«Простая правда перекладины креста...» Памяти матери Марии (Скобцовой)

Мой «патерик»
«Простая правда перекладины креста...»
3 апреля сего года, в Неделю третью Великого поста, Крестопоклонную, в колонке новостей я прочла сообщение о том, что в честь преподобномученицы Марии (Скобцовой) назвали улицу Парижа…
Я подошла к полке, где стоят «избранные» книги моей духовной библиотечки, и взяла в руки книгу, на белом корешке которой значится: «о. Сергий Гаккель – Мать Мария». А на титульном листе – Протоиерей Сергий Гаккель. МАТЬ МАРИЯ. 2-е издание, исправленное и дополненное, YMCA-PRESS, 1992. И штамп: «Русское Студенческое Христианское Движение» с уточнением: «Эта книга подарена Фондом Помощи Верующим в СССР при РСХД – Париж». (Быть может, тем, кто тогда еще даже не родился, это будет интересно…)
Книги духовно-просветительские можно и даже хорошо перечитывать заново. Но эту книгу я прочитала когда-то взахлеб, сделала оттуда выписки – и, бережно поставив на полку, молча хранила «в сердце своем». И вот теперь она снова во мне заговорила…

«Прощай… – И здравствуй!.. Лазарев год (Два дневника):
«15. 05. 02
Через отца К. мне явно передается некая (хотя – что значит «некая»? как будто может быть вопрос, Чья!) воля, подталкивающая к дальнейшей «ревизии» осмысленного за этот год. Принес мне «Мать Мария» протоиерея Сергия Гаккеля. Об этой книге я уже знаю, ее не однажды цитирует Людмила (в книге: Я тоже потеряла ребенка, ее мне тоже принес отец К. и тем нас свел): мать Мария нам сестра по горю: она потеряла двоих дочерей… Прочла книгу взахлеб. И, читая, конечно же, все время примеряла ее к себе, к своей потере и своим тогдашним мыслям и ощущениям:
Мне хватило душевной глубины, чтобы ощутить, как и монахиня Мария, что «вдруг открылись какие-то ворота в вечность, что вся природная жизнь затрепетала и рассыпалась, что законы вчерашнего дня отменились, увяли желания, смысл стал бессмыслицей и иной, непонятный смысл вырастил за спиной крылья».
Но мне не хватило ее веры, чтобы понять, что это называлось – «посетил Господь».

«Чем? Горем? – пишет она дальше. – Больше, чем горем, – вдруг открыл истинную сущность вещей, – и увидали мы, с одной стороны, мертвый скелет живого, мертвый костяк, облеченный плотью, …мертвенность всего творения, а с другой стороны, одновременно с этим увидали мы животворящий, огненный, все пронизывающий и все попаляющий и утешительный Дух».

Мертвый костяк живого я увидела, но до животворящего утешения Духа мне предстояло прожить еще целую жизнь, уже вторую по счету.

«Потом время, – говорят, целитель, а не вернее ли «умертвитель»? – продолжает мать Мария, – медленно сглаживает все. Душа опять слепнет. Опять ворота вечности закрыты. [Но] человек может каким-то приятием этих иных законов удержать себя в вечности. Совершенно не неизбежно вновь впадать в будни и мирное устроение будничных дел, пусть они идут своим чередом, сквозь них может просвечивать вечность, если человек не испугается, не убежит сам от себя, не откажется от своей страшной, не только человеческой, но и Богочеловеческой судьбы. То есть от своей личной Голгофы, от своего личного крестоношения, вольной волей принятого».

…Само собой, что, прочитав коротенькое сообщение о наименовании парижской улицы в честь русской монахини, я стала искать более подробные сведения, в частности, какой именно улицы. Уж не Лурмель ли?..
И вот что нашла:

Преподобномученица Мария Скобцова


Память русской монахини, участницы движения французского Сопротивления матери Марии (Скобцовой) увековечили в названии улицы Парижа.

Торжественная церемония открытия улицы прошла в столице Франции 31 марта 2016 г.
От лица Русской Церкви в мероприятия приняли участие настоятель Константино-Еленинского храма в Кламаре иеромонах Иосиф (Павлинчук), настоятель Серафимовского храма в Монжероне иеромонах Никодим (Павлинчук) и сотрудник Епархиального управления иерей Георгий Егоров.

На табличке с названием новой улицы на французском языке написано: «Улица матери Марии Скобцовой: 1891-1945. Русская поэтесса и художница. Православная инокиня. Участница Сопротивления. Убита в Равенсбрюке».
Отмечается, что появление данной улицы стало возможным благодаря предложению вице-мэра XV округа Парижа по вопросам культурного наследия и новых технологий, госпожи Жислен Фонладосса.
За наименование улицы в честь русской монахини единогласно проголосовал Муниципальный совет мэрии.
Новая улица примыкает к улице Лурмель в XV округе, где размещалось объединение «Православное дело», основанное матерью Марией.
Международный клуб православных литераторов «Омилия»

Да, не Лурмель, но примыкающую именно к ней! Почему это было для меня так важно?



«У матери Марии, – пишет в «Предисловии автора» прот. Сергий Гаккель, – было много неудач, как в личном, так и в церковном плане. Два ее замужества кончились разводом. Половину жизни она провела на чужбине, вдали от родины, которую она с такой преданностью любила, и которая ее особенно притягивала в последние годы. Ее своеобразный монашеский путь – монашество в миру – не вызвал особой симпатии в эмиграции при жизни матери Марии и еще, может быть, меньше после ее кончины. Большая часть учреждений, основанных по ее инициативе и с ее содействием, не пережили ее. Мало кого она оставила после себя, кто был готов продолжать ее дело. А из тех, которые возобновили деятельность ею основанного «Православного Дела» после окончания войны, почти никого уже не осталось в живых. Раньше, не только при жизни матери Марии, но и после смерти, многие намеренно замалчивали ее работу и отвергали ее идеалы. После войны некоторым могло казаться, что это было оправдано, так как дело матери Марии как будто бы не удалось.
Но сила Божия в немощи совершается. И необычайная жизнь этой жизнеутверждающей подвижницы, – жизнь жертвенная, увенчанная мученической смертью, – может быть уподоблена пшеничному зерну, которое пребывает одно, если оно не умрет: «аще же умрет, мног плод сотворит» (Ин 12:24).

И среди этих плодов – через 70 лет! – памятная табличка на парижской улице, примыкающей к улице Лурмель…

По необходимости я ограничу свою выборку из обстоятельного и прекрасно документированного (примечания и ссылки к которому, по сути, составляют книгу в книге, имеющую уникальную ценность) труда о. Сергия Гаккеля (http://kateheo.ru/library/books-for-missionaries/mat-marija) только несколькими последними главами: 4. Дом на улице Лурмель; «5. Православное Дело»; 6. Вторая евангельская заповедь; 7. Предчувствия; 8. Война; 9. Мученичество.

Начну с первой из них и самой главной, потому что именно там и было посеяно то самое пшеничное зерно, которое, умерев, столь «мног плод» сотворило:

Дом на улице Лурмель

Наконец-то. Дверь скорей на ключ.
Как запущено хозяйство в доме.
В пыльных окнах еле бьется луч.
Мыши где-то возятся в соломе.

Вымету я сор из всех углов.
Добела отмою стол мочалой.
Соберу остатки дум и слов,
И сожгу, чтоб пламя затрещало.

