Пылинки дальних стран...
Моя Греция: Троица в Каллифеа
«В это время подъехали два автобуса с немецкими туристами, и отец Габриэль (по-нашему – Гавриил), благословив меня на прощанье, ушел к ним. Я допила свой кофе, доела коливо и, уходя, оставила бывшую у меня с собой дорожную иконочку-триптих (Богоматерь – Христос – св. вмц. Варвара), прислонив ее к кофейной чашечке».
Этими словами заканчивается «История третья» в моей записи «Без языка». А дальше было то, о чем я хочу рассказать в нынешний Духов День, семь лет спустя.
…Минут еще пятнадцать после этого я сидела на берегу Орестиадского озера, глядя на утиное семейство, бороздившее зеркальную гладь воды. Потом за мной заехали, и нас отвезли в отель. Я бросила там свои вещи и пошла бродить по городку, раскинувшемуся по берегам озера. Время от времени дома и виллы прерывались пустырями, сплошь поросшими алыми маками и ромашками с необыкновенно густыми и правильными лепестками. Я забрела в глубь одного из таких пустырей и долго сидела там, полная до краев, а потом послала сыну «эсэмэску»: «Сижу на берегу Орестиадского озера среди ромашек и маков»...
Я не знала тогда, что Касторья — один из древнейших городов Западной Македонии: основан он в 840 году до н.э., хотя, по другим источникам, первые его жители появились здесь еще в XX веке до н.э. (!), что здесь сохранилось более 70 древних церквей с редчайшими фресками критской школы, в том числе и работы Феофана Грека. Но если бы даже и знала, то за несколько часов свободного времени я не смогла бы это знание реализовать. Оля была в это время на других путях, а наша сопровождающая, понтийская гречанка, всего несколько лет назад приехавшая в Грецию, мало что знала из того, что выходило за пределы деловой программы.
…Наутро мы уезжали. Отъезд был назначен на 9, и около этого времени над водами озера пронесся тягучий, глубокий, дрожащий звук благовеста. Сердце мое так и рванулось туда, к готовой вот-вот начаться Литургии, но — увы…
От Касторьи мы круто свернули на восток и взяли курс на Салоники, древнюю Солунь, обитателям которой, солунянам, или фессалоникийцам, Апостол Павел написал два своих Послания. К сожалению, через нее мы промчались с ветерком, нигде хотя бы на 5 минут не остановившись. (По графику нашего тура предусматривалось однодневное пребывание здесь на обратном пути — для всей группы, она улетала из Салоник, я же еще оставалась в Греции на несколько дней и возвращалась через Афины.) Но именно здесь, в этом портовом городе, мы впервые увидели море — и больше уже с ним не расставались, потому что после Салоник въехали на полуостров Халкидики, а слово «полуостров» говорит само за себя. Когда я впервые услышала здесь это название, сразу вспомнились книги старца Паисия, где оно столь часто упоминается (только переводчик передает его как «Халкидика», греки же говорят «Халкидики», с ударением на последнем «и»).
От этого большого полуострова, как пальцы, отходят три небольших — Кассандра, дальше — Ситония, а еще дальше к востоку — Афонский полуостров (да-да, тот самый). «Наш» палец — полуостров Кассандра. Недалеко от местечка Каллифеа, в отеле Aegean Melathron, на самом берегу Эгейского моря, мы будем жить целых пять дней. Все это давно осталось в прекрасном сказочном далеке, но завораживающая музыка этих эллинских слов живет в душе...
На эти дни выпали такие первостепенные события Богослужебного годового круга, как Троицкая родительская суббота, День Святой Троицы и Духов День. Греция живет по старому календарю, но в тот год Пасха, а вместе с нею и отсчитываемые от нее праздники в наших Церквах совпали.
Я обязательно собиралась причаститься на Троицу, хотя как это будет — пока не представляла. В Духов же день предполагала просто быть на Богослужении. Но как быть с Родительской субботой — было абсолютно неясно, потому что оказалось, что как раз на этот день назначена полуторачасовая морская экскурсия вдоль Святой Горы Афон! Я не могла отказаться ни от того, ни от другого. Надо было искать какой-то выход.
