Для каждого времени года у нас припасены крошечные рассказы Дмитрия Шеварова. Первый ручей, старая родная дверь, тепловозные гудки и просини неба – ничего особенного по отдельности, но вместе складываются в весеннюю симфонию.
Напомним: автор – лауреат премии «Ясная Поляна» и других писательских и журналистских премий, чью прозу с удовольствием читают взрослые и дети, щедро поделился с нами творчеством.
С недавних пор трижды дедушка, друг детей всех возрастов (от рождения и до последнего вздоха) Дмитрий Геннадьевич пишет сразу и для всех, поэтому на его произведениях смело можно ставить знак «от 0 до 100 плюс».
Писатель доверил «Азбуке воспитания» отрывки из неопубликованной книги «Тень Петра». Осенние и зимние отрывки вы уже читали, пришло время для весенних мини-рассказов и эссе.
Внешне иногда кажутся безыскусными, незамысловатыми, но в этом и есть их главный секрет: рассказики вроде простые, а на душе сразу становится благодатно. Почему? Наверное, потому что, как считал Михаил Пришвин, главное содержание произведения – это сама душа автора.
Нельзя не вспомнить и вот это пришвинское, так подходящее к необычайной прозе Шеварова: «Казалось, будто кто-то долго бежал за весной, догонял и, наконец, коснулся её, и она остановилась и задумалась…
Да, никогда новая весна не бывает, как старая, и оттого так хорошо становится жить – с волнением, с ожиданием чего-то нового в этом году».
Отрывки из книги «Тень проходящего Петра»
«…Так что выносили больных на улицы и полагали на постелях и кроватях, дабы хотя тень проходящего Петра осенила кого из них» (Деян. 5:15).
Светотень Петра
Почему-то хорошо представляю, как стремительно шел Петр, рассекая толпу, как люди бежали за апостолом, догоняя его целительную тень и падая в пыль, ложась на песок или на мостовую.
Жизнь Петра представляется теперь сложенной из камня, недвижной. Про его тень мы давно забыли. Лишь в редкие мгновенья мы вдруг чувствуем: и тень может быть светом. И как же нам хочется тогда хоть на несколько минут удержаться в этой спасительной светотени. А когда проходит время, то мы прижимаемся памятью именно к этим мгновеньям необъяснимой полноты бытия.
Запечатлеть эти мгновенья в слове – напрасный труд, но мы совершаем этот напрасный труд, потому что в нём наше упование, наше сопротивление смерти. Мы верим, что Господь договорит недоговоренное нами, подберёт оброненные слова, как собирает он далекие звуки, гаснущие в сумерках. И тогда обломки нашей речи войдут в плоть юного, как свежая глина, бытия.
Первый ручей
Однажды в конце зимы я жил в деревне. По ночам ещё морозило. Днём снег так сверкал на солнце, что казалось: вот-вот он начнет таять. Но снег не таял.
Я вышел на берег и сел на перевернутую деревянную лодку. Было так хорошо, так тихо. Вдруг я услышал какие-то хитрые звуки, они шли из-под лодки. Это были еле уловимые переливы колокольчиков. Иногда они сменялись тонким шелестением фольги.
Я встал на корточки и прижался ухом к оттаявшей щелке между сугробом и лодкой, и понял, что где-то там, на глубине, течет первый весенний ручей. Еще никому невидимый, он торит себе дорогу, поёт, хотя услышать его пока никто не может.
Дверь
В подъезде моего детства была фанерная дверь. Потянув за ручку, косо, не без изящества, прибитую с внешней стороны, в подъезд легко мог войти и старый, и малый. Ручка была теплая, деревянная. Стоит подержаться за нее – и на душе веселее.
В том доме у нас уже давно никто не живет, но иногда я приезжаю в Вологду и прихожу к нашему подъезду, чтобы просто подержаться за родную ручку. Правда, прикручена она уже к новой, железной двери. Рядом домофон, как везде теперь.
Поезд приходит рано утром и, когда я подхожу к дому, все ещё спят. И это замечательно. Можно спокойно постоять, ощущая в руке тепло старого дерева.
Не знаю, сколько я так стою у закрытого подъезда, держась за ручку. Увидит кто, подумает, что это бомж стоит и держится, чтобы не упасть. Кстати, слова «бомж» не слышал в детстве. А пьяненьких мы любили, потому что они были всегда добрые.
Тут из соседнего подъезда вышел человек с собакой. Собака зевнула, равнодушно глядя на меня. Потом и человек заметил меня и тоже зевнул. Мне стало неудобно, и я отпустил ручку двери. Посмотрел на наши окна на втором этаже и пошел обратно на вокзал – грустный и счастливый. И чего было в душе больше – грусти или счастья – знал лишь Господь.
Нараспашку
Я бы хотел смотреть на мир удивленно, широко открытыми глазами. Но жизнь сложилась так, что «в кадр» попадает все больше уродливого, грубого, а бывает – и просто мерзости. От этого мы начинаем инстинктивно зажмуриваться. Привыкаем жить с почти закрытыми глазами. Оставляем себе лишь щелки, в которые испуганно наблюдаем за жизнью. Но так хочется вернуть себе доверчивость и открыть глаза нараспашку. Помоги нам, ключарь благодати, Петре апостоле!
