Июнь

—81—

сохранялось и имело силу то, что сказано твари: ибо что имеешь, чего не получил (1Кор.4:7)? Ведь сама по себе тварная и созданная природа ничем не обладает, но если бы и оказывалась имеющею что, то это конечно есть от Бога, дарующего и бытие и то, кàк¹³¹⁷ каждой твари надлежит быть. Хорошо опять при слове жизнь употребляет глагол "бе – ἦν» чтобы везде обозначать вечное бытие Слова и пресекать болтовню безумцев, представляющую нам Сына из небытия (приведенным к бытию, что оказывается противоречащим всему Божественному Писанию).

Но о вечности Слова с Отцом мы уже достаточное сделали рассуждение как в предлежащей книге так и в сочинении под названием Сокровищница¹³¹⁸, – и теперь, думаем, должно иметь о сем молчание. Напротив, о том, что дает нам смысл предложенного изречения, со всею тщательностью исследуя это, насколько возможно лучше, постараемся извлечь пользу и для себя самих и для последующих читателей, при помощи опять Бога, отверзающего нам и дверь, и уста для рассуждений.

И так, что же опять скажет нам христоборец, узнав, что жизнь была свет человеков, то есть всегда живущий Бог – Слово? Какими рассуждениями отразит нас, когда мы выступим с нижеследующими доказательствами. Если Сын есть не Бог по природе и не плод сущности Родившего, – если не свет истинный воссиял нам из света истинного, но и Он стоит вне (божественной сущности), по невежественному учению вашему: то, следовательно, Он

—82—

единоприроден тварям и никак не избежит того, чтобы быть тварным. Каким же образом, о исполненные всякого безумия, Он освещает, а они (твари) освещаются Им? Разве не одно есть освещающее, а другое – освещаемое? Но очевидно и для всякого ясно: если признаем тожественным как по отношению к качеству сущности, так и к образу бытия, то что же бόльшего будет в Могущем освещать, – и наоборот: что меньшее будет в нуждающемся во свете? То и другое будет относиться и к обоим вместе и к каждому в отдельности: и то, что нуждается в свете, будет светом, а свет не будет различествовать от освещаемого. Но большое в этом оказывается смешение понятий, и здравый смысл вынуждает нас разделять каждое из двух наименованных понятий и тому, что подает, усвоять здесь свою особую природу, отличную от того, чему подается. Следовательно, не единоприроден тварям Сын, но должен иметь сущность Отца, будучи светом истинным из света истинного.

Не трудно конечно применить сюда предшествующее рассуждение наше, в коем мы доказывали, что Сын есть жизнь по природе и что Он отличен от того, в чем пребывает, – и таким образом раскрыть в этой главе надлежащее разумение предмета. Но чтобы не оставить этого труда другим и не показаться одержимым леностью, я сам опять попытаюсь применить сюда образ предшествующих умозаключений. Как там, будучи жизнью по природе, Он является другим, отличным от того, в чем Он «был – ᾖν»¹³¹⁹, так и здесь, называемый светом человеков и действительно будучи им,

—83—

Он окажется другим отличным от того, что нуждается в свете и причастно ему. Из далее следующего мы узнаем это точнейшим образом.

Доказательство, посредством умозаключений, того, что освещающий Сын по природе отличен от освещаемой твари.

Если в рассматриваемом изречении Слово изображается как свет по природе, сообщающей Себя существам посредством причастия, то поэтому Он должен быть признаваем отличным от того, в чем Он есть. А Тот, Кто по природе есть другой, чем то, что есть причастная Ему и освещаемая тварь – разве это не есть уже Превышающий все Бог?

Иное. Если богопротивник говорит, что Сын будучи светом по природе, как тварный находится между тварями, освещая нуждающееся в свете: то, во-первых, Он должен быть мыслим существующим Сам в Себе, а потом, кроме того, будет и причастным Сам Себе и светом, как скоро надо предполагать, что и Сам Он, будучи в тварях, есть один из них. Но наставленный¹³²⁰ сердцем в мудрости (Пс.89:12), как написано, без сомнения видит, сколько нелепости заключает в себе такое мнение. Итак, если чрез причастие присутствует в тварях освещающее их Слово, то Само Оно уже не будет между теми, кои причаствуют и освещаются, но очевидно отличается от них. А если так, то, следовательно, не тварно, но (присутствует) как свет по природе и Бог в нуждающихся во свете.

Иное. Если Сын есть не из сущности Бога и Отца, но Бог поставил Его, как учат те, вне

—84—

Себя: то, следовательно, Он тварен и создан. Но разве может быть между тварями Тот, Кто освещает их? Какое же тогда будем находить преимущество в божественной природе? Или каким образом премудрейший Псалмопевец говорит, как нечто досточудное, о Боге по природе: во свете Твоем узрим свет (Пс.35:10)? Ведь если Сын, будучи тварен, освещает все, то тварь будет освещать саму себя, нисколько не нуждаясь для сего в Создавшем ее Боге. Ничего, следовательно, не будет бόльшего в Боге пред тварью, и она будет действовать не менее, чем сколько может Бог. Но это нелепо, поэтому не тварен Сын, но напротив (есть) Бог, и потому – свет по природе, как и Отец.

Иное – из того же. Если Сын, будучи светом Бога и Отца, согласно сказанному: во свете Твоем узрим свет (Пс.35:10) и: посли свет Твой и истину Твою (Пс.42:3), – есть тварен и приведен к существованию¹³²¹: то ничто уже не будет препятствовать, по точно такому же сходству¹³²², и все тварное называть светом Бога и Отца. Ведь если природа тварных существ вполне допускает это, то это будет общею всем возможностью, а не свойством одного Сына. Но это нелепо, ибо одному только Сыну подобает называться и быть светом Бога и Отца. Следовательно, Он не тварен, но есть свет, как Бог из Бога, освещающего посредством Него то, что нуждается в свете.

Иное. Если Сын, будучи светом по природе, есть не из сущности Отца, но получил существование извне, по невежественному учению богопротивников:

—85—

то, следовательно, Он единоприроден тварям и брат, как стоящий вне божественной сущности. Но в таком случае каким же образом Он называется и есть свет, между тем как о святом Крестителе говорится: не бе той свет (Ин.1:8), хотя и блаженный Креститель может (согласно их учению) быть светом, и не он только, как скоро допускается возможность тварному Сыну быть светом по природе? Ведь то, что раз вложено в природу, без сомнения должно быть общим всему причастному ей, как этого требует последовательность мышления. Но на самом деле Иоанн – не свет, а свет – Сын, следовательно, Он отличен по природе и не единоприроден тварям.

Иное – из того же. Если Сын, будучи светом по природе, есть тварен и создан, как не имеющий бытия из сущности Бога и Отца, по предположению некоторых: то природа тварей должна будет допускать для себя возможность быть и называться светом. Но тогда все будет светом в возможности, ибо чем известному существу врождено быть, тем без сомнения оно и должно быть, хотя бы еще и не было. Если таким образом быть светом есть общая принадлежность природы тварей, а не исключительное свойство какого-либо одного существа: то зачем Сын напрасно величается говоря о Себе: Аз есмь свет (Ин.8:12, 9:5, 12:46)? Ведь Ему скорее надлежало бы сказать: «Я есмь (вместе) с вами свет». Поскольку же усвояет это, как собственное благо, одному только Себе, не допустив еще никого из других, то очевидно наконец, что Он ставить Себя не в ряду тварей, но в божественной сущности Отца, Коей принадлежит по природе и бытие светом.

—86—

Иное. То, что причастно свету, само не есть свет в собственном смысле; ибо оказывается другим нечто, существующим в другом.¹³²³ Если таким образом Сын, как свет, сообщается тварям, то Он должен быть отличен от причаствующего Ему и нуждающаяся в свете. Поэтому не тварен и не имеет нужды, подобно тварям, освещаться от другого, – а, следовательно, в конце концов есть Бог и может освещать. Если же так, то должен быть мыслим рожденным из сущности Отца, как скоро мы поклоняемся единому Богу и служим не другому кому, кроме Сущего.

Иное. Точно исследуя природу всего существующего, мы находим только Бога и тварь, и ничего другого, кроме этого. Что стоит вне бытия Богом по природе, то конечно есть тварно. А что непричастно тварности, то без сомнения принадлежит к божеству. Когда мы обдумали все это наилучшим образом, можем спросить лишающих Сына сущности Бога и Отца: как бы Он мог освещать, как свет, если этим самым свойством обладает (одна только) божественная природа, не допускающая его еще ни в чем другом? Если же Сын, будучи тварен, может быть и светом: то дар этого преимущества распространится конечно на все твари, и все будет светом по природе. Но какая же в таком случае будет уже у них (тварей) нужда в причастии Сыну, или какое преимущество найдут в этом, если и сами они по природе своей могут быть светом, каковым без сомнения и Сын есть в них?¹³²⁴ Но тварь нуждается в освещаю-

—87—

щем, не имея этого в себе самой. Следовательно, Бог по природе есть Сын, и потому – свет, как могущий освещать то, что нуждается в свете.

Иное. Сын, будучи светом по природе, или отличается от твари, очевидно по сущности, – или единоприроден ей. Если единоприроден и единосущен, то напрасно, можно в таком случае подумать, Он обращался к нам с словами: Аз свет в мiр приидох (Ин.12:46); ибо тварь уже и сама в себе может быть светом, – а между тем свет должен быть непричастен свету, чтобы мыслиться светом. А если Он не единоприроден, тварь же нуждается в свете, слыша: что же имеешь, чего не получил (1Кор.4:7): то по необходимости Сын уже не может быть тварным, привлекая к Себе Самому от твари свое собственное свойство (быть светом по природе), ибо тварь не может быть светом по природе, напротив – она нуждается в свете и только причастна ему.

Иное. Если ничто не бывает причастным самому себе, а между тем тварь причастна Сыну, как свету: то, следовательно, Сам Он не есть тварь, но и тварь не есть свет, чтό есть Сын.

Иное. Если иное есть освещать, а иное освещаться, как действие и страдание, – и освещает Сын, а освещается тварь: то, следовательно, не одно и тоже Сын и тварь, так как не одно и то же действующее с действуемым.

I, 5. И свет во тме светит¹³²⁵, и тма его не объят.¹³²⁶

И посредством этих слов премудрый Евангелист спешит изъяснить нам созерцание, заключаю-

—88—

щееся в предшествующих словах. Для неложного разумения относительно Бога-Слова, что Оно есть действительно свет человеков, он почитал недостаточным для слушателей одних только этих слов: и жизнь была свет человеков, ибо следовало (предвидеть), что появятся некие такие, кои без надлежащего исследования усвоят эти слова и будут пытаться распространять и учить других тому, что хотя Слово Божие и есть действительно свет, но не всем Оно податель света, а только тем посылает свет разумения, кому Само желает, испытывая заслуживающего и достойного принять столь высокий дар. Природа же других разумных тварей или как бы из собственных семян собирает себе силу разумения, или же Бог и Отец влагает в нее ум и смысл, как бы Сын не был в силах делать это. Дабы таким образом Само Бог-Слово ясно являлось Таким, Которое было в Боге и Отце и жизнью, и светом не некоторой только части тварей, а других нет, но, по некоему несказанному способу причастия, как премудрость и разум – чтό в разумных существах называется светом, – сооб-

—89—

щая Себя всем вообще существам, дабы разумные существа обладали разумом и способные к мышлению имели мышление, быв не в состоянии быть таковыми каким-либо иным способом: – он и почитает необходимым сказать, что и «свет во тьме светит, и тьма его не объяла». С великою точностью восклицает слушателям как бы нечто таковое: я сказал, любезнейшие, охотно научая вас истине, что жизнь была свет человеков, не для того, чтобы кто-либо из этих преимущественно слов заключал, что освещение от Него получают от инуду в качестве награды именно те только, кои окажутся праведными и добрыми, – но для того, чтобы вы научались опять, что каким образом Слово есть жизнь во всех тварях, очевидно поскольку оживотворяет способное к жизни, таким же образом есть Оно и свет в них, поскольку способное к разумению и размышлению Он являет тем, что оно есть. Ведь Бог и Отец есть все во всем чрез Сына в Духе (1Кор.15:28).

Тьмою же называет природу, нуждающуюся в освещении, то есть вообще тварную. После же того как назвал Его светом, указывая этим на то, что разумная тварь отлична от Него, как нуждающаяся в Нем и причастная Ему, – обращает смысл обозначаемого к противоположному¹³²⁷ по нашему разумению, не без цели, но без сомнения имел в своем уме ту мысль, что природа тварей, – сама из себя совсем ничего не источающая, но решительно все, как бытие, так и благобытие, получающая от Творца, – справедливо слышит: что же имеешь, чего не получил (1Кор.4:7)? А как, кроме всего дру-

—90—

гого, и самый свет она имеет богоданными, очевидно получает, как не имеющая его, – а свет не бывает сам из себя: то каким же образом она не будет противоположностию (свету)? Или разве не должна называться тьмою? Убедительными, даже более – вполне необходимейшим доказательством того, что тварь есть тьма, а Божие Слово, напротив – свет, служит это «светит во тьме свет». Ведь если природа тварей приемлет Божие Слово по причастию, как свет, или как из света: то очевидно сама-то она получает как тьма. Светит же в ней, как свет во тьме, Сын, хотя тьма и совсем не знает света. Это именно, думаю, и означает: «тьма его не объяла». Слово Божие сияет всеми способным к осиянию и освещает вообще все, что имеет природу способную к освещению; но Оно, не знается тьмою, ибо существующая на земле разумная природа, то есть человек служил некогда твари вместо Творца (Рим.1:25). Итак: (человек) не восприял свет, то есть не познал¹³²⁸ Творца, источник премудрости, начало разума и корень мышления. Однако же по человеколюбию (Бога) твари имеют свет и вместе с своим переходом в бытие приносят с собою и как бы вверженную¹³²⁹ в них силу разума.

Опять и здесь должно заметить, что никакое основание не дозволяет считать Сына Божия тварным или созданным, но (в этом отношении) Он всецело отдаляется от нас и превосходит природу тварей, будучи совершенно другим, чем то, что суть они, и далеко отстоя (от них) по качеству сущности, как без сомнения и свет есть не одно и то же

—91—

со тьмою, но даже противоположен (ей) и отделен (от нее) несоединимым различием совершенно другой природы. Но уже достаточное о сем дав рассуждение в предыдущих исследованиях наших, присоединим прочее из следующего потом:

I, 6. 7. Бысть человек послан от Бога, имя ему Иоанн: сей прииде во свидетельство, да свидетельствует о свете.¹³³⁰

В предшествующих словах, тщательно изложив учение о Боге-Слове и точно раскрыв то, посредством чего Оно является по природе Сыном Бога и Отца, теперь старается дать удостоверение своим словами от свидетелей. Так как по сказанному от Бога чрез Моисея: при устех двою и триех свидетелей станет всяк глагол (Втор.19:15 ср. Мф.18:16), то благоразумно привлекает к себе блаженного Крестителя и приводит действительно достоверного свидетеля. Не почитал он должным, хотя бы и был весьма почтенным лицом, требовать веры сверх закона от читателей писания его о Спасителе Нашем и верить ему только одному в повествовании о предметах, превышающих наш ум и понимание. Итак, сам блаженный Евангелист свидетельствует, что «было Слово в начале, и Бог было Слово, и было в начале к Богу» и что «все чрез Него произошло» и Оно было в тварях как жизнь, и что «свет человеков была жизнь», дабы посредством всего этого показать, что Сын есть Бог по природе. Свидетельствует согласно с ним и божественный Креститель, вопия: уготовайте путь Господень, правы творите стези Бога нашего (Мф.3:3;

—92—

Мк.1:3; Ин.1:23; Ис.40:3). Всякий ведь скажет, что Бог истинный есть Тот, у Кого по природе присутствует достоинство господства¹³³¹ и ни у кого другого оно не может присутствовать в собственном и истинном смысле, как скоро один нам Бог и Отец и один Господь Иисус Христос, по слову Павла, и если богами по благодати и господами называются многие, как на небе так и на землю, но один с Отцом Бог истинный – Сын (1Кор.8:6:5). Итак, вот достопочтеннейшая двоица святых свидетелей, и вера сказанному (ими) отнюдь не должна быть заподозреваема, так как восполняется как свидетельством от закона, так и подтверждается известностью лиц (свидетелей). Ведь говорить что-либо о себе самом и касаться собственных достоинств блаженному Евангелисту было по истине тяжело, да, впрочем, и не благоусмотрительно, ибо конечно мог бы справедливо услышать: ты о себе сам свидетельствуеши и свидетельство твое несть истинно (Ин.8:13). Посему-то предоставляет знающим его судить относительно его, а сам обращается к одноименнику¹³³², делая это весьма прекрасно, и говорит, что послан он от Бога. Действительно, подобало показать, что святой Креститель не самовольно и не по самозванному рвению приступает к свидетельству о Спасителе нашем, но повинуется вышним постановлениям и служит божественной воле Отца. Посему говорит: бысть человек послан от Бога, имя ему Иоанн.

Должно обратить внимание на то, сколь верное, точное и соответствующее природе каждого из обозначаемых предметов употребил он выражение.

—93—

Так о Боге-Слове везде последовательно употребляет «бе – ἧν», означающее вечность Его и старейшинство пред всяким началом временным, не дозволяя считать Его сотворенным; ибо всегда сущее разве может быть мыслимо и происшедшим? А о блаженном Крестителе подобающим образом говорит: »бысть – ἐγένετο»¹³³³ человек послан от Бога», – как о человеке, имеющем тварную природу. И вполне верно и точно, как кажется мне, Евангелист говорит здесь не просто «явился», но чрез присоединение слова »человек" опровергает безрассудное предположение некоторых. Уже среди многих разнеслась (тогда) молва, болтавшая, что святой Креститель был в действительности не человек по природе, но один из сущих на небесах святых ангелов, воспользовавшийся человеческим телом и посланный на проповедь от Бога. В качестве предлога для такого мнения их о нем изобретается ими также сказанное Богом: се Аз послю ангела Моего пред лицем Твоим, иже уготовит путь Твой пред Тобою (Мал.3:1; Мф.11:10; Мк.1:2; Лк.7:27). Но отметаются от истины думающие так, не разумея, что имя «ангел» обозначает скорее служение, чем сущность, как без сомнения и в повествовании о блаженном Иове один за другим прибегают "ангелы» (вестники), сообщая о разнообразных несчастиях и являясь служителями тех ужаснейших бед (Иов.1:14; след.). Подобное же касательно святых Ангелов определяет нам

—94—

и сам премудрейший Павел, говоря в послании так: не вси ли суть служебнии дуси, в служение посылаема, за хотящх наследовати спасение (Евр.1:14)? Итак, ангелом назван чрез глас Владыки блаженный Креститель Иоанн не потому, что он есть ангел по природе, но потому, что послан возвещать (εἰς τὸ ἀγγέλλειν) и вопиять: путь Господень уготовайте. (Ис.40:3; Мф.3:3; Ин.1:23 и парал.).¹³³⁴ Весьма благополезно утверждал и то, что от Бога послан сей вестник (ангел), являя наидостовернейшим его свидетельство. И в самом деле, посланный от Бога на проповедь конечно не объявил бы в своем учении чего-либо другого, что не согласовалось бы с волею Возложившего на него это посольство. Итак, истинен свидетель богонаученный, чтὸ, думаю, и означает выражение: послан от Бога. Так и премудрейший Павел, говоря нам, что он послан чрез Иисуса Христа (Гал.1:1), утверждал, что значение таинства он узнал не от кого другого, но чрез откровение Пославшего (Гал.1:12), в выражении «послан чрез Иисуса Христа» вместе с тем и нераздельно указуя и на откровение.¹³³⁵ Итак, с посланничеством от Бога необходимо должно соединяться и богонаучение. А что служителям истины всего более свойственно быть чуждыми лжи, это несомнительно.

—95—

Было же и имя у человека того, говорит, Иоанн. Посланного надлежаю указать и обозначением имени, сообщающего, как думаю, великую достоверность слову. Ведь Ангел Гавриил это (был) предстояй пред Богом, как сам он говорит (Лк.1:11:19), – когда он благовествовал Захарии о рождении у него сына от Елисаветы, то кроме того, что сказал об этом, присоединил еще и то, что и Иоанн будет имя его (Лк.1:13:63). Очевидно конечно и всеми признается, что он так назван быъ от Ангела по божественному изволению и повелению. Но увенчанный такою честью от Бога разве не должен уже быть признан выше всякой похвалы, а вместе с тем и достопочтеннейшим? Посему-то Евангелист и считает благополезным и необходимым сделать упоминание об имени (Крестителя).

А так как к свидетельству о том, что святой Креститель послан был от Бога, Евангелист присоединил: да вси уверуют чрез него, – то мы должны опять дать ответь на вопрос, который могут выставить против нас наши противники, именно: почему же не все поверили посланному от Бога? Неужели оказался бессильным убедить некоторых тот, кто предназначен был к этому чрез вышнее определение? – Не нерадению Иоанна, ответим вам, любезнейшие, нам подобает приписывать вину за это, но обвинять упрямство не веровавших. Ведь что касается намерения проповедника и цели посланничества свыше, то никто не должен бы оказаться непричастным научению, ни остаться неверующим. Но поскольку различно настроение в слушателях и каждый имеет власть собственного выбора, то некоторые и удалились от полезного, не приняв веры. Посему должно сказать им согласно написан-

—96—

ному у пророка: слышай да слышит, и непокаряяйся да не покаряется (Иез.3:27).

I, 7. Сей прииде во свидетельство, да свидетельствует о свете.¹³³⁶

Это «сей» заключает в себе выразительное указание на доблесть и славу лица; ибо он от Бога, говорит, послан, – Он, справедливо поразивший всю Иудею святостью жизни и чрезвычайным подвижничеством, предвозвещенный гласом святых пророков и у Исаии названный «гласом вопиющаго в пустыне» (Ис.40:3), а у блаженного Давида: «светильником Христу¹³³⁷ предъуготованным» (Пс.131:17). Сей прииде во свидетельство, да свидетельствует о свете. И здесь светом называет Бога – Слово и показывает, что один есть свет и что этот самый свет собственно только и существует, вместе с Коим нет ничего другого, что имело бы силу освещать и не нуждалось бы в свете. Итак, иноплеменно и, так сказать, иноприродно по отношению к твари Божие Слово, как скоро действительно и истинно Оно есть свет в собственном смысле, тварь же причастна свету. А кто не стоить уже в ряду тварей и потому мыслится иноприродным, ка-

(Продолжение следует).

—143—

Источники сведений о жизни и деятельности Тарасия. Биография Tapaсия, писанная Игнатием. – Происхождение Тарасия. Положение отца его среди враждовавших партий. Мать Тарасия Енкратия и отношение ее к иконопочитанию. Ее влияние на Тарасия. – Образование Тарасия. – Тарасий – секретарь у императора иконоборца. – Настроение общества, при котором Тарасий должен был занять кафедру, созданное усилиями первых двух иконоборческих императоров. Главный состав враждовавших партий в правление Льва Исавра: монахи и правительство. Эдикт 730-го года против икон и его последствия. Общие причины слабости борьбы с иконопочитанием в правление Льва Исавра. – Положение дел в царствование Константина Копронима. Войско, как главная сила, на которую опирался император в борьбе с иконопочитателями. Пропаганда иконоборческих идей среди простого народа. – Усиленная борьба правительства с монашеством и причины этого явления. – Упразднение монастырей. – Положение монашества в провинциях. Мученики из среды монашества. – Положение монашества в правление Льва Хазара и в начале царствования Ирины. – Отношение к иконоборчеству высшей иерархии и низшего белого духовенства. Причины, почему белое духовенство не сопротивлялось иконоборцам так, как монашество. – Собор 754-го года и его значение для иконоборческой партии. – Влияние продолжительного господства ереси на настроение общества. – Общий взгляд на положение иконоборчества и православия пред вступлением на кафедру Тарасия.

Исторические сведения о жизни и деятельности Тарасия представляются в сравнительно удовлетворительном состоянии. Кроме обширной биографии, написанной учеником его Игнатием¹³³⁸, обильный материал для изображения его

—144—

жизни и деятельности дают акты 7-го вселенского собора, сочинения современника Феодора Студита и летопись Фео-

—145—

фана, не считая отрывочных известий в житиях святых и этого времени и пр.

—146—

Сведения эти настолько достаточны, что дают возможность следить почти за каждым шагом церковно-исторической деятельности Тарасия, видеть почти все мотивы, заправлявшие этою деятельностью. Это обстоятельство чрезвычайно важно: в правление Тарасия зародились и развились

—147—

явления, которые потом долго (почти до конца 9 в.) волновали церковь и которые главным образом делали ее историю. Не будь достаточно данных для освещения правления Тарасия, эти явления остались бы неразгаданными, непонятыми.

Родился Тарасий в Константинополе в аристократической – патрицианской¹³³⁹ очень богатой семье.¹³⁴⁰ Отец его Георгий, пользовавшийся «полным уважением и большим почетом» со стороны первых императоров Исаврийской династии¹³⁴¹, занимал должность судьи или префекта.¹³⁴² Это обстоятельство дает право сделать два заключения: при таких замечательных государственных деятелях, какими были Лев Исавр и Константин Копроним (их церковная политика другой вопрос)¹³⁴³, столь видную должность

—148—

мог занимать только человек выдающийся по своим умственным и нравственным качествам, что вполне располагает верить отзыву Игнатия о Георгии, как о человеке в высшей степени образованном, справедливом и гуманном.¹³⁴⁴ В виде иллюстрации к своему отзыву Игнатий рассказывает следующий случай из юридической практики Георгия. Однажды к нему привели двух бедных женщин и обвиняли их в убийстве грудных младенцев. Обвинение основывалось не на фактических уликах, а на том суеверном убеждении, что злые женщины могут превращаться в духов, и проникать в дом даже при закрытых дверях. Убеждение это опиралось на древнем мифе о Гелло, которая после своей преждевременной смерти приобрела непохвальную привычку забираться в семейства, где были новорожденные, и убивать их. Обвинение было мотивировано до того нелепо, что Георгий, здраво признававший, что «дух плоти и кости не имать», тотчас же освободил несчастных женщин. Император – сан большой поклонник, отмечает Игнатий, теории явления духов, узнав о решении Георгия, немедленно приказал призвать его к себе. Осведомившись о ходе дела от судьи, император, хотя и оставил решение его в силе, остался, однако очень не доволен взглядами Георгия.¹³⁴⁵

Другое более важное для нас заключение из того, что

—149—

Георгий занимал видную должность при императорах иконоборцах и был у них в почете, состоит в том, что он, если и не был иконоборцем, то не был и ревностным иконопочитателем. Решительно нет ни одного известия о том, чтобы семья Тарасия подвергалась опале за почитание икон, – знак, что она по своим воззрениям если и не примыкала к партии иконоборческой, то и не выражала деятельно своего сочувствия к партии противной. Любопытно, что Игнатий, который спешит рассказать об отце патриарха Никифора, как он защищал иконопочитание пред императором, лишился за это должности и подвергся ссылке, совершенно молчит о благочестии отца Тарасия и даже, по-видимому, намеренно избегает назвать имя императора, при котором служил Теорий, а выражается о нем глухо: ὁ τηνικαϋτα κρατῶν.¹³⁴⁶ Такое положение Георгия среди враждовавших партий чрезвычайно важно для уяснения фактов всей жизни и деятельности Тарасия, как патриарха. Но к суждению об этом мы будем иметь случай вернуться потом, а теперь продолжим изложение биографических сведений.

Ничего не говоря о благочестии Георгия, Игнатий отзывается о его жене Енкратии, как женщине в высшей степени религиозной. В понятие этой религиозности без натяжек можно включить представление о том, что Енкратия была ревностною иконопочитательницей. Иконопочитание естественно особенно крепко держалось среди женщин. То едва ли случайно, что два главные собора – 787 и 842 г., осудившие иконоборчество, состоялись в правление женщин, – едва ли случайно, что во дворце злейшего иконоборца Константина Копронима воспиталась благочестивая Анфуса, быть может, под главным влиянием своей матери хазарянки Ирины, первой жены Константина¹³⁴⁷: – едва ли случайно, что при самом начале иконоборчества, во время низвержения статуи Спасителя в Халкопратии, во главе движения против императорского приказа стала женщина – патриция Мария.¹³⁴⁸ Что женщины не только низших,

—150—

но и высших классов общества, даже супруги, дочери и сестры иконоборческих императоров не сочувствовали реформе и иногда тайно противодействовали ей, – это можно признать общим явлением, психологически совершенно понятным и объяснимым.¹³⁴⁹ Нет оснований думать, чтобы Енкратия в этом отношении выделялась из своих современниц. Так как матери вообще всегда стоят ближе к детям, то естественно предполагать, что своим первоначальным религиозным воспитанием Тарасий был обязан главным образом Енкратии. Вероятно, именно еще в детском возрасте в него были заложены симпатии к иконопочитанию, ревностным и разумным защитником которого он явился впоследствии.

С чего началось и как продолжалось обучение и образование Тарасия, на это нет точных указаний. Основываясь на том, что Георгий был судьей и, следовательно, человеком юридически образованным, можно думать, что и его сын «обучался законам гражданскими».¹³⁵⁰ Такое предположено подтверждается показанием Игнатия о Тарасии, как опытном юристе и знатоке церковного права.¹³⁵¹ Представление о юристе уже само по себе дает понять, что связывалось с «обучением законам гражданским»: это «обучение» должно было идти параллельно с изучением главным образом словесных наук, т.е. курса тогдашнего тривиума: грамматики, риторики и диалектики. Об основательном прохождении этого курса Тарасием дает знать заметка биографа, что он был преподавателем риторики.¹³⁵² Соединялось ли с этим изучение курса тогдашнего квадривиума, об этом мы ничего не знаем. Не известно также, каково было первоначальное богословское образование Тарасия. Игнатий упоминает о нем¹³⁵³, но едва ли

—151—

оно было велико и едва ли не ограничивалось сведениями элементарными. Так думать можно на основании следующих суждений папы Адриана в послании императору Константину и Ирине: «Мы сильно смущены и опечалены тем, что, быв избран из сословия мiрян и взят с государственной службы, Тарасий вдруг возведен на степень патриаршества и вопреки определению святых канонов сделали патриархом. И, – стыдно сказать, но трудно умолчать, – те, которые до сего времени должны были находиться под руководством и которых следовало учить, не краснея, являются в качестве учителей, не боятся и не стыдятся принимать на себя управление душами, так как им совершенно незнакома обязанность учительства; они не знают даже того, куда самим-то им идти. Насколько это не справедливо и не благоразумно, можно судить по мiрским порядкам, по мiрской дисциплине: разве в военачальника избирают человека, неиспытанного в перенесении трудностей? Какими же вождями души могут быть те, которые с преждевременною поспешностью желают взойти на высоту епископства? Поразмыслили бы по крайней мере об этом сравнении вещей и удержались бы вдруг приниматься за неиспытанные труды; потому что чему будут учить те, которые сами ничему не учились? И если бы не участие Тарасия в восстановлении святых икон, свидетельствующее о его вере, то мы никаким образом не могли бы дать своего согласия на его избрание».¹³⁵⁴ Отсюда можно сделать заключение, что светское образование тогдашнего юношества не соединялось всегда с надлежащими образованием богословским. Правда, впоследствии Тарасий заявил себя и как богослов, но таким он сделался, вероятно, уже только тогда, когда вступил на кафедру и по необходимости должен были восполнить пробел в своих богословских познаниях (подтверждение ниже). В этом отношении он представлял, кажется, большое сходство с патриархом Германом.

По достижении зрелого возраста аристократ Тарасий вступил на государственную службу: получив титул кон-

—152—

сула, он занял должность императорского секретаря.¹³⁵⁵ Игнатий молчит, при каком императоре началась служба Тарасия. Если бы это случилось только со вступлением на престол Ирины, то биограф едва ли бы не отметил столь важного совпадения: новая благочестивая царица выбирает и нового благочестивого секретаря. Вероятнее поэтому думать, что Тарасий получил названную должность или при муже Ирины или даже еще при ее свекре. Так как они оба были иконоборцы, то это обстоятельство невольно останавливает на себе внимание. Как и отец – Георгий, Тарасий, видимо, не стоял в рядах ревностных иконопочитателей; но он, как дают видеть последующие обстоятельства его жизни, не примыкал и к партии иконоборческой. Такое положение, занятое теперь Тарасием среди борющихся сторон, очень заметно отразилось на всей его деятельности в качестве патриарха и дает ключ для объяснения всех его главнейших шагов на кафедре.

Мы подошли сейчас к моменту, когда Тарасий избирается в патриарха и посвящает себя делу восстановления иконопочитания. Для правильного понимания его образа действий необходимо представлять ясно настроение общества, при котором началось его правление. Это понуждает нас сделать сжатый очерк того, что было достигнуто первыми тремя иконоборческими императорами в интересах реформы.

В очерке о патриархе Германе¹³⁵⁶ мы остановились на самом начале этой реформы. Герман, как мы видели, особенно отчетливо отмечает в рядах иконоборческой партии царя и всех государственных деятелей (αὐτὴ ἡ βασίλεια καὶ πάντες οἱ ἐν ὑπεροχῇ κρατοῦντες τὰ πράγματα), а в рядах иконопочитателей по преимуществу (περισσοτέρως) монахов. Такой состав парий не изменился и в последующее время. При этом естественно просятся на решение два

—153—

вопроса: как широко проводилась церковная реформа, и как к ней относилось общество, помимо главных деятелей борьбы – монахов и императоров с их ближайшими помощниками? – Феофан, рассказав о соборе 730-го года, на котором был лишен кафедры Герман, и от лица которого был издан эдикт против икон, замечает: «беснуясь, тиран усилил гонение против святых икон; многие клирики, монахи и благочестивые мiряне пострадали за слово истины, украсившись мученическим венцом».¹³⁵⁷ Патр. Никифор сообщает о том же мягче, замечая, что со времени издания эдикта «многие из благочестивых, которые не соглашались с царским учением, подвергались сильным наказаниям и гонениям».¹³⁵⁸ Можно думать, что выражение Феофана о «мученическом венце» – одна фраза¹³⁵⁹, потому что ни самому Феофану, ни Никифору, ни составителям житий не известно ни одного случая мученичества за иконы в царствование Льва Исавра, за исключением пострадавших ранее при снятии статуи Спасителя в Халкопратии. Любопытно при этом, что Феофан после 730-го года не обмолвливается более ни одним словом о насильственных действиях против икон со стороны правительства. Мы склонны думать, что таких действий и не было, а если и были, то так редки и незаметны, что Феофан не нашел в своих источниках о них даже упоминания. Есть и объяснение такого бездействия правительства: после приведенного замечания о гонении на иконопочитателей Феофан почти под каждым годом в остальное правление Льва сообщает о нападениях на империю арабов и пр.¹³⁶⁰ Т.е. внимание Льва было отвлечено от борьбы с иконопочитанием. Между тем в роли активного противника икон мог выступить только почти он один. Естественность и давность обычая иконопочи-

—154—

тания были причиною того, что в рядах единомышленников Льва почти не находилось таких, которые бы по собственной инициативе решались налагать руку на иконы: большинство их было врагами икон, но не было иконоборцами, по меткому выражению Шварцлёзе.¹³⁶¹ Т.о. в царствование Льва больше собирались преследовать иконы, и иконопочитателей, чем преследовали на самом деле.

Но как тогда относиться к свидетельству Германа, передающему в общей форме, что в царствование Льва после эдикта не только выносили иконы из храмов, но и соскабливали живопись на стенах, что из церковного употребления отбирались священные сосуды и одежды, украшенные изображениями событий из священной и церковной истории, что мощи святых вынимались из рак и сожигались?¹³⁶² Уже одна общая форма этого показания не внушает к нему полного доверия; во всяком случае останется всегда под сомнением, как много было фактов, легших в основу этого обобщении. Если судить по аналогии, то придется допустить, что в некоторых своих частях это сообщение имеет в виду только единичные случаи. Так относительно изъятия из церковного употребления разных сосудов, покровов и пр. с священными изображениями мы имеем ряда замечательных свидетельств Копронимовского собора 754 г. В ὄρος’е этого собора между прочим читается: «определяем, чтобы ни один человек, будучи настоятелем церкви Божией или хозяином честного дома, под предлогом ослабления заблуждения относительно икон, не налагал рук своих на посвященные Богу святые сосуды с целью дать им другое – не идольское назначение; – а также и на одежды, и на другие покровы или на что-либо иное под предлогом дать всему этому полезное назначение. Равным образом определяем, чтобы никакой человек из начальствующих или из подчиненных им, или же из мiрского чина не налагал под тем же предлогом руки своей на божественные храмы и не порабощал их, как это сделано было неко-

—155—

торыми, бесчестно поступающими».¹³⁶³ Сообщение Германа этим определением подтверждается, но с тем ограничением, что изъятие из церквей разных богослужебных принадлежностей с изображениями было лишь частным злоупотреблением, противным желанию самих иконоборцев. – Относительно употребления мощей собор не говорит ничего ни за, ни против. Не отрицая достоверности показания Германа об этом предмете, мы, однако, не думаем, чтобы в показании разумелись целые мощи известных святых. Скорее это были фальсифицированные реликвии, которые собирались и сбывались необразованными монахами. Феофан знает только единственный случай поругания мощей мученицы Евфимии, вероятно, потому, что он один и имел место в действительности.¹³⁶⁴ Кроме того, такую догадку подтверждает сатира этого времени, приводимая Папарригопуло. Как сатира, она, конечно, страдает преувеличениями, но едва ли картина, в ней представленная, не имела никаких оснований в действительности. Предложение принимать с верою и чествовать десять рук мученика Прокопия, пятнадцать челюстей Феодора, около восьми ног Нестора, четыре головы Георгия, пять персей Варвары, 12 рук мученика Димитрия, двадцать ног великомученика Пантелеймона и пр. – могло и не у иконоборцев вызывать искреннее желание истребить ковчежцы, заключавшие в себе такие сомнительные мощи.¹³⁶⁵ – Остается проверить теперь часть показания Германа об уничтожение икон. С первого взгляда может казаться, что согласно эдикту 730-го года иконы были совершенно удалены из храмов. Между тем нередко мы встречаем известия даже за время правления Константина Копронима только об отдельных случаях удаления икон из храмов. Так Феофан уже под 27-м годом царствования Константина замечает, что в этом году патриарх Никита в патриаршем доме приказал мозаические иконы соскоблить, иконы резной работы вынести, а писаные – закрасить; то же он сделал в мона-

—156—

стыре Авраамия.¹³⁶⁶ Уже только после 754-го года было уничтожено изображение шести вселенских соборов, находившееся на одном из самых людных мест столицы¹³⁶⁷. Считает нужным летописец отметить также, что из церкви Богородицы во Влахернах, где заседал собор 754-го года, были вынесены иконы, и что стены этого храма были покрыты живописью светского содержания.¹³⁶⁸ Чтό бы это значило? Подобные заметки дают несомненное право думать, что удаление икон не было повсеместным – притом в самой столице. Объяснить подобную странность можно, кажется, тем, что императоры с своими замыслами повсюдного удаления икон из храмов, оставались почти одинокими. Им уступали, с ними соглашались, что иконопочитание равняется идолопоклонству, и, однако, святость и давность обычая парализовали стремление наложить на него руку. Как и всегда бывает при борьбе партий, ожесточенных представителей иконоборчества было немного; главную часть их рядов составляли люди умеренные. Указание на последних находим и в наших источниках. «Некоторые говорят, сообщает диакон Епифаний, читавший на 7 вселенском соборе опровержение ὄρος’а собора 754 г., что достаточно иметь иконные изображения для одного только напоминания, но не лобзать их; одно принимают, а другое отвергают и т.о. оказываются какими-то полулжецами, или отчасти лжецами, а отчасти говорящими истину"…¹³⁶⁹ Хотя подобные люди не могли своими воззрениями удовлетворять ни строгих иконоборцев, ни православных, однако к ним принадлежало, вероятно, большинство, как можно судить потому, что при перемене правителей в высшей степени легко менялись и общие симпатии: люди с указанными мягкими взглядами удобно могли переходить из одного лагеря в другой, не насилуя себя слишком. В существовании партий таких полуиконоборцев и нужно искать объяснения указанной выше странности: иконы запрещались эдиктами, но они продол-

—157—

жали по-прежнему украшать храмы во многих местах. Но если не везде даже в самой столице иконы были удалены из храмов, то в провинциях они могли оставаться еще в большей безопасности.

Говоря об иконах, мы, по недостатку данных из времени правления Льва, затронули вопрос об уничтожении их уже в царствование Константина Копронима. Покончив с этим вопросом, займемся теперь перечислением других, интересующих нас, фактов последнего царствования. – Как и при Льве, главное место в рядах иконоборческой партии занимали люди, стоявшие у трона, – правительство (οἱ κρατοῦντες), как называет их Феофан.¹³⁷⁰ Главной силой на которую опиралось правительство в борьбе, было войско. На время царствования Константина очень часто встречаются заметки о том, что император старался «воспитать» войско в иконоборческих воззрениях.¹³⁷¹ Вероятно, «воспитание» это давалось офицерам армии, которые потом «перевоспитывали» простых солдат. Известия дают понять, что большая часть войска была настроена против иконопочитателей.¹³⁷² Если принять во внимание, что императоры Лев и Константин с своими легионами в течение своей жизни одержали ряд блестящих побед над врагами империи, то легко понять, что сила, на которую они опирались в борьбе с иконопочитанием, могла с успехом подавлять всякое сопротивление и внутри империи. Трудно думать, конечно, что армия сочувствовала императору вследствие каких-либо осмысленных мотивов, что ряды ее состояли из людей: сознательно предпочитавших воззрения иконоборцев учению православных: сыны Марса – обыкновенно плохие мыслители. Едва ли можно признать преувеличенным объяснение (с психологической точки зрения оно в высшей степени естественно и правдиво) патриарха Никифора, что главным доказательством

—158—

правоты воззрений императора такие люди считали его многочисленные блестящие победы, долгое царствование и вообще, удачные и счастливые предприятия его правления.¹³⁷³ Вероятно, именно указанной подготовке армии Константин посвятил первые годы своего правления; это было необходимо: восстание, поднятое Артаваздом под знаменем иконопочитания, принятым со стороны населения столицы в качестве «православного и ревнителя божественного учения»¹³⁷⁴, – ясно говорило Константину, что симпатии общества – шаткая опора его трона и его дела. Это заставило его естественно сосредоточить свое внимание на армию и на ее воспитании для предстоящей борьбы.

Другим «предисловием совершенного его нечестия, которое обнаружилось потом», была подготовка массы народной, которую он «хитростно преклонял следовать своему учению».¹³⁷⁵ Как шла эта подготовка, об этом ничего не известно; быть может, прибегали к тем же средствам, какие были в ходу при Льве, и о которых речь у нас была в очерке о Германе. Можно догадываться только, что пропаганда иконоборческих идей была не безуспешна. Любопытно, что за все время борьбы в царствование Константина мы не встречаем ни одного случая, когда столичное население энергичною массою оказало бы стойкое противодействие замыслам императора. Едва ли летописцы упустили бы отметить вспышку народного благочестия. Если принять во внимание, что симпатии к известному направлению сказываются симпатиями к представителям этого направления – и наоборот, то можно даже утверждать, что народная масса иногда подпадала большему влиянию иконоборцев, чем иконопочитателей. Есть очень много известий показывающих, что народ принимал живое участие в преследовании страдальцев за иконопочитание – монахов. Таки в августе 766-го года Константин приказал вывести на ипподром монахов, из которых каждый вел за руку женщину; народ плевал на иноков всячески выражал

—159—

к ним свое, презрение.¹³⁷⁶ Иногда один вид монашеского платья вызывал раздражение среди народа. Один юноша, Георгий, приближенный Константина, обманул знаменитого подвижника того времени Стефана Нового, прося последнего постричь его в монахи. Император возвратил Георгия из монастыря и, собрав на ипподроме население столицы, стал жаловаться перед ним, что его обижают монахи, завлекая в келлии преданных слуг царских. Когда был показан Георгий в монашеском одеянии, то народ пришел в ярость и требовал смерти инока. Но Константин, с ведома которого был предпринят обман, поступил иначе: инока публично раздели, облили водой и облачили в военный костюм.¹³⁷⁷ – Характерно также описание отношения массы народа к самому Стефану. Когда он после всевозможных истязаний испустил уже дух, и когда тело его влекли, чтобы бросить в яму, куда низвергались тела осужденных и казненных, то не только мужчины, но даже и женщины, и дети, особенно школьники, осыпали мученика камнями. Наконец, один разносчик, к которому приблизилась толпа, и который около дороги жарил себе рыбу, вынул из огня кусок дерева и раздробил им голову Стефана.¹³⁷⁸ Подобное же повторилось с Андреем в Крисе. Многочисленная толпа (ἄπειρος λαός), по-видимому, без сострадания смотрела на истязания, каким подвергался Андрей по приказанию императора. Когда его влекли к тому же месту, куда был брошен Стефан, один рыбак топором отрубил ему правую ногу.¹³⁷⁹ – В виде подобных фактов господствующее мнение о том, что в иконоборческий период простой народ стоял под влиянием монахов¹³⁸⁰, нам кажется, нуждается в значительном ограничении. Ближе к истине будет признать, что народная масса, благодаря соблазнительной правительственной пропаганде, если и не стала на сторону

—160—

иконоборцев, то ослабела и в своей ревности к иконопочитанию, ослабела настолько, чтобы не мешать правительству в его борьбе с монахами и иконами. Относительно в частности столичного населения и этого сказать недостаточно. Сочувствием этого населения императорам реформаторам располагать было безусловно необходимо: иначе каждую минуту они должны были бы дрожать и за свое положение, и за свое дело. Отсюда пропаганда иконоборческих идей, к которой, как мы видели, прибегали Лев Исавр и Константин V, должна была особенно заботливо практиковаться именно в столице. Но на пропаганду правительственную не полагались всецело. Чтобы иметь на своей стороне сочувствие столичной толпы, императоры нашли необходимым влить в массу столичного населения элемент, который сам по себе был отъявленным противником иконопочитания и монашества. Под годом 755–756 летописец Феофан рассказывает, что в этом году «царь Константин поселил во Фракии Сирийцев и Армян, которых привел из Феодосиополя и Мелитины и которые составили ересь Павликиан».¹³⁸¹ Разумеется, им дозволено было жить и в столице. Эта мера принесла желаемые результаты. Говоря о царствовании императора Никифора, Феофан замечает, что при нем «манихеи (павликиане) получили позволение жить в столице (какого они, конечно, лишены были при православной Ирине) и беспрепятственно пользоваться всеми правами, и многие из слабоумных заразились их беззаконным учением».¹³⁸² Этого мало. Являясь естественными пособниками императоров в деле пропаганды иконоборческих идей, павликиане, афинганы и др. еретики, живя в Константинополе, представляли собой тот элемент столичного населения, который вел уличную жизнь и который мог оказывать большое влияние на поведение сборищ народа. Павликиане и афинганы, как мы будем иметь случай подробно показать в другом месте, по своему социальному положению большею частью принадлежали к классу ремесленников и мелких торговцев. С значительною вероятностью можно предполагать, что нами

—161—

упомянутый разносчик, раздробивший голову Стефана Нового, и рыбак, отрубивший ногу Андрея, были именно фанатическими представителями секты павликиан и афинганов.

Заручившись отчасти сочувствием, отчасти безучастием к борьбе простого народа, иконоборцы с ожесточением обрушились на монахов. Известия представляют преследовать последних гораздо более напряженным, чем гонение на иконы; и можно спорить, какой термин точнее характеризует реформаторскую работу: икономахия или монахомахия. Так как монашество играло очень видную роль в судьбе трех патриархов: Тарасия, Никифора и Мефодия, которым мы посвятим очерки, то мы считаем необходимым выяснить отчетливо положение его в иконоборческий период, вызвавшее сильное движение против него не только со стороны иконоборцев, но и со стороны внешних представителей православной иерархии.

Прежде всего бросается в глаза необычайная многочисленность монахов в это время в византийской империи. Достаточно сказать, что в течение двух царствований – Льва и Константина в одну только Италию переселилось около 50.000 монахов, спасавшихся от преследований с стороны иконоборцев.¹³⁸³ А Италия между тем была отнюдь не единственным местом, где могли укрываться преследуемые монахи. Наш полуостров Крым, южное побережье Каспийского моря, южная береговая часть Малой Азии – Ликия, остров Кипр, приморская часть Палестины с городами Тиром, Триполи и Иоппой (Яффа) – все эти места могли служить таким же безопасным убежищем для монахов при Константине¹³⁸⁴, как и Италия, и действительно служили.¹³⁸⁵ Если принять во внимание это обстоятельство, то без преувеличения можно число монахов изучаемого периода определить в 100.000 человек. Вспоминая, что у нас теперь в России при 120-ти миллионном населении на необъятной территории считается только около 40.000 человек монашествующих обоего пола,

—162—

легко представить, какою частою сетью монастырей была покрыта сравнительно маленькая территория Византийской империи, и насколько ощутительно было выделение из среды населения лиц, шедших в монастыри.¹³⁸⁶ Такое чрезвычайное умножение монастырей крайне вредно отзывалось на тогдашнем положении империи: войско, земледелие и промышленность лишались нужных и сильных рук и это в то время, когда государство напрягало все свои силы, чтобы отбиваться от окружавших его со всех стороны врагов. Кроме того, отошедшие к монастырям имущества оставались свободными от государственных налогов; между тем имущества эти были весьма ценны и многочисленны; отсюда государственное казначейство лишалось значительной и законной доли доходов.¹³⁸⁷

Еще более могла восстановлять против монастырей общественное мнение иногда не безупречная жизнь иноков. В монастыри стекались далеко не всегда люди, подавленные суетою мiра, искавшие в них спасительного врачевства для своих душевных ран¹³⁸⁸, нередко сюда укрывались молодые здоровые юноши по единственному побуждению избежать трудов военной службы или тягостей других общественных повинностей. Это настолько существенно и прямо затрагивало интересы государства, что еще благочестивый император Маврикий пытался, вероятно, не без ведома тогдашнего патриарха Иоанна Постника, запретить поступление в монастыри лицам, обязанным военною службою, хотя и неудачно.¹³⁸⁹ По-видимому, эта «благочестивая трусость» навсегда осталась одним из мотивов для молодежи к пострижению в монашество. Так как мотив тот не серьезен, то и монашество такое не было прочно: по миновании опасности попасть в солдаты, иноки часто оставляли монастыри.¹³⁹⁰ Были также и другие условия, при

—163—

которых и невозможно было ожидать сознательного, обдуманного отношения к монашеским обетам: если Василий великий требовал, чтобы обеты давались только тогда, когда «возраст достигал совершенного разума, когда обещающийся получал власть над своими помышлениями»¹³⁹¹, то теперь это требование заслонялось обычаем, получившим силу закона, по которому пострижение в монашество не могло совершаться только ранее десятилетнего возраста.¹³⁹² Быть может, были и другие обстоятельства, которые затрудняли строгий выбор лиц, удалявшихся в монастыри. Совокупность всех их сделала то, что монашество пред и во время иконоборческого периода заключало в своих рядах не мало людей, страдавших мiрскими нравственными болезнями. А эти люди клали пятно и на весь институт в глазах общественного мнения: житейская логика обобщает очень быстро и делает свои выводы большею частью очень поспешно. Факты, которые ложились в основе таких обобщений, вскрываются отчасти определениями Трулльского и 7-го вселенского соборов, отчасти другими источниками. При храмах еще до сих пор жили так называемые «жены, Богу посвященные» – женщины, дававшие обет безбрачной жизни без поступления в монастыри и даже иногда без перемены мiрской одежды Трулльский собор, отметил, что иногда эти полумонахини подавали повод к соблазну тем, что не совсем прочно хранили свои обеты и целомудрие.¹³⁹³ Среди монашествующих мужчин находились такие, которые, пренебрегая монастырским общежитием, удалялись в затворы в городах и селениях «не ради искания блага, а ради пустой славы», а потом, добившись этой славы, «произвольно отступали от этого уединения» и вели бродячий образ жизни. Соблазн, ими про-

—164—

изводимый, вероятно, был очень велик, потому что правило собора, направленное против них, звучит строго и грозно.¹³⁹⁴ Тоже «искаше пустой славы» заставляло некоторых уходить в пустыни; прикрываясь никому неизвестными подвигами, пустынники являлись иногда в городах, где, «вращаясь среди мiрских мужчин и женщин, бесчестили свой обет».¹³⁹⁵ Общежитие также не всегда предохраняло от нарушения монашеских обетов. Иноки и инокини выходили нередко из монастырей без ведома своих начальников, проводили ночи в мiрскихъ домах и не всегда были предусмотрительны относительно поводов ко греху; случалось иногда и то, что женщины ночевали в мужских монастырях и мужчины – в женских.¹³⁹⁶ Но, быть может, самое мрачное пятно на монашество клали двойные монастыри, «для многих служившие соблазном и преткновением», «совместная жизнь в которых давала повод к прелюбодеянию».¹³⁹⁷ Не смотря на соборные запрещения, монастыри эти упорно отстаивали свое существование.¹³⁹⁸

Перечисленных явлений в жизни монашества вполне достаточно, чтобы понять отношение к нему в рассматриваемое время со стороны правительства и общества. Особая твердость при защите иконопочитания была отнюдь не единственною и, можно даже сказать, не главною причиною, почему правительство направило гонение особенно усиленно против монахов. Несколько ниже мы увидим, что император Никифор, не будучи иконоборцем, был, однако ожесточенным стеснителем монашества. Этот факт наглядно показывает, что преследовали монашества вызывались не всегда и не главным образом тем, что оно стойко защищало иконопочитание. Чрезвычайное умножение монастырей, переход к ним больших имений, укрывательство в их стенах лиц, нужных для войска и отправления других общественных повинностей, могли быть достаточными мотивами для борьбы с ними со стороны пра-

—165—

вительства. Для оправдания такого предположения можно подыскать достаточно данных. Обвинение против Стефана Нового, пострадавшего в ноябре 765-го года, было формулировано следующим образом: «он многих сманивал, уча презирать славу этого мира, оставлять дома и семьи, держаться дальше от царских палат и стремиться к иноческой жизни».¹³⁹⁹ Затем самый характер борьбы с монашеством, как сейчас увидим, позволяет думать, что иконопочитание было в глазах правительства совсем не главною виною монашества.