И он нашелся, не мог же не найтись. Еще когда нас везли в отель, я приметила небольшой храм, стоявший прямо при дороге. И решила сходить туда накануне, в пятницу вечером, в надежде, что, как и у нас, там в это время будет служиться парастас.
Так я и сделала. Идти надо было в поселок Каллифеа, что в двух с половиной километрах от отеля. Когда я вышла в путь, день уже склонялся к вечеру, но солнце палило с неослабевающей силой. Дойдя наконец до храма, я увидела над входом знакомый лик Святителя Николая Чудотворца (одного из самых чтимых в Греции святых, наряду со свв. равноап. Константином и Еленой и св. вмч. Димитрием Солунским). Со стен совсем небольшого притвора на меня глядели дивные иконы, в том числе несколько икон Богородицы излюбленного в Греции типа «Гликофилуса» (что значит «Сладкоцелующая»).
«Каллиспера!» — сказала я двум тетушкам, сидевшим на скамейке. Замечу в скобках: этих пожилых гречанок, одетых в аккуратные черные костюмы и белые блузки и простоволосых, мне почему-то хотелось называть именно тетушками а не матушками, как наших. «Каллиспера!» — приветливо ответили мне. Что значит: «Добрый вечер!». Утром и днем греки говорят друг другу: «Каллимера!» («Доброе утро!»). Мне никто этого не объяснял, но я как-то сама быстро поняла, что здесь, если ты вступаешь с человеком в прямой, пусть даже мимолетный, контакт, не поздороваться просто невозможно. А уж в храме тем более…
Сам храм был еще закрыт, но у тетушек я выяснила, что служба будет в семь и священник скоро должен быть. Вскоре и в самом деле у храма остановилась машина, и из нее вышел пожилой человек в облачении, с длинной полуседой бородой и волосами, заплетенными сзади в косичку, сложенную петлей. Поздоровавшись с прихожанами, он прошел в храм. А я бросила в специальную прорезь несколько монет (кстати, здесь сумма пожертвований по-прежнему указывается в дореформенных драхмах, а не в евроцентах и евро), взяла две свечи, зажгла их и воткнула рядом в песок на большом железном листе с загнутыми краями: здесь нет отдельных мест для свечек за живых, отдельных — за усопшего: считается, что Господь знает, за кого ты просишь. Затем написала записку и подала ее служителю, который в это время уже был в притворе, но он почему-то отвел ее рукой. «Please, about dead Christians. (Пожалуйста, это об усопших христианах)», — сказала я. И тогда он кивнул и понес мою записку в алтарь. Надо сказать, что в Греции на записках о живых крестик не ставят, пишут только имена, если же крестик поставлен, значит, это прошение об усопших.
До службы оставалось минут пять, как вдруг из алтаря вышел батюшка и, подойдя ко мне с моей запиской в руках, начал, к моему изумлению, громко и отчетливо читать имена. Дойдя до имени «Zot», он остановился, вопросительно глядя на меня. (Это мой дядя, которого я никогда не видела, он погиб на войне; его полное имя мне неизвестно, спросить теперь уже не у кого; мама всегда называла его «Зот» или «Зотька». Кстати, в наших святцах имя «Зот» есть.) Я растерянно развела руками, и, уже уверенно повторив это неведомое ему имя, он пошел по списку дальше…
Потом началась служба, и, хотя я в состоянии была понять лишь некоторые слова, например Kyrie eleison (Господи, помилуй), пронизывающие все здешние службы рефреном, или Sophia, throsti! (Премудрость, прости!), сам ход службы был знаком и понятен. Время от времени входили тетушки, ставили на приступку под амвоном плошки с коливом, куда были воткнуты горящие свечи, и тихонько садились на сиденья (в греческих храмах прихожане сидят).
Прочитав под конец наши прошения, в том числе и мое, священник призвал на нас Божие благословение и отпустил с миром. Вместе со всеми я вышла в притвор. Тут одна гречанка остановилась, достала из сумки несколько бумажных салфеток и, расправив их, протянула мне. Я послушно взяла, и она положила на салфетки несколько ложечек колива. За ней подошла еще одна тетушка, потом еще, и все клали мне коливо, так что эти дары уже с трудом помещались на салфетке, и все мы кивали друг другу и радостно улыбались. А я не успевала говорить: «Эвхаристо! Эвхаристо!..».
