С моего крылечка речка

…Речка Барашек за ночь выросла в Барана.

Вода, как убегающее молоко, перебиралась через берега, затопляла Семибратскую пойму. Оттого и Семибратскую, что над водой остались семь островов, семь дубрав.

Женька прикинул на глаз силу потока – половодье как половодье, не шибче прошлогоднего. Свистнул зяблику. Зяблик сидел на голой черемуховой ветке и рюмил:

– Рю! Рю! – говорил зяблик, одобряя пасмурную, обещающую тепло погоду. – Рю! Рю!

Пепельно-голубая головка, словно капля весеннего неба, в хвосте зеленое перышко, грудь коричневая.

Хозяин окрестностей

Речка Барашек за ночь выросла в Барана.

Вода, как убегающее молоко, перебиралась через берега, затопляла Семибратскую пойму. Оттого и Семибратскую, что над водой остались семь островов, семь дубрав.

Женька прикинул на глаз силу потока – половодье как половодье, не шибче прошлогоднего. Свистнул зяблику. Зяблик сидел на голой черемуховой ветке и рюмил:

– Рю! Рю! – говорил зяблик, одобряя пасмурную, обещающую тепло погоду. – Рю! Рю!

Пепельно-голубая головка, словно капля весеннего неба, в хвосте зеленое перышко, грудь коричневая.

– Пинь-пинь-пинь! —вызвенел вдруг зяблик, оповещая всех других зябликов, что место на черемухе занято.

– Заждался подружку? – спросил Женька и точно так же, как зяблик, по-хозяйски окинул долгим взором окрестности.

Река, леса, Клубничный холм, Заводь – все это были его владения. На пять верст до Язей – ближайшей деревни – Женька один как перст. Ну, конечно, еще мама и папа, но у них сотня бычков, дом, дела. Одинешенек Женька, одинешенек.

– Крррр-ах! – заскрежетало, треснуло, и Женька увидел чудо из чудес.

За речкой дядька в детской шапочке с розовым помпоном отдирал с окон дома деревянные крестовины. Как только доски отлетали прочь, окно отворялось, быстрые белые руки смывали со стекол пыль, потом являлись кружевная занавеска и цветок.

Душа у Женьки замерла в ожидании. Он не то что половину, он все свои владения отдал бы за друга. Попробуйте-ка пожить в деревне, где из сорока домов только твой не заколочен!

Дядька освободил для света окна и ушел. Ветер с реки пробирал до самых малых косточек. Руки стали каккочерыжки. А небо-то уж совсем светлое! В школу придется бегом бежать. И тут сердце у Женьки остановилось: набухшая от дождей дверь оживающего дома вздрогнула, подалась и… На крыльцо в голубом, как незабудка, пальто вышла девчонка.

Дрёма

В класс Женька влетел, когда ребята поднимались, приветствуя учительницу.

Плюхнулся на свое место, отпыхался, утер мокрый чубчик, вытянул ноги, и сладкая истома покатилась по телу. Учительница, такая добрая с утра, принялась читать рассказ о весеннем ледоходе. Она читала с выражением, но у Женьки глаза сами собой захлопали, захлопали… И Женька увидел струящийся по светлым пескам Барашек, плот на Барашке, а на плоту себя и Друга. Друг показывал рукою вдаль, и Женька крутил головой, чтобы разглядеть, что там, за синим лесом…

Вдруг с берегов, а может, с самого неба, покатился сухой горох. Женька дернулся и увидел: все ребята смотрят на него и хохочут.

– Дрёма! Дрёма! – кричали они, веселясь.

Женька встал, виновато опустил голову.

– Ты мне однажды, Женя, говорил, что сосчитал шаги от твоего дома до школы. Сколько у тебя получилось? – спросила учительница.

– 18 601 шаг, – сказал Женька, – я потом перемерил, получилось 18 822.

Ребята захохотали пуще прежнего, но учительница спросила их:

– А сколько шагов до ваших домов? Сто, двести, полтысячи? Вы просыпаетесь в половине восьмого, а Женя в шесть утра.

Учительница подошла к окну и сказала:

– Ручьи-то как бегут! Ты, Женя, бери сумку и ступай домой, пока дорогу совсем не развезло. С сегодняшнего дня каникулы.

– Ура! – закричали ребята, вскакивая с мест.

Учительница взяла указку и строго постучала по доске:

– У Жени трудный и долгий путь, а у вас близкий. Сегодня мы с вами будем читать рассказы и стихи о весне.

Возьми, Женя, книгу, ты почитаешь ее дома.

Женька просиял, да тотчас и пожалел ребят. Они хоть и дразнили его Дрёмой, но он любил их.

Весна

Дорожка ледяная, держит, а шагни в снег – булькнешь. Под снегом вода. На поля смотреть невозможно: белизна глаза обжигает. От снега идет не холод – солнечный ветер. Сколько ни дыши – не надышишься.

Постоял над озерцом, напирающим на дорожку. Выломал в кустах сухую палку. Борозда получилась узкая, но вода побежала радостно, пуская в глаза Женьке солнечные зайчики.

Женька послушал, как журчит ручей. Ведь что-то говорит. Сколько уж раз слушал он и ручьи, и речку. Ничего не понял. С дороги было видно: река в низине. Туда и бегут ручьи. Вода к воде тянется.

Раза два ухнув – дорожка предательской стала – Женька пересек наконец поле. Дальше не лес, а так – кусты, ивняк. И всякий прутик в жемчуге: весна.

Женька подошел к зарослям краснотала. Он знал: под корою ли, или в самой коре этих прутиков – огонь. Не тот огонь, от которого поленья сгорают, а другой, сокровенный, – глаз ведь не отведешь. И в небе был этот огонь. Уж такая синь – даже сердце дрожит, а может, не сердце -душа. Женька вдруг всхлипнул и сам же над собой посмеялся:

– Ну и дурной же я! Хуже девчонки.

Колыхали снега, небо, бездонное, всемирное, было его, Женькино. Он дышал этой синевой, она была в нем, и эти жемчужинки на ивах – тоже в нем, и краснотал. Зимой всяк по себе, а весной весь мир – одно-разъединое сердце.

– Вот как у Бога-то! – Женька опять посмотрел на небо: видит ли его Бог? И, не умея сказать «люблю», стыдясь по-отрочески этого дивного слова, поцеловал прутик краснотала. Но душа его знала больше: он целует Творца.

И вдруг… лягушка. Лягушка, разбуженная солнцем, изумрудная, новенькая, выпучив глаза, сидела на снегу.

– Курлы! – сказала лягушка Женьке. – Весна!

– Дзинь-дзинь! Весна! – засвистала синица, садясь на кусты.

И Женька, забывши вдруг все песни, пропел единственное слово, какое в нем теперь жило:

– Весна-а-а!

Он брал выше и выше, пока все в нем не зазвенело.

– Курлы! – сказала лягушка.

А синица помалкивала – заслушалась.

«К ребятам надо заглянуть», – решил Женька.

Ферма

Бычки, все сто, тянулись к Женьке мордами, и он каждого, чтоб без обиды, почесал между рожками.

– Такие вот дела, парни! – похвастал Женька. – Меня -домой, на каникулы, а язята[1] за насмехательство в школе сидят.

Ради бычков и воздуха перебралась их семья из города в брошенную деревню Семибратье. Отцу с матерью воздуха почему-то не хватало. На пятнадцатом этаже, у самого неба! Еще отец говорил: ему в городе сил некуда девать. Вот с бычками только успевай поворачиваться, но отец с мамой радовались работе. Маму одно печалило: бычков откормили – и сдавать надо. Ей хотелось завести коров.

– С коровами труднее, да роднее, – говорила она. – Ты к корове с лаской – она к тебе с молоком.

Бычки были уже кормлены, но Женька натрусил им сенца.

– Ешьте! – и вздохнул. – Невезуха, парни! Приехал бы мальчишка… Летом разыскали бы клад разбойника Клюя. Пустились бы в плаванье по Барашку – до Седьмой Дубравы, до плотины. Приручили бы зверей. У лисы взять – лисенка, у зайчихи – зайчонка, у ежихи – ежонка. Вот тебе и терем-теремок.

Бычки согласно хрумкали сено, иные призадумывались.

– Пошел я, – сказал Женька.

Бычки опять на него посмотрели – все сто. Сочувствовали.

Женя и Женька

От огорчения Женька залез на печку. Печка у них русская, а на русской печке целое царство умещается.

– Здравствуй, хлебный дух! – шепнул Женька печному теплу.

Хлебный дух был существом невидимым, но родным. Любое огорчение лечил теплым сном, любые слезы осушал.

– Ты, небось, спишь? – спросил Женька хлебного духа.

– Понимаешь, приехала тут одна…

И до того захотелось поговорить с девчонкой – скакнул с печи и прилип к окошку.

Мама у плиты запарилась, но хоть бы слово сказала. А ведь не любит, когда сын бездельничает.

Вот оно! Дверь в доме за рекой отворилась, в дверях заголубело!

Женькины ноги сами собой впрыгнули в сапоги. Шапку, шарф, куртку под мышку… В сенях, однако, опамятовался. Прилично ли так девчонке радоваться? Шапку на затылок, куртку на все кнопки, шарф намотал по-модному – один конец землю подметает.

Шел к реке Женька нога за ногу, будто на привязи тащили. Девочка тоже подошла к самой воде. Помолчав, сколько было надо, Женька спросил:

– Ты кто?

– Я?! – голос у девочки был тоненький и еле-еле перелетал над шумливой водой. – Я – Женя.

– Это я – Женя! Женька то есть, – не согласился хозяин окрестностей.

Девочка промолчала.

А по фамилии как?

– Собакина.

– Врешь! – рявкнул Женька.

Девочка заморгала, замотала головой:

– Я не вру. Ты тоже Собакин?

– Нет, – сказал хозяин окрестностей. – Я – Кошкин.

«Дождя отшумевшего капли…»

Женька сидел дома и себе на удивление, без маминой подсказки, читал книжку. И какую книжку – стихи! Дождя отшумевшего капли Тихонько по листьям текли, Тихонько шептались деревья, Кукушка кричала вдали.

На окнах дождик проторил дорожки, а вот кукушка не скоро закукует.

Женька вздохнул. Вчера он чуть было не сплоховал перед девчонкой. Женя Собакина кораблик принесла бумажный. Пустила, а его перевернуло. И стал он мусором. Сама расстроилась и ему захотела настроение испортить:

– Как тут у вас холодно. Земля грязная, речка грязная. Пойду книжку читать.

– Про разбойников? – брякнул Женька.

– Весной я люблю читать стихи, – сказала Женя.

– Про любовь, что ли?

– Серьезное. Я читаю «Песнь о Гайавате». Ах, есть же на белом свете чудесные страны!

Если спросите, откуда Эти сказки и легенды С их лесным лагоуханьем, Влажной свежестью долины, Голубым дымком вигвамов…

Разозлила Женя Собакина Женьку Кошкина: земля грязная, Барашек грязный… Подавайте нам, цыпочкам, чудесные страны. Гаявата им какой-то нужен.

Теперь, сидя над стихами А.К. Толстого, Женька вот о чем думал: «Такая беленькая, а глаза такие черные».

Удивительно, но он совершенно простил Жене Собакиной, что она… девчонка. Девочка, то есть.

Луна на меня из-за тучи

Смотрела, как будто в слезах,

Сидел я под кленом и думал,

И думал о прежних годах.

Женька тоже попробовал о прежних годах задуматься, но думалось почему-то о вигвамах – в них же индейцы живут – и о Собакиной.

Разговоры через реку

С постели и к окошку. Ненастье. Тучи по земле ползут. Не только домов за рекой – реку не видно. А настроение у Женьки не испортилось. Ну ни чуточки!

Зеленая трава новехонько сияла и без солнца.

Женька поскорее умылся, оделся, выбежал на улицу, а солнце тоже по траве соскучилось. Махнуло лучами, как метлой – Женька до реки не успел дойти, а на небе чисто.

Постоял над Барашком. Щепку пустил. Это тебе не бумажный кораблик, даже волны режет. Посвистал себе в удовольствие. В два прямых пальца, в четыре, в два пальца колечком.

Вышла все-таки.

– Между прочим, – крикнул Женька через реку, – у нас сто бычков.

– А мы будем гусей разводить и пчел.

– Между прочим, – снова сказал Женька, – в нашем лесу есть пещера разбойника, а в ней мешок золота.

Девочка не удивилась, не испугалась, золота не пожелала, и Женька теперь не знал, о чем еще можно поговорить.

– Школа далеко? – спросила вдруг девочка.

– Пустяк. Километров шесть, – на километр прибавил он.

И Женя ойкнула:

– Шесть километров!

– Вдвоем весело будет ходить, – утешил Женька. – А если еще люди приедут, четверо наберется – машину станут присылать. А уж если человек десять – могут школу открыть.

– Воды в реке больше стало, – сказала девочка.

– Понятное дело – дожди, – и тут Женьку за язык дернуло: ты в каком классе-то?

– В четвертом.

– В четвертом?! – у Женьки даже коленки подогнулись.

Девочка была махонькая, и он думал… А выходило, что она на целый год умнее. В четвертом чего стихи не почитать? Небось, ни на одном трудном слове не запнешься. Чеши себе и чеши!

Теперь же мне стали понятны

Обман, и коварство, и зло… —

вспомнились Женьке стихи А.К. Толстого, те самые, про кукушку.

Загубленные гвозди

Женькина ложка мелькала, как велосипедная спица в велосипедном колесе. Хлебнул чаю:

-Все!

И помчался на речку. А ему рукой уже машут с другого берега.

– Мы сегодня борщ ели! – сообщил Женька. – На второе – вареники с творогом. Вареники лучше мамы никто не делает. Мой отец всякую еду пробовал, он во всех странах был, моряк дальнего плавания.

Женя молчала, но Женька не унимался.

– Мой отец уху тройную умеет варить. Ешь – за ушами трещит. А мама блинчики, знаешь, какие печет? Тоньше папиросной бумаги!

– А ты сам что умеешь? – спросила вдруг Женя.

– Я?! – Женька подумал о всем своем самом хорошем и со всех ног кинулся домой. Притащил полено, молоток, горсть гвоздей.

– Смотри!

И принялся заколачивать в полено гвозди.

– Раз – наживили! Два – утопили! Три – по шапку!

Гвоздей в руке уместилось штук десять. Женька победно загнал последний, поднял голову и увидел, как затворяется дверь в доме за рекой.

– Гуси-гуси, га-га-га! – закричал Женька самое злое, что пришло на ум.

Поглядел на свою работу: полено испорчено, гвозди истрачены зазря. Нужные гвозди, ценного диаметра. Отец их бережет.

О сапогах и дружбе

Каникулы, как сон. Закрываешь глаза – целая ночь впереди, открыл – утро.

Началась учеба, началось Женькино уже не хождение -плавание по весенним грязюкам. Отправлялся он в школу затемно.

Женя спала на два часа больше. В половине восьмого приезжал огромный самосвал тепличного хозяйства. Шофер за умеренную плату согласился отвозить и привозить Женю.

На перемене девочка подошла к Женьке и сказала:

– Поехали домой вместе.

Женька обрадовался, и они были дома через пятнадцать минут.

– Выходи утром к мосту, – сказала Женя, прощаясь, – вдвоем будем ездить. Дядя шофер разрешит. Ведь правда, дядя?

Дядя шофер что-то сказал, но себе под нос. Утром Женьки на дороге не было. На переменках он убегал, к машине не пришел. Женя сказала маме:

– Так нельзя! Я на машине езжу, а Женька пешком ходит.

– Доченька, но ты до школы по такой дороге не дойдешь. Грязь выше твоих сапог.

– Женька ходит.

– Он ходит в маминых сапогах. А у меня сапог нет.

– Тогда я пойду в папиных! – сказала Женя.

Женя спорила с мамой, а Женька с грязью. Он отправился из школы короткой дорогой и угодил в западню. Грязь так прихватывала сапоги, что Женька дергался, как рыба на крючке. Пришлось вылезти из сапог.

Босой, в грязи до глаз, явился Женька домой, бросил сапоги у порога и расплакался.

– Жадюля! – кричал он матери. – Денег для сына пожалела.

Утром Женя и Женька поглядывали из высокой кабины на плывущую, похожую на тесто дорогу.

Машина ерзала влево, вправо, и у Жени свалились с ног завернутые пополам отцовские резиновые сапоги.

– Зачем тебе в машине сапоги? – удивился Женька.

– Ты ходишь в маминых, а я буду ходить в папиных.

– Я надел по привычке. Ладно, ты их руками держи, посоветовал Женька. – А я тебя держать буду. Еще неделя, и ветер обвеет землю.

Неувядаемый цвет

Перед обедом мама перекрестилась на икону.

– Вера Герасимовна, ты супец-то тоже покрести! – усмехнулся отец.

– Петр Петрович, кончилось время, когда за любовь к Богу с работы гнали.

– Вера Герасимовна, не будем мериться любовью к святому. Я, может, не меньше твоего молюсь! Но не напоказ.

– Петр Петрович, за хлеб-соль спасибо Богу сказать не стыдно.

Женька не любил, когда отец с матерью по имени-отчеству друг друга величали. Сделал вид – забыл что-то на дворе. Выскочил в сени. Постоял. Сообразил, в какой стороне солнце встает, перекрестился.

– Боженька! Пусть они не ссорятся.

А чтоб чего не подумали, достал из кадушки три огурца соленых.

– Да у нас на второе сырники! – удивилась мама.

– Я солененького тоже съем, – взял Женькину сторону отец.

Вроде бы ничего, не рассорились.

– Мы ужасные грешники! – пригорюнилась Вера Герасимовна. – Ведь теперь Великий пост идет, мясного, молочного есть нельзя. Куличи печем на Пасху, яйца красим, а недостойны праздника.

– Мать, суп твой – объедение, но он хорош, когда горячий.

Вера Герасимовна принялась есть и опять ложку в тарелке забыла.

– Мне бабушка о прадедушке рассказывала. Дело было до революции, но от Бога тогда образованные отвернулись, а дедушка, может, не больно ученый-то был, но имел дар. Работал на фабрике, где духи производили. Хозяин ему платил не скупо. И завел дедушка моду – деньги нищим раздавать. В церковь не идет, а на паперти он – король. Нищие в ножки ему кланялись. Было дело, осиротевшему семейству все шубы свои раздал, а наутро похолодало. Вот и простудился. Вроде отболел, так на тебе: не чует нос запахов. Нарочно лук взялся резать. Слезы текут, а нос – бесчувственная чурка. Узнали нищие о беде своего благодетеля, к дому его толпой пришли, молиться обещали. А одна старушечка постучалась к нему, когда он всех докторов уже объездил, все надежды свои растерял: «Пойдем, – говорит, – сыночек, помолимся». Он и пошел. Без веры. Европейские знаменитости не помогли… Привела старушка прадедушку в часовенку, а там икона Божией Матери. Обычная икона, только в руке у Благодатной веточка цветущая. Старушка помолилась, прадедушка «Богородицу» прочитал, свечку поставил. «Приложись», – говорит старушка. Приложился – поцеловал, значит. И чувствует: благоухание в воздухе… Тут он на колени и в слезы. Как ребятенок малый плакал. А благоухание по всей часовенке – икона замироточила. У православных так бывает: миро вдруг на иконах объявляется. Прадедушка уж потом только узнал: икона та именовалась «Неувядаемый цвет».

Съели сырники, запили очень вкусным смородиновым киселем.

Женька сказал:

– Давайте после обеда креститься, хоть по разочку.

Отец глянул на сына, поднялся, перекрестился и прочитал «Отче наш». Мама с Женькой тоже перекрестились. Ничего друг другу больше не сказали, но в доме легко стало.

Тайна

– Женя, выходи! – кричал Женька со своего берега.

Воскресенье. Первое апрельское тепло.

– Женя-а-а! – надрывался Женька.

– Фи-и! – дразнил мальчишку скворец. – Не выйдет к тебе девчонка. Не выйдет к хвальбишке.

Но Женя вышла.

– Пошли к мосту. У меня тайна!

– О тайнах не кричат на всю реку, – сказала Женя. – Ладно. Подожди меня.

Женька думал: вот они пойдут сейчас по берегам Барашка, и он сто раз ее удивит. Чего она знает, кроме своих книжек? Из всего леса ей знакомы елки – без елки Новый год не бывает – да березы, потому что белые.

Женька, ожидая девочку, смотрел на дверь в доме, но открылись ворота. Из ворот вышла зеленая резиновая лодка. Вот они какие, соседи! Уже лодку купили. Женькин отец, когда мама о лодке стала говорить, только рукой махнул.

– Зачем нам лодка? Все лето Барашек Женьке по колено.

Все-таки интересные люди Собакины: Женина мама сама перевезла дочку через реку, будто гулять – важное дело.

– Хочешь, Третью Дубраву покажу? – предложил Женька.

– Третью? – удивилась девочка.

– Их у нас семь. В давние времена здесь князь жил. У него было семеро сыновей. В честь каждого князь посадил по дубраве.

– Мудрый князь! – похвалила Женя. – А какая у тебя тайна?

– Увидишь!

Всего три дня не было дождей, но земля успела просохнуть. Дорога вела через поле.

– Изумрудное! – сказала Женя.

– Озимые. Пшеница.

– Откуда ты знаешь? Может, это овес?

– Овес! – засмеялся Женька. – Я тебе покажу овсы – чистое серебро,

И поглядел на девочку, как на маленькую, как хозяин окрестностей:

– Давай вперегонки!

Обогнал шагов на сто. Вбежал на пригорок и ждал, сияя круглыми щеками, будто подарок приготовил.

Жене хотелось съехидничать, чтоб Женька нос не задирал. Да так и замерла. Они стояли вровень с небом. Земля плавно опускалась вниз, долине ни конца ни края, семь темных островов были у них под ногами.

– Дубравы.

– А почему такие темные?

– Дубы поздно распускаются, – объяснил Женька. – Да и слава Богу! В прошлом году в апреле жара стояла. Дубы раззеленелись, а в мае ударил мороз. Убил листочки. Знаешь, как страшно, когда деревья черные!

Показал на змейку в лугах:

– Наш Барашек.

– На такой земле должны богатыри жить! – сказала Женя. – Хорошая у тебя тайна.

– Тайна в Третьей Дубраве, – не согласился мальчик. – Видишь церковь?

– Развалины вижу. Купола-то как странно накренились.

– А вот не падают! Бог держит.

Церковь стояла на берегу пруда. Стены крепкие, а крыша сгнила. Один купол совсем на боку. Два завалились в разные стороны, но четвертый стоял прямехонький.

– Видишь, – сказал Женька. – Крест уцелел, вот и держится.

Зашли внутрь храма. Груды кирпича, земли, сухие, темные стебли.

– Здесь летом кипрей растет, – сказал Женька. – Кипрей краше огня! Видишь, это Богородица.

Из алтаря с изуродованной разрухой стены на ребят смотрели большие печальные глаза. Сохранился головной плат со звездочкой, часть нимба и детская, высоко поднятая рука.

– Ну и где твоя тайна? – спросила Женя.

– Иди сюда! – мальчик поднялся на горнее место, от греб в сторону куски штукатурки, поднял ржавый железный лист.

Высокий лоб, золотистые кудряшки, бровка, губы…

– Сам собрал. Все это из кусочков. Я мусор перебираю и нахожу.

– Мозаика, – сказала Женя. – А кусочки – смальта.

– Я и не знал… Эту церковь, говорят, два раза взрывали, да только она устояла. А взрывчатки больше не было, война началась…

– Можно я тоже буду фрагменты искать?

– Согласен, – Женька протянул Жене руку.

Девочка взялась за дело чересчур споро и ноготь сломала.

– До крови?

– Нет, не до крови.

– Ты все равно пососи палец, – посоветовал Женька. – Слюна как йод действует.

Показал горсточку камешков:

– Вот еще, только куда их?

Женя быстро нагнулась:

– И я нашла!

– Чего-то нарисовано.

Женя протерла находку… носовым платком. Белее снега платочек-то!

– Черточки.

– Черточки? Это же ресницы! Ну что, настоящая у меня тайна?

– Настоящая… Надо с совком сюда прийти и с пакетом. Мусор выносить. Тут целые горы.

– Четыре руки – не две, – сказал Женька: он и здесь чувствовал себя хозяином.

Половодье

Ах, как хотелось в школу! Но дождь зарядил ночью, а утром землю и небо соединяла стена небывалого ливня.

– Довольно взоры бросать, – мама прогнала Женьку отокошка. – В школу не идешь – вот тебе книга. И чтоб дообеда прочитал пятнадцать страниц.

Книжка – Андерсен. Хорошая, но грустная. «Далеко-далеко, в той стране, куда улетают от нас на зиму ласточки, жил король. У него было одиннадцать сыновей и одна дочь, которую звали Женя».

Женька даже глаза протер, перечитал, а в книжке вместо Жени какая-то Элиза.

Пришел отец. С его плаща на пол пролилась целая лужа.

– Вера, Женька, одевайтесь! Подтапливает Сухой Лог.

Не успеем перегородить – ферма окажется в воде.

На трактор-малютку отец поставил нож от бульдозера и сгребал в горловину Сухого Лога землю, камни, мусор, накопившийся за зиму.

Мама работала лопатой, Женька таскал, что под руку попадет.

Сухой Лог длиною был с футбольное поле. Вода поднималась и поднималась, вытягивая в сторону фермы с бычками тонкие змеиные языки.

– Женька! – сказала мама. – Носи кирпичи, рядком укладывай.

Кирпичи приготовили печку переложить, но теперь было не до печки. Женька носил сначала по пять штук. С пятью кирпичами не поспешишь. Стал по три брать. Уже не дождь – пот застилал глаза.

И тут зачихал и заглох мотор. Отец побежал в дом, чтоб принести и заменить какую-то деталь. Женька понял – работать надо за двоих. От него, от Женьки, зависит спасение бычков. Руки не держали, пальцы не гнулись, но он с шестью кирпичами в обнимку семенил к запруде. Бросал и назад – уложить можно и потом, было бы что укладывать.

Теперь Женька взял восемь кирпичей. Постанывая от боли и бессилья, двинулся к плотине. Обойти бы лужу стороной, но жилы вот-вот лопнут. На самой середине правая нога поехала, поехала, и Женька сел в лужу. Мокрый, в сапогах хлюпает, он взял два кирпича и пошел к запруде, уже не торопясь, не надеясь, что их семья остановит воду.

Увидел пустельгу. Оголодав с дороги, пустельга – маленький сокол – тряслась на высоте хорошего дерева, высматривая добычу.

– Трясучка ты, трясучка! – сказал Женька пустельге и побрел доставать из лужи вторую пару кирпичей. И вдруг радостный треск мотора. Женька встрепенулся и увидел – это не отцовский тракторок. По другому берегу к мосту мчался большой колесный трактор! На помощь спешили соседи.

Соседи

Вода накатила на запруду, заколыхалась, замерла.

– Победа! – закричал Женька.

– Победа! – закричала Женя.

– Всего лишь передышка, – сказал Женин папа. – Но передышку мы заработали.

Обсыхали, отогревались возле печи, а Женька с Женей на печь забрались.

Самовар на столе шумел, созывая чаевников. Женькина мама, сияя от удовольствия, вынесла к самовару на огромном противне огромный пирог.

– Как знала, что сегодня гости будут, – говорила она. – Ставила пирог – корила себя, зачем нам такой! Да только ведь в малом пироге и вкуса, и духа вполовину. Если уж печь, так большой.

Сели за стол.

– Наработались вволю, – сказал Женькин отец, – а еще не знакомы. Сам я – Петр Петрович, супруга моя – Вера Герасимовна, а это сын Евгений.

– Дмитрий Львович!

– Инга! – назвали себя Женины родители.

– Она хоть девочка, а – Женя! – объявил Женька.

– А ты хоть мальчик! – Женя немножко рассердилась, но сердилась недолго. Во-первых, пирог был уж очень хорош, а во-вторых, Женька поглядел-поглядел на ее родителей и шепнул: Ты наполовину – папа, а наполовину – мама. Они у тебя – на большой палец. Хоть в телевизоре показывай.

– Нет, – возразила Женя, немного подумав. – Я – на треть папа, на треть мама и на треть – сама по себе.

– А я весь в маму! – признался Женька. – Если мальчик в маму, он будет счастливым.

Пока чаевничали, дождь кончился, и взрослые пошли на запруду. Женьке хотелось сказать Жене что-то хорошее или показать чего-нибудь, и он придумал:

– Пойдем к нашим бычкам!

Бычий алфавит

Бычки замычали. Стуча копытцами, тянулись мордами к людям.

– Они знают, что им грозила беда, – сказала Женя. – Только вот как догадались?

– Все в порядке, парни! – объявил бычкам Женька. – Мы вас спасли.

Женя на него разочек взглянула, но Женьку уже понесло.