Будет дом, а не какой-то склеп,
Будет кров – не душная берлога,
На тарелке я нарежу хлеб,
В чаше растворю вина немного.

Сяду, лоб руками подперев...
(Вот заря за окнами погасла)...
Помню повесть про немудрых дев,
Как не стало в их лампадах масла.

Мутный день, потом закат, закат.
Ночь потом, – и тишина бормочет.
Холодом рассветным воздух сжат.
Тело сну противиться не хочет.

Только б не сковал мне волю сон...
Пахнет пол прохладной тишиною.
Еле видны рамы у окон,
Все налито гулкой чернотою.

Дух, боренье в этот час усиль.
Тише. Стук. Кричит пред утром петел.
Маслом сыт в лампаде мой фитиль.
Гость вошел. За ним широкий ветер.
Авт. (28.III.1935), архив;
«Стихи» (1937), стр. 49-50.

Одно русское сказание особенно нравилось матери Марии. Оно касается хождения двух святых, Николая угодника и Кассиана Римлянина, которые однажды вернулись на землю, чтобы посмотреть, как обстоят дела человеческие. Набрели они на мужика, телега которого глубоко увязла в грязи. Он попросил помочь ему. Касьян с сожалением отказался. Ведь ему скоро надо будет вернуться на небеса, и его одеяния должны сиять там незапятнанной белизной. В это время Никола молчал: он уже погрузился по колени в грязь и напрягал все силы, чтобы помочь мужику. Когда Бог узнал, почему у Касьяна одежда безупречно бела, а у Николы запачкана, Он сказал: «Тебя, Николае, народ дважды в год поминать будет, – а тебя, Кассиане, лишь раз в четыре года». Так, говорят, и получилось, что Кассианин день падает на 29 февраля.

Это сказание вполне в ее духе. Она не обращала внимания на свой внешний вид; ее подрясник часто носил следы той работы, которой она недавно занималась. А сколько у нее было «мужиков», завязших в трясине эмигрантской жизни, нуждающихся в ее помощи! Помощь же, как она писала, возможна «только в любви к этим потерявшимся и пьяненьким, помощь в отказе от своих белых одежд».

«Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет, – говорила она [...] – На Страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это спросят. О каждом нищем, голодном, заключенном Спаситель говорит „Я”, „Я алкал и жаждал, Я был болен и томился в темнице”. Подумайте только: между каждым несчастным и Собой Он ставит знак равенства. Я всегда это знала, но вот теперь это меня как-то пронзило. Это страшно».

...Наступил экономический кризис тридцатых годов. В одном авторитетном исследовании 1938 года было отмечено, что «ни одна европейская страна не может сравниться с Францией по количеству беженцев, для которых она предоставила постоянное убежище». Однако не все пользовались одинаковыми правами. Например, у многих не было постоянного местожительства. А оно как раз и считалось обязательным условием для тех, которые собирались подавать прошение о государственных пособиях для приобретения одежды, топлива или продовольствия: «положение беженца, лишенного постоянного местожительства, совершенно иное, и он должен обращаться за помощью к частным организациям».

Возможно, что мать Мария уже думала об образовании такой организации под своим руководством. Пока же она собиралась создать по крайней мере общежитие, которое могло бы быть законным местожительством, хотя бы для немногих. Но по ее представлениям главным было не формальное исполнение каких-то бюрократических требований, а живой отклик на человеческие нужды: «Будет дом, а не какой-то склеп,/Будет кров – не душная берлога».

Первый ее дом (№ 9 вилла де Сакс, Париж VII) был снят, как почти все ее последующие учреждения, при полном отсутствии надежной финансовой поддержки. «Ничего... увидим, – говорила она. – Надо ходить по водам. Апостол Петр пошел и не утонул же. По бережку идти, конечно, верней, но можно до назначения не дойти». Эти же мысли она записала в записную книжку: «Есть два способа жить: совершенно законно и почтенно ходить по суше – мерить, взвешивать, предвидеть. Но можно ходить по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только все время верить. Мгновение безверия – и начинаешь тонуть».

…Не прошло и двух лет, как помещение эту «затею» уже не вмещало. Мать Мария переселилась в более просторное, но еще более заброшенное помещение, которое стояло пустым целые годы. Район, в котором оно находилось, имел совершенно иной облик. «Улица грязная, шумная, с кривыми тротуарами и разбитой мостовой, – отметила Манухина. – Как все непохоже на чопорную авеню де Сакс, на особняк, спрятанный в кудрявой зелени палисадника!». Главное преимущество нового округа (пятнадцатого) было в том, что в нем проживало много русских. Новый адрес: рю де Лурмель, дом № 77. Плата за наем: двадцать пять тысяч франков в год.

«Денег никаких, риск огромный, – писал Мочульский, – но она не боится. „Вы думаете, что я бесстрашная. Нет, я просто знаю, что это нужно и что это будет. На Сакс я не могла развернуться. Я кормлю теперь двадцать пять голодающих, там я буду кормить сто. Я просто чувствую по временам, что Господь берет меня за шиворот и заставляет делать, что Он хочет. Так и теперь с этим домом. С трезвой точки зрения это – безумие, но я знаю, что это будет. Будет и церковь, и столовая, и большое общежитие, и зал для лекций, и журнал. Со стороны я могу показаться авантюристкой. Пусть! Я не рассуждаю, а повинуюсь”». В таком же духе она писала в одном стихотворении предыдущего года:

О, Боже, сжалься над Твоею дщерью!
Не дай над сердцем власти маловерью.
Ты мне велел: не думая, иду.

Во дворе находилась конюшня-гараж из кирпича. На снимке 1934 года показано, как ее загромождает объемистый грузовик. Мать Мария с помощниками освободила здание от стойл, которые напоминали о прежних временах, и переделала здание, а где нужно было, и перестроила, в церковь. Малообещающее, заброшенное и замусоренное помещение преобразилось.

Некоторые иконы писались монахиней Иоанной (Рейтлингер), некоторые были пожертвованы. Остальные писались (и вышивкой украшались) самой матерью Марией. Вышивкой она также украсила стены. Наверху вдоль правой стены тянулась «житийная» вышивка, посвященная царю Давиду; над царскими вратами позднее висела замечательная Тайная Вечеря, вышитая (как всегда, без предварительных рисунков) в тяжелые годы 1940-1941. Облачения тоже были ее работы. Окна она расписала растительным узором. Храму суждено было прослужить более тридцати лет.

С улицы обветшалый дом освещался газовым фонарем: фонарный столб № 559 пятнадцатого парижского округа стоял у самого входа. Штукатурка на стенах, которая своими классическими пилястрами напоминала о более богатом прошлом, облупилась. Снаружи дом не отличался от соседних. Однако почти все соседние дома казались неприветливыми для посторонних, в то время как дом № 77 на улице Лурмель теперь оказывал каждому пришельцу радушный прием, который мог избавить от уныния, порой от гибели, беженцев, находившихся «в наихудших условиях для борьбы за существование»:

«В доме просторно, но пыльновато, грязновато, убого, невзрачно, но все искупает теплое чувство укрытости, упрятанности, приятной скученности в спасительном Ноевом ковчеге, которому не страшны волны грозной житейской стихии с ужасом просроченной квартирной платы, безденежья или уныния безработицы; тут можно переждать, передохнуть, как-то временно отсидеться, пока не станешь на ноги».