Немного этого колива — смеси изюма, орехов, зерен риса, пшеницы, еще каких-то зерен, политой чем-то очень сладким, — я привезла с собой; на несколько родительских суббот его хватит…
Мне сказали, что в День Святой Троицы (по-гречески — Mera Agios Triada) служба будет в новом храме. Я спросила, как его найти, и мне указали направление, в котором он расположен. Однако храм я не нашла и решила, что завтра, на обратном пути с экскурсии, выйду здесь и разыщу его, чтобы уже в сам праздник знать, куда идти, и не опоздать.
На обратном пути из путешествия к Афону (о нем я тоже когда-нибудь расскажу…), как и собиралась, я вышла из автобуса у храма Св. Николая и пошла искать новый храм, где будет проходить завтрашнее праздничное богослужение. Когда я его нашла, было около семи вечера, время перед вечерней службой. Прямо на пороге мне встретилась седая женщина в черном костюме и белоснежной блузке (как оказалось потом, она не просто исполняла в храме какие-то вспомогательные функции, но и прислуживала на Литургии священнику, выполняя, например, роль свещеносицы).
«Каллиспера!» — сказала я. Мне ответили тем же. «Я русская православная христианка, — продолжила я уже на английском. — Могу я причаститься завтра, в День Святой Троицы?». Служительница дружелюбно закивала головой: «Нэ-нэ-нэ!» (по-гречески — «Да-да-да!») — и похлопала меня по руке. «А как же confession, исповедь?». Она так же дружелюбно покачала головой из стороны в сторону и махнула рукой. (Как я узнала уже потом от одной русской горничной, исповедуются здесь заранее, предварительно договорившись со священником.)
Наутро, в Mera Agios Triada, я вышла из отеля в начале седьмого. Литургия начиналась в 7.30. В полной тишине и безлюдье, если не считать группки молодых людей, расходившихся с ночной дискотеки, я проделала по утренней прохладе знакомые уже два с половиной километра и минут через сорок пять была в храме. Поставив свечи и поклонившись иконам, я прошла в чистенький, нарядный, с иголочки, храм. В левой половине было пять-шесть женщин, в правой — не было никого, и я встала там.
Справа от амвона несколько мужчин в черном читали Часы. Вдруг один из них, условно назову его «старший чтец», стал делать какие-то негодующие, экзорцистские жесты. В храме я обычно не смотрю по сторонам, поэтому и сейчас не обернулась назад, чтобы посмотреть, кому эти жесты адресованы. Потом чтец вернулся к своему прямому делу, а еще через несколько минут вышел священник с кадилом, все встали со своих сидений и так стояли, преклонив головы, пока он долго и тщательно кадил.
А затем началась Литургия. В какие-то моменты все вставали, а вместе с ними и я, потом садились на сиденья, и с ними садилась и я. Священник еще выходил кадить, и я так же послушливо преклоняла голову и поворачивалась вслед ему, как и все в храме.
Так мирно и чинно все шло около получаса, как вдруг по проходу в середине храма прошел маленький человек в каком-то помятом пиджачке. Дойдя до первого ряда, он сел, утонув в кресле, и тут меня как озарило: так ведь это ко мне относились негодующие жесты чтеца, изгонявшие меня из мужской половины! Подобное разделение жестко сохраняется со стародавних времен и в некоторых наших храмах, но в нашем соборе оно не соблюдается, и я о нем просто забыла. Меня как ветром оттуда сдуло и перенесло в женскую часть, где собралось к тому времени уже довольно много народу. И почти все время, остававшееся до Причастия, я переживала свою оплошность. Но Господь милосерд: через какое-то время кто-то тронул меня за плечо, я обернулась — и увидела приветливо улыбающуюся тетушку, протягивавшую мне веточки, только не березовые, как у нас, а незнакомого мне растения с большими, симметрично расположенными листьями. Я благодарно заулыбалась, закивала — и получила еще несколько веточек, от другой гречанки. После этого я почему-то успокоилась и решила, что все будет хорошо.