– Я их всех по именам знаю. Сто бычков – сто имен.Сам имена придумал! Ам, Бам, Вам, Гам, Дам… Весь алфавит без твердого и мягкого знаков. Вторая тридцатка:

Ас, Бас, Вас… Юс, Яс. Третья – Ах, Бах, Вах… Иах, Шах, Щах! А все последние Борьки. Есть Борька Первый, есть Борька Десятый.

Женька принялся раздавать бычкам корм, и Женя ему помогала. Пришли взрослые. Плотина получилась надежной, вода не прибывала.

– Женька, вот и невеста тебе! – весело сказал Петр Петрович. – Работница!

– Ах, как смешно! – Женя бросила охапку сена наземь и отвернулась от взрослых.

Женька похолодел: теперь она меня разлюбит…

Батюшка Илья

По дороге в школу о вчерашнем не вспоминали, а когда из школы возвращались, Женя сказала:

– Пошли в церковь.

– Крюка-то какого давать! Есть уже хочется.

Женя скинула с плеч сумку, достала пакет.

– Вот тебе бутерброды и ватрушка. Я назад еду приношу, а мама сердится.

Один бутерброд был с копченой колбасой – вкусно, другой с сыром – с голодухи пойдет, третий с красной рыбой.

– Горбуша! – определил Женька.

– Семга! Это самая нежная рыба.

– Угу! – согласился Женька. – Может, и тебе захотелось?

– Захотелось. Ты так вкусно ешь. Дай мне ватрушку.

В церкви они сняли сумки, открыли тайник. Женька подумал-подумал и перекрестился.

– И ты перекрестись! Нам Бог будет помогать.

Женя испугалась:

– Я некрещеная!

– Если Бога любишь, значит, ты тоже Божья.

– Я люблю все хорошее, а все страшное, все гадкое не люблю.

– Все хорошее – это и есть Бог, – объяснил Женька. -Все нехорошее – нечистый.

Девочка подняла глаза на Богородицу, сложила пальцы, поднесла ко лбу.

– Некрещеным, наверное, нельзя креститься?

– Не бойся, крестись. Это тебя нечистый за руку держит, не пускает. Он же боится креста. Женя перекрестилась.

– Давай выносить мусор. Все поменьше будет! – и Женя принялась нагребать землю и складывать куски штука турки на железный лист.

Сделали десять ходок, но мусора не убыло. Женька рассердился:

– Мы только время тратим. Давай камешки искать. Как они называются-то?

– Смальта. Это расплавленное стекло, а в стекле золото или минералы какие-нибудь.

Женька забрался на самый верх кучи, рыхлил землю.

Смотри! Смотри! Это Бог нам послал! – вытянул из-под кирпичного крошева золотистую плитку с книгу.

– Это – райское небо, – определила Женя.

– Может, и небо… Хочешь, копай на моем месте.

– Археологи кисточками разметают, – сказала девочка.

– Железкой можно повредить находку.

– Не повредишь, камешки крепкие.

На Женькином месте искать было и вправду интересней. Откопали два сияющих золотом камешка.

Вдруг Женька вскочил на ноги.

В зияющей дыре входа стоял человек. В черном одеянии, в черной, как башенка, шапочке и с большим крестом на груди.

– Спаси вас Господи, дети! – голос незнакомца звучал доброжелательно.

– Здравствуйте! – первой сказала Женя.

Женька загородил было свою тайну, но человек подошел поближе, все увидел и похвалил:

– Добрым делом занимаетесь.

– Это там было! – показал Женька на стену с Богородицей.

– Храм – чудо, – порадовался человек. – И чудо сие нам с вами из руин возрождать. Потрудимся, и опять чуду быть.

– Что мы сделаем-то? – Женька был человек практичный. – Крышу тронь – рассыплется, и купола упадут.

– Сами не осилим, – согласился незнакомец, глаза у него были веселые, – вот с Божьей помощью все устроится как нельзя лучше. Меня зовут отец Илья, я ваш священник. В народе священников называют батюшками… Ваши труды, дети, доброе знамение. Процветет Православие на Русской земле, как встарь.

Батюшка Илья осмотрел своды над алтарем:

– По-моему, кровля здесь надежная, – взял у Женьки железку и принялся разгребать земляной бугор. – Слава Тебе, Господи! Жертвенник цел.

– Мрамор! – определил Женька.

– Храм богатый был. Уберем землю и станем Господу Богу служить. Вы крещеные?

Женя покраснела, да так, что на ресницах у нее слезинки выступили.

– Я – нет.

– А я – крещеный! – Женьке было приятно порадовать батюшку Илью.

– Будешь моим помощником! Согласен?

– Конечно, согласен!

– А коли так, приводите, дети, своих школьных товарищей. Бог даст, Вербное воскресенье отпразднуем в доме Господа нашего.

Важное сообщение

Женя и Женька вбежали в школу, когда звонок уже отзвенел. Дорога подсохла, они теперь пешком ходили.

Мария Матвеевна писала на доске задачу, и Женька заторопился рассказать Ваське Вишенке – уж такая вот фамилия! – о батюшке Илье.

– Кошкин, у тебя уже ответ готов? – учительница ждала, когда они наговорятся.

Женька встал.

– Терпения нужно набраться. До каникул – месяц.

– Месяц с хвостиком! – пробасил с последней парты Косолапое.

Женька виновато нагнул голову и молчал. Сосед его Васька Вишенка учился на троечки, но он был самый справедливый во всей школе.

– Мария Матвеевна, у Кошкина важное сообщение.

– Важнее учебы?

Вишенка встал, подумал и сказал:

– Наравне.

– Ну если наравне, слушаем тебя, Кошкин, – Мария Матвеевна положила мелок.

– Батюшка Илья просил позвать школьников: мусор из церкви выгрести. Как выгребем, будет храм. Дом Бога.

– Кошкин, кто у попов самый главный?! – спросил на весь класс Косолапов.

Имя у Косолапова Петр, но за малый рост его зовут Петром Великим. Ехидину какую-то затевал, но Женька ответил спокойно:

– Патриарх.

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! – кривлялся Косолапов. – Женька, друг! Будь нашим патриархом! Мария Матвеевна постучала мелом о край доски:

– Тишина! А тебе, Кошкин, спасибо за доброе сообщение. После уроков все идут обедать и через час к школе, с лопатами, у кого есть – с тачками.

К церкви Женя и Женька пришли первыми. И вот оно – чудо. На другом берегу пруда стоял дом. И не какой-нибудь сборный, заграничный. Настоящий русский, с сенями, с летней половиной.

– Где-нибудь разобрали по бревнышку, а здесь собрали, – объяснил Женька.

В церкви тоже перемены. «Женькина» мозаика на полу была ограждена красной веревочкой на колышках. Жертвенник, белого светящегося мрамора, освобожден из-под спуда. У стены носилки.

Женька поставил их возле жертвенника, поплевал на руки и взялся за лопату:

– А ты гляди, нет ли смальты в земле.

Насыпал Женька целую гору, а Женя нашла всего один кристаллик.

– Я впереди – ты сзади. Берем разом!

Подняли, Женька сделал шаг, и его шатнуло от тяжести.

– Опускай!.. Жилы порвутся.

А сам терпел, покуда Женя ставила на землю свой край. У нее был пакет с ручками. Стали землю пакетом выносить. Возле церкви под навесом увидели железную сетку на кольях.

– Это же сито! – догадался Женька. – Смальту искать.

Прибежали Вишенка с Петром Великим.

– Эй, патриарх, где твой батюшка?

– Батюшки Ильи нет. А носилки вот они. Только много не сыпьте. Земля тяжеленная.

Сам Женька нашел ржавое ведро, заложил дно ветками. Наконец пришла Мария Матвеевна, привела не один третий класс, но ребят из пятого, из шестого, из седьмого…

Народу много, а когда, потрудясь, уходили – сделанного и не видно было.

– В субботу придем всей школой! – объявила Мария Матвеевна.

Женьке в субботу поработать с ребятами не пришлось. Они с отцом хлеб сеяли.

Сеятель

На завтрак мама разрезала курицу пополам и подала Петру Петровичу и Женьке.

– А себе? – удивился Женька.

– Ешьте, мужички, сытнее. У вас нынче работа большая-пребольшая .

Завтракали серьезно, но быстро.

– Засыпай в зерновые банки ячмень, – сказал Петр Петрович сыну, а сам еще раз проверил пружины, которые заглубляют сошники в землю.

Небо было как под ледком. Синева его жглась.

Тракторок вел Женька. Отец доверил ему, может быть, самую важную работу. Трактор должен идти по полю, как по струнке. Сам Петр Петрович трудился на сеялке, он же разворачивал трактор для нового прохода по полю.

Земля весной молодая. Женька давно приметил: как задышит земля весенним духом, так почки на деревьях и полопаются.

Дух земли сродни хлебному печному духу. Всей разницы: на печи сердце затаивается, а в поле – летит, будто птица. Когда сеешь, воздух бодрит, а земля парит. В прошлом году, пока сеяли, березовая роща зазеленела. Нынче теплынь небывалая. Все семь дубрав в ласковом пушку молодых листочков.

Как отсеялись, Женька сразу прибежал к реке. А на другом берегу Женя гуляет.

– Посмотри, какие цветы выросли перед нашим домом – нарциссы. Цветы – это хорошо, – сказал Женька, поглаживая ладонью о ладонь. – А я хлеб сеял.

Собственник

Вода в Барашке убывала, светлела. И с каждым днем солнце поднималось все раньше да раньше – по лету соскучилось.

В то воскресное утро Женя, проснувшись, поспешила к окошку. И перепугалась. На правом берегу реки снег густо запорошил зеленые кусты.

Женя нырнула в свитер и – на крыльцо.

Теплынь! В воздухе сладкая, вяжущая горечь.

– Черемуха! – догадалась Женя.

Захотелось встать под черемуховый куст, превратиться в черемуховую гроздь.

На лодке переправилась на Женькин берег. Вошла в черемуховые заросли, закрыла глаза…

Ветер закачал ветки. Женя вздрогнула, и ей почудилось, что она тоже покачивается.

– Пусть на меня птица сядет! – приказала Женя то ли ветру, то ли самой Весне. А чтобы было так, перестала дышать.

– Ага! Черемуху мою залезла обламывать! – Женька раздвинул цветущие ветки и орал, как на перемене.

– Дурак!

Женя оттолкнула Женьку и побежала к лодке. Он догнал ее:

– Если ты черемухи хочешь, рви сколько угодно. Не жалко. Только спросить надо. Черемуха-то на нашем берегу. Наша.

Ничего не сказала Женя, спустила резиновую лодку на воду и пошлепала малыми веслами по Барашку.

– Как гусыня! – заплясал, хохоча, Женька, показывая руками, как гребут гусыни. – Хлюп-хлюп-хлюп! Гусыня, где твои гусята?

И тут совершилось что-то небывалое в его жизни, небывалое и чудесное. Он сначала не понял, почему так вздрогнуло его сердце. Вздрогнуло, затаилось, ожидая, и Дождалось. Звонили колокола.

– Женя! – крикнул Женька. – Женя! Слушай! Слушай!

Девочка подняла весла, но Барашек тотчас напустил на лодку целую отару бодливых волн. Женя торопливо принялась грести, ни разу не обернувшись.

Женька почесал в затылке, повздыхал и – домой.

Мама стояла на крыльце:

– Сынок, вот чудо-то! Христос в наши края воротился.

Пожалел народ. Простил. Ох, нагрешили!

– И я нагрешил, – признался Женька.

– Женю обидел? А ну, выкладывай свои дурости.

Женька, вздыхая, рассказал про черемуху.

– Ах ты, злыдень! – рассердилась Вера Герасимовна. —

Глаза бы мои на тебя не глядели. Налупила бы, да грешно в такой день сердиться.

Поздно вечером, когда все сидели за книгами: Дмитрий Львович читал историческое, мама Инга фантастику, Женя – современное, для взрослых, – с охапкою черемухи, поставленной в ведро, пришла Женькина мама Вера Герасимовна.

– Простите моего дурака! Собственник нашелся, не дал Жене черемухи наломать.

– Я не хотела черемухи, – возразила Женя. – Зачем ее обламывать? Сломать – значит убить.

– Ну, дети пошли, – обиделась Вера Герасимовна. – Я, милая, вон какой крюк отмахала по грязище – тебя порадовать.

– Спасибо вам огромное!

Мама Инга приняла черемуху. Поставила букеты в кувшины, в вазы, угощала соседку чаем с конфетами. Потом на лодке перевезла.

А Женя за уроки уселась. Пять задачек лишних решила, лишь бы с «погубителями» черемухи не разговаривать.

Но как же хорошо, когда в доме черемуха! Жене всю ночь снились горы и птицы. Птицы порхали с вершины на вершину, и одна из этих птиц была она сама. Но какая – Женя так и не догадалась.

Женино солнце

Упрямый Барашек был тих, как овечка. Женька ждал Женю на мосту, а у самого за вчерашнее кошки по сердцу когтями скребли. Увидел – идет, да только не радуясь Женьке – в сторону смотрит.

Женька перешел на другую сторону моста. Боже ты мой! Над рекою кружили черные лебеди. Покружили и сели на воду.

– Скорее! Скорее! – замахал Женька девочке.

Ему было неловко за весеннюю муть, за весь мусор на воде. Но птицам Барашек понравился. Они вскупывались. Они привставали, распахивали огромные черные крылья. А потом на них напала дрёма, и река унесла удивительных птиц за Утес. Возле Утеса Барашек раздваивался: направо – новое русло, налево – старое. Заводь.

– Мне сегодня солнце приснилось! – сказала Женя, улыбаясь.

– Солнце? – Женька смотрел на девочку виновато, но с надеждой быть прощенным.

– Огромное! – Женя раскинула руки и показала, какое необъятное солнце поместилось в ее сне. – Сегодня в нашем доме прибыль будет. Папа за гусятами уехал.

Общая работа

В следующее воскресенье работали в церкви. Народу собралось много: из Язей, из Дубравы, из Парамонова. Батюшка Илья совершил молебен на берегу пруда и сказал:

– Избавим храм Воскресения Христова от мерзости запустения.

Первым делом поставили навес над колоколами. Батюшка Илья привез пять колоколов: трехпудовый, пудовый и три малых.

Больше полувека пребывала церковь в поругании. Принялись люди очищать дом Бога от земли, от битого кирпича, от свалки. Во время войны в церкви ремонтные мастерские устроили, а потом – лучше не придумали – гуталиновый завод.

Мастера поднялись на крышу спасать малые купола.

Женя с мамой Ингой просеивали землю, выискивая смальту. А Женьку взял к себе помощником печник Никифор Митрофаныч, его в Язях звали Дядька Хлебушек. Старику было восемьдесят. Он мечтал передать свое умение русские печки класть, да вот охотников не находил.

Русскую печку пожелал в своем доме батюшка Илья.

Дядька Хлебушек глянул на ребятишек и показал на Женьку, а тот и рад. Женька тайны любил, а печники люди сокровенные. У каждой русской печки свой секрет. Так мама говорит.

– Какую печь прикажете? – спросил Никифор Митрофаныч батюшку.

– А такую, чтоб матушка всякий день поминала печника добрым словом.

– Уважу! – улыбнулся Дядька Хлебушек. – Выложу с плитой, с духовкой, котел вмонтирую, чтоб и вторая половина дома отапливалась. От охапки дров тепла будет на сутки… В самый лютый мороз!

Когда остались вдвоем, Дядька Хлебушек поглядел на Женьку весело, а слова сказал серьезные:

– Вот она, твоя первая жар-птица, сынок. Ты мне подмогай не так руками, как глазами… Глаза – лучший учитель рукам. Для начала фундамент выложим.

Женька и без подсказки зорко поглядывал за Дядькой Хлебушком: заветную тайну печников не пропустить бы.

– Класть печки – дело умное, торопливости не терпит, – учил Дядька Хлебушек. – Фундаменту подавай прочность. Вот и вся хитрость.

Фундамент выложили быстро. И тут был первый отдых.

Женьке очень хотелось посмотреть, как идут дела в самой церкви, но Дядька Хлебушек развернул на полу холстинку и стал выкладывать из кошеля еду: соленые огурчики, картошку в мундире, хлеб, банку с грибами, бутыль с квасом.

– Пора подкрепиться, сынок. Печнику голодным ну никак нельзя быть.

– Почему? – вырвалось у Женьки.

Настроение испортится. Для печки настроение – первое дело. Будешь злой, и печка выйдет злая. Затаишь в себе самое малое недовольство – печка получится капризницей. У тебя-то какое настроение?

– Хорошее! – брякнул Женька, не подумав, и смутился: он ведь притаил в себе охоту к ребятам сбегать. Призадумался, не навредит ли его малая утайка большой печке, и тут, постучавшись, вошла Женя.

– Найден фрагмент с пальмовой ветвью! Ветвь целехонькая!

Женька вскочил и – стоп! – обернулся к Дядьке Хлебушку.

– Ступай, погляди, – разрешил печник.

Ветвь была темно-зеленая, с изумрудными краями. Чудилось – свет от нее идет. Пальмовая ветвь удивила Женьку, а еще больше – работа. Место вокруг жертвенника и почти весь алтарь были очищены.

Подошел батюшка Илья:

– Радуешься?

– Радуюсь, – сказал Женька.

– Ты начинал один, и Господь Бог увидел твои старания.

Батюшка подошел к жертвеннику и объявил:

– Спасибо за труды, братие и сестры! Мы сегодня много успели. В следующую субботу, коли Бог благословит, освящу храм малым освящением. Отпразднуем Вход Бога нашего Иисуса Христа в Иерусалим и приготовим себя к Пресветлому Воскресению.

Тут батюшка нашел глазами Женьку и Женю, подозвал к себе.

– Большое спасибо Жене Кошкину и Жене Собакиной. Они раньше всех нас взялись за восстановление храма. Я надеюсь, школьники станут моими самыми близкими помощниками.

– Батюшка, ты спроси, много ли крещеных среди нас! – горестно всплеснула руками бабушка Васьки Вишенки.

– Беда поправимая! Господь послал нам удивительно теплый апрель. Вода в пруду, как в июне. Все, кто не крещен, приходите нынче в шесть часов на иордань. Желательно иметь белые рубахи – облечься в чистое после иордани.

Народ потянулся в Язи, ребята кинулись купаться, а Женька вернулся к Дядьке Хлебушку.

Они выложили два ряда кирпичей, и старый печник,осмотрев работу, сказал:

Шабаш. Завтра жду тебя часиков в семь, – и глянул, зорко, но не строго. – Не рано ли?

– Я в шесть встаю, – сказал Женька.

Иордань

В груди у Женьки пело:

-Иордань!

Как серебро.

– И-о-р-дань! – Женька шептал дивное слово в сложенные ладони, и сердце у него замирало.

И-о-р-дань! Это ведь ключ, и к двери, за которой не надуманная сказка, а сама Вселенная. Ты будешь с Богом’ Творцом, ты вместе с Богом станешь творить планеты, звезды, галактики.

Женька не утерпел и за добрых два часа до назначенного батюшкой времени прибежал к церкви. Никого. В дом заглянуть не решился.

Сел на бережку, смотрел на воду. Пруд, как зеркало -ни единой морщинки.

«Тоже ждет», – подумал Женька. Опустил в воду руки -тепло. Ладони словно позолотели.

– Евгений! Поможешь мне?

Женька не понял, что это его спрашивают. Поднял голову – батюшка Илья.

– Здесь место ровное. Столик поставим, подсвечники.

Батюшка жил в летней избе. В углу лежал матрас, прикрытый одеялом. На подоконнике книги. У другой стены сундук и нужное для храма. А вот икон не было.

– За иконами охотников много, – сказал батюшка. – Не станем вводить в соблазн нечистых на руку. Вот устроим храм, тогда и принесем Господу все сохраненное верующими. Столик был легкий. Его взял Женька, а батюшка Илья – ковер. Столик – на ковер. И еще два подсвечника с высокими толстыми свечами.

– Купель готова, – улыбнулся батюшка. – Пойду облачусь. Отца диакона нет и не предвидится в ближайшее время.

Вернулись в дом. Батюшка Илья дал Женьке большой крест:

– Положи на стол.

И вдруг спросил:

– А ты-то у меня с крестом?

Женька вспыхнул и онемел.

Батюшка достал из сундука две коробки. Из одной взял крестик, из другой цепочку, соединил, надел на Женьку да еще руку положил ему на голову с молитвой.

– Я теперь Богов? – спросил Женька.

– Господь никогда не оставлял тебя, но теперь ты Создателю в радость.

Женька отнес крест с распятием на столик, дотронулся до высоких свечей в золотых подсвечниках, положил руку на свой крестик.

Это было удивительно: он, Женька, о Боге редко вспоминал, а Бог его не оставлял.

С тревогой поглядел в сторону Язей. Затосковал. А если не придут? Ни один? Это ведь не батюшка Илья ждет их всех, их ждет Бог. За Женей сбегать? Но разве можно батюшку одного оставить?

Женька зажмурил глаза и шепнул со всем желанием, какое в нем было:

– Ну, идите же! Идите!

Не увидел, не услышал, как подошел отец Илья. В белой ризе с искорками – так снежинки горят, с золотой книгой в руках, с ящичком.

– Ящичек крестильный, – объяснил батюшка.

– А книга – Евангелие, – догадался Женька. – У нас Дома есть. Только бумажное, без золота. Я открывал. Там одни имена: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова…

– Ты, Евгений, приучи себя не открывать, а прочитывать книги. В Евангелии – жизнь Иисуса Христа, да и наша жизнь. Евангелие нужно держать не на книжной полке, а в сердце.

Женька тайком глянул в сторону Язей – никого.

– Время еще есть, – но по голосу Женька понял: батюшка тоже волнуется.

– Пошли, научу тебя разжигать ладан в кадильнице.

Стихарь бы тебе, но и так хорошо.

Управляться с кадильницей оказалось нетрудно.

– Пока можешь погулять, – отпустил его батюшка.

Женька сел на бугорок, над осокой. И тотчас комар запищал.

В другой раз Женька шмякнул бы себя по щеке, и все, а теперь призадумался: комар живой, его тоже Бог сотворил. Пришлось отойти подальше от воды.

Крещение

Куда себя деть? Женька пошел к железному ситу. Сыпал ведром землю из кучи, разбирал крошево кирпичей, штукатурки, ржавых гаек, комков земли. Смальта попадалась, но редко.

А время шло. Вернулся к прудке – Женя. Увидела, что никого нет, кроме батюшки Ильи да Женьки, испугалась:

– Я – одна?

– Ты – первая, – сказал батюшка. – Первым у Христа был апостол Андрей, потому и Первозванный. А ты у нас – первая ласточка.

Посмотрел из-под ладони в сторону Язей:

– Не видно, не слышно, а времени без десяти шесть.

– Слышно! Слышно! – закричал Женька, показывая на крытый грузовик. – Еще один!

Все Язи приехали. Дедушки и бабушки с внучатами. И те, кто в парнике работает, и в поле, и на скотном дворе. Мария Матвеевна привезла весь Женькин класс. Женька приметил: на батюшку смотрят, робея. Даже Мария Матвеевна робеет.

– Отец Илья, а где у тебя свечи? – спросила Бушуиха, бабушка Васьки Вишенки. – Свечи – Богу, а денежки на храм. Тут строить и строить! Великие тыщи нужны.

Без Бушуихи ни одно деревенское дело не делалось. Ее и поставили за свечной ящик.

– А крестики? Крестики ведь нужны! – напомнил отцу Илье Дядька Хлебушек.

Батюшка принес крестики и цепочки.

Все купили свечи и крестики. Тут приехал старенький автобус из Дубравы, а из Парамонова древняя «победа». Привезли детишек – школьников и дошколят. Женька сосчитал: пятнадцать человек! Как только кузов не лопнул!

Наконец Бушуиха положила в ящик свои деньги за свечу и за крест и встала рядом с Марией Матвеевной. Большинство бабушек и дедушек тоже были некрещеные.

Отец Илья послал Женьку зажечь большие свечи. Подсвечники пришлось наклонять, но Женька справился.

Батюшка покадил в тишине, отдал кадило Женьке и возгласил:

– Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков.

– Аминь! – пропели Дядька Хлебушек и Вера Герасимовна (Женька только теперь и увидел маму).

Ему погрезилось, что он спал, всю свою жизнь – спал. Может, и в заколдованном царстве. Но вот отец Илья совсем негромко молвил святые слова, и сон слетел. С глаз, с ушей. Женька даже сердце свое услышал. Сердце билось от счастья.

Ему, Женьке, третьекласснику, и всем, кто здесь: маме, Жене, Марии Матвеевне, бабушкам, дедушкам, кому годочек и совсем сосункам, всем, всем, жившим без чуда -открылось Царство. Не сказочное, не придуманное, а живое – Царство Отца, Сына и Святого Духа.

Батюшка Илья подошел к пруду и помолился о воде:

– И даждь ей благодать избавления, благословение Иорданово; сотвори ю нетления источник, освящения Дар, грехов разрешение, недугов исцеление, демонов всегубительство, сопротивным силам неприступну, ангельския крепости исполнену.

Как было не изумиться? Демоны-то, оказывается, не бабушкины побасенки. Чудо – от слова. Помолился отец, Илья, и вода в прудке стала исцеляющей, неприступной! злым силам. Настоящей живой водой. Отец Илья так и сказал: «Источник нетления».

Женька дышать перестал, ждал, что с водой произойдет, как она превратится из обыкновенной в священную.

Батюшка Илья трижды погрузил персты в воду, трижды дунул на нее и трижды сказал:

– Да сокрушатся под знамением образа Креста Твоего вся сопротивныя силы.

Вода не просияла и не подала никакого знака, но Женька верил – прудка стала иорданью. В такой же вот воде крестился у Иоанна Предтечи Иисус Христос.

Маленькая икона Иоанна Предтечи – Ангела Пустыни – стояла у них на божнице возле образа Богородицы.

– У нас как в Киеве при князе Владимире, – сказал Дядька Хлебушек. – Батюшка, а где же крестных отцов и матерей столько взять?

– Взрослые люди делают выбор по воле своей. У нас обстоятельства особые, и обязанности восприемника принимает на себя священник. Детям другое дело. Для духовного руководства и дабы творить за крещаемого обеты Богу, отрекаться от сатаны и прочее, восприемники и восприемницы необходимы.

Стали набирать, кто кому будет крестным отцом, крестной матерью.

Женька взял Женю за руку, подвел к батюшке:

– Я ей буду крестным. У нее никого знакомых нет.

Батюшка Илья улыбнулся:

– За доброе намерение спасибо, но я тебе потом все объясню.

И попросил печника:

– Дядюшка Хлебушек, будь ты восприемником отроковицы Евгении. А ты, Евгений, держи спицу и сей сосуд с елеем, подашь мне, когда скажу.

К Женьке подошла Вера Герасимовна, шепнула:

– Что же ты со мной делаешь? Как по улице гонял, так и сюда заявился. Я тебе белую рубашку погладила бы…

– Батюшка сказал, хорошая у меня рубашка! – удивился Женька. — Клетчатая.

Все пошли в воду. И первым, не страшась замочить сияющую фелонь, батюшка Илья.

Слезы

Поздним вечером Женька забрался на свою березу. Береза стояла над заводью. Ветки у нее были, как лесенка, а наверху от ствола-матушки расходились семь белокипенных стволов-братцев. Сидеть здесь было удобно и не страшно. Заснешь – не свалишься. Солнце словно хлеб пекло. Жар над землей, как в печи. Золото все гуще да гуще, а сам каравай уж такой пламень! Поглядишь – темные круги в глазах.

Женька ждал желанного мгновения, когда солнце позволит смотреть на свою красоту.

Такого дня, как нынешний, в Женькиной жизни не бывало. Сначала Дядька Хлебушек выбрал его в ученики, а потом батюшка Илья взял в помощники!

– Я ведь Богу служил! – в Женьке каждая жилочка дрожала радостью.

Из головы не шли слова батюшки Ильи о крещальной рубахе:

– До совершения первородного греха праотец наш Адам и праматерь Ева облачены были в Божественные славу и свет. Увы! Они потеряли красоту, словами неописуемую – истинную природу человеческую. И увидели наготу, и познали стыд. Крещальная рубаха возвращает нас в райскую невинность, в какой пребывали Адам и Ева до соблазна. Святые отцы говорят: крещальная наша одежда из той же ткани, что и риза Господа Бога Иисуса Христа, в какую Он облекся на горе Фаворе. Женька, когда они с мамой возвращались с иордани, спросил о горе Фаворской.

– Гора Фавор в Святой Земле, – сказала Вера Герасимовна, – Иисус Христос взошел на гору с тремя ученика ми, с Петром, Иаковом, Иоанном, и преобразился перед ними.

– Облекся в ризы? А как это – облекся?

– Облекся — оделся. В Евангелии написано, что лицо Господа стало, как солнце, а его одежды, как свет.

Женька смотрел на солнце, и душа его была на Фаворе. Ах, ему бы видеть Преображение. Уплыл мечтами, а солнце уж у самой земли, алое, как созревшая ягода-калина. Смотреть бы – не насмотреться, но дневное светило по небу ходит не торопясь, а как на закат – ни на минуточку лишнюю не задержится. Сморгнул – половины как не бывало. Еще сморгнул – только искорка.