Лурмель стал и до конца остался центром деятельности матери Марии. Постепенно к лурмельскому дому прибавлялись другие учреждения, не все одинакового типа и не все одинаково удачные. На улице Франсуа Жерар в шестнадцатом округе был найден большой дом (№ 43), который предназначали для семейных; на авеню Феликс Фор (№ 74) в пятнадцатом округе был открыт дом для мужчин (менее просторный); за Парижем в Нуази-ле-Гран приобрели и приспособили усадьбу, первоначальное назначение которой было служить санаторием для туберкулезных.

На Лурмеле находились общежитие и, независимо от него, столовая, цель которых была сформулирована в сухом сообщении в «Вестнике» Р.С.Х.Д. в начале 1937 года:

«Цель женского общежития дать возможность малоимущим людям за минимальную плату иметь полный пансион. В общежитии сейчас живет 25 человек, из которых часть оплачивает свое существование, часть не имеет возможности внести даже половинную сумму. Кроме того, в общежитии постоянно живет 7-8 человек персонала, оправдывающего свое существование тем или иным трудом [...].
При женском общежитии на 77, рю Лурмель, уже три года существует дешевая столовая, в которой выдается от 100 до 120 обедов в день. Стоимость обеда (суп и второе мясное) этой осенью была поднята с 1 с пол. до 2 франков. Столовая посещается главным образом получающими пособие безработными. Среди столующихся удалось наладить культурно-просветительную работу, в которой активное участие принимают сами посетители столовой».

Столовая, как отметил один журналист, «дешевая, почти бесплатная»: несмотря на это, «все приготовлено вкусно и чисто [...]: ничего похожего на обычные благотворительные или полублаготворительные „обжорки”».

«К плоти брата своего у человека должно быть более внимательное отношение, чем к своей плоти», – писала мать Мария: она не жалела сил, чтобы обеспечить людей необходимым. «От книг бухгалтерских дух устает», – начинается одно ее стихотворение 1935 года.26 Как ни опасалась она рутины, однако ежедневное раздобывание и приготовление пищи для столовой неизбежно отнимало значительную часть ее времени.

Еще со времени первого общежития она привыкла посещать центральный рынок Парижа («чрево Парижа», по выражению Золя), чтобы рано утром, еще до рассвета, когда оптовая торговля уже заканчивалась, наполнить объемистый свой мешок всякими остатками, которые распродавались или просто отдавались благотворительным организациям или нищим. На рынке мать Марию хорошо знали. В мешок сыпались кости, рыба, фрукты, овощи. Мешок взваливали на плечи, и она его тащила к метро. «Стоило бы завести тачку и привлечь к этой работе кого-нибудь из безработных», – сказала она однажды: накануне рыба протекла и промочила ей спину («я вся пропахла рыбой») – тачка предохраняла бы от таких неприятностей.

В этой бедно одетой монахине («рукав пыльной рясы разорван, на ногах стоптанные мужские башмаки») трудно было узнать поэтессу, бестужевку, дворянку, которой в молодости никогда не приходилось ходить за такими покупками.

…Когда кухонные дела не так ее связывали, ее комнатушка под черной лестницей служила приемной для посетителей. Чтобы туда попасть, надо было пройти по белому с черным мраморному полу передней и следовать по бежевым и коричневым керамическим плиткам в темный коридор по дороге в кухню.

«Комната, в которой живет мать Мария – под лестницей, между кухней и прихожей, – писал Мочульский. – В ней большой стол, заваленный рукописями, письмами, счетами и множеством самых неожиданных предметов. На нем стоит корзинка с разноцветными мотками шерсти, „боль” [объемистая чашка] с недопитым холодным чаем. В углу – темная икона. На стене над диваном – большой портрет Гаяны [...]. Комната не отапливается. Дверь всегда открыта. Иногда мать не выдерживает, запирает дверь на ключ, падает в кресло и говорит: „Больше не могу так, ничего не соображаю, устала, устала. Сегодня было около сорока человек и каждый со своим горем, со своей нуждой. Не могу же я их прогонять”. Но запирание на ключ не помогает. Начинается непрерывный стук в дверь. Мать отворяет и говорит мне: „Видите, так я живу”».
Недаром это прибежище для шатающихся получило от Булгакова прозвище: «Шаталова пустынь».
Посетители являлись в течение целого дня и до самого позднего вечера; некоторые оставались и на ночь.

Скоропостижно скончался один шофер: его вдове негде было жить. Она явилась на Лурмель. Свободной кровати не оказалось. Мать Мария делила с ней собственную, «ночи напролет с ней говорила, успокаивала». Такие ночи ее не истощали. Наоборот: «Мне сейчас удивительно хорошо. Не чувствую себя – большая легкость. Хорошо бы отдать себя совсем, чтобы ничего не осталось. Счастливых людей нет, – все несчастные и всех жалко. О, как жалко!»

Энергию, которая в ней обнаруживалась в таких положениях, уподоблялась ею неразменному рублю: сколько ни старайся, всегда получаешь рубль сдачи. Более того (писала она), «мир думает, – если я отдал свою любовь, то на какое количество любви стал беднее, а уж если я отдал свою душу, то я окончательно разорился, и нечего больше мне спасать. Но законы духовной жизни в этой области прямо противоположны законам материальным. По ним все отданное духовное богатство не только, как неразменный рубль, возвращается дающему, но нарастает и крепнет. Кто дает, тот приобретает, кто нищает, тот богатеет».

Такое проявление энергии не нуждалось в похвалах. «Мне дана огромная сила (не моя), и она меня раздавляет»:

Я только зов, я только меч в руке,
Я лишь волна в пылающей реке.

Но такая сила призывает и обязывает «собой тушить мирскую скорбь»:

Постыло мне ненужное витийство.
Постыли мне слова и строчки книг,
Когда повсюду кажут мертвый лик
Отчаянье, тоска, самоубийство.

О, Боже, отчего нам так бездомно?
Зачем так много нищих и сирот?
Зачем блуждает Твой святой народ
В пустыне мира, вечной и огромной?

Я знаю только радости отдачи,
Чтобы собой тушить мирскую скорбь,
Чтобы огонь и вопль кровавых зорь
Потоплен в сострадательном был плаче.

«Мы не только верим в обетования блаженства, – писала она, – сейчас, сию минуту, среди унылого и отчаявшегося мира, мы уже вкушаем это блаженство тогда, когда с Божьей помощью и по Божьему повелению отвергаемся себя, когда имеем силу отдавать свою душу за ближних своих, когда в любви не ищем своего».

Мучений и смерти она не боялась и тогда, когда гитлеровские войска вторглись во Францию в трагические дни мая и июня 1940 года. «Мать спокойна», – отмечает Мочульский и передает ее собственные слова: «Я не боюсь страданий и люблю смерть».

…«Если немцы возьмут Париж, я останусь со своими старухами, – говорила она. – Куда мне их девать?» Некоторые друзья уговаривали ее покинуть Париж. «А зачем я уеду? Что мне здесь угрожает? Ну, в крайнем случае немцы посадят меня в концентрационный лагерь. Так ведь и в лагере люди живут».

Единственно, куда хотелось бы переселиться, это на родину. «Мне более лестно погибнуть в России, чем умереть с голоду в Париже». Даже в концлагере она продолжала мечтать об этом: «Я поеду после войны в Россию – нужно работать там, как в первые века христианства – проповедовать имя Божье служением, всей своей жизнью»; «на родной земле слиться с родной церковью».

