филимону и второе послание к Тимофею. Послано ли первое послание к Тимофею во время первых уз, а второе во время вторых, этот вопрос мы признаём не подлежащим нашему исследованию. Для нас важно главным образом составить представление о состоянии основанных апостолом Павлом общин и об отношении к ним апостола. Мы найдем при этом, что состояние общин, при всём единстве исповедания, было весьма различно, так что даже самый тон посланий благодаря такому различию общин различен.

Из обоих посланий к солунянам мы видим, что здесь многие были встревожены мыслью о близком втором пришествии Господа и апостол был вынужден дать по этому вопросу необходимые наставления, чтобы предохранить общину как от суемудрия и праздности, так и от отчаяния.

Из послания к галатам мы видим, что иудейским лжеучителям удалось там подчинить эту юную и не окрепшую общину под ярмо иудейского обрядового закона и апостол все усилия употребляет к тому, чтобы снова возвратить галатов к истинной свободе во Христе. При этом ап. Павел не пощадил даже ап. Петра, который из страха перед людьми скрыл свои лучшие убеждения, и это служит доказательством свободы и независимости ап. Павла от прочих апостолов; а также и того, что апостолы, даже после воспринятия св. Духа в день пятидесятницы, не стали вне всякого колебания и разномыслия.

Но из всех общин, к которым писал ап. Павел, ни об одной мы не можем составить такого ясного и раздельного понятия, как об общине коринфской. Мы видим из посланий к коринфянам, как эта община в самые первые времена своего существования уже разделялись на партии; причем одни примкнули к учению ап. Павла, другие к учению Кифы (т.е. Петра), третьи к учению Аполлоса, а четвертая партия, не следуя ни одному из этих учителей, называла себя Христовою. Мы видим из послания, как сильно вооружается апостол против этого духа партий, указывая на то, что Христос не разделен и что никто из христиан не крещается во имя Павла или Аполлоса. Скромно говорит апостол о своем труде и вместе с сознанием своего достоинства – об отношении своем к другим учителям. Мы узнаём далее, что нравственное состояние коринфской общины ни в каком случае не было образцовым, как обыкновенно думают о состоянии христианских общин в первые века. Мы узнаём о проступке, ἥτις οὐδὲ ἐν τοῖς ἔθνεσιν ὀνομάζεται, о соблазнительных тяжбах, о высокомерном отчуждении богатых при общих вечерях любви, о недостойном принятии св. причастия. Вместе с тем мы узнаём о богослужебных порядках общины, о молитвословии и пророчестве: мы узнаём о замечательных внешних проявлениях св. Духа, о даре говорить на неизвестном языке, – даре, предполагающем такое восхищение духа, о котором мы не можем даже составить себе понятия, – и о даре пророчествовать, который кажется состоял в уменьи общепонятно объяснять священное писание, – что́ делается в церкви и в наше время. Всюду в посланиях к коринфянам мы видим, как апостол старается быть руководителем и устроителем общины. Мы замечаем уже начало церковной дисциплины и начало общения церквей посредством путешествий, посланий, взаимных вспомоществований. Даже о личной судьбе апостола, об опасностях, каким подвергался апостол за благовестие, мы находим некоторые сведения во втором послании к коринфянам, которые могут служить дополнением к рассказу Деяний Апостольских. Мы узнаем из этого послания, между прочим, что апостол боролся со зверьми, что на море испытал крушение корабля и т.д. Как в церкви солунской, так и в общине коринфской были споры, сомнения и предположения о конце міра и в особенности о воскресении мертвых. Поэтому в своем послании к коринфской церкви ап. Павел в самых определенных чертах излагает учение о воскресении, как откровение, а не как свое личное мнение.

Но самое внутреннее средоточие Павлова богословия составляет учение об оправдании, которое он развивает в своем послании к римлянам. Это послание, как уже замечено, было написано апостолом из Коринфа еще прежде, чем он лично познакомился с римскою церковью. Говоря об основании римской церкви, мы не можем привести никаких имен и цифр. По словам предания, в Риме проповедывал ап. Петр. Мы не считаем этого предания несомненным, и потому не можем апостола Петра назвать основателем римской церкви. Но мы знаем, что со времени Помпея много иудеев жило в Риме; знаем также, что на первом христианском празднике пятидесятницы были иудеи и иудейские прозелиты из Рима и конечно, возвратившись домой, не забыли того великого события, которое на них произвело сильное впечатление. Мы упоминали о волнении иудеев при Клавдие и об изгнании их из Рима. Акилла и Прискилла принадлежали к числу этих изгнанников, но скоро возвратились в Рим, и притом уже христианами. Первую христианскую общину в Риме мы не можем считать особенно значительною; богатых и знатных не было в ней; но в глазах апостола она была значительна на столько, что он счел необходимым написать к ней такое богатое по содержанию послание. Она кажется состояла из христиан-иудеев и христиан-язычников; и ап. Павел очевидно имеет в виду и тех и других, говоря, что ни иудеи, ни язычники не имеют права получитъ благодать Божию за свои заслуги, συνέκλεισεν γὰρ ὁ Θεὸς τοὺς πάνιας εἰς ἀπείθειαν, ἵνα τοὺς πάδτας ἐλεήσῃ (11:32) и затем сравнивая язычников с диким масличным деревом, к которому привита была плодовитая ветвь от иудейства (11:17–24). Это сравнение очень наглядно объясняет нам историю церкви и мы всегда должны помнить его, если желаем правильно судить об отношении иудейства к язычеству и обоих их к христианству.

Теперь скажем об общинах, к которым писал ап. Павел, находясь в узах. Из них всего любопытнее для нас община колосская во Фригии. Здесь развились особого рода лжеучения. Фригийцы издавна были расположены к религиозным странностям и распущенности. В языческие времена служение матери богов Цибелле доведено было там до крайнего бесчиния. Точно также и теперь на место простого христианского учения явилось под именем философии весьма много различных бесплодных умозрений о природе ангелов и тому подобных предметах, а вместе и самопроизвольно придуманные правила относительно пищи и питья: Μὴ ἄψῃ, μηδὲ γεύσῃ, μηδὲ θίγῃς (Кол.2:21) или относительно праздников, новомесячий и суббот. Поэтому апостол предостерегает: μηδεὶς ὑμᾶς καταβραβευέτο θέλων ἐν ταπεινοφροσύνῃ καὶ θρησκείᾳ τῶν ἀγγέλων ἃ ἑόρακεν ἐμβατεύων εἰκῇ φυσιούμενος ὑπὸ τοῦ νοὸς τῆς σαρκὸς αὐτοῦ (2:18), и указывает на Христа, как на главу церкви, ἐν ᾧ εἰσιν πάντες οἱ θησαυροὶ τῆς σοφίας καὶ γνώσεως ἀπόκρυφοι (2:3). В той же колосской общине жил Филимон, к которому также есть небольшое послание апостола, свидетельствующее о сердечном расположении апостола к этому человеку, который был, по преданию, епископом в Колоссах. Вскоре после получения послания ап. Павла город Колоссы постигла печальная участь: в пятый год правления Нерона (в 62 г.) он был разрушен землетрясением.

Из всех этих различных общин, как кажется, ни одна не была так любима апостолом, какъ община в Филиппах в Македонии. Он называет ее (впрочем точно также как и общину Солунскую 1Сол.2:19) χαρὰ καὶ στεφανός μου (Фил.4:1), с благодарностью вспоминает о том, что получил от нее дары любви (4:15) и свидетельствует с похвалою о всегдашнем послушании филиппийцев (2:12). Но кажется и здесь ложные учители имели доступ, и апостол счел нужным предостеречь от них в резких выражениях, βλέπετε τοὺς κυνας, βλέπετε τοὺς κακοὺς ἐργάτας, βλέπετε τὴν κατατομήν (3:2).

Напротив, всего менее личных связей апостола выступает на вид в послании к ефесеям, которое по своему содержанию во многом сходно с посланием к колоссаям. Это обстоятельство объясняют различно. Одни послание к ефесеям признаю́т окружным посланием ко всем малоазиатским общинам; другие признаю́т его тождественным с посланием к лаодикийцам, о котором упоминается в послании к колоссаям (4:16); третьи говорят, что оно было только приписано апостолу Павлу и составляет простую переделку послания к колоссаям, переделку, сделанную одним из учеников апостола. Как бы то ни было, но мы знаем, что апостол Павел стоял в ближайших отношениях к ефесской общине, что он жил в Ефесе два года и потом при своем путешествии в Иерусалим прощался с ефесскими пресвитерами в Милете. При своем отбытии Павел оставил в Ефесе своего ученика Тимофея, к которому писал два пастырских послания. В Ефес также апостол посылал Тихика (Еф.4:21). Таким образом благодаря деятельности апостола Павла, а также счастливому положению города, Ефес стал средоточием христианской церкви в Малой Азии, тем более, что после смерти ап. Павла, престарелый апостол Иоанн проводил здесь последние годы.

Из послания к Титу мы можем судить о состоянии церкви на острове Крите (теперь Кандия). Хотя Деяния Апостольские, упоминают только о мимоходном пребывании апостола в общине критской (Деян.27:7), а о Тите вовсе не упоминают, но очень можно предполагать, что апостол еще в раннее время своей деятельности из Коринфа или Ефеса посетил Крит и основал там общину; а может быть был в Крите после своих первых уз в Риме, если только жизнь апостола не закончилась его первыми узами. Из послания к Титу мы видим, что он, по поручению апостола, устроил общину критскую, поставляя по городам пресвитеров (1:5) и что в Крите не обошлось без борьбы с различного рода противниками, которые пытались поставить на место истины басни и постановления человеческие, – так что апостол нашел уместным вспомнить изречение одного греческого поэта, который сказал: Κρῆτες ἀεὶ ψεῦσται κακὰ θηρία γαστέρες ἀργαί (1:12).

Все ли послания ап. Павла имеем мы в настоящее время? На основании собственных посланий ап. Павла мы должны отвечать на этот вопрос отрицательно; потому что в послании к колоссаям апостол ссылается на послание к лаодикийцам, которого нет в библии, хотя и предполагают, что оно было тождественно с посланием к ефесеям. Вполне вероятно, что и к коринфянам апостол писал еще одно, не дошедшее до нас, послание, в период более ранний. Послания ап. Павла дают нам если не вполне, то по крайней мере приблизительно верный образ состояния общин в период апостольский.

Кроме посланий ап. Павла в библейском каноне сохраняются писания апостольского периода, из коих мы можем заимствовать еще некоторые черты для дополнения очерка первенствующей церкви. Таково прежде всего послание к евреям. Об авторе его в древности мнения были не одинаковы: одни приписывали его ап. Павлу, другие признавали составителем его какого-нибудь из учеников и помощников апостола: Луку, Варнаву или Аполлоса. Во всяком случае оно написано к иудео-христианам иерусалимским и в то время, когда апостолы частью уже умерли, частью оставили Иерусалим (Евр.2:3). В послании доказывается, что иудейское религиозное устройство, имевшее свой средоточный пункт в храме иерусалимском, теперь потеряло свое значение, и что это религиозное устройство служило только прообразом и сенью того, что исполнено было во Христе. Послание очевидно писано было в то время, когда община подвергалась тяжелым испытаниям и преследованиям, потому что автор послания старается внушить ей мужество и веру, научая взирать на Того, Кто сам был искушен во всяческих, на начальника и совершителя веры Христа (Евр.12:2)

О таком же бедственном состоянии церкви свидетельствуют послания, известные под именем соборных. Таковы: первое послание Петра, писанное к христианам Понта, Галатии, Каппадокии, Асии и Вифинии, и Иакова к сущим в рассеянии. В этих посланиях, а равно во втором послании Петра и в послании Иуды высказывается также много жалоб частью на злоупотребления в самых общинах, частью на лжеучителей, обманщиков и обольстителей всякого рода. Что касается внутренних беспорядков, то из послания Иакова мы узнаём, что богатые и знатные начали уже теперь в собраниях возвышаться над бедными братьями, и с своих почетных седалищ смотрели на них свысока (2:2), были люди, которые обольщали народ блестящею, но пустою и ложною проповедью: отсюда предостережение, что не всякий должен стремиться к проповедничеству и что должно обуздывать язык (3:1–10). Из догматической части послания мы узнаём, что учение Павла об оправдании верою было самым грубым образом перетолковано и писатель послания снова нашел нужным в противовес этим перетолкованиям указать на высокое значение добрых дел, без которых вера мертва (2:14–26).

Семь церквей апокалипсических³⁴

Наконец в последней книге библии, в откровении Иоанна, мы имеем еще семь весьма замечательных посланий к семи малоазийским церквам. Здесь в самых кратких, но характерных чертах изображаются эти общины и ясно показывается что было в них хорошего или худого. Эти общины – ефесская, смирнская, пергамская, фиатирская, сардийская, филадельфийская и лаодикийская. Община ефесская восхваляется за трудолюбие и терпение, но осуждается за то, что что в ней упал прежний дух любви. Она должна размыслить о том, чего лишилась и покаяться (2:1–7). Община смирнская также восхваляется за терпение, оказанное во время испытания, и ободряется быть верною даже до смерти, чтобы получить венец живота (8–11). Подобная же похвала воздается общине пергамской, но эта община предостерегается против влияния лжеучителей (2:18). Такого же содержания послания к общинам фиатирской, сардийской (3:1–6) и филадельфийской (3:7–13). В самых резких выражениях осуждается община лаодикийская за свою леность и беспечность: οἶδά σου τὰ ἔργα ὅτι οὔτε ψυχρὸς εἶ οὔτε ζεστός ὄφελον ψυχρὸς ἦς ἢ ζεστός. οὕτως ὅτι χλιαρὸς εἶ καὶ οὔτε ζεστὸς οὔτε ψυχρός μέλλω σε ἐμέσαι ἐκ τοῦ στόματός μου... ἰδοὺ ἕστηκα ἐπὶ τὴν θύραν καὶ κρούω ἐάν τις ἀκούσῃ τῆς φωνῆς μου καὶ ἀνοίξῃ τὴν θύραν καὶ εἰσελεύσομαι πρὸς αὐτὸν καὶ δειπνήσω μετ᾿ αὐτοῦ καὶ αὐτὸς μετ᾿ ἐμοῦ ὁ νικῶν δώσω αὐτῷ καθίσαι μετ᾿ ἐμοῦ ἐν τῷ θρόνῳ μου ὡς κἀγὼ ἐνίκησα καὶ ἐκάθισα μετὰ τοῦ πατρός μου ἐν τῷ θρόνῳ αὐτοῦ. (3:15–22).

Этими торжественными словами, с которыми обращается тайновидец к общине от лица св. Духа, мы заключаем наше обозрение свидетельств новозаветных писаний о состоянии первых христианских общин.

История путешествий ап. Павла представляет собою единственный связный рассказ о распространении христианства в век апостольский. Всё остальное принадлежит к области туманных преданий или отрывочных намеков. Нам известны предания о том, что каждый из двенадцати апостолов имел свою особую область для миссионерской деятельности, что каждая страна в міре огласилась евангельскою проповедью из уст по крайней мере кого-либо из учеников апостольских. Конечно трудно верить этим преданиям, которые так тщательно поддерживались притязаниями той или другой местной церкви или епископской кафедры на глубокую древность. Нельзя вполне верить даже свидетельствам древнейших церковных писателей, напр. Иринея и Тертуллиана, из коих, первый напр. говорит, что христианство во 2-м веке достигло уже повсеместного распространения; очевидно, они несвободны от риторического преувеличения и усвояют христианство народам, о которых сами имели очень слабое представление.

Обращаемся к пересмотру сказаний о распространении христианства. Есть предание, что Лука, один из первых спутников Павла и Варнавы, проповедовал христианство в Александрии. Даже помимо предания легко понять, что в этот знаменитый египетский город, где жило много иудеев, с самых ранних пор должно было проникнуть известие о христианстве. Даже известный Аполлос, сотрудник Павла, был иудей, получивший образование в Александрии. Христианство в Александрии должно было скоро приобрести особенный характер благодаря господству там эллинского образования и склонности к философским умозрениям. В последствии мы находим там цветущую христианскую школу, в которой получили образование светила церкви. Даже далее, в верхнем Египте, христианство распространилось во II веке. Учитель александрийской школы Пантен проповедывал учение о спасении на востоке даже до Индии. При этом не должно забывать, что слово Индия весьма неопределенно употребляется древними писателями.

В Эфиопию проповедь о Христе может быть была принесена тем вельможею, которого обратил Филипп. Мы не знаем, проповедывал ли христианство ап. Павел во время своего пребывания в Аравии. Кажется он воспользовался этим временем только для подготовки себя к апостольскому служению. Но несомненно, что христианство проникло в Аравию весьма рано из Сирии, и в третьем веке мы находим в Аравии церкви, управляемые епископами, какова была напр. церковь бострийская.

В Месопотамии в половине 2-го века был князь, исповедывавший христианство Авгарь-Бир-Ману, потомок того Авгаря, с которым будто бы Спаситель имел переписку. Во II-м веке христианство процветало в Едессе и отсюда могло распространиться далее в Армению и Персию. В Персии христианство легко смешалось с персидскою религией и из этого смешения впоследствии возникло манихейство.

Весьма рано также из Рима евангельское благовестие должно было проникнуть в проконсульскую Африку. Во втором столетии мы находим эту североафриканскую церковь, центром которой был Карфаген, весьма обширною и важною. Из нее вышли знаменитые учители церкви, как напр. Тертуллиан и Киприан. Христианство было распространено и далее в Киринее и Триполисе по североафриканскому прибрежью.

Из Малой Азии христианство было пересаждено в Галлию. Если даже оставить без внимания легенды, из коих по одной апостолом Галлии был Дионисий Ареопагит, а по другой ученик апостола Петра Крескент, то во всяком случае нельзя отрицать, что во втором веке на берегах Роны в Лионе и Виенне была цветущая христианская община.

Известие о проповеди в Испании ап. Иакова старшего, мы признаём недостоверным. Напротив, гораздо серьезнее вопрос: был ли в Испании ап. Павел? Что он предполагал там быть, это видно из его посланий (Рим.16:24–28): но успел ли он выполнить свое намерение, это другой вопрос. Об этом мы имеем только намек в послании римского епископа Климента к церкви коринфской, где сказано о Павле, что он с проповедью евангелия достиг до пределов запада. Этими пределами запада в древние времена признавалась Испания и так называемые „столпы Геркулеса“. Если признать, что апостол Павел был два раза в узах; то является новый период жизни Павла, к которому можно отнести путешествие его в Испанию.

Английская высокая церковь утверждает даже, что под именем запада в послании Климента разумеется Англия (Британия), чтобы таким образом доказать свое апостольское происхождение. Как рано на самом деле проникло христианство в Британию – трудно определить. По всей вероятности, христианство перенесено было туда с прибрежий Малой Азии.

Что касается до распространения христианства в Германии, то история в течении первых трех столетий ничего об этом не знает.

***

Вся древняя церковь делилась на две половины: восточную и западную. К первой мы причисляем: Сирию и Палестину, Малую Азию, Македонию, Египет и все церковные общины, которые были дальше на восток; к западной церкви причисляем Италию, Северную Африку, Галлию и наконец Испанию и Британию, если только были там христианские общины. Основными средоточиями христианской церкви мы признаем Иерусалим, Антиохию, Ефес, Александрию, Рим, Карфаген.

Все эти города и страны входили в состав римской империи. Посему внешняя судьба христианской церкви стояла в связи с судьбою римского правительства, императоров и их наместников.

Сначала правительство очень мало обращало внимания на христианство. Я напомню только о том, как Галлиен, правитель Коринфа, отказался принять жалобу иудеев на ап. Павла, и его сопутников, объявивъ, что эта жалоба не подлежит его ведению. На христиан смотрели, как на иудейскую секту, а потому к ним относились с тем же презрением, как к иудеям. Но это презрение могло обратиться в ненависть, тем более открытую, что она вырождалась из презрения. Первый пример обнаружения такой ненависти мы имеем во время правления Нерона. Даже он в первые годы своего правления не преследовал христиан, так как и вообще только в позднейшие годы правления обнаружил во всей отвратительной наготе свою дикую, соединенную с чувственною распущенностью, жестокость. Убив своего двоюродного брата Британика и его мать Агриппину, вскоре за тем казнив своих учителей Бурра и Сенеку, в 64-м году Нерон пришел к сумасбродной мысли сжечь большую часть Рима. По словам одних он сделал это для того, чтобы насладиться величественным зрелищем, так как этот пожар напоминал его грубой фантазии пожар Трои, при чем он декламировал стихи из Илиады. По мнению других Нерон сжег Рим для того, чтобы на пепелище воздвигнуть новые постройки, именно великолепный императорский дворец. Шесть дней и семь ночей продолжался этот губительный пожар, во время которого погибли изящнейшие памятники искусства. Не удовлетворенный таким злодеянием, Нерон взвел вину пожара на христиан, на эту суеверную и вредную секту, как называли их современные писатели. Christiani – genus hominum superstitionis novae ac maleficae. Sveton. in Nerone c. 16. Их подвергали самым изысканным мукам. Одних распинали на крестах; других, обернув в кожу диких зверей, отдавали на съедение собакам, третьих обливали смолою и зажигали, чтобы они светили вместо факелов в садах императорских. Как ни были ненавидимы христиане вообще в римской империи, но такое жестокое обращение с ними возбудило только сострадание к ним, tamquam nou utilitate publica, sed in saevitiam unius absumerentur. Tac. Aппаl. XV. 44. Число жертв этого гонения для нас неизвестно. Точно также мы не имеем верных сведений о том, как далеко от Рима оно простиралось и как долго продолжалось. Что апостолы Петр и Павел пострадали в это гонение, это основывается на весьма древнем, хотя и не раз уже заподозреваемом критикою, сказании. Еще доселе показывают в Риме место их мученической кончины и гробницы их служат предметом почитания с древнего времени. Впечатление преследования было так ужасно для христиан, что они после смерти Нерона, последовавшей в 68 году, не желали верить, что он умер, но думали, что он снова явится, как антихрист. К нему относили известные слова Апокалипсиса (14) об антихристе.

Во время правления быстро сменявших друг друга преемников Нерона: Гальбы, Оттона, Вителлия христиане наслаждались покоем. Напротив, при Веспасиане началась иудейская война, окончившаяся разрушением Иерусалима при Тите. История этой войны и в частности осады Иерусалима не имеет непосредственного отношения к истории церкви. Собственно, мы должны бы коснуться этого события настолько, на сколько оно имело влияние на судьбу палестинских христиан. Но всё это событие так тесно связано с пророчеством Спасителя об Иерусалиме, со всем тем, что было священного для христиан, видевших в Иерусалиме город божий и свое средоточие, что мы считаем себя вправе несколько остановиться на главных обстоятельствах войны.

Начало иудейских возмущений было положено еще во время жизни Иисуса Христа под предводительством некоего Иуды из Гамалы и Февды. Ряд несчастных восстаний длился и после смерти Спасителя. Скоро исполнились следующие слова Господа об Иерусалиме: ἥξουσιν ἡμεραι ἐπὶ σε, κаὶ περιβαλοῦσιν οἱ ἐχθρόι σου χάφακά σοι, κаὶ περικυκλώτουσι σε, καὶ συνέξουσι σε πάντοθεν κаὶ ἐδαφιοῦσι σε καὶ τὰ τέκνα σου ἐν σοὶ, κаὶ οὗν ἀφήσουσιν ἐν σοὶ λίθον ἐπὶ λίθῳ (Лк.19:43–44). Главным образом притеснения римского прокуратора Гессия Флора побудили иудеев к тому, что они в 12 году правления Нерона т.е. в 60 году нашей эры взялись за оружие – под предводительством некоего Манаема, захватили крепость Антония и избили бывший там римский гарнизон. Подобная же судьба постигла гарнизоны других крепостей города. Наоборот языческое население, в Кесарии и Александрии напало на иудеев и избивало их там тысячами. Желая отмстить за смерть своих кесарийских собратий, толпы иудеев врывались в Сирию, раззоряли города и избивали жителей. Тогда проконсул Сирии Цестий Галл выступил с войском против бунтовщиков. Он выгнал их из всех захваченных ими местностей, заставил отступить в Палестину, подступил к Иерусалиму и внезапно снял осаду в то время, когда овладел северною частью города. Живущие в Иерусалиме христиане воспользовались этою приостановкою военных действий, чтобы спастись бегством в маленький городок Пеллу, лежащий по ту сторону Иордана. И теперь только, по замечанию Евсевия, после удаления святых и праведных, отяготел суд Божий над этим безбожным городом. По приказанию Нерона полководец Веспасиан собрал более 60 000 войска, вторгся в Галилею и захватил многие города. Зимою Веспасиан подготовил всё к осаде Иерусалима, которая должна была начаться весною 70 года. Город находился в большом возбуждении. Так называемые зилоты, ослепленные фанатики, разжигали народные страсти. Толпа мятежников, а за нею целое полчище из 20 000 идумеев, вторглись в город и совершили всякого рода притеснения и насилия, избили до 8 000 мирно живущих жителей и в числе их даже первосвященника. Веспасиан, знавший от перебежчиков о положении города, предполагал предоставить Иерусалим его собственной судьбе, ограничившись только очищением Идумеи и Иудеи от скопищ мятежников и захватом некоторых укрепленных городов. В то самое время, когда Веспасиан достигал Иерусалима, он был избран в императоры и предоставил осаду города своему сыну Титу.

В апреле началась осада. Это было время праздника Пасхи, когда собралось в Иерусалиме много народу, и всех обитателей Иерусалима вместе с пришельцами, по счету Иосифа Флавия конечно преувеличенному, было тогда до трех миллионов, а по счету Тацита до 600 000. Multitulinem obsessorum omnis aetatis virilis ac muliebre secus sexcenta millia fuisse accepimus. Tac. hist. V, 13. Это скопление населения естественно вело только к умножению бедствия, потому что скоро почувствовался недостаток в съестных припасах. Самый Иерусалим был занят Титом без особенного сопротивления. Но крепость Литония и гора, на которой стоял храм, не были еще взяты. Иудейский писатель Иосиф Флавий, защищавший некогда крепость Иотапату, теперь находился в числе пленников Тита, который обращался с ним очень милостиво. Тит поручил Иосифу вести переговоры с соотечественниками, чтобы убедить их к сдаче. Но всякие переговоры были бесплодны. Голод в осажденной крепости достиг ужасающих размеров. Многие отдавали всё свое имущество за меру зерна. Вторгались в дома и грабили всё, что только находили. Люди бродили, как тени. Кто имел свежий цвет лица, того считали имеющим припасы и убивали, если он ничем не мог или не хотел поделиться. Подобно алчущим зверям голодные вырывали пищу друг у друга из рта. Остатки зернового хлеба ели не молотым. За недостатком хлеба питались корнями и травою, которую собирали с опасностью жизни ночью, выходя из укрепления. Возвращаясь назад должны были ждать, что добыча будет выхвачена у них голодными, засевшими в городе. Еще худшей участи – именно распятию на крестах – подвергались попадавшиеся в руки осаждавших. Сотни иудеев ежедневно погибали этою мучительною смертью, так что наконец вблизи Иерусалима не достало дерева для крестов. И всё-таки при виде всех этих бедствий, сердца предводителей восстания не смягчались. Симон, глава зилотов, и Иоанн из Гискалы, предводители мятежников, руководили защитою крепости; но всякий грабил и убивал для себя и своей шайки. Они пили кровь граждан, – говорит Иосиф, – и делили между собою их трупы. Бедствие достигло до высшей степени. К голоду присоединился еще мор, так как трупов

не успевали погребать и просто выбрасывали во рвы, которые шли за стенами. Наконец, дошло до того, что стали есть предметы вовсе не съедобные. Глодали башмачную кожу, пояса, ремни, на которых привешивались щиты; искали пищи в сору, глотали даже золото. Самое поразительное событие из истории тогдашних бедствий, сообщаемое Иосифом, слишком ужасно и общеизвестно: матъ убила свое собственное дитя для утоления своего голода. Давно уже благородный Тит с глубочайшим состраданием смотрел на неизобразимое бедствие. Так как никакие переговоры не достигали цели, то он решился штурмом крепости прекратить это неестественное самоубийство, какому подвергали себя иудеи. Тит велел устроить новые валы и после многих усилий успел овладеть крепостью Антония. Но еще не взята была крепость Сион. Тит желал сберечь нагорный город и храм. Еще дважды вступал Иосиф в мирные переговоры с иудеями, но тщетно. Поэтому Тит наконец решился на приступ. Когда осадные орудия ничего не могли сделать против крепких стен храма, то храм был подожжен. Иудеи защищались, бросая со стен каменья, и наконец заперлись во внутренности храма. Неприятель преследовал их и там. Один из римских солдат бросил горящую головню в святилище. Напрасно Тит пытался задержать распространение огня. Римские воины, жаждая поживы, среди пламени и груды трупов с оружием в руках проникли даже до святая святых. С благоговейным трепетом вступил в пылающий храм завоеватель. Ему достались богатые сокровища и между прочим: ковчег завета, золотой седмисвещник, стол предложения хлебов, олтарь кадильный, пурпурная занавесь и другие драгоценности, которые впоследствии украсили собою триумф завоевателя.

Немногие иудеи, спасшиеся от огня и меча укрылись в верхнюю часть города, и там под предводительством Иоанна из Гискалы держались в крепости Ирода. Но скоро и эта крепость была разрушена римлянами. Оставшиеся в живых были взяты в плен. Старые и слабые были избиты, красивые юноши были сбережены для триумфального шествия. Остальные были проданы в рабство или предназначены для гладиаторских игр в цирке. Оба предводителя восстания подверглись заслуженному мщению. Иоанн из Гискалы был присужден на пожизненное заключение, а Симон, сбереженный для триумфа, за тем был убит. Шесть месяцев длилась эта ужасная осада. Число жертв едва можно исчислить. По словам Иосифа, – который конечно говорит приблизительно, так, как ему показалось, – всех погибших от меча, голода и мора было более миллиона. Сам Тит признавался, что эту войну ему удалось довести до конца только благодаря особенной помощи Божией. Для охранения разрушенного города Тит оставил здесь легион своего войска, и с остальными войсками, пройдя Иудею и Сирию, в начале 72 года с триумфом вступил в Рим. Лишь только в 74-м году Иудея вполне успокоилась, хотя – как увидим – не надолго.

Тяжкий суд Божий, постигший иудейскую землю, послужил для христиан к укреплению их веры: они видели в разрушении Иерусалима самое поразительное исполнение пророчеств своего Господа и Учителя. Но вместе с тем это событие провело резкую черту между христианством и иудейством. По разрушении Иерусалима иудеохристиане потеряли самую главную опору для своих иудейских убеждений. Живя в ничтожном городке Пелле и его окрестностях, они едва влачили свое существование, тогда как христианство, пустив свежие корни в столицах языческого міра, скоро далеко переросло иудейскую секту.

Впрочем, еще несколько времени римское правительство по-прежнему считало христиан не более, как иудейскою сектою. Подушная подать, наложенная на иудеев после завоевания их страны, наложена была также и на христиан. Praeter caeteros iudaicus fiscus acerbissime actus est: ad quem deferebantur qui vel improfessi iudaicam viverent vitam, vel dissimulata origine imposita genti tributa non pependissent. Suet. in Domitiano c. 12. Мало того: на христиан правительство смотрело, как на самую опасную иудейскую секту. Учение христиан о Мессии и Его небесном царстве легко могло подать повод к предположению, что христиане имеют сильные политические надежды и революционные стремления. Под влиянием вероятно этих опасений подозрительный император Домициан, преемник Тита, приказал разведать в Палестине, не осталось ли там потомков Давида, которых розыскивал еще Веспасиан. Действительно найдены были родственники Иисуса Христа, именно внуки того Иуды, который назывался братом Господним. Император велел их привести к себе. Они оказались самые беднейшие и простые люди. На вопрос: действительно ли они происходят от Давида? они отвечали утвердительно. Но когда их затем спросили об имуществе их, они отвечали, что имеют всего 9 000 динариев, из коих каждому принадлежит половина. И эту сумму они имеют не в чистых деньгах, а в земле, которой у них 39 десятин (πλίθρων). Обработывая эту землю, – говорили они, – мы и подати платим и сами питаемся; – за тем показали свои, покрытые мозолями, руки. Когда их спросили об Иисусе Христе и его царстве, они отвечали, что это не земное царство, а небесное, что оно откроется при конце міра, когда Господь придет судить живых и мертвых и каждому воздаст по делам его. Выслушав это, император отпустил их. Так передает нам Евсевий (III, 20) рассказ об этом событии древнейшего церковного писания Егезиппа. Предание говорит, что именно при Домициане ап. Иоанн был сослан в Патмос. Вообще, хотя в собственном смысле гонения на христиан в правление Домициана не было, но всё-таки он осудил то на ссылку, то на смерть: своего родственника Флавия Климента, его супругу Флавию-Домициллу и некоторых других, за безбожие, т.е. за то, что они не хотели более покланяться ложным богам. Ἐπηνέχθη δὲ ἀμφοῖν (т.е. Клименту и Домицилле) ἔγκλημα ἀθεύτητος. ὑφ᾽ ἧς καὶ ἄλλοι ἑς τὰ τῶν Ἰουδαίων ἤθη ἐξοκέλλονιες πολλοὶ και εδικαθησαν. καὶ oἱ μὲv ἀπέθaνον, οἱ δὲ τῶν γοῦν οὐσιών ἐστερήθησαν. ἡ δὲ Δομιτίλλα ὑπερωρίσθη μόνον εἰς Пαντατέρεταν. Хiphilini epitome Dion. Cass. 67. 14.

Во время правления человеколюбивого Нервы христиане пользовались полным спокойствием. Но правление Нервы продолжалось недолго.

Смертью Нервы и началом правления Траяна заканчивается тот отдел церковной истории, который обыкновенно называют периодом апостольским. Уже во время разрушения Иерусалима немногие из апостолов, непосредственных учеников Спасителя, были в живых. После разрушения Иерусалима из всех апостолов был жив еще только Иоанн, но к началу правления Траяна, вероятно скончался и этот великий апостол.

На место непосредственных свидетелей жизни Господа, мирно скончавшихся в ожидании близкого пришествия Христа и наступления Его царства, выступило новое поколение христиан. По стопам апостолов шли их ученики, из ряда коих выступает несколько мужей, которых обыкновенно называют мужами апостольскими. К этим, так называемым апостольским мужам, церковь причисляет Климента, Варнаву, Ерма, Игнатия, Поликарпа и Папия. За исключением Папия от всех апостольских мужей мы имеем сочинения, ими писанные, или по крайней мере носящие их имя.

Мы не будем говорить о всех сочинениях мужей апостольских. Мы не будем останавливаться на послании ап. Варнавы, ни на книге Ерма – пастырь, наполненной видениями. Мы намерены говорить только о посланиях Климента.

О жизни св. Климента мы знаем очень мало. Апостол Павел в своем послании к филиппийцам (4:3) упоминает Климента в числе своих сотрудников, ὧν τὰ ὀνόματα ἐν βίβλῳ ζωῆς. Был ли это тот самый Климент, которого впоследствии мы встречаем епископом римским, или другой, – это вопрос нерешеный. Точно также трудно решить, когда именно Климент был римским епископом. Отрицая предание об основании римской церкви а. Петром, некоторые ученые отрицают также сказания о первых преемниках Петра в Риме епископах: Лине, Клите и Анаклете, а отсюда является большое разногласие и относительно времени правления Климента: по мнению одних он епископствовал до разрушения Иерусалима, по мнению других – в первые годы правления Траяна. Есть предание, что Климент был сослан императором Траяном в Херсонес Таврический и там скончался мученическою смертью. Св. Климент имеет великое значение в церковной истории, благодаря тому посланию, которое он писал из Рима к общине коринфской. Это послание до такой степени пользовалось уважением первенствующих христиан, что причислялось ими к книгам священного писания и читалось в торжественных собраниях. Читая это послание, мы можем составить ясное понятие о том, в каком положении находилась коринфская церковь спустя несколько десятилетий после Павла. Мы видим, что споры, которые старался разрешить ап. Павел, еще продолжались и отчасти возникли вновь в измененном виде. Св. Климент старается оживить в коринфянах ту надежду на воскресение, которую возбуждал в своем послании к ним ап. Павел. Св. Климент указывает на видимую природу, на перемены дня и года, как на образ воскресения. Таким же образом служит для Климента птица феникс, которая будто бы водится в Аравии, сожигает саму себя и потом возрождается из собственного пепла. Кроме первого послания св. Клименту приписывают еще другое, более, впрочем, похожее на отрывок какой-либо древнехристианской беседы и быть может даже не принадлежащее перу св. Климента. Ложно приписываются Клименту так называемые Клементины, о которых речь впереди.

Продолжим общую нить истории и познакомимся с внешнею судьбою церкви. Девятнадцатилетнее правление Траяна (98‒117), как известно, было в политическом отношении самым славным временем из всего периода римской империи. Траяна обыкновенно называют лучшим императором, славою римских кесарей, отцом отечества. Во время своего правления он расширил римскую империю и вместе самым усердным образом заботился об ее внутренних делах. Доставить подданным внешнее благосостояние и дать силу законам было задачею его жизни и он выполнял эту задачу с величайшим уменьем и настойчивостью. О его победоносных походах, благодаря которым римская империя распространилась до Евфрата, о его намерениях расширить ее пределы до Индии, мы не имеем нужды говорить. Мы должны сказать только об его отношениях к христианству и ко вновь возникающей христианской церкви. Постоянно повторяя, что он желал бы править так, как желал бы быть управляемым, ежедневно вспоминая данную им клятву, ничего не предпринимать такого, что может быть вредно дня благосостояния и чести честно живущих людей, мог ли Траян начать несправедливое гонение на христиан? По видимому, нет. Но говоря о судьбе христианской церкви и об отношениях к ней римских императоров, мы вообще увидим, что именно лучшие и благороднейшие из императоров, как напр. Траян, Марк Аврелий, Диоклитиан были преследователями христианства, тогда как в правление многих худших императоров, напр. в правление Гелиогабала, церковь наслаждалась покоем. Чтобы понять это явление, мы должны принять во внимание, что римский император прежде всего имел в виду государство и благо государства. – Чем более он заботился об этом благе, тем сильнее должен был вооружаться против всего, что с точки зрения того времени могло бы этому благу вредить. А таково и было христианство. В частности, Траян признавал несовместным с римскою государственною жизнью существование отдельных ассоциаций, имевших свои собственные законы, кроме государственных. Он издал строгие законы против всех таких общин и союзов, видя в них зерно революции. Даже цехи ремесленников, составлявших общины для скорейшего вспомоществования во время пожаров, были запрещены, потому что даже их причислили к категории вредных обществ. Естественно поэтому, что и общины христиан в римской империи причислялись начальниками провинций к таким вредным общинам и христиане в силу императорского указа подвергаемы были наказаниям. При этом преследовании правители провинций переступали даже границы дозволенного законом и далеко не все были так честны, как наместник Вифинии Плиний младший, – племянник знаменитого естествоиспытателя Плиния, – который, не зная как применять ему эдикт императора, по отношению к христианам, просил разрешения своих недоумений у Траяна. Письмо Плиния к Траяну читается так:

С. Plinius Trajano. Solenne est mihi, Domine omnia, de quibus dubito, ad Te referre. Quis enim potest melius vel cunctationem meam regere, vel iguorantiam instruere? Cognitionibus de Christianis interfui nunquam: ideo nescio, quid et quatenus aut puniri soleat, aut quaeri. Nec mediocriter haesitavi, sit ne aliquod discrimen aetatum, an quamlibet teneri nihil a robustioribus differant: deturne poenitentiae venia, an eo, qui omnino christianus fuit, desisse non prosit: nomen ipsum, si flagitiis careat, an flagitia cohaerentia nomini puniantur. Intenm in iis, qui ad me tanquam christiani deferebantur, hunc sum secutus modum. Interrogavi ipsos, an essent christiani: confitentes iterum et tertio interrogaui, supplicium minatus: perseverantes duci jussi. Neque enim dubitabam, qualecunque esset, quod faterentur, pertinaciam certe et inflexibilem obstinationem debere puniri. Fuerunt alii similis amentiae: quos, quia cives Romani erant, annotavi in urbem remittendos. Mox ipso tractatu, ut fieri solet, diffundente se crimine, plures species inciderunt. Propositus est libellus sine auctore, multorum nomina continens, qui negarent esse se christianos aut fuisse. Cum praceunte me deos appellarent, et imagini tuae, quam propter hoc jusseram cum simulacris numinum afferri, thure ac vino supplicarent, praeterea maledicerent Christo, – quorum nihil cogi posse dicuntur, qui sunt revera christiani, – dimittendos esse putavi. Alii ah indice nominati, esse se christianos dixerunt et mox negaverunt: fuisse quidem, sed desisse, quidam ante triennium, quidam ante plures annos, non nemo etiam ante viginti quoque. Omnes et imaginem Tuam deorumque simulacra venerati sunt: ii et Christo maledixerunt. Affirmabant autem, hanc fuisse summam vel culpae suae, vel erroris, quod essent soliti stato die ante lucem convenire carmen que Cristo, quasi Deo, dicere secum invicem: seque sacramento, non in scelus aliquod obstringere, sed ne furta, ne latrocinia, ne adulteria committerent, ne fidem fallerent, ne depositum appellati abnegarent; quibus peractis morem sibi discedendi fuisse, rursusque coeundi ad capiendum cibum, promiscuum tamen et innoxium; quod ipsum facere desisse post edictum meum, quo secundum mandata tua hetaeria esse vetueram. Quo magis necessarium credidi, ex duabus ancillis, quae ministrae dicebantur, quid esset veri et per tormenta quaerere. Sed nihil aliud inveni, quam supertitionem pravam et immodicam: ideo que dilata cognitione ad consulendum Te decurri. Visa est enim mihi res digna consultatione, maxime propter periclitantium numerum. Multi enim omnis aetatis, omnis ordinis, utriusque sexus etiam, vocantur in periculum et vocabuntur. Neque enim civitates tantum, sed vicos etiam atque agros superstitionis istius contagio pervagata est. Quae videtur sisti et corrigi posse. Certe satis constat, prope jam desolata templa coepisse coelebrari, et sacra solemnia diu intermissa repeti, pastum que venire victimarum, cujus adhuc rarissimus emtor inveniebatur. Ex quo facile est opinari, quae turba hominum emendari possit, si sit poenitentiae locus.

Ответ имп. Траяна Плинию был таков:

Traianus Plinio. Actum, quem debuisti, mi secunde, in excutien dis causis eorum, qui christiani ad te delati fuerant, secutus es. Neque enim in universum aliquid, quod quasi certam formam habeat, constitui potest. Conquirendi non sunt: si deferantur et arguantur, puniendi sunt, ita tamen ut qui negaverit se christianum esse, idque re ipsa manifestum fecerit, i. e. supplicando diis nostris, quamvis suspectus in praeteritum, veniam ex poenitentia impetret. Sine auctore vero propositi libelli in nullo crimine locum habere debent; nam et pessimi exempli, nec nostri seculi est.

Mы остановимся на этой переписке и сделаем по поводу ее несколько замечаний. Прежде всего мы видим, как думали о христианстве высокопоставленные и хорошо образованные язычники. По их мнению, христианство было достойное сожаления суеверие и вредное сумасбродство. Оба, как Плиний, так и Траян, с состраданием относятся к христианству и врожденное всем людям чувство сострадания удерживало их от насилий. Но оба были слишком преданы интересам римской империи и государственной религии, и потому не могли оставить в покое христиан, и не преследовать их за то только, что они были христианами. И вот Плиний не стыдится подвергать пыткам слабых женщин и говорит об этом с таким хладнокровием, которое удивляет нас в столь гуманном человеке.

Что касается до письма Траянова, то о нем судят различно. Признаю́т очень разумным и делающим честь сердцу императора то, что он запретил разыскивать христиан и давать ход безыменным на них доносам. Но во всяком случае распоряжение Траяна грешит непоследовательностью. Это двусмысленная полумера, которую не без ораторского увлечения так охарактеризовал Тертуллиан: О sententiam necessitate confusam! negat inquirendos, ut innocentes, et mandat puniri, ut nocentes. Pareit et saevit; dissimulat et animaduertit. Quid temet ipsum censura circumvenis? Si damnas, cur non et absoluis? и т. д.

Далее письмо Плиния знакомит нас с состоянием христианских общин в конце первого века. Из ответов, какие ему давали христиане, видно, что они собирались вместе die stato. Очень может быть, что этим днем собрания был день воскресный, хотя вообще нелегко определить, когда христиане начали праздновать день воскресный. Иудео-христиане, прежде привыкшие праздновать субботу, праздновали этот день и тогда, когда стали христианами. Когда и как совершилась замена субботы днем воскресным, нигде не упоминается. Правда, мы можем в некоторых местах нового завета видеть указания на начало празднования дня воскресного, напр. где говорится о собрании христиан, в день по субботе, ἐν τῇ μιᾶ τῶν σαββάτων (Деян.20:7), но нам не сказано, что это был исключительный день для собраний и притом заменил собою субботу. Далее в апокалипсисе (1:10), говорится, что тайнозритель получил свое откровение ἐν τῇ κυριακῇ ἡμέρᾳ. Под этим выражением также разумеют день воскресный.

Мы читаем далее в письмах Плиния, что христиане попеременно (secum invicem) пели песнь в честь Христа, как Бога. Из этого ясно видно, что христиане в то время, почитая Иисуса Христа истинным Господом, обращались к Нему с молитвенными песнопениями. Очевидно также что и в Вифинии было тогда попеременное пение на два лика, подобное тому, какое около того же времени, по преданию, ввел св. Игнатий Богоносец в Антиохии.

Далее мы видим, что собрания имели практически-нравственную цель: взаимное увещание к правдивости, верности, целомудрию. Когда говорится, что христиане собирались для вкушения вместе обыкновенной и невинной трапезы, то очевидно здесь идет речь о вечерях любви (агапах), какие мы видели в Коринфе еще в век апостольский и какие долго еще соединялись с таинством св. причащения. С особенною выразительностью говорили христиане на суде о том, что эта пища, какую они употребляют, есть обыкновенная и невинная. Это они должны были заявить в виду распространенных между язычниками слухов, будто бы христиане убивают детей, пьют их кровь, питаются их телом. – Наконец Плиний говорит, что он некоторые сведения путем пыток получил от двух служанок, quae ministrae dicebantur. В высшей степени вероятно, что это были диакониссы – женщины, которым вверено было попечение о больных, бедных, и упоминание о которых, как о помощницах диаконов, находится и в книгах нового завета. Так в послании к римлянам (16:1) читаем συνίστημι δὲ ὑμῖν Φοίβην τὴν ἀδελφὴν ἡμῶν οὖσαν καὶ διάκονον τῆς ἐκκλησίας τῆς ἐν Κεγχρεαῖς. Далее быть может следует разуметь диаконисс, под теми вдовами, о которых ап. Павел писал к Тимофею (5:9): χήρα καταλεγέσθω μὴ ἔλαττον ἐτῶν ἑξήκοντα γεγονυῖα ἑνὸς ἀνδρὸς γυνή. ἐν ἔργοις καλοῖς μαρτυρουμένη и проч.