И в самом деле: после еще одного каждения и чтения покаянных молитв под рефрен Kyriee еleison раскрылись царские врата, вышел священник с Чашей, прочитал молитву, и вместе с другими немногочисленными причастниками я к нему подошла. Увидев стоявшую возле него с платом в руках вчерашнюю служительницу, «благословившую» меня причащаться без исповеди, я окончательно успокоилась и сказала священнику: «Ай эм рашн ортодоксос кристианос». (Это мне еще загодя подсказала Оля). И он причастил меня!..
Поискав глазами столик с теплотой и не найдя его, вернулась я, в каком-то радостном расслаблении, на свое место, к бестрепетно оставленной там сумке и веточкам.
И, как это всегда бывает в Троицу, тут же началась утреня. В новой для меня православной среде я совершенно об этой Троичной особенности забыла, но, когда поняла, что происходит, — снова и снова, в который уже раз здесь, в этой стране, ощутила счастье быть православным христианином: несхожесть с нашими каких-то обрядов, деталей Богослужения не только не делала здешнее пространство чужим, но, наоборот, вливаясь в наше, привычное, расширяла православное пространство как таковое, выводя его за рамки Русской Церкви. И, когда все застыли в долгих коленопреклоненных молитвах, опустив лица на веточки, я ощутила себя дома. В нашем общем доме Господнем...
Мы, русские православные, руки держим, свободно опустив вдоль тела, и только иногда, чтобы дать себе роздых, кладем их, оставляя внизу же, одна на другую. Здесь же руки у людей (я не рассматривала, кто как себя держит, специально, но это как-то бросилось в глаза) замкнуты на что-то всегда, на протяжении всей службы: либо сомкнуты внизу, либо скрещены на груди, либо положены на подлокотники или на спинку впереди стоящего стула. Упоминаю об этом для того только, чтобы сказать об одной старушке, выделявшейся изо всех именно тем, что на голове у нее был платок (а все остальные, как я уже говорила, были простоволосы) и руки свободно висели вдоль тела. Стояла она совсем близко к солее, и по всему чувствовалось, что она здесь — не залетный гость, как я, а стоит на своем «законном» месте. По всему облику русская, греческий она знала, потому что и вставала, и садилась, и крестилась адекватно службе, а не вслед за всеми, как в большинстве случаев делала я. Заприметив ее, я решила, что обязательно подойду к ней после службы и напрошусь на разговор. Но, видно, не было на то воли Божьей, потому что, едва служба закончилась, народ густо пошел к священнику и старушку свою я потеряла из виду.
Уже подходя вместе со всеми к батюшке, я увидела, что он кладет в протянутые ладони кусочки освященного хлеба — антидор, и верующие целуют руку дающую. Крест же для целования не давался.
Назавтра, в Духов День, я снова была в храме. Со мной попросились две женщины из нашей группы. Одна из них время от времени причащается, другая же в сознательном возрасте причащалась впервые (я ее тоже научила, что сказать священнику). Кроме них (я в этот день не причащалась), к Чаше подошли всего человек десять, из них — пять или шесть детей. (А вчера, в Троицу, — и того меньше.) И это несмотря на то, что День Святого Духа в Греции — официальный выходной. Почему так — судить не берусь, просто не знаю.
Вернувшись в отель, мы вкусили колива, запив его крещенской водой, взятой мною из дома.
...Через несколько дней я уезжала домой. В 10 вечера за мной заехали, и мы отправились в Салоники, к поезду до Афин. Было уже совсем темно. На подъезде к Каллифеа я буквально влипла в стекло, чтобы не пропустить во мгле храмик Свт. Николая. И не пропустила!.. Сам храм был закрыт, но двери притвора были гостеприимно распахнуты, и я успела уловить теплый блеск свечей, горевших там. В этой благословенной стране, где, в отличие от нашего многострадального Отечества, традиция не прерывалась, можно не беспокоиться, что кто-то украдет прекрасные иконы или взломает ящики, куда опускают деньги за свечи, или еще как-то набезобразничает. Так что в любой час и миг дня и ночи, в горе ли, в радости ли, любой человек может зайти сюда, возжечь свечу и помолиться. Напитать душу…
Моя Греция: Троица в Каллифеа
«В это время подъехали два автобуса с немецкими туристами, и отец Габриэль (по-нашему – Гавриил), благословив меня на прощанье, ушел к ним. Я допила свой кофе, доела коливо и, уходя, оставила бывшую у меня с собой дорожную иконочку-триптих (Богоматерь – Христос – св. вмц. Варвара), прислонив ее к кофейной чашечке».
