Византийская образованность вообще, богословская наука и литература в частности

Умственная деятельность Византийской империи в эпоху IX, Χ, XI века, по мнению некоторых ученых, находилась на довольно высокой степени своего развития. Этот факт тем поразительнее, что предшествующая эпоха мало подготовляла такой успех. Предшествующая эпоха в Греции – это была пора господства так называемого иконоборства. Сколько бы ни старались оптимисты видеть в иконоборстве какую-то попытку просвещенного характера, что-то в роде гуманизма и реформации на западе, подобный взгляд для серьезной науки остается и останется не более, как иллюзией. Сто лет бушевало иконоборство, и это quasi просвещенное движение, как буря, в конец низвергает остатки научного просвещения на востоке. Иконоборство положило свою разрушительную руку на ученость, науку, искусство и культуру. Нет слова, и раньше наука в Греции довольно таки поувяла, но все же она продолжала жить в монастырях и школах духовных, иконоборство же в своей фальшивой ревности против иконопочитания, как идолослужения, только и делало, что стремилось искоренить, уничтожить эти последние приюты образованности. Да и могло ли быть иначе? Иконоборцы – это были грубые солдаты, варварская толпа народная, люди – которые не могли иметь никаких симпатий к науке и искусству; даже прямо ненавидели и враждовали против них, как средств, которыми пользовались иконопочитатели в борьбе с ними. Иконоборцы заявили себя тем, что борясь с монахами и духовенством противной партии, боролись в лице их с последними учителями школ, переписчиками книг, почитателями искусства и учености, – тем, что закрывали школы, которые продолжали еще существовать, расхищали или уничтожали библиотеки. Известен рассказ, что Лев Исаврянин сжег в Константинополе целую громадную библиотеку вместе с 12 учеными профессорами при ней и директором (икуменикос) ее³²³; пусть этот факт не достоверен, однако он говорит ту несомненную истину, что во времена первого иконоборца императора ученые учреждения были в пренебрежении и заброшены. Не лучше было при Константине Копрониме; он простер свое преследование на монахов не только в Константинополе, но и в провинциях; но это прежде всего вело к тому, что богатые сокровищницы книг в монастырях делались жертвою фанатизма иконоборцев. Один из ревностных исполнителей воли Константина в провинции распоряжался следующим образом с монастырскими библиотеками: сочинения отеческие сжигал, а прочие сочинения, сочинения классиков, хотя и не сжигал, однако распродавал³²⁴. Только к концу иконоборческого господства, со времен Льва Армянина и иконоборцы начинают придавать значение науке, но и это не во имя самой науки, а в видах более успешной борьбы с иконопочитателями³²⁵. Таким образом, вообще наука после времен иконоборческих должна была начинать свое дело чуть не с самого начала, воссоздаваться как бы после опустошительного пожара. Это однако не помешало умственной деятельности раскрыться и достигнуть значительной зрелости с средины IX века. Византийская культура около средины IX века поднимается от своего глубокого падения, в котором она находилась, быстро и совершенно неожиданно. И казалось, эта умственная деятельность в такой же мере поднималась и возрастала с этого времени, в какой все более и более падала и понижалась государственная и народная жизнь той же Византийской империя. Теперь греки, как бы пробудившись от глубокого сна, сознавали, как непроизводительно прошли для их духовной жизни предшествующие века, какими банкротами в отношении умственной жизни стали они, – и с новою энергией обратились к тому богатому наследию, какое завещано им от языческих предков и христианских мыслителей, как плод многовекового труда. Они старались извлечь эти сокровища из пыли библиотек и принялись за это дело с одушевлением, прилежанием и гордостью, что владеют таким наследием; этот факт тем изумительнее, что порыв к учености и образованности не был мимолетным феноменом, но одушевлял поколения в продолжение целых веков.

Разумеется, при этом вовсе не думали, не имели притязаний на возвращение времен Софокла и Демосфена, Платона и Аристотеля. С другой стороны также мало ожидали, чтобы стремление к умственной жизни сделало возможным повторить блестящий век процветания богословия – век Афанасия, отцов Каппадокийцев и Златоуста. Нет, теперь думали не о том, чтобы воплотить в себе дивный и оригинальный дух науки времен прежней Греции и прежней Византии, а о том, чтобы не быть по крайней мере невеждами в том, что уже создано наукою раньше; теперь много писали и по части богословия и по части светских наук, но писали для того, чтобы сделать общим достоянием науку предков. Хотя наука и не сделала в эту эпоху новых успехов, но ее знали, понимали, ценили, прилежно изучали. А этого было уже не мало.

Чем же объяснить такое пробуждение интереса в византийском обществе к научным работам, к распространению образованности, какое видим в IX, Χ, XI веке, когда, по видимому, не было уже здесь более надежды ни на что подобное? Это явление частью объясняется желанием соперничества у греков с арабами. Арабы вышли из страны дикой, но вскоре развили в себе вкус к умственным занятиям. В особенности такой вкус получил сильное развитие с появлением на исторической сцене калифов из дома Абассидов. Они окружили себя учеными, собирали греческие рукописи, распространяли переводы этих последних, заводили школы. Словом, они хотели насадить у себя, науку, и не без успеха. Это было тяжелым ударом для византийской гордости. Византийцы увидели, что умственное наследие, которое они считали своим, помимо их воли, переходило в руки их врагов. Это вызвало у них энергию к занятиям умственным, научным и литературным. Они не хотели отказываться от того, что считали своим по преимуществу³²⁶.

Но еще больше значения, в вопросе о причинах развития научного духа с указанного времени, имеет меценатство, которое отличало византийских монархов во все течение времени с половины IX века. Монархи не только содействуют процветанию наук и сами учатся, но, что особенно замечательно, подчас являют собою редкий пример записных ученых, за научными занятиями забывающих свои государственные дела. Первый пример ревностного покровительства науке и образованности показал в средине IX века кесарь Варда, дядя императора Михаила III, бывший действительным повелителем империи в царствование этого неспособного государя. Не смотря на то, что Варда был человеком очень не высокой нравственности, он с изумительным рвением посвящает себя такому священному делу, как заботы о процветании наук; он первый открывает ряд державных покровителей просвещению. Что же сделал Варда в сказанном отношении? он поднял правосудие, преобразовал суды, побуждал к изучению законов, почти забытых. Кроме того, он открыл в Константинополе высшую школу на подобие университета, отдал под нее магнаврский дворец. Во главе школьных учителей стал некто Лев математик и философ, бывший некогда фессалоникским архиепископом, но отставленный по подозрению в иконоборческих идеях, человек вообще замечательный по глубокому образованию и учености. Он должен был преподавать в новоустроенной школе философию. Кроме философии здесь преподавались геометрия, астрономия и грамматика. Некто Феодор читал лекции по геометрии, Феодегий по астрономии, Кометас по греческой литературе. Чтобы сделать образование общедоступным, Варда сделал его бесплатным, щедро награждая труд профессоров. Чтобы поощрить юношей к науке, он сам часто посещал лекция, возбуждал научное соревнование молодежи чрез похвалы и награды. Эта школа дала первых ученых для того времени. Затем в ней видим в качестве учителя знаменитого Фотия, который еще более поднял славу этой школы. Вообще, хотя Варда был человеком во многих отношениях не безукоризненным, но история просвещения должна с благодарностью вспоминать об его заботах касательно процветания наук. Школа имела, по видимому, исключительно светский характер³²⁷)

Школы, подобные константинопольской, Варда устроил и в других больших городах.

С легкой руки Варды дело просвещения в Византийской империи пошло быстро и безостановочно. После Михаила III, при котором действовал Варда, на престол вступил Василий Македонянин, первый член так называемой Македонской династии в Византийском государстве. Эта династия примечательна; она отличалась особенною любовью к просвещению; из нее вышли многие ученые. Сам Василия Македонянин был человеком без образования, однако, как оказалось, умел ценить науку и ее значение, дал прекрасное образование своим детям и тем положил начало династии меценатов. Свою любовь к просвещению Василий между прочим выразить в том. что он приказал пересмотреть и подвергнуть новой редакции законодательство. Уложение, сделанное при нем, известно с именем „Василики». Впрочем, он не вовсе был чужд литературного элемента, как это можно видеть из того, что он написал .завещание к своему сыну. В этом завещании каждый параграф начинается одною из таких букв, из совокупности которых слагалось полное имя и императорское титло его старшего сына (Льва. Завещание по содержанию есть мораль в акростихах³²⁸. По отношению к нашей задаче гораздо значительнее царствование Льва, сына Васильева, чем самого Василия. Лев, питомец Фотия, был прекрасно образован в науках философских, богословских, литературных и других. Особенным пристрастием отличался Лев к языческим классикам. Эта сильная любовь Льва к классикам навлекла даже на него укоры в современном ему обществе (напр. от грамматика Константина сицилийского. Про Льва говорили, что он, подобно Юлиану, отказался от христианства, что он решительный язычник, что он презритель Св. Троицы, поклонник Зевса и Геры. Император должен был защищаться против подобных укоризн. Он написал апологию, в которой он опровергает лживость всех подобных обвинений против него³²⁹. Литературная деятельность этого императора из дома македонского была широка. Он написал трактат о военной тактике, сочинение о тактике корабельной, 23 речи о предметах богословских, беседу против патриарха Фотия, письмо к калифу Омару об истинах религии христианской, плач в ямбических стихах о печальном состоянии Греции, размышление о страшном суде. Заметим еще, что при нем вышло второе издание законодательного сборника «Василики»³³⁰. Такой любитель науки и ревностный писатель. Как Лев, конечно, употреблял должные меры к процветанию образованности в свое правление в Византийской Империи.

Что это, действительно, было так, доказало царствование его сына, известного Константина Порфирогенита, со всем блеском воспользовавшегося теми научными силами, которые выработались в предшествующее время, -- при первых представителях македонской династии³³¹. Он сделался царем ученых в целом сонме ученых.

Император Константин Порфирогенит, сын императора Льва мудрого и родственник известного хрониста Феофана, этим уже, казалось, предназначен был играть важную роль в истории просвещения в Византийской империи. И действительно, он и сам был учен и ревностно споспешествовал процветанию науки. Его молодость и зрелые лета прошли в удалении от дел государственных: почти до сороколетнего возраста Константина государством правила сначала мать его Зоя, а потом Роман I. Константин, однако, не провел в праздности это скучное время своей жизни; он посвятил свой досуг науке. Живя уединенно, Константин окружил себя учеными и артистами, учился у них и участвовал в их трудах. Небольшой денежный фонд, который выдавался ему в зрелом возрасте скупым Романом, он тратил на покупку драгоценных рукописей. Среди ученых и благодаря своим неусыпным занятиям, Константин приобрел такую ученость, что назывался „libris іnсumbеns». Наука для него сделалась страстью. Эта страсть не уменьшалась у него и тогда, когда Он сделался императором и должен был принять в свои руки кормило правления. Император в своих занятиях науками заходил так далеко, что вовсе пренебрегал занятиями государственными. Константин без библиотеки не считал возможным обойтись даже в военных походах. Нельзя впрочем, сказать, чтобы Константин был образован образцово в полном смысле. Его образование, как и вся тогдашняя византийская наука и византийская жизнь, было смесью полезного с вредным. Из списка библиотеки, какая, по его мнению, должна была находиться в военном походе императора, видно, что его образованный вкус был не без недостатков. Так, в этом списке рядом с книгами церковного характера и книгами, касающимися военной тактики, упоминаются напр. такие: «книга снов», трактат, заключающий предзнаменования, по которым можно избегать опасных случайностей, и пр. Ученость Константина не была чужда суеверия³³².

Исполненный любви к науке, Константин всячески заботился о широком распространении знаний в империи. В предисловии к одному ученому изданию, сделанному при Константине, геопонике, т. е. земледельческая энциклопедия, неизвестный автор с следующими словами благодарности обращается к императору: «мы скажем о том, что ты сделал, чтобы стать полезным для людей, для всех, кто отныне будет жить на свете. Своим гением и своею мудростью ты вызвал к жизни, протянув им свою могущественную руку, – прежде всего философию и риторику, которые более уже не существовали, которые впали в забвение. Ты возродил знание и искусство»³³³. В том же роде отзывается о заботе Константина касательно просвещения и Кедрин: ,,Науки, т.-е. арифметику, музыку, астрономию, геометрию, стереометрию (часть геометрии) и, что составляет главу всех наук, философию, говорит Кедрин, он восстановил своею личною деятельностью . Он отыскал знаменитейших и отличнейших наставников по каждой из этих наук, собрав вокруг наставников учеников»³³⁴ .Эти свидетельства дают понять, насколько заботлив был Константин о процветании наук и школ. Из слов Кедрина можно заключать, что в школах, основанных Константином, главными предметами преподавания были: философия³³⁵), эта глава всех наук, которая в курсе преподавания на западе считалась первою наукою, именно, в так называемом trivium (куда принадлежали также грамматика и риторика); потом: арифметика, музыка, астрономия и геометрия, науки, входившие в то время на западе в состав курса преподавания и известные с именем quadrivium. Другими словами: курс преподавания был сходен с тем, который со времен Карла Великого и Алкуина входит в общее употребление на западе³³⁶. До нас сохранились имена некоторых главнейших профессоров, учивших в школе константинопольской при Порфирогените. Курс философии читал протоспафарь Константин; астрономию преподавал секретарь Георгий; геометрию патриций Никифор; риторику Александр, митрополит Никейский. Имена других профессоров до нас не сохранились³³⁷. Школы Порфирогенита были устроены с истинно царским великолепием. Ученики учились не только по книгам, но для них поучительными примерами того, чем можно сделаться чрез науку, были и лично сами учителя, облеченные таким или другим саном в государстве. При учреждении своих школ Константин имел цели в особенности практические: он имел в виду умножение в государстве образованных генералов, правителей, посланников, чиновников. В империи греческой считали литературное образование (humanites) сколько важным самим по себе, столько же и необходимым, чтобы приготовить людей государственных: нельзя указать ни одного государства, кроме разве Китая, где достоинство учености и государственного человека так тесно были бы связаны, как это видим здесь, в Византии. Константин старался возбудить охоту к учению в учениках школ в особенности своим личным вниманием к ним. Он позволяет им ежедневно являться к своему столу, щедро одаряет их деньгами, поощряет их ласковостью слов. Благодаря такому вниманию императора и его мудрости, по свидетельству одного хронографа, для учеников не требовалось много времени на изучение самых возвышенных наук и искусств; из них Константин избирал cудей, секретарей и епископов³³⁸.