Но если основным нервом монахомахии была тяжесть, с которою монашество ложилось на плечи напрягавшаяся для внешней борьбы государства, то перечисленные изъяны в его жизни служили: оправданием правительству в глазах общества для преследования монахов. Выше мы видели, что народная масса не только не сопротивлялась, но даже сочувствовала правительству во время процессов против выдающихся подвижников того времени. Недочеты в исполнении дисциплины подрывали обаяние стойкой защиты иконопочитания многими монахами и, наоборот, давали вес и значение действиям против них со стороны правительства. Эти недочеты и помогли последнему «сделать первых посмешищем в глазах всего народа».¹⁴⁰⁰ Монашеский образ был для иконоборцев образом мрака; народу внушалось не только не входить ни в какие сношения с монахами, но запрещалось даже просто здороваться с ними и советовалось бросать камнями при виде черной одежды.¹⁴⁰¹ Подобные надругательства отнюдь не были бесцельным глумлением: они являлись, как одно из самых действительных средств для понуждения монашествующих к переходу в мiрское состояние. К нему обращались тогда,

—166—

когда другие побуждения: лесть, обман, деньги, обещание чинов и должностей и пр. – оказывались недостаточными, чтобы убедить иноков отрастить волосы, переменить одежду и вступить в брак.¹⁴⁰² Если бы монахи подвергались преследованиям главным образом за иконопочитание, то обещание не кланяться иконам спасало бы их от выхода из монастырей.¹⁴⁰³ Между тем правительство не ограничивалось требованием не почитать икон и ставило нередко монахам дилемму в такой форме; или переменить одежду или подвернуться различным истязаниям.¹⁴⁰⁴ Самым главным основанием такой дилеммы являлось обычно указание на зазорную жизнь монахов.¹⁴⁰⁵ Думать, что подобные указания всегда были клеветою, представляется мало вероятным. Есть основания догадываться, что главный материал для обвинений давали двойные монастыри. Появились они в империи уже давно: еще Юстиниан боролся с ними.¹⁴⁰⁶ Существование их при Константине Копрониме делает несомненным 20-е правило 7-го всел. собора. Мотив к их упразднению, выдвигаемый собором (σκάνδαλον καὶ πρόσκμμα τοῖς πολλοῖς), можно думать, взят из фактов царствования именно этого императора. Энергическая деятельность против них патриарха Никифора (об этом после) тоже говорит, что они были слабым и больным местом церкви, которыми пользовались в своих интересах иконоборцы. Затем, рассказанный выше факт, как монахи выведены были на ипподром, причем каждый из них держал за руку женщину, всего естественнее может быть

—167—

представляем так, что поруганные были из двойного монастыря, так как женщины в данном случае были именно монахини.¹⁴⁰⁷ Наконец, с сказанным может быть поставлено в связь следующее любопытное обстоятельство: все сообщения летописцев в общей форме об уничтожении монастырей Константином¹⁴⁰⁸ имеют в своем основании только единичные случаи. Говоря о превращении монастырей в казармы, Феофан находит возможным назвать только одну киновию Далматскую, а перечисляя три обители, срытые в 767–768 г. до основания, – Каллистратата, Дия и Максимина¹⁴⁰⁹, впадает в явное преувеличение, потому что патр. Никифор сообщает, что монастырь Каллистрата не был срыт, а только продан в частное владение.¹⁴¹⁰ Припоминая, что еще в начале 6 в. в Константинополе было более 80 монастырей, нужно признать, придавая значение даже всем показаниям, что число упраздненных при Константине монастырей было незначительно. А если принять, что монахи далеко не все в силах были устоять пред угрозами или обещаниями, и – многие из них соглашались не чтить икон и спокойно оставались в монастырях¹⁴¹¹, то упраздняемые монастыри должны были, очевидно, иметь за собою какую-то особую вину в глазах правительства. Эта вина их, по всей вероятности, состояла в том, что они были двойные. Соблазн, ими производимый, давал иконоборцам все права на их уничтожение. Без этого предположения совершенно невозможно объяснить факт, что большинство монастырей осталось даже в самой столице незатронутым.¹⁴¹²

Но если дело с упразднением монастырей так обстояло в столице, если правительство посягало здесь на суще-

—168—

ствование обителей только или главными образом двойных, находя повод к их уничтожению в явной соблазнительности их внутренней организации, то в провинциях не всегда точно подражали политике столичных иконоборцев. Хороший полководец, но плохой администратор начальник фемы Фракийской Михаил Лаханодракон собрал всех монахов и инокинь управляемой области и, даже не упоминая об иконопочитании, объявил, что они должны выбрать одно из двух: или переменить одежды и заключить браки или подвергнуться ослеплению и ссылке в Кипр.¹⁴¹³ В ответ на это предложение «многие предались гибельной измене; Лаханодракон принял их благосклонно», но «многие, добавляет Феофан, оказались и мучениками».¹⁴¹⁴ Это добавление отзывается преувеличением: оно во 1-х не объяснимо из угрозы Лаханодракона, в случае отказа исполнить его волю, подвергнуть только наказаниям и ссылке, а во 2-х нигде более нет указания на стихи мучеников: ни один синаксарь не знает их не только поименно, но даже в общем числе. Да и самая форма сообщения Феофана заставляет относиться к нему с большою осторожностью.¹⁴¹⁵ Могли оказаться не мученики, а только исповедники – лица, подвергшиеся члено-

—169—

вредительным наказаниям, бывшим тогда в большом, ходу¹⁴¹⁶, каковых мы действительно и находим в значительном числе: так вместе с Стефаном Новым в тюрьме содержалось 342 монаха, из которых у одних были урезаны носы, у других выколоты глаза, у иных усечены руки, у некоторых отрезаны уши, были также обритые или с опаленными лицами и пр. Все эти истязания практиковал Лаханодракон.¹⁴¹⁷ Крутыми мерами последнего было достигнуто то, что в феме Фракийской не осталось почти ни одного монаха.

Вместе с Лаханодраконом усердными исполнителями воли царя относительно монахов были – Михаил Мелиссин, начальник фемы Анатолийской¹⁴¹⁸, и Манис, начальник фемы Вукеллариев.¹⁴¹⁹ Об их действиях не известно подробностей, быть может, потому, что они были умереннее Лаханодракона.¹⁴²⁰ Относительно преследования монахов в европейских провинциях нет сообщений. Такое умолчание источников едва ли случайно, равно как едва ли случайно и то, что сообщения эти дошли до нас только о преследованиях в перечисленных малоазийских фемах: во всяком случае невольно бросается в глаза совпадение, что города – Наколия, Клавдиополь и Ефес, епископы которых известны, как первые деятели реформы, находились именно в означенных фемах.¹⁴²¹

—170—

Обобщая положение монашества в провинциях, можно сказать, что в некоторых местах оно было тяжелее, а в некоторых лучше, чем в столице: все зависело от характера областных начальников и от местных условий.¹⁴²² Полагать, что среди монашества явилось много мучеников, о которых мы однако ничего не знаем, нет достаточных оснований. Жизнь, в которой накопилось достаточно нравственных недочетов, едва ли могла выставить многочисленных героев веры. Можно думать, что лучшие представители монашества, действительно дорожившие своими верованиями, были именно те десятки тысяч, которые оставили родину и искали убежища в странах, куда не простиралась власть иконоборческих императоров.¹⁴²³ Кончая речь о монашестве, сделаем несколько замечаний о мучениках из его среды за иконопочитание в царствование Константина Копронима. Можно думать, что лица, имена которых запомнила история, представляют собою всех пострадавших. Беседующие в тюрьме с Стефаном Новым монахи перечисляют почти всех мучеников, которые известны и из других источников. Беседа эта в высшей степени характерна: гонимые страдальцы припоминают в свое утешение подвиги своих собратий, называют имена убитых в разных местностях и, по-видимому, исчерпывают эту тему совершенно, т.е. не оставляют без внимания ни одного погибшего от руки иконоборцев. Происходила ли это беседа в действительности или сочинена автором биографии Стефана Нового¹⁴²⁴, то или иное решение этого вопроса в данном случае большого значения не имеет. Важно то, что биограф других мучеников не знает. Всех пострадавших в царствование Константина Копронима из монахов насчитывается шесть человек.¹⁴²⁵ Чтобы иметь

—171—

правильное представление об этих мученичествах, необходимо знать условия, при которых они происходили. Монах Андрей, узнав о появлении эдикта против икон после собора 754-го года, отправился из родного Крита в столицу и здесь выступил с публичною проповедью против императора и его партии. Он выражался о себе, что явился в Константинополь с целью разрушить козни, который замыслил диавол и тех, которые предали свое спасение, привести к покаянию, а тех, которые остались твердыми, оградить и укрепить молитвами, увещаниями и советами. Императору сделалась известной проповедь Андрея.¹⁴²⁶ Столкновение между ними произошло однако по почину второго. На место, где император производил расправу с иконопочитателями, однажды явился Андрей и обратился к нему с вопросом: «если, царь, ты христианин, то зачем злоумышляешь против иконы и рабов Христа». Царь отвечал, что он такой же христианин, как и все, и исполняет все, чтό требуется от христианина; так он приказал удалить иконы, ненавистные Богу и почитаемые простыми людьми. Андрей на это заметил: «слова твои – порождение безумия. Если хочешь, я могу от божественного писания опровергнуть глупость, которую ты изрыгнул, подобно бешеной собаке» и пр. Император удержался, однако от гнева и предложили Андрею одно из двух: или отказаться от иконопочитания или подвергнуться пытке. Андрей отвечал, что он готовы пострадать за истину и за Христа. «Не за истину, не за Христа, а за свою безумную дерзость ты будешь наказан», заметил император и отдал приказание окружающим взять и «поучить благоразумию» Андрея.¹⁴²⁷ При подобной же обстановке в 761-м году пострадал монах Петр каливит: он были засечен бичами на ипподроме за то, что обличали нечестие императора и называл его новым Валентом и

—172—

Юстинианом.¹⁴²⁸ Процесс над Стефаном Новым¹⁴²⁹ показывает также несомненно, что мученичество его было не следствием отказа подписаться под определениями собора 754 г.¹⁴³⁰, а следствием того, что все меры со стороны правительства остановить проповедь Стефана оказались тщетными. Прибегая к казням, правительство старалось привлечь на свою сторону сочувствие и одобрение народа; рассказанные выше обстоятельства смерти Андрея и Стефана показывают, что оно достигало своей цели. Можно думать, что так было не в двух только случаях, а во время всех осуждений монахов на смерть: Константин очень боялся, если казнь вызывала народное сострадание и, конечно, должен был употреблять все усилия, чтобы в таких случаях иметь сочувствие народа на своей стороне.¹⁴³¹ Дальнейшая история монашества до времени правления Tapacия не многосложна. Преемник Константина Левы Хазар усвоил догматы иконоборчества, но был человек слабый, бесхарактерный, неспособный продолжать дело отца и деда.¹⁴³² Но не двигая этого дела вперед, он, однако не давал ему идти и назад. «Любитель Богородицы и монахов» он назначает на главнейшие кафедры митрополитов из игуменов¹⁴³³, но в тоже время приходит в ярость, когда узнает, что в самом дворце его есть люди, которые покланяются иконам.¹⁴³⁴ Монахи теперь если и не подверга-

—173—

лись преследованиями, то не имели еще и свободы. Свобода эта для них наступила с сентября 780 г., со времени вступления на престол православной Ирины, которая «вызвала из отдаленных пределов, из ссылок и темниц оставшиеся искры благочестия и монашеской жизни, который она соблюдала, как соль земли и светильники мiра, содержащие слово жизни».¹⁴³⁵ Насколько успешно шло наполнение монастырей, можно заключать из того, что чрез семь лет после вступления на престол Ирины успели возобновиться даже обители, совершенно упраздненные при Константине: по крайней мере на 7 вселенском соборе мы видим игуменов и иноков из всех этих монастырей.¹⁴³⁶

Нам остается теперь сказать несколько слов об отношении к иконоборчеству высшей иерархии и низшего белого духовенства. Прежде всего обращает на себя внимание то, что ни первая, ни второе не выставили из своей среды ни одного мученика или исповедника за иконопочитание. Патриарх Герман был первым и последним исключением до 9 века. Это не значит, однако, что белое духовенство встретило реформу сочувственно. Благодаря повсеместному распространению, давности и естественности существования икон¹⁴³⁷, почитание их было крепко сложившимся религиозными обычаем, с которым сжилось христианское общество. Но протест был навязан правительственной пропагандой иконоборческих идей при Льве Исавре и не мог пройти бесследно. Выставив положение, что иконопочитание есть идолопоклонство, первые иконоборцы если и не одержали победы над иконопочитанием, то внесли смуту в умы, произвели соблазн, вызвали глу-

—174—

хое брожение.¹⁴³⁸ «Видимые и из Писания извлеченные противоречия» (см. об этом в очерке о Германе), разглашавшиеся иконоборцами, приводили в столкновение чувство благоговения к иконам, воспитанное веками, и чувство страха пред ужасным обвинением в идолопоклонстве, обвинением, опиравшимся на св. книги.¹⁴³⁹ Мы видели, какими скудными и малосложными приемами располагали апологеты иконопочитания в начале борьбы в лице образованнейшего богослова того времени патриарха Германа. Естественно думать, что рядовая иерархия была не в состоянии противопоставить иконоборческой пропаганде даже и таких приемов. Если допустить то вероятное предположение, что правительство Льва Исавра позаботилось не дать широкого распространения сочинениям Германа и Иоанна Дамаскина¹⁴⁴⁰, то необходимо вместе с тем и признать, что до самого 7-го вселенского собора на стороне православных не было почти никакого другого оружия, кроме пассивной стойкости в своих взглядах. Но орудие это естественно могло быть сильным только в руках той среды, который была возбуждена насильственными действиями правительства. Больше всего поводов волноваться имело монашество: правительство, как мы видели, хотело не только заставить монахов принять свои взгляды на иконопочитание, но и стремилось к ограничению числа монашествующих и в этом стремлении замарало свои руки в крови нескольких из них.¹⁴⁴¹ Для белого же духо-

—175—

венства вопрос об иконах не имел такого возбуждающего осложнения; от того оно выказало меньше стойкости и больше подверглось соблазняющему действию пропаганды иконоборческих идей. Пропаганда эта, не встречая или встречая очень мало литературного противоядия со стороны иконопочитателей, если и не достигала решительных результатов, то в крайнем случае расшатывала умы, доводила массу духовенства до состояния нерешительности, – если не овладела его симпатиями, то ослабила ревность и в отношении к иконопочитанию. Как и во время всех предшествующих богословских споров, людей с твердыми, ясными взглядами на дело на обеих боровшихся сторонах, конечно, было не много; большинство было увлекаемо господствующими течением. Это замечание не следует понимать, как упрек; дело в том, что на стороне иконоборцев до 7 всел. собора был не только материальный, но и умственный перевес, благодаря указанным условиям.

Другою не менее важною причиною, почему белое духовенство оказалось ближе к иконоборцам, чем монашество, нужно признать следующее обстоятельство. В 730 г. место православного Германа занял иконоборец Анастасий. Естественно думать, что Лев не ограничился только этою переменою и стремился и другие кафедры заместить своими единомышленниками. Указание на такую политику можно видеть во 2-м послании к Льву Исавру, приписываемом папе Григорию 2-му, где автор наставляет императора, что ὁ βασιλεὺς οὐκ ἔχει ἐξουσίαν ἐγκύψαι εἰς τὰς ἐκκλησίας καὶ ψήφους ποιήσαύσθαι εἰς τὸν κλῆρον.¹⁴⁴² В виду многочисленности духовенства трудно, конечно, допустить, чтобы император простирал свое непосредственное влияние на избрание даже низших клириков; гораздо вероятнее думать, что он следил только за избранием епископов, которые уже естественно сами должны были заботиться о подборе клириков

—176—

одинакового с ними направления. Если главное внимание императора было направлено на то, чтобы кандидаты на епископство были люди, солидарные с ним во взглядах на иконопочитание, то легко понять, что брали перевес только те, которые резче заявляли эту солидарность, хотя бы остальные преимущества были не на их стороне. Отсюда в рядах иконоборческих епископов оказалось много лиц с сомнительной нравственной репутацией. Автор так называемой 4-й речи Иоанна Дамаскина в защиту икон, составивший ее в половине 8 в. и живший в проделах патриархата Константинопольского¹⁴⁴³ мрачными красками изображает избранников иконоборческих императоров. Епископы, по его уверению, не заботились ни о чем, кроме своих лошадей, земель и стад: они превратились в настоящих торговцев пшеницей, вином, шерстью и шелком, вели сибаритскую жизнь, имели роскошный стол с лучшими винами и большими рыбами, а по отношению к своим паствам были волками и наемниками.¹⁴⁴⁴

Политика Льва относительно замещения епископских кафедр продолжалась при его сыне и внуке. Достаточное подтверждение этого дает 3-е правило 7-го вселенского собора. Результаты ее по отношению к составу духовенства были те же: ряды последнего наполнялись людьми, внешний комфорт, франтовство в одежде и пр., ставившими на первый план.¹⁴⁴⁵ Приобретение для иконоборческого правительства в этих лицах по самому существу дела было не большое: твердо держась единственного убеждения в необходимости внешних благ, подобные люди не могли стать самоотверженными защитниками иконоборчества и были в состоянии ужиться и при наступлении реакции. Убежденных и последовательных деятелей иконоборчества среди епископов было немного: по крайней мере история нашла возможным записать только следующие имена: Константин Наколийский, Фома Клавдиопольский, Феодосий Ефесский, Иоанн и Константин Никомидйские, Сисиний Пастила Перг-

—177—

ский, Василий Трикакав и Кавал.¹⁴⁴⁶ Из трех иконоборческих патриархов столицы: Анастасия, Константина и Никиты – ревностным поборником реформы можно назвать только последнего¹⁴⁴⁷: два же первые представляли собою трости, ветром колеблемые.¹⁴⁴⁸

При таком настроении высшего духовенства, созданном усилиями двух первых иконоборческих императоров, становится понятной деятельность собора 754-го года, созванного Константином Копронимом и имевшего громадное значение для церкви. Ход заседаний и прений собора не известен: но, не впадая в большую погрешность, можно думать, что деятельное участие в обсуждении занимавших собор вопросов принимало твердо убежденное меньшинство, быть может, не более десяти лиц, что обсуждение это велось по заранее составленной программе и обставлялось заранее заготовленными доказательствами.¹⁴⁴⁹ Ниже мы будем иметь случай вернуться к подробному обозрению этих доказательств, а теперь заметим только, что они были подобраны и формулированы мастерски и в отношении точности выражений, последовательности, ясности и силы не оставляли желать ничего лучшего для иконоборцев.¹⁴⁵⁰ Долгое время они не находили соответствующие опровержения со стороны православных. Вполне подорвать ὄρος 754 г. удалось только такими, литературным гигантам 9 в., какими были патриарх Никифор и Феодор Студит. Принимая во внимание это обстоятельство, а также то, что литературная защита иконопочитания до 754 г. была слаба и имела немногих представителей, едва ли нужно подыскивать какие-либо другие объяснения того поразительного с первого взгляда факта, что 348 епископов империи едино-

—178—

душно предали анафеме иконопочитание. О насильственном давлении на собор со стороны императора не может быть и речи: 7-й вселенский собор не обмолвился об этом давлении ни одним словом, хотя трудно было бы ожидать, чтобы он упустил случай отметить главное условие незаконности определений 754 г., если бы такое условие имело место в действительности.¹⁴⁵¹ В числе побуждений, подогревавших ревность главных деятелей собора, можно отметить только то обстоятельство, что со смертью патриарха Анастасия преемник ему не был назначен до окончания соборных заседаний. Справедливо догадываются, что вакантная столичная кафедра по мысли Константина должна была напрягать усердие тех епископов, которые мечтали занять ее.¹⁴⁵² Осуждение иконопочитания на соборе 754 г. имело громадные последствия: оно дало в руки правительству такое оружие, какого последнее до сих пор не имело. Противодействие указам императора теперь становилось сопротивлением не власти, вторгающейся незаконно в не принадлежащую ей область, а – неповиновением церкви, отвергшей иконопочитание в лице ее представителей, имеющих полномочия по вопросам веры. Никакой частный авторитет не мог стать в сравнение с авторитетом собора. Многие, кого еще беспокоило смутное сознание неправоты иконоборцев, теперь естественно должны были успокоиться; у многих, которые прежде колебались в ту или другую сторону, благодаря сильной аргументации соборных определений, могли сложиться сознательные иконоборческие воззрения. Дело иконоборцев после собора 754 г. обстояло так хорошо, что правительство нашло возможными привести весь народ к присяге, заставить его поклясться, что он не будет покланяться иконам.¹⁴⁵³

Как следствие всех изложенных условий, благоприятствовавших развитию иконоборчества, в жизнь стал, наконец, вступать сам собою новый фактор, который затя-

—179—

гивал узел, завязанный первыми деятелями реформы, и который грозил православию больше, чем все энергические меры правительства. Фактор этот – сгустившаяся атмосфера ереси, в которой воспиталось новое поколение. Если люди старого поколения, примыкая к новому движению, по самому существу дела должны были двоиться, колебаться в своих симпатиях, то их дети естественно имели больше условий выйти из-под влияния обычая иконопочитания и стать под действие новых идей. Справедливость сказанного о влиянии на духовенство со стороны собора 754 г. и – последнего фактора подтверждается признаниями иерархов, которых судил и простил 7 вселенский собор. В свое оправдание подсудимые заявляли, что «нечестивое учение существует давно» и этою своею давностью «соблазняло и отвлекало их от истины»¹⁴⁵⁴, что «родившись в ереси, они в ней воспитаны и взращены»¹⁴⁵⁵, что «худое учение досталось им от худых учителей»¹⁴⁵⁶ и пр. А что собор 754 г. произвел на общество то именно действие, которое отмечено выше, это явствует из объяснения Григория Неокесарийского, данного им отцам 7-го всел. собора «Мы, говорили он, так поступали (т.е. отвергали иконопочитание) потому, что многие так поступали». Он и главный мотив своего обращения указывает в том, что составившийся вновь собор «говорит и мыслит одинаково».¹⁴⁵⁷

Складывая все условия существования иконоборчества в течение трех царствований в итоге можно поставить вывод, что обычай иконопочитания был сильно потрясен и надломлен.¹⁴⁵⁸ В таком положении дело представлялось и современникам. «Яд змеиного учения» так сильно поразил организм церкви, что патриарх Павел под конец своего правления должен был с отчаянием признать, что вокруг него нет человека, который бы «пособили ему и

—180—

подать руку для восставления православной веры, так как все прилежали ереси, следовали и внимали».¹⁴⁵⁹

Очерченное положение вещей до вступления на престол Ирины определило во всех подробностях программу действий ее и Тарасия во все время его правления.

(Продолжение следует).

И. Андреев

—181—

Мiр ученый и образованный решил уже, что нет картины величественнее и наставительнее – картины исторической вообще. Жизнь многих десятков веков, с первой минуты рождения человеческого общества, до настоящего его развития, раскрывается в ней перед нами во всем поразительном ее разнообразии. – При общем взгляде на эту чудную картину – дивишься ей, и невольно погружаешься в глубочайшие размышления; при взгляде на части – знакомишься с картиною ближе, а при рассмотрении частностей изучаешь ее. – Но и этот общий взгляд, и ближайшее знакомство, и изучение в подробностях картины, – все взаимно обусловливается одно другим. При рассматривании частей нельзя не увлекаться в подробности, и в то же время, чтобы понять эти подробности, нельзя не смотреть на всю картину. Как в цепи каждое звено связано с другими, так и в жизни мiра каждый возраст есть пояснение другого, – а все вместе составляют сущность, жизнь этой картины.

Этот взгляд дает нам возможность, не нарушая целости исторической картины, ограничиться в настоящем нашем рассуждении рассмотрением только одной части ее, именно мiра древнего – детства человечества, как называют его обыкновенно, – и определить его характер и значение в отношении ко всей исторической картине.

Что прежде всего бросается нам в глаза при взгляде на эту картину? – То, что каждая нация мiра, живя и действуя для целого человечества, имеет еще и свою собственную физиономию. Это как бы члены одного семейства,

—182—

или лучше сказать одного тела, каждый с своеобразною свободною деятельностью: но все вместе выражающие одну какую-либо идею, по воле Бога, общего Промыслителя человечества.

Все первоначальные нации древнего мiра мы находим около Средиземная моря, как бы около одной общей колыбели младенчествующих племен. Там, на востоке, мы видим сначала племя Халдейское – с характером, воинствующим по преимуществу: это был меч Божий для наказания народов, по выражению св. Писания. – Перед ними, ближе к морю, живут Евреи – исключительные служители Бога истинного, среди разнообразного многобожия древнего мiра. – Подле них – Финикияе, купцы и орудие знакомства древних, чуждых друг другу народов. – На южной стороне Средиземного моря – отрасль их, Карфагеняне – купцы и воины вместе. – Между ними и Евреями, на юго-восточном краю Средиземного моря Египтяне – земледельцы и мудрецы древнего мiра. И наконец, дальше всех, за племенем Халдейским, Персы, главный народ племени Иранского, соединившие в себе все элементы востока, по покорении его.

На западе древнего исторического мiра, на противоположной стороне Средиземного моря, мы находим сначала Греков, народ по преимуществу поэтический, изящный. Справедливо сказано, что древняя Еллада вся лежала в пределах линии красоты, и что этою-то линией она отделялась от варваров, т.е. не Греков. Греки были первыми народом исторического запада, и первые стали без сравнения выше всех других древних народов по своему врожденному, глубокому сочувствию ко всему гармоническому, истинному, прекрасному и по своему отвращенью от всего неестественного и преувеличенного. Молодому Пиндару, показывавшему расположение к восточной колоссальности, сказала однажды Корпина, что нужно сеять из руки, а не из полного мешка: эти слова были основным греческими народными вкусом. Во вкусе греческом было столько красоты идеи, формы и взаимной их гармонии, что самый фурии представлялись у них не с ужасающим и отвратительным лицом, но так, что чувство ужаса невольно навевалось на зрителя, выступая незаметно из всей по-

—183—

становки прекрасной статуи. Наконец филология открыла нам, что только на одном греческом языке есть слово καλοκἀγαθία, которое выражает всегдашнее гармоническое сродство двух понятий: прекрасного и доброго, т.е. Греки полагали, что в прекрасном теле должна быть непременно и прекрасная душа. – На север от Греции лежала Македония. Это была та же Греция, только с примесью варварства; потому что народонаселение Македонии составили Греки и туземцы. Греки принесли к ним свое позднейшее образование, смешались с ними, и из этого смешения образовалась та чудная жизнь Македонян, которой полным выражением был Александр. Это был и необыкновенный полководец, и поэт, и великий государь, не только в отношении Македонян и Греков, но и в отношении всех побежденных им народов: его политический ум впервые соединил восток и запад такими узами политическими и нравственными, что невольно признаешь в Александре Македонском человека великого, и в то же время в этом человеке было слишком много недостатков, свойственных еще народам необразованным, каковы были туземные Македоняне, до поселения между ними Греков. – Наконец, еще западнее мiра греко-македонского жили Римляне, – народ, у которого развилось такое сильное преобладание ума и воли, как у Греков чувства и вкуса. Римский ум весь обращен был к практической пользе, т.е. к приобретениям и к устройству приобретенного. Поэтому-то Римляне были отличными воинами и строителями. Они завоевали себе весь древний мiр и устроили свою империю так, что формы этого устройства сохранились доныне. В Римском мiре соединились все элементы древнего мiра. Таков был отличительный характер каждого народа в великой семье древнего исторического мiра.

Все они, развиваясь свободно и сообразно личному своему характеру, выражали в то же время одну великую идею. Эта идея состояла в естественном развитии человечества, падшего и предоставленного собственным силам, чтобы с помощью их приблизиться к тем великим истинам, которые снова принес на землю, для обновления человечества, Христос, Сын Божий. – Вот та идея,

—184—

которою проникнута вся картина жизни древнего мiра: эта идея не лишает нации свободы развития, и не исключает, в то же время из исторической картины мiроправления Божия.

Зная характер каждого народа и ту идею, которая дана была в основание деятельности его, посмотрим теперь ближе, в чем же выразили древние народы свою деятельность для осуществления этой идеи.

Мнение, что в древней истории, особенно, чем далее к началу, т.е. в истории востока, не возможны ни хронология, ни разумное изложение фактов, существует почти с тех самых пор, как только начались настоящие исторические занятия, именно с половины XVIII века; и оно справедливо только в одном случае, именно, что мы до сих пор не имеем еще полной прагматической истории востока в том виде, в каком мы привыкли видеть историю времен новейших. История востока до сих пор еще мало известна, как по недостатку источников и худому знакомству с теми, которые существуют, так в особенности потому, что сказания восточные суть чистая поэзия. Поэтические мифы восточные, из которых состоит вся история востока, действительно слишком колоссальны, фантастичны, как и все памятники востока, – тем не менее все они имеют какое-нибудь основание, чисто историческое. Это доказывают все новейшие исследователи древностей восточных, занимавшиеся этим предметом исключительно.

Ученая критика нашла в поэтических мифах Востока разрешение основных исторических вопросов, именно: о первоначальном развитии общества человеческого, с первых ступеней его – с каст и отдельных семейств, до государство монархических. Индийские мифы говорят, что касты учреждены были богом Брамою еще при сотворении человека, и что брамины или жрецы произошли из головы Брамы, кшетрия или воины – из груди, вайшия или ремесленники – из живота и лядвей, а судра или рабы – из ног. В этом мифе видно, во-1-х, верование востока в происхождение всего от одного начала, именно от Бога, и проникновение религией всех проявлений жизни; во-2-х, то, что на востоке первоначально имела значение только каста, или масса людей, а не человек в отдельности, так что

—185—

внешняя природа совершенно подавляла там духовную природу человека. Поэтому-то мы и называем касты низшею ступенью обществ политических. – Взаимным отчуждением каст объясняется и та уединенность, которая составляет отличительную черту политической жизни государств восточных; так что те государства, у которых касты долее существовали – долее других сохранили и свой уединенный характер; таковы были, Индия, Мероэ и Египет.

Уединенность и своеобразие государств восточных были причиною и тех своеобразных религий, который мы находим в каждом из них: закон религиозный по самому развитию обществ был там соединен с законом государственным. Идеи и предания о Боге и божественных предметах, уклоняясь с течением времени от первоначальной чистоты и истины, принимали у каждого народа неисчислимые оттенки, искажались, терялись и наконец национальные божества с самыми разнообразными атрибутами населили мiр. Эти атрибуты тем фантастичнее и колоссальнее, чем далее к востоку, и тем утонченнее, чем ближе к западу: такова религия Зороастрова у Иранского племени. В Греции и Риме божества принимают уже человеческую форму.

Один только в древнем мiре народ Еврейский сохранил, при особенной помощи Промысла, первоначальную чистоту религии, хотя и он развивался точно таким же образом, как и другие народы востока. – И эта-то религия была собственно тою целебною, жизненною силою, которая время от времени освежала жизнь народов древних, терявших в грубом многобожии высокие идеи о Боге и об отношении к нему человека.

Здесь лежит основание всех политических переворотов древнего мiра; и в этом отношении история Еврейского народа сколько отдельна от истории других древних государств, столько же и обща им. Всякий раз, когда искажались у Евреев истины религиозные, они впадали в тяжкое чужеземное иго. Это иго вразумляло их, и они снова обращались к своим заветным идеям, к своему завету Божию. – Между тем это самое иго и переселения Евреев были столько же полезны и их победи-

—186—

телям. Они сближали обоих народов, и победители многое заимствовали от своих побежденных из их священных истин и преданий.

Так, по выходе из Египта, после продолжительного периода несчастий и славы, под управлением судей, пророков и царей Евреи подпали под иго Навуходоносора, царя Вавилонского, который вместе с ними покорил и других народов Симитического племени, и основал из них огромную Вавилонскую монархию. Средоточием этой монархии, составленной исключительно силою оружия, был воздвигнутый победителем чудный Вавилон. – Как лицо самого Навуходоносора, так и его столица в высшей степени полны интереса. Куда бы ни простер Навуходоносор свое оружие, в нем видно орудие Промысла: народы падали к стопам его; а его столица, богатая и многолюдная, с своими обширными и великолепными чертогами и крепкими стенами, с своими садами, набережными и мостом, долго считались чудом света. Сюда-то, в средоточие тогдашнего мiра, приведены были пленные Евреи, и здесь-то, на реках Вавилонских, оплакивали они свои грехи и падшую родину. Очищаясь сами, они в тоже время просвещали и своих победителей и знакомили их с Богом Вышним, владеющим царствами человеческими.

В таком же отношении находились Евреи и к победителям Вавилонян – Персам. Кир, помазанник Божий, как назвали его пророки (Ис.45), слишком за 200 лет до него, соединил под своею крепкою рукою все Иранское и Симитическое племя, кроме Египта, который покорен был сыном его Камбизом, и Аравитян, никогда никем не покоренных. Кир отпустил раскаявшихся Евреев на родину. – Но ни Персы не прекратили на них своего влияния в политическом отношении, ни Евреи на Персов в отношении нравственном. Свидетельств, подтверждающих эти тесные сношения, много в Библии, особенно в книгах Ездры, у пророка Даниила, игравшего такую важную роль при дворах Вавилонском, Мидийском и Персидском, и в книге Есфирь, которая была даже супругою Артаксеркса 1-го. Уже и в это время Евреи имели слишком большое влияние на всех народах востока, входивших в состав Персидской монархии в восстановлении

—187—

у них священных истин, что доказывается многими их преданиями, сходными с еврейскими. Но гораздо большее влияние они возымели на них потом, по смерти Александра Македонсого. – Без сомнения и Финикияне, находившиеся всегда в хороших отношениях к Евреям, не мало содействовали к распространенно этих священных истин между отдаленнейшими народами древности посредством своих торговых связей; но мы не можем подтвердить этого источниками.

Между тем как Персидская монархия более и более сплачивалась учреждениями Дария Истаспа и развивалась по-своему, – в Европе, в это самое время, также развивались два народа, будущие, один после другого, владыки Азии: с одной стороны, Греки и Македоняне, а с другой Римляне.

Как восток, под владычеством Персов, стремился к единству, так точно и запад древнего мiра. Единство Греции в политическом отношении имело четыре главных вида: 1) единство метропольное, когда вся Греция состояла только из метрополий и колоний, и метрополии начальствовали над своими многочисленными колониями, давая им свое собственное устройство, свои законы, жрецов, часто даже правительственных лиц и предводительствуя их войсками. – Такое единство было в Греции во время Персидских войн, когда впервые Персы, представители востока, столкнулись с Греками, тогдашними представителями запада. Это столкновение произошло со времени покорения Персами греческих Мало-Азийских колоний и дружественного сближения Персов с Греческою аристократическою партией, для того, чтобы она могла содействовать им в покорении и Греков Европейских. 2) Единство было гегемоническое, когда все греческие государства, на основании уже не родственных отношений, а сходства политики, разделились на две половины и сосредоточились около двух главных государства Афин и Спарты. – Спарта была гегемоном государств аристократических, а Афины – демократических. Следовательно, обе гегемонии выразили тогда, только в большем объеме, те самые партии, которые прежде были в каждом греческом государстве в небольшом объеме. Как прежде обе эти партии боролись друг с

—188—

другом, так и теперь та же борьба началась между обоими гегемонами. Эта борьба известна в истории под именем Пелопонезской войны. Персы и в ней также принимали участие, помогая то той, то другой партии, с намерением ослабить обе, и потом покорить Греков своей власти. Вот почему Пелопонезская война и почитается также продолжением Персидских войн. – В IV-м веке Греция покорена была Македонскими царями и вступила в третий вид единения, – монархию. Тогда-то Греция и Македония, сильные как своим монархическим единством, так и гением Александра Македонского, совершили то великое дело, к которому постоянно стремились Персы, т.е. соединение Персии и Греции, – востока и запада: только теперь Персы были побежденными.

Уже сам Александр, среди своих побед, положил начало будущему слиянию востока и запада распространением на востоке греческой образованности и языка: но он думал сделать еще более.

Не довольствуясь тем, чем он владел, он хотел владеть всем известным тогда светом, и не только силою оружия, но и нравственно. Диодор Сицилийский (XVIII, 4) сохранил для нас его предположения, найденные после его смерти в бумагах. Он хотел иметь кругом всего Средиземного моря только своих подданных, которые ничем не разнились бы между собою, ни языком, ни нравами, ни образованностью, ни даже религией. Для этой цели он намеревался переселить жителей Европы в Азию, а жителей Азии в Европу, так чтобы они перемешались и сроднились между собою во всех отношениях. Средиземное море долженствовало быть внутренними морем, центром этой огромнейшей монархии. Кругом его он предполагал настроить новых городов, новых гаваней и шесть великолепнейших храмов, которые служили бы для его подданных точками соединения; чтобы на этом море кипела деятельность торговая и народы более и более взаимно сближались. Вавилон назначался столицею этой великой монархии, а Александрия – складочными местом товаров востока и запада, центром всей торговли.

Но не сбылись эти обширным и несвоевременным пред-

—189—

положения. Александр умер слишком рано, и его монархия раздробилась на свои составные части. Тем не менее он был также одним из избраннейших орудий Божиих. Еще пророк (Дан.11) предсказывал о нем ясно и положительно Персидским царям. Сам Александр, бывши в Иерусалиме, видел это пророчество, и найдя в нем себя обозначенным, почтил дарами первосвященника Иудейского и поклонился Богу Израилеву. Развитием повсюду греческой образованности и языка, вследствие побед Александра, Промысл видимо приготовлял мiр к будущему, легчайшему принятию и усвоению священных истин еврейских и христианских; а вслед затем переводом, в Александрии на греческий язык Библии, трудами 70 толковников, при одном из наследников Александра, Египетском царе Птоломее II Филадельфе, Промысл дал языческим народам востока и запада возможность узнать из еврейских сокровищниц многое, что прежде того знали они только по преданию, самому искаженному. Из библиотеки Александрийского музея списки с перевода 70 толковников распространились повсюду. Еврейские пророчества напомнили тогда мiру о том вечном и прекрасном царстве, долженствующем прийти с востока, о котором они смутно и безнадежно до сих пор мечтали, представляя его себе под образом золотого века. И образованный мiр с надеждою и трепетом начал с тех пор снова ожидать его. Свидетельства об этом ожидании у христианских и языческих писателей бесчисленны.¹⁴⁶⁰

Таких образом дело Александра Македонского было только началом соединения всего древнего исторического мiра. После смерти Александра, когда раздробилась его монархия, единство Греции приняло последний свои вид: она разделилась тогда на два большие союза: Ахайский и Этольский, которых государственным устройством было устройство штатов. Но соперничество между этими союзами и вмешательство в дела Греции сначала Македонии, а потом Рима, слишком ясно убедили Греков в непрочности такого единства. Рим покорил своей власти как Грецию,

—190—

так и ослабленную Македонию; но в то же время и сам подчинился умственному и нравственному влиянию Греции.

Риму Провидение судило решительным и всесторонним образом соединить весь древний исторический мiр, и в этом соединении всего языческого, сначала стать в прямую противоположность и борьбу с христианством, пришедшим обновить человечество; а потом, после упорной борьбы, уступить свое место новым, свежим государствам христианским. В этом-то последнем соединении, борьбе и падении язычества, и заключается весь интерес Римской истории.

В основании Рима стоят патриции и плебеи. Патриции вовсе не означают знати, а плебеи – черни. Это были два совершенно чуждые друг другу народа, из которых первый был только победителем другого, и как победитель, он поселил его подле себя, без всяких прав государственных, не лишая его, впрочем, личной свободы. Как все младенчествующие племена древнего мiра жили в совершенной отдельности друг от друга, так и патриции считали себя совершенно отдельным от плебеян народом, и не допускали их до пользования собственными своими правами. Таким образом: 1) только одни патриции могли пользоваться государственными имуществами (ager publicus); 2) только им одним принадлежали в Риме законы и управление, и 3) запрещались даже браки между ними.

Пока плебеи, переселяемые в Рим из разных покоренных патрициями городов, не имели еще между собою ничего общего, они не могли и подумать о своем политическом соединении с патрициями, и дали им довольно времени заняться собственным своим устройством. Это был тот период, который известен в Римской истории под именем периода царей. – Когда же и плебеи составили свою корпорацию, с тех пор все их стремление обращено было на то, чтобы слиться с патрициями в один народ Римский (populus Romanus). – Продолжительная борьба между ними и составляет главный характер большей половины того периода, который называется временем Римской республики. Уже в течение этой самой борьбы положено было начало римских завоеваний в Италии; а по окончании борьбы, когда патриции и плебеи слились в один

—191—

народ, Римляне, оружием и политикою, завоевали себе весь известный тогда свет.

Теперь, в свою очередь, Рим (т.е. патриции и плебеи вместе) представлял то же самое, что прежде были патриции, а все покоренные ими пароды – плебеев. Более 150 таких плебеев управлялись только одним городом, который представлял в нравственном отношении лицо патриция, и управлялись самым жестоким образом. Наконец и эти новые плебеи начали также стремиться к тому, что составляло прежде предмет домогательства старых плебеев, т.е. права римского гражданина, и между ними началась борьба, медленная и упорная; но провинциалы победили. Эта-то самая борьба и занимает вторую половину периода Римской республики, и она-то собственно была причиною превращения Римской республики в монархию; потому что только пред лицом монарха покоренные народы получили возможность достигнуть полного уравнения прав своих с римскими гражданами. При императорах провинциалы быстро, одни за другими, получили давно желаемое право, и наконец император Каракалла в 214 г. по Р.X. даровал окончательно всем провинциям право римского гражданства, и тогда-то произошло последнее и всестороннее соединение древнего мiра.

В отношении политическом это соединение выразилось сначала тем, что не было почти ни одной провинции, которая не выставила бы на императорский Римский престол своего представителя; а потом, – что все отрасли верховной власти: законодательная, судебная и исполнительная сосредоточились исключительно в руках монарха, и от него, как от центра, расходящимися радиусами, переходило управление во вей провинции.

В отношении территориальном все провинции Римские потеряли вей свои особенности: все они управлялись одним и тем же Римским правом; все говорили одним языком: или Римским (на западе), или Греческим (на востоке), что и было потом одною из главных причин разделения Римской империи на 2 половины: и наконец повсюду проникло одинаковое римское образование – смесь прежних греческих и римских элементов с провинциальными.

—192—

В отношении религиозном – божества всех покоренных Римом народов перешли в Рим. Сначала перешла религия греческая, и вот причина, почему у Римлян все божества имели по два и более названий: одно из них было римское, а другое – греческое: Юпитер и Зевс, Сатурн и Хронос, Меркурий и Гермес, Венера и Афродита. За греческою религией перешли и другие, и для всех их построен был в Риме общий храм – Пантеон. Император Гелиогабал, по свидетельству Геродиана (121), Диона Кассия (LХХΙХ, 11.) и Лампридия (Неl 102), торжественно соединили, посредством бракосочетания, божества западные с восточными. Наследники его, Александр Север, построил в своем дворце великолепный храм, и постановили там изображения всех божеств древнего мiра. Такими образом христиане с изумлением и негодованием уведели тогда в этом храме изображения Авраама, Моисея и других ветхозаветных лиц, и наконец даже самого Иисуса Христа, рядом с языческими статуями Юпитера, Астарты, Аполлона и других.

До сих пор, со временя Августа, средоточием для всех божеств был император, как лицо священное, как само божество: отсюда – то и происходило его боготворение при жизни и ἀποθέωσις – по смерти. Но это было только первою степенью олицетворенного соединения языческих религий; за нею следовало уже соединение идеальное. Так как каждая языческая религия имела свое собственное толкование, то теперь соединение их произвело и одно общее толкование, одну философию, которая проникала все языческие религии и давала им смысл. Эта философия была Неоплатоническая. Неоплатонизм, облагородивший себя некоторыми образом теми истинами, который они похитили у христианства и переделали по-своему, был последним усилием язычества – явиться в сосредоточенном величии против угрожавшего ему христианства. – Действительно, он был столь соблазнителен, что оказал воздействие между прочим и на умнейшего учителя христианского Оригена, и увлек из христианства в язычество императора Юлиана.

Таким образом, древний мiр совершил свое дело. С одной стороны, этим изумительным распространением и

—193—

соединением Римской монархии Промысл образовал из мiра как бы одно семейство под верховною властью императора. С другой стороны, в этом слиянии религий языческих человечество высказало все, до чего оно могло достигнуть, будучи предоставлено само себе. Философия Неоплатоников была лучшими произведением язычества, и все-таки она не могла удовлетворить духу человеческому: она была слишком холодна, потому что основывалась только на одних формах ума, и слишком материальна, потому что относила все духовное к земле. Уже давно лучшие из языческих философов и писателей глубоко сознавали нужду в высшей помощи для просвещения немощного человечества. В то же время сознание философов соответствовало и бессознательное народное ожидание того золотого века, который по преданиям и по пророчествам еврейским долженствовал прийти с востока.

И вот, наконец, явилась с востока эта, ожидаемая так давно сознательно и бессознательно, небесная религия Христова, религия Креста, т.е. совершеннейшей любви и правды Божией и полного самоотвержения и смирения человеческого. Сначала она показалась для народа, избранного Промыслом, – соблазнительною, а для язычников – безумною. Но потом, мало-помалу, Крест водрузился во всем мiре, обнял все человечество и указал ему уже прямую и ясную цель его земного бытия.

С язычеством пала и Римская империя, которого она была представительницею. Юные славянские и германские народы, принявшие христианство, вступили, по праву завоевателей, во все, что осталось по наследству от древнего мiра, и обновленное человечество начало новый период своего исторического бытия.

Н. Андреевский

—194—

«Es mag immer sein: dass die despotisiren-

den (in der Ausübung fehlenden) Moralisten

wider die Staatsklugheit (durch ubereilt ge-

nommene oder angepriesene Massregeln) man-

nigfaltig verstossen, so muss sie doch die Erfahrung, bei diesem ihrem Verstoss wider

die Natur, nach und nach in ein besseres

Gleis bringen"

Kant, «Zum ewigen Frieden»

1

Оправдать какое-нибудь естественное явление в жизни народов с точки зрения христианской этики и осудить его же, как противоречащее историческим видами христианской церкви, – этого нельзя сделать, не внося в самое существо церкви – учреждения Божественного – внутреннего разлада между теорией (этикой) и практикой (историко-политическими видами) – порока, свойственного учреждениям «мiра сего». Поэтому, если известное явление оправдывается христианской этикой, нам нет нужды спрашивать еще, не противоречить ли оно, однако, исторической задаче церкви. И наоборот, чтобы решить, не противоречит ли известное явление исторической задаче церкви, надо знать только, оправдывается ли оно христианской этикой.

Это – общий принцип христианской политики.

Таким образом, если бы, например, христианская этика не нашла ничего противного себе в естественном явлении национального самоутверждения народов, если бы она

—195—

оправдала явление национального самоутверждения, то тем самым христианская церковь приняла бы и все политические следствия отсюда: стремление народов к сохранению своего национального характера, обособление их во имя этого сохранения и т.п. Итак, в разрешении вопроса, – не противоречит ли обособление христианских народов во имя сохранения национального характера задаче церкви – призывать человечество к высшему единению под главенством Христа, как единого пастыря единого стада, – нам нет нужды прибегать к трудным дипломатическим соображениям¹⁴⁶¹; есть точка зрения, которая, раз будучи принята, с беспримерной легкостью рассекает все узлы политических хитросплетений: это – точка зрения христианской этики.

Наш вопрос, таким образом, сводится к тому, может ли быть оправдано с христианской этической точки зрения обособление христианских народов во имя сохранения национального характера: или – короче: естественное явление национального самоутверждения народов оправдывается ли с точки зрения христианской этики?

2

Как относится христианская этика к естественному факту духовной жизни народов – национальному самоутверждению?

Что она не относится к нему с безусловным отрицанием, – это очевидно уже из того, что поставленный нами вопрос действительно занимал многих христианских мыслителей, как серьезная теоретическая проблема. Когда христианская этика ставит практическое основоположение: «будьте целы, как голуби», она, очевидно, имеет в виду такие явления жизни, относительно которых для христианина не может быть принципиального сомнения, – добры они, или злы, согласны ли с голубиной непорочностью, или ее нарушают.

Но если в данном случае принципиальное сомнение на

—196—

лицо, если, как показал опыт, люди высокого нравственного сознания допускали поставленный нами вопрос, как вопрос, то это прямой признак, с одной стороны, того, что с точки зрения христианской этики нравственное достоинство непосредственного патриотического вдохновения Жанны д’Арк или Сусанина не подложить никакому сомнению; с другой же – того, что для мыслящего человечества основоположение «будьте целы, как голуби» должно всецело основываться на другом – «мудры, как змеи». Наш вопрос, разрешавшийся так просто для непосредственного вдохновения патриота, должен представить трудную проблему для христианского политика. Последний понимает, что, если христианская этика ни оправдывает, ни осуждает категорически национального самоутверждения народов, то потому, что для нее вообще вне человека нет ни зла, ни добра в собственном смысле. Истинное седалище добра и зла – внутри человека, в его сердце. «Исходящее из уст – из сердца исходит; это оскверняет человека, ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления: эго оскверняет человека» (Мф.15:18, 19:20). Вне человека может быть лишь добро относительное и зло относительное: добро, – насколько окружающие человека условия способствуют развитию в нем добра, сдерживая зло, – и зло, насколько они не сдерживают его злых наклонностей, угнетая, таким образом, добрые.

