Иеромонах Назарий (Рыпин), исполняющий обязанности игумена Введенской Макарьевской Жабынской пустыни (н. вр. – духовник женской монашеской общины в честь святых Назария и Антипы в Антипово Козельского района Калужской области) о своем пути к вере и священству и о том, почему выбрал для себя именно монашество.
– «Светлый вечер» на радио Вера, здравствуйте, уважаемые друзья. В гостях у нас сегодня иеромонах Назарий (Рыпин), исполняющий обязанности игумена монастыря Введенской Макарьевской Жабынской пустыни. Добрый вечер!
– Добрый вечер!
– Я и Вам еще раз напомню и нашим радиослушателям, что в этом часе «Светлого вечера» по вторникам мы говорим о пути человека к священству, в Вашем случае – еще к монашеству; о том, какая цепь разных событий привела человека к служению алтарю, и, нам кажется, что этот разговор не столько специальный, не только биографический, в том смысле, что человек на пути к вере и в вере наверняка отвечает себе на какие-то вопросы, находится в поиске, что-то узнает о себе, о Боге, о мире, который Бог создал, и через это возрастает. И те вопросы и ответы, которые есть в Вашем пути, как есть в пути каждого человека, могут оказаться релевантны нашим радиослушателям, любому человеку, который задумывается о Боге, о своих отношениях с Богом. Может быть, пока только присматривается, может быть, смотрит со стороны на религиозную традицию, но ищет, находится в поиске. Вот, мне кажется, что путь человека к вере и в вере всегда состоит из этапов, из каких-то важных встреч, событий, которые делят жизнь человека на «до» и «после». Были такие этапы у Вас?
– Безусловно, мы все слышим о Боге, слышим о вере, но не всегда наше сердце откликается на эту информацию, и ещё, как бывает, у человека стоит такой стопор, и человек отказывается принимать это слово истины. Но наступают чаще всего какие-то события в жизни человека, которые заставляют его задуматься о том, для чего я живу, всерьез, по-настоящему. И как человек сможет дать себе ответ на этот вопрос, зависит, сможет он встретить Бога на своих путях, или нет, безусловно. И очевидно, в моей жизни тоже такой вопрос возник, видя какие-то несоответствия, скажем, того, что человек тоже создан для счастья, для радости, но мы видим вокруг очень много скорбей, каких-то искушений, – это вынудило меня, по крайней мере, заставило меня задуматься о том, почему так. И вот какие-то болезни, скорби постепенно стали подводить к мысли о Боге, а потом постепенно уже Господь совершил эту тайну встречи с Ним, и когда она случилась, это было уже для меня открытием, и не было уже ни малейшего сомнения, что я нашёл то, что искал.
– Смотрите, Вы говорите об опыте скорбей, искушений, и я думаю, что я понимаю то, о чём Вы говорите, и я не дерзаю у Вас просить об этом рассказывать как-то более подробно, в деталях, это не нужно. Но, я думаю, что есть другой аспект этого вопроса. Ведь нас слушают люди разные, в том числе и, может быть, только ищущие, и не секрет, что нередко люди, которые на религиозную традицию со стороны смотрят, думают, что, ну вот, люди другие, верующие, они верующие, потому что что-то плохое в жизни случилось. Вот пока гром не грянет, мужик не перекрестится. И, в принципе, Вы в каком-то смысле своими словами этот стереотип подтверждаете.
– Не совсем так, потому что, на самом деле, у человека есть какая-то неудовлетворенность жизнью внутренняя, то есть он понимает, что всё то, чем он живёт внешне, и чем живёт большинство в обывательском смысле, – это не совсем то, ради чего вообще стоит жить, по большому счёту. И, наверное, скорби меня лишь подтолкнули к каким-то размышлениям, но потом уже, наверное, не было скорбей, но был внутренний поиск: а для чего вообще все это, как мне дальше жить, если я не понимаю, для чего я живу? Вот этот вопрос меня очень мучил.
– А Вы на него ответ обрели?
– Безусловно.
– А вот как можно ответить на вопрос о смысле жизни? Каков Ваш ответ? Понятно, что это будут простые слова какие-то, но попытаемся их расшифровать потом.