Задолго до войны она предвидела грядущий катаклизм. В ноябре 1938 года в статье о нацизме она писала: «Христианству сейчас нельзя закрывать глаза на новую и огромную опасность, окружившую Церковь. Да оно и не закрывает [...]. Но как бы ни была велика эта опасность, какими бы бедами, потрясениями, войнами и гонениями ни грозило новое язычество, есть в этом и известная польза: вещи стали на свои места, каждый должен делать выбор, враг не прячется, не лицемерит». А в кружке, который собирался на квартире И. И. Фондаминского, она говорила, что «предчувствует неслыханную катастрофу; культура кончена. Мы вступаем во времена эсхатологические [...]. Неужели вы не чувствуете, что конец уже близок, „при дверех”?» Свойственная ей тревога о наступлении срока получила новое оправдание и новое измерение из-за политических, а потом и военных событий.

Но это не означало, что первоначальные немецкие победы заставляли ее отчаиваться в конечной победе союзников. Осенью 1940 года, в разгар немецких налетов на Англию, она просила Мочульского записать ее предсказание: «Англия спасена. Германия проиграла войну». А когда немецкие войска вторглись в СССР, она сказала: «Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет «русский период» истории [...]. Все возможности открыты. России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!»

…Десятого октября 1939 года, за несколько дней до престольного праздника лурмельской церкви, появился новый ее настоятель, духовный сын о. Сергия Булгакова, священник Димитрий Клепинин: из всех, до того там служивших, самый неопытный, самый скромный, но (как вскоре обнаружилось) самый подходящий. Со времени своего рукоположения в 1937-м он служит во Введенской церкви при Р.С.Х.Д., а с первого октября 1938 года и в Озуар-ла-Феррьер. Хотя он был на двенадцать лет моложе матери Марии и совершенно иным по темпераменту – немногословным, спокойным, смиренным, – он своей преданностью от нее не отличался: «когда вопрос касался Христовой Истины, он становился непоколебимым». При этом пастыре «необычайной доброты и жалости к другим, который всегда и при всех условиях шел на помощь несчастным», «Православное Дело» вступило в новое русло, а мать Мария могла полагаться на постоянную моральную и духовную поддержку.

Пасха 1940 года, последняя перед оккупацией, праздновалась на Лурмеле с большим подъемом. Война не помешала множеству молящихся собраться на пасхальную заутреню. Все приняли участие в торжественном крестном ходе – символе того хождения «по прошествии субботы, на рассвете первого дня недели» (Мф. 28:1), когда ко гробу Господню отправились жены-мироносицы. Чтобы вместить по возможности больше народа, заутреню служили в зале столовой самого дома, где на возвышении устроили временный престол. «После заутрени – праздничная суета, христосование, поздравления. Толпа расходится. Оставшиеся идут в церковь на литургию. Все причащаются».

Мочульский отметил, что один стих из пасхального Евангелия отразил и в каком-то смысле изъяснил положение молящихся в государствах, которым вскоре предстояло подпасть под гнет нацистов: «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин 1:6). «За тонкими стенами убогой церкви-гаража – тьма войны, тьма страшной весны 1940 года», внутри же – пасхальное сияние, победа воскресения. «Море горящих свечей [...], бело-розовые ветви цветущей яблони, белая сирень, лилии, нарциссы»; новое облачение из белого шелка, сшитое матерью Марией для о. Димитрия. Он же звонким, ликующим, победным голосом восклицает: «Христос Воскресе!»; переливается ответный гул: «Воистину Воскресе!» Горящая свеча снизу освещает лицо матери Марии: «Глаза ее заплаканные и счастливые».

О Пасхе в военное время она писала:
«Вот сейчас, в данную минуту, я знаю, что сотни людей встретились с самым серьезным [...], – со смертью, я знаю, что тысячи и тысячи людей стоят на очереди. Я знаю, что матери ждут почтальонов и трепещут, когда письмо опоздает на один день, я знаю, что жены и дети чувствуют в своих мирных жилищах дыхание войны.
И, наконец, я знаю, всем своим существом знаю [...], что в эту минуту Бог посещает Свой мир. И мир может принять это посещение, открыть свое сердце [...], – и тогда мгновенно соединится наша временная и падшая жизнь с глубиной вечности, тогда наш человеческий крест станет подобием креста Богочеловеческого, тогда в самой нашей смертельной скорби увидим мы белые одежды ангела, который нам возвестит: Его, умершего, нет во гробе. Тогда человечество войдет в Пасхальную радость воскресения.
Или... Может быть, даже не будет хуже, чем было, будет только так, как было. Еще раз, – который уже, – пали, не приняли, не нашли путей преображения.
Старая, пыльная, скорбная земля в пустом небе несется в вечную пустоту. Мертвенное человечество радуется малым удачам и огорчается малыми неудачами, отказывается от своего избранничества, кропотливо и усердно натягивает на свою голову крышку гроба».

Чтобы русские эмигранты, служащие в рядах французской армии, не забывали о своем «избранничестве», она обратилась к ним в Письме к солдатам: «Берегите в себе внутреннего человека, подвергающегося гораздо более страшным испытаниям, чем человек внешний. Сохраните себя, сохраните чистоту вашей молодости, не относитесь к войне как к чему-то естественному, не примите ужаса и греха жизни за самую жизнь».

Поражение Франции усугубило эти испытания. Голод и бездомность сопровождались общим упадком морали, вызванным позором поражения и оккупации страны. «Сейчас не до идеологии, – говорила мать Мария. – Зимой будет голод. Нужно спасать погибающих».

К концу лета мэрия пятнадцатого парижского округа объявила столовую на Лурмеле муниципальной, и к фасаду была прикреплена внушительная вывеска: МУНИЦИПАЛЬНАЯ СТОЛОВАЯ №9. На дворе мать Мария открыла ларек для продажи необходимых продуктов. Продукты (и без того дешевые: они добывались, как обычно, на центральном рынке) продавались по себестоимости.

Ежедневный распорядок жизни на Лурмеле внешне мало чем отличался от предвоенного. По праздникам, воскресеньям, средам и субботам служилась литургия. Ежедневно готовили обед. Жидкие супы и постные блюда доставлялись около полудня из мэрии: на Лурмеле прибавляли, что имелось под рукой, чтобы казенные блюда стали питательнее, да и аппетитнее. Послеобеденное время уходило на отчеты, на заполнение бланков. Мать Мария посещала больных, принимала посетителей у себя. День заканчивался поздно. А на рынок надо было отправляться до рассвета.

Распорядок будто бы знакомый: зато как все изменилось вокруг! Продуктов становилось все меньше; количество же нуждающихся в питании все росло. А личные проблемы, с которыми обращались к матери Марии, неизбежно обострялись условиями оккупации:

И стал тюрьмою
Огромный город. Сталь, железо, медь
Бряцают сухо. Все подвластно строю.

Для русских в зоне оккупации 22 июня 1941 последовали новые ограничения и испытания. В одном Париже в этот день было арестовано около тысячи эмигрантов. В других городах – еще большая пропорция русских, там проживающих. Среди арестованных были и друзья матери Марии, в том числе Л. А. Зандер, Ф. Т. Пьянов, И. И. Фондаминский. Задержанных отправили в Компьеньский лагерь, находившийся километрах в ста на северо-восток от Парижа. С этим лагерем в дальнейшем суждено было познакомиться и другим членам «Православного Дела».

