Вступление

Церковь есть общество истинных последователей Иисуса Христа. Общество это основано на положительном вероучении и учреждениях, дарованных Его Божественным Основателем и заменило древний союз, заключенный Богом с Израилем. Оно есть новый союз или Новый Завет, то есть, новое свидетельство самого Бога об истине, на благо и на религиозное преуспеяние человечества.

Ветхий Завет заключен был лишь с народом израильским, потому что целью его было, только сохранение обетования о Мессии, Который должен был произойти от этого народа. Характер Завета этого был, следовательно, преходящий и местный.

Новый же Завет дарован всем народам; вот почему исключительный характер его есть всемирность или кафоличество не в том смысле, что в известное время Церковь

займет большую область, или что члены её будут многочисленнее, но в том, что есть народы, без исключения, в нее призываются и что она пребудет неизменной до скончания мира.

Христианское общество называлось всемирным и кафолическим даже в то время, когда число верующих было еще очень невелико.

Церковь, по её всемирности, можно считать как бы составляющую одно целое во все времена, с самого учреждения, и даже в местных её собраниях, которые суть лишь различные члены того же тела.

Собрания эти также называются церквами, а все вместе составляют христианское общество.

Среди частных церквей некоторые вполне заслуживают это название, потому что всецело сохранили Божественное учреждение свое и вероучение. Другие же лишь относительно только можно называть церквами, потому что они, более или менее, оставили это вероучение и отказались от учреждений, составляющих сущность христианского общества, или к началам Божественным, которыми живет это общество, привмешали начала человеческие.

История Церкви имеет предметом своим Церковь в её всемирности, то есть, в том виде, как она представляется во время своего учреждения и какой она продолжает быть в течение веков. История следит за Церковью через все времена и у всех народов, удостоверяя о её тожественном, непоколебимом существовании. На пути своем история замечает изменения, какие догмат претерпел у тех или других народов, в то или другое время их существования, и по положительным фактам указывает, где находится первоначальное вероучение и учреждения, которые из частных церквей продолжают быть членами Церкви истинной, и которые из них, изменив Божественное устройство свое, лишь относительно еще имеют право называться церквами христианскими.

История Церкви есть, следовательно, не только изложение событий, относящихся до внешнего существования христианского общества, но повествует также о событиях по вероучений выражающих внутреннюю жизнь этого общества.

Из этого следует, что История должна почерпать как из источников чисто исторических, так и из источников по вероучению.

Памятников, по обоим отношениям, чрезвычайно много.

Прежде всего представляются богодухновенные писания, составляющие книгу, называемую Новым Заветом: четыре Евангелия, Деяния Апостольские, Послания Апостолов и Откровение или Апокалипсис апостола Иоанна Богослова.

Памятники эти, с самого начала Церкви, представляются нам основанием её жизни; они исходят именно от тех богодухновенных писателей, именами которых надписываются.

Ни один из исторических памятников не соединяет в себе столько доказательств, своей подлинности, потому что ни за какой другой нет того постоянного свидетельства всемирного общества с самого основания его и до наших дней общества, которое с самого рождения своего жило бы жизнью, почерпаемой из этих творений. Новый Завет имеет все доказательства подлинности, которые требуются от прочих исторических памятников; можно даже назвать такие, которых никакой другой не имеет. Это есть единственная книга,¹ которая образовала общество из различных народов и непрерывное свидетельство за нее этого общества, при всем разнообразии своем, составляет как бы одно нравственное существо, живущее в продолжении восемнадцати столетий, которое ныне свидетельствует то же самое, что свидетельствовало за тысячу восемьсот лет.

Священные же книги ложных религий происхождения темного; они постоянно оставались тайной для всех, кроме каст священных. Подлинность и неповрежденность их ясно доказать трудно.

Происхождение христианских священных книг всем известно. Они распространены были с самого начала своего между множеством различных народов; их постоянно читали, толковали, объясняли открыто, и умственный труд, которому они подвергались повсеместно, нисколько не изменил их целости. Переведенный на все наречья, они повсюду находятся в том же виде; едва можно указать лишь на несколько незначительных вариантов, не взирая на все невежество или рассеянность переписчиков.

Попытки учености и антихристианской критики опровергнуть подлинность Нового Завета не заслуживают внимания. Нет ни одного из заключений этих, которого невозможно было бы обратить с успехом против самого достоверного из всех памятников исторических.

Что же касается до систем, направляемых против исторического их достоинства, то их можно разделить на три категории:

1)       основанные на встречающемся хронологическом беспорядке;

2)       опирающиеся на некоторые противоречия в подробностях;

3)       такие, которые в самом сверхестественном качестве событий находят