– Я немножко должен подумать, не хочется как-то очень поверхностно отвечать. Я думаю, что для чего человек живёт – это прежде всего для радости. Но дело в том, как мы эту радость понимаем. То есть это радость знать Бога, радость знать Его любовь, ощущать на себе. Это радость бытия, которую ты по-настоящему только в Нём можешь испытать, радость общения с другим, потому что совершенно другие грани открываются, других личностей в Боге, когда ты знаешь Творца, когда ты живёшь Им, с Ним. Понятно, мы не соответствуем этому идеалу, понятно, мы все до него не дотягиваем так, как хотелось бы, но всё же мы к этому стремимся.
– А как началось Ваше знакомство с Церковью, вот именно с церковной жизнью: храм, приход, богослужение? Не секрет, что для многих, кто начинает свой путь к вере, не так-то просто даётся это знакомство. Какие-то вещи непонятны, какие-то смущают. Как Вы проходили этот этап?
– Наверное, нужно сказать, что я вырос не совсем в церковной семье, но моя прабабушка была глубоко верующим человеком, по-настоящему церковной христианкой, ещё родившейся задолго до революции, ещё до революции у нее уже родилось несколько детей, кто-то после революции родился. Она умерла в моем младенчестве, мне было два года. От нее осталось много книг, икон, Библия осталась старая, Евангелие. И всякий раз, когда я где-то в чулане это всё находил по своему детскому любопытству, еще в отрочестве, меня охватывал какой-то такой трепет внутри, я не понимал, что это, но какое-то волнение, и именно благоговейное чувство я ощущал. Наверное, это было такое первое религиозное чувство, ещё не вполне осознанное. Какие-то просфорки иногда бабушка приносила, это, может быть, было два раза в жизни. А в конечном счете отправной точкой послужило уже моё желание всё-таки обрести подлинную религию. Я не знал, где истина, потому что не был близко знаком ни с одной из религий. И мой приятель – он еще не был другом, но близкий человек достаточно, мы с ним в тот момент общались – у него был такой опыт, он пытался причащаться, ходить в церковь, и вот эти беседы с ним о смысле жизни, о религии, они как-то меня подтолкнули к тому, чтобы задуматься всерьез о христианстве. А потом я попал на беседу с одним известным петербургским священником (Владимир Цветков, такой протоиерей был), он проводил беседы с молодёжью. И я попал на беседу по святителю Игнатию Брянчанинову, по-моему, по пятому тому, и вот эта беседа перевернула для меня уже сознание. И не только то, что я услышал, а ещё когда мы возвращались после беседы, шли до станции метро ближайшей, у меня какое-то было чувство, что это атомный реактор со мной рядом идёт – в нём столько энергии, такая мощь внутренняя, которую я душой своей ощутил, своим сердцем. Я сейчас понимаю, что это не было его, это была та божественная благодать, которую священник в себе носит, не ощущая ее порой. Но Господь мне это приоткрыл, и на следующее утро я пошёл и уже крестился совершенно осознанно.
– Вы помните, что было на этой беседе, о чем говорил священник? Что Вас так потрясло, что легло на сердце, что вошло в резонанс с внутренними вопросами? Мы же обычно с каким-то внутренним запросом приходим на такие встречи и хотим в чем-то разобраться.
– Не могу вспомнить, что именно он говорил, это какие-то аскетические беседы были, но он затрагивал и сравнение, по-моему, с другими религиями, и как-то он раскрыл именно учение Христово, он говорил о прелести, если я не ошибаюсь. И какие-то очень были достаточно простые слова, мудрые отеческие слова, но которые именно коснулись глубины моего сердца. Вот тот поиск, который был до того момента, он окончен был, то есть сердце сказало: Христос есть Истина. Хотя и до того, когда я сталкивался с образом Христа, я это помню – в кинематографе, в литературе, – это меня всегда заставляло осознавать, что Христос есть Истина, но где-то я не был готов это принять, что Христос – это Тот, за Кем надо идти. И только здесь, это уже на самой глубине произошло в моем сознании, в моем сердце.