***

Из христиан, пострадавших во время гонения и замученных по повелению самого Траяна известен один из мужей апостольских. Это св. Игнатий. Он родился, вероятно, еще при жизни Спасителя. По словам предания, он был именно тот мальчик, которого Иисус Христос поставил перед своими учениками, чтобы научить их быть кроткими, как дети. Игнатий был учеником Иоанна богослова и епископом в церкви антиохийской. Он первый ввел там антифонное пение. Какое глубокое уважение питала к нему церковь видно из того, что он был назван Богоносцем. Вероятно, около 40 лет занимал он свою кафедру до того времени, когда, в 115 году (а по другим известиям несколько ранее) прибыл в Антиохию император. Это было во время его похода против Персов. Тогда приведен был к нему Игнатий и обвинен в том, что исповедует христианство. Из актов допроса, которые конечно не стоят вне всякого сомнения, мы узнаём следующий разговор.

Траян. Quis est cacodaemon, nostros festinans praeceptiones transcendere, cum et alteros persuadere, ut perdantur male? Игнатий. Nullus Theophorum vocat cacodaemonem. Recesserunt enim longe a servis Dei daemonia: si autem quoniam iis gravis sum, malum me adversus daemones vocas, confiteor. Christum enim habens supercoelestem regem, dissolvo horum insidias. Траян. Et quis est Theophorus? Игнатий. Qui Christum habet in pectore. Траян. Nos igitur tibi videmur non habere secundum intellectum deos, quibus utimur compugnatoribus adversus adversarios? Игнатий. Daemonia gentium deos appelans erras. Unus enim est Deus, qui fecit coelum et terram et mare et omnia, quae in ipsis, et unus Christus Iesus Filius ipsius unigenitus, cujus amicitia fruar. Траян. Crucifixum dicis sub Pontio Pilato? Игнатий. Crucifigentem peccatum cum ipsius inventore; et omnem condemnantem daemoniacam malitiam sub pedibus eorum, qui ipsum in corde ferunt. Траян. Tu igitur in te ipso Christum circumfers? Игнатий. Etiam. Scriptum est enim: inhabitabo in ipsis, et inambulabo. После этого Траян постановил приговор: Ignatium praecipimus in se ipso dicentem circumferre Crucifixum, vinctum, a militibus duci in magnam Romam cibum bestiarum in spectaculum plebis futurum. Игнатий выслушал этот приговор спокойно и воскликнул с радостным воодушевлением: Gratias ago Tibi, Domine, quia me perfecta ad Te caritate honorare dignatus es, cum apostolo tuo Paulo vinculis collocari ferreis. Он охотно позволил себя сковать, – говорят акты мученические, – помолился за церковь со слезами, поручил ее Господу, и, как избранный ратоборец, как добрый руководитель стада, был отведен грубыми солдатами в Рим, чтобы быть брошенным на съедение зверям.

Таким образом Игнатий в сопровождении 10 солдат отплыл в Селевкию и затем далее к Риму. В Смирне он виделся с тамошним епископом Поликарпом, также учеником Иоанна богослова; и туда же явились посланные от различных малоазийских церквей. Игнатий поручил себя их любви и молитвам. Потом он достиг Трои и через Македонию, где, между прочим, посетил общину филиппийскую, прибыл в Рим. Там встретили его некоторые из антиохийских христиан, поехавшие в Рим, чтобы принять его, а также нашлись и другие римские братья, желавшие видеть его, слышать его учение и молиться с ним. Игнатий, сам вместе с братиями преклонил колена на молитву и умолял Господа о милости к преследуемой церкви. Затем выведен был в амфитеатр, на растерзание диким зверям. Σίτος εἰμὶ θεοῦ, – писал он незадолго перед кончиною – καὶ ді ὁδόντων θηρίων ἀλέθομαι, ἵνα καθαρὸς ἃρτος εὐρεθῶ τοῦ Χριστοῦ.

Мы имеем 7 посланий Игнатия, которые он написал на пути в Рим различным общинам и Поликарпу. Церкви, к которым были отправлены послания Игнатия, были следующие: ефесская, магнезийская, траллеская, филадельфийская, смирнская и римская. Послания эти сохранились доселе в двух различных редакциях: в обширной и в сокращенной. Бо́льшая часть критиков за подлинную и первоначальную признаю́т редакцию сокращенную; но против этого мнения есть много возражений и даже новейшие исследования об этом предмете, основывающиеся на вновь открытых рукописях некоторых посланий, не привели еще ни к каким окончательным выводам.

Подлинность сказания о мученической кончине св. Игнатия служит предметом спора для новейших критиков. Признаётся невероятным, что Траян сумасброда, каким считал Игнатия, велел под стражею отправить в Рим, тогда как казнить его в Антиохии не только было бы гораздо проще, но вместе с тем произвело бы более сильное устрашающее впечатление на тамошних христиан. Но против этого возражают, что император, может быть, для того и отослал св. Игнатия в Рим, чтобы не возбудить фанатизма антиохийских христиан зрелищем казни их епископа, а может быть и потому, что надеялся на охлаждение ревности Игнатия и перемену его мыслей во время пути или наконец, – для того чтобы при виде страдающего за веру путника, устрашились христиане тех местностей, через которые лежал путь Игнатия. Но если мы даже согласимся, что св. Игнатий не был в Риме, а сделался жертвою языческого фанатизма по случаю недавнего землетрясения в Антиохии, то всё-таки уважение христиан к памяти этого мученика и высокое значение его посланий остается вне всякого сомнения.

В посланиях Игнатия не только виден дух истинного ученика Христова, проникнутого чувствами смирения, терпения, покорности; здесь мы находим также опровержение тех ложных направлений, которые в то время появились в церкви и пролагали дорогу целым, широко развившимся, еретическим системам. Так Игнатий ратует против упорной приверженности к иудейской обрядности. „Не христианство, говорит он, приняло веру в иудейство, но иудейство в христианство“. Но особенно сильно вооружится он против тех, которые, не понимая учения о лице Господа, не признавали его истинным человеком и утверждали, что он вместо действительного человеческого тела принял только призрачное человеческое тело. Это были так называемые докеты. „Закрывайте ваши уши от всякого, кто проповедует вам что-либо другое, а не Иисуса, который истинно родился от Марии от племени Давида, истинно жил и страдал, истинно был распят и умер, истинно воскрес из мертвых. Если бы он только призрачно страдал, как утверждают некоторые безбожные люди, то они получили бы только призрачную жизнь“.

Наконец в послании Игнатия с особенною ясностью развивается мысль о единстве церкви в противовес разъединениям и разногласиям, грозившим проникнуть в церковь посредством ересей. Ἑπείπερ καὶ εἰς ἀγέννητος ὁ Θεὸς καὶ πατὴρ, καὶ εἰς μονογενὴς ὑιὸς Θεοῦ. λόγος καὶ ἀνθρωηος καὶ εἰς ὁ Παράκλητος τὸ Πνεῦμα τῆς ἀληθείας, ἐν δὲ καὶ τὸ κήρυγμα καὶ ἡ πίστις μία καὶ τὸ βάπτισμα ἔν. Καὶ μία ἡ ἐκκλησία, ἤν ἐδρύσανπο οἱ ἁγιοι ἀπόστολοι ἀπὸ περάιων ἔως περάιων ἐν τῷ ἄιματι τοῦ χριστοῦ οἰκείοις ἰδρῶσι καὶ πόνοις. Καὶ ὑμᾶς οὗν χρὴ, ὡς λαὸν περιούσιον καὶ ἐθνος ἅγιον ἐν ομονόια πάντα ἐν Χρίστῳ ἐπιτελεῖν. Эта мысль о единстве и кафолическом характере церкви стояла в связи с мыслью о значении иерархии, так как Игнатий представителем единства церкви признаёт епископа и приписывает епископской власти самое высокое значение. По словам св. Игнатия епископа следует почитать так же, как самого Христа: τῷ ἐπισκόπῳ ὑποτάσσεσθε ὡς Ἰησοῦ Χριστῷ, ὑποτάσσεσθε καὶ τῷ πρεσβυτερίῳ, ὡς τοῖς ἀποστόλοις Ἰησοῦ Χριστοῦ.

Преемником Траяна был его родственник Элий Адриан (117–138). Указ Траяна против тайных обществ продолжал иметь свою силу и при этом императоре, и начальники провинций, смотря по обстоятельствам и по личному своему усмотрению, продолжали делать из него более или менее строгое применение по отношению к христианству. Многие из них присуждали христиан к казни по требованию черни, и во время торжественных празднеств отдавали их для гладиаторских игр в цирке. Christianos ad leones! вот дикий крик, с каким обращалась возбужденная чернь к начальникам, почти всегда исполнявшим это народное желание. Но были и исключения, были и такие правители, которые не уступали кровожадному требованию народа. Таков был напр. малоазийский проконсул Серенний Граниан, обратившийся к императору с особым письмом, в котором доносит императору, что он затрудняется казнить христиан за одно только имя, если их не обвиняют, кроме того, в каком-либо другом преступлении. Адриан согласился с этим мнением и приказал преемнику Граниана Минуцию Фундану подвергать христиан наказанию только в том случае, если будет доказано, что они совершили какое-либо действительное преступление. Accepi litteras ad me scriptas a decessore tuo Serennio Graniano clarissimo viro: et non placet mihi relationem silentio praeterire, ne et innoxii perturbentur et calumniatoribus latrocinandi tribuatur occasio. Itaque si evidenter provinciales hunc petitioni suae adesse valent adversum christianos, ut pro tribunali eos in aliquo arguant, hoc eis exsequi non prohibeo. Precibus autem in hoc solis et acclamationibus uti, eis non permitto. Etenim multo aequius est, si quis volet accusare, cognoscere de objectis. Si quis igitur accusat et probat adversum leges quidquam agere memoratos homines, pro merito peccatorum etiam supplicia statues. Illud mehercle magnopere curabis, ut si quis calumniae gratia quemquam horum postulaverit reum, in hunc pro sui nequitia suppliciis severioribus vindices. Впрочем, Адриан вообще имел самое неясное и спутанное представление о христианстве и смешивал его с другими культами, которые в то время были в римской империи напр. с египетским культом Сераписа. Illi, qui Serapin colunt, – писал император, – christiani sunt et devoti sunt Sepapi, qui se Christi episcopos dicent. Поэтому известие позднейшего римского писателя (Лампридия), будто Адриан воздвиг храм в честь Христа и хотел внести Его в число богов, должно быть отнесено к басням. Основанием для составления такой басни, вероятно, послужило то обстоятельство, что Адриан воздвиг много храмов в различных местах империи и оставил их без статуй божеств, может быть, намереваясь впоследствии поставить в них свое собственное изображение.

Правление Адриана было роковым для последующей судьбы иудеев, с которыми и теперь еще смешивали христиан.

После разрушения Иерусалима Титом, некоторые из убежавших в Пеллу христиан снова возвратились на печальные останки павшей матери городов; а вместе с ними возвратился и престарелый Симеон, один из родственников Господа, и в сане епископа стал ко главе тамошней христианской общины. В 107 году, будучи старцем 120 лет, Симеон умер крестною смертью по приговору римского наместника, перед которым обвинили его иудеи, как опасного для империи потомка рода Давидова.

Иудеи, всегда поднимавшие знамя восстания против правительства, могли ли теперь спокойно видеть, что святое место было осквернено язычниками, самое имя Иерусалима было вычеркнуто из списка городов, на его развалинах был основан новый город, населенный язычниками и христианами, и на месте храма, в котором почитали некогда Иегову, совершалось теперь служение Юпитеру? Долгое время восстание подготовлялось в тихомолку. Путешествие по востоку, предпринятое Адрианом в 130 году, еще более задержало обнаружение восстания, но лишь только император удалился, мятеж вспыхнул в самых широких размерах. Один иудейский фанатик, называвший себя сыном звезды, Вар-кохба, выдавал себя за Мессию, применяя к себе известное пророчество Валаама: „возсияет звезда, от Иакова и возстанет человек от Израиля и погубит князи Моавитския и пленит вся сыны Сифовы“ (Чис.24:17). На Вифарской горе, близь Иерусалима, он принял помазание на царство и начал жесточайшим образом преследовать всех, кто не признавал его сана и в особенности палестинских христиан. Вооруженною рукою он напал на Иерусалим, разрушил языческий храм и велел чеканить монету, на одной стороне которой было выбито его имя, а на другой слова: „свобода Иерусалима“. Когда римский наместник Тинний не в силах был подавить это восстание, тогда вызван был в Палестину из Британии лучший римский полководец того времени Юлий Север и начал усмирять мятежников сначала с мудрою осторожностью, не вступая с ними в открытую битву. Иудеи бросились в Вифар, но Север, захватывая землю по частям, овладел в конце концов и этим последним убежищем. После трехлетней кровавой войны, восстание было подавлено в 135 году. По общепринятому мнению, в это восстание погибло 580 000 иудеев, разрушено 50 крепостей, 985 городов и селений обращено в пустыню. Вар-кохба, которого теперь обманутый народ называл сыном лжи Вар-козиба, погиб в сражении. Его голова была принесена в римский лагерь. Раввин Акиба, принимавший участие в восстании, был предан ужасным мучениям, которые он, впрочем, перенес с величайшим мужеством. Другие виновники восстания были частью проданы в рабство, частью отведены в каменоломни египетские. Место, где находился храм, Адриан велел распахать и усыпать солью. На месте Иерусалима построен был новый город, названный в честь императора и ІОпитера Капитолийского – Элиею Капитолиною и заселенный языческими колонистами. Ни один иудей не смел приблизиться к городу на расстояние нескольких часов ходьбы. Для пущего посмеяния, над городскими воротами, ведущими к Вифлеему, было поставлено мраморное изображение свиньи. Переход в иудейство был запрещен под угрозою смертной казни.

После вторичного завоевания Иерусалима иудеи стали народом изгнанным из родины, бездомным, отверженным, каковы они и доныне.

Печальная судьба иудеев дала решительный поворот истории христианства. Христиане, остававшиеся теперь в Иерусалиме – Элие Капитолине, должны были еще сильнее чем прежде отречься от иудейства. И действительно в это время впервые представителем иерусалимской общины стал христианин из язычников Марк. Иудеохристианство, дотоле всегда имевшее своих ревнителей в Палестине, теперь лишилось их. Желание а. Павла, чтобы христианство окончательно освободилось от примеси иудейства, теперь вполне осуществилось. Церковь начала вести борьбу с представителями иудеохристианства, признавая их еретиками. Это приводит нас к рассказу о внутреннем состоянии христианства во времена Адриана.

Есть древнее сказание, будто церковь до времен Адриана сохраняла чистоту вероучения, и только с начала ІІ-го столетия в христианской церкви появляются ереси. Нельзя признавать этого буквально верным, потому что уже ап. Павел восставал то против строгих ревнителей иудейского обрядового закона, то против поборников ложно понятого учения о христианской свободе, то, наконец, против философии, гносиса, лжеименного разума. Тем не менее несомненно, что впервые только во ІІ-м веке еретические учения отделились от церковного, выступили с определенными именами, в определенных формах, против которых вселенская церковь должна была ратовать для защиты своей целости и неприкосновенности своего учения.

Христианство имело свой корень в иудействе, но оно никоим образом не было только повторением или возобновлением иудейства. Иудейство должно было войти в христианство, как низшее, подчиненное, зависимое понятие по отношению к высшей идее. Так думал, как мы видели, св. Игнатий. После того, как предсказания пророков исполнились во Христе, закон не мог стоять наряду с евангелием, как нечто самостоятельное. Поэтому, всякая попытка наряду с евангелием свободы, благодати и духа, дать место иудейскому закону, должна была быть отринута, как аномалия и анахронизм.

Это одна сторона борьбы. Но есть и другая. Ап. Павел, как апостол язычников, высказывал, что христианство должно быть свободно от уз закона, но никогда не опускал из внимания той глубокой исторической связи, какую имело христианство с иудейством, и в своем послании к римлянам ясно указал на эту связь известною метафорою о привитии дикой маслины. Если христиане из язычников желали теперь отрешиться от всякой исторической связи с иудейством и в дополнение к языческой философии и мифологии создать из христианства чисто идеалистическую, поэтически-философскую религию, не признавая исторической основы, которая дана была христианству в ветхом завете, – то эта анти-историческая, незаконная и разрушающая закон попытка также должна была быть отвергнута церковью. Христианство должно было твердо стоять на своем собственном основании, не должно было отождествляться с иудейством, но вместе и не должно было смешиваться с язычеством.

В начале второго века оба враждебные христианству направления: иудейско-христианское и языческо-христианское, которые давно уже разнообразно старались отождествиться с христианством, выступили самым определенным образом. С одной стороны, явились иудействующие евиониты, с другой – язычествующие или полуязычествующие гностики. Об этих двух замечательных явлениях – евионизме и гностицизме и следует говорить теперь. Трудно сделатьобщедоступным и общеинтересным предмет, который занимает собою только ученых исследователей, но уважение к истории не позволит пройти его совершенным молчанием.

Было время, когда презрительное прозвание галилеян и назореев прилагалось ко всем христианам вообще. После разрушения Иерусалима и иудейской войны при Адриане, прозвание назореев осталось только за теми христианами, которые продолжали держаться иудейского обрядового закона. Впоследствии назореи по суду вселенской церкви признаны были за еретиков и часто отождествлялись с другою еретическою сектою, которая явилась под именем евионитов. Название евионитов от еврейского слова евион – бедный, значит бедные. К числу евионитов принадлежали главным образом иудео-христиане, убежавшие из Иерусалима в Пеллу, очевидно находившиеся в самом бедственном положении. Ориген полагает, что евиониты получили такое имя по причине своей духовной бедности, по причине неразвитости и грубости своего учения. Основателем секты евионитов, которая выделилась вскоре после разрушения Иерусалима Титом, называют некоего Фебуоиса, который, будучи недоволен тем, что его не избрали в епископы, соблазнил иудео-христиан к отпадению от чистого христианского учения. Каково бы ни было происхождение секты, во всяком случае несомненно, что евиониты отделились от всеобщего учения церкви в самых существенных догматах и ближе стояли к иудейству, чем к христианству. Во-первых, они строго держались Моисеева закона и почитали его обязательным для всех христиан. За тем они учили об Иисусе Христе, что он есть простой сын Иосифа и Марии и божество Сына Божия не пребывало с ним от вечности. Тем не менее, по их мнению, Иисус Христос не был обыкновенный человек, они почитали Его Мессиею народа, сыном Давидовым. Весьма метко поэтому Ориген сравнивает евионитов с тем евангельским слепцом, который, восклицал к Господу: „Сыне Давидов помилуй мя“ (Мк.10:47). Некоторые из евионитов держались мнения, что Логос т.е. божественный дух, небесный Христос, сошел на человечество Иисуса впервые при крещении на Иордане и с тех пор соединился с ним, – учение, какое мы встречаем у иудео-христианина Керинфа, современного ап. Иоанну богослову, и у некоторых гностиков. Вообще учение евионитов в различные времена было различно. Некоторые из них примешивали к своему иудейству гностические элементы и учили о различных вочеловечениях Бога в Адаме, в Енохе, в Ное, в Аврааме, Исааке, Иакове и наконец в Христе. Мнения этих гностичествующих евионитов с особенною полнотою и ясностью высказаны в сочинениях, ложно приписываемых Клименту Римскому, – в так называемых „климентинах“.

Главными представителями спекулятивного рационализма древнего времени, – конечно, под весьма странными и фантастическими формами, – были, так называемые, гностики, которые во многих отношениях составляли прямую противуположность евионитам. Имя гностики происходит от слова γνῶσις и означает людей знающих, мыслящих, ученых, философствующих, способных к отвлеченным умозрениям. В этом конечно нет ничего достойного порицания. Христианство не исключает знания, оно ищет не слепой веры, но веры сознательной. Мы знаем уже, что александрийские иудеи, под влиянием греческой философии, были очень склонны предаваться религиозным умозрениям о Боге и міротворении, о Логосе и міре ангелов, о происхождении греха и зла. В среде христиан это стремление должно было развиться еще более, потому что у них впервые проповедовалось учение о том, что вечное Слово соединилось с ограниченною природою конечного міра и сделалось плотию. Говоря о первых временах христианской церкви, делают различие между истинным и ложным гносисом. От последнего ψευδονύμον γνώσεως предостерегал уже ап. Павел Тимофея (1Тим.5:5, 20); и против него со всею ревностью боролись учители церкви, напр. Ириней и другие.

Характеристическою чертою всех гностиков II-го века служит их родственность с язычеством. Многобожие было навсегда отвергнуто христианством и даже гностики не выводили его более в его грубом виде. Но к истинному монотеизму, к вере в единого истинного Бога и Творца міра, Который по своей свободной воле всё создал и всем управляет с безграничною мудростью и любовью, гностики не присоединились. Гностический Бог это такое таинственное существо, которое должно было само достигнуть самосознания путем излияний (эманаций). Мір не есть свободное творение этого Бога, но дело подчиненного этому божеству или даже враждебно противоположного ему злого существа. Точно также и человек создан по подобию этого ограниченного творца міра и подчинен слепой судьбе, находится во власти сил, господствующих между небом и землею. Когда таким образом отвергнуто было учение о свободе человека, естественно невозможно было учение о грехе и благодати. Материя, признаваемая темною силою, есть седалище зла, и доколе человек не отрешился от материи, дотоле его искупление не совершилось. Оно совершится только тогда, когда высшая световая природа человека освободится от связи с материею и переселится в царство света. Подобную высшую световую природу имел, по учению гностиков, Христос; но этот Христос гностиков не тот Иисус Христос из Назарета, о котором говорит нам евангелие. Христос гностиков не исторический, а мифический, Эон, т.е. высший ангел света, который или только на время соединился с Иисусом Назаретским при крещении в Иордане, чтобы потом снова оставить его при его смерти, или, не воплощаясь действительно, принял на себя только вид тела. Последнее мнение мы уже встречали у докетов, о которых говорит св. Игнатий. Всего менее гностическая вера опиралась на учении об Иисусе Христе, как распятом, и о гностиках с полною справедливостью можно сказать тоже, что сказал апостол Павел о греках и иудеях, именно что для них крест Христов был соблазном и безумием. Души людей, путем покаяния и очищения и наконец через смерть освободившись от власти тела и преобразившись в чистые духовные существа, с торжеством вступят в идеальное царство света, не как искупленные грешники, но как существа, подобные ангелам, возвышенно идеальные, не похожие на грубую толпу.

Само собою понятно отношение гностицизма к благодатным средствам церкви, – к слову Божию и к таинствам. Считая себя существом высшим, духовным, гностик признаёт их для себя не нужными, предоставляя пользоваться ими слабейшим, которые нуждаются еще в молочной пище. Точно также гностицизм составил свое особенное нравоучение. В то время, как одни из гностиков предавались суровым подвигам, чтобы подавить телесную природу и доходили даже до добровольного самоистязания, другие напротив считали для себя не нужным какое бы то ни было воздержание; изречение апостола: δικάιῳ νόμος οὐ κεῖται (1Тим.1:9) послужило для них основанием освободить себя от всяких предписаний нравственного закона и оправдывать самое грубое удовлетворение чувственности.

Теперь перейдем к рассказу о некоторых гностиках в частности. Главным представителем гностицизма был Василид, живший в Александрии около 125 года. О его жизни мы ничего более не знаем. Его учение так излагается у св. Иринея: Basilides autem, ut altius aliquid et veri similius adinvenisse videatur, in immensum extendit sententiam doctrinae suae, ostendens Nun primo ab innato natum Patre: ab hoc autem natum Logon, deinde a Logo Phronesin, a Phronesi autem Sophiam et Dynamin, a Dynami autem et Sophia Virtutes et Principes et Angelos, quos et Primos vocat, et ab iis primus coelum factum. Dehinc ab horum derivatione (ἐκ δὲ τῆς τούτων ἀποῤῥοίaς) alios autem factos, aliud coelum simile priori fecisse, et simili modo ex eorum derivatione cum alii facti essent antitypi eis qui super eos essent, aliud tertium deformasse coelum; et a tertio deorsum descendentium quartum, et deinceps secundum eum modum alteros et alteros Principes et Angelos factos esse dicunt, et coelos CCCLXV. Quapropter et tot dies habere annum secundum numerum coelorum. Eos autem qui posterius continent coelum Angelos, quod etiam a nobis videtur, constituisse ea, quae sunt in mundo omnia, et partes sibi fecisse terrae, et earum quae super eam sunt gentium. Esse autem principem ipsorum eum, qui Judaeorum putatur esse Deus. Et quoniam hic suis hominibus, id est Judaeis, voluit subjicere reliquas gentes, reliquos omnes principes contra stetisse ei et contra egisse. Quapropter et reliquae restiterunt gentes eius genti. Innatum autem et innominatum Patrem, videntem perditionem ipsorum, misisse primogenitum Nun suum (et hunc esse qui dicitur Christus) in libertatem credentium ei a potestate eorum, qui mundum fabricaverunt. In gentibus ipsorum autem apparuisse eum in terra hominem, et virtutes perfecisse. Quapropter neque passum eum, sed Simonem quemdam Cyrenaeum anganatum portasse crucem eius pro eo: et hunc secundum ignorantiam et errorem crucifixum, transfiguratum ab eo, uti putaretur ipse esse Jesus: et ipsum autem Jesum Simonis accepisse formam et stantem irrisisse eos. Quoniam enim Virtus incorporalis erat et Nus innati Patris, transfiguratum quemadmodum vellet, et sic adscendisse ad eum, qui miserat eum, deridentem eos, cum teneri non posset, et invisibilis esset omnibus. Et liberatoś igitur eos, qui haec seiant, a mundi fabricatoribus principibus: et non oportere confiteri eum, qui sit crucifixus, sed eum, qui in hominis forma venerit, et putatus sit crucifixus, et vocatus sit Jesus, et missus a Patre, uti per dispositionem hanc opera mundi fabricatorum dissolveret. Si quis igitur (ait) confitetur crucifixum, adhuc hic servus est, et sub potestate eorum, qui corpora fecerunt: qui autem negaverit, liberatus est quidem ad iis, cognoscit autem dispositionem innati Patris. Animae autem eorum soli esse salutem: corpus enim natura corruptibile existit. Prophetias autem et ipsas a mundi fabricatoribus fuisse ait principibus, proprio autem legem a principe ipsorum, eum, qui eduxerit populum de terra Aegypti. Con temnere autem et idolothyta et nihil arbitrari, sed sine aliqua trepidatione uti eis: habere autem et reliquarum operationum usum indifferentem et universae libidinis. Utuntur antem et hi magia, et incantationibus, et invocationibus, et reliqua universa periergia: nomina quoque quaedam affigentes quasi Angelorum, annunciant hos quidem esse in primo coelo, hos autem in secundo: et deinceps nituntur CCCLXV ementitorum coelorum et nomina, et Principia, et Angelos, et Virtutes exponere. Quemadmodum et mundus nomen esse, in quo dicunt descendisse et adscendisse Salvatorem, esse Caulacau. Igitur qui haec didicerit et Angelos omnes cognoverit, et causas eorum, invisibilem et incomprehensibilem eum angelis et potestatibus universis fieri, quemadmodum ct Caulacau fuisse. Et sicut filium incognitum omnibus esse, sic et ipsos a nemine oportere cognosci; sed cum sciant ipsi omnes, et per omnes transeant, ipsos omnibus invisibiles et incognitos esse. «Tu enim (aiunt) omnes cognosce, te autem nemo cognoscat». Quapropter et parati sunt ad nagationem qui sunt tales, imo et magis ne pati quidem propter nomen possunt, cum sint omnibus similes. Non autem multos scire posse haec, sed unum a mille, et duo a myriadibus. Et Judaeos quidem jam non esse dicunt, Christianos autem nondum: et non oportere omnino ipsorum mysteria efferi, sed in abscondito continere pertinere per silentium. Trecentorum autem sexaginta quinque coelorum locales positiones distribuunt similiter ut Mathematici. Illorum enim theoremata accipientes in suum characterem doctrinae transtulerunt: esse autem principem illorum Ἀβράξας, et propter hoc CCCLXV numerum habere in se. (Α. 1 + β. 2. + ρ. 100 + α 1 + ξ 60 + α 1 + ς 200 = 365).

Представим еще несколько сведений относительно христологии и антропологии Василида. Νοῦς primogenitus – по учению Василида – соединился с человеком Иисусом во время крещения Иисуса на Иордане. Дотоле Иисус был обыкновенным человеком, но в это время нисшел на него Дух Божий и он сделался Сыном Божиим, как сам Бог засвидетельствовал это во время крещения: οὗτός ἐστιν ὁ υἱός μου ὁ ἀγαπητός ἐν ᾧ εὐδόκησα (Мф.3:17). Поэтому последователи Василида особенно чтили праздник Богоявления 6 января. Иисус Христос страдал как человек, а не как Искупитель міра, – для того, чтобы очистить самого себя от грехов, ибо и сам не был совершенно безгрешен, хотя в нем грех доведен был до minimum’а. Искупительного значения страданий Спасителя Василид не признавал. По его мнению, всякий человек страдает и должен страдать за свои собственные грехи. Но страдания составляют благодеяние для людей; если человек уже в этой жизни может выстрадать за все грехи, то это особенная милость: поэтому мучеников следует считать особенно счастливыми. Человек, – продолжает Василид, – есть существо, состоящее из духа и тела, и все страсти, которым он подвержен, возникают из материи, в которую погружен и заключен его дух. Он находится под помрачающим влиянием всего, окружающего его, чувственного міра. От волка, напр. Человек усвояет дикость, от камня – жестокосердие и т.д. По мере того, как человек отрешается от впечатлений внешнего міра, и переносится в идеальное духовное общение, открытое ему Христом, он становится участником искупления. Судя по всему, что мы знаем о Василиде, он был человек с идеальными стремлениями. Его девиз был следующий: человек должен усовершиться до такой степени, чтобы, подобно Богу, всё любить, ибо всё состоит во взаимном сродстве, ничего не ненавидеть, ничему не завидовать. Позднейшие последоватили Василида во многом отступили от него и предались излишествам, в которых мы не можем упрекнуть самого Василида.

Еще обстоятельнее известна нам система Валентина, который также жил в Александрии во времена Адриана, потом в 140 г. переселился в Рим и умер в Кипре около 160 года. Вот как у св. Иринея изображается богословие валентиниан: Λεγοῦσι τινа εἶναι, ἐν ἀοράτοις καὶ ἀκατονομάστοις ὑψώματι τέλειον Αἰῶνα προόντα. τοῦτον δὶ καὶ προάρχην καὶ προπάτορα καὶ Βυθὸν καλοῦσιν. ὑπάρχειν δὲ αὐτὸν ἀόρατον καὶ ἀχώρητον. ὑπάρχοντα δὲ αὐτὸν ἀχώρητον καὶ ἀόρατον, αἰδιόν τε καὶ ἀγέννητον, ἐν ἡσυχίᾳ καὶ ἡρεμίᾳ πολλῇ γεγονέναι ἐν ἀπείροις Аἰῶσι χρόνων. Συνυπάρχειν δ᾽ αὐτῶ καὶ Ἔννοιαν, ἣν δὲ καὶ Χάριν καὶ Σίγην ὀνομάζουσι. καὶ ἐννοηθῆναί ποτε ἀφ᾽ ἑαυτοῦ προβαλέσθαι τὴν Βυθὸν τοῦτον ἀρχὴν τῶν πάντων (καὶ καθάπερ σπέρμα τὴν προβολὴν ταύτην, ἥν προβαλέσθαι ἐνενοτήθη) καὶ καθέσθαι, ὡς ἐν μήτρᾳ, τῆ συνυπαρχούσῃ ἑαυτῳ Σιγῆ. Ταύτην δὲ ὑποδεξαμένην τὸ σπέρμα τοῦτο, καὶ ἐγκύμονα γενομένην ἀποκυῆσαι Νοῦν, ὁμοιόν τε καὶ ἴσον τῷ προβαλόντι, καὶ μόνον χωροῦντα τὸ μέγεθος τοῦ πατρός. Τὸν δὲ Νοῦν τοῦτον καὶ Μονογενῆ καλοῦσι, καὶ πατέρα καὶ Ἀρχῆν τῶν πάντων. Συμπροβεβλῆσθαι δὲ αὐτῷ Ἀληθείαν. καὶ εἶναι ταύτην πρῶτον καὶ ἀρχέγονον Πυθαγορικὴν Τετρακτὴν, ἥν καὶ ῥίζαν τῶν πάντων καλοῦσιν. Ἔστι γὰρ Βυθὸς καὶ Σιγή, ἔπειτα Νοῦς καὶ Ἀλήθεια. Аἰσθόμενόν τε τὸν Μονογενῆ τοῦτον ἐφ᾽ οἷς προεβλήθη, προβαλεῖν καὶ αὐτὸν Λόγον καὶ Ζωὴν, πατέρα πάντων μετ᾽ αὐτὸν ἐσομένον, καὶ μόρφωσιν παντὸς τοῦ πληρώματος. Ἐκ δὴ τοῦ Λόγου καὶ τῆς Ζωῆς προβεβλῆσθαι κατὰ συζυγίαν Ἀνθρωπον καὶ Ἐκκλησίαν, καὶ εἶναι ταυτὴν ἀρχέγονον Οχδοάδα, ῥίζαν καὶ ὑπόστασιν τῶν πάντων, τέτρασιν ὀνόμασι παῤ αὐτοῖς καλουμένον, Βυθῷ, καὶ Νῷ καὶ Λόγῳ, καὶ Ἀνθρώπῳ. Εἶναι γὰρ αὐτῶν ἔκαστον ἀῤῥενόθηλυν οὕτως. πρῶτον τὸν Προπάτορα ἡνώσθαι κατὰ συζυγίαν τῇ ἑαυτοῦ Ἐννοία. τὸν δὲ Μονογενῆ, τουτέστί τὸν Νοῦν, τῇ Ἀληθεία, τὸν δὲ Λόγον τῇ Ζωῇ, καὶ τὸν Ἄνθρωπον τῇ Ἐκκλησία. Τούτους δὲ τούς αἰῶνας εἰς δόξαν τοῦ Πατρός προβεβλημένους, βουληθέντας καὶ αὐτοὺς διὰ τοῦ ἰδίου δοξάσαι τὸν πατέρα, προβαλεῖν προβολὰς ἐν συζυγίᾳ. τὸν μὲν Λόγον καὶ τὴν Ζωὴν μετὰ τὸ παραβαλέσθαι τὸν Ἄνθρωπον καὶ τὴν Ἐκκλησίαν, ἄλλους δέκα Αἰῶνας, ὧν τὰ ὀνόματα λέγουσι ταῦτα. Βύθιος καὶ Μίξις, Ἀγήρατος καὶ Ἕνωσις, Αὐτοφυὴς καὶ Ἡδονὴ, Ἀκίνητος καὶ Σύγκρασις, Μονογενὴς καὶ Μακαρία. Οὕτοι δέκα Αἰῶνες, οὕς καὶ φάσκουσιν ἐκ Λόγου καὶ Ζωῆς προβεβλῆσθαι. Τὸν δὲ Ἄνθρωπον καὶ αὐτὸν προβαλεῖν μετὰ τῆς Ἐκκλησίας Αἰῶνας δώδεκα, οἷς ταῦτα τὰ ὀνόματα χαρίζονται. Παράκλητος. καὶ Πίστις, Πατρικὸς καὶ Ἐλπὶς, Μητρικὸς καὶ Ἀγάπη, Ἀείνους καὶ Σύνεσις, Ἐκκλησιαστικὸς καὶ Μακαριώτης, Θελητὸς καὶ Σοφία. Οὗτοί εἰσιν οἱ τριάκοντα Αἰῶνες τῆς πλάνης αὐτῶν, οἱ σεστγημένοι καὶ μὴ γινωσκόμενοι. Τούτο τὸ ἀόρατον καὶ πνευματικὸν κατ᾽ αὐτοὺς πλήρωμα. Καὶ διὰ τοῦτο τὸν Σωτῆρα λεγοῦσιν (οὐδὲ γὰρ Κύριον ὀνομάζειν αὐτὸν θέλουσιν) τριάκοντα ἔτεσι κατὰ τὸ φανερὸν μηδὲν πεποιηκεναι, ἀπιδεικνύντα τὸ μυστήριον τούτων τῶν Αἰῶνων, Ἀλλὰ καὶ ἐπὶ τῆς παραβολῆς τῶν εἰς τὸν ἀμπελῶνα πεμπομένων ἐργατῶν φασὶ φανερώταια τοὺς τριάκοντα τούτους Αἰῶνας μεμηνύσθαι. Πέμπονιαι γὰρ οἱ μὲν περὶ πρώτην ὥραν, οἱ δὲ περὶ τρίτην, οἱ δὲ περὶ ἕκτην, οἱ δὲ περὶ ἐννάτην, ἄλλοι δὲ περὶ ἑνδεκάτην. Συντιθέμεναι οὗν αἱ προειρημέναι ὧραι εἰς ἑαυτὰς, τὸν τῶν τριάκοντα ἀριθμὸν ἀναπληροῦσι. Μιὰ γὰρ, καὶ τρεῖς, καὶ ἐξ, καὶ ἐννέα, καὶ ἐνδεκα τριάκοντα γίνονται. Διὰ δὲ τῶν ὡρῶν τοὺς Αἰῶνας μεμηνύσθαι θέλουσι·

Дальнейшее развитие системы Валентиновой представляется в таком виде: происшедшие из первоосновы эоны имеют непреодолимое стремление снова соединиться с нею и самый юный, женственный эон, София, до такой степени проникнут этим стремлением, что вступает в связь с первоосновою. Но от этой неестественной связи является неудачное создание, земная мудрость, незрелое, жалкое существо, которое беспомощно блуждает и непременно погибло бы, если бы не сжалилась над ним высшая сила. Сын этой земной, низшей мудрости был творцем міра (Демиургом), а потому и мір, созданный им, есть мір несовершенный, бедственный, исполненный недостатков и погрешностей. Впрочем в этом міре рассеяны некоторые лучи высшего духовного света; разбросаны как бы некия семена Вечного, но они не могут достигнуть развития, доколе противодействует им грубая материя. Чтобы восстановить разрушенную земною мудростью гармонию вселенной, от соединения ума с истиною (νοῦς καὶ ἀληθεία) произошел высший эон – Христос, который соединился со св. Духом и от этого небесного брака произошел человек Иисус. Гностики весьма определенно отличали Христа от Иисуса; – это были, по их мнению, два различных существа. Чем был Христос для небесного міра, тем был Иисус для земного. Но вместе с тем Иисус, долженствующий искупить людей, т.е. снова возвратить их в царство света, не мог там придти в соприкосновение с материею, поэтому его тело не было тело материальное, а небесное, как бы эфирное. Хотя он был рожден Мариею, но не имел истинной человеческой природы: она служила ему только покровом. При крещении соединился с ним Сотир-Спаситель. Все существа, вступившие с ним в соединение стали духовными существами, πνευματικοί. Только они – истинные христиане, т.е. истинные гностики. Они представляют собою как бы аристократию человечества. За ними следуют люди душевные – ψύχικοι; не имеющие высшего освящения от Духа, но стоящие всё-таки выше третьего рода людей – людей чисто чувственных, плотских – ὕλικοι. Применяя свое учение к религиям, Валентин называет иудейство религиею душевною, язычество – плотскою, христианство – религиею духовною. Конец всего будет состоять в том, что духовная жизнь поглотит собою всё; всё восхищено будет в вечное царство света, где будет вечное блаженство.

В родственной связи с этою Валентиновою системою стоит система офитов, наассенов, происходивших также из Египта, древнейшая гностическая система, как оказывается по новейшим исследованиям. Главное отличие офитов от всех тех гностиков, о которых мы говорили, заключается в том, что они творца міра, которого называли Ялдабаофом, сыном Хаоса, признавали не только ограниченным, но прямо злым существом, имеющим одно только стремление – разрушать предначертания доброго Божества. Ялдабаоф повелел шести ангелам, образующим собою мір, создать существо, подобное ему и им. Явилась бесформенная масса, долженствовавшая изображать собою человека. Божественная мудрость сжалилась над человеком и вдохнула в него божественный дух. Прогневанный этим Ялдабаоф, устремил неподвижно свой мрачный взор на хаос и таким образом произвел змеиный дух – диавола. С помощью его завистливый Ялдабаоф пытался отклонить человека от познания истинного Бога и поэтому диавол запретил людям вкушать от древа познания. Но небесная мудрость сжалилась над бедным человеком и под видом змеи, которая служит символом мудрости, присоветовала человеку преступить заповедь Ялдабаофа. Люди съели запрещенного плода, и вот! их глаза открылись, они сознали свою высшую, божественную природу и сделали большой шаг к освобождению от несовершеннолетнего детства. Так совершенно навыворот изложили офиты библейское сказание о грехопадении. Что церковь называла грехопадением, то, по их мнению, было освобождением людей от рабства ненавистному богу, который завидовал их свободе. Поэтому они почитали змею – это умное создание, которое помогло человеку достигнуть искупления. Даже тогда, когда люди были изгнаны из рая разгневанным Ялдабаофом, небесная мудрость не перестала заботиться о них. Она исполнила иудейского Мессию-Иисуса при крещении его, истинным духом Христа, оживила его после того, как тело его умерло на кресте, дала ему возможность вознестись на небо и сесть по правую сторону Ялдабаофа, незаметно для последнего, и мало по малу обессилить его, лишив всякого света и всякой жизни и соединив всё это в себе. Так искажена офитами христианская история искупления. Для христиан учение офитов должно было казаться богохульством, полным забвением священной истории и возвращением к мифологии, так как оно во многом напоминало историю о том, как Сатурн лишил Юпитера зрения и трона.

Я не намерен излагать системы других гностиков напр. систему ператов, весьма сходную с системою офитов, системы Сатурнина, Вардесана, Татиана и других. То, что сказано доселе, достаточно для ознакомления с характером догматического учения гностиков. Но чтобы охарактеризовать нравственное учение гностиков, которые то предавались крайнему аскетизму, то дозволяли себе полную распущенность, – я упомяну о гностической секте карпократиан. Основатель этой секты – Карпократ жил во времена Адриана. Он Иисуса Христа ставил на один уровень с Платоном и Пифагором, которые по силе своего ума стояли гораздо выше большинства людей. Гениальность ума, по мнению карпократиан, заменяет религию и нравственность, потому они, как и другие позднейшие гностики, под видом учения о высшей духовной свободе проповедовали учение о полной разнузданности тела.

Наконец, чтобы показать до какого противодействия доходил гностицизм в отношении к ветхому завету, я упомяну о гностике Маркионе, хотя он жил не при Адриане, а во времена Антонина Пия. Можно впрочем сомневаться относительно того, следует ли причислять Маркиона к гностикам и не представляет ли его учение нечто совершенно оригинальное. Сын епископа синопского, отлученный отцем от церковного общения, Маркион в половине второго века в сопровождении сирийского гностика Кердона перешел из Сирии в Рим. По словам предания, он встретился там с епископом смирнским Поликарпом, бывшим в Риме по поводу спора о праздновании пасхи. На вопрос Маркиона, знает ли он его? Поликарп будто бы отвечал: „да, я знаю первенца сатаны“. Обратился ли Маркион хотя при конце своей жизни в лоно церкви – об этом нельзя сказать ничего определенного. Учение Маркиона отличается от учения других гностиков тем, что он между христианством и иудейством находит резкую противоположность. Он отрицает значение всего ветхого завета и ничего не хочет знать о постепенности откровения. Христианство, по его мнению, не есть что-либо подготовленное в течении веков, но есть абсолютно новый, можно сказать ниспавший с небес, божественный дар. Христос, по его словам, не был рожден женою; он внезапно пришел с неба, как совершенный сын человеческий. В своем призрачном теле он спустился в Капернаум и открыл людям истинного Бога, которого они прежде, во времена закона, не знали; они знали дотоле только Бога праведного, но не знали Бога благого. Под именем правды Божией Маркион разумел не то, что разумеется в библии, но – суровость Иеговы, граничащую с несправедливостью. Хотя Маркион был самым решительным противником закона, но нельзя обвинить его в том, что он желал таким путем оправдать нравственную распущенность, как делали это карпократиане. Напротив, он требовал от своих последователей строгой нравственности и воздержности и подавал им в этом случае образец собственною жизнью. Маркион имел собственное евангелие, которое вообще сходно с евангелием св. Луки, но первые главы евангелия Луки в нем пропущены, потому что рассказ о рождении и детстве Иисуса Христа не соответствовал системе Маркиона. Пользовался ли Маркион при составлении своего евангелия евангелием Луки или писал независимо от него, – на этот вопрос в различные времена ученые отвечали различно.

Но довольно о гностиках. Несправедливо было бы видеть в гностических системах только простую бессмыслицу, подобную лихорадочным бредням. Нельзя не признать, что в основе гностических систем лежала мысль, в какой бы странной форме она ни была выражена, – мысль глубокая и вдумчивая. Появление гностицизма нельзя считать случайным. Оно стояло в связи с духом времени и оказало сильное влияние на историю христианства во II-м и ІII-м веке. Служа противовесом иудейской преданности закону и букве, гностицизм имеет в этом свое историческое оправдание. У гностиков мы также встречаем первые начатки христианского искусства и поэзии. Он предохранил церковь от закоснения в известных формах. Но с другой стороны конечно было необходимо противопоставить гностицизму твердый оплот, чтобы язычество не затопило своими бурными волнами пажить церкви. И гностицизм, исполнив свое временное назначение в истории церкви, погиб безвозвратно и бесследно по причине своей неустойчивости, своего фантастического характера, и всего более по причине своего нравственного бессилия.

После императора Адриана, на престол вступил усыновленный им Галл-Элий Адриан Антонин Пий. Он царствовал с 10 июля 138 г. до 7 марта 161 г. Это был человек благородный и нравственный, мудрый и миролюбивый правитель, желавший, мирно управляя империею, доставить благоденствие всем сословиям. Его сравнивали с Нумою и называли отцем отечества. Так как он вообще заботился о низшем классе людей, о рабах, о вдовах и сиротах, о бедных и притесняемых (говоря часто, что лучше воспитать одного гражданина, нежели убить тысячу врагов), то естественно, что он принял под свою защиту притесняемых христиан именно в то время, когда народная ярость всего громче и настоятельнее требовала их преследования. Множество несчастий, постигших империю в это время, возбуждали ненависть народа против христиан. Неурожай, землетрясение, пожар в Риме, истребивший до 340 кварталов (insulae), разлитие Тибра и наводнение, а вместе с тем различные редкие явления природы и знамения на небе, всё это понималось, как проявление гнева богов. Но кто же эти враги богов, – возбудившие их гнев? Никто иной, как христиане, сомневающиеся в существовании богов, произносящие хулу на их святые имена, уклоняющиеся от служения им и других удерживающие от такого служения. Итак, долой этих порицателей богов, этих атеистов, которые не имеют ни алтарей, ни храмов и почитают только тучи!