Вздохнулось. Он хоть и был помощником священника, но ребятам своим немножко завидовал. Отец Илья, помазывая новокрещеных, миром ставил крестики на лбу, на глазах, на губах, ноздрях, ушах, на груди, на руках и ногах. Женька видел: ребята те же, да не те. Батюшка глянул на Женьку, нарисовал ему крестик на лбу и сказал:

– Сие печать дара Духа Святаго.

С реки повеяло холодком. Солнце зашло – теперь вечер хозяин на земле. Женька коснулся пальцами лба. Миро высохло, крестик стал невидимым. Он ночью будет светится, гнать прочь злые силы.

Над Язями так зарево встанет – все крещеные. И над Дубравой будет зарево, и над Парамоновым. Люди в этих селах теперь как младенцы, чистые от греха.

Листья на березе заволновались, потянулись за ветром, дерево покачивалось. Женька подставил ветру ладонь: ведь в этом ветре частица Духа Святого, Он же – всюду.

Осенило: Женя теперь тоже в рай попадет! Она, наверное, в крещальной рубахе спать ляжет, рубаха-то, как одеяние Христа на Фаворе.

Женька встрепенулся и поспешил на землю. Спросил у мамы с порога:

– А у меня есть крещальная рубаха?

Вера Герасимовна улыбнулась, достала коробку, где хранились ордена прадедушки. Оказалось, ордена лежат на его, Женькиной, крещальной рубашечке. Крошечная, с тесемочками.

Женька держал нежданное чудо, как бабочку: дохнешь – улетит.

– И я в нее влазил?-

– Она еще и просторная тебе была.

– Кукольная.

– Ну что ты! – сказала мама. – Ты был у меня богатырь.

Вес – четыре килограмма шестьсот граммов. И рост – шестьдесят сантиметров. Ни у одной мамочки такого не было в роддоме.

Женьке хотелось прижаться лицом к своей рубашечке -мама смотрит. И тут пришел отец. Мама вышла из комнаты. Женька быстро поднес рубашечку к губам и поцеловал свою драгоценность.

Гусиный секрет

Дядька Хлебушек удивился:

– Ишь ты, какой ранний! Точнехонький – ровно семь.

– Я с воробьями просыпаюсь! – похвастал Женька.

Печку клали все утро и довели до пода*.

– На сегодня шабаш! – сказал Дядька Хлебушек. – Каков под – такова и печь. Будем класть с новыми силами, чтоб устатку не было ни в руках, ни в уме, ни в сердце.

Батюшка Илья встретился им на обратном пути. За рулем трактора сидел:

– Хочу землю вспахать под огород, под картошку! У меня едоков много.

– Сколько? – спросил печник.

– Матушка, шестеро ребятишек. Старшему четырнадцать, младшенькому на Пасху три года исполнится.

– Знаменательно! – сказал Дядька Хлебушек.

– Такая поздняя Пасха – редкость.

Попрощались до завтра. Женька проводил своего учителя до моста.

– А ты школу-то пропускаешь, что ли? – спохватился Дядька Хлебушек.

– Мария Матвеевна разрешила мне печку достроить.

– Ах ты, незадача! Ну, ладно. Под выведем, а потом будем работать вечерами.

По Барашку плыло стадо гусей.

– Гусыни-то все плохенькие, – прищурив глаза, определил Дядька Хлебушек.

Женька удивился: -Большие гусыни.

– Большие-то большие! А ты к хвостам приглядись. Куцеваты. Есть такая примета у гусятников: сколько больших перьев у гусыни в хвосте, столько и яиц снесет. Эти несушки никудышные. Больше десятка от них не до ждешься. А есть гусыни – по двадцать яиц кладут. Целое стадо.

У Женьки сердечко екнуло: есть, чем удивить соседку.

Пришел домой – никого. На другом берегу трактор тарахтит. Перебежал мост – оба семейства картошку сажают.

Женькин отец учит Дмитрия Львовича борозды вести, а Женя, мама Инга и Вера Герасимовна – сажают.

Кинулся помогать. Забыл про гусиный секрет.

– Не части! – выбрал из Жениной борозды лишние клубни. – Между картошками должен лапоть поместиться. Как раз две твои ступни.

– У вас, Вера Герасимовна, и у вашего Жени словно по шесть рук, – сказала мама Инга. – Мы с дочкой по одному клубню в борозду опустим, а вы по полдюжине.

– Ничего! К крестьянской работе привыкнуть надо, – подбодрила Женькина мама соседей. – Было бы желание, будет и сноровка.

Посадили быстро. Женя обрадовалась, работать ей было совсем не трудно, но Женька только головой покачал:

– Сажать – не убирать. На уборке ни спины не будешь чуять, ни ног, ни рук. Одно хорошо, до осени еще целое лето – гуляй и пой!

Тотчас и запел:

– Среди долины ровныя, На гладкой высоте, Цветет, растет высокий дуб В могучей красоте.

Голос у Женьки был чистый, звонкий,

– Синица наша! – сказала, улыбаясь, Вера Герасимовна.

Женьке хотелось удивить учителя: пришел на полчаса раньше, но Дядька Хлебушек стоял уже возле печи, морщил лоб и отмерял ладонью что-то невидимое.

– Ну, голубчик, с Богом!

– С Богом! – сказал Женька. – Чего мне делать?

– Нынче под выводим. Ты встань-ка вот сюда и гляди. Такое твое дело.

– А помогать?

Дядька Хлебушек положил руку на Женькино плечо.

– Мне дорог не подносчик кирпичей, а мастер. Смотри – учись.

Как же выглаживал кирпичом смесь песка и стекла Дядька Хлебушек, как прицеливался глазом, чтоб не нарушить плавность сооружаемого купола! Передых Дядька Хлебушек брал себе через каждые пять минут. Позволял Женьке выглаживать этот самый под. Сначала передыхи были на минутку-другую. Но через час Дядька Хлебушек совсем устал. Он сидел на скамеечке, которую носил с собой. На лбу взмокшая прядка волос, руки на коленях. И было Женьке видно: до того наработались руки, что обмерли. Так бабочки осенью обмирают.

Женька, не зная, чем ему теперь заняться, смотрел в зев печи. Как такое можно руками сделать? Словно из металла отлито. Дядька Хлебушек вскинул голову, улыбнулся:

– А ведь готово!

Еще у печки верха не было, трубы не было, но Женька промолчал, погладил ладонью под.

– Зеркало.

– В том-то и секрет. Огонь уважение любит. А мы, как видишь, не поленились.

Постучав, вошел батюшка Илья:

– Я слышу, у вас перерыв. Пойдемте со мной, я буду освящать церковь. Два дня осталось до Вербного воскресенья. – Посмотрел в печь. – Грех утерять этакое искусство. Евгений, дружочек, ты перенимай. Со всем своим старанием и радостью перенимай.

Церковь была почти такая же, как всегда: алтарь очистили от завалов, да бригада кровельщиков успела сделать крышу над престолом.

Но все так же под куполом гулькали горлицы, купался в земляной ямке воробей, пола еще не было.

А вот престол сиял белизной, на алтарной стене висели две иконы, напечатанные на картоне: Иисус Христос и Богоматерь.

Батюшка Илья освятил воду, окропил стены храма.

Стены, изуродованные давними взрывами, долгой разрухой, не преобразились, но свет, бьющий из пустых окон, из проломов, из зияющих дыр кровли, сотворил праздник.

Женька чувствовал – свет праздничный, горлицы гулькали громко, звучно. Даже ветка березы, которая проросла через окно в храм, изумрудно сияла крошечными листочками. Отец Илья показал на эту ветвь:

– Жизнь. Наш храм воскрес для жизни.

Еще один урок

Трубу Дядька Хлебушек выводил с помощью Женьки. Женька по лестнице поднимал по два, по три кирпича, а вот завершение старый печник отдал ученику. Сам на землю спустился, не захотел проверить – хорошо ли Женька кирпичи положит. Сел на крылечке, а Женька, потея от небывалой ответственности, выкладывал последний ряд.

Сделал дело и увидел – не один на крыше. На коньке сидела очень строгая птица.

– Дядька Хлебушек, кто это?

– А ведь сокол! – обрадовался печник. – Сокол твою работу принял.

Путешествие, не сходя с места

«Когда приблизились к Иерусалиму, к Виффагии и Виффании, к горе Елеонской, Иисус посылает двух из Учеников Своих. И говорит им: пойдите в селение, которое прямо перед вами; входя в него, тотчас найдете привязанного молодого осла, на которого никто из людей не садился; отвяжите его, приведите. И если кто скажет вам: что вы это делаете? – отвечайте, что он надобен Господу.» Женька читал Евангелие по словечку – пусть ни одно мимо души не пройдет. Он видел перед собой Иерусалим, вместе с учениками Иисуса Христа шел в селение за молодым ослом… И вдруг испугался. Это ведь Евангелие! Святая книга. Грех ставить себя рядом с апостолами.

– Так я не рядом! – попробовал успокоить себя Женька. – Я среди людей стою. Стою и смотрю.

Покраснел. Это было неправдой. Он сам хотел привести ослика Иисусу Христу. Ему хотелось быть там: стелить перед Господом ветви с деревьев. Мог бы и рубашку свою постелить, даже лучшую, белую, с переливами. Мама рубашку ему для завтрашнего дня выстирала, хотя чистая была, выгладила. Ведь многие, многие постилали свои одежды перед Иисусом Христом, входящим в Иерусалим.

Женьке стало невмоготу сидеть дома. Взял Евангелие, побежал к Жене.

Мама для гусят

Собакиных дома не было. Значит, на птичьем дворе.

Птичник Дмитрий Львович устроил в отдалении от дома. С трех сторон заросли можжевельника, а из ворот ровная, покатая ложбина к старице*.

Двор был радостно-золотой и пушистый – гусята.

Женя увидела Женьку, замахала руками:

– Смотри! – распахнула воротца, пошла, и гусята всей толпой поспешили за ней.

– Такие вот дела! – улыбнулся Дмитрий Львович. – Все наши гусыни отказались принять гусят.

– Надо, чтоб они своих вывели, – сказал Женька. – Да они у вас никуда не годные.

– Это почему же? – удивилась мама Инга.

– На хвосты посмотрите! Большие перья посчитайте!

Дмитрий Львович озадаченно достал и надел очки.

– И что же мы увидим?

– Мало перьев – мало яиц!

Посчитали. Больших перьев в хвостах гусынь было по десять, по двенадцать.

– Спасибо за науку, – Дмитрий Львович поклонился Женьке. – Увы! Мы думаем не о разведении элитных пород, о производстве. Дешевле купить инкубаторских, чем сажать гусынь на яйца, ждать выводков…

– На ноги встанем, тогда и об элитном стаде придется подумать, – сказала мама Инга. – Элитный гусь на элитный стол. Дорог в производстве, но и цена ему будет иная.

Барашек в берега еще не вошел, но проступившая полоска земли уже отделила Заводь от речки.

Женя выбирала путь поровнее, и все четыре сотни гусят вперевалочку поспешали за ней. Лапками, лапками, шлеп, шлеп!

У воды Женя замешкалась, но гусята, хоть и видели воду впервые в жизни, обрадовались – плюх-плюх-плюх! И вот уже четыре сотни корабликов поплыли по Заводи, то гребя лапками, то прокатываясь на струях ручейков. Пугались старого шелестящего камыша, любопытствуя, опускали головки в воду. Кто там живет, в глубине, в тишине?

– Ходят за мной, как дети за мамой, – сказала Женя.

– Так оно и есть, – согласился Дмитрий Львович. – Инкубаторские гусята сами выбирают маму.

Женя увидела Евангелие:

– Ты мне почитать принес?

– Завтра Вербное воскресенье.

– Когда-то на Руси это был самый красивый праздник! – и Дмитрий Львович рассказал о вождении осляти от Лобного места на Красной площади до Успенского собора Кремля, о том, как дети, сидя на вербе, которую везли за ослятей, пели «Осанна!» О богатых нарядах женщин.

– В России XVII века, – у мамы Инги даже глаза блестели, – все женщины ходили в жемчуге, ибо русские реки были жемчужные.-

– Осанна! – обрадовался удивительному слову Женька.

– Благословен Грядущий во имя Господне! Благословенно грядущее во имя Господа Царство отца нашего Давида! Осанна в вышних! Женя смотрела на Женьку во все свои огромные глаза.

– Так написано! – он протянул Евангелие.

– Хорошая у тебя память, – похвалил Дмитрий Львович.

– Я не учил. Само в голову вошло.

И брякнул:

– А как это? Вы в церковь не ходите, а все знаете?

– Христианство – часть культуры человечества. Далеко не меньшая часть. Вам с Женей предстоит открыть столько великого. Один из китов, на которых стоит цивилизация, – культура.

Слова были мудреные.

– Ладно, – сказал Женька. – Я пойду. Батюшка Илья просил вербы наломать. А она в этом году уже с листочками.

– Парниковый эффект. Человеческое безумие! – сокрушенно покачал головой Дмитрий Львович. – Планетарное потепление – еще один шаг к гибели жизни на земле.

Вместо дождя из облаков серная кислота льется. Женька глянул на небо. Ни облачка.

Вход Господень в Иерусалим

В сияющей белой рубашке – это все видели, с поющим сердцем – об этом кто же догадается? – помогал Женька служить батюшке Илье.

Разжигал ладан в кадильнице, перетаскивал светильник с большой свечой от стены на середину храма, к аналою, зажигал свечи, ходил за поминальными записками к стоявшей у свечного ящика бабушке Бушуихе, подавал воду, просфоры. Народу было много. Из Язей пришли старые и малые, богомольцы из Дубравы прикатили на своем допотопном автобусе, из Парамонова бабушек, дедушек доставил грузовик с высокими бортами, а из дальней деревеньки, из Оладушек, на двух подводах приехало семейство Хомутовых: мать, отец, шестнадцать деток и Татьяна Ивановна – Ясное Око. Для малых Хомутовых – прабабушка, для округи – целительница.

Женька ходил между людьми, как именинник, но лопатки ему холодок жег. Все ведь смотрят – как тут не состроить умных глазок!

Слава Богу, скоро забыл о себе думать. Молитвы певчих увлекли. «Величание» Женька запомнил сразу, слово в слово, и, набравшись храбрости, попробовал подпевать. Голос у Женьки, как мама его говорила, – что тебе синица. Выходило звонко:

– Величаем Тя, Живодавче Христе, осанна в вышних и мы Тебе вопием: благословен Грядый во имя Господне!

Отец Илья даже оглянулся, услышав Женькин голосок. А бабушка Бушуиха, когда он пришел взять свечей, погладила его по голове. И все-таки Женьке было не по себе. Кабы не дела, в уголок бы забился.

Народу – двести человек, небось, может, и триста, а певчих двое: Дядька Хлебушек да постоялица Бушуихи Светлана Васильевна. Она летнюю избу у Вишенок под дачу сняла. Светлана Васильевна знала службу, и батюшка Илья попросил ее быть чтицей.

Церковь ради праздника преобразилась. Из Дубравы привезли большие иконы, в рост взрослого человека.

– Весь чин деисуса! – возрадовался отец Илья.

Здесь были Спас, Богоматерь, Иоанн Предтеча, архангелы Михаил и Гавриил, первоверховные апостолы Петр и Павел, святители Иоанн Златоуст и Василий Великий.

Учительница Женькина, Мария Матвеевна, принесла икону «Вход Иисуса Христа в Иерусалим». Икону положили на аналой, и батюшка сказал Женьке, чтоб поставил рядом подсвечник для свечей к празднику.

Когда много святого огня – радостно, а тут еще верба. Женька два ведра нарезал, но все принесли веточки. Церковь от пушистого живого жемчуга сама ожила.

Лица у людей были светлые, всем было хорошо: за столько лет собрались вместе, округой, Господь позвал и собрал. И все-таки было немножко горько. В церкви гулко, голоса певчих под купол взлетают, но как же им одиноко – двоим. И Женька сказал себе: «Все молитвы выучу!»

В конце службы отец Илья произнес слово о празднике, о Страстной седмице, о строгом посте:

– Приготовьте себя к Светлому дню со всею охотой, ибо с Воскресением Христа и мы с вами воскресаем.

И объявил:

– До Пасхи – неделя. Одна неделя… Я завтра после уроков приду в школу. Все желающие пусть останутся на занятия хора. Времени мало, но Господь с нами. Без хора какой же праздник!

Сон

В ночь под Вербное воскресенье Женьке приснился осля. Возле Лобного места в Москве – а в Москве Женька не был – конь, как снег. Одни глаза черные.

Священники, в золотых митрах, в золотых ризах, подвели к осляте Святейшего Патриарха, подняли, усадили на шитую алмазами да жемчугом попону. За длинную белую узду, такую же алмазную да жемчужную, взялись царь, бояре царя, бояре патриарха. Женька к царю пригляделся, а это он, Женька! Шествие двинулось, и Женька увидел себя уже не на месте царя, а на вербе. Верба, целое дерево, стояла на колеснице, а в колесницу впряжено двенадцать златогривых, золотой масти, лошадей. Звонили колокола, и Женька пел вместе с другими мальчиками: «Осанна! Осанна в вышних! Благословен Грядый во имя Господне!»

Стрелецкие дети стелили дорогу к Спасской башне цветными кафтанами, сукнами, кусками бархата, камки, парчи, метали пригоршнями жемчужные зерна.

Горожанки, бабы из окрестных деревень, стоявшие на Красной площади и в Кремле до паперти Успенского собора, были все в жемчуге. Жемчуг на кокошниках, на сорочках, на убрусах, на сарафанах, однорядках и даже на чоботах.

Кто-то сказал:

– Россия есть страна жемчужная. Потому и в слезах по колено.

Женька стал искать: кто это? Показалось, Дмитрий Львович. И Женю увидел. Катил поток по самые крыши. И Женя кричала ему: «Держись, я спасу тебя! Половодье слез разливается!»

Женька испугался, открыл глаза и – радость: мама.

– В школу, сынок, пора! – глаза у мамы были веселые. – Ты под утро пел во сне: «Осанна! Осанна!»

Женька хлопал глазами: уж больно сон страшный. Покосился на часы и вон из постели. Одевался как на пожар.

– Дай мне с собой бутерброд! Сегодня после уроков – хор.

– Зачем тебе бутерброд? – удивилась мама. – Я пирожков напекла. С рисом и с яичком. Капустные с сальцем, твои любимые.

Женька даже руки опустил.

– У меня голова худая! А ты ведь, небось, не забыла – пост.

– Великий пост – семь недель, а мы мясцо кушали.

– Батюшка Илья сказал – Страстная седмица самая строгая. Не возьму пироги.

Подошел к столу, а на завтрак – яичница с ветчиной:

– Не буду!

– Сынок, день-то долгий. Твой грех невелик. Ты скоромился по неведению.

Женька молча отрезал большой кусок черного хлеба.

– Ты хоть сухариков с собой возьми! – взмолилась Вера Герасимовна.

– Сухариков-то! – обрадовался Женька. – Поджаристых отбери.

Бесплодная смоковница

По дороге в школу Женя сказала:

– Папа читал, что в Страстной Понедельник люди должны думать о бесплодной смоковнице.

– А чего это такое?! – удивился Женька.

– Дерево. Папа сказал, смоковница то же самое, что инжир. Иисус Христос шел, устал, увидел смоковницу, обрадовался, а на ней ни единого инжирчика. И тогда Христос проклял дерево, оно засохло.

– У Женьки так и екнуло сердце, пожалел смоковницу.

– Ты постишься? – спросил Женю.

– Я же крещеная! Мама тоже хочет креститься. Мы постное едим.

– А Дмитрий Львович?

– Сказал, что будет думать. Папа мне вчера про Симеона Столпника читал. Симеон Столпник стоял на столпе сорок семь лет.

– Как так? Сорок семь лет? Стоял и стоял?

– Ну, наверное, на столпе у него была келья. Может, и спал немножко. А может, стоя спал. Я не знаю. А в пост Симеон Столпник ничего не ел и ничего не пил.

– Без воды человек через три дня умрет.

– Симеон Столпник не умер. Болел, но не умер.

– Я тоже не буду есть. До самой Пасхи! – отрезал Женька.

Женя испугалась:

– Ты не говори так! Это же грех – сказать и отступить. Святые по одному сухарю в день ели.

– По одному? – Женька помрачнел.

Встряхнул свой школьный рюкзачок:

– Хочешь сухарика?

– Они шли и похрустывали, как мышки.

– Вкусно! – сказала Женя.

И Женька отсыпал ей половину запаса.

Огорчение

Ребята стояли в коридоре. Значит, Мария Матвеевна задачи на доске пишет: контрольная. Возле дверей две Наташки дежурят, чтоб не подглядывали.

– Эй, патриарх, ты Богу молился? – окликнул Женьку

Косолапов. – Помолись, может, и решишь.

У Женьки с задачками беда. Примеры – хоть самый раструдный – запросто, а вот задачки…

– Молиться надо перед всяким делом, – сказал Васька Вишенка. – Понял? Петр Великий…

– Господи, подай нам решить контрошку! – дурным голосом прогнусил Косолапов, брякнулся на колени, лбом об пол.

– Ребята засмеялись, а Женьки уж так сделалось стыдно: дурак, над Богом потешается, но ведь все крещеные, и сам Петр Великий тоже.

– Патриарх, молись! – лез шутник обезьяньей рожицей к Женьке. – Ты же свой человек у Христа! Пусть нам всем отвалит пятерочкой.

Женька схватил Косолапова поперек туловища, тряхнул, рванул. И – тишина. Петр Великий пятился от Женьки, оставляя в его руках лопнувший ремень.

Классная дверь в ту же минуту отворилась, и Мария Матвеевна сказала:

– Проходите, ребята. Сегодня вам предстоит решить задачу и два примера. Сидящим слева – первый вариант, справа – второй. Задачи нетрудные, а вот примеры – весьма и весьма… Поэтому и времени даю побольше. До начала урока у вас пять минут и еще вся перемена. Так что не торопитесь, думайте…

Женька хотел прочитать мысленно «Отче наш» и побоялся: а вдруг ничего не решишь? Условие задачи – не подступись.

– Ладно, – сказал себе Женька, – возьмусь-ка за примеры.

Примеры были заковыристые, но тут считай да проверяй хорошенько. Минут пятнадцать потратил. Снова прочитал условие задачи. Тьма. Вишенка свою задачку уже с черновика переписывает. Оглянулся на Косолапова: а тот ремень разглядывает. Уж такой он, Петр Великий! Ему задачки, как семечки щелкать.

Женька вздохнул и принялся решать примеры из другого варианта. Прозвенел звонок. Значит, еще перемена в запасе. Ребята начали сдавать тетради. Женька покорно переписал условие задачи. Поставил первый вопрос: сколько всего буровых было у компаний? Ясное дело -нужно сложить. Написал цифру два, обвел аккуратно скобочкой и отнес тетрадь на стол Марии Матвеевны.

Косолапов подскочил к Женьке. Показал ремень.

– Никакого чуда! Видишь, потерся, истончился… Решил задачу?

– А ты? Естественно. Оба варианта! – глянул с насмешечкой.

– На троячок потянешь?

– Не знаю, – сказал Женька. – Да нет! Не потяну.

Пасхальные тропари

Батюшка Илья пришел к третьеклассникам сразу после контрольной.

Он был в черной рясе, с большим крестом, в скуфье. Лицо строгое, а глаза смеющиеся. Признался:

– Я очень рад, что снова в школе. Господь сказал взрослым людям: будьте, как дети. Ну что, попоем? Думаю, успеем выучить к Пасхе тропари, стихиры, кондаки, ирмосы.

– А учителям можно в хор? – спросила Мария Матвеевна.

– Нам все нужны.

– Спасибо, батюшка, – и Мария Матвеевна села за парту, как самая настоящая ученица.

Руку поднял Ваня Рыжов:

– У меня голоса нет.

– Такого быть не может. Мы же тебя слышим. Охота петь есть?

– Охота есть.

– Оставайся. У нас, ребята, впереди много дел. Будем восстанавливать храмы, соберем все, что осталось в памяти у людей о священниках, служивших в местных церквах. Иконы будем писать, изучать Закон Божий, Святое Писание… Цветы разведем, лес посадим.

– А кто не хочет петь? – спросил Косолапов. – Можно домой?

– Можно, – сказал отец Илья. – Господь не принуждает любить Его. У всех у нас – свободная воля. Вот только умеем ли мы распорядиться столь великим даром?

Ребята смотрели на воображалу: вот встанет сейчас и уйдет, но Петр Великий не уходил, подпер щеку рукой и сделал вид, что слушать приготовился.

– Ну, с Богом! – батюшка Илья перекрестился. —

Встаньте, дети мои, помолимся.

Прочитал «Царю Небесный», написал на доске две молитвы, показал, как их поют, и попросил прочитать всем вместе тихими голосами.

– Сначала стихиру! – батюшка указал текст на доске – «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на Небесех: и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити».

– Хорошо. Теперь тропарь: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».

Женька эту молитву знал: ее мама пела, когда приглашала их с отцом к пасхальному столу. Кулич отведывать, пасху, стукаться крашеными яйцами. А перед едой надо было христосоваться – целоваться трижды.

– Повторим молитвы еще раз, – предложил отец Илья.

Косолапов поднял руку:

– А что означает слово «стихира»?

– Молодец! – похвалил батюшка. – О непонятном нужно спрашивать. Стихира – праздничный тропарь, а тропарь – это краткая похвальная песнь в честь праздника или святого. Все это славословие Господу Богу. Благодарственные молитвы… А кто из вас, ребята, может рассказать о празднике Пасха?

У Женьки даже пятки заныли, так ему хотелось поднять руку, да уж очень мало знал. Руку поднял тихоня Ваня Рыжов.

– Пасха – это еврейский праздник. Евреи поминают, как они ушли все разом из Египта. В Египте они были в рабстве. У нас пасха – сладкий творог, а у евреев – барашек. Они выбирают для заклания лучшего, чтоб никакого изъяна в нем не было.

– Выходит, Пасха – это еда? – спросил батюшка.

Ваня не сбился:

– И еда, и праздник. Русская Пасха совсем другая, чем у евреев. Русские радуются Воскресению Иисуса Христа, а евреи Иисуса Христа на кресте распяли.

– Распинали Спасителя римские солдаты, – поправил Ваню отец Илья, – а вот на позорную казнь Господь наш был обречен, верно, синедрионом первосвященников и старейшин. Правитель Иудеи – проконсул Пилат ради праздника пасхи предложил синедриону отпустить Христа, но фарисеи и книжники, гонители Спасителя и его учеников, возбудили народ, и народ просил отпустить из тюрьмы разбойника Варраву, а Христа предать смерти. Так и кричали: «Да будет распят!»

– Но Христос – Бог! – Косолапов вскочил, не поднимая руки. – Если Бог все может, почему же не прихлопнул своих мучителей, как мух?! Этот самый народ! Народ же пел «Осанна», когда Христос входил в Иерусалим.

Женька тоже так думал, но помалкивал, а Косолапов такой, что ему в голову взбредет, сразу и выпалит.

– Вы мне очень нравитесь, – улыбнулся отец Илья. – Давайте споем еще раз молитвы, посмотрим, как они укладываются в памяти, а о Господе Иисусе Христе, о его подвиге смирения мы поговорим особо и в свое время.

Спели сначала, глядя на доску, потом не глядя. У Женьки даже сердце стучало, когда выговаривал слова «смертию смерть поправ». Лучше этих слов нет. Слов многие тысячи – вон сколько книжек, но лучше, чем «смертию смерть поправ» – нет.

Дом Бога

Вместо третьего урока опять был хор. Да какой! Теперь соединились все классы, от третьего до седьмого. Ребята старшеклассники ушли, но девочки остались.

Опять пели стихиру и тропарь. Выучили еще одну молитву: «Ангел вопияше Благодатней: Чистая Дево, радуйся! И паки реку: радуйся! Твой Сын воскресе тридневен от гроба, и мертвыя воздвигнувый; людие, веселитеся!»

Классы для такого хора были тесные. Пели в коридоре. Батюшка Илья движением руки соединял не только голоса, но и дыхания. Большие и маленькие, озорники и тихони, отличники и никудышные троечники на целый урок обернулись одним добрым, любящим Иисуса Христа человеком.

Техничка Дуся – искоренитель пустого баловства на переменах – стояла в уголке, где у нее ведра и швабры, и плакала. Женя подбежала к ней: Тетя Дуся, вам плохо?

– Что ты, детка моя! Хорошо! Ступай, пой! Не обращай на меня, слезливую, внимания.

После занятия отец Илья взял с собой в старенькую «волгу» и Женьку, и Женю. До моста подвез. Прощаясь, сказал:

– Сегодня в семь часов служба. Хочу, чтоб строители побольше успели.