– Не могу не спросить здесь на эту тему: я думаю, что слова, что Христос есть Истина, кому-то даже могут показаться требующими пояснения. Почему? Потому что в нас, как мне кажется, стереотипно сидит представление, что истина – это некоторое положение вещей, это некоторая идея: некоторая теорема может быть истинной или ложной. А христианство говорит о том, что Истина – это не что, а Кто. Вот как это, если угодно, проживается на практике Вами, почему это важно, что это значит: что Истина не что, не какая-то мысль, или идея, или положение, с которым можно согласиться, и тогда ты христианин, а истина – это Кто, это Сам Христос. Мы эту фразу произносим как некую такую черту христианства важную, центральную, а что стоит за этими словами?
– Попытаюсь ответить. Истина в том, что Христос есть Творец, Создатель мира и истина содержится в Нём Самом, потому что Он есть начало всего существующего, причина вообще нашего бытия. И он есть Слово Истины, как о Нем говорит Священное Писание еще. То есть Он есть та бесконечная Правда, которую мы все в жизни ищем, безусловно, и в Нём есть Альфа и Омега, то есть начало и конец всех наших поисков, всех наших исканий, каких-то смятений. И, в конечном счете, Истина в Нём Самом содержится как, действительно, в первопричине всего существующего, и прежде всего, как ответ на все мои внутренние запросы, все мои интеллектуальные запросы. И, безусловно, Он, наверное, такая экзистенциальная Истина, то есть такая Сверхистина. И, может быть, я сейчас могу не очень правильно ответить на этот вопрос, но, по крайней, мере попытался, как смог, сказать.
– Если вернуться к вопросу о знакомстве с Церковью: Вы, когда крестились, наверняка начали участвовать в богослужениях. Обычно этот опыт очень яркий, очень запоминающийся и важный, такой радостный, как Вы его вспоминаете?
– Был какой-то порыв, наверное, даже немножко такая эмоциональность, потому что я бежал с радостью для этой встречи со Христом. Может быть, так сейчас не хочется эти личные вещи открывать, но для меня это было каким-то событием огромным в жизни, потому что по милости Божией (и так оно и есть, я так говорю, не как слово, не как фигура речи) действительно это было окончанием поиска и сознательным выбором. И крещение для меня было именно началом новой жизни. Хотя мне священник об этом сказал на крещении, что готов ли я, потому что у меня был такой немножко неформальный вид: я был налысо пострижен, как-то мне в тот момент так хотелось себя выразить, ещё до прихода в Церковь, у меня была серёжка в ухе в тот момент, тогда это было не так популярно, но кто-то носил, потому что я имел какое-то общение в таком кругу молодежи петербургской. И он сказал: ты понимаешь, что это отказ? Я говорю: да. – Но вот, посмотри, что у тебя. Я тут же снял, и мне даже стало стыдно, что я забыл, это было элементарно для меня, и она была только потому, что я действительно об этом забыл, а не потому что я себя хотел выразить в момент. Но, так или иначе, крещение произошло, это было для меня очень памятным, значимым событием. Хотя вот та восторженность, которая была, она прошла, наступил момент делания уже, когда нужно что-то исполнять. И вот здесь, конечно, начался, какой-то труд. Я заболел в тот же день, проболел около пяти дней, это для меня было недоумением: почему? И только потом я понял, что за эти пять дней болезни Господь отвел все те ненужные встречи, разговоры, весь тот круг людей, которые меня обычно окружали, они все куда-то ушли дальше по жизни. Только на пятый день я смог прийти причаститься, когда мне стало легче, и это тоже было таким очень значимым, радостным событием для меня, потрясением. Потом началась какая-то уже более поступательная жизнь: исповеди, причащение, богослужения, которые, действительно, были открытием. Я очень много читал, и как губка напитывался всеми этими знаниями, как будто всю жизнь искал, ждал, и наконец-то их нашел.