Весенний вечер в храме
Низкое солнце сквозь окно падает на иконостас, высвечивая то апостола Петра, то апостола Павла. Люди, проходя в этом свете, кажутся бесплотными. Потом свет бережно окутывает Богородицу и начинает гаснуть, гаснуть под «Свете Тихий…»
Я подошел к клиросу, и тут маленькая девочка вдруг взяла меня за руку. Я присел на корточки рядом с ней. Она взяла вторую мою руку. Потом сказала: «Я думала, что вы дядя Паша, а вы не дядя Паша?»
«Нет, я дядя Дима».
Но она так и не выпустила мои руки.
Пасхальное утро
Про Пасху нам никто не говорил, но словом Пасха дышал весенний воздух, шелестел и похрустывал, как подарочная бумага. Вот-вот развернется перед тобой что-то такое…
Помню особенный свет в доме, особенное солнце на лице («играет»), особенное чувство невесомости в теле, необъяснимая радость, витающая меж людей и предметов, между небом и землей.
Выхожу на площадку нашего второго этажа, чтобы бежать во двор, и тут на секунду слепну от солнца, бьющего в низкие окна, замираю от предвкушения купания в свете, окунания в свет, как в купель. И воздух, залетающий в форточки, из дверей подъезда, – он не снеговой уже, а травный. Хотя никакой травы ещё нет. Только на бугорке в саду, на первом припеке – свечные огоньки мать-и-мачехи.
В углах двора, в тени еще угрюмо глыбится старый снег. Дедушка берет лопату, раскидывает его по двору, чтобы быстрее стаял.
Скамейка под липой высохла и даже прогрелась, приятно приложить ладонь к серым, морщинистым доскам. Вот и играем на скамейке, возим машинки туда-сюда, а ветер приятно трогает виски, щеки, хочется дышать глубже и глубже. Хочется стянуть шапку и ловить головой ветер, солнышко.
Кошка пришла на нашу скамейку, растянулась блаженно, пришлось нам с машинками потесниться.
Тоненькие облачка, почти призрачные, как оренбургские платки, пролетают по синеве неба. Хозяйки окна моют, туда-сюда створками водят. Солнце прыгает от окна к окну, падает в лужи и отскакивает от них как мячик.
На огородах костерки занимаются. Земля курится. Скоро и яблони задымятся белым цветом.
Я пошёл проведать небо
Под калиткой лежит вода, а в ней – небо. Ещё пустое, чистое, как холст на подрамнике.
Оно возвращается раньше облаков и птиц. Поначалу просто небо, а потом все остальное: облака, птицы, одуванчики, ледоход…
На земле идёт подробная жизнь. Сочится рыхлый снег, опадают последние сугробы, бьются частым птичьим сердечком маленькие ручьи… Но главное происходит в небе. В нём происходит синева.
Как хорошо бы сейчас проведать вологодское небо. Оно совсем не такое, как в Москве. Оно пониже будет. А по цвету – под стать куполам вологодского Софийского собора, серо-серебристым, полным благородной тишины.
Если забраться на колокольню собора, то небо будет рядом. И видно, что земля похожа на домашний пирог, кругла по бокам, и бока пропечены прощальными лучами вечерней зари.
Небольшое небо, а вот тянет проведать. Слышу, будто кто ворчит на меня: «Небо, небо.., лучше бы посмотрел, что на земле творится – всё не слава Богу».
Но – слава Богу! – есть небо.
Тепловозные гудки
Где-то в ночи загудел тепловоз, и я проснулся. Какой это был горестный и одинокий звук!
Тепловоз давно ушел, а я остался сидеть на диване. Тикали часы в коридоре, ночное безмолвие вновь сомкнулось над моей головой.
А тепловоз летел где-то сквозь тьму, среди дмитровских лесов, и уже на других переездах раздавался его сиплый гул, более похожий на плач.
Зачем он позвал меня? О чем он хотел мне напомнить?
Я вспомнил, как в отрочестве тепловозные гудки звали меня на вокзал, я толкался у касс, бродил по перрону или протискивался между чемоданов, котомок и рюкзаков в зале ожидания. Люди спали, дремали или сидели в той смиренной задумчивости, какую я больше нигде не встречал.
Я возвращался домой счастливый и грустный, растерянный от возвращения к самому себе. После сутолоки вокзала уединение было особенно сладким. И книжка на столе, и стукоток бабушкиной швейной машинки в соседней комнате, и шуршание дедушкиной газеты, и тихое бормотанье радио…
Ни с кем я тогда на вокзале не знакомился и даже не заговаривал. Ну, быть может, краешком глаза любовался на какую-нибудь девочку-ровесницу, которая шла по перрону или на мгновенье появлялась в окне поезда. Взгляды для меня значили больше чем слова, а сердце было так затаенно счастливо, как будто я с кем-то очень близким и любимым проговорил до утра…
Соб. инф.
Комментировать