Под заботливым смотрением императора за школами выросло целое поколение ученых, которое заявило себя тотчас же разнообразною ученою деятельностью. Приме- ром и образцом для них был сам император Константин. Он был сведущ во всех сферах научного и художественного образования. Он знаменит был как археолог: с величайшею заботливостью он описывает развалины дворца Диоклетиана в Сполетто, образ постройки его стен, природу и качество его материалов; он занимается римскими древностями страны придунайской и пр. Он занимался нумизматикой, как вспомогательной наукой для археологии. Константин замечателен, как филолог. Отличительную черту древней греко-римской образованности составляло игнорирование языков варварских, т.-е. всех языков за исключением родного греческого для греков и двух латинского и греческого для римлян. Литература византийская доселе разделяла тот же предрассудок против языков иностранных. Например, ученый Фотий не знал ни по-латыни, ни по-еврейски. Константин же и другие ученые, работавшие вместе с ним на научном поле, составляли редкое исключение в этом случае. Они были знакомы хотя несколько с языками соседних народов. У Константина находим знакомство с этимологией скандинавской и славянской. Далее, Константин оказал важные услуги науке в качестве этнолога. Как историк,

Константин замечателен, если не новостью и свежестью метода, то по крайней мере горячею любовью к предмету и широтою сведений, часто поразительных.

Вообще как писатель, Константин занимает почтенное место. Этого мало: Константин отличается и как художник, музыкант и поэт. Правда, в большинстве искусств он был по преимуществу дилетантом, но едва ли мы и в праве требовать большего от одного человека³³⁹. Если от рассмотрения научной и литературной деятельности Константина обратимся к рассмотрению ученых, которые окружали его и разделяли его научные труды, или сами составляли сочинения и трактаты, то мы, поистине, будем изумлены многочисленностью таких ученых. В качестве историков при нем находим Иоанна Камениата, Иосифа Генезия, Льва Грамматика, Феодора Малого и Иоанна Константинопольского, Феодора Дафнопата, Льва диакона, Мануила, -- все они работают в особенности над историей современной и несколько раннейшей. Около него группируются писатели и других специальностей научных; мы встречаем медика Феофаиа Нонна, астрологов, дело которых тогда смешивалось с астрономией, писателей по военным наукам, каков был Василий, незаконный сын императора Романа I; полемистов, в роде Феодора Карийского, писавшего против магометан; далее, его окружает многочисленный штат юрисконсультов, артистов, именно: зодчих и живописцев и пр.³⁴⁰.

Вообще двор Константина весь пропитан был атмосферою научною; Константин был редким явлением,– царем ученых. Хотя после Константина представители его династии не были так горячи к науке, как он; однако система покровительства просвещению удержалась и после него в императорах из дома Македонского.

Замечательною любовью к просвещению в средине XI века отличается династия Дуков и в особенности родственная с ней династия Комнинов. Можно сказать, что эти династии вполне наследовали традиции дома Македонского по отношению к науке. Поименуем некоторых императоров из указанных династий , отличающихся похвальною любовью к просвещению. Император Константин Дука был человеком научно образованным; при вступлении своем на трон император в речи сказал, что он предпочитает венок красноречия венцу императорскому. При его дворе, по-видимому, давалось большое значение людям науки, которых тогда не мало было в столице³⁴¹. В особенности со стороны учености замечательна его жена императрица Eвдокия. Она известна, как автор одного очень важного сочинения в роде словаря исторического и мифологического. Этот труд заключал в себе много сведений, касающихся генеалогии богов и героев, их метаморфоз и содержал множество анекдотов (в хорошем смысле ) о писателях древности. Сочинение это пользуется почетною славою между учеными³⁴².

Равною и даже большею любовью к наукам отличался и сын этой царственной четы Дуков, Михаил Дука, бывший потом императором. Он, подобно Константину Порфирогениту, до такой степени был увлечен науками и поэзией, что даже почти вовсе забывает о делах государственных, за что упрекают его историки и хронисты³⁴³ . О нем рассказывают, что в то время, как империи грозила серьезная опасность со стороны турок, Михаил преспокойно спорит о тонкостях грамматических, произносит риторические речи и составляет поэмы. К сожалению, история не сохранила литературных памятников, обязанных происхождением перу этого императора³⁴⁴. Из Комнинов, принадлежащих изучаемой эпохе, по отношению к заботам о просвещении, видное место занимает император Алексей Комнин. В его время находим сильное литературное движение³⁴⁵. Во главе ученых в средине XI века стоял Михаил Пселл. Он занимает такое же видное положение по своему научному влиянию в XI веке, какое имел Фотий в IX в.³⁴⁶. Он получил самое многостороннее образование: изучил и риторику с философией, и физику с богословием, и астрономию с геометрией, и медицину с военными науками. Пселл получил образование в. Афинах, в Константинополе открыл школу, назывался главою философов (φιλοσόφων ΰκαζος. По списку сочинений Пселла можно судить о широте и разнообразии его познаний так же, как о необычайной литературной плодовитости его, так что по справедливости он получил титло: πολυγραφότατος. Из под его руководства вышло множество лиц образованных. Пселл писал императору Михаилу Дуке: „ты видишь, благочестивый император, сей священный сонм философов; все они произрастения моих трудов; все пили из моего источника, погасший свет философии возжжен мною. Я заботился о науках словесных, изучил математику, не заняв ее у других». Сам император Михаил Дука, о котором мы уже говорили, был питомцем Пселла. Вообще за Пселлом остается репутация ученейшего мужа XI века в Византийской империи³⁴⁷.

Доселе мы говорили об условиях, благоприятствовавших процветанию науки и литературы в Византийской империи с половины IX века. Изучение этих условий для вас важно, потому что оно должно объяснить нам значительное оживление с того же времени собственно богословской науки и литературы, довольно было поувядших. Но мы еще не покончили с изложением сведений об образованности вообще в IX, X и XI веках. Мы хотим еще сказать о главнейших характеристических чертах византийской учености данного времени. Сделать это необходимо, потому что, чрез такую характеристику общей образованности и учености, для нас определится и выяснится и самый характер и успех богословской умственной деятельности того времени. Одно стояло в связи с другим.

Какие же отличительные черты образованности и учености изучаемой нами эпохи? Отличительную черту науки этого времени составляло особенное сближение светской науки с богословием. Быть образованным на языке византийцев значило – быть сведущим не только в светских науках, но и в богословии. Такое сближение наук светских с богословием было благоприятно для успехов и развития последнего. Такой характер наука византийская носила и раньше, но эта эпоха такому сближению особенно благоприятствует. Когда Варда, кесарь в царствование Михаила III, позаботился о восстановлении публичного преподавания и открыл школы для различных наук, тогда во главе преподавателей светских наук (математики, философии) в этих школах является бывший архиепископ Лев математик и его три ученика³⁴⁸), и с этим научный элемент мирской светской науки все более и более должен был сближаться и сживаться с собственно богословским элементом. То правда, что школы Варды имели в виду главнейше светские науки: право, математику, философию, но однако науки богословские никогда не исключались из программ светских заведений. Напр., Фотий еще мирянином серьезно изучил богословие. И это не представляло ничего удивительного в таком обществ,

как византийское, где элементы гражданский и духовный были перемешаны между собою. Там было не редкостью встретить лиц светских, которым выпадало на долю высшее достоинство церковное – патриаршество. Таковы были Тарасий, Никита (Игнатий), Фотий, Николай мистик³⁴⁹. Особенно такому сближению наук светских с духовными много содействовал Фотий, который и в сане патриарха был преподавателем наук светских в школе магнаврской, в Константинополе. Eго ученики были не только богословами, но и риторами, и философами, и математиками. До какого сближения доходили при нем светские науки с богословием, это видно из примера его ученика, императора Льва, который писал даже проповеди и, можно догадываться, даже произносил их в церкви³⁵⁰. И позднее та же черта в целости сохранилась в обществе византийском: Михаил Пселл в XI веке зараз был и богословом и философом. Можно представить и другие весьма интересные примеры того, в каком близком отношении стояло светское общество к духовной науке. Так, император Василий Македонянин до того заинтересовывается некоторыми библейско-экзегетическими вопросами, что для разрешения своих недоумений обращается письменно к знаменитому Фотию. Вот эти вопросы: кого нужно разуметь под тем, чью мудрость превосходила мудрость Соломонова, по свидетельству книги Царств? Какое значение имеет троекратное помазание на царство Давида, сначала во время царствования Саула, потом по смерти его, наконец, по признании Давида царем от всего еврейского народа, как об этом пишется в книге Царств? Или: каким образом в гостеприимстве Самуилом Саула, при чем от первого последнему предложено было за пиршеством плечо (жаркого), выразилось указание на будущее Царствование Саула? Фотий должен был удовлетворить любознательного императора³⁵¹. Константин Порфирогенит известен, как плодовитый светский историк своего времени; и однако, его воззрения и литературные приемы, если будем брать во внимание его исторические труды, мало напоминают римлян-историков, не много более греков-историков (в особенности с точки зрения литературной), а гораздо более евреев и христиан первых веков. Он мало заинтересован памятниками римскими, но гораздо более гомерическими, в особенности библейскими, церковно-христианскими. Он изучает в одно и то же время и Илиаду с Одиссеей, и деяния Апостольские, и сказания свящ. христианской древности³⁵². Рассматриваемое нами взаимообщение светской и церковной образованности выразилось не только в литературе, но и в искусстве. Посмотрите на искусство византийское этого времени; оно проникнуто христиански-религиозным элементом; здесь гораздо более отпечатлевается церковно-символический, чем вообще идеально-эстетический вкус. Символы церкви, креста, религиозной преданности и благоговения в искусстве византийском являются господствующими. Любимыми сюжетами этого искусства были: Спаситель, апостолы, евангелисты, св. отцы, мученики с их небесным ореолом. От этих общепринятых типов не могли отступать художники здешней школы³⁵³ .

Другая отличительная черта образованности византийской того времени – это отсутствие оригинальности. Византия жила наследством, завещанным ей от древнего Рима и Греции. Сумма идей не расширялась в таком обществе, как византийское, глубоко консервативном. Здесь не видно никаких новых порывов в литературе. По части истории, юриспруденции, поэзии мы видим мало оригинальных трудов; Византия не измыслила никакой философской системы. Наследие древности языческой и христианской казалось слишком широким, чтобы нужно было приумножать его. „Дух человеческий как бы изнемогал под давлением массы книг, погибал в океане библиотек». Византийская умственная деятельность заявляет себя только в бесчисленных компиляциях. Все попечения полагали в том только, чтобы оставшееся от древности в целости

сохранить в нескольких сотнях книг³⁵⁴. „Хотели сделать свое наследство, так сказать, недвижимым «. Это время заявило себя бесчисленными компиляциями³⁵⁵. Самыми типическими явлениями времени по части компиляции были, как нам кажется, в особенности два сочинения: известная „библиотека», написанная Фотием в мирском звании и столь же известное сочинение Константина Порфирогенита „о церемониях Византийского двора». Остановим наше внимание на некоторое время на этих сочинениях; в них компилятивный дух выразился со всеми своими свойствами направления, метода, изложения. „Библиотека» Фотиева была долгое время образцом сочинений критических и библиографических. И однако было ли это сочинение образцовым? „Библиотека» Фотия есть собрание сведений, критических заметок и извлечений из различных родов, в особенности древних, сочинений, прочитанных Фотием; число этих сочинений доходит до 280. Этот труд совершен Фотием по желанию его брата Тарасия. Ни порядка, ни метода в этом сочинении никакого не соблюдалось. Писатели языческие и христианские, древние и новые следуют одни за другими в таком порядке, в каком они попадались под руку автору. Пьеса эротическая сменяется трактатом философским или богословским, от историка автор переходит к ритору и пр. Даже сочинения одного и того же автора рассматриваются не в одном месте. Вообще большая часть книг, относительно каких Фотий здесь делает свои заметки или из которых он делает свои экстракты, принадлежит к области богословия, – это именно церковная литература, соборы и пр. Второе уже место занимает светская литература. Он дает здесь сведения о сочинениях и светских историков, и философов, и ораторов, и грамматистов, и романистов, географов, и математиков, и медиков. Касательно некоторых он делает только краткое историко-литературное

или библиографическое замечание; из других – более или менее обширные экстракты; относительно других дает критические отзывы, отличающиеся эрудицией и проницатель-