Итак, дело христианского политика, имеющего целью создание условий наиболее благоприятных для нравственного преуспеяния народов, состоит: 1) в оценке явления национального самоутверждения, как условия, с которыми неизбежно сталкивается духовная жизнь народов, и 2) в выработке наиболее выгодного отношения к этому условию – во имя их нравственного преуспеяния.

3

В данном случае можно вовсе не останавливаться на разборе принципиального отрицания национального самоутверждения, ибо несомненно (как это мы видели в предыдущем параграфе), что собственно с точки зрения христианской этики такого отрицания быть не может

—197—

С точки зрения христианской этики можно отрицать национальное самоутверждение лишь методически. Именно так его отрицает христианская аскетика.

Существуют такие связи человека, с обществом, которые определяются необходимо его нравственными обязанностями. Но существуют и такие, которые, не противореча нравственному закону, в то же время не служат необходимыми следствиями нравственных обязанностей человека.

Что касается первых, то, с точки зрения нравственного закона, человек обязан осуществлять их. Осуществлять вторые она лишь имеет нравственное право.¹⁴⁶² Разница между тем и другим есть разница интересов – всеобще-морального и личного.

Подвижники нравственного самоусовершенствования, боявшиеся намека на эгоистическое побуждение, всегда склонны были забывать и практически отрицать (игнорировать) свои права, имея в виду исключительно одни свои нравственные обязанности. В глазах таких подвижников преследование прав является если не противоречием, то помехой в стремлении к этическому совершенствованию, чем-то, во всяком случае, излишним. Такое отношение к правам классически формулировано св. Василием Вел. в его ответе Модесту, префекту имп. Валента. На угрозы отнятием имущества и изгнанием он говорил: «нельзя отнять имущества у того, кто ничего не имеет, разве только ты (т.е. Модест) пожелаешь взять эти изношенные одежды и несколько книг, составляющих все мое достояние. Из-

—198—

гнание? для меня не может быть изгнания. Я не привязан ни к какому месту. Страна, в которой я живу, принадлежит мне, и всякая страна, в которую я могу быть заброшен, также будет моею или, скорее, Божией, и я буду в ней чужим и странником"… Таков же смысл учения о непротивлении злому (Мф.5:39, 40:41). «И то уже весьма унизительно для вас, писал ап. Павел своим коринфским ученикам, что вы имеете тяжбы между собою. Для чего бы вами лучше не оставаться обиженными? для чего бы вами лучше не терпеть лишения (1Кор.6:7)»?

Не наложив категорического запрещения на национальное самоутверждение, христианство дало своим последователям право оставаться сынами своих наций. Но кто всецело поглощен идеей своей прямой нравственной обязанности, тому просто тягостно заниматься чем-либо посторонним; таким образом, национальное самоутверждение, как нечто, не составляющее прямой обязанности христианина (следовательно, как нечто постороннее относительно этой последней), фактически им отрицается.

Так как это методическое отрицание имеет практическое и убедительное своею наглядностью основание, то против него и нельзя возражать. Надо заметить лишь, что на нем нельзя остановиться, как на окончательной оценке с христианско-этической точки зрения, интересующего нас явления, – и это в виду не менее практического и убедительного основания: не все христиане – непременно аскеты, и ни от кого из них никто не в правы требовать отказа от нравственного права быть сыном своего отечества (своей нации).

Аскет своим практическим отрицанием национального самоутверждения не колеблет его, как естественного факта, но лишь исключает себя из среды, имеющей его своими условием. Такими образом, национальное самоутверждение было бы в конце поколеблено методическим отрицанием лишь тогда, если бы все христиане, вслед за аскетами, исключили себя когда-нибудь из этой среды. Но: 1) ожидать этого – значит иметь дело с утопией и 2) христианство не пришло разрушать, но спасать и утверждать.

Если бы все люди и всегда были столь же погружены

—199—

в усвоение и осуществление этических обязанностей, как первые христиане и последующие христианские аскеты, то, подобно тем, они не нуждались бы ни в каком другом определении своей деятельности и своих отношений между собою, получив раз на всегда определение общей цели своей деятельности, – с христианско-этических обязанностях. Тогда на земле осуществилось бы «царство Божие, в котором не было бы ни борьбы, ни спора о правах, и отдельные народы не имели бы нужды в оборонительной государственной организации и тогда, пожалуй, и национальное самоутверждение потеряло бы свой raison d’être.

Но в действительности мы видим не то. Человечество не дошло еще до того возраста, когда ему, в лице всякого отдельного человека, будет понятна идея «царства Божия». До сих пор проповедь этических обязанностей для большинства составляет теорию, – или непонятную, или ненужную, или неисполнимую. Большинству нужно определение прав. – Итак, до сих пор человечеству необходимо положительное законодательство, жандармерия и оборонительная государственная организация.

Были времена, когда церковь брала на себя выполнение этой необходимости. Тогда она расширяла свое каноническое право настолько, чтобы оно могло охватить все стороны государственной организации¹⁴⁶³, она по необходимости заводила духовную жандармерию, духовную армию, духовного палача и т.п. – Церковь становилась государством.

Однако история скоро доказала, что церковь в этом случае вторгалась в чуждую ей сферу. Во всяком случае, приняв на себя миссию «всемирной монархии», она подвергалась и судьбе этих монархий: международное государственное единство, гарантируемое внешним объединяющим началом, – церковно-государственной властью, – очевидно искусственно, и потому очень ненадежно; народы доказывали его несостоятельность, вырываясь рано или поздно из-под внешней опеки государства – церкви к

—200—

самостоятельной государственной жизни.¹⁴⁶⁴ При этом история воочию подтвердила то, чтό можно предполагать уже a priori: лишь самоутверждение народа на основании национального сознания является естественным и потому надежным носителем государственного единства.

Поэтому до тех пор, пока человечество будет нуждаться в положительном государственном законодательстве, – следовательно, в государственной организации, – национальное сознание и национальное самоутверждение будет важным и неизбежным фактором в истории.

Поэтому, христианская политика должна, во всяком случае, относиться к нему, как к факту, которого не следует отрицать, но на основе которого надо строить.

4

Великие народы древнего Востока, – халдеи, народы Ассиро-Вавилонии, мидяне, персы, знаменитые в истории своими громадными движениями, – представляются нам лишенными национального единства; они грандиозны не духом, который их объединял и покорял им окрестные племена, они поражают нас главными образом, как какие-то стихийные, случайные для нашего понимания сгущения людей, стихийно неожиданно затоплявшие все вокруг себя. Единственным человеческим началом, двигавшим этими силами, была, по-видимому, стихийная же, не знающая границ божественная воля «великого царя», пред величием которой все народы, племена и языки трепетали и страшились ее; кого хотел, великий царь убивал, и кого хотел – оставлял в живых, кого хотел – возвышали, и кого хотел, унижал (Дан.5:19).

Национальное единство предполагает собою уже нечто

—201—

высшее, это есть уже идея, одушевляющая собрание людей. Естественно, что в те времена, явившись у народа, не оторвавшегося от «лона природы», живущего живыми ощущениями действительности, такая идея была религиозною.

Библейская история есть история встречи такой идеи с бунтующейся стихией древнего восточного человечества, история многовековой, иногда беспощадной, борьбы этой стихий с национально-религиозными чаяниями Израиля.

Великие мужи Израиля, – сила его, – несли из глубины времен сознание какого-то высшего духовного содержания в недрах своего народа, своей национальной души. Откровение, посетившее древнего Аврама – Еврея, жившего у дубравы Мамре, – откровение о его великом призвании, никогда с тех пор не покидало его потомства, даруя ему силу не падать под тягостными ударами, и своей исторической судьбы, являясь для них «путеводным облаком при зное дня в пустыне, и светом огня во всю ночь» (Пс.77:14). Израиль забывал великие трудности путешествия через «пустыню» царств звериных древнего востока, – увлеченный и влекомый идеей, которая ощущалась ему в душе его нации «Я всегда с тобою, говорил он «Сильному Иакова»: ты держишь меня за правую руку; ты руководишь меня советом твоим и потом примешь меня в славу… изнемогает плоть моя и сердце мое: Бог – твердыня сердца моего и часть моя во век». (Пс.72:23–26).

И маленькая нация, об имени которой не могло быть речи пред всемирными великанами, с которыми она встречалась, имела силу говорить мiру о "Бог богов», «как Он является с Сиона, который есть верх красоты, как Он грядет не в безмолвии пред ним огнь поядающий, вокруг него сильная буря… и Он идет судить землю (Пс.49:1–3; 97:9)!

Маленькая нация, на «хребте которой орали оратаи, проводили длинные борозды свои» могущественнейшие народы мiра (Пс.128:3) – не только не исчезла с «земли живых», но еще осмеливалась верить и говорить своим поработителям, что, по видению пророка Даниила, они над всем владычествующие (золото, серебро) и все сокрушающие (медь, железо), исчезнуть, «сделаются как прах на летних гумнах, и ветер унесет их, и следа не останется от них»

—202—

(Дан.2:35), тогда как Израиль будет жить во век, «во век будет тверд, как луна» (Пс.88:38).

Сила этой нации была в том, что «Сильный Иакова» возвестил ей слово Свое и суды Свои; не сделал Он того никакому другому народу, и судов Его они не знают» (Пс.147:9).

Библейская история есть история великой победы духа над плотью («камень оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукан… и разбил его»), «царства сына человеческого» над «царством звериным», идеи над бесформенной силой. – И идея эта была национальная.

Национальная идея была тою силою, которая одна оказалась способною вынести человечество из древневосточной стихии, и которая создала самобытную великую культуру Израиля.¹⁴⁶⁵

Христианство, в глазах еврея, явилось ответом на его чаяние: «и пойдут многие народы и скажут: придите, и взойдем на гору Господню, в дом Бога Иаковлева, и научить Он нас Своим путям и будем ходить по стезям Его; ибо от Сиона выйдет закон, и слово Господне – из Иерусалима (Ис.2:3)». Оно имело началом своим не нарушаемый им факт, что «спасение от Иудеев» (Иоил.4:22). – И лишь с великой скорбью оно отступило от родного себе по плоти дома Израилева, которому бесспорно принадлежит «усыновление и слава, и заветы, и законоположение, и богослужение, и обетования» (Рим.9:1–4). – Своею прямою, существенною связью с чаяниями Израиля, связью, которую оно не обинуясь подтверждает, христианство исторически (фактически) оправдало национальное самоутверждение последнего, и, в этом случае, оправдало не как неизбежное и потому терпимое явление, но как положительную культурно-историческую силу.¹⁴⁶⁶

—203—

Не может быть сомнения, что национальное самоутверждение, проснувшееся после средних веков у новых народов, явилось также положительною силою. Новая история наглядно показала, что истинная культура, – наука, искусство и нравственное преуспеяние общества – укореняется и развивается вместе с освобождением наций из-под внешнего гнета, вместе с подъемом в них свободного национального самоутверждения.¹⁴⁶⁷ Европейские национальности тогда действительно узнали Христово учение, когда оно передано им было на их собственных языках; и оно тогда истинно укоренилось в душах этих националь-

—204—

ностей, когда каждая из них выставила национальных подвижников христианства.

5

Всякое практическое отрицание национального самоутверждения реальным основанием своим имеет факт, что с этим явлением жизни народов сопряжено много зла.¹⁴⁶⁸ Сам по себе этот факт, конечно, не говорил еще ничего особенного. Всякий знает, что не существует такого явления в мiре, где человек не мог бы проявить свою злую волю, и не проявил бы ее. Но когда христианского политика уверяют, что с таким-то явлением международной жизни сопряжено много зла, у него естественно является попытка – решить затруднение простейшим способом: нельзя ли вовсе «вырвать соблазняющее око», – нельзя ли совсем уклониться от соприкосновения с этим явлением (аскетическое решение вопроса, – см. § 3). Если же явление таково (как в данном случае), что поневоле приходится с ним считаться (ср. конец § 3), то обязанность христианина-политика будет состоять в освобождении этого явления от зла. Надо решить вопрос относительно национального самоутверждения именно в этом смысле, тем более, что само по себе оно представляет очень важную положительную культурно-историческую силу (ср. § 4).

Существует еще общее теоретическое затруднение в соглашении понятия национального самоутверждения с понятием чистой нравственной деятельности. Несомненно, лучшею и простейшею теоретической формулой всякой нравственной деятельности является начало Канта: «поступай

—205—

так, чтобы каждое побуждение твоей воли могло быть всегда принципом всеобщего законодательства». Но не подлежит сомнению и то, что последнею целью, идеалом христианской политики является все-таки всеобщее единство людей. К этому должен стремиться, и это должен иметь всегда в виду всяких истинный христианин.

Итак, всякая, даже самая «честная», политика на началах национального самоутверждения, по-видимому, неизбежно отступает от этого правила и, таким образом, не удовлетворяет основной формуле нравственной деятельности. – Во имя национального самоутверждения часто логически необходимы, напр., война, или какие-нибудь «реторсии» и «репрессалии»: неизбежна экономическая борьба; наконец вообще необходим авторитет силы, – этот синоним несправедливости. И все эти и подобные действия, оправдываемые с точки зрения национального самоутверждения своею необходимостью, с нравственной точки зрения без сомнения не могут быть сами по себе выставлены образцами для всеобщего подражания.

Итак, понятие национального самоутверждения не согласуется с понятием истинно нравственной деятельности.¹⁴⁶⁹

Мы приведем здесь замечательное по конкретности и своеобразному изяществу своей формулировки разрешение этого теоретического затруднения, данное Кантом в его понятии «разрешающего закона», Erlaubnissgesetg, lex permissiva.

Обыкновенно под «разрешением» в правовой сфере понимают отступление от предполагаемого им положительного «запрещающего» закона; – т.е. полагают, что положительный закон существует сам по себе, а разрешение (Erlaubniss) становится около него, как его исключение. Разрешение в этом смысле есть настоящее «отступление от принципа» и поэтому привносится к закону, конечно уже не в силу принципа, но случайно, ощупью, смотря по обстоятельствам. Но в таком случае lex permissiva был

—206—

бы уже не lex, но прямым противоречием, как понятию права, так и понятию принципа вообще. Это было бы узаконением беззакония.

На самом деле lex permissiva, как lex, есть не нечто постороннее относительно положительного («запрещающего») закона, но сам положительный закон – в конкретном применении к внешним условиям. Закон вообще есть не неподвижное определение, но формула (подобная математической), применение которой к данным внешним обстоятельствам определяется чрез внесение в нее этих обстоятельств, как условий. Таким образом, lex permissiva, как одна из форм конкретного применения закона, вытекает непосредственно из формулы положительного («запрещающего») закона, чрез внесение в нее определенных конкретных условий, и, в этом смысле, он есть не отступление от принципа, но его осуществление в данных условиях. Без такого понимания положительного закона, – добавляет Кант, – так называемый jus certum всегда останется не более, как благочестивым пожеланием.¹⁴⁷⁰ Так, например, война есть несомненное зло, и в прямых видах всякого христианина – ее исчезновение из мipa (это принцип): но, если военные действия становятся необходимыми для общего блага, напр., для урегулирования беззаконных действий какого-нибудь народа (война испанцев и франков с маврами, война Донского с Мамаем и т.п.), то в этих условиях, как оправдываемая ими, она допустима по lex permissiva.

Надо заметить вообще, что всякое применение положительного закона к конкретным условиям оправдывается с нравственно-христианской точки зрения – лишь по lex permissiva. Судящий и карающий закон является справедливым лишь во имя будущего, которое он имеет в виду. Помимо этого будущего всякое осуждение и наказание злодеяния не имеет оправдания, и есть бессмысленное и безнравственное прибавление нового зла к старому.¹⁴⁷¹ Когда же осуждение и наказание осмысливаются будущим, которое они имеют в виду, следовательно во имя нравственного

—207—

закона, – они являются конкретным, фактическим осуществлением справедливости.

Но точно также война, экономическая борьба, пользование авторитетом силы и т.п., а, следовательно, и понятие национального самоутверждения вообще, – не противоречат будущему, т.е. общему нравственно-христианскому принципу, – насколько имеют его в виду, и насколько обстоятельства оправдывают их необходимость (во имя lex permissiva).

Здесь теоретическое, принципиальное оправдание национального самоутверждения со всеми связанными с ним вещами дает новую силу принципу практической деятельности. Истинный принцип практической деятельности состоит в следующем: не ломать то, чего не умеешь заменить лучшим, не забывая, разумеется, что замена худшего лучшим есть то, к чему естественно стремиться. Христианская церковь отнюдь не требует обезнароживания, как не требует обезличения. Но, как она побуждает отдельного человека – нравственно обновить свою личную жизнь, так она ставит в обязанность и наций – обновить свою национальную жизнь.

Были времена, когда люди, избивая и грабя друг друга, не видели в этом ничего неподобающего. – Потом, при пробуждении правового сознания, явилось первое судебное учреждение, – так называемый «суд Божий»: кто победит, – тот и прав. Но нравственное сознание общества, наконец, осудило этот странный прием: теперь мы имеем, вместо так называемого «суда Божия», честный, истинно человеческий суд присяжных. – Вместе с подъемом нравственного сознания в каждой отдельной личности, общественный строй становится все более и более согласным с понятиями нравственности.

Были времена, когда сильнейшая нация считала своим неотъемлемым правом – покорить слабейшую. Теперь, когда сильнейшая давит слабейшую, – она сознает, по крайней мере, что это несправедливо. Понятие права в международных отношениях мало-помалу укореняется. К сожалению до сих пор главным судебным учреждением между народами является «Божий суд», – наша война.¹⁴⁷² Мы ви-

—208—

дим, что нравственное сознание общества начинает понимать негодность этого судебного приема; но когда-то еще это понимание перейдет в отрешение раз на всегда от насилия в международных отношениях?!… До тех пор дело каждой нации и каждого государства – подъем своего нравственного сознания, очищение его во имя христианских идеалов, – одним словом – рассечение политических хитросплетений, с которыми сталкивают нас обстоятельства, – при помощи нелицеприятного принципа христианской этики.

Надо помнить, что восхваление своего народа, стремление к благу своего народа во имя объективных принципов уже содержит в себе зерно объективной, международной нравственности, международного братства; национальный подъем во имя всеобщих идеалов есть общее дело.¹⁴⁷³ Тут залог вместе национального преуспеяния и будущего единства народов.

Но горе той нации, которая будет восхвалять свое и стремиться к благу своего – «во что бы то ни стало». К ней относятся слова Христа: «Се оставляется вам дом ваш пуст» (Лк.13:35).

Кн. А. Ухтомский

—209—

«И долго буду тем народу я любезен,

Что чувства добрый я лирой пробуждал,

Что прелестью живой стихов я был полезен

И милость к падшим призывал».

26-го Мая Московская Духовная Академия, вместе со всей интеллигентной Россией, праздновала столетний юбилей со дня рождения великого нашего национального поэта, Александра Сергеевича Пушкина. Согласно преднамеченной программе, чествование памяти поэта началось богослужением в Покровском академическом храме, где литургию совершал помощник инспектора Академии иеромонах Анастасий, а панихиду – Ректор Академии, Преосвященный Арсений, Епископ Волоколамский, в сослужении о. Инспектора Академии и всего академического духовенства. К богослужению собрались профессорская корпорация со своими семьями, студенты Академии и много посторонней публики. Пред началом панихидного пения Преосвященным Арсением была произнесена сильная и прочувствованная речь, оставившая глубокое впечатление в слушателях. Указав в ней на высокое значение А.С. Пушкина, как национального поэта, в истории русской литературы и русского языка, проповедник остановился затем на выяснении нравственного права и долга каждого православного русского гражданина возносить молитву за упокой души раба Божия Александра, который родился и умер христианином, хотя его поэтический дар и не был по-

—210—

священ ближайшим образом интересам церкви и христианства. Свое назидательное слово преосв. Арсений закончил трогательным изображением последних минут жизни А.С. Пушкина и приглашением помолиться о рабе Божием Александре, тяжкая кончина которого была приговором Провидения, спасительною мерою Божия человеколюбия, да суд приимет он по человеку плотию, поживет же по Бозе и в Бозе великом своим духом.

После небольшого перерыва, последовавшего за панихидой, все присутствовавшие за богослужением прошли в академический актовый зал, где состоялось торжественное заседание, посвященное памяти А.С. Пушкина. Собрате открыто было речью профессора русского и церковно-славянского языка в Академии Г.А. Воскресенского о Пушкине, как поэте и человеке.¹⁴⁷⁴ В изящных чертах обрисовав всесторонней поэтический гений Пушкина, оратор особенное внимание обратил на характеристику религиозной настроенности поэта, проявившейся в ряде его возвышенных стихотворений и в некоторых суждениях, высказанных им по разному поводу. По окончании речи проф. Воскресенского, награжденной аплодисментами слушателей, председатель собрания Преосв. Арсений напомнил присутствующим, что настоящее чествование памяти великого поэта совпадает с другим юбилейным торжеством, также близким сердцу русского человека, – с исполнившимся столетием со дня рождения знаменитого русского композитора А.Ф. Львова, творца нашего национального гимна и автора многих духовно-музыкальных пьес.¹⁴⁷⁵ Предложе-

—211—

ние о. Ректора почтить память А.Ф. Львова пением созданного им гимна принято было присутствующими с явным сочувствием, и зал огласился торжественными звуками: «Боже Царя храни», повторенного дважды. За этим перерывом последовала речь профессора по кафедре истории словесности и иностранной литературе И.А. Татарского, посвященная раскрытие влияний на А.С. Пушкина со стороны иностранных литератур, под которыми создавался и возрос его национальный гений. Прекрасно произнесенная речь проф. Татарского покрыта была рукоплесканиями. В заключении акта, по просьбе присутствующих, на кафедру взошел известный почитатель и знаток творений Пушкина, проф. Д.Ф. Голубинский и в прочувствованном чтении воспроизвел пред слушателями наиболее художественные отрывки из стихотворений поэта. Чтение почтенного лектора несколько раз прерывалось шумными знаками одобрения.

Акт окончился пением пасхального ирмоса: «Ангел вопияше», – около 2-х часов дня.

—212—

На пространстве последних двадцати лет вот уже трет раз совершаются пушкинская празднества: первое в 1880 г. по слушаю открытия памятника Пушкину в Москве, второе в 1887 г. по поводу исполнившегося пятидесятилетия со дня его кончины и третье торжество совершается ныне, в столетнюю годовщину со дня рождения великого поэта. Предшествовавшие нынешнему пушкинские праздники 1880 и 1887 годов были в высшей степени отрадными явлениями в нашей русской жизни. Они дороги нам уже потому, что показали, какой резкий поворот совершился в отношениях русской публики к Пушкину, развенчанному было публицистической критикой шестидесятых годов. Недаром первое московское торжество называют «покаянным». Русская большая публика хотела, как бы загладить свою собственную вину и вину своих предшественников, – с самым горячим сочувствием встречая восторженные речи о Пушкине представителей науки, литературы и искусства. А сколько было произнесено таких речей! Сколько собрано и издано новых материалов для изучения жизни и поэтической деятельности Пушкина! Сколько написано специальных исследований о Пушкине и его эпохе! Торжества 1880 и 1887 годов в общем были плодотворны для изучения поэзии Пушкина и вместе поучительны, потому что вызванные ими специальные работы воочию показали, как мало точного и научного в том, что недавно считалось общепринятым и как много еще нужно сделать для того,

—213—

чтобы Пушкины был разъяснен и усвоен русскому народу так, как заслуживает его великий гений. Как относится значительное большинство к нашему поэту? Иной в жизни Пушкина заинтересован лишь историей его сердечных привязанностей и увлечений; другой, опуская всю поучительную повесть его самовоспитания и поэтического роста, старательно выискивает те случаи его литературной деятельности, где она встречалась с препятствиями цензурного ведомства, или ограничивает весь интерес свой к Пушкину, как к лицу, не ладившему с администрацией. Обращаясь к научным определениям значения Пушкина, мы находим несколько характеристик личности и поэтической деятельности его, резко расходящихся не только в мелких подробностях, но и в основных взглядах. За редкими исключениями, эти характеристики основаны не на детальном и всестороннем изучении всех произведений Пушкина, а на отдельных мыслях и местах, нарочито подобранных из его сочинений. Кроме того, текст большинства пушкинских произведений доселе не установлен надлежащими образом, в биографии поэта – доселе много спорных и неясных пунктов. Что же нужно? Нужно многое, очень многое. Например, не задаваясь наперед предвзятыми идеями и скороспелыми выводами, исследователи должны поставить своею щелью всестороннее освещение каждого отдельного произведения, сопоставляя его с другими пушкинскими произведениями, с жизнью поэта и современного ему общества, с данными русской и европейской литературы вообще, привлекая и соответствующий научный материал, считаясь каждый раз с историей развития поэта. Подобная постановка вопроса, можно надеяться, выведет изучение пушкинской поэзии на более широкий, объективный и научный путь. Но при сем необходимо новое строго-научное издание текстов сочинений Пушкина, начало чему уже положено Императорскою Академией Наук, предпринявшею таковое издание, под редакцией вице-президента Академии Л.Н. Майкова. К нынешнему юбилейному дню вышел первый том академического издания. В него вошли лицейские стихотворения поэта. Одну половину тома занимает текст стихотворений, а другую – комментарии, в которых, кроме различных вариан-

—214—

тов, приводятся оригиналы чужих произведений, которым Пушкин подражал в своих начальных опытах, с объяснениями исторического и биографического характера. По плану, разработанному Л.Н. Майковым, издание будет состоять из двух отделов: 1) произведений, вполне законченных или, по крайней мере, таких, который хотя и не были вполне обработаны поэтом, но по степени своей отделки и художественному достоинству могут считаться наравне с законченными, и 2) произведений, только набросанных вчерне или вообще незаконченных. Первая задача издания – установить правильный текст произведений Пушкина. В академическом издании все произведения Пушкина, вышедшие в свет при его жизни, будут напечатаны в том именно виде, в каком они появились в печати под его собственным надзором, притом в последний раз. Исключение в этом отношении будет допущено только для тех случаев, когда достоверно известно, что подлинны пушкинский текст подвергся в свое время изменениям со стороны цензуры. При печатании тех произведений Пушкина, которые были изданы уже после его смерти, редакция будет держаться его рукописей, а в примечаниях указывать относящееся к ним рукописные варианты. В состав приложений к академическому изданию Пушкина войдут: 1) его подробная биография, 2) библиография его сочинений 3) обзор всего, что о нем было писано.

И так пожелаем, чтобы нынешнее торжество послужило не только поводом к внешним проявлениям чувств признательности к памяти великого поэта, но и толчком к более глубокому и всестороннему изучению и освещению жизни и поэтической деятельности Пушкина.

Нужно ли доказывать, что Пушкин – гениальный поэт и оказал огромные услуги русской литературе? Довольно сказать, что Пушкин научил публику и литературу не бояться правды житейской, какая бы она ни была, и отучил от ложных и ходульных сантиментов, составлявшихся по классическим и романтическим рецептам, но очень далеких от обыкновенных человеческих чувств. Пушкин заставил бросить риторику для простой человеческой речи, украшенную, подмалеванную, попросту измышленную

—215—

жизнь – для правдивой, изученной и воспроизведенной художником действительности. Он приучил к художественной правде и показал, как ее находить в не подкрашенной, непосредственной действительности и как богата сюжетами для творчества эта обыденная, человеческая жизнь. Он – родоначальник здорового, не отрицающего эстетизма реального направления, учитель и вдохновитель наших лучших поэтов, литераторов и художников. Вот одно из свидетельств о том известного романиста И.А. Гончарова: «Первым прямым учителем моим – говорит Гончаров – в развитии гуманитета, вообще в нравственной сфере был Карамзин, а в деле поэзии мне и моим сверстникам, 15–16-летним юношам, приходилось питаться Державиным, Дмитриевым, Озеровым, даже Херасковым, которого в школе выдавали тоже за поэта. И вдруг Пушкин! Я узнал его с Онегина, который выходил тогда периодически, отдельными главами: Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открылась вдруг – и какие правды – и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, хлынули из этого источника, и с какими блеском, в каких звуках! Какая школа изящества, вкуса, для впечатлительной натуры»! «Пушкин – говорит Гончаровы в другом месте – был наш учитель – и я воспитался, так сказать, его поэзией… Лермонтов весь, как старший сын в отца, вылился в Пушкина. Гоголь объективностью своих образов обязан Пушкину же». Знаменитый наш драматург А.Н. Островский засвидетельствовал, что «Пушкиным восхищались и умнели, восхищаются и умнеют». Гений Пушкина вызвал к новой жизни и русское искусство. Не его ли образы, не его ли мiр видений и грез дали нами Глинку, Даргомыжского, Рубинштейна, Чайковского? Поэтические образы Пушкина начинают пробиваться также в область ваяния и живописи.

«Никто из поэтов наших – говорит Гоголь – не выше Пушкина и не может более назваться национальным; это право решительно принадлежит ему». И в самом деле, как могуче сказывается гений поэта в картинах родной природы, в так памятных всем блестящих описаниях времени года и как еще выше и величественнее выражается он в создании характеров, в воспроизведенных

—216—

поэтом типах русского народа! Пушкинская Татьяна – что может быть лучше и прекраснее этого поэтического образа! Как этот образ понятен и дорог нам! Понятен также и Онегин, этот москвич в Чайльд-Гарольдовском плаще, натура, без сомнения, интеллигентная и элегантная, но обретающаяся в вечно «пустом кипении», жертва заблуждений и неугомонных страстей. Раньше «Евгения Онегина», еще в «Кавказском Пленнике», «Цыганах» и «Галубе» Пушкин первый с необычайною силою и страстностью выразил всегдашнюю непримиримую противоположность культурного и первобытного человека. Пленник – первообраз Алеко, Евгения Онегина, Печорина… И эта тема сделалась одним из главных мотивов последующей русской литературы. Ее после раскрывали Лермонтов, Гончаров, Тургенев, Достоевский, гр. Л. Толстой и др.

О чем жалеть? – говорит Алеко Земфире, изображая жизнь культурного человека, от которой он бежал:

Когда б ты знала,

Когда бы ты воображала

Неволю душных городов!

Там люди в кучах, за оградой

Не дышат утренней прохладой,

Ни вешним запахом лугов,

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей.

Что бросил я? Измен волненье,

Предрассуждений приговор,

Толпы безумное гоненье

Или блистательный позор.

Как грандиозен, как могуч и вместе как ясен под кистью поэта величественный образ Петра I! Какое глубокое понимание этой богатырской личности! С одной стороны, это – страшный, титанический представитель брани и воинских доблестей, в другой – в том же образе видим милосердие, великодушие, прощение врагу (второе – в известном стихотворении 1835 г.: «Над Невою резво вьются Флаги пестрые судов…»).

—217—

Что пирует царь великий

В Питербурге – городке?

Отчего пальба и клики,

И эскадра на реке?

Озарен ли честью новой

Русский штык иль русский флаг?

Побежден ли швед суровый?

Мира ли просит грозный враг?

…

Нет, он с подданным мирится;

Виноватому вину

Отпуская веселится;

Чашу пенит с ним одну;

И в чело его целует,

Светел сердцем и лицом;

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом.

Как глубоко нарисовал поэт образ Годунова в своей драматической хронике, где все от царя до отшельника-летописца носит на себе печать глубокого понимания жизни народа и теплого сочувствия к ней! Как симпатичны и вместе глубоко художественно воспроизведены типы коменданта Белогорской крепостцы Миронова с его женою, дочерью и помощником; не менее удачно освещен и образ Пугачева с его свитой и волнующейся массой. Указанные нами, равно и другие, созданные гением Пушкина типы (Белкина, Дубровского отца) имеют важное историческое значение, как образцы своего времени, наглядно знакомящие с характером эпохи. Нужно ли указывать сказочные типы, созданные поэтом и на которых воспитывается наша детская впечатлительность? Сказки Пушкина имеют именно воспитывающее значение: он пробуждают в юных сердцах любовь к своему отечеству и народу, Царю и Церкви… Слушая сказки Пушкина, в которых так задушевно и любовно изображаются простые, но здравые верования народа и так привлекательно выводятся прекрасные качества его характера, каждый с детства приобщается мiровоззрению и чувствам своего народа…

Пушкин дал образцы всему разнообразию словесности: лирике, драме, роману, сатире, критике, журнализму. Он – вели-

—218—

чайший народно-русский поэт, – народный не в смысле

того или другого сословия (хотя и в этом отношении поэзия его обнимала собою все сословия: и дворянство, и духовенство, и купечество, и мещанство, и крестьянство), не в смысле той или другой тенденции, но в наиболее широком смысле слова «народность». Он угадал душу русского человека, его умственный склад, истинный колорит его исторических эпох, и дал нам выражение этих народных тайн в формах превосходных и чисто-национальных. У Пушкина народность стала самою стихией его поэзии, бывшей в тоже время первым фактом реализма, изучением действительности, верным изображением жизни.

Пушкин украсил, возвысил и прославил нашу народность, он заставил не только своих, но и чужих полюбить наш язык и литературу. Произведения его сделались известны и популярны и среди западноевропейских народов. Там его переводили и изучали с небывалым дотоле интересом. И это от того, что его гений возвел типические особенности народного духа в высшую форму искусства. Эта высокая художественность давала Пушкину средство обнимать своим взором и сочувствовать и чужой жизни. Фантастические образы цветистой поэзии востока, ясная прелесть классической формы, суровая поэзия Данта, дышащая негой и страстью жизнь испанца, глубоко задуманные и вполне законченные характеры Шекспира, родные нам звуки и мотивы славянских песен, – все это было достоянием поэзии Пушкина, все это прошло чрез горнило его поэтического гения и вылилось в образах и звуках полных глубокой прелести и выразительности.

Словом, то, что представляет собою для Италии Дант, для Испании Сервантес, для Португалии Камоэнс, что для Англии Шекспир и Байрон, для Германии Гете и Шиллер, для Франции – Мольер и Виктор Гюго, – т.е. то, что другие народы в своих национальных литературах считают каждый у себя самым великим, для нас составляет Пушкин, высший и самый полный представитель русского гения в области поэтического творчества.

Пушкин, бесспорно, одарен был от природы богатейшими дарами и способностями, какие достаются в удел

—219—

далеко не всякому поэту или писателю. В высшей степени проницательный и острый ум его, необыкновенная легкость в работе, страстное отношение ко всему, к чему только он ни прикасался, способность обобщения, – словом все с избытком дано было поэту. Из числа русских поэтов никто, ни до него, ни после него, не владел в таком совершенстве гармонией стиха, рифмой.¹⁴⁷⁷

Но одни хотя бы и гениальные природные дарования не сделали бы Пушкина тем, чем он стал для русской литературы. Величие его по крайней мере столько же обусловлено его необыкновенным трудолюбием и умелой энергией в работе, сколько и его природными дарованиями.

Поэзия была для Пушкина не праздною забавою, а делом жизни, которому отдавал он свои лучшие силы и для ко-

—220—

торого работал неутомимо. С громадным поэтическим талантом Пушкин соединял почти небывалое у нас по широте своей литературное образование. Еще 10–11-летним мальчиком он прочитывает французских писателей XVII и XVIII веков. В Лицее с особенною охотой занимается историей. В лицейском стихотворении «Городок» (1814) 15-летний Пушкин перечисляет многих иностранных и русских поэтов и писателей, которых он читал. Тут и Вольтер, и Грей, Томсон, Виланд, Тасс, Ариост, Гомер, Виргилий, Анакреон, Расин, Мольер, Жан-Жак Руссо, Жанлис, Лафонтен, Вержье, Парни, Грекор, Шамфор, Шолье, Прессе. Тут и русские: Ломоносов, Державин, Дмитриев, Крылов, Карамзин, Батюшков, Жуковский.

И в молодости Пушкина сквозь видимое легкомыслие и беззаветную веселость проглядывают серьезное настроение и строгий взгляд на жизнь. Например, глубокие ноты слышатся в 2-м послании к Дельвигу (1817):

О милый друг, и мне богини песнопенья

Еще в младенческую грудь

Влияли искру вдохновенья

И тайный указали путь.

Я мирных звуков наслажденья

Младенцем чувствовать умел,

И лира стала мой удел.

Но где же вы, минуты упоенья,

Неизъяснимый сердца жар,

Одушевленный труд и слезы вдохновенья?

…

Как дым исчез мой легкий дар!

Нет, нет, ни счастьем, ни славой,

Ни гордой жаждою похвал

Не буду увлечен!…

А в лицейскую годовщину 1825 года, Пушкин сказал:

Служенье муз не терпит суеты:

Прекрасное должно быть величаво;

Но юность нам советует лукаво,

И шумные нас радуют мечты…

Опомнимся – но поздно! и уныло

—221—

Глядим назад, следов не видя там.

…

Пора, пора! душевных наших мук

Не стоит мiр; оставим заблужденья!

Сокроем жизнь под сень уединенья!

В вдохновенных строках этого стихотворения слышится недовольство поэта своими страстными и суетными увлечениями, жажда тишины и покоя и сознание важного и чистого значения своего поэтического дара.

В лицее Пушкин никогда не был праздным, – с удивительною легкостью и быстротой усваивал он себе все, что по-видимому бегло читал или слышал, всякое приобретение ума или памяти. «Ни одно чтение, ни один разговор, ни одна минута размышления говорит Плетнев, не пропадали для него на целую жизнь». Оттого-то, при видимой лености и невнимательности к классным урокам, он, по словам того же писателя, из преподавания своих профессоров выносил более нежели товарищи, и уже в лицее овладел обширным запасом преимущественно историко-литературных сведений. В лицейских стихотворениях его невольно бросается в глаза знакомство его с древним мiром, с его литературой и мифологией.

По выходе из лицея Пушкин посреди шумных развлечений столицы не переставал читать и учиться: развитие его души и таланта шло с усиленной быстротой, и в конце 1819 года, 20 лет от роду, он уже сам сознавал в себе нового человека. Это прекрасно выразил он в пьесе «Возрождение», где сравнивает себя с картиной мастера, над которой какой-то бездарный живописец намалевал было новое изображение.

Художник-варвар кистью сонной

Картину гения чернит

И свой рисунок беззаконный

Над ней бессмысленно чертит.

Но краски чуждые, с летами,

Спадают ветхой чешуей;

Созданье гения пред нами

Выходит с прежней красотой.

—222—

Так исчезают заблужденья

С измученной души моей,

И возникают в ней виденья

Первоначальных, чистых дней.

Известный собиратель «Материалов для биографии А.С. Пушкина», П.В. Анненков говорит: Друзья поэта единогласно свидетельствуют, что, за исключением двух первых годов его жизни в свете, никто так не трудился над дальнейшим своим образованием, как Пушкин. Он сам, несколько позднее, с упреком говорил о современных ему литераторах: «Мало у нас писателей, которые бы учились; большая часть только разучиваются». Если бы нам не передали люди, коротко знавшие Пушкина, его обычной деятельности мысли, его многоразличных чтений и всегдашних умственных занятий, то черновые тетради поэта открыли бы нам тайну и помимо их свидетельства. Исполненный заметок, мыслей, выписок из иностранных писателей, они представляют самую верную картину его уединенного, кабинетного труда. Рядом с строками для памяти и будущих соображений, стоят в них начатые стихотворения, конченные в другом месте, перерванные отрывками из поэм и черновыми письмами к друзьям. С первого раза останавливают тут внимание сильные помарки в стихах, даже таких, которые, в окончательном своем виде, походят на живую импровизацию поэта. Почти на каждой странице их присутствуешь, так сказать, в середине самого процесса творчества, и видишь, как долго, неослабно держалось поэтическое вдохновение. однажды возбужденное в душе художника; оно нисколько не охладевало, не рассеивалось и не слабело в частом осмотре и поправке произведения. Прибавьте к этому еще рисунки пером, которые обыкновенно повторяют содержание написанной пьесы, воспроизводя ее, таким образом, вдвойне.

Невольное удаление Пушкина из Петербурга в 1820 г. было весьма плодотворно и для поэзии его, и для нравственного перерождения. В промежуток времени от 1820 по 1826 г. проведенный им на Кавказе, в Крыму, Кишиневе, Одессе и наконец в псковской деревне, он понял и размеры своего таланта, и важность своего призвания. А на-

—223—

глядное знакомство с живописной природой юга России, с разнохарактерными племенами ее и с провинциальным обществом должно было дать новый сильный толчок и так уже далеко опередившему годы развитию Пушкина. Увлекшись гением Байрона, он серьезно принялся за изучение английского языка. В Кишиневе, не смотря на множество случаев к рассеянной жизни, он находил время для серьезных занятий. Товарищ его Липранди свидетельствует, что Пушкин в Кишиневе постоянно искал случаев обогатить себя познаниями. Запальчивый и резкий, особенно в спорах, «он смирялся, когда шел разговор о каких-либо науках, в особенности географии и истории, и легким, ловким спором как бы вызывал противника на обогащение себя сведениями. Смеющийся в избытке непринужденной веселости и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие, – такое впечатление производил Пушкин на современников, близко его знавших». Военный кружок, в котором вращался Пушкин в Бессарабии, были весьма разнообразен: кроме товарищей кутежа и игроков в карты, поэт находил между офицерами и людей дельных, просвещенных, с которыми вел серьезный беседы и споры. Такими людьми были, напр., Раевский, Вельтман, Охотников, Липранди. У последнего часто собирались названные лица и другие его знакомые; на этих вечерних собраниях не было ни карт, ни танцев, а шли беседы и споры, и обыкновенно о серьезных предметах; Пушкин принимал в них очень деятельное участие. Липранди рассказывает, что Пушкин неоднократно, после таких споров, на другой: или третий день брал у него книги, касавшиеся до предмета, о котором шла речь.

Самообразованием, чтением поэт поправлял в Кишиневе недостатки своего лицейского воспитания. О своих серьезных занятиях он сами говорит в послании Чаадаеву (1821). Вспомнив о Петербурге, где оставил

шумный круг безумцев молодых,

он продолжает:

Сети разорвав, где бился я в плену,

Для сердца новую вкушаю тишину.

В уединении мой своенравный гений

—224—

Познал и тихий труд, и жажду размышлений

Владею днем моим; с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум;

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы,

И в просвещеньи стать с веком наравне.

Пушкин много читал особенно в первую половину своей жизни в Кишиневе. Книги брал у генерала Инзова, Орлова, Пущина, Липранди. Так, у последнего он брал Овидия, которому посвятил большую, прекрасную элегию, Валерия Флакка, Страбона и другие книги, особенно относящиеся к истории и географии. Читал и русские летописи: на это указывает сочинение им в 1822 г. «Песни о вещем Олеге».

Имев случай в Кишиневе встречать болгар и сербов, Пушкин обращал на них свое внимание и серьезно заинтересовался народною славянскою поэзией, плодом чего явились верные духу своей народности художественный «Песни западных славян» (1832–1833).¹⁴⁷⁸

—225—

В 1821 г. Пушкин начал свою автобиографию, которою и продолжал заниматься нисколько лет сряду (от нее сохранились лишь незначительные остатки). К 1822 году относятся весьма интересные и для печати собственно не предназначавшиеся «Исторические замечания» Пушкина. В них он еще задолго до расцвета славянофильского учения высказал одно из важнейших и справедливых по-

—226—

ложений о значении православия в исторических судьбах славян. «Греческое исповедание – говорит Пушкин – отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер». Вот еще изложенные здесь же мысли Пушкина о значении духовенства в России и о важности духовного образования. «В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и государем, как между человеком и божеством. Мы обязаны монахам нашей историей, следственно и просвещением». «Духовенство – говорит Пушкин в другом месте («Мысли на дороге», 1834) – пощаженное удивительною сметливостью татар, одно, в течение двух мрачных столетий, питало искры бледной византийской образованности. В безмолвии келий иноки вели свои беспрерывные летописи; архиереи в посланиях своих беседовали с князьями и боярами в тяжкие времена искушений и безнадежности». Говоря о недостатках народного просвещения, Пушкин в «Исторических замечаниях» высказал следующее: «Семинарии пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках. Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает и отнимает у них самую возможность заниматься важною своею должностью». «Церковь и при ней школа – говорить Пушкин в другом месте – полезнее колонны с орлом и длинною надписью, которой безграмотный мужик наш долго не разберет» (Отрывки из дневника).

В Одессе Пушкин продолжал серьезно заниматься чтением, принялся за изучение итальянского и испанского языков. Начал основательно знакомиться с Шекспиром, читал Гете. Много денег тратил он на приобретение книг; в это время у него возникло стремление к собиранию библиотеки. Особенно занимала его тогда литературная критика.

В сельце Михайловском Пушкин продолжали настой-

—227—

чиво и усидчиво свое самообразование, начатое еще на юге. Главное средство к этому – чтение поэта в Михайловском было и серьезно, и разнообразно, как показывают списки книг, о высылке которых из Петербурга просил он в письмах – своего брата. Тут значатся, между прочим, Вальтер Скотт, Жизнь Емельяна Пугачева, Дон-Жуан с 6-й песни, Собрание образцовых русских сочинений и переводов в стихах и прозе (12 частей, СПБ. 1822–24 гг.). Schlegel, Dramaturgie и т.д. Занятиями Пушкина много помогала библиотека соседнего села Тригорского, в которой имелись, например, старинные издания русских авторов (Сумарокова, Лукина и др.), «Ежемесячные сочинения», журнал Миллера; «Российский Театр», обширное собрате театральных пьес прошлого столетия, первое издание «Деяний Петра Великого» Голикова…

С особенным вниманием и любовью изучал Пушкин в Михайловском историю Карамзина, Шекспира и наши летописи, и на этих основах: на изучении творчества Шекспира, исторических воззрений Карамзина и мiросозерцания наших летописцев создал он в 1825 г. своего «Бориса Годунова». «Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей – говорит Пушкин в своих заметках о Борисе Годунове, составленных около 1830 г. – дало мне мысль облечь в формы драматические одну из самых драматических эпох новейшей истории. Я писал в строгом уединении, не смущаемый никаким чуждым влиянием. Шекспиру подражал я в его вольном и широком изображении характеров, в необыкновенном составлении типов и простоте; Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. Источники богатые! Успел ли ими воспользоваться – не знаю. По крайней мере труды мои были ревностны и добросовестны».

Так, Пушкин неутомимо работал, постоянно читал, изучал свои источники, делал выписки, заметки и т.д. «Без постоянного труда нет истинно великого» – сказал сам поэт. Много времени и труда употребил он на собирание материалов для истории пугачевского бунта и для истории Петра Великого. Поэтическое творчество Пушкина стояло в тесной связи с его учеными занятиями. Как

—228—

драма «Борис Годунов» основана на историческом изучении эпохи и на изучении сочинений Шекспира, так повесть «Капитанская дочка» стоит в тесной связи с «Историей пугачевского бунта» и т.д. Пушкин своим художественным чутьем ясно понимал, что поэтическое творчество только тогда может быть плодотворным, когда под ним есть научная почва.

И с какою любовно, с каким увлечением отдавался наш поэт любимому труду! Между антологическими стихотворениями его от 1830 года есть одно, под занятием «Труд», в котором Пушкин выражает то чувство грусти, которое овладеваете им по окончании труда, к которому он привязался всей душей, в котором находил так много прелести и наслаждения:

Миг вожделенный настал. Окончен мой труд многолетний.

Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Или, свой подвиг свершив я стою, как поденщик ненужный,

Плату приявший свою, чуждый работе другой?

Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,

Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

Пушкин, с ранней юности «любивший свет и толпу», сумел, однако хорошо оценить освежающее влияние «строгого уединения».

Я знал и труд и вдохновенье,

И сладостно мне было жарких дум

Уединенное волненье.

В уединении Пушкин как бы перерождался:

Оракулы веков! Здесь вопрошаю вас.

В уединении величавом

Слышнее ваш отрадный глас;

Он гонит лени сон угрюмый.

К трудам рождает жар во мне,

И ваши творческие думы

В душевной зреют глубине.

Остановлюсь еще на одной стороне личности Пушкина – религиозной его настроенности.

Легкое направление поэзии его в первую эпоху и некоторые стихи, в которых он, под влиянием Вольтера и

—229—

других писателей XVIII века принес дань юношеским увлечениям, были причиною, что на Пушкина стали смотреть как на вольнодумца и безбожника… Эта репутация и доселе держится отчасти. Между тем, внимательное изучение произведений Пушкина открывает, что и в ранней его молодости под видимым легкомыслием и беззаветною веселостью таилось серьезное настроение и строгий взгляд на жизнь. «Душа человека – читаем в статье «Анекдот о Байроне» – есть недоступное хранилище его помыслов, если сам он таит их, то ни коварный глаз неприязни, ни предупредительный взор дружбы не могут проникнуть в сие хранилище. И как судить о свойствах и образе мыслей человека по наружным его действиям? Он может по произволу надевать на себя притворную личину порочности, как и добродетели. Часто, по какому-либо своенравному убеждению ума своего, он может выставлять на позор толпе не самую лучшую сторону своего нравственного бытия; часто может бросать пыль в глаза одними своими странностями». Пушкин, как и Лермонтов, отличался этою особенностью гениальных людей – желанием выставлять на вид свои дурные стороны.

Припомним, что Пушкин-лицеист на выпускном экзамене 9 июня 1817 года читал свое стихотворение под заглавием: «Безверие». Здесь выражается серьезный взгляд юноши-поэта на веру.

Тогда (при разлуке с мiром), беседуя с оставленной душой,

О вера, ты стоишь у двери гробовой!

Ты ночь могильную ей тихо освещаешь

И, ободренную, с надеждой отпускаешь.

Но, други, пережить ужаснее друзей!…

Лишь вера в тишине отрадою своей

Живит унылый дух и сердца ожиданье:

«Настанет – говорит – назначенно свиданье».

Безверие изображается мрачными красками: оно

По жизненной стезе, во мраке, вождь унылый,

Влечет несчастного до хладных врат могилы!

Заметим, что в всегдашней искренности не отказывали Пушкину даже и враги его! В глубине души его смолоду теплилось религиозное чувство. Уклонения его в противо-

—230—

положную сторону были не более как-либо мимолетные сомнения, либо юношеские шалости, в которых он в позднейшие годы горько раскаивался.

Могут указать на известное стихотворение его, полное отчаяния «26 мая 1828»:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?…

Цели нет передо мною,

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Но этому стихотворению могут быть противопоставлены его же стансы (1830), посвященные митрополиту Московскому Филарету, свидетельствующие, до какой высоты может возвышаться он как христианский поэт:

В часы забав иль праздной скуки,

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силою кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

—231—

Твоим огнем душа палима,

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе серафима

В священном ужасе поэт.¹⁴⁷⁹

Здесь же можно вспомнить и более ранние, менее известные, но также замечательные стихи его:

Ты, сердцу непонятый мрак,

Приют отчаянья слепого,

Ничтожество, пустой призрак,

Не жажду твоего покрова!

Мечтанье жизни разлюбя,

Счастливых дней, не знав от века,

Я все не верую в тебя.

Ты чужд мысли человека,

Тебя страшится гордый ум!…

Но, улетев в мiры иные,

Ужели с ризой гробовой

Вей чувства брошу я земные

И чужд мне станет мiр земной!…

Религиозное чувство жило в нем с юных лет и с годами становилось все теплее, и явственнее отражалось в его трудах. В 1826 г. в сельце Михайловском, в стихотворении «Пророк» он высказали, как высоки были его требования от поэта:

Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею Моей,

И обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей!»