Преследование обнаружилось в Ахаие, где епископ афинский Публий лишен был жизни. Император издал указ, которым запрещал преследование. Указ этот, адресованный к малоазийским муниципиям и сохраненный для нас церковными писателями Иустином (в конце 1-й апологии) и Евсевием (Церк. и. IV, 13), читается так: Αὐτοκράτωρ κᾶισαρ Μάρκος Ἀντωνῖνος Σεβαστὸς... τῷ κοινῷ τῆς Ἀσίας χαίρειν. Ἐγὼ μὲν οῖδα ὅτι καὶ τοῖς θεοῖς ἐπιμελὲς ἐσττ, μὴ λανθάνειν τοὺς τοιούτους (разумеются враги богов). Πολὺ γὰρ μᾶλλον ἐκεῖνοι κολάσαιεν ἅν μῆ βουλομένους αὐτοὺς προσκυνεῖν, ἤ ὑμεῖς. Οὕς εἰς ταραχὴν ἐμβάλλετε, βεβαιοῦντες τὴν γνώμην αὐῶν, ἥνπερ ἔχουσιν, ὡς ἀθέων κατηγοροῦντες. ἔιη δ᾽ἅν ἐκέινοις αἱρετὸν τὸ δοκεῖν κατηγορουμένοις τεθνάναι μᾶλλον ἤ ζῆν, ὑπὲρ τοῦ οἰκείου θεοῦ.... Περὶ δε τῶν σεισμῶν τῶν γεγονότων καὶ γινομένων οὐκ ἅτοπον ὑμᾶς ὑπομνῆσαι, ἀθυμουντας μὲν ὅταν περ ὧσι, παραβάλλοντας δὲ τὰ ὑμέτερα πρὸς τὰ ἐκείνων, οἱ μεν οὗν εὐπαῤῥησιαστότεροι γίγνονται πρὸς τὸν θεὸν ὑμεῖς δε παρα πάντα τὸν χρόνον, καθ᾽ ὃν ἀγνοεῖν δοκεῖτε, τῶν τε θεῶν καὶ τῶν ἄλλων ἀμελεῖτε καὶ τῆς θρησκείας τῆς περ τὸν ἀθάνατον, ὅν δὴ τοὺς χρησιιανοὺς θρησκεύοντας ἐλαύνετεὶ καὶ διώκετε ἐὼς θανάτου. Ὑπὲρ δὲ τῶν τοιούτων ἣδη καὶ πολλοὶ τῶν περὶ τὰς ἐπαρχίας ἡγεμόνων καὶ τῷ θειοτάιῳ ἡμῶν ἔγραψαν πατρί, οἶς καὶ ἀντέγραψε μηδὲν ἐνοχλεῖν τοῖς τοιούτοις, ἐι μηδὲν φαίνοινιο περὶ τὴν τῶν Ῥωμαίον ἡγεμονίαν ἐγχειροῦντες. Καὶ ἐμоῖ δε περὶ τῶν τοιούτων πολλοὶ ἐσήμαναν, οἶς δὴ καὶ ἀντέγραψα, κατακολουθῶν τῇ του πατρός γνώμῃ. Εἰ δὲ τις ἐπιμένοι τινὰ τῶν τοιούτων εἰς πράγματα φέρων, ὡς δὴ τοιοῦτον, ἐκεῖνος ὁ καταφερόμενος ἀπολέλυσθω τοῦ ἐγκλήματος, καὶ ἐὰν φαίιηται τοιούτος ὤν, ὁ δε καταφερων ἔνοχος ἐσται δίκης. Προστέθη ἐν Ἐγέσω ἐν τῷ κοινῷ τῆς Ἀσίας.

Новые критики оспоривают подлинность этого эдикта. Обращают внимание на то, что император не только признаёт невинность христиан, но восхваляет их, как истинных почитателей Бога, и даже ставит их в пример язычникам. „Так, – говорят, – мог писать только христианин, но ни в каком случае не мог так писать языческий император к своим языческим подданным, если бы даже он в высшей степени был расположен к христианам“. Возражение это основательно. Очень может быть, что дошедший до нас эдикт написан от имени Антонина каким-либо христианином впоследствии, когда подлинного эдикта более не было на лицо. Но что Антонин вообще издал эдикт в пользу христиан, хотя может быть и не тот, который приведен выше, но подобный, – это становится несомненным из других свидетельств. Какую пользу принес христианам указ императора, мы не знаем. Несомненно только то, что при преемнике Антонина Марке Аврелие, преследование началось с новою силою.

Марк Аврелий, несомненно, принадлежал к самым благороднейшим личностям, какие только мы встречаем в среде римских императоров. В своих „признаниях“, дошедших до нашего времени, он воздает искреннюю благодарность богам за то, что он ведет свой род от добрых предков, родился от знаменитых родителей, воспитан был под руководством прекрасных учителей. С самых юных лет он стремился к мудрости, старался развить в себе самообладание, был последователем стоической философии. Даже будучи императором и оружием защищая отечество от внешних врагов, он в тоже самое время старался укрощать своих внутренних врагов, боролся со своими страстями. До самых преклонных лет он заботился о том, чтобы сделаться лучше в нравственном отношении, – и оставленные им „признания“ служат лучшим памятником такой заботливости. Сохранить полное спокойствие при всех превратностях жизни, быть всегда строгим к самому себе, справедливым и снисходительным к другим, во всём соблюдать должную умеренность, всегда прислушиваться к голосу совести, не обращая внимания на людские похвалы и порицания, – вот те великие и благородные правила, которых держался Аврелий в течение своей жизни. При этом он никогда не забывал о кратковременности и изменчивости жизни, никогда не забывал, что конец всему будет смерть, – и старался так устроить свою жизнь, чтобы никогда не бояться смерти и всегда быть готовым умереть, когда боги пожелают отозвать его из этого міра. „Я подобен морской скале, – говорил он – о которую постоянно бьются морские волны: но скала остается неподвижна, и волны мало по малу утихают и улегаются“. Этим общим принципам, каких держался Аврелий в своей жизни, соответствуют также правила, каких он держался при своем правлении. Он всегда был готов жертвовать благу государства своим личным благом. „Человек, – говорил М. Аврелий, – создан не для наслаждения, а для деятельности и труда на том поприще, где боги судили ему быть“. Таким образом его правление, как и правление его предшественника, отличалось снисходительностью и правосудием, и историки относятся к нему с величайшею похвалою.

И не смотря на всё это, именно этого человека мы находим в числе гонителей христианства. Мало того: оба преследования, бывшие в правление Аврелия, – преследование в Галлии и преследование в Малой Азии, – принадлежат к самым кровавым из всех, упоминаемых историею. Император правда не был первым виновником их: они были вызваны всё еще продолжавшимися в римской империи бедствиями, возбуждавшими фанатизм язычников и ненависть народных масс к христианам. Но почему же Марк Аврелий не положил предела этому фанатизму, как сделал то его просвещенный отец? Почему этот последователь стоической философии не вооружился против фанатического раздражения народных масс и не попытался исследовать, что такое христианство само в себе? Как случилось, что такой высоко нравственный человек, каким был Марк Аврелий, человек восприимчивый ко всему прекрасному и доброму, дозволил преследовать ту религию, которая, казалось, всего более соответствовала его собственным нравственным стремлениям и впервые давала этим надежную опору?

Чтобы понять, почему Аврелий стал гонителем христианства, следует только подумать о том: откуда Марк Аврелий мог знать о христианстве? Он мог знать о христианстве из уст народной молвы, которая сообщала о христианах самые чудовищные рассказы, обвиняла их в самом крайнем бесстыдстве, в самых отвратительных преступлениях, перед которыми не могло не содрагаться нравственное чувство императора: он мог слышать о христианстве из уст философов, во множестве бывших при его дворе, которые, из ненависти к возникающей секте, не стыдились повторять народную клевету на христиан, которой быть может сами не верили. Таким образом та же любовь к справедливости и добродетели, какою отличался император, побуждала его позаботиться об искоренении преступлений, приписываемых христианам. То самоослепление, в силу которого всякий ученый философ того времени считал ниже своего достоинства исследовать учение, происходившее от каких-то галилейских рыбаков, объясняет нам, почему Марк Аврелий не попытался разузнать: справедливы ли те слухи о христианах, какие ходили в народе? Нет ничего странного, что люди, возвышавшиеся над предрассудками народной толпы, не чужды были предрассудков школы или партии. Εἰς Ναζαρὲτ δύναται τι ἀγατὸν εἰναι: вот убеждение, которое высказал Нафанаил, человек, которого Господь назвал „истинным израильтянином, в котором нет лукавства“. Можем ли мы удивляться тому, что так именно судил о христианстве и Марк Аврелий, смотревший на христианство с высоты императорского трона, и, – что́ в настоящем случае важнее, – с высоты философской кафедры. В лучшем случае христианство должно было казаться ему, как и его предшественнику Траяну, просто фанатизмом. И нет ничего странного, что решительное отвращение от всякого фанатизма могло доходить у императора также до фанатизма. Далее – император должен был оценить христиан с точки зрения своих стоических убеждений и взглядов на благо государства. Для него всего важнее было спокойствие как отдельных лиц, так и целого государства; всё, выходящее из ряда, всё, чем нарушалось обыкновенное течение жизни, казалось императору, особенно при современных обстоятельствах, опасным для государства.

В этих соображениях, император издал эдикт, которым присуждались к смертной казни или к изгнанию все, вводящие новую религию и таким образом могущие нарушить спокойствие умов. Хотя в самом эдикте христиане не были поименованы, но народ увидел в этом эдикте позволение поступать с христианами сообразно с внушениями своего фанатизма.

В Риме жертвой ненависти философов к христианской секте был замечательный христианский мыслитель – Иустин. Вместе с пятью другими христианами он был обезглавлен, вследствие клеветы цинического философа Крескента. Мы будем еще говорить о св. Иустине, как апологете христианства.

Теперь посмотрим, что́ делалось в Азии, главном месте преследования, и, в частности, в общине смирнской, в 167 г. лишившейся своего епископа Поликарпа. Мы имеем послание смирнской общины к общине филадельфийской, с описанием мученической кончины св. Поликарпа. Представляем извлечение из этого описания. Οθαυμαστώτατος Πολύκαρπος, τὸ μὲν πρῶτον ἀκούσας (о волнении против него языческой черня) οὐκ εταράχθη, ἀλλ’ ἐβούλετο κατὰ ηόλιν μένειν. οἱ δὲ πλείους ἔπειθον αὐτὸν ὑηεξελθεῖν. Καὶ ὑηεξελθεν εἰς ἀγρίδιον, οὑ μακρὰν ἀπέχον ἀπὸ τῆς πόλεως καὶ εἴριβε μετ᾽ ὀλίγων νυκιὰ καὶ ἡμέραν οὐδεν ἔτερον ποιῶν, ἥ προσευχόμενος περὶ πᾶντων καὶ τῶν κατὰ τὴν οἱκουμένην ἐκκλησίαν, ὅπερ ἧν σύνηθες αὐτῷ. Καὶ προσευχόμενος ἐν ὀπτασίᾳ γέγονε προ τριῶν ἡμέρων τοῦ συλληφθῆναι αὐτόν. Καὶ εἶδεν προσκεφάλαιον αὐτοῦ ὑπὸ πυρὸς κατακαιόμενον καὶ στραφεὶς εἶπεν πρὸς τούς συνονις αὐτῷ πρωφητικῶς. Δει με, ζῶντα, κατаκαυθῆνаι.

Καὶ ἐπιμενόντων τῶν ’ζητούντων αὐτόν, μετέβη εἰς ἔτερον ἀγρίδιον, καὶ εὐθέως ἐπέστησαν οἱ ζητοῦνιες αὐτὸν..... Κακεῖθεν ἠδύνατο εἰς ἔτερον χωρίον ἀπελθεῖν, ἀλλ᾽ οὐκ εβουληθη, εἰπών. Тὸ θέλημα τοῦ Κυρίου γενέσθω. Ἀκουσας οὗν τοὺς παρόντας καὶ καταβάς, διελέχθη αὐτοῖς. Θαυμαζόντων δὲ τῶν παρόντων τὴν ἡλικίαν αὐτοῦ καὶ τὸ εὐσταθὲς, τινὲς ἔλεγον. ἧ το» σαύτη σπουδὴ, ἡ συλληφθῆναι τοιούτον πρεσβύτην ἅνδρα ἦν; Εὐθέως οὗν αὐτοῖς ἐκέλευσεν παρατεθῆναι φαγεῖν καὶ πιεῖν ἐν ἐκείνῃ τῇ ᾢρᾳ ὅσον ἄν βούλωνται. Ἐξητήσαιο δὲ αὐτοὺς, ἵνα τῶσιν αὐτῷ ὥραν προσεύξασθαι ἀδεῶς. Τῶν δὲ ἐπιτρεψάντων, σταθεὶς προσηύξατο, πλῄρης ὥν τῆς χάριτος τοῦ Θεοῦ, οὕτως ὣστε ἐπὶ δύo ὥρας μὴ δύνασθαι στωπῆσαι, καὶ ἐκπληττεσθαι τοὺς ἀκούοντας, πολλοὺς τε μετανοεῖν ἐπὶ τὸ ἐλυλήθενατ ἐπὶ τοιοῦτον θεοπρεπῆ πρεσβύτην.

Ὡς δὲ κατεπαυσε τὴν προσευχῆν.... τῆς ὣρας ἐλθούσης τοῦ εξιέναι, ἐν ὀνῳ καθίσαντες αὐτὸν ἧγον εἰς τὴν πόλιν ὅντας Σαββάτου μεγάλου... Τῷ δὲ Пολυκάρπῳ εἰστόνоι εἰς τὸ σταδίον, φωνὴ ἐξ οὐρανοῦ ἐγένετο. Ἴσχυε καὶ ἀνδρίξου, Πολύκαρπε... Λοιπὸν προσαχθένια αὐτὸν ἀνηρώτα ὁ ἀνθυπατος, εἰ αὐτὸς εἴη Πολύκαρπος; τοῦ δὲ ὀμολογοῦνιος, ἔπειθεν ἀρνεῖσθαι, λέγων. Αἰδεσθητί σου τὴν ἡλικίαν καὶ ἔτερα τούτοις ἀκоλουθα, ὡς ἔθος αὐτοῖς, λέγων. Ὂμορον τὴν Καίσαρος τύχην, μετανόησον. εἰπὲ. Αῖρε τοὺς ἀθέους.

Ὁ δὲ Πολύκαρπος ἐμβριθεῖ τῷ προσώπῳ εἰς πάντα τὸν ὄχλον τῶν ἐν σταδίω ἀνόμων ἰθνῶν ἐμβλέψας, καὶ ἐπισείσας αὐτοῖς τὴν χειρα, στενάξάς τε καὶ ἀναβλέψας εἰς τὸν οὐρανὸν, εἶπεν. Αἶρε τοὺς ἀθέους. Ἐγκειμένου δε τοῦ ἀνθυπάτου καὶ λέγοντος. Ομοσον καὶ ἀπολύω σε, λοιδόρησον τὸν Χριστόν. Ὁ Πολύκαρπος ἔφη. Ὀγδοήκονια καὶ ἔξ ἒτη ἒχω δουλεύων αὐτῷ καὶ оὐδὲν με ἠδίκησεν. Κаὶ πῶς δύναμаι βλаσφημῆσаι τὸν βασιλέα μου, τὸν σωσαντά με;

Ἐπιμενόνιος δὲ πάλιν αὐτοῦ καὶ λέγοντος. ὀμοσον τὴν Καίσαρος τύχην, – ἀπεκρίνατο. Εἰ κενοδοξεῖς, ἵνα ὀμοσω τὴν Καίσαρος τύχην, προσποιεῖς δὲ ἀγνοεῖν με, τίς εἴμι, μετὰ παῤῥησίας ἅκουε. Χριστιαυὸς εἴμι. Εἰ δὲ μαθεῖν θελεις τὸν τοῦ Xριστιανισμοῦ λόγον, δός ἡμέραν καὶ ἄκοиσον.

Ὁ ἀνθύπατος ἔφη. πεισον τὸν δῆμον. Ὁ Πολύκαρπος εἶπεν. Σέ μεν καὶ λογόν ἡξίωσα. δεδιδάγμεθα γὰρ ἀρχαῖς καὶ ἐξουσίαις ὑπὸ τοῦ Θεοῦ τεταγμέναις τιμὴν, κατὰ τὸ προσῆκον, τὴν μὴ βλάπιоυσαν ἡμᾶς, ἀπονέμειν. Ἐκείνους. δὲ οὐκ ἡγοῦμαι ἀξίους, τοῦ ἀπоλоγεῖσθаι αὐτοῖς. Ὁ δε ἀνθύπατος πρὸς αὐτὸν εἶπε. θηρία ἔχω, τούτοις σε παραβαλῶ, ἐὰν μὴ μετανοήσης. Ὁ δὲ εἶπεν. Κάλει, ἀμετάθετος γὰρ ἡμῖν ἡ ἀπὸ τῶν κρειτιάνων ἐπὶ τὰ χείρω μετάνοια, καλὸν μεταθέσθαι με ἀπὸ τῶν χαλέπων ἐπὶ τὰ δίκαια. Ὁ δὲ πάλιν πρὸς αὐτὸν. πύρι σε ποιῶ δαπανηθήναι, εἰ τῶν θηρίων καταφρονεῖς ἐὰν μὴ μετανοήσης. Ὁ δε Πολύκαρπος. Пῦρ ἀπέιλεις τо᾽ τῆς ὥραν κаτόμενον καὶ μετ᾽ ὀλίγον σβεννυμενον. ἀγνοεῖς γὰρ τὸ πρὸς μελλούσης κρίσεως κaὶ αἰωνίου κολάσεως τοῖς ἀσεβεσι τηρούμενον πῦρ. ἀλλα τί βραδύνεις; φεῥε ὅ βούλει.

Ταῦτα δὲ καὶ ἄλλα πλείονα λέγων θάρσους καὶ χᾶρας ἐνεπίμπλατο... ώστε оὐ μόνον μῂ συμπεσεῖν ταραχθέντα ὑπὸ τῶν λεγομένων πρὸς αὐτὸν, ἀλλᾶ τούναντίον τον ἀνθύπατον ἐκστῆναι, πέμψαι τε τὸν ἐαυτοῦ κήρυκα ἐν μέσῳ τῷ σταδίω κηρύζαι τρίτον. Πολύκαρπος ὡμολоγησεν ἐαυτὸν Χριστιανὸν εἶναι. Τούτου λεχθεντος ὑπὸ τοῦ κύρυκος – ἄπαν τὸ πλῆθος ἐθνῶν τε καὶ Ἰουδαίων, τῶν τὴν Σμίρναν κατοικούντων, ἀκατασχέτῳ θύμῷ καὶ μεγάλη φωνῇ ἐπεβόα. „Οὕτος ἐστιν ὁ τῆς Ἀσίας διδάσκαλος, ὁ πατὴρ τῶν Χριστιανῶν, ὁ τῶν ἡμετέρων θεῶν καθαιρέτης, ὁ πολλοὺς διδάσκων μὴ θύειν μηδὲ προσκυνέιν τοῖς θεοῖς.“ – Ταῦτα λέγοντες, ἐπεβόων καὶ ηρώτον τὸν Ἀσιάρχην Φίλιππον, ἵνα ἐπαφῆ τῷ Πολυκάρπῳ λέοντα. Ὁ δὲ Φίλιππος ἔφη μὴ εἶναι ἐξὸν αὐτῷ, ἐπειδὴ ἐπληρώκει τὰ κυνηγέσια. Τότε ἔδοξεν αὐτοῖς ὁμοθυμαδὸν ἐπιβοῆσαι, ὥστε ζῶντα τὸν Πολύκαρπον κατακαυθῆναι.

Тαῦτα οὗν μετὰ τοσούιου τάχους ἐγίνετο, θᾶττον τοῦ λεχθῆναι. τῶν ὄχλων παραχρῆμα συναγαγόντων ἐκ τε τῶν ἐργαστηρίων καὶ βαλανέιων ξύλα καὶ φρύγανα, μάλιστα. Ἰουδαίων προθύμως, ὡς ἐθος αὐτοῖς, εἰς ταῦτα ὑπουργούντων. Ὅτε δὲ ἡ πυρκαϊὰ ἡτοιμασθη, ἀποθέμενος ἐαυτῷ πάντα τὰ ἱματία καὶ λύσας τὴν ζώνην αὐτοῦ, ἐπειρᾶτο καὶ ὑπολύειν ἑαυτὸν... Μελλόντων δὲ αὐτῶν καὶ προσηλοῦν εἶπεν. Ἄφετέ με οὕτως, ὁ γὰρ δούς μοι ὑπομεῖνаι τὸ πῦρ, δώσει καὶ χωρὶς τῆς ὑμετέρας ἐκ τῶν ἥλων ἀσφαλείας ἀσάλευτον ἐπτμεῖναι τῇ πυρᾶ.

Оἱ δὲ οὐ καθήλωσαν μέν, ἔδησαν δε αὐτόν. Ὁ δὲ ὀπίσω τὰς χεῖρας ποιήσας καὶ προσχεθεὶς,... ἀναβλέψας εις τὸν οὐρανον, εῖπε. Κύριε ὁ Θεὸς ὁ παντοκράτωρ.... εὐλογω σε, ὅτι ἠξίωσάς με τῆς ἡμέρας καὶ ὥρας ταῦτης τοῦ λαβειν με μέρος ἐν ἅριθμῳ τῶν μαρτυρῶν σου ἐν τῷ ποτηρίῳ τοῦ Χριστυ σου εἰς ἀνάστασιν ζωῆς αἰωνίου ψυχῆς τε καὶ σώματος ἐν ἀφθαρσίᾳ Πνεύματος ἁγίου.... Διὰ τοῦτо καὶ περὶ πάντων αἰνῶ σε, εὐλογῶ σε, δοξαζω σε σύν τῷ αἰωνίῳ καὶ ἐπουρανίῳ Ἰησοῦ Χριστῷ, ἀγαπητῷ σου παιδέι μεθ᾽ οἷ σοι καὶ Пνεύματι ἁγίω ἡ δόξα, καὶ νῦν καὶ εἰς τοὺς μέλλοντας αἰῶνας. Ἀμὴν.

Ἀναπέμψαντος δὲ αὐτοῦ Ἀμὴν καὶ πληρώσαντος τὴν εὐχὴν οἱ τοῦ πυρὸς ἄνθρωποι ἐξῆψαν τὸ πῦρ. Μεγάλης δὲ ἐκλαμψάσης φλογὸς, θαῦμα μέγα εἴδομεν οἷς ἰδεῖν ἐδόθη.... Τὸ γὰρ πῦρ, καμάρας εἶδος ποιῆσαν, ὥσπερ άθόνη πλοίου ὑπὸ πνεύματος πληρουμένη, κύκλῳ περιετείχισε τὸ σῶμα τοῦ μάρτυρоς. καὶ ἧν μέσον оὐχ ὡς σάρξ καιομένη, ἀλλ᾽ ὡς ἄρτος ὀπτώμενος, ἢ ὡς χρυσὸς καὶ ἅργυρος ἐν καμίνῳ πυρόυμενος. καὶ γὰρ εὐωδίας τοσάυτης ἀντελαβόμεθα, ὡς λιβανωτοῦ πνέοντος, ἥ ἄλλου τινὸς τῶν τιμίων ἀρωμάτων.

Πέρας οὗν ἰδόντες οἱ ἄνομοι οὑ δυνάμενον αὐτοῦ τὸ σῶμα ὑπὸ τοῦ πυρὸς δαπανηθῆναι ἐκέλευσαν προσελθόντα αὐτᾠ κομφέκτορα παραβύσαι ξιφίδιον. Καὶ τоῦτо ποιήσαντος ἐξῆλθε περιστερὰ καὶ πλῆθος αἵματος ὥστε κατασβέσαι τὸ ηῦρ, καὶ θανμάσαι πάντα τὸν ὄχλον εἰ τοσαύτη τις διαφορὰ μεταξὺ τῶν ἀπίσιτον καὶ τῶν ἐκλεκτῶν... ὑμεῖς ὓστερον ἀνελόμενοι τὰ τιμιώτερα λίθων πολυτελῶν καὶ δοκιμώτερα ὑπὲρ χρυσίον ὀστᾶ αὐτоῦ, ἀπεθέμεθα, ὅπου καὶ ἀκόλουθον ἦν.

Описание кончины св. Поликарпа дает нам живое представление о мученичестве в древней церкви. И многие последующие мученики находили себе облегчение в страданиях, вспоминая о мучении св. Поликарпа.

От Поликарпа Смирнского мы имеем только одно послание к общине филиппийской. По просьбе филиппийцев отправляя к ним послания Игнатия, Поликарп напомнил общине о том времени, когда она была основана ап. Павлом и о послании, какое писал к ней апостол. В простых словах Поликарп увещевал филиппийцев утверждаться в вере во Христа распятого и воскресшего и беречься от еретиков. „Всякий не исповедующий Иисуса Христа, пришедшего во плоти, – говорит Поликарп, очевидно имея в виду гностиков, – есть антихрист; и всякий, не признающий страданий на кресте, – от диавола; и кто слова Господа переиначивает по собственному желанию, не признаёт воскресения и суда, – первенец сатаны. Поликарп увещевает далее филиппийцев к молитве, к терпению, и особенно к благотворительности, вспоминая слова Товии, что милостыня спасает от смерти. В различных местах своего послания Поликарп предостерегает от гордости и дает частные наставления старцам, юношам и девам. В этом послании мы не находим каких-либо глубоких и оригинальных мыслей; – в нем бо́льшую часть составляют выдержки из посланий ап. Павла и других новозаветных писаний. Но мы не должны забывать, что для тогдашней церкви нужны были не остроумные мыслители и красноречивые ораторы, но преданные вере и сильные верою люди, которые могли бы и умереть за свое исповедание; – а таков был св. Поликарп.

Спустя 7 лет после начала гонения при М. Аврелие случилось событие, которое должно было заставить императора переменить мнение о христианах. В 174 г. Марк Аврелий выступил войною против враждебных римской империи племен – квадов, сарматов и маркоманнов. В Паннонии, теперешней Венгрии, был он заведен врагами в безводное место. Недостаток воды и палящий зной погубили большую часть его войска. Уже не было никакой надежды на победу, как вдруг разразилась гроза и привела в смятение врагов. Вместе с тем пролился большой дождь, который утолил жажду истомленных римских войск. Это, граничащее с чудом, событие случилось, по словам христианских писателей, по молитве христиан, бывших в войске императора. Marcus Aurelius in germanica expeditione christianorum militum orationibus ad Deum factis imbres in siti illa impetravit (Tertullian. ad Scapulam. 4. Euseb. Hist. e. V. 5...). Языческие писатели между тем приписывают это событие, одни – молитвам императора, другие – искусству одного находившегося в войске волшебника. Рассказав об этом событии, христианские писатели упоминают, что с этого времени император под смертною казнью запретил преследовать христиан и тому легиону, по молитве которого разразилась буря, дал имя громоносного. Действительно между римскими легионами был legio fulminatrix. Но этот легион существовал гораздо ранее вышеупомянутого события. Как бы то ни было, во всяком случае несомненно, что преследование христиан при Марке Аврелие имело предел.

Впрочем, это было только временное затишье. Через три года, в 177 г., снова началось гонение в Галлии, где всего более пострадала юная церковь лионская и виеннская. Об этом гонении мы также имеем свидетельство современников – именно: послание страдавших общин к христианам Малой Азии и Фригии. Мы видим, что чернь на берегах Роны преследовала христиан, как зверей. Их изгоняли из домов, бичевали, побивали камнями, влачили по земле, ввергали в темницы, судили при общем крике народа об осуждении.

Но послушаем самого послания. Vettius Epagathus, unus ex fratrum numero, immensa quadam caritatis copia erga Deum simul et proximum exuberans… hic, inquam, cum esset huiusmodi, adeo injustum adversus nos judicium pati non potuit, sed indignatione commotus postulavit, ut sibi quoque liceret pro fratribus causam dicere palamque ostendere, nihil apud nos impium aut irreligiosum reperiri. Verum cum illi uqui circum tribunal adstabant, adversus em inclamassent (erat quippe inter suos clarus): et praeses ipse petitionem alioqui justissimam aegre ferret idque unum ex eo quaereret, essetne christianus: ille christianum se esse clarissima voce professus in martyrum numero relatus est.

Exinde etiam reliqui dignosci ae distingui coepere. Et promti quidem et parati erant protomartyres.. Такова была служанка Бландина, per quam Christus ostendit quae vilia, deformia coutemptaque hominibus videntur, ea maximo honore affici a Deo propter excellentem erga Ipsum caritatem. Среда жесточайших мучений Бландина твердила только одно: Christiana sum et nihil apud nos mali geritur.

Qui vero imparati et inexercitati, nec firmis adhuc erant viribus ad impetum tanti certaminis sustinendum tunc manifeste patuerunt. Ex quibus decem circiter collapsi maximum nobis dolorem et incredibilem luctum attulerunt, et aliorum alacritatem fregerunt. ..Bibliadem quamdam ex eorum numero, qui Christi fidem abnegaverant, cum jam diabolus a se absorptam crederet, velletque insuper damnationem illius cumulare blasphemia, ad supplicium duxit adigens eam, utpote fragilem jam et ignavam, impia de nobis proloqui. Verum illa resipuit inter cruciatus, ac veluti ex altissimo somno excitata est, praesente supplicio de aeternae gehennae cruciatibus ipsam submonente. Et contradicens impiis: Qui fieri possit, inquit, ut infantes comederent, quibus ne sanguinem quidem animantium degustare licet? Abhinc christiana se esse confessa, in consortium martyrum relata est.

О кончине епископа лионского Пофина сообщается следующее: Beatissimus autem Pothinus, qui episcopatum lugdunensis ecclesiae administrabat, nonagenario major, ...interrogatus a praeside, quisnam esset christianorum Deus, respondit: si dignus fueris, cognosces. Post haec absque ullo humanitatis respectu captatus atque innumeris plagis affectus est... Exinde vix adhuc spirans in carcerem projectus est, tandemque post biduum animam exhalavit.

Мучения христиан лионских были разнообразны. Quicunque cives Romani reperti sunt, capite truncati, reliqui traditi sunt bestiis. Употреблялись и другие более утонченные виды мучений. Жестокость язычников простиралась и на мертвых мучеников, которых они лишали чести погребения. Nos vero – говорится в послании – gravissimo interim dolore premebamur, quod humare cadauera nobis non liceret. Nam neque noctis tenebrae nos juvare, neque auri vis flectere, neque preces ullae animos eorum commovere potuerunt: sed omni studio atque industria cadavera custodiebant, quasi ingens lucrum facturi, si sepultura caruissent. Igitur martyrum corpora postquam omni genere contumeliae traducta et sub dio per sex dies exposita jacuerunt, tandem cremata atque in cineres redacta, in praeterfluentis Rhodani alveum sparsa sunt ab impiis, ne ullae deinceps eorum reliquiae in terris superessent. Atque id agebant prorsus, quasi Deo superiores esse et resurrectionem illis adimere possent: ut, quemadmodum ipsi dicebaut, ne spes quidem ulla resurgendi eis relinqueretur.. „Videamus nunc, an sint resurrecturi et utrum adesse ipsis Deus suus ac de manibus nostris ipsos eripere valeat“.

***

При последующих за Антонинами императорах – Коммоде, Пертинаксе, Дидие Юлие, при антикесарях – на востоке Нигере, в Галлии Альбине, а равно в первые 10 лет правления Септимия Севера, – т. е. во все последние двадцать лет II века, христиане наслаждались покоем. За всё это время упоминается только об одном мученике Апполоние, который был казнен в Риме в правление Коммода, вместе с рабом, который его выдал. Но с начала III столетия началось новое преследование христиан.

Век Антонинов в истории римской литературы представляет собою новую эпоху. Уже Адриан устроил в Риме Атенеум, нечто в роде академии, где поэты и риторы, получавшие содержание от правительства, читали публичные лекции. Оба Антонина стремились еще более расширить пути к просвещению. Не только в Риме, но и в других значительных городах Италии, даже в Галлии и Африке, явились публичные школы, содержимые на счет правительства. Во времена Марка Аврелия, который назывался философом, для успеха на государственной службе особенно требовалось знание философии. Покровительство науке со стороны правительства несомненно приносило свою долю пользы, но имело и свои невыгоды. Наука, которою прежде занимались по бескорыстному стремлению к истине, теперь стала прибыточным ремеслом. Было что-то искусственное, деланное в этой науке, – выражавшееся в самом стиле тогдашних писателей. И как ораторство дошло до фразерства, так философия выродилась в софистику. Далеко не все, подобно Марку Аврелию, занимались философиею по внутренним нравственным побуждениям для удовлетворения присущих духу стремлений; многие смотрели на нее, как на диалектическое искусство. Нет ничего удивительного поэтому, что тогдашние философы, при своей любви к спорам, коснулись и христианства и, чтобы совершенно унизить его, старались изобразить его, как религию невежественной толпы.

Но христианство в период Антонинов вступило также в новую стадию – из периода юности в период зрелости. Если доселе на христиан смотрели, как на приверженцев такого учения, которое не стоит труда исследовать, то теперь, благодаря главным образом гностикам, привлекшим внимание философов к таинствам новой религии, образованные из язычников стали ближе знакомиться с христианскою религиею. Теперь сковано было новое оружие для борьбы с христианством, – оружие литературы, а не одного только грубого насилия. С другой стороны должен был измениться и способ защиты со стороны христиан; они должны были, по неволе, защищать себя философским научным путем и сознательнее представить отличительную сущность своей религии.

По заповеди ап. Петра первенствующие христиане должны были быть таковы: ἕτοιμοι ἀεὶ πρὸς ἀπολογίαν παντὶ τῷ αἰτοῦντι ὑμᾶς λόγον περὶ τῆς ἐν ὑμῖν ἐλπίδος (1Пет.3:15), и мы знаем, как первенствующие мученики исполняли эту заповедь апостола. Их ответ был очень прост; они ссылались на свидетельство совести, и в то время это было лучшим опровержением грубых нареканий на христианство. Но чем искусственнее становились обвинения, тем сложнее, искуснее, научнее, выработаннее должна была становиться и защита. Таким образом само собою случилось так, что именно в век Адриана и Антонинов возникла христианская апологетика, т.е. наука или, лучше сказать, искусство защищать христианство. Эта защита могла принимать или юридический, или богословский и философский характер. Показывая судьям неосновательность взводимых на христиан обвинений, апологетика могла доказывать несправедливость и незаконность преследования и взывать к покровительству законов против злостных клевет. Апологетика могла идти и дальше, раскрывая сущность христианства и переходя из оборонительного положения в наступательное, так как доказать истинность и божественность христианства – значило вместе с тем поставить на вид неразумие и ненормальность язычества. Апологетика шла и тем и другим путем.

Уже в век Адриана написано было несколько сочинений в защиту христианства. Таковы были апологии Кодрата и Аристида. При Антонинах в защиту христианства писали Мелитон сардийский, Мильтиад, Клавдий, Аполлинарий. Но из этих сочинений дошли до нас только отдельные отрывки. Тем не менее об апологетической литературе в век Антонинов мы довольно обстоятельно можем судить по сочинениям св. Иустина мученика, от которого имеем в полном виде две апологии и несколько других подобных сочинений.

Иустин философ и его сочинения⁵¹

Иустин родился в начале II века, около 103 г., в Флавие Неаполисе (древнем самарийском Сихеме, теперешнем Наплусе). Его родители были греки, поселившиеся в Самарии. Иустин рассказывает нам, как он, с юности почувствовав склонность к философии, тщетно искал истины во всех греческих школах. Прежде всего он сделался стоиком. Но когда увидел, что стоики не занимаются учением о Божестве, то обратился к перипатетикам. Первый вопрос, каким встретили перипатетики любознательного ученика, был вопрос о плате за уроки. Запуганный таким корыстолюбием, Иустин отстал от перипатетиков и пошел к пифагорейцу. Пифагореец потребовал от него специальных познаний в математике, потому что только-де с помощью математики можно достигнуть познания о сверхчувственном. Когда же Иустин сознался в своем незнакомстве с математикою, то пифагореец с презрением отказался учить его. Тогда Иустин обратился к платонику, незадолго перед тем поселившемуся в том городе, где жил Иустин. Иустин слушал уроки платоника со значительным успехом. Учение о сверхчувственном увлекало его и окрыляло его дух. Он надеялся скоро сделаться мудрецом и достигнуть созерцания божества, как обещала это своим ученикам Платонова философия. Чтобы ускорить духовный процесс саморазвития, Иустин решился удалиться в уединение и всецело предаться философским размышлениям. Он избрал для этого прибрежье моря. Здесь Иустину встретился старец добродушной и величественной наружности. Между ними начался разговор о невидимом и вечном. Иустин назвал старцу себя философом, т.е. любителем мудрости. Но старец спросил Иустина: в чем он поставляет сущность философии? и старался доказать, что простое знание о божественном без соответствующей деятельности не удовлетворит человека, – старался также уничтожить в Иустине школьную гордость и довести его до смирения, без которого для человека недоступно практическое познание о добре и о божественном. Наконец старец назвал себя христианином и советовал своему молодому собеседнику обратиться к пророкам, Иисусу Христу и апостолам. „Но прежде всего, сказал старец, молись, чтобы тебе открыто было разумение; ибо никто не приходит к познанию истины, если Бог и Христос не просветит его очей“. Тогда Иустин начал изучать священные книги христиан и всё более и более убеждался, что именно в них сокрыта истинная искомая им философия. Но что особенно удивило Иустина в христианах, это то великодушие, с каким христианские мученики встречали смерть, та радость, с какою они шли на муки. Так не могут умирать злодеи, глупцы и сумасброды, думал Иустин, и с тех пор желал только одного: быть христианским философом и других привлекать к христианской философии. Сделавшись христианином, Иустин не снял с себя философской тоги, дававшей ему право вступать в ученые споры. В качестве философа, не будучи связан какою-нибудь должностью, Иустин много путешествовал: жил то в Палестине, то в Александрии, то в Ефесе, наконец в Риме, и всюду старался руководить заблуждающихся любителей истины к той вечной истине, познание которой делало его так счастливым. Безбоязненно и радостно свидетельствовал он об евангельской истине, как при жизни, так и перед мученическою смертью, последовавшею при Марке Аврелие (166 г.).

Перейдем теперь к обозрению содержания двух его апологий.

Первую большую апологию Иустин написал при Антонине Пие около 138 или 139 г. и подал ее императору и его усыновленным детям: Марку Аврелию и Луцию Веру. Прежде всего Иустин старается доказать, что несправедливо преследовать христиан за одно только имя. Τοὺς κατὰ ἀλήθειαν εὐσεβεῖς καὶ φιλοσόφους, (говорит Иустин, намекая на проименование императора Пием и Философом), μόνον τἀληθὲς τιμᾷν καὶ στεργεῖν ὁ λόγος ὑπαγορεύει. Τί δὴ οὗν τοῦι᾽ ἀν εἴης, εφ᾽ ἡμῶν ὑπισχνουμένων μηδὲν ἀδικειν μηδὲ τὰ ἄθεα ταῦτα δοξάζειν, οὐ κρίσεις ἐξετάζετε, ἀλλά ἀλόγῳ πάθει καὶ μάστιγι δαιμόνων φαύλων ἐξελαυνόμενοι, ἀκρίτως κολάζετε μη φροντίζοντες. Εἰρήσεται γὰρ τἀληθὲς. ἐπεὶ παλαιὸν δαίμονες φαῦλοι, ἐπιφανείας ποιησάμενοι, καὶ γυναῖκας ἐμόιχευσαν, καὶ παῖδας διέφθειραν καὶ φόβητρα ἀνθρώποις ἔδειξαν. ὡς καταπλαγῆναι τοὺς, οἱ λόγῳ τὰς γινομενὰς πράξεις οὑκ ἔκρινον, ἀλλὰ δέει συνηρπασμένοι καὶ μὴ ἐπιστάμευοι δαίμονας εἶναι φαύλους, 0εοὺς προσονόμαζоν, καὶ ονόματι ἐκαστον προσήγορευον, ὅπερ ἔκαστος αὐτῷ τῶν δαιμόνων ἐτίθετο. Οὕ δε Σωκράτης λόγω ἀληθεῖ καὶ ἐξεταστικῶς ταῦτα εἰς φανερὸν ἐπειρᾶτο φέρειν καὶ ἀπαγεῖν τῶν δαιμόνων τοὺς ἀνθρώπους, καὶ αὐτοὶ οἱ δαίμονες διὰ τῶν χαιρόνιων τῇ κακίᾳ ἀνθρώπων ἐνήργησαν ὡς ἄθεον καὶ ἀσεβῆ ἀποκτεῖναι, λέγοντες καινὰ εἰσφίρειν αὐτὸν δαιμόνια. Καὶ ὁμοίως ἐφ᾽ ἡμῶν τὸ αὐτὸ ἐνεργόυσιν. Οὑ γὰρ μόνον Ἔλλησι διὰ Σωκράτους ὑπὸ Λόγου ἠλέγχθη ταῦτα, ἀλλὰ καὶ ἐν βάρβαροις ὑπ᾽ αὐτοῦ τοῦ Λόγου μορφώθεντος καὶ ἀνθρώπου γενομέυου καὶ Ἰησοῦ Χριστοῦ κληθεντός. πεισθέντες ἡμεῖς τοὺς ταῦτα πράξαντας δαίμονας оὐ μόνον μὴ ὀρθοὺς εἶναι φάμεν, ἀλλὰ κακοὺς ἀνόσιους δαίμονας, οἱ оὐδὲ τοῖς ἀρετὴν ποθοῦσιν ἀνθρώποις τὰς πράξεις ὁμοίους ἔχουσι.

Ἐνθενδε καὶ ἄθεοι κεκλήμεθα.... Ἄθεοι μὲν οὗν ὡς οὐκ ἐσμὲν, τὸν δημιουργὸν τоῦδε τοῦ παντὸς σεβόμενοι ἀνενδεῆ αἰμάτων καὶ σπονδῶν καὶ θυμιαμάτων, ὡς ἐδιδάχθημεν, λέγοντες, λόγῳ εὐχης καὶ εὐχαριστίας... τις σωφρόνων οὐχ ὁμολογήσεις τὸν διδάσκαλόν τε τоύτων γενόμενον ἡμῖν καὶ εἰς τοῦτο γεννηθέντα Ἰήσοῦν Χριστὸν τὸν σταυρωθέντα ἐπὶ Ποντίου Πιλάτου, τοῦ γενομένου ἐν Ἰουδάιᾳ ἐπὶ χρόνοις Τιβερίου Καίσαρος ἐπιτρόπου, υἱόν αὐτοῦ τοῦ ὄντως Θεοῦ μαθόντες καὶ ἐν δεύτερᾳ χώρᾳ ἔχοντες, Πνεῦμά τε προφητικὸν ἐν τρίεῃ τάξει, ὅτι μετα λόγου τιμώμεν, ἀποδείξομεν. Ἐνταῦθа γὰρ μανίαν ἡμῶν καταφαίνονται, δεύτεραν χώραν μετὰ τὸν ἀτρεπτον καὶ ἀεὶ ὄνια Θεόν, καὶ Γεννήτορα ἀπαντων ἀνθρώπῳ σταυρωθίναι διδόναι ἡμὰς λεγονιες. ἀγνοοῦντες τὸ ἐν τούτῳ μυστήριον.

Для доказательства истины христианства Иустин указывает на высоконравственную жизнь христиан. Ἡμεῖς, μετὰ τὸ τῷ Λόγῳ πεισθῆναι, ἐκείνων μὲν (т.е. демонов) ἀπεστημεν, Θεῷ δὲ μόνῳ τῷ ἀγέννητῳ διὰ τοῦ υἱοῦ ἐπομεθα, οἱ πάλαι μὲν πορνείαις χαίροντες, νῦν δὲ σωφροσύνην μόνην ἀσπαζόμενοι. οἱ δὲ καὶ μαγικαις τέχναις χρώμενοι, ἀγαθῶ καὶ ἀγεννήτῳ Θεῶ ἐαυτοὺς ἀνατεθεικότες. χρημάιων δε καὶ κτημάτων οἱ πόρους πάνιος μᾶλλον στέργοντες, νῦν καὶ ἅ ἔχομεν εἰς κοινὸν γερόντες καὶ παντὶ διομένῳ κοινονοῦντες. οἱ μισάλληλοι δὶ καὶ ἀλληλοφόνοι καὶ πρὸς τοὺς οὐχ ὁμοφύλους διὰ τὰ ἔθη ἔστιας κοινὰς μὴ ποιούμενοι, νῦν μετὰ ἢν ἐπιφάνειαν τοῦ Хρίστου ὁμοδιαίτοι γενομένοι καὶ ὑπὲρ ὧν ἐχθρῶν εὐχόμενοι καὶ τοῦς ἀδικῶς μισоύντας πειθεῖν πειρώμενοι, ὅπως οἱ κατὰ τὰς τοῦ Χρίστου καλὰς ὑποθημοσύνας βιώσαντες, εὐέλπιδες ῶσι σὺν ἡμῖν τῶν αὐτῶν παρὰ τοῦ πάντων δεσπόζοντος Θεοῦ τυχεῖν. Затем Иустин продолжает изложение христианского учения и показывает его отношение к язычеству. Он показывает с одной стороны, что христианство учит тому, что предчувствовали уже древние поэты и мудрецы; но с другой стороны доставляет на вид, что христианство несоизмеримо превосходит мудрость языческую и свободно от той безнравственности, какая соединялась с культом языческим. Он переходит к пророчествам ветхого завета и показывает, как они исполнились во Христе. Не только у ветхозаветных пророков, но даже в оракулах Сивилл находит Иустин, равно как и некоторые другие церковные учители предсказания о Иисусе Христе. Древние, так называемые Сивиллины книги, купленные Тарквинием Гордым у какой-то странной старухи и хранимые в Капитолии, давно уже сделались добычею пламени. Но в последствии явились под именем Сивиллиных книг новые сборники пророчеств, вымышленных частью иудеями, частью язычниками, частью даже самими христианами (во 2 веке). На эти подложные предсказания, которым, впрочем старались придать вид древности, ссылался в своей апологии Иустин, разделяя таким образом заблуждение своего века. Даже безгласная природа служила для Иустина христианской символикою. Кατανοήσατε πάντα τα ἐν τῷ κόσμῳ, εἰ ἄνευ τοῦ σχήματος τούτου (т.е. креста) διοικείται, ἤ κοινωνίαν ἔχειν δύναται. θάλασσα μὲν γὰρ οὑ τέμνεται, ἤν μὴ τοῦτο τὸ τρόπαιον ὅ καλεῖται ἰστίον ἐν τῇ νηὶ σῶον μέινῃ. γῆ δὲ οὐκ ἀροῦται ἄνευ αὐτοῦ. σκαπανεῖς δὲ τὴν ἐργάσιαν οὑ ποιοῦνται, оὐδε βαναυσοῦργοι ὁμοίως, εἰ μή διὰ τῶν τὸ σχῆμα τοῦτο ἐχόνιων ἐργαλείων. τὸ δὲ ἀνθρώπειον σχῆμα οὐδένι ἄλλῳ τῶν ἀλόγων ζόων διαφέρει, ἤ τῷ ὀρθὸν τε εἶναι καὶ ἐκτάσιν χειρῶν ἔχειν καὶ ἐν τῷ πρωσώπῳ ἀπὸ τοῦ μετωπίου τεταμένον τὸν γενόμενον μυξωτήρα φέρειν. δί οὗ ἥτε ἀναπνοὴ ἐστὶ τῷ ζώῳ καὶ оὐδὲν ἄλλο δείκνυσιν ἤ τὸ σχῆμα τοῦ σταυρоῦ. Таким образом во всём міре видит Иустин подобие креста. Корабль с распущенными парусами, плуг, которым обработают землю, самое устройство человеческого лица, вид человека молящегося с распростертыми руками, всё это напоминает ему о кресте.