У папы и у мамы вечером много работы: уборка, кормежка. До церкви двадцать минут средним шагом, но Женька-торопыга примчался часа за полтора до начала службы.

Строителей уже не было, а дела их вот они. Пролом, зиявший вместо входа, заделан, остается двери навесить. Над входом икона – на золотом поле Иисус Христос и святые. Под ногами у Господа черная бездна, в бездне люди с крыльями. Христос держит за руки старца в зеленом одеянии и женщину в красном. Христос в голубом круге, в этом голубом пространстве лики, крылья. За кругом святые в цветных одеяниях. Все с золотыми нимбами. А с левой стороны царь и царица в коронах, и тоже с нимбами.

В храме перемены. Алтарь вымощен белыми плитами, два ряда плит у правой стены. Во всех окнах рамы, а три алтарных – узких, высоких – застеклены. И не простыми стеклами. В центральном окне Богородица с младенцем Христом, а в боковых, должно быть, архангелы Михаил да Гавриил. Женька знал: Михаил Архангел – воин, а Гавриил будет в трубу трубить, когда Бог позовет людей на Страшный Суд.

– Господи! – тихонько позвал Женька. – Господи, Ты вернулся в Свой дом? Господи, как я узнаю, что Ты здесь?

Потрогал рукою воздух, коснулся стены. Стена была теплая.

– Господи, а может, Ты не уходил? – у Женьки даже сердце оборвалось. – Люди ограбили, разворотили Твой дом, а Ты все равно оставался с нами?

В храме было тихо. И тут, наверное, тучи солнце загородили – потемнело.

– Господи, ну скажи мне пояснее: мы жили без Тебя -потому и не стало большой страны СССР? Господи, я знаю. Русские люди Тебя любили больше всего на свете, но была революция, и они сошли с ума, разорили Твой дом, а Ты разорил нашу страну. Господи, как мне молиться, чтобы Ты полюбил всех нас, всех русских? Господи, я же русский, я люблю Тебя!

Женька перекрестился. Подумал, стал на колени, коснулся лбом земли.

Послышались шаги, Женька вскочил, в храм вошел отец Илья с большой иконой – подарком прихожан Дубравы.

– Евгений, ты уже пришел! Помогай иконы ставить. Принесли все девять.

– Деисус у нас письма древнего, вдохновенного! – радовался отец Илья.

Женька вспомнил умные вопросы Косолапова и сам поумничал:

– А где же письмо?

– Об иконах принято говорить: не нарисованы, а написаны, – объяснил батюшка.

– А где – деисус?

– Все эти иконы. Деисус может быть кратким: Спас в архиерейском облачении, по правую Его руку – Богородица, по левую – Иоанн Креститель. Наш деисус с архангелами, с верховными апостолами, со святителями. Само слово «деисус» греческое, по-русски это значит «моление».

Сходили за священными предметами.

– Запоминай, – говорил отец Илья. – Сначала на престол стелят нижнюю одежду – так называется белая скатерть из полотна. На нижнюю – верхнюю, дорогую. Это скатерть из парчи. Господь Бог – Царь. Во время литургии Он сокровенно присутствует на престоле, а потому целовать престол и даже прикасаться к нему дозволяется только священнослужителям.

Отец Илья, перекрестясь, возложил на парчовую одежду шелковый плат с Иисусом Христом во гробе, с Богородицею в изголовье, с учениками вокруг. Это – антиминс. Без антиминса нельзя совершать Божественную литургию. В каждом антиминсе зашиты мощи святых.

– Во всех, во всех? Но церквей – тысячи! – вырвалось у Женьки.

– Такова традиция. Во времена римского владычества и гонений христиане молились на гробницах святых мучеников.

Батюшка показал Женьке губку.

– Необходима для собирания частиц Святых Даров. – Губку положил на антиминс, поставил на престол Евангелие, положил крест.

– А это что за церковка? – спросил Женька.

– Дарохранительница. Здесь – Святые Дары, а ящичек – дароносица.

Перед престолом проходить мирянину нельзя. Женька это знал. А за престолом – можно. Помогая батюшке, поставил семисвечник, запрестольный крест.

Святые сосуды и предметы отец Илья тоже сам полагал на жертвеннике: Святую Чашу, ковш с блюдцем, дискос, звездицу, воздух, малые покровцы, копие, лжицу. Женька только подсвечник со свечой подал да губку.

– Пора звонить, – сказал батюшка.

И тут они услышали: колокола тихохонько выводят мелодию: «Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он».

Женька выскочил из храма. Под навесом стояла Женя и ореховой палочкой ударяла по краям колоколов.

– Я думала, нет никого.

К звоннице подошел отец Илья.

– Простите меня, батюшка!

– Хочешь быть звонарем?

– Разве это возможно?!

Отец Илья ударил в колокола и передал веревочки Жене:

– Сумеешь повторить?

Женя прикусила нижнюю губку, зажмурилась.

– Получилось! – Женька даже подпрыгнул. – С закрытыми глазами получилось! Продолжай! – разрешил батюшка. – Ты на пианино играешь?

– На баяне.

Женька глаза вытаращил: аи да Женя! Секретница. Он, небось, все про себя рассказал.

Женя звонила громче, призывней. Лицо у нее раскраснелось.

– Спасибо! – сказал отец Илья. – Я дам тебе ноты. Разучишь Пасхальные звоны, к празднику.

Женьке тоже хотелось звонить, но помалкивал. Батюшка улыбнулся:

– Светлую неделю называют в народе звонильной. Весь день звонят. Получится – и ты будешь звонарем, и другие ребята… Ну, милые, пора начинать службу. Пойду облачусь.

– А если никто не придет? – не подумавши, спросил Женька.

– Служат не людям, Богу.

Никто и не пришел.

Батюшка Илья литургию вел по полному чину, Женька ему помогал, а Женя была единственной молящейся. Отслужив, батюшка сказал слово.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Дети, Бог свят во всем. Безгранично, полно. Но Бог приходит к нам, грешникам, потому что мы Его творение. Бог любит нас. Увы! Люди от поколения к поколению лучше не становятся. Мы говорим неправду, затаиваем обиды, отвечаем злом на зло… Все это грустно, но мы должны помнить:

Господу ближе кающиеся грешники. Вот началась Страстная неделя. В эту неделю надо приготовить себя к празднику Воскресения Христова. Приготовить к радости душу свою. Что делают хозяйки перед праздниками? Моют полы, снимают паутину из углов, украшают дом. И нам нужно поступать так же – прибрать душу, очиститься от бремени грехов. Для этого существуют исповедь и причащение. Человек должен покаяться в грехах и, освободясь от них, вкусить Святые Дары – Кровь и Тело Христово. Причаститься. Три дня держите себя в чистоте, строго соблюдайте пост и в Великий Четверг приходите в церковь за час до начала службы – на исповедь. А за день до исповеди уединитесь, подумайте о жизни и, приготовляя себя к покаянию, запишите прегрешения в тетрадь.

Батюшка благословил Женю и Женьку и отпустил домой.

– А иконы убрать?

– Спасибо, дети. Я все сделаю сам.

Приготовление к исповеди

Удивительная жизнь пошла в школе. После двух-трех уроков приезжал отец Илья, хористы выстраивались, и в удивительной тишине начиналось моление.

Женька все на стены смотрел: слова молитв – святые, они невидимые, но вечные. Они теперь на стенах, как броня от всего худого, недоброго. Теперь все уроки будут в радость.

Во вторник выучили канон Иоанна Дамаскина: «Воскресения день, просветимся, людие; Пасха, Господня Пасха, от смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас преведе, победную поющия!» «Христос воскресе из мертвых!»

Выучили ирмос: «Светися, светися, новый Иерусалиме, слава бо Господня на Тебе возсия. Ликуй ныне и веселися Сионе. Ты же, Чистая, красуйся Богородице, о востании Рождества Твоего».

Ирмос – вступительный стих канона, а канон – церковная песнь.

В храме батюшка Илья служил теперь каждый день, и чем ближе к Пасхе – народу прибывало.

В Великую Среду в поучении сказано было о раскаявшейся блуднице, о предателе Иуде.

Окаянный Иуда засел у Женьки в голове. Ну как же так?! Был среди двенадцати самых близких людей Богу! Самому Богу! И предал. За деньги. За тридцать сребреников. Сатане поддался. Был как светильник, а стал – тьма. Вон, грешница, и не подумала, что дорого – вылила на голову Христа полный сосуд драгоценного мира – и ей вечная слава, люди будут любить ее во все времена. Обида сжимала Женькино сердце: Иисус Христос ведь знал, кто Его предаст, но ноги-то омыл всем двенадцати. Хлеб преломляя на Тайной вечере, Иуде тоже дал.

Почему, почему свершилось так, как свершилось? Почему ни единого человека не нашлось в целом мире – защитить Христа? Он стольких излечил от смертельных болезней, столько людей прозрели, столько калек стали сильными! У Женьки даже слезы навернулись на глаза от всех этих «почему».

Дома закрылся в своей комнате, взял чистую тетрадку. Тетрадка была в линеечку, бумага белая, аж сияет. Написал на первой строке большими буквами: «Мои грехи» и призадумался.

Ничего плохого он не сделал. Даже наоборот: все его хвалят. И в церкви, и дома, и Дядька Хлебушек хвалил. В животе пискнуло, заурчало. Вот, пожалуйста. Сегодня за весь день съел один сухарь. Чай пил один раз, без сахара. И похолодел: это же сатана его соблазняет, все равно, как Иуду.

Женька вскочил на ноги, перекрестился. Вспомнилось: вчера любимому бычку, красному, дал корму вдвое больше, чем другим. А имена? Наврал Жене, что у бычков есть имена. Вот они, грехи! А завидки? Косолапову-то позавидовал из-за умных вопросов! А вранье?

На Дядьку Хлебушка вину свалил. Домашнее задание по математике не сделал, а Марии Матвеевне сказал: печку, мол, клали, поздно домой вернулся.

Грехи Женька записал и еще стал думать. Ахнул! Вот он, самый страшный грех, погубитель души! Ведь врагов, разоривших страну, всех этих начальников, ограбивших народ, ему же убить хочется. Он бы их… Отец вон даже карту со стены сорвал: «Смотреть, – говорит, – не могу, как обкромсали Русскую державу».

Женька знал: Бог смирение любит. Но тут уж нет! Не согласен смиряться. Он, Женька Кошкин, сам вернет державе все, что у нее отняли подлой хитростью.

Женька вышел из-за стола, упал на колени:

– Господи! Я все дни буду Тебе молиться, все исполнять, но Ты помоги мне! А не мне, так другому. А чтобы не прогневить Господа, согласился:

– Пусть враги живут себе припеваючи. Но пусть Святая Русь будет во веки веков такой же, как на старой карте. Такой же красивой, а не изгрызенной.

Батюшка Илья подарил Женьке маленькую, с ладонь, книжечку – «Молитвослов». Нашел «Последование ко Святому Причащению». Молитв много, слова трудные, но Женька читал молитвы с охотой, с надеждой. Пусть только Иисус Христос благословит его постоять за державу.

Исповедь

В очередь на исповедь выстроилось человек сорок. Из Женькиного класса пришли: Косолапов, Вася Вишенка, Ваня Рыжов и все девочки, а их семеро. Сам Женька стоял за Женей, третий. Первой – Бушуиха.

Думал – долго придется ждать. Бабушка Васьки Вишенки хоть и продает свечи, но ведь старая, значит, и грехов у нее целый сундук.

Но Бушуиху отец Илья отпустил быстро, а вот Женя долго пробыла за деревянным щитом. Женька успел три раза перечитать записанные в тетради грехи. Не забыть бы чего. И вот он сам перед аналоем.

– Всякий ли день молишься Богу? – голос отца Ильи был строгий, незнакомый.

– Уж целый месяц молюсь, – сказал Женька. – Я перед сном молитвы читаю.

– Молиться надо утром, вечером, перед началом всякого дела, перед обедом и ужином. А не поминаешь ли имя Божие – великое и святое – в шутках, в играх, в пустомельстве?

– Нет! – а в голове летела вереница всякого: так ли? Но божиться – все эти «ей Богу», «вот те крест» – мама давно запретила, даже отцу.

– Считаешь ли ты за грех, отрок Евгений, жить, не делая что-либо полезное? – спросил батюшка.

– Я бычков кормлю, стихи учу, молитвы. Я пять молитв уже знаю: «Отче наш», «Богородицу», «Верую», Трисвятое, «Царю Небесный». Шесть. Нет, семь: «Господи Иисусе Христе», «Во имя Отца и Сына…»

– А пасхальные песнопения?

– И пасхальные! – обрадовался Женька.

– В церковь ты исправно ходишь, молодец! – похвалил отец Илья. – Но товарищей своих тоже призывай посещать храм. Скажи, раб Божий Евгений, родителей своих любишь?

– Люблю.

– А не оскорблял ли когда-либо отца и мать? Воле их родительской всегда ли покорен или, бывает, противишься?

Женька тяжко вздохнул:

– Я и на маму, и на папу злюсь. Редко, но злюсь. Не по-ихнему тоже делаю.

– Говори: грешен, Господи!

– Грешен, Господи! – Женьке стало неловко: очередь большая, а он всех держит своими грехами.

– А как учишься, прилежно ли или с прохладцей? Слушаешь ли учителя своего?

– Грешен, Господи, не все уроки учу.

– А вежлив ли ты со старшими, почитаешь ли стариков?

– Почитаю! – Женька обрадовался. Стариков он очень даже почитал: все они жили в старой, в великой стране.

– Теперь скажи, отрок, не бывает ли с тобою, что сердишься понапрасну? Не сквернишь ли свой язык бранью? Не дерешься ли?

Женька снова вздохнул:

– Я матом не ругаюсь. У нас и папа никогда не ругается. Драки у меня ни с кем не было, я же от школы далеко живу. После уроков сразу домой. Толкаться на переменках толкался, книжкой по голове Васю Вишенку стукнул.

– Говори: прости меня, Господи!

– Прости меня, Господи!

– Не куришь ли, отрок? Не выпивал когда-либо вина?

– Я курить никогда не буду, – твердо сказал Женька. – Мамин дедушка трубку курил и умер.

– А винцо пил?

– Опивки в детстве собирал. Когда мне четыре года было…

– Хорошо, что к вину не тянет. Спиртное – большой порок нашего времени.

У Женьки щеки стали гореть. Что о нем теперь подумают: батюшке служить помогает, а грехов больше всех. От ребят проходу не будет.

– Не бил ли ты когда-нибудь животных? – задал очередной вопрос отец Илья.

– Грешен, Господи! – сказал Женька. – Когда мы сюда переехали, я из рогатки галку подбил. Мы ее с мамой домой взяли, а она умерла.

– Грустно, – сказал батюшка. – А вот скажи, не обманывал ли ты кого-либо, не брал ли чужих вещей, чужих игрушек?

– Я не обманываю, я выдумываю, – признался Женька.

– Говорить, что грешен?

– Лучше покаяться, чем оставить на совести.

– Господи, помилуй!

– Господи, помилуй! – повторил отец Илья. – Если бывают у тебя деньги, не тратишь ли их на ненужное?

– У меня копилка, – сказал Женька. – Я на велосипед деньги коплю.

– А нет ли у тебя каких-то нехороших тайн? Не желаешь ли сам сказать про свои прегрешения?

– Я смоковницу пожалел! – вспомнил Женька. – Иисус Христос ее наказал, засушил – плодов на ней не было, а я пожалел. Это грех?

– Жалеть растения – дело доброе. А вот являть гордость – грех самый тяжкий. Но ты пожалел смоковницу не из гордости, а по чистоте сердца. Поблагодари, отрок Евгений, Господа, сподобившего тебя покаяться в грехах. Старайся жить лучше, чище. Угождай Господу добрыми делами. – Отец Илья накрыл Женьку епитрахилью, прочитал разрешительную молитву и дал поцеловать крест.

Потом была служба, и в конце ее все, кто исповедался, вкушали Кровь и Тело Господне.

Ах, как ликовало Женькино сердечко! Ведь он теперь сокровенно был на Тайной вечере. С Иисусом Христом, с апостолами, со всеми святыми. Он, Женька, стал малой частицей Бога. Отец Илья в поучении сказал слова Господа Иисуса Христа: «Да будет все едино: как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино».

Возвращались домой с Женей. По небу мчались низкие серые облака, ветер был холодный, зимний.

– А на Пасху все равно будет солнце! – пообещал Женька.

Луковая шелуха

Так просыпаешься в день рождения. В сердце уставился солнечный зайчик радости.

Женька знал: его ожидает чудо. Но что оно такое, откуда взялось? Да так и сел! На нем, на Женьке Кошкине, -ни единого греха! Он новехонький, как только что родившийся младенец.

Побежал умываться. Зубы почистил и – к зеркалу. Вот он, голубчик! Вчера был в грехах, как муха в паутине, и пожалуйста – ни единого!

А ведь здорово, что у него карие глаза.

– Кареглазый, – сказал Женька и приподнял волосы со лба. Лоб-то тоже вон какой умный. И осенило – если нет грехов, он ведь страшный человек для злой, для темной силы. Достал из-под майки крестик, подкрался к подпечью – самое место для домашних злыдней – и предстал.

Но ничего не случилось. Не зашмурыгало, не заплакало.

В доме все крещеные, иконы в красном углу.

Женька прочитал «Отче наш», оделся и стал собирать на стол завтрак. Отец и мать давно уже на ферме. Снял с плиты чайник, налил кружку полнехонько. У них с отцом одинаковые, мама их ведрами называет. Положил три ложки песка, батюшка не благословил пить пустой кипяток, добавил четвертую. Из холщовой сумки на гвоздике достал пригоршню сухарей, положил на стол, выбрал белый, толстенький.

Сухарь макал в сладкую воду, посасывал. И было Женьке хорошо. Слово держал: сказано, один сухарь, так один. За целый день! Вода согрела живот. Женька почувствовал сытость. Bee остальные сухари отнес в сумку, крошки стряхнул в ладонь – и в рот. Крошками слово не нарушено.

На службу в церковь к половине двенадцатого, в школу к трем.

Мария Матвеевна задала выучить стихи. На выбор. Какие хочешь. Вместо последнего урока в этом году все должны прочитать стихи. Женька учил про Илью Муромца:

Под броней с простым набором,

Хлеба не жуя,

В жаркий полдень едет бором

Дедушка Илья.

Едет бором, только слышно,

Как бряцает бронь,

Топчет папоротник пышный

Богатырский конь.

Женька читал наизусть, с закрытыми глазами, чтоб Илью Муромца видеть, чтоб в ушах бряцали чешуйки брони.

И ворчит Илья сердито:

«Ну, Владимир, что ж?

Посмотрю я: без Ильи-то

Как ты проживешь?»

Три куплета сидят в голове прочнехонько, но ведь их четырнадцать!

С книгой в руках Женька ходил по комнате, читал во весь голос, чтоб стихи звенели. И увидел корзину с луковой шелухой. На кухонном столе в кастрюле яйца. Из шелухи мама краску приготовит. От луковой краски яйца будут золотые, ну, коричневые, в общем. И ахнул: Женина мама ведь не умеет, наверное, яйца красить. В городе мало чего знают!

Отсыпал в пакет луковой шелухи, помчался к соседям. Женя провела его в комнату. А там вон какая картина: Дмитрий Львович и мама Инга за столом, а на столе блюдо расписанных яиц. Женька чуть со стыда не сгорел со своей луковой шелухой. У нас конкурс! – сказала мама Инга. – Мы взяли гусиные яйца, чтоб места для фантазии было больше, и вот расписываем.

– Садись и ты, – предложила Женя. – Тебе тоже будет гусиное. Правда, мама?

Мама Инга принесла яйцо, достала из буфета серебряную подставку:

– Так удобнее расписывать.

– А можно посмотреть? – спросил Женька.

– Смотри, но не говори, у кого лучше, – предупредила Женя.

В блюде одинаковых яиц не было. Изумрудные, с золотыми звездочками. В травах, а на вершине синие колокольчики. Сплошь колокольчики. Черное с красными розами, коричневое с орнаментом. Одни незабудки. Решетчатые. С полосками поперек и вдоль. Красное, как огонь, – не луковое. Красное с цветами, с крестами, с церковкой, с короной. На большом гусином яйце мама Инга рисовала птиц. Само яйцо было нежно-розовым и птицы тоже розовые, с красными длинными ногами, с красными длинными клювами. И две-три камышинки.

У Дмитрия Львовича яйцо было голубое, а сверху солнце. Нити лучей во все стороны, и с двух сторон зелено-синие ныряющие дельфины.

«А я-то чего нарисую?» – испугался Женька. Посмотрел на Женино художество и совсем сник.

Яйцо она разделила на четыре части. Были уже нарисованы ангел с белыми крыльями, золотой лев, золотой бык. Теперь она рисовала грозную птицу. Крылья подняты, могучий клюв раскрыт, в лапах книга. У всех были книги – у ангела, у льва, у быка. Обложки золотые, страницы алые.

– Символы евангелистов, – сказала Женя, – я это яйцо батюшке Илье хочу подарить.

Женька сел на табуретку. Мама Инга дала ему кисточку:

– Беличья.

Краски пугали. Присадишь какую-нибудь кляксу, и все пропало. И вспомнил черных лебедей! Вот они, спасители. Лебедей Женька запросто рисовал. Шея, как двойка, и перья сугробом, Еще клюв.

Макнул кисточку в черную краску. Провел загогулину. Ничего. Нормальная загогулина. Потолще только сделать. Ворох перьев тоже получился. Женька вымыл кисточку и красной краской мазнул в том месте, где полагалось быть клюву. Готово дело!

Дмитрий Львович все чего-то еще выводит. И мама Инга. Женя даже кончик языка высунула: старается.

Женька повернул яйцо другой стороной и черточками нарисовал красный крест. Как положено. Восьмиконечный.

– Всё! – Женька положил кисточку.

– Быстрый ты человек! – сказал Дмитрий Львович.

– Мне домой надо, – Женька боялся, как бы его не спросили, зачем приходил.

– Ну что ж! – мама Инга тоже положила кисточку. – Давайте смотреть, как у нас получилось.

– Точь-в-точь, какого мы на Барашке видели! – похвалила Женя черного лебедя.

Дмитрий Львович тоже одобрил:

– Выразительно. А как наши труды оценишь?

– У всех хорошо, – сказал Женька. – Только у Жени вон сколько всего. И лицо человеческое, и лев львиный, и орел – ого! – и бык.

– Нам с ней трудно состязаться, – согласилась мама Инга. – Силы неравные. Она у нас лауреат всемирного конкурса.

– Не слушай! – махнула рукой Женя. – Мне тогда семь лет было. Детский конкурс.

– А где у тебя баян? – вспомнил Женька.

– Под кроватью. В пост грех играть.

– А вот этого я не понимаю! – Дмитрий Львович на хмурился. – Грех веселиться попусту. Но хорошая музыка всегда религиозна. По мне, так она – ровня молитве. Ты согласен?

– Не знаю, – испугался Женька. – Надо у батюшки спросить.

– Свою голову тоже не грех иметь. Яйцо возьми. Маме и папе покажешь, – сказала Женя. – И еще возьми из блюда.

– Нет, – замотал головой Женька. – Уж очень красивые. Да их и есть жалко.

Будем христосоваться на Пасху, обменяемся, – решила мама Инга.

И Женьке снова стало жарко. Подхватил пакет с луковой шелухой и – за порог.

А дома уже топилась печь, мама месила тесто:

– Пора куличи ставить.

Плащаница

В сельской школе порядки семейные. Ради первой в жизни ребят исповеди, ради батюшки – у него службы -всю Страстную неделю и всю Пасхальную учиться решили во вторую смену. Начинали теперь не с уроков, а с хора.

В четверг выучили самую длинную молитву: «Воскресение Христово видевши, поклонимся святому Господу Иисусу, единому безгрешному…» Отец Илья был доволен: язята певучие, голоса могут и дисконтами звенеть, серебряно, и взгуднуть бронзой альтов.

– Впереди два дня – еще несколько песнопений успеем пройти. Тексты будем держать перед глазами, – батюшка улыбнулся, – быть празднику праздничным.

На этом не расстались. Батюшка привез аппарат и слайды:

– Сегодня, в Великий Четверг, хочу показать вам Туринскую плащаницу.

В кабинете биологии были и занавески на окнах, и большой экран. Тесно, душно – в темноте возня, хихиканье, шлепки.

Батюшка замечаний озорникам не делал, не просил сидеть тихо. На слайдах город, собор, какие-то иностранцы, и вот – Плащаница. На Плащанице лицо, отпечатки тела, и Женьке почудилось, что он слышит шорохи пылинок в луче прожектора. Замерли ребята. Потом был слайд: тело со спины, на спине множество кровавых ссадин.

– Проконсул Пилат искал, как спасти Иисуса Христа, -негромкие батюшкины слова падали, как тяжелые капли.

– Пилат видел: иудейские первосвященники жаждут смерти Невиновного. Но почему тогда так жестоко бичевали Спасителя? Кровавые полосы на Теле – следы хвостатых римских кнутов. В хвосты вплетались железные струны.

Батюшка поменял слайд. Следы побоев стали еще явственней.

– Иссеченное тело должно было пробудить жалость толпы. Пилат схитрил. По римским законам, человек, подвергнутый бичеванию, освобождался от распятия на кресте… Трижды Пилат предлагал жителям Иерусалима отпустить Христа. Но толпа указывала на разбойника

Варавву, на убийцу: «Дай нам его!» Христа же обрекали на смерть: «Распни его! Распни!»

Аппарат щелкнул – появился Лик, отпечатавшийся на Плащанице. Голос батюшки Женька слышал ясно, но словно бы из далекого далека, из прошлого. – Допрашивая Христа, Пилат задал вопрос: «Ты ЦарьИудейский?» И услышал: «Царство Мое не от мира сего»

– «Итак, Ты Царь», – решил проконсул. Римские солдаты подхватили насмешку своего начальника и, глумясь над Спасителем, облачили Его в багряницу – признак царственности, а на голову водрузили венец. Только венец этот был терновый. А у терна, растущего в теплых странах, колючки до пяти-шести сантиметров. Венец надели с силой, колючки пробили голову, и кровь заливала лицо Невинного.

Пятым Евангелием назвал отец Илья Туринскую плащаницу. У батюшки были дела в Язях – болящих навещал. Женя и Женька отправились домой пешком. После урока о Плащанице всех отпустили.

Похолодание грозило быть долгим: снежинки мелькали в колючем воздухе.

Долго шли молча. Наконец Женька спросил:

– Тебе жалко?

– Да, – Женя ответила очень тихо.

И тотчас вскрикнула птица. Словно птице больно сделали.

– А я бы! Я всех бы их! – Женька сжал кулак, но Женя покачала головой.

– Ничего уже не поправишь. Это было. Свершилось.

Так молча дошли до моста. И тут Женька сказал:

– Все равно!

Место высокое, ветер аж свистит. Нырнули под мост, в затишье.

– Как вода-то потемнела. Ей тоже холодно.

– Все равно весна! Все равно скоро лето! – Женька глядел Жене прямо в глаза. – Пусть! Пусть все было, пусть все свершилось. Но мы же не как они… Шипы-то на терновнике – во! У Него же на бороде кровь.

– Да, – по лицу Жени двумя струйками покатились слезы, так по оконному стеклу дождинки льются. Вдруг по тянулась руками к нему, обняла. И они плакали.

Женька сказал:

– Ничего! Мы, знаешь, что сделаем? Мы сделаем добрые дела. И всем им – конец. Всем злым.

– Да, – сказала Женя.

– Об этом – никому!

– Никому, – согласилась Женя.

Они вышли на ветер и побежали к своим домам. Женька все еще всхлипывал и немножко дрожал, но сердце у него стало веселое.

Пасхальная служба

С утра все чужим казалось. Все отстранилось, жило само по себе. Так бывало, когда он маленький один в доме оставался. Чудилось, что его ищут глаза невидимые.

Женька выскочил из дома под небеса, на простор – вон они, семь дубрав! Даль светлая, а тянет холодом. Это что же, зло взяло верх? Тьма свет победила? Это что же, у добрых людей никакой теперь защиты?

О многом нужно спросить батюшку Илью, но в пятницу они виделись только на службе, даже с хором занималась одна Светлана Васильевна. Плащаница лежала на престоле, молитвы были горестные:

«Боже, Боже Мой, вонми Ми, векую оставил Мя еси».

«Положиша Мя в рове преисподнем, в темных и сени смертней».

Но какой надеждой встрепенулось у Женьки сердце, когда услышал молитву «Свете Тихий».

– Свете Тихий, – пели отец Илья и чтица Светлана Васильевна, – святыя славы Безсмертнаго Отца Небеснаго, Святого, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога…

– Господи, я всегда буду с Тобой! Господи, я всегда буду с Тобой! – вырвалось у Женьки.

В висках щемило; но в груди становилось просторно. Этот неведомо как поместившийся в нем простор обнимал весь мир.