ностью; критика эта касается метода, стиля, содержания. Но нельзя указать какого-либо принципа, который бы руководил Фотием при подобном отношении к разбираемым сочинениям. На незначительных сочинениях часто он по долгу останавливался, а значительные обозревает бегло, быстро. Видно, что автор вел свое дело так, как укажет ему минута. Впрочем, значение этого сочинения для классической литературы и для науки вообще высоко ценится даже современными нам учеными. В самом деле, в Библиотеке Фотия сохранились сведения относительно 70–80 таких сочинений древности, о которых мы без Фотия не имели бы никакого понятия³⁵⁶. Переходим к другому характеристическому сочинению по части компиляции, к сочинению Константина Порфирогенита: „о церемониях Византийского двора». Это сочинение чрезвычайно любопытно³⁵⁷. Оно не имеет ни малейшей оригинальности. Автор сам заявляет, что он при составлении его компилировал сочинения древних авторов. Произведение это нельзя назвать сочинением в строгом смысле слова: это сборник материй, – сборник самого варварского характера, что зависело частью от грубых ошибок самого автора, частью от духа времени. Здесь речь идет о различных церемониях Византийских и обрядности в области религиозной, гражданской, военной. Сочинение делится на две части; принцип деления довольно странный. В первой части автор только компилирует сочинения древних ο церемониях, во второй излагается напротив то, что известно о предмете на основании предания. Вследствие этого об одном и том же предмете говорится и в первой и второй части. Например, в первых 36 главах первой части говорится исключительно о религиозных церемониях, имевших место во дворце или церкви, и однако же автор о том же предмете говорит дважды и во второй части; далее, в первой части собираются материалы касательно игр ипподрома и танцев во дворце – главы 61–73, – и при всем этом во второй части рассеяны во многих главах замечания и сведения о том же самом предмете. Сочинение Константина посвящено, как показывает заглавие, церемониям; но это не мешает автору говорить здесь и о таких предметах, которые вовсе и не идут к делу. Так в первой части рассказывается о тех революциях и гражданских войнах, путем которых достигли престолов Лев I, Анастасий, Юстиниан, Никифор, Фока. Во второй части встречается „сокращенный указатель всех императоров», начиная с превеликого и преблаженного Константина В., императоров, которые царствовали в великом и славном Константинополе. В той же второй части говорится об издержках, которые сделаны были на две критские экспедиции при императоре Льве VI; при чем указаны не только суммы денег, какие выдавались каждому офицеру и солдату, но и с щепетильною точностью – издержки в материале; высчитаны топоры, заступы, корзины, гвозди и пр. Здесь же рассказана жизнь Александра Македонского. Кстати, т. е. вовсе не кстати, помещен трактат: „об удивительном инстинкте животных», „о возвышении ума к Богу, о морали в 15 речах». После этого можно судить о беспорядке, какой царствует в сочинении, где материи вовсе чуждые предмету помещаются не известно зачем и почему³⁵⁸.

Вот в каком духе проявлялась компиляция в науке того времени. Таким же не оригинальным направлением отличались и все вообще сочинения этого времени, напр. история³⁵⁹. Самое искусство носило такой же компилятивный характер, напр. архитектура. Церкви нередко строи-

лись из обломков целых 20 художественных памятников древних и новейших. Василий II Порфирогенит обирал церкви византийские для того, чтобы из этих фрагментов создавать новые церкви³⁶⁰.

Третья отличительная черта византийской образованности изучаемого времени -- это универсальность знаний каждого из ученых византийских, или точнее, недостаток специализации научной. В это время не знали разделения научного труда, которое в новейшее время дало такие счастливые результаты. Примеры отсутствия специализации можно находить в лице Константина Порфирогенита – зараз и филолога, и историка, и археолога, и этнографа и т. д., в лице Фотия, который знал все науки, процветавшие в тогдашнее время, и в лице Михаила Пселла³⁶¹.

Остальные черты умственной деятельности изучаемого времени в сферах светских составляли: смешение научного с ненаучным, так – астрономия превращалась в астрологию; один астроном, по имени Николай, при Константине Порфирогените в звездах прочел предсказание о революции Константина Дуки, революции, которая должна была сделаться фатальною для последнего³⁶². Характеристический образчик смешения научного с суеверным и даже всякою дичью можно находить в особенности в „Земледельческой энциклопедии», изданной при Константине Πορфирогените. Книга напр., спрашивает: „хотите ли вы, чтобы у вас не кисло вино? Для сего напишите на бочках божественные слова псалма 34: „вкусите и видите, яко благ Господь», или напишите те же слова на яблоке, которое и бросьте в вино. Быть может, вы хотите выпивать много вина и не пьянеть? Для этого вот прекрасные средства: съедать зажаренное легкое козы, горький миндаль или сырую капусту, также надевать на себя венок из трилистника. Книга спрашивает: вашу голубятню, быть может, беспокоят змеи? Вот средство против змей: напишите на четырех углах голубятни слово ,,Αδαμ». Хотите ли, чтобы у вас не падали плоды с дерев? Напишите на них стих из Гомера. Хотите ли вы, чтобы ваш рыбный лов был удачен? Возьмите для сего один вид морских раковин, очистите их от мяса, напишите на них следующие слова: ιαώ σαβαώθ и бросьте в воду»³⁶³. Михаил Пселл в одном из сочинений говорил: „заячья кровь и гусиное сало имеют таинственную силу, способствующую деторождению, что хорошо знают женщины, долго не имевшие детей; а мозг лягушки разве не есть средство не иметь детей?»³⁶⁴. К этому в науке царствовал риторизм, фразерство и проч.

Эти указанные нами черты светской науки важны, потому что проливают свет на характер и свойства церковной литературы. Мы должны будем ценить ее достоинства, принимая во внимание дух времени.

На основании указанных нами черт византийской научности и образованности, напрасно, однако было бы предполагать, что умственная деятельность Византии была ничтожна. Если эта деятельность и была не высока, однако во мнении современников она стояла чрезвычайно высоко. „Византия, говорит Альфред Рамбо, в это время (X век) более, чем когда-либо, была центром литературы и цивилизации. Варвары запада устремлялись в Византию, как современники Суллы и Цицерона устремлялись в Афины. Вотчим Луитпранда³⁶⁵) говорит, что он готов отдать половину своего состояния, лишь бы его пасынок имел возможность изучить литературу и философию у греков. Из Франции, из Италии устремлялась молодежь в Византию в целях своего образования. Царь болгарский Симеон был одним из многих воспитанных в Греции. Влияние научное Византии распростиралось и на весь восток и арабов. Подданные калифа устремляли свои взоры на Константинополь. Тан, один персидский поэт говорит: „я пойду в Византию, я осную там школу в храме византийском. Я буду спорить с кем-либо из великих ученых христианских о Св. Духе, Сыне и Отце. Я увижу священников, увлекающихся и привлекаемых уроками епископа, епископа столь же ученого, как и я»³⁶⁶. Из этих восторженных отзывов о Византии видно, в каком почтении находились наука и образованность византийская повсюду в изучаемое нами время.

Охарактеризовав вообще образованность данного времени, обращаемся теперь к изучению специально богословской области образованности и науки.

Прежде всего скажем о главнейших представителях богословской образованности IX, Χ, XI веков.

По мнению некоторых ученых (напр. Куртца), богословскую эпоху IX, Χ, XI веков нужно называть эпохой Фотианскою по тому влиянию, какое оказывали сначала его личность и ученость, а потом слава его и сочинения на целые поколения до половины XI века. Это обаяние личности и учености Фотия сохранилось и позднее; но в указанное время оно было особенно живым и импонирующим³⁶⁷. В таком мнении нет ничего преувеличенного. Фотий был дивом для своего времени, по его учености. Большая часть общества считала ученость Фотия делом неестественным, чем-то демоническим. Фотий был выше своего времени. Мы передадим некоторые легенды, которые ходили в тогдашнем обществе касательно учености Фотия. Эти легенды с исторической точки зрения заслуживают внимания, как выражение удивления пред его талантами. Византийский писатель Симеон Магистр вот каким путем объясняет себе происхождение необыкновенной учености Фотия: „раз попался Фотию навстречу волхв родом из евреев, рассказывает Симеон, и обратился к нему с предложением: „что ты дашь мне, юноша, если я сделаю так, что ты проникнешь во всю эллинскую мудрость и превзойдешь всех ученостью?» „Отец мой, отвечал Фотий, с удовольствием отдам тебе половину своего имущества». „Но я не нуждаюсь в деньгах, возразил еврей, и даже не хочу, чтобы отец твой знал об этом деле, а иди со мною в одно место и отрекись от знамени, на котором мы распяли Христа; я дам тебе чудного стража, и ты проведешь свою жизнь в благоденствии и высокой мудрости». Фотий, по Симеону, совершенно отдался волхву³⁶⁸. Какого же это стража дал волхв Фотию, зто видно из другого рассказа Симеона о том же Фотии. Рассказ влагается в уста монаха Иоанна Молчальника. Этот будто бы рассказывал: „однажды я лег спать, но прежде чем я заснул, явился мне огромный и страшный эфиоп и хотел схватить меня за горло и задушить. Тотчас Я сделал крестное знамение, и ободрившись, схватил его руку, и говорю: кто ты, как тебя зовут, кто послал тебя сюда? Я, отвечал тот, сильный у велиара, но подручен Фотию. Имя мое Левуфа; я споспешник чародеев и волхвов, в особенности же я друг эллинам И тайному моему почитателю Фотию»³⁶⁹. Классическая ученость Фотия казалась современникам делом до того поразительным, что о нем, может быть, не без иронии рассказывали нелепицу, что даже во время литургии, когда Фотий стал патриархом, вместо слов молитв он бормотал изречения поэтов³⁷⁰. Посмотрим теперь, чем же в научном отношении так отличился Фотий? Что заставляло общество его времени производить его ученость от силы сверхъестественной, хотя и злой? Фотий, даже по свидетельству самих его врагов, достиг величайшей основательности во всех науках, в грамматике, поэзии, риторике, философии; не были для него науками чуждыми даже медицина и юриспруденция. Он собирал отовсюду книги, целые ночи просиживал за книгами, и неустанным прилежанием приобретает такое богатство знаний, чрез которое он превосходил всех своих современников, и даже мог соперничать с знаменитыми христианскими учеными прежнего времени. И современники, и поколения последующие удивляются редкой учености Фотия³⁷¹. Еще в светском звании Фотий хорошо знал также и богословские науки, что доказывает его „библиотека», сочинение, написанное им до патриаршества. Свое глубокое познание в большей части наук Фотий доказал, воспитав под своим руководством поколение мужей образованных. Он долгое время был преподавателем грамматики и диалектики и богословия, а может быть учил и другим предметам trivium'a и quadrivium'a. В грамматике, как показывают его письма, он был строгий цензор; в грамматических вопросах он был требователен до педантизма; в одном письме он делает такой отзыв о какой-то книге: „в ней более ошибок, чем букв». О преподавании им диалектики известно, что он объяснял категории Аристотеля, излагал споры древних о родах и видах, учение об идеях, сочинил даже учебник по диалектике, нашедший себе широкое распространение. Еще в светском звании Фотий был преподавателем и богословия; преподавание богословия Фотием состояло в изучении Св. Писания, ознакомлении с отеческими сочинениями, в разрешении разных догматических и библейских вопросов. Об юридических знаниях свидетельствует его участие в пересмотре гражданского законодательства при императоре Василии I и его Номоканон. По всему видно, что он рано, еще в молодых летах, положил основание своему юридическому образованию. Об его медицинском образовании дает понятие то обстоятельство, что он много читал медицинских сочинений, да и в практике его медицинские познания ценились высоко. Один из его друзей Георгий, которому Фотий оказал помощь, сравнивает его с Гиппократом и Галеном. Захарии, позднее архиепископу Халкидонскому, Фотий посылает горький лекарственный напиток своего собственного изобретения и приготовления, Фотий не был дилетантом в медицине, это видно из его собственных слов, что он лучше врачей умеет лечить больных; он обвиняет их в грубых ошибках в особенности касательно знания и практического применения растительных веществ и отнюдь не причисляет себя к тем, кто только поверхностно знает медицину³⁷². Для характеристики воззрений Фотия на значение и задачу науки можно привести следующий примечательный отрывок из одного его сочинения: „Большая часть людей, говорит Фотий, стремится к богатству и земным благам, к блеску земной славы; благородные же души стремятся, прежде всего, к мудрости, которая предлагает непреходящие сокровища. Это не та мудрость, которая гоняется за высокопарными фразами и довольствуется пустым краснобайством, но та, которая делает слова носителями мысли, которая исследует причины вещей, не заблуждается в отыскании истины, не на поверхности только остается, но проникает до внутреннейшего, до глубины того, что подлежит исследованию. Отсюда-то возникает полнота истинного знания, которое делает обладателей его предметом удивления и соревнования и которое доставляет им блестящее имя на все времена»³⁷³. Центром этой мудрости служит богословствование, познание религиозного, по Фотию. Он говорит: «первою мудростью есть и остается та, которая имеет предметом своим религию; она черпается из Св. Писания, из которого черпали ее великие учители церкви»³⁷⁴. Отсюда открывается, что Фотий был поборник науки в ее чистом виде, не смотрел на нее, как на средство к посторонним целям. Средоточием знания, по нему, должна быть идеальнейшая из сторон человеческого ведения – религия. Насколько высоко стоял Фотий во мнении своего времени и вообще древности, на это указывают следующие отзывы, какие делаются о нем писателями византийскими. Лев Грамматик, Георгий монах называют его: λογίοτατον πάνυ, Амартола: λόγφ κοσμόμενον, автор жизни Николая Студита: γνώσει πολλή φημιζόμενον, Зонара: εν λόγοις ονομαστότατος монах Ефрем: σοφώτατον λιαν³⁷⁵. Мы не приводим выгодных для чести Фотия отзывов писателей новейших; таких отзывов можно было бы набрать множество³⁷⁶. Заметим одно: редко на долю ученого может выпадать такое единодушие в хвалах, какое видим в отношении к Фотию.