В заключение первой апологии Иустин сообщает об обычаях христиан и об их религиозных обрядах. Ὅσοι ἄν πεισθῶσι καὶ πιστεύωσιν ἀληθῆ ταῦτα τὰ ὑφ᾽ ἡμῶν διδασκόμενα καὶ λεγо́μενα εἶναι ὑπоχνώνται, εὔχεσθαί τε καὶ αἰτεῖν νηστεύοντες παρὰ τοῦ Θεоῦ τῶν προημαρτημένων ἄφεστν διδάσκονται, ἡμῶν σννευχομένων καὶ συννηστευόντων αὐτоῖς. Ἔπειτα ἄγονιαι, ὑφ᾽ ἡμῶν ἔνθα ὕδωρ ἐστὶ καὶ τροπον ἀναγεννησεως, ὅν καὶ ἡμεῖς αὐτοὶ ἀνεγε νоήθημεν, ἀναγέννωνται. Ἐπ᾽ ὁνόματоς γὰρ τοῦ πατρὸς τῶν ὅλων καὶ δεσπότου θεοῦ, καὶ τоῦ σωτῆρος ἡμῶν Ἰησοῦ Χριστοῦ καὶ Πνεύματος ἁγίου, τὸ ἐν τῷ ὑδατε τότε λουτρὸν ποιοῦνεαι. Καλεῖται δε τοῦτο τὸ λουτρὸν φωτιζμὸς, ὡς φωτιζωμένον τὴν διάνοιαν τῶν ταῦτα μανθανόνιων. Ἡμεῖς δὲ μετα τὸ οὕτως λοῦσαι τὸν πεπεισμένον καὶ συγκατατεθειμένον ἐπὶ τοὺς λεγομένους ἀδελφοὺς ἄγωμεν, ἔνθα συνηγμένοι εἰσὶ, κοινὰς εὐχας ποιησόμενου ὑπὲρ τε ἐαυτῶν καὶ τοῦ φωτισθέντος καὶ ἄλλων πανταχοῦ πάντων εὐτόνως, ὅπως καταξιωθῶμεν τὰ ἀληθῆ μαθοντες, καὶ δί ἒργων ἀγαθоὶ πολιτευταὶ καὶ φύλακες τῶν ἐντεταλμένων εὐρεθῆναι, ὅπως τὴν αἰώνιον σωτήριαν σωθῶμεν.

Ἀλλήλους φίληματι ἀσπαζόμεθα παυσάμενοι τῶν εὐχων. ἔπειτα προσφέρεται τῷ προεστῶτι τῶν ἀδελφῶν ἅρτος καὶ ποτήριον ὕδατος καὶ κράματος. Καὶ οὗτος λαβὼν, αἶνον καὶ δόξαν τῷ Пατρὶ τῶν ὅλων διὰ τοῦ ὀνόματος τοῦ υἱοῦ, καὶ τοῦ πνεύματος τοῦ ἁγίου ἀναπέμπει. καὶ εὐχαριστίαν ὑπὲρ τοῦ καταξιῶσθαι τούτων παρ᾽ αὐτοῦ ἐπὶ πολὺ ποίειται. οὗ συντελέσαντος τὰς εὐχὰς καὶ τὴν εὐχαριστίαν, πᾶς ὁ παρὼν λαὸς ἐπευφημεῖ λέγων. Ἀμήν. Εὐχαριστήσαντος δε τοῦ προεστῶτος καὶ ἐπευφημήσαντος παντὸς τοῦ λαοῦ, οἱ καλούμενοι παρ᾽ ἡμῖν διάκονοι διδόασιν ἐκάσιῳ τῶν παρόντων μεταλαβεῖν ἀπὸ τοῦ εὐχαριστηθέντоς ἄρτου καὶ οἲνου καὶ ὕδατος καὶ τοῖς οὑ παροῦσιν ἀποφέρουσι. Καὶ ἡ τροφή αὐτὴ καλεῖται παρ᾽ ἡμῖν εὐχαριστία. ἧς оὐδενὶ ἄλλω μετασχειν ἐξὸν ἐστιν, ἤ τῷ πιστεύοντι ἀληθῆ εἶναι τὰ δεδιδαγμένα ὑφ᾽ ἡμῶν, χαὶ λουσαμένῳ τὸ ὑπὲρ ἀφέσεως ἀμαρτιῶν καὶ εἰς ἀναγέννησιν λουτρὸν, καὶ οὕτως βιоῦντι, ὡς ὁ Χριστὸς παρέδωκεν, οὐ γὰρ ὡς κοινὸν ἄρτον, οὐδὲ κοινὸν πόμα ταῦτα λαμβάνομεν· ἀλλ᾽ ὁν τροπόν διὰ λόγου θεοῦ σαρκοποιηθεὶς Ἰησούς Χριστὸς ὁ Σωτὴρ ἡμῶν καὶ σάρκα καὶ αἶμα ὑπὲρ σωτηρίας ἡμῶν ἔσχεν. οὕτως καὶ τὴν δι’ εὐχῆς λόγου τοῦ παρ᾽ αὐτοῦ εὐγαρισθεῖσαν τροφὴν, ἐξ ἧς αἶμα καὶ σάρκες κατὰ μεταβολὴν τρέφονται ἡμῶν, ἐκείνου τοῦ σαρκοποιηθέντος Ἰησοῦ καὶ σάρκα καὶ αἶμα ἐδιδάχθημεν εἶναι.

Ἐπὶ πᾶσι δὲ, οἷς προσφερόμεθα, εὐλογοῦμεν τὸν ποιητήν τῶν πάντων διὰ τοῦ υἱοῦ Ἰησοῦ Χριστοῦ καὶ διὰ πνεύματος τοῦ ἁγίου, καὶ τῇ τοῦ ἡλίου λεγομένη ἡμέρα πάντων κατὰ πόλεις ἤ ἀγροὺς μενόντων ἐπὶ τὸ, αὐτὸ συνέλευσις γίνεται, καὶ τὰ ἀπομνημονεύματα τῶν ἀποστόλων, ἢ τὰ συγγράμματα τῶν προφητῶν ἀναγινώσκεται μεχρις ἐγχωρεῖ. Εἶτα παυσαμένοι τοῦ ἀναγινώσκοντος, ὁ προεσιὼς διὰ λόγου τὴν νουθεσίαν καὶ προκλησιν τῆς τῶν καλῶν τούτων μιμήσεως ποιεῖται. Ἔπειτα ἀνιστάμεθα κοινῇ πάντες, καὶ εὐχὰς πέμπομεν καὶ, ὡς προεφήμεν παυσαμένων ἡμῶν τῆς εὐχῆς ἄρτος φέρεται καὶ οἷνος καὶ ὕδωρ καὶ ὁ προεστὼς εὐχὰς ὁμοίως καὶ εὐχαριστίας, ὅση δύναμις αὐτῷ ἀναπέμπει, καὶ ὁ λαὸς ἐπευφημεῖ λέγων τὸ Ἀμήν· καὶ ἡ διάδοσις καὶ ἡ μετάληψις ἀπὸ τῶν εὐχαριστηθέντων ἑκάστῳ γίνεται, καὶ τοῖς οὐ παροῦσι διὰ τῶν διακονων πέμπεται.

Οἱ ἐμποροῦντες δὲ καὶ βουλόμενοι κατὰ προαίρεσιν ἔκαστος τὴν ἑαυτοῦ, ὅ βούλεται δίδωσι· καὶ τὸ συλλεγόμενον παρὰ τῷ προεστῶτι ἀποτίθεται, καὶ αὐτὸς ἐπικουρεῖ ὀρφανοῖς τε καὶ χηραις καὶ τοῖς διὰ νόσον ἥ δι᾽ ἄλλην αἰτίαν λειπομένοις καὶ τοῖς ἐν δεσμοῖς οὖσι καὶ τοῖς παρεπιδήμοις οὖσι ξένοις καὶ ἀπλῶς πᾶστ τοῖς ἐν χρείᾳ οὖσι κηδεμὼν γίνεται. Τὴν δὲ τοῦ ἡλίου ἡμέραν πάντες τὴν συνέλευσιν ποιούμέθα. ἐπειδὴ πρώτη ἐστὶν ἡ ἡμέρα, ἐν ᾑ ὁ Θεὸς, τὸ σκότος καὶ τὴν ὕλην τρέψας, κόσμον ἐποίησε, καὶ Ἰησοῦς Χριστὸς ὁ ἡμέτερος Σωτὴρ τῇ αὐτῃ ἡμέρᾳ ἐν νεκρῶν ἀνέστη.

В описании св. Иустина мы видим все существенные составные части христианского богослужения. О пении в христианских собраниях, о котором свидетельствовал Плиний, Иустин не упоминает. Но о праздновании воскресного дня, о евхаристии, об общей молитве, о чтении священного писания, о первоначальной христианской проповеди, которая, кажется, состояла только в простых нравоучениях, здесь говорится подробнее, чем в письме Плиния. Кроме того, упоминается об обычаях причащать больных на дому и собирать милостыню в церкви.

Вторая апология Иустина написана, по общему мнению, при Марке Аврелие (между 161–166 гг.). Поводом к написанию ее послужило следующее: одна римлянка, обращенная к Христу христианином Птолемеем, тщетно старалась обратить и своего мужа. Наконец, когда она стала просить о разводе, муж обвинил ее, как христианку. Вследствие этого правитель Урбик осудил на смертную казнь эту женщину вместе с ее учителем Птоломеем и другим христианином – Лукием, старавшимся защищать Птоломея. Иустин, возмущенный такою несправедливостью, составил вторую апологию, в которой повторяет многое из написанного в первой, только изменив форму. Подробнее доказывать это – было бы слишком долго.

Мы оставляем без рассмотрения и другие сочинения, приписываемые Иустину, каковы: λόγος πρὸς ἔλληνας, – περὶ μοναρχίας, – и др. и остановимся только на сочинении, которое свидетельствует, что Иустин старался защищать христианскую истину, не только против язычников, но и против иудеев, – с которыми он был близок во время своего пребывания в Самарии и в Палестине. Мы разумеем его разговор с Трифоном иудеем. Этот иудей бежал из Палестины во время восстания Вар-Кохбы при Адриане и переселился в Ефес, где встретился с Иустином и вступил с ним в религиозный спор, содержание которого и передается в вышеназванном сочинении. Едва ли разговор шел в той последовательности, в какой передаётся в сочинении; но несомненно, что главную основу для сочинения дали действительные устные беседы Иустина с Трифоном или другими иудейскими совопросниками. В разговоре Иустин самым ясным образом доказывает превосходство христианства над иудейством, утверждая, что оправдание дается не законом, а по вере во Христа, на Которого указывали пророки, и что всё вообще в ветхом завете имело прообразовательный смысл. При этом Иустин пускается иногда в довольно произвольное толкование писаний. Так, двенадцать звонков на одежде первосвященника были, по его мнению, прообразом двенадцати апостолов, потому что написано: εἰς πᾶσαν τὴν γῆν ἐξῆλθεν ὁ φθόγγος αὐτῶν (Пс.14:5; Рим.10:18), и многое в таком роде. Но если мы припомним, как употребительно было у иудеев аллегорическое толкование писаний, то поймем, что подобного рода доказательства ad hominem могли иметь особенную силу. Доказав иудеям, что через явление Спасителя во плоти исполнялись предсказания пророков, Иустин подробно говорит о будущем, втором пришествии Господа для суда. Наконец, изложив своему противнику главные основания христианской веры с постоянными ссылками на ветхий завет, Иустин с смелою уверенностью говорит, что чем более будут преследовать христиан, тем более и более они будут умножаться, подобно тому, как виноградная ветвь, тем больше дает отростков, чем чаще ее обрезывают. Виноградник насажденный Богом – это народ Божий; истинный народ Божий, духовный Израиль – это христиане.

Τοραηλετικὸν τὸ ἀληθινὸν, πνευματικὸν, καὶ Ἰούδα γίνος, καὶ Ἱακὼβ, καὶ Ἰσαὰκ, καὶ Ἀβραὰμ ἡμεῖς ἐσμὲν, οἱ διὰ τοῦ σταυρωθέντος Χριστοῦ τῶ Θεῷ προσαχθέντες, такова основная мысль разговоpa Иустина с Трифоном иудеем.

Кроме Иустина мученика в век Антонинов было много других апологетов. Таковы Татиан, Афинагор, Феофил Антиохийский, сочинения которых имеют высокий интерес для богослова.

В век Антонинов явились не только ученые защитники, но и ученые противники христианства то серьезно, то насмешливо, с колким сарказмом, нападавшие на новую религию. Мы будем говорить о двух литературных противниках христианства: о Цельсе и Лукиане. Цельс, которого одни считают эпикурейцем, другие платоником, вооружался против христианства около половины II века в сочинении, под заглавием „Λόγος ἀληθὴς“. Мы не имеем этого сочинения в подлиннике и знаем о нем только из опровержения, составленного Оригеном. Насколько можем судить по этому опровержению, Цельс наряду с некоторыми верными сведениями, имел очень грубые и поверхностные представления о христианстве, и смешивал его, – намеренно или ненамеренно, – с учениями гностиков, крайности которых ставил в вину всем вообще христианам. Часть своих нападок на христианство Цельс излагает от лица иудея. Но иудейство также не избегло жестоких насмешек Цельса. Историю ветхого, как и нового завета он осмеивает, как жалкую сказку, и именно для его эпикурейского взгляда казалось особенно странным учение о Боге, который заботится о людях, снисходит к ним, гневается на них и любит их. „Бог заботится о людях столько же, сколько об обезьянах и мухах“, думал Цельс, и ценил христиан и иудеев не выше полевых мышей, муравьев и червей. Чуждый понятия о тяжести грехов, о сокрушении и раскаянии, Цельс не мог понять и искупительной силы страданий Христовых и надежды грешников на Спасителя; это казалось ему каким-то обманом или недоразумением.

Если ирония Цельса проистекала из ненависти к христианам, то у Лукиана Самосатского (писавшего около 180 г.) мы этого не замечаем. Лукиан осмеивает христиан не по фанатическому пристрастию к язычеству; не за то, что они подрывают древнюю знаменитую религию. Лукиана скорее можно назвать Волтером своего времени, насмехавшимся над религиею во всех ее видах, хотя ирония его была грубее иронии фернейского философа. Никто из христиан не осмеивал древние языческие божества так сильно, как Лукиан в своем Разговоре богов. Точно также не щадил Лукиан своего сатирического бича и для древних философов. Совершенно в интересах христиан Лукиан доказывал неудовлетворительность язычества и в отрицании вполне сошелся с ними. Но привыкши всюду усматривать только смешную сторону, Лукиан в христианской религии видел только особого рода суеверие, и поведение христиан, составлявшее противуположность с нравами языческого міра, давало ему обильную пищу для насмешки. В своем историческом романе „Перегрин Протей“ Лукиан изображает нам проходимца циника, который прежде был христианином, но за употребление запрещенной у христиан пищи был изгнан из их общества и наконец увенчал свою беспутную жизнь во время олимпийских игр публичным самосожжением, чтобы смертью уподобиться Геркулесу. Это, по словам Лукиана, случилось в первый год 236 олимпиады, т.е. в 165 году нашей эры. Мы не будем исследовать здесь, есть ли историческая правда в этом сказании о Перегрине Протее и его самосожжении. Лукиан ведет свой рассказ в насмешливом тоне: но его насмешка падает прежде всего на циников и касается христиан только как бы мимоходом. Лукиан смеется над легковерием и добродушием христиан, над тем, что они приняли с чрезвычайным радушием первого проходимца, который пришел к ним, назвал себя их братом, и потом за радушие заплатил насмешками. К христианам относится также следующее место: эти бедные люди вбили себе в голову, что они по телу и душе безсмертны и будут жить целую вечность; потому они презирают смерть и многие из них ищут ее добровольно. Кроме того, их первый законодателъ убедил их, что все, оставившие нас, отвергшие греческих богов, молящиеся их распятому софисту и живущие по его предписаниям – братья между собою; поэтому они презирают всё без разбора, но если к ним приходит ловкий обманщик, то он в короткое время богатеет на их счет и смеется над этими простаками. В других сочинениях Лукиана находятся также упоминания о христианах; напр. в его истории Александра Абонотейха, где он осмеивает шарлатанство и мнимые чудеса этого лжепророка. В своем сочинении „Как должно писать историю“, наполненном многими прекрасными и здравыми мыслями относительно историографии, Лукиан высказывается против веры в чудеса, в особенности современные. О библейских чудесах при этом не упоминается, но судя по всему образу мыслей Лукиана можно полагать, что с его точки зрения и библейские чудеса должны были представляться мифами и несообразностями.

Если мы доказательства апологетов в пользу христианства сопоставим с возражениями язычников против христианства, то едва ли будем в праве приписать первым неотразимую силу против последних. Мы даже положительно знаем, что апологии Иустина и других защитников христианства не имели никаких видимых следствий; если даже они и дошли по назначению, то были оставлены без внимания, – и преследование продолжалось после апологий с тою же силою, как и до их появления. Христианство пролагало себе дорогу в міре οὐκ ἐν πειθοῖς ἀνθρωπίνης σοφίας λόγοις ἀλλ᾿ ἐν ἀποδείξει πνεύματος καὶ δυνάμεως (1Κοр.2:4) и потому-то не могло быть осмеяно человеческим остроумием, ни опровергнуто человеческою мудростью, ни подавлено какою-нибудь земною властью.

***

Читал ли Лукиан христианские апологии – неизвестно. Но во всяком случае едва ли бы они переменили его образ мыслей. Апологии могли действовать только на тех, кто был способен к спокойному исследованию истины и чужд всяких религиозных предубеждений. Они гораздо более имели значения внутри христианской общины, чем вне ее. Они служили первыми начатками христианского богословия и представляли собой прекрасную попытку соединить веру со знанием, – философию с христианством. Но не видно, чтобы в языческом міре апологии защитников христианства произвели сильное впечатление.

Мы видели, как в христианской церкви появились противоположные направления евионейское и гностическое, из которых каждое грозило искажением истинному христианству. Но в церкви Христовой не было недостатка и в таких людях, которые смелому напору лжеучений противопоставили авторитет церкви и слова Божия. Между этими столпами церковного правоверия особенно выдается человек, живший во времена Антонинов и приобретший себе славное имя в истории христианского богословия. Мы разумеем Иринея и его сочинение против ересей. Впрочем, говоря о св. Иринее, мы должны уважать в нем не столько его литературную и в частности полемическую деятельность, сколько его благородный простой характер, его – при всей твердости образа мыслей – миролюбивое настроение. Ириней уже по тому одному имеет важное значение в истории христианской церкви, что одинаково принадлежит и восточной и западной церкви, и Малой Азии, и Галлии. Даже его сочинения сохранились для нас частью в греческом подлиннике, но больше в древнем, почти современном подлиннику, латинском переводе.

Ириней родился около 140 года: родина его неизвестна, но его имя Εἰρηναῖος свидетельствует во всяком случае о его греческом происхождении. В Смирне Ириней был учеником св. епископа Поликарпа и на юношескую душу Иринея учение святого старца произвело самое цельное впечатление. Мᾶλλον τά τότε διαμνημονέυω τῶν ἔναγχος γινομένον, – писал впоследствии Ириней, – ὥστε με δύνασθαι εἰπεῖν καὶ τὸν τóπoν, ἐν ῷ κаθεζομενος διελέγετο ὁ μακάριος Πολύκαρπος, καὶ τὰς προόδους αὐτοῦ καὶ τὰς εἰσόδους καὶ τὸν χαρακτήρα τοῦ βίου καὶ τὴν τοῦ σώματος ἰδέαν καὶ τὰς διαλέξεις, ἅς ἐποιεῖτο πρὸς τὸ πλῆθος, κaὶ τὴν μετὰ Ἰωάννου συυαναστροφὴν ὡς ἀπήγγελλε καὶ τὴν μετὰ τῶν λοιπῶν τῶν ἐορακότων τὸν Κύριον, καὶ ὡς ἀπεμνημόνευε τοὺς λόγους αὐτῶν καὶ περὶ τοῦ Κυρίου τίνα ἦѵ ἅ ηαρ᾽ ἐκείνων ἀκήκοει, καὶ περὶ τῶν δυνάμεων αὐτοῦ καὶ περὶ τῆς διδασκαλίας, ὡς παρὰ τῶν αὐτοπτῶν τῆς ζωῆς τοῦ λόγου παρειληφὼς ὁ Πоλύκαρπος ἀπήγγειλε πάντα σύμφωνα ταῖς γραφαῖς. Ταῦτα καὶ τότε διὰ τὸ ἔλεος τоῦ θεοῦ τὸ ἐπ᾽ ἐμoὶ γελоνὸς σπουδαίως ἥκουον ὑπομνηματιζόμενος αὐτὰ оὐκ ἐν χάρτῃ, ἀλλ᾽ ἐν τῇ ἐμῇ καρδίа, καὶ ἀεὶ διὰ τὴν χάριν τоῦ θεοῦ γνηστῶς αὐτὰ ἀναμαρυκωμαῖ. Поликарп ли послал своего ученика в Галлию или сам Ириней отправился туда, мы не знаем. Мы знаем только, что в половине второго века Ириней был пресвитером, а потом и епископом лионским, преемником св. Пофина, пострадавшего во время гонения при Марке Аврелие. В сане епископа Ириней с величайшим благоразумием руководил не только лионскую, но и другие общины Галлии, и даже оказывал влияние на дела всего христианского міра.

Обширное сочинение Иринея contra haereses libri quinque или по греческому заглавию: Ἔλεγχος καὶ ἀνατροπὴ πσευδωνύμου γνώσεως, показывает в авторе человека, проникнутого деятельным благочестием, основывающегося на слове Божием и церковном предании. Путем искренней любви к Богу и благочестивой жизни мы достигаем познания о Боге гораздо лучше, чем путем какого бы то ни было филосовствования; потому что, – заключает Ириней словами ап. Павла, – ἡ γνῶσις φυσιοῖ, ἡ δὲ ἀγάπη оἰκοδομεῖ (1Kop.8:1). Все чисто созерцательные вопросы – о вечном рождении Сына Божия от Отца, о времени до міротворения и т.д. остаются вне круга размышлений преданного вере св. отца. Si quis nobis dixerit: quomodo ergo Filius prolatus a Patre est? dicimus ei, quia prolationem istam, sive generationem, sive nuncupationem, sive adapertionem, aut quolibet quis nomine vocaverit generationem ejus inenarrabilem existentem nemo novit, non Valentinus – neque angeli, – nisi solus, qui generavit, Pater et qui natus est Filius. Inenarrabilis itaque generatio ejus cum sit, quicunque nituntur generationes et prolationes enarrare, non sunt compotes sui, ea, quae inenarrabilia sunt, enarrare promittentes. Но тем тверже держится он основного христианского учения об откровении Бога во Христе, и всех догматов, составляющих совокупность церковного вероучения. Ἡ μὲν ἐκκλησία, καίπερ καθ᾽ ὅλης τῆς οἰκουμένης ἔως περάτων τῆς γῆς διεσπαρμένη, παρὰ δὲ τῶν Ἀποστόλων καὶ τῶν ἐκείνων μαθηιῶν παρέλαβε τὴν εἰς ἔνα Θεόν, Πατέρα παντοκράτορα, τὸν πεποιηκότα τὸν οὐρανὸν, καὶ τὴν γῆν καὶ τὰς θάλασσας, καὶ πάντα, τα ἐν αὐτοῖς, πιστιν, – εἰς ἔνα Χριστὸν Ἰησοῦν, τὸν υἱὸν τοῦ Θεοῦ, τὸν σαρκωθέντα ὑπὲρ τῆς ἡμετέρας σωτηρίας. καὶ εἰς Πνεῦμα ἅγιον, τὸ διὰ τῶν Προφητῶν κεκηρυχὸς τὰς οἰκονομίας, καὶ τὰς ἐλεύσεις, καὶ τὴν ἐκ Παρθένου γέννησιν καὶ τὸ πάθος καὶ τὴν ἐγερσιν ἐκ νεκρῶν, καὶ τὴν ἔνσαρκον εἰς τοὺς οὐρανοὺς ἀνάληψιν τοῦ ἤγαπημένου Χριστοῦ Ἰησοῦ τοῦ Κυρίου ἡμῶν, καὶ τὴν ἐκ τῶν оὐρανῶν ἐν τῇ δόξῃ τοῦ Πατρὸς παρουσίαν αὐτοῦ, ἐπὶ τὸ ἀνακεφαλαιώσασθαι τὰ πάντα, καὶ ἀναστῆσαι πᾶσαν σάρκα πάσης ἀνθρωπότητος, ἵνα Χριστῶ Ἰησοῦ τῷ Κυρίῳ ἡμῶν, καὶ θεῷ, καὶ σωτῆρι, καὶ βασιλεῖ, κατὰ τὴν εἰδοκίαν τοῦ Πατρὸς τοῦ ἀοράτου, πᾶν γόνυ κόμψῃ ἐπουρανίων, καὶ ἐπιγείων, καὶ καταχθονίων, καὶ πᾶσα γλώσσα ἐξομολογήσεται αὐτῷ, καὶ κρίσιν δικαίαν ἐν τοῖς πᾶσι ηοιήσηται, τὰ μὲν πνευμάτικα τῆς πονηριάς, καὶ ἀγγέλους παραβεβηκότας, καὶ ἐν ἀποστασία γεγονότας, καὶ τоὺς ἀνоβεῖς, καὶ ἀνόμους, καὶ βλασφήμους τῶν ἀνθρώπον εἰς τὸ αἰώνιον πῦρ πέμψῃ. τοῖς δὲ δικαίοις, καὶ ὁσίοις, καὶ τὰς ἐντολὰς αὐτοῦ τετηρηκόσι, καὶ ἐν τῇ ἀγάπῃ αὐτοῦ διαμεμενηκόσι, τοῖς μὲν ἀπ᾽ ἀρχῆς, τοῖς δὲ ἐκ μετανοίας, ζωήνχαρι ἀμενоς. ἀφ ἀρσίαν δωρήτηται, καὶ δόξαν αἰώνιαν περινоτήσῃ.

С особенною силою говорит Ириней об авторитете вселенской церкви, хранительницы церковного предания, неизменно содержащего в себе правое вероучение. Тоῦτо τо̀ κήρυγμα ηαρειληφυῖα, καὶ ταύτην τὴν πίστιν ἡ Ἐκκλησία, καἰπερ ἐν ὅλῳ τῷ κόσμῳ διεσπαρμένη, ἐπιμελῶς φυλάσσει, ὡς ἔνα οἶκον οἰκοῦσα. καὶ ὁμοίως, ὡς μίαν ψυχὴν καὶ τὴν αὐτὴν ἔχουσα καρδίαν, καὶ συμψώνως ταῦτα κηρύσσει καὶ διδάσκει καὶ παραδίδωσιν, ὡς ἔν στόμα κεκτημένη. – Καὶ γὰρ αἱ κατὰ τὸν κόσμον διάλεκτοι ἀνόμιοι, ἀλλ᾽ ἡ δύναμις τῆς παραδόσεως μἰα καὶ ἡ αὐτή. Καὶ οὔτε αἰ ἐν Γερμανίαις ἰδρυμέναι ἐκκλησίαι ἄλλος πεπιστεύκασιν, ἢ ἄλλως παραδιδόασιν, οὔτε ἐν ταῖς Ἰβηρίαις, οὔτε ἐν Кελιοῖς, οὔτε κατὰ τὰς ἀνατολὰς, οὔτε ἐν Аἰγύπτῳ, οὔτε ἐν Λιβύῃ, οὗτι aἱ κατὰ μέσα τοῦ κόσμου ἰδρυμέναι. ἀλλ᾽ ὥσπερ ὁ ἥλτος τό κτίσμα τοῦ θεοῦ ἐν ὅλῳ τῷ κόσμῳ εἴς καὶ ὁ αὐτός ὅντω καὶ τὸ κήρυγμα τῆς ἀληθείας πaνταχῇ φαίνει, καὶ φωτίζει πάντας ἀνθρώπους τοὺς βουλουίνους εἰς ἐπιγνωσιν ἀληθείας ἐλθεῖν. Понятно после этого, какой должен быть взгляд св. Иринея на людей, которые на место предания вселенской церкви хотели поставить свои собственные умозрения и соображения. Haeretici, semper quaerentes et nunquam verum invenientes, – ... haeretici, alienum ignem afferentes ad altare Dei i. e. alienas doctrinas, a coelesti igni comburentur, quemadmodum Nadab et Abiud. Ириней оставит память о своей практической мудрости приняв участие в двух спорах, волновавших современную церковь, именно: а) по вопросу о времени празднования Пасхи; и б) по поводу учения монтанистов.

Иудео-христиане, проникнутые уважением к богоучрежденным ветхозаветным праздникам, желали сохранить иудейский годовой праздник пасхи и превратить его в праздник христианский, посвятив его особенному воспоминанию о воскресении Господа, – тем более, что Христос пострадал именно во время иудейской пасхи и есть истинный пасхальный агнец, по слову ап. Павла: Тὸ πάσχα ἡμῶν ὑπὲρ ἡ τῶν ἰθύθη Хριστὸς (1Kop.5:7). По древнему иудейскому обычаю праздник пасхи всегда приурочивался по иудейскому календарю, к 11 числу нисана т.е. ко времени весеннего полнолуния. В этот день стали праздновать пасху и малоазийские христиане. Но христиане западные были более независимы от иудейства. На первое время они кажется вовсе не имели годового праздника и ограничивались только тем, что еженедельно день воскресный посвящали воспоминанию о воскресении Господа, а среду и пятницу – воспоминанию о кознях врагов Христовых и о Его страданиях и смерти. Вместе с тем естественно образовался обычай поститься в среду и пятницу и проводить с торжественным веселием радостный день воскресения Господня. В последствии и на западе возник годовой праздник: одно из воскресений стали праздновать с особенным торжеством, как истинный день воскресения Господа. Таким образом на западе сложился обычай праздновать пасху не иначе, как в воскресенье. Вследствие этого явилось значительное различие между восточными и западными христианами во времени празднования пасхи. Христиане Малой Азии приурочивали воспоминание о страданиях, смерти и воскресении Господа, всегда к одному определенному числу месяца, которое очевидно падало то на тот, то на другой день недели (как у нас напр. праздник Рождества Христова); западные христиане наоборот приурочивали священные воспоминания ко дням недели, не обращая внимания на иудейский календарь, может быть нарочно для того, чтобы не праздновать пасху в одно время с иудеями.

Еще при жизни св. Поликарпа была попытка уничтожить это различие. Будучи в 160 году в Риме, Поликарп беседовал об этом с римским епископом Аникитою. Поликарп желал, чтобы церковь Господня праздновала день воскресения Господа во всех местах в одно время и в доказательство правильности малоазийского обычая ссылался на древнее предание св. Иоанна, который установил праздновать пасху вместе с иудеями. Но римский епископ ссылался на предание своей церкви, идущее также от времен апостольских. Таким образом в конце концов каждый епископ остался при своем мнении. Не смотря на это разногласие Аникита предложил Поликарпу совершить вместо него литургию в римской церкви и они расстались друг с другом, как друзья и братья о Христе.

Спустя десять лет среди малоазийских общин поднялся более оживленный спор о том же предмете. Там образовалось две партии; – представителем одной был сардийский епископ Мелитон, представителем другой иеропольский епископ Аполлинарий. Это разногласие, развиваясь всё более и более, лет через двадцать около 190 года, когда римскую кафедру занял епископ Виктор, грозило церкви сильным расколом. Виктор по всему своему образу мыслей и действий отличался папским духом честолюбия и горделивости. Выходя из мысли, что римская кафедра имеет в христианском міре власть законодательную, Виктор предписал, чтобы римский обычай празднования пасхи был принят повсеместно, и тем, которые не захотят подчиниться его распоряжению, грозил отлучением от церкви. Ириней тогда выступил примирителем и, – по выражению Евсевия, – самым делом показал, что не напрасно носит имя миротворца. Он написал письмо к Виктору, в котором напоминал ему о поведении его предшественника Аникиты и советывал ему следовать такому же образу действий. Ἔταξαν οἱ Ἀπόστολοι μὴ δεῖν ἡμᾶς κρίνειν τινὰ ἐν βρώσει κaὶ πόσει (καὶ ἐν μέρει) ἐορτῆς ἢ νεομηνίας ἢ σαββάτων Πόθεν οὖν ταῦται αἰ μάχαι; ηόθεν ἂ σχίσματα; ἐορτάζομεν, ἀλλ’ ἐν ζύμῃ κακίας καὶ πονηρίας τὴν ἐκκλησίαν τοῦ θεοῦ διαῤῥίπτοντες, καὶ τὰ ἐκτὸς τηροῦμεν, ἱνα τὰ κρείττονα τὴν ηίστιν κaὶ ἀγάπην ἀποβάλλωμεν. Ταύτας οὖν ἐορτάς καὶ νηστείας ἀπαρέσκειν τῷ Κυρίῳ ἐκ τῶν πρоφητικῶν λόγων ἠκούσαμεν. Несмотря на это увещание, споры не прекращались; римский епископ настаивал на повсеместном введении римского обычая и в конце концов достиг этого. На никейском вселенском соборе было наконец постановлено: христианский праздник пасхи праздновать всегда в воскресенье и именно в воскресенье после весеннего полнолуния, – и это соблюдается церковью и до настоящего времени. От этого пасха приходится то позднее, то ранее, так как весеннее полнолуние и следующее за ним воскресение бывают то ранее, то позднее.

Спор о праздновании пасхи имел тесную связь с вопросом о соблюдении постов. И в этом отношении в церкви распространился обычай Рима, где праздник пасхи предварялся сорокодневным постом, так называемою четыредесятницею, в воспоминание сорокадневного пощения Господа в пустыни. На усиление строгости поста имела особенное влияние та секта, которая во ІІ-м столетии вообще пользовалась большим значением, – именно секта монтанистов. Ириней принимал примирительное участие и по отношению к этой секте, и даже прежде, чем пришлось ему быть посредником в споре о пасхе.

Перед своими страданиями Господь сказал своим ученикам: ὅταν ἔλθῃ ὁ Παράκλητος ὃν ἐγὼ πέμψω ὑμῖν παρὰ τοῦ πατρός τὸ πνεῦμα τῆς ἀληθείας ὃ παρὰ τοῦ πατρὸς ἐκπορεύεται ἐκεῖνος μαρτυρήσει περὶ ἐμοῦ… ἔτι πολλὰ ἔχω ὑμῖν λέγειν ἀλλ᾿ οὐ δύνασθε βαστάζειν ἄρτι. ὅταν δὲ ἔλθῃ ἐκεῖνος τὸ πνεῦμα τῆς ἀληθείας ὁδηγήσει ὑμᾶς εἰς πᾶσαν τὴν ἀληθείαν (Ин.15:26; 16:12‒13). Во время излияния св. Духа на апостолов в день пятидесятницы по общему верованию церкви исполнилось это слово Спасителя. Дух Божий был утешителем и наставником первенствующих христиан. Но во ІІ-м веке некто Монтан, родом из города Ардабау, лежащего на границах Мизии с Фригиею, прежде бывший, кажется, жрецом Цибеллы, возмечтал о себе, что он именно и есть обещанный Параклет и что со времени его появления начинается новая эпоха в истории откровения Божия. Он называл себя вдохновенным, избранным сосудом Господним, обновителем церкви Божией. Он водил с собою вдохновенных женщин Прискиллу и Максимиллу, – прорицания которых сам глубоко уважал. Бывши некогда жрецом Цибеллы, Монтан привнес в христианство убеждение в обязательности крайнего аскетизма, граничащего с изуверством. Сам Монтан вел строгий, аскетический образ жизни и других также убеждал к строгой воздержности и постничеству.

Страна, где Монтан явился, была особенно удобна для распространения его учения. Издавна во Фригии фантастические учения находили самый легкий доступ. Во время гонений на христианство, достигавших и до Фригии, у многих сильна была надежда на близкое наступление тысячелетнего царства Христова, надежда, разделяемая и монтанистами. Монтанизм, впрочем, не ограничился своим первоначальным отечеством. Он находил для себя удобную почву повсюду в это горячее время. Толпа любит необычайное, бьющее в глаза. Чрезвычайное обнаружение великой духовной силы и изумительные подвиги самоумерщвления гораздо больше влияют на грубые умы, чем просто благочестивая жизнь и мысль. Во все времена подвижники аскетизма (христиане и буддисты, фанатики и истинные аскеты), оказывали сильное влияние на громадный круг общества, не исключая даже людей враждебных аскетизму. Неудивительно, что Монтан и его пророчицы нашли себе легкий доступ даже к людям, строго державшимся церковного вероучения.

Вообще монтанизм не есть исключительное явление в истории. Его характеристическая особенность – способность к пророческим импровизациям – обнаруживалась и в последующие века, как скоро нарушался каким-либо необыкновенным движением спокойный ход церковной жизни. Недоверие к науке и ко всему тому, что достигается долгим трудом, презрение к языческой литературе и ко всему, что стоит с нею в связи, враждебное отношение к искусству и светскому образованию, слепое стремление стать выше всех установившихся жизненных отношений, отделиться от общественных форм жизни, а вместе с тем строгое, выделяющееся, кидающееся в глаза поведение, не чуждое некоторого своеобразного тщеславия; одностороннее стремление к покаянию и самоотречению в связи с верою в близость страшного суда и скорого конца міру – вот те монтанистические явления, с какими мы встречаемся очень часто в истории мистических сект.

Монтанисты считали себя избранными, свою церковь с ее строгою дисциплиною называли духовною церковью и, если верить словам их противников, считали свое средоточие, фригийское местечко Пепузу, священным местом, где будет основан новый Иерусалим, когда придет Господь устроять тысячелетнее царство. Что касается догматического учения, то монтанистов нельзя было назвать еретиками; напротив, они выдавали себя крайними ревнителями православия и не менее православных боролись против ложного гносиса. Они отступали от вселенского учения церкви только в двух пунктах: – а) не признавали откровения божества міру в лице Иисуса Христа – последним и окончательным, б) ожидая нового откровения относили обещание о Параклете не к Духу Святому, живущему и действующему в церкви, но к основателю своей общины, или по крайней мере признавали, что Параклет действует только в их общине.

Как могла бороться церковь с этим заблуждением? Когда она указывала монтанистам на то, что большинство христиан думает иначе, они возражали, что составляют избранное меньшинство. Церковь, поэтому, допустила крайнюю меру. По поводу монтанистического заблуждения в восточной церкви было несколько соборов, – и на этих соборах монтанисты исключены из церковного общения. Быть может желательнее было бы сохранить в недрах церкви таких восторженных энтузиастов, жизнь которых могла действовать возбудительно и назидательно. Вероятно, под влиянием таких соображений Ириней взял на себя посредничество в деле монтанистов и отправился с письмом от лионской общины к римскому епископу Елевферию, предшественнику Виктора. Нам неизвестно в точности содержание письма и словесные объяснения Иринея. Но так как Елевферий решился вступить в мирные отношения к монтанистам, то мы имеем право предполагать, что лионцы и представитель их Ириней признавали необходимым относиться к монтанистам снисходительно и осторожно.

Вскоре после этого пришел в Рим из Малой Азии жесточайший противник монтанизма Праксей и побудил римского епископа взять назад свое прежнее снисходительное определение и принять суровые меры против монтанизма. Лишенные церковного общения, монтанисты с тех пор распространялись, как сектанты, и разделились на мелкие партии, которые известны в церковной истории под различными, часто весьма странными, именами. К монтанистам принадлежал, между прочим, человек, составивший себе в церкви весьма авторитетное имя и во всех других отношениях бывший могучим поборником церковной ортодоксии. Мы разумеем Тертуллиана карфагенского.

Современно с монтанистами явились в церкви люди противоположного направления, пытавшиеся всё сверхъестественное и таинственное в христианском учении приблизить к пониманию обыкновенного разума и даже средоточие христианской догматики – учение о божественности Основателя христианской веры – признать неправильным. Мы упоминали об евионеях, которые признавали Иисуса Христа простым человеком, сыном Иосифа и Марии. С подобным же учением встречаемся мы и в настоящий период. Такое учение распространили монархиане или унитарии, т.е. защитники единства Божия, восстававшие против догмата о Троичности. По отношению к учению о лице Иисуса Христа монархиане разделялись на два противоположные направления.

Евангелист Иоанн начинает свое евангелие следующими сло-

вами: ἐν ἀρχῇ ἦν ὁ λόγος καὶ ὁ λόγος ἦν πρὸς τὸν θεόν, καὶ θεὸς ἦν ὁ λόγος οὗτος ἦν ἐν ἀρχῇ πρὸς τὸν θεόν. πάντα δι᾿ αὐτοῦ ἐγένετο, καὶ χωρὶς αὐτοῦ ἐγένετο οὐδὲ ἕν ὃ γέγονεν. ἐν αὐτῷ ζωὴ ἦν, καὶ ἡ ζωὴ ἦν τὸ φῶς ἀνθρώπων. Λόγος значит не только слово, но также разум, мудрость. Об этом Логосе Иоанн учил далее, что ὁ Λόγος σαρξ ἐγένετο, называя Иисуса Христа вочеловечившимся Словом. Говоря: Λόγος ἦν πρὸς Θεὸν и далее Θενς ἦѵ ὁ Λόγος, евангелист в первом случае отличает Слово от Бога, а во втором отождествляет. На основании учения евангелиста в церкви должен был возникнуть вопрос: то Слово, о котором говорит Иоанн, Λόγος или, – как обыкновенно говорят, – Сын, есть ли отдельная личность, различная от Бога Отца? или только покоющаяся в Боге сила и свойство, простая форма обнаружения божественного существа? Правоверующие христиане признавали Слово вторым лицем Троичного Божества и для уяснения отношений Бога Отца к Сыну, прибегали к подобиям, которые конечно только приблизительно могли уяснить этот предмет. Они говорили: как человеческое слово принадлежит к существу человека и затем исходит из человека, при чем человек не терпит никакого изменения в своей сущности, так и Слово, исходящее из Отца, есть одно с Ним и вместе нечто различное. Сын или Слово происходит от Отца, – говорили они далее, – подобно тому, как происходит солнечный луч от солнца, река из источника, дерево от корня. Одним словом, православные признавали Λόγος прежде еще Его вочеловечения, как особенную божественную субстанцию, отличную от субстанции Отца, имевшую свое собственное бытие. Таково догматическое учение церкви.

Но на ряду с этим учением церкви, явилось другое, представители которого говорили, что сам Бог в Христе стал человеком, что дело искупления выполнено было всем Божеством, а не отдельною Его личностью. Им казалось приличным говорить просто без всяких дополнений: – Бог родился, Бог жил на земле, Бог был распят, Бог страдал, Бог умер. Говорившие так старались только утвердить мысль об откровении Бога во Христе и вовсе не желали хотя сколько-нибудь умалить божественное достоинство Господа. Всего менее можно упрекнуть их в недостатке благочестия и благоговения к личности Господа. Но составленное ими воззрение было грубо и могло вести к недоразумениям. Поэтому их мнение было опровергнуто, и так как они, не делая различия между Отцом и Сыном, признавали, что и Отец страдал, то их называли патрипассианами. Представителем этого патрипассианского направления был тот Праксей из Малой Азии, который в Риме боролся с монтанистами. Он, кажется, мог более всякого другого доказать свое правоверие, так как он был исповедник, потерпевший пытки в правление Марка Аврелия. Тем не менее против него вооружился преданный монтанизму Тертуллиан, называя его даже еретиком и обвиняя в двух преступлениях: Duo negotia diaboli Praxeas Romae procuravit: prophetiam expulit et haeresin intulit, Paracletum fugavit et Patrem crucifixit. Впоследствии мнения Праксея в несколько измененной форме распространяли в церкви: Ноет смирнский, Берилл бострийский и другие, особенно Савеллий, живший в III-м веке.

Но совершенно иное учение составили те защитники единства Божия, которые не желали почитать за Бога никого, кроме Бога вечного, невидимого Отца и Творца міра. Они признавали единого Бога существом, стоящим выше міра и думали, что оно не могло вступить в какую-либо связь с человечеством Иисуса Христа. Они учили, что Бог Отец один только есть Бог, и Христос есть простой человек. Основателем этого, унижающего достоинство Иисуса Христа, учения был кожевник Феодот, пришедший в Рим из Византии. В это время, как видно, богословскими вопросами занимались не только духовные и богословы, но ремесленники и міряне, иногда удачно, но чаще попадая на ложную дорогу. Этот кожевник за свое лжеучение был лишен римским епископом Виктором церковного общения, но кажется успел склонить в пользу своего мнения даже таких христиан, которые страдали за Христа, напр. Наталиса, которого в Риме почитали как исповедника. Некоторое время Наталис занимал в секте Феодота место епископа, но потом обратился к церковному учению. По словам церковного предания, главным побуждением к обращению послужило то, что ангел Господень во сне явился Наталису и наказал его ударами бича; в таком сказании конечно можно видеть долю легендарной примеси. В начале III-го века явился новый лжеучитель того же направления, Артемон, смело обличавший всех, кто называл Христа Богом. Во времена римского епископа Зефирина он также лишен был церковного общения.

Таким образом уже во второй половине II-го века в церкви обнаружилось много разногласий. В церковь стали проникать заблуждения, споры, крайности, стремления к состязанию. В одном месте угрожало неверие, в другом – суеверия и изуверство; здесь начала проникать в церковь преданность внешнему культу, там – субъективные увлечения. Далеко не все оказались в состоянии хранить свет здравого учения, спокойно углубляясь в истины веры, всеми силами защищая их и показывая пример доброй жизни.

Септимий Север, правлением которого начинается третье столетие церковной истории, по описанию римских историков, был человек, отличавшийся грубым, но твердым, солдатским характером; человек, о котором говорили в сенате, что он или не должен был родиться, или, – если уже родился, не должен был умирать, потому что насколько он был жесток, на столько же и полезен для государства. В его правление усилилась императорская власть и закреплены были владения империи на востоке и в Британии. В первые десять лет его правления, т.е. от 192‒203 года христиане наслаждались покоем. Он принял даже в свой двор некоего христианина Прокула, исцелившего его от болезни, и назначил мамкою к своему сыну Каракалле христианку. Но в 203 году Септимий Север издал указ, в силу которого никто под опасением строгого наказания не должен был переходить ни в иудейство, ни в христианство. Iudaeos fieri sub gravi poena vetuit. Idem etiam de christianis sanxit. Ael. Spartianus vita Severi c. 17. Что побудило императора к изданию такого указа трудно решить. Может быть повод к тому дали монтанисты своим учением о тысячелетнем царстве Христовом. Хотя указ императора, запрещавший принимать христианство, не заключал в себе ясного приказания преследовать тех, которые уже были христианами, но всё еще не успокоившаяся народная ненависть, требовавшая постоянно новых жертв, охотно дала императорскому эдикту самое широкое толкование. Преследование христиан при С. Севере отличалось гораздо большею жестокостью, чем прежние гонения, так что некоторые христиане видели в этом гонении знамение владычества антихриста. Всего более пострадали верующие в Африке, и притом в проконсульской Африке т.е. в Карфагене и Нумидии, более, чем в Египте. В Александрии в это преследование был замучен Леонид, отец знаменитого Оригена. Наряду с многочисленными мучениками явились и мученицы, между которыми особенно замечательны: Потамина, Перпетуя и Фелицитата. Потамина, отличавшаяся добродетелью и красотою, после пыток раскаленным железом и многоразличных мучений, была приговорена к сожжению. Ее медленно опустили в кипящую смолу. Мужество христианской девы произвело неизгладимое впечатление на воина Василида, который провожал Потамину к месту казни и защищал ее от оскорблений черни. Через три дня после казни, мученица в прославленном виде явилась Василиду во сне и, возложив на него венец, сказала: я молилась за тебя Господу и вымолила тебе спасение. Василид после этого видения принял христианство и вскоре исповедывал себя христианином. По поводу какого-то спора его заставляли поклясться богами, но он отказался, говоря, что он христианин. Сначала думали, что он шутит, но, когда он продолжал говорить одно и тоже, его привели к судьям, посадили в темницу и на другой день обезглавили. Подобным образом, по словам предания, Потамина являлась во сне и других язычникам и приводила их к христианству. Могло случиться, что некоторые из язычников, видевших страшную казнь и то спокойствие, с каким христиане и даже юные девы встречали смерть, до такой степени были взволнованы этим зрелищем, что видели во сне мучеников; и таким путем божественное провидение приводило жаждущих истины к христианству.