Поэма «Галуб» (1829–1833) служит выражением овладевшего душою Пушкина религиозного настроения. Путешествие по Кавказу пробудило в нем мысль о необходимости христианской проповеди среди кавказских племен. Поэма рисует нам противоположность чувств любви, прощения и великодушия христианского юноши с суровыми и

—232—

мстительными страстями дикого горца. По плану поэмы Тазит должен быль сделаться потом проповедником христианской веры среди своих соотечественников. Мысль о необходимости христианской проповеди среди кавказских племен высказывается и в «Путешествии в Арзрум» (1829–1835). Для сближения кавказских горцев с Россией «есть – говорит Пушкин – средство более (других) сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание евангелия; но об этом средстве Россия доныне и не подумала. Терпимость сама по себе вещь очень хорошая, но разве апостольство с ней несовместно? Разве истина дана нам для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не думал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным браням, лишенным до ныне света истинного. Так ли исполняем мы долг христианства? Кто из нас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без обуви, крова и пищи, но оживленным теплым усердием? Какая награда их ожидает? – Обращение престарелого рыбака, или странствующего семейства диких, или мальчика, а затем нужда, голод, мученическая смерть. Кажется, для нашей холодной лености легче, взамен слова живого, выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, незнающим грамоты, чем подвергаться трудам и опасностям, по примеру древних апостолов и новейших римско-католических миссионеров. Мы умеем спокойно в великолепных храмах блестеть велеречием. Мы читаем светские книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные. Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои коллекции стихов с черкесским негодованием, подумают, что не всякий имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадается… Кавказ ожидает христианских миссионеров». – Выше мы уже приводили мысли Пушкина о значении православия в исторических судьбах славян, о значении духовенства в России и о важности духовного образования.

—233—

Религиозное настроение, овладевшее Пушкиным в последние годы его жизни, проявилось в нескольких его произведениях, каковы: «Странник» (1834, – начало поэмы, представляющей переложение с английского; странник после сильной борьбы с привязанностью к своей семье и не взирая на мольбы своих близких, оставляет все, чтобы вступить на «узкий пусть спасения»); «Молитва» (переложение в стихотворную форму начала молитвы преп. Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему»), «Подражание итальянскому (1836, о предателе Иуде) и др. Что это было прочное, устойчивое настроение в Пушкине за эти годы, доказательства сему представляюсь черновые рукописи поэта. Они – говорит Анненков – нам свидетельствуют, что Пушкин прилежно изучал повествования Четьи-Минеи и Пролога (эти книги читал он и раньше, в с. Михайловском). Между прочим, он выписал из Пролога одно сказание, имеющее сходство с указанным его стихотворением «Странник». «Вложи (дьавол) убо ему мысль о родителях, яко жалостью сокрушатися сердцу его, воспоминающи велию отца и матере любовь, юже к нему имеша. И глаголаше ему помысл: что ныне творят родители твои без тебя, колико многую имут скорбь и тугу и плачь о тебе, яко не ведающим им отшел еси. Отец плачет, мать рыдает, братья сетуют, сродницы и ближнии жалеют по тебе и весь дом отца твоего в печали есть, тебе ради. Еще же воспоминаше ему лукавый богатство и славу родителей, и честь братий его, и различная мiрская суетствия во ум его привождаше. День же и нощь непрестанно таковыми помыслами смущаше его яко уже изнемощы ему телом, и еле живу быти. Ово бо от великаго воздержания и иноческих подвигов, ово же от смущенья помыслов изсше яко скудель крепость его и плоть его бе яко трость ветром колеблема». В другой раз Пушкин переложил на простой язык повествование Пролога о житии преподобного Саввы игумена. Переложение это сохраняется в его бумагах под следующим заглавием: «Декабря 3. Преставленье Преподобнаго отца нашего Саввы, Игумена Святыя обители Пре-

—234—

святой Богородицы, что на Сторожех, новаго Чудотворца (Из Пролога)».

В «Современнике» 1836 года Пушкин поместил свои отзывы о книгах протоиерея И. Григоровича: «Собрание сочинений преосв. Георгия Конисского, с его жизнеописанием и портретом. 2 части. СПБ. 1835» и князя Эристова: «Словарь исторический о святых, прославленных в российской церкви. СПБ. 1835». Отзыв Пушкина об архиеп. Георгии Конисском весьма сочувственный. «Георгий есть один из самых достопамятных мужей минувшего столетия. После присоединения Белоруссии, Георгий мог спокойно посвятить себя на управление своею епархией. Просвещение духовенства, ему подвластного, было главною его заботою. Он учреждал училища, беспрестанно поучал свою паству, а часы досуга посвящал ученым занятиям. Проповеди Георгия просты, и даже несколько грубы, как поучения старцев первоначальных; но их искренность увлекательна. Протоиерей И. Григорович, издав сочинения великого архиепископа Белоруссии, оказал обществу великую услугу». По поводу книги кн. Эристова Пушкин пишет: «Издатель «Словаря о святых» оказал важную услугу истории. Между тем, книга его имеет и общую занимательность: есть люди, не имеющие никакого понятия о житии того св. угодника, чье имя носят от купели до могилы, и чью память празднуют ежегодно. Не дозволяя себе никакой укоризны, не можем, по крайней мере, не дивиться крайнему их не любопытству».

Друзья поэта – говорит Анненков – утверждают, что в последнее время он находил неистощимое наслаждение в чтении Евангелия и многие молитвы, казавшиеся ему наиболее исполненными высокой поэзии, заучивал наизусть. «Есть книга – говорит Пушкин в 1836 г. в своем отзыве о сочинении Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека», – коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мiра: из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного: но книга сия называется евангелием – и такова

—235—

ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные мiром, или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению, я погружаемся духом в ее божественное красноречие».

В «Северном Вестнике» за 1893–1897 гг. печатались весьма любопытные «Записки А.О. Смирновой», в которых центральное место отведено Пушкину. Фрейлина Императрицы, Александра Осиповна Россети, в замужестве Смирнова († 1882 г.), по словам кн. Вяземского, могла бы прослыть «академиком в чепце». Сведения ее были разнообразные, чтения поучительные и серьезные, впрочем, не в ущерб романам и газетам. Даже богословские вопросы, богословские прения были для нее заманчивы. Профессор духовной академии мог быть не лишним в дамском кабинете ее, как и дипломат, как Пушкин или Гоголь, как гвардейский любезник, молодой лев петербургских салонов. Она выходила иногда в приемную комнату, где ожидали ее светские посетители, после урока греческого языка, на котором хотела изучить восточное богослужение и святых отцов. – Известно, что Пушкин убеждал Смирнову записывать все, что ей придется увидеть и услышать замечательного и подарил ей для этого альбом, в который вписал известное стихотворение «В альбом А.О. Россети, 16 марта 1832»:

В тревоге пестрой и бесплодной

Большого света и двора

Я сохранила взор холодный,

Простое сердце, ум свободный

И правды пламень благородный,

И как дитя была добра.

Смеялась над толпою вздорной,

Судила здраво и светло,

И шутки злости самой черной

Писала прямо на бело.

В «Записках А.О. Смирновой» Пушкин изображается серьезно верующим и много рассуждающим о религиозных и философских вопросах. Что к подобным известиям можно относиться с доверием, за это говорить как то обстоятельство, что – как известно – Пушкин сам не раз прочитывал записи ее и поправлял их, так и свиде-

—236—

тельство Мицкевича, относящееся к эпохе вслед за созданием «Бориса Годунова»: «В разговорах Пушкина, которые становились все более и более серьезными, – говорит Мицкевич – нередко слышались зачатки его будущих творений. Он любил рассуждать о высоких религиозных и общественных вопросах, о которых и не снилось его соотечественникам». Достоверно известно, что не только в последние годы, но и раньше, в Кишиневе, Одессе и сельце Михайловском Пушкин любил читать Библию. Но вот несколько известий о Пушкине из «Записок А.О. Смирновой». Конечно, известия эти не новы и давно знакомы нам, но в юбилейный день отчего еще раз не вспомнить их?… В 1836 г. Пушкин вместе с Смирновыми ездил смотреть картину Брюлова «Распятие». В зале, где была выставлена картина, были поставлены часовые. Это глубоко возмутило Пушкина, как и Смирновых. Смирнова поспорила с мужем, что Пушкин напишет стихотворение на этот слушай, потому что, говорила она, когда что-нибудь произведет на него сильное впечатление, ему надо излить его в стихах. Спустя несколько времени, Пушкин у Смирновых прочел свое стихотворение «Когда великое свершалось торжество». «Не могу вам выразить – сказал при сем поэт – какое впечатление произвел на меня там этот часовой, я подумал о римских солдатах, которые охраняли гроб и препятствовали его верным ученикам приближаться к нему».

К чему, скажите мне, хранительная стража?

Или распятие – казенная поклажа,

И вы боитеся воров или мышей?

Иль мните важности придать царю царей?

Иль покровительством спасаете могучим

Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию?

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

Того, чья казнь весь род Адамов искупила,

И чтоб не потеснить гуляющих господ,

Пускать не велено сюда простой народ?

По поводу этого стихотворения Жуковский сказал нам (пишет Смирнова): «Как Пушкин созрел и как разви-

—237—

лось его религиозное чувство; он несравненно более верующий, чем я». Мы запротестовали. «Да, да, я прав, говорил Жуковский, это результат всех его размышлений, это не дело одного чувства, его сердце и его разум вместе уверовали, впрочем, он уже в самой первой молодости написал «Пророка"».

В другой раз Барант после одного разговора с Пушкиным сказал Смирновой: «Я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием». «Религия – говорил Пушкин в беседе с Хомяковым (по записи А.О. Смирновой) создала искусство и литературу, все, что было великого с самой глубокой древности: все находится в зависимости от этого религиозного чувства, присущего человеку так же, как и идея красоты вместе с идеей добра. Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности». Невольно припоминаются нам при сем та изумительная сила духа, истинно-христианская кротость и трогательная нежность семьянина, какие Пушкин, конечно под влиянием живого религиозного чувства, проявил на смертном одре!

Анненков, отметив в «Материалах для биографии Пушкина», что обвенчан он был с Н.Н. Гончаровой февраля 18 дня 1831 года, в Москве, в церкви Старого Вознесения, в среду, и что день его рождения был в самый праздник Вознесения Господня, продолжает: «Обстоятельство это Пушкин не приписывал одной случайности. Важнейшие события его жизни, по собственному его признанию, все совпадали с днем Вознесения. Незадолго до смерти, он задумчиво рассказывал об этом одному из своих друзей и передал ему твердое свое намерение выстроить, со временем, в сельце Михайловском, церковь во имя Вознесения Господня. Упоминая о таинственной связи всей своей жизни с одним великим днем духовного торжества, он прибавил: «Ты понимаешь, что все это произошло не даром и не может быть делом одного случая».

Примечательно, что и столетний юбилей А.С. Пушкина падает на канун праздника Вознесения Господня.

Эти совпадения и желание самого Пушкина построить в сельце Михайловском церковь во имя Вознесения Господня подали некоторым нашим публицистам прекрасную мысль.

—238—

к которой нельзя не присоединиться от всей души, – ознаменовать столетний юбилей Пушкина, кроме монументов и различных благотворительных и просветительных учреждений построением (прибавим от себя – именно в сельце Михайловском, которое ныне приобретено правительством у наследников Пушкина) церкви во имя Вознесения Господня. Сооружение монументов имеет значение для мiрской, человеческой славы величайшего русского поэта. Построение же храма Божия и постоянное возношение в нем молитв о Пушкине будет полезно и благоплодно для вечной его славы, для спасения его души.

Г. Воскресенский

—239—

Торжественное памятование дня рождения А.С. Пушкина есть не только утешительный признак развившего национального самосознания в нашем обществе, но и составляет прямой нравственной долг наш по отношению к этому великому поэту; потому что Пушкин принадлежит к разряду тех редких творческих натур, которые, действуя в кругу современных интересов своего общества, этим самим созидают его будущее и чрез то уже не могут быть отнесены лишь к области прошедшего. Пушкин есть великая историческая личность, открывшая новые горизонты для литературного развития нашего общества и сообщившая этому развитию самостоятельный и важный характер. Значительность его заслуги в этом отношении характеризуется уже тем, что его именем обыкновенно обозначается новая эпоха в истории нашей литературы, – эпоха ее самобытности и национальности. – Таким образом, памятование этого великого поэта есть в сущности высокое национальное торжество и самым приличным его чествованием является отчетливое сознание важности и решительности произведенного им переворота.

Нам известно, конечно, что и до появления Пушкина на литературном поприще в России существовала, так называемая, художественная литература; но эта литература была такова, что за некоторыми исключениями ее, в собственном смысле, едва ли и можно назвать русскою. Причина этого заключается в том резком повороте нашего общественного развития, который произведен был вели-

—240—

кой реформой Петра. Приведенное этой реформой в непосредственное соприкосновение с западной Европой, русское общество того времени, в сущности полуварварское и грубое, хотя и богатое задатками будущего, – было поставлено лицом к лицу с началами и формами многовекового и широкого культурного развития, который и должно было себе усвоить. Отсюда в области литературы, как и во всем остальном, мы должны были учиться у иностранцев. Но при этом естественно, что постижение их литературных типов и образцов могло быть у нас только не полное и одностороннее. Писатели наши не в состоянии еще были оценивать эти образцы в их действительном и истинном значении; они еще не могли отделить в них форму от сущности, а теми более, применить их к интересам своей национальной жизни. Этим и объясняется общий подражательный характер нашей литературы в XVIII столетия, произведения которой были тем более безжизненны и сухи, что и самые образцы их на западе являлись воплощением отрешенной от действительности ложноклассической теории. Чтобы наглядно себе это представить, нам достаточно лишь вспомнить литературную деятельность Тредьяковского и Сумарокова, бывших у нас наиболее рабскими подражателями французских образцов.

Правда, и до выступления Пушкина на поприще литературы у нас были некоторые отдельный попытки в смысле большого сближения ее с русской жизнью и природой; по все это были опыты слабые и разрозненные, не могшие изменить существенно ее общий подражательный и чуженародный характер. Вот как характеризует это общее состояние нашей литературы пред Пушкиными знаменитый ценитель его поэзии Белинский, о котором весьма прилично упомянуть при чествовании памяти нашего великого поэта; «Поэзия русская до Пушкина», говорит он, «была отголоском, выражением младенчества русского общества. И потому это была поэзия до наивности невинная; она гремела одами на иллюминации, писала нежные стишки к милым и была совершенно счастлива этими идиллическими занятиями. Действительностью ее была мечта, а потому ее действительность была самая аркадская, в которой невин-

—241—

ное блеяние барашков, воркование голубков, поцелуи пастушков и пастушек и сладкие слезы чувствительных душ прерывались только не менее невинными возгласами: «пою» или «о ты священна добродетель»! и т.п. Даже романтизм того времени был так наивно невинен, что искал эффектов на кладбищах и пересказывал с восторгом старые бабьи сказки о мертвецах, оборотнях, ведьмах, колдуньях, о деве за ропот на судьбу за живо увезенной мертвым женихом в могилу и тому подобные невинные пустяки. В трагедии тогдашняя поэзия очень пристойно выплясывала чинный менуэт, делая из Донского какого-то крикуна в римской тоге. В комедии она преследовала, именно, те пороки и недостатки общества, которых в обществе не было, и не дотрагивалась именно до тех, которыми оно было полно, – так что комедии Фон-Визина являются в этом отношении, какими-то исключениями из общего правила. В сатире тогдашняя поэзия нападала скорее на пороки древнегреческого и римского, или старофранцузского общества, чем русского».¹⁴⁸⁰ – И на самом деле, даже важнейшие старшие современники Пушкина, Батюшков и Жуковский, были в сущности не свободны от этих общих недостатков. Поэзия Батюшкова, важная и строгая по стилю, была приурочена, главным образом, к чуждым русскому духу его италианским и древне-классическим симпатиям; точно также, как и в высшей степени сладостная, мечтательная меланхолия, проникающая поэзию Жуковского, это всегдашнее стремление его к чему-то, отдаленному и непрерывно от него ускользающему, – более соответствовали традициям немецкого романтизма, чем русскому народному чувству. Только в Пушкине русская жизнь и природа впервые встретила своего вдохновенного певца и только у него одного даже и встречающиеся уклонения от русской действительности, подобные сейчас указанным, неизменно изобилуют оттенками народного чувства. Вот почему он и явился первым решительным провозвестником русского национального духа в нашей литературе и только он один мог о себе с полным правом сказать:

—242—

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

Такое представление о Пушкине для нас столь обычно и так родственно нашему непосредственному чувству, близко знакомому с его поэзией, что не было бы нужды и распространяться об этом, если бы здесь не существовало некоторых весьма серьезных затруднений. Пушкин есть наша слава, национальная гордость; но дело в том, что он был человек европейской образованности, воспитанный на образцах иностранной словесности, и вот отсюда могут возникать сомнения в своенародности и оригинальной самобытности его поэзии. Известно, что еще в лицее он, за свое знакомство с важнейшими образцами западноевропейской литературы, получил от своих товарищей название француза и мы знаем, так же, что в замысле многих своих произведений он иногда сознательно подражал иностранным образцам. – Очевидно, что вопрос об отношении Пушкина к иностранным поэтам так важен в суждении о народности его поэзии, что требует внимательного рассмотрения.

Прежде всего здесь обращает на себя внимания отношения Пушкина к любимому им французскому лирику из времени революции Андрею Шенье. – Пушкин познакомился с его произведениями на юге России и первый оценил разлитое в них нежное чувство поэта, соединенное с античным изяществом формы. В подражание ему он написал четыре стихотворения, а его самого сделал предметом превосходного лирического произведения, под названием «Андрей Шенье», где с необыкновенно нежным участием изобразил чувства, волновавшие душу этого поэта пред его безвременной гибелью на гильотине. Думают, что и большая часть самостоятельных антологических стихотворений Пушкина так же навеяна на него чтением Андрея Шенье.¹⁴⁸¹ Тем не менее, полагать, что Пушкин лишь рабски подражал здесь французскому поэту, относясь к нему без всякого критического сознания, отнюдь невозможно. Напротив, увлекаясь его меланхолической музой, он вовсе не сочувствовал ни его классическим симпати-

—243—

ям, ни изысканной манерности его стиля и в одном из своих писем к князю Вяземскому делает в этом смысле следующий о нем отзыв: «Ты упоминаешь об Андрей Шенье. Никто более меня не уважает, не любит более этого поэта, но он истинный грек, из классиков классики. Это ученый подражатель. От него так и пахнет Теокритом и Антологией. Он освобожден от итальянских concetti и от французских antithèses, но романтизма в нем нет еще ни капли…¹⁴⁸² Сообразно с этим, он просто переделывал краткие лирические произведения Шенье, сообщая ими оригинальную грацию и изящество, а в свои собственные антологические стихотворения вводил психологический анализ, вовсе не встречающийся у французского поэта. Такими образом, если Пушкин и был подражателем Андрея Шенье, то подражателем особенными, совсем уже не таким, какие были и нас ранее.

Нечто подобное следует сказать и об отношении Пушкина к лорду Байрону. – Пораженный колоссальностью образов и общими мрачным величием поэзии Байрона, Пушкин, во время жизни своей на юге России, отчасти подчинился его влиянию и в стихотворении своем «К морю» рисует личность этого поэта следующими возвышенными чертами:

… Другой от нас умчался гений,

Другой властитель наших дум.

Исчез, оплаканный свободой,

Оставя мiру свой венец.

Шуми, волнуйся непогодой:

Он были, о море, твой певец.

Твой образ были на нем означен;

Он духом создан был твоим:

Как ты, могущ, глубок и мрачен,

Как ты, ничем неукротим.

Действительно, в этот период своей литературной деятельности Пушкин, очевидно, воспроизводит байроновские типы и на его «Кавказском Пленнике», на Гирее в «Бахчисарайском фонтане», на Алеко в «Цыганах» и даже в первой песни «Евгения Онегина» явно отражается

—244—

мрачная тень героев британского поэта: все они наделены здесь теми же сильными страстями и тою же помраченном волей. Но все это было лишь отчасти и при том было совершенно временным явлением. Байрон и Пушкин представляли собою слишком особенные, до противоположности различные натуры и потому это увлечение нашего поэта, не глубокое само по себе, прошло очень скоро и совершенно безвозвратно. Уже в «Цыганах» в словах, обращенных старым цыганом к Алеко: «Ты не рожден для дикой доли, – Ты для себя лишь хочешь воли», – слышится сомнение в идейных основах байронизма, ставившего на пьедестал автономию человеческой личности. В насмешливой оде своей к графу Хвостову, относящейся к этому же времени, Пушкин писал: «Се Бейрон – Феба образец!… Глубок он, но единобразен"… В первой песни «Евгения Онегина» поэт наш прямо уже выражает опасение, чтобы кто не подумал,

Что намарал я свой портрет

Как Байрон, гордости поэт;

Как будто нам уж невозможно

Писать поэмы о другом,

Как только о себе самом.

В самом же содержании этой поэмы он следующим образом характеризует своего героя, проникнутого идеями байронизма:

Чудак печальный и опасный,

Созданье ада иль небес

Сей ангел, сей надменный бес

Что ж он?…

В 1825 году, в письме из Михайловского, Пушкин простодушно сознается своему приятелю, что Боульс и Байрон, полемизировавшие пред тем, оба «заврались».¹⁴⁸³ Наконец, при написании «Бориса Годунова», Пушкин, изучавший тогда Шекспира, пишет, между прочим: «Я не читал ни Кальдерона, ни Вегу, но что за человек Шекспир! Я не могу прийти в себя от изумления. Как ничтожен пред ним Байрон – трагик, Байрон, во всю свою жизнь понявший только один характер – именно свой собствен-

—245—

ный. И вот Байрон одному лицу дал свою гордость, другому ненависть, третьему меланхолическую настроенность; таким образом, из одного полного, мрачного и энергического характера вышло у него множество незначительных характеров. Разве это трагедия?… ».¹⁴⁸⁴

От Байрона Пушкин переходит к почитанию Гёте и переходит сознательно, с полным художественным разумением. Он беспристрастно сравнивает обоих поэтов и с истинно гениальной проницательностью отдает решительное предпочтете мiр объемлющей фантазии немецкого поэта пред узким, хотя и глубоко выраженным индивидуализмом лорда Байрона. «Байрон», замечает он в 1827 году, столь оригинальный в Чайльд-Гарольде, в Гяуре и в Дон-Жуане, делается подражателем, как скоро вступает на поприще драмы. В Манфреде он подражал Фаусту, – заменяя простонародные сцены и субботы другими, по его мнению, благороднейшими. Но Фауст есть величайшее создание поэтического духа, служит представителем новейшей поэзии, точно, как Илиада служит памятником классической древности».¹⁴⁸⁵ Еще ярче и рельефнее он сопоставляет этих корифеев новейшей поэзии в следующей своей заметке, относящейся к 1829 году: «Гёте имел большое влияние на Байрона. Фауст тревожил воображение творца Чайльда Гарольда. Несколько раз пытался Байрон бороться с этим великаном романтической поэзии – и всегда оставался хром как Иаков».¹⁴⁸⁶ – Юный поэт Веневитинов, глубоко уважаемый Пушкиным, не задолго до своей смерти, обратился к нему с посланием и в следующих прочувственных строфах убеждал его воспеть великого старца Германии, Гёте, подобно тому как он воспел Байрона и Шенье:

К хвалам оплаканных могил

Прибавь веселия хваленья.

Их ждет еще один певец…

Наставник наш, наставник твой,

Он кроется в стране мечтаний,

—246—

В своей Германии родной…

Досель в нем сердце не остыло,

И верь, он с радостью живой

В приюте старости унылой

Еще услышит голос твой.

И может быть тобой плененный

Последним жаром вдохновенный

Ответно лебедь запоёт…

В ответ на этот призыв, Пушкин в 1825 году написал превосходную драматическую сцену, под названием: «Новая сцена между Фаустом и Мефистофелем», которая, однако ж, ни по замыслу своему, ни по исполнению почти ничего общего не имеет с «Фаустом» Гёте и представляет только дальнейшее развитее идей, ранее выражаемых поэтом в его лирическом стихотворении «Демон». Существует предположение, что Гёте знал об этой сцене и по свидетельству одного из биографов Пушкина послал ему поклон чрез одного русского путешественника, препроводив с ним в подарок свое перо, которое поэт наш хранил в своем кабинете в богатом футляре с надписью: «подарок Гёте».¹⁴⁸⁷

Наконец, при написании своего Бориса Годунова Пушкин весь отдался ревностному изучению Шекспира, и мы видели уже с какою глубокою проницательностью он оценивал общую художественную манеру этого поэта в области трагедии, по сравнению с Байроном. Что Пушкин не менее тонко понимал превосходство Шекспира и в области комедии, доказательством этого служат следующие его соображения, относящиеся к 1833 году: «Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают пред зрителем их разнообразные, многосложные характеры. У Мольера скупой скуп – и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера лицемер волочится за женою своего благодетеля, лицемеря; принимает имение под хранение, лицемеря; спрашивает стакан воды, лицемеря. У Шекспира лицемер

—247—

произносит судебный приговор с тщеславною строгостью, но справедливо… Анжело лицемер, потому что его гласные действия противоречат тайным страстям! А какая глубина в этом характере. Но нигде, может быть, многосторонний гений Шекспира не отразился с таким многообразием, как в Фальстафе, коего пороки, один с другим связанные, составляют забавную, уродливую цепь подобную древней вакханалии…¹⁴⁸⁸ И вот в своем Борисе Годунове Пушкин, по его собственному сознанию, старается подражать Шекспиру как в объективном «изображении эпох и лиц исторических, не гоняясь за сценическими эффектами и романическими вспышками», так и «в вольном широком изображении характеров».¹⁴⁸⁹ Но, очевидно, что все это относится лишь к внешней, технической стороне этой трагедии, а вовсе не к содержанию ее, представляющему широкую историческую картину русской национальной жизни и характера.

Так развивался и действовал наш знаменитый национальный поэт в связи с величайшими творческими гениями новейшего человечества. Но совершенно ясно, что все они – Шенье, Байрон, Гете и Шекспир – обозначают собою лишь преходящие ступени в раскрытии собственных поэтических дарований в Пушкине, – ступени, по которым он постепенно восходил к полному уразумению общих задач и законов художественная творчества. И можно думать, что именно, благодаря им, Пушкин и достиг такого разумения. После изучения Шекспира он сам о себе сказал: «Я знаю, что силы мои развились совершенно и чувствую, что могу творить».¹⁴⁹⁰ В самом деле, беспристрастный ценитель Пушкина непосредственно чувствует, что ни одно из его творений не исчерпывает собою полной меры его духовных сил, что он вообще гораздо выше, по крайней мере, огромного большинства своих произведений и что, если бы не безвременная его кончина, он мог бы вознести современное ему общество на уровень высших культурных задач человечества. В этом отношении

—248—

рассматривая массу оставленных им предначертаний, его можно себе представить, как бы говорящим:

Теперь стою я как ваятель

В своей великой мастерской.

Передо мной – как исполины,

Недовершенные мечты!

Как мрамор ждут они единой

Для жизни творческой черты…

Простите ж пышные мечтанья!

Осуществить я вас не мог!…

О, умираю я, как бог

Средь начатого мiрозданья!¹⁴⁹¹

Но и того, что успел Пушкин по себе оставить, оказалось вполне достаточно, чтобы вдохнуть живую душу в омертвелые и заимствованные формы современной ему литературы, направив ее на путь самобытного национального развития. И следует заметить, что и в этом отношении изучение упомянутых нами иностранных писателей не только не обезличило, но даже возвысило общее национальное значение нашего поэта, придав народной стихии в его произведениях высшую и совершеннейшую форму. «Истинная национальность», говорит Гоголь, «состоять не в описании сарафана, но в самом духе народа; поэт может быть даже и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мiр, но глядит на него глазами своей национал-ной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами».¹⁴⁹² Такова, именно, и есть народность Пушкина. Она не есть та примитивная и непосредственная народность, которая обнаруживается, например, в песнях народа. В произведениях Пушкина проявляется народность высшая и совершеннейшая, именно та, в которой просвечивает общий родовой пошиб нашего народного существа и в которой сквозь тончайшие проявления и отношения национального духа постоянно проглядывает их общая сопринадлежность человечеству.

Прекрасно сознавали такое значение Пушкина как вели-

—249—

кого национального поэта и лучшие из его современников, из которых Гнедич, например, обращается к нему с следующим красноречивым посланием:

Пушкин, Протей

Гибким твоим языком и волшебством твоих

песнопений!

Уши закрой от похвал и сравнений

Добрых друзей!

Пой, как поешь ты, родной соловей!

Байрона гений, иль Гете, Шекспира –

Гений их неба, их нравов, их стран:

Ты же, постигнувший таинства Русского духа и мiра,

Ты наш Баян!

Небом родным вдохновенный,

Ты на Руси наш певец несравненный!

Вот почему и сам поэт выражал твердое убеждение, что к нерукотворному памятнику, поставленному им над могилой своими произведениями «народная тропа не зарастет», – и нынешние повсеместные чествования на Руси его столетней годовщины служат блестящим оправданием того, что смутно чуяло его вещее сердце.

И. Татарский

—250—

В ночь на 23 мая скончался в своем имении, в селе Кочетке Чугуевского уезда Харьковской губернии, 47 лет от роду профессор Московского университета по кафедре философии Николай Яковлевич Грот. Эта преждевременная и неожиданная смерть глубоко прискорбна не только для тех, кто лично знал покойного, но и для всех, кому истинно дороги интересы русской философии.

Сын известного академика, Я.К. Грота, Н.Я. родился в 1852 г. Получив превосходное домашнее воспитание, он поступил в Петербургскую Ларинскую гимназию и затем блестяще окончил Петербургский университет по историко-филологическому факультету. Еще будучи студентом, он начал изучать философию и даже получил золотую медаль за сочинение «Опровержение Платона и пифагорейцев по метафизике Аристотеля». Но умственная атмосфера в начале семидесятых годов была мало благоприятна для подобных занятий, и Н.Я. впоследствии называл свои университетские годы периодом своей философской слепоты. «В то время, – писал он в статье О направлении и задачах моей философии (по поводу известной критики архиепископа Никанора)¹⁴⁹³, – философия была в большом загоне и в полном упадке. Начинали говорить о Гартмане и о Дюринге, а в связи с ними и о Шопенгауэре, но общими богами были еще Конт – отрицатель философии,

—251—

да Спенсер и Вундт¹⁴⁹⁴, считавшиеся великими психологами. Естественно, что, избрав философию своею специальностью, я имел в виду психологию, которую горячо полюбил и мечтал реформировать в духе позитивной науки. Этот интерес поддерживался появившеюся полемикой и статьями Кавелина и Сеченова. Смысла философии вне психологии не понимал ни я, ни почти никто другой из числа тогдашней молодежи. Явился Влад. Соловьев с своими «Кризисом западной философии», но мы не понимали его и безусловно отвергали его точку зрения». Эти влияния и интересы наложили свой отпечаток на все дальнейшее философское развитие Н.Я.: увлечение позитивизмом и Спенсерианизмом определило его первоначальную точку зрения, от которой он долго не мог освободиться, а любовь к психологии и взгляд на нее, как на основу философского исследования, сохранились у него навсегда.

Оставленный в 1875 г. при университете, Н.Я. провел год за границей, главными образом в Берлине и Страсбурге, где изучали психологию, анатомию и физиологию, и по возвращении оттуда были назначен, еще совсем юношей, на кафедру философии в Нежинский историко-филологический институт. На эту кафедру он вступил с страстной верой в положительную «науку» и с такой же страстной враждой к «метафизике», которую он в то время вполне отожествлял с «философией». Все существующее разделилось для него на два мiра, – мiр действительности, непосредственно очевидной и понятной, и мiр мечты, прекрасной, но неуловимой; и непостижимой. Действительность, это – природа и наше сознание, внешний и внутренний опыт; мечта, это – те понятия и идеалы, при помощи которых человечество вечно пытается разрешить проблемы, лежащие за пределами опыта, уяснить сущность жизни сознания и природы. Если действительность принадлежит науке и познается разумом на основании объективных восприятий, то философии или метафизике остается только мечта, опирающаяся на наше субъективное чувство и понятная лишь для этого чувства. Но какую же ценность

—252—

может иметь эта праздная забава ума, обманывающая себя субъективными призраками, которые притом рождаются из чуждой ему сферы? Конечно, каждый вправе создавать себе свою философскую мечту, если он не может обойтись без нее, но для мыслящего человека такая мечта может иметь значение только более или менее интересного психологического явления. В этот период умственного брожения и позитивных увлечений Н.Я., как Ренан, считал философов только приправой, без которой, быть может, все блюда безвкусны, но которая сама по себе не составляет пищи. Это был профессор философии, отрицавший философию.

Под влиянием известной книги Дюмона Théorie scientifique de la sensibilité и своего собственного инстинктивного стремления уяснить значение чувства, как основы философских построений, Н.Я. занялся вопросом о природе чувствований, и результатом этих занятий была его магистерская диссертация Психология чувствований в ее истории главных основах (1880). В этой книге он дал новую классификацию чувствований, которая приобрела себе научную известность¹⁴⁹⁵, выработал законы их генезиса и осложнений и развил свою теорию «психического оборота» которую он полнее изложил два года спустя в своей докторской диссертации К вопросу о реформе логики. По этой теории душевная жизнь есть один из видов взаимодействия организма с окружающею средой, которое имеет результатом приспособление внутренних отношений к внешним. Так как всякое взаимодействие состоит из действия и противодействия, который в свою очередь могут быть внутренними или внешними, субъективными или объективными, то психическая жизнь есть непрерывный «оборот», слагающийся из следующих четырех моментов: 1) внешнего впечатления на психический организм и его осложнений в сфере ума (момент объективной восприимчивости); 2) переработки внешнего впечатления во внутреннее в форме чувства (момент субъективной восприимчивости); 3) вызван-

—253—

ного внутренним впечатлением внутреннего же движения воли (момент субъективной деятельности); и 4) порождаемого внутренним движением внешнего движения или действия (момент объективной деятельности).

Чувствования, составляющие второй момент «психического оборота», выражают на язык удовольствия и страдания те перемены, которые происходят в нашем организме под влиянием его взаимодействия с окружающей средой. Таким образом, в них получают субъективную оценку не внешние отношения вещей к нам непосредственно, а отношения, ставшие внутренними состояниями тканей нашего организма. Этою идеей Н.Я. отчасти предупредил модную в настоящее время физиологическую теорию чувствований Ланге-Джемса. Работа тканей может быть положительною, когда тратится их вещество, и отрицательною, когда происходит накопление их вещества и энергия. В свою очередь трата вещества тканей может соответствовать его предшествовавшему накоплению, и не соответствовать. Отсюда получаются четыре формы удовольствия и страдания, вызываемым этою молекулярною работой: 1) положительное удовольствие, сопровождающее всякое соответствие траты вещества предшествующему накоплению его; 2) отрицательное удовольствие, сопровождающее всякое соответствие накопления вещества предшествующей его трате; 3) положительное страдание, сопровождающее всякий избыток траты вещества сравнительно с его накоплением; 4) отрицательное страдание, сопровождающее всякий избыток накопления вещества сравнительно с его тратой. Эти четыре формы удовольствия и страдания бывают тесно связаны между собой в каждом процессе чувства и составляют в этой связи в свою очередь правильный психический оборот. Всякое чувствование начинается отрицательным страданием (потребность, лишение), превращается в положительное удовольствие (наслаждение, работа), затем переходит в положительное страдание (усталость, истощение) и, наконец, завершается отрицательным удовольствием (отдых, восстановление). Законы, по которым происходит видоизменение элементарных чувствований удовольствия и страдания, образование новых, сложных форм их и разложение этих форм на составные элементы, суть следующие шесть: с одной стороны, память, ассоциация и ин-

—254—

теграция, с другой – забвение, диссоциация и дифференциация. Умственные процессы составляют первый момент «психического оборота», но стоять в тесной связи и с остальными, – особенно с моментами субъективной и объективной деятельности, которые являются условиями для развитая явлений объективной восприимчивости. Законы, управляющие этими процессами, сводятся также к шести основными видам психических движений или отношений: ассоциации, диссоциации, дизассоциации, интеграции, дезинтеграции и дифференциации.

В своей «Психологии чувствований» Н.Я. стоит еще всецело на почве позитивизма и Спенсерианнзма: не только исходная точка, но даже основной мотив и терминология его теории «психического оборота» подсказаны биологическими и психологическими учениями Спенсера. Однако, уже в этой книге заключалась идея, которая не могла остаться без влияния на выработку его философского мiросозерцания. Признав чувство таким же необходимым моментом «психического оборота», как ум, волю и внешнюю деятельность, Н.Я. должен был прийти к выводу, что чувство и мысль две равноправных стороны душевной жизни. Если мысль дает объективную оценку действительности, то чувство дает нами ее субъективную оценку, и для личности эта субъективная оценка вещей так же законна, справедлива и необходима, как и объективное познание. Но если субъективные суждения чувства законны и справедливы, то становится возможной и опирающаяся на них философия, и весь вопрос только в том, чем она может и должна быть. Может ли она быть наукой, т.е. познанием опытной действительности? Нет: философия основывается на субъективных интуициях личного чувства, а чувство не может иметь познавательного значения, и претензия считать философию ветвью объективного научного знания наивная смешна. Может ли она быть метафизикой, т.е. познанием сверхопытных сущностей? Также нет: сущности только продукты досужей фантазии самих метафизиков, и метафизика есть нелепость, способная лишь путать умы. Философия есть такой же результат субъективного творчества, как искусство; она имеет общий с ними психологический корень в эмоциональной природе человека, и потому по справедливости должна быть названа ветвью искусства. От-

—255—

сюда уже само собой определяется значение философских построений. Философия не есть познание мiра и ее построения не имеют никакой объективной или реальной цены; подобно искусству, она есть только известная субъективная оценка мiровых явлений и в этом смысле имеет идеальную ценность. А так как субъективное есть то же, что личное, то философская оценка действительности имеет значение, строго говоря, лишь для той личности, которая создает ее себе и которой она служить принципом мiропонимания и жизнедеятельности. Если философии можно приписывать общественное или общее значение, то лишь настолько, насколько его можно усвоять и искусству.

К таким именно взглядам пришел Н.Я. в своей статье Философия, как ветвь искусства (1880) и в своей докторской речи Отношение философии к науке и искусству (1883). Нетрудно видеть, как много противоречивого в этих взглядах, как колеблется в них мысль философа, отрицающего философию и в то же время жаждущего поверить в ее возможность. Но если мы сравним эти взгляды с исходною точкой философского развития Н.Я., то мы найдем в них весьма значительный шаг вперед. Если ранее он отождествлял философию с метафизикой, считал ее бесплодной забавой ума и отрицал у нее даже субъективную ценность, то теперь он отделяет ее от метафизики, признает вполне законной оценкой действительности и усвояет ей если не реальное и научное, то по крайней мере идеальное значение для самой философствующей личности в качестве теоретического и практического принципа. Продолжая отвергать метафизику, как абсурд, он, под влиянием невольной потребности уяснить основы знания и жизни, создает себе некоторый суррогат той же метафизики, под названием «философии».

В 1883 г. Н.Я. получает приглашение в новороссийский университет, переселяется в Одессу и выступает здесь с рядом публичных лекций на философские темы. Его занимают самые разнообразные вопросы, – гносеологические, социологические, моральные, исторические; но в решении их он еще не возвышается над тем противоречивым и хаотическим мiросозерцанием, которое он усвой и себе в конце своего Нежинского периода. В гно-

—256—

сеологии он провозглашает наивный реализм, ищет объективного критерия истины и – находит этот критерий в субъективном законе однообразия природы (К вопросу о критериях истины, 1883 г.). В социологии он отвергает субъективный метод, но ставит для прогресса субъективную цель, – счастье человечества и всего живого мiра (Опыт нового определения понятия прогресса, 1883, и Прогресс и наука, 1883). В этике он признает безусловный детерминизм, но в то же время считает необходимым допустить понятие свободы воли, под которой он понимает освобождение индивидуума от влияний среды и организма и подчинение власти идей (К вопросу о свободе воли, 1884, О нравственной ответственности и юридической вменяемости, 1885); отвергает оптимизм и пессимизм, как метафизические проблемы, но признает за ними значение необходимых и законных практических мiросозерцаний, отдавая с этой точки зрения преимущество пессимизму (О научном значении пессимизма и оптимизма, как мiросозерцаий, 1884); рассматривает эгоизм и альтруизм, как два полюса нравственных отношений, не допускающие одинаковой этической оценки, но считает их одинаково законными и необходимыми факторами общественного развития (Эгоизм и альтруизм пред судом здравого смысла, 1884). Наконец, в истории философии он держится взгляда, что различные философские системы суть лишь удовлетворения субъективных потребностей ума отдельных личностей, имеющие одинаковую психологическую ценность и сменяющие друг друга по законам психологического развития, но в то же время пытается определить их относительное теоретическое значение с точки зрения их метода, задачи и принципов (Основные типы философских построений в разные эпохи, 1884). К метафизике он по-прежнему относится отрицательно, называет метафизические учения лжеучениями или лженаучными доктринами, видит в них источник различных пагубных заблуждений человеческого ума, объясняет себе их господство в прошлом косностью человеческих убеждений, инерцией мысли, и ставит задачей философа очистить знание от метафизического сора. Мы видим здесь те же самые противоречия ума, скованного старыми позитивными привычками, питаю-

—257—

щего ненависть к слову «метафизика» и в то же время насквозь проникнутого метафизическими тенденциями, – противоречия, не выдерживающие никакой логической критики, но вполне понятные психологически.

Решительный поворот в мiросозерцании Н.Я. совершается в 1885 и 1886 гг., в сочинениях Джордано Бурно и пантеизм, Задачи философии в связи с учением Дж. Бруно и О душе в связи с современными учениями о силе. Внешними поводами и причинами этого поворота были, с одной стороны, случайное избрание Н.Я. студентами римская университета в почетные члены комитета по сооружению памятника Джордано Бруно, заставившее его заняться изучением системы этого мыслителя, с другой – более внимательное изучение сочинений Платона и влияние философских бесед и споров с преосв. Никанором, с которым он сблизился в Одессе. Но внутренним мотивом служила все та же инстинктивная, психологическая потребность уяснить себе высшие вопросы бытия и жизни. «Психологические размышления», приведшие Н.Я. к новым философским взглядам, не были тогда для него вполне ясны, но позднее он формулировал их следующим образом. Если философия основывается на субъективных суждениях личного чувства, то следует ли отсюда, что она имеет только личное значение? Не нужно ли признать, что чувства человека, являясь прежде всего обнаружением его личной природы, в то же время составляют, как и самая его личность, обнаружение законов природы вообще? Не должны ли они соответствовать, по закону однообразия природы, чему-то стойкому и неизменному в ее существовании? Нет ли и в вещах, помимо нашего сознания, внутренней, субъективной цены, которая познается нами при помощи чувства? Субъективное не то же, что личное; понятие субъективного совпадает с понятием внутреннего, и субъективные интуиции нашего чувства дают нам познание о субъективных или внутренних законах действительности. С другой стороны, если философия есть ветвь искусства, то не должны ли иметь ее построения такой же реальной ценности, как и создания искусства? Ведь, искусство дает нам не только произведения, имеющие относительную ценность, но и такие произведения, красота которых никем

—258—

не оспаривается и никогда не исчезает. Значит, во всех личных и относительных эстетических чувствованиях есть какой-то неличный остаток; значит, есть красота и вне чувства красоты, которое само по себе является только орудием познания соответствующей стороны объекта. Да и откуда у нас эти чувства? Если нам дала их природа, то разве только как средства вечного самообмана и иллюзий? Одно из двух: или мы со всеми нашими выводами из внешнего и внутреннего опыта – воплощенная насмешка иронизирующей над нами и обманывающей нас природы, или мы во всех своих орудиях познания находим правильные критерии для определения самой природы познаваемого. Но если чувство красоты имеет познавательное значение и реальную ценность, то такое же значение и ценность должно иметь всякое чувство. «Философия сродни искусству, чувство красоты или эстетическое чувство параллельно чувству добра, нравственному чувству. Если есть красота, то есть и добро – вне относительной личной оценки. Добро есть такой же закон природы и такое же внутреннее свойство вещей, как и красота. Но красота и добро суть свойства, оцениваемые сознанием. Поэтому, если в природе существуют независимо от нас красота и добро, то есть в ней и сознание, которое их постигло, оценило, создало и дало нам средства познать их при помощи нашего чувства».¹⁴⁹⁶ Таким образом, получается новая точка зрения на вещи. Основой философии Н.Я. по-прежнему считает суждения чувства; но чувство для него теперь не есть только субъективная оценка действительности, а проявление в нас законов природы и источник познания о внутренней стороне вещей. Отсюда, философия имеет не только личную или даже общественную ценность, но высшее, реальное значение. Она становится картиной действительности, и ее задача состоит в том, чтобы открыть сознание, добро и красоту, обитающие во вселенной. Есть ли она наука, или известный вид положительного знания? Есть ли она метафизика, или познание сущностей? Н.Я. продолжает упрямо утверждать, что она ни то, ни другое, но смысл его новой точки зре-

—259—

ния слишком ясен и он сам скоро поймет ее значение. Признав философию познанием действительности, он перекинул мост в область метафизических построений и, открещиваясь от метафизики, идет теперь к ней прямою дорогой.

В самом деле, его сочинение «Джордано Бруно и пантеизм» уже полно метафизических грез. Оно представляет собой попытку пантеистической или полупантенстической конструкции вселенной и в нем Н.Я. в первый раз ставит с полною ясностью проблему, которая занимала его до конца жизни, – метафизическую проблему примирения духа и материи в понятии силы. Признавая абсолютный дуализм и абсолютный монизм одинаково ложными в теории и одинаково пагубными на практике, он приходит здесь к выводу, что единственно истинным мiросозерцанием может быть только синтез монизма и дуализма, – монодуализм. Такое именно мiросозерцание он находит в «синтетическом» пантеизме Дж. Бруно, который стремился соединить понятая имманентности и трансцендентности Божества в идее Бога, как личного бесконечного сознания вселенной. Истолковывая эту идею при помощи своего «метода чувства», он построяет ее следующими путем. Если посредством чувства мы можем познавать свою и чужую внутреннюю жизнь, то чрез то же чувство мы можем познать и внутреннюю жизнь, и смысл жизни вселенной. Будучи убеждены чрез свое самосознание в существовании личного сознания у других существ, мы вправе быть убежденными в существовании личного сознания и у «целого организма» вселенной. Ведь, обнаружения этого личного сознания вселенной в личном сознании ее существ и в общей разумности и согласованности явлений природы не менее ясны для нас, чем обнаружения личного сознания других людей в их разумных движениях и внешних органах сознания (органах чувств). Но если допустить, что вселенная, как целое, живет особою сознательною жизнью, и что эта сознательная жизнь не хуже и не ниже нашей, то, значит, дух вселенной одарен и мыслью, и чувством, и волей, и движением, согласными с этою волей. Наша воля управляет нашими членами и изменяет их положение и состояние. Отчего же не должно быть

—260—

способно к этому не менее совершенное, чем наше, сознание вселенной? Если же мы предположим, что сознание вселенной несравненно совершеннее нашего и даже более того, что оно абсолютно, всесовершенно, то отчего не признать, что это бесконечное сознание ощущает и мыслит все малейшие перемены мiра и всюду действует сообразно своему всесовершенному разуму и самосознанию? Не приведет ли нас такое предположение к признанию всеведения и всемогущества бесконечного сознания вселенной, т.е. Бога? Не найдем ли мы здесь примирения противоречий бытия в монодуалистической идее абсолютного Божественного духа, проникающего все мiроздание и в то же время возвышающегося над ним и управляющего его движениями? Не лежит ли именно здесь истинный путь к соглашению науки и религии, материализма и идеализма? Религия по существу является чисто духовным, идеалистическим мiровоззрением и допускает, по крайней мере в пределах явлений опыта, неизбежный дуализм, противополагая Божество мiру, дух материи. Но признавая единого Бога в основе жизни вселенной, допуская взаимодействие духовного и материального начал, объяснимое только известною их конечною однородностью, объясняя происхождение зла, как факт, возникший во времени и условный, не считая вещество абсолютно началом зла, а дух абсолютно началом добра, она в то же время заключает в себе монистическую идею, – учение о единстве всего сущего, по единой первооснове. Наука, в противоположность религии, всецело материальна и монистична. Но можно ли считать ее монизм безусловно враждебными дуализму? Ведь, за пределами явлений, доступных опытному знанию, наука всегда признает нечто, ускользающее от ее анализа, и допущение этого сверхопытного принципа есть молчаливое признание дуализма, двусторонности сущего. Истинная наука не только не отрицает бытия в себе, вне феноменального существования, но, напротив, принципиально допускает необъяснимость самой загадки бытия путем приемов научного познания. Она считает своими объектами материи и силу, но она не знает, ни что такое материя, ни что такое сила. И раз она этого не знает, может ли она наложить запрет на какие бы то ни было гипотезы философов относительно сущности бы-

—261—

тия, материи, силы, жизни, сознания? С тонки зрения науки одинаково можно допустить, что сущность силы более выражается в способности движения, в теплоте или в магнетизме, сколько и то, что эта сущность более выражается в сознании, в мысли; одинаково вероятно, что сознание низошло в известный вещи в форме силы, чтобы потом опять доразвиться до сознания, как и то, что сила доработалась до сознания и сознание снова превратилось в бессознательную силу. Наука не может решить этой дилеммы, и ее разрешения нужно искать только в философской доктрине монодуализма. Эта доктрина должна исходить из той основной идеи, что не бессознательная сила дорабатывается в мiре до сознания, а напротив, сознание, как высшая в мiре форма силы и как одна из двух первоначальных основ или сторон единого бытия, распределяясь так сказать в минимальных дозах в дифференцирующемся веществе и будучи принужденным преодолевать его инертное сопротивление, превращается в различные другие, низшие формы силы, нам известный. Это, однако не значит, чтобы сознание, превращаясь в эти силы, вполне исчезало; оно только становится скрытым, латентным, а при других, более благоприятных условиях опять обнаруживается, раскрывается, переходя из напряженного состояния в деятельное. Сила, вследствие законов, управляющих ее отношениями к веществу, сама неизбежно приходит к возвращению в свое естественное состояние, в состояние сознания.