Одновременно с Фотием процветал в Византии другой знаменитый ученый, носивший духовный сан. Мы говорим: о Льве Философе, он же и Математик, архиепископе Фессалоникском. Вся жизнь Льва была посвящена науке. Вот некоторые биографические сведения о Льве философе. Он был родом из Константинополя, родился еще в тяжкую годину господства иконоборческих императоров. Трудно было в то время получить сколько ни будь приличное образование в Византии, а Лев стремился к нему всеми силами своей души. Научившись чему можно было в Константинополе, Лев предпринял ученое путешествие; он побывал на о-ве Андросе, слушал здесь у очень известного учителя, Михаила Пселла³⁷⁷), философию и математику. Исчерпав всю мудрость этого ученого островитянина, Лев затем предпринимает путешествие по монастырям, роется в здешних библиотеках, проводит дни и ночи в списывании книг, и таким образом запасается и обогащается сведениями. Особенным богатством познаний отличается Лев в астрономии и геометрии. Он возвращается в Константинополь, строит здесь бедную хижину, которая и сделалась его аудиторией; юношество с охотою слушало его и число его учеников сильно возросло. Чрез одного из учеников, попавших в плен к Сарацинам, о высокой учености Льва и в особенности об его математическом таланте, узнал тогдашний калиф багдадский Аль-Мамун, меценат того времени. Он дружественным письмом приглашает Льва к себе в Багдад, обещая богатство и почести. Об этом факте доходят слухи до тогдашнего императора Византийского Феофила, который дотоле, кажется, вовсе ничего не знал о существовании Льва. Польщенный таким обстоятельством, Феофил, хотя и мало интересовался науками, однако из тщеславия и из нежелания, чтобы наука Византийская переносилась к арабам, улучшил положение Льва философа, назначил ему хорошее жалованье и отдал ему под публичную школу церковь Сорока мучеников. Калиф потом обращался было лично к самому Феофилу, просил его, хотя на короткое время отпустить Льва в свое царство, обещая за это большую сумму денег и вечный мир с Византиею; однако Феофил и теперь не отпустил Льва из своей столицы. Из суетного соперничества с калифом, Феофил открыл для Льва публичную школу в Магнаврском дворце, и одарил его почестями и привилегиями. В 839-м году Лев возведен был в сан архиепископа Фессалоникского. Недолго он продержался на кафедре. В качестве лица, не чуждого иконоборческих идей, в 842 году он лишен был кафедры. Впрочем, он был умеренным иконоборцем и, кажется, впоследствии примирился с православными. Мы знаем уже, что этот самый Лев является главным лицом, главным профессором в школе, которую завел Варда, и которая приносила зрелые плоды. О богословском направлении Льва можно догадываться, что оно было характера критического. Патриарх Фотий упрекает Льва за тο, что он находил в библии плеоназмы и осуждал их; при другом случае Фотий вопреки Льву доказывал, что красноречие апостолов было выше красноречия светских ораторов, – знак, что Лев был противоположного мнения³⁷⁸.

Из богословов Х-го века заслуживают упоминания: Симеон Метафраст; его обширный труд „жития святых»приобрел ему историческую известность, Икумений, замечательный, как искусный экзегет. Во главе ученых богословов XI века стоял: известный уже нам Михаил Пселл, который написал большое количество богословских сочинений в различном роде. «Величие Пселла заключается в прочем не столько в самостоятельном творческом ученом таланте, сколько в серьезной и обширной его учености; он основательно был знаком со всем кругом наук. Его заслуга не в том, что он указал какие-либо новые пути научные, а в том, что он с замечательным успехом ассимилировал уже существующую науку и сделал ее плодотворною для своего времени и народа»³⁷⁹. Еще лучшие отзывы делают писатели текущего времени. Г. Безобразов говорит: „Это был человек высокообразованный и много знавший, много читавший, много работавший, не лишенный известного рода таланта»³⁸⁰. А Крумбахер пишет: „по широте познаний, проницательности наблюдения и главное – по формальному развитию Пселл является первым человеком своего времени. По обилию литературной деятельности его можно сравнивать с Албертом великим и Рожером Бэконом»³⁸¹. Замечателен так же, как ученый богослов XI века, Феофилакт, архиепископ Болгарский. Его экзегетические труды доселе еще высоко ценятся наукою. А его христианско-гуманное направление было явлением редким в его время.

Обращаемся к обозрению школ, в которых, и лиц, при помощи которых, создавалась в рассматриваемое нами время богословская наука. К сожалению относительно школ, изучение которых важно в настоящем случае, мы не обладаем почти никакими сведениями. Несомненно впрочем, что все вышеупомянутые нами школы светские, школы Варды, школы Константина Порфирогенита, школа Михаила Пселла – все эти школы, будучи светскими, в то же время были и рассадниками богословских наук, ибо в то время богословское знание входило, как необходимый элемент, в общую сумму знаний, какими должен был владеть всякий образованный человек. Из специально богословских школ мы знаем только одну, которая процветала в Студийском монастыре в IX веке. Один древний писатель³⁸²) так отзывается об этой школе: „Студийский монастырь, это прекрасное место поистине было подобно разнообразному и цветущему саду, содержащему в себе всякого рода разумные растения, на которых красовались всякого рода познания, как бы зрелые плоды, ибо здесь занимались изучением грамматики, также философскими упражнениями и заучиванием наизусть отеческих мыслей, при помощи которых опровергались ереси. Отсюда выходили умные певцы и чтецы, составители кондаков и других песнопений и стихотворцы»³⁸³. Об этой школе впрочем, мы больше ничего не знаем. Заметим еще, что в древности к основанию школ в видах процветания богословских наук недостатка не было. В пример можно рассказать о деятельности в этом отношении одного монаха Георгия, родом из Грузии. Он задумал собрать несколько малолетков и на Афоне приготовить их на служение церкви. Георгий, нужно сказать, был человеком образованным и известен своими многими переводами свято-отеческих и церковных книг на язык грузинский. Собирать детей для своей предполагаемой школы Георгий начал в Грузии. Первыми детьми, приведенными к нему, были два его племянника. Других он собрал из городов, сел и даже пустынь, а иных выкупал из рабства или избавлял от самой горькой жизни. Таким образом, собралось у него 40 мальчиков. Начав их обучение еще в Грузии, впоследствии Георгий предпринял с ними путешествие на Афон, чрез Константинополь. Здесь Георгий представил своих питомцев императору и получил от него одобрение. По смерти Георгия в Константинополе дети переведены были на Афон³⁸⁴. Это было в XI веке.

Что касается до учителей богословских наук, то и об них мы очень мало знаем. Первое место между ними занимает по обыкновению Фотий. Еще мирянином он был уже учителем богословия вместе с другими науками. Богословские вопросы он разрабатывал, как на лекциях, так и на диспутах с своими учениками. Так напр. он разъясняет своим слушателям, какой смысл имеют слова Писания:Отец Мой более Меня(Иоан. 14, 28), из которых заимствовалось возражение против Божества Иисуса Христа. На диспутах Фотий рассуждает с ними о произвольной смерти Господа. Как тогда вообще, его богословское преподавание, которому предшествовало образование философское, состояло в исследовании Св. Писания, в чтении отеческих сочинений, также как и в Исследовании догматических и библейских вопросов. Прекрасно владея диалектикою, Фотий с уменьем и искусством разрешает труднейшие и важнейшие богословские проблемы. В разрешении большинства вопросов Фотий вел дело не без замечательной смелости. Многое он говорил лишь для того, чтобы возбудить интерес в своих слушателях. Он гордился титлом строгого ортодоксала, и однако в дружеской беседе с учениками позволял себе большую свободу мнений. В этом именно смысле нужно понимать слова из одного его сочинения³⁸⁵), что он на уроках высказывал касательно данного вопроса несколько различных мнений, оставляя право выбора за слушателями, и что он очень благодарен был тому, кто отыскивал лучшее и более правильное решение, чем какое давал он сам. Из под руководства такого учителя, как Фотий, выходили не только глубоко образованные клирики, но и люди светские вполне сведущие в богословских вопросах³⁸⁶. Фотий умел крепко привязать к себе своих учеников, возбуждать их любознательность. Даже когда он сделался важным государственным сановником, он и тогда не покидал своего профессорства; казалось, он не мог жить без этой профессии; его дом становился местом собрания для всех, кто имел любовь к науке; это была академия, где сходились молодые ученые. Он читал пред слушателями всякого рода книги, критиковал их по форме и содержанию. Богословие всегда занимало видное место в числе предметов, которыми занимался Фотий с молодыми учеными. Какою привязанностью пользовался Фотий у своих учеников, это видно из следующего рассказа его: „когда я, что часто случалось, должен был отправиться во дворец, то ученики мои сопровождали меня и просили меня не долго оставаться там. Когда я возвращался, меня уже ожидал у ворот ученый кружок; те из учеников, которые были более смелыми в обращении со мною, жаловались мне на мое замедление, на мое долгое пребывание во дворце; другие довольствовались тем, что радостно приветствовали меня, а иные просто приходили для того, чтобы показать, что и они ждали меня»³⁸⁷. Но вот Фотий сделался патриархом. Покинул ли он свои педагогические занятия? Нет, хотя и ни один из Византийских историков не упоминает, чтобы в свое первое патриаршество Фотий продолжал учительские занятия, однако об этом с положительностью можно догадываться. В самом деле из его писем видно, что он и в это время исправлял и критиковал присылаемые ему на просмотр сочинения: сочинения одних он хвалит, – других порицает; людям, расположенным заниматься науками, он давал и свои советы, и свои книги³⁸⁸. И низвергнутый с престола, Фотий не перестает профессорствовать. Когда, по истечении нескольких лет его ссылки, он входит в близкие отношения с императором Василием и ему позволено жить в Мангаврском дворце, бывшем издавна местом школы, Фотий снова принимается за свои педагогические занятия. Около Фотия снова собираются его ученики, старые и новые друзья толпятся вокруг любимого учителя, хвалят его ученость, как и добродетели. Он устраивает библиотеку³⁸⁹. Снова его почитатели посылают к нему на просмотр свои сочинения. Так философ Никифор, поступивший в монахи, присылает ему с этою целью свою похвальную речь в честь св. мученицы (?); Фотий одобряет эту речь, исключая некоторых погрешностей против синтаксиса. Он исправлял сочинения и других своих учеников, поощрял их к новым работам. Словом, Фотий во всю свою жизнь был самым ревностным учителем³⁹⁰. О других учителях богословских наук нам мало известно.

Изучая общие условия, при которых тогда развивалась богословская наука, мы должны еще бросить взгляд на то, в каком отношении духовенство, как среда развития богословской науки, и самая эта наука стояли к тому наследию, каким подарил человечество классический мир,– к эллинской философии и науке в обширном смысле? Как пользовалась, как смотрела богословская наука на это достояние древности?

Посмотрим прежде, имела ли какой кредит древняя философия в Византийской церкви данного времени? Древняя философия вся сводится по преимуществу к двум главным направлениям: платонизму и аристотелизму. Были ли какие либо связи между наукою церковной того времени и этими направлениями? Церковь этой эпохи главным образом сочувственно относилась к философии Аристотеля, и так, кажется, установилось уже давно. Но и философия Платона не вовсе лишена была последователей в Византии. Например, хроника Георгия Амартолы говорит с великим ужасом об Аристотеле и с любовью и чувством о Платоне. Она обвиняет «жалкого» вождя перепатетиков в неблагородной и постыдной оппозиции к своему много превосходившему его учителю – Платону, коего лучшим и более основательным научным положениям он противопоставляет гораздо худшие; хроника старается доказать это последнее из учения Аристотеля о бессмертии души, о провидении, о фатуме и замечает, что Аристотель и многое другое изобрел в видах ниспровержения философии своего учителя. Напротив, некоторые положения Платона тот же хронист приводит не без одобрения. Отсюда можно видеть, что платоники, как ни мало их было в это время, вели борьбу с аристотеликами и эта борьба, конечно, приводила умы в движение³⁹¹. Главным же образом, повторяем, в церкви Византийской царюет тогда Аристотель и его философия. Чем объяснить такое предпочтение философии Аристотеля пред Платоновою? Чтобы понять это, нужно помнить, что в ІV и V веке большая часть важнейших догматов церкви была определена и обоснована; церкви оставалось только раскрывать и уяснять эти догматы, новых шагов в данном случае она опасалась делать. При таком положении церкви для нее симпатичнее или даже целесообразнее была философия Аристотеля, чем Платона. Философия Платона отличается особенным богатством идей, притом идей довольно близких к христианству; изучать ее значило слишком возбуждать свою мысль; между тем такое возбуждение мысли казалось не безопасным для веры. И вот церковь вместо Платона стала изучать Аристотеля. Содержание этой последней философии было беднее философии Платона, этим устранялась опасность для веры, но в тоже время ее логические, аналитические и силлогистические формы давали хорошее средство для всякого рода схоластических комбинаций уже сложившихся догматов. Можно было сколько угодно рассуждать о догматах на основании диалектики Аристотеля, и однако, не касаться существенно самого содержания догматов. Вот чем объясняется господство в церкви философии Аристотеля³⁹². Не задолго до изучаемого времени особенное значение доставил философии Аристотеля Иоанн Дамаскин. Он сам в своих сочинениях показал образец применения к разработке богословских вопросов – диалектики Аристотелевой. Он даже составил учебник диалектики по Аристотелю; этот учебник сделался самою распространенною книгою в школах; позднее этот учебник то сокращали, то пополняли какими-либо примерами. Вообще, благодаря влиянию такого мужа, как Иоанн Дамаскин, изучение Аристотеля упрочилось в церкви³⁹³. Пример того, с каким предпочтением пред Платоном царил в церкви Аристотель в изучаемую нами эпоху, с IX века, пример этого можно находить в сочинениях патр. Фотия. Он был аристотелик и враг платонизма. В своих богословских работах Фотий идет по пути проложенному Дамаскиным. Он допускает, вместе с аристотеликами, разделение философии на естественную, этическую и метафизическую. Все три рода философии он находит выраженными в писаниях Соломона: первый в Екклезиасте, второй в Притчах, третий в Песни песней. Философия Стагирита была для него „божественною». Вообще Фотий был убежденный ари- стотелик. Платона же и его философию Фотий всегда порицает. Он ставит в упрек ему встречающиеся в „республике» противоречия, неясности и непрактичные мысли; он восстает на платоническое учение об идеях, считает его недостойным Божества и бессодержательным; смеется над учением Платона о творении, именно над тем, что, по Платону, сначала создаются типы всех вещей – идеи, а по ним уже создаются и вещи: он находит, что делать модели, чтобы создавать по ним вещи, есть дело художника и притом не совершенного, который не умеет одним актом сделать того, что он намеревается сделать³⁹⁴. Вообще, Фотий показывает себя решительным врагом Платона, и другом Аристотеля.