В числе заключенных находился И. А. Кривошеин. В конце июля он был освобожден. Его товарищи по заключению, чья судьба еще не была решена, поручили ему организовать помощь как заключенным в лагере, так и их семьям, – многие из которых лишились средств к существованию. Чтобы осуществить это задание, И. А. Кривошеин обратился с просьбой о помощи к С. Ф. Штерну (человеку «исключительной душевной доброты и чуткости»), который уже годами занимался сбором пожертвований и оказанием помощи нуждающимся эмигрантам. Штерн согласился помочь и посоветовал Кривошеину обратиться также и к матери Марии. Это была их первая встреча. Мать Мария приняла его ласково и сразу дала свое согласие на совместную работу. На Лурмеле был образован негласный комитет, в который (помимо матери Марии, С. Ф. Штерна и И. А. Кривошеина) вошли о. Димитрий Клепинин, С. В. Медведева и Р. С. Клячкина. С разрешения о. Димитрия, продовольственные посылки отправлялись в лагерь от имени лурмельской церкви.

Раз в неделю на Лурмеле собирали и упаковывали эти посылки. В работе принимали участие жены и родственники заключенных. На следующий день О. А. Игнатьева отвозила посылки в Компьень: организация французского Красного Креста предоставила матери Марии грузовик для этой цели.

Комитет занялся также сбором пожертвований и раздачей пособий семьям заключенных. Сергей Федорович Штерн взялся продолжить такую деятельность в пользу всех преследуемых оккупантами. Со своей задачей он справился прекрасно.

…Готовилось гонение на евреев. Сначала нацистские власти опасались французского общественного мнения. Поэтому лишь одни евреи-иммигранты – беженцы из Германии – были собраны в лагеря и высланы обратно в ноябре 1940 года. Но по мере того, как шло время, на французское еврейское население в целом налагалось все больше ограничений.

В целях регистрации понятие «еврей» получило свое первое определение в декрете от 27 сентября 1940 года:
«Евреями считаются те, кто принадлежит или принадлежал к иудейской вере или у кого более двух еврейских дедушек или бабушек. Евреями считаются дедушки и бабушки, которые принадлежат или принадлежали к иудейской вере». В апреле 1941 года это определение подверглось новой редакции, но вопрос о религиозной принадлежности все еще играл в нем значительную роль. «В случае сомнения, – заканчивалось определение, – евреями считаются все лица, которые принадлежат или принадлежали к еврейской религиозной общине».

Определение оказалось недостаточно ясным и далеко не исчерпывающим. Французским судам пришлось иметь дело с многочисленными прошениями лиц, заявляющих, что их неправильно причислили к евреям. Чаще всего, такие прощения поддерживались свидетельством о крещении.

В результате для евреев возникла острая необходимость в подобных свидетельствах, которые могли помочь им избежать лишений, унижений и ограничений – а им они все больше подвергались. Большинство христиан еврейского происхождения уже имели свидетельство о крещении. К о. Димитрию начали поступать срочные просьбы о выдаче удостоверений евреям-нехристианам.

О. Димитрий предпочитал рисковать скорее собственной своей жизнью, чем оставлять в опасности жизнь тех, кто был вынужден обращаться к нему. Он решил выдавать свидетельства о принадлежности к лурмельскому приходу. Мать Мария сразу же одобрила его решение. Вскоре в картотеке о. Димитрия накопились сведения о приблизительно восьмидесяти новых «прихожанах». Особенно сильное впечатление произвели на о. Димитрия те евреи, которые (несмотря на свою крайнюю нужду) не скрывали, что они действуют не по духовным побуждениям. Однако общение с о. Димитрием многим давало возможность по-новому воспринять христианство. Бывали и случаи, когда евреи впоследствии переживали с верой то таинство, о совершении которого гласило уже полученное свидетельство.

…4 марта 1942 года в берлинской канцелярии Эйхмана было принято решение: желтую звезду Давида, которую немецкие и польские евреи уже были обязаны носить, впредь должны будут носить также и евреи в других оккупированных странах, включая и Францию. После нескольких месяцев обсуждения и промедления, декрет об этом был обнародован в оккупированной Франции, а с 7 июня началось его применение. Ношение звезды требовалось от каждого еврея старше шести лет. Каждому должны были выдаваться три звезды. При этом, для завершения издевательства, каждому еврею надо было отдавать купон промтоварной карточки на материю.

Вначале зловещие стороны этого декрета были недооценены как евреями, так и их согражданами. Многие (и не только евреи) носили звезду скорее с гордостью, чем с чувством унижения – явление, которое смущало и раздражало Гестапо.

Мать Мария в тот же день написала стихотворение на тему звезды. Оно сразу же распространилось в устном и рукописном виде:

Два треугольника, звезда,
Щит праотца, царя Давида, –
Избрание, а не обида,
Великий путь, а не беда.

Знак Сущего, знак Еговы,
Слиянность Бога и творенья,
Таинственное откровенье,
Которое узрели вы.

Еще один исполнен срок.
Опять гремит труба Исхода.
Судьбу избранного народа
Вещает снова нам пророк.

Израиль, ты опять гоним.
Но что людская воля злая,
Когда тебя в грозе Синая
Вновь вопрошает Элогим?

И пусть же ты, на ком печать,
Печать звезды шестиугольной,
Научишься душою вольной
На знак неволи отвечать.

Мать Мария с самого начала считала, что гонение на евреев – бремя, общее для всех. «Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос, – говорила она Мочульскому. – Неужели Вам не понятно, что борьба идет против христианства? Если бы мы были настоящими христианами, мы бы все надели звезды. Теперь наступило время исповедничества. Большинство соблазнится, но Спаситель сказал: „Не бойся, малое стадо”». В этой борьбе «освобожденная от союза с государством и гонимая Церковь видит рядом с собой некогда побежденную сестру, церковь ветхозаветную, также гонимую [...]. Она рядом, перед тем же мучителем. Между ними волею внешнего мира создается новый и таинственный союз».

Вскоре выяснилось, что декрет о звезде – только прелюдия. По новым распоряжениям от 8 и 18 июля носителям звезды был запрещен доступ почти во все общественные места, а делать покупки они имели право лишь в продолжение одного часа – от трех до четырех. Многие евреи начали снимать звезду, как только они выходили из дому, а некоторые совсем ее не носили. «Как будто одинаково опасно – носить или не носить звезду», – отметила мать Мария.

Опасность ношения звезды проявилась с ужасающей ясностью в ночь с 15 на 16 июля 1942 года, когда в Париже были произведены массовые аресты. Было захвачено 13.000 евреев. Из них 6.900 (в том числе около 4.000 детей) были загнаны на зимний велодром на бульвар де Гренель, который находился на расстоянии лишь километра от лурмельского дома. В продолжение пяти кошмарных дней заключенные могли доставать воду лишь из одного-единственного крана; на 7.000 человек не имелось даже десяти уборных. Родители часто оказывались не в состоянии заботиться даже о собственных детях. Под конец детей отделили от родителей, и навсегда. Их отправили через Дранси в Аушвиц.