– Если позволите, я бы хотел чуть подробнее обратиться к этой теме, к той субкультуре, с которой Вы общались, будучи среди петербургской молодежи. Вообще, в историях о приходе человека к вере, мне кажется, это очень интересная и очень важная вещь. Вот та среда, которая была до, – как меняется к ней отношение после прихода к вере? Я не говорю об отношении к людям – да, люди везде люди, и не о том, что нужно порвать старые связи не общаться с друзьями, наверное, не знаю, что Вы скажете, но переосмысливаешь себя, оставляешь прошлое за спиной – тяжело ли это? Как потом, уже в свете новой жизни, которая Вам открылась, как Вы рассказываете, Вы вспоминали, осмысляли то, чем жили раньше? Это было какое-то отвержение, протест, или этот опыт, который у Вас был, который Вас сформировал, его не нужно отрицать, его нужно переосмыслить и взять с собой в чём-то лучшем?
– Безусловно, что-то нужно брать. Не случайно Господь в Евангелии нам говорит о том, что человек книжный подобен мужу домовитому, то есть который берёт из старого и из нового сокровища. Но, к сожалению, когда мы приходим к Богу, точнее, Господь нас к Себе приводит, входим в соприкосновение с миром веры, имеем порой не всегда ревность по разуму, и хочется от всего совершенно отречься. Иногда это и необходимо, потому что, не имея укоренённости в вере, не имея ещё подлинных знаний, всё то прежнее, что у нас было, оно может нас как-то обратно возвращать, скажем так, пытаться, по крайней мере, вызвать сочувствие, симпатию. Поэтому, наверное, по-другому и нельзя было. Но уже с годами, когда прожил достаточно в Церкви, понимаешь, что что-то, конечно, может пригодиться и приносит какую-то свою пользу. И от какого-то общения я всегда не отказывался. Я вспоминаю, когда один из моих знакомых приезжал в монастырь, мой же собрат послушник, мы как-то говорили на эту тему, сказал: Ты знаешь, я считаю, что не нужно никому отказывать. Я с ним полностью согласен, что Господь даёт им этот шанс прийти к Себе, Он приводит их сюда пусть даже через тебя, пусть они попробуют, пусть они побудут. И для меня его слова были таким моментом истины. Приезжало не так много людей, но кто-то интересовался, кто-то присматривался, кто-то даже стал церковным человеком – и такие были.
– А Ваш путь к священству, раз мы сегодня об этом говорим, с чего начинался? Как Вы впервые задумались о священстве, о монашестве, в том числе. Как эти две вещи были связаны?
– Для монаха этот вопрос проще решается, потому что, как мне сказал наш покойный отец Венедикт, архимандрит Оптиной пустыни (потому что большую часть своей монашеской жизни, 29 лет, я прожил там, и только год в Белёве), он сказал, что монашество – это дело добровольное, ты сам избираешь этот путь. А священство в монастыре – это послушание, то, что тебе даётся как твоё послушание в монастыре. То есть ты не решаешь, игумен сказал, что мы решили тебя рукоположить, духовный собор твою кандидатуру утвердил, считая это возможным, священноначалие утвердило – в данном случае это был Святейший Патриарх Алексий II, покойный тоже. Священный сан был принят мной, но понятно, что я советовался со старцем, с духовником, но в основном, конечно, был выбор монашества. Я и уходил в монастырь, даже не помышляя о священстве, была одна только цель – желание послужить Творцу. Потому что каждый из нас, когда соприкасается с миром веры, живя в миру, понимает, что в миру не так просто жить по Евангелию. Мир всё-таки очень сильно сопротивляется Евангелию, потому что понятно, мы все видим, что мир, как говорится, во зле лежит, но во зле в каком смысле, что в нём много страстей, много энергии греха, и она, конечно, вызывает сочувствие нашего сердца, нас искушает. Хотя это не означает, что в монастыре нет искушений, но всё же мир очень сильно сопротивляется и мешает жить по Евангелию. Мне, по крайней мере, так это представлялось на моих первых шагах в вере. И, читая отцов о том, что монашество – это более удобный путь к спасению, я как-то стал задумываться: а почему нет, почему мне не примерить это к себе? И постепенно это нашло отклик в сердце уже такой глубокий, особенно после прочтения книги старца Софрония, архимандрита, о старце Силуане, и окончательное решение пришло именно после этой книги – о том, что я хочу и готов уйти в монастырь. Я посоветовался с тем священником, у которого исповедовался в тот момент. Это был как раз тоже монашествующий, он меня поддержал в этом. Тем более я пытался заниматься в тот момент Иисусовой молитвой достаточно усиленно, но хотя это, в принципе, путь всей жизни, особенно монаха. Это мне тоже помогло, наверное, во многом выбрать именно этот путь.