Эти подернутые пантеистическим туманом идеи были слишком смутны и противоречивы, чтобы на них можно было остановиться, и Н.Я. пытается дать некоторым из них более ясную обработку в книжке О душе. Интересно то настроение, с которым он приступает к этой работе. «Еще недавно, – говорит он в предисловие, – увлеченные успехами научного исследования и отрицательными результатами философии нашего века, представители интеллигенции презирали, во имя точного опытного знания, всякую философскую работу мысли. В настоящее время предрассудок этот начинает ослабевать. Но и теперь еще существует много людей, особенно среди специалистов точного знания, которые к философскому мышлению относятся пренебрежительно, обзывая всякую философию «диалектикой»,

—262—

хотя они обыкновенно и не знают, что такое диалектика… Не пора ли нам, наконец, очнуться от «позитивного террора», который овладел обществом в последние десятилетия?». Заняться вопросом о душе его побуждала психологическая потребность обосновать идеи добра и зла, долга, свободы воли, которые все стоят в неразрывной связи с этой проблемой. «История человеческой мысли и жизни, – говорит он, – учит нас, что утверждение или отрицание существования души в человеке всегда налагало печать на все мiросозерцание человечества, на весь склад его идей, чувств, стремлений и действий. И это понятно: признание духовного начала в основе своего собственного бытия давало человеку возможность логически оправдать существование высшего духовного начала, т.е. личного Божественного разума во вселенной, а с тем вместе находили себе столь же логическое оправдание идеи разумности и общей целесообразности всего существующего и совершающегося в мiре, – убеждение в действительном значении идей добра и зла, нравственного и безнравственного, вера в прекрасное, в идеалы справедливости и высшего духовного совершенствования. Но за то, как скоро, наоборот, вопросы о существовании души решался отрицательно, то весь мiр идеальных понятий человеческого сознания превращался в одну сплошную игру воображения, в мiр иллюзий и праздных выдумок поэтов и философов, поощряемых «трусливым суеверием» толпы. Если нет души в человеке, то откуда взять душу и разум для вселенной, а если во вселенной нет высшего разума, то не может быть в ее существовании и развитии высших разумных целей и внутреннего нравственного смысла; если же нет целей в жизни вселенной, если все совершающееся есть игра слепой необходимости и продукты прихотливого столкновения случайностей, то неоткуда приобрести критерия и для нравственной деятельности человека. Идеи добра и зла, нравственного и безнравственного в сфере жизни человека оказались бы такими же выдумками услужливой фантазии моралистов, как идеи Бога и целесообразности во вселенной. И если все-таки признать, что «лихорадочный» бред человечества об идеалах и порывы его к высшему, к лучшей и более сознательной доле, составляют своего рода неизбежность

—263—

и ничем не отвратимы, то что может дать сознание этого основного противоречия идеальных влечений человеческой природы с грязной и пошлой, по самому существу своему, действительности, как не философию пессимизма, отчаяния, – модную философию нашего времени, предлагающую в качестве исхода для больной мысли во всем изверившегося человечества, погружение в абсолютное Ничто, в Нирвану».¹⁴⁹⁷

Сводя к простейшим формулам различные решения вопроса о душе и ее отношении к телу, Н.Я. приходит к выводу, что этот вопрос стоит в нераздельной связи с более общей проблемой отношения материи и силы. И спиритуалисты, и материалисты одинаково признают, что духи есть сила; но материалисты считают силу только свойством вещества, а спиритуалисты признают ее чем-то противоположным материи и совершенно разнородным с нею. Такими образом, коренной вопрос во всем этом споре есть вопрос о соотношении силы и материи. А этот вопрос в свою очередь сводится к вопросу о том, что такое сила и что такое материя? Сущность силы, активной силы, для науки непознаваема. Орудием научного познания является исключительно внешний опыт; между тем, внешний опыт не дает нам никакого понятия о силе, как источнике движений или активном начале физических процессов. Внешний опыт зрения, слуха, осязания показывает только различные действия силы в материи и на материю; он знает не силу, а лишь физические проявления силы. Поэтому и все попытки определения сущности активной силы, как источника или причины движений, наукой чрез внешний опыт были безуспешны и наука почти изгнала самое понятие силы, как фикцию, заменив его термином «энергия», обнимающим только внешние явления силы, т.е. совокупность действий сил в материи и на материю. Единственным возможным методом для уяснения этой идеи является метод самосознания, внутреннего, субъективного опыта. Все, что мы знаем о природе активной силы, заимствовано из этого именно источника. Мы сами – активная сила, причина движений, и чрез самосознание мы узнаем непосредственно сущность этой активной силы,

—264—

как причины движений, теплоты, жизни, сознания. Но если так, то мы вправе внести в определение природы силы все то, что находим в своем самосознании. И если все активные силы, как это признают натуралисты, суть модификации одной силы, если органические силы суть видоизменения неорганических, если жизнь есть модификация той же силы, какая порождает электричество и магнетизм, если сознание есть более высокая ступень развития силы жизни, а самосознание – высший продукт развития сознания, то ясно, что всякая активная сила есть нечто духовное. Различие высших и низших форм активной силы состоит только в том, что в одних из них духовные свойства сознания, мысли, воли находятся в свободном состоянии, а в других в скрытом, латентном. Таким образом, мы можем сказать материалистам: не дух есть сила, а сила есть дух, и прежде всего для нас сила есть наша собственная душа со всеми ее духовными состояниями. От этой души путем субъективной индукции мы восходим к идее «духа» как выражения, определяющего силу природы, силу вселенной. Известным, с точки зрения теории познания, является не сила, а дух, неизвестным же, иксом – сила. Так будем же определять неизвестное посредством известного.¹⁴⁹⁸ Что такое материя? Материя есть объект нашего внешнего опыта и отвергать ее значило бы отвергать этот опыт. Но сущность материи науке так же неизвестна, как и сущность силы. Натуралисты пытаются свести материю также к силе и против таких попыток нельзя ничего иметь. Более того, эти попытки необходимы и подсказываются самим опытом, так как в опыте материя известна нам лишь как своего рода сила сопротивления, препятствия, отталкивания. Но если бы даже удалось вполне разрешить понятие материи в понятие силы, между активной силой в собственном смысле и материей все-таки должна оставаться эмпирическая разнородность и противоположность. Матерая, как сила, всегда будет пассивным началом, оказывающим противодействие активной силе и ведущим с нею вечную борьбу. Другими словами, материя, с этой точки зрения, является пассивною силой, в

—265—

противоположность активной силе, духу. За всем тем остается, конечно, все-таки вопрос, не суть ли эти две противоположные и вечно борющиеся силы, – сила-материя и сила-дух, в конце концов продукты дифференциации или поляризации одной конечной высшей силы? Такое предположение мы можем допустить в той мере, в какой, по свойствам нашего ума, все существующее должно иметь одно общее начало, одну первооснову. Но эту первооснову мы конкретно представить себе не в состоянии. Мы сами продукт дифференциации, мы сами уже одно из явлений этой дифференцированной первоосновы. Переходя мысленно за пределы дифференцированных сил, – материи-силы и силы-духа, мы уже попадаем в область постулатов и абсолютов, т.е. в область чистой метафизики.¹⁴⁹⁹

Итак, философия возможна не только как субъективная оценка вещей, но и как способ познания действительности. Ее источником и методом остается субъективное чувство, но это чувство становится теперь уже познательным орудием и незаметно отождествляется с внутренним опытом. Наконец, ее результатом является конструкция вселенной, которая в сочинении «Дж. Бурно» стремится уяснить первооснову бытия с точки зрения «монодуализма», и носит пантеистическую окраску, а в трактате «О душе» остается в более скромных и благоразумных пределах «монодуалистического» примирения духа и материи в идее силы. В таком понимании философии и в таких философских взглядах есть уже все элементы метафизики, но «метафизика» продолжает еще быть для Н.Я. пугалом, и признав ее вполне на деле, он еще не хочет признать ее на словах. Таковы итоги его Одесского периода.

П. Соколов

(Окончание следует).

—266—

(I Муравьев. II Аноним. III Волков. IV Лебедев 1-й. V Добротворский. VI Митрополит Герасим (Яред). VII Лебедев 2-ой. VIII Скабаланович. IX Лебедев 2-ой. X Платонов. XI о. Преображенский. XII о. Иванцов. XIII Епископ Иоанн (Митропольский). XIV Кое что)

1841–1899 гг.

Разумеем сочинения, рассматривающие историю разделения церквей в полном или же неполном ее виде, а также сочинения, посвященные изучению жизни константинопольских патриархов: Фотия (9-го в.), Михаила Керулария (11-го в.) и Николая Мистика (10-го в.), приходивших в столкновение с римскими папами.

Указатель вестись будет в порядке хронологическом.

I. – Следуя хронологическому порядку появления сочинений рассматриваемого рода, первое место надлежит отвести книге А.Н. Муравьева под заглавием: «Правда вселенской церкви о римской и прочих патриарших кафедрах» (Петербург, 1841 г.). Сочинение Муравьева заслуживает внимания, как первая известная нам попытка ориентироваться в трудном и сложном вопросе о Фотии и разделении церквей при нем и после него. Автор не обладал большими

—267—

богословскими познаниями и потому в основу своих рассуждений о патриархе Фотии полагает церковную историю известного, но давнего французского богослова Флери и пользуется переводным с греческого сочинением Илии Минятия: «Камень соблазна». Разумеется, пользуясь таким ограниченным количеством пособий, трудно было сделать много серьезного для разъяснения личности Фотия и состояния церкви его времени. Флери¹⁵⁰¹ дал автору почти всю фактическую сторону для этого его исследования. Что касается освещения и разъяснения истинного положения вещей фотианской эпохи, то в этом отношении французский историк мало был полезен для русского писателя. Флери смотрит на Фотия с папистической точки зрения и недовольно пригоден для русской православной науки. Мало того: папистическая или точнее – римско-католическая окраска истории Флери – по отношению к личности Фотия и его времени – должна была задавать русскому исследователю множество таких вопросов, с которыми совладать было очень нелегко. Действительно, если мы сличим труд Муравьева с Флери, то увидим такое явление: то, что сколько-нибудь подходит к задачам русского писателя, этим последним заимствуется у Флери, все же прочее проходится молчанием, смысл которого довольно-таки прозрачен. Для разъяснения некоторых трудных вопросов Муравьев привлекает греческого писателя Илию Минятия, но этот греческий автор не принадлежит к звездам учености, и потому его помощь русскому писателю незначительна.¹⁵⁰² Критика источников, которые, нужно заме-

—268—

тить, в большинстве случаев враждебны Фотию и рассказывают о нем много несообразных клевет – критика источников едва-едва предначата у русского автора. Впрочем, в похвалу Муравьева нужно сказать, что он в значительной мере уяснил то зерно, которое вырастило из себя две партии – фотиан или приверженцев Фотия и игнатиан или приверженцев патриарха Игнатия. Русский исследователь пишет: «положение обоих патриархов (Фотия и Игнатия) подает повод думать, что может быть, как это часто случается, пастырская простота Игнатия, воспитанного в заточении, чуждалась всякой внешней учености, и потому люди, приверженные к нему, ненавидели Фотия, главу и представителя всех ученых своего века, как весьма гибельного для церкви по причине глубоких познаний; это тем правдоподобнее, что по свидетельству летописцев, со времен Константина Копронима совершенно упало образование в Византии, и только кесарь Варда (современники Фотия) начал опять подымать науки из долгого их забвения, которое могло внушить людям, весьма впрочем, благочестивым, совершенное к ним охлаждение и даже недоверие к сословию ученых, а наоборот людям, посвятившим себя наукам, недоброжелательство к пренебрегающим оными. В таком случае Игнатий и Фотий, не говоря уже о их различных отношениях к Риму, были

—269—

в самом Константинополе представителями двух совершенно противных партий, и это объясняет взаимное ожесточение их последователей» (стр. 256–7). Эта мысль автора, нужно добавить, от него перешла к последующим нашим писателям о Фотии и Игнатии и сделалась очень обычною в науке.

При изложении исторических событий Х-го века автор ничего не говорит относящегося к делу. Под заголовком: «десятый век», вместо того, чтобы сказать о борьбе патриарха кон-польского Николая Мистика с папами по делу четвертого брака императора Льва VI-го, и о вмешательстве пап при этом случае в дела к-ской церкви, Муравьев рассуждает (291–294) о папской порнократии 10-го века. К чему это? Исторические события ХI-го века, вызвавшие окончательное разделение церквей при патриархе Михаиле Керуларии, автор передает обстоятельно, но при этом впадает в погрешности против истории: часть этих ошибок указана будет ниже (см. ниже отделы под № 11). А потому во избежание повторений о них говорить здесь не будем. Общую причину разделения церквей Муравьев усматривает в том же, в чем и Минятий. Книга не потеряла некоторого значения и в наше время.

II. – Анонима. Михаилы Керуларий, патриарх константинопольский. Киев, 1854.

Судя по всем признакам, сочинение это представляет магистерскую диссертацию старого дореформенного времени, обязанную своими происхождением, неизвестному по имени, студенту киевской дух. Академии. Как диссертация старого времени, она носит на себе своеобразные черты. К лицам, принадлежащим к православной церкви, автор относится с безусловной похвалой, а лиц, не принадлежащих к этому вероисповеданию, когда ему приходится иметь дело с ними, он же сильно и неистощимо порицает. Вот, например, какими словами открывается речь автора о М. Керуларии. «М. Керуларий есть одно из таких исторических лиц, которые невинно страждут в истории от пристрастия историков. Невинный и ревностный блюститель Православия Михаил прослыл у западных писателей человеком нестерпимого характера, ничего не знающим, ни в делах религии, ни в сношениях политиче-

—270—

ских. Простое письмо Михаила, писанное к частному лицу по долгу пастырскому, назвали страшною клеветою Греков на римскую церковь» (стр. 1). Само собою понятно, что в настоящее время никто (как увидим ниже) не пишет в таком роде. А касательно сейчас упомянутого письма Керулария (к Иоанну еписк. Транийскому – в Италии) автор рассуждает так: «Сие-то письмо, очень простое по содержанию, благородное по цели, умеренное по тону, с одними легкими указаниями на современные заблуждения западных христиан, без всяких политических тонкостей, было принято на западе, как величайшая обида и оскорбление папского престола, получило название: calumnia Graecorum adversus sanctam Romanam sedem, и послужило поводом к распре. Основываясь преимущественно на сем письме, западные писатели доселе утверждают, будто бы Михаил безрассудно возобновил мятежный спор между востоком и западом и вслед затем был главным зачинщиком и виновником совершенного отделения восточной церкви от западной. Дабы дать беспристрастное суждение о поступке Михаила, и с основательностью отвечать на суждения западных, мы очевидно должны показать: а) имел ли Михаил права самые законные и побуждения самые настоятельные писать на запад? Если имел, то б) действовал ли в сем случае с мудрою осмотрительностью, с христианским смирением?» (стр. 8–9). Здесь, как видим, поставлены между прочим такие вопросы, какие в наше время ставить уже никто не возьмется, справедливо находя, что естественный и необходимый ответ на подобные вопросы может и должно давать беспристрастное изложение истории самой деятельности этого патриарха.

На тех же лицах, который не за нас, а против нас, Аноним взирает сурово и неизменно осуждает за их действия. Посмотрим, как характеризует он письмо современного папы Льва IХ-го, написанное в ответ на вышеуказанное письмо Керулария. Вот слова автора: «Собственно говоря, это не письмо, а преобширный трактат, состоящий из 41 главы, и не ответ Михаилу, а разглагольствие о предметах посторонних, наполненное всякого рода неприличными ругательствами и обвинениями на восточную церковь вообще, на Константинопольскую в частности, и

—271—

Михаила в особенности» (стр. 12). При этом следует заметить, наш Аноним имеет не только недостаточные, но и не верные представления о той роли, какую играл папа в начинаниях латинской церкви того времени, направленных к исправлению внутренних недостатков этой церкви: он преувеличивал значение личности Льва IХ-го в указанных начинаниях (стр. 93 примеч.).

Быть может, ни в чем так наглядно не выражается у автора стародавняя историческая манера обсуждать события под известным условным углом зрения, как в той оценке папских легатов, бывших в Константинополе и параллельно с этим патриарха Керулария, какую находим в следующих словах его, автора: «Легаты неистовствуют в чужом городе, при чужой кафедре: Михаил, на собственном престоле патриаршем, действует хладнокровно и спокойно». «Легаты в своей нелепой хартии не обличают, а площадным образом поносят патриарха, называя его псевдо-патриархом, новокрещенным, очерненным какими-то весьма многими преступлениями и проч.: Михаил в своем определении соборном говорит о легатах ясно и отчетливо». (Sic!) (стр. 27).

Последние годы жизни Керулария изображены автором тенденциозно – вопреки ясным историческими указаниям, причем деятельность и поведение патриарха в Константинополе обеляются с излишнею старательностью (41–43).

Интересно отметить то, что наш Аноним, этот ревностный апологет Восточной церкви, в конце концов приходит к тому неожиданному выводу, что никакого разделения церквей при Керуларии вовсе и не происходило. «Где тот окончательный разрыв (между двумя церквами), о котором пишут историки? спрашивает себя автор, и отвечает: «его не было во дни Керулария, не было и потом. Правда, было разногласие во мнениях, но тут патриарх решительно неповинен. Мнения отнюдь не новы, разногласие более сильное и более всеобщее возникло лет за 200-ти до Керулария (т.е., конечно при Фотии). Вспыхнул было и раздор (при Керуларии), но он с течением времени мог бы и погаснуть» (126–127).

Так писалась история во дни наших отцов.

Впрочем, тот ошибся бы, кто подумал бы, что мы не

—272—

приписываем никакого значения труду Анонима. Несмотря на многие недостатки, сочинение все же очень почтенно. Оно изобилует документами, приводимыми in extenso в прекрасном переводе. Язык сочинения чист и точен. Каким пуристом своего отечественного языка был Аноним, ото ясно открывается на следующем примере. При одном случай, он употребил два латинских слова: Constantinus constanter (87), и находит, что он уже погрешил против чистоты русской речи, почему и спешить оправдаться пред читателем в следующих словах: здесь «игра слов, которую невозможно в точности перевести на русский язык». Так охраняли чистоту речи писатели-богословы в недалекой старине, и хвала им за это. Когда сравниваешь теперешние диссертации, загроможденные иноязычными цитатами в оригинале и написанные, поэтому, языком тарабарским, с диссертацией Анонима, истинно позавидуешь этим, быть может, невозвратным временам с их порядками. Сочинение Анонима, по его изложению, отличается раздельностью мыслей и отчетливостью их, чему много помогала старая манера делить рассматриваемые материи и подразделять их внешними образом посредством цифр и букв алфавита. Об источниках, какими пользовался автор, ничего особенного нельзя сказать. Кроме латинских книг и вышерассмотренного сочинения Муравьева, под руками у него не было ничего. Даже немногочисленные цитаты из греческих книг известны автору, кажется, лишь в латинском переводе. Любопытно узнать, что автор умудрился где-то раздобыться латинским же переводом известной церковной истории французского аббата Флери.

В заключение должны сказать, что новейшие писатели по Керулариевской эпохе, иногда не только не превосходить Анонима, но и значительно уступают ему. Аноним, наприм., очень рассудительно пользовался Муравьевым и ни одной из грубых ошибок его не перенеси в свой труд; не так поступают современные борзописцы. Они, без разбора привносят в свои оч. плохие сочинения всякий сор, ошибки, давно отмеченный, в том числе и Муравьевские, и таким образом служат научному регрессу и посрамляют церковно-историческую науку. Право,

—273—

очень многому они научились бы из рассматриваемой старой книжки.¹⁵⁰³

III. – Магистра Моск. Дух. Академии, Н.С. Волкова. Николай Мистик, патриарх константинопольский. «Прибавления к Творен, св. Отцов». Том XX, 1865 г. Сочинение составлено по письмам самого патриар. Николая, современных ему пап и по известиям византийских хронистов. Изображая деятельность патриарха, автор рассказывает о столкновении его с императором Львом Мудрым по поводу четвертого брака этого последнего, вследствие чего произошло незаконное вмешательство пап в дела кон-польской церкви, о низвержении патриарха и возвращении его на кафедру, знакомит с перепиской его, какую он вел с папами и проч. Сочинение г. Волкова и до сих пор не утратило своего значения. Правда, не так давно изданные в греческом оригинале на Западе, «жизнь Евфимия», антипатриарха времени Николая Мистика, пролила не мало нового света на внутреннее положение церкви К-ской начала Х-го века, но это обогащение науки очень мало имеет значения при изучены вопроса о разделены церквей (см. также книгу Н.Г. Попова: «Император Лев Мудрый» и пр. М. 1892, – книгу, в которой можно находить много полезных сведений, уясняющих положение дел в восточной церкви во времена патриарха Николая).

IV. – Проф. А.С. Лебедева. Отпадение западной церкви от союза с восточной. «Душеполезное Чтение», 1864, кн. 4. Сочинение представляет собою лишь начало труда, который почему-то остался неоконченными, несмотря на то, что автор его до сих пор жив и состоит профессором церковной истории в одном провинциальном университете. Уж если начато сочинение, то, конечно, следовало бы его и кончить, не позволяя себе вводить в обман читателя. Впрочем, наука едва ли что теряет от того, что данное сочинение не увидело окончания. Автор описал лишь: положение папской власти на Западе до события неполного разделения церквей в IX-м веке; но его работа

—274—

представляет собой незамысловатую компиляцию, теперь она почти совсем позабыта.

V. – Проф. Казанского университета по истории церкви И.М. Добротворского (†). Борьба (?) и разделение церквей в половине ХI-го века. «Христианское Чтение» 1868 г., т. III (две статьи). Прочитывая вышеназванное сочинение покойного профессора, трудно дать себе отчет: ради какой цели и в каких интересах напечатано оно. Это просто подробный рассказ о событии, причем много места удаляется полемике Греков и Латинян по разным церковным вопросам и главным образом «об опресноках», но как это уяснено в нашей науке профессором Н.А. Скабалановичем, указанная полемика при Керуларии весьма мало содействовала разделению церквей. Сущность дела составляли обострившиеся отношения между двумя иерархическими центрами церковной жизни – Римом и Константинополем. Читается сочинение г. Добротворского с малым интересом. Единственно что может быть отмечено в нем, сочинении, – это другой в сравнении с прежним временем взгляд на Керулария. Теперь, в 60-х годах, под влиянием многих существенных перемен в правящих сферах нашей церкви, уже не боялись вести следующих речей о патриархе М. Керуларии, которого еще недавно так превозносил Аноним. «Подчиниться римскому абсолютизму не мог Константинопольский патриарх и притом такой, как Михаил. Мог ли он, далеко не чуждый честолюбия, добровольно сделаться папскими подручником (?)? Если папа на основании (подложной) Константиновой (Конст. Вел.) грамоты усвоили себе царские права, то и Михаил не чужд был стремления поравняться с властью императора. Они привык, чтобы государи исполняли его желания и когда Исааки Комнин отказывал патриарху в просьбах, то он не боялся угрожать ему потерей престола: «я тебя создал, я и уничтожу тебя», говаривали они императору. Но это было – прибавляет автор – несвойственное духовной власти превозношение, за которое патриарх поплатился лишением престола и ссылкой» (898–899). Любопытно сравнивать эти рассуждения с рассуждениями по тем же поводам г. Анонима: не много прошло времени от 1854: г. (конец царствования Николая) до 1868 года (кульминационная

—275—

точка освободительного царствования Александра II), но как много в эти года воды утекло! Следует, впрочем, сказать, что проф. Добротворский едва ли знал и читал сочинение Анонима. Решая лично для себя вопрос о том, что, вероятнее всего, побудило автора заняться столь мало интересным изложением «истории разделения церквей в половине ХI-го века», мы остановились на том предположении, что незадолго пред тем появившиеся в свет: «акты (Acta et scripta et с.), относящиеся к истории споров между греческою и латинскою церковью в XI-м веке», изданные Виллем в оригиналах и притом в надлежащей полноте, расположили проф. Добротворского, не углубляясь много в изучение документов, ознакомить русскую богословскую публику с этим изданием. Само собой, понятно, автор при этом несколько позаботился о том, чтобы придать своему делу, соответствующий журнальным целям характер. Не считаем нужным умолчать, что, прочитывая сочинение г. Добротворского, не выносишь определенного представления о том: кто больше всего виноват в изучаемом им явлении или какие обстоятельства привели к этому?

VI. – Высокопреосвященнейшего митрополита Герасима (Яреда): «Отзывы о св. Фотии, патриархе Константинопольском – его современников в связи с историей политических партий Византийской империи» (стр. 1–257). С.-Петербург, 1874 г.¹⁵⁰⁴ Сочинение автора, написанное им в

—276—

качестве магистерской диссертации, во многих отношениях обращает на себя большое внимание. Прежде всего о. Герасим иностранец, следовательно, писал не на отечественном языке. Во-вторых, его воззрения очень оригинальны и благодаря своей оригинальности не во всем встретили себе сочувствия в нашей отечественной литературе. Вообще же это одна из самых философических книг по церковной истории в нашей литературе.

В первых строках своего сочинения автор указывает на существование неодинаковых взглядов на Фотия – новейших писателей, восточных и западных. Западные возводят на него всевозможные обвинения, а восточные с настойчивостью защищают его (стр. 1). В виду таких отношений науки к патриарху автор рассуждает: «нам кажется, что разногласия писателей относительно Фотия, неправильные и неосновательные о нем суждения, зависят главным образом именно от того, что эти писатели, излагая события, относящиеся к жизни Фотия, вовсе не обращают или слишком мало обращают внимания на те современные события (особенно политические) и обстоятельства, с которыми первые (?) неразрывно связаны и которыми они главным образом объясняются. Идя таким путем, эти писатели или ничего не могут объяснить, или же, объясняя, должны впасть в грубое заблуждение. Так во всех почти исследованиях о Фотии мы напрасно старались бы отыскать истинную причину низложения Игнатия и возведения на его место Фотия. Большинство этих писателей ищет причины этих фактов в мелком самолюбии Варды и в капризах развращенного византийского двора – объяснение, по нашему мнению, в высшей степени несостоятельное, допускаемое только по невниманию к современным обстоятельствам, знание которых только и может ручаться за верное объяснение всей вообще истории Фотия» (стр. 5). Разъясняя же сущность собственного взгляда на разнообразные

—277—

движения на востоке при Фотии, о. Герасим пишет: «смуты, так долго волновавшие в то время церковь и государство, вызваны были не случайными обстоятельствами. Обыкновенно думают, что смуты эти были лишь следствием незаконного низложения Игнатия и возведения на его место Фотия. На самом же деле нет ничего поверхностнее такого понимания; смуты начались гораздо раньше момента низложения, которое ими обусловливалось, так что низложение Игнатия было не причиною, а следствием этих смут. Борьба с византийским двором или точнее с царствующею в Византии династией, – борьба той константинопольской партии, которая после низложения Игнатия и возведения на его место Фотия, стала известна под именем игнатианской, эта борьба была вовсе не церковного характера; не церковные какие-либо разногласия давали пищу этой борьбе. Если некоторые из участвовавших в этой борьбе лиц громко кричали о ревности к православию и благочестию, то это не значит еще, чтобы они на самом деле имели в виду интересы церковные. Нельзя обольщаться такими возгласами и восклицаниями; не в первый раз личные страсти и разного рода расчеты скрываются под личиною забот о православии или церковном благочестии; не в первый раз исповедание веры, так или иначе понимаемое, является скорее политическим знаменем, чем глубокими религиозным убеждением. Это была в сущности политическая борьба двух враждебных и противоположных партий и притом борьба не со времени низложения Игнатия и возведения Фотия, получившая свое начало, а напротив борьба старая, которая началась задолго до этих патриархов и тянулась долго после них. Строго говоря, на все, относящиеся к Фотию и Игнатию события нужно смотреть, как на эпизод из истории этой борьбы политических и династических партий которая непрерывно продолжалась почти во все время существования Византийской империи» (11–12). Затем автор подробно характеризует вышеуказанным партии, начиная со времени появления монофизитства и кончая эпохой Фотия и Игнатия. Не считая нужными входить в подробности сделанных автором разъяснений, ограничимся указанием на общие особенности партий, допускаемых о. Герасимом. Во все время – от монофизит-

—278—

ства до игнатиан и фотан включительно – партий было по две: одна из них была более прогрессивная, другая же консервативная, одна была склонна поддерживать ереси, другая охраняла интересы православия. Обеим партиям придавало очень характеристическую окраску то обстоятельство, что одна опиралась на приверженцев цирковой партии – зеленых, а другая на приверженцев цирковой партии – голубых. По словам автора, цирк оттеняет обе партии только до времени иконоборства; со времен же иконоборства цирковая борьба замолкает, но за то: «император, войско, синклит и духовенство, прежде принимавшие такое участие в борьба партий цирка, теперь стали непосредственно бороться между собой, каждый (?) отстаивая свои цели». Что же касается времен патриархов Игнатия и Фотия, то о них автор замечает: «с восстановлением почитания св. икон борьба (вышеупомянутых лиц, учреждений и сословий) продолжается с тою же силой, как и прежде, но уже не сопровождается религиозными разногласиями» (стр. 13).

Рассуждения о. Герасима относительно отличительных особенностей византийских партий, их исторического значения вообще и в частности в делах и спорах церковных, не встретили в нашей науке принятия и сочувствия. Они найдены чересчур оригинальными, натянутыми и не имеющими под собой твердой исторической почвы. Автор сочинения: «Отношения между церковью и гражданскою властью в Византийской империи», проф. Курганов, делая по местам в своем сочинении критические замечания касательно различных сторон вышеуказанной теории о. Герасима¹⁵⁰⁵ между прочим делает следующий справедливый

—279—

отзыв о всей теории рассматриваемого исследователя: «Вопрос об отзывах о патриархе Фотии его современников, и тем более западных писателей от этого (т.е. ото всех рассуждений о. Герасима о партиях) нисколько не уяснился; потому что взгляд западных церковных историков на Фотия, не только католических, но и протестантских обусловливается исключительно их религиозною точкою зрения, отличною от восточных православных писателей, и не будь этой западной религиозной точки зрения, тогда католические и протестантские писатели сумели бы настоящим образом и, думается, несравненно лучше автора взглянуть на церковно-политические обстоятельства Византии, чтобы во всем блеске и нравственной мощи выдвинуть личность Фотия. Что касается отношения отзывов о патриархе Фотии его современников к описанным автором партиям – зеленых и голубых, то оно является очень механическим. Еретичествующие либералы – зеленые (монофизиты, монофелиты), превратившиеся, по мнению о. Герасима, Бог – весть какими судьбами в иконоборцев, после иконоборческих споров каким-то непонятным образом превратились в свободомыслящих прогрессистов – православных (Фотиане). И чем православные либералы времени Фотия (его приверженцы) отличаются от православных клерикалов, какими автор представляет Игнатиан? На эти вопросы нет ответа у автора. Если же сравнить построение его теории с действительностью, то она, эта теория, окажется очень натянутою и механическою» (стр. 160).¹⁵⁰⁶ К этому следует прибавить еще то, что о. Герасим до такой степени увлекается своими партиями, до такой степени преувеличивает их значение в истории борьбы Игнатиан и Фотиан, что решается высказать следующую парадоксальную мысль: «упорная борьба Игнатиан с Фотианами, составляющая собою продукт внутренней политической жизни Византийской империи, собственно говоря чужда истории папства» (257). Как? Неужели же папы должны совсем оставаться в стороне при решении вопроса о проис-

—280—

хождении внутренней борьбы в церковных Византийских сферах времени Фотия и Игнатия? Неужели папы просто – одно из условий борьбы, причем борьба все-таки была бы даже и в том случае, если бы не было на свете и папы Николая I и папской притязательности?

В то время, когда о. Герасим писал свое исследование, на свете уже существовало колоссальное по учености и беспримерное даже на Западе по обстоятельности и глубине изучения предмета трехтомное сочинение о Фотии известного римско-католического писателя Гергенрётера.¹⁵⁰⁷ Автор чувствовал, что с этим ученым необходимо свести много счетов. Поэтому на первых же страницах своего сочинения он старается критически отнестись к Гергенрётеру, но критика его весьма мало подрывает авторитет немецкого ученого. Автор пишет (стр. 6): «сочинение Гергенрётера по обширности исследования и по обилию изложенных в нем данных заслуживает полного уважения. Но он, не смотря на свою богатую эрудицию, все-таки остается ревностным папистом (но разве могло быть иначе?), так что он не может вполне (еще бы!) отрешиться от папских предубеждений. Не говоря о его произвольном, исторически неверном взгляде на Фотия, как на виновника разделения церквей, не говоря об этом, он, во 1-х, при изложении современных и относящихся к Фоттю событий смотрит не с той стороны, с какой следовало: события, имеющие чисто политический характер, он смешивает с церковными (о. Герасим, очевидно, желал, чтобы Гергенрётер смотрел на движения во времена Фотия глазами нашего автора: вместо церковных мотивов искал бы мотивов политических. Нужно ли это?) и судит о них не с чисто-исторической, а с папистической (sic) точки зрения; таким образом дело в конце концов (как быстро!) остается неразъясненным, и историческая истина является

—281—

в искаженном виде. Во-вторых, в своем изображении личности Фотия – продолжает о. Герасим – Герг-тер является не везде беспристрастным; так, наприм., при оппсании личности Фотия он почти исключительно руководствуется враждебными ему (Фотию) источниками (но спрашивается: можно ли ставить Гергенрётеру в вину пользование этими источниками, когда таких источников очень много, а благоприятных для Фотия почти нет, когда эти источники писаны не латинянами, а самими Греками, да еще современниками? Сам о. Герасим в своей книге имеет дело лишь со враждебными Фотию источниками, не стараясь дать объяснения, отчего такого рода источники преобладают). »Нерасположение Гергенрётера к Фотию – пишет о. Герасим – простирается до того, что он не удерживается от резких пристрастных суждений даже там, где факты говорят решительно в пользу Фотия» (правильно, но голословно). Затем через страницу о. Герасим находит такой недостаток у Гергенрётера и предъявляет к этому автору такие требования, какие нам представляются по меньшой мере непонятными. Он говорит: «уж если рассуждать о причинах того события, которое известно под именем разделения церквей, то нужно прежде всего, кроме конечно национальных особенностей, о которых суждения Гергенрётера по большей части несостоятельны (где ж доказательства?) проследить постепенное развитее той противной духу христианства системы, которая известна под именем папства – исторически показать, каким образом христианский Рим наследовали наклонность, недостатки и преимущества Рима языческого, стал стремиться церковному преобладанию. Тогда, по-нашему мнению, вопрос о разделены церквей был бы поставлен правильно» (стр. 8). Странная идея! Можно ли, говоря о римско-католическом писателе, ставить ему в упрек то, что им не развенчано папство? Неужели можно серьезно требовать от Гергенрётера, чтобы он показал: «каким образом Рим христианский наследовал наклонности и недостатки Рима языческого»? Ведь это все равно, как если бы критик папистического лагеря стал бы ставить в вину о. Герасиму, что он не постарался показать: «каким образом Фотий сделался виновником разделения церквей»? Этими общими замечаниями и ограничим

—282—

нашу речь по вопросу о критическом отношении автора к труду Гергенрётера.¹⁵⁰⁸

Чувствительными недостатком сочинения о. Герасима нужно признать – далее – не вполне удовлетворительное знание автором латинского языка, вследствие чего он, как эллинизованный сириец, должен был довольствоваться греческими источниками там, где следовало их отлагать в сторону, а на их место помещать источники латинские. – Между источниками истории Фотия весьма важное место занимают акты Константинопольского собора 869 года, признаваемого в латинской церкви восьмым вселенским – того собора, на котором патриарх Игнатий после вторичного восшествия на кафедру был утвержден в патриаршем сане, а Фотий объявлен лишенным кафедры и подвергнут анафеме. Акты эти не дошли до нас в оригинале; они сохранились в латинском переводе Анастасия Библиотекаря и греческой редакции, представляющей собой в некотором роде сокращенное изложение того, что содержится в выше упомянутом латинском переводе. Вопрос о том, какая вернее из этих двух редакций и точнее передает историю собора – оставался до времени автора еще не решен. Муравьев отдавал предпочтение греческой редакции пред латинской. Он так рассуждал: «с чрезвычайною осторожностью должно разбирать деяния собора, признаваемого римлянами за восьмой вселенский и

—283—

нельзя верить тому списку, который привез с собой (из Константинополя) в Рим и перевел с греческого Анастасий Библиотекарь, написавший столь пристрастное к нему предисловие против Фотия; римская неправда ясно бросается в глаза, если только обратить должное внимание на все деяния собора». А относительно греческой редакции этот автор говорит: «едва ли греческий текст актов не есть настоящий текст деяний, ибо имеет довольно полноты, хотя и гораздо короче латинского текста Анастасия» (стр. 263:265). Но эти взгляды Муравьева неправильны. Начинают склоняться к мысли, что латинская редакция есть довольно точный перевод греческого первоначального текста актов собора 869 года, а греческая редакция есть не совсем умелое сокращение первоначальных актов, сделанное в интересах Греков, по тому побуждению, что, хотя собор 869 года и происходил в Константинополе, но все его определения запечатлены папистическим духом, враждебным церкви греческой. По сравнению с Муравьевым, о. Герасим становится на более научный путь, когда в своем сочинении он не отдает предпочтения греческой редакции пред латинской. Вот слова автора: «нет особенной надобности рассуждать здесь (да почему же?) о подлинности или неподлинности актов собора 869 года, равно как и о том, какая редакция предпочтительнее и вернее, потому что обе редакции если не вполне, то приблизительно верно передают дело» (стр. 169). На основании этих слов исследователя можно было бы ожидать, что автор в своей книге станет пользоваться и греческим и латинским текстом указанных актов, смотря по тому, какая из этих редакций в том или в другом случае более соответствует научным требованиям. Но на самом деле вышло не так. Автор больше опирается на греческую редакцию, чем на латинскую. От этого в его сочинении встречаем довольно неправильностей и неловкостей. Такое явление может объясниться только тем, что автор плохо знал латинский язык и искал убежища и поддержки для себя в греческих актах. Представим примеры. Излагая третье деяние собора 869 года, автор пишет: «на третье заседание были вызваны (?) два митрополита Феодул Анкирский и Никифор Никейский, стоявшие

—284—

на стороне Фотия, но так как они отказались подписать формулу (т.е. ту формулу, в которой анафематствовался Фотий и возвеличивалось папство), то и были изгнаны (?) из собора» (стр. 174). Так рассказывает о. Герасим. Но в действительности дело происходило не так. Двое вышеназванные митрополиты – Феодул и Никифор на собор вовсе не являлись; они только дали ответ лицам, посланным к ним от собора, что не подпишут той формулы, принятие которой открывало епископам вход на собор и делало их членами его. И, следовательно, эти митрополиты «изгнаны из собора» быть не могли. Если бы автор мог читать латинский текст деяний, сделанный Анастасием Библиотекарем, то для него ход дел на третьем заседании собора был бы вполне ясен. Но о. Герасим принужден был довольствоваться лишь греческим текстом актов, иногда слишком коротким и потому не совсем вразумительным. В греческом тексте передается, что Феодул и Никифор были опрошены чрез митрополитов – примут ли они формулу – и что на предложение они отвечали отрицательно. Затем, в том же тексте приведены сказанные по этому случаю какие-то не совсем ясные слова папских легатов, председательствовавших на соборе. Поэтому, читая греческие акты, о. Герасим вообразил, что Феодул и Никифор появлялись на соборе и были отсюда потом «изгнаны». Но латинский текст вразумил бы автора, если бы он мог читать его или переводить свободно. – Столь же крупные ошибки допускает о. Герасим и при изложении шестого заседания того же собора 869 года, и опять под влиянием греческого текста актов. Автор в своей книге пишет: «по настоянию императора были вызваны (на шестое заседание) и епископы, остававшиеся на стороне Фотия. Некоторые из них уступили увещаниям императора и присоединялись к Игнатию (т.е., значит, изменили патриарху Фотию), но большинство осталось верным Фотию» (стр. 177). Здесь автором совершенно ненамеренно допущена явная клевета на Фоттевых приверженцев, которые, нужно сказать, оставались верны своему вождю. Неумышленной клеветой этой автор обязан греческому тексту актов. Если бы автор читал и латинские акты собора, то он увидал бы, что такого постыдного дела,

—285—

какое о. Герасим приписывает приверженцам Фотия, на самом деле не было. В этом случае между греческим и латинским текстом есть существенная разница. По греческому тексту, многие Фотиане в самом деле во время речи некоего Илии, представлявшего собою на соборе лицо патриарха иерусалимского, перешли от патриарха Фотия на сторону его врагов, на сторону Игнатия и папистического собора, а по латинской редакции Илия только упоминает о том, что еще прежде многие фотиане оставили Фотия и воссоединились с членами собора (Илия вероятно разумел второе соборное заседание, когда несколько епископов, бывших в общении с Фотием, но получивших посвящение не от него, а от его предшественников, действительно перешли на сторону рассматриваемого Игнатианского собора 869 года). Нет сомнения, греческий текст актов, доставленный каким-либо врагом Фотия – игнатианином сообщает неверные известия. Неверность показаний греческого текста в данном случае прямо признает и Гергенрётер (II, 99), хотя этому римско-католическому писателю было бы очень приятно отметить вероломство приверженцев Фотия, но указываемого греческим текстом факта не было. При рассмотрении седьмого заседания собора 869 года о. Герасим пишет следующую в высшей степени нескладную фразу, когда говорит об анафематстве, произнесенном здесь против Фотия: «хор проклинателей устами престарелого Игнатия назвал Фотия узурпатором, площадным» и т.д. (стр. 180). Каким же образом: «хор устами Игнатия назвал?». Непонятно и нескладно. Но и этой нескладицей автор обязан греческому тексту актов, изложенному каким-нибудь невежественным игнатианином. Дело вот в чем: в греческом тексте помещается сначала – речь Игнатия к членам собора и вслед затем безо всякого перерыва прописаны анафематства против Фотия. Читатель в самом деле может подумать, что проклятие произносил сам Игнатий от лица остального собора. Но стоило бы только заглянуть в латинскую редакцию актов, и дело разъяснилось бы как нельзя лучше. Латинская редакция ясно говорит, что анафематства на Фотия произносил диакон Стефан, а собор, вероятно, отвечал на них подтвердительным: анафема. Игнатий же

—286—

тут ни при чем. Путаница продолжается у автора и при изложении восьмого заседания собора 869 года. Так здесь мы читаем у автора следующую диатрибу: «до уничтожения актов собора 867 года¹⁵⁰⁹, сановник Ваанис утверждал, что все епископы, весь синклит и весь город подписали дела будто бы неправые¹⁵¹⁰, вопреки своей воле, а после же сожжения этих актов тот же Ваанис уже говорил: «очевидно Фотий подделал и лица, и подписи». Следовательно – торжествующим тоном заявляет о. Герасим – пока акты (sic) существовали на лицо, до той поры и лица, подписавшие акты, и их подписи считались подлинными, а как скоро актов не стало, то они же оказались подложными!!! (Три восклицательных знака принадлежат перу о. Герасима. Стр. 183). Если бы – скажем мы с своей стороны – автор читал кроме греческой и латинскую редакции актов, то он удержался бы от этой, возбуждающей невольную улыбку, критики. Греческий текст своею краткостью заставил автора перемешать две вещи, совершенно разный: подписи епископов, синклита и города (Константинополя) под какими-то документами, составленными в пользу Фотия, слить в одно с подписями членов собора 867 года. (И каким образом автор не догадался, что какие-то подписи епископов, синклита и города не одно и то же с подписями членов собора 867 года под соборными актами; ибо никогда и нигде города, или их жители, не подписывались под соборными актами?¹⁵¹¹

Но довольно. Мы не вправе быть притязательными к сирийцу, писавшему по греческой истории для русской ученой публики. Напротив, мы должны быть очень благодарны автору. Несмотря на свои недостатки, книга должна быть признана весьма полезною. Она во многом содействовала развитию у нас литературы о Фотии. В самом деле, раньше появления этой книги, историк и не знал, как приступиться к изучению источников фотиевой эпохи: все в

—287—

них представляло какой-то хаос, путаницу, возбуждало недоумения. о. Герасим ревностно занялся этим делом, на что указывает и заглавие книги: «Отзывы современников», т.е. источники, современные Фотию и необходимые при изучении его истории. В умелой обработке этих источников – вся сила книги. На основаниях, утвержденных в этом отношении о. Герасимом, как на незыблемой скале, держится проф. протоиерей Иванцов, когда трактует об источниках в своем сочинении «К исследованию о Фотии», и если он сходит с этой скалы, то твердость научных его построений уже изменяет ему. Как человек талантливый и отлично знающий греческий язык, о. Герасим мог проникать в дух греческих источников, подмечать их оттенки; поэтому его работа долго не потеряет своей цены. Что касается вопроса о разделении церквей, то, как мы видели выше, зараженный своею теорией о партиях, он совсем не понимал этой истории. Любопытно, что о. Герасим написал лишь эту книгу – и больше ничего. Отчего так? Можно подумать, что он весь без малого остатка ушел на эту работу. Что ж? Бывает и так, что человека хватит лишь на одну работу, но работу достойную имени автора, какою, например, остается книга о. Герасима.

VII. – Лебедев А.П. (мое). Римские папы в их отношении к церкви византийской в IX, X и XI веках (стр. 1–133). М. 1875. – В «Православн. Обозрении» (1870 г., т. I, стр. 701) сделан следующий краткий отзыв об этом сочинении: «сочинение представляет замечательный опыт критического разбора документов, относящихся к истории разделения церквей; в нем не только много нового для нашей литературы, но найдется кое-что и для западной» (слова профессора Иванцова).¹⁵¹²

VIII. – Профессора Петербургской Академии Н.А. Скабалановича. Разделение церквей при патриархе Михаиле Керулларии. «Христианск. Чтение» 1884, т. II 1885, т. I: две статьи). Если не ошибаемся, сочинение представляет собою одну из

—288—

последних глав докторской диссертации г. Скабалановича, по случайным причинам в свое время не вошедшую в состав этой диссертации (явившейся под заглавием: Византийское государство и церковь в ХI-м веке. Спб. 1884). Как один из отделов превосходной диссертации г. Скабалановича, сочинение: «разделение церквей при Керулларии» носит ясные черты очень серьезной ученой работы, которое мы с полным усердием рекомендуем читателям. Свой взгляд на причины разделения церквей автор высказывает на первых же строках своих статей, говоря: «разделение церквей может и должно быть рассматриваемо, как неизбежное последствие целой совокупности обстоятельств, слагавшихся веками. Оно было подготовлено на тройственной почве: народной, государственной и церковной. Этнографическое различие между востоком и западом Европы, различие народностей, давших главный контингент, своим языком, нравами и особенностями гения, сообщивших неодинаковый колорит двум половинам Европы, имеет значение первичного момента в данном вопросе. Этнографическое начало легло в основу государственного и различие национального типа послужило основанием для обособления политического и культурного. Принцип политического единства, носителем которого был императорский Рим, оказался несостоятельным и бессильным, чтобы примирить противоположности, а привнесение германского и славянского элементов должно было еще их усилить. Различие между востоком и западом в этнографическом и культурном отношениях отразилось на складе ума и обычаях; причем, коснувшись всех сфер быта и жизни, не миновало и сферы религиозной, религиозное созерцание получило на востоке более спекулятивный характер, на западе более практический, выработались постепенно некоторые разности в догматических воззрениях, в церковных обрядах и дисциплине, обнаружилось соперничество в строе церковного управления».¹⁵¹³ Из приведенных слов видно, как глубоко и всесторонне автор обнимает своею мыслю общий вопрос о разделении церквей. Из тех же слов видно, что религиозный момент раздоров он

—289—

не ставит на самом первом месте. Но это лишь придает особенный интерес сочинению г. Скабалановича. Автор, по своей академической профессии, не богослов и не церковный историк, а историк всеобщей истории. Неудивительно, если он желает посмотреть на вопрос с точки зрения общей истории, а не специально церковной. По крайней мере, автор так и поступает, когда обрабатывает свой сюжет: разделение церквей в ХI-м веке. Напрасно мы стали бы искать здесь каких-либо подробностей о чисто-церковных сторонах, частнее – церковных спорах того времени. И об этом говорит г. Скабаланович, но не ставит этого дела на видном месте. Для него интереснее всего такая церковная сторона этого события, которая в тоже время переплетается с политическими стремлениями времени. Автор интересуется этого рода стороной дела и – заинтересовывает читателя новостью постановки вопроса, Мало того: как мастер своего дела, он дает читателю множество таких объяснений, который подводят этого последнего к скрытым источникам исторических движений эпохи. Читатель начинает отчетливо понимать много такого, что раньше представлялось для него какой-то загадкой. Во всяком случае, читатель усматривает, что дело происходило не так-то просто, как представлялось это прежде, на основании документов чисто-церковного характера. Было бы не совсем уместно в нашем «Указателе» входить в подробное рассмотрение работы автора. Теперь же лишь скажем, что такие исторические лица Керулариевской эпохи, как Константин Мономах, папа Лев IX, его легаты, в особенности Гумберт, – а к этому еще нужно прибавить руководителей политических партий в Византии – все являются под пером нашего историка исполненными жизненного значения… Само собою понятно, не оставлен в тени и патриарх константинопольский, а также и его сподвижники в борьбе с папскими вожделениями. Окончательный вывод, получаемый автором из рассмотрения исторического процесса, составляющего то, что названо у него «разделением церквей», формулирован в сочинении так: «совершился прискорбный факт церковного разделения, подготовленный столетиями: Керулларий менее других повинен в этом факте, и если уж необходимо привле-

—290—

кать деятелей к историческому суду, то обвинительный приговор должен пасть на заправителей политики (Керуллариевской эпохи) – политики: папской и Византийской» (1885г., I, 138). – Сочинение проф. Скабалановича очень поучительное¹⁵¹⁴ и составляет в высшей степени отрадное явление в нашей скудной церковно-исторической литературе.

IX. – А.П. Лебедева (мое). История Константинопольских соборов IХ-го века (стр. 1–226). М. 1888. В Церковных (синодских) Ведомостях, в статье: «Тысячелетие со дня кончины константинопольского патриарха Фотия» (1891 г., № 6, стр. 184), эта книга названа «весьма интересною» и притом такою, «в которой выясняется значение Фотия, этого мужественного борца за свободу церкви и истину православия». А потом далее относительно той же книги здесь прибавлено следующее: «у профессора А.П. Лебедева прекрасно очерчены главные особенности двух церковных направлений, возникших и развивавшихся задолго до патриаршества Фотия и продолжавших свое существование и после него: так называемой партии ревнителей, к которой в критическую эпоху IX века принадлежали почитатели патриарха Игнатия, и партии умеренных, к которой принадлежали друзья и приверженцы Фотия».

X. – Профессора И.В. Платонова (†). Патриарх Фотий. М. 1891. В 4-ку. Об этой книге в свое время появился отзыв, составленный Н.Г. Поповым (теперь профес. богословия в Москов. инженерном училище). Вот что говорили критики: Названная книга – предсмертный труд скон-

—291—

чавшегося в 1890 году профессора Харьковского университета г-на Платонова, изданный другом его Ив. У. Палимпсестовым. В ней кратко изображается положение дел, предшествовавшее патриаршеству Фотия (гл. I), сообщается переписка его с папою Николаем I, по поводу вступления на Константинопольскую кафедру и относительно Болгарии даются сведения о Константинопольском соборе 867 г. (гл. II), говорится о поводах к первому низложению Фотия и передается ход всех 10 заседаний и содержание правил собора 869 (гл. III). Затем, после суждений автора о каноническом значении этого собора, низложившего Фотия (гл. IV), рисуется картина нравственных и даже физических страданий патриарха в изгнании, приводятся резкие отзывы Фотия о соборе 869 г. и переписка его с некоторыми духовными лицами (гл. V), показывается, как подготовлялось и совершилось возвращение его на патриаршество. Опровергаются баснословные объяснения этого события у Никиты Пафлагонского, Симеона Магистра, Стилиана Неокесарийского и др. (гл. VI–VII), рассказывается о вторичном, безвозвратном заточении Фотия в царствование его ученика, имп. Льва Мудрого (гл. VIII) и проч. Уже из введения, предпосылаемого г. Платоновым своему сочинению, видно, что он не имел большой претензии быть здесь самостоятельным. Его книга составлена по разным произведениям – на русском и иностранных языках, – в которых более или менее говорится о Фотии. Из таких сочинений у г. Платонова указываются: Ильи Минятия (1679–1714) – Камень соблазна; Разговоры между испытующими и уверенными о православии восточной кафолической церкви (М. 1843), Муравьева – Правда вселенской церкви о римской и прочих патриарших кафедрах, Зернина – Очерки жизни Константинопольского патр. Фотия (М. 1858), Гэттэ – статья в «L’union Chrétienne» о борьбе Фотия с папством (см. перевод в журн. «Вера и Разум» за 1888–1889 г.), епис. Иннокентия – Начертание церковной истории от библейских времени до XVIII в., Pichler – Geschichte d. Kirchlichen Trennung zwichen Orient u. Occident (München, 1864), Hergenröther – Photius, Patriach v. Cpl. – Правда, наш автор заявляет, что он пользовался и творениями некоторых византийских писателей, но – скажем мы от себя – пользовался

—292—

очень мало, почему его труд и имеет совершенно компилятивный характер, не заключает в себе ничего нового, ничего оригинального… Мало того, руководясь «Разговорами между испытующими и уверенными» или «Начертанием», г. Платонов, к нашему удивлению, упустил из виду столь важные для него пособия, как сочинения проф. Ал. П. Лебедева: «Римская и византийская церкви», «История Константинопольских соборов IX в.» и о. Герасима Яреда: «Отзывы о патр. Фотии его современников» (Спб. 1874 г.): между тем, знакомство с этими сочинениями необходимо для всякого изучающего жизнь святителя, потому что они (сочинения) опередили не только прежнюю скудную и устаревшую русскую литературу о нем, но в некоторых отношениях дополняют и иностранную. Вследствие всех отмеченных упущений в рассматриваемой новой русской книге о. патр. Фотии и повторились ошибки или пробелы тех пособий, при которых она составлена.