А в службе горести не убывало. Отец Илья облачился в черную рясу, поднял плащаницу над головой, обошел престол и поставил Господень гроб среди храма на приготовленное, украшенное цветами место.

Душа и сердце у Женьки затаились…

И наконец наступила Великая Суббота. На вечерню отправились семьями. Несли освящать пасху, куличи, крашеные яйца. В узелке у Женьки был артос – круглый каравай – его мама испекла по благословению отца Ильи.

Небо было темное, затянутое облаками, но ветры выдули холод, и земля дышала нежным теплом.

Службу отец Илья начал в черной рясе, и на Женьке был темный свитерок. Но вот Царские врата затворились. Батюшка поменял завесу серую на алую. Поменял покровы на престоле и на жертвеннике, а сам облачился в пасхальную ризу, сияющую белизной, с алмазными блестками.

– А это тебе! Не велико ли? – и, улыбаясь, подал Женьке такой же белый и такой же сияющий стихарь.

– Мне? Но это же святая одежда

– Одежда для служб, дружочек. Ну-ка, дай посмотреть… Впору! – и послал поменять покров на аналое.

За Страстную неделю храм преобразился. Все рамы на окнах вставлены и застеклены. Появилась массивная дверь – иконы не надо теперь убирать. Мастера отделили алтарь деревянным иконостасом – его привезли из города, – невысоким, очень простым, но Царские врата были резные.

Женька ног под собой не чуял. Не оттого, что и на нем – облачение. От счастливого ужаса. Ведь он теперь не просто мальчик, он – служитель дома Божия, часть службы, часть храма.

Народу сначала было немного, но к двенадцати ночи приехали богомольцы из соседних сел, пришли ребята и девчата из Язей. Отец Илья унес плащаницу в алтарь, положил на престол.

В полночь начался крестный ход. Дядька Хлебушек взял Евангелие, бабушка Бушуиха икону, молодой мужчина из Оладушек – хоругвь с фонарем, в этом фонаре зажженная свеча. Женьке дали крест, а Вера Герасимовна несла артос. Зажгли свечи, пошли из храма в темень ночи.

Пасхальная тьма ласковая. Христос все еще во гробе, но Он жив. В это самое время Он сходит во ад явить Вселенной Свое Христово милосердие, вывести из тьмы в жизнь вечную Адама и Еву, праотцев и сонмы поколений. Вся людская слава, мудрость, все золото душ наполняют эту непроглядную ночь. Может, потому и непроглядную. Нет уже земли – теплая плоть человеческая, нет неба, оно всё – дыхание.

Шли мимо батюшкиного дома, вдоль озера. Крестный ход походил на веселую светоносную реку. Хор пел: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангелы поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити».

Женька несколько раз оборачивался: ему хотелось углядеть Женину свечу. Обошли храм.

Отец Илья встал у закрытых дверей и, повернувшись лицом к народу и воздев руки, радостно возгласил:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – нестройно откликнулись два-три голоса.

– Христос воскресе!

Пропасть молчания и – едино, весело, всенародно:

– Воистину воскресе!

Электричества в храме еще не было, но горели керосиновые лампы, собранные со всей деревни. Горели свечи.

А когда хор-то пел, воздух светился дискантами да альтами, то Женька видел – плакали. И бабушки, и дедушки.

Христос воскрес, вернулся на Русскую землю.

Разговенье

Женька спал, спал, но и во сне торопился. Служба была долгой. Домой он едва доплелся, прилег, не раздеваясь, поверх одеяла – ноги от усталости звенели – и заснул. Раздевала и укладывала его мама, как маленького Он не сердился – ему было хорошо.

Снилось Женьке удивительное: солнце лучик о лучик ударяет – и звоны. Такие звоны!

Проснулся – колокола. Солнце весь дом затопило.

– Спи, сыночек, спи! – сказала мама.

– Я выспался.

– Тогда не лежебочь. Пора пасху есть! – поторопил отец.

За пасхальный их стол не стыдно было позвать Самого Иисуса Христа с двенадцатью учениками. Посредине благоуханный кулич в сахарной шапке. Творожная пасха -белизной белому свету ровня. Яйца, пусть луковые, но все равно красота. На больших блюдах пирожки. С грибами для Женьки, они на первом месте, с рябиной из варенья на втором, на третьем с капустой, а все другие тоже объеденье: с мясом, с рыбой, с яичком и рисом. Но ведь еще и творожники!Стол был заставлен едой, чтоб место не пустовало. Соленые грузди, холодец, прозрачный, как слеза, хренок – глаза на лоб, грибная икра – из белых грибов. Нежная красная рыбка, сало, сало с красным перцем, жареные куры и целая тарелка большущих бутербродов с красной икрой.

– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав! – прочитала мама пасхальный тропарь. – Христос воскресе!

И Женька с отцом откликнулись в один голос:

– Воистину воскресе!

Похристосовались, простили друг другу все обиды, в сердцах сказанные слова, справедливые и несправедливые. Отец и мама выпили вина, а Женька напиток: черника, красная смородина и черемушка.

– Ты у нас молодец! – сказала мама Женьке. – Постился, как не всякий монах. Ешь осторожно.

Женька и не подумал накинуться на всю эту гору еды.

Отведал кулича, отведал пасхи, стукнулся яичком с отцом – победил: отцовское разбилось. Стукнулся с мамой -мамино победило. Съел яйцо, ломтик красной рыбки, груздок и – к окну. А Женя как раз на крыльцо вышла.

– Мама, я пойду!

Повздыхал над луковыми яйцами, но что делать – других нет.

Мама его остановила:

– Угости Женю куличом.

Положила в пакет большущий кусок.

На мост Женька прибежал первым и первым протянул Жене свою «луковую печаль».

– Какой цвет! – дивилась девочка.

– Луковки, – пожал плечами Женька.

– Словно древнее золото, и для еды безвредно.

– Ну это уж конечно! – у Женьки сердце прыгало от радости. Протянул пакет. – Кулич! Освященный.

– А у нас кулича нет. Мама печь не умеет, а в город не когда было съездить.

– Попробуй.

– А христосоваться? – подала Женьке изумрудное яичко с колокольчиками.

Женька стал красным, но все-таки шагнул вперед и трижды чмокнул Женю в щеки. И она его поцеловала. Только не чмокая, касалась щеки губами, и Женька чувствовал от этих быстрых прикосновений неисчезающее тепло.

– Вон! – Женька повел руками. – Что я говорил?

– Солнце! – сказала Женя.

Барашек сверкал, дубравы зеленели, и вся земля была, как живой изумруд.

– Все-таки я жалею, что Христос вознесся на Небеса, – признался Женька. – На земле хорошо.

Они стояли, смотрели. Слушали праздничный звон колоколов.

– Это Дядька Хлебушек, – сказала Женя. – Побежали к церкви! Тоже будем звонить на переменки, а Дядька Хлебушек пока разговеется.

– А я колокола во сне слышал! – вспомнил Женька. – Мне снилось – солнце лучами звенит, проснулся, а дом затопило.

– Солнцем?

– Солнцем!

Иконы

В школе начались контрольные, а в храме большой ремонт.

В алтаре возвели леса, приехала бригада мастеров, приводили в порядок стены, белили, а вот мозаику Богородицы с Младенцем восстанавливать взялся сам батюшка Илья.

Школу он тоже не забывал. Раз в неделю занимался с хором. И еще пригласил всех желающих в кружок, который назвал «Мастерская». В мастерской мальчиков отец Илья собрался учить делу преудивительному – писать иконы, а девочек – вышиванию и плетению кружев.

Только теперь и узнали: отец Илья закончил Академию художеств, а до академии – училище прикладных искусств.

На первое занятие кружка пришла чуть ли не вся школа. Вынесли стулья в коридор, и батюшка Илья показал икону Иисуса Христа.

– Этот образ передала в наш храм Дарья Федоровна, – все повернулись и посмотрели на маму Вани Рыжова, она сидела с бабушкой Васьки Вишенки в последнем ряду. —

Дарью Федоровну мы пригласили учить девочек художественному вышиванию, а Калерию Евлампиевну – плетению кружев. Все опять повернулись и посмотрели на Бушуиху – ничего себе имечко! Никто и не знал в Язях, что Бушуиха не просто какая-нибудь Матрена – Калерия.

– А теперь поговорим об иконах. – Отец Илья прошел вдоль стены, показывая образ Спасителя. – Воистину святая простота, да только она чуду сродни.

Одежда на Иисусе Христе пламенела, розовая с золотом. Хитон поверх темно-зеленый, благородный, но Лик, но благословляющая рука! Все это нарисовано черточками – и волосы на голове, и борода, и усы. Нимб обозначен белой линией.

– Вот что такое благословение Духа Святого! Письмо самое наивное, а веры на весь русский народ хватит! – отец Илья приложился к образу, поставил на полку для цветов, чтоб все видели. – Поднимите руки, у кого дома есть иконы.

Руки поднялись, но жидко.

– Обеднела родная земля, – покачал головою батюшка. – Прямо скажем, обнищала.

– Городские хмыри иконы скупили! – крякнул смелый Петр Великий. – В Америку за доллары загнали, в Париж, в Лондон…

– Все это так, – отец Илья помолчал, склоня голову, и -улыбнулся. – Нам с вами воскрешать Святую Русь.

Женька поискал глазами Женю, не увидел, а отвлекаться уже было нельзя.

– Первую икону, – говорил батюшка, – явил Сам Господь. Умывшись, отер Он Свой пречистый Лик полотенцем, и на полотенце чудесно, нерукотворно просиял Его Образ. Это полотенце Господь послал болящему князю Авгарю для исцеления… Раз и навсегда уясните себе: мы молимся не иконам, а Богу, Богородице, святым. Икона для наших предков, не знавших грамоты, была Святым писанием, но не в словах, а в образах. Иконы – наша любовь к Творцу, к Спасителю, к Пресветлой Матери Божией, к подвижникам Господним.

Женька, слушая батюшку, видел не коридор, не ребят – свою икону. На той иконе будут Вселенная и Бог Отец, сотворивший мир. Такую икону сложить нужно не из смальты, а из самых драгоценных камешков.

Представил себе бездну, пылающую звездами, среди бездны Творца – ослепительный Свет, и в том Свете

-Лик Старца.

Васька Вишенка толкнул Женьку в бок:

– Батюшка смотрит!

– Передай, пожалуйста, Евгений, – отец Илья протянул листок бумаги, – папе и маме. Я прошу одолжить на день маленький трактор… У нас, ребята, будет свой огород. Для медведей посадим репу, для зайцев – морковку, а для всех сладкоежек – клубнику. Летом желающих приглашаю в лагерь.

– В пионерский? – спросил Косолапов.

– В православный. Лагерь устроим в Оладушках. Будем в монастыре работать, церковь восстанавливать. Она в Оладушках деревянная, ветхая, но красоты удивительной. А еще мы будем писать духовную историю нашей земли. Рисовать, петь и обязательно отдыхать от трудов праведных.

– А футбол разрешается? – спросил кто-то из старших.

– Мы составим несколько команд. Команда старших и команды младших, игра должна быть справедливой… Твердо обещаю одно – за лето все научатся плавать. Брассом, кролем, на спине.

– Батюшка, а сколько будет стоить путевка? – спросила Дарья Федоровна.

– Ребятам трудиться придется, за что же деньги брать?

Вот платить за труды – пока нечем.

Батюшка отпустил девочек на занятие, а мальчикам рассказал о древних иконописцах.

И узнал Женька, что во времена святого князя Димитрия Донского, победившего Мамая на поле Куликовом, жил иконописец преподобный Андрей Рублев. Он написал образ Пресвятой Троицы. Батюшка показал икону в книге. Все ее знали. Эту икону и в журналах печатали, и на календарях. Услышал Женька и совсем неизвестные ему имена: Дионисий, Алипий Киево-Печерский, Симон Ушаков, Васнецов, Нестеров. Батюшка показывал иконы, и у Женьки сердце дрожало от радости: вот они, защитники русских людей. Вот она, сила Русской земли.

Когда возвращались домой, он пересказал Жене историю о чудесном написании последней иконы преподобного Алипия:

– У старца уж больше сил не осталось: смертный час его пришел, а икона Пресвятой Богородицы не дописана. Горько ему было, никогда своих заказчиков не подводил.

– Женька остановился, придвинул лицо к Жениному лицу. – И знаешь, что случилось? Ангел взял кисти и дописал Успение.

– У нас дома есть книга с иконами, – вспомнила Женя.

– Очень красивая. «Феофан Грек» называется.

– Феофан Грек! – просиял Женька. – Я же его знаю! Батюшка о нем говорил. Его иконостас в самом Кремле!

Неудача

Таких книг Женька еще не видывал, а ему домой дали.

Книга помещалась в картонной коробке. Женька доставал ее, как клад. Обложка ничего особенного, серая. Написано поперек: «Феофан Грек». Открыл – ангел. Крылья, голова, нимб – все коричневое. Глаза тоже коричневые, но цвет радужки совсем жидкий, размытый. И было в этих глазах нездешнее. Твои тайны ему все ведомы, а вот его через такие глаза не усмотришь.

Буквы в книжке, как в букваре, большущие. «Феофан в Византии», «Феофан в Новгороде». Рисунки пошли мелкие, черно-белые и – во весь лист – голова Спаса. Тоже все коричневое, глаза глядят так, будто он, Женька, уроков не выучил. Судия. Быстро повернул несколько страниц – «Столпник Алипий». Борода ниже груди и усы тоже. Феофан Грек мазанул белилами – раз, раз! – и готово. Бровки стрелочками, снизу вверх, так крышу рисуют. Ничего трудного.

Но тут открылась страница с иконой Богородицы. Замерла у Женьки душа. От Лика золотой свет. Младенец тоже весь золотой, припал головкою к Материнской щеке, а Богородица, как мама. Ласковая, вот только глаза – печальные.

Женька это понимал. Младенец – Бог, мама – Богородица. Им же все завтрашние дни открыты. Они же знают: жители Иерусалима через тридцать три года будут кричать Пилату: «Распни его! Распни!» Будет венец терновый, голову раздерет. Римские солдаты будут к кресту приколачивать живого человека. Гвоздями – в руки, в ноги.

Долго смотрел Женька на Лик Спаса. Все в том Спасе – золото и свет. И волосы, и глаза, и рука.

Одежды на Спасе – сияние. Сидит Он на алом. Это, наверное, и есть Престол, а за Престолом та самая бездна, бесконечность, какую ему хотелось нарисовать.

Женька решил столпника Алипия скопировать. Коричневый нимб, белые волосы, глаз почти не видно – черточки белые. Нос тоже белая полоска.

Краски у Женьки были медовые, не растекались. Начал с одежд. Мазнуть коричневым, потом белым. Вот и мазнул. Не вышло с налету. Стал касаться бумаги осторожно, то и дело взглядывая на рисунок. Ладно бы – плоховато, но ведь вообще не получилось!

Женька положил кисточку, подошел к иконам в красном углу. Осенил себя крестным знамением, встал на колени, отбил три поклона, «Царю Небесный» прочитал.

Неудачный лист долой. Взялся рисовать с нимба. Нет, не получилось. Как же так! Ведь он, Женька, Богу молился. С поклонами!

Открыл страницу со Спасом. Лицо у Господа строгое, но в черных зрачках золотых глаз грозы не было. И улыбки не было! Господь знал о нем все.

Женька закрыл книгу. Убрал краски, альбом. Отец в город уехал, мама на ферме одна, а он художничает. Бычков как раз поить пора. Побежал помогать.

Огород

Последнюю неделю школьных занятий старшие и младшие ребята работали на огороде воскресной школы. Возле храма. Сажали сотками. Сотку моркови, сотку репы, сотку редиса, салата. А вот под кресс-салат батюшка выделил совсем небольшую грядку. Столько же под петрушку. Хрен ткнули там и сям – гнездами. Под свеклу было отдано две сотки. Под обыкновенную капусту, кочанную – пять, и столько же под другие капустные сорта. Женька раньше даже не слышал про них: цветная, кольраби, брюссельская, пекинская, краснокочанная.

Пришлось поломать спину. Когда рассада – каждому росточку поклонись.

Не забыли про лук, про огурцы, тыкву. Посеяли целое поле – двадцать соток – гороха.

– На горохе, когда стручки пойдут, разрешается пастись без спросу! – объявил батюшка. – Это поле на радость.

Картошка была посажена еще до Пасхи, прихожанки помогли. Помидорную рассаду и клубнику тоже сажали взрослые. По клубнике – чеснок.

– Кое с чем припозднились, но, Бог даст, будем с урожаем! – батюшка Илья перекрестился.

– Дождя бы хорошего! – повздыхали женщины.

С Пасхи погода установилась теплая, да ветреная, ветры землю сушили.

И вот ведь как! Дождь прошел ночью. Сначала ливануло, а потом до самого утра моросил трудовой ситничек. Ситнички поят землю благодатно, ни под одним кустом сухого места не останется. Всякой травинке радость.

– Господь любит любящих Его, – сказала утром Вера

Герасимовна, открывая окна. – Какая земля у нас духмяная! Дождичек брызнул – и не надышишься.

Лето

Женя сделала открытие. Вчера их класс отпустили на каникулы, а сегодня лета прибыло вдвое.

Над камышами, трепеща новехонькими крыльями, носились стрекозы, довольно урчали лягушки, кувшинки прошили всю Заводь золотыми гвоздиками. Скакали водяные блохи. У самого берега, в парной, разогретой солнцем, воде головами вверх, головами вниз – мельтешили головастики. А Женины детки, подросшие, осмелевшие, вовсю шумели в камышах, добывая лакомства над водой и под водой.

Женя легла в траву и загляделась на высокую былинку, на которой дремал шмель. Былинка покачивалась, шмель покачивался, шевелил во сне прозрачными короткими крылышками.

– Гусятница! – улыбнулась себе Женя.

Ей нравилось быть гусятницей. Что-то розовое встало перед глазами, и Женя не сразу поняла, что это сон.

Она проснулась от тишины. Скосила глаза вправо – гусята, влево – гусята. Возле мамы собрались и блаженствуют на теплом солнышке.

Женя поднялась, и гусята тотчас взбодрились, зашумели, спрашивая: куда им теперь?

– Пойдемте отдыхать, – сказала Женя, и они отправились в птичник.

У птичника их ожидала мама Инга.

– Не пора ли нам пересчитать питомцев? – спросила она.

Пересчитали раз, пересчитали два раза, три раза пересчитали – не было четырех гусят.

Женя сбегала на Заводь, облазила камыши. Гусята исчезли. После обеда пришел Женька и сказал:

– Гусят щука ворует. Вечером поставим верши. Никуда она, злыдня, от нас не денется.

За щукой

Заводь была как зеркало в темной комнате. Берега сутулились, а клубничный высокий холм, похожий на остроухую, с острой мордочкой, лису, совсем стал черным.

Плот у Женьки устроен из двух бревен и дощатого настила – как буква «А» с широкой перекладиной.

Женька толкнулся шестом, и плот послушно выплыл на середину Заводи.

– Вечером вода сурьезничает!

«Серьезничает» – хотела поправить Женя, но увидела, как, морща серебро Заводи, плывут черные, как ночь, красноклювые лебеди.Смотри! – прошептала Женя.

– Вижу.

– Это те самые, помнишь?

– Чего же мне не помнить? На Барашке живут.

Лебеди подошли к противоположному берегу, где на воду ложилась тень от леса, и стали невидимы.

Женька опустил в воду деревянный костыль, привязал к нему вершу. Две другие верши он поставил у камышей.

– Давай звездочку подождем, – предложила Женя.

– Давай.

Женька сел по-турецки и загляделся на темно-синюю Семибратскую пойму.

– Ты о чем думаешь? – спросила Женя.

Женька вздохнул:

– Комбикорм кончается. Бычки полуголодные, а у отца денег нет.

Женя думала, что Женька на природу засмотрелся, а он, оказывается, о бычках только и думает. Взяла и спросила:

– А тебе не хочется прославиться на весь мир?

Женька удивился:

– А как это?

– Как в учебнике, – сказала Женя.

– Это когда про тебя уроки задают? Ну как про Пушкина, про Илью Муромца? Чего же не хотеть? Хочу!

– А чем ты собираешься прославиться?

«Попался, – подумал Женька. – Она же теперь пятиклассница, с ней говорить надо с умом».

– Быка выращу! – осенило Женьку. – С гору. Ну, не с гору – с дубраву.

Теперь призадумалась Женя.

– Пожалуй, прославишься, – согласилась она.

Женька перевел дух и на радостях увидел звезду.

– Вон она! Переливчатая! – и спохватился. – А ты? Ты сама-то великой быть собираешься?

– Нет, – сказала Женя. – Женщинам быть великими необязательно. Наше дело окружать героев любовью и заботой. Женька прищурился, но так и не смог представить себя, окруженного любовью и заботой. Опустил в воду шест, нажал. Плот, качнувшись, устремился к берегу.

– У меня скоро день рождения! – сказал Женька.

– Ты, оказывается, летний, а я зимняя, – Женя поежилась.

И Женька поежился, пожалел девочку, поземку представил: в школу назад пятками не раз приходилось топать, мороз так и хватает за щеки.

Сошли на твердую землю. Помолчали, посмотрели в черную воду Заводи.

Вдруг сильно плеснуло.

– Щука! – обрадовался Женька. – Обязательно попадется.

Расставаться не хотелось, но ведь вечер, пора по домам.

– Хочешь, я на баяне поиграю? – осенило Женю.

– У мамы спрошусь.

Вера Герасимовна разрешила побыть у соседей. Баян Женя вынесла на крыльцо.

– Как же ты играть будешь? – удивился Женька. – Он с тебя!

– Ничего, – сказала Женя, – скоро подрасту. Мама высокая, папа высокий, и я буду высокая.

Она села на верхнюю ступеньку – получился баян с ногами. Женя не приноравливалась, заиграла сразу. Было это что-то серебряное, мерцающее, словно светлячки из лесу слетелись. А потом пошла музыка густая, так бычки вздыхают ночью. Густое перетекало в звенящее – в капли росы. Капли падали, падали, и у Женьки булькнуло в горле. Он даже на ноги вскочил – вот еще, из-за каких-то тру-ля-ля слезы лить!

И только теперь увидел и Дмитрия Львовича, и маму Ингу. Они тоже на крыльцо вышли.

– Женя! – сказала мама Инга Женьке. – Спой нам.

– А чего?

– Твое любимое.

– «Все вымпелы вьются и цепи гремят»? А вечернюю песню ты знаешь – «Слети к нам, вечер»?

– Не-е! Я знаю: «…звезда с звездою говорит». Мама пела, а я запомнил.

– Выхожу один я на дорогу, – запел Женька.

Голос ударился о пространство, о тьму ночи, и был одинокий, что даже лягушки умолкли, страшась– за ночного путника:

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Это было уже повеселее. Путник по дороге идет, а некуда ни попадя.

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, И звезда с звездою говорит.

Все невольно стали искать звезды, и Женька тоже голову поднял.

В небесах торжественно и чудно. Спит земля в сиянье голубом.

Тут-то и глянули на Женьку золотые глаза Спаса. Вот ведь, о чем говорил ему Господь, вот ведь о чем!

Женька пел и слышал примолкшую землю. Он Уже знал эту тишину. В церкви такое было, когда приходилось петь.

Жду ль чего? Жалею ли о чем?

Женя продолжала вести мелодию, а он молчал.

-Все.

– Как все? – удивился Дмитрий Львович. – Еще три четверостишия.

– Мама дальше не помнит…

– До донышка души достал! – Дмитрий Львович подал Женьке руку. – Тебе, брат, нужно бы в стольный град с такими дарованиями.

Когда хвалят, может, и приятно, а все-таки чего-то такое подпорчивается.

– Я пойду, – сказал Женька.

Стежка в темноте белела. Тьма придвигалась к идущему белым путем, но коснуться не смела.

На мосту Женька постоял. Лягушки не орали, трубили тихохонько. Может, на звезды засмотрелись. Коростель звал в луга, да что-то никто к нему не шел.

Мама ждала Женьку на крыльце.

– Мы с папой слушали тебя. И Женя молодец. Прямо артистка.

– А я? – вырвалось у Женьки.

– Ты – соловушка.

И тут раскатило из тальников щекотом-щекотом, хрустальной стукотней и таким высоким свистом, что звезды замигали.

– Вот, мама, соловей-то! – сказал Женька.

Он тоже был справедливым человеком, не хуже Петьки Косолапова.

Улов

По розовой, по утренней воде – как по радости. Потянул Женька первую вершу, что на середине Заводи стояла, а в ней лягушка.

Лягушку отпустили, поплыли к камышам. Потянул Женька вторую вершу – глаза вытаращил.

– Помогай! Упустим!

Золотом блистала верша, выходя из воды. Полнехонька!

– Аи да тара-ра-ра-ра! – завопил Женька и погнал плот к берегу.

Оттащили вершу подальше от воды, вытряхнули. Заплясала рыба большая и маленькая, ясная и золотая. Поплыли за третьей вершей – и эта полна.

– Аи да мы! Аи да мы! – ликовал Женька на все Семибратье.

– Вот, оказывается, для чего ты ведро принес.

– А как же! С уловом! Ведро нам, ведро – вам, без обиды. Неси посудину, делить будем.

– Не пойду, – щеки у Жени стали красными. – Ты – рыбий погубитель.

– Не погубитель, а рыбак, – сказал Женька. – Да ты жареных-то карасиков едала?

– Мы щуку ловили. Где она, твоя щука?

– Не протиснулась. Да, может, это и не щука гусят таскает.

– А кто?

– Лиса. Отец видел зимой лису. К нашему дому подходила.

– Я отпущу маленьких рыбок.

– Отпускай! И средних отпускай. Пусть жиреют, – Женька был великодушен.

Правду сказать, он никогда столько рыбы не то что не лавливал, но и не видывал.

Пещера разбойника

На машине с длинным кузовом Женькин отец увез в город двадцать бычков.

Работы на ферме убыло, и Женя гусят пасла только до обеда – договорились в Первую дубраву сходить. Все в Язях знали: клад разбойника Клюя в Первой дубраве, в пещере. Правда, пещеру эту никто никогда не видывал.

Дубовая роща была невелика, но деревья здесь все неохватные. Под каждой кроной стадо могло бы поместиться. Просторно в таком лесу, но издали – стена.

– Не могли тут разбойники жить! – Женя даже рассердилась.

– Это почему же?

– Потому что место богатырское! Богатыри не разбойники – защитники.

Они подошли к дубу-великану, взялись за руки, обхватили, сколько могли, сделали отметку. Всего вышло семь обхватов – это вдвоем-то

– Сколько же ему лет?! – Женя прижалась лицом к замшелой от старости и все-таки живой коре.

– Тысяча!

– Ты сказал просто так, а это ведь правда.

– Надо желуди с таких деревьев в пищу добавлять, – сказал Женька, – тоже долго проживешь. Ты хотела бы стать таким дубом?

– Я хочу быть летом! – призналась Женя. – Все цветет, все поет, всем хорошо.

– Ладно, — согласился Женька. – Ты – лето, а я – весна. Ты всю зиму будешь ждать, пока я приду. А когда приду – обрадуешься.

Женя сдвинула бровки, подняла пальчик и закрыла Женьке рот. Он удивился, а когда они пошли дальше, в распадок, где островком росли ели, понял: у них с Женей – тайна.

– Ландыши! – вскрикнула Женя. – Смотри, ландыши!

– Так ведь пора, – сказал Женька. Нагнулся сорвать цветок.

– Не смей! – крикнула девочка.

Женька даже вздрогнул:

– Ты чего?

– Они – живые, – сказала Женя. Опустилась на колени, погрузила лицо в цветы. – Подышала разочек, а помнить запах буду весь год, даже годы.

Женька не захотел коленки пачкать. Помалкивал.

– Ландыши простоят дома день, ну два – и выкинешь. А они ведь многих могут порадовать.

– Да кого? Кто сюда ходит-то? Был бы город близко, ободрали бы до последнего цветочка. А так – никому они не нужны.

– Земле нужны. Богу!

От ландышей Женька привел девочку к зеленым камням. Три камня, каждый с дом, стояли в ряд. Земля тут была покатая, в низинке ручеек.

– Откуда вот взялись? – Женька погладил сизые лишайники на камне. – Больше таких тут нет. Видишь – зернышки? Гранит, но почему-то зеленый.

– А где пещера?

– Искали да не нашли. Может, под этими камнями. Тут многие рыли, да без толку.

– У вас красивая земля.

– Вот и будь ей своей! – расщедрился Женька и сделал хитрые глаза. – Угадай, чего будет завтра?

– Завтра? Среда.

– Среда! – Женька даже захохотал. – Завтра у меня день рождения.

Кузнец-молодец

Женька брякнул, а людям забота.

Весь остальной день мама Инга и Женя пекли коржи для торта, гусей стерег Дмитрий Львович. Стерег со стороны камышей, и все гусята у него вернулись домой живы-здоровы.