Этими словами заканчивается «История третья» в моей записи «Без языка». А дальше было то, о чем я хочу рассказать в нынешний Духов День, семь лет спустя.
…Минут еще пятнадцать после этого я сидела на берегу Орестиадского озера, глядя на утиное семейство, бороздившее зеркальную гладь воды. Потом за мной заехали, и нас отвезли в отель. Я бросила там свои вещи и пошла бродить по городку, раскинувшемуся по берегам озера. Время от времени дома и виллы прерывались пустырями, сплошь поросшими алыми маками и ромашками с необыкновенно густыми и правильными лепестками. Я забрела в глубь одного из таких пустырей и долго сидела там, полная до краев, а потом послала сыну «эсэмэску»: «Сижу на берегу Орестиадского озера среди ромашек и маков»...
Я не знала тогда, что Касторья — один из древнейших городов Западной Македонии: основан он в 840 году до н.э., хотя, по другим источникам, первые его жители появились здесь еще в XX веке до н.э. (!), что здесь сохранилось более 70 древних церквей с редчайшими фресками критской школы, в том числе и работы Феофана Грека. Но если бы даже и знала, то за несколько часов свободного времени я не смогла бы это знание реализовать. Оля была в это время на других путях, а наша сопровождающая, понтийская гречанка, всего несколько лет назад приехавшая в Грецию, мало что знала из того, что выходило за пределы деловой программы.
…Наутро мы уезжали. Отъезд был назначен на 9, и около этого времени над водами озера пронесся тягучий, глубокий, дрожащий звук благовеста. Сердце мое так и рванулось туда, к готовой вот-вот начаться Литургии, но — увы…
От Касторьи мы круто свернули на восток и взяли курс на Салоники, древнюю Солунь, обитателям которой, солунянам, или фессалоникийцам, Апостол Павел написал два своих Послания. К сожалению, через нее мы промчались с ветерком, нигде хотя бы на 5 минут не остановившись. (По графику нашего тура предусматривалось однодневное пребывание здесь на обратном пути — для всей группы, она улетала из Салоник, я же еще оставалась в Греции на несколько дней и возвращалась через Афины.) Но именно здесь, в этом портовом городе, мы впервые увидели море — и больше уже с ним не расставались, потому что после Салоник въехали на полуостров Халкидики, а слово «полуостров» говорит само за себя. Когда я впервые услышала здесь это название, сразу вспомнились книги старца Паисия, где оно столь часто упоминается (только переводчик передает его как «Халкидика», греки же говорят «Халкидики», с ударением на последнем «и»).
От этого большого полуострова, как пальцы, отходят три небольших — Кассандра, дальше — Ситония, а еще дальше к востоку — Афонский полуостров (да-да, тот самый). «Наш» палец — полуостров Кассандра. Недалеко от местечка Каллифеа, в отеле Aegean Melathron, на самом берегу Эгейского моря, мы будем жить целых пять дней. Все это давно осталось в прекрасном сказочном далеке, но завораживающая музыка этих эллинских слов живет в душе...
На эти дни выпали такие первостепенные события Богослужебного годового круга, как Троицкая родительская суббота, День Святой Троицы и Духов День. Греция живет по старому календарю, но в тот год Пасха, а вместе с нею и отсчитываемые от нее праздники в наших Церквах совпали.
Я обязательно собиралась причаститься на Троицу, хотя как это будет — пока не представляла. В Духов же день предполагала просто быть на Богослужении. Но как быть с Родительской субботой — было абсолютно неясно, потому что оказалось, что как раз на этот день назначена полуторачасовая морская экскурсия вдоль Святой Горы Афон! Я не могла отказаться ни от того, ни от другого. Надо было искать какой-то выход.