Трудно сказать, к какому направлению – платоников или аристотеликов наиболее тяготел известный Михаил Пселл. Согласно греческому историку Сафе, проф. Скаба- ланович смотрит на него, как на представителя платонизма. Вот слова его: „Пселл с академической кафедры (в качестве профессора) стал проповедывать преимущество Платона пред Аристотелем. Он стал превозносить Платона, как величайшего в мире мыслителя и предвозвестника христианских догматов. На Аристотеля же он смотрел как на философа туманного, вращающегося в низменных сферах, который непонятен для ума, возносящегося к горнему. Иоанн Ксифилин (потом патриарх) резко называл Пселла отступившим от Бога, полюбившим Платона, Хризиппа и прилепившимся в новой академии. Пселл написал Ксифилину оправдательное письмо, в котором сознается в своей приверженности к Платону и Хризиппу, но в оправдание приводит, что он знаком не с ними одними, а также с Аристотелем, что у Платона есть истинные взгляды, наприм., его учение о справедливости и бессмертии души»³⁹⁵. В подобном же духе рассуждает Крумбахер. Он говорит: „Пселл стремился ввести в церковь древнюю философию и в особенности Платонизм». „Он осмелился пробудить от долгого сна платоническую философию и возвысил Платона на счет Аристотеля, философа церкви»³⁹⁶. Но г. Безобразов не разделяет подобных взглядов. Он утверждает, что Пселл совсем не предпочитал Платона Аристотелю, а мнение, которого держался Скабаланович и другие он считает увлечением, проистекающим от слишком большого доверия Сафе, представившему Пселла без всякого основания великим борцом за Платона против антиплатонического учения церкви. Он обстоятельно разбирает основания платонизма Пселла и признает их слабыми. В заключение Безобразов приходит к таким выводам: „Пселла обыкновенно называют восстановителем платонизма, говорят, что он с кафедры проповедовал преимущество Платона пред Аристотелем. Но он был прав, когда писал Ксифилину, что он занимается не только Платоном, но и Аристотелем. Он написал комментарий к категориям Аристотеля. Из лекций Пселла не видно, чтобы в школе он преимущественно занимался Платоном» в ущерб Аристотелю. „Мы слишком мало знаем визант. науку, чтобы утверждать будто в XI в. Платон был совершенно забыт и так сказать воскрешен Пселлом»³⁹⁷.

Сделаем замечание о том, как смотрела церковь изучаемого нами времени на классическую цивилизацию вообще, понимаемую в смысле классической учености и классического творчества. Нельзя сказать, чтобы церковь поощряла занятие классическими древностями. Люди, ценившие классическую образованность, встречались, как исключение. Напр. Фотий в письмах к игумену Феодору представляет его другом языческих классиков и особенно Гомера . Но таких было не много. Ибо сам Фотий и его питомец император Лев VI, люди классически образованные, терпят укоры за их паганизм (язычествование. В X веке слышатся сильные голоса, которые утверждали, что для духовенства нет надобности в изучении классических наук, что ему достаточно и одного богословия³⁹⁸ . Как, значит, мало эти века напоминают века Василия Великого, Златоуста, Августина.

Обозрим состояние той и другой богословской науки в частности.

Каково было положение богословской науки вообще, это, думаем, дают понять те замечания, какие сделаны нами о деятелях науки богословской и условиях ее процветания. Частное обозрение той или другой науки богословской должно сообщить еще точнейшее понятие о ходе богословской науки в IX, X, и XI веках³⁹⁹.

I. Начнем рассмотрение с того, как и насколько успешно изучалось в это время Св. Писание. Состояние изучения библии в это время было не высоко. Самостоятельного исследования вопросов библиологических и самостоятельного истолкования Писания мы почти вовсе не видим. Что сделано отцами церкви времен предшествующих по этой части, это считалось в такой мере достаточным, что едва ли можно находить, хотя просто попытку сделать в этой области, что либо нового и самостоятельного. Экзегесом, правда, в это время очень прилежно занимались, но все дело ограничивалось выбором лучших истолковательных мест у отцов. Достоинства экзегетических трудов этого времени определяются единственно тем, насколько умело, насколько целесообразно воспользовался данный комментатор уже существующими экзегетическими трудами отцов. Впрочем, эти компилятивные работы, бывшие совершенно в духе своего времени, остаются не без заслуги для науки. Помимо того, что составители их извлекали из архивов сокровище богословствования древних отцов, что они знакомили современников со всем лучшим, что сделано в этом случае отцами в лучшую пору процветания науки богословской, помимо этого, подобные труды важны и для позднейшей науки, потому что компиляторы экзегеты черпали свой материал часто из таких источников, которые не дошли до нас, благодаря смутным временам дальнейшего положения церкви восточной.

Между сочинениями, касающимися изучения и в особенности истолкования библии занимает важное место сочинение патриарха Фотия под заглавием: Quaestiones Amphi- lосhiаnае или просто Amphilochia⁴⁰⁰. Сочинение это некоторыми учеными причисляется к догматическим, но с большим правом, принимая во внимание особенности его содержания, известный Гергенретер относит его к экзегетико-библиологическим⁴⁰¹. Амфилохии есть собственно собрание исследований по различным вопросам Св. Писания, догматических и экзегетических рассуждений, также собрание изысканий о философских, исторических и других научных вопросах. Но, повторяем, главное содержание труда – изучение библии. Почему это сочинение носит такое странное заглавие amphilochia? Прежде думали, что сочинение это носит такое заглавие потому, что содержит выдержки из сочинений Амфилохия Иконийского (IV века), но гораздо правильнее производить это заглавие от того, что Фотий свои quaestiones назначал для чтения другу своему Амфилохию митр. Кизическому, по желанию которого они и составлены. Исследования эти обработаны Фотием не в одно, а в различное время, но большая часть составления их принадлежит ко времени первой его ссылки, потому что мы находим в них частые жалобы на притеснения, на недостаток книг и переписчиков. Во время этой же ссылки отдельные исследования приняли вид целого сочинения. Сочинение: амфилохии по своей форме, форме сборника ученых рассуждений, не составляет явления нового, подобные же труды являлись и ранее. Сочинение и по содержанию не есть труд оригинальный. Что Фотий при составлении амфилохий пользовался уже и готовыми ответами на вопросы, какие ему представлялись, и что не только свои прежние работы вносил в эту книгу, но и работы других авторов, это и само по себе вероятно, да и подтверждается его собственными словами. Он говорит, что он взял на себя труд собрать, соединить в одно целое и далее обработать то, что уже раньше сделано было предшественниками. И действительно, он часто ссылается на отцов церкви, Афанасия, Василия В., Григория Богослова и пр. Но иногда он не поименовывает автора, каким пользовался, а говорит только, что так думают „некоторые». Случается и так, что он вносит в свою книгу чужой труд и ничего не упоминает об авторе и таким образом усваивает его себе. И вообще он очень многое заимствует из древних авторов и богословская эрудиция патриарха выражается более в самом выборе, чем в самостоятельном творчестве. Если бы этот труд был вполне оригинальный, он говорил бы о блестящем, редком богословском таланте автора, но труд свидетельствует больше о том, что автор его человек в высшей степени начитанный, умеющий выбирать лучшее, целесообразное и умеющий заимствованное пополнить и передать красноречиво. Впрочем, было бы напраслиной думать об исключительно компилятивном характере сочинения автора. Дело в том, что для многих и притом важнейших рассуждений, вошедших в амфилохии, нельзя указать источника, откуда мог бы заимствовать их Фотий, да притом между ними много таких, которые носят ясную печать особенностей IX века, так что будет делом справедливости утверждать, что одна половина и немалая в амфилохиях обязана своим происхождением самому Фотию, а другая заимствована из древних писателей. Многое в амфилохиях автор вносит из других своих сочинений и писем. Изложение сочинения не имеет полной обработанности: один и тот же вопрос. случается, различным образом решается в его книге. Это сочинение Фотия чрезвычайно важно для науки. Чтобы познакомиться, какими именно вопросами библейско-экзегетическими занимается здесь Фотий, приведем несколько образцов. В 3-м исследовании автор разрешает вопрос: почему ни чем другим, а именно брением от плюновения исцелил Иисус очи слепорожденного? В исследовании 6-м автор разбирает: почему в первой главе книги Бытия Моисей не упоминает о царстве небесном, когда по словам Христа оно уготовано праведным от сложения мира? В исследовании 11: почему, когда Адам согрешил и навлек на себя наказание смерти, невинный сын его Авель умирает прежде него? Нет ли противоречия (рассуждается в исследовании 19) между словами: виде яко добро и позднейшим различением чистых и нечистых животных? В исследовании 51: зачем Господь насадил рай, когда однако вскоре Адам изгоняется отсюда, и это было ведомо впередь? и пр.⁴⁰². О методе толкования, какой усваивает себе Фотий в этом и других экзегетических трудах меньшего значения, нужно сказать следующее: по методу толкования он не принадлежит ни к аллегорикам в духе древней александрийской школы; ни к буквалистам в духе антиохийской школы: он держится золотой середины. Против крайних аллегористов Фотий восставал; он находил, что такой аллегоризм извращает и уничтожает историческое содержание библейских изречений и что он часто доходит до пустых фантастических образов. Напр., говорит он, оригенисты на словах принимают рай, а на деле отвергают его: древа райские, пища райская, происхождение Евы из ребра Адамова, кратко – все миротворение превращается у них в какую-то театральную иллюзию. Но если Фотий и вооружается против аллегоризма, отсюда еще не следует, что сам он остается при буквальном только смысле. Что он вообще ни какой-нибудь враг аллегоризма по принципу, это видно из его собственных толкований. Напр., при объяснении одного места из книги Исход Фотий задает себе вопрос: почему Моисей, запретив употреблять пестро окрашенные ткани, однако скинию свидения сам покрывает подобными тканями, и отвечает: Моисей хотел дать этим знать, что не следует держаться голой буквы; кто все понимает в буквальном смысле, тот никогда не доходит до истинного смысла. Фотий истолковывает не в буквальном смысле обрядовые законы Моисеевы. Запрещение работы в субботу, говорит Фотий, не исключило, однако того, чтобы в оную рубили дрова свящ. лица, распластывали мясо, заколали жертвенных животных, не смотря на то, что священники должны были быть образцами для народа; или: Моисей считает прикосновение к мертвецу нечистотою, предписывает не делать никаких изображений и пр., все это было бы, по Фотию, загадочно, если бы нужно было бы понимать в буквальном смысле. В сущности же многое нужно объяснять κατά πνεύμα, а не κατά γράμμα, замечает он. Вообще он считает позволительным отыскивать в св. писании смысл „глубокий и мистический». В своих толкованиях Фотий не пренебрегает изъяснениями так называемыми нравственными и типологическими. Любимыми авторами, какими пользуется Фотий в своих толкованиях, были Златоуст и Феодорит⁴⁰³.

Обращаемся к другим исследователям библии и экзегетам рассматриваемого времени. Как экзегет знаменит Икумений епископ Трикки Фессалийский. Он жил около половины X века. Известны его толкования на послания ап. Павла и соборные, на книгу Деяний и на Апокалипсис. Он не был толкователем оригинальным. В своих толкованиях он пользуется сочинениями древних, Папием, Иустином, Иринеем, Ипполитом, Климентом, Дионисием Александрийским, Евсевием, Кириллом, Афанасием, Григорием Богословом и Нисским, Златоустом и др., не исключая и Оригена. Из позднейших пользовался Фотием. „Автор не ограничивался тем, что извлекал только подходящее из древних писателей, но сличал их, сознательно усваивал то, что находил у других. Он показывает уменье выбирать и уменье судить, предпочитал буквальный смысл св. писания. Свои замечания он формулирует так: „можно и так думать»⁴⁰⁴. Икумений в своих толкованиях, кажется, пользовался и устным преданием. Так, при толковании Деян. 1, 18 он рассказывает следующее об Иуде предателе: Иуда повесился, но не совсем удавился; веревка, на которой он висел, оборвалась и он рухнул на землю. После этого он еще жил, тело его распухло и покрылось червями; он умер в своем имении, заживо издавая ужасный запах. Это место сохранило тот же запах и впоследствии, по Икумению⁴⁰⁵.