Посреди стола на большом противне сверкал застывшей морской белой пеной торт «Океанская бездна». Тайну «бездны» знала Женя. Мама Инга тоже знала, но не твердо, с пропусками, на троечку. Потому-то бабушка и передала все свои кулинарные секреты умнице внучке.

Назавтра в красивой одежде, с тортом, шли в гости люди левого берега к людям правого.

Женька сиял, как солнце. Прекрасный день, без единой тучи на небе, весь до единой секунды принадлежал ему. И еще ему принадлежал красный, как пламя, мопед! Мопед стоял в деревянном нераспечатанном ящике. Но, главное, он был, он ждал своего часа, чтобы ожить и помчаться. Отец вернулся из города радостный, с деньгами, с подарками.

Торту Женька удивился и даже немножко испугался.

– Ничего себе! – сказал он. – Как королю.

Все рассмеялись, и праздник получился веселым и на удивление вкусным.

– Неужто сама такое готовила?! – Вера Герасимовна глаз с Жени не сводила.

А мама Инга не сводила глаз с Женьки. Он на радостях так распелся, что ему даже не подтягивали, боялись песню испортить.

«Такой простодушный на вид мальчик, такой обычный», – думала мама Инга.

– Кто же тебе горлышко-то ковал? – спросила она его.

– Кузнец-молодец! – ответил Женька.

– И впрямь молодец твой кузнец, – задумчиво сказал Дмитрий Львович. – Береги свое чудо.

Золото для куполов

Женя и Женька на службу в церковь обычно бегом поспешали. Не потому, что опаздывали – они птахи ранние, а потому, что стежки-дорожки в Семибратском краю легкие, веселые. И еще тут была тайна: Женя и Женька летали во сне и договорились научиться летать наяву. Когда бежишь – немножко получается.

Но сегодня не разгонишься. Шли, и очень даже осторожно. Боялись тропку потерять. До того землю затуманило, не в двух шагах – в одном человека не разглядишь.

– Облака нынче на лугах ночевали, в пойме! – решил Женька. – Ничего! Поднимутся – такое еще солнце будет! Умытое!

Подошли к церкви, а туман, пожалуй, даже гуще стал. Женька ходил советоваться с батюшкой Ильей:

– Может, звонить без передыха? В таком тумане не то что охотник, медведь заблудится.

– Звоните! – разрешил батюшка. – Я уж беспокоюсь: сегодня у нас гости будут. А как в таком тумане ехать?

Но ударила Женя в колокола и – чудо! Туман утянуло, как в трубу. Был – и нет. Солнце!

– Умытое! – засмеялась Женя.

Пришли люди, началась служба. Батюшка посылал Женьку поглядеть: не едут ли? И Женька всякий раз говорил: «Увы!» Но вот когда крест целовали, к амвону прибежала Бушуиха:

– Пожаловали!

– Слава Богу! – сказал батюшка.

Гость был высокий, с богатырским размахом в плечах, стрижен по-городскому – на голове щетина, но с бородой. Борода золотая, лицо строгое, а глаза, как ленок. Человек вел за руку мальчика лет пяти. У мальчика была золотая голова, глаза же точь-в-точь ленок голубой.

Народ потеснился, уступая первенство гостям. Но человек встал с сыном в конец очереди.

Гости приложились к кресту, и батюшка Илья, не отпуская их от себя, сказал:

– Братие и сестры! Мы все трудимся, возвращая к жизни святой храм Воскресения. Храм большой, сколько тут нужно сделать, сами видите. Василий Петрович взялся оплатить главные ремонтные работы.

Спасибо тебе! От всей округи нашей! От всего Семибратья – спасибо. – Бушуиха поклонилась дарителю.

– Господи, не оскудела земля наша на подвижников! – перекрестилась бабушка Вишенка.

– Бог тебе в помощь! Всякого тебе блага! – говорили люди.

– Ну что же вы так? – Василий Петрович даже головой покачал. – Какой же я подвижник? Деньги у меня есть.

– И совесть! – выкрикнул Дядька Хлебушек.

– Какая наша совесть, Бог знает. Я в одно твердо верю: воскреснут храмы на земле нашей, и мы воскреснем.

– Вся Россия воскреснет! – снова крикнул Дядька Хлебушек.

Вышли на улицу. Возле церкви стояла «волга» и большая крытая машина. Рабочие выгружали сияющие золотом металлические листы.

– Да ведь это цинк с медью! – ахнул батюшка Илья.

– Золото, – согласился Василий Петрович. – Так будет долговечнее.

– На всю Семибратскую пойму просияем!

– А куда посуду? – спросили хозяина грузчики.

– Батюшка Илья, распорядитесь. Тут наборы тарелок и чашек для трапезной, для вашего лагеря. А в этой коробке священные сосуды. Всё из фарфора. Есть такой мастер в Дулёве, Городничев, – замечательная работа!

Женьку потрогал за стихарь сын Василия Петровича, подал руку.

– Пошли на лягушек посмотрим.

Женька глянул на батюшку Илью, батюшка Илья на Василия Петровича.

Тот кивнул головой.

Лягушки грелись на бережку живым зеленым ожерельем.

– А какая из них Василиса Прекрасная? – спросил мальчик.

Тираны

Травяное царство является на землю для глаз незаметно. И весна приходит незаметно. Февраль и февраль. То солнышко, то метель… Однажды на лыжах пройдешь по лесу, вдруг проталина, а в проталине – подснежники.

Осень тоже не больно-то углядишь. Листики вянут и в июле, купаться в сентябре можно, в прудке-то. Живешь себе, а потом и ахнешь – лес золотой, синева неба – до слез! Осенью открывается, как небо-то землю любит: синевой.

Женька окунался в травяное царство, таясь от всех. Потому что – чего скажешь? Цветы пошли? Так пора им. Не надо о таком говорить. Голову в траву – в благоуханную, в колокольчики, в кашку, гудящую пчелками. А пойдет кипрей – в нем даже стоять можно. Цветы цветут, и ты тоже… Пусть для глаз незримо, но тоже, тоже!

Цветение лугов, видно, растревожило Дмитрия Львовича, привез десять ульев.

Жене очень хотелось посмотреть на пчелиную жизнь поближе, но пчелы так жужжали, проносились так близко от лица!

– Пусть они привыкнут к нам, – сказала мама Инга. – Мы обязательно подружимся – спешить не надо.

Ее, такую умную, и ужалила пчела под правый глаз.

– Духи не понравились, – сказал Дмитрий Львович.

– Почуяли?! – изумилась мама Инга.

– Пчелы считают: запах меда прекраснее всех искусственных запахов. Ослушников они наказывают.

Вечером щеку раздуло, глаз заплыл.

– Не пчелы, а тираны! – мама Инга посмотрела на себя в зеркало и расхохоталась: они же меня в клоуна превратили!

Женя помалкивала, но мама Инга была права: с таким лицом только в цирке выступать.

Огорчения

Лебеди плавали по Заводи, словно прогуливались. Любуйтесь на здоровье. И лебедями любовались. Даже гусята прекратили возню. Выглядывали из-за камышинок и помалкивали.

– Ах, лебеди, лебеди, лебеди, черные лебеди! – сочинила Женя первую строчку первого своего стихотворения.

Теперь надо было придумать еще более красивую строку, но что же может быть прекраснее самих лебедей? И пришлось повториться:

– Ах, лебеди, лебеди, лебеди, черные лебеди!

Оглушительный треск раскатился по Семибратью. Рыча, стрекоча, газуя, мимо клубничного холма мчался к Заводи красный мопед.

Бедные гусята всем скопом метнулись в чащу зарослей, а лебеди закружились на месте, словно им глаза завязали. Кинулись бежать по воде, хлопая крыльями, поднимая фонтаны брызг, спугивая с берегов лягушек. Шеи у лебедей вытянулись, лапы вытянулись. Низко-низко, над самой Жениной головой пролетели они. Свист крыльев был отчаянный, жалобный. Лебеди взметнулись над лесом и пропали.

– Вот и я! – объявил сияющий Женька.

– Ты – злой! Злой! – закричала на него Женя. – Ты напугал лебедей. Они улетели. И никогда, никогда теперь не вернутся!

Она расплакалась, Женька попятился, развернул мопед и бегом погнал его подальше от этой плаксы.

– Придурошная! – крикнул он издали. – Гуси-гуси! Вскочил в седло, от души рыкнул мотором и застрекотал, поднимая в небо сорок, ворон, воробьев.

Больше в тот день мопеда не слышно было, а Женя не радовалась.

Она права, что накричала на Женьку, да только ни капельки не права. Вечером опять пришлось поплакать. Мама Инга пересчитала гусят и одного не досчиталась.

Распря

Чтобы спасти гусят от хитрого вора, Дмитрий Львович купил в Язях гусака и четырех гусынь. Гусынь выбирал, как Женька учил, чтоб в хвосте больших перьев было штук по двадцать. Покупка вышла удачная. Взрослые гуси, чуя опасность, поднимали такой гогот, так махали крыльями, что на их зов к Заводи бежали все, кто мог. Гусята перестали исчезать.

Тут бы радоваться, но радости в Семибратье не было. Женькины родители обиделись на Собакиных. Из-за луга.

Дмитрий Львович не разрешил выкосить траву возле Заводи.

– У нас пчелы! Но есть причина даже более существенная. Петр Петрович, вы сами посмотрите. На лугу много купав, это растение занесено в Красную книгу. Да ведь и нарциссы жалко.

– Цацы городские! – брякнул в сердцах Петр Петрович.

– Красная книга у них. Трава для того и растет, чтоб скотину кормить.

– Так скосите траву в пойме.

– Это мое дело, когда и где косить! – и Петр Петрович ушел не попрощавшись.

В тот же день Женька приходил на Барашек дразнить Женю. Она купалась, а он ей кричал:

– Гусыня лапчатая! Га-га-га!

Женя не отвечала, и Женька надрывался:

– Черемуха поспеет – ни кисточки не получите! Дубравы тоже на нашей стороне, а в дубравах – боровики.

Шапки – во! И все – нам, а вам – шиш!

Женя отжала волосы и сказала своим тихим голосом, будто ее не обижали:

– Не притворяйся злым. Как пойдешь в храм со злым сердцем?

Женька и прикусил язык-то свой длинный.

А обернулось все очень даже хорошо. Отец устроил в пойме выгон, разделенный на три больших поля. Все это обнесли колючей проволокой. Бычки без пастуха паслись. Трава в пойме – лучше не бывает, сочная, с цветами.

– Коров нужно заводить! – сказала Вера Герасимовна.

– На такой траве молоко медом будет пахнуть.

У Женьки от новой затеи дел прибавилось, но зато перед Женей можно было козырем пройти.

Подумаешь, гусиная мама! За Женькой толпищей бычки поспевали. Они уже были ничего себе, не телятки комолые. На пастбище Женька не всякий раз водил могучее свое стадо – просыпал, папа с мамой поспать ему давали: каникулы, а привести бычков было его делом.

Не пригнать – кнута в доме не имелось – привести.

Красуясь перед девочкой, Женька однажды крикнул:

– Слабо на наш берег, к моим бычкам?!

– Не слабо, – сказала Женя.

Перешла Барашек по воде, погладила трех бычков, и они ничего.

– А вот попробуй ты к гусям подойти.

– К гусям? Они что у тебя, львы, что ли?

Гуси как раз тоже поспешали к птичнику.

Женька по Барашку и к стае. Тут гусак как загогочет, гусыни и молодые гуси шеи вытянули, зашипели, кинулись на смельчака. Он от них бегом, а они крылья распустили да в погоню. Верх за Женей, а она не радуется.

– Гуси, когда сердятся, ущипнуть могут. А бычки-то вон какие, смотреть на них – и то страшно. Я за тебя молюсь потихоньку.

Женька хлопал глазами и не знал, что и сказать. Такая она вот, соседушка.

Клубничный холм

Грозить и обижать себе дороже. Женька уже на следующий день пожалел о дразнилках. Выскочил утречком окунуться вместо умывания, а Женино голубое платьице на Клубничном холме.

«Приехали! Раньше все наше было».

Сидел-таки подлый человечек внутри. Рассердился Женька на самого себя. Вспомнил, как грозился черемухи Жене не дать, к грибам не подпустить. А ему, выходит, ягодками в этом году не полакомиться. И вдруг увидел: Женя ему рукой машет:

– Клубника поспела! Вку-усная! Да куда же ты?

– За банкой.

Женька был человек хозяйственный, да ведь и заботливый. Он две банки принес.

– Одну на варенье, а другую – батюшке Илье.

– Ребят надо позвать! – у Жени душа широкая.

– Потащатся они сюда! – хмыкнул Женька. – У них в лесу от земляники красно. Там же березы.

– Машина! – услышала Женя.

– Батюшка едет.

Батюшка, увидевши ребят на холме, свернул с дороги. Банка была неполная, не до краев, но Женька побежал с угощением к машине.

– Спасибо, Евгений! – улыбнулся отец Илья. – А я к вам с известием. Все дела улажены, завтра едем в Оладушки, в лагерь. Родители ваши согласие дали, значит, собирайтесь. Возьмите зубные щетки, пасту, мыло, полотенца у нас есть. Одежду праздничную – скоро Троица – и рабочую. Работать придется много. Обязательно тетрадь, ручку, а ты, Женя, – баян. С твоей мамой я говорил. Автобус придет за вами в восемь часов.

– На мост? – спросил Женька.

– К дому подъедет. Дело скорое, да и баян тяжелый.

– Я на мосту буду ждать, – решил Женька.

Нетерпение уже поселилось в нем, и он начал торопиться, хотя день впереди длинный, да еще вечер, да ночь…

Леса Чудакова

Ехали, как в чудо. Дорога шла по гребню высокой гряды. В одну сторону – простор и море света, в другую – море света и простор.

– Вот она – богатырская земля! – крикнул на весь автобус Косолапов.

И никаких шуточек в ответ.

Узкая гряда скоро раздвинулась, просторы заслонял лес. Стволы деревьев прямые, кроны в небо упираются. Вязы, что ли?

Мелькнула деревня, миновали нежно-зеленую пушистую рощицу лиственниц – приехали… Длинный деревянный дом. Окна с резными наличниками, столбы у крыльца тоже замысловатые, а крыша крыта шифером, как сарай.

Ребята вышли из автобуса. Кто с рюкзаком, кто с чемоданом, у некоторых сумки.

– Да что же вы будто в гостях! – так гром раскалываетнебо. Огромный человек в черной рясе, с огромным белым мешком через плечо, бородатый, синеглазый, улыбался приезжим. – Дом ждет своих хозяев. Позвольтепредставиться. Наречен аз, грешный, Романом. Батюшка благословил меня на два послушания: быть реставратором и снабжать всех нас едой.

Вошли в коридор, и сразу стало понятно – школа. На дверях таблички: «1-й класс», «2-й класс», «3-й класс». В первом восемь раскладушек, во втором – девять, в третьем – десять. А девочек было тринадцать. Троих разместили в учительской. Здесь же стояли две настоящие кровати – для Калерии Евлампиевны – Бушуихи – и для Дарьи Федоровны. Они и летом будут учить девочек вязать, вышивать.

Отец Илья и отец Роман устроились в кабинете директора. Это была длинная узкая комната со столом возле окна. Был еще шкаф, его вынесли в коридор, и две раскладушки кое-как поместились.

Женька не успел опередить Косолапова, тот захватил раскладушку у стены. Женьке пришлось быть его соседом. С другой стороны оказался шестиклассник Димка Кутузов по прозвищу Тетя Толя. Когда-то не выучил урока и, рассказывая о Бородинском бое, объявил, что русскими войсками командовал генерал по имени Толя.

– Какая же фамилия была у этого Толи? – поинтересовалась изумленная учительница.

– История фамилий не сохраняла! – ответил находчивый Кутузов.

Женька затолкал сумку под раскладушку, пошел поискать Женю. Ее из-за баяна – баян очень дорогой – поместили в учительской.

Стоял обычный школьный гвалт, лицо у Жени было невеселое.

– Ничего, – сказал Женька, – недельку поживем, до Троицы, а потом можно домой попроситься.

Ударил звонкий веселый колокол.

Ребята высыпали на улицу. Их ждал отец Роман.

– Батюшка Илья пока еще не приехал, он сам расскажет, как будет устроена здешняя жизнь, а я приглашаю вас к храму.

Церкви от школы не видно – лиственницы закрывали.

– Этот чудесный лес посадил пятьдесят лет тому назад лесничий Чудаков, – рассказал, останавливаясь, отец Роман. – Его за глаза Чудилой звали, а он был мудрый человек. Доказывал: исконные русские леса – не березовые и уж, конечно, не осинники. Русские леса – вечная лиственница, могучий дуб да липа благоуханная. Здесь, вокруг Оладушек, Чудаков оставил для потомков дубовую рощу, насаждения липы.

– Я думал – вязы, а это мы липовый лес проезжали? -догадался Женька.

– Верно-верно! Они у нас, как мачты. Липовых-то лесов в России уже не осталось. Когда-то липа и обувала крестьянина, и кормила – все ложки были липовые – и медом баловала…

Дорога пошла круче, лес расступился и – вот он, храм.

Шатер высокого крыльца. Над крыльцом кокошник, похожий на шлем, на крыше чешуйчатый куполок. Восьмигранник главного здания, устремленный в небо шатер, увенчанный узорчатым барабаном, и, наконец, купол, как царская шапка с крестом.

– Храму больше двухсот лет, – пророкотал отец Роман, – сохранился он потому, что рублен из лиственницы да мелкослойной смолистой сосны. Смотрели. Молчали.

– А знаете главную тайну русских мастеров? – спросил отец Роман.

– Они Богу молились! – выпалил Петр Великий – ему бы только опередить всех.

– Хороший ответ, – одобрил отец Роман, – но молиться надо, начиная и завершая всякое дело. А секрет таков: деревья для храмов, для домов наши прадеды рубили топорами. Спиленное дерево влагу впитывает всем срезом, стало быть, и загнивает скорее. А вот рубленые комли запечатывают дерево смолой. Навечно. Увы! Новые поколения людей нетерпеливы. Нам бы все скорей, скорей. Обошли церковь кругом. Четыре кокошника, четыре куполочка. Окна в два ряда, чтоб в храме света было много.

– В храм не пойдем, – сказал отец Роман. – Ступени сгнили, полы ненадежные, в храме пусто. Из икон еще в двадцатых годах костер устроили. А вот иконостас – исчез. Комиссары по всей округе рыскали – никаких следов. Весело зазвонил колокол.

– На обед зовут, – сказал отец Роман. – Идемте в трапезную.

Обед с гостями

Трапезная – длинный, врытый в землю стол под навесом, с двух сторон скамейки, тоже врытые в землю. На столе блюда с нарезанным хлебом, с черным и с белым.

Две улыбчивые женщины принесли дымящийся бачок. Одна стала наливать в глубокие фаянсовые миски суп, другая разносила.

– Мы сами будем подходить! – предложил Косолапов.

– Больше суеты будет! – не согласилась разносчица. – Еще, не дай Бог, обваритесь.

Димка Кутузов сидел первый. Он и объявил:

– Куриная лапша!

– Дуйте! – предупредила разносчица. – Бульон огненный.

Женька попробовал с краю – вкусно. И чтоб Косолапов знал, что не один он такой умник, крикнул – петушком получилось:

– Как мамина!

– Оценка – выше не бывает, – улыбнулась повариха.

Белоснежные халаты, колпаки – коронами. Обе красивые. Повариха чернобровая, синеглазая, у разносчицы из-под колпака коса, взгляд веселый, на щеках ямочки.

– Меня будете звать – тетя Паша, – сказала повариха.

– А меня – Наташа! – засмеялась разносчица и поставила тарелку перед отцом Романом, но с чем-то другим, из маленькой кастрюльки.

– Возблагодарим Господа Бога за пищу. – монах встал, и ребята, начавшие еду раньше времени, поспешно положили ложки, поднялись нестройно, шумно.

Отец Роман прочитал «Отче наш», благословил стол. И тут все увидели: в трапезной – чужой. Мальчишка. Шестиклассник, а то и семиклассник.

Женька с полным ртом замер – уж такие были глаза у чужого – хуже кипятка. Мальчишка метнулся к столу, коленями на скамейку, потянулся, цапнул из тарелки хлеб и – к лесу.

Ложки перестали звенеть. Старшие ребята повыскакивали из-за стола.

– Вон они! Догоним?

Вор торопливо делил хлеб меж своими. Там и девочки были.

– Зачем же догонять? Приглашайте за стол. – Отец Роман показал на Женю. – Девочка, попробуй ты.

Женя вышла из-под навеса, подняла руку.

– Мы приглашаем вас на обед. У нас сегодня лапша! – голосок у Жени, как пиканье поползня, Женьке хотелось помочь, крикнуть, уж так крикнуть! Чужаки глотали крохи хлеба, но не двигались.

– Идите же к нам! За столом есть место.

Женя сделала несколько шагов к ребятам, и девочки – их было две – пошли к ней, но остановились. Она подбежала, взяла их за руки и привела.

– Раздвиньтесь, дети! – сказал отец Роман.

Женька чуть не всхлипнул от благодарности. Мудро! Монах посадил гостей не на краю стола, а рядом с Женей.

Девочкам налили лапши, придвинули блюдо с хлебом, но они не торопились брать ложки, хотя глаза у них были такие же, как у храбреца, схватившего хлеб.

Все принялись есть, чтоб и девочки поели, а глазами не в тарелки – на чужаков-мальчишек.

Выскочил из-за стола Димка Кутузов.

– Ну что, вам особое приглашение надо? Аида!

Ребята всей оравой, их было человек шесть-семь, кинулись в трапезную. Им еще только наливали суп, а блюдо с хлебом уже опустело. Поставили другое. Хороший получился обед, с гостями.

На второе Наташа подала гречневую кашу с подливой, с двумя котлетами.

Женьке было стыдно за свою глазастость, не хотел, да увидел: мальчишки из Оладушек котлеты не съели, в карманы посовали.

На третье компот с черносливом, с грушами. Потом отец Роман прочитал молитву:

– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ. Не лиши нас и Небесного Твоего Царствия…

Перекрестился и ребята перекрестились. Объявил:

– Все идут в опочивальни, – глаза у отца Романа веселые, – все отдыхают. После сна на работу. Работать будем в монастыре. Сил нужно много.

– А ребята? – спросил Петр Великий.

– А ребят из Оладушек мы тоже приглашаем потрудиться вместе с нами. Ужинать сегодня будем на берегу озера.

Рождественский монастырь

Дорога к монастырю шла под гору сквозь ельник, густо поросший лещиной. Древностью веяло. На сучьях огромных деревьев сизые лишайники. На стволах зеленая шерстка мхов. Папоротники кругом такие – с головой нырнешь.

Женька думал, дорога будет долгая, но минут через десять внизу сверкнуло озеро, ели стали тоньше, росли чаще, и вот он – монастырь.

Ветхая стена с двумя широкими проломами – кирпич кому-то был нужен. В центре ограды безобразный бугор – все, что осталось от взорванной церкви. Двухэтажный дом без окон, без дверей, без крыши.

Уцелели ворота с пустотой вместо ворот, храм над воротами. Купола нет – обезглавлен. На барабане – птица.

– Орел! – объявил Косолапов.

– Орел, – согласился отец Роман. – В барабане купола гнездо. Так что не очень шумите. Орел по нынешним временам птица редкостная. Спустились с горы. Стена оказалась высокая. Под стеной дебри крапивы.

– Рождественский монастырь, – сказал отец Роман. – Обитель не очень древняя, но со своей историей. При Екатерине Великой строилась. В те годы тихой сапой народу прививали немецкое лютеранство, а здесь обосновались отцы суровые, на новшества неподатливые.

Постояли перед развалинами.

– Собор Рождества Пречистой Богородицы, – отец Роман перекрестился. – Здесь летом от кипрея красно. Каменную груду венчал высокий деревянный крест.

– В церкви попа грохнули, – сказал белоголовый мальчик, стоявший поодаль, из местных.

– Игумен Иов затворился в храме от безбожников – не позволял взрывать. Храм был – диво-дивное. Председатель сельсовета почитал себя за большое начальство.

Своей волей приговорил игумена – врага мировой революции – к смертной казни. Так что этот холм – могила святого. Помолимся.

Отец Роман прочитал длинную молитву, ребята перекрестились. На стене возле церковки появились местные.

– Вот и помощники наши. Десять человек пойдут трудиться вместе с детьми из Оладушек, – распорядился отец Роман, – остальные – в братский корпус. Через два часа отдых.

Женька не увидел сразу, что Женя идет работать на стену, встал одиннадцатым, но никто ничего не сказал.

На стену вели кирпичные ступени. Отец Роман поднялся первым.

– Сколько вас? – спросил он местных.

– Пятнадцать! – ответила девочка.

Из пятнадцати троим было лет по пять, по шесть.

– С косой кто-нибудь умеет обращаться?

– Я умею, – сказал белоголовый паренек. – Многие умеют.

– Траву нужно скосить. И в ограде, и вокруг ограды. И еще просьба. Кто постарше, завтра приходите с топорами, пилу возьмите. От кустарника ни проезда, ни прохода. Вошли в церковь. Светло. На стенах росписи.

– Разве не чудо! – отец Роман воздел руки и стал похож на святого с иконы. – Семьдесят лет искоренения Духа Святого, ни дверей, ни окон, но посмотрите, даже золото не потускнело, краски не погасли, а ведь это – XVIII век!

На одной стене на сводах – Иисус Христос. Голгофа, высокий крест, с двух сторон лестницы, на лестницах палачи. Взмахнули молотками, прибивают руки к перекладине. У подножия еще двое, тоже молотками размахнулись.

– «Пригвождение», – назвал роспись отец Роман. – А этот сюжет редкий: «Модест-патриарх».

Патриарх огромный, в золотом одеянии. Над золотой шапкой сияющий нимб. Земля под ногами патриарха холмистая, река лентой. Вода синяя с серебром, волны завитушками. На берегу пастушок со стадом. Красные коровы лежат, белые пасутся. У самой реки, у ног патриарха – кони и жеребеночек. Поодаль козы рогатые.

– Модест-патриарх – защитник скота от падежа, от болезней, – объяснил отец Роман. – Земли в нашем краю бедные, крестьяне скотоводством кормились. И эта роспись не случайная: Флор и Лавр – покровители конских табунов.

Фреска была вполовину стены. Флор в зеленом плаще, Лавр – в красном. Между ними ангел – Лавру подает золотую узду белого коня, Флору красную – коня темного.

Внизу три всадника и табун. Одни кони скачут, другие пасутся, а три коня, белый, черный и красный, пьют воду из реки.

Церковь долгие годы была складом. Возле стен груды ржавых железок: болты, цепи, траки, колеса. Гора деревянных ящиков. В алтаре плотно увязанные пачки бумаг. Может, архив какой-нибудь. Пачки в мазуте, порыжевшие.

– Берите недоломанные ящики, в них и будем носить железки.

Женька посмотрел, кто командует. Это был тот самый, кто хлеб со стола схватил. Лицо у парня худое, глаза черные, блестят, над белым лбом черные кудри. Подскочил к Жене.

– Мадам, ручки боитесь испачкать? Ах, какие ручки-то! Какие пальчики!

Женька загородил Женю, а парень на две головы выше.

– Она музыкант! Ей надо беречь руки!

Чернявый вдруг улыбнулся.

– Ну, раз музыкант… Пусть бумаги таскает. Бумаги пальчиков не побьют, – протянул руку. – Ты – Женька, а я Ленька Перо. Молоток, своих надо защищать.

Женька попал в пару с белоголовым. Оба оказались до работы жадные – перестарались. Набили ящик, взялись нести, а он неподъемный. Разгружать тоже неохота. Женька почесал в затылке.

– Давай волоком!

Получилось. Вниз по ступенькам тоже ничего. Железки складывали прямо в воротах, на каменных плитах. Отсюда вывозить проще. Маленько передохнули.

– А он в каком классе, этот черный? – спросил Женька.

– Не знаю. Они не наши. Бродяги. У нас в Оладушках клуб забитый. Там и живут с весны. Весна была теплая.

– Теплая, – согласился Женька. – А кто же их кормит?

– За озером видел дома?

– Не видел.

– Русские эти самые, как их? Такие дачи отгрохали – ого! У ворот бачки выставляют, ну, с объедками. Там и рыбины бывают, и мясо всякое… Чего-нибудь не понравится – и в бачок: сосиски, масло… Икра была в банках!

Им там запах не тот. Отравиться боятся… А бродяги все едят. Ничего, живые. Нашенские бабки тоже туда похаживают. Мы за грибами, говорят. А какие теперь грибы?..

Там кошки лазают, вороны и бабули с дедулями.

– Такая вот жизнь, – согласился Женька.

После трех-четырех ходок устроили передых. Для всех. Тяжело. Чернявый своих бродяжек увел на озеро.

– Жарко. Вскупнемся.

– Видишь, какие работнички? – усмехнулся белоголовый. – Я слышал, тебя Женька зовут, а меня – Васька.