Теперь видно, как составлена книга г. Платонова о патр. Фотии. Ее автор, находится в большой зависимости от своих пособий, и, когда отступает от них, естественно, впадает в ошибки. Вообще, г. Платонов вернее исполнили бы свою задачу, если бы мог внимательно изучить лучшие сочинения по своему предмету и проверить их по первоисточникам.¹⁵¹⁵

XI. – Протоиер. В. Хр. Преображенского (в Санкт-Петербурге), автора известного специалистам магистерского сочинения: «Восточные и западные школы во времена Карла Вел.» (1881), – произведения безвкусного, загроможденного материями, мало идущим к теме и потому излишним.

Ему принадлежать два сочинения:

А) «Фотий, патр. Константинопольский». Петерб. Оттиски из журнала Странник, за 1891 г. Ви виду того, что об этом сочинении напечатан обстоятельный отзыв Ф.П. Преображенским (теперь священник в Москве), имевшим случай изучить русскую литературу последнего времени о Фотии, мы воспользуемся некоторыми его заметками о книге. Критик пишет: Имея намерение дать сравни-

—293—

тельно подробный очерк жизни и деятельности патриарха Фотия, автор воспользовался всей новейшей литературой. Он широко пользуется Гергенретером и трудами его предшественников, хорошо знает труды проф. А.П. Лебедева, о. Герасима Яреда, византиолога Успенского, Гэттэ и др. Он заглядывает и в первоисточники, хотя, избавляя себя от труда разбираться в их противоречивых показаниях, по большей части пользуется теми историческими сведениями, какие в проверенном виде находятся или у Гергенретера¹⁵¹⁶ или у проф. Лебедева и других русских исследователей. Текст сопровождается множеством примечаний, в которых автор помещает все, что не могло войти в текст, не нарушив связи: выдержки из первоисточников и пособий, выписки из писем Фотия, – разъяснения мелочных исторических фактов, которые автор спешит скорее поместить в примечаниях, когда чувствует некоторую неясность и необоснованность высказанной фразы. Это последнее обстоятельство придает всему очерку характер недостроенного здания, обставленного лесами и подпорами. Часто автор теряется в ненужных подробностях, лишних нехарактерных выдержках, и иногда, отмечая в примечании какой-либо исторический факт, не считает нужным подтверждать его ссылкой.

Не смотря на эти недостатки, составленный автором очерк производит лучшее впечатление с точки зрения ученых требований, чем монография г. Платонова. Вопреки последнему, непонятным молчанием проходящему жизнь Фотия до патриаршества, о. Преображенский подробно останавливается на этом периоде, особенно на вопросах об его образовании и преподавательской деятельности. Школьному об-

—294—

разованию того времени он посвятил несколько страниц тем охотнее, что изучал этот вопрос подробно, как автор монографии «о восточных и западных школах во времена Карла Великого». Происхождение партии – Игнатиан и Фотиан он возводит ко времени патриаршества Мефодия, согласно с другими русскими исследователями, и характеризует особенности и тенденции этих партий достаточно полно для очерка и в общем согласно с той их характеристикой, какая в более определенных выражениях дана проф. Лебедевым. О соборе 861 г. автор говорит очень мало, отсылая читателей за подробностями к тенденциозному изложению Гергенретера.¹⁵¹⁷ Последнее обстоятельство является непонятным: зачем автору понадобилось отсылать читателей к Гергенретеру, когда он тут же упоминает о сочинении проф. Лебедева «История Константинопольских соборов IX века», о котором говорит сам, что его автор, т.е. г. Л-в, относится с недоверием к писателям, – откуда за отсутствием подлинных актов заимствуются сведения о названном соборе, – и во многом поправляет или решительно отвергает их сообщения? Отчего уже не отослать читателей прямо к этим тенденциозным писателям, друзьям Игнатия и врагам Фотия, поклонником которых является Гергенретер? Не входя в подробности о соборе 861 г., автор избавляет себя от труда восстановлять по второстепенным источникам историю этого собора, т.е. просто обходить трудные и спорные вопросы, что не делает ему чести, иногда впадающему в излишние и более легкой ценой добываемые подробности. Говоря о низложении Фотия с узурпаторским вступлением на византийский престол Василия Македонянина, автор причиной низложения считает то обстоятельство, что возмущенный до глубины души злодеянием Василия Фотий отказался его вторично короновать. Утверждая это, автор слепо следует за своим руководителем Гэттэ, который именно в таком смысле толкует показания византийских историков о том, что Фотий не допустил императора Василия до св. причащения, когда он пришел

—295—

в Софийский храм по убиении Михаила. Но автору словно неизвестно, что этот рассказ новейшими исследованиями, основанными на точных данных, отнесен в область вымыслов, как думают именно Гефеле, Гергенретер, а за ними и проф. Лебедев. Вообще автор напрасно не обмолвился ни одним словом о том объяснении низложения Фотия, какое дано проф. Лебедевым, и не воспользовался им. И самый факт, требующий объяснения, был бы яснее, и дальнейшие отношения Василия к Фотию были бы понятнее. О соборе 869 г., осудившем Фотия и прославленном на Западе, как восьмой вселенский, о. Преображенский говорит словно мимоходом и от критики источников его истории, какая необходима в виду отсутствия его подлинных актов, совершенно воздерживается, отсылая читателей за подробностями и критическими замечаниями к сочинению проф. Лебедева. Молчание нашего автор об этом соборе тем более странно, что последний представляет много характеристичного для обрисовки личности Фотия и его врагов, чем довольно удачно ради прославления Фотия воспользовался г. Платонов. События из последнего времени жизни и деятельности патриарха Фотия автор обозревает конспективно, как будто он устал писать и спешил закончить. – Вполне признавая, что очерк о. Преображенского хорошо излагает положительные стороны истории Фотия, мы все-таки должны сознаться, что его книжка не возвышается над уровнем добросовестной, хотя не очень обработанной компиляции.¹⁵¹⁸

Б) «Разделение церкви (?!) на две половины – восточную и западную». М. 1891. Малого формата. Странно, в предыдущем сочинении автор весьма бегло обозревает деятельность патр. Фотия, начиная с первого его низвержения и до смерти этого святителя. Напротив, в рассматриваемой книге та же часть жизни Фотия (стр. 80 и дал.) обозревается обстоятельно. Можно подумать, что автор написал сначала лишь одно сочинение о Фотии и разделении церквей, а потом для ускорения печатания (первоначально оба сочинения помещены в двух дух. журналах) разделил

—296—

его на два, из которых одно и вышло как бы неоконченным, а другое появилось с наскоро приделанным началом. Думается, как будто так именно и возникли два обозреваемые юбилейные (созданы по случаю 1000-летнего юбилея Фотия) произведения автора. А впрочем – кто ж его знает… Собственно по поводу изложения автором истории Фотия здесь нам нет надобности распространяться: автор сочинял свои книги в одно время и потому изложили приблизительно одни и те же сведения о знаменитом патpиapxe. Но и здесь есть один пункт, который не может не приковывать нашего внимания. В прежде обозренной книге («Фотий» патр.) Преображенский так рассуждал об обстоятельствах первого низвержения Фотия с кафедры. «Кесарь Василий Македонянин убил императора Михаила и, хотя он за год перед этим был коронован по желанию Михаила, однако пожелал короноваться вторично. Фотий до глубины души возмущен был злодеянием кесаря. Неудивительно, что он не только упрекнул последнего, но и отказался возложить на него вторично корону. Василий низверг патриарха» (стр. 94). А в книжице: «Разделение церкви» ученый автор приходит совершенно к другим выводам относительно того же самого события. Он вещает: «сообщение историка Зонары о томи, что будто патриарх Фотий лишил приобщения святых таин Василия (приобщения, составлявшего одну из частей коронационного обряда. Слич. его же «Фотий», примеч. 2), за убийство Михаила, к сожалению, не доказано, хотя бы было к чести патриарха. Не церковными интересами – «уверяет автор – руководился император и не личными враждебными к Фотию, а политическими» (77) (недоговорено у автора: «когда первый низвергал последнего»). Благосклонный читатель чему же нам верит теперь – тому сообщению или этому? Очевидно, Преображенский представляет из себя субъекта с раздвоенным сознанием своей личности (современная психология допускает и констатирует такие явления). Обращаясь с своею речью к Москве (вторая книга напечатана и издана здесь), и быть может, принимая во внимание ее пристрастие к консерватизму и легендам, а потому желая хотя слегка ослабить эту московскую наклонность, автор объявляет, что рассказ о том, будто Фотий постра-

—297—

дал за свое святительское бесстрашие есть легенда; а обращаясь с своею речью к Петербургу, (первая книга напечатана и издана там) довольно таки либеральному и не питающему наклонности к легендаризму, автор захотел преподать ему урок по части веры в предания – и рассказал о том, как иногда великие люди страдают из-за приверженности к святому долгу. Но шутки в сторону! Автор не только ничего не проиграл от того, что в одной своей книге признаёт то, что отрицал в другой, а в другой своей книге отрицает то, что признавал в первой – не только не проигрывает, но даже выигрывает. В свое время Преображенского похвалили бы за то, что он не соглашается со мной (Иванцова. «К исследованиям о Фотии», 68), а в настоящее время похвалю я его за то, что он не соглашается с другими, а идет во след меня (см. «Ист. Конст. собора» 54–55). Выгода не сомнительная! На что лучше! Да и то сказать: после двух, усвоенных Преображенским, мнений о мотивах первого низвержения Фотия с кафедры, выдумать третьего нельзя, а потому честь возвещения последнего слова в науке остается за нашим автором. – Но лучине научные перлы не здесь (в изложении Преображенским истории Фотия), в отделе его сочинения о разделении церквей при Керуларии. Этот отдел составлен автором по следующему рецепту: возьми водицы (из «Правды» Муравьева), прибавь опреснок (из книги Мих. Чельцова – «об опресноках»), взболтай хорошенько, и давай пациентам – и последствия будут великолепнейшие. Преображенский так и поступил: взял… прибавил… взболтал… И угостил своих пациентов: получился эликсир не на живот, а на смерть пациентам, т.е. читателям. Главная беда автора заключалась в том, что взятая вода оказалась не фильтрованною. Автор пишет: «папа Лев IХ-й попал в плен к норманам, где и скончался» (144). Это печальное известие, по смыслу которого папа лишен был утешения и умереть у себя дома, занято Преображенским у Муравьева (стр. 297). Но известие это – чистая ложь. Лев скончался не в плену, а у себя в Риме, о чем имел надлежащие сведения наш вышеупоминаемый Аноним, живший и писавший назад тому почти полустолетие (стр. 94 у Анонима). Или Преображенский пишет: «патриарх (Керуларий)

—298—

довел до сведения императора (Константина Моном.) о желании вести переговоры с легатами и просил возвратить их с пути (т.е. обратного – в Рим). Император не исполнил просьбы патриарха. Западные латинские историки предполагают в патриархе намерение убить легатов, если бы они возвратились. Патриарх тщетно ждал возвращения легатов» (152). Эти интересные сведения есть повторение задов из Муравьева (302, начало). Но в действительности все дело происходило не так, а вот как: «Керуларий обратился с просьбою к императору, чтобы легаты были возвращены (с дороги в Рим). Правительство поняло эту просьбу так, что патриарх готов уступить требованиям легатов. Легаты, тоже введенные в заблуждение, полагая, что патриарх желает покориться, последовали приглашению императора (значит, Мономах исполнил просьбу патриарха), воротились назад (следовательно, никто не ждал их тщетно). Но Керуларий не думал просить прощения, а имел в виду потребовать их к ответу, чтобы смыть оскорбление, нанесенное ими греческой церкви», значит об убийстве легатов никто не думал (Скабалановича. Христ. чт. (см. выше), 1885, I, 136–137). Рассматриваемый отдел книги Преображенсшй сочинял, руководясь лживой «Правдой» Муравьева, а потому выдавал ложь за правду.– Все вожжаясь с тем же авторитетным для нашего автора Муравьевым, он тщетно искал в этой сокровищнице мудрости разрешения весьма любопытного вопроса: почему Керуларий написал епископу Иоанну Транийскому не от себя лично, а поручил сделать это третьему лицу – Льву, архиепископу Болгарскому, но никакого ответа автор у Муравьева не отыскал; а потому с сокрушением докладывает читателю: «неизвестно, почему патриарх не прямо написал Иоанну, а поручили это Льву болгарскому» (139). Как неизвестно? Очень известно. Т.е., точнее сказать неизвестно только тому, кому наиболее других ведать это надлежало, – автору, пишущему историю разделения церквей при Керуларии. Указанный вопрос, заметно тревоживший дух Преображенского, давно уже раскрыт ясно, убедительно и притом с полною обстоятельностью, бывшим его наставником по Академии, превосходными знатоком Керулариевской эпохи профес-

—299—

сором Н.А. Скабалановичем (Христ. чт., 1884, т. II. 635; 1885 т. I, 109–110). Приводить это разъяснение не станем, ибо автора разбираемой книги учить не собираемся, а любопытствующие знать: почему вышло так странно и непонятно, что патриарх пишет Иоанну от имени какого-то Льва, без труда могут разорять все свои недоумения, обратившись к сочинению г. Скабалановича. Но пора уже и кончить затянувшуюся речь о книжке Преображенского. На последних четырех страницах автор превращается в философствующего богослова-историка и знакомит читателя с своим взглядом на коренные причины разделения церквей. Как увидим, автор, подобно птице поднебесной, высоко летает. Внимайте вещим словам историка. Он говорит: «В то время не хотели слушать речей о мире, и не искали ничего для мирного соглашения. Так было и на востоке, и на западе. Не по одному ведь капризу заинтересованных сторон с такою охотою подбирали все, что могло отменить разности между Востоком и Западом. Очевидно что-то кипело на сердце (?). Горячим ключом бранных слов (!) чувство пробивалось наружу. Хватались за ничтожную разность и носились с не, как с чем-то угрожающим существованию церкви Христовой. Спокойного, беспристрастного, научного исследования о спорных вопросах не появляется ни на востоке, ни на западе. Ни там, ни тут, по-видимому, для этого не имели ни времени, ни охоты. В половине XI в. сознание единства затемнилось. Верх взяло сознание разности. Достаточно было одного неважного толчка, как нить, доселе связывавшая восточную и западную половину церкви, порвалась и к великому сожалению связать ее доселе не удалось, не смотря на многочисленные попытки. С 1054 года история уже знает не единую церковь (sic!), а две: восточную православную и западную латинскую». Се либеральное разглагольствие, ни на что не годное… Не фимиам приносит автор пред лицом своей матери – церкви, а какую-то изгарь удушливой смолы. Как ни ищите, таких мыслей не найдете не только у архаического Анонима, крайнего апологета восточной церкви, но ни у И.М. Добротворского, ни у проф. Н.А. Скабалановича. Пусть читатель рассудит сам: кто правее в данном вопросе, умудренный наукой, сейчас поименованные лица, или же

—300—

Преображенский, выше науки поставляющей свои личные домыслы?

Каким дурным языком пишет автор, о том свидетельствует сейчас приведенная длинная тирада из его произведения. А еще лучшим образчиком недоброкачественности авторского стиля служит следующая редкостная фраза: «Под стеклом строгой иноческой жизни и монашеских взглядов на жизнь сложились убеждения (патриарха) Игнатия» (20). Что за штука такая – «под стеклом монашеских взглядов»?!

Вообще, что это такое: литература или макулатура?

Подумать только: и это ученик доблестных профессоров Петербургской Академии И.Е. Троицкого, Н.А. Скабалановича, покойных Чельцова и Нильского. Да чему же он учился у них?…

А. Лебедев

(Окончание следует).

—625—

1861 г.

тишине смирения и молитвы, маститыми преосвященным¹⁵¹⁹ предусмотрен были преемник апостольского служения?

И не все ли, что возросло благого, что зрело и явилось плодоносным в обновленном вертограде нашем, росло, зрело и приносило плод под твоим надзором и попечением? Твоему проницательному взору предоставлено было обозреть первые опыты трудящихся в академии и направить их вернее к цели духовного образования.¹⁵²⁰ И с той поры доныне неусыпным взором. Ты следишь за всеми движениями мысли в области высшего учения, и даешь немощному силу, благому – преспеяние. Под твоим охранением, процветало здесь любомудрие, послушное вере. Под твоим руководством, и в уроках богословия всегда проповедовалась чистая истина Христова. Не было колебаний, не было ей и ни, но всегда твердое: ей. Твоим указанием открыта академии возможность, словом Богомудрых Отцов и своими учеными трудами содействовать духовному просвещению чад Церкви.¹⁵²¹ Твой высокий пример, твои благовременные вразумления, твои всегдашние возбуждения и мудрые наставления сопровождают каждого из нас, на пути его деятельности. Умолчим ли и о благосердом снисхождении твоем к нашим недостаткам и погрешностям, и об отеческом внимании к нуждам нашим?

Благодарно исповедуем твои благодеяния, милостивейший архипастырь; но вместе не обинуясь сознаемся: нами еще многого не достает для желаемого тобою совершенства.

—626—

1861 г.

Четыредесять лет великий Моисей руководил народ Божий в пустыне, питал его манною с небес и, нарекши ему Божественные уставы, наконец провел его к пределам земли обетованной. Для нашего странствования в страну обетований небесных недовольно и четыредясяти лет.

Живущие духом, таинственно восходя от силы в силу, облекаются наконец таким могуществом, что «духовное в них преобладает над немощью плоти. В твоих безмерных трудах мы видим обилие силы Божией, – и с упованием молимся, и с молитвою уповаем, что Господь дарует нам еще на многие годы в тебе, архипастырь наш, вождя и истолкователя глаголов Божиих».

Затем следовали подписи всех служащих при академии.

На другой день, 4-го числа, писал я в Кленово А.Б. Нейдгарт:

«Пользуюсь кратким отдохновением от трудов, чтоб начертить вам хотя несколько слов в ответ на последние два ваши письма. Кратким, говорю; потому что 8-го ч. я должен отправиться с поспешностью в Ярославль на новые, мною еще не испытанные, труды. Я разумею ревизию семинарии и двух училищ. Оттуда надеюсь возвратиться в родную Москву не ранее последних чисел текущего месяца. Думается из Ярославля заехать на родину, которая оттуда не очень далеко: но едва ли решусь на это. Надобно будет поспешить в свою Богоспасаемую обитель, частью для приведения некоторых монастырских дел, частью для окончания не безызвестных вам моих ученых занятий.¹⁵²²

Вчера в Лавре было прекрасное и умилительное празднество по случаю совершившегося четыредесятилетия архипастырского служения владыки-митрополита. После литургии совершен был о. наместником¹⁵²³ с братией в Троицком соборе (а нашим академическим братством в Смоленской церкви) благодарственный молебен. Затем, в покоях владычных предстали пред архипастыря депутации от Лавры и Академии, от Московского духовенства и ку-

—627—

1861 г.

печества, с разными приношениями. Мы с своей стороны поднесли краткий адрес. На краткую изустную речь одного из представителей купечества владыка ответствовал очень длинным словом, в котором подробно изложил все главнейшие обстоятельства своего архипастырского служения в Москве. К крайнему сожалению, он так тихо говорил, что я не мог выслушать ни одного почти слова, хотя и не очень далеко от него стоял.

Завтра у нас другой светлый и радостный день – память пр. Сергия, великого нашего заступника и покровителя. Вечером сего дня я предполагал было отправиться в путь: но владыке угодно было оставить меня до 8-го числа по той причине, что ему самому нельзя быть в этот день на последнем публичном экзамене в Вифанской семинарии, и потому я должен заменить его. Кстати о публичных экзаменах. У нас в академии они были 26 и 27-го минувшего июня. Владыка быль очень благосклонен и милостив, так что после второго экзамена удостоил меня своим посещением и даже остался кушать, – что бывало весьма редко и что всегда считалось знаком особенного его благоволения. Благодарение Господу, владыка вообще ко мне очень благосклонен, и я объясняюсь с ним обо всем очень, очень откровенно.

Как ни приятна ваша деревенская жизнь: но я ныне не завидую вам. У нас здесь летом так хорошо, что никуда не хотелось бы и ехать. Если же и есть стремление побывать в Москве, то собственно ради свидания с добрыми друзьями и знакомыми, между коими, однако ж на сей раз не обретается там одного, которого приязнью я очень дорожу».¹⁵²⁴

5-го ч. день обретения мощей пр. Сергия. Праздник этот совершен был в Лавре с обычною торжественностью. После литургии, в трапезе был торжественный обед, за которым присутствовал в мантии и сам настоятель Лавры. К этому обеду приглашаются обыкновенно старшие наставники академии и Вифанской семинарии, а также почетнейшие из приезжих Московских богомольцев.

—628—

1861 г.

8-го ч. я присутствовал вместо митрополита на публичном испытании в Вифанской семинарии.

А на другой день, рано утром, я отправился в Ярославль на ревизию. Мне сопутствовали до Ярославля молодой бакалавр академии Евг. Евс. Голубинский¹⁵²⁵ и товарищи мои по академии А.Е. Викторов. Первый ехал чрез Ярославль на свою родину в Кострому, а последний приглашен был мною в Ярославле для ученых изысканий в библиотеке тамошнего Спасского монастыря.

В Ярославль мы приехали 10-го числа, в 5-ть часов утра. Я остановился в квартире ректора семинарии, архим. Иустина¹⁵²⁶ и, чувствуя крайнее утомление после двух бессонных ночей, должен был лечь в постель.

Мне надлежало, по прибытии в Ярославль, прежде всего видеться с преосвящ. архиепископом Нилом¹⁵²⁷, но его в городе не оказалось; он был в Ростове, куда нарочито отправился с тем, чтобы видеться со мною, предполагая, что я из Ростова предварительно поеду в Борисоглеское училище, куда и он располагал ехать со мною, желая, чтобы я произвел ревизию училища в его присутствии так как эта ревизия назначена была именно в следствии его неодобрительного отзыва о смотрителе училища, Константине Троицком. Но я, вопреки расчетам преосвященного, проехал прямо в Ярославль, желая скорее здесь окончить порученное мне дело, а за тем на обратном пути обревизовать Борисоглебское училище.

10-го ч. в 8 часов утра приступил я к производству экзаменов в семинарии, начавши с Богословского класса. Между тем вечером того же дня возвратился в Ярославль и преосвященный архиепископ. На другой день утром я поспешил представиться его преосвященству: он приняли меня очень благосклонно.

Частные экзамены в семинарии продолжались дней пять и дня два употреблено было на ревизию училища. Ревизия была закончена публичными испытанием, на котором при-

—629—

1861 г.

сутствовали архиепископ Нил и несколько священников из городского духовенства. Для испытания были представлены небольшие трактаты по всем предметам, и между прочим, по Естественной Истории: «об образовании земли и о горных породах, ее составляющих». Когда спрашиваемы были ученики по главнейшим, богословским и философским предметам, преосвященный и сами не слушал, и мне препятствовал, своими со мною разговорами, выслушивать ответы учеников на предлагаемые им вопросы. Когда же дошла очередь до Естественной Истории, то они быстро встали с своего места и стоя преподал собранию целую лекцию о горных породах, заключающихся в недрах земли. Должно заметить, что преосвящ. Нил, занимая более 15-ти лет Иркутскую кафедру, с ревностью занимался изучениями минералогии и успел собрать там и составить весьма богатый музей разных минералов и горных пород. Часть этого собрания пожертвована была им в пользу Ярославской семинарии.

При моей ревизии, учебная часть оказалась в удовлетворительном состоянии. При этом замечена была мною особенная склонность учеников к приобретению исторических познаний. По их общему желанию, с разрешения преосвященного, профессор Всеобщей гражданской истории Евгений Сретенский¹⁵²⁸ читал по воскресными дням публичные лекции по Всеобщей гражданской истории для всех воспитанников семинарии.

Относительно нравственной стороны заведения не было замечено ничего предосудительного. Особенность в этом отношении оказалась та, что ученики высшего отделения, по распоряжению преосвященного, поочередно, в числе 10-ти человек, обязаны были ходить в продолжение трех дней седмицы, в Спасский архиерейский монастырь ко всем церковным службам, для исправления клиросного чтения и пения, а также для произношения поучений из отеческих и других духовных творений на литургии и для чтения из пролога на утрени.

—630—

1861 г.

Что касается помещения семинарии, то оно было очень неудобно; оно занимало заднюю часть Спасского архиерейского монастыря. Помещения как жилые, так и классные, тесны, низки, а в нижнем этаже сыры. Только актовая зала довольно просторна и светла; из нее открывался широкий вид на Волгу. Впрочем, с давнего времени, именно с 1832 г. началось дело о постройке на другом месте, вне стен монастырских, нового здания для семинарии, но дело это и после моей ревизии не скоро было еще приведено к окончанию.

Весь персонал семинарской корпорации состоял из 19-ти лиц. Из них только трое были мне лично известны: это – 1) испр. д. инспектора, профессор и священник Николай Барский¹⁵²⁹ (курсом старше меня по академии); 2) профессор по классу св. Писания Н. Завета Алексей Лавров¹⁵³⁰ (товарищи мои по академии); 3) профессор общей гражданской истории – Евгений Сретенский¹⁵³¹ (курсом меня моложе).

Ректором семинарии был молодой архим. Иустин¹⁵³²– магистр Петербургской академии 1853 г., – человек живой, веселый и гостеприимный.

Из преподавателей семинарских особенное внимание заслуживал профессор логики и психологии, Василий Орлов¹⁵³³ – магистр Петерб. академии 1833 г. О нем ректор сделал мне такой отзыв: «Весьма способен и опытен; имеет большое влияние на учеников, хотя вследствие раздражительного характера и не всегда вполне благодетельное». – Известны в печати проповеди этого профессора, до безмерности превознесенные похвалами протоиереем И. Васильевым.¹⁵³⁴

В Ярославском дух. училище учащихся 449 человек.

—631—

1861 г.

Успехи их найдены мною по всем предметам очень достаточными. Ученики отличаются живостью и развязностью. Проступков грубых и предосудительных не было замечаемо.

Из 10-ти училищных наставников было 4 священника и 1 диакон. Смотритель училища кандидат XIX курса Московской академии (1854 г.) Иван Покровский¹⁵³⁵ держали училище в надлежащем порядке.

В свободное время, я имел возможность ознакомиться несколько и с городом. Ярославль, расположенный на левом, высоком берегу Волги, очень красивый город. Особенно благоприятное впечатление производит он множеством древних и благолепно украшенных церквей. Из общественных зданий до сих пор сохраняется в моей памяти вновь сооруженное тогда здание училища девиц духовного звания. Оно занимает самую видную и красивую местность над Волгою. Я посетил это училище и познакомился с начальницею оного, Елисаветою Павловною Шиповой¹⁵³⁶ – девицею преклонных уже лет, но очень еще бодрою и необыкновенно привлекательною по своим высоким, религиозно-нравственным качествам.

Из высших гражданских чиновников я встретился только с вице-губернатором, управлявшим на этот раз, за отсутствием губернатора, губернией, Николаем Павловичем Мезенцевым¹⁵³⁷, впоследствии вице-губернатором Витебским: это было у преосвящ. Нил, в воскресенье (16-го ч.), после литургии.

Из граждан Ярославских я был в доме только у почетного блюстителя семинарии, купца Оловянникова – колокольного заводчика. Он очень усердно угощал меня и о. ректора обедом и показывал мне свой колокольный завод.

—632—

1861 г.

Был я также с ректором в Толгском монастыре, находящемся в 7-ми верстах от Ярославля на реке Волге, впадающей в Волгу. Поклонившись явленной иконе Б. Матери, именуемой Толгскою, я посетил старца – архиепископа Иринея (Нестеровича), бывшего архиепископа Иркутского¹⁵³⁸, и управлявшего (с 1848 г.) Толгским монастырем. Довольно высокого роста, с необыкновенно живым характером, преосвященный страдал в это время болезнью в ногах, так что не мог никуда выходить. Он принял нас ласково и угостил чаем, – подарив при этом службу Б. Матери, именуемой Толгской. Примечательную особенность Толгского монастыря составляет довольно большая кедровая роща.

Мне хотелось побывать также в Николо-Бабаевском монастыре (Костромской епархии), находящемся не в далеком расстоянии от Ярославля вниз по Волге, куда в августе того же 1861 г. поместился на покой преосвящ. Игнатий (Брянчанинов), бывший епископ Кавказский¹⁵³⁹; но я должен был спешить в Борисоглебское училище, куда путь лежал чрез Ростов.

Борисоглебское училище находится при Борисоглебском монастыре, отстоящем от г. Ростова в 18-ти верстах. Смотрителем училища был магистр XX курса Московской д. академии (1856 г.) Константин Троицкий. – Между тем преосвящ. Нилу, по каким-то особенным соображениям, хотелось, чтобы смотрительская должность в этом училище поручена была настоятелю монастыря. – Поэтому, он не раз предлагал Троицкому оставить смотрительство и перейти на должность профессора в семинарию: но как Троицкий на это не соглашался, то преосвященный, для удаления его от смотрительской должности, прибег к мерам репрессивным. Он и сам непосредственно напал на него, и побудил ректора семинарии очернить его

—633—

1861 г.

в глазах академического начальства. – Так, ректор архим. Иустин¹⁵⁴⁰ еще в октябре 1860 года писал к моему предшественнику по академии, о. Сергию¹⁵⁴¹:

«Ваше высокопреподобие, высокопреподобнейший о. ректор!

Осмеливаюсь обратиться к вашему высокопреподобию с покорнейшею просьбою, с благословения нашего владыки. Дело в том состоит. В бытность свою в Борисоглебском монастыре, где находится наше Борисоглебское училище, владыка заметил в училище немалое неустройство – особенно по экономии. При всей недостаточности средств для содержания учеников в училищном доме, по его мнению, во всяком случае училищное хозяйство могло бы быть в более приличном виде. Причину замеченного непорядка он находит в неумении смотрителя училища Константина Троицкого вести дело надлежащим образом; о чем сделан намек и в послужном списке смотрителя. И правление семинарии с своей стороны, с утверждения владыки, напоминало смотрителю о необходимости большей внимательности и заботливости относительно хозяйственности еще в декабре прошедшего года.

Обращаясь и к учебной части, должно сказать, что и она в Борисоглебском училище стоит на низшей степени сравнительно с другими, подведомыми семинарии, училищами, – что можно было усмотреть при испытании учеников, предназначенных училищными начальствами: Борисоглебские воспитанники оказались слабее подготовленными, чем другие; о чем также было сделано замечание училищному начальству.

В следствие замеченных недостатков по состоянию Борисоглебского училища, владыка чрез меня приказал смотрителю позаботиться так или иначе о переводе его на другое место. По всей вероятности, Троицкому не будет приятно оставить это место и перейти, например, в семинарию на должность преподавателя церковной истории, состоящую в настоящее время не занятою, так как место смотрителя Борисоглебского училища благоприятно для его

—634—

1861 г.

расстроенного здоровья; но для блага училища это необходимо. И хорошо бы было, если бы должности – смотрителя училища и настоятеля монастыря были соединены в одном достойном лице. Это – мысль и желание владыки.

Представляя все вышеизложенное на благоусмотрение вашего высокопреподобия, я покорнейше прошу вас, в том случае, если Троицкий войдет прошением о своем перемещении с должности смотрителя, представить на оную человека более опытного, чем он, и если бы оказалось возможным, то – лицо монашествующее с тою целью, чтобы впоследствии, согласно намеренно нашего владыки, занять ему и настоятельскую должность при Борисоглебском монастыре».

А преосвящ. Нил на журнале семинарского правления дал 2-го ноября того же 1860 г. такую резолюцию: «Борисоглебское училище найдено мною, как по ученой, так и хозяйственной части, далеко не удовлетворяющим требованиям устава. Там ученики содержатся хуже арестантов (!). На пищу их без слез я не мог смотреть – Бог свидетель!».

Между тем, по произведенной мною ревизии, училище Борисоглебское оказалось, во всех отношениях, в удовлетворительном состоянии, и смотритель Троицкий, представивший основательное объяснение по всем пунктам возведенного на него как архиепископом, так и ректором семинарии, обвинения, ни в чем не оказался виновным.

На обратном пути из Борисоглебского училища, я остановился на короткое время в Ростовском Яковлевском монастыре у о. архим. Поликарпа¹⁵⁴², бывшего моего ректора по Владимирской семинарии. Он приняли меня весьма любезно. Пользуясь этими случаем, я посетил прочие Ростовские обители и осмотрел находящийся при соборе здания бывшего здесь архиерейского дома, куда предполагалось перевести Борисоглебское д. училище.

По пути из Ростова я заезжал в Переславль и провел несколько дней в Никитском монастыре у моего доброго знакомого, о. архим. Нифонта.¹⁵⁴³ Здесь я нашел старого также

—635—

1861 г.

знакомого архимандрита Феодора (Бухарева)¹⁵⁴⁴, который в феврале этого года, оставив должность члена С.-Петербургского цензурного комитета, поселился в Никитском монастыре, занимаясь литературою. – Это было мое последнее с ним свидание. В Переславле я посетил своего родственника (шурина), священника Введенской церкви Дм. Вас. Царевского и еще раз (и уже в последний) осмотрел знаменитые развалины громадного храма, под названием Гефсимания, – в бывшем Горицком монастыре.

Возвратившись в конце июля в академию, я поспешил в Москву для посещения вверенной мне обители и для представления словесного отчета о своей поездке высокопр. митрополиту.

14-го августа писал мне профессор нашей академии Н.И. Субботин из Задонска, где он был очевидцем необычайного торжества – открытия мощей святителя Тихона, епископа Воронежского:

«Пользуясь вашим благосклонным позволением просрочить несколько в отлучке на каникулы, я совершил путешествие из Курска в Задонск, откуда и посылаю вашему высокопреподобию новую покорнейшую просьбу о снисхождении ко мне в том случае, если промедление мое будет больше, нежели сколько вы предполагали. Так как путь наш из Курска в Задонск лежал не на Воронеж, то, чтобы удовлетворить желанию – поклониться мощам св. Митрофана, мы намерены отправиться туда из Задонска, числа 16, когда преосв. Сергий предполагает отслужить литургию. Из Воронежа я немедленно отправлюсь в Лавру, и надеюсь, если даст Бог, явиться к своим обязанностям числа 22 или 23.

Хотелось бы написать вам что-ниб. о торжествах, совершавшихся (и совершающихся) на сих днях в обители святителя Тихона, не считаю себя совершенно неспособным описать то, что Бог сподобил меня увидеть. Вот несколько, так сказать, официальных сведений. Служение по открытии мощой началось 12-го числа в час пополудни. После перезвона пришел крестный ход из города в монастырский собор; тогда четыре архиерея (четвертый Там-

—636—

1861 г.

бовский¹⁵⁴⁵, вызванный сюда на случай, если бы встреча Государя воспрепятствовала преосвящ. Сергию¹⁵⁴⁶ явиться в Задонск благовременно) в мантиях отправились в собор же, и облачившись, после умилительной молитвы о достойном совершении предстоящего действия, с крестным ходом отправились в церковь, где почивали мощи святителя; здесь снято было металлическое надгробье над мощами, вынут гроб, перенесен в соборную церковь и поставлен посредине, прочтена молитва новоявленному угоднику Божию и началась малая вечерня. В шесть часов ударил ко всенощному бдению; во время величания был наконец открыт гробь и наши недостойные очи узрели нетленное тело святителя и чудотворца Тихона! В свое время началось прикладывание к мощам. 13-го ч. происходила литургия, которую, можно сказать, совершал сам святитель Тихон: во время малого входа гроб внесен был в алтарь и поставлен на горнем месте, где и находился до конца литургии, а после литургии святые мощи обнесены вокруг всего монастыря. Это было самое торжественное время – тогда-то можно было получить понятие о стечении народа: все огромное пространство в монастыре и за монастырем было покрыто народом: и стены, и дома, – по-евангельски, были разобраны кровли, чтобы удобнее было видеть священный гроб. Но словам губернатора, при заставах насчитано 110.000 богомольцев; но мне кажется до 500.000 было непременно.

Ныне совершает литургию преосвящ. Иосиф¹⁵⁴⁷, а завтра служит сам митрополит¹⁵⁴⁸ с прочими архиереями и завтра же отсюда уезжает.

Прошу вас, ваше высокопреподобие, передать мои крат-

—637—

1861 г.

чайшие известия о. протоиерею Александру Васильевичу¹⁵⁴⁹, которому усердно кланяюсь.

Преосвящ. Сергий¹⁵⁵⁰ теперь в церкви за литургией, куда я не решился идти тесноты ради. Сердце обливается кровью при виде том, как войска и полиция обращаются с простым народом, который прошел сотни верст, чтобы только приложиться к мощам святителя и, большею частью, пойдет отсюда не удовлетворив своему благочестивому желанию. А в этом народе угодник Божий и в сии дни сколько явил чудесных знамений. Надобно сказать, впрочем, что больных, принесенных сюда в бесчисленном множестве, пропускают в церковь».¹⁵⁵¹

18-го ч. возвратился я из Москвы в Академию и приступил к своими обычным занятиям и делам.

23-го ч. писал я в Киев к А.Н. Муравьеву:

«Высокопр. митрополиту¹⁵⁵² угодно было в минувшем июне назначил для курсового сочинения одному из наших студентов предложение «о правилах принятия в православную церковь неправославных членов клира и мирян». При сем его высокопреосвященство позволил выразить желание, чтобы обращено было особенное внимание на существующую ныне разность между греческою и русскою церковью в образе принятия в православии обращающихся из латинства, обещавший дать нам для сего в пособие письмо к нему покойного настоятеля Синайского монастыря, патриарха Констанция, касающееся сего предмета. Когда я, бывши недавно в Москве, напомянул его высокопреосвященству о его обещании относительно письма, то владыка, не нашедший у себя сего письма, приказал мне обратиться к вашему превосходительству, с просьбою о доставлении нам в академию копии как с сего письма, имеющегося у вас, так и с других, относящихся к сему вопросу, бумаг. Посему ваше превосходительство очень много обязали бы нас, если бы удовлетворили помянутой просьбе нашей»

—638—

1861 г.

На это Андрей Николаевич отвечал от 31-го числа: Поспешаю уведомить, что у владыки не было никакого письма от патриарха Константинопольского Констанция о перекрещивании, а было ко мне писано и я его показывал владыке; теперь оно в моих бумагах запечатано в Питере и нельзя достать до моего возвращения. Но вы можете найти выписку из сего письма в моей статье о Пальмере, которая напечатана в моей Question religiense, 4 части с другими подробностями по предмету крещения, который могут быть вам полезны. Книжку сию найдете в магазине Лоскутова.

Я думаю пробыть в Киеве до половины октября, а потом – в Москву и в Питер на зиму. Надеюсь быт и у вас в Лавре – в исходе октября и у вас остановиться, если милость будет, потому что с той половины¹⁵⁵³, думаю, меня помелом выгонят; так гневен на меня о. наместник за отца эконома, и на мои письма не отвечает. Самое неприятное дело, не уважат никакой просьбы, не хотят удовлетворить, пока из искры не вспыхнет пламя, а потом изволят гневаться и даже в Христов день на христианский привет не отвечает, что уже вовсе не по-христиански. «Tantaene animis coelestibus irae? а это сказал язычник Виргилий. Впрочем, моя совесть спокойна; я все сделал для примирения, так не на моей душе грех.

От владыки¹⁵⁵⁴ давно не получал писем, ни отзыва на два мои поздравления с праздниками. При случае напомните обо мне.

Вилла моя так очаровательна, что все приезжают любоваться, как редкостью Киева; на днях был принц Мекленбургский, что может свидетельствовал до какой степени она хороша. Простите. Не знаю, помнит ли еще кто-нибудь меня в Лавре, а если кто вспомнит, то поклонитесь. Остаюсь с душевным уважением.

Вашего высокопреподобия покорный слуга А. Муравьев.

Прочтите с № 30 июль Воскресного чтения мое описание крестного хода, который Бог помог мне возобновить на день св. Владимира после 75-летнего забвения».

—639—

1861 г.

25-го ч. писал я в Москву высокопреосвященному митрополиту:

«Почтительнейше возвращая вашему высокопреосвященству письмо исправляющего должность ректора Вифанской семинарии, имею честь объяснить, что данная на сем письме вашим высокопреосвященством резолюция объявлена мною, кому следует, для надлежащего исполнения. При сем долгом поставляю присовокупить, что исключенный из Вифанской семинарии ученик Сиверцев, посягнувший на семинарскую казну, кажется, исключен уже и из духовного звания: посему нет опасности, чтобы он мог вступить когда-либо в епархиальную службу.

Препровождая вместе с сим представленное мне на имя вашего высокопреосвященства прошение студента нашей академии Белоярова о перемещении брата его из Владимирской в Вифанскую семинарию, имею честь объяснить вашему высокопреосвященству, что мною о сем предварительно доложено было вашему высокопреосвященству словесно в минувшем поле месяце, и вы благоволили изъявить тогда ваше архипастырское соизволение на удовлетворение просьбы помянутого студента, как воспитанника исправного и благонадежного».

26-го ч. писала мне из с. Кленова А.Б. Нейдгарт:

«Пользуясь отбытием отсюда сына покойного священника нашего, перворазрядного ученика Вифанской семинарии, я с большим удовольствием берусь за перо, чтобы побеседовать с вами, почтеннейший о. архимандрит-ректор, мой добрейший о. Савва. Давно уже, давно мы письменно не говорили друг с другом, и мне стало грустно по вас. А вы-то, думаю, и совсем уже забыли о существовании моем.

Наши предположения не сбылись: не Московский¹⁵⁵⁵, но Петербургский викарий¹⁵⁵⁶ отправляется в Париж.¹⁵⁵⁷ Владыка наш митрополит не захотел отпустить своего викария, не полагаясь, быть может, на успешно достигнутую цель посольства. А жаль, что преосвященный Леонид не побы-

—640—

1861 г.

вает в Париже! – Кажется, и вы бы с радостью поехали

с ним? Оставайтесь же каждый при служении, ведь не к лучшему ли Бог все устрояет?

И до нашего закоулка дошли слухи, что вы, батюшка о. Савва, очень понравилась Государю Императору, и я от всего сердца порадовалась о Высочайшем и владычнем к вам благоволении. Не правда ли, что вы уверены в этом?

На днях я почти совсем лишилась возможности ходить. Вероятно, я простудила ноги при вечернем созерцании неба, или, когда кормила своих птичек и кур. И вот три целых дня я не могла не только ходить, но и шевелить правою ногою, а боль была ужасная! Сегодня не много могу передвигать ногу, но еще не могу выходить из комнаты своей.

Посылаю вам, при письме этом и заморские¹⁵⁵⁸ четки из кокосовых орехов, с таким же крестиком. Нахожу, что заграничные крестики не весьма грациозны. Знаю, что вы любите и кисточку при четках, но где же ее добыть в деревне? Желаю от души, чтобы они вам понравились, и вы бы, в мое воспоминание, носили их почаще.

Пишу вам окруженная детьми и внучками своими. Вы можете себе представить, какие варианты я слышу вокруг меня. Кидаю перо, но наперед прошу вас убедительно, батюшка о. Савва, напишите мне, нравятся ли вам четки мои.

Прощайте, прощайте, почтенный о. ректор, не забывайте меня в молитвах своих и благословите мысленно от всего сердца вам преданную"…

27-го ч. писал мне из Петербурга, ректор дух. академии преосвящ. Иоанникий¹⁵⁵⁹, епископ Выборгский:

«Студент вашей академии Василий Александров, уволенный в начале нынешнего года из высшего отделе-

—641—

1861 г.

ния, подал прошение о принятии его в здешнюю академию. Не имея никаких сведений о нем, кроме того только, что в академическом свидетельстве, приложенном им при прошении, отмечен он поведения хорошего, я позволяю себе обратиться к вашему высокопреподобию с покорнейшею просьбою, не благоволите ли вы сообщить мне конфиденциально, какая была истинная причина увольнения его из академии, и вообще, что он и каков он.

Извините меня великодушно, что, не имея чести быть хорошо знакомым с вами, а видевши вас только мельком, я решился беспокоить вас. Наша служба одна и та же, и нам, по заповеди апостола, нужно друг друга тяготы носить, чтобы иметь возможность, хоть с каким-нибудь успехом, противодействовать потоку зла, прорывающемуся, не смотря ни на какие усилия, и в наши школы.

На одной просьбой следует другая. При переезде в прошлом году из Киева не знаю, как затерялись у меня три последние книжки Творений св. Отцов за 1858-й год и все четыре за 1859-й. Я покорнейше просил бы вас приказать выслать их на мое имя. Деньги за них будут высланы немедленно по получении книг».

Последнее поручение, без сомнения, было исполнено: но какой дан был ответ на первый запрос, не помню.¹⁵⁶⁰

30-го ч. писал мне из Смоленска ректор семинарии, архим. Моисей¹⁵⁶¹:

«Поздравляю вас от души с монаршею наградою и с новым титулом кавалера. Примите мое самое усердное поздравление с желанием – восходить вам от силы в силу, от славы в славу.

Приношу вам при сем мою душевною благодарность за присыл курсового моего рассуждения и за совет – выбросить из головы мысль – искать степени магистра тем более, что грудь моя, хотя и недостойно, украшена, Богу благодарение и начальству, четырьмя крестами. Буду сложить и с титлом кандидата – кончено. Меня утешает та

—642—

1861 г.

мысль, что я и с этою степенью, кажется, живу на свете Божием не бесполезно для меньших наших братий о Господе; буди воля Божия и в сем».

31-го ч. писал мне из Вятки преосвящ. Агафангел¹⁵⁶²:

«Около трех месяцев назад тому послал я в цензуру вашей академии свое пастырское наставление о пьянстве. Оно написано мною для народа, у которого вовсе нет книг и в котором, в Вятской епархии есть довольно имеющих пристрастие к вину. К сожалению, доныне не получаю брошюрки. Если цензура затрудняется дать дозволение о напечатании: то покорнейше прошу ваше высокопреподобие сказать членам цензуры, чтобы выслали рукопись, хотя без одобрения. Духовные сами перепишут, каждый для своего прихода.

Я весьма радуюсь, что вы вступили на теперешнее поприще. Но знаю, что вам тут нужно бороться со многими трудами и трудностями. Дай Бог терпения! Что-то поделывает Александр Васильевич¹⁵⁶³ в С.-Петербурге? Скоро ли окончится дело о преобразовании дух. школ? А нужно, крайне нужно сделать перемены в них.

Мы живем так далеко от центров государственной и ученой жизни, что до нас доходит только слабое эхо оттуда и то изредка. Но в журналах иногда слышим отголоски более ясные. – Нравится мне в этом отношении статья Певницкого¹⁵⁶⁴, помещенная в Трудах Киевской академии. Какой это Певницкий, не из Владимира ли?».¹⁵⁶⁵

Того же 31-го ч. писал я в Москву высокопр. митрополиту:

«Ваше высокопреосвященство на указе св. Синода о пострижении в монашество студента нашей академии: Митропольского¹⁵⁶⁶ изволили, между прочим, написать следующее: «представить к рукоположению в удобное время».

Препровождая при сем к вашему высокопреосвящен-

—643—

1861 г.

ству донесение о совершении мною пострижения помянутого студента, осмеливаюсь спросить ваше высокопреосвященство, когда именно благоволите нам представить его к рукоположению, – прикажете ли теперь же прислать его в Москву, или отложить это дело до предполагаемого нами прибытия в Лавру вашего высокопреосвященства на день преподобного Сергия.

Ожидая на сие вашего архипастырского разрешения и прося вашего святительского благословения, имею честь быть"…

На письме этом последовала 1-го сентября следующая архипастырская резолюция:

«Если бы вы прислали теперь: мог бы рукоположен быть после завтра. Но за сим предвидятся неудобства. Лучше отложить до праздника пр. Сергия».

Студент Митропольский о котором здесь речь, – в монашестве Иоанн (с 10-го июня 1870 г.) епископ Алеутский.¹⁵⁶⁷

5-го сентября писал я в Кленово А.Б. Нейдгарт:

«Приношу вам мое усерднейшее поздравление с приближающимся днем вашего ангела.¹⁵⁶⁸ Молитвами и предстательством праведной Анны да сохранить, укрепит и ущедрит вас Своею милостью Господь на грядущее лето вашей жизни!

Скажите, пожалуйста, здоровы ли вы? В первых числах июля, пред отъездом моим в Ярославль, я писал вам, но ответа не получал. В конце того же месяца, или в первых числах августа, я послал вам поклон с Саввинским старцем вашим о. Филаретом: но и с тем более уже не видался, и потому я вовсе не имею никаких сведений о вас и о вашем пребывании в Кленове.

Что до меня, то я, по милости Божией и по вашим усердным молитвам, здоров и благополучен. Путешествие свое в Ярославль совершил очень приятно, хотя и не малые пришлось там понести труды. После трудов этих думал я отдохнуть в Москве; но вовсе не удалось: все время (а оно было не очень продолжительно, не более 3-х

—644—

1861 г.

недель) прошло частью в трудах ученых на Троицком подворье¹⁵⁶⁹, частью в хлопотах и заботах по монастырю: надобно было производить разные торги, да переторжки на счет монастырских дач и угодий; а это – дела такого рода, к которым нет у меня ни навыка, ни охоты.

С 18-го августа я обретаюсь уже в Богоспасаемой Лавре, занимаюсь по-прежнему, в глубокой тишине, школьными делами.

Р.S. Видел я в своем монастыре вашего маленького клиента¹⁵⁷⁰; он порядочно поет, а читает очень хорошо. Если впредь вести себя будет исправно, не будет мною оставлен».

Ученые труды на Троицком подворье, о коих упомянуто в письме, заключались в том, что я помогал преосвящ. митрополиту в окончательной редакции нового русского перевода новозаветных книг св. Писания, которая была поручена его высокопреосвященству св. Синодом. Труд мой состоял в том, что я смотрел в греческий подлинник, тогда как владыка сличал новый перевод с прежним. В этом занятии мы проводили с ним часа по три сряду и больше.

14-го ч. писал мне из Москвы, по поручению обер-прокурора св. Синода, графа А.П. Толстого, советник Синод. типографии Александр Фед. Кирьяков¹⁵⁷¹:

«По поручению его сиятельства, графа Александра Петровича, честь имею отнестись к вашему высокопреподобию – с особенными делом, именно: студент Московской дух. академии г. Александров (вышедший теперь из этой академии) желает поступить в С.-Петербургскую академию. О сем писал его сиятельство, князь Сергий Николаевич¹⁵⁷² к графу. Князь, между прочими, написал, что г. Александров, якобы не пользуется хорошею репутацией в Московской дух. академии; и потому желали бы знать, что скажет о нем, Александрове, академия, и притом домашним образом, откровенно, чтобы по сему отзыву поступить

—645—

1861 г.

с г. Александровым, т.е. принять ли его в академию, или ему в сем отказать.

Граф Ал. Петрович поручил мне конфиденциально написать о сем к вашему высокопреподобию и просит уведомления искреннего, чтобы закончить дело об Александрове.

Граф пробудет в Москве до 20-го числа. До сего времени ответ желал бы получить чрез меня».

Получив это письмо 15-го ч., я в тот же день и отвечал на него, без сомнения, в смысле, неблагоприятном для студента Александрова.