Гораздо сильнее было гонение в проконсульской Африке. Уже в 200-м году, прежде чем издан был эдикт императора, в городе Сцилитте в Нумидии было казнено несколько христиан за то, что они не желали поклясться богами. Несколько лет спустя пострадали в Карфагене юноши: Ревокат, Сатурнин, Секундул и юные женщины Перпетуя и Фелицитата, бывшие в числе оглашенных и, следовательно, еще не крещенные. У Перпетуи, имевшей около 22 лет от роду, мать была христианка, а отец язычник. Недавно родившееся у нее дитя, которое она кормила грудью, было для нее источником радостей и вместе печали. Отец посещал ее в темнице и всеми мерами уговаривал отречься от христианства. Между отцом и дочерью произошел следующий разговор, записанный – равно как и вся история мученичества – со слов Перпетуи и от ее имени. Pater, inquio, vides verbi gratia, vas hoc jacens, urceolum sive aliud? Et dixit: video. Et ego dixi ei: numquid alio nomine vocari potest, quam quod est? Et ait: non. Sic et ego aliud me dicere non possum, quam quod sum christiana. Между тем духовные лица сумели найти доступ к заключенным и крестили их. In ipso spatio paucorum dierum baptizati sumus… Post paucos dies recipimur in carcerem, et expavi, quia nunquam experta eram tales tenebras. О diem asperum! aestus validas turbarum beneficio, concussurae militum, novissime acerabar sollicitudine infantis. Христианские диаконы, пробравшиеся в темницу, дали заключенным причастие и посредством денег устроили так, что христиан перевели в лучшую часть тюрьмы, где они по крайней мере были отделены от преступников, с которыми прежде держали их вместе. Перпетуя опять прижала ребенка к своей груди. Et statim convalui, – продолжает мученица, – et relevata sum a labore et sollicitudine infantis: et factus est mihi carcer, quasi praetorium, ut ibi mallem esse, quam alibi. Видение укрепило в Перпетуе мужественную веру: Господь явился ей в виде пастыря и дал св. причастие. – Потом снова посетил ее отец и уговаривал самым неотступным образом. Miserere, filia, canis meis; miserere patri, si dignus sum a te pater vocari. Si his te manibus ad hunc florem aetatis provexi; si te praeposui omnibus fratribus tuis, ne me dederis in dedecus hominum. Aspice ad fratres tuos, aspice ad matrem tuam et materteram, aspice ad filium tuum, qui post te vivere non poterit. Depone animos, ne universos nos extermines. Nemo enim nostrum libere loquetur, si tu aliquid fueris passa. При этом отец целовал у ней руки, кланялся ей в ноги и со слезами называл ее не дочерью своею, а повелительницею. Она отвечала: Hoc fiet in illa catasta (сторжище), quod Deus voluerit. Scito enim nos non in nostra potestate esse constitutos, sed in Dei. Отец ушел от нее печальный. Когда она приведена была к судье, отец снова пришел, чтобы в последний раз попытаться уговорить ее во имя любви к младенцу. Et Hilarianus procurator, – продолжает мученица. „Parce, – inquit, – canis patris tui, parce infantiae pueri. Fac sacrum pro salute imperatorum“. Et ego respondi: non facio. Hilarianus: „Christiana es?“ inquit. Et ego respondi: christiana sum. Et cum staret pater ad me dejiciendam, jussus est ab Hilariano dejici et virga percussus est. Et doluit mihi casus patris mei, quasi ego fuissem percussa: sic dolui pro senecta ejus misera. Но ее совесть не дозволила ей отвергнуть Того, Кого исповедовало ее сердце. Tunc nos universos (procurator) pronunciat et damnat ad bestias, et hilares descendimus ad carcerem. Гладиаторские игры со зверьми должны были последовать во время наступающих народных празднеств по поводу провозглашения юного императорского сына Геты кесарем. Между тем мучениц снова отвели в темницу. Подруга Перпетуи Фелицитата в темнице родила младенца и мучилась при родах. Quae sic modo doles, – говорили ей темничные стражи, – quid facies objecta bestiis, quas contemsisti, cum sacrificare noluisti? Фелицитата отвечала: Modo ego patior quod patior, illic autem alius erit in me, qui patictur pro me, quia et ego pro illo passura sum.

Наконец настал день мученической кончины, описанной конечно уже не со слов Перпетуи, а со слов других христиан, очевидцев последнего подвига карфагенских страдальцев. Illuxit dies victoriae illorum et processerunt decarcere in amphitheatrum, quasi in coelum, hilares vultu decori... Et cum delati essent in portam et cogerentur habitum induere: viri quidem sacerdotum Saturni, feminae vero sacratotarum Cereri: generosa illa in finem usque constantia repugnavit. Dicebant enim: ideo ad hoc sponte pervenimus, ne libertas nostra abduceretur. Ideo animos nostras addiximus, ne tale aliquid faceremus: hoc vobiscum pacti sumus. Agnouit injustitia justitiam: concessit tribunus, ut quomodo erant simpliciter inducerentur. Ut sub conspectu Hilariani pervenerunt, gestu et nutu coeperant Hilariano dicere: Tu nos, inquiunt, te autem Deus judicabit... Автор актов мученических видит особую милость Божию в том роде смерти, каким скончался каждый из них. Qui dixerat: petite et accipietis petentibus dedit eum exitum, quem quisque desideraverat.

После Севера наследовали престол два его сына: Каракалла, отличавшийся чрезвычайною жестокостью, и Гета, человек слабохарактерный и добрый. Каракалла, впрочем, скоро убил Гету и сделался единовластителем. Но жестокость этого императора не простиралась на христиан. Церковные писатели объясняют это тем, что мамка Каракаллы была христианка. Скоро постигла его та же участь, какой он подверг своего брата. Он также был умерщвлен изменнически начальником телохранителей Макрином.

Макрин правил только 14 месяцев и в его правление христиане также оставались в покое. Он погиб подобно своим предшественникам насильственною смертью и на трон Антонинов, усвоив себе их имя, вступил Гелиогабал, по прозванию Фар, мальчик четырнадцати лет.

Гелиогабал был внук одного сирийского жреца, служившего богу солнца, которого обожали на востоке. Этого жреческого сына, благодаря некоторому внешнему сходству его с Каракаллою, солдаты выдали за сына Каракаллы и народ признал императором. Гелиогабал отличался тою же изысканною суетностью, какую мы видели у Калигулы, Нерона и Вителлия. Его роскошь в пище, в одежде, в самых изысканных удовольствиях не имела границ. Он приводил в исполнение самые бессмысленные мечты своей фантазии, в члены сената назначал женщин, председательницею сделал свою мать и занимался изданием законов относительно моды и других пустяков. Разсказывают также, что он приказывал собирать подати соловьиными языками и другими редкостями из всех царств природы, и чтобы доказать обширность города Рима велел однажды собрать всю паутину в городе, которой оказалось 10 000 фунтов. Это чудачество не раз доводило его до ужасной жестокости и его фантазия была не менее изобретательна в изыскании различных мук, какими он терзал свои жертвы, как и в изыскании удовольствий. Понятно, сколько мучений пришлось бы перенести христианам, если бы на них он вздумал упражнять свою постыдную изобретательность. Но к счастью Гелиогабал оставил христиан в покое. По своим отношениям к религии он был такой же сумасброд, как и во всех других отношениях. Будучи императором, он хотел вместе быть жрецом бога солнца, велел перенести из сирийского города Эмессы в Рим черный камень, которому покланялись почитатели солнца, выстроил для него великолепный храм и сам совершил освящение этого храма, принеся человеческие жертвы. Затем Гелиогабал обвенчал своего сирийского бога с финикийскою богинею луны, статуя которой была также перенесена из Карфагена в Рим, поставлена в таком же великолепном храме и должна была быть чтимой наравне с ее супругом. Такое же смешение религий Гелиогабал хотел устроить по отношению к иудейству и христианству. Dicebat praeterea, (говорит Элий Лампридий), iudaeorum et samaritanorum religiones et christianam devotionem illuc transferendam, ut omnium culturarum secretum Heliogabali sacerdotium teneret. Этого желал достигнуть человек, превосходивший Тиверия жестокостью, Вителлия чувственностью, Сарданапала изнеженностью. Это был бы достойнейший пресвитер. Тем не менее таким стремлением к смешению религий Гелиогабал много содействовал распространению христианства, потому что этим он наносил самый чувствительный удар древней римской государственной религии. Если бы он жил долее, то его намерение относительно искажения христианства, конечно, встретило бы сильный отпор и очень может быть, что он стал бы самым жестоким гонителем христианства. От человека глупого и яростного всегда следует опасаться всего худшего. Но его намерение осталось без исполнения. Гелиогабал имел такую же судьбу, какую и многие другие императоры этого времени. Во время восстания войска в 222-м году, он был умерщвлен на 18-м году жизни, после четырехлетнего царствования. Его обезглавленный труп, с насмешками таскали по улицам, и после тщетных усилий опустить в клоаку бросили в Тибр. Его мать и участники его безобразий также погибли насильственною смертью.

С 11 марта 222 г. до августа 235 г., снова царствовал человек благородного характера. Это был двоюродный брат Гелиогабала Александр Север, отличавшийся и обширным научным образованием, и любовью к человечеству, и благородным направлением мысли. Он был во всём противоположен своему предшественнику. Гелиогабал требовал, чтобы его чтили как бога; Север напротив не допускал даже, чтобы его называли господином. Гелиогабал любил отличаться великолепием одежды, а Север одевался очень просто. Гелиогабал любил проводить время с безнравственными весельчаками, Север избрал себе в друзья мудрейших и благороднейших людей. Его мать, Юлия Маммея, была также женщина разумная и имела на него большое влияние. Вступив на престол, Север прежде всего сделал необходимые реформы относительно императорского двора. Всякого рода шуты и фигляры, жившие при дворе прежних императоров, были теперь прогнаны, сенату возвращены были его прежние права, в войне была введена древняя дисциплина. На ряду с государственной религиею, которую император пытался очистить от примесей, привнесенных Гелиогабалом, Север имел свою собственную домашнюю религию. Подобно Гелиогабалу, хотя конечно, гораздо благоразумнее его, Север чтил различные религии, существовавшие тогда в римской империи. Matutinis horis in larario suo, in quo et diuos principes, sed optimos electos, et animas sanctiores, in queis et Apollonium, et, quantum scriptor suorum temporum dicit, – Christum, Abraham et Orpheum et huiusmodi deos habebat ac majorum effigies, rem divinam faciebat. Таким образом Север чтил Иисуса Христа, как св. основателя религии, точно также как и представителей других религий – языческой и иудейской. Чтил ли Север Иисуса Христа более, чем других, так, как чтили Его христиане, – этого нам не сказано и, судя по сказанному, представляется сомнительным и даже совершенно невероятным. Если даже поверить известию древних писателей, что Север Christo templum facere voluit, eumque inter deos recipere, quod et Hadrianus cogitasse ferrur, то этот храм конечно стоял бы только на ряду с другими храмами. Но во всяком случае замечательно это сопоставление Иисуса Христа с мудрецами и богами древности, этот религиозный эклектизм. Он свидетельствует нам о глубоком желании императора улучшить общественный культ. Отдельные изречения Иисуса Христа, кажется, были известны императору и нравились ему. Так напр. изречение Господа: quod tibi non vis, alteri ne feceris, он велел написать на стенах своего дворца и на публичных зданиях и часто повторял его. Мать Севера Маммея, живя в Антиохии, вызвала к себе из Александрии великого церковного учителя Оригена и беседовала с ним о христианстве. О том, каково было содержание этих бесед и какие последствия, мы ничего не знаем, но видим всё-таки в членах императорской фамилии искание истины, источником чего было, конечно, чувство неудовлетворенности, с каким оставляла пытливых людей господствующая религия. Наконец о благосклонности императора Александра Севера к христианам мы можем заключить по одному приговору, данному им по поводу жалобы каких-то харчевников. Харчевники требовали, чтобы им отдан был участок земли, доселе принадлежавший христианам. Но император решил дело в пользу христиан, rescripsit, melius esse, ut quomodocungue illic deus colatur, quam popinariis dedatur. Тем не менее этот, до такой степени расположенный к христианам, император побоялся формально причислить христианство к религиям, дозволенным в империи, и отменить эдикты, изданные его предшественниками против христианства. Напротив, именно в его время эти эдикты были внесены в собрание законов, изданное императором при помощи его друга ученого Ульпиана. Конец Севера был также печален. Когда он вблизи Майнца желал привести в порядок римские легионы, на него напали убийцы и умертвили его вместе с матерью.

После Севера императорский престол занял грубый фракиянин Максимин, в юности пастух, а потом солдат, отличавшийся изумительною силою. Из ненависти к своему предшественнику Максимин преследовал христиан на столько, на сколько тот им покровительствовал. Он обратил при этом особенное внимание на епископов и повелел преимущественно убивать их, хорошо понимая, что там, где не будет пастыря, рассеется и паства. Гонение было сильно между прочим потому, что в это время случилось сильное землетрясение в Каппадокии и Понте, снова возбудившее против христиан народную ярость. Через три года Максимин также был изменнически убит не вдалеке от Аквилеи.

После Максимина взошел на престол Гордиан. В течение шести лет до 244 года он упорно боролся со внешними врагами, пока наконец не погиб от руки Филиппа Аравитянина. В правление Гордиана, а также и в правление преемника его Филиппа, – почти в течении десяти лет, – христиане наслаждались полным покоем. Есть даже предание, будто Филипп Аравитянин сам принял христианство. Предание подробно рассказывает, будто он в ночь на пасху пожелал принять участие в христианском богослужении, но епископ христианской общины не допустил его, говоря, что император по причине своих преступлений, т.е. убиения своего предшественника Гордиана, не может принимать участия в таинствах богослужебных, пока не очистится покаянием, и будто бы император добровольно подверг себя такому покаянию. Это сказание, впрочем, весьма нуждается в подтверждении. Несомненно для нас только то, что Филипп Аравитянин, не смотря на свой непохвальный характер, по отношению к христианам во всё правление был благосклонен. Несомненно также то, что вообще в это спокойное для церкви время число принимающих христианство всё более и более увеличивалось и в среде христиан было много людей развитых, высокопоставленных и богатых. Христианство не было уже более презренною иудейскою сектою; христианская церковь была теперь религиозным обществом, имевшим весьма видное место в империи. Но именно вследствие этого увеличивалась и ненависть к христианству его врагов и многолетний покой, каким пользовались христиане за небольшим перерывом со времени Септимия Севера можно сравнить с небом, на котором собираются тучи, готовые разразиться бурею. Буря разразилась при императоре Декие, по прозванию Трояне, который в 249 году победил Филиппа Аравитянина и царствовал до 251 года.

Судя с римско-языческой точки зрения, воцарение Декия было больши́м благом для империи. Это был человек, отличавшийся древне-римским духом. Его правление было славно и ревность, с какою он старался восстановить древне-римские нравы, заслуживает полной похвалы. Во имя того же патриотизма, Декий заботился о восстановлении древней государственной религии, и мы можем предположить, что царствуй этот государь полстолетием позже, он с такою же энергиею истреблял бы остатки язычества, с какого восстал теперь против христианства.

Гонение на христиан при Декие мы можем считать первым гонением, предпринятым с определенным планом. Целью его было стереть совершенно христианство с лица земли. В 250 году издан был роковой эдикт, которым христиане под угрозою смертной казни обязывались принимать участие в церемониях языческой религии. Обнародован был срок, до которого все христиане должны были объявить о себе подлежащему начальству. Им оставалось одно из двух, – или отречься от Христа и принести жертву богам, или в качестве преступников против государства подвергнуться смертной казни. Началось общее волнение. Многие, особенно из числа богатых и знатных, действительно принесли жертву богам: одни дрожащими руками и с видимым внутренним волнением, другие равнодушно, смотря по тому, насколько глубоко был каждый из них убежден в истинности христианства. Тогда исполнилось над ними, – говорит церковный историк, – слово Господа: ὅτι δυσκόλως σωθήρονται‧ Одни из отрекающихся от христианства ограничивались тем, что воскуряли фимиам перед изображением императора, другие приносили жертву богам и произносили хулу на Христа. Были и такие, которые покупали за деньги у судей свидетельства, будто бы они исполнили эдикт, хотя на самом деле его и не исполняли. Все отпавшие успокоивали свою совесть мыслью, что они вынуждены были к обману крайнею необходимостью. И действительно, принимая во внимание суровость гонения, и то, что в это время вымышлены были самые изысканные пытки, чтобы побудить христиан к отречению, – мы должны как можно снисходительнее судить об этих „падших“ (lapsi), как называла их церковь. Но тем с бо́льшим удивлением должны мы относиться к людям, которые, не смотря на грозные и страшные казни, мужественно исповедывали Христа и ярости своих преследователей противопоставили несокрушимую веру и неустрашимость перед смертью. Есть много свидетельств о таких людях. Так напр. рассказывают о пятнадцатилетнем мальчике Диоскуре, жителе Александрии, который своими мужественными ответами во время пыток возбудил удивление в самом правителе. Удивленный его мужеством, правитель отпустил его на свободу, говоря, что освобождает его ради его несовершеннолетнего возраста и даст ему время хорошенько одуматься. В это же гонение сожжена девица Аполлония, у которой были выбиты все зубы. Преследование также сильно было в Карфагене, где епископом был Киприан. Киприан спасся бегством, но это стоило ему многих огорчений. Из северо-африканских мучеников особенно замечательны Манналик и Нумидик, о которых Киприан отзывается с величайшею похвалою. В Антиохии епископ Вавила умер в темнице. Цепи, которыми он был скован, были, по его желанию, погребены вместе с ним. В Смирне был предан сожжению пресвитер Пионий после неоднократных, но тщетных попыток привести его к отречению. К эпохе гонения Декиева приурочивается история семи спящих отроков, память которых совершается 22 октября и 4 августа. Во время преследования Декия семь братьев скрылись в пещеру близь Ефеса, которая потом была замурована язычниками. Здесь они заснули и спали почти 200 лет до времен Феодосия Младшего, именно до 434-го года. Тогда только они проснулись и почувствовали голод. Один из них отправился в город купить пищи. Он всё нашел изменившимся: где прежде были языческие капища, теперь стояли христианские церкви. В свою очередь сам он возбуждал собою общее удивление. Епископ города в сопровождении многочисленной толпы народа отправился в пещеру, где находились остальные братья. Все удивлялись такому чуду. После этого спящие братья умерли, чтобы снова пробудиться в день общего воскресения.

В декабре 251 г. Декий умер во время похода в Мизию. Преемником Декия был Галл. В его правление было много несчастий: готы напали на империю, начался голод и язва. Поэтому после кратковременного промежутка гонение на христиан снова началось, при чем были сосланы и умерщвлены римские епископы Корнилий и Луций. Но частые войны и возмущения мешали императору заняться преследованием и когда он был убит в 253 году, для христиан снова настало время спокойствия.

Но это спокойное время продолжалось недолго. Новый император Валериан сначала был благосклонен к христианам, за что его особенно восхваляли тогдашние предстоятели церкви, но впоследствии, по наветам своего любимца Макриана, он вооружился против них и в 257-м году издал эдикт, в силу которого запрещались христианские собрания и епископы, не желавшие оказать почтение богам, должны были быть изгнаны. Возникшее вследствие этого эдикта гонение на христиан сначала было гораздо снисходительнее недавних кровавых преследований. При Валериане ограничивались только тем, что ссылали в ссылку; – и множество христиан было отведено тогда на работы в мавританские и нумидийские горные рудники. Но скоро преследование приняло кровавый характер. Эдикт 258 года предписывал, ut episcopi et presbyteri et diacones in continenti animadvertantur; – senatores vero et egregii viri et equites romani, dignitate omissa, etiam bonis spolientur, et si ademptis facultatibus christiani esse perseveraverint, capite quoque multentur; matronae vero ademptis bonis en exilium relegentur; caesariani autem, quicunque vel prius confessi fuerant vel nunc confessi fuerint, confiscentur et vincti in caesarianas possessiones descripti mittantur. Первыми жертвами этого строгого указа были римский епископ Сикст ІІ-й и его четыре диакона, между прочими диакон Лаврентий. Сикст и его три диакона были распяты на христианском кладбище, где их и схватили. Но Лаврентию готовили бо́льшие мучения. Римский префект слышал о больших церковных имуществах у христиан и желал ими воспользоваться. Он требовал у Лаврентия выдачи сокровищ. Лаврентий по видимому согласился, и его освободили, чтобы он принес сокровища. Но вскоре увидели его возвращающимся в сопровождении слепых и хромых. Hi sunt thesauri ecclesiae, сказал он. Такой поступок принят был за насмешку и Лаврентия замучили на раскаленной железной решетке. Знаменитый епископ карфагенский Киприан также пал жертвою этого гонения. Император Валериан вскоре после издания второго эдикта в 259 году во время несчастной для него войны с Персией был взят в плен, а его сын Галлиен, нисколько на него не похожий, издал эдикт терпимости, по которому христианская церковь, после долгих страданий и притеснений, в первый раз была признана законно существующею в империи. Хотя в это время был в восточных областях антикесарь Макриан, но в 261 году он погиб, и таким образом эдикт Галлиена вошел в силу и на востоке. По своей недеятельности Галлиен не мог защищать страну от нападения чужеземцев: персов, готов, скифов и германцев. К этому присоединились прежние бедствия: наводнение, язва и внутренние волнения. Галлиен сам лишил себя жизни близ Милана, куда отправился по поводу одного из междоусобий. После его смерти стало являться сразу по нескольку кесарей, пока наконец не восстановилось единодержавие в правление Аврелиана.

Внешняя судьба христианской церкви в третьем столетии была весьма изменчива. Обращаясь теперь к истории внутреннего состояния церкви, мы увидим, что в ІII-м столетии, сравнительно с II-м и ІV-м, очень мало возникало догматических споров. Евионейство и гностицизм в своих грубых формах, если не исчезли окончательно, то по крайней мере значительно ослабели. Точно также и монтанизм, представителем которого теперь стал Тертуллиан, соответственно высоким достоинствам такого представителя явился в более облагороженном виде. Еретические направления в III-м веке ослабели главным образом потому, что в самой церкви был противовес против заблуждения. В церкви III века было много людей даровитых, глубокомысленных, с твердым характером и твердыми убеждениями, которые не столько внешним авторитетом своего сана, сколько внутренним авторитетом своей глубокой мысли давали направление христианскому богословствованию и много потрудились для него в своих сочинениях. Конечно, и эти люди были также дети своего века и не свободны от его заблуждений. Но общий характер их религиозных воззрений был полон истинной веры и не давал возможности развиться антихристианским направлениям. Не следует думать также, что учители церкви в III веке были во всём согласны друг с другом. Конечно в основных догматах христианской веры они были согласны. Эти основные догматы изложены в дошедшем до нас так называемом апостольском символе, который, если составлен и не самими апостолами, тем не менее содержит в себе истинное учение апостольское, всегда признаваемое основным правилом веры. Вера в Бога Отиа, как всемогущего творца неба и земли; вера в Иисуса Христа как Сына Божия, который родился от девы Марии, пострадал, умер, воскрес, вознесся на небо и снова возвратится, чтобы судить живых и мертвых; вера в св. Духа, исполняющего церковь и руководящего ею; вера в прощение грехов, в воскресение тела и в вечную жизнь – вот основные догмагы, которых твердо держалась вселенская церковь вопреки еретикам. Но понимание этих учений и взаимной связи их между собою представляло собою широкое поприще для умственной работы всякого мыслящего богослова. Никогда богословская мысль не была так мало скована формулами, как в III веке. Люди шли тогда на костер не за богословскую формулу: они умели умирать за веру и за свободу веры.

Все эти общие соображения мы подтвердим рассмотрением двух главных направлений богословской мысли, господствовавших в это время в церкви африканской. Одно из них имело место на восточном, другое на западном прибрежье Средиземного моря: одно – в Александрии, другое – в Карфагене и его окрестностях.

Александрийская школа⁶¹

Александрия, город, построенный Александром Македонским и в честь его получивший свое имя, имел важное значение во всемірной истории. Благодаря счастливому местоположению на узкой полосе земли, которая отделяет Средиземное море от озера Мариотис, благодаря своему знаменитому маяку на острове Фаросе и своей оживленной торговле, Александрия получила имя великой и стала естественною посредницею западной и восточной культуры. Благодаря преемникам Александра Птоломеям, особенно Птоломею Сотеру, сыну Птоломея Лага, и Птоломею Филаделфу, Александрия стала главною столицей учености. Птоломеи не только привлекли сюда знаменитых ученостью людей: поэтов, ораторов, диалектиков, философов, но вместе с тем устроили в Александрии громадную библиотеку, вмещавшую 400 000 томов (большая часть которых, впоследствии при Цезаре, сделались добычею пламени), и великолепный музеум, в котором сотни ученых, получая даровое содержание, вместе и работали и учили. Всё это делало Александрию единственным в своем роде средоточием учености и искусств. Не погибла ученость александрийская и в то время, когда по смерти Клеопатры прекратился окончательно царственный род египетских Птоломеев. Римские императоры, в особенности Адриан и Антонин, также считали своим долгом поддерживать александрийскую ученость. Заслуга александрийских ученых состояла не в богатстве и оригинальности составленных ими ученых и художественных произведений: после времени производительности в греческой литературе наступило время собирания, сличения, упорядочивания. Александрийский период можно назвать более временем критических изысканий, чем временем поэтического творчества и собственно философского мышления. Конечно в таком направлении могли быть и вредные стороны. Школьная мудрость могла легко превратиться в педантизм, остроумная критика – в привязчивость к мелочам, стремление к многознанию могло привести к верхоглядству, и различные комментарии к поэтическим произведениям легко могли затемнить их поэтический смысл. Религиозная философия в Александрии также не была чем-нибудь самостоятельным; она основывалась на иудействе и язычестве и в свою очередь имела вліиние на христианское богословствование в третьем веке. Представителем александрийско-иудейской религиозной философии был иудей Филон, живший незадолго до Рождества Христова. Филон был глубокий и остроумный мыслитель, человек благочестивый и образованный, но его толкование библии было в высшей степени произвольно. Всё историческое в библии он большею частью принимал за аллегорию и вообще религиозные воззрения своего народа старался сблизить с философиею Платона. Соответственно с этим стремлением иудейства, и язычество старалось преобразовать себя при помощи философии. Эту именно цель преследовала возникшая в Александрии в конце II-гo столетия так называемая неоплатоническая школа. При помощи восточной мистики она пыталась поднять древнюю народную религию. Как Филон придавал библейским сказаниям иносказательный смысл, так и неоплатоническая школа аллегорически объясняла языческие мифы и утверждала, что под их покровом лежат глубокие религиозные идеи. Представителем неоплатонической языческой мистики был ученый Плотин, противник христианства. В то время, когда отжившие свой век религии искали себе опоры в александрийской философии, юношески цветущее христианство также примкнуло к этой философии. В Александрии получили свое развитие важнейшие гностические школы. В третьем столетии в той же Александрии явились люди, которые противопоставили псевдохристианскому гностицизму истинный христианский гносис, богословско-философское умозрение, основанное на почве христианского откровения.

Чем более возрастала и усиливалась христианская церковь, тем необходимее было для ней позаботиться об учреждении своей школы богословского знания. Первые проповедники христианской веры не имели учености. Дух Божий, дух истины, ниспосланный свыше, могущественно действовал в их проповеди, и первые верующие, влеченные силою апостольской проповеди, не имели нужды много учиться чтобы сделаться христианами. Если они принимали всем сердцем учение о Спасителе, решались проводить новую жизнь по заповедям Иисуса Христа, то не было никаких препятствий через крещение принять их в общину христиан. Ἰδοὺ ὕδωρ, – говорил известный эфиопский вельможа Филиппу, – οἱ κωλύει με βαπτισθῆναις, и Филипп крестил его (Деян.8:36‒38). Совершенно иначе было в последствии. Практические истины христианства оставались и теперь те же, какие были сначала; христианство также должно было усвояться не только умом, но и сердцем. Это – евангельская аксиома, которая доныне сохраняет свою силу. Но чем более христианство выступало в среду образованного языческого міра, чем сложнее становилась борьба с его міровоззрением, тем необходимее становилась научная подготовка как для проповедников христианства, так равно и для тех, которые желали совершить весьма важный переход из язычества в христианство. Для такой подготовки церковь еще во II-м веке учредила сословие катехизаторов и оглашаемых. Всякий, желавший получить крещение, должен был сначала узнать догматы христианства, христианские обязанности и обетования. Церковь должна была отлагать крещение желавшего быть христианином еще и для того, чтобы узнать его образ мыслей и поведение. Этих кандидатов в христианство церковь

называла оглашенными, καθηχούμενοι и разделяла их на степени, которые должны были они пройти до окончательного принятия в общину хри-

стиан через св. крещение. Степени были следующие: 1) ἀκροαταί

слушающие.; 2) γονακλύνυντες, припадающие, которые имели право присутствовать при богослужении, преклонив колена: 3) βἀπτιζόμενοι, φωτιζομένοι ожидавшие непосредственно крещения. Те, которые преподавали этим оглашаемым основные учения христианской веры и после такого обучения торжественно вводили их в христианскую общину, назывались катихизаторами. Такими катихизаторами очень часто бывали люди прекрасно образованные, которые приняли христианство уже в зрелых летах, прошедши в юности через классическую школу. Во всяком случае, чтобы уметь отвечать на все вопросы и возражения своих учеников, катихизаторы также нуждались в подготовке к своему высокому призванию, и церковь, заботившаяся об научении оглашаемых, должна была также позаботиться о подготовке катихизаторов. Школа для приготовления катихизаторов уже около половины второго столетия была основана в Александрии Пантеном, который прежде был стоическим философом, а потом путешествовал из Александрии в Индию для проповеди христианства. Из сочинений Пантена мы теперь не имеем ни одного. Напротив, ученик его Климент Александрийский и далее ученик Климента Ориген, известны нам как знаменитейшие учители этой школы.

Тит Флавий Климент, которого для отличия Климента епископа римского обыкновенно называют александрийским, происходил от язычников. Подобно Иустину мученику, Климент получил прекрасное философское образование, которое впрочем не дало удовлетворения его уму и сердцу, и – сделался потом христианином. Как совершилось его обращение в христианство неизвестно. Климент совершил много путешествий по восточным и западным странам, всюду изучая, наблюдая и исследуя обычаи язычников, иудеев и христиан. Особенно любил он беседовать с христианами, помнившими еще о временах учеников апостольских, и надеялся узнать от них неискаженные предания о началах христианства. Учитель Климента Пантен имел на него сильное влияние и привлек его к изучению христианской философии. Климент собственно не был последователем какой-либо одной из существовавших тогда философских школ, но он стремился усвоить себе то, что находил лучшего в каждой из них. Христианство для него, – подобно как и для Иустина мученика, – было высшею из всех философий, завершением всякого стремления и искания. Даже в язычестве Климент признавал нечто божественное. Лучшие из философов древнего міра не были, по его мнению, чужды той высшей разумной жизни, которая свидетельствует о том, что человек создан по образу Божию. Логос (божественный разум) был присущ и языческому міру, подготовляя язычников к явлению Иисуса Христа. Такое представление Климента о языческой философии совершенно сходно с представлением Иустина и резко отличается от строгих обличительных суждений, которые высказывались многими другими учителями церкви.

Около 189 года Климент, идя по следам своего учителя Пантена, занял должность наставника в александрийском огласительном училище. Он понимал свою задачу и нужды своего времени. „Апостолы и пророки, – рассуждал он, – были просвещены святым Духом; но мы, желая понять смысл их писаний, не можем надеяться на подобное же божественное вдохновение; вместо его может служитъ для нас только научное образование“. В течении 12 лет до гонения Септимия Севера, которое, как мы знаем, сильно свирепствовало и в Египте, и в александрийской церкви, Климент с успехом учительствовал в школе. Но когда началось гонение, Климент решился спасаться бегством; он считал такое бегство дозволительным, ссылаясь на примеры и учение Господа. Он отправился сперва в Иерусалим, где устроил христианскую школу, а потом в Антиохию. Возвратился ли он снова в Александрию или нет, мы не знаем. Неизвестно также точно, в каком году Климент умер, но вероятно около 217 года. Из сочинений этого писателя мы упомянем только о главнейших. В своем сочинении Λόγος пρоτρεπτικὸς πρὸς ἑλληνας он выставляет на вид безнравственность язычества и пытается доказать превосходство христианства перед греческою философиею. В другом сочинении Παιδάγωγος Климент указывает, как Логос, – божественный воспитатель людей, – руководил человечество прежде и руководит доселе. Это сочинение содержит вместе с тем христианское нравоучение, при чем Климент дает прекрасные наставления о том, каково должно быть поведение христиан вообще и при всех частных обстоятельствах жизни. Самое большое и важнейшее сочинение Климента озаглавляется Στρωματέα, т.е. ковры или обертки. В этом сочинении Климент без всякой последовательности в пестрой смеси (на что намекает самое заглавие) излагает философские проблемы, отвечает на них и при этом очень часто имеет в виду опровергнуть гностиков. Наконец он составил еще маленькое сочинение: Τις ὁ σωζομενος πλούσιος, где разъясняет слова Господа: εὐκοπώτερόν ἐστι κάμηλον διὰ τῆς τρυμαλιᾶς τῆς ῤαφίδος διελθεῖν, ἤ πλούσιον εἰς τὴν βασιλείαν τοῦ θεοῦ εἰσελθεῖν (Мк.10:25).

Не распространяясь здесь более о сущности умозрений Климента, я ограничусь только изложением некоторых сделанных им практических выводов. Стараясь христианское учение сделать доступным для философской мысли, этот замечательный человек был совершенно чужд того научного высокомерия, под влиянием которого люди образованные часто с презрением или с сожалением смотрели на большинство верующих, незнакомых с философским знанием. Поставив своею задачею преобразовать веру в ясное сознательное убеждение и создать богословскую науку, Климент в то же время признавал веру основою всякого знания и необходимым условием всякого размышления о божественных предметах. Вера, по его мнению, также необходима для жизни духа, как дыхание для жизни тела. Но вместе с верою путеводительницею к истинному знанию служит любовь, которая в тоже время служит источником всех христианских добродетелей, основным принципом христианского нравоучения. Поэтому Климент весьма высокое значение придает молитве. Он понимает молитву не как простой, внешний обряд, а как постоянное собеседование души с Богом. Если даже мы молимся шепотом или даже молча обращаемся к Богу из глубины сердца, то Бог всегда внимает такому молению. Истинный христианин молится на всяком месте и во всякое время, когда прогуливается, когда беседует, когда занимается чтением и т.д. И когда он в глубине своей души мыслит о Боге и молится Отцу, то Отец уже близко от того, кто призывает Его.

Климент был не только христианский мыслитель, но вместе и поэт. Свое сочинение „Педагог“ он заканчивает гимном в честь Иисуса Христа, где называет Спасителя добрым пастырем, пахарем нивы, кормчим, путеводною звездою, вечно сияющим лучом света и т.д.

Ὕμνος τοῦ σωτῆρ ς Xριστοῦ τοῦ ἁγίου Κλήμεντος.

Στόμιον πώλων ἀδαῶν,

πτερὸν ὀρνιθων ἀπλανῶν,

οἴαξ νηῶν αἰρεκὴς,

ηοιαὴν ἀρνῶν βασιλικῶν,

τοὺς σοὺς ἀφελεῖς, .

παῖδας ἄγειρον,

αἰνεῖν ἁγίως,

ὑμνεῖν ἀδόλως

ἀκάκοις στόμασιν

ηαίδων ἡγήτορα Χριστόν.

βασιλεῦ ἁγίων,

λόγε ηανδαμάτωρ

naτ

ρὸς ὑψίστου,

σοφίας πρύτανι

στήριγμα πόνων

αἰωνοχαρὲς,

βροτεας γενεᾶς .

σῶτερ Ἰησοῦ,

ποιμὴν, ἀροτὴρ,

οἴαξ, στομιον

πτερὸν οὐράνιον

παναγοῦς ποίμνης,

ἁλιεῦ μερόπων

τῶν σωζομένων,

πελάγους κακίας

ἰχθῦς ἁγνοὺς

κύματος ἐχθροῦ

γλυκερᾶ ζωῇ δελεάζων.

ἡγοῦ, προβάτων

λογικῶν ποιμὴν,

ἅγιε ἡγοῦ

βασιλεῦ π

а

ίδων

ἀνεπα

́

γων

.

ἴχνια Χριστοῦ,

ὁδὸς οὐρανία,

λόγος ἀέναος,

φῶς

ἀίδι

о

ν

,

ἐ

λέους πηγὴ,

ῥεκιὴρ ἀρετῆς,

σεμνὴ βιοτὴ

θεὸν ὑμνούνιων, Χριστὲ Ἰησοῦ,

γάλα οὐράνιον

μαστῶν γλυκερῶν

νύμφης χαρίτων,

σοφίας τῆς σῆς ἐκθλεβόμενον,

оἱ νηπίαχοι,

ἀιαλοῖς στόμασιν

ἀνιταλλόμενοι,

θηλῆς λογικῆς

πνεύματι δροσερῷ

έμπιπλάμενοι

αἴνους ἀφελεῖς,

ὕμνους ἀτρεκεῖς

βασιλεῖ Χριστῶ,

μισθοὺς ὁσίους

ζωῆς διδαχῆς,

μέλπωμεν ὁμοῦ,

μίλπομεν

ἁπλῶς,

παῖδα κρατερόν.

χορὸς εἰρήνης

οἱ χριστόγονοι,

λαὸς σώφρων,

ψάλλωμεν ὁμοῦ θεὸν εἰρήνης.

Слог в этом гимне отличается отчасти высокопарностью, быстрые переходы от одного подобия к другому часто бывают неестественными, гимн напоминает нам хвалебные песнопения в честь греческих богов; но эти особенности не препятствуют гимну быть важным для нас в историческом отношении.

Ориген, знаменитейший из всех церковных писателей первых трех веков, родился в 185 году. Его отец Леонид, замечая быстрое и блестящее развитие дарований мальчика, видел в нем дар неба. Рассказывают, что часто ночью, когда мальчик спал, счастливый отец подходил к его постели и открывал его грудь, чтобы поцеловать ее, как храм, в котором живет дух Божий. Но при этом благоговении к сыну Леонид воспитывал его в строгих правилах; сам преподавал ему грамматику, логику, риторику и математику, но больше всего христианское учение о спасении. Не проходило дня без того, чтобы мальчика не заставляли прочитать что-нибудь из св. писания и, благодаря такому чтению, с ранних лет возбудилось в нем желание изучить св. писание. Часто он удивлял своего отца своими вопросами о смысле писания: но Леонид, отказываясь отвечать на них, советовал мальчику, удерживаться от пытливости и, не углубляясь в скрытую в писаниях тайну, более придерживаться буквального смысла и нравственного учения. Когда таким образом отец Оригена положил первые основы для развития в мальчике благочестия и подготовил его к научным занятиям, Ориген стал ходить в огласительную школу, где наставником был Климент. Оригену было 17 лет в то время, когда началось гонение Септимия Севера, когда пострадал его отец. Сын охотно разделил бы участь отца. Только благодаря настояниям своей матери, скрывшей его одежду, Ориген не последовал за отцом в темницу. Но в то же время Ориген написал отцу письмо, в котором в самых трогательных выражениях увещевал его к мужеству. По смерти отца Ориген вместе с матерью и шестью своими братьями принят был в дом к одной богатой александрийской гражданке: но скоро он постарался быть самостоятельным, употребляя всё свободное от занятий науками время на приобретение средств к жизни. Вскоре обстоятельства сложились так, что Оригену пришлось принять на себя занятия учителя в осиротевшей александрийской школе, когда Климент оставил ее, избегая преследования. Бескорыстное служение Оригена скоро было награждено по заслугам и александрийский епископ Димитрий в 203 году утвердил восемнадцатилетнего Оригена в звании учителя. С этих пор Ориген посвятил всё свое время и все свои силы этой важной должности и, неутомимо занимаясь учительством, вместе с тем вел крайне строгую и высоко-нравственную жизнь. За это его обыкновенно называют адамантовым. Во время вновь постигшего церковь преследования Ориген сохранил прежнее присутствие духа и был в этом отношении примером для всех. Он утешал мучеников, сопровождал их в судилище, подвергал себя всем опасностям; но ему не суждено было пасть самому свидетелем за истину: ему надлежало еще долее трудиться для блага царства Божия. Его учительская деятельность всё более и более расширялась, и сам он не стеснялся обращаться к языческим философам, чтобы более познакомиться с их мудростью и владея ею легче привлечь образованных язычников к христианству. Вместе с занятиями по философии рука об руку шло у Оригена изучение библии; и будучи уже в зрелых летах Ориген выучился по-еврейски, чтобы иметь возможность изъяснять писания ветхого завета, пользуясь ими на их первоначальном языке. Молва об этом знаменитом учителе и ученом вскоре распространилась по востоку. Вождь аравийский пригласил Оригена к себе для беседы. О последствиях этой беседы мы впрочем ничего не знаем. В правление Каракаллы, который не будучи преследователем христиан, был раздражен собственно против Александрии и александрийской школы, Ориген удалился в Кессарию Палестинскую. Там все оказывали ему величайшее почтение и, не имея никакого священного сана, он всё-таки проповедывал там в церковных собраниях. Мы говорили уже о том, как мать Александра Севера вызвала Оригена в Антиохию, чтобы поговорить с ним о христианстве. Но эти разнообразные знаки уважения естественно возбудили зависть к Оригену. Епископ александрийский Димитрий, прежде покровительствовавший Оригену, теперь был недоволен тем, что Ориген проповедует в Кессарии, не имея духовного сана. Еще неприятнее было для него то, что Ориген принял посвящение на востоке, получил сан пресвитера не из его рук, а от епископов палестинских в Иерусалиме и Кессарии. Димитрий старался в худую сторону объяснить удаление Оригена из Александрии и лучшим доказательством виновности Оригена служили для епископа те свободные воззрения, какие высказывал Ориген, будучи наставником в школе. К сожалению, даже у тех лиц, которые должны бы отличаться самыми нравственными стремлениями, под личиною ревности о православии скрывается иногда мелочная зависть. Когда Ориген добровольно оставил Александрию, Димитрий старался вооружить против него египетское духовенство. Но тем дружественнее этот ученый человек вторично принят был в Кессарии. Там он основал ученую христианскую школу, которая в короткое время достигла необыкновенного процветания и даже соперничала с школою александрийскою. Но поднялся новый порыв бури: мы разумеем те притеснения, какие пришлось испытать христианам в правление Максимина Фракиянина. Ориген был снова принужден удалиться; он отправился в Кессарию Каппадокийскую и, когда гонение окончилось, снова возвратился в Палестину. В это время епископы Аравии пригласили его к себе, чтобы он обратил на правый путь их собрата Берилла бострийского, приставшего к патрипассианам. Вместе с тем Ориген должен был опровергнуть и другого, появившегося в Аравии, еретика, который проповедовал довольно странное учение, будто душа умирает вместе с телом и вместе с телом потом снова воскреснет. Ориген заставил этого лжеучителя отказаться от своего заблуждения. Таким образом когда в отечестве Оригена признали еретиком, на востоке в нем видели опору православия. Гонение Декия, начавшееся в 250 году, послужило лучшим доказательством того, что Ориген не только способен был защищать христианство словом, но готов был пожертвовать за Христа своею жизнью. В это гонение он был схвачен и посажен в темницу; на его шею была надета железная цепь, его ноги сжаты деревянною колодкою. В таком положении его часто подвергали пыткам. Еще немного и его сожгли бы живым, как угрожали, но смерть императора положила конец преследованиям и Ориген снова был освобожден. Тем не менее те пытки, которые пришлось ему вытерпеть, окончательно разрушили его здоровье и, вероятно не поправившись после них, он умер в Тире в 254 году на 69 году своей жизни.

Ориген был чрезвычайно плодовитый писатель. Он был не только христианский мыслитель и философ, но вместе он был ученый в самом широком значении слова. Ни один из учителей церкви первых трех веков не развил так богословского знания во всех его разнообразных отраслях, как сделал это Ориген, и вместе никто не написал столько, сколько он. Библейская экзегетика обязана ему самою добросовестною разработкою. Употребив весьма много денег, данных ему его другом Амвросием, богатым александрийцем, Ориген собрал различные греческие переводы ветхозаветных книг и сопоставил их с еврейским подлинником в своем труде (ἑξάπλα), который доселе имеет в науке большую ценность. На все книги св. писания он или составил ученые комментарии или вел практические беседы, и благодаря его слушательницам, искусною рукою записавшим эти беседы, мы и теперь их имеем. Он впервые привел в систематический вид всё христианское вероучение и положил основу науке, которую мы теперь называем христианскою догматикою. Красноречиво и серьезно защитил он истину христианства против нападений Цельса. Кроме всего этого он во многих отдельных трактатах уяснил различные вопросы христианской веры и нравственности. Даже в области христианского проповедничества беседы Оригена составляют первый ценный вклад. Они отличаются особенно простотою, но вместе и богатством мысли. Многие из сочинений Оригена погибли, другие дошли до нас в латинском переводе и частью в искаженном виде. Но и то, что дошло до нас, кажется превышающим силы смертного даже при чрезвычайном трудолюбии и дарованиях.

Ориген и Тертуллиан обозначили собою два направления в христианском богословии, которые – не совсем точно впрочем – могут быть названы идеалистическим и реалистическим.

В своем сочинении περὶ ἀρχῶν Ориген прежде всего старается отрешиться от тех представлений о Боге, которые низводят Бога в мір конечного, человеческого. Какое бы высокое понятие мы ни составили о Боге, – рассуждает Ориген, – мы всегда должны иметь в виду, что Он бесконечно выше составленного нами представления. Как глаз, способный выносить только слабый свет свечи, не может выносить блеск солнца, так точно наш человеческий разум не может составить надлежащего понятия о Боге. Поэтому, повсюду, где св. писание говорит о Боге человекообразно, Ориген старается указывать высший аллегорический, а не ближайший буквальный, смысл. В силу тех же воззрений Ориген не мог буквально понимать библейского сказания о творении; в этом сказании он видит только аллегорическое описание высших космических отношений. Для филолософской мысли Оригена казалось также странным, что творение совершилось во времени. Не ужели Бог был когда-нибудь праздным – спрашивал он себя, и, отвечая на этот вопрос отрицательно, признавал, что был бесконечный ряд творений Божиих, предшествовавших сотворению настоящего міра. Ориген не мог также согласиться с мыслью, что одни только люди одарены духовною жизнью; – на звездах также должны быть, по его мнению, одаренные душою существа. Но Бог по представлению Оригена, не есть простое абстрактное бытие, возвышающееся над міром и не входящее с ним ни в какое соприкосновение. Напротив, опровергая Цельса, Ориген защищает учение о божественном провидении, которое всё устрояет в міре по высшим целям и даже самим злом, господствующим в міре, пользуется, как воспитательным средством, чтобы довести людей до состояния богоподобия.