– Имечко самое поросячье. Идешь по деревне – Васька, Васька, Васька! – оглянешься, какой-нибудь дед бочок поросенку чешет

– Василий значит «царственный», – сказала Женя. – В древней Византии царей называли василевсами.

– Ни чего ж себе! – изумился житель Оладушек.

В железной свалке мало убыло, а вот алтарь от бумажного хлама очистили.

Тут как раз веселая Наташа привезла на тележке жбан компота, баранки, печенье.

– Полдник! – объявил отец Роман.

Компот можно было пить хоть по пять кружек, печенья досталось по три штучки. Баранки Наташа насыпала на скатерть кучей, без счета:

– Похрустите!

Роман Сладкопевец и другие

Компания Леньки Пера после купания проголодалась. Они-то и пили по пять кружек.

Скатерть была постелена на лужку возле озера. Разглядел Женька дачи. На другом берегу, уходя в березняк, стояли красные дома. Один другого дурней.

Первый трехэтажный, крыша косая, второй с острым шпилем, и на шпиле что-то. Третий дом словно бы расползался по земле. Одноэтажный, но с четырьмя кубиками-чердаками.

– В монастырях, чтоб Слово Божие всегда было с человеком, во время трапез читают Жития святых, – сказал отец Роман. – Книг у нас пока нет, а потому хочу вот что предложить. Давайте по очереди рассказывать о святых заступниках. Каждый о своем. Начинаю первым. Наречен я, приняв иноческий постриг, во имя Романа Сладкопевца.

– Орел! Орел! – крикнул Косолапов.

Орел летел с птицей в когтях.

– Злодей! – Ваня Рыжов схватил камень.

– Орлы охотники, – остановил его отец Роман. – Наши труды, наши голоса не спугнули этих могучих птиц… И слава Богу! Итак, приступаю к рассказу. Роман Сладкопевец жил полторы тысячи лет тому назад. Но мы его помним, его молитвы стали нашими молитвами. Преподобный отец родился в Сирии – стране солнца. Родной его город Емес и поныне существует. Правда, называют его теперь иначе – Хомс. Восемнадцати лет от роду Романа взяли в пономари Святой Софии – величайшего храма Константинополя и всей Византийской империи. Должность пономаря в Русской Церкви была упразднена в конце XIX века. Пономари звонили в колокола, возжигали свечи, а главное – пели на клиросе и читали Писание. Должно быть, преподобного Романа взяли в Софийский собор за красоту голоса, а вот даром чтеца он не обладал. Однажды, в навечерие Рождества Христова, ему доверили читать кафизмы. Кафизмы – это части Псалтири. Праздник, но читал Роман так плохо, что его заменили другим пономарем. Огорченный юноша всю ночь молился перед иконой Богородицы и заснул. Во сне явилась ему Матерь Божия, подала свиток, по-гречески «кондакион», и повелела съесть. И он съел свиток. – Все слушали, даже бродяжки перестали жевать. – А наутро – в самый день Рождества Христова – Роман дивным голосом пропел на службе свою первую молитву. Мы все знаем этот кондак: «Дева днесь Пресущественнаго раждает, и земля вертеп Неприступному приносит: Ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют: нас бо ради родися Отроча младо, превечный Бог». Большая часть песнопений преподобного Романа называется кондаками, но есть еще икосы. Икосы святой отец сочинил во время ночных молитв в келье. По-гречески келья – икос. Преподобный сложил за свою жизнь тысячу икосов и кондаков. Потому-то благодарные потомки и дали ему второе имя – Сладкопевец.

– А вы сочиняете икосы? – спросил Косолапов.

– Не дано! – развел руками отец Роман. – У меня иное послушание: возвращаю к жизни церкви Божий. На клиросе пою.

И взял такую низкую ноту, будто в земле загудело. Все засмеялись.

Кто следующий? – обвел ребят нахальными глазами командир бродяжек. Ткнул пальцем а Косолапова. – Ты у нас тут самый умный.

– Ну и что! – огрызнулся Косолапов. – Меня зовут Петр.

– Петр Великий! – поправил Димка. Кутузов.

– Я не великий, а вот мой святой — великий. Я родился третьего января.

– День поминовения святителя Петра Московского и всея России чудотворца! – сказал отец Роман. – А знаешь ли ты его житие?

– Мой Петр пошел в монахи, когда ему было двенадцать лет, – у Косолапова даже нос сиял: всегда так, когда урок знает. – У Петра был дар – иконы писать. Это мой Петр сделал Москву столицей. Центр был во Владимире, и митрополиты тоже жили во Владимире, а князь Иван Калита позвал моего святого в Москву.

– А ты, паря, говорун! – засмеялся Ленька Перо. – Как по писаному чешешь. Только я бы на твоем месте в заступники себе взял кого поглавней. У апостола Петра – ключи от рая. А ты и не сообразил.

– Сообразил! – отрезал Петр Великий. – Мой Петр заземлю Русскую стоял. Тогда ведь мы были в плену у ханов, у Батыя.

– Что за споры такие! – добродушно рокотнул отец Роман. – Святитель Петр – митрополит Московский – много потрудился ради славы Белого царства. Это он заложил главный собор России – храм Успения Пресвятой Богородицы. При гробе святителя нарекались все русские Первосвятители, а князья клялись в верности Великому князю Московскому.

Женька слушал, а сам силился хоть что-то вспомнить о своем святом. Мама рассказывала про святого Евгения, но давно. Женька смутно помнил: змей какой-то, змея молнией убило.

– Девочки у нас что-то помалкивают! – сказал отец Роман. – Кто знает житие своей святой?

Поднялась Женя:

– Преподобномученица Евгения была дочерью правителя Египта. Она однажды прочитала Послания апостола Павла и всей душой устремилась ко Христу. Но монастырь рядом был мужской. Тогда она надела мужское платье и стала монахом.

«Крестилась-то месяц назад, а все уже знает», – подосадовал Женька.

После Жени поднялась еще одна девочка, из бродяжек:

– А мой святой – вообще! – повела руками, будто охватывая весь мир. – Он вообще! Он корабли в море спасал. Человеку есть нечего, обувки нет, одёжа рваная, а уже зима. Он придет, дохнет святым дыханием и – сапоги, самые-самые. Платье – от Зайцева. Был вшивый бушлат, и на тебе – шуба! Колготки – от зависти подохнешь!

– Он что же у тебя, мужик? – засмеялся Васька белого ловый.

– А хотя бы!.. Да это все ладно. Он детей спасает. Родненькая мамочка бросит младенца в мусорный контейнер, а он пожалуйста – тут как тут. У них же крылья, у святых.

Возьмет младенца, к груди прижмет – тепло. Подышит на лобик – он, малявка, и здоровенький, и сытенький. Мой заступник, знаете, сколько брошенных-то спас?

– У девочек заступницы – женщины! – не согласился Косолапов. – Как тебя зовут?

– Она – Немо! – закатился дурным смешком Ленька Перо.

– Капитан Немо? – не понял Димка Кутузов.

– Нашел капитана. Она же сама со свалки. У нее имен-то этих, может, сотня! Ее поймают, запишут, чего скажет, а потом все равно на улицу. На улице имен нет – кликухи.

Она – Немо.

– Все вы гады! – девочка плюнула себе под ноги. – Есть у меня заступник! Это от вас заступники разбежались, а у меня есть!

– Дочь моя! – отец Роман встал, подошел к девочке, положил на ее плечи большие руки свои. – У тебя, дочь моя, Заступница Сама Матерь Божия. Батюшка Илья тебя покрестит, и будет у тебя светлое имя, и семья будет. Все христиане станут твоей семьей.

Вечер

У отца Романа на озере в садках была приготовлена рыба для ухи. Название озера немудреное – Белое. Из-за воды названо. Даже на глубоких местах дно видно.

Ребята принесли из леса валежник, развели костер, вбили колья для котла.

Девочки почистили рыбу, картошку, морковку. И тут приехал отец Илья. Язята обрадовались. Батюшка привез новости.

Во-первых, в Язи прибыла бригада рабочих. Обновляют купола, белят стены, в алтаре фреска почти восстановлена.

Во-вторых, шестеро плотников, трое из Язей, трое из Оладушек, подрядились перебрать по бревнышку местную деревянную церковь и сделать ремонт братского корпуса.

В-третьих, батюшка зачитал расписание жизни лагеря. Подъем в половине седьмого, молитва, служба, завтрак. Два часа занятий: девочки вышивают, вяжут, мальчики учатся иконописанию и плотницкому делу. С десяти до двенадцати – работа. Обед. Отдых. С половины третьего до шести часов – беседы с жителями Оладушек, помощь старикам, купание. Ужин в шесть. После ужина – игры, хор, служба. В десять часов – отбой.

Многие ребята вздыхали: ложиться спать в десять часов – смехота. Чай, ведь не маленькие. Женька посмеивался, поглядывал на ворчунов: погодите!

Уха удалась. Ели возле костра. Рыба – карп. Вкусно, да мелких костей пропасть. На запивку сварили какао. Со свежей булкой тоже вкуснота.

– Ну а теперь попоем! – предложил батюшка Илья. -Замахнемся, ребятушки, на самого Рахманинова.

Разучили «Свете тихий» и «Ныне отпущаеши».

Ребята из Оладушек сначала дичились, посмеивались, но хор увлек их голоса, а вместе петь сладко. Вселенную в себе чуешь.

Пора было расходиться. Ребята из Оладушек вместе с бродяжками отправились в деревню по-над озером. Так ближе. Лагерные потянулись вверх, через лес. Светло. В классах болтовня поднялась, но мудрый Женька как головой коснулся подушки, так и заснул. Уж он-то знал, почём сон, если рано встаешь.

Житие отца Федота

Женя, Женька и Димка Кутузов постучались в домишко, где крышу крыльца подпирали березовые жерди.

Вышла старушка. Лицо круглое, одета чисто, но кофта на локтях латаная.

– Вам кого, милые?

– Мы помощники, – сказал Димка.

– Помощники? – бабушка улыбнулась и невольно глянула на жерди.

– Нет! – Димка даже головой потряс. – Крыльцо сделать – сноровка нужна. Вот если дров наколоть…

– Мы хлеб вам принесли, – сказала Женя.

– Спаси вас Бог! – старушка перекрестилась. – Хлебушек мы редко видим. Привозят раз в месяц, а много ведь не возьмешь. Никудышный хлеб. Дня три минет, смотришь – позеленел. Скотину кормить – это раньше, в народном государстве, теперь кишок не хватит, да и всей живности – три курицы.

Оладушки деревня большая, но многие дома стояли забитые. Когда-то здесь был знаменитый колхоз. Люди богато жили, почти при каждом доме гараж, и вот – все нищие. Пришло разорение на Русскую землю.

Ребята принесли три буханки: одну черную, две белые. В доме на лавке сидела еще одна старушка, совсем древняя.

– Моя сестрица Анастасия Федотовна, – сказала хозяйка. – А я Вера Федотовна. Бывшая учительница.

– Как хорошо! – обрадовалась Женя.

– Что же тут хорошего? Школа три года не работает.

Крыша протекла, трубы в печах сто лет не чищены, учителей осталось двое. Мне под семьдесят, а у молодой – семья. Торговать ездит.

– Крышу починили, – сказал Женька. – Печи тоже почистить можно.

– Зовут нас в школу, – вздохнула Вера Федотовна. – Куда денешься – согласилась. Страшная жизнь. В России, в самой читающей стране мира, снова появились неграмотные. Америку догоняли, догоняли – и догнали. У них ведь там треть страны читать не умеют.

– Зато считать мастера! – брякнул Кутузов. – Если есть дрова, давайте топор.

– Топор в пеньке. Немножко есть дровишек. Я кое-как напилила.

Димка ушел.

– А нам опросить вас надо, – сказала Женя. – Вы что-нибудь знаете о судьбе местных священников?

– Сестрица, знаем ли мы о судьбе отца Федота?

Древняя старушка посмотрела на гостей со строгостью и – улыбнулась.

– Славные ребятишки. Ты им расскажи. Все расскажи. Пусть знают. А мне беленького хлебушка дай. Свежий хлебушек, мягонький.

Женя и Женька открыли тетрадки, приготовили ручки.

– Мы – дочери отца Федота. Наш батюшка рос сиротой. Родом он из Воронежской земли, но отца с матерью потерял где-то в Оренбуржье. Кормился подаянием. Было дело – замерз. Шел зимой в Саракташ, в тех краях степи. Варежек у него не было, одежонка – лоскут на лоскуте.

Увидел сани, прицепился. Ездоки богатые попались, сани с меховым пологом, сами в тулупах. Слышали, что нищий мальчишка на полозья встал, но даже не повернулись. Уже в селе упал наш батюшка без сознания. Окоченел. Нашлись-таки добрые люди, водкой оттерли. Бог сироту не оставил. Вырос, возмужал. Батюшка был красивый, пел хорошо. Его местный священник сначала в работники взял. За кротость, за руки умелые полюбил. Грамоте стал обучать. Поставил в псаломщики.

Женька ни одного слова целиком не успел записать, потом и вовсе закрыл тетрадку.

– Я без записи лучше запомню.

Женя тоже не успевала, но что-то все-таки в тетрадочку вписывала.

– Батюшка своего добился, – рассказывала Вера Федотовна. – Посвятили его во иерея. Иерей – священник. Служил он сначала в каком-то селе возле Саракташа, а потом даже в городе, в Актюбинске. Там-то его было и расстреляли. У советской власти Церковь была главным врагом. Явились в дом красноармейцы, вывели батюшку во двор, поставили у навозной кучи. Маму тоже вывели – смотреть, а у нее на руках Анастасия Федотовна, ей годочка еще не было, и за подол трое держатся. Батюшке позволили помолиться перед смертью. Прочитал «Отче наш», «Господи, Иисусе Христе», «Царю Небесный» да и говорит: «Не знаю, за какую вину хотите лишить меня жизни. Но скажите мне, кто детишек этих будет кормить? Их ведь тоже на смерть обрекаете».

Красноармейцы те же крестьяне: усовестились, ушли. А ночью добрые люди в окно стукнули: «Спасайтесь. Завтра всех вас непременно расстреляют. Комиссар приезжал, срамил красноармейцев».

Все нажитое бросили, корову, лошадь. Ушли. Дали батюшке приход в соседней области. Под Кустанаем. Год прослужил. Арестовали, отправили в лагеря на три года… Время было голодное. Осталась у мамы одна Анастасия Федотовна. Вернулся батюшка из тюрьмы, ему твердят: бросай поповское дело, в счетоводы ступай, но он поехал к владыке. Владыка дал ему приход в Челябинской области. Прослужил наш страстотерпец всего один месяц, а в тюрьму угодил на все десять. После тюрьмы сослали на Урал. Городок такой есть каторжный – Верхотурье. Верхотурье моя родина. Мне было три года, когда ссылка кончилась и батюшке дали приход под Моршанском. Это уже центр России, тамбовщина. Мордва там живет, хороший народ. Батюшка годочек побыл на свободе. Пришли, взяли и – в Сибирь, в Красноярский край. Десять лет получил, а в моршанской тюрьме батюшек постреляли. Отсидел отец Федот свой срок, домой на санках прикатил, мы тогда в Саракташе жили. Попутчика ему Господь послал доброго. Батюшка идти не мог, а мальчику-попутчику лет четырнадцать-пятнадцать. На счастье, санки у него были. На санках и привез страдальца нашего к дому. И ведь это не вся история. Церкви были закрыты, а люди узнали – священника из тюрьмы отпустили – и пошли. Кто ребятишек окрестить, кто венчаться, покаяться в грехах. Оренбургский владыка дал отцу приход в Абдулине. Большой поселок, теперь это город. На костылях батюшка служил, обезножил в тюрьме. Муравьиным спиртом лечили и вылечили. А тут Новосибирский митрополит позвал батюшку в Кемерово – городок там есть Гурьев. Батюшка поехал. Восстановил храм, да так хорошо, что властям приглянулся, не отдали храм Церкви. Опять на дому служил, потом послали в город Тайгу. В храме разор, а сделать ремонт не позволяют. Отец наш смелый был человек, не боялся тюрьмы. Бывало, скажет: «Я Бога боюсь. За все святотатства – дорогую цену платить народу русскому». Вот и в тот раз. Велел затворить ставни, чтоб света с улицы не увидели, и за одну ночь на свои деньги преобразил Божий дом… На покой ушел в год смерти. Старенький уже был, больной, но люди шли к нему, из дальних городов ехали. Уповали на молитву батюшки Федота.

– Ты расскажи им о блаженной Анне Бузулукской, – попросила сестру Анастасия Федотовна.

– Так это мы в книге читали.

– Все равно расскажи. А я так Анну Васильевну девчонкой видела. Даже подходила к ней о батюшке спросить, когда его в Сибирь-то упекли. Она меня поцеловала, а сама смеется: «Как Дед Мороз, приедет Федот». Я ничего не поняла. А батюшка вон как – на санках домой пожаловал.

– Расскажите о блаженной! – разлепила губы Женя. Они у нее спеклись, как от жара, пока слушала Веру Федотовну.

– Анна Васильевна человек была радостный, а время-то выдалось жуткое. Она то, что нужно, скажет человеку, а потом лепечет несусветное, не в уме будто бы. Но это была ее защита – с полоумной много не спросишь! – Вера Федотовна положила руку на руку Жене. – Я советская учительница, но в Божие чудеса верила и верю.

– Ныне и сатанинские чудеса творят изобильно, – сказала Анастасия Федотовна. За сатанинские чудеса жизнями платят. О добром будем говорить. – Вера Федотовна улыбнулась. – Однажды в Бузулукском храме ждали приезда игуменьи из Талловского монастыря. Нет и нет! А наша Анна Васильевна бегает вокруг церкви и кричит: «Цветочки горят! Цветочки горят!» Тут человек прискакал: игуменью убили на дороге. В храме сделался переполох, кто-то уронил подсвечник, бумажные цветы и запылали… Анна блаженная и прозорливица была, и целительница. Об одном человеке пишут. Бык рогами его ударил, повредил позвоночник.

Еле-еле ногами двигал. Попросил домашних в церковь отвести. Встал в уголке на колени, Богородицу молит, Николая Угодника: семья, дети, а он, единственный кормилец,— инвалид. Вдруг видит, пробирается через толпу Анна Васильевна, к нему идет, улыбнулась, ладошкой провела по позвоночнику и – в боковую дверь ушла. Кончилась служба, встал болящий с колен – что такое? Палочка не нужна. Не болит спина. Подумал, в духоте разомлел, но вышел из храма – не чувствует боли. Поприседал-здоров…

– Вот какая была у нас заступница, молитвенница! – сказала Анастасия Федотовна. – Только и блаженную не пощадили лютые власти. В тюрьме умерла.

Все сидели призадумавшись. Тут Димка Кутузов явился.

– Все! Дровишки у вас – лучше не бывает. Тюкнешь – готово дело!

Вера Федотовна до калитки проводила ребят.

– Спасибо вам, милые. Созреет карика* – приходите. У нас три дерева. Смородинка есть, крыжовник – полакомитесь.

– Это вам для витаминов! – сказал Димка. – А мы все равно придем. Все дрова ваши распилим, расколем, в сарай уложим.

Димке понравилось быть помощником. Он за деревней даже на руках прошелся. А Женя с Женькой не веселились. Женька молчал-молчал да и сказанул:

– Все-таки русским быть трудно.

Молитва

Мастера мужички начали разбирать деревянную церковь. Каждое бревно помечали, осматривали. Привезли хорошо просушенный рубленый лес. Из него готовили замену сгнившим венцам. Находилось и для ребят дело. Топор многое умеет, если руки ученые. У Димки Кутузова получалось так хорошо, будто плотником родился.

– А знаете, почему церкви ставили без единого гвоздя? – спросил ребят бригадир, он был среди плотников самый молодой, но и самый мастеровой.

– Известно, почему! – хмыкнул Ленька Перо. – Гвоздей не было.

– Нет, братец ты мой! Наши дедушки Бога любили.

Христа ироды гвоздями приколачивали ко кресту. На Руси и повелось: гвозди в святом месте – лишнее.

Мальчишки носы позадирали – работники, на мозоли поглядывали при девчонках. А девочки тоже маленько важничали. Они уже цветочки вязали, вышивали крестиком.

Многие ребята рисование считали за баловство – после топора-то, но отец Илья уроки давал серьезные. Подходил к каждому, показывал, объяснял. Ваня Рыжов сначала, как все, кувшин рисовал, но в кувшин от себя такой букет поставил – загляденье.

– Аи да Ваня! – обрадовался отец Илья.

После кувшина рисовали стопку книг и батюшкин крест, а Ваня сел в сторонке, и все о нем забыли. А когда отец Илья рисунки собрал, глянули – на Ванином отец Роман. Копия!

Молодец Ваня, но радость общая.

Отец Илья предложил ребятам в футбол поиграть. И сам играл. Он в одной команде, отец Роман в другой.

Хороший был день. Вечером Женя сказала Женьке:

– Все купаться идут, давай вокруг озера обойдем.

– Давай! – загорелся Женька. – Чего-нибудь разведаем!

Он себе не признавался, но скучал по Барашку. Скучал по одиночеству. Когда много людей – природа в стороне стоит, тебя ждет.

Они прошли осинником, по бархатному ковру мхов. Женьке чудилось – птицы в сердце у него поют, будто домой вернулся.

– Здесь красноголовые должны расти!

– Красноголовые?

– Подосиновики. Я их, знаешь, как люблю! На первом месте, конечно, белые, а на втором… – Женька призадумался. – Грузди тоже грибы знаменитые. Подосиновики, на третьем… Ой, а про маслятки-то забыл. Эти в одиночку не растут. Увидал грибок – разувай глаза. А петушки!

Махонькие, но чистое золото. Еще моховички есть. Про опята-то я забыл! Березовые опята – с одного пенька два ведра наломаешь.

– Выходит, все грибы у тебя на первом месте! – засмеялась Женя.

– Все! Я еще про волнушки забыл. Розовенькие! Усмотришь – сердце замирает. И сыроежки я люблю. А сморчки! Вот где грибная тайна. На человеческий мозг похожи, – по лбу себя хлопнул. – Чудак! Рыжики-то, рыжики!

Они снова вышли к озеру.

– Посмотри, какие цветы! – Женя даже ладошки сложила.

– Лилии! Обычное дело. Сорвать?

– Ну зачем же?!

– Знаешь, как они пахнут здорово! – и тут Женька схватил девочку за руку. – Тихо!

У камышей стояла большая белая цапля, а на камышах, на зеленых, высоких, лежали настилом прошлогодние камышинки, сухие.

– Это гнездо! – прошептал Женька. – Обойдем.

Они отступили в лес, а когда вышли на луг, оказались возле дворцов новых русских.

– Бачки! – увидел Женька и голову пригнул. – Старика видишь?

Старик наклонялся над бачком, что-то высматривал, выуживал, пробовал. Женя вдруг кинулась бежать, Женька угнаться за ней не мог. Остановились в осиннике. Женя обняла деревце и никак не хотела повернуться.

– Ну ты чего? – спросил Женька. – Теперь ведь много бедных!

Она вытерла рукавом глаза.

– Мы ведь, Женька, ничего не можем сделать… Ни для кого! Мы – дети! Мы ничего не можем!

– Можем, – сказал Женька. – Давай помолимся о бедных.

– О всех надо молиться! О всем народе, о всей Русской земле… Надо самую, самую сильную молитву узнать у батюшки.

– Давай «Отче наш» прочитаем, «Богородице, Дево, радуйся». А когда прочитаем, попросим: пусть не будет проклятых бачков.

– Не бачков – голодных пусть не будет. Это ведь богачи уворовали все богатства. – Женя плакала и уже не скрывала лица. – Женька, они ведь и нашу с тобой жизнь хотят украсть.

– Как?!

– Продадут… Они же все продали. Теперь только люди остались… И людей продают, чтоб сердце взять, почки…

– Лицом на восток повернись! – сказал Женька. Прочитал «Отче наш». Женя – «Богородицу». И опять у нее слезы закапали:

– Не будет по-нашему. Уж очень много зла.

– А ты верь! – рассердился Женька. – Ты не злу верь, а Иисусу Христу. – Иисус Христос! Прогони воров с Русской земли!

Женька упал на колени, перекрестился и поцеловал землю.

Золото

В монастырь приехали три монаха: отцы Ферапонт, Тихон, Алексий. Отец Ферапонт, как и отец Роман, был роста великого, но человек тишайший, от него ни единого слова не слышали, вместо слов вздыхал или улыбался. Отец Алексий был из военных, до капитана дослужился.У Тихона усы, как дымок. Совсем еще молодой. Взялся пол в храме переложить. Ребята ему помогали убирать старые испорченные плиты.

Начали снимать старые полы и в братском корпусе.

Ту половицу Женька поднимал вместе с Ленькой Пером. Ленька вставил топор в щель, Женька потянул, ржавые гвозди заскрежетали, выходя из перекрытий, и открылась яма. Внизу, среди тьмы, блестело что-то витиеватое, желтое.

– Ша! – Ленька ладонями словно бы все рты заткнул. – Золото! Разделим поровну.

В яму заглянул Косолапов:

– Цветы золотые. Тут вон сколько.

– Ша! – Ленька отстранил Петра Великого, отодвинул Женьку, поставил половицу на место. – Ночью придем.

Глаза у бродяжки блестели. Начиналось что-то нехорошее. Все замерли, смотрели на Леньку, и вдруг Петр Великий толкнул Немо и кинулся на улицу, крича во все горло:

– Золото нашли! Золото нашли!

Через полчаса весь лагерь был в братском корпусе, половицы над ямой подняли.

Начали доставать спрятанное.

– Ты ошибся, Ленька, – сказал отец Илья. – Находка ваша много дороже золота. Это иконостас.

– Здесь иконы! – крикнул из ямы Димка Кутузов.

– Господи! Какой подарок к празднику Твоему! – возрокотал отец Роман и запел тропарь: «Благословен еси, Христе Боже наш, Иже премудры ловцы явлей, ниспослав им Духа Святаго, и теми уловлей вселенную, Человеколюбче, слава Тебе».

Праздник

На Троицу всем лагерем пришли в Оладушки. Возле пожарного сарая устроили концерт.

Кто жил ближе, принесли скамейки, табуретки. Припоздавшие стояли. Батюшка Илья всех благословил, поздравил с праздником.

– Мы в грехах, как в снегах, – сказал батюшка, – но Творец мира нам даровал познать Себя ближе, нежели ветхозаветным праотцам. Нам открыта дивная жизнь

Святой Единосущной Троицы: Отца, Сына и Святого Духа. Господь Бог в Существе Своем непостижим, Он превыше всякой материи, Он исполнен любви, ибо Сам есть Любовь. Вот почему Господь Бог с нами. А если Бог снами – наше будущее светло…

Отец Илья замолчал, смотрел на лица.

– Да, братья и сестры! Испытания, выпавшие на нашу долю, на долю отцов и матерей, дедушек и бабушек, – жесточайшие. Горе не знает литров, километров. Тяжести его на весах тоже не взвесишь, а вот умещается в сердце. Не пережить бы вам всего, но Святой Дух поддерживает нас, утешает, радует. Жизнь в Духе Святом началась для человечества в Пятидесятницу по Воскресению Господа Иисуса Христа. Языка Святого Небесного Огня сошли на апостолов, а через апостолов тот Огонь передался народам земли и нашему русскому народу. С той Пятидесятницы и живет на земле Церковь Христова. Думаю, вам теперь понятнее, почему священники так настойчиво зовут людей в церковь. В церкви хранится тайна неизреченной любви Святой Троицы.

– Батюшка! Батюшка! – говорили женщины. – Нам плохо без церкви. Спасибо тебе за труды! Скоро и у нас, грешных, будет Божий храм.

Пока батюшка разговаривал с жителями Оладушек, построился хор. Начали с величания.

Женьке показалось – никогда они не пели так хорошо. С ребятами стояли монахи. Голоса у всех красивые. Отец Роман рокотал, будто гроза небесная – бревна в сарае стали поскрипывать, того гляди – раскатятся.

После хора играла на баяне Женя. Сначала Баха, суровое, потом веселое, русское.

– Эдак мы в пляс пойдем! – смеялись деды.

Женю сменил Косолапов. Стихи прочитал.

– Граф Алексей Константинович Толстой! – крикнул он звонко. – Отрывок из поэмы «Иоанн Дамаскин«.

Вы, чьи лучшие стремленья

Даром гибнут под ярмом,

Верьте, други, в избавленье,

К Божью свету мы грядем!..

Женька удивился: Петр Великий втихомолку выучил такие длиннющие стихи. Старушки рты пооткрывали.

То слышен всюду плеск народный,

То ликованье христиан,

То славит речию свободной

И хвалит в песнях Иоанн,

Кого хвалить в своем глаголе

Не перестанут никогда

Ни каждая былинка в поле,

Ни в небе каждая звезда.

Петр Великий поднял руки к небу, хотя звезд еще не было, и поклонился. Ему хлопали, как настоящему артисту, а Женьку дрожь била – его черед выходить перед людьми.