В ряду более значительных комментаторов следует дать место Феофилакту, архиепископу Болгарскому. Родился (сред. XI века) и большую часть жизни провел он в Константинополе. Как видно из его сочинений, он получил очень серьезное образование; кроме богословия знаком был с науками классическими. В Константинополе он назывался „учителем риторов», т. е. был образцовым проповедником. Феофилакт принадлежит к числу ревностных толкователей Св. Писания. Ему принадлежат следующие комментарии: почти на весь Новый Завет и на некоторых малых пророков. В трудах своих всего более он следует толкованиям Златоуста, так что иногда только сокращает его беседы. Однако он привносит и многие самостоятельные объяснения. Ему именно принадлежат те объяснения, которые противопоставляются еретикам позднейших времен, или которые касаются предметов спора с латинянами. Толкования Феофилакта изобилуют аллегоризмом, но его аллегоризм свидетельствует о высоком уме и образованном вкусе. В затруднительных местах Св. Писания, когда писатели представляются противоречащими один другому, он прибегает к очень смелому приему. Так истолковывая Иоан. 19, 14 ст., он встречается с вопросом, как объяснять то, что по Иоанну Иисус распят в 6-й час, а по Марку в третий, и находит, что в первом случае просто описка: цифры 3 и 6 по-гречески пишутся схоже и переписчик евангелия Иоанна вместо, как бы следовало, цифры 3 поставил 6. Нe по особенному ли чувству целомудренности Феофилакт рассказ евангелиста Иоанна (гл. VIII) о жене ятой в прелюбодеянии оставляет без всякого толкования? Слабейшими между экзегетическими трудами Феофилакта нужно признать толкования на малых пророков. Толкованию евангелий Феофилакт предпосылает небольшое введение, в котором высказывает мысль, что евангелисты кое в чем второстепенном отступают друг от друга в повествовании, но в этом толкователь согласно с Златоустом видит признак достоверности евангелий: если бы евангелисты были совершенно согласны один с другим, можно было бы подумать, что они писали, наперед сговорившись о чем и как писать; теперь же подобное подозрение не возможно⁴⁰⁶. Феофилакт писал по-гречески⁴⁰⁷.

II. Церковная история в обширном смысле. Уже давно, еще в V веке, кончился цветущий период церковно-исторической литературы. Рассматриваемая эпоха также не сделала никакого замечательного вклада в церковно-историческую науку. До нас не дошло из этой эпохи ни одного церковно-исторического труда в строгом смысле, труда в роде Евсевиева и его продолжателей. Церковно-историческая наука может отметить только несколько сочинений, имеющих ближайшее отношение к церковной истории и могущих служить пособием при изучении ее.

Первое место между такими сочинениями занимает летопись патриарха Александрийского Евтихия, жившего в X веке. Летопись Евтихия начинается со времени сотворения мира, рассказывает события ветхозаветные и кратко новозаветные, затем вместе с светской историей излагает историю церкви христианской с обращением особенного внимания на церковь Александрийскую. Доводится она до начала X века. Евтихий в своей истории допускает важные погрешности во многих случаях, не точен в хронологии; тем не менее, летопись сохраняет свои достоинства в особенности по отношению к изучению церкви Александрийской. Сведения, какие сообщает Евтихй из раннейшей истории христианства, не важны; их в более точном виде можно заимствовать из других источников. Но за то его летопись дает полезные сведения об истории египетской православной церкви позднейшего времени. На достоинства хорошего историка Евтихий не может иметь притязания, напр., в позднейшей истории церкви краткое описание событий, касающихся собственно церкви, сменяется длинными страницами скучной летописи калифов, их родословий, преемств и пр. Историк церковной литературы Каве дает такой отзыв о важности сведений, сообщаемых летописью: „В анналах Евтихия встречается много достойного внимания, что напрасно мы стали бы искать в другом месте, но много в них и такого, что можно назвать бабьими сказками; хотя это автор и не выдумывает от себя, однако черпает из недостоверных источников своей церкви». Как много ошибок и неверных сказаний в летописи Евтихия, об этом могут свидетельствовать следующие примеры. Он говорит, что до III века, до времени епископствования в Александрии Димитрия, в Египте всего было по одному епископу и что он первый посвятил других троих епископов, чем положил начало увеличению числа епископов в Египте. Но это неверно: уже в царствование императора Адриана в начале II века мы встречаем здесь несколько епископов, а не одного. Оригена он считает епископом и думает, что он жил при императоре Юстиниане. Здесь две ошибки: во 1-х Ориген не был епископом, во 2-х жил в III веке, а не в VI. Спор иконоборческий в его летописи впервые упоминается при изложении царствования Феофила (анахронизм во 100 лет. Он не точен даже в известиях о самых вселенских соборах⁴⁰⁸. Впрочем, как мы сказали словами Каве, летопись его заключает в себе и интересные известия. Так его сказание о том, что евангелист Марк учредил в Александрии пресвитерскую коллегию, из 12 священников, для избрания епископа Александрийского и что это учреждение уничтожил Александр, епископ Александрийский, доселе обращает на себя внимание серьезных историков⁴⁰⁹), так как в этом сказании заключаются некоторые указания на возникновение ереси арианской. Сочинение написано на арабском языке.

Другой труд, которому мы должны посвятить свое внимание при рассмотрении состояния церковно-исторической науки разбираемого времени, есть „жития святых» Симеона Метафраста. Симеон жил в конце X века, в эпоху Василия II Македонянина (Болгаробойцы. По своему сану Симеон был важным государственным сановником. Имя: Метафраст получил он от характера своего труда „жития святых» (метафраст значит перелагатель или излагатель. „Жития святых» Симеона – это труд большой и заслуживающий памяти потомства. Чтобы предпринять свой труд, Симеону надобно было, с бесчисленными издержками собрать, покупать, извлечь из неизвестности тысячи манускриптов, какие истлевали в пыли монастырских библиотек востока и запада. Словом, нужны были два условия, без которых выполнение труда было невозможным: богатство и непреклонная решимость. Тем и другим Симеон обладал. Важным условием благоприятным для Симеона было и то, что он был первостатейным сановником именно при византийском императоре, который пользовался тогда высоким почетом во всем христианском мире; только при этом условии сделались доступными для Симеона книжные сокровищницы монастырей. Для того, чтобы переиздать жития святых, для этого следовало располагать обширным персоналом пособников, но подобное дело могло быть с руки лишь такому человеку, как Симеон⁴¹⁰), который в качестве великого логофета (должность в роде теперешнего министра иностранных дел) мог распоряжаться по своему желанию сведущими людьми и каллиграфами, состоящими на государственной службе при так называемой логофетии двора. На основании всех этих разнородных сочинений надлежало составить одно, или по выражению Никифора Каллиста „из всех этих яств всякого рода составить одно новое блюдо, чудный праздничный стол для всего христианства». Дело очень нелегкое! – С какими трудностями в других отношениях должен был бороться неутомимый Симеон, это ясно будет, если примем в расчет состояние, в каком находилась дотоле литература житий святых. А состояние это было вот какое: „биографии святых страдали следующими недостатками: они или были исполнены лжи или написаны таким языком, который не соответствовал достоинству предмета; так, не умели изобразить с должным красноречием жестокости и зверства тиранов и опи- сывать мудрость, с какою отвечали мученики. О вещах важных писали небрежно, встречались мысли нелепые или бессвязные, язык был тривиален и ниже своего предмета; у одних из читателей возбуждало это смех, у других презрение. Подвиги и победы рабов Божиих становились предметом насмешек. Таково свидетельство одного древнего писателя о состоянии агиографии до Метафраста⁴¹¹.

Что же сделал Метафраст? Пселл свидетельствует, что в своей переделке он не касался самого содержания подлинников, смотрел на древнейшие произведения, как на первообразы, от которых он не должен был отступать, дабы не показалось, что Симеон создает нечто новое; он переделывал внешний вид сочинения, не изменяя его материи и состава, а только исправлял недостатки речи. Одним словом это была только новая редакция старых источников⁴¹². Но, однако, этим одним дело не ограничивалось. Проф. Васильевский говорит: „так как имелось в виду составить цельный, однородный сборник, то уже на этом основании подлежало исключению многое из того, что было и считалось украшением отдельных житий. Незачем было удерживать при отдельных сказаниях длинные вступления, часто весьма схожие по содержанию». Сделаны были разные сокращения в начале, конце, а иногда и средине сказания, опущены общие места, риторические сравнения. По отпадении всего такого, оставалась одна повествовательная часть. Но и в повествовательной части, по суждению г. Васильевского, многое могло быть сокращено без ущерба для главной цели сборника. Посмертные чудеса, необходимые в первоначальных сказаниях, как доказательство прославления святого на небе, утрачивали свою важность и отступали на второй план в жизнеописании, относящемся уже к прославленному святому; и вот в несомненно метафрастовых редакциях или совсем опускаются или же сильно сокращаются повествования о сверхъестественных действиях, совершенных почившими праведниками после их кончины. Наконец, нужно признать, что мирская наука, светский образ мыслей, высокий государственный пост и соединенная с ним необходимость более широкого кругозора наблюдений не остались без влияния на обращение Симеона с подлежащим пересмотру материалом. Настроение его, конечно, оставалось благочестивым, но он был чужд уже того мистического одушевления и той аскетической ревности, которые одушевляли многих первоначальных списателей житий. Нe все чудеса ему одинаково нравились: уродливое, странное и слишком фантастическое возбуждало в нем недоверие; он устранял, вычеркивал то, против чего восставала его рассудительность, чем возмущался его все-таки более развитой и тонкий вкус. Житие, переработанное Метафрастом, вследствие того становилось иногда более правдоподобным и естественным, более согласным с природою вещей и человеческим рассудком. Так смотрит на труд Симеона наш русский византинист⁴¹³.

Нужно сказать, что с течением времени сведения о точном составе труда Метафраста – затерялись. Симеону стали приписывать много житий, не принадлежавших к его редакции. Вследствие чего для ученых открывалась задача выделить Метафрастовские жития от не принадлежащих ему и составить более верное понятие о труде. За эту задачу в настоящее время принялся немецкий ученый Эргард. Полного исследования он еще не издал, а познакомил публику лишь с общими результатами, к которым он пришел, на основании изучения рукописного материала, так как первое и единственное издание этих житий у Миня (Тоm. 114–116) во многих отношениях оказалось неудовлетворительным. Вот выводы, к которым пришел Эргард: собрание житий Метафраста расположено в порядке месяцев и дней церковного года. Оно состояло из 10 книг, при чем последняя обнимала месяцы от мая до конца августа. Ноябрь, декабрь, январь содержали по две книги. Вообще редакция Метафраста распадается на 2 очень неравные группы, именно между тем как первые 5 месяцев года (начиная с сентября) очень богаты житиями, почти на каждое число приходится по одному житию, остальные месяцы, с февраля бедны житиями, именно все эти месяцы заключают такое же количество их, какое находим в каждом одном месяце первой группы собрания. Причина явления остается пока невыясненной. Вероятно, она заключалась в трудности работы. Следует сказать, что сказания относятся исключительно к памятям св. угодников, и в особенности мучеников, почитаемых греческою церковью. Распорядок этих памятей тожествен с тем, какой встречается в известном лицевом месяцеслове (минологие) императора Василия II Македонянина. Любопытно, что праздникам в честь св. Богородицы у Метафраста посвящено лишь одно сказание. Общее число сказаний простирается до 150-ти: быть может, Симеон применялся к числу псалмов.

Заслуживает большого внимания то обстоятельство, что Эргард с полной ревностью выступает на защиту ученого авторитета Симеона, авторитета, пошатнувшегося в западной науке. Он говорит: еще в очень недавнее время болландисты применяли к Метафрасту очень нелестный предикат funestissimi hominis, qui Graecorum rem hagiographicam penitus vastavit. При этом ему ставили в вину, что будто благодаря его труду подверглись забвению и стали погибать древнейшие редакции житий святых. Автор подобное суждение со всеми его посылками считает заблуждением. С другой стороны Эргард уясняет, как понимать то, что Симеон захотел изменить изложение и стиль дошедших до него житий. Он имел в виду, как оказывается послужить вкусу и потребностям более образованного класса своего времени. Но как бы ни судили о таком намерении Симеона, остается несомненным, что он пробудил любовь к этого рода чтению, как это доказывает многочисленность рукописей, заключающих в себе Метафрастово собрание „житий»⁴¹⁴.

Метафраст стяжал себе высокую славу в церкви и литературе византийской. Его называли учителем, великим, сладостным; его авторитет, как историка, пользовался абсолютным доверием; его восхваляли как нового евангелиста, вдохновляемого Богом. Вместе с Василием Великим и славным Златоустом он составлял, по сознанию древних византийцев, священную триаду ученых. И до сего дня церковь воспевает его как святого в своих гимнах⁴¹⁵.