– А почему именно Оптина пустынь?
– Это некая тайна, наверное. Хотя я вспоминаю, ещё кажется, это был 1991 год, я впервые об Оптиной услышал, и где-то в начале года по весне я увидел перетяжку на Невском проспекте, она рекламировала какую-то выставку, что-то связанное с Оптиной, и у меня как-то сердце откликнулось на это. Потом мой знакомый приехал из Оптиной пустыни, я еще был не крещён тот момент, он как-то немножко ругал её даже, он был из хиппи. Я хотя не был сам ни хиппи, ни панком, но я с ними общался, дружил со многими, у меня это вызывало какие-то симпатии. Но так, по-настоящему, наверное, всё-таки не стал ни тем, ни другим – ну и слава Богу, по большому счёту.
– Меня очень заинтересовало и согрело, что Вы упомянули про старца Силуана Афонского, про знаменитую книгу отца Софрония Сахарова о старце Силуане, и вот Вы сказали, что это стало таким последним каким-то аргументом в пользу того, что Вы избрали монашеский путь. А вот каков для Вас облик старца Силуана – а, может быть, и старца Софрония тоже? Вот что в старце Силуане, например, Вас так согревает, какой пример того, кто такой христианин, он даёт? Вот его облик христианина и монаха – это про что, чтобы Вы сказали?
– Для меня старец Силуан был, наверное, такой глыбой, можно так сказать без преувеличения, духовной, человеком удивительной собранности и очень сокровенной жизни. Ведь он был очень неведом даже тем, кто жил с ним в монастыре, и меня это очень поразило. И о нем узнали только благодаря старцу Софронию, он открыл его миру. И его сконцентрированность на Христе, то есть его постоянный вопль к Богу, его душа была собрана как свет, через увеличительное стекло, в одну точку – вот это меня в нём очень поразило. Не случайно в нём открылся дар сердечной молитвы очень быстро, потому что он был внутренне к этому подготовлен, в нём была огромная решимость быть со Христом. Вот это самоотвержение колоссальное, и то, о чём он говорил, что порой приходят монахи в монастырь и имеют ревность, а потом уже читают газеты и разговаривают о каких-то посторонних вещах, а он пронес эту ревность через всю свою жизнь. Ну и как, можно сказать, ещё о старце Силуане очень хорошую мысль выразил архимандрит Ефрем Ватопедский: он сказал, что старец Силуан для нас – это новый Симеон Благоговейный, а старец Софроний – это новый Симеон Новый Богослов, потому что Симеон Благоговейный был старцем Нового Симеона Богослова – он провёл такую параллель для нашего времени, наверное, так оно и есть, без преувеличения.
– Знаменитые слова старца Силуана: «держи ум свой во аде и не отчаивайся» – как бы Вы их истолковали, объяснили, расшифровали людям, ведь эта мысль не очевидная?
– Она требует, конечно, раскрытия определённого, и я, наверное, не скажу ничего нового из того, что мной прочитано. Наверно, о своём опыте говорить не очень прилично, скажем так, монаху.
– Почему, а о каком еще опыте говорить человеку как не о своем, мне кажется?