Подобно Платону, Ориген думал, что человеческая душа есть духовная личность, созданная Богом и снабженная особыми силами, уже до своего соединения с телом существовавшая в других мірах и долженствующая опять возвратиться туда по разлучении со своею темницею – телом. Подобно многим другим учителям церкви этого времени Ориген отличает в человеке душу (ψυχὴ) от духа (πνεῦμα), в котором душа получает свое высшее завершение. Ориген верит, что человек создан по образу Божию, но только путем надлежащего употребления своей свободы и своего разума достигает действительного богоподобия. Человек от самого рождения не чужд греха, потому что душа согрешила уже в своем прежнем бытии. Если не единственным источником греха, то во всяком случае самою плодоносною для него почвою служит материя. Отсюда явилась необходимость, чтобы Христос, воплотившийся Сын Божий, искупил нас и ввел в общение с Духом Своим. Ориген учит о Сыне Божием, как о вечной мудрости и признаёт Его отличною от Отца божественною личностью, воспринявшею человеческую душу и человеческое тело, чтобы искупить людей. Смерть Иисуса Христа всего чаще Ориген описывает под образом жертвы. Ветхозаветные жертвы, по его мнению, служили ее прообразом. Господь совершил вечное искупление не только для нашего міра, но для всей вселенной, для всех существ неба и земли. Произшедшее на Голгофе было только видимым образом невидимого для людей, но многозначительного для всех міров дела Божия, именно великой тайны примирения.

Каков будет конец всех вещей? Ориген думал, что всё, что отпало от Бога, снова возвратится к ἳνα ᾖ ὁ θεὸς τὰ πάντа ἐν πᾶσιν. Ориген был виновником не раз под различными формами возникавшего в церкви и не раз также осужденного церковью учения, о так называемом восстановлении всех вещей. Ориген склонен был к мнению, что некогда будет конец адским мукам и даже сам сатана возвратится к Богу; но это мнение он высказывает с такою осторожностью, что его можно прочесть только между строк. Зло, по мнению Оригена, не имеет в себе самостоятельного бытия, а потому не может существовать вечно. Хотя Ориген согласно с церковью, признавал имеющее быть некогда воскресение тел, но это учение плохо вяжется с его системою. Признавая, что душа имела самостоятельное бытие до связи с телом, Ориген мог мыслить самостоятельное и блаженное состояние души без тела. Таким образом тело казалось ему просто бременем, привязывающим душу к земле, бременем, от которого освобождает ее смерть. Действительно мы у него встречаем много рассуждений о том, что душа, благодаря смерти, освобождается от своей темницы и свободно возносится к Богу, что некогда, при конце міра, всё телесное изчезнет и одухотворится. Таким образом, если Ориген защищал догмат о воскресении тела от нападений Цельса и других писателей, то он старался по крайней мере отрешить это учение от всех чувственных представлений, какие с ним соединялись. Ориген ссылается на учение а. Павла о прославленном теле, которое будет подобно прославленному телу Спасителя, и всех которые надеялись воскреснуть с тем же телом, какое имели на земле, называет детьми и простецами. Ориген обращает внимание на то, что наш телесный организм слишком хорошо приспособлен к своему настоящему обиталищу и чтобы жить в другом міре нужно иметь другое тело, приспособленное к природе этого последнего міра. Как рыба не может жить нигде, кроме воды, так и земное тело не может жить нигде, как только на земле. Для жизни на небе нужно небесное тело. Вместе с тем Ориген боролся против существовавшего в его время учения о тысячелетнем царстве Христа на земле, против так называемого хилиазма, и благодаря ему должно было на некоторое время умолкнуть это учение.

Не смотря на свой идеализм, Ориген всё-таки признавал, что человеку в течении его земной жизни для поддержания общения с Богом необходимы внешние средства благодати, но не мог мыслить действие таинств, сообщающим человеку божественную силу помимо его воли и воздействия. По его мнению, действие таинств обусловливается верою и ни один из церковных учителей не определял так точно различие между символом и благодатью, как Ориген.

Особенно важно для нас учение Оригена о св. писании и его оригинальный способ объяснения писаний. Согласно с мнением всей церкви Ориген почитал св. писание ветхого и нового завета (так как и книги нового завета в его время были уже собраны в канон) произведением св. Духа. В библии Ориген видел не только сборник писаний, составленных в различное время различными авторами, – но цельное откровение Божества человеку. И как человек состоит из трех начал: духа, души и тела (πνεῦμα, ψυχὴ, σῶμα), так по мнению Оригена и в св. писании должно различать три начала: тело св. писания – это его буквальный смысл, душа – это его нравственный смысл, а дух – это его таинственный смысл. Задача толкователя св. писания состоит в том, чтобы, видя тело св. писания, познавать его душу, а, познавая душу, проникать в его дух. Прежде всего мы должны объяснять библию грамматически по ее буквальному смыслу; но мы не должны останавливаться на этом, потому что это только скорлупа, а нам нужно овладеть самым зерном. Иногда нам по необходимости приходится разбить скорлупу, чтобы не лишиться зерна. Часто буква писания имеет прекрасный смысл, но еще чаще буква писания скрывает от нас его дух, так что буквальное понимание писания иногда прямо ведет к заблуждению. В таком случае мы под буквой должны подразумевать дух и подобного рода места должны объяснять аллегорически. В аллегорическом методе Ориген заходит очень далеко. Всё, что не соответствовало в библии его идеальному представлению о Боге, всё это он отказывается объяснить в буквальном смысле и, объясняя в смысле духовном, выдает свое толкование за божественную истину. Что Бог сотворил мір в шесть дней, что он вступал в беседу с первыми людьми, что он ходил между ними и т.п. всё это, по мнению Оригена, нельзя понимать буквально. Далее: рассказы библии о патриархах не следует принимать за исторические повестствования, а за аллегорию. Если ветхозаветные предписания Иеговы понимать буквально, то мы не можем признавать этого закона, данным от Бога, потому что в таком случае законы Солона и Ликурга окажутся гораздо разумнее, чем законы Моисея. Законы Моисеевы поэтому должно объяснять только со стороны их духовного сокровенного смысла. Бог намеренно положил такие камни преткновения на пути читателя библии, чтобы побудить его глубже вникать в смысл писаний. Точно также и библейские чудеса многозначительны для нас собственно потому, что в форме исторических повествований знакомят нас с міром духовным и вечным. Для христианской веры не особенно важно, напр., что Христос некогда исцелял слепого и хромого или воскресил мертвого: гораздо важнее, что Господь всегда отверзает очи духовно-слепым, всегда исправляет нравственно хромых, давая им возможность прыгать подобно оленям, оживляет духовно-мертвых и возбуждает их от сна греховного. Мы вовсе не имеем права сказать, что Ориген своими аллегорическими объяснениями желает подобно рационалистам отвергнуть рассказы св. писания о чудесах. Напротив своими объяснениями он не уменьшает, а усиливает священный характер писания. Он выходил из того общего положения, что в св. писании нет ни одного места, которое не было бы исполнено духом Божиим, потому что заповедавший человеку: „ты не должен приступать ко мне тощ“, мог ли сказать что-либо бессодержательное? Будучи исполнен мыслью об Иисусе Христе, Ориген ищет учения о Нем во всяком отдельном месте писания. Он признавал учение о Христе сердцем св. писания и старался ощутить биение этого сердца даже на окраинах библии, часто впадая при этом в недоразумения или заблуждения.

Еще при своей жизни Ориген был признан за еретика своими соотечественниками, которые далеко уступали ему в духовном и религиозно-нравственном развитии; впоследствии вся церковь предала анафеме некоторые из его учений. Нельзя отрицать, что мысли Оригена о христианстве и библии часто отличались более глубиною, чем верностью, но мы должны всегда удивляться этому человеку, который посвятил свои редкие таланты на службу христианству и не раз смело шел на страдания за веру. Можно не согласоваться с религиозными взглядами Оригена, но нельзя упрекнуть его за его жизнь.

Тертуллиан и его догматические и практические воззрения⁶⁵

Противоположность идеалистическим учениям александрийских учителей представляет собою в своих сочинениях карфагенец Тертуллиан, современник Климента Александрийского, бывший уже зрелым мужем в то время, как Ориген только что выступал на служение церкви.

Квинт Септимий Флоренций Тертуллиан родился во второй половине II века в Карфагене от родителей язычников. Гордые предания Карфагена отразились в упорном характере потомка сподвижников Аннибаловых. Нельзя сказать, чтобы Тертуллиан вовсе не получил научного образования, но это образование не отличалось тем спекулятивным направлением, как у александрийцев; оно отличалось направлением практическим: Тертуллиан приготовлялся к званию адвоката и, пока был язычником, занимался адвокатурою. В христианство он перешел уже в зрелом возрасте: он прожил в язычестве много лет и знал языческую жизнь по собственному опыту. Кажется, мужественное исповедание мучеников было главным обстоятельством, побудившим его принять христианство. Сделавшись христианином, Тертуллиан, подобно Оригену, не стремился к занятию высших церковных должностей: подобно Оригену он был только пресвитером, – вероятно в Карфагене. О его внешней жизни дошло до нас очень мало сведений, но о его внутренней жизни его многочисленные сочинения дают самое полное свидетельство. Самым важным обстоятельством в его жизни был его переход к монтанизму.

Изучая Тертуллиана, мы не находим у него той подвижности мыслей, того парения к идеалам, каким отличались александрийцы; но у него мы видим ту трезвость чувства, ту серьезность, то глубокомыслие, которое при всей грубости и угловатости его мышления приводит нас в изумление. – Тертуллиан был самым решительным противником школьной философии и не признавал за нею никакого права вмешиваться в обсуждение религиозных вопросов. Quid ergo, – говорит он, – Athenis et Hierosolymis? quid Academiae et Ecclesiae? quid haereticis et Christianis? Греческих философов он называет nampиархами еретиков. Тем не менее сам Тертуллиан был философом не из последних и таким самостоягельным мыслителем, как немногие. Он разделял общую судьбу со многими писателями, которые восставая против вмешательства разума в дела веры, тем не менее сами бывают вынуждены поддерживать положительную религию доводами разума, потому что не могут ограничиться только простым запоминанием догматических формул. Они стремятся углубиться мыслью в откровенную истину, проследить ее до оснований и таким образом дать отчет о ней разуму. Отказавшись следовать по пути, проложенному философиею, Тертуллиан должен был пролагать для себя особый путь – так сказать – через глушь дикорастущего разума, создал свой особый язык, свою особую логику. Он не стремился к изысканности слога; напротив он любит грубость выражения, парадоксы мысли, за которыми часто скрывается у него самая горькая ирония. Говоря, что только абсурд может быть предметом веры и веря христианским догматам, потому что они содержат в себе много несообразного, Тертуллиан смеется над теми поверхностными мыслителями, которые останавливаются только на том, что легко для понимания, боясь вдаваться в глубокие умозрения. Легкому, сглаживающему все противоречия, рационализму Тертуллиан предпочитает грубость веры, не признающую никаких уставов разума. Natus est Dei filius: non pudet, quia pudendum est. Et mortuus est Dei filius: prorsus credibile est, quia ineptum est. Et sepultus resurrexit: certum est, quia impossibile. Выражаясь современным языком, Тертуллиан был крайним супранатуралистом.

Христианство есть свыше данное божественное откровение. Тем не менее Тертуллиан искал в человеческой душе внутреннего посредствующего основания для принятия христианства. Естественный человек не есть еще христианин, но как скоро он возрожден, то душа его оказывается уже от природы христианскою: она предрасположена, предназначена для христианства. Таким образом если александрийцы говорили, что божественный Логос еще прежде вочеловечения во Христе уже зачаточным образом действовал в человечестве, то Тертуллиан говоря, что Бог свидетельствует о себе во всякой человеческой душе, выражает ту же мысль. Consiste in medio anima, – говорит Тертуллиан. – Sed non cam te aduoco, qnae scholis formata, bibliothecis, academiis et porticibus Atticis pasta, sapientiam ructas. Te simplicem, et rudem et impolitam, et idioticam compello, qualem te habent, qui te solam habent. Imperitia tua mihi opus est, quoniam aliquantulae peritiae nemo credit. Non es, quod sciam, christiana: fieri enim, non nasci soles christiana. Tamen nunc a te testimonium flagitant christiani. Общеупотребительные присловия: quod Deus dederit, si Deus voluerit, Deus bonus, Deus benefacit, Deus videt omnia, et Deo commendo, et Deus reddet, et Deus inter nos judicabit служат, по мнению Тертуллиана, свидетельством души в пользу истины христианства. Но к полному познанию божественного душа достигает только через Христа и только церковь, утверждающаяся на апостольском основании и верно хранящая свое предание, владеет истиною. Всё, что находится вне церкви, чуждо благодатных даров евангелия. Поэтому Тертуллиан весьма резко высказывается против еретиков, отделившихся от церкви. Сравнивая христиан с рыбами, живущими в свежей воде, с обитателями Ноева ковчега, спасшимися в нем от потопа, погубившего всех безбожников, Тертуллиан еретиков называет порождениями змей и ехидн, в грязных болотах влачащими свое жалкое существование. Он не признаёт за еретиками никакого права вступать в спор с православными по вопросам о вере. Они не имеют права спорить даже на основании библии, потому что только церковь – обладательница апостольского предания – может правильно толковать библию. Кто не разделяет мнений верующих, – внушает Тертуллиан, – того нельзя вразумить, и верующий не обязан давать ему отчета. Такие суждения Тертуллиана удивляют нас особенно потому, что сам Тертуллиан, пристав к монтанистам, отрешился, таким образом, от союза с церковью. Но мы не должны забывать, что монтанисты относительно догматического учения стояли на одном основании со вселенскою церковью. Кроме того, взгляд Тертуллиана на еретиков, вероятно, был высказан им ранее перехода в монтанизм.

Знакомясь ближе с догматическими воззрениями Тертуллиана, мы не можем не видеть сразу, как резко отличаются они от воззрений александрийских учителей и особенно Оригена. Если Ориген не находил возможным достаточно духовно высказаться о Боге и его свойствах и считал необходимым, чтобы всякое ограниченное человеческое слово об этом подверглось выяснению и изменению в глубине человеческого духа, то Тертуллиан со своей стороны не прочь был приписать Божеству даже тело, хотя подобно стоикам разумел под телом всё, что дает существам их предметность. Жизнь без тела –это нечто бессодержательное и безвидное, совпадающее в мысли с понятием о пустом пространстве: при этом идея о Боге безтелесном так утончается, что дает только отрицательное представление о Нем, как о бесконечном и необъятном. Опасаясь чтобы утончение идеи о Боге не повело к совершенному отрицанию сущего Бога, Тертуллиан желает представлять Бога имеющим тело, лично живущим, иногда даже подобным человеку, имеющем очи, чтобы наблюдать за людьми, руки, чтобы защищать их, уши, чтобы внимать их молитвам, сердце, чтобы любить их. Мысля Бога подобным человеку, Тертуллиан думает через это только придать мысли о Боге содержательность.

Не удовлетворяясь мыслью о безтелесном Боге, Тертуллиан вместе с тем не признавал возможным, чтобы душа человеческая могла существовать без тела или некоего телесного облика. Поэтому, если Ориген признавал предсуществование душ до их водворения в человеческом теле, то Тертуллиан признавал просто, что душа рождается вместе с телом и выводил отсюда учение „о первородном грехе“. Душа и тело, по его мнению, связаны взаимно, так что не могут быть мыслимы друг без друга. Они вместе благоденствуют, вместе и страдают. Поэтому, по Тертуллиану, христианство не есть религия только духовная, оно имеет целью очищение как духа, так и тела. Так в крещении омывается тело и вместе ниспосылается благодать на душу; в таинстве евхаристии тело питается св. залогом любви Христовой и вместе душа напояется и насыщается для вечной жизни. Учение о воскресении тела занимает у Тертуллиана важное место в составе христианской догматики; мученики, терпевшие в сей жизни телесные муки, должны в будущем веке получить и телесные наслаждения: равно и грешившие здесь телом должны в будущей жизни терпеть наказание на теле. Будучи монтанистом, Тертуллиан не чужд был идеи о тысячелетнем царствовании Христа на земле, хотя понимал это царствование не так грубо и чувственно, как другие монтанисты. Одним словом, Тертуллиан мыслил всё в пластических образах: абстрактные идеи его не удовлетворяли, он любил конкретное, осязаемое, удобообъемлемое, хотя вместе с тем и грандиозное. „Тертуллиан, – говорит Неандер в своей монографии о нем, – отличался острою и глубокою мыслью, чрезвычайною способностью к диалектике, но у него не было ясности мысли, спокойствия и систематичности, какие необходимы для богослова. Тертуллиану не доставало самообладания. Чувство и восприимчивость у него брали перевес над рассудком. Христианство открыло ему новый внутренний мір: чувства и идеи теснились в его пламенной душе, но у него не доставало соответственных слов для их выражения“.

Но изучив догматические воззрения Тертуллиана, мы только на половину познакомились с ним. Его нравственные воззрения, большею частью стоявшие в связи с монтанизмом, имеют еще бо́льшую важность. Монтанисты были самые строгие христиане, поэтому и нравоучение Тертуллиана отличается чрезвычайною суровостью и совершенно противоположно свободным эллинским воззрениям на жизнь. Если у греков выше всего считалось прекрасное, которое не только всегда стояло у них в связи с истинным и добрым, но часто заменяло собою то и другое, то у Тертуллиана было часто совершенно наоборот. Он также, как и монтанисты, стал во враждебное отношение к искусству. Его собственный слог может служить образцом невыработанности: он груб, растянут, часто высокопарен и темен. – Тертуллиан восставал против всяких украшений, всяких увеселений. Он называет язычников безумными за то, что они во время праздников и брачных пиршеств украшают себя венками из цветов, потому что цветы созданы для того, чтобы мы наслаждались их благоуханием, а не для того, чтобы вплетать их в волосы. Он запрещает христианским женщинам всякое украшение и требует, чтобы они одевались как можно проще, а девы ходили с покрытою головою. Тертуллиан всеми силами вооружается против зрелищ, думая, что там только обман и ложь, и не умея усмотреть в поэзии своего рода истину. С большею справедливостью осуждает он зрелища за то, что они возбуждают страсти и стоят в связи с языческой

мифологиею. В виду этого он часто называет театр diaboli negotium. Тертуллиан строго осуждает и всякие другие удовольствия и развлечения; христианин должен находить свое блаженство только в Боге и чтении Его слова. Мы вполне поймем и оценим такую строгость Тертуллиана, если вспомним о нравах древнего міра. Мог ли христианин со спокойною совестью участвовать в языческих обычаях и находить в них для себя наслаждение? Но монтанистическая мораль в то время часто должна была сталкиваться с требованиями государства и общества. Если напр. во время триумфального шествия римского императора приказывалось украшать дома венками и иллюминовать их, то строгие христиане, в роде Тертуллиана, отказываясь выполнить такой приказ, тем самым подавали повод к началу преследований. Точно также Тертуллиан признавал неприличным для христианина служить в военной службе, потому что считал войну делом нехристианским и потому что с военною службою было связано исполнение языческих церемоний, которых христианин не должен совершать. Credimus ne, – рассуждал Тертуллиан, – humanum sacramentum divino superduci licere et in alium dominum respondere post Christum?... Licebit in gladio conversari, Domino pronuntiante, gladio periturum, qui gladio fuerit usus? Et praelio operabitur filius pacis, cui nec litigare conveniet?.... et signum postulare a principe, qui jam a Deo accepit? и т.д. Справедливо замечают, что образ мыслей Тертуллиана в этом и в других отношениях, имеет сходство с теми мнениями, какие впоследствии отстаивали квакеры и анабаптисты. Но особенною строгостью отличались взгляды Тертуллиана относительно брака. Выходя из мысли о святости и нерасторжимости брака и слишком строго понимая изречение Господа (Мк.10:10), Тертуллиан думал, что смерть не разрушает брака и брачный союз будет продолжаться и за гробом. В силу этого Тертуллиан, а вместе с ним и монтанисты – отвергали второй брак. Но как ни высоко ставил Тертуллиан брак, но добровольно избранное безбрачное состояние было в его глазах еще выше. И хотя церковь то время не требовала безбрачия от пресвитеров и епископов и даже сам Тертуллиан был женат, но его аскетические взгляды об особенной святости безбрачия подготовили появление в римской церкви законов о безбрачии духовенства.

В северо-африканской церкви, непосредственно после Тертуллиана, умершего в 220 г., мы видим другого знаменитого деятеля не столько по отношению к церковному учению, сколько к отношению к церковной дисциплине, – именно епископа карфагенского Киприана. Он жил в то время, когда церковная жизнь была переполнена борьбою. Не говоря уже о внешних преследованиях, в самой церкви шла борьба между сторонниками иерархии и защитниками значения мiрян в церкви, – между поборниками местных прав карфагенской церкви – и притязаниями римской кафедры. И в той и в другой борьбе Киприан принимал живое участие. Он старался отстоять права епископского сана против церковных демократов и защитить самостоятельность своей епископской кафедры от притязания Рима на главенство в церкви.

Фавст Цецилий Киприан родился в начале третьего века, вероятно в Карфагене, происходил из знаменитого рода и получил прекрасное научное образование. В первое время своей жизни он был язычником, но потом христианский пресвитер Цецилий успел склонить его к христианству и в 246 г. Киприан принял крещение. Вот рассказ самого Киприана о той благодатной перемене, которую он почувствовал в себе после крещения. Ego cum in tenebris atque in nocte caeca jacerem; cum que in salo jactantis seculi nutabundus ac dubius, vestigiis oberrantibus fluctuarem; vitae meae nescius, veritatis ac lucis alienus; difficile prorsus ac durum pro illis tunc moribus opinabar, quod in salutem mihi divina indulgentia pollicebatur, ut quis renasci denuo possit… Sed postquam undae genitalis auxilio, superioris aevi labe detersa, in expiatum pectus et purum desuper se lumen infudit; postquam coelitus spiritu hausto, in novum me hominem nativitas secunda reparavit: mirum in modum protinus confirmare se dubia, patere clausa, lucere tenebrosa; facultatem dare quod prius difficile videbatur; geri posse, quod impossibile putabatur ut esset: agnoscere terrenum fuisse, quod prius carnaliter natum delictis obnoxium viveret; Dei esse coepisse, quod iam Spiritus sanctus animaret. Еще до своего крещения, будучи в числе оглашенных, Киприан много занимался св. писанием. После крещения он еще с большею ревностью продолжал изучение Библии и вместе с тем изучал писания церковных учителей, особенно Тертуллиана, который был для него авторитетом не только в вероучении, но и в нравоучении. Киприан сам начал вести самую строгую нравственную жизнь. Бо́льшую часть своего имения он отдал бедным и наложил на себя самые суровые подвиги покаяния. Через два года после своего крещения, только что получив сан пресвитера, Киприан вслед за тем сделался карфагенским епископом. Он был избран на эту должность всем народом. Считая себя недостойным епископства, Киприан долго отказывался, но народ, настаивая на своем желании, окружил его дом и до тех пор осаждал его своими просьбами, пока наконец он согласился. Но с этого времени для Киприана начался ряд неприятностей и только такой человек, как он, в состоянии был перенести их. Несколько священников, особенно старейшие, недовольные тем, что помимо их возвысили на епископскую кафедру такого молодого человека, – порицали все его распоряжения. Что́ Киприан по совести мог уступить пресвитерам, то уступил им. Он советовался с ними обо всём и ничего не предпринимал без их согласия. Но вместе с тем Киприан имел твердое убеждение в высоком значении епископской власти и считал своим правом и обязанностью по временам давать чувствовать эту власть.

Киприан был человек чрезвычайно энергичный. Сознавая себя представителем церкви, Киприан особенно заботился о возвышении церковной дисциплины. По отношению к Карфагену, где господствовали роскошь и безнравственность, Киприан был тем же, чем был 1200 лет спустя Кальвин по отношению к Женеве. Внешнее спокойствие, которым давно уже наслаждались христиане, даже в лучших из них усыпило нравственные стремления, и не только міряне, но даже духовные, даже епископы предались мірским заботам. Женщины и девы уклонились от христианского целомудрия и некоторые дошли до крайнего падения. Киприан почитал своею обязанностью исправить всё это посредством строгих мер. Следуя мнению своего учителя Тертуллиана, Киприан запретил женщинам всякое великолепие одежды, так как они этим искажают де Богом дарованный им вид. Киприан вооружался против зрелищ и когда один христианин, бывший некогда актером, пожелал обучать молодых людей декламации и мимике, Киприан предпочел лучше содержать его на счет церкви, чем дозволить ему снискивать пропитание таким занятием. В то время, как Киприан вводил такие строгие нравы, началось преследование при Декие. Мы знаем, что во время этого преследования с особенною ревностью разыскивали епископов, знаем также, что Киприан спасся бегством. Другие могли позволить себе такое бегство, не навлекая на себя осуждения, как напр. Климент алексадрийский и многие другие. Но строгого Киприана судили также строго. Не смотря на то, что он ссылался на божественное видение, побудившее его к бегству, его всё-таки упрекали в малодушии. Он старался по возможности ослабить неблагоприятное впечатление; как верный пастырь, он издали заботился о покинутом стаде и посылал пастырские увещания, но его положение всё-таки было очень тяжело.

Трудность положения Киприана удвоилась еще вследствие вопроса об отношении церкви к падшим во время гонения. Во время Декиева гонения было много отпавших от церкви и различным образом изменивших ей. Одни из них принесли жертву, другие только воскурили фимиам, третьи за деньги купили у языческих властей свидетельства, что принесли жертву, хотя на самом деле и не приносили ее. Такие падшие исключались из церкви, как недостойные ее члены, и принимались снова только под условием тяжелого покаяния. Но очевидно строгость к падшим братьям должна была ослабеть, когда за них стали ходатайствовать мужественные исповедники веры, пользовавшиеся в церкви величайшим уважением. Испытав сами темничное заключение, оковы и пытки, исповедники христианства имели более, чем кто-либо другой, права требовать строгого взыскания с падших. Если эти исповедники сами показывали теперь пример снисходительности и ходатайствовали за слабейших братьев, то кто мог воспротивиться их желанию? И всё-таки нашелся человек, не склонившийся перед ходатайством исповедников. Это был Киприан. Несмотря на то, что сам он спасся от преследования бегством, он всё-таки считал себя вправе настаивать, чтобы церковные законы относительно падших были строго применяемы. Спасаться бегством, думал он, согласно со христианскою верою, но изменятъ вере строго запрещено. Очевидно казалось странным, что бежавший во время преследования епископ судит гораздо строже о падших братьях, чем люди, перенесшие пытки и доказавшие свою готовность пожертвовать жизнью; очевидно, что в глазах народа голос исповедников казался гораздо авторитетнее, чем строгие приказания епископа. Но очевидно также, что при этом подрывалась церковная дисциплина в корне. Исповедники, хотя и оказали личное мужество и презрение смерти, не всегда, однако ж, были самые просвещенные и добродетельные люди; между ними бывали часто люди, получившие грубое воспитание, способные презирать физическую боль, но вместе с тем неспособные судить о предметах нравственности. Понятно, как опасно было для церкви, если бы такие люди, однажды отличившиеся мужеством в страданиях, приняли постоянное участие в церковном правлении. И, однако ж, это случилось на самом деле. Дошло до того, что исповедники не только ходатайствовали перед церковью за падших, но сами давали им и их семействам отпустительные грамоты и таким образом препятствовали применению церковных правил. Киприан не мог равнодушно смотреть на это. Он прежде всего обратился с письмом к исповедникам и поставлял им на вид неканоничность их образа действий: он с величайшим уважением отзывался о мужестве их во время гонения, но осуждал их за беспорядки, какие вносили они в церковь своими своевольными отпустительными грамотами.

Но что случилось за тем? Киприан мало по малу стал снисходительнее к падшим и обнародовал распоряжения, которые не были согласны с его прежнею строгостью. Тем не менее люди, желавшие осуждать его за всё, как прежде судили его за строгость, так теперь ставили ему в вину его снисходительность. Во главе противников Киприана стоял церковный демагог, пресвитер Новат. Киприан дает нам самое резкое описание нравственной распущенности этого человека, быть может сгущая при этом тени. В помощники себе Новат избрал диакона Фелициссима, которого рукоположил собственною рукою. Эти два человека восстали против лиц, назначенных Киприаном для наблюдения за порядком в карфагенской церкви. За такое противление Киприан отлучил Новата и Фелициссима от церковного общения. После пасхи 251 года Киприан возвратился в Карфаген после 14-ти месячного отсутствия и созвал собор из епископов, оставшихся ему верными. Прежде всего на этом соборе были утверждены правила относительно падших. Собор старался избрать средину между строгостью и снисходительностью. Между тем дело усложнилось еще более. По тому же вопросу о падших возникли серьезные споры в Риме. Там епископ Корнилий был на стороне снисхождения к падшим, а пресвитер Новациан (по Евсевию Новат) доказывал, что при возвращении падших в церковь следует поступать с ними как можно строже; между тем как в Карфагене епископ (Киприан) стоял за строгость, а пресвитер (Новат) за снисходительность. Но прибыв в Рим Новат сошелся с мнением Новациана и, отказавшись от прежней снисходительности, требовал строгости к падшим, вопреки мнению римского епископа Корнилия и самого Киприана, сделавшагося снисходительным. По проискам Новата и его партии в Африке на ряду с Киприаном был избран антиепископом некто Фортунат, из недовольных пресвитеров. Но лучшая часть карфагенской церкви по-прежнему глубоко уважала Киприана. Во время моровой язвы, свирепствовавшей в Карфагене, Киприан своим самоотвержением и преданностью вере заслужил любовь и уважение даже со стороны тех людей, которые его прежде порицали. Новациане, (т.е. приверженцы римского пресвитера Новациана и африканского – Новата), между тем отрешились от всякого общения с вселенскою церковью, так как ее правила относительно церковной дисциплины казались им слишком снисходительными. Новациане постановили всех, впадших в смертные грехи, навсегда отлучать от общения и перекрещивали переходивших в их общество из вселенской церкви. По своей строгости новациане весьма сходны с монтанистами и часто отождествлялись с ними, пока наконец не сошли совсем с церковно-исторического поприща.

С древнейших времен церковь учила, что вне ее нет спасения. Это положение – nulla salus extra ecclesiam – было поддерживаемо и развиваемо и св. Киприаном. Habere jam non potest Deum Patrem, qui ecclesiam non habet matrem,– учил Киприан. В связи с этим стояло и другое положение, что только церковь, и притом церковь правоверующая, вселенская, имеет в себе св. Духа и дарованные Христом средства благодати. Таким образом, если во вселенскую церковь переходят такие люди, которые к ней доселе не принадлежали, то они должны принять крещение для вступления в церковь. Но как поступить с теми, которые получили крещение от еретиков и раскольников? следует ли признавать это крещение или нет? Африканская церковь не признавала его. Еретики вне церкви, а, следовательно, у них нет и крещения. Люди, крещенные еретиками, переходя ко вселенской церкви должны быть крещены еще раз, или выражаясь точнее, теперь должны впервые получить истинное крещение: над ними должно быть совершено не перекрещивание, а именно крещение, которого они по смыслу церкви еще не принимали. Мы ранее уже заметили, что новациане, почитая себя единою истинною и святою церковью, перекрещивали всех переходивших к ним. Они в этом случае держались совершенно того же взгляда, т.е., что истинное крещение есть только в истинной церкви, а такою истинною церковью признавали себя самих.

Но римский епископ Стефан, ведя борьбу с Новацианом, утверждал, что крещение есть само по себе действующее таинство благодати Божией над людьми, которое независимо от убеждений священнодействующего пресвитера совершает над человеком то, что должно совершить по своему установлению. Таинство крещения, даже совершенное неверным или еретиком, имеет полную силу, лишь бы оно только совершено было по установлению Иисуса Христа во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Как печать имеет полное значение независимо от прав того, кто ее прикладывает, так и крещение есть таинство совершенно независимое от того, кто его совершает. Так – может быть – доказывал Стефан правильность своего взгляда; такие соображения, по крайней мере, приводились после, когда позднее рассуждали об этом вопросе. Во всяком случае Стефан держался того мнения, что для принятия в церковное общение крещенных еретиками достаточно совершать над ними просто возложение рук. Таково, говорит он, апостольское предание, такова практика римской церкви. Относительно последнего конечно не возражали противники Стефана, к которым принадлежал и Киприан, но не придавали этому никакого значения. Но что таково было апостольское предание, они совершенно отвергали. Если Стефан ссылался на то, что крещенные диаконом Филиппом самаряне не были снова крещены апостолами Петром и Иоанном, и приняты были ими только через возложение рук, то Киприан совершенно справедливо возражал, что этот пример в данном случае не имеет никакого значения, потому что Филипп был не еретик, а правоверующий христианин. Киприан вообще думал, что укоренившийся обычай не может решить дело, потому что существуют же старые и закоренелые ошибки. Не обычай, но истина должна служить критерием для суждения.

Когда Стефан отказался слушать уполномоченных африканской церкви, Киприан обратился к епископам Азии и нашел у них сочувствие. Епископ кесарийский Фирмилиан высказывал крайнее недовольство притязанием Рима во всех церквах вводить свои местные обычаи. Следствием этих сношений было то, что на соборе карфагенском 261 года африканские епископы единогласно высказались против Рима. Но тщетно. Рим был упорен в своем диктаторском слове и как прежде по вопросу о празднике пасхи, так и теперь по вопросу о крещении еретиков победа осталась за ним. Римская практика, признающая крещение, совершенное еретиками, законным, если только оно совершено было по правильной формуле, – в конце концов усвоена была всею церковью.

Приблизилось время, когда много испытывавший муж должен был заградить уста своим клеветникам, запечатлев свою веру мученическим подвигом, которого не может умалить ни ложь, ни зависть. Уже во время гонения при императоре Галле Киприан не спасался бегством, но ему не пришлось пострадать в это преследование. Роковой час настал при императоре Валериане. В начале это преследование по-видимому не слишком было сильно в Африке, но оно было направлено главным образом против епископов. 30 августа 257 года, вскоре после того как Киприан написал сочинение de exhortatione martyrii, он был позван на суд проконсулом А. Патерном. Вот акт первого допроса: Imperatore Valeriano IV et Gallieno III. Coss., III Kal. Sept. Carthagine in Secretario, Paternus Proconsul Cypriano Episc. dixit: Sacratissimi Imperatores Valerianus et Gallienus litteras ad me dare dignati sunt, quibus praeceperant, eos, qui Romanam religionem non colunt, debere Romanas ceremonias recognoscere. Exquisivi ergo de nomine tuo: quid mihi respondes? Cyprianus Episc. Dixit. Christianus sum et Episcopus. Nullos alios Deos novi, nisi unum et verum Deum, qui fecit coelum et terram, mare et quae sunt in eis omnia. Huic Deo nos Christiani deservimus: hunc deprecamur diebus et noctibus, pro nobis et pro omnibus hominibus et pro incolumitate ipsorum Imperatorum. Paternus PCos. dixit: In hac ergo voluntate perseveras? Cyprianus Episc. respondit: Bona voluntas, quae Deum novit, immutari non potest. Paternus PC. dixit: Poteris ergo secundum praeceptum Valeriani et Gallieni, exsul ad urbem Curibitanam proficisci. Cyprianus e. dixit: Proficiscor. Paternus PC. dixit: Non solum de Episcopis, verum etiam de Presbyteris mihi scribere dignati sunt. Volo ergo scire ex te, qui sunt Presbyteri, qui in hac civitate consistunt. Cyprianus Episc. respondit: Legibus vestris bene atque utiliter censuistis, delatores non esse. Itaque detegi et deterri a me non possunt. In civitatibus autem suis invenientur. Paternus PC. dixit: Ego hodie in hoc loco exquiro. Cyprianus dixit: Cum disciplina prohibeat, ut quis se ultro offerat, et tuae, quoque censurae hoc displiceat; nec offerre se ipsi possunt: sed a te exquisiti invenientur. Paternus PC. dixit: a me invenientur; et adjecit: Praeceperunt etiam, ne in aliquibus locis conciliabula fiant, nec coemeteria ingrediantur. Si quis itaque hoc tam salubre praeceptum non observaverit, capite plectetur. Cyprianus Episc. respondit: Fac quod tibi praeceptum est.

Tunc Paternus PC. iussit b. Cyprianum Episc. in exsilium deportari. Местом ссылки Киприана была civitas Curubitana. Этот город находился на расстоянии одного дня пути от Карфагена, на пустынной, палимой знойными лучами солнца, равнине, и отличался крайне нездоровым климатом. Оттуда Киприан, насколько было возможно, управлял делами церкви, посылал даже утешительные письма к христианам, присужденным на каторжные работы в нумидийских рудниках. Между узниками за Христа было девять епископов с пресвитерами и диаконами. Собственная судьба Киприана, по его словам, была открыта ему в ночном видении. Ему снилось, что он стоит перед судом, где произносится ему приговор, и один юноша знаком показывает ему, что он будет присужден к отсечению головы. Киприан начал просить, чтобы ему дали день отсрочки для приведения в порядок своих дел. Этот день, – по словам его жизнеописания, – означал год, и действительно казнь совершена была только через год. По истечении этого времени, новый проконсул Галерий Максим пригласил изгнанника к себе и велел ему жить в своем доме, чтобы всегда иметь его под рукою на случай, если будет прислан из Рима более строгий указ, о котором уже носились слухи. Скоро был прислан этот строгий указ, присуждавший к смертной казни каждого христианина и особенно каждого духовного, который откажется принимать участие в церемониях отеческой религии. Киприан знал обо всём, знал даже о последовавшей не задолго пред тем мученической смерти римского епископа Сикста. Напрасно друзья Киприана упрашивали его и на этот раз спасаться бегством; Киприан верил, что объявленная ему воля Божия о его мученической кончине должна исполниться, точно также как и прежде он оправдывал свое бегство, ссылаясь на повеление Божие. Он желал только одного: засвидетельствовать свою веру в самом Карфагене, а не где-либо в ином месте. Поэтому когда проконсул, находившийся тогда в Утике, хотел при посредстве ликторов привлечь туда Киприана, Киприан не пошел туда и еще написал последнее послание к своей пастве, увещевая ее к мужеству и прося не делать волнения. Как скоро проконсул Галерий Максим снова возвратился Карфаген, Киприан с охотою пошел на допрос. Два чиновника арестовали Киприана в его доме, посадили его в колесницу между собою и повезли на допрос. Во всём Карфагене началось сильнейшее волнение, когда распространилась весть о захвате епископа. Множество народа ночью теснилось около его темницы. Епископ делал всё, чтобы успокоить волнение. На другое утро 11 сентября 258 года проконсул призвал его на суд. Cumque oblatus fuisset, Galerius Мах. PC. Cypriano Episc dixit: Tu es Thascius Cyprianus? Cyprianus Episc. respondit: Ego sum. Galerius Max. PC. dixit: Jusserunt te sacratissimi Impp. caeremoniari. Cyprianus Episc. dixit: Non facio. Galerius Max. ait: Consule tibi. Cyprianus Episc. respondit: Fac quod tibi praeceptum est. In re tam iusta nulla est consultatio.

Galerius Max. collocutus cum concilio sententiam vix aegre dixit verbis huiusmodi: Diu sacrilega mente vixisti, et plurimos nefariae tibi consprirationis homines aggregasti, et inimicum te diis Rom. et sacris legibus constituisti, nec te pii et sacratissimi Principes Valerianus et Gallienus Augg, et Valerianus nobilissimus Caesar, ad sectam caeremoniarum suarum revocare potuerunt. Et ideo cum sis nequissimorum criminum auctor et signifer deprehensus: eris ipse documento his, quos scelere tuo tecum aggregasti: sanguine tuo sancietur disciplina. Et his dictis, decretum ex tabella recitavit: Thascium Cyprianum gladio animadverti placet. Cyprianus Episc. dixit: Deo gratias.

Post hanc vero sententiam turba fratrum dicebat: „Et nos cum ipso decollemur“. Propter hoc tumultus fratrum exortus est, et multa turba eum prosecuta est. Et ita idem Cyprianus in agrum Sexti productus est, et ibi lacerna byrro exspoliatus est, et genu in terra flexit, et in orationem se Domino prostravit. Et cum se dalmatica exspoliasset et diaconibus tradidisset, in linea stetit et coepit spiculatorem sustinere. Cum venisset autem spiculator, iussit suis, ut eidem spiculatori XXV aureos darent. Linteamina vero et manualia a fratribus ante eum mittebantur. Postea vero b. Cyprianus manu sua oculos sibi texit. Qui cum lacinias manuales ligare sibi non potuisset, Iulianus presbyter et Iulianus subdiaconus ei ligaverunt. Ita b. Cyprianus passus est, eiusque corpus propter gentilium curiositatem in proximo positum est. Inde per noctem sublatum, cum cereis et scholaribus, ad areas Macrobii Candidiani Procuraturis, quae sunt in via Mappaliensi iuxta piscinas cum voto et triumpho magno deductum est. Скоро в честь ero было выстроено две церкви в Карфагене: одна на месте, где он был казнен, другая на месте, где он был погребен. Обе церкви впоследствии при вторжении вандалов были разрушены Гейзерихом. Вселенская церковь причислила Киприана к лику святых. Есть предание, что Карл великий перенес его останки во Францию, где они почивали сперва в Лионе, потом в Арле. Другие позднейшие церкви также усвоили себе честь обладания его св. останками, напр. церковь в Венеции, монастырь в Кампании, церковь во Фландрии. Для всего христианского міра в наследие после св. Киприана остались его сочинения. О них-то теперь скажем несколько слов.

Киприана нельзя причислить к преждеупомянутым великим богословам и учителям церкви. Он не отличался ни стремлением к философствованию подобно александрийцам: Клименту и Оригену, ни гениальною проницательностью и остротою мысли, подобно своему учителю Тертуллиану. Он был более представитель, чем учитель церкви, более иерарх, чем догматик. Поэтому в сочинениях Киприана содержится не столько догматическое учение, сколько суждение о церковном устройстве и о нравственных вопросах. Если Киприан входит когда-либо в область догматики, то средоточием его богословствования служит догмат о церкви. Большая часть сочинений, оставшихся нам от св. Киприана, имеет форму посланий, писанных им по обязанности пастыря при различных обстоятельствах в его многоизменчивой судьбе; некоторые из его писем, впрочем, расширяются до размра обширныхъ трактатов и таково, между прочим, его сочинение: de unitate ecclesiae, которое было составлено им во время новацианских споров. Вопреки расколу, произведенному Новатом и Фелициссимом в Африке, и в Риме Новацианом, Киприан был провозвестником учения о единстве и вселенском характере церкви. Для доказательства этого учения он пользуется подобиями из области природы и примерами из области св. истории. Как множество световых лучей имеет своим источником одно солнце, как множество ветвей выростает на одном корне, как множество ручьев разливаются из одного и того же потока, так и все христиане, сколько бы их ни было, должны быть в единении с церковью – общим для них солнцем, корнем и источником. Отделите луч от солнца и он угаснет, отрубите ветвь от ствола и она засохнет, разлучите ручей с его истоком и ручей иссякнет. – Точно также пасхальный агнец, которого надлежало съедать в одном семействе, дом Раавы, один – уцелевший среди всеобщего разрушения, служили Киприану образом единого дома церкви; нешвенный хитон Христа был также образом нераздельности церкви. Unam ecclesiam etiam in cantico canticorum Spiritus sanctus ex persona Domini designat et dicit: Una est columba mea. Но вместе с тем церковь должна сохранять невинность голубицы. Кто не имеет такой невинности, тот может отделиться, и церковь не только ничего не теряет от этого, а напротив приобретает. Gratulandum est, cum tales de ecclesia separantur, ne columbas, ne oves Christi saeva sua et venenata contagione praedentur... Nemo existimet bonos ecclesia posse discedere. Triticum non rapit ventus, nec arborem solida radice fundatam procella subvertit. Inanes paleae tempestate jactantur; invalidae arbores turbinis excursione evertuntur. Подобные бессмысленные люди могут, конечно, составлять собственные общины, но напрасно они ссылаются на слова Спасителя: Ubicunque fuerint duo aut tres collecti in nomine meo, Ego cum iis sum; ибо может ли быть Христос посреде тех, которые своевольно отделились от Него и Его церкви? Даже мученическая смерть не может быть поставлена в заслугу таким раскольникам, потому что у них нет любви, которая одна, по апостолу, придает цену добрым делам. Esse martyr non potest, qui in ecclesia non est…, exhibere se non potest martyrem, qui froternam non tenuit caritatem. Киприан не мог найти достаточно сильного выражения, чтобы охарактеризовать всю пагубность сектаторства и раскола. В своем гневном увлечении, Киприан сравнивает раскольников с шайкою разбойников, которые восстают на пресвитера Божия и сами падают в изрытый ими ров; он судит их гораздо строже, чем падших, но сознающих свою вину и желающих соединиться с церковью. В последние годы своей жизни от видимой и воинствующей церкви на земле Киприан любил обращать свой взор к торжествующей церкви небесной. И в то время, когда свирепствовало гонение, и в то время, когда моровая язва собирала между смертными богатую дань, Киприан всегда обращал взоры страдальцев к горней церкви и небесному Иерусалиму. Так в сочинении de mortalitate, которое было написано во время самого сильного развития моровой язвы, изобразив изменчивость настоящего міра Киприан писал между прочим: mundus ессe nutat et labitur, et ruinam sui non jam senectute rerum, sed fine testatur... Amplectamur diem, qui assignat singulos domicilio suo. Qualis illic coelestium regnorum voluptas sine timore moriendi, et cum aeternitate vivendi! Quam summa et perpetua felicitas! Illic apostolorum gloriosus chorus: illic prophetarum exultantium numerus: illic martyrum innumerabilis populus ob certaminis et passionis victoriam coronatus… Ad hos, fratres dilectissimi, avida cupiditate properemus: ut cum his cito esse, ut cito ad Christum venire contingat, optemus.

Переходим снова к обозрению внешних судеб церкви. Мы сообщили, что Галлиен, сын Валериана, в 259 году, издал эдикт терпимости в пользу христиан и вскоре за тем волнения в римской империи совершенно отвлекли внимание римского правительства от христианской церкви. Так продолжалось до тех пор, пока Аврелиан взял в свои руки кормило правления и всё пришло в надлежащий порядок.

Домиций Аврелиан, происходивший из Сирмиума в Паннонии и управлявший империею с 270 до 275 года, в гражданской истории называется восстановителем римской империи, вторым кесарем. Он отличался не столько благородным, сколько стойким, решительным, закаленным в боевой жизни характером. Он держал в руке меч не как символ достоинства, а как орудие истребления. „Тысячи, тысячи, и еще тысячи людей мы выкинули из здешней жизни. Тысячу, тысячу лет должен жить тот, кто убил тысячу тысяч, кто пролил более крови, чем сколько течет вина на земле“. Такова была военная песня римских солдат во времена Аврелиана. Счастье на войне соответствовало его мужеству. Он не только сокрушил господство маркоманнов в Италии, но разорил также громадные царства знаменитой Зиновии, царицы пальмирской, и подчинил империи Сирию, Египет, Месопотамию и часть передней Азии, а за тем усмирил Галлию, Испанию, Британию. Он имел намерение идти войною на Персию, но смерть помешала выполнению этого предприятия. Аврелиан был убит в Ксенофруриуме, вблизи Византии, по проискам своего секретаря Менесфа. Историки христианской церкви видят в этой внезапной смерти императора пути промысла Божия, потому что Аврелиан в это время приготовлял эдикт о преследовании христиан, но не успел его обнародовать. В церковной истории остался Аврелиан не столько с именем преследователя, сколько с именем судьи, потому что ему, отличавшемуся особенною любовью к правосудию, выпал случай быть судьею во внутренних делах церкви.