И он нашелся, не мог же не найтись. Еще когда нас везли в отель, я приметила небольшой храм, стоявший прямо при дороге. И решила сходить туда накануне, в пятницу вечером, в надежде, что, как и у нас, там в это время будет служиться парастас.
Так я и сделала. Идти надо было в поселок Каллифеа, что в двух с половиной километрах от отеля. Когда я вышла в путь, день уже склонялся к вечеру, но солнце палило с неослабевающей силой. Дойдя наконец до храма, я увидела над входом знакомый лик Святителя Николая Чудотворца (одного из самых чтимых в Греции святых, наряду со свв. равноап. Константином и Еленой и св. вмч. Димитрием Солунским). Со стен совсем небольшого притвора на меня глядели дивные иконы, в том числе несколько икон Богородицы излюбленного в Греции типа «Гликофилуса» (что значит «Сладкоцелующая»).
«Каллиспера!» — сказала я двум тетушкам, сидевшим на скамейке. Замечу в скобках: этих пожилых гречанок, одетых в аккуратные черные костюмы и белые блузки и простоволосых, мне почему-то хотелось называть именно тетушками а не матушками, как наших. «Каллиспера!» — приветливо ответили мне. Что значит: «Добрый вечер!». Утром и днем греки говорят друг другу: «Каллимера!» («Доброе утро!»). Мне никто этого не объяснял, но я как-то сама быстро поняла, что здесь, если ты вступаешь с человеком в прямой, пусть даже мимолетный, контакт, не поздороваться просто невозможно. А уж в храме тем более…
Сам храм был еще закрыт, но у тетушек я выяснила, что служба будет в семь и священник скоро должен быть. Вскоре и в самом деле у храма остановилась машина, и из нее вышел пожилой человек в облачении, с длинной полуседой бородой и волосами, заплетенными сзади в косичку, сложенную петлей. Поздоровавшись с прихожанами, он прошел в храм. А я бросила в специальную прорезь несколько монет (кстати, здесь сумма пожертвований по-прежнему указывается в дореформенных драхмах, а не в евроцентах и евро), взяла две свечи, зажгла их и воткнула рядом в песок на большом железном листе с загнутыми краями: здесь нет отдельных мест для свечек за живых, отдельных — за усопшего: считается, что Господь знает, за кого ты просишь. Затем написала записку и подала ее служителю, который в это время уже был в притворе, но он почему-то отвел ее рукой. «Please, about dead Christians. (Пожалуйста, это об усопших христианах)», — сказала я. И тогда он кивнул и понес мою записку в алтарь. Надо сказать, что в Греции на записках о живых крестик не ставят, пишут только имена, если же крестик поставлен, значит, это прошение об усопших.
До службы оставалось минут пять, как вдруг из алтаря вышел батюшка и, подойдя ко мне с моей запиской в руках, начал, к моему изумлению, громко и отчетливо читать имена. Дойдя до имени «Zot», он остановился, вопросительно глядя на меня. (Это мой дядя, которого я никогда не видела, он погиб на войне; его полное имя мне неизвестно, спросить теперь уже не у кого; мама всегда называла его «Зот» или «Зотька». Кстати, в наших святцах имя «Зот» есть.) Я растерянно развела руками, и, уже уверенно повторив это неведомое ему имя, он пошел по списку дальше…
Потом началась служба, и, хотя я в состоянии была понять лишь некоторые слова, например Kyrie eleison (Господи, помилуй), пронизывающие все здешние службы рефреном, или Sophia, throsti! (Премудрость, прости!), сам ход службы был знаком и понятен. Время от времени входили тетушки, ставили на приступку под амвоном плошки с коливом, куда были воткнуты горящие свечи, и тихонько садились на сиденья (в греческих храмах прихожане сидят).
Прочитав под конец наши прошения, в том числе и мое, священник призвал на нас Божие благословение и отпустил с миром. Вместе со всеми я вышла в притвор. Тут одна гречанка остановилась, достала из сумки несколько бумажных салфеток и, расправив их, протянула мне. Я послушно взяла, и она положила на салфетки несколько ложечек колива. За ней подошла еще одна тетушка, потом еще, и все клали мне коливо, так что эти дары уже с трудом помещались на салфетке, и все мы кивали друг другу и радостно улыбались. А я не успевала говорить: «Эвхаристо! Эвхаристо!..».