– Отчасти, может быть, да, я могу сказать так, как я это понимаю для себя, и учитывая опыт того, что я читал. Ад – это переживание покаяния человеком, переживание своей греховности и такого внутреннего самоотвержения, когда ты не вменяешь себя ни во что, то есть ты, как об этом старец Нектарий говорил, что ты ничто перед Богом. Одновременно ты осознаешь, что ты, да, человек, но всё же такое глубокое покаяние связано с глубоким самоотречением. И вот это вызывает определенную горечь, определённое такое самоумаление твое. И ад – кто-то говорит о том, что это как-то достойно ада, но это не совсем так, понятно, что мы можем слова старца Амвросия здесь привести, что покаяние – это предстояние пред дверьми рая над бездной ада; и мы осознаем, что я достоин войти в ад по своим делам, но всё же надеюсь на милосердие Божие и чаю всё-таки райского утешения. Но ад здесь становится состоянием души, которая действительно признаёт свою падшесть перед Богом, но именно не отчаиваясь – это тот предел, который человек не должен переступать в этой горечи покаяния, которую он мужественно принимает в свое сердце, которую он не боится принять в себе. Потому что отчаяние – это та черта, за которую демоны уже гонят душу человека, где нет надежды. Но даже находясь в этом, может быть, дне покаяния, всегда мы должны эту надежду на милосердие Божие не терять, потому что Он есть любящий нас милосердный Отец, Он есть наша радость, наше счастье. И все же я оскорблял этот Свет, я наносил Ему это оскорбление своими грехами, своим состоянием души, своими поступками, мыслями, словами, но все же я знаю, что Он любит меня и желает спасти меня – вот это все должно удерживать наш ум.
– Спасибо Вам за эти слова, потому что, мне кажется, даже в такой церковной православной среде мы эти слова старца Силуана цитируем: «держи ум свой во аде и не отчаивайся» – и каждый раз акцент либо на одном, либо на другом. Либо держи ум свой во аде: такое покаяние, я хуже всех, – это одна крайность. Другая крайность: не отчаивайся, Господь меня любит, все спасутся и так далее, и больше можно как бы не париться, быть счастливым. А вот то, что Вы говорите, интерпретируя, раскрывая мысль старца Силуана, говорит о необходимости удерживать обе части этого силлогизма.
– Безусловно.
– Я думаю, что опять же для тех, кто со стороны наблюдает за церковной жизнью, за религиозной традицией, очень легко подумать, что вот Вы были насельником монастыря Оптина пустынь и назначены игуменом другого монастыря – какой карьерный взлет, все же к этому стремятся – быть начальниками. А как Вы восприняли на самом деле назначение? Я понимаю, что это назначение священноначалия, с ним не спорят, но внутренне Вы стремились к начальствующей должности?
– Нет, я не искал никаких должностей никогда. Более того, пять лет я прослужил на подворье Оптиной пустыни в Санкт-Петербурге, с 1995 по 2000, и был казначеем, благочинным этого подворья, и имел достаточно большую власть, скажем так, и над священниками, которые там были, и над сотрудниками подворья, но я сознательно вернулся в монастырь, потому что меня это не привлекало, мне было как-то сложно в городе проводить монашескую жизнь. Я сознательно вернулся, и здесь мое основание для перевода это было прежде всего здоровье – у меня начались проблемы в Оптиной, они с каждым годом усугублялись, и было очевидно, что это климатические условия. А Белев – ещё Леонид (Кавелин), архимандрит, бывший насельник Оптиной, впоследствии настоятель Троице-Сергиевой Лавры, в историческом описании Крестовоздвиженского женского монастыря писал, кстати, и о нашем монастыре он тоже написал историческое описание, составил его, – что он награждён от Бога очень благоприятным климатом. Поэтому я переходил из-за климата, и первоначально был в Белевском Преображенском монастыре. Но наш владыка, епископ Белевский и Алексинский Серафим усмотрел возможным назначить меня туда, и предполагалось, быть может, мое наместничество там, но я как-то на всё это смотрел, совершенно – как будет, так будет, как Богу угодно, то есть, не прилагая ничего для того, чтобы это произошло. И в этом смысле моё сердце поэтому спокойно, и для меня даже это, наверное, какая-то радость в том, что Господь это дал. Это крест, это очень нелегко, очень много ответственности, попечения, забот. Но есть радость от осознания и видения того, что тебе доверяет братия, и это очень и очень утешает.