Епископ антиохийский Павел, происходивший из Самосаты, как своим поведением, так и своим учением возмущал антиохийскую церковь. Будучи любимцем могущественной и хитрой Зиновии, он отличался характером светского правителя, был суетен, высокомерен и действовал путем насилия. Занимая кафедру епископа, он вместе с тем имел светскую должность и охотно вмешивался в светские дела. Он и как епископ требовал себе мірского почета. Его проповеди были похожи боле на ораторские речи, чем на христианское поучение, и он был очень доволен, когда его слушатели в церкви, как в театре, высказывали ему одобрение рукоплесканиями и топаньем. Он составил гимны для своего прославления и заставлял петь их в церкви вместо хвалебных песней Христу; но когда многие восстали против этого, он всё-таки вместо гимнов в честь Иисуса Христа, которые называл нововведениями, ввел пение ветхозаветных псалмов, отдав им предпочтение может быть по угодливости иудеям, к которым весьма благоволила Зиновия, а может быть по своему личному догматическому убеждению. Последнее довольно вероятно, потому что сущность догматических воззрений Павла состояла в том, что он отвергал учение о божестве Иисуса Христа. Это лжеучение Павла, а вместе и самое поведение его, вооружило против него всю христианскую общину. Хотя Павел называл Иисуса Христа Сыном Божиим, но он объяснял это название в самом неправославном смысле. Его учение, как и его характер, было двусмысленно; он умел свое учение весьма хитро прикрывать, употребляя церковную терминологию, но предавая церковным выражениям совсем иной смысл, а не тот, какой соединяли с ним истинные христиане. Но люди внимательные скоро заметили это и старались заставить его ясно исповедать свои убеждения. Для этого несколько раз созывались соборы в Антиохии. Павел всегда умел вывертываться, но наконец нашелся человек, сумевший уличить его. На соборе антиохийском 265 г. пресвитер Малхион, весьма искусный диалектик, успел заставить Павла высказать свое лжеучение и на этом же соборе было решено низложение епископа. Это было еще до времен Аврелиана. Павел не желал оставить своей епископской кафедры. Его поддерживала его покровительница Зиновия и несколько членов антиохийской церкви, бывших на его стороне. В правление Аврелиана, когда лишилась своей власти Зиновия, лишился своей кафедры и Павел. Антиохийцы обратились с просьбою к императору и повергли дело на его суд. Подобное обстоятельство представляется несколько странным. Языческий император, притом такой император, как Аврелиан, гораздо более интересовавшийся войною, чем богословием, мог ли быть судьею в таком чисто христианском спорном деле? Аврелиан отклонил от себя это дело и обещал антиохийское епископство отдать тому, кому присудит его епископ римский. А римский епископ утвердил низложение Павла. Здесь было положено начало дальнейшим уступкам в пользу римской кафедры, которая, всё более и более стала возвышаться над остальными епископскими кафедрами.

Не задолго до Павла Самосатского один пресвитер города Птолемаиды в Пентаполе (в области нынешнего Триполиса) по имени Савеллий начал распространять учение, которое обыкновенно сопоставляется с учением Павла Самосатского, хотя оно существенно от него отличается. Савеллий не отрицал, подобно Павлу Самосатскому, вочеловечения Бога во Христе. Скорее его учение стоит в связи с тем направлением, которого держались Праксей, Берилл и Ноет и которые назвали патрипассианством. Савеллий не отрицает, что Иисус Христос был Бог, явившийся во плоти; он не желает только различать в существе Бога три лица, как действительные личности, потому что это-де может легко привести к представлению о трех богах. Не желая допустить этой мысли, он утверждал, что Отец вочеловечился и страдал. Различие между Отцом и Св. Духом есть только различие в названии единого божественного существа. Савеллий высказывал эти мысли открыто и таким учением приобретал себе уважение. Отец, Сын и Св. Дух, говорил он, в сущности одно и тоже, различие между ними не внутреннее и не имеет ничего соответствующего в сущности божества; различие это только относится к способу откровения людям, при чем однажды единый Бог был Отцем, в другой раз – Сыном, в третий раз – Духом Святым. Как Отец, он дал законы иудеям; как Сын, он искупил мір; как Дух, Он благодатно действует в сердцах верующих. Чтобы наглядно доказать свое учение, Савеллий пользовался некоторыми подобиями. „Как человек состоит из тела, души и духа, так точно, – говорит он, – Отец, Сын и Дух есть единый Бог; как солнце согревает, освещает и вместе есть круглое тело, так точно должно думать о Божестве, которое, как Сын, просветил мір, как Дух Святый, поддерживает его и под именем Отца составляет божественную ипостась. Являя себя міру во Христе, Бог как бы простер свою руку в мір и с вознесением Господа на небо, Он как бы снова отнял эту руку“.

Очевидно учение Савеллия не было плодом нечестия или легкомыслия подобно учению Павла Самосатского. Оно далеко не исключало пламенной любви к Господу, которого Савеллий признавал Богом вочеловечившимся и явившимся людям во плоти. Савеллия можно обвинить не столько в недравомыслии, сколько в неудачном формулировании догмата. Против Савеллия выступил ученик Оригена Дионисий александрийский, защищавший учение о действительной троичности лиц в Боге. Но Дионисий александрийский, увлекшийся доводами разума, подобно Савеллию, желая строго различить ипостаси Божества, дошел до весьма опасной мысли о подчиненности одной божественной ипостаси другой.

После смерти императора Аврелиана в течении десяти лет с 275 до 284 года сменилось на императорском престоле шесть императоров. Долее всех из них с большим счастьем и рассудительностью управлял Аврелий Проб, занимавший престол с 276 пo 282 год. В правление всех этих императоров христиане оставались в покое. Таким же спокойствием наслаждались они в первые 18 лет правления Диоклитиана, который вступил на престол 17 сентября 284 года. Диоклитиан несомненно принадлежит к числу самых замечательных правителей римской империи, как по своим личным качествам, так и по умению управлять государством. Будучи незнатного происхождения (сын крестьянина из Далмации), Диоклитиан тем не менее всегда отличался благородным образом мыслей и великодушием. Он старался подражать Марку Аврелию. Твердою рукою он старался сдержать в это печальное время распадающийся состав государства и, так как у него не доставало сил для этого, то он рассудил избрать себе соправителя. Титул „Августа“, доселе принадлежавший только одному лицу, он разделил со своим другом Максимианом, по прозванию Геркулом; затем позднее избраны были еще два цезаря: Максимиан Галерий и Констанций Хлор (отец Константина). Диоклитиан управлял восточною половиною империи и Египтом, Максимиан западною половиною империи. Первый уступил цезарю Галерию правление над Армениею, Фракиею, Македониею и Грециею, последний уступил Констанцию Хлору правление над Испанией). Каждый из этих правителей имел свой двор, своих чиновников, свое войско, вследствие чего неизбежно увеличивались налоги в государстве. Диоклитиан с восточною роскошью жил в Никомидии, Максимиан в Милане, а между тем римский сенат мало по малу терял свою прежнюю власть и Рим утрачивал значение древней императорской столицы.

Христиане повсюду в империи пользовались спокойствием в первые 18 лет правления Диоклитиана. Причисляя эти 18 лет к предшествующему времени спокойствия, мы увидим, что христиане благоденствовали целых 40 лет. Слишком многое могло измениться в это время. С одной стороны церковь воспользовалась этим долговременным спокойствием, чтобы благоустроить свое земное существование. В годы преследований, когда исповедники Господа чувствовалсебя странниками и пришельцами на земле, они собирались для мо-

литвы ночью в лесах, в уединенных местах, всего чаще на гробницах мучеников, и если собирались в доме кого-нибудь из братьев, то при запертых дверях. Христиане не имели в мыслях заботиться о устройстве великолепных храмов и многие из христиан даже по принципу были против устройства таких храмов. Язычники, как известно, ставили, между прочим, в упрек христианам, что у них нет ни храмов, ни алтарей, ни внешней обрядности в богослужении. (nullas aras habent, templa nulla, nulla nota simulacra Min. F. Octavius). Теперь было иначе. Теперь явились у христиан не только простые молитвенные домы, но даже великолепные храмы, особенно по городам. Таков напр. был знаменитый храм никомидийский, вмещавший до 20 000 человек. Далее: христиане имели теперь свои школы, свои имущества. Всем этим они безопасно пользовались во времена мира и по справедливости должны были воздавать хвалу Богу за это спокойствие. Число христиан сделалось весьма велико, так как теперь никто уже не страшился, за исповедание себя христианином, подвергнуться преследованию, а напротив того даже при дворе христиане имели доступ и пользовались доверием. Но, с другой стороны долговременное спокойствие породило в церкви много внутренних для нее опасностей. Христиане мало по малу снова привыкли к роскоши и беспечности, более и более вступали в общение с міром и церковь принимала мірской характер. Многие из христиан находились на службе при дворе, были государственными чиновниками, вступали в военную службу. Пример Павла Самосатского показывает нам, что даже епископы не прочь были состоять на государственной службе. Евсевий, с восторгом говоривший о том, как много Господь оказал благодеяний церкви и христианам этого времени, вместе с тем горько жалуется на то, что христиане предались лености, лицемерию, жажде к наслаждениям и стремлению к спорам, что они завидовали друг другу и клеветали друг на друга, что епископ враждовал с епископом и церковь восставала против церкви. В наступившем за тем преследовании, которое по своей жестокости превосходило все предшествующие, Евсевий видит праведный суд Божий над христианами. Но еще за несколько времени до этого преследования в 296 году Диоклитиан издал весьма замечательный эдикт против одной, распространенной на востоке, религиозной секты, последователи которой известны под именем манихеев.

Μанeс и манихеи⁷³

Чтобы понять происхождение этой секты или, лучше сказать, этой новой религии, составленной из элементов древне-восточных религий и христианского гностицизма, мы должны вспомнить кое-что из религиозной истории древней Азии. Во время персидского царя Густазба (которого иные ученые отождествляют с Дарием Гистаспом, а другие относят к более раннему времени), в Персию, где дотоле было распространено поклонение огню, была принесена из Мидии новая религия. Основателем этой религии называют Зороастра. Основные учения его религии изложены в священной книге, известной под именем „Зенд-Авесты“ т.е. живого слова. Содержание этой книги впервые стало известно в науке в 70 годах прошедшего века, благодаря трудам ученых Анкетиля, Перрона и Клейнера. Основные положения зендской религии следующие: от вечности существует несозданное время, из которого возникли два основных бытия. Ормузд и Ариман, – доброе и злое начало, с подчиненными им добрыми и злыми духами. Царство света есть царство Ормузда; царство тьмы есть царство Аримана. Оба царства находятся во вражде и будут вести борьбу за господство дотоле, пока наконец царство Ормузда одержит победу над злом. Это Зороастрово учение, после завоевания Персии Александром Великим, под влиянием греко-македонской цивилизации мало по малу изменялось. Арсакиды, в течении четырех столетий управлявшие Персиею, всецело были заняты внешнею борьбою с Римом и не обращали внимания на религиозную жизнь народа, которая выродилась в бездушную обрядность. Но во времена Александра Севера персу Ардеширу Бабекану удалось низвергнуть Парфянского владетеля арсакида Артабана ІV-го и восстановить древне-персидское царство. Этот перс Бабекан положил начало господству сассанидов, которые управляли Персиею с 297 года по Р. X. до времени покорения Персии магометанами. Национальная персидская фамилия сассанидов впервые попыталась воссоздать древне-отечественную религию Зороастра. Началось по этому поводу сильное движение в среде представителей религии, которые разделились на партии и начали вести спор о смысле Зороастрова учения. Одни из них учили об абсолютном раздвоении начал и были последователями самого крайнего дуализма, другие напротив, признавая противоположность двух начал, старались между тем найти высшее единство. Приверженцы первого мнения, так называемые магузеи, были побеждены. К числу их принадлежит Манес, который пытался вместе с тем слить Зороастрово учение с проникшим в то время в Персию христианством и в особенности с гностическими учениями, которые перешли в Персию из Сирии.

История Манеса слишком мало известна. Из различных спутанных показаний мы можем наверное узнать только то, что он, будучи по происхождению вавилонянин, во второй половине III-го века при персидском царе Сапоре, возбудил сильное умственное движение в среде своих единоверцев. Он был, кажется, человек с многосторонними сведениями: математик, астроном, музыкант и живописец. Некоторое время он был пресвитером христианской церкви в Егваце, главном городе персидской провинции Гуцитис, но за свои лжеучения был изгнан из христианской общины и снова сделался магом. Но в среде магов он встретил еще менее радушный прием; и не смотря на поддержку светской власти маги принудили его спасаться бегством. Он много путешествовал по Индии, по Китаю и долгое время пребывал в Туркестане. Потом Манес снова вернулся к персидскому двору и принес с собою составленное им во время бегства и украшенное редкими картинами евангелие. Преемник Сапора Гормизда І-й встретил Манеса благосклонно и назначил ему для жительства знаменитую крепость Дескере в .......стате в Сузиане. Но при Бераме (Варане I) Манес был принужден держать состязание с магами, уличен ими в искажении религии, и подвергся ужасной казни. С него живого сняли кожу и высушив в 277 году повесили на воротах Дондисапура на страх другим исказителям религии. Такова история Манеса по восточным преданиям. Опустим не менее легендарные рассказы о жизни Манеса греческих и римских церковных писателей и обратимся к манихейскому учению.

Основное воззрение Манеса отличается дуалистическим характером. Он признаёт бытие двух самостоятельных существ: доброго и злого. Искони существуют два царства: царство света и царство тьмы. Оба царства первоначально спокойно существовали друг около друга, не зная даже о взаимном существовании. Но в царстве тьмы начались волнения. Злые силы восстали друг против друга, начали междоусобие и вели борьбу дотоле, пока наконец не сбились на крайнюю границу собственного царства, достигнув которой были поражены блеском, исходящим из царства света. Удивившись силе и яркости никогда невиданного ими блеска, злые силы забыли свою вражду и стали советоваться друг с другом, как бы овладеть этим царством света и усвоить себе его блеск. Когда владыка светлого царства заметил намерение темных сил, он приготовился к защите. Ормузд из вечного света произвел матерь жизни – первочеловека, составив его из пяти чистых элементов: света, огня, воздуха, воды и земли. Вооруженный таким образом первочеловек ниспустился в царство тьмы. Но во время борьбы он потерял часть своего вооружения. Отдельные световые частицы остались во тьме и из этого смешения света и тьмы явился наш видимый мір. В видимом міре заключена міровая душа, которая жаждет своего освобождения. Освобождению міровой души содействуют два световые существа: Христос и св. Дух. Христос, соответствующий персидскому Митре, живет в солнце и луне, и св. Дух – в носящемся над міром эфире. Оба они – и Христос и св. Дух – снова втягивают в себя погруженные в материальный мір световые частицы, между тем как злой демон и духи, заключенные в звездах, стараются удержать эти световые частицы. Солнце и луна – это два светоносных корабля, которые неудержимо через океан путешествуют над міром, чтобы снова возвратить в вечное царство света световые лучи, погруженные в міре во тьму. Меньший из этих кораблей – луна отдает свою добычу большему кораблю – солнцу, чтобы оно доставило эту добычу на своих лучах в царство света. В полнолуние мы видим этот кораблик нагруженный светом, в новолуние мы видим его уже сдавшим свой груз. Двенадцать знаков зодиака также служат, подобно вьючным животным, к транспортированию света.

Между тем темные силы, чтобы сосредоточить имеющиеся у них в распоряжении средства, создали существо, подобное первочеловеку, которое служит микрокосмом, и в груди которого повторяется великая міровая борьба; одним словом они создали человека. Подобно міру, человек состоит из смешения света и тьмы, и две души, живущие в нем, добрая и злая, обращенная к свету и обращенная ко тьме, постоянно ведут борьбу между собою.

Если мы спросим теперь, есть ли что-либо в манихейской системе сходное с христианским учением об искуплении, то мы узнаем, что Манес учил также о страдающем Иисусе и о Христе, сыне вечного света, который восседит на престоле одесную света. Но и тот и другой отличны от Иисуса Христа евангельского; различаются и между собою. Страждущий Иисус, по учению Манеса, есть ничто иное, как символ погруженной в материю міровой души, символ борьбы, какую ведет эта душа. Если в писании сказано, что Христос пострадал на древе, то, по фантастически-произвольному объяснению Манеса, этим изображается страдание природы, в частности – страдание растительного міра. Растения стремятся к свету. Душа растений стремится к своему освобождению. Но не смотря на всё это, она еще привязана к грубой и жесткой материи дерева. В каждом растении, выходящем из темного лона земли, Христос родится снова, чтобы снова страдать и выдерживать борьбу тьмы со светом. Смерть растения составляет для него искупление, поэтому манихеи почитали заслугою истреблять и искоренять некоторые растения, чтобы таким образом освободить заключенный в них свет. Но другие растения в тоже время считались у них священными и неприкосновенными.

Но так как страждущий Иисус сам нуждается в искуплении, то сидящий одесную света Христос вынужден был оставить свое небесное солнечное жилище и в качестве искупителя явиться на землю в человеческом образе. Но он принял только человеческий образ, но никак не человеческое существо, потому что божественное не может соединиться с материею, свет не может соединиться с тьмою. Христос не имел, таким образом, действительного тела, а только призрачное: и страдания его на кресте были только призрачными, обманом для народа. Вся тайна искупления лежит в свете, и только смотря на окруженный сиянием крест и признавая его символом света, можно сказать, что от него произошло спасение міру.

Но, по мнению манихеев, дело Иисуса уже в самом начале было искажено его апостолами, внесшими в христианство много иудейского. Поэтому Христос уже при своей жизни обещалъ параклита. Под параклитом Манес разумел не Духа святого, но, подобно тому как Монтан, самого себя. Он признавал себя возобновителем духовного христианства, истинным основателем религии. Он послал 12 учеников для распространения своего учения и во главе манихейской религиозной общины поставил 12 старейшин и 72 епископов, по образцу 72 учеников Спасителя. Община состояла из двух, резко различающихся между собою, классов: а) избранных или совершенных и б) простых слушателей, несовершенных или народа. Совершенные должны были подвергаться строгой дисциплине и всякого рода лишениям, каких требовала манихейская система. Они соблюдали строжайшие посты и оставались безбрачными; они питались только растениями, особенно маслянистыми, потому что масло есть питание света и вкушение этого светоносного вещества вменяется в заслугу. Избранные одни удостоивались крещения и, признавая себя находящимися в ближайше общении с Богом, становились как бы посредниками между несовершенными и Богом. Они давали прощение грехов тем, которые, по роду своих занятий ежедневно входя в соприкосновение с материей, должны были оскверняться и грешить, так как по манихейской системе не только занятие охотою и убиение зверей, но даже земледелие было погружением в природу и требовало постоянного очищения. Основная ошибка нравоучения манихеев состояла в том, что они материю признавали седалищем зла. Поставленный между Богом и материею, между светом и тьмою, человек выдерживал ту же борьбу, какая в более широких размерах шла во всём міре. Но не имея истинной свободы воли, не имея нравственного самоопределения и энергии, человек подпадал то той, то другой власти, то духовно возвышался к свету, то снова погружался в темную материю. Не господство над материею, но умерщвление ее и упражнение во внешних делахъ добродетели, составляют сущность манихейского нравоучения.

Но эта идея о праведности от внешних дел у манихеев не стоит в связи с уважением к ветхозаветному закону. Напротив манихейство отвергает этот закон, как не духовный, а вместе с тем отвергает весь ветхий завет. Даже писания нового завета, по мнению манихеев, были в ранний период искажены; в них внесена была иудейская закваска. Поэтому манихеи имели свою собственную библию, свои собственные обряды, свои собственные празднества. День смерти Манеса праздновался у них с особенною торжественностью.

Во время Диоклитиана манихейская секта только что начала развиваться. Многое, что мы о ней сказали, относится к позднейшему периоду ее развития в IV и V веках, когда она проникла даже на запад: даже великий учитель церкви Августин некоторое время был последователем этой высокомерной секты и в течение средних веков манихейство представляло собою как бы подпочву для всех еретических идей этого времени. Манихейство было попыткою внешним образом связать с христианством совершенно чуждое ему міровоззрение. Это была ересь, состоящая не в своеобразном только понимании христианской истины, каково было напр. учение Савеллия, но положительно противоположное христианству направление, колеблющее христианство в самых его основах. Если уже гностицизм был искажением христианства, то манихейство было полным превращением его в фантастическую символику природы, в обрядовый культ суеверия. Употребляя манихейское выражение, мы можем сказать, что манихейство было превращением света в тьму, хотя сами манихеи думали, что делают противоположное. Тем не менее яд манихейства проник в христианскую церковь гораздо далее, чем это предполагают, и даже в настоящее время манихейство лежит в основе некоторых воззрений, которые выдаются за христианские, но не таковы на самом деле. Сродна с манихейством вера в абсолютную силу зла, которая ограничивает всемогущество Божие, вера в самостоятельное могущество диавола, – в силу управляющей людьми слепой необходимости. Сроден с манихейством тот взгляд на жизнь, по которому весь чувственный мір признаётся седалищем зла и даже произведением диавола. Но сродно с манихейством также и пантеистическое слияние и отождествление области нравственного и области естественного, области свободы и области внешней необходимости. Близко к манихейству наконец всякое иерархическое устройство, в силу которого все посвященные, надменно гордясь своим знанием, презрительно смотрят на толпу верующих, как на невежд и ведут ее на помочах своего духовного господства.

Гонeние на христиан при Диоклитиане и его соправителяx⁷⁴

Диоклитиан издал эдикт собственно против секты манихеев по поводу основных учений манихейства, казавшихся императору настолько же несогласными с религиозными воззрениями римской государственной религии, на сколько несогласны были они и с учением христианским. Но преследование не ограничивалось только гонением на манихеев; оно простиралось и на христиан.

Диоклитиан не столько по собственному убеждению преследовал христиан, сколько по настоянию своих советников: кесаря Максимиана Галерия и наместника Гиерокла, которые уговорили его разрушить великолепную никомидийскую церковь и издать повеление о разрушении христианских церквей в других местах и об уничтожении христианских свящ. книг. Таким образом, в течении 303 года издано было три эдикта против христиан, один строже другого, и наконец в четвертом эдикте, изданном в 304 году все, без исключения, христиане, отказавшиеся принести жертву богам, присуждались к смертной казни. С этого времени началось гонение на христианскую церковь во всей римской империи кроме Галлии, где был правителем Констанций Хлор, уже в то время покровительствовавший христианам. Это гонение продолжалось десять лет и было самым продолжительным и самым жестоким из всех известных в церковной истории. В самой Никомидии многие подверглись смертной казни и между прочим тамошний епископ Анфим и многие придворные. Из придворных особенно замечателен Петр, которого мучители напрасно пытались самыми жестокими пытками довести до отпадения. Всюду темницы наполнились пресвитерами, епископами и диаконами. Число мучеников умножалось день ото дня. „И если бы я имел сто уст, – говорит один из церковных учителей, – я и тогда не мог бы перечислить всех унижений, всех пыток и казней, которым подвергали судьи провинции праведных и невинных“. Но, по всей вероятности, некоторые христиане пострадали не безвинно. Когда

был вывешен первый эдикт, он был изорван и, вероятно, рукою христианина. Вскоре затем случился пожар в императорском дворце в Никомидии. Трудно и невозможно даже решить, был ли этот дворец подожжен язычниками по приказу Галерия, желавшего сложить вину на христиан, как дает понять Лактанций, – или зажжен ниспавшею на него небесною молниею, как предполагает Конста тин – или наконец в пожаре виновны сами христиане, не могшие

удержать овладевшего ими чувства мщения. И последнее – вещь возможная, потому что христиане того времени не всегда твердо помнили предостережение Господа: οὐκ οὕδατε ὅτου πνεύματος ἔσθι. Поведение христиан во время гонения было различно. И в это гонение многие поспешили спасти себя отпадением. К различным формам отпадения присоединилась еще одна, – так называемое предательство. Предателями (traditores) назывались те, которые добровольно выдавали преследователям христианские священные книги для сожжения. Напротив, другие христиане в то же гонение оказали снова удивительное мужество, – даже некоторые девы и дети. Одна юная христианка в Карфагене Виктория, у которой отец и братья были еще язычниками, оставила без внимания все просьбы своих родственников оставить веру. Когда брат, желая спасти ее, заявил, что она помешанная, она возразила, что она в здравом уме, всегда так думает и никогда не будет думать иначе. Когда проконсул спросил ее: хочет ли она возвратиться со своими братьями домой, она отвечала: „нет, потому что я христианка и брат мне только тот, кто соблюдает заповеди Божии“. Одного мальчика Илариона проконсул хотел застращать угрозами, но мальчик отвечал: „делай со мною, что хочешь, но я христианин“. Даже со стороны язычников христиане встречали по местам доказательства благорасположенности. В Александрии многие из преследуемых христиан находили убежище в домах язычников и некоторые домовладельцы язычники даже пожертвовали своим имуществом и своею свободою за укрывательство христиан.

В 305 году оба августа Диоклитиан и Максимиан добровольно отреклись от престола. Вместо них на востоке правление принял Галерий и его кесарь Максимин, а на западе Констанций Хлор и кесарь Север, при чем Констанций управлял Галлией, Британией и Испанией, а Север Италией и Африкою. Так как Констанций Хлор покровительствовал христианам, то преследование христиан происходило больше на востоке, где свирепствовал грубый Максимин. Особенно тяжела была судьба христиан палестинских. Здесь некоторые были казнены, а другие отведены в рудники или брошены в темницу. Пресвитер кессарийский Памфил, ближайший друг церковного историка Евсевия, после самых ужасных пыток и двухгодичного заключения в темнице, был казнен вместе с одиннадцатью другими исповедниками. Впоследствии в один день обезглавили тридцать девять христиан. Еще безжалостнее поступали с христианами в Египте; их сожигали там, бросали в морские волны, распинали на крестах и умерщвляли другими изысканнейшими муками, не разбирая ни пола, ни возраста. Если верить современным известиям, часто в один день избивали их там до сотни, так что мечи тупились и измученные палачи сменялись для отдыха. В числе многих жертв пострадал и епископ александрийский Петр, а также и другие епископы и пресвитеры египетской церкви. Тоже самое происходило в Понте, во Фригии, в Каппадокии, в Месопотамии, в Антиохии и в других местах. До какой степени языческий фанатизм стремился пресечь всякую возможность существования для христианства, это мы можем видеть из указа, изданного в 308 году Максимином, по которому все съестные припасы приносимые на рынок, должны были сперва окропляться жертвенным вином, так что христианам оставалось одно из двух: или покупать оскверненное идоложертвенным вином, или умирать голодною смертью.

И в тех провинциях, которыми непосредственно управлял Галерий: в Мизии, Паннонии, Македонии и Фракии, христиане терпели много притеснений, о которых подробно говорится в актах мученических. Не много легче была судьба христиан в тех западных провинциях, над которыми владычествовал Север. Особенно в Риме часто совершались казни христиан. Так уже древняя церковь в IV и V-м веке праздновала память св. Агнесы, которая, будучи тринадцатилетнею девочкой, в цепях была приведена в Риме пред судилище и когда ни ласки, ни угрозы, ни произнесение публичного приговора при позорном столбе не могли побудить ее к отречению, была обезглавлена мечем. Ее восхвалял Амвросий Медиоланский, в память ее Августин говорил особую речь, а Пруденций воспел ее в стихах; и доселе св. Агнеса особо чтится в Риме.

Но преследование христиан в римской империи имело свой конец. Галерий пораженный тяжелою болезнью, незадолго до своей смерти, последовавшей в 311 году, издал эдикт, в котором объявлял, что хотя он имел намерение возвратить христиан снова к религии их отцов, но так как они упорствуют в своем заблуждении и так как всё-таки лучше, если они будут, хотя каким бы то ни было образом, молиться за благо государства, то он дозволяет это делать им по их собственному обряду. Таким образом христианам поставлялось в обязанность молиться за благо государства и только под этим условием могли они надеяться на терпимость правительства.

По истечении шести месяцев Максимин снова начал преследовать христиан на востоке, но вскоре после этого Констанстантин перешел через Альпы, видел знамение креста, одержал победу над Максентием и следствием всех этих событий было то, что христиане получили повсюду спокойствие, император стал мало по малу предпочитать христианскую религию и наконец она стала господствующею в государстве религиею – религиею государственною. Эта важная перемена дает начало новому периоду церковной истории. Достигнув этой границы, мы бросим общий взгляд на преследования, каким подверглись христиане в римской империи.

Было время, когда думали, что число перенесенных христианами преследований можно определить точно и обыкновенно считали их

десять. Эти десять преследований ставили в параллель с десятью казнями египетскими, с десятью рогами апокалипсического зверя и были твердо убеждены, что их было ни больше, ни меньше. Но мы не можем держаться этого определенного числа, потому, с одной стороны, что понятие о преследовании само по себе крайне неопределенно, а с другой стороны, потому что о некоторых преследованиях трудно сказать, когда они качались и когда кончились. Если мы захотим сделать обзор главных преследований, то мы должны будем упомянуть о следующих: в первом веке о преследовании Нерона в Риме и о частных преследованиях при Домициане и Траяне, частью в столице, частью в провинции; во втором веке о преследовании при Марке Аврелие в Малой Азии и Галлии; в третьем веке о преследованиях при Септимие Севере и Максимине Фракияне, потом при Декие Галле и Валериане; и наконец в начале четвертого века о преследовании при Диоклитиане и его соправителях. Если мы сравним все эти преследования между собою, то легко заметим, что все они не были однообразны и воздвигаемы не по одинаковым побуждениям. При Нероне гонение началось благодаря грубой ярости этого тирана, который увидал в христианах те жертвы, на которых можно было выместить произведенный им в Риме пожар. При Траяне гонение было естественным следствием указа, запрещавшего тайные общества в государстве, между тем как сам император лично советовал поступать с христианами как можно умереннее и снисходительнее. Марк Аврелий издал указ против христиан, совершенно не соответствовавший его благородному характеру, частью вследствие стоического отвращения ко всему, что отзывалось мечтательностью и энтузиазмом, – частью ради сохранения общественного спокойствия. При Септимие Севере монтанисты своими странными учениями побудили императора ко строгим мерам, которые были распространены и на остальных христиан. При Максимине Фракиянине гонение было следствием его уступчивости по отношению к народу и грубости его собственного сердца. Только гонение при Декие мы можем назвать гонением, задуманным с определенным планом, конечною целью которого было совершенное истребление христианства. То же самое, еще в большей мере, можно сказать о дальнейших преследованиях – о преследованиях при Диоклитиане и его соправителях. Здесь дело шло о том: быть или не быть, об абсолютном уничтожении или абсолютном господстве той или другой религии: здесь шла борьба на жизнь и на смерть.

На сколько вообще римские императоры, как враждебные, так и благосклонные к христианству, имели о нем правильное представление, – это трудно определить. Позднейшие императоры естественно знали христианство уже лучше, чем их предшественники, и потому преследовали христианство более систематично, тогда как императоры первых двух веков при своих преследованиях основывались частью на сторонних побуждениях, – частью на ложных слухах. В позднейшие времена более имело значения личное отношение императоров к христианам и императорские эдикты, тогда как в первое время главною силою в преследовании христиан была народная ненависть, которой уступали даже сами императоры, не имея возможности или желания ее ограничивать. Простой народ во все времена и особенно в годы тяжелых бедствий питает к кому-нибудь особенную ненависть и старается выместить свое бедствие. В средние века таким предметом народной ненависти были иудеи. Их также, как и христиан в первые века, народ считал виновниками всякого рода бедствий – будет ли то повальная болезнь, или голод, или революция, или реакция. Тоже самое было и с христианами в первые века. Весьма хорошо говорил Тертуллиан: existimant omnis publicae cladis, omnis popularis incommodi christianos esse causam. Si Tiberis ascendit in moenia, si Nilus non ascendit in arva, si coelum stetit, si terra movit, si fames, si lues, – statim: Christianos ad leonem. Языческий народ прежде всего считал христиан врагами богов и затем уже врагами государства и его религии. Их называли безбожными, атеистами, которые не имеют ни храмов, ни алтарей и молятся тучам. Это обвинение особенно сильно выставлялось в первое время. О тайных собраниях христиан ходило много баснословных рассказов, которым верили тем охотнее, чем они были сказочнее и ужаснее. По этим рассказам христиане в своих собраниях ели человеческое мясо и пили человеческую кровь. Поводом к этому нелепому рассказу послужил слух о таинстве евхаристии. Оно могло напоминать язычникам миф о Фиесте, сыне Пелопса, которого брат Атрей накормил мясом его собственного сына. Точно также и на христиан возводилось обвинение, будто они при своих собраниях употребляют пищу, которая по виду похожа на хлеб, но в самом деле есть ничто иное, как испеченное в муке дитя, которое и снедается в собрании. О христианах даже рассказывали то, что в мифологии говорилось об Эдипе, который будто бы вступил в брак со своею матерью Иокастою. Так как христиане постоянно называли друг друга братьями и сестрами, то язычники и пришли к мысли, что они вступают в противозаконные браки. По поводу того, что христиане собирались по ночам, ходили рассказы, будто они во время этих собраний вдруг тушат огни и предаются самым постыдным страстям. Не буду повторять множества других нелепых рассказов о христианах в роде рассказов о том, будто они почитают голову осла. Замечу только, что подобным рассказам нечего удивляться. Толпе всегда нравится всё сказочное и она любит всё преувеличивать и искажать. Более рассудительные из язычников конечно не верили этим рассказам и даже в среде языческих судей были люди, сочувствовавшие христианам и по возможности старавшиеся облегчить их судьбу. Мы говорили о Плиние. Но были и другие подобные ему. И в то время, как одни из наместников, отличавшиеся более грубым характером, пользовались своею властью во вред христианам и с бесчеловечною жестокостью подвергали их самым ужасным пыткам и мучениям, другие напротив употребляли всевозможные средства, чтобы оправдать обвиняемых, намекали им, как они должны отвечать, чтоб получить свободу, придавали особенную цену свидетельству обвиняемых об их невинности, чтобы оградить их от дальнейших преследований. Но все старания судей оправдать христиан далеко не всегда увенчивались желанным успехом. Более честные из христиан стеснялись пользоваться такою снисходительностью судей, считая преступлением для получения свободы о чем-либо намеренно умолчать или сказать неправду, хотя бы по необходимости. Некоторые из христиан в этом отношении шли еще дальше. Они искали мученической смерти; говорили больше, чем сколько у них спрашивали, сами стремились в судилища и как о милости просили о том, чтобы их умертвили за Христа. Об одном подобном обстоятельстве рассказывает нам Тергуллиан. Arrius Antonius (во времена Адриана) in Asia cum persequeretur instanter, omnes illius civitatis christiani ante tribunalia ejus se manu facta obtulerunt, cum ille, paucis duci jussis, reliquis ait: ὦ δειλοὶ, εἰ θέλετε ἀποθνήσκειν, κρημιτοῖ. ἡ βρύχοι. ὅγμι.

Клеветы и бессмысленные басни, взводимые на христиан народною ненавистью, были одною из причин гонений на христиан. Но не единственной, и даже не главнейшей. Мы не должны забывать, что христианский взгляд на жизнь был совершенно отличен от взгляда языческого. Эго различие необходимо выступало при всех жизненных отношениях христиан с язычниками. Христианское учение постоянно оказывалось в противоречии с существующими законами и обычаями государства. Христиане, правда, считали своею обязанностью почитать начальников, даже языческих, признавать их получившими власть от Бога и повиноваться их приказаниям, но часто при этом должны были вспоминать и другую заповедь, не менее важную: πειθαρχεῖν δεῖ θεῷ μᾶλλον ἢ ἀνθρώποις (Деян.5:29). Даже те внешние знаки уважения, какие римский гражданин должен был оказывать особе императора и его соправителей, были таковы, что христианин не мог оказывать их, оставаясь вполне верным христианскому учению. Жертвы и курения фимиамом перед статуями императоров были совершенно противны христианскому учению. Но и другие знаки почтения, украшение венками и иллюминация домов при триумфальном шествии императоров, сами в себе не заключавшие ничего худого, стояли с язычеством в такой близкой связи, что более строгие из христиан считали их несовместными с христианством. Всего труднее было согласить свои христианские убеждения с государственною службою тем из христиан, которые служили в войске. Уже сама по себе война считалась христианами чем-то непозволительным и потому некоторые решительно отказывались отбывать воинскую повинность. Приведу один пример из времен Диоклитиана. В нумидийском городе Севасте один молодой человек 21-го года решительно отказался нести военную службу, к чему обязан был по существующим законам. „Я не хочу быть солдатом, потому что не хочу делать ничего худого“, – говорил он, объясняя свой отказ. Напрасно его увещевали повиноваться, указывали на то, что в войске обоих императоров и кесарей не мало есть христиан и говорили, что ему дозволят беспрепятственно исповедовать религию. Юноша по-прежнему упорствовал в своем отказе, сорвал военные значки, которые было нашили ему на одежду, и был казнен не за то собственно, что он христианин, а за то, что противится законам. Другие христиане, состоявшие на военной службе, отказывались исполнять все те церемонии, которые соединены были с идолослужением, – отказывались стоять на карауле при языческих храмах и охранять их, отказывались подвергать аресту и казнить своих единоверцев, и давали, таким образом, своим начальникам вполне законное право подвергать их самих наказаниям. Одним словом: если мы хотим быть справедливыми, мы должны признать совершенно естественным, что язычники преследовали христиан. Те крайности и резкости, какие дозволяли себе, некоторые христианские секты, напр. монтанисты, тο открытое неповиновение, которое дозволяли себе по отношению к распоряжениям правительства некоторые христиане, напр. христианин, сорвавший эдикты о гонении в Никомидии, значительно извиняют те строгие меры, к каким прибегало по отношению к христианам языческое правительство и со своей точки зрения необходимо должно было прибегать во имя своих обязанностей.

Если мы поставим вопрос о том, какое значение имели гонения в судьбе христианства, то в ответ на это должны будем признать, что они без всякого сомнения были необходимы для развития и укрепления царства Божия. Иисус Христос наперед сказал своим ученикам, что они подвергнутся гонениям: παραδώσουσιν ὑμᾶς εἰς συνέδρια καὶ ἐν ταῖς συναγωγαῖς αὐτῶν μαστιγώσουσιν ὑμᾶς. καὶ ἐπὶ ἡγεμόνας δὲ καὶ βασιλεῖς ἀχθήσεσθε ἕνεκεν ἐμοῦ εἰς μαρτύριον αὐτοῖς καὶ τοῖς ἔθνεσιν… παραδώσει δὲ ἀδελφὸς ἀδελφὸν εἰς θάνατον καὶ πατὴρ τέκνον καὶ ἐπαναστήσονται τέκνα ἐπὶ γονεῖς καὶ θανατώσουσιν αὐτούς. καὶ ἔσεσθε μισούμενοι ὑπὸ πάντων διὰ τὸ ὄνομά μου ὁ δὲ ὑπομείνας εἰς τέλος οὗτος σωθήσεται… οὐκ ἔστιν μαθητὴς ὑπὲρ διδάσκαλον οὐδὲ δοῦλος ὑπὲρ τὸν κύριον αὐτοῦ… εἰ τὸν οἰκοδεσπότην Βεελζεβοὺλ ἐπεκάλεσαν, πόσῳ μᾶλλον τοὺς οἰκιακοὺς αὐτοῦ (Mф.10:17–25). Μὴ νομίσητε ὅτι ἦλθον βαλεῖν εἰρήνην ἐπὶ τὴν γῆν οὐκ ἦλθον βαλεῖν εἰρήνην, ἀλλὰ μάχαιραν. ἦλθον γὰρ διχάσαι ἄνθρωπον κατὰ τοῦ πατρὸς αὐτοῦ καὶ θυγατέρα κατὰ τῆς μητρὸς αὐτῆς καὶ νύμφην κατὰ τῆς πενθερᾶς αὐτῆς. καὶ ἐχθροὶ τοῦ ἀνθρώπου οἱ οἰκιακοὶ αὐτοῦ… καὶ ὃς οὐ λαμβάνει τὸν σταυρὸν αὐτοῦ καὶ ἀκολουθεῖ ὀπίσω μου οὐκ ἔστιν μου ἄξιος. ὁ εὑρὼν τὴν ψυχὴν αὐτοῦ ἀπολέσει αὐτήν καὶ ὁ ἀπολέσας τὴν ψυχὴν αὐτοῦ ἕνεκεν ἐμοῦ εὑρήσει αὐτήν (ibid. 34–39). πάντες δὲ οἱ θέλοντες εὐσεβῶς ζῆν ἐν Χριστῷ Ἰησοῦ διωχθήσονται (2Тим.3:12). Διὰ πολλῶν θλίψεων δεῖ ἡμᾶς εἰσελθεῖν εἰς τὴν βασιλείαν τοῦ θεοῦ (Деян.14:22). Мы уже знаем, как преследования были полезны для церкви во внешнем отношении; вместо того, чтобы ограничивать распространение христианства, они напротив содействовали этому. Plures efficimur, quoties metimur a vobis: semen est sanguis christianorum, – говорил Тертуллиан в заключении своего апологетического сочинения. Христиане, боявшиеся преследования и спасавшиеся бегством, распространяли евангелие по самым отдаленнейшим странам. Чем сильнее бьют горящее дерево, тем более оно разгорается и тем далее разносятся его пламенеющие искры. С другой стороны, мученическая смерть христиан также производила глубокое впечатление на язычников, иногда даже имела непреодолимо влекущую в христианство силу. Уже одно это обстоятельство дает нам меру благотворного влияния гонений для внутренней жизни церкви. Они служили для христиан средством к нравственному усовершенствованию. Первенствующие христиане считали себя воинами Христовыми, обязанными постоянно вести борьбу со врагом, постоянно бодрствовать, постоянно быть готовыми к битве, и вести ее до последней возможности. Эта мысль возбуждала их дух, давала твердое направление их мыслям, указывала им определенную цель жизни, укрепляла их волю, очищала их сердце. Чем сложнее были обвинения и клеветы, взводимые язычниками на христиан, тем более они должны были заботиться о том, чтобы не подавать повода для обвинений. Опи помнили апостольские слова: εἰ ὀνειδίζεσθε ἐν ὀνόματι Χριστοῦ, μακάριοι ὅτι τὸ τῆς δόξης καὶ τὸ τοῦ θεοῦ πνεῦμα ἐφ᾿ ὑμᾶς ἀναπαύεται. κατὰ μὲν αὐτούς βλασθ ημεῖιται. κατὰ δὲ ἱμᾶς δοξάζεται. μὴ γάρ τις ὑμῶν πασχέτω ὡς φονεὺς, ἢ κλέπτης, ἢ κακοποιὸς, ἢ ὡς ἀλλοτριεπίσκοπος. εἰ δὲ ὡς Χριστιανός, μὴ αἰσχυνέσθω, δοξαζέτω δὲ τὸν θεὸν ἐν τῷ μέρει τούτῳ (1Пет.4:14–17). Чем более тяжкие жертвы приносили христиане, тем выше становились в глазах язычников, которые никогда не могли предполагать, что может быть такая сила убеждения. Вместе с тем преследования естественно должны были отделять от чистого золота всякую примесь. Во время преследований ясно обнаруживалось, – кто исповедует Господа только устами и кто всем сердцем. Собственно сила сердечной любви ко Господу и придавала цену внешнему подвигу мученичества, который без этого не имел бы значения, по слову апостола: ἐὰν παραδῶ τὸ σῶμά μου ἵνα καυχήσωμαι ἀγάπην δὲ μὴ ἔχω, οὐδὲν ὠφελοῦμαι. (1Κοр.13:3).

Современно с последними усилиями Диоклитиана и его соправителей побороть христианство посредством гонений, шла другая попытка побороть христианство литературным путем, носившая также характер ожесточения, внушаемого сознанием последней борьбы. В виду того, что христианство всё более и более приобретало авторитет, в виду того, что близка была опасность, что вот, вот оно низвергнет древний Рим, – язычество должно было собрать все последние силы, чтобы представить себя выше христианства и приобрести себе снова уважение в глазах мыслящих и образованных людей. Древнее язычество в его политеистических формах потеряло жизненную силу еще прежде появления христианства и едва ли кто мог льстить себя надеждою так обновить греко-римскую мифологию со всеми ее человекообразными представлениями о богах, чтобы она могла быть религиею будущего. Образованные язычники давно уже потеряли веру в богов и не заботились более о том, чтобы в них верили их дети. Но прежде, чем совершенно отвергнуть языческую религию и мифы о богах назвать сказками, нужно было решить еще один вопрос: не лежит ли в основе этой мифологии, так художественно составленной, так глубоко вошедшей в жизнь народа, какой-либо высшей религиозной идеи? нельзя ли признать в мифах, которые народ понимает грубо-чувственно, олицетворения или символы отвлеченных понятий о божестве? Решение подобных вопросов было весьма важно в то время, когда дело шло о том, нужно ли защищать, или покинуть ту религию, которая стояла в такой тесной связи с величайшими событиями римского государства и со всею древнею цивилизациею. И если даже иудеи и христиане, желая возвысить библию в глазах язычников и удалить из нее всё, что противоречило обыкновенному человеческому разуму, прибегали к произвольному аллегорическому ее изъяснению: то можем ли мы удивляться, что даровитые язычники, желая защитить язычество от нападений противников и в лучшем виде выставить его для образованных язычников, прибегали к подобному же искусственному средству? И далее, если Платонова философия не осталась без влияния даже на христиан, то тем более годилась она для того, чтоб сообщить новую прелесть язычеству, и дать ему новую, хотя и нетвердую, опору. Вот почему собственно из среды неоплатоников вышли те люди, которые употребили последние усилия, чтобы поднять древнюю, отечественную религию. Мы можем назвать их мистиками языческих времен. Духовно объясняя унаследованную народом веру, они вместе с тем со всею яростью фанатизма восставали против христиан. Главным представителем этого направления был александриец Плотин, который опровергал христианских гностиков с точки зрения языческого гносиса. Но его даровитый ученик Порфирий пошел еще дальше, обратил свое оружие не только против гностиков, но вообще против христиан и их религии. Порфирий не был просто легкомысленным насмешником, как Лукиан; это был религиозный мыслитель глубокого ума, но вместе с тем по всему своему міровоззрению искренне преданный язычеству. Собственно имя его было Малх. Он родился в 233 году в сирийской Батанее, умер в 304 году в Риме. Он знал христианство не так поверхностно, как прежние противники христианства. В юные годы он был учеником великого Оригена. Отсюда, вероятно, возникло предание, будто Порфирий в течении некоторого времени был христианином, и будто, избитый однажды какими-то христианами Кессарии Палестинской, с тех пор отрекся от христианства и объявил непримиримую вражду его исповедникам. Но это предание лишено достоверности. Порфирий стал писать против христианства, когда уже был в зрелых летах. Мы не имеем под руками его сочинений, так как они были уничтожены во времена христианских императоров, и знаем о них только по отрывкам, которые приводят в своих апологиях противники Порфирия – отцы церкви. Порфирий поставил себе главною задачею найти противоречие между ветхим и новым заветом и между учениями апостолов, и благодаря его чисто внешнему критическому методу, ему весьма легко было это сделать. Далее: Порфирий пытался уничтожить значение библейских пророчеств, заподозривая подлинность пророческих книг и в частности книгу Даниила относя к самому недавнему времени. Порфирий не ограничился такими критическими замечаниями, не ограничился отрицанием чудес Иисуса Христа и сопоставлением их с чудесами Аполлония Тианского; он осуждал даже нравственный характер Иисуса Христа, называя его человеком изменчивым и непостоянным. Далее – Порфирий обратил особенное внимание на разногласия между апостолами Петром и Павлом, выводя отсюда то заключение, что при разномыслии самых первых руководителей церкви в ней очевидно не может быть истинного учения. Подобно позднейшим противникам христианства, Порфирий выставлял против христиан следующий, имеющий видимую убедительность, вопрос: – если вы говорите, что только в одном Иисусе Христе есть спасение и более ни в ком, то отчего же так долго оставалось человечество без Христа?