15-го ч. писала мне из Кленова Ан. Бор. Нейдгарт:

«Письмо ваше, почтеннейший о. архимандрит, порадовало меня на другой день ангела моего, вместе с письмом преосв. Леонида. Благодарю вас за столь приятное для меня воспоминание ваше, а вместе и удивляюсь, каким образом не получили вы письма моего, посланного к вам с Вифанским учеником, сыном покойного Кленовского священника? – По моему расчету, вы должны были получить его 2 или 3 числа текущего месяца, вместе с четками из кокосового ореха, присланными мне из чужих краев сыном моим. Вероятно, что-нибудь задержало ученика; но надеюсь, что теперь вы уже получили и то, и другое.

С начала лета была я больна и, кажется, писала вам об этом; потом, вот и в конце августа, чуть совершенно не лишилась ног; простуда ли была это, или какая другая причина, но несколько дней сряду, при ужасной боли, я едва могла тащить правую ногу, и боялась, что останусь навсегда недвижимою. Но, благодарение Богу! – Я теперь на ногах, хотя иногда и хожу с большим трудом

Когда-то мы увидимся с вами, батюшка о. Савва? А кань хотелось бы скорее с вами свидеться! Мне все кажется, что я скоро умру; смертная болезнь моя уже давно гнездится во мне, но одному Богу известен конец. Да вот что беда: грехов-то своих не оставляем мы; как будто жаль с ними расстаться! – А Бог-то все терпит и милует, ожидая обращения и покаяния, и болезни-то посылает для того, чтобы опомнились мы, чтобы взялись за рало спасения своего; а мы видим сучец в глаз ближнего, а

—646—

1861 г.

в своем-то и бревна не чувствуем! – Господи, помоги нам!

Давно стара становлюсь я, батюшка о. Савва; стара телом, но право еще не духом, ни сердцем, ни душой! Божественная искра не стареет; но бренная, вещественная оболочка отживает уже время свое.

У нас в Кленове, как вероятно и у вас в Лавре, угрюма становится природа. Плачут облака ее и день, и ночь, а живительная сила ее исчезает приметным образом. Поля и леса не красуются уже летнею, грациозною одеждою своею; они утратили всю прелесть свою, – и природа мертвеет и постепенно умирает. Умирает она, чтобы воскреснуть и снова воспрянуть будущею весною, столь же роскошною, прелестною и очаровательною, как и прежде: – и в этом не служит ли она прообразом и нашей жизни, и будущего воскресения? И нашей жизни весна, полна надежд, очарований, жажды наслаждений и живительной силы: летом зреют невещественные плоды сердца, души и разума, – собираемые и оценяемые, осенью, – горьким опытом жизни, а потом, мало-помалу, как и в природе, утрачиваем мы зеленые листы мiрских надежд своих, блекнуть радужные цветы воображения; как дым исчезают прозрачные, золотистые облачка поэтического вдохновения; пасмурно становится на душе, как и на небе: застывает кровь, как и земля покрытая снегом; всюду зима, холодная зима, быстро влекущая нас к открытому гробу! И умираем мы, как и природа умирает зимою: но воскресение наше не прекраснее ли, не величественнее ли ее воскресения? Она снова облекается в тленную, вещественную красоту свою, а мы – в нетленную, духовную красоту зрака Божия: она – ликует, и скоро снова умирает: а мы, вечно ликовать будем в обителях небесных, если в временной жизни этой, будем следовать за Христом, и покоряться Божественному закону Его. Вот такого-то воскресения желаю и вам, и себе, почтенный мой о. ректор.

Заболталась я с вами, а вот пора уж и кончить письмо. Еще раз благодарю вас за ваши милости к моему, как вы называете, молодому клиенту: отдаю его в ваше покровительство, будучи уверена, что вы будете благодетелем его.

—647—

1861 г.

Если Богу будет угодно, то думаю я переехать в Москву в конце месяца сего; в деревне уже становится и скучно и холодно. Прощайте, мой добрый и почтенный о. Савва, благословите меня, молитесь за меня и будьте всегда уверены в искренней преданности моей».

18-го ч. писал я в Кленово Анне Б. Нейдгарт:

«Спешу принести вам мою усерднейшую благодарность за прекрасные заморские четки: они и красивы, и прочны, т.е. никогда не потеряют своего вида. Первое употребление их я сделал с молитвою о вас и ваших присных.

Может быть, и даже очень вероятно, что вы пришли в недоумение, когда в последнем письме моем к вам от 5-го сентября не встретили ни уведомления о получении четок, ни благодарности за этот дар. Но я должен объяснить вам, что дар этот мною получен не далее, как вчера (17-го числа). Ученик, доставивший мне ваше письмо от 26-го минувшего августа и четки, в оправдание свое сказал мне, что он приходил 4-го числа, но не застал меня дома: очень может быть…

Почему не преосвященный Леонид, а Леонтий отправлен в Париж, причина этого очень простая. Все наши заграничные при посольствах церкви причислены к епархии С.-Петербургской: посему и естественно было отправить для освящения Парижского храма викария С.-Петербургской, а не Московской, или другой какой-либо митрополии. Иначе можно было возбудить за границей неблагоприятные толки.

Итак, успокойтесь и за преосвященного, и за меня… Но преосвященный наш, как слышно, в настоящее время, отправился, для освящения храма, вместо Парижа, в Коломну¹⁵⁷³, а я сижу себе преспокойно дома, в своей тихой келлии, за своими мирными занятиями.

Очень неприятно слышать о вашей болезни: – да укрепит вас Господь!».

В 6-м томе Православного Обозрения (1861 г. сентябрь, стр. 141–146) напечатано любопытное письмо в редакции

—648—

1861 г.

графа Де-ла-фит – де-Пелляпорк «об освящении русской церкви в Париже».

30-го же числа писал мне из Москвы ректор семинарии, архим. Игнатий:

«Праздник препод. Саввы Вишерского переносит меня в Сергиеву Лавру и побуждает принести вашему выоокопреподобию усерднейшее братское поздравление со днем ангела. Прошу принять поздравление и от Московской семинарии.

Накануне своего отъезда граф Александр Петрович¹⁵⁷⁴ поручил мне написать к отцу Порфирию¹⁵⁷⁵, не пожелает ли он и в сию зиму отправиться в теплый благорастворенный климат, – например, на остров Корфу, где почивают мощи преп. Спиридона Тримифунтского. Если пожелает, то, кроме временного отпуска, приличное содержание дано будет от графа, который уже и со владыкою говорил о сем.

Помяните в молитвах имя новопреставленной графини Евдокии (Максимовны Толстой), которая на днях умерщвлена в своем доме.

На имеющее открыться место Световидова¹⁵⁷⁶, граф, с согласия святителя, обещал назначить Амфиана Лебедева¹⁵⁷⁷ и велел ему представить немедленно прошение. Кажется, Лебедев служил при вас в семинарии, потом были в Херсонской семинарии и за границею для поправления своего расстроенного здоровья, а по возвращении оттуда прежде всего являлся к святителю и просил у него места.

Испрашивая ваших молитв, с совершенным почтением и преданностью имею честь быть покорнейшим слугою вашим"…

—649—

1861 г.

Скажу здесь несколько слов о графине Евдокии Максимовне Толстой и об обстоятельствах, предшествовавших ее трагической смерти.

Евдокия Максимовна, происходя из цыганского племени, в юности своей отличалась красотою и, по всей вероятности, искусством в пении. Этими качествами она так пленила молодого графа Толстого, известного в обществе под именем американца, что он на ней женился. Но так как недостатки ее образования и воспитания были слишком для всех очевидны, то он отправили ее года на 3 в деревню и здесь приставил к ней гувернанток: однако ж и после этой меры ее цыганская натура сквозила во всех ее словах и действиях. Особенно ее пылкий характер обнаруживался в отношении к ее прислуге. Когда, овдовевши, она жила в Москве, у нее почти каждую неделю сменялась прислуга.

Я знал графиню уже вдовою. Отличаясь набожностью, она очень любила знакомиться с архиереями и архимандритами; она познакомилась и со мною, когда я был еще на должности ризничего.

25-го сентября 1861 г., в день пр. Сергия, после литургии в Троицком соборе Сергиевой лавры, я неожиданно встретил знакомую графиню в покоях митрополита, а вечером, пред всенощной, на 26-е число, она посетила меня и, напившись у меня чаю, простилась со мною, предполагая на другой день утром отправиться в Москву. Между тем, на следующий день, 27-го числа, часов в 8 утра явится ко мне ее слуга и объяснив мне, что графиня, разгневавшись на него за то, что он не приготовил для нее заблаговременно извозчика, чтобы ехать к ранней обедне, оставила его в Посаде, а сама отправилась в Москву, – спрашивал моего совета, что ему делать, и при этом сказал, что он хочет идти к митрополиту с жалобою на графиню. Разъяснив ему всю нелепость его намерения, я дал ему 50 коп. на дорогу и отпустил его. Чрез два или три дня с ужасом слышу, что графиня Толстая найдена в постели зарезанною, а все драгоценности ее похищены. Оказалось, впоследствии что слуга ее, оставленный ею в Сергиевом посаде, возвратившись в Москву в раздраженном состоянии и подговоривши горничную служанку, решился напасть

—650—

1861 г.

на нее ночью с ножом в руке и воспользоваться ее имуществом. Но убийца не долго пользовался похищенными сокровищами. Отправившись в ту же ночь со своею соучастницею, в наемной карете, по Тульскому тракту, они оба начали, сидя в карете, разбирать похищенные вещи и, видя между разными мелочами визитные карточки убитой графини, выкидывали их за окно, как вещи для них ненужные. Между тем, навстречу им, по тому же тракту, ехала в Москву какая-то помещица – родственница тогдашнего Московского обер-полицеймейстера. Видя выбрасываемые из кареты какие-то бумажки, она приказала своему слуге поднять нисколько бумажек и показать ей: оказались карточки с именем неизвестной ей графини Толстой. По приезде же в Москву, ей тотчас объяснили, кто эта графиня Толстая, и представленная ею обер-полицеймейстеру карточка дала ему в руки нить к отысканию убийц. Отправлены были по указанному направлению телеграммы к губернаторам. По этим телеграммам убийцы схвачены были, если не ошибаюсь, в пределах Черниговской губернии и представлены в Москву, где их ожидал суд и должное возмездие!

Такова история трагической кончины импровизированной графини Евдокии Максимовны Толстой!

В конце августа высокопр. митрополит, получив от исправлявшего должность обер-прокурора св. Синода, князя С.Н. Урусова, на греческом языке книгу, под заглавием: «Догматическое изложение учения Англиканской церкви»¹⁵⁷⁸ передал оную, на просмотр и заключение, академическому правлению. Правление поручило разобрать книгу бакалавру церковной археологии и греч. яз. М.И. Сабурову¹⁵⁷⁹, который представил о ней свой отзыв. Согласившись с заключением Сабурова, академическое правление представило оное на благоусмотрение владыке, который, одоб-

—651—

1861 г.

рив это заключение, возвратил книгу и разбор князю Урусову при следующем письме от 30-го сентября:

«Сиятельнейший князь,

милостивый государь!

Согласно с требованием вашего сиятельства от 21 августа, № 4672, Догматическое изложение учения Англиканской церкви на греческом языке поручал я Московской дух. академии просмотреть и извлечь из него краткое содержание с указанием тех мест, которые в особенности враждебны православному учению. Академическое правление 29 сентября представило мне разбор означенной книги, сделанный бакалавром Сабуровым. Академическое правление соглашается с окончательным заключением бакалавра Сабурова.

Соглашаюсь и я.

Англиканский епископ корчемствует истиною, рассчитывая на невежество греков. Например, он рассуждает сам с собою так: если сказать, что мы отвергаем седьмой вселенский собор и иконопочитание, то греки тотчас отвергнут книгу и нас. Итак, скажем, что принимаем четыре вселенских собора и прочие согласные с ними: в сем случае греки могут подумать, что мы и все их соборы принимаем, и могут быть пойманы на сию уду. Таким образом, книгою сею доказываются не догматы англиканские, но только хитрость писателя.

Разбор книги и самую книгу при сем препровождая, с совершенным почтением и преданностью имею честь быть и пр."…

1-е октября – день открытия Московской дух. академии – академический праздник. В этот день после литургии и молебна ежегодно совершается в академической зале торжественный акт, на котором лучшим студентам раздаются награды, преимущественно книгами. Затем в ректорских покоях учреждается праздничная трапеза, к которой приглашаются, кроме служащих при академии высшие Лаврские и Вифанские семинарские власти.

В тот же день писал я в Москву ректору семинарии, архимандриту Игнатию:

«Спешу ответствовать на ваше братское приветствие моею

—652—

1861 г.

усердною благодарностью. Такую же благодарность прошу передал от меня и вашей братии семинарской.

Горькая и напрасная смерть доброй графини Евдокии Максимовны произвела на меня тем более сильное впечатление, что назад тому несколько дней она была у меня, и беседовала со мною очень весело. Да помилует ее Господь!

Очень жаль, что вы не исполняли своего намерения – посетить обитель преподобного Сергия».

17-го ч. писал мне профессор академии прот. А.В. Горский записку следующего содержания:

«Препровождаю к вам первую половину статьи «О влиянии христианства на языческое общество»¹⁵⁸⁰ и прошу покорнейше благоволить прочитать ее и обсудить.

После переписки, я еще не успел прочитать ее, может быть, найдутся и описки.

Остальная половина приготовляется вскоре.

При сем возвращаю вам английский молитвослов и уплаченный вами за Миклошича 9 р.с.».

19-го ч. писала мне из Москвы А.В. Нейдгарт:

«Дней пять тому назад, получила я письмо ваше от 8-го числа сего месяца, почтеннейший о. ректор, а вместе с ним и просфору, и книгу, – все, доставленное мне вашим о. казначеем¹⁵⁸¹, и за все, очень и очень благодарю вас.

Книгу вашу еще не успела прочитать, потому что уже начала читать творения Макария Египетского, издаваемые вашею дух. академией, и тогда мне пришла мысль, что ректор академии этой, получая такие переводные и столь душеспасительные книги, несколькими экземплярами вдруг весьма бы порадовал меня, если бы не поскупился поделиться со мною одним экземпляром подобных книг. Но о. ректор скуп на книги, подумала я, и бережет их для подарков преосв. Леониду, а обо мне, незаметной и ничтожной, и не подумает. Пусть же знает он, по крайней мере, что я бы дорого оценила это внимание его.

—653—

1861 г.

Бы спрашиваете у меня новостей Московских: кроме плачевных, не знаю никаких. Бунтуют студенты, и их ловят, хватают и сажают по частным домам. Перехватали до 3-х сот, но вскоре большую часть выпустили; были, как говорят, и смертные случаи; один или два из них умерли, а также и студент князь Крапоткин дня через два умер; и говорили было, что в день похорон его студенты сделают демонстрацию, но, кажется, обошлось без этого. Говорят, что под всем этим таился еще больший заговор, где Поляки играют, будто бы, главную роль, и тут идет речь о жизни Государя.

Третьего дня Государь Император обедал в Кремлевском дворце, в 11 часов вечера, проездом в Петербург, и был весел. Сказывали мне, что он холодно обошелся с Тучковым.¹⁵⁸²

Много, МНОГО недовольных во всех сословиях, и говорят, что большая часть членов Государственного совета подписали прошение о конституции. Дай Бог, чтобы Государь даровал ее благовременнее Австрии, которая слишком запоздала. Крестьяне все недовольны, и после отъезда моего из Кленова, сюда пришла ко мне весть, будто бы бывшие мои крестьяне поговаривали, что ожидают только из Москвы весточку, чтобы идти на Москву. Таких новостей в Москве, вероятно, много, но я, живя в закоулке своем, мало, что слышу.

Если кто у вас в Лавре получает вновь издаваемый в Петербурге журнал, под заглавием: Дух христианина, то прочитайте в первой вышедшей книге сентября месяца письмо протоиерея Полисадова¹⁵⁸³, о путешествии преосв. Леонтия в Париж, об освящении там нашей православной церкви, и об описаниях и отзывах католического аббата Гете¹⁵⁸⁴, этого торжества и прекрасной панегирики его нашему православию. Любопытно и утешительно читать его отзывы о почете, который имела в Па-

—654—

1861 г.

риже наша духовная миссия. Митрополит¹⁵⁸⁵, кажется, весьма доволен этим иностранным приемом и, между прочим, еще сказал мне, что он недавно получил из Англии письмо от английского священника, который обратился к православию, и просит утвердить его в звании православного священника.

При посредства вашего о. казначея, посылаю вам кое-что из моего деревенского хозяйства, прося батюшку о. Савву, кушать это в мое воспоминание.

Когда увидите о. архим. Порфирия¹⁵⁸⁶, спросите его от меня, кушает ли он ячменный кисель с молоком? – Ему это будет полезно.

Прощайте, почтенный ректор, помолитесь, благословите и не забывайте от души преданную вам…

Пред отъездом моим из Кленова я получила известие, что единственная сестра моя умерла, и я весьма огорчена этим. – Все горе да горе! Письма же вашего от 18-го сентября не получила».

20-го ч. получил я из Москвы от преосв. Леонида краткое письмо, в котором он писал мне:

«Мои мнихи возжелали поклониться преподобному Сергию и преп. Мефодию Песношскому. Мне стало жалко не воспользоваться этим случаем и, оставив в гостиной посетителей, я пишу эти строки. Во-первых, прошу простить меня в том, что не поздравил вас письменно с ангелом, хотя заочно и тогда, и часто, часто вас приветствую и с вами беседую. Во-вторых, сейчас был в Петровском на экзамене, и Московские оказались лучше Вифанских гораздо: это, в утешение вам, – ваши труды. Простите. Христос с вами, а мне испросите помощь преподобного, а если будет пустой вечер, наполните его посланием к преданнейшему"…

Экзамен в Петровском, (т.е. в монастыре), о котором пишет преосвященный, был по следующему случаю: в Москве заведен был для окончивших курс семинарии, так называемый, приготовительный к священству класс. Здесь преподавались, или точнее сказать,

—655—

1861 г.

повторялись те из богословских наук, которые имели ближайшее отношение к пастырскому служению. Курс был годичный. При окончании года обыкновенно производил испытание кандидатов в священство преосвященный викарий. Когда я был Московским викарием, случалось и мне бывать при этих испытаниях. Приготовительный класс этот помещался сначала в одной из бывших училищных зал в Высокопетровском монастыре, а затем, когда эти залы были заняты епархиальною библиотекою, переведен был в Чудов монастырь. В настоящее время этот класс более не существует.

На изложенное пред сим письмо преосвященного Леонтия я отвечал 23-го числа:

«Неожиданное письмо вашего преосвященства крайне порадовало меня: усерднейше благодарю вас за сие утешение.

Но меня простите Бога ради, что я не пишу к вам: частью и не о чем писать, частью и некогда, а главным образом вот почему не решаюсь без особенной нужды писать к вашему преосвященству (извините, буду говорить вам сущую правду). Ведь согласитесь сами: когда мы пишем к другим, разумеется, по официи, желаем, чтобы и нам отвечали тем же. Но могу ли я, в этом случае, рассчитывать на вашу взаимность при ваших занятиях, при ваших частых служениях, и особенно при ваших отношениях к обществу? Вы сами изволите писать, что для того, чтобы написать ко мне несколько строк, вам нужно было оставить в гостиной посетителей; а ведь эти посетители, как мне не безызвестно, у вашего преосвященства каждый: день с утра до вечера. Поэтому я и рассуждаю так: чтоб не налагать на его преосвященство лишней заботы и лишней обязанности делать ответы на мои письма, не лучше ли все, что случается мне видеть, или слышать, или испытывать в жизни особенного, – все это слагать в сердце и при личном свидании, излить пред ним в откровенной, искренней беседе? Вот истинная причина моего молчания пред вами! А ведь как под час хотелось бы о многом побеседовать с вашим преосвященством! Правда, есть с кем побеседовать и здесь: но эти беседы имеют свой, особенный характер, и

—656—

1861 г.

в них всегда чего-то не достает в сравнении с нашими Московскими взаимными беседами.

Впрочем, по желанию вашего преосвященства, спешу отозваться на ваше обязательное письмо хотя несколькими строками. Но что скажу вам особенного? В моей келейной жизни нового решительно ничего; она идет, как заведенная машина: вам не безызвестна моя регулярность. Все время, с малыми исключениями, поглощается у меня школьными занятиями; читаю много и дельного, и недельного, т.е. не относящегося к главному моему занятию. На днях я с любопытством начал читать присланную мне из Археологического общества, в числе других изданий, биографию вашего старого друга И.С. Савельева, где не раз встречается имя какого-то Л.В. Краснопевкова¹⁵⁸⁷; а на сих днях мне прислали из Москвы еще более интересную для меня жизнь графа Сперанского.¹⁵⁸⁸ Пишу пока еще мало; в настоящее время сочиняю, между прочим, отчет по ревизии. Вот и вся история моей келейной деятельности.

Отношения мои к окружающему меня обществу, по милости Божией, остаются по-прежнему мирные и добрые. Юноши наши, слава Богу, не выходят пока из границ благопристойности, в которые они, с помощью Божией, в последнее время мало-помалу поставлены. Я очень рад, что история, случившаяся в Питерской академии, имела такой исход: в противном случае, можно было бы опасаться не малых неприятностей и в прочих академиях, тем более, что такие поводы к подобным историям существуют везде. Видно, ныне уже не всякое лыко в строку; лишь бы не было вельблюдов, а о комарах нечего много толковать.

Ваше преосвященство очень много обязали бы меня, если бы благоволили сообщить мне конфиденциально, не доходят ли до вашего слуха какие-либо неблагоприятные толки о нашем муравейнике. Ведь Москва часто знает больше о нас, чем мы о себе.

А у вас-то, у вас перед окнами что совершается! О

—657—

1861 г.

tempora, о mores! – Вот к чему приводят знаменитые современные идеи и препрославленная цивилизация!…

А история с Евдокией-то Максимовной!¹⁵⁸⁹ о ужас! Бедная Евдокия Максимовна! Да помилует ее Господь Бог! – Говорят, в Москве и еще нечто подобное на днях совершилось над какою-то купчихой?

А как здоровье вашего преосвященства и ваших родных?».

20-го числа писал мне из Москвы ректор семинарии, о. Игнатий:

«Усердно благодарю вас за письмо. От о. Моисея¹⁵⁹⁰ узнал я, что во всем Петербургском округе классы начинаются в половине 9-го часа и оканчиваются в половине 2-го. Если бы вы приняли на себя труд устроить так во всем Московском округе: тогда сделали бы великое благодеяние и заслужили благодарность и учащих, и учащихся.

То, что писали в газетах о делах университетских, – говорят, слишком смягчено в сравнении с тем, что было.

Дела польские идут дурно. Ламберт¹⁵⁹¹, получив кровохаркание от тамошних неприятностей, оставил управление. Сухозанет¹⁵⁹², возвратившись из-за границы, временно вступил в управление. Наместником теперь назначен туда Лидерс¹⁵⁹³, которому дано две недели, чтобы собраться туда. Губернатор Варшавский застрелился, хотя и не успел совсем лишить себя жизни. Потапова¹⁵⁹⁴ ранили, помощника его – полицеймейстера убили. – О сем я узнал сейчас и поспешаю вас уведомить.

Вероятно, вам уже известно, что в Петербургской академии из старшего курса уволено недавно 6 студентов и

—658—

1861 г.

в три дня велено было им оставить академию. Трое уволены, как говорят, без поведения. Увольнение было последствием непослушания их не только распоряжениям о. ректора, но и владыки Исидора, который письменно приказал им ходить на Греческий язык поди опасением исключения из академии. Письма студентов тамошних все читаются. Писали даже, что никому из старших студентов не дадут степени магистра.

С совершенным почтением и преданностью имею честь быть покорнейшими слугою и сомолитвенником архимандрит Игнатий».

29-го ч. снова писал мне из Москвы ректор семинарии, архим. Игнатий:

«Если святитель еще прежде не соглашался с сокращением двухчасовых уроков, то, по всей вероятности, не согласится и теперь, подобно тому, как не согласился на раннее, сравнительно с нынешними, начатие вакациального времени.

На нынешний день я приглашал святителя в семинарскую церковь, но он уже дал обещание освящать церковь Успения на Могильцах, где и я был в служении вместе с общим нашим старцем Сергием Ивановичем¹⁵⁹⁵ и о вас воспоминали. Ипполит Михайлович¹⁵⁹⁶ говорил очень хорошую проповедь, в которой обличал не заботящихся об украшении храмов и особенно осуждающей такое украшение. Проповедь отчасти была направлена против известной статьи «о Замоскворечье», помещенной в Нашем Времени.

В журнале Воспитание появляются резкие статьи о воспитании в духовных училищах. В № последнем нещадно обличаются низшие дух. училища, затем обличительный ряд статей о семинариях и даже академиях. Святитель читал эти статьи и вероятно потребует у меня и дальнейших.

—659—

1861 г.

С совершенными почтением и братскою преданностью имею честь быть усерднейшими слугою и недостойным богомольцем а. Игнатий».

2-го ноября писал я в Москву А.Б. Нейдгарт:

«Многосодержательное и интересное письмо ваше от 19-го минувшего октября, и при нем разные приложения по части домашней (а не политической) экономии, имел я удовольствие получить 30 числа. За все сие приношу вам усерднейшую благодарность.

На ваше письмо буду отвечать по пунктам:

1) Вы напрасно изволите думать, будто я, по праву редакторства, имею у себя по нескольку экземпляров всех, когда-либо изданных нашею академией, отеческих творений. Нет, мне принадлежит такое право только на те творения, которые изданы уже по вступлении моем в должность ректора академии. Первая, изданная при мне книга, – это 6-я часть творений Ефрема Сирина; и я, как скоро получил определенное на мою долю количество экземпляров этой книги, долгом почел немедленно представить один экземпляр вашему высокопревосходительству. Что же касается до творений Макария Египетского, то я имею у себя только один экземпляр этих творений, не помню, купленный мною, или подаренный мне в свое время кем-либо из давних членов Редакционного комитета. Если не будет поздно, то покорнейше прошу принять от меня две, вышедшие уже за текущий год книжки нашего журнала; следующие за ними будут доставлены вам в свое время. Впрочем, о сем предмете я надеюсь объясниться с вами при личном свидании.

2) Известия ваши о Московских происшествиях и толках, признаюсь, не весьма утешительны. Об университетских волнениях я имел, правда, подробные сведения из других источников; но о прочем, что вы пишете мне, я ничего не слыхал. После тысячелетнего существования государства, как-то странно и страшно представить инаковый образ его бытия.

3) С любопытством и душевным утешением прочитал я в Духе Христианина указанные вами письма прот. Полисадова об освящении Парижской церкви. Впрочем, об этом событии я много читал и в других журна-

—660—

1861 г.

лах и газетах. Дай Бог, чтоб пребывание в Париже православного архиерея и его священнослужение оставило в сердцах легкомысленных парижан не мимолетное впечатление, а более глубокие следы.

4) о. Порфирию¹⁵⁹⁷ напомнил я о вашем совете относительно ячменного киселя. Он пользуется этою пищей и благодарит вас за добрый совет. Не знаю, эта ли пища, или другое чтό помогает ему; только наш болящий начинает как будто укрепляться. Я вчера был у него и порадовался о нем.

Кажется, ничего я не оставил без ответа в вашем письме. Но что в свою очередь скажу вами от себя и о себе? У меня нового ровно ничего нет; живу, по милости Божией, мирно и тихо, как и доселе жил; дела мои текут своими чередом. Уединением своим я совершенно доволен. Тогда, как прежде я не имел свободного времени прочитывать даже газету, теперь беспрепятственно, с утра до вечера, наслаждаюсь чтением всяких газет и журналов, преимущественно, впрочем, духовных. Между прочим, на днях прочитал я Жизнь графа Сперанского¹⁵⁹⁸: кажется, во всю жизнь не читал я ничего из светской литературы более интересного и с большими увлечением».

На другой день отвечала мне достопочтенная Анна Борисовна:

«Часа два тому назад, получила я и письмо ваше, и прекрасным книги, присланным мне вами, мой почтенный о. ректор. За то и другое, ну право, не сумею возблагодарить вас мертвою буквою!!…

Мертвая буква никогда не выразить, не передаст того, что ощущает сердце. Всемiрный язык, посредством которого Скифы и Галлы, Скандинавы и Готентоты, Европейцы и дикари отдаленных стран и островов понимают друг друга, это–языки взора, языки чувства, управляющего телодвижениями, языки живой, красноречивый, в одно мгновение передающий то, чего не выскажут весьма слабо и целые листы написанной буквы. Вот этими-то языком хотелось бы мне поблагодарить вас, мой добрейший о. Caввa,

—661—

1861 г.

за ваше столь приятное для меня письмо, и за отличные и поучительные книги, которыми вы наделили меня. Книги, которых я сперва не берегла, охотно поделяясь ими, теперь составляют все утешение мое; читаешь их и назидаешься, и воздохнешь ко Господу! О, если бы чаще воздыхали мы ко Господу! А Он, всеблагий, того только и ожидает, чтобы помиловать нас, вразумить, утешить и помочь!

Вчера я уже перелистывала книги ваши, и вскоре надеюсь с наслаждением прочитать их. Еще прошлого года мне подарил преосв. Леонид отдельное жизнеописание св. Григория Нисского, чрез которое я несколько уже ознакомилась с ним.

Воскресенье, вечером.

Здесь в Москве, не так как в деревне, здесь все мешают мне писать, и я принуждена все делать урывками. Вчера утром опять не успела кончить письма, а вечером была у всенощной. Видела пред службою преосвящ. Леонида, которому, слава Богу, лучше. Он опять страдал ногою, и долго не мог принимать нас, а поэтому случаю А.Н. Муравьев и сказал ему, что он от себя дам отталкивает ногою.

Вы пишете мне, что имеете много времени для чтения всевозможных журналов. Поэтому, вот и посылаю вам несколько номеров заморских русских журналов, которые сперва пожелал просмотреть владыка¹⁵⁹⁹, потом преосв. Леонид, а потом и о. Игнатий и Никодим. Сын мой привез их из чужих краев (не выдавайте же его); и вот я ознакомливаю с ними все духовные лица, желающие иметь о них некоторое понятие, и вам тоже предлагаю, весьма секретно, чтение это. Прочитав их, перешлите их ко мне чрез монастырь ваш.

Прощайте, батюшка о. Савва; помолитесь за меня грешную; не забывайте меня и благословите мысленно от всего сердца преданную вам…

Пожалуйста, скажите от меня о. Порфирию, что я только что познакомилась с ним, и уже сроднилась с ним живейшим участием; и поэтому, мне весьма приятно было уведомление ваше, что ему как будто лучше. Авось, авось

—662—

1861 г.

мой ячменный кисель подкрепит его силы. Вы не можете себе представить, как я этого желаю!».

4-го числа писал мне из Москвы преосвящ. Леонид:

«Ту минуту, как получил от вашего высокопреподобия письмо, начал я и ответ; но во множестве бумаг, которыми был больной завален, оно утратилось. Теперь, если успею послать с келейным моим юношей, пишу хоть немного, но из немногого вы многое сделаете, если помолитесь о мне грешном и юноше, о котором стόит помолиться, и которому нужна молитва.

…Входит Андрей Николаевич¹⁶⁰⁰ и велит писать, что дорога испугала и не едет в Лавру: вам кланяется и просит о. наместнику¹⁶⁰¹ сказать, что твердое намерение его быть в Лавре не исполняется, по краткости времени и дурному времени; также о. прот. Александру Васильевичу¹⁶⁰², Петру Симоновичу¹⁶⁰³; разумеется, и я всех их от сердца приветствую и со старцем – Петром Спиридоновичем¹⁶⁰⁴ и о. архим. Порфирия».¹⁶⁰⁵

Юноша, о котором просит молитв преосвященный, – это его питомец молодой князь Мстислав Голицын, о котором уже упоминалось выше.

20-го ч. писал я профессору Московской дух. академии А.В. Горскому:

Ваше высокоблагословение,

достопочтеннейший

Александр Васильевич!

По данному слову спешу написать вам несколько слов о себе. Ни одно из наших предположений не оправдалось. Моя поездка не произведет никаких перемен или движений в академии. Все дело в том, что владыке угодно сделать мне некоторое поручение, о котором, впрочем, не лесть есть глаголати.

С благословения владыки, я пробуду в Москве до четверга: в этот день оказался у меня в обители придель-

—663—

1861 г.

ный праздник. Ждите меня в этот день поздно вечером, а вернее в пятницу к обеду.

Подробности моего здесь пребывания отлагаю до личного с вами свидания.

Р.S. Академической братии усердно кланяюсь».

1-е декабря, между прочим, день памяти праведного Филарета – вместе с тем и день тезоименитства преосвящ. митрополита Филарета. Московская дух. академия издавна имела обычай к этому нарочитому дню посылать высокому имениннику письменное поздравление. Не был забыт и в настоящем, 1861 году, этот добрый обычай. Вот в каких выражениях было составлено и послано нами приветствие нашему милостивому архипастырю:

«Высокопреосвященнейший владыко, милостивейший архипастырь и отец!

Владыка жизни, времена и лета в своей власти положивый, отверзает пред тобою врата нового лета твоего, – и мы благодарным сердцем повергаемся пред престолом Господа, тебе и чрез тебя нам благодеющего.

Благодарно исповедуем судьбы промысла Божия, неусыпно бодрствующего над тобою. Десница Всевышнего хранит и благословляет тебя, прилагая дни на дни твоей жизни, в старости маститой¹⁶⁰⁶ укрепляя твои силы к подъятию трудов великого твоего служения, наипаче же обновляя и возвышая дух твой обильными дарованиями благодати.

Благодарно исповедуем благодеяния Божии, и на нас чрез тебя изливаемые. Пастыреначальник Господь в тебе даровал нам светильник горящий и светящий. Поставленный на свещнике церкви великой, ты горишь огнем ревности о благе и спасении всех чад твоей обширной паствы, дальних и ближних и священным горением твоего духа возгреваешь любовь к добру и в наших хладных душах; светишь ты светом святой истины и благих дел, лучезарно сияющих в твоем мудром слове и высокой жизни, и свет сей яснее озаряет пред нами пути веры и деятельности; при его озарении для нас менее опасностей совратиться на пути стропотные и неправые.

Заповедал некогда Господь народу своему, да горит све-

—664—

1861 г.

тильник всегда в скинии свидения, и с особенною заботливостью повелел наблюдать, чтобы горел он от вечера до утра. Не тайну ли глаголет закон? Свет в святилище и тогда, когда все покрыто мраком. Свет духовный никогда не должен угасать в святилище. Да горит же выну пред Господем светильник наш и да озаряет нам стезю в тот храм, идеже светильник есть Агнец! С теплою молитвою и всегда, а наипаче ныне обращаются сердца наши к Пастыреначальнику и Светодателю, да не оскудевает елей в светильнике твоей, архипастырь наш, жизни, да горит еще долго огнь твоей ревности и молитвы о благе церкви и мiра, да озаряет нас свет твоей веры и жизни, особенно потребный в настоящее трудное время всюду разливающегося мрака и всюду колеблющегося порядка.

Вашего высокопреосвященства, милостивейшего архипастыря и отца, нижайшие послушники"…

(Далее следовали подписи всех служащих при академии).

Между тем, в Лавре ежегодно совершалось в этот день торжественными образом церковное торжество. Соборне совершалась литургия и после нее молебен праведному Филарету, а за тем был соборный стол, к которому приглашалась и академическая братия; вечером же в этот день обыкновенно приглашаемы были на чай и десерт лаврские старцы к ректору академии.

В ответ на наше приветствие владыка изволил писать мне от 3-го числа:

«Отцу ректору академии и сподвижникам на поприще духовного просвещения от Господа благословение, совет и мир.

Благодарю за слово утешения в день моего ангела. Утешает меня не слово, украшающее меня, тогда как знаю, как далеко мое действование не достигнет должного и желаемого, – но слово сочувствия.

Приятно мне думать, что в долгое служение мое, прилагая отеческое попечение, чтобы Академия всегда сохраняла дух, свойственный духовному учреждению, – то же расположение и в том же направлении согласное действование начальствующих и наставников я встречал и встречаю.

—665—

1861 г.

Господь да сохранить, – и вы, и наставляемые вами, сохраните мне сие утешение, не ради меня, но ради блага святой церкви».

4-го ч. писал мне из Москвы, куда отправлялся по своим ученым делам, профессор академии, протоиерей Алекс. Вас. Горский:

«Пишу вам из укромного приюта вашего¹⁶⁰⁷, который, благодаря вашим попечительным распоряжениям, не смотря на поздний час ночи, скоро открыл мне свои двери, согрел и успокоил пришельца, как самого хозяина. Путь мой был благополучен, хотя и не спешен: я приехал уже за полночь, и потому имел нужду в покое; простите, поленился служить, хотя о. казначей и предлагал мне.

Вчера, отслушав в обители литургию, я отправился на Троицкое подворье, где служил сам святитель, который с понедельника, говорят, никого не принимал. Я застал его еще отдыхающим после служения: потому должен был несколько подождать, – да и прождал на подворье до четверти девятого. Видно, и предшествовавшее уединение, и нужда дела превозмогли над всем, и он, не щадя себя, просидел столько времени за чтением перевода св. Писания.¹⁶⁰⁸

Встретил меня святитель вопросом: «что же так рано? ведь ты на освящение храма приехал?» – Я невольно улыбнулся при этом вопросе, как будто и можно было по одной этой причине приехать из Лавры, оставив должность проч. Я объяснил официальную причину, и владыка после сказал мне, что, кажется, еще не готов список книги, которые должны оставаться при Синодальной библиотеке. Впрочем, когда я представил святителю, что мы просим не всех книг, но только по экземпляру из тех, которых в Типо-

—666—

1861 г.

графской библиотеке по два и более; следов., Синодальный экземпляр может остаться, если мы и возьмем свой: то владыка согласился, что в этом более задержки не будет.¹⁶⁰⁹

Видел у святителя придуманную в канцелярии и типографии св. Синода грамату «на благословения», раздаваемые св. Синодом за известные пожертвования и другие услуги для церкви. Это – разукрашенный бордюрами лист, за подписом Новгородского митрополита. Святитель наш сильно негодует на это изобретение канцелярского досужества, и по этому случаю рассказал анекдот об Иване Головачеве, о котором после.

Судя по этому началу моих дел надобно полагать, что я должен буду пробыть начинающуюся неделю».

5-го же ч. писал я профессору Московской дух. академии А.В. Горскому:

«Ваше высокоблагословение,

достопочтеннейший

Александр Васильевич!

За письмо ваше душевно вас благодарю.

Указ из Синодальной конторы с требованием списка книг мы действительно получили; но до вашего возвращения мы не можем исполнить этого требования: у нас под руками нет никакой копии. Нельзя ли вам самим снять копию с имеющегося у вас списка и представить ее в контору¹⁶¹⁰, а мы бы прислали только донесение с препровождением якобы списка?

Препровождаю к вам мое слово на Николин день для четвертой книжки.¹⁶¹¹

Статья Сергея Константиновича о Троицкой семинарии¹⁶¹²

—667—

1861 г.

мною прочитана, но не до конца. На счет ее мне пришло на мысль, не следует ли предварительно показать ее владыке с тем, разумеется, чтобы он поскорее нам возвратили ее. Впрочем, об этом подробнее напишет вам сам Сергей Константинович.

Сегодня я получил от святителя благодарное послание за наше приветствие его со днем ангела.

Нового у нас ничего; все, по милости Божией, благополучно».

6-го ч. писал мне все еще остававшийся в Москве протоиерей А.В. Горский:

«Приступил я к работам в Типографской библиотеке.

То, что думал я возложить на других, приходится исполнять самому, частью по неисправности каталога, частью по столкновениям с некоторыми личностями, которыми может быть неприятно это дело.¹⁶¹³

Список книг, отчисленных для нашей библиотеки, конторе, кажется, вовсе не нужен, равно как (для хода моего дела, потому что в типографию прислан из Хозяйственного управления¹⁶¹⁴ свой список, по которому она, имея начальственное предписание, и без конторы Синодальной, может мне отпустить, что назначено. Но так как требование уже сделано и указ не должен оставаться без ответа: то можно будет последовать вашему совету, а именно снять копию со списка и отослать в контору. Может быть эта операция окончится и несколько позднее моих работ в типографии; но это ничего не значит. Дело мое может кончиться и без указа конторы.

Но вот еще обстоятельство. Мы составляли свой список по переписи дублетов. А в Синодальной типографии довольно и таких книги, которые находятся в одном экземпляре, а между тем, по смыслу принятых правил, как небогослужебные, они не должны оставаться при Синодальной библиотеке, но должны перейти в Публичную библиотеку. А

—668—

1861 г.

и нам бы они очень пригодились. Сегодня я докладывал владыке о них. Владыка сначала заметил, почему же это не сделано ранее; когда же я объяснил, что у нас под руками были только списки дублетов: то приказал повести дело чрез Правление академии. По простой записке, сказал он, я не могу ничего сделать. Итак, составив дополнительный список этих книг, и показав его владыке, я может быть пришлю его к вам, при моей записке в академическое Правление: тогда не оставьте дать этому делу свой ход.

Занятия переводами до нынешнего вечера не возобновлялись у владыки: но и ныне помешал им о. наместник.¹⁶¹⁵ Завтра также их не будет.

Сегодня я служил, по приглашению о. ректора¹⁶¹⁶, в семинарской церкви. Святитель же совершал служение во Вдовьем доме. Преосв. Леонид лежит дома без ноги.

Тетрадь перевода и ваше слово переданы мною к напечатанию. А статья о Троицкой семинарии еще на руках моих. Не знаю, что вам сказать о предположении представить ее святителю. Сергей Константинович не писали мне об этом ничего. Мне представляется, что владыка наши скоро не сдаст этой статьи. Между тем это не то еще время семинарии, которое он хорошо помнит, и о котором он мог бы многое сообщить в дополнение.

Приятно мне передать слышанное сегодня от владыки о Викторе Дмитриче.¹⁶¹⁷ Граф Путятин¹⁶¹⁸ просил его у святителя для С.-Петербургского университета: но владыка ответил ему, что по совести не может склониться на его просьбу, как потому, что он и у нас нужен, так и потому, что в университете он не в состоянии будет, при нынешнем положении дел, иметь довольно влияния. Не нужно оставлять и дух. училища. Стакан вина на бочку с нечистою водою – не улучшит ее. Продолжая речь, святитель сообщил, что митрополит Новгородский¹⁶¹⁹, бывши

—669—

1861 г.

в Москве, без всякого со стороны нашего владыки вопроса, передал ему, что наш философ¹⁶²⁰ все конфузится на лекциях при Государе Наследнике. Но, продолжал святитель, – гр. Строганов¹⁶²¹, когда я спросил его: каково идут уроки Кудрявцева? имеет ли он влияние на своего слушателя? – то он отвечал, что он очень доволен его преподаванием. Да и сам Государь Наследник тоже говорил мне; и прибавил, что занимается с ним не только в назначенные часы, но и беседует, оставляя его даже на чай:

Простите, что пишу неразборчиво. Дело вечернее. Перо вертится в руках. Да пора уже и кончить беседу.

Нужно, однако прибавить, что Типография сделала мне и задержку своими формальностями далее предположенного мною срока. Мой прием книг не может окончиться без освидетельствования со стороны одного или двух ее членов. А в субботу присутствия не бывает. Впрочем, если что откроется особенное, напишу вам в следующий раз.

Благословите на труды.

Всем братиям нашим свидетельствую мое нижайшее почтение.

Еще. Владыка спрашивали меня сегодня: получил ли ректор мое письмо, в ответ на ваше письмо (поздравительное). – Я отвечал, что при мне в Лавре еще не было получено такого письма, да не могло и быть по времени. – Не знаю, к чему относится этот вопрос»!

По существовавшему при митрополите Филарете обычаю, начальствующие лица, находившаяся вне Москвы, не иначе могли являться в столицу, как испросивши предварительно разрешение его высокопреосвященства. В следствие сего и я, предполагая отправиться на предстоящие праздники в Москву, для посещения вверенной мне обители, писал преосвящ. митрополиту от 9-го числа:

«По случаю приближающихся праздников церковных, нижайше испрашиваю вашего архипастырского соизволения на прибытие мне в Москву, во вверенную мне обитель».

—670—

1861 г.

На этом письме последовала 11-го числа такая архипастырская резолюция: «Добро пожаловать».

8-го ч. писал я профессору Московской дух. академии А.В. Горскому:

Ваше высокоблагословление,

достопочтеннеший

Александр Васильевич!

По вашему желанию, препровождается к вам при сем донесение академич. Правления в Синодальную контору. Благоволите распорядиться им по вашему усмотрению.

Со стороны Безсонова заранее можно было ожидать всякого противодействия при исполнении возложенного на вас поручения. И если уже с вами не совестится он поступать бессовестно, то что сказать, если бы это поручение возложено было на другого? Но мне кажется, чем настойчивее вы будете действовать, тем лучше будет.

В случае, если вы пришлете к нам дополнительный список новых книг, мы не замедлим сделать с своей стороны распоряжение.

Сергею Константиновичу¹⁶²², при свидании, передам все, о чем вы писали. Относительно его статьи о Троицкой семинарии я решительно предоставляю на ваше благоусмотрение.

Приятно и нам слышать добрые вести о Викторе Дмитриевиче.¹⁶²³ Может быть, сегодня я увижусь с Егором Васильевичем¹⁶²⁴, и ему сообщу эти вести.

Я и сам не понимаю сделанного вам святителем вопроса относительно его ответного письма на наши поздравления. Может быть, он не хотел ли слышать от вас отзыва, какое впечатаете произвело оно на наше братство? Действительно, письмо это произвело на всех особенное впечатление, потому что в таком роде, как мне говорят, владыка никогда почти не делал ответа на прежние приветствия его со днем ангела».

11-го ч. еще раз писал мне из Москвы о. протоиерей А.В. Горский:

—671—

1861 г.

«По намерениям моим, мне надлежало бы ныне получить отпуск из Типографии, и с подворья. Но ни того, ни другого я еще не имею.

В Типографии один день совершенно не мог заниматься, сделавшись болен по своей неосторожности от угара: от того должен был перейти за черту минувшей недели, в отобрании и приеме назначенных книг. Да еще не знаю, сколько времени советники Типографской конторы будут поверять наш выбор. Впрочем, думаю, что завтрашним днем покончу свои сношения с Типографией.

На подворье Троицком начато чтение послания к Филиписсеям¹⁶²⁵, как видно, в намерении продолжить эту работу. Вчера святитель не призывал за этим делом. Может быть, пригласит сегодня.

Вчера Бог привел мне быть на освящении великолепно устроенной церкви Трех радостей¹⁶²⁶, видеть чин святительского освящения, и отчасти послужить ему.

Вечером заезжал я с о. ректором¹⁶²⁷ к преосвященному Леониду. Слава Богу, теперь он бродит по комнатам, и вчера даже служил.

Тетрадь Сергея Константиновича¹⁶²⁸ в руках святителя. Не остановившись на том решении, какое сообщил я вам прежде, раз я захватил ее с собою к святителю, не с теми, чтобы просить его, принять на себя труд прочтения, а только показать его. Но святитель не любить выпускать из рук дела. Таким образом, все наши предположения рушились. Впрочем, я постараюсь пред отъездом, получить работу Сергея Константиновича, которого вместе с этим благодарю за его письмецо.

Сейчас был у меня Семен Сергеич.¹⁶²⁹ С ними пого-

—672—

1861 г.

ворил я о приготовлении новой обложки для разделения томов Творений Отцов и Прибавлений, и о квитанциях. Первых думаем заказать до 100 экз., для здешнего расхода и для нашего. Титула на обертке никакого не будет, а только на корешке: Творен. №№ или отца.

Т. "».

Прибавления к переводу творений св. отцов.

Год «»

(томов не выставлять)».

23-го ч. писал мне в Москву инспектор академии, архим. Михаил¹⁶³⁰:

«Имею честь поздравить вас и от себя, и от оставшегося здесь академического общества с наступающим праздником. Дай Бог вам встретить и провести его в добром здоровье и веселии духовном. Не забудьте и нас в молитвах своих пред мощами святителей Московских.

Особенного в академии пока ничего не случилось. Нет ли там у вас чего особенного? Как, например, святитель принял ревизии? – А особенно успокоился ли он вашим объяснением известного дела?».

Дело это – по поводу анонимного письма студентов академии¹⁶³¹ к ректору Петербургской академии.¹⁶³² Преосвящ. митрополит¹⁶³³ был удовлетворен моим объяснением по этому делу и велел оставить его без дальнейших последствий.

Не к этому ли делу относится письмо профессора Петербургской академии В.Н. Карпова¹⁶³⁴ к профессору нашей академии А.В. Горскому, который письмо это прислал мне для прочтения при след. записке (без означения года):

«Не угодно ли вам будет прочитать странное и непонятное для меня письмо Вас. Н. Карпова?

Не знаю, о чем идет речь? Что за ссора между академиями? Что за птенцы философии, дергающие друг у друга перушки?».

—241—

в нравственной жизни; но даже и при такой постановке вопроса сочинение могло бы быть удовлетворительным, если бы автор его обнаружил достаточную основательность мышления; этого однако нельзя сказать: то, что он говорит о недостаточности естественного нравств. закона, не имеет никакой убедительности в виду того, что указываемые автором недостатки естественного закона устраняются Откровением, которое при том же, по несправедливому мнению автора, дано взамен закона естественного; а соображение, приводимое автором в доказательство необходимости научного исследования самого Откровения с гораздо большим правом могло бы быть приведено противниками научного исследования: «доказательством того (говорит он), что необходимо научное исследование в области нравственного закона и опасно толкование его каждым человеком в отдельности, служат ныне общества протестантов, которые предоставили каждому человеку право понимать учение Иисуса Христа по своему усмотрению». Автор заимствовал свой аргумент из обличительного богословия, но при этом забыл, что там этот аргумент приведен не в пользу научного исследования, а в доказательство необходимости руководствоваться Св. Преданием».

«Сочинение присланного из Екатеринославской духовной семинарии признано плохими (балл 1½) в виду того, что из всех представленных сочинений оно принадлежит к числу самых скудных по содержанию и неумелых по изложению: 3½ страницы этого сочинения заняты отчасти выдержкою из Митрополита Филарета, не относящеюся к делу, отчасти бессвязными положениями почти без всякой попытки их раскрыть и обосновать; приемы изложения совершенно детские».

«Сочинение присланного студента Тифлисской духовной семинарии признано дурным (балл 1+) по следующим основаниям. Вместо того, чтобы заняться критикой возражения против науки и попытаться показать ее необходимость, автор высказывает убеждение, что научное исследование не нужно и вредно для нравственности. Одно это, однако не помешало бы быть сочинению удовлетворительным, если бы автор обставил свою мысль сколько-нибудь приличной аргументацией. Ничего подобного у него нет: то, что он

—242—

говорит, отчасти не имеет прямого отношения к деду (о значении молитвы), отчасти опровергает его самого (ссылка на текст: «испытайте писаний, яко вы мните в них имети живот вечный»), отчасти, наконец, представляет ряд весьма слабых и наивных суждений; о их достоинстве может дать понятие следующая выдержка: «По моему мнению рассуждение (т.е. то самое рассуждение, о котором говорит тема) предполагает нисколько лиц, собранных вместе, если не всегда, то по крайней мере по большею частью. При этом во время рассуждения происходит деление на партии. Одна из них высказывает правильные понятия по поводу спорного предмета, а другая – противоположная ей делает возражения. Спор их может продолжатся на долгое время, причем бывает часто и так, что каждая остается твердою в своих убеждениях, но по отделении их, они предаются размышлению по тому же поводу. От этого размышления и предыдущего рассуждения более или менее колеблется то чувство нравственности, которое врождено каждому разумному существу по природе» и т.д.

«Сочинения иностранцев (три серба и 1 болгарин), вследствие плохого знания ими русского языка, отличаются безграмотностью, а вместе с этим и бедностью содержания».