Немного этого колива — смеси изюма, орехов, зерен риса, пшеницы, еще каких-то зерен, политой чем-то очень сладким, — я привезла с собой; на несколько родительских суббот его хватит…
Мне сказали, что в День Святой Троицы (по-гречески — Mera Agios Triada) служба будет в новом храме. Я спросила, как его найти, и мне указали направление, в котором он расположен. Однако храм я не нашла и решила, что завтра, на обратном пути с экскурсии, выйду здесь и разыщу его, чтобы уже в сам праздник знать, куда идти, и не опоздать.
На обратном пути из путешествия к Афону (о нем я тоже когда-нибудь расскажу…), как и собиралась, я вышла из автобуса у храма Св. Николая и пошла искать новый храм, где будет проходить завтрашнее праздничное богослужение. Когда я его нашла, было около семи вечера, время перед вечерней службой. Прямо на пороге мне встретилась седая женщина в черном костюме и белоснежной блузке (как оказалось потом, она не просто исполняла в храме какие-то вспомогательные функции, но и прислуживала на Литургии священнику, выполняя, например, роль свещеносицы).
«Каллиспера!» — сказала я. Мне ответили тем же. «Я русская православная христианка, — продолжила я уже на английском. — Могу я причаститься завтра, в День Святой Троицы?». Служительница дружелюбно закивала головой: «Нэ-нэ-нэ!» (по-гречески — «Да-да-да!») — и похлопала меня по руке. «А как же confession, исповедь?». Она так же дружелюбно покачала головой из стороны в сторону и махнула рукой. (Как я узнала уже потом от одной русской горничной, исповедуются здесь заранее, предварительно договорившись со священником.)
Наутро, в Mera Agios Triada, я вышла из отеля в начале седьмого. Литургия начиналась в 7.30. В полной тишине и безлюдье, если не считать группки молодых людей, расходившихся с ночной дискотеки, я проделала по утренней прохладе знакомые уже два с половиной километра и минут через сорок пять была в храме. Поставив свечи и поклонившись иконам, я прошла в чистенький, нарядный, с иголочки, храм. В левой половине было пять-шесть женщин, в правой — не было никого, и я встала там.
Справа от амвона несколько мужчин в черном читали Часы. Вдруг один из них, условно назову его «старший чтец», стал делать какие-то негодующие, экзорцистские жесты. В храме я обычно не смотрю по сторонам, поэтому и сейчас не обернулась назад, чтобы посмотреть, кому эти жесты адресованы. Потом чтец вернулся к своему прямому делу, а еще через несколько минут вышел священник с кадилом, все встали со своих сидений и так стояли, преклонив головы, пока он долго и тщательно кадил.
А затем началась Литургия. В какие-то моменты все вставали, а вместе с ними и я, потом садились на сиденья, и с ними садилась и я. Священник еще выходил кадить, и я так же послушливо преклоняла голову и поворачивалась вслед ему, как и все в храме.
Так мирно и чинно все шло около получаса, как вдруг по проходу в середине храма прошел маленький человек в каком-то помятом пиджачке. Дойдя до первого ряда, он сел, утонув в кресле, и тут меня как озарило: так ведь это ко мне относились негодующие жесты чтеца, изгонявшие меня из мужской половины! Подобное разделение жестко сохраняется со стародавних времен и в некоторых наших храмах, но в нашем соборе оно не соблюдается, и я о нем просто забыла. Меня как ветром оттуда сдуло и перенесло в женскую часть, где собралось к тому времени уже довольно много народу. И почти все время, остававшееся до Причастия, я переживала свою оплошность. Но Господь милосерд: через какое-то время кто-то тронул меня за плечо, я обернулась — и увидела приветливо улыбающуюся тетушку, протягивавшую мне веточки, только не березовые, как у нас, а незнакомого мне растения с большими, симметрично расположенными листьями. Я благодарно заулыбалась, закивала — и получила еще несколько веточек, от другой гречанки. После этого я почему-то успокоилась и решила, что все будет хорошо.