Благодаря монашескому одеянию, матери Марии удалось проникнуть на велодром. Она провела там три дня. Насколько хватало сил, она утешала детей, поддерживала взрослых, распределяла кое-какую провизию. Говорят, что с помощью мусорщиков ей дважды удалось устроить побег детей: четверо из них было вынесено из велодрома в мусорных ящиках и спасено. Для матери Марии, как и для заключенных, это был первый опыт концлагерных условий, и она с горечью могла констатировать, до какой степени они ограничивали или просто упраздняли деятельность любого милосердного самарянина.

Начиная с 15 июля для евреев возникла острая потребность в надежных убежищах и в возможностях бегства. Перед Лурмелем встала новая задача. «На Лурмеле переполнение, – писал Мочульский. – Живут люди во флигеле, в сарае, спят в зале на полу. В комнате отца Димитрия ютится целое семейство, в комнате Юры – другое. И евреи, и не евреи. Мать говорит: „У нас острый квартирный кризис. Удивительно, что нас до сих пор немцы не прихлопнули”». «Если немцы придут разыскивать евреев, – сказала как-то мать Мария, – я им покажу икону Божьей Матери». «Божья Матерь – это, может быть, ничего, – заметил Бердяев с улыбкой, когда ему это передали, – а вот Оцуп – это серьезнее».

Лурмель и Нуази стали двумя звеньями в сложной цепи убежищ и путей бегства, которая образовалась по всей Франции. Даже ближайшие сотрудники матери Марии чаще всего не знали, куда переправляются их временные обитатели. По словам И. А. Кривошеина, «Здесь вопрос уже шел не только о материальной помощи. Нужно было доставать для евреев [поддельные] документы, помогать им бежать в южную, еще не оккупированную зону, укрываться в глухих районах страны. Наконец, необходимо было устраивать детей, родители которых были схвачены на улицах или во время облав». Здесь спасались не только евреи. Скрывались и участники Сопротивления. А «на кухне работал некоторое время, до переправки его к партизанам, – бежавший из лагеря один из первых советских военнопленных, с которым нам пришлось иметь дело»; причем, он не был последним на Лурмеле.

Сами собой установились связи с группами Сопротивления, которые не только переправляли лурмельских обитателей, но подчас значительно помогали их прокормить, пока они еще скрывались в Париже или в Нуази. Например, благодаря одному из постоянных жителей лурмельского дома, Н. Веревкину, создалась связь матери Марии с А. А. Угримовым и его «Дурданской группой». Через Веревкина (как вспоминает Угримов, работавший на мельнице), «я и снабжал главным образом мать Марию хлебными карточками, мукой, крупой и прочими продуктами, иной раз и на грузовиках мельницы»; и все это делалось с полным сознанием («хотя никто из нас ничего лишнего о своих сопротивленческих делах не говорил»), что продукты предназначаются для питания людей, которых мать Мария скрывала от немецкого преследования.

Такие связи, такие центры, как Лурмель и Нуази, были типичными явлениями. «Сопротивление действовало посредством маленьких, часто анонимных групп, посвященных незаметным и скромным задачам [...], люди встречались, спешно разлучались, беспрерывно передвигались, составляли огромную цепь из множества звеньев, которые – как часто! – прерывались [...]. На поверхность всплывали чьи-то лица, настоящее имя которых не было известно, а затем – бесследно исчезали». Звеньям на Лурмеле и в Нуази суждено было уцелеть до первых дней февраля 1943 года.

Утром 8 февраля Федор Тимофеевич Пьянов (которого с осени освободили из Компьеня) находился в Нуази, а мать Мария уехала на сутки в деревню, чтобы передохнуть. Лурмельская столовая уже заполнялась в ожидании обеденного часа. Юра Скобцов проходил через нее, когда его вдруг схватили и подвергли обыску офицеры-гестаповцы. В кармане у него было найдено письмо от одной женщины-еврейки, которой Юра обычно доставлял пищу. Оно было адресовано о. Димитрию и содержало просьбу об удостоверении о крещении. Юру повели в канцелярию «Православного Дела».

…Гестаповцы совершили обыск дома, отобрали удостоверение личности о. Димитрия и С. В. Медведевой, велели им явиться на следующий день в штаб Гестапо, а Юру увезли. Как только уехали, мать Марию и Федора Тимофеевича Пьянова известили о случившемся.

Сознавая, что арест Юры не является простым лишением свободы (ведь сама жизнь заложников была под угрозой), мать Мария на следующее утро отправилась обратно в Париж. На вид она была спокойна и уверенна. «Если нужно, сваливай всю вину на меня, не жалей меня, но выручай Юру, – сказала она бывшему мужу, который сопровождал ее на станцию. – Я крепкая, я вынесу. Да и война скоро кончится. Только бы Юрочку отпустили».

Зная, что может означать его вызов в Гестапо, о. Димитрий девятого февраля встал на заре и отслужил литургию – последнюю, которую ему дано было отслужить на свободе. Во время оккупации о. Димитрий в лурмельской Покровской церкви устроил скромный придел, посвященный священномученику Филиппу, митрополиту Московскому. Теперь проявилась вся уместность этого посвящения: святитель Филипп был замучен по повелению Ивана Грозного за то, что осмелился открыто осудить жестокие, антихристианские действия своего государя. Именно в этом приделе была отслужена евхаристия в то прощальное утро. Сразу после службы о. Димитрий отправился с С. В. Медведевой на рю де Соссэ в VIII округе Парижа, где находился штаб Гестапо.

…О. Димитрия допрашивали в продолжение целых четырех часов. Он не стал оправдываться. Позже, на Лурмеле, Гофман рассказывал, как о. Димитрию предлагали свободу при условии, что он впредь не будет помогать евреям. Он показал свой наперсный крест с изображением Распятия: «А этого Еврея вы знаете?» Ему ответили ударом по лицу. «Ваш поп сам себя погубил, – заметил Гофман. – Он твердит, что если его освободят, он будет поступать так же, как и прежде». На фоне такой непоколебимости слова Юноши в одной из мистерий матери Марии (написанной во второй половине 1942 года) приобретают особое значение:

Благослови, Владыко, подвиг наш.
Пусть твой народ, пусть первенец твой милый
Поймет, что крест ему и рай, и страж,
И что стоим мы у одной могилы.

Благослови, благослови, Исус.
Вот у креста Твои по плоти братья.
Вот серный дождь, и мор, и глад, и трус.
Час заново священного распятья.

…Когда мать Мария прибыла в Париж, она сначала обратилась к друзьям, чтобы узнать все подробности того, что произошло на Лурмеле. На следующий день (10 февраля) она вернулась туда. Приехал Гофман и начал ее допрашивать. Но Юру не освободили. Не освободили его и тогда, когда Ф. Т. Пьянов явился в Гестапо несколько дней спустя: Пьянова сразу же арестовали.

…По поведению Гофмана было заметно, что он отлично осведомлен о жителях и посетителях лурмельского дома. Незадолго до февральских событий на Лурмеле появилась некая несколько подозрительная особа – женщина, недавно выпущенная немцами из заключения, с которой (как выяснилось потом) Гофман поддерживал дружеские отношения. София Борисовна предупредила мать Марию, чтобы она остерегалась: «Берегись, это шпионка». Дочь ответила характерным для нее образом: «Нехорошо, мать, подозревать кого-либо». Но что такие подозрения были уместны, подтвердил сам Гофман. После ареста матери Марии он сказал Софии Борисовне: «У вас за столом сидел наш агент».