– Вы сказали о том, что в монастыре священство – это послушание. То есть Вы пришли в монастырь, приняли постриг, и очень быстро Вас рукоположили, Вы к этому, в общем-то, не стремились, этого не искали, но это было решение, как бы мы сказали, руководства монастыря, и, в этом смысле, Вы это приняли, но это не было Вашим выбором, к которому Вы как-то стремились. Но, тем не менее, всё равно, мне кажется, что не может просто так бесследно пройти принятие священного сана. Наверняка, я предполагаю, что что-то в себе открываешь, жизнь делится на «до» и «после» рукоположения. По крайней мере, так об этом многие наши гости говорили. И даже если человек этого не искал, но вот послушание, благословение быть священником – всё равно начинаешь по-новому как-то себя осмысливать, на себя смотреть, перед Богом в своих делах, в своем служении. Что изменилось для Вас, когда Вы стали священником?
– Безусловно, это огромная ответственность, и что-то в тебе меняется. Оно изменилось, конечно же, с монашеством, но я вспоминаю слова покойного иеросхимонаха Георгия, который жил у нас в монастыре. Это был как раз канон моего пострига, рукоположения, мы с ним тогда жили в лазарете, он тяжело болел и в том же году скончался осенью, а я ожидал как раз пострижения и достаточно в скором времени принятия священного сана. И как-то был конец Великого Поста, я сел, задумался, он так посмотрел на меня – он уже был из протоиереев, достаточно большой путь уже жизненный прошёл, путь священства, – и он говорит: теперь тебе часто придется задумываться. И вот священство, наверное, это какая-то всегда глубокая мысль к Богу, мысль о каких-то судьбах мира, о твоих подопечных, которых Господь тебе вверяет, о своем порой несоответствии этому высокому служению, в том числе и это осознание. И это именно так, это неизбежно. Но что, может быть, еще меня поразило в священстве: я достаточно молодым стал священником, около года я пробыл диаконом. Мне было неполных 26 лет, когда я стал священником, достаточно еще юное создание для священства. Сейчас-то я это понимаю, а до этого еще не очень понимал. А меня почти сразу послали служить на подворье после рукоположения в Санкт-Петербург. Когда ко мне подошли и сказали: батюшка, благословите на что-то там – я вдруг понял, что сейчас я отвечаю за то, что я сейчас благословлю, и как поступить, ведь я волю Божию не знаю, она мне не открыта, я не прозорливый старец. И вот эта ответственность, она меня как-то очень собрала внутренне, что нельзя бездумно говорить о чем-то, и всегда надо быть готовым дать ответ, постоянно быть в молитве, насколько это возможно, сосредоточением таким внутренним, чтобы все же те, которые тебя спрашивали, получали не твой ответ, а все-таки ответ от Бога. Хотя, действительно, по вере человека священник иногда дает ответ, который порой он сам не ожидает услышать из собственных уст, но все же мы должны повышать и свой образовательный ценз, и уметь пользоваться инструментом слова, знать язык свой достаточно хорошо. И конечно же, обязательно священник должен быть в молитве – это неизбежно, – чтобы иметь возможность отвечать из этой глубины, которую Господь ему дает.
– Вот Вы сказали о том, что когда к Вам впервые обратились за благословением, Вы в какой-то паузе оказались немножко и поняли, по-новому подумали об ответственности священника. И одно дело, когда человек едва ли не между делом подходит: батюшка, благословите стол к чаю накрывать; а другое дело, когда человек обращается с серьезным вопросом, выбором. Вы отчасти уже начали об этом говорить, но как это внутренне переживается, как не перепутать то, что тебе кажется самому правильным, с тем, что ты предполагаешь, что так правильно, потому что такова, может быть, воля Божия, или так правильно поступить по-евангельски. Вот как здесь свою волю как духовника не перепутать с волей Божией?