з) Донесение о сочинении по предмету истории и разбора западных исповеданий:

«Для письменного испытания по предмету истории и разбора западных исповеданий экзаменовавшимся предложена была следующая тема: «каким образом римский католицизм служит проявлением рационализма?» – Большинство писавших обнаружили очень слабое понимание данного вопроса и весь рационализм римской церкви видели только в том, что латинское богословие прибегает к искусственному и неправильному толкованию Свящ. Писания и Предания для подтверждения ложных догматов. Из семидесяти писавших на эту тему только у двадцати трех можно найти более или менее правильный ответ на вопрос, причем только четырнадцать дают его с достаточною определенностью, тогда как у остальных встречаются лишь не совсем ясные намеки. Вместо серьезного стремления уяснить себе сущность вопроса, авторы спешат наполнить

—243—

страницы своих сочинений заученными общими фразами о властолюбивых папских притязаниях и о новых латинских догматах, забывая, что не обзор и не обличение этих заблуждений составляют в данном случае их задачу.

Обилие общих фраз и уклонений от вопроса производит на читателя тем худшее впечатление, что у многих соединяется с неприятным полемическим задором, мало основательным, но выражающимся иногда в очень резких формах. В сочинениях можно напр.: встретить выражения, что «отделение западной церкви было следствием одной человеческой страсти»; что «латинская церковь выдумывала догматы и затем принималась их доказывать»; что «папа измыслил «много новых догматов с тем, чтобы закрепить власть свою»; что «папы намеренно расширяли пропасть» между церковью западною и восточною; что «папы всеми мерами старались исказить нравственный характер и строй церкви Христовой»; что в латинской церкви «за сумму денег можно не только получить отпущение грехов, но и быть причисленными к лику святых»: говорится, как о чем-то не подлежащем сомнению, «об эгоизме и гордости латинской натуры», «о гордом и заносчивом характере пап», «о нелепице» латинского учения и т.п. (восп. сем.: Вифанской, Тульской, Московской, Донской, Томской, Тифлисской).

В литературном отношении сочинения производят вообще довольно хорошее впочатление. Воспитанники пишут складно, ясно и, в большинстве, грамматически – правильно, хотя встречаются и исключения, когда изъявляющие притязание быть студентами высшего учебного заведения допускают в своих пробных произведениях такую напр., орфографию: «протестанство», «миряне», «verservatio», «Filioquae», «приближить», «параллейныя места», «принебрегая», «приклоняться», «благоденствие». (Воспит. семинарий: Рязанской, Самарской, Вифанской, Екатеринославской, Калужской, Литовской, Тульской, Владимирской, Томской). – Лучшие сочинения принадлежат воспитанникам семинарий: Московской, Вифанской (5-), Полтавской, Холмской (4½), Таврической, Самарской и двум Московской (4+); а худшая – воспитанникам семинарий: Вифанской и Тифлисской (2-), сербу, (2-) и болгарину (1½), –

—244—

Присланные воспитанники духовных семинарий: Волынской, Екатеринославской и Тифлисской написали пробные сочинения по истории и разбору западных исповеданий неудовлетворительно и получили отметки: 2+, 2 и 2-. В своих произведениях все эти авторы: а) обнаруживают совершенное непонимание данного им вопроса, ясно показывая, что они не постарались уразуметь даже и самого понятия о рационализме и его значение в религии; они рассуждают совсем не о том, что требовалось, и пространно развивают то, что может иметь к их теме лишь самое отдаленное отношение. б) Все они, очевидно, очень мало думали над тем, что высказывают, а потому в их сочинениях встречаются мысли в высшей степени странные, напр.: «Римские христиане не представляют из себя общества верующих, стремящегося жить по воле Бога, искать единения с Ним чрез таинства и другие богоустановленные средства«… «Католик не считает нужным входить в непосредственное отношение с Богом, обращаться к Нему с своими просьбами: у него есть папа»… (Волынск.). «Католическая церковь предоставила рассудку полную возможность самостоятельного толкования Св. Писания и разрешения всех возникавших вопросов без руководства учениями Отцов Церкви«… «Зачем католику нужно было усердно молиться, соблюдать посты, делать милостыню для получения спасения, которое он получит при посредстве папы?» (Екатериносл.). «Но своему гордому и заносчивому характеру папы не хотели во всем учить так, как учила православная восточная церковь, вследствие чего и появлялись постепенно новые заблуждения»… (Тифлисск.). – в) Все они обнаруживают недостаточно твердое знакомство и с русской грамматикой, так как в их сочинениях читаем: «Все противоречия, какими недугует римско-католичество в своей догматической системе может отчасти служить признаком, что вся их доктрина есть проявление рационализма"… «Оно стает в противоречие» (Волын.); «боле», «покаряться», «миряне» (Екатерин.); «христианская религия состоит из двух элементов: из божественного, которого составляют богооткровенные истины» и т.д. – (Тифл.)».

Справка: 1) Указом Святейшего Синода от 4 декабря

—245—

1872 года за № 2489 предписано, чтобы Советы академий в представляемых в Святейший Синод донесениях о составе новых курсов обозначали поименно, а не счетом, кто из державших поверочное испытание и принятых на казенное содержание или своекоштными студентами академии прислан семинарским начальством, и кто прибыл к таковым испытаньям по собственному желанию, в качестве волонтера. 2) По распоряженью г. Обер-Прокурора Святейшего Синода, изложенному в отношении к покойному Высокопреосвященному Митрополиту Московскому Иннокентию, от 19 сентября 1874 года за № 3412, требуется, чтобы представляемым Святейшему Синоду, на основании указа оного от 14 июня 1872 года, сведения о приеме студентов были сопровождаемы отзывами академических Советов, по каким предметам поверочного испытания ответы поступающих в академию воспитанников семинарий были слабее, с обозначением при том, из каких семинарий воспитанники оказались слабо подготовленными по тем или другим предметам.

Определили: Представить Святейшему Синоду сведения о составе нового (LVII) академического курса с приложением: а) списка студентов семинарий и других лиц, державших поверочные испытания в Академии, с обозначением достоинства их устных и письменных ответов, и б) копии с донесений экзаменационных комиссий о достоинстве ответов, данных явившимися на поверочные испытания лицами.

XVIII. Прошения студентов Академии – иностранцев: 1 курса Фомы Бурковича, Ивана Кастратовича, Симона Саввича и Николая Ступаревича о дозволении им жить на частных квартирах в Сергиевом посаде.

Справка: Указом Святейшего Синода от 28 апреля 1887 года за № 1377 Совету Академии дозволено разрешать студентам иностранцам жить вне Академии, на частных квартирах.

Определили: Дозволить студентами I курса Ивану Кастратовичу, Фоме Бурковичу, Сымону Саввичу и Николаю Ступаревичу жить на частных квартирах в Сергиевом посаде, о чем и сообщить Правлению Академии для зависящих распоряжений.

—246—

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «1898 г. Сент. 17. По ст. IV и V. Утверждаются помощник библиотекаря Константин Попов в должности библиотекаря, а доцент Академии Иван Андреев в должности лектора английского языка. По ст. VI. Действительный студент Академии Дмитрий Булгаков утверждается в степени кандидата-магистранта богословия. По ст. ХII. Преподавателю Симбирской семинары Александру Яхонтову разрешается переработать свое кандидатское сочинение на соискание степени магистра. Прочее смотрено и утверждается».

15 сентября 1898 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Архимандрита Арсения, исправляющий должность Инспектора Академии иеромонах Иннокентий и члены Совета Академии, кроме профессоров А. Введенского, находящегося в заграничной командировке, и С. Глаголева, уволенного в кратковременный отпуск.

Слушали: I. Предложение о. Ректора Академии Архимандрита Арсения: «По случаю имеющего быть 1-го октября сего года торжественного акта в Академии, честь имею предложить Совету Академии войти в рассуждение об избрании лиц, известных покровительством духовному просвещению, или прославившихся своими заслугами Церкви и учеными трудами, – в звание почетных членов Академии».

Справка: 1) По § 9 устава духовных академий «Академия имеет право избирать в звание своих почетных членов, на основании устава». 2) По § 81 лит. в п. 3 того же устава «избрание в звание почетных членов Академии» значится в числе дел Совета Академии, представляемых, чрез Епархиального Преосвященного, на утверждение Святейшего Синода.

Определили: Избрать и просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об утверждении в звании почетных членов Академии:

1) Бывшего заслуженного ординарного профессора Московской Духовной Академии, Тайного Советника, Николая

—247—

Ивановича Субботина – во уважение его многополезной сорокалетней профессорской деятельности в Академии и его ученых трудов по истории русского раскола;

2) Бывшего заслуженного ординарного профессора Московской Духовной Академии, Статского Советника, Евгения Евсигнеевича Голубинского – во уважение высоких ученых заслуг его по разработке русской церковной истории и истории славянских церквей и во внимание к многополезной профессорской деятельности его в Академии в течение тридцати пяти лет: и

3) Протоиерея Московской Сергиевской, в Рогожской слободе, церкви Иоанна Григорьевича Виноградова – во внимание к пятидесятилетней плодотворной деятельности его па пользу Православия в борьбе с расколом как посредством постоянных устных бесед, так и многочисленных научно-литературных трудов.

II. Прошение ординарного профессора Академии и редактора академического журнала «Богословский Вестник» Василия Соколова:

«Покорнейше прошу Совет Академии ходатайствовать пред Его Бысокопреосвященством и Святейшим Правительствующим Синодом об освобождении меня от должности редактора «Богословского Вестника».

Определили: Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об увольнении ординарного профессора Академии Василия Соколова, согласно его прошению, от должности редактора академического журнала «Богословский Вестник» и об утверждении в означенной должности избранного общим собранием наставников Академии экстраординарного профессора Академии по кафедре общей церковной истории Анатолия Спасского.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «1898 г. Сент. 30. Согласен. Ходатайство посылается».

28 сентября 1898 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Архимандрита Арсения, исправляющий должность Инспектора Академии иеромонах Иннокентий и члены Совета

—248—

Академии, кроме профессоров В. Ключевского и А. Шостьина, не присутствовавших по болезни, С. Глаголева, уволенного в кратковременный отпуск, и А. Введенского, находящегося в заграничной командировке.

Слушали: I. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «1898 г. Сент. 17. В Совет Московской Дух. Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 12 сентября за № 5146:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представление Вашего Преосвященства, от 25 минувшего августа № 298, в коем, донося, что Совет Московской Духовной Академии в заседании 7 минувшего августа избрал экстраординарного профессора Академии, доктора богословия, Василия Соколова и доцента той же Академии, магистра богословия, Ивана Попова – первого в звание ординарного профессора Академии и второго – в звание экстраординарного профессора, ходатайствует об утверждении Соколова и Попова в означенных званиях. Приказали: Экстраординарного профессора Московской Духовной Академии, доктора богословия, Василия Соколова и доцента той же Академии, магистра богословия, Ивана Попова, избранных Советом Московской Духовной Академии первого – в звание ординарного профессора Академии и второго – в звание экстраординарного профессора, утвердить, согласно представлению Вашего Преосвященства, в таковых званиях, со дня их избрания, т.е. с 7 минувшего августа, и, для внесения настоящего постановления в Комитет о службе чинов гражданского ведомства, передать в Канцелярию Обер-Прокурора выписку, с приложением кратких списков Соколова и Попова, а Ваше Преосвященство уведомить о семь указом».

Определили: Об утверждении экстраординарного профессора Василия Соколова в звании ординарного профессора и доцента Ивана Попова в звании экстраординарного профессора внести в формулярные о службе их списки и сообщить Правлению Академии для зависящих распоряжений.

II. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «1898 г. Сент. 19. В Совет Московской Дух. Ака-

—249—

демии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 16 сентября за № 5214:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: предложение г. Синодального Обер-Прокурора, от 14 июня сего года № 12223, по ходатайству Вашего Преосвященства о командировании экстраординарного профессора Московской Духовной Академии по кафедре введения в круг богословских наук Глаголева заграницу для ученых занятий по предмету преподаваемых им наук, сроком на один год, с отпуском, сверх получаемого им по службе содержания, единовременного пособия из Синодальных сумм. Приказали: Признавая изъясненное ходатайство Вашего Преосвященства заслуживающими уважения, Святейший Синод определяет: разрешить Совету Московской Духовной Академии командировать экстраординарного профессора оной Глаголева с научною целью за границу, сроком на один год, с сохранением получаемого им по должности экстраординарного профессора содержания и, независимо от сего, назначить ему, Глаголеву, в пособие на путевые издержки и содержание заграницею шестьсот рублей из источника по усмотрению Хозяйственного Управления, с утверждения г. Синодального Обер-Прокурора; о чем, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству указ».

Определили: Содержание указа Святейшего Синода сообщить (и сообщено) экстраординарному профессору Сергею Глаголеву и выдать ему необходимые для поездки за границу документы.

III. а) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «1898 г. Авг. 28 В Совет Московской Духовной Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 24 августа за № 4651:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующих Синод имели суждение по ходатайствам: настоятеля Константинопольского подворья в Москве архимандрита Иакова и французского подданного Ивана Повольни о принятии окончивших курс учения в Филиппопольской гимназии турецкого подданного – греческого уроженца Георгия Кириакидиса и в сербско-православной Новосадской гимназии австро-венгерского подданного Бра-

—250—

нислава Повольни в число студентов одной из духовных академий, с назначением им стипендий из сумм Святейшего Синода. Приказали: Разрешить Совету Московской Духовной Академии принять греческого уроженца Георгия Кириакидиса и австро-венгерского подданного Бранислава Повольни в число студентов I курса; на содержание же Кириакидиса и Повольни в академии, со дня поступления, назначить стипендии, в установленном размере, первому – из остатков от поступивших в распоряжение духовного ведомства доходов с Бессарабских имений заграничных монастырей, а второму – из духовно-учебного капитала (Отд. I § 2); о чем, для зависящих распоряжений послать Вашему Преосвященству указ».

б) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «1898 г. Авг. 31. В Совет Московской Дух. Академий» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 27 августа за № 4742:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод имели суждение по ходатайству бывшего Вселенского Патриарха Неофита о принятии окончившего курс в Халкинском богословском училище греческого уроженца Константина Фотопулоса в одну из духовных академий. Приказали: Во внимание к ходатайству бывшего Вселенского Патриарха Неофита, разрешить Совету Московской Духовной Академии принять окончившего курс в Халкинском богословском училище греческого уроженца Константина Фотопулоса в число студентов 1-го курса оной: на содержание же Фотопулоса в академии, со дня поступления, назначить стипендию, в установленном размере, из остатков от поступивших в распоряжение духовного ведомства доходов с Бессарабских имений заграничных монастырей; о чем, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству указ».

в) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «1898 г. Сент. 1. В Совет Московской Духовной Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 31 августа за № 4785:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующей Синод слушали: предложение г. Товарища Синодального Обер-Прокурора, от 15 сего

—251—

августа № 16419, по переданному Комиссией по образованию в России южных славян, при Министерстве Иностранных Дел, ходатайству Русского Консула в Сараево о принятии сербских уроженцев, окончивших курс учения в Сараевской семинарии Евстислава Давидовича и Иована Мачкича в одну из духовных академий и обучающихся в названной семинарии Драго Урошевича и Алексу Черковича в одну из духовных семинарий, с назначением им стипендий. Приказали: В виду значительности суммы, расходуемой ныне из средств Святейшего Синода на содержание воспитанников из иностранцев в духовно-учебных заведениях, Святейший Синод, согласно настоящему предложению, определяет: из четырех сербских уроженцев, ходатайствующих о принятии в духовные академии и семинарии, принять только двух, окончивших курс в Сараевской семинарии Евстислава Давидовича и Иована Мачкича в число студентов I-го курса Московской Духовной Академии; на содержание же Давидовича и Мачкича в академии, со дня поступления, назначить стипендии, в установленном размере, из духовно-учебного капитала (Отд. I § 2); о чем, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству указ».

г) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «1898 г. Сент. 16. В Совет Московской Духовной Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 10 сентября за № 5078:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: прошение болгарского уроженца, окончившего курс учения в Вифанской духовной семинарии иеродиакона Виктора Нисянчева о принятии его в одну из духовных академий на стипендию. Приказали: 1) Разрешить Совету Mocковской Духовной Академии принять болгарского уроженца иеродиакона Виктора Нисянчева в число студентов I курса названной академии; 2) на содержание иеродиакона Виктора Нисянчева в академии, со дня поступления, назначить стипендию, в установленном размере, из духовно-учебного капитала (Отд. I § 2): о чем, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству указ».

д) Сданный Его Высокопреосвященством с над-

—252—

писью: «1898 г. Авг. 31. В Совет Московской Духовной Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 26 августа за № 4746:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод имели суждение по ходатайству сербского посланника о переводе студента I курса Киевской Духовной Академии Ивана Кастратовича в Московскую Духовную Академии. Приказали: Обсудив настоящее ходатайство, Святейший Синод определяет: студента I курса Киевской Духовной Академии сербского уроженца Ивана Кастратовича переместить в Московскую Духовную Академию, с переводом в оную, в установленном размере, и назначенной на содержание Кастратовича в Киевской Духовной Академии стипендию; о чем, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству указ».

е) Отношение Совета Киевской Духовной Академии от 7 сентября за № 744: «Вследствие указа Св. Синода от 26 минувшего августа за № 4745 о перемещении студента Киевской Духовной Академии, сербского уроженца, Ивана Кастратовича в Московскую Духовную Академию, Совет Киевской Духовной Академии имеет честь препроводить при сем в Совет Московской Духовной Академии документы Кастратовича: свидетельство Белградской учительской школы за № 349, метрическое свидетельство и свидетельство о прохождении учительской должности за № 38. К сему Совет Киевской Духовной Академии имеет честь присовокупить, что Кастратович принят был в число студентов I курса Киевской Духовной Академии 19 декабря 1897 года и в течение 189⁷/₈ учебного года вел себя отлично (5); на семестровых сочинениях по психологии получил балл 3, по библейской истории 3-, по патристике 3-, по проповеди 2; по устным ответам (в среднем выводе из годовых и экзаменных баллов): по Свящ. Писанию Ветхого Завета 3-, по библейской истории 3, по патристике 3-, по психологии 2, по истории философии 2, по еврейскому языку 3-, по древней обшей гражданской истории 3-, по русской гражданской истории 3. Перевода во II курс Кастратович не был удостоен, так как не держал экзаменов по греческому и французскому языкам, ка-

—253—

ковые экзамены Советом Академии отсрочены были ему до начала текущего 189⁸/₉ учебного года».

Определили: Греческого уроженца Геория Кириакидиса, австро-венгерского подданного Бранислава Повольни, греческого уроженца Константина Фотопулоса, сербских уроженцев – Евстислава Давидовича и Иована Мачкича, болгарского уроженца иеродиакона Виктора (Нисянчева) и бывшего студента I курса Киевской Духовной Академии, сербского уроженца, Ивана Кастратовича внести в списки студентов I курса и сообщить о принятии их Правлению Академии для зависящих распоряжений.

IV. Резолюции Его Высокопреосвященства, последовавшие на журналах Совета Академии:

а) за 27 августа 1898 года: «1898 г. Сент. 2. По ст. II. Разрешается принять окончившего курс Университета Владимира Львова в число своекоштных студентов I-го курса. По силе основательного ходатайства (при сем прилагаемого) о. Ректора Академии разрешается принять и священника Горбаневского. Прочее утверждается».

б) за 28 августа 1898 года: 1898 г. Сент. 17. По ст. IV и V. Утверждаются помощник библиотекаря Константин Попов в должности библиотекаря, а доцент Академии Иван Андреев в должности лектора английского языка. По ст. VI. Действительный студент Академии Дмитрий Булгаков утверждается в степени кандидата-магистранта богословия. По ст. XII. Преподавателю Симбирской семинарии Александру Яхонтову разрешается переработать свое кандидатское сочинение на соискание степени магистра. Прочее смотрено и утверждается».

Справка: При журнале за 27 августа возвращено с резолюцией Его Высокопреосвященства: «1898 г. Сент. 1. Ходатайство о. Ректора нахожу заслуживающим уважения» – представление о. Ректора Академии архимандрита Арсения от 31 августа за № 443 следующего содержания: «Явившемуся в текущем году к приемным испытаниям для поступления в число студентов I курса Московской Духовной Академии студенту Донской духовной семинарии – священнику Донской епархии, Донецкого округа, слободы Степановки-Грековой Филиппу Горбаневскому Советом Академии отказано было в приеме в число студентов, как не-

—254—

достаточно подготовленному к слушанию академических лекций.

Принимая во внимание, с одной стороны, те сравнительно неблагоприятные условия для подготовки к конкурсным испытаниям, в которых находился священник Горбаневский, окончивший курс в семинарии семь лет тому назад (в 1891 году) и до последнего времени бывший священником сельского прихода, – а также весьма незначительную разность (в 0:04) между средними баллом его устных и письменных ответов (3:03) и таковым же баллом последнего по списку студента, признанного Советом удовлетворительно выдержавшим поверочные испытания (3:07); с другой – искреннее желание его получить высшее духовное образование, – осмеливаюсь почтительнейше просить Ваше Высокопреосвященство оказать священнику Филиппу Горбаневскому Архипастырскую милость и разрешить принять его в число своекоштных студентов I курса Академии».

Определили: 1) Содержание резолюций Его Высокопреосвященства сообщить (и сообщено) тем лицам, коих они касаются, и Правлению Академии – для зависящих распоряжений; 2) Об утверждении помощника библиотекаря Константина Попова в должности библиотекаря Академии идо-цента Ивана Андреева в должности лектора английского языка внести в формулярные о службе их списки; 3) Учебный Комитет при Святейшем Синоде уведомить об утверждении действительного студента Академии Дмитрия Булгакова в степени кандидата богословия.

V. Отношения Канцелярии Обер-Прокурора Святейшего Синода:

а) от 1 сентября за № 5700: «По утвержденному г. Синодальными Обер-Прокурором 20 августа 1898 года докладе Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Николай Полозов определен на должность помощника инспектора в Витебскую духовную семинарию. – Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сем Совету Академии для сведения и зависящего распоряжения».

б) от 3 сентября за № 5752: «По утвержденному г. Синодальным Обер-Прокурором 27 августа 1898 года докладу

—255—

Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Евгений Воронцов определен на должность преподавателя гомилетики, литургики и практического руководства для пастырей в Минскую духовную семинарию. – Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сем Совету Академии для сведения и зависящего распоряжения».

в) от 19 сентября за № 6144: «По утвержденному г. Синодальным Обер-Прокурором 10 сентября 1898 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Николай Николин определен на должность преподавателя обличительного богословия, истории и обличения русского раскола и местных сект в Волынскую духовную семинарию. – Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сем Совету Академии для сведения и зависящего распоряжения».

Справка: По распоряжению о. Ректора Академии всем вышепоименованным лицам дано знать о назначении их на духовно-учебную службу.

Определили: Принять к сведению.

VI. Заявление помощника библиотекаря (ныне библиотекаря) Академии Константина Попова:

«30-го августа текущего года в присутствии и.д. Инспектора Академии иеромонаха Иннокентия, ординарного профессора Григория Воскресенского и экстраординарного профессора Иерофея Татарского я нижеподписавшийся принял в наличности библиотеку от бывшего библиотекаря Николая Колосова, о чем и имею честь сообщить Совету Академии».

Определили: Принять к сведению.

VII. Прошение действительного студента Академии выпуска текущего 1898 года Василия Протопопова:

«Осмеливаюсь утруждать Совет Академии покорнейшею просьбою об определении меня на освободившуюся должность помощника библиотекаря фундаментальной библиотеки. При этом имею честь довести до сведения Совета, что я хорошо знакомь с библиотечным делом, и имею нужные для успешного прохождения этой должности опыт и сведения (§ 66 Акад. устава), в частности знаком с поряд-

—256—

нами фундаментальной библиотеки, так как, будучи студентом Академии, я три года заведовал студенческой библиотекой, в которой мною введена система записывания книг, практикуемая в фундаментальной библиотеке».

Справка: По § 81 лит. б п. 4 устава духовных академий «избрание кандидатов на должность помощника библиотекаря Академии» значится в числе дел Совета, представляемых на утверждение Епархиального Преосвященного.

Определили: Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством об утверждении действительного студента Василия Протопопова в должности помощника библиотекаря Академии.

VIII. Отношение Управления Императорской Публичной Библиотеки от 18 сентября за № 1420: «Императорская Публичная Библиотека, уведомляя о получении двух рукописей, возвращенных при отношении от 11-го сего сентября за № 450, имеет честь препроводить при сем сроком на три месяца для научных занятий и.д. доцента Академии Смирнова рукопись из Древлехранилища Погодина под № 1590.

О получении препровожденной рукописи Императорская Публичная Библиотека просит не оставить уведомлением».

Определили: Присланную рукопись передать и.д. доцента Академии Сергею Смирнову, а о получении оной Управление Императорской Публичной Библиотеки уведомить.

IX. Прошения:

а) ординарного профессора Академии Николая Заозерского: «Покорнейше прошу Совет Академии ходатайствовать о высылке из библиотеки Саввино-Сторожевского монастыря рукописи ХVI в., содержащей номоканон Св. Иоанна Постника, на месячный срок, как весьма нужный для моих научных занятий».

б) заслуженного ординарного профессора Николая Каптерева: «Прошу Совет Академии выписать из Императорской Публичной Библиотеки на трехмесячный срок рукописный сборник XVIII в. из Древлехранилища Погодина № 1238, на 422 листах».

в) исправляющего должность доцента Ильи Громогласова: «Честь имею покорнейше просить Совет Академии о вы-

—257—

писке из библиотеки гр. Уварова (в с. Поречье) двух рукописей, значащихся по каталогу, составленному архим. Леонндом, под № 502 (160) и 503 (337) и содержащих в себе сочинения расколоучителя Спиридона Потемкина – на трехмесячный срок».

Определили: Просить Настоятеля Звенигородского Саввино-Сторожевского монастыря, – Преосвященнейшего Тихона, Епископа Можайского, Управление Императорской Публичной Библиотеки и графиню Прасковью Сергеевну Уварову сделать распоряжение о высылке в Академию необходимых для научных занятий ординарного профессора Заозерского, заслуженного ординарного профессора Каптерева и и.д. доцента Громогласова рукописей на указанные в их прошениях сроки.

X. Донесение библиотекаря Академии Константина Попова: «Честь имею сообщить Совету Академии о следующих пожертвованиях, поступивших в библиотеку:

1) От Императорского Русского Археологического Общества его издания: а) Записки. Том X. Выпуски 1 и 2. Новая серия; б) Труды восточного отделения. Том XXII.

2) От Императорского Русского Исторического Общества: а) «Сборник» Общества, том 99; б) Архив Государственного Совета, том 4-й.

3) От Историко-филологического Института князя Безбородко в Нежине «Известия» Института, том XVI.

4) От Императорского Общества Истории и Древностей Российских при Московском Университете «Чтения» в Обществе 1898 г., книга 3-я.

5) От помощника инспектора Академии А.И. Покровского – его брошюра: «Философ Аристид и его недавно открытая апология», в двух экземплярах.

6) От преподавателя Вифанской духовной семинарии С.И. Казанского – его брошюра: «Врачебная деятельность священника и пастырское дело».

7) От и.д. доцента Академии С.И. Смирнова – его брошюра: «Преподобный Сергий Радонежский и Троицкая лавра его времени».

8) От законоучителя Орловского реального училища священника Ильи Ливанского – его брошюры: а) Александро-Невская церковь Александровского Орловского реального

—258—

училища; б) Молитва в день Нового года; в) Моление о чаше (стихотворение); г) Злодейское покушение на святыню и чудесное знамение в г. Курске 8 марта 1898 г.; д) Пост и зрелища и другие развлечения.

9) От Преосвященного Николая, Епископа Алеутского – Молитвы и песнопения православной церкви на алеутском наречии, в переводе А. Лодочникова.

10) От Императорского Казанского Университета: а) Труды Общества естествоиспытателей, том XXV, вып. 6, и том XXXII, вып. 1; б) Ил. Тихова – О резекции голеностопного сустава с удалением таранной кости при туберкулезе; в) С. Урванцова – Материалы к учению об изменении крови в органах; г) Вл. Бормана – К вопросу об иннервации предстательной железы и ее отношении к testes; Д) И.Н. Козлова – Об изменении содержания гемоглобина в крови при прохождении ее чрез печень; е) И. Дедюрина – Материалы к вопросу о глазной заболеваемости и слепоте у крестьянского населения Сюмсинской волости Малмыжского у. Вятской губ.; ж) А. Альбицкого – О некоторых превращениях олеиновой и других близких к ней кислот; з) Обозрение преподавания в 18⁹⁸/₉₉ учебном году.

11) От гг. профессоров Академии журналы: Русский Архив, 1896, 10; Русская Старина, 1896, 5, 6, 8, 10–12; Исторический Вестник, 1895, 12; 1896, 9, 11, 12; Русское Богатство, 1896, 9–12; Северный Вестник, 1896, 6, 12; Мiр Божий, 1896, 1–6; Вестник Европы, 1896, 7, 9, 10; Русская Мысль, 1896, 10–12; Русский Вестник, 1896, 3, 4, 7, 11 и 12.

12) От о. диакона посольской церкви в Берлине Н.Н. Писаревского – его брошюра: «Четвертый обычный протестантский общий синод», в двух экземплярах.

13) От Историко-Филологического факультета Императорского С.-Петербургского Университета: «Записки», части XLVI и XLVII.

14) От Императорского Православного Палестинского Общества – Ἀνάλεκτα ἱεροσολυμιτικῆς σταχυολογίας, τόμ έ.

15) От Императорского Московского Археологического Общества – «Древности. Труды Археографической Комиссии, изданные под редакцией М.В. Довнар-Запольского», т. 1, вып. 1.

—259—

16) От священника Московской Николаевской, на Щепах, церкви о. С.Д. Муретова его труды: а) О поминовении бесплотных сил на проскомидии. Исследование; б) Исторический обзор чинопоследования проскомидии до «Устава литургии» Константинопольского патриарха Филофея. Опыт историко-литургического исследования; в) К материалам для истории чинопоследования литургии; г) О диаконах; д) Сказание Св. Григория Декаполита о чудесном видении одного сарацина, его обращении в христианство, подвижнической жизни и мученической кончине; е) Греческий подлинник Никоновской Скрижали; ж) Особенности литургии Преждеосвященных Даров в древних греческих и славянских памятниках; з) Письма митр. Платона к Высочайшим Особам; и) Описание рукописей библиотеки Вифанской духовной семинарии с приложениями; i) Поздравления Вифанской духовной семинарии в день тезоименитства Московского митрополита Платона; к) Последование проскомидии, великого входа и евхаристии в славяно-русских Служебниках XII-XIV вв.; л) Празднование 100-летней годовщины Вифанской духовной семинарии.

17) От профессора Императорского Харьковского Университета Ир. Скворцова – его книга: Гигиена человеческого тела.

18) От Императорского Варшавского Университета: а) диссертация Калинина: Материалы к изучению обмена веществ при лихорадке (экспериментально-клиническое исследование); б) о. Вержбовского: Материалы к истории Московского государства в ХVI и XVII столетиях. Вып. II; в) Каталог библиотеки Императорского Варшавского Университета. Книги, поступившие в библиотеку в 1897 году.

Определили: Благодарить жертвователей.

XI. Записки экстраординарных профессоров И. Татарского и И. Попова, доцента И. Андреева и и.д. доцента И. Громогласова о выписке книг, которые они считают нужным приобрести для академической библиотеки.

Определили: Поручить библиотекарю Академии Константину Попову выписать для академической библиотеки, по справке с ее наличностью, означенные в записках книги и о последующем представить Правлению Академии.

XII. Заявление окончившего в текущем году курс и

—260—

оставленная при Академии для приготовления к замещению вакантных преподавательских кафедр кандидата богословия Бориса Каптерева:

«Честь имею заявить, что в настоящем учебном году я намерен заниматься в области тех же вопросов по русской истории, которые были предметом моего кандидатского сочинения, писанного на тему: «Церковное землевладение в северной России XVI и XVII веков (по актам Холмогорской и Устюжской епархии, изданным Археографической Комиссией) ».

Определили: Руководство профессорского стипендиата Бориса Каптерева в его научных занятиях в течение наступившего 189⁸/₉ учебного года поручить заслуженному ординарному профессору Академии по кафедре русской гражданской истории Василию Ключевскому.

XIII. Прошение бывшего студента III курса Академии, болгарского уроженца, Ивана Пампулова: «Так как здоровье не позволяло мне приехать в Академию в назначенный срок, то покорнейше прошу Совет Московской Духовной Академии вновь принять меня в число студентов III курса. – При сем представляю свидетельство от врача».

Справка: 1) По определению Правления Академии от 18 сентября текущего года, студент III курса, болгарский уроженец, Иван Пампулов, не явившийся после летних каникул в Академию более недели после назначенного срока и не представивший никаких сведений о причине своей неявки, считается выбывшим из Академии; 2) По определению Святейшего Синода от ¹⁶/₂₆ ноября 1877 года за № 1738 обратное принятие таковых студентов в Академию зависит от усмотрения Совета Академии; 3) По § 81 лит. б п. 1 «зачисление в студенты Академии» значится в числе дел Совета Академии, представляемых на утверждение Епархиального Преосвященного.

Определили: 1) Признавая причину несвоевременной явки болгарского уроженца Ивана Пампулова в Академию после летних каникул уважительною, вновь зачислить его в списки студентов III курса Академии; 2) Постановление сие представить на Архипастырское утверждение Его Высокопреосвященства.

XIV. Прошение на имя о. Ректора Академии студента

—261—

IV курса Петра Пешкова: «Так как мать моя поселилась в настоящее время на постоянное жительство в Сергиевом Посаде: то покорнейше прошу Ваше Высокопреподобие дозволить мне жить вместе с нею на частной квартире».

Справка: 1) § 113 устава духовных академий: «Своекоштные студенты допускаются в Академию только в качестве пансионеров и живут в зданиях Академии, подчиняясь всем правилам, установленным для казеннокоштных студентов; число их определяется вместимостью академических зданий. – Примечание. Вне зданий Академии своекоштным студентам дозволяется жить только у родителей». 2) Студент IV курса Петр Пешков в течение первых трех лет академического курса пользовался казенным содержанием.

Определили: 1) Лишив студента IV курса Петра Пешкова казенного содержания, разрешить ему жить на частной квартире в Сергиевском Посаде вместе с его матерью. 2) Освободившуюся казенную стипендию назначить студенту того же IV курса Александру Петропавловскому, пользующемуся стипендией Троице-Сергиевой Лавры, а последнюю – предоставить студенту Петру Пешкову.

XV. Прошение студента Московской духовной семинарии Семена Зернова: «По определению Совета Академии от 27 августа текущего года я признан были удовлетворительно выдержавшим поверочные испытания, но не принят в число студентов Академии, но недостатку помещения в академических зданиях. – Так как мать моя, желая доставить мне возможность получить высшее богословское образование выразила согласие переселиться из Москвы на постоянное жительство в Сергиевский Посад, то покорнейше прошу Совет Академии принять меня в число своекоштных студентов I курса с разрешением жить вместе с нею на частной квартире в Сергиевом Посаде».

Определили: Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении принять студента Московской духовной семинарии Семена Зернова в число своекоштных студентов I курса Академии с дозволением ему жить вместе с матерью на частной квартире, вне академических зданий.

—262—

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «1898 г. Окт. 12. По ст. VII. Протопопов утверждается в должности помощника библиотекаря Академии. По ст. XIII Постановление утверждается. По ст. XV. Зернова разрешается принять в число своекоштных студентов I курса Академии с дозволением ему жить у матери. Прочее утверждается».

1-го октября 1898 года

Присутствовали: Его Преосвященство, Преосвященнейший Нестор, Епископ Дмитровский, Викарий Московской Епархии, Ректор Академии Архимандрит Арсений, исправляющий должность Инспектора Академии Иеромонах Иннокентий и члены Совета Академии, кроме профессоров В. Ключевского и А. Введенского, не присутствовавших по болезни, и С. Глаголева, находящегося в заграничной командировке.

В собрании сем, в день воспоминания об основании Московской Духовной Академии, происходил на основании § 91 устава духовных академий, торжественный акт в следующему порядке: Экстраординарным профессором Академии по кафедре пастырского богословия и педагогики Александром Шостьиным произнесена была составленная им речь на тему: «О музыке, как главном средстве нравственного воспитания, по воззрениям Платона и Аристотеля»; Ректором Академии Архимандритом Арсением провозглашено было об избрании в почетные члены Академии а) Заслуженного ординарного профессора Московской Духовной Академии, Тайного Советника, Николая Ивановича Субботина – во уважение его многополезной сорокалетней профессорской деятельности в Академии и его ученых трудов по истории русского раскола; б) Заслуженного ординарного профессора Московской Духовной Академии, Статского Советника, Евгения Евсигнеевича Голубинского – во уважение высоких ученых заслуг его по разработке русской церковной истории и истории славянских церквей и во внимание к многополезной профессорской деятельности его в Академии в течение тридцати пяти лет; в) Протоиерея Московской Сергиевской, в Рогожской слободе, цер-

—263—

кви Иоанна Григорьевича Виноградова – во внимание к пятидесятилетней плодотворной деятельности его на пользу Православия в борьбе с расколом как посредством постоянных устных бесед, так и многочисленных научно-литературных трудов; секретарем Совета был прочитан отчет о состоянии Московской Духовной Академии в 189⁷/₈ учебном году. В заключение акта Преосвященным Нестором были розданы лучшими студентами награды деньгами и книгами, присужденные им Правлением Академии.

Определили: Почтительнейше представить о совершении акта Его Высокопреосвященству.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «1898 г. Сент. 26. Утверждается».

26 октября 1898 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Архимандрита Арсения, исправляющий должность Инспектора Академии Иеромонах Иннокентий и члены Совета Академии, кроме профессоров Н. Каптерева и В. Соколова, не присутствовавших по семейным обстоятельствам, и С. Глаголева, находящегося в заграничной командировке.

Слушали: I. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «1898 г. Окт. 19. В Совет Московской Дух. Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 15 октября текущего года за № 5879»:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали предложение Г. Синодального Обер-Прокурора, от 27 минувшего сентября № 20354, по ходатайству Преосвященного Митрополита Черногорского Митрофана о принятии окончившего курс в Призренской духовной семинарии черногорского уроженца Филиппа Джукича в Московскую Духовную Академию, с назначением стипендии из Синодальных сумм. Приказали: Во внимание к ходатайству Преосвященного Митрополита Черногорского: 1) разрешить Совету Московской Духовной Академии принять черногорского уроженца Филиппа Джукича в число студентов I курса оной; 2) назначить

—264—

на содержание Джукича в Академии, со дня поступления, стипендию, в установленном размере, из духовно-учебного капитала (Отд. I § 2); о чем, для зависящих распоряжение послать Вашему Преосвященству указ, а в Хозяйственное Управление передать выписку».

Определили: Черногорского уроженца Филиппа Джукича внести в списки студентов I курса и сообщить о принятии его Правлению Академии для зависящих распоряжение.

II. Резолюцию Его Высокопреосвященства, последовавшую на журнале Совета Академии за 28 сентября сего года: «1898 г. Окт. 12. По ст. VII. Протопопов утверждается в должности помощника библиотекаря Академии. По ст. XIII. Постановлено утверждается. По ст. ХV. Зернова разрешается принять в число своекоштных студентов I курса Академии с дозволением ему жить у матери. Прочее утверждается».

Справка. В ст. XIII означенного журнала представлено было на утверждение Его Высокопреосвященства постановление Совета Академии об обратном принятии в число студентов III курса болгарского уроженца Ивана Пампулова, вследствие несвоевременной явки после летних каникул считавшегося выбывшим из Академии.

Определили: 1) Принять к сведению. 2) Об утверждении действительного студента Василия Протопопова в должности помощника библиотекаря Академии внести в формулярный о службе его список и сообщить Правлению Академии для зависящих распоряжений.

III. Отношения Канцелярии Обер-Прокурора Святейшего Синода:

а) от 23 сентября за № 6229. «По утвержденному г. Синодальным Обер-Прокурором 17 сентября 1898 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидата Московской Духовной Академии Иван Борисоглебский определен на должность учителя русского и церковно-славянского языков в старшие классы Новгородсеверского духовного училища. – Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляете» сообщить о сем Совету Академии для сведения и зависящего распоряжения».

б) от 2 октября за № 6384: «По утвержденному г. Сино-

—265—

дальным Обер-Прокурором 24 сентября 1898 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидаты Московской Духовной Академии Андрей Розанов определены на должность учителя греческого языка в Бахмутское духовное училище. – Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сем Совету Академии для сведения и зависящего распоряжения».

в) от 2 октября за № 6390: «По утвержденному г. Синодальным Обер-Прокурором 24 сентября 1898 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Александр Луговской определен на должность учителя греческого языка в параллельные классы Екатеринославского духовного училища. – Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сем Совету Академии для сведения и зависящего распоряжения».

г) от 2 октября за № 6399: «По утвержденному г. Синодальным Обер-Прокурором 24 сентября 1898 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Егор Фелицын определен на должность учителя русского и церковно-славянского языков в параллельное отделение 1 класса Калужского духовного училища, с окладом жалования, положенным для учителей из студентов духовных семинарий. – Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сем Совету Академии для сведения и зависящего распоряжения».

д) от 10 октября за №6612 : «По утвержденному г. Синодальным Обер-Прокурором 1 октября 1898 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Иван Соколов определен на должность учителя латинского языка в Севское духовное училище. – Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляете сообщить о сем Совету Академии для сведения и зависящего распоряжения».

е) от 10 октября за № 6622: «По утвержденному г. Обер-Прокурором Святейшего Синода 1 октября 1898 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Модест Вишерский опре-

—266—

делен на должность учителя географии и арифметики в Горийское духовное училище. – Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сем Совету Академии для сведения и зависящего распоряжения».

ж) от 13 октября за № 6652: «По утвержденному г. Синодальным Обер-Прокурором 9 октября 1898 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Вениамин Альбов определен на должность учителя географии и арифметики в параллельные классы Черниговского духовного училища. – Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сем Совету Академии для сведения и зависящего распоряжения».

Справка: По распоряжению о. Ректора Академии всем вышепоименованным лицам дано знать о состоявшемся назначении их на духовно-учебную службу.

Определили: Принять к сведению.

IV. Ведомость о. Ректора Академии о пропущенных наставниками Академии лекциях в сентябре месяце текущего года, из которой видно, что: а) исправляющий должность Инспектора Академии Иеромонах Иннокентий опустил 3 лекции, ординарный профессор Николай Заозерский – 1лекцию, экстраординарный профессор Александр Шостьин – 4 лекции, экстраординарные профессоры Василий Мышцын и Иван Попов и исправляющие должность доцента Павел Соколов и Сергей Смирнов – по 2 лекции – по болезни; б) экстраординарные профессоры Александр Голубцов и Сергей Глаголев – по 4 лекции – по нахождении в отпуску; в) доцент Иван Андреев – 4 лекции – по домашним обстоятельствам.

Определили: Ведомость напечатать вместе с журналами Совета Академии.

V. Прошение экстраординарного профессора Академии по кафедре догматического богословия Александра Беляева: «Представляя при сем в качестве диссертации на степень доктора богословия мое сочинение под заглавием: «О безбожии и антихристе. Том 1-й: подготовление, признаки и время пришествия антихриста. Сергиев посад, 1898 года», прошу дать делу надлежащее движение.

—267—

Справка: 1) Экстраординарный профессор Александр Беляев – воспитанник Московской Духовной Академии выпуска 1876 года. Степени магистра богословия удостоен Советом Академии, с утверждения Его Высокопреосвященства, в апреле месяце 1880 года за представленное и удовлетворительно защищенное им сочинение под заглавием: «Любовь божественная. Опыт раскрытия главнейших христианских догматов из начала любви божественной». 2) По § 81 лит. а п. 6 устава духовных академий «распоряжение о рассмотрении диссертаций на ученые степени и оценка оных» значится в числе дел, окончательно решаемых самим Советом Академии.

Определили: Сочинение экстраординарного профессора Александра Беляева передать для рассмотрения экстраординарному профессору Академии по кафедре введения в круг богословских наук Сергею Глаголеву.

VI. Заявление о. Ректора Академии Архимандрита Арсения о том, что вторым рецензентом вышеозначенного сочинения он назначает члена Совета – экстраординарного профессора по кафедре патристики Ивана Попова.

Определили: Принять к сведению.

VII. Отзыв экстраординарного профессора Сергея Глаголева об отчете профессорского стипендиата (ныне помощника инспектора) Академии Александра Покровского:

«В избранном предмете для своих занятий г. Покровский идет на встречу запросам времени и интересам русской богословской науки. Теперь ученые усердно исследуют религию в ее древнейших исторических формах и эти исследования имеют важные практические и жизненные цели. Этого рода делу посвятил свои силы г. Покровский. В русской литературе работ в этом направлении очень немного, и потому результаты его занятий имеют преимущественную ценность.

Эти результаты явятся еще в будущем, но уже настоящее заставляет ожидать от них многого. г. Покровский прошел много по пути, ведущему к намеченной им цели. Он знает три древних и три новых языка. Он внимательно изучил и тщательно исследовал тот крайне разнообразный (этнографический, исторический и литературный) материал, на основании которого он должен строить

—268—

свои выводы. Строго-православный характер и твердая основательность суждений, трудолюбие вообще и любовь к избранному предмету занятий в особенности, вот – качества, которые открываются в г. Покровском и из личного знакомства с ним, и из представленного им отчета».

Определили: Принять к сведению.

VIII. а) Отношение о. Наместника Звенигородского Саввино-Сторожевского монастыря игумена Нифонта от 12 октября за № 130: «Согласно резолюции Настоятеля Саввина монастыря Преосвященнейшего Тихона, Епископа Можайского от 5 сего октября, последовавшей на отношение Совета Академии за № 463, имею несть препроводить при сем на месячный срок просимую Советом рукопись, значащуюся по главной описи под № 6, содержащую в себе Номоканон Св. Иоанна Постника; по окончании срока прошу возвратить обратно в библиотеку Саввина монастыря».

б) Отношение Совета Киевской Духовной Академии от 20 октября за № 928: «Вследствие отношения Совета Московской Духовной Академии от 3 текущего октября за № 469, Совет Киевской Духовной Академии имеет честь препроводить при сем книгу: «Paterikon abo zywoty SS. Oycow Pieszavskich» (roku 1635), прося возвратить ее в возможно непродолжительном времени, вследствие необходимости ее для занятий доцента Киевской Академии С. Голубева.

Что касается рукописной «Хроники» Феодосия Сафоновича, то, по «Описанию рукописных собраний, находящихся в Киеве» – Н.И. Петрова, вып. II, Москва, 1897 г., стр. 182, – «Хроника» эта значится в числе рукописей, принадлежащих Киево-Михайловскому монастырю».

Определили: Рукопись передать для научных занятий ординарному профессору Академии Николаю Заозерскому, а книгу – студенту IV курса Евгению Пясецкому и уведомить о получении их о. Наместника Саввино-Сторожсвского монастыря и Совет Киевской Духовной Академии.

IX. Отношение Библиотеки Императорского С.-Петербургского Университета отъ 13 октября за № 357: «В виду заявления магистранта г. Кунцевича, что он не успел закончить своих занятий над рукописями фундаментальной библиотеки Московской Духовной Академии за №№ 98 и 204,

—269—

высланными для него 30 августа 1898 года сроком на два месяца, Библиотека Университета имеет честь покорнейше просить Совет Академии о продлении срока пользования этими рукописями».

Определили: Продлить г. Кунцевичу срок пользования рукописями фундаментальной академической библиотеки за №№ 98 и 204 еще на два месяца, о чем и уведомить Библиотеку С.-Петербургского Университета.

X. Прошение экстраординарного профессора Академии по кафедре церковной археологии и литургики Александра Голубцова: «Честь имею просить Совет Академии ходатайствовать пред Советом Казанской Духовной Академии и Правлением Нижегородской Духовной семинарии о продлении срока пользования рукописями (№№ 1181 и ³⁶⁰⁴/₅₄), полученными мною в январе текущего года, до 1 февраля 1899 года».

Определили: Просить Совет Казанской Духовной Академии и Правление Нижегородской Духовной Семинарии о продлении профессору Голубцову срока пользования рукописями за №№ 1181 и ³⁶⁰⁴/₅₄ до 1-го февраля 1899 года.

XI. Отношение Совета Казанской Духовной Академии от 12 октября за № 1971: «Совет Казанской Духовной Академии имеет честь покорнейше просить Совет Московской Духовной Академии выслать ему на трехмесячный срок для научных занятий следующие книги, хранящиеся в библиотеке Московской Духовной Академик 1) Hutton. The Church of the sixth century. London, 1897; 2) Gaston de Bureted. Des associations religieuses dans le bas-empire. Paris, 1893 г.; 3) Knecht. Die Religionspolitik К. Justinians. I. 1896».

Определили: Выслать в Совет Казанской Духовной Академии лишь первую из означенных в отношении оного книг, так как третья необходима для научных занятий экстраординарного профессора Академии Анатолия Спасского, а второй – в академической библиотеке не имеется.

XII. Письмо на имя о. Ректора Академии священника Московской Николаевской, именуемой Красный Звон, церкви Геннадия Виноградова: «В Богословском Вестнике» с 1897 года печатаются «автобиографические записки Высокопреосвященного Саввы, архиепископа Тверского и Кашинского; в основе этих записок лежат главным образом письма

—270—

от разных лиц, с которыми почивший Архипастырь по своим служебным, деловым и родственным отношениям тел переписку. Для возможно лучшего сохранения этого материала (автографов), полученного мною по завещании от Преосвященного Саввы, я желал бы принести его в дар Московской Духовной Академии, если бы последовало на то согласие Вашего Высокопреподобия».

Определили: Уведомить священника о. Геннадия Виноградова, что Совет Академии с глубокою благодарностью принимает его дар, а автографы, по получении их, хранить в отделении, отведенном для библиотеки Высокопреосвященного Архиепископа Саввы.

XIII. Записки исправляющего должность Инспектора Академии Иеромонаха Иннокентия, заслуженного ординарного профессора Василия Ключевского, ординарных профессоров Митрофана Муретова и Григория Воскресенского, экстраординарных профессоров Александра Голубцова, Алексея Введенского, Анатолия Спасского, Василия Мышцына и Ивана Попова, доцента Ивана Андреева, исправляющих должность доцента Николая Городенского и Сергея Смирнова и преподавателя Михаила Никольского о выписке книг, которые они считают нужным приобрести для академической библиотеки.

Определили: Поручить библиотекарю Академии Константину Попову выписать для академической библиотеки, по справке с ее наличностью, означенные в записках книги и о последующем представить Правлению Академии.

XIV. Собственноручные показания студентов I курса о желании их изучать специальные предметы первой или второй группы, один из древних и один из новых языков и слушать лекции по естественнонаучной апологетике.

По сим показаниям изъявили желание слушать:

—271—

—272—

Слушать лекции по естественнонаучной апологетике изъявили желание все студенты I курса.

Определили: Утвердив распределение студентов I курса по группам и классам древних и новых языков, собственноручные показания студентов хранить при делах Совета Академии.

XV. Прошение студента I курса Академии, сербского уроженца, Ивана Кастратовича: «Будучи принят в минувшем 189⁷/₉ учебном году в число студентов I курса Киевской Духовной Академии, я, вследствие позднего прибытия в Академии с родины (в декабре месяце 1897 года) и недостаточного знания русского языка, не держал в конце учебного года экзаменов по греческому и французскому языкам, которые и были мне Советом Киевской Духовной Академии отсрочены до начала текущего 189⁸/₉ учебного года. Но вследствие состоявшаяся в начале текущего учебного года перемещения моего в Московскую Духовную Академии я лишен были возможности сдать эти испытания в назначенные сроки, почему и не был удостоен Советом Киевской Духовной Академии перевода во II-й курс, а также и Советом Московской Духовной Академии зачислен в списки студентов I курса. – Покорнейше прошу Совет Академии оказать мне снисхождение и дозволить сдать испытания

(Продолжение следует).