Переходим к другим сочинениям важным в области церковно-исторической и появившимся в тоже время, о котором мы говорим. Будет, кажется, несправедливо отказать в нашем внимании „библиотеке» Фотия, о которой мы уже сообщали ранее некоторые сведения, и которые занимает высокое место в науке церковно-исторической. Мы уже знаем (стр. 163–4), что „библиотека» не есть собственно богословское и церковно-историческое сочинение, но она доставляет богатый и интересный материал для церковного историка. Большая часть „библиотеки» посвящена обзору сочинений, обязанных своим происхождением христианской древности. Здесь автор делает краткие критические и библиографические замечания и о различных святоотеческих сочинениях, и о сочинениях еретиков, и о мученических актах, и о церковно-исторических трудах Евсевия, Сократа и др., об актах многих вселенских и поместных соборов и пр. В особенности важно то, что автор упоминает и делает разбор таких сочинений, о которых бы мы и понятия не имели никакого, помимо Фотия. Сюда прежде всего принадлежит анонимное сочинение, которое в 15 книгах излагает свидетельства в пользу христианства различных ученых Греции, Персии, Египта, Вавилона, Халдеи и Индии. Автор сочинения жил, по Фотию, во времена царя Ираклия. Фотий остается недоволен этим сочинением, потому что автор его находит слишком много родственных идей у христиан с языческими народами. В особенности чрезвычайно много интересных сведений автор „библиотеки» сообщает о сочинениях еретических, до нас не дошедших. Сочинение Фотия впрочем говорит не о всех древних христианских писателях и книгах, о многих и очень важных оно вовсе не говорит. Это зависело от того, что автор и не имел в виду написать полного обзора древне-христианской литературы, он писал библиотеку для брата своего Тарасия, по частным целям. Сочинение, при всем его важном значении научном, по части критики нередко погрешает. Суждения Фотия о слоге критикуемых им авторов не чужды односторонности и предрассудков и показывают недостаток вкуса даже у мужа такого образования, как Фотий. Притом он принимает за подлинные многие сочинения древности явно неподлинные, так наприм. некоторые беседы приписывает Златоусту, тогда как они не принадлежат ему. Далее, в критике некоторых отцов церкви он придирчив, мелочен и безоснователен. Так он осуждает Климента римского за то, что он пользуется примером птицы Феникса, что употребляет касательно Христа выражения не столь возвышенные и сообразные с величием Богочеловека. По мнению Гергенретера правило, которое указывает сам Фотий в одном месте своей библиотеки: „ничто не препятствует при чтении полезное выбирать, а остальное опускать», правило это не всегда хорошо помнил он при составлении своей библиотеки. Впрочем недостатки своего сочинения сознавал и сам автор и заявлял об этом откровенно брату Тарасию, для которого и назначалась „библиотека»⁴¹⁶.

Считаем уместным наконец при рассмотрении сочинений церковно-исторического характера⁴¹⁷) сделать замечания о номоканоне Фотия. Поскольку церковное законоведение есть часть церковной истории, поскольку произведения по церковному праву принадлежат к области церковно-исторической науки. Еще раньше Фотия, составившего номоканон, возникала мысль изложить церковные каноны и совместно с ними светские законы, касающиеся церковных дел, напр. брака и проч., так как те и другие доселе излагались в отдельных сборниках, – изложить в одном и том же собрании, подчинив их определенной системе. Это-то и составило задачу Фотия при составлении номоканона. Имя номоканон указывает на соединение в одно целое законов церковных и гражданских, причем одни другими изъясняются, истолковываются и дополняются. Так как в византийском государстве с одной стороны светское законодательство достигло великого влияния на церковь, с другой и каноны церковные признавались государством в качестве общих законов для империи, то вследствие связи между двумя родами законодательств являлась сама собою очевидною польза от совместного изложения законов церкви и государства по делам церковным. В номоканоне изложены церковные законы с разделением на 14 отделов, к каждому отделу прилагались извлечения из светских законов, относящиеся к тому или другому вопросу. Нужно сказать, что номоканон Фотия, как и вся почти литература этого времени, не есть труд оригинальный и до него немало было сделано попыток в том же роде. Фотий воспользовался уже готовым трудом в подобном же роде и переработал его, создав из него более систематическое целое. Самостоятельная работа в данном случае состояла главнейшее: во-первых в том, что он прибавил к существовавшему уже номоканону некоторые новые канонические определения; во-вторых внес в него некоторые законы светские, которых в нем не было; в 3-х вероятно, исключил законы, которые перестали действовать в практике; в 4-х приложил к некоторым правилам самостоятельное объяснение их. Труд этот Фотий совершил во время второго своего патриаршества. Номоканон достиг высокого уважения в церкви и постоянно употреблялся в практике церковной. Вальсамон свидетельствует, что номоканон Фотия вытеснил из употребления все другие прежние труды в том же роде⁴¹⁸.

III. Догматика и полемика или догматико-полемическая литература. Литература эта была довольно обширною в изучаемую эпоху, но по своему содержанию она представляет немного интересного. Новых мыслей в ней было мало, глубоких умозрений в ней не встречаем. Многие причины условливали такое явление. Древний пример Оригена, глубокого богослова, но в то же время и еретика, каким признала его позднейшая церковь, удерживал богословов от слишком смелых богословских парений. Притом же богословские заблуждения из времени вселенских соборов происходили часто от слишком неумеренной пытливости. Вследствие чего и всякая вообще богословская пытливость стала считаться скользким путем, ведущим к опасным следствиям. Великое значение в древности для развития обработки богословия имела разность направлений школы александрийской и антиохийской; они выработали системы, которые вызывали оживленную богословскую борьбу, заставляли богословскую мысль напрягаться и работать. В настоящее же время в церкви не только нет каких-либо новых школьных направлений в богословской науке, но даже вовсе забыты и направления древних школ – александрийской и антиохийской. Они сближаются одно с другим и исчезают. Мысль идет по однажды принятому пути без всяких позывов к чему-нибудь новому, к усиленному труду и серьезному углублению. Мы не видим проявлений богословской мысли в таком роде, как это было во времена споров арианских, несторианских и монофизитских. Если теперь и являются споры, то они были такого характера, какой вовсе не вызывал на углубление мысль богословскую, и какой указывал, что теперь церковь уже мало интересуется тем, чем она интересовалась раньше. Теперь, наприм., чтители трех великих святителей Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого поднимают жестокие споры о том, кому из трех святителей нужно отдавать первенство чести. Одни ставили выше всех Василия, другие отдавали преимущество Григорию, третьи – Златоусту. Споры готовы были привести к расколу. Но о чем собственно спорили? не о том, кто из этих богословов оказал больше услуг церкви и науке, а единственно о том, кто из них выше по рангу, кому из них следует воздавать честь большую, чем другим. Спор приводит не к тому, что начинают изучать творения этих святителей, чтобы таким способом решить вопрос, кто из трех святителей подлинно славнее других, а лишь к тому, что устанавливается общий праздник в честь трех святителей, и спор замолкает⁴¹⁹. Отсюда видно, что среда тогдашней церкви мало благоприятствовала возбуждению богословской мысли; среда эта находилась не на таком пути, который бы вел к подобной цели. Правда теперь завязываются споры с павликианами и латинскою церковью, но и эти споры имели немного возбуждающего для богословской мысли. Павликиане были ересью не новою, а потому с ними спорили без особенного одушевления, почти так же, как спорили теперь и с несторианами и монофизитами. Что касается споров с латинянами, то они возникли не вследствие того, что проявилось глубокое сознание в церкви, что восточное и западное христианство в своем религиозно умственном направлении далеко разошлись одно с другим, – подобное сознание должно было бы оживлять богословскую мысль, – а вследствие внешней вражды между первосвященниками римским и константинопольским. Полемика между этими церквами состояла преимущественно в том, что одна церковь старалась отыскивать у другой как можно больше слабостей и недостатков; споры разрешались в пререкания о мелочах, каким нет места в действительно плодотворных спорах.

Содержание богословских сочинений и метод разработки богословских вопросов представляют мало интересного; содержанием служили по преимуществу вопросы, разработанные ранее: о Троице, о соединении во Христе двух естеств и пр. Поле деятельности богословствующей мысли не расширилось. Доказательства приводились не непосредственно из Св. Писания, а больше выбирались из отцов церкви. Метод разработки догматов принимает все более и более какое-то схоластическое направление.

Обращаемся к обозрению догматико-полемических трудов IX, X, ХІ веков. Догматических сочинений в смысле систематического изложения догматов веры мы не знаем за это время, по крайней мере не знаем таких, которые заслуживали бы серьезного внимания⁴²⁰. Поэтому займемся догматико-полемическими сочинениями. Рассмотрим первее, что писано было против павликиан. Павликиане составляли тогда очень многочисленную секту в византийской империи. Нужно сказать, что их считали тогда за отрасль древних манихеев, а потому и сочинения против них направлялись с именем манихеев. Интересное сочинение, написанное против павликиан, составляет „история манихеев» Петра Сицилийского. Петр, названный Сицилийским, кажется, от родины своей, Сицилии, жил собственно в Византийской империи, имел случай в продолжении девятимесячного пребывания среди павликиан в Армении лично и хорошо познакомиться с сектою; и плодом этого изучения было его сочинение: „история манихеев». Изложение истории и учения их было, по суждению автора, лучшим опровержением секты. Все учение павликиан Петр сводит к следующим шести положениями во 1-х они принимали два начала: благого Бога, о котором говорит Христос в Евангелии, голоса Которого никто не слыхал и лица Которого никто не видал, и злого Бога, виновника мира видимого; во 2-х они не уважали Божией Матери; утверждали, что Христос родился от Нее не собственно, что Он принес свое тело с неба и что после того, как она родила Христа, имела других детей от Иосифа мужа своего; в 3-х они отрицали таинство Евхаристии, говоря, что Христос не давал своим ученикам действительный хлеб и вино, но что Он указал им символы и предал свое учение, и этим как бы дал им хлеб и вино; в 4-х они не почитали креста, не признавали его силы и наносили ему множество оскорблений; в 5-х они не принимали книг В. Завета, признавали только новозаветные писания, за исключением посланий Петровых; в 6-х они не признавали пресвитеров, потому что слово пресвитер значит старейшина, а о старейшинах говорится в Евангелии, что они враждовали против Господа. Тот же Петр Сицилийский рассказывает историю павликиан, начиная ее со времени манихеев и рассматривая последних, как родоначальников павликианства, и передает дальнейшую историю собственно павликиан, доводя ее до своего времени – до IX века⁴²¹. Кроме „истории» до нас сохранилось три слова Петра против павликиан. Полемическое сочинение против павликиан написал в тоже время патр. Фотий. В заглавии своего труда Фотий павликиан также прямо называет манихеями. Сочинение заключает в себе частью историю павликиан, частью разбор их учения. Оно состоит из четырех книг. Полагают, что полемические части сочинения Фотия сначала произнесены были с церковной кафедры в виде бесед, а потом уже обработаны для сочинения. Первая книга раcсказывает историю павликиан в том же роде и порядке, как это находим и у Петра Сицилийского. В трех остальных книгах Фотий занимается по преимуществу полемикой против различных заблуждений павликиан. Во второй книге он в особенности опровергает павликианское учение, что только человеческая душа произошла от благого Бога, а тело и видимый мир от злого начала. В остальных двух доказывает важность ветхозаветного законодательства, отвергаемого павликианами и единство ветхозаветного и новозаветного откровения. Изложение сочинения не имеет должного порядка, вдается в повторения. Должно еще заметить, что между первою книгою Фотия против павликиан и сочинением Петра Сицилийского так много общего, почти тождественного, что ученые спорят о том, кто у кого сделал заимствования: Фотий у Петра или Петр у Фотия. Иные впрочем этот Вопрос разрешают допущением, что Фотий и Петр оба имели под руками какой либо общий источник⁴²².

Теперь скажем о полемических сочинениях против латинской церкви. Первый литературный выстрел против этой церкви сделал патр. Фотий. Он составил так называемое „окружное послание», в котором впервые указывались заблуждения церкви западной. В этом окружном послании довольно обширном Фотий выставляет на вид 5 заблуждений ее: пост в субботу, масляницу, которою у западных открывался великий пост, безбрачие священников, отвержение миропомазания, совершаемого священником и прибавку к символу: fitioque. Рассматриваемое по внутренним своим достоинствам послание Фотия отличается следующими особенностями. В авторе его виден человек интеллигентный; он дает своим положениям не только доказательства, заимствуемые от церковного предания, но и доказательства от разума; эти последние часто отличаются находчивостью, изобретательностью и свидетельствуют о глубоком уме полемиста. Что же касается доказательств от церковного предания, то нужно сказать, что Фотий не занялся собранием их столько, сколько это во многих случаях желательно было бы в интересе дела, которому он посвящает себя. Тон сочинения не может заслуживать похвалы. Автор послания позволяет себе быть слишком страстным и неразборчивым на выражения. Проповедников римского учения он называет „предтечами отступничества», догмат латинский об исхождении Св. Духа и от Сына „диавольским изобретением», вообще римское учение называет „ядом», христиан западных прямо именует нечестивцами. В извинение Фотия нужно заметить впрочем, что в то время вообще незнакомы были с более свойственною полемике формою спокойного собеседования⁴²³. Замечательно сочинение Фотия, направленное против тех же латинян и заглавлявшееся: „О тайноводстве (μοσταγογία) Духа Святаго». Сочинение это есть совершенно оригинальный труд Фотия. В нем он с удивительною отчетливостью опровергает западное учение об исхождении Духа Св. и от Сына. Во-первых он разбирает все изречения евангельские, какими пользовались латиняне для доказательства своего учения; во вторых изречения из посланий ап. Павла, направляемые ими к той же цели; в третьих свидетельства Амвросия, Августина, Иеронима. Книга показывает большую диалектическую тонкость автора, его редкую остроту ума, поэтому она служила руководительным сочинением для позднейших восточных полемистов. Вся позднейшая восточная полемика по данному вопросу опирается на фундамент, положенный в этой книге⁴²⁴. – К числу весьма ревностных полемистов против латинской церкви принадлежит монах Никита Пекторат, писатель XI века. Он известен своим сочинением „Книга против латинян». Главным пунктом, на котором сосредоточивает свое внимание полемист, есть вопрос о квасном хлебе, на котором совершают литургию восточные, и опресноках, на которых совершают ее западные, – вопрос, который с особенною силою выдвинут был на вид патриархом Михаилом Керуларием. В прочем Никита касается и других пунктов разногласия между церковью латинскою и греческою, но не новых, таких – из-за которых происходила литературная борьба между востоком и западом еще в IX веке. Сочинение Никиты не отличается особенными достоинствами. Автор не достаточно умен, не достаточно учен. Его доводы, основанные на изучении Св. Писания, слабы; его доказательства, заимствованные из церковных писателей, бедны. Но эти недостатки зависели не от того, что предметы, какие он взялся защищать, не имели над собой твердой опоры, но от того, что автор не имел столько сведений, чтобы крепко стоять за интересы своего дела. Там, где автор для защиты своего дела приводит рассудочные доказательства, видно, что он беден мыслью, не умеет обращаться с нею. Язык сочинения вял, мертвен⁴²⁵.