Но тем более замечательно для нас, что этот противник христианства, может быть, сам не сознавая этого, находился под ближайшим влиянием христианства и пытался возвысить язычество путем внесения в него христианских идей: как видно истина, даже преследуемая, оказывает медленное, но непреодолимое влияние на своих противников. По крайней мере очень резко кидается в глаза, что у этого крайнего противника христианства мы встречаем выражения, которые бесспорно стоят в ближайшей связи с христианским учением веры и нравственности. В числе нескольких сочинений, оставшихся нам от Порфирия, есть письмо его к своей супруге Марцелле, которую некоторые считают христианкою. В этом письме мы находим, между прочим, следующие выражения: рожденное от плоти есть плоть; закон Божий написан в сердцах человеческих; мы возвышаемся к Богу путем веры, надежды и любви, но мертвая вера, без обнаружения в делах, бесплодна. Далее: Бог есть источник всяких благ. Зло не есть само в себе грех, но человек совершает грех, когда избирает зло. Бог не имеет нужды в людях, а напротив люди – в Боге. Бог свят, а потому должны быть святы и мы. Самая лучшая жертва Богу есть чистое и любвеобильное сердце. Богу угодна только такая молитва, которая проистекает из чистого сердца. – У Бога должно просить только того, чего он Сам желает и что Он Сам есть. Чтобы спасти душу, надо быть готовым даже на смерть, потому что лучше умереть, нежели осквернитъ душу пороком. Мудрый представляет собою храм Божий и есть вместе с тем жрец в этом храме. Нельзя служить Богу и вместе угождать своим страстям. В душе, в которой живет Бог, не может быть злого духа. Мудрый всегда будет познан Богом. Мы достигнем нашей истинной отчизны только тогда, когда оставим нашу смертную природу. Трудно решить, откуда заимствовал Порфирий эти идеи: непосредственно ли из священных христианских книг или, подобно Сенеке, Плутарху, Марку Аврелию и другим, из других источников, в которых было нечто родственное христианству. Но как по поводу Марка Аврелия, так и по поводу Порфирия, можно сказать, что из среды противников христианства часто выступали люди, которые по своим взглядам, стояли к нему весьма близко. Подобное явление заставляет нас быть крайне осторожными в своих суждениях. Было время, когда думали оказать особенную любовь к христианству тем, что по возможности в мрачных красках изображали его противников, представляя их исчадиями ада. Так думали о Порфирие, так думали о Юлиане. Но нам кажется, что те великие слова, какие произнес Господь на кресте: πάτερ, ἄφες αὐτοῖς οὐ γὰρ οἴδασιν τί ποιοῦσιν (Лк.23:34) должны служить эпиграфом ко всей истории преследований христианства.

Из всех предметов христианского вероучения христиане первых веков особенно любили останавливаться на догмате о последней судьбе міра и человека. Уже из новозаветного писания мы видим, что первые христиане ожидали скорого пришествия Христа на землю. Они жили, ежедневно ожидая этого второго пришествия и, между прочим, поэтому предпочитали собираться на молитву ночью, желая, чтобы Господь при втором пришествии застал их бодрствующими. Под влиянием такого ожидания возникла вера в тысячелетнее царство, которое Господь устроит на земле после первого воскресения т.е. воскресения праведных. Это верование было широко распространено и основу для него находили в откровении Иоанна (Апок.20).

Относительно того, как совершится воскресение мертвых, думали различно. Одни предполагали, что тело воскреснет совершенно в прежнем своем виде, так напр. св. Иустин утверждал, что мертвые при втором пришествии Спасителя восстанут именно в том виде, в каком они были погребены. Даже увечные восстанут со своими увечьями, чтобы Господь при втором своем пришествии исцелил их увечья, как Он исцелил других несчастных во время первого пришествия. Напротив того, Ориген и другие подобные ему писатели старались понимать учение о воскресении как можно более духовно, не без основания ссылаясь при этом на учение ап. Павла (1Кор.15).

Вообще же в первые века не было окончательно сложившейся догматической системы вероучения. Относительно некоторых предметов веры учение первенствующих христиан представляется нам недостаточно полным, особенно если мы сравним его с догматическим учением, как оно изложено на вселенских соборах. Первенствующая церковь дала нам мало определений веры, но много свидетелей веры и плодов веры. При всём различии взглядов, вера в Иисуса Христа как Сына Божия, как Спасителя міра, как Владыку царства небесного составляла сущность и путеводную звезду веры. К Нему обращены были все сердца, от Него ожидали преследуемые подкрепления и помощи, от Него ожидала церковь преспеяния и победы. Для Него верующие жертвовали всем, питая твердую надежду в Нем всё приобресть.

Чтобы составить представление о клире, в первенствующей церкви, мы должны припомнить два места из писаний нового завета: 11 ст. 4 гл. посл. к ефес. и 28 ст. 12 гл. 1 посл. к коринф. При сличении двух вышеуказанных мест, мы видим несколько различные наименования. В послании к ефесеям говорится: καὶ αὐτὸς ἔδωκεν τοὺς μὲν ἀποστόλους τοὺς δὲ προφήτας τοὺς δὲ εὐαγγελιστάς τοὺς δὲ ποιμένας καὶ διδασκάλους, между тем как в послании к коринфянам не упоминается о благовестниках, а напротив упоминается о чудотворцах, о имеющих дар исцеления, об имеющих дар языков и т.д. Наиболее точные и обстоятельные определения дает новозаветное св. писание о должностях епископа и пресвистера (См. послание к Тимофею, к Титу, увещание к пресвитерам ефесским и т.д.). Кроме того, мы знаем из книги Деяний апостольских (6), что должность диакона учреждена была очень рано. Высшими руководителями церкви были епископы и из среды их особенно уважались епископы главных церквей – иерусалимской, антиохийской, ефесской, карфагенской и римской. Римский епископ стремился уже и в то время к главенству. После епископов на второй ступени иерархии стояли старейшины отдельных общин, пресвитеры. На них главным образом возлагалась пастырская обязанность, попечение о спасении пасомых. На помощь им даны были – диаконы, которым главным образом поручено было попечение о больных и бедных, но вместе с тем они должны были служить и при церковных собраниях, должны были делать приготовления для таинства евхаристии и разносить оное больным. Диаконам были помощники, так называемые иподиаконы (ὑποδιάκονοι, δαηρέται). Наряду со служителями церкви были и служительницы – диакониссы. Существовали и другие должности церковные, напр. должность чтеца (ἀναγνώστης, lector), на которую большею частью избирались молодые люди, которые обязаны были читать в собраниях св. писание.

На чтецах лежала также обязанность хранить книги священного писания – обязанность, трудная во время гонения Диоклетианова, когда язычники требовали выдачи св. книг. Отдавая их, чтецы считались падшими, предателями; не отдавая, – подвергались мученичеству. Часто при этом они спасались тем, что, вместо канонических церковных книг, выдавали язычникам сочинения еретиков. Далее – была должность заклинателей (exorcistae), которые имели дар заклинать злых духов и при крещении произносили молитву об отгнании злого духа от крещаемого. Чем более епископы стали заботиться окружать себя внешним блеском; тем более должно было возникать низших церковных должностных лиц, каковы напр. были аколуфы, которые прислуживали епископу при богослужении или носили светильники при процессиях. Затем явились еще придверники (πυλωροὶ, ostiarii), которые во время собрания христиан отворяли и затворяли двери и указывали место посещавшим собрание язычникам. Все эти различные церковные должности составляли собою духовное сословие, которое в противоположность с мірянами (λαϊκοι) называлось клиром. Послание римского епископа Корнелия исчисляет (в Риме в 252 г.): ἐπίσκοπον ἔνα, ηρεσβυτέρους τεσσαράκοντα, διακόνους ἑπτὰ, ὑποδιακόνους ἑπτὰ, άκολούθους δυω καὶ τεσσαράκοντα, ἐξορκιστας καὶ ἀναγνώστας ἅσа πυλωροῖς δυο καὶ πεντήκοντα.

Церковь с самого начала исключала из общения грубых грешников, подававших соблазн своим поведением, или отвергавших веру на словах или на деле. Но это отлучение не должно было быть вечным; для искренне кающихся церковь давала полную возможность возвратиться в ее лоно. В церкви по этому поводу выработались особые правила относительно отлучения и принятия падших. Были различные степени отлучения и различные степени покаяния. Самая низшая ступень покаяния состояла в том, что кающийся стоял при церковных дверях в одежде покаяния, плакал и умолял входящих в храм, чтобы они простили его и снова приняли в общение. По истечении некоторого времени кающимся позволяли присутствовать в церкви при чтении св. писания и во время проповеди. Но во время торжественных молений, предшествующих таинству причащения, кающийся должен был выходить. Кающиеся, стоящие на этой ступени покаяния назывались „слушающими“. В церкви они обыкновенно занимали место вместе с оглашенными, только что начавшими получать оглашение. Пробыв некоторое время на степени слушающих, кающиеся получали позволение присутствовать при молитвах, но преклонив колена; отсюда они назывались „коленопреклоненными“, „припадающими“. После этого времени испытания дозволялось уже им присутствовать в церкви во время причащения, но они всё еще не имели права приступать к причащению. Наконец наступал день торжественного примирения падших с церковью – restitutio in pacem. Это принятие падших в церковь совершалось с особенными обрядами: над ними читалась разрешительная молитва и верующие давали им целование мира. Такие формы покаяния очевидно не во всех христианских общинах были одинаковы. Но во всяком случае, церковное покаяние было очень строго.

В силу идеи о единстве церкви, отдельные христианские общины старались жить в самом близком общении друг с другом. Было два средства для такого общения: а) церковные общины пересылали друг к другу послания через доверенных лиц, б) представители общин съезжались иногда в одно место и составляли соборы. В половине III-го века такие соборы стали обычными.

Праздник воскресения, посвященный воспоминанию о восстании Господа, проводился, как день радости; уже в раннее время в этот день считали нужным освободить себя от ежедневных работ: differentes etiam negotia, ne quem diabolo locum demus (Tert. de orat. c. 23). Кроме воскресения особенно священны были для христиан среда и пятница: эти дни посвящались воспоминанию о страданиях Иисуса Христа и назывались днями подвигов (dies stationum). Из годовых праздников нарочитые были: праздник пасхи и праздник пятидесятницы, – день воспоминания об излиянии святого Духа. Всё время от пасхи до пятидесятницы было, в сущности, одним большим празднеством и представляло собою замечательный контраст с предшествовавшим пасхе временем сорокадневного поста. В это же время торжествовался праздник вознесения (ἡ ἐορτὴ ἀναλήψεος τοῦ Κυρίου). Напротив того, воспоминанию рождения Спасителя не было посвящено особого праздника. Наш праздник Рождества Христова впервые установлен был в ІV-м веке. Гностики, в частности последователи Василида, 6-го января праздновали ежегодно крещение Господа на Иордане, как день богоявления. Праздник этот (ἡ ἐπιφάνεια), конечно, не позднее того же времени т.е. II века, имел место и в православной церкви. Весьма рано также учреждены были торжества в память мучеников. Праздновали обыкновенно день их смерти, как день рождения для вечной жизни. В эти дни христиане собирались на гробы мучеников и читали историю их жизни; отсюда слово legenda – (что должно было предлагаться для чтения). Не имея еще особых зданий для богослужения, церковь имела уже свои кладбища или, как она их называла, усыпальницы – κοιμητήρια, dormitoria, – потому что смерть, по мнению христиан, есть сон. Особенно известны римские катакомбы, о которых так говорил блаженный Иероним: dum essem Romae puer et liberalibus studiis erudirer, solebam cum caeteris ejusdem aetatis et propositi diebus dominicis sepulchra apostolorum et martyrum circumire: crebro que cryptas ingredi, quae in terrarum profunda defossae, ex utraque parte ingredientium per parietes habent corpora sepulturarum et ita obscura sunt omnia, ut propemodum illud propheticum compleatur: descendant ad infernum viventes et caet. Впервые в ІІІ-м веке явились особые церковные здания. Устройство этих храмов было сходно с храмом иудейским: – выступ храма, где священнодействовали клирики, заменял собою святая святых, корабль храма, где молились верующие, заменял собою святилище и притвор соответствовал прежнему двору иудейского храма. В первое время христианам ставили в упрек, что у них нет алтарей; теперь были устроены алтари в церкви или, лучше сказать, престолы для таинства евхаристии. Кроме того, в храме поставлялся аналой для чтения священного писания и кафедра для проповедника. Что касается до начатков христианского искусства, то впервые мы находим много рельефных изображений христианских на сосудах, на печатях, на лампадах и тому подобных предметах домашнего употребления. Кроме креста на этих предметах изображались часто: агнец, якорь, голубь, пальма, лев, олень, ластовица, лавры, корабль, но преимущественно рыба, потому что Христос сказал Петру и Андрею: ποίησω ὑμᾶς ἀλιτῖς ἀνθρώπων (Мф.4:19), и потому что в греческом названии рыба ἰχθὺς – заключались начальные буквы имени Спасителя Ἰησοῦς Χριστὸς Υϊὸς Θεοῦ Σωτὴρ. Часто также изображалась монограмма имени Иисуса Христа.

Совершение таинств и богослужебных обрядов⁸¹

Теперь скажем о том, как совершались таинства и другие богослужебные обряды. Из новозаветных писаний видно, что крещение в первое время совершалось на открытых местах на реках или на озерах и исключительно через погружение. Позднее устроены были для этого особые крещальни (βαπτιστήρια). Крещающийся сходил в водоем по многим ступеням и всем телом погружался в воду. Это было лучшим подобием спогребения Христу и восстания из гроба с новыми силами души. Обливание первоначально совершалось только над больными, которые изъявили желание креститься уже во время предсмертной болезни, когда нельзя было крестить их через погружение. Заметим при этом, что многие отлагали крещение до последних дней жизни под влиянием той мысли, что грехи, соделанные после крещения, не так легко могут быть отпущены, как грехи, омытые св. крещением. Относительно крещения детей были различные мнения: особенно сильно восставал против крещения детей Тертуллиан. К концу III века крещение детей вошло во всеобщий обычай; но даже в истории ІV-го века мы встречаем много примеров того, что крещение отлагалось до позднейшего возраста и даже до часа смерти. Рано мы встречаем при крещении восприемников, которые при крещении детей считались необходимыми. При крещении, так же, как и теперь, давалось новое имя. Крещаемый оставлял свое прежнее языческое имя и принимал новое, чтобы тем яснее обозначить то всецелое обновление, какое над ним совершилось. Точно также очень рано вошло в обычай давать крещенным другую одежду, и притом белую для обозначения того, что они отложили ветхого человека и облеклись в нового, созданного по подобию Божию в правде и преподобии истины. Евхаристию в первое время совершали ежедневно, а потом каждый воскресный день; она составляла главную сущность христианского богослужения. В первое время за евхаристиею следовали вечери любви – агапы, но вследствие злоупотреблений их стали устраивать в другое время и потом мало по малу, хотя и не скоро, агапы совершенно вышли из церковного употребления. Совершение евхаристии было в высшей степени просто; для нее употреблялся обыкновенный хлеб и вино, смешанное с водою. Это смешение вина с водою основывалось, конечно, на евангельском рассказе о смерти Спасителя. Строгая гностическая секта енкратитов – (воздержных) употребляла для евхаристии только воду, но церковь строго осуждала подобное отступление. Во время евхаристии в молитвах поминали умерших и это послужило основою для возникновения обычая служить заупокойные литургии. При совершении евхаристии могли присутствовать только крещенные, но оглашенные и отлученные не имели права быть. Больные получали св. дары на дому через диаконов.

Богослужение состояло из пения, молитвы, чтения священного писания и проповеди. Уже ап. Павел увещевает верующих вразумлять себя самих ψαλμοῖς καὶ ὕμνοις καὶ ᾠδαῖς πνευματικαῖς (Кол.3:16). Если апостол под этими выражениями разумел различного рода песнопения, то должно полагать, что под псалмами он разумел псалмы ветхозаветные, а под гимнами и песнями духовными – песнопения, составленные уже христианами. В сирийской церкви, где св. Игнатий Антиохийский впервые ввел антифонное пение, известны нам, как первые составители гимнов: гностик Вардесан и сын его Гармоний. Они естественно пользовались могущественным путем песнопения, чтобы распространять свои лжеучения. Церковь должна была выступить с тем же оружием, должна была противопоставить еретическим песнопениям песнопения православные, – и Ефрем Сирин, живший уже в IV веке, как известно, составил много подобных песнопений. В александрийской церкви составлением гимнов занимался Климент Александрийский. Нельзя думать, чтобы эти песнопения употреблялись только в церкви; очень может быть, что их пели и вне церкви, особенно во время трапез любви. Но что, по крайней мере, к концу нашего периода при церковных собраниях употреблялись другие песнопения, кроме ветхозаветных псалмов, это мы можем видеть из истории Павла Самосатского, который восстал против употребления христианских гимнов. Молитва стояла в самой ближайшей связи с пением, – и очень вероятно, что молитвы в первенствующей церкви читались на распев.

Молитва Господня „Отче наш“ почиталась особенно священною: ее могли произносить только верующие, ее старались скрыть от язычников. Кроме употребления при ежедневном богослужении многие произносили ее трижды в день. Молились или стоя, или в коленопреклоненном положении. Стоя молились в воскресенья и от пасхи до пятидесятницы, – во дни радости. Β коленопреклоненном положении молились больше тогда, когда приносили покаяние. Иногда при этом совершенно простирались на земле, по примеру моления Иисуса Христа, в саду гефсиманском падшего на лице Свое. Древние греки и римляне молились, подняв вверх руки, как бы желая получить дар свыше: тот же обычай перешел и к христианам. Но кроме того христиане часто молились, распростерши руки в виде креста, чтобы таким образом изобразить страдания Господа. Молились не только в церкви, но и дома, – и многие ревностные христиане, по обычаю иудеев, молились трижды в день: в третий, в шестой и девятый часы т.е. по нашему счислению в 9, в 12 и в 4 часа. Впоследствии стали молиться еще трижды: в 1 час утра т.е. в 6 часов утра, в последний час дня т.е. в 6 часов вечера и час первого пения петуха т.е. около 3 часов утра. Имели обычай молиться также при всех важнейших событиях и предприятиях. „Верующему неприлично, по мнению Тертуллиана, садиться за стол или идти к омовению, не помолившись перед этим, потому что питание и удовлетворение духа должно предшествовать питанию и удовлетворению тела“. Другие учители, как напр. Ориген, не так считали нужным узаконять время для молитвы: выбор времени они предоставляли расположению самого молящегося, но считали потребность молитвы присущею всякому и требовали, чтобы христиане развивали в себе эту потребность. Прежде, чем поднимать руки к небу, говорит Ориген, нужно вознестись туда душей, и прежде, чем возводитъ глаза к небу, должно всю свою мысль устремить к божественному. Все общественные собрания христиан, даже собрания для чтения св. писания и изучения божественного слова, начинались молитвою. Через эту общественную молитву, главным образом, укреплялся дух христианского общения. Publica est nobis, говорит Киприан, et communis oratio: et quando oramus non pro uno, sed pro toto populo oramus; quia totus populus unum sumus. Креститься при молитве, т.е. возлагать на себе знамение креста рукою, вошло также в обычай в древние времена церкви. Ad omnem progressum atque promotum, ad omnem aditum et exitum, ad vestitum, ad calciatum, ad lawacra, ad mensas, ad lumina, ad cubilia, ad sedilia, quocumque nos conversatio exercet, frontem crucis signaculo terimus (De corona). Кроме пения и молитвы в состав древне-христианского богослужения входили: чтение священного писания и проповедь. Обычай прочитывать при общих собраниях отдел из библии перешел в христианскую церковь из синагоги. Иудеи читали при своих собраниях отделы из закона и пророков. В христианской церкви к этому присоединено было чтение евангелия и посланий и образовались так называемые περικόπαι (зачала). По поводу прочитанного, пресвитер или епископ говорил беседу. Кажется, в особых случаях дозволялось проповедывать даже лицам, не имевшим посвящения, как мы знаем это об Оригене. Беседы сначала были очень просты; они заключали в себе краткое изъяснение священного писания и краткое практическое увещание. Эти беседы назывались ὁμιλίαι. Но мало по малу вошло в обычай составлять красноречивые речи: припомним Павла Самосатского, любителя рукоплесканий.

Браки христиан в гражданском отношении язычниками не признавались. Это не мешало давать брачному союзу религиозное освящение. До нас дошли известия от половины и конца ІІ-го века, о том, что брачные союзы христиан благословлялись епископом или пресвитером. Но подробных сведений о том, как совершалось таинство брака, мы не имеем. Относительно погребения мертвых мы знаем только, что христиане предпочитали погребать тела умерших, а не сожигать их, как это было в обычае у древних. Погребение тел было подобно зарыванию семени, которое бросается в землю, чтобы созреть ко дню жатвы. Точно также погребение тел в земле соответствовало понятию христиан о смерти, как о сне. Они клали тело в холодное лоно земли, как в тихую опочивальню, где усталые кости должны покоиться дотоле, пока не начнется великое утро, когда звук ангельской трубы пронесется над гробами. Уже во втором веке духовные лица читали молитвы над покойниками. Обычай язычников оплакивать покойников был отменен христианами, но христиане провожали своих покойников до могилы и пели над ними гимны, держа в руках светильники, как символ воскресения.

Нравственное состояние древних христиан и домашний их быт⁸²

Как догматика древней церкви не богата была точными и законченными формулами, так и нравоучение не отличалось обилием правил и предписаний на все частные случаи жизни. Общий дух христианской нравственности проникал собою все частные и случайные положения жизни христианина, – и таким определяющим началом был, по апостолу, не закон, а плод духовный. Ὁ δὲ καρπὸς τοῦ πνεύματός ἐστιν ἀγάπη, χαρά, εἰρήνη, μακροθυμία, χρηστότης, ἀγαθωσύνη, πίστις, πραΰτης, ἐγκράτεια‧ κατὰ τῶν τοιούτων οὐκ ἔστιν νόμος (Гал.5:22‒23). Вопреки суровому аскетизму монтанистов и распущенной свободе большинства гностиков, истинный христианин первых веков мог сказать с апостолом: πάντα μοι ἔξεστιν, ἀλλ᾿ οὐ πάντα συμφέρει (1Κοр.6:12). Оἶδα δὲ ταπεινοῦσθαι, οἶδα καὶ περισσεύειν. ἐν παντὶ καὶ ἐν πᾶσιν μεμύημαι καὶ χορτάζεσθαι καὶ πεινᾶν, καὶ περισσεύειν καὶ ὑστερεῖσθαι. πάντα ἰσχύω ἐν τῷ ἐνδυναμοῦντί με Χρίστῳ (Фил.4:12, 13). Послание к Диогнету (II века) рисует нам следующую светлую картину нравственной жизни христиан. Χριστιάνοι οὔτε γῇ, οὔτε φωκῇ, οὔτε ἔθεσι διακεκριμένοι τῶν λοιπῶν εἰσὶν ἀνθρώπον... Κατοικοῦντες δὲ πόλεις ἐλληνίδας τε καὶ βαρβάρους, ὡς ἔκαστος ἐκληρώθη, ἐν τοῖς ἐγχωρίοις ἔθεστν ἀκολουθουντες ἐν τε ἐσθῆτι καὶ διαίτῃ καὶ τῷ λοιπῷ βίῳ, θαυμαστὴν καὶ ὁμολογουμένως παράδοξον ἐνδείκνυνται τὴν κατάστασιν τῆς ἑαυτῶν πολιτείας. – Πατρίδας оἴκουσιν ἰδίας, ἀλλ᾽ ὡς παροίκοι. μετέχουσι πάντων, ὡς πολιται, καὶ πανθ᾽ ὑπομένουσιν, ὡς ξένοι. πᾶσα ξένη πατρὶς ἐσιὶν αὐτῶν. καὶ πᾶσα πατρὶς ξένη γαμουσιν ὡς πάντες. τεκνογονουσιν, ἀλλ᾽ оὐ ρίπτουσι τὰ γεννώμενα. ἐν σαρκὶ τυγχάνουσιν, ἀλλ᾽ οὐ κατὰ σάρκα ζῶσιν. ἐπὶ γῆς διατρίβουσιν, ἀλλ᾽ ἐν οὐρανῷ πολιτεύονται. Πείθονται τοῖς ὡρισμένοις νόμοις, καὶ τοῖς ἰδίοις βίοις νικωσι τοὺς νόμους. Ἀγαπωσι πάντας καὶ ὑπὸ πάντων διώκονται. ἀγνοοῦνται καὶ κατακρίνοκται: θανατουνται καὶ ζωοποιοῦνται. πιωχεύουσι καὶ πλουτίζουσι πολλόυς. Πάντων ὑστεροῦνται καὶ ἐν πασι περισσίυουσιν. ...λοιδορουνται καὶ εὐλόγουσιν... Ἀπλῶς δὲ εἰπεῖν, ὅπερ ἐστὶν ἐν σώματι ψυχὴ, τоῦ εἰσὶν ἐν κόσμῳ χριστιανοὶ. Ἔσπαρται κατα πάντων τῶν τοῦ σώματος μέλων ἡ ψηχὴ, καὶ χρηστιανοὶ κατὰ τὰς τοῦ κόσμου πόλεις. – Οἰκεῖ μέν ἐν τῷ σώματι ψυχὴ οὑκ ἔστι δὲ ἐκ τοῦ σώματος. καὶ χρηστιανοὶ ἐν κόσμῳ оἰκоῦσιν, οὐκ εἰσί δε ἐκ τοῦ κόσμου. Ἀόρατος ἡ ψυχὴ ἐν ὁρατῳ φρουρεῖται τῷ σώματι. καὶ χριστιανοὶ γινωσκονται μένοντες ἐν τῷ κόσμῳ, ἀόρατος δὲ αὐτῶν θεοθεβέια μένει. Μισει τὴν ψυχὴν ἡ σὰρξ, καὶ πολεμεῖ, μηδὲν ἀδικούμενη, διότι ταῖς ἡδοναῖς κολύεται χρῆσθαι. μισεῖ καὶ χριστιανοὺς ὁ κόσμος, μηδέν ἀδικού μένος. ὅτε ταῖς ἡδοναῖς αντιτάσσονται. Ἡ ψυχὴ τὴν μισοῦσαν ἀγαπᾷ σάρκα, καὶ τὰ μέλη‧ καὶ χριστιανοὶ τοὺς μισοῦντας ἀγαπῶσιν. Ἐγκέκλεισται μέν ἡ ψυχὴ σώματι, συνέχει δὲ αὐτὴ τὸ σῶμα, καὶ χριστιανοὶ κατέχονται μεν ὡς ἐν φρουρᾷ τῷ κοσμῳ, αὐτοὶ δὲ συνέχουσι τὸν κόσμον. Ἀθάνατος ἡ ψυχὴ ἐν θνήτῳ σκηνώματι κατοικεῖ. καὶ χρηστιανοὶ ηαρουκοῦσιν ἐν φθαρτοῖς, ῖὴν ἐν οὐρανοῖς ἀφθάρσιαν ηροσδεχόμενοι. Еἰς τοσαύτην αὐτοὺς τάξιν ἔθετο ὁ Θεὸς, ἥν οὐ θέμιτον αὐτοις παραιτήσασθαι.

Конечно, не все христиане первых трех веков подходили под вышеуказанную характеристику; были прискорбные исключения, но общий уровень нравственности древних христиан несомненно был весьма высок. Не смотря на эту высоту нравственности или – лучше сказать – именно благодаря ей, христианство было несовместимо с цивилизациею и со всеми порядками греко-римского міра. Здесь христианина на каждом шагу ждали самые тяжелые коллизии.

Начнем хоть с вопроса о воинской службе. Некоторые христиане еще находили возможным мириться с воинскою службою, ссылаясь на ветхозаветные примеры, на Иоанна Крестителя, который дал постановление воинам, как им жить, но не повелевал им оставлять военного звания, – на Корнилия сотника, который и после своего обращения не перестал быть сотником. Но более строгие христиане, – отрицая вышеуказанные примеры, как заимствованные из до-христианского быта, – решительно высказывались против всякого человекоубийства, при каких бы обстоятельствах оно ни совершалось, – высказывались и против смертной казни по судебному приговору.

Перейдем к вопросу об искусстве. Стремление к красоте формы, так широко развившееся в греческом міре, должно было в глазах христианина утратить всякую прелесть. Всё, что отзывалось сколько-нибудь обоготворением твари, служило для христиан предметом отвращения. Мы уже знаем, как Тертуллиан высказывался против зрелищ, называя театр sacrarium Veneris, consistorium impudiciae. Не удивительно, что христиане гнушались травлею диких зверей в амфитеатре – этим жестоким увеселением, жертвами которого нередко бывали христиане же. Но даже серьезной трагедии, которая по-видимому столь богата моральными элементами, не могли выносить первенствующие христиане, потому что содержание ее было заимствовано из древней мифологии. Для нас в настоящее время мифологические сюжеты до такой степени далеки и чужды, что мы можем находить в них только исторический или художественный интерес. Но не то было с первенствующими христианами: посещение театра было для них в некоторой степени равносильно участию в идолослужении, в делах диавола и тьмы. Тертуллиан, доказывая вред зрелищ, приводит пример женщины, которую за посещение театра мучил злой дух и на вопрос заклинателя, как он смел войти в христианку, отвечал: et justissime quidem feci, іn meo eam inveni. Любопытна история об актере Генезие. Искусный комик, он должен был во время присутствия Диоклетиана в Риме представить сцену, изображая собою человека, лежащего на смертном одре и требующего крещения. Другой актер изображал собою священника, а третий – заклинателя. Но случилось нечто странное и неожиданное. При этом лицедействе Генезий не в шутку, а в правду сделался христианином. Вот как говорят об этом акты мученические: Quadam die, cum vellet Diocletiano Imp. ludum exhibere de mysteriis Christianae observantiae, utpote saevissimo tyranno, cui Christiani exosi erant, et hujus rei gratia spectante imperatore et omni populo, in medio theatri quasi aegrotus decumbens se posceret baptizari, mimum in haec verba proposuit: Eia nostri, gravem me sentio, levem me fieri volo. Illi responderunt. Quomodo te levem facimus, si gravis es? Numquid nos fabri sumus, et ad runcinam te missuri sumus? Haec verba exhibuerunt populo risum. Genesius iterum: Vesani, Christianus desidero mori. – „Quare? inquiunt. Quibus Genesius: ut in illa die veluti fugitivus in Deo inveniar. Evocato autem presbytero et exorcista, repente, Deo inspirante, credidit. Nam illi juxta lectum ipsius cum resedissent, dicunt ei: Quid ad nos misisti, filiole? Genesius jam non simulate ac ficte, sed ex puro corde respondit: Quia accipere cupio gratiam Christi, per quam renatus liberer a ruina iniquitatum mearum Cumque sacramentorum mysteria complessent, et indutus vestibus albis esset; veluti per ludum a militibus raptus, et ad similitudinem SS. Martyrum, de Christi discutiendus nomine,· Imperatori fuisset exhibitus, stans in editiori loco, ita concionatus est: Audi, Imperator, et omnis exercitus, sapientes et populi hujus urbis. Ego quotiescumque christianum vel nominatum audivi, exhorrui, et in confessione permanentibus insultavi. Ego etiam parentes meos et affines, causa nominis christiani exsecratus sum, et in tanta derisione habui christianos, ut mysteria eorum diligenti examinatione perquirerem, ut ex eorum sanctificatione ludum vobis exhibere vellem. At ubi me agua nudum tetigit, et interrogatus, credere me respondi, vidi super me manum caelitus venientem et angelos radiantes super me stetisse, qui omnia peccata, quae ab infantia feci, recitaverunt de libro, quae mox in ipsa aqua laverunt, in qua in conspectu vestro perfusus sum, et mihi candidiorem nive postmodum ostenderunt. Nunc igitur, Imperator, et vos omnes populi, qui de his mysteriis risistis, mecum credite verum Dominum esse Christum, hunc esse lumen, hunc esse verittem, hunc esse pietatem, et per ipsum vos ad indulgentiam posse pertingere. Само собою разумеется, что после этого исповедания веры новый христианин был замучен.

Не только искусство, но и наука в том виде, как она сложилась в языческом міре, не мирилась с христианством. Мы знаем уже взаимно противоположные суждения Тертуллиана и александрийских богословов об отношении философии к христианству. Отвергалась христианами и астрономия, стоявшая в связи с языческою астрологиею, потому что христианин не хотел читать своей судьбы в звездах и ожидать себе помощи от божеств, имена которых носили планеты. Мы теперь равнодушно произносим имена Юпитера, Сатурна, Венеры. Марса, Меркурия, но вспомним, что тогда эти имена были действительно имена владык небесных и мы поймем, что астрономия могла казаться христианам не иначе, как наукою демоническою.

Еще более тяжкие коллизии ожидали христиан в домашней жизни, – особенно в браке, в котором супруги принадлежали к разным вероисповеданиям. Уже а. Павел в 1-м послании к коринфянам предусмотрел этот случай и повелел жене христианке не оставлять мужа язычника, – ἡγίασται γὰρ ὁ ἀνὴρ ὁ ἄπιστος ἐν τῇ γυναικί… τί γὰρ οἶδας γύναι εἰ τὸν ἄνδρα σώσεις (7:14, 16). И а. Петр в своем 1-м послании увещевает жен повиноваться своим мужьям, ἵνα καὶ εἴ τινες ἀπειθοῦσιν τῷ λόγῳ διὰ τῆς τῶν γυναικῶν ἀναστροφῆς ἄνευ λόγου κερδηθήσονται (3:1). Но иное дело было продолжать сожительство с язычником, иное дело ― вновь заключать брак с язычником или язычницей. Но бывали и такие случаи, впрочем, осуждаемые и даже возбраняемые церковью напр. на соборе 305 в Эльвире в Испании. И действительно, положение христианки в языческой семье было очень тяжело. Еще невесте каково было ей выполнять римские брачные обряды, насквозь пропитанные язычеством! Вышедши замуж, она не могла ― можно сказать – ступить шагу без того, чтобы не натолкнуться на предметы своего религиозного отвращения. Подходя к домашнему очагу, она видела изображения пенатов и не могла высказать своих чувств по отношению к ним, чтобы не подвергнуться неприятностям. Как могла она за обедом участвовать в возлияниях в честь богов? В особенности неловки были ее отношения к языческим рабыням, которые следили за всеми ее шагами и готовы были оказывать ей непослушание, как богоотступнице. И однако подобные смешанные браки, кажется, были нередки, и может быть удавались иногда и счастливые браки, хотя ни в каком случае нельзя было обойтись без затруднений и неприятностей, особенно по вопросу о воспитании детей.

Дети, как известно, сдавались большею частью на руки рабов. Иногда и это служило к распространению христианства. Люди низшего сословия, оскорбленные, униженные и забитые в обществе и даже рабы, раньше начали принимать христианство, чем люди образованные и высокопоставленные. Эти рабы и домочадцы, уже принявшие христианство, часто оказывали тихое и незаметное влияние на своих господ, особенно через детей. Уже Цельс в своем сочинении против христианства говорит об этом так: „есть в разных домах шерстобиты, башмачники, ткачи, самые грубые и темные люди в міре, которые не смеют рта раскрыть в присутствии своего управляющего или разумного господина, но становятся очень разговорчивы и болтают о чудесах, когда остаются только с детьми или с женщинами, которые не умнее их. Говорят: вы должны нам больше веритъ, чемъ своим родителям и учителям... Они люди ослепленные и помешанные; мы одни знаем, как нужно учить и поступать, если послушаетесь нас, будете счастливы со всем своим потомством. Но если во время этой беседы зайдет разумный человек, – кто-нибудь из учителей или сам отец, ― то более робкие из рабов пугаются и умолкают, а отчаянные шепчут детям на ухо, что они не в состоянии сказать детям ничего доброго и полезного, пока здесь находится отец или учитель. И за тем заманивают детей в девичью или мастерскую, чтобы там проповедывать свою премудрость и обольщать их“. Так говорит Цельст, конечно, во враждебном для христиан духе, но мы ясно видим отсюда, какими путями, не смотря на всю бдительность языческих господ, христианские идеи проникали в дом и падали в восприимчивые детские души.

Что касается до рабов, то не удивительно, что они охотно принимали христианство. Религия, призывающая к себе труждающихся и обремененных, возвещающая рабам, что они свободны перед Богом и искуплены Господом, – должна была скоро найти доступ в среду пригнетенного большинства обитателей римской империи. Упрекают христианство за то, что оно не уничтожило рабства. Но как же это могло случиться? Христиане не имели влияния на законодательство империи, а призывать рабов к восстанию против господ было не в духе христианства. Но нужно только прочитать увещания апостола к рабам и к господам, чтобы видеть, что, не смотря на всю неизменность внешних отношений, внутренняя жизнь пошла совершенно иначе. Рабам внушалось повиноваться ради Господа, – господам напоминалось, что и они имеют Господа на небесах. И эти увещания не были пустым звуком для первенствующих христиан. Если они признавали друг друга братьями во Христе, считали долгом любить друг друга и приступали к одной общей трапезе, то суровый закон рабства должен был уступить место другим отношениям: – господин христианин считал христианина раба οὐκέτι ὡς δοῦλον ἀλλὰ ὑπὲρ δοῦλον ἀδελφὸν ἀγαπητόν (Филим.16), особенно в виду общей опасности от гонений за исповедание имени Христова.

Для женщины в христианстве открылось широкое поприще доброй деятельности. Nec templa circumitis, nec spectacula postulatis, nec festos dies gentilium nostis, – говорит Тертуллиан, обращаясь к женщинам, (de cultu feminarum c. II); vobis autem nulla procedendi causa non tetrica. Aut imbecillus aliquis ex fratribus visitatur, aut sacrificium offertur, aut Dei sermo administatur. Можно сказать, что сама добродетель, в языческом міре носившая мужской характер бодрости и смелости и именовавшаяся virtus, в христианстве прониклась женственным элементом скромности, кротости и терпеливости.

Особенно изумляла языческий мір взаимная любовь христиан. „Видите, как они любят друг друга“, говорили язычники. Особенно трогательные примеры этой любви являлись во время преследований, когда темницы были буквально осаждаемы христианами, жаждавшими видеть узников, чтобы утешить их духовно и телесно. Но нельзя думать, чтобы эта братская любовь носила характер исключительности, напротив она расширялась до всеобщей любви, ибо христианам заповедывалось творить добро πρо̀ς πάντας μάλιστα δὲ πρо̀ς τοὺς οἰκείους τῆς πίστεως (Гал.6:10). Христиане подавали милостыню бедным язычникам. Во время язвы, свирепствовавшей в Карфагене в 251 г. христиане, по увещанию св. Киприана, погребали покинутые трупы язычников.

***

В заключение нужно упомянуть об отличавшем первенствующую церковь даре языков, чудес и пророчества. Вера в дар чудес была так распространена в первые века, что Тертуллиан мог обращаться к язычникам со следующим вызовом: Edatur hic aliquis sub tribunalibus vestris, quem daemone agi constet: iussus a quolibet christiano loqui, spiritus ille tam se daemonem confitebitur de vero, quam alibi deum de falso... nisi se daemones confessi fuerint, christiano mentiri non audentes, ibidem illius christiani procacissimi sanguinem fundite. (Apolog. 23). Об этих чудесных дарованиях, равно как и о самом явлении и распространении христианской веры в міре, можно сказать словами псалма: παρὰ κυρίου ἐγένετο αὕτη καὶ ἔστιν θαυμαστὴ ἐν ὀφθαλμοῖς ἡμῶν (Пс.117:23).

Мерцалова. О великом синедрионе.

Сильвестрова. Опыт изъяснения некоторых мест из 2 и 3 главы апокалипсиса.

Горбатовского. Жизнь св. апостола Петра.

Ермоленко. О десятом гонении на христиан при Диоклитиане.

Чепилевского. Учение св. отцов первых трех веков о св. Троице.

Ракитина. Вероучение, извлеченное из писаний мужей апостольских.

Дашкевича. Опыт изъяснения послания св. апостола Павла к Титу.

Сафонова. О гонении на христиан при Декие Траяне.

Лебедева Ионы. Почему древние христиане в нравственном отношении превосходили христиан последующих веков?

Иерод. Иннокентия Новгородова. О публичном покаянии в древней хр. церкви.

Брюховского. Об антиохийских соборах на Павла Самоссатского.

Крыжановского. О гонении на христиан при Септимие Севере.

Гр. Павловича. Какие пункты учения о лице Иисуса Христа были колеблены еретиками?

Драницына. О причинах, по коим иудеи не приняли евангельского учения.

Доброхотова. Об общественном покаянии в древней церкви.

В. Исаева. О влиянии христ. веры на гражданские общества.

...? О времени учреждения епископского чина и об отличии его от пресвитерского.

Воскобойникова. О несчастной судьбе гонителей церкви Божией.

Иер. Митрофана. Св. муч. Иустин философ.

Иер. Пантелеймона. В каком смысле должно разуметь заклинания при крещении.

Геппнера. Мнения Иустина, Тациана и Феофана о бессмертии души.

Дзябловского. Об отношении учения, преподанного Иисусом Христом, к учению апостольскому.

Гр. Левицкого. О переписке Иисуса Христа с Авгаре.

...? О судьбе церкви карфагенской.

Иером. Мефодия. О христ. исповедничестве.

...? Об александрийском огласительном училище.

Лазаренко. Судьбы иудеев после Рождества Христова.

Д. Лебедева. Историко-критический обзор лжеучений против христианской нравственности.

Шумигорского. О праздновании воскресного дня.

И. Орлова. Св. Дионисий, александрийский епископ.

В. Шумова. О содержании и значении апологий христианских, писанных в первые три века по Рождестве Христовом против нападений язычества на христианство.

И. Александрова. О причинах, по которым иудеи не уверовали в Иисуса Христа.

И. Лашкарева. Судьбы древней африканской церкви.

П. Никольского. Исторический обзор учений народов и философов о бессмертии души и будущей жизни.

Л. Авдиева. История христианства в Персии.

Я. Стефанова. Участие клира и народа в делах управления церковью в первые три века христианства.

Як. Архангельского. Филон александрийский.

Я. Павловского. О праве убежища в древней христиан. церкви.

П. Паховского. Сочинение св. Иринея Лионского против ересей.

...? Об отношении платонической философии к христианскому богословию.

Ильи Орлова. Сочинение Оригена против Цельса.

Нифонта Мусея. Учение о св. Троице в течении первых трех веков христианства.

...? О характере и направлении христиан. богословия в александрийской школе при Клименте и Оригене.

Р. Бариловича. Обряды погребения в древней христиан. церкви и церковно-гражданские законы о кладбищах.

...? История догмата о церкви до 1 вселенского собора.

А. Иванова. Жизнь Господа нашего Иисуса Христа от начала ее до 2-й пасхи, изложенная по евангелиям.

П. Чернышевского. Христиане сирийские или св. Фомы в Индии. (См. Труды к. д. ак. 1861. № 12).

Н. Поповича. О сущности и характере проповедей апостольских.

Г. Пясецкого. О состоянии церковной иерархии в первый век христианства.

В. Леонтовича. О средствах содержания духовенства в древней церкви до IV в. включительно.

Н. Терсинского. О страданиях и крестной смерти Господа нашего Иисуса Христа.

Ст. Картовича. О ходатайственном служении Господа нашего Иисуса Христа.

А. Покровского. Каталог новозаветных книг, изд. Мураторием.

Гр. Сольского. Следы употребления новозаветных книг у св. Иустина мученика.

В. Трусковского. О Клименте, пресвитере александрийском.

Н. Чистякова. Св. мученики.

М. Любинского. История постепенного упадка язычества в римской империи в борьбе с христианством.

П. Гомелло. Учение о пастырском служении в писаниях новозаветных.

П. Вишневского. Историческое обозрение первого гонения на христиан, бывшего при Нероне.

Ф. Смирнова. Учение первенствующей церкви о лице Иисуса Христа.

И. Андриевского. Религиозная филисофия евреев (каббала).

И. Команецкого. Историческое обозрение законодательства карфагенской церкви до 1-й четверти V века.

Ст. Гришковского. Религиозные воззрения Иосифа Флавия на историю еврейского народа.

Г. Введенского. Св. Ириней Лионский, как богослов-догматист.

М. Златоверховникова. Учение Иисуса Христа о Себе, как о Мессии и Сыне Божием. (Напеч. в Черниг. еп. известиях).

Н. Белявского. Правила св. апостолов, как канонический памятник христианства.

А. Стаховича. Памятники церковного законодательства первых трех веков христианства.

Л. Случевского. Памятники церковного законодательства первых 3-х веков христианства.

М. Модзалевского. Греческий язык священного писания в переводе LXX и в книгах нового завета.

И. Трипольского. О правилах апостольских.

П. Алфеева. Обращение апостола Павла.

В. Розанова. Сборники церковных законов в первые три века христианства.

А. Годнеева. О социальном значении христианства.

Ф. Либеровского. Церковная каноника в первые три века христианства.

И. Виноградова. Св. апостол Павел, как обличитель иудейства.

Николая Смирнова. Места богослужения древних христиан до времен Константина Великого.

Н. Веселиновича. О судах и наказаниях у древних евреев.

Григоревского. Историческое изложение учения о служении Иисуса Христа, как искупителя.

М. Казанский. Иисус Христос по сказанию трех первых евангелистов.

С. Баланеско. Аскеты в древней иудейской церкви.

К. Стояновского. Сличение исторической части послания к галатам с Деяниями апостольскими.

Михаила Тарасевича. Взаимное отношение трех первых евангелий.

М. Романовского. Нагорная проповедь.

Ф. Прокоповича. Нравственное учение в сочинениях мужей апостольских.

Алексея Петкова. Историч. изложение догмата о св. Троице в первых трех веках христианства.

Ивана Лебедева. О послании ап. Павла к евреям.

Алексея Спасского. О втором послании ап. Павла к коринфянам.

Феодора Рождественского. О последней полной редакции сборника апостольских правил.

Зарницын. Время совершения пасхальной вечери Иисусом Хри-

стом по сказаниям евангельским.

Пав. Никольского. Путешествие ап. Павла в Иерусалим.

Алексея Суворова. Надгробная речь в древней христиан. церкви

и ее отношение к языческим речам.

Елпидифора Белявского. Имп. Марк Аврелий и его отношение к христианству.

Феодора Щуровского. Поместный Лаодикийский собор.

Ивана Тяжелова. Характеристические особенности языка евангелия и послания св. Иоанна Богослова.

Владимир Ливотов. Год обращения апост. Павла в христианство.

Павла Согина. Древне-еврейские монеты.

Петра Пылаева. Первый том талмуда (о благословениях).

Михаила Стаховского. О послании ап. Иуды.

Мих. Беляева. Суббота по Мишне.

Павла Щербины. О втором послании ап. Петра.