Спел мамину любимую:

Не слышно шуму городского,

За Невской башней тишина,

И на штыке у часового

Горит полночная луна.

Песня была печальная, бабушки-оладушки всплакнули.

– Еще спой! – попросила Вера Федотовна. – Какой голос-то серебряный.

У Женьки был секрет, глянул на Женю и запел:

Слети к нам, тихий вечер,

На мирные поля! Тебе поем мы песню,

Вечерняя заря.

Уж в этой-то песенке ничего жалостного, но бабушки носами хлюпали дружно.

– Эй, парень! – крикнули из задних рядов. – Чего-нибудь такое давай! Забористое!

Женька поискал глазами отца Илью. Тот кивнул.

– Однозвучно гремит колокольчик… – запел Женька и сам услышал – тихо на земле. И словно бы где-то звенело, должно быть, от тишины. Песня кончилась, бабушки всплакнули в третий раз, а к Женьке подошел парень в майке с ковбоем. Медленно достал какую-то бумажку, послюнявил и ляпнул Женьке на лоб:

– Гонорар! – и ушел.

Женька невольно махнул рукой, бумажка закружилась в воздухе.

– Тыщарублевая! – ахнула женщина с первой скамейки.

– Моя пенсия! Вот богатеи-то!

– Мне ничего не нужно! – крикнул Женька, отирая рукавом лоб.

Отец Роман нагнулся, поднял деньги:

– Мы принимаем всякую милостыню. Хочу сообщить жителям села: детей, обитающих в брошенном клубе, наш монастырь берет на воспитание.

Кто-то сказал:

– Да вам самим-то жить негде!

– Это правда, но Господь не оставит нас.

В лагерь возвращались вместе с питомцами отца Ильи монахи и бродяжки.

– Еще бы ребят из Оладушек к нам! – сказал Ваня Рыжов.

Все посмотрели на отца Илью.

– Бог даст, в следующем году большой устроим лагерь. Прошли мимо двухэтажного дома семейства Хомутовых.

– Куркули! – Ленька Перо положил в рот четыре пальца и свистнул.

– Какие же они куркули? – возразил батюшка Илья. – Огромное семейство. У старших ребят легкие слабые. Спасибо детскому фонду – всех детишек в санаторий направили.

– И мы теперь в санатории, – сказала Немо. – На простынках спать будем.

Ясное Око

Утром была служба, славили Духа Святого. После завтрака Женьку послали отнести хлеб Вере Федотовне и трем ее соседям. Он шел мимо дома Хомутовых и увидел на скамеечке старушку в белом платке. Это была Татьяна Ивановна, прабабушка молодых Хомутовых.

«У них ведь тоже хлеба нет», – подумал Женька.

Подошел к Татьяне Ивановне и дал паленину*:

– Ради праздника!

– Спасибо тебе, добрый человек! – глаза у бабушки смотрели весело. – Хлебушек сладок, но угостил бы ты меня песенкой. Уж больно пел вчера хорошо, а я дома сидела.

– Ладно, – сказал Женька, пооглядывался – вроде бы никого.

Запел:

– Среди долины ровная, на гладкой высоте, цветет, растет высокий дуб в могучей красоте…

Начал, стесняясь, а потом разошелся. Старушка радостно кивала головой:

– Правду люди о тебе говорили: соловушка.

– Меня мама синицей зовет.

– Далеко, высоко летать синичке этой! – бабушка вдруг взяла Женьку за руку. – Ты себя береги. К нам, в Оладушки, с ребятами своими приходи. С ребятами, слышишь?

Перекрестила. Женька постоял, закинул мешок с хлебом на плечо.

– До свидания.

– Ангела тебе в дорогу! – и, когда он пошел, окликнула: – На тебе ведь тоже язычок-то огненный!

Женька раздал хлеб и, возвращаясь, на краю леса увидел белку. Белка протекла ручейком по стволу дерева до вершины, перелетела на соседнее. Женька невольно пошел за ней – и увидел поляну незабудок.

«Вот куда Женю надо привести».

Сел да землю, коснулся ладонью цветов. И вдруг вспомнил деревенское прозвище бабушки Хомутовой – Ясное Око. Сказала вот про огненный язычок, пошутила, а слова жгутся.

Женька поводил рукой над головой – прохладно.

На Барашек захотелось, к рощам дубовым. Бычки-то небось соскучились.

Что-то щелкнуло по руке. Посмотрел – вот те раз! – птичка капельку уронила.

Иконописцы

Батюшка Илья рассказывал об иконах, найденных в тайнике.

– Как это наглядно! Вот икона восемнадцатого века. Фон вокруг Богородицы с Младенцем голубой – в старых иконах такое недопустимо. Цветы – вполне реальные розы. Древо жизни кружевное, нарядное. Круглые иконы на древе – как бы ягоды. В ликах царей и святых сохранено портретное сходство. А вот икона семнадцатого века. Письмо богатое, множество деталей. Всюду золото. Так писали мастера Строгановской школы. Строгановы – самые знаменитые купцы того времени. А вот вам еще более старое письмо. Век, должно быть, пятнадцатый. Четырехчастная икона. Но сначала кто мне скажет, каким библейским событиям посвящены сюжеты?

Женька стрельнул рукой, но убрал.

– Ваня Рыжов, ты у нас молчун!

– Я не все знаю, – сказал Ваня. – Человек в белых пеленах, выходящий из тьмы пещеры, – воскресший Лазарь. Его Христос воскресил. Вторая икона сверху – «Троица». За столом Бог в Трех Лицах, а у стола праотец Авраам и Сарра, жена его. Внизу справа – «Сретенье». Это Богородица, это Симеон Богоприимец, в руках у него Младенец Христос… Четвертую не знаю.

Женька снова стрельнул рукой.

– Слушаем тебя, Евгений.

– На четвертой иконе большой человек – евангелист Иоанн, а тот, кто пишет, – Прохор, ученик. Иоанн диктует свое Евангелие.

– Молодцы! – батюшка Илья был доволен. – А вот теперь давайте вглядимся, как это написано. Старые мастера сначала на доску наклеивали поволоку – льняную, иногда пеньковую. Поволоку грунтовали – наносили слой мела или алебастра. Этот грунт и называется – левкас. Шлифовали левкас руками подолгу, чтоб на века. Ну вот, доска приготовлена. Пора браться за рисунок. Рисовали углем, если все получалось, как надо, линии обводили черной краской, а нимбы, лики, контуры фигур, гор, деревьев, домов процарапывали. Этой работой занимались знаменщики. Роспись начинали с золочения. Накладывали тончайший слой золота или серебра на фон, на ризы. Красками писали в несколько приемов. Сначала прорабатывали фон, горы, города, храмы, потом одежду и, наконец, лики… Тут много всяких тайн, мы еще об этом будем говорить. Но главная тайна великих иконописцев древности – краски. Краски в природе искали: глина, минералы… Нынешние художники пишут химическими красками. Смешивают несоединимое. В девятнадцатом веке тоже такое бывало. Проходит пятьдесят-сто лет, и картина погасла. Краски убили друг друга. Подняла руку Немо:

– А вот когда меня окрестят… Вот когда я научусь молиться… Вот помолюсь я иконе – Богородица покажет мне лицо моей мамы?

У Женьки камушек от таких слов в живот упал, а батюшка погладил девочку по головке:

– Богородица не оставит тебя.

Белое слово

Целых две недели стояла жара. Работали и купались. Отец Илья даже не умеющих плавать научил брассу, а плавать не умели все бродяжки. Брасс – стиль лягушачий, но ведь моряцкий.

Приезжали Вера Герасимовна с мамой Ингой. Привезли таз вареников и корзину пирожков.

На другой день Женька понес пирожки – угостить Веру Федотовну, Анастасию Федотовну, Ясное Око.

– Опять один пришел! – всплеснула руками прабабушка Хомутовых.

– Ребята помогают дом собирать. Дом привезли для монахов. У нас стоял, на другом берегу Барашка, а девочки плащаницу вышивают… Все из-за мамы. Напекла пирогов – меня и послали. Бабушка перекрестила Женьку, а он немножко сердился: «Чего она за меня боится? Чай, не маленький».

Вера Федотовна пирожки расхвалила, хотела самовар ставить, но Женька в монастырь торопился. Обе старушки вышли из дома проводить гостя, а на улице веселье. Ребята и девочки из-за озера шли по селу, а за ними на коленках, поднимая пыль, ползла вся местная мелюзга.

Женька сначала не понял, что это за игра такая, но Вера Федотовна взялась за сердце:

– Боже мой!

Те, что в шортах, в американских бейсболках, выстраивали ребятишек в линию, отходили шагов на двадцать, и кто-то один из них бросал в воздух горсть монет. Девочки и мальчики срывались с места, сшибали друг друга, поднимали рев, а победители, ухватившие рублевые, а то и пятирублевые монеты – вопили от радости.

– Неужели вам не стыдно! – закричала на пришлых Вера Федотовна.

– Умолкни, совок, а то поможем! – ответила ей девочка в белоснежной теннисной форме.

Парень, приклеивший Женьке на лоб тысячную бумажку, снял с головы бейсболку, поклонился, но вместо извинения выругал старую учительницу грязно и подло. Парни и девочки, хохоча, повторяли его слова дружным хором.

Женька выскочил за калитку.

– У вас на языках черви заведутся! Ругательные слова – от сатаны. Вы не Веру Федотовну ругаете – Бога.

– Откуда ты взялся, мужичок с ноготок? – изумился даритель тысячерублевок.

– Да оттуда же! – и срамное слово лопнуло на розовых губах теннисистки, как безобразный пузырь жвачки.

– Вы одеты в белое, а сами – черные! – крикнул Женька в отчаяньи. – Если вы не попросите прощения, если вы нераскаетесь – вы станете слугами нечистого.

У калиток домов появились хозяйки, зашумели на пришлых, разобрали своих перемазанных ребятишек.

– Молодец! – хвалили женщины Женьку. – Задал им жару, ишь – наглые. Хозяева жизни.

Женька уходил из Оладушек героем, но сам трусил: заозерные дачники все старшеклассники. Подстерегут – не убежишь.

Напророчил. Короткой дорогой – вдоль озера – поостерегся идти. Бежал по посадкам лиственницы. Там метров через триста – стройка и свои.

Они вышли из-за деревьев.

– Добрый вечер, Карузо!

– Я не Карузо, – отрезал Женька.

– Ну и дурак! – ребята засмеялись. Его обступили, но не трогали.

– Как он нас обозвал? – спросил своих парень с американским флагом во весь живот.

– Не обозвал – похвалил! – не пожалевший для Женьки тысячу погладил его по шее.

– Мы – слуги сатаны! Мы – слуги сатаны! – девочки врубили музыку, дергались, корчили страшные рожи.

Женька хотел прорваться, но его схватили.

– Значит, ты Бога боишься? – спросил «американец».

– Боюсь! – крикнул Женька, он мог только кричать, чтоб не заплакать.

Они устроили хоровод, грязно ругались ему в лицо, и девочки ребятам не уступали.

– Попик, смотри! – «американец» показал язык. – Ни единого червячка. Давай и ты!

Рыженькая девочка с веселыми веснушками на щеках достала из кармашка деньги:

– За каждое похабное слово – десять рублей.

– Начинай, малый! – смеялись парни. – Работенка не пыльная.

Женька мотал головой, давясь слезами.

– А давайте из него мученика сделаем! – предложил «американец». – Привяжем к дереву. Если комары за ночь не сожрут – будет жить. Главное, поумнеет. Женьку поволокли к лесу.

– Господа! Тут муравейничек! – углядела теннисистка.

– Пусть мураши его пожарят.

С Женьки содрали штаны. Завели руки за ствол березки, штанами скрутили руки. Для ног нашлась бечевка.

– Ругайся! – приказала теннисистка, помахивая перед Женькиными глазами деньгами.

– Ребята, может, он за шоколадку ругнется?

– Жвачку ему покажите!

– Муравьи! – взвизгнула теннисистка, сметая с ног невидимых злодеев.

– Оставим – подохнешь! – предупредил «американец».

– Или, может, на Бога надеешься? А ну-ка помолись!

Глаза у Женьки были полны слез, но он не плакал.

– Давайте выпорем его! – осенило «американца». – У кого ремни есть – ремнями, остальные прутьев наломают.

– Розги! Розги! – хохотали девочки.

– Ну, зови своего Бога! – «американец» медленно вытягивал из петель на шортах нарядный ремень.

И увидел девочку, вышедшую из леса:

– Настька, подгребай сюда! У нас тут потеха.

Девочка была высокая, она и голову держала высоко.

Глянула на Женьку оленьими глазами. Протянула букетик колокольчиков «американцу».

– Подержи! – и белой, с розовыми длинными пальцами, рукой вытянула ремень.

«Господи, не оставь!» – вскрикнула душа Женьки.

Оленьи глаза, розовые пальцы – и такая же, такая же! Настька, накручивая на ладонь ремень, шагнула к дереву, развернулась и врезала пряжкой «американцу» в лоб.

– Настька! Ты против нас! – взвизгнула теннисистка.

– Вы сами против себя. Прочь! Все прочь! – повернулась к Женьке. – Они дури накурились.

Бросила ремень, развязала ему руки.

– Настька, я тебя разорву! – «американец» смотрел на свою ладонь с пятнышком крови.

И тут замычала корова, что-то оглушительно щелкнуло. Дачники кинулись бежать.

– Ты настоящий парень. А их не кляни, пожалей! – сказала Настька и побежала догонять своих.

К Женьке подошел пастух с кнутом на плече. Удивился:

На муравейник, вишь, поставили! Кусали?

– Не знаю, – сказал Женька, надевая штаны.

– Муравьиная кислота – самое доброе лекарство. Напользу пойдет. За что они тебя?

– За белое слово.

Печник

Пастух не отпустил Женьку одного. В монастырь привел. Пришлось рассказать все, как было. А еще через день отец Илья отвез Женьку домой. Не испуга ради. Дядька Хлебушек ждал своего ученика.

Работа им предстояла в доме Жени. Мама Инга сказала мастерам:

– Пусть печь будет большая, воистину русская. Станем худо жить, на печи в Кремль поедем. В Кремле не приветят, не услышат крестьянского слова, махнем за тридевять земель.

Старую печку, махонькую, дымящую, Дмитрий Львович сам разобрал. Привез новый кирпич, приготовил песок и глину. Дядька Хлебушек по кирпичам молотком постучал, ухом послушал.

– Ну других нынче нетути! Песок, вижу, с Барашка. Золото, а не песок.

Помял пальцами глину, на кончик языка взял:

– Глина не годится. Возле Утеса накопай. Там глина, как масло, и цветом – серебро небесное.

Начали спозаранок. Перед работой на крыльце посидели, будто ждали чего-то. Так оно и было. Как солнышко вспыхнуло первой своей искоркой, дядька Хлебушек тотчас встал, перекрестился:

– С Богом!

Женька взялся кирпичи таскать, но Дядька Хлебушек остановил его:

– Много ли у нас печей-то впереди – всем газ подавай! Нет, голубчик, в учениках тебе ходить – времени нет. Глазами учеба долгая. Ты будешь печку класть, я глядеть, подсказывать, подмогать.

– А кто же кирпичи будет носить?

– Хозяин с хозяйкой.

Женька покраснел, но Дмитрий Львович сказал:

– Я с удовольствием.

Печь клали с подпечью, с печурками, с лежанкой, про голбец* тоже не забыли.

Вера Герасимовна ахнула, узнавши, кто печку-то соседям кладет.

– Женька! Какие у тебя силенки? Кирпич, небось, мало положить. Нажать надо, да чтоб не вкось – ровнехонько.

– Я стараюсь, – Женька даже вздохнул немножко. – А что не так – Дядька Хлебушек рядом.

– Ну, если подправляет…

– Нет, не подправляет, – покачал головой Женька, – показывает. Я сам подправляю.

– Господи! Господи! – пуще перепугалась Вера Герасимовна. – Коль печка-то задымит да коли тепло-то держать будет худо…

– Коли, коли! – рассердился Женька.

– Прости, сыночек! Не то язык мелет. Со страху! – по голове Женьку погладила. – Больно молод печник-то.

Женька и сам, отправляясь через Барашек, трепетал: вдруг чего не так. Но началась работа, и тут уж некогда в пугалки играться.

Целых три дня выводил Женька под. Выглаживал, будто это стекло для телескопа.

– Потерпи, хозяюшка, – говорил Дядька Хлебушек маме Инге. – Под – душа печи. Огонь с подом, как отец с сыном.

Под готов – берись за свод – и свод выглаживали.

– Печнику лишний день старанья, а для печи это годы верной службы дому, – поучал Дядька Хлебушек.

Загнетке, куда жар сгребают, тоже внимание оказали.

– Печник любя – и печка любя! И сварит, и согреет. Трубу опять-таки выводил Женька, а вот вершил ее сам Дядька Хлебушек.

– Труба делу нашему – венец, – сказал Дядька Хлебушек, отирая слезы с глаз. – Ветром, что ли, надуло?

Они сидели на коньке, отдыхали.

Простор! – улыбался Дядька Хлебушек. – Печник мается с кирпичами в тесноте – то в печи, то под печью, терпит, а награда за терпение – простор. Можно небо рукой потрогать.

Отпустил Женьку:

– Одному мне надо побыть. Бог милостив, но годы берут свое. Может, последний раз по крыше белкой скачу.

И вот пришел день испытания.

В печь положили березовых дров. Дядька Хлебушек принес в своем мешке пучок сосновой лучины.

– Прадедушки наши говаривали: лучина с верою – чем не свеча? Ну, печенька, работай! – погладил, как родную.

Женькины родители тоже пришли к дому соседей. Петр Петрович праздничный костюм надел, серый с отливом – правительственный. Вера Герасимовна была в домашнем, сглазить боялась.

Все стояли на улице, ждали, куда пойдет дым – в трубу или в окно.

– Ну! – сказал Дядька Хлебушек. – От хозяина пусть ветром пахнет, от хозяйки – дымом.

Мама Инга пошла зажигать огонь. Женька стоял рядом с учителем и чувствовал – ладони мокрые. Отер о штаны. Раз, другой. Не жарко, а чего-то потеют.

Мама Инга все не выходила, и Вера Герасимовна не утерпела, пошла к маме Инге на помощь. Время тянулось, а дыма не было. Женька почувствовал – сердце у него в тяжеленную каплю сжимается.

Но вот обе мамы вышли, Женькина и Женина, а над трубой воздух задрожал. Дым выпорхнул легкий, едва различимый, потянулся в небо, выше, выше, выше…

– Столбом! – сказал Дмитрий Львович. – Не зря кирпичики-то я таскал.

– Столбом – к вёдру! – Петр Петрович подошел к Дядьке Хлебушку, пожал руку.

– Ему первому! – показал старый печник на Женьку.

– Следующая печка – наша! – поклонилась Дядьке Хлебушку Вера Герасимовна. – Спасибо за науку, за сына…

Все к нам! – пригласил Петр Петрович. – У нас стол готов.

– На скорую руку! – поскромничала Вера Герасимовна.

– Ваш стол, а наш мед, – сказал Дмитрий Львович.

– Ладно, – согласилась мама Инга. – Но обед из новой печи за нами.

Сграбастала Женьку и расцеловала.

– Ну, как он? – спросил Дядьку Хлебушка Петр Петрович.

– Печник! – сказал старый мастер и положил Женьке в руки свой мастерок.

Все что-то говорили, все дотрагивались до Женьки, и он вдруг бросился бежать. Прямиком через Барашек, в луга, и очутился на гороховом поле.

Сердце стучало, он смотрел на мастерок, трогал его края, смотрел на рукоятку: в рукоятке хранилось тепло Дядьки Хлебушка.

Женька лег на землю – вот они, стручки. Полнехонькие! Ел вволю и – заскучал. Без Жени у гороха сладость не та.

Сидел, смотрел на церковь. Купола синие, со звездами. Облака кресты обтекают. На небе своя река. Уж она-то не мелеет. Осенил себя крестным знамением.

– Господи, помилуй! – душа переполнялась благодарностью, но слов не было. – Господи, помилуй! – снова сказал Женька. И заплакал.

Подошел к церкви – заперто. Дом батюшки тоже на замке – семейство все еще не переехало.

Побежал на Барашек. А Барашек он и есть барашек -волны завитками, настоящее золотое руно. У Женьки книжка такая есть.

Жаром вдруг обдало. Все печка да печка, а бычки! В их доме песни запели, но Женька летел в другую сторону по просторам поймы. Бычки щипали траву, а все-таки почуяли его. Поднимали морды, смотрели.

– Вот он я! Вот он! – крикнул бычкам Женька, подлезая под проволоку.

Бычки тянулись к нему влажными носами. Он подошел к каждому, каждого погладил, каждому почесал подгрудок. Они ждали его ласки.

– Не забыли вы меня! – у Женьки даже в носу захлюпало от чувств.

И тут он увидел еще один загон, с телятами.

– Ладно, ребята! – сказал Женька бычкам. – Пойду с молодежью знакомиться. А вы ешьте, трава-то вон какая сочная. Тепло. Дожди тоже теплые.Поглядел из-под руки на дубраву.

– Рановато, а боровички-то могут пойти.

Дома

Отец и мать после пиршества спать легли рано.

Женьке было одиноко. Вышел на крыльцо зарю проводить.

Об орлах почему-то задумался. В лагере денек-другой поглазели на гнездо, поудивлялись и привыкли. Орлы и орлы.

Монахи решили не восстанавливать купол, покуда птенцы не улетят.

«Хорошо бы, – думал Женька, – в каждой дубраве завести по орлиному гнезду. Заведутся орлы – вернется на землю время богатырей».

Это была еще одна Женькина тайна. Он очень хотел, чтобы Русская земля снова стала богатырской.

Облака на краю Семибратской поймы розовели, золотились да и пыхнули ярым огнем. Дракон из всех двенадцати голов пламенем дохнул. Облака, как птицы, как стая огненных птиц.

Женька потрогал мускулы на руках – веревочки… И пошло перед глазами: тот, с американским флагом на пузе, теннисистка – ангел без крылышек, богач с тысячерублевкой. Перед богатырем на коленках бы ползали.

Женька зажмурился, чтоб все это ушло. Опустил голову и увидел чудо: на нижней ступеньке сидела бабочка. Ночная, серая. Очень большая, очень красивая. Обрадовался – не кинулся хватать, ловить. Хотелось смотреть. Женя научила. И тут заиграл баян, Женька подбежал к Барашку и, не останавливаясь, через реку. Они встретились на берегу.

– Ты почему приехала?

– Лагерь кончился. Деньги нужны для ребят, чтоб они в монастыре остались. Вот только Ленька убежал…

– По воровству соскучился? Женя глянула с укоризной:

– Он за тебя отомстил.

– Как?!

– Положил перед дверьми каждого коттеджа по дохлой крысе. У них собаки, как слоны, но ни одна не тявкнула.

Откуда ты знаешь, что это Ленька сделал?

– Он сказал нам: «Если на вас наедут – на меня валите…»

Женька хлопнул себя по бокам:

– Эх, что за жизнь! Хорошо, хорошо – и плохо. Мне промолчать надо было!

– Перед злом нельзя отступать, – сказала Женя. – Ты простудишься. У тебя штаны мокрые, и в кедах, наверное, вода.

– Теплынь! – Женька сладко потянулся. – Пошли с утра за боровиками! Они позже бывают, но такие дожди, земля, как парное молоко.

– Ты все-таки иди, – попросила Женя. – До завтра. Пойдем в семь?

– Лучше всего в пять! – и Женька от радости так кинулся в Барашек, что чуть было надвое его не рассек.

Царь грибов

Земля любит встающих спозаранок. Они шли к пятой дубраве. Бычков теперь не загоняли на ночь, и они уже паслись.

– Ты что такую маленькую корзинку взял? – удивилась Женя. – В такую ягоды собирать.

– Боюсь грибы спугнуть, – признался Женька. – Смотри!

Между высоких травинок паук сплел полотно. Нити паутины были унизаны мельчайшими капельками росы.

– Какое кружево! – Женя даже ладони сложила. – А знает ли он про эту красоту?

-Кто?

– Паук. Мы плащаницу вышивали – и радовались. А паук радуется?

– Радуется, – сказал Женька. – О красоте все знают. Дубы, видишь, как стоят? Земле и небу себя показывают. И птицы знают о своих перышках, и про голоса свои знают. Соловьи ведь тоже учатся петь. И пескари знают о своем серебре.

Они уже подошли к дубраве, и Женька не утерпел, вбежал в лес, оставив девочку позади. Кинулся глазами туда-сюда – нет грибов.

– За рощей низинка, ели растут, березы. Белые любят березняки.

Вышли к оврагу. Сорока вдруг кинулась с вершинки. Застрекотала сердито, воинственно, перелетела овраг, села на самую высокую елку, но никак не могла уняться.

Женька головой вертел: кого это лесная сплетница предупреждает? Да и сжал руку Жене, пребольно! Она стерпела, поняла – надо молчать. И увидела, кому о них кричала сорока.

На другом берегу оврага из-под корневища упавшей ели выходили из норы лисята. Их было сначала пятеро, а потом появились еще двое. Насторожив ушки, лисята нюхали воздух. И так осторожно, словно чай горячий пробовали. Ничего не учуяли. Принялись гоняться друг за другом, падать на спину, толкаться, кусаться, кувыркаться.

– Отходим, – прошептал Женька. – Спугнем – уйдут.

Уже в дубраве вскинул вверх кулаки:

– Попались! Это ведь их мамаша таскала гусят. Надо отцу сказать о норе. Пусть патроны набьет.

У Жени кончик носа стал красный, глаза заблестели:

– Дай мне честное слово!

– Про что?

– Ты дай, тогда скажу. Я ведь о плохом просить не буду.

– Честное слово! – сказал Женька. Никому и никогда не говори про лисью нору.

– От лисы вам плохо! Гусятам достается.

– Ничего не плохо. Гусей стеречь нужно лучше. Сам видел: лисята как дети. Как мы с тобой.

– Конечно, дети, – согласился Женька. – Кто же еще?

Сами охотиться они не умеют.

Возвращались домой счастливые. Грибов нет, зато лисят видели. Вдруг Женя кинулась в сторону:

– Что это?!

Женька подошел. На открытом месте рос огромный, в полметра вышиной, белоснежный гриб.

– Что это?! – снова спросила Женя.

А Женьке было стыдно – махину проглядел:

– Гриб-дождевик. Съедобный.

– Неужели грибы бывают такие огромные?

– Бывают, – сказал Женька. Помолчал и, хоть не хотелось, признался: сам я таких не находил. Всех удивишь!

Наклонился сорвать, но Женя взяла его за руки.

– Пусть растет. Это же царь грибов!

– Боровики-то пойдут, – Женька смотрел на девочку с испугом, – по боровики-то будем ходить?

– Я люблю грибы, – сказала Женя.

Дубы кругом стояли огромные, но было удивительно тихо, словно великаны сошлись для большого, для великого дела и очень уж задумались.

– Слышишь?

– Слышу.

Звонили колокола, на утреню звали народ.

– Колокола нечистую силу с Русской земли гонят, – сказал Женька.

Женя потянула его за руку:

– Побежали! Мне тоже хочется позвонить.

– И мне! Я уж так ударю! Уж так!..

Последнее

На самом высоком холме Семибратья всем проезжим и прохожим на удивление стоит под небесами русская печь.

Издали как сахара кусок, а подойдешь ближе – богатырская, с двухэтажный дом. Не мертвая кирпичная глыба – живая печь. Затапливай, ставь хлебы, кашу со щами -на тридцать деревень хватит.

Крепко слажена, на века. Не забыли чтоб русские люди чудо свое. Печкой вскормлен и обогрет великий народ наш. Слово красное, сказка-затейница тоже ведь сошли с печи.

Сказывают, богатырское сие творенье поставлено древним старцем и отроком.

В печке есть где от непогоды укрыться, а то и переночевать. Но ведь как говорит народ: без дров печка – гора, а протопить такую махину – воза не хватит.

Слух идет, однако, будто та мудрая печка и без огня хлебным духом дышит. Семибратская пойма – молоком, печка – хлебом, вот и сыт.

Как возле такой-то печи не народиться народу могучему, доброму, многочисленному?

И само собой: есть богатырская печка, значит, и богатырь объявится. Испекут ему девицы-искусницы пирогов на дорогу, и пойдет он за нашим русским счастьем, унесенным Ветрами Ветровичами за тридевять земель.

С моего крылечка – речка.

С моего крылечка – даль.

Даль – надежда и печаль.

Бьется ласково сердечко.

Примечания

* Язята – ребята из деревни Язи

* Под – место в печи, где жгут дрова.

* Старица – старое русло реки, которая течет по другому руслу.

* Карика – северная ягода; ирга.

* Паленица – подовый хлеб круглой формы с надрезом на 3/4 окружности и приподнятым козырьком.

* Голбец – приступок у русской печи.