В изучаемое нами время встречаем полемистов и против схизматических церквей восточных, напр. против церкви армянской. Кроме посланий патр. Фотия и его со- временника Никиты византийского, обращенных к армянам и имевших целью воссоединить их с православием⁴²⁶), известен труд монаха Никона, называемого кающимся, жившего во второй половине X века. Сочинение, заглавляющееся так: „О нечестивой вере армянской», отличается духом нетерпимости и без разбора обвиняет армян в заблуждениях, какие едва ли имели у них место. Автор упрекает армян в том, что они распинают три лица Св. Троицы, приняв прибавку к трисвятому: распныйся за ны. Утверждает, что будто они учили, что Дух Св. ниже Отца и Сына и что две природы во Христе смешались. Обвиняет их в том, что они совершают Евхаристию на опресноках и не растворяют водой евхаристическую Чашу. Никон ставит им в вину, что не сообразуются с обычаем церкви касательно празднования Рождества, Богоявления и Благовещенья. Он обвиняет их в том, что будто бы они выпустили из евангелия Луки слова: „ бысть пот его яко капли крове каплющия на землю», а из евангелия Иоанна рассказ о жене ятой в прелюбодеянии. Приписывает им обыкновение есть яйца и сыр по субботам и воскресеньям в великий пост, обвиняет их в том, что они во время совершения таинств остаются с покрытою головою, что они не воздают почитания иконам и Кресту, что они соблюдают ветхозаветные обрядовые законы, что они впали в заблуждение монофелитское. Отсюда видно, что направление полемики автора ригористическое, при котором полемика не могла достигать своей цели⁴²⁷.

IV. Проповедничество, гимнография и церковное искусство.

Число гомилетических трудов из времени IX, Χ, XI веков, до нас дошедших, невелико; можно думать, что и вообще проповедничество не довольно процветало в это время. По крайней мере, нам известен следующий поучительный факт, из которого можно заключать, что верующие за богослужением не охотно присутствовали при проповедях. Известный Симеон, называемый Новым Богословом, был ревностным проповедником в константинопольском монастыре св. Маманта, в котором он был настоятелем. И что же случилось? До 30 монахов так недовольны были обычаем своего настоятеля проповеды- вать, что обращались на него за это с жалобою к патриарху; вместе с тем многие из монахов даже вовсе оставили сказанный монастырь⁴²⁸. Если это было не единичный факт, то проповедничество, разумеется, не могло делать успехов; жизненность проповеди условливается степенью внимания слушателей. Впрочем, мы не лишены возможности отметить, как некоторых искусных ораторов церковных, так и плодовитых проповедников. Между замечательными проповедниками мы должны отвести первое место Фотию. От Фотия до нас сохранилось немного проповедей, не смотря на то, что из его собственного свидетельства можно заключать, что он был усердным проповедником; так в одной из своих проповедей он говорит: „часто я увещевал вас и говорил вам даже грозно, часто я вопиял»⁴²⁹. Из сохранившихся до нас и напечатанных некоторые его проповеди отличаются редким ораторским пафосом и изворотливостью мысли. Приведем вступительные слова Фотиевой проповеди, сказанной при освящении храма, построенного императором Василием I македонянином. Оратор так начинает свою проповедь: „зачем это блестящее собрание? Зачем, о государь, пригласил ты нас сюда? Быть может, ты одержал новые победы над варварами и украсился новыми трофеями и хочешь сделать нас участниками своей радости и своей благодарности к Тому, кому ты одолжен победою? Или ты смирил чуждые народы и подчинил их своей власти и при своем глубоком чувстве благочестия отдаешь все свои славные дела в руце всемогущего Бога? Или ты восстановил города империи, пришедшие в упадок, основал новые и украсил? Укажи нам, что из всего этого есть причина этого собрания? Или ты молчишь из скромности и не хочешь нам рассказывать о своих великих делах, с чем, естественно, должно соединять хвалу самому себе? Хочешь ли ты, чтоб я словами изобразил причину теперешнего собрания». И затем оратор в самых изысканных чертах изображает храм, построенный императором и великолепно украшенный⁴³⁰. С таким же пафосом говорит Фотий и беседы по случаю нашествия Россов на Константинополь. Изображая беды, постигшие византийцев, вследствие нашествия варваров, Фотий рисует такую картину: „чего не видали мы? Младенцы лишились сосцев молока и самой жизни и нерукотворенными гробами им служили – увы! те камни, о которые они были разможжаемы. А матери их жалостно рыдали и зарезываемые или разрываемые умирали в истоме подле малюток своих; жалко слушать это, более жалко видеть. О таком зрелище лучше молчать, нежели говорить. Не знаешь, на кого тут смотреть, – на губителей или на страдальцев. Лютость губила не одних людей, но и бессловесных животных, волов, коней, куриц. Лежал мертвый вол и подле него мужчина. У коня и юноши одно было мертвенное ложе. Кровь женщин сливалась с кровью куриц»⁴³¹. В другой беседе по тому же случаю Фотий взывает: „приди ко мне сострадательнейший из пророков и оплачь со мною Иерусалим, не тот древний матероград одного народа, разросшегося от одного корня в двенадцать племен, но город всей вселенной, какую только озаряет христианская вера, град древний, обширный, прекрасный, блестящий, многолюдный и роскошный; оплачь со мною этот Иерусалим еще не взятый и не павший в прах, но уже близкий в погибели. Оплачь со мною царицу городов, которая еще не отведена в плен, но у которой уже пленена надежда спасения. Поищи воды для главы моей и слезных источников для очей моих»⁴³². Еще в другой беседе описывая икону Богоматери, поставленную в Софийском храме, Фотий следующими художественными чертами изображает эту икону: „знать живописец вдохновлен был свыше: так верно подражал он природе. Ибо Дева Матерь с внутренним восторгом, со страстью смотрит на Рожденного, склонив к Нему лицо свое, а по причине бесстрастного и сверхъестественного рождества удерживает невозмутимое и спокойное состояние духа, отчасти выражая оное и во взоре своем. Смотря на нее, ты сказал бы, что она и без чьего либо вопроса, как же ты девствуешь, когда родила? – не отказывается говорить. Так живо красками написаны уста ее! Они сжаты и умолкли от какой-то тайны»⁴³³. Интересно знать, какие по видимому сухие и мало занимательные темы берет иногда Фотий для своего проповедничества. Он начинает одну проповедь следующими словами: „концом предшествующей проповеди, если вы хорошо помните, было повествование об отлучении Ария, о низвержении его из церкви, о его упорстве, фикциях и притворном православии»⁴³⁴. Ученнейший издатель „четырех бесед Фотия» не находит довольно слов, чтобы восхвалить ораторский талант патриарха. Он говорит: „Фотий говорит всем душевным силам своих слушателей, воображению цветисто, памяти впечатлительно, сердцу чувствительно, совести просто, правдиво и строго, уму ясно и глубокомысленно. Речь его речь возвышенная, сильная, звучная, плавная, построена по образцам древних эллинских писателей, и особенно Фукидида и Демосфена, которых выражения заметны в беседах. Многие выражения речи в беседах доказывают, что он одарен был воображением роскошным, блестящим, сильным, творящим даже диковинные, но живописные образы. У него Моисей молитвою и словом пашет облако, как поля и оттуда подает обильную пищу бедствующим в пустыне; еретики, сидят в аду на насести, как черные вороны; схизматики с медвежьими ушами слушают всякие притчи и внимают всему, кроме истины; грехи суть ничто иное, как подтопка, достаточная для возжжения вечного огня. Фотий ваял некоторые речи свои, и подобно искусному художнику, отделывающему тонкие черты статуи резцом тонким, выражал их тонко и замысловато»⁴³⁵. Совсем другой род проповедничества представляют слова Симеона Нового Богослова. Он жил в 10 и 11 веках. Фотий, будучи архипастырем Константинополя, в своих проповедях, насколько они известны, является выразителем общественных интересов времени: содержание его проповедей выхватывается прямо из самой жизни, действительной, кипучей; его речь – совершенство ораторского искусства, блещет всеми свойствами ораторских произведений, она стремительна, увлекательна, то печалит, то радует слушателя. Не то видим у Симеона. Симеон жизнь свою провел в монастырских стенах, в стенах кельи; он не знает жизни с ее треволнениями, минутными интересами, он глубокий наблюдатель жизни, но жизни внутренней, христианской; он прекрасно изучил душу человеческую с ее хорошими и дурными наклонностями; поэтому в его словах преимущественно встречаем „глубокое ведение и изъяснение умного делания»; он научает добру и отвращает от порока с точки зрения общехристианской, а не с точки зрения потребности времени. В сравнении с беседами Фотия слова Симеона отличаются простотою, сердечностью, близостью к воззрениям апостольским: он наставляет, внушает, умиляет; современники, привыкшие к искусственному красноречию, находили его слова „ненаучными и нериторичными». Чтобы составить себе понятие о характере проповедничества Симеона достаточно указать некоторые темы, на какие писал слова свои Новый Богослов: „О делании духовном», о совершенном бесстрастии и святости», „о том, чтобы избегать растленных и зловредных людей», „о покаянии и умилении» и пр. По отзывам ученых (напр.. Куртца) Симеон, принадлежит к лучшим церковным ораторам своей эпохи. Церковь наименовала Симеона Новым Богословом, находя сходство в его произведениях с произведениями Григория Богослова: тот и другой отличались глубиною созерцания истин христианского благочестия⁴³⁶. – К замечательно плодовитым проповедникам принадлежат два лица IX века: Георгий митрополит Никомидийский, друг Фотия, и монах Никита Пафлагонянин, заклятой враг этого патриарха. Одною из любимых тем, на которую проповедывали эти ораторы было прославление Богоматери. Проповедники, стремясь к прославлению Богородицы, без всякого колебания брали материалы для сего из различных апокрифических книг в роде „путешествия ап. Фомы»⁴³⁷.

Что касается до гимнографии церковной, изучаемого времени, то укажем на главнейшего и замечательнейшего гимнографа – Иосифа песнописца. Один биограф Иосифа говорит о нем, что он пел хвалы ап. Варфоломею, св. Николаю, Богоматери и другим святым: пророкам, апостолам, мученикам, святителям. И в самом деле доселе видим в церковных книгах столько канонов этого песнопевца, сколько ни чьих более. Некоторые его каноны акростихованы в девятой песни именем Иосифа. Песни Иосифа отличаются силою и глубиною чувства. Вышеупомянутый биограф Иосифа говорит: „писатели, оставив стихотворения другие, из сей одной сокровищницы или писаний его – стали черпать сокровища для своих песней. Все народы переводят их на свой язык». Иосиф писал свои песни с такою легкостью, что казалось, будто он не сочиняет, а припоминает старое. Получил образование Иосиф в Сицилии и жил в IX веке⁴³⁸. Много также содействовали умножению церковных песнопений монахи знаменитого студийского монастыря⁴³⁹.

Из религиозных искусств особенным процветанием отличалась церковная архитектура. Из того описания, какое делает Фотий, относительно храма, построенного при Василии македонянине, можно заключать, что византийская религиозная архитектура была еще далека от окончательного упадка. В IX веке по отзыву Гергенретера „все указывало на то, что искусство греческое еще отнюдь не потеряло своего древнего блеска и может быть сделало даже положительные шаги вперед»⁴⁴⁰. Сделаем замечание о религиозной живописи. Хотя иконоборство всячески боролось с религиозною живописью, эта последняя продолжала приносить добрые плоды. Живопись процветала и в Константинополе, и в особенности в школе Фессалоникской. История сохранила нам имена многих религиозных художников, вышедших из последней школы. Таков напр. был Дионисий Аграфа, по его словам, полюбивший от юности живопись и изучивший технику ее в Фессалонике. Дионисий был учеником Мануила Панселионоса, который оставил после себя прекрасные религиозные художественные произведения на Афоне; в свою очередь Дионисий имел учеником художника Кирилла Хиосского⁴⁴¹. Вообще можно полагать, что преемство религиозного искусства в Фессалонике не прекращалось, но переходило от одного поколения к другому.