И в самом деле: после еще одного каждения и чтения покаянных молитв под рефрен Kyriee еleison раскрылись царские врата, вышел священник с Чашей, прочитал молитву, и вместе с другими немногочисленными причастниками я к нему подошла. Увидев стоявшую возле него с платом в руках вчерашнюю служительницу, «благословившую» меня причащаться без исповеди, я окончательно успокоилась и сказала священнику: «Ай эм рашн ортодоксос кристианос». (Это мне еще загодя подсказала Оля). И он причастил меня!..
Поискав глазами столик с теплотой и не найдя его, вернулась я, в каком-то радостном расслаблении, на свое место, к бестрепетно оставленной там сумке и веточкам.
И, как это всегда бывает в Троицу, тут же началась утреня. В новой для меня православной среде я совершенно об этой Троичной особенности забыла, но, когда поняла, что происходит, — снова и снова, в который уже раз здесь, в этой стране, ощутила счастье быть православным христианином: несхожесть с нашими каких-то обрядов, деталей Богослужения не только не делала здешнее пространство чужим, но, наоборот, вливаясь в наше, привычное, расширяла православное пространство как таковое, выводя его за рамки Русской Церкви. И, когда все застыли в долгих коленопреклоненных молитвах, опустив лица на веточки, я ощутила себя дома. В нашем общем доме Господнем...
Мы, русские православные, руки держим, свободно опустив вдоль тела, и только иногда, чтобы дать себе роздых, кладем их, оставляя внизу же, одна на другую. Здесь же руки у людей (я не рассматривала, кто как себя держит, специально, но это как-то бросилось в глаза) замкнуты на что-то всегда, на протяжении всей службы: либо сомкнуты внизу, либо скрещены на груди, либо положены на подлокотники или на спинку впереди стоящего стула. Упоминаю об этом для того только, чтобы сказать об одной старушке, выделявшейся изо всех именно тем, что на голове у нее был платок (а все остальные, как я уже говорила, были простоволосы) и руки свободно висели вдоль тела. Стояла она совсем близко к солее, и по всему чувствовалось, что она здесь — не залетный гость, как я, а стоит на своем «законном» месте. По всему облику русская, греческий она знала, потому что и вставала, и садилась, и крестилась адекватно службе, а не вслед за всеми, как в большинстве случаев делала я. Заприметив ее, я решила, что обязательно подойду к ней после службы и напрошусь на разговор. Но, видно, не было на то воли Божьей, потому что, едва служба закончилась, народ густо пошел к священнику и старушку свою я потеряла из виду.
Уже подходя вместе со всеми к батюшке, я увидела, что он кладет в протянутые ладони кусочки освященного хлеба — антидор, и верующие целуют руку дающую. Крест же для целования не давался.
Назавтра, в Духов День, я снова была в храме. Со мной попросились две женщины из нашей группы. Одна из них время от времени причащается, другая же в сознательном возрасте причащалась впервые (я ее тоже научила, что сказать священнику). Кроме них (я в этот день не причащалась), к Чаше подошли всего человек десять, из них — пять или шесть детей. (А вчера, в Троицу, — и того меньше.) И это несмотря на то, что День Святого Духа в Греции — официальный выходной. Почему так — судить не берусь, просто не знаю.
Вернувшись в отель, мы вкусили колива, запив его крещенской водой, взятой мною из дома.
...Через несколько дней я уезжала домой. В 10 вечера за мной заехали, и мы отправились в Салоники, к поезду до Афин. Было уже совсем темно. На подъезде к Каллифеа я буквально влипла в стекло, чтобы не пропустить во мгле храмик Свт. Николая. И не пропустила!.. Сам храм был закрыт, но двери притвора были гостеприимно распахнуты, и я успела уловить теплый блеск свечей, горевших там. В этой благословенной стране, где, в отличие от нашего многострадального Отечества, традиция не прерывалась, можно не беспокоиться, что кто-то украдет прекрасные иконы или взломает ящики, куда опускают деньги за свечи, или еще как-то набезобразничает. Так что в любой час и миг дня и ночи, в горе ли, в радости ли, любой человек может зайти сюда, возжечь свечу и помолиться. Напитать душу…
- Перейти к следующей записи Один день в декабре
- Перейти к предыдущей записи Утро на Елеоне