– Это очень хороший вопрос, и я вспоминаю слова покойного митрополита Сурожского Антония. Он как раз говорил: бойтесь, братья-священники, бойтесь именно такого старчества некоего, когда ты не являешься старцем. И очень важно в какой-то момент, когда тебя спрашивают, и ты не знаешь, что ответить – не дерзай что-то говорить, а просто скажи: давайте помолимся, как это зачастую делали даже опытные старцы, не говоря что-то от себя. Мы можем сказать, что я не знаю, как, но вот по Евангелию, наверное, было бы правильно вот так, или из опыта каких-то святых отцов, может быть. Хотя о человеке иногда бывает какой-то свой промысл, но это никогда не идёт в разрез с Евангелием, безусловно, но всё же нюансы у всех разные, свои какие-то перипетии, изгибы его жизненного пути. Но так или иначе важно не брать на себя больше, чем ты можешь брать, и где ты чего-то не знаешь, где ты не имеешь какого-то внутреннего ответа, иногда Господь даёт такой ответ в нашем сердце, всё-таки просто предложить помолиться, какое-то время подумать, и по молитвам очень часто Господь Сам даёт ответ через обстоятельства жизни человека; через то, что происходит, или, может быть, его сердце к чему-то склоняется, это очень важно.
– Вот я бы тогда хотел тот же вопрос, но со стороны прихожан обсудить. Потому что с одной стороны, Вы сказали, что по вере человека, который обращается к священнику за советом, через этого священника может отвечать Бог, может являть Свою волю в каком-то слове, совете, который даже священник не ожидает, что он это скажет, но это именно по вере самого вопрошающего происходит, с одной стороны.
– Да, чаще всего.
– С другой стороны, мы же нередко говорим о том, что существует такая какая-то тенденция среди верующих людей: видеть в священнике, даже в обычном приходском, едва ли не пророка и обращаться за какими-то советами, за которыми, может быть, и не нужно обращаться; как бы попытка переложить ответственность с себя на старца – даже и не на старца, просто приходского священника, потому что через него говорит Бог. И на самом деле это попытка: вот не я решу, пусть за меня решат. А с другой стороны, опять же, возвращаясь к первому тезису, по моей вере Господь должен ответить. Не должен – может ответить, ничего не должен. Как здесь быть нам – прихожанам, мирянам?
– Тут важно не перепутать какую-то нашу инфантильность с верой, с желанием услышать какой-то ответ от Бога. Потому что зачастую самые простые вещи, которые мы должны решать сами, и это наша ответственность…
– Но даже если мы не говорим о каких-то карикатурных ситуациях: батюшка, какого цвета мне обои купить. А если действительно есть вопрос, запрос, в важной жизненной ситуации, или духовный вопрос какой-то, выбор нужно совершить. И опять же я Вас спрашивал, как священнику не перепутать, от себя ли ты говоришь, или всё-таки от Бога. А как прихожанину, мирянину не перепутать: я сейчас обращаюсь за советом и слышу просто ответ священника, или всё-таки по моей вере мне открывается что-то, какая-то воля Божия?
– Но дело в том, что если христианин какой-то уже состоявшийся церковный человек, то понятно, что с теми священниками, с которыми он общается, он примерно меру их духовного возраста знает. И если это жизненно важный вопрос, наверное, было бы странно, если он пойдёт к какому-то молодому священнику решать какие-то серьёзные вопросы, и было бы странно, если бы священник взял на себя такую ответственность. Понятно, что это нужно решать с кем-то из более опытных духовников, уже состоявшихся, конечно, не по-мирски, а именно с духовной точки зрения, зачастую они себя совершенно не афишируют. И в данном случае это как сложный какой-то врачебный случай, если простой врач участковый, или в больнице, естественно, он говорит: вам нужен узкий специалист, или давайте посоветуемся со старшими товарищами, обратитесь к профессору такому-то. Так и здесь: если какая-то ситуация, которая тебе не знакома, вполне возможно, что ты можешь отправить человека к тому, чьему опыту ты доверяешь, к какому-то духовнику, к которому, может, ты сам обращаешься, в том числе. Поэтому иногда этот священник приходской и является твоим духовником и остается им, но он, вполне возможно, может направить тебя к кому-то более старшему, или же может сам этот вопрос задать. Наверное, и то, и другое возможно, но опять-таки мирянам в данном случае нужно проявлять какой-то разум, какую-то взвешенность, и не требовать от священника больше, чем он может, не возлагать на него какое-то сверхдоверие там, где действительно нужно искать более опытного ответа.
– Спасибо огромное за нашу сегодняшнюю беседу, за ее глубину за свет, наш «Светлый вечер» был действительно светлым!
Источник: Радио Вера (аудио)
Комментировать