Однако нельзя утверждать, что разгром «Православного Дела» зависел только от агентов и прямых доносов (а доносов в Гестапо поступало немало). О доме № 77 на улице Лурмель ходило много слухов и создавалась определенная репутация, что не могло не вызвать арестов и без содействия каких бы то ни было агентов. Распространению же слухов способствовала не только доверчивость матери Марии: ему содействовало и злобное отношение к ней части эмиграции.

Гофман долго допрашивал мать Марию, потом обыскал ее и велел ей собираться. Софии Борисовне он крикнул: «Вы дурно воспитывали вашу дочь, она только жидам помогает!» Позже, на допросе Пьянова, тот ответил на обвинение в том, что он оказывал помощь евреям: «Помощь оказывалась всем нуждающимся, как евреям, так и не евреям – такая помощь есть долг каждого христианина». София Борисовна ответила в том же духе: «Моя дочь настоящая христианка, и для нее нет ни эллина, ни иудея, а есть несчастный человек. Если бы и вам грозила беда, то и вам помогла бы». Мать Мария улыбнулась и сказала: «Пожалуй, помогла бы». Думая, что над ним издеваются, Гофман размахнулся и чуть не ударил мать Марию. Но она не издевалась. «Мы слабые, грешные, выброшенные из нормальной жизни, призваны, как каждый христианин призван, всегда и везде защищать обижаемых, клеймить насилие, отрицать ненависть, – писала она еще накануне войны. – Мы призваны к свободе и любви».

Настал момент разлуки. По словам Софии Борисовны Пиленко: «Обнялись мы с ней. Благословила я ее. Всю жизнь, почти неразлучно, дружно, прожили мы вместе. Прощаясь, она как всегда в самые тяжелые минуты моей жизни (когда сообщала о смерти моего сына, а потом внучки), сказала: „Крепись, мать!”».

Гофман вернулся на другой день и сказал: «Вы больше никогда не увидите вашу дочь».

***
…Это стихотворение матери Марии отец Сергий Гаккель поставил эпиграфом к главе «Мученичество»:

Господь мой, я жизнь принимала,
Любовно и жарко жила.
Любовно я смерть принимаю.
Вот налита чаша до краю.
К ногам Твоим чаша упала.
Я жизнь пред Тобой разлила.
Авт. (24.Х.1936), архив; «Стихи» (1937),
стр. 95 (четвертый стих)

…Пролистывать страницы этой книги, делая выборку из нее, – дело и вообще нелегкое, а особенно из главы под таким названием… И она будет краткой.

«Православное Дело» во всех своих проявлениях было ликвидировано по приказу немецких властей. Его председательница, мать Мария, первый этап заключения в парижском форте Ромэнвиль нашла сносным. «Мы все четверо вместе. Я нахожусь в большом зале с 34 женщинами. Гуляем два раза в день, отдыхаем, у нас много свободного времени. Вы несчастнее нас», – писала она на Лурмель. Но она добавила: «Надеюсь, что это ненадолго». Напряжение последних недель осталось позади. Пьянов увидел ее во время прогулки: «Мать Мария была неузнаваемой, веселой, приветливой».

…21 апреля Даниил Скобцов приехал в Ромэнвиль с передачей для матери Марии. Его не пропустили и даже сказали, что ее уже нет там. Но ему удалось быть случайным свидетелем ее отправки. Из форта выехали три машины: «каждая битком была набита женщинами, которые кричали „ура”, пели. В третьем автомобиле я и увидел мать Марию рядом с двумя католическими монахинями. Мать Мария тоже меня заметила, вскочила с сиденья и замахала мне руками». Ее тоже везли в Компьень.

Здесь ее ожидала последняя встреча с сыном. Вечером, когда из лагеря выпускали кухонных работников, Юра вместе с ними проник через проволочную ограду, которая отделяла мужчин от женщин. От сумерек до рассвета он пробыл с матерью. «Они воодушевляли друг друга, утешали, внушали перенести все безбоязненно», – вспоминал Пьянов. Когда они прощались при восходе солнца, мать указала на рассвет – символ того света, к которому они должны стремиться.

Средь хаоса, – отчизны вечной почва,
Средь хляби водной, – каменный оплот.
Среди пустынь, – касанье длани Отчей
И солнца незакатного восход.

«Долго она после стояла уже одна у окна и смотрела вдаль; слезы медленно текли по ее щекам».

…В день последнего свидания с Юрой мать Мария была доставлена на станцию в Компьене, где ее, вместе с толпой товарок транспорта № 19.000 (всего 213 человек), посадили в вагоны для перевозки скота. Запломбировали вагоны и – без воды, без уборных – отправили узниц на восток. Три дня длилось кошмарное путешествие – этого первого транспорта по данному маршруту. Проехали через Берлин, пересекли мрачные леса и болота Мекленбурга и, в конце концов, добрались до незначительной станции Фюрстенберг, которая известна лишь тем, что обслуживала женский концлагерь Равенсбрюк.

В этом лагере матери Марии предстояло провести два последних года своей жизни. Ей никогда еще не приходилось иметь дело с такой общей и крайней нуждой. Вопрос был лишь в том, как поддерживать свои силы настолько, чтобы быть другим полезной.

Мать Мария обладала многими качествами, которые могли помочь ей выжить даже в этой обстановке. Так как она знала, за что она арестована, это до некоторой степени примиряло ее с заключением. Свойственное ей чувство юмора могло и в таких условиях иногда облегчать страдания окружающим ее. Благодаря вере (углубленной богословским образованием), эти страдания воспринимались смиренно и проникновенно. Ей знакома была смерть (конечно, не в таких масштабах): она чаяла воскресения мертвых и смерти не боялась. В то же время инстинкт и умение отстаивать себя были у нее крепко развиты вследствие борьбы за существование со времени революции. Она была спокойной и выносливой. А кроме всего прочего, тот образ жизни, который она добровольно избрала за последнее десятилетие, уже давно приучил ее жертвовать своей личной жизнью и личной обеспеченностью – полное отсутствие которых тяжело переносилось большинством заключенных. Причем, этот же образ жизни приучил ее служить другим и бороться с тлетворным эгоцентризмом, овладевшим столь многими узницами, для которых все поведение сводилось к тому, чтобы выжить.

В условиях, ужаса которых никто заранее не мог бы себе представить, она не отчаивалась. «Она никогда не бывала удрученной, никогда, – вспоминала одна из ее товарок. – Она никогда не жаловалась [...]. Она была веселой: действительно веселой. У нас бывали переклички, которые продолжались очень долго: нас будили в три часа ночи, и нам надо было ждать под открытым небом глубокой зимой, пока все бараки не были пересчитаны. Она воспринимала все это спокойно и говорила: ,,Ну вот, и еще один день проделан. И завтра повторим то же самое. А потом наступит один прекрасный день, когда всему этому будет конец”».

…В ту Великую Пятницу (по старому стилю, по новому это была вторая суббота Великого поста. – Л.Н.) уже ясно слышалась артиллерийская канонада наступающей советской армии. После полудня (в час агонии Христа) состоялась очередная «селекция» в главном лагере. Всем заключенным было велено участвовать в отборе, которым заведовал новый заместитель коменданта, недавно прибывший из Аушвица, – Иоган Шварцгубер. У него было определенное намерение – ускорить выполнение программы уничтожения.

«Ни у кого, конечно, не было иллюзий относительно судьбы тех, которые должны были подвергнуться отбору, и Шварцгубер это сознавал, – вспоминает Жермен Тильон (описывая селекцию Великой Среды). – Он даже широко улыбался и так и сиял добродушием и веселостью, а когда мой ряд в пять человек проходил мимо него, он благожелательно наклонился к нам и сказал по-немецки: „Маршируйте совершенно спокойно...”. Затем, с лицемерно-циничной участливостью: „Бьется сердце, не правда ли? ”»

Мать Мария (№ 19.263) сама не была отобрана. Но, наблюдая панику на лице тех, кто был отослан налево (их было человек 260), она пыталась их успокоить заверением, что Югендлагерь, куда их (как казалось) отправляют, не обязательно означает смерть. Несмотря на то, что она сама вернулась оттуда, ее слов было недостаточно, чтобы ободрить их – и тем более вселить в них надежду.

Мать Мария отлично знала, что собственное ее возвращение к жестокому режиму Югендлагеря при ее состоянии может привести только к смерти, даже если ее и не отправят в газовую камеру. Но в доказательство того, «что я не верю в газовую камеру», она вступила в группу отобранных и заняла место одной из них. «И таким образом, – писали две свидетельницы, – мать Мария добровольно пошла на мученичество, чтобы помочь своим товаркам умереть».

Жакелин Пейри не находилась в пятерке матери Марии во время отбора, и ей казалось, что мать Марию с самого начала отослали налево ввиду ее состояния. «Но вполне возможно, – добавляет она, – что она заняла место одной из своих несчастных соузниц. Это вполне соответствовало бы ее жертвенной жизни. Как бы то ни было, она сознательно принесла себя в жертву [...], тем самым помогая каждой из нас принять свой крест».

Как будто бы предвосхищая этот момент, она уже давно писала:

И сны бегут, и правда обнажилась.
Простая. Перекладина креста
Последний знак последнего листа, –
И книга жизни в вечности закрылась.

Приехали грузовики, чтобы увезти отобранных. Приказано было не брать вещей. Матери Марии велели снять очки. «Когда она запротестовала, что без очков ничего не видит, их с нее сорвали». В последний раз доставили ее в Югендлагерь. Раньше она уже еле держалась на ногах – здесь же только ползла. 31 марта, в канун Пасхи, ее отправили в газовую камеру.

Через два дня в главном лагере, под эгидой Красного Креста, началось освобождение тех заключенных, которые были вывезены из Франции, в том числе – членов транспорта № 19.000.

Администрация лагеря, желая удобрить почву склона, спускающегося к ближайшему озеру, рассеяла там пепел сожженных, в том числе и матери Марии («Господь, не я, а горсть седого пепла,/А в нем страстей и всех желаний гроб»). Не понимали нацистские власти того, как в совершенно ином плане такая жизнь, как жизнь матери Марии, облагораживает и обогащает вселенную; не понимали и того, что смерть бессильна отнять таких людей у мира.

Но, по убеждению матери Марии, «смерть лишилась губящего жала». И несколько лет спустя в этом заново убедился один из ее друзей, Георгий Раевский. Он увидел во сне, как мать Мария идет полем, среди колосьев, обычной своей походкой, не торопясь. Он бросился ей навстречу:
«Мать Мария, а мне сказали, что Вы умерли». Она взглянула поверх очков, добро и чуть-чуть лукаво.
«Ну, знаете, мало ли что рассказывают. Вот видите: я жива».

(Из моей книги:
«15. 02. 03
В ночь на Сретение – дивный сон: мы с Викой (ей лет 5-6) идем по полю, в руке у нее – васильки, навстречу нам дует легкий теплый ветер. Он поднимает ей волоски надо лбом. Обе мы радостно улыбаемся. Причем вижу я нас как бы идущими себе навстречу.
С одной моей знакомой зашел разговор о снах, я ей этот сон пересказала, и она мне ответила: «Это прекрасный сон – значит, ей очень хорошо».)

Слово о матери Марии
«Ни в ком нет большей любви, чем в том, кто жизнь свою положит за друзей своих», – в этих словах очерчен весь Евангельский идеал и указан единственный Евангельский путь жизни. Но именно – жизни. Слишком часто слова Спасителя относят к тому, как надо христианину умирать. А речь здесь идет о жизни: «положить свою жизнь», ее отдать, подарить, истощить, излить ради ближнего – значит в первую очередь жить ради него, жить изо дня в день, жить упорно, упрямо жить – нося на своих ломящихся плечах всю тяжесть жизни, всей жизни – и своей и чужой (если это слово только применимо: ведь мы друг другу никогда не можем быть «чужими», мы все, без исключения, друг другу «свои»). И если приходит время, когда любить друг друга до конца можно только своей смертью, то и тогда отдать жизнь, погрузиться в умирание – торжество жизни и победа жизни.

Так прожила свой многострадальный, и в каком-то смысле пустынный век и мать Мария. Но мера ее истощания, кеносиса превзошла меру многих – и меру нашего опыта, и меру нашего понимания. Она была среди нас вызовом, камнем преткновения: для одних – незыблемым основанием, для других – Судом Божиим. Она восприняла и в жизни показала «безумие Креста», безумие Божественной Любви – воплощенности до конца, приобщенности чуждому и вместе до умирания возлюбленному миру, Крестной самозабвенной жертвенной Любви Всесвятыя Троицы. Многие из нас, которые после многих лет начали прозревать, соблазнялись ее отказом от всякой условности, от всего, что «кажется», а не «есть», брошенным ею вызовом всему, что не есть сущность жизни. Она сумела, следуя по стопам своего Господа и Учителя, любить «напрасно», «безрезультатно»: любить людей пропащих, безнадежных, тех, «из кого все равно ничего не выйдет», кого «и могила не исправит» – потому только, что они ей были «свои», русские, обездоленные, погибающие; а позже, во время войны, просто потому, что они были люди, в смертной опасности, в страхе, в гонении, голодные, осиротелые – свои по крови не потому, что они принадлежали той или другой национальности, а потому, что для них Свою Кровь излил Христос, потому, что ею овладела до конца Божественная Его Любовь. Она пошла путем подлинного юродства во Христе: прожила, судя по человеческому разуму, безумно. Но разве не все Евангелие «безумие» в глазах мудрых, опытных по-земному, людей? Разве вообще любить, то есть совершенно о себе забыть ради Бога и ради ближнего, – не сплошное безумие? И разве не так – именно так – нас любит Бог: «до смерти, и смерти крестной»?

Она прожила в разрывающих душу и плоть противоречиях сострадания и ответственного несения своего христианского имени: любовью Любви ради, в умирании ради Жизни, в отдаче своей жизни ради правды Царствия Божия. Ее образ будет становиться светлей и светлей, ее духовное значение будет для нас все возрастать по мере того, как и мы начнем понимать последний смысл Любви воплощенной и распятой.
Антоний, митрополит Сурожский

...При жизни митрополита Антония мать Мария еще не была канонизирована, более того, сама мысль о канонизации этой «несвятой святой» была предметом жарких дискуссий. Однако менее чем через год после кончины Владыки канонизация состоялась.
1 мая 2004 года Константинопольская Православная Церковь причислила русскую монахиню Марию (Скобцову) к лику святых.

Святая преподобномученице мати Марие, моли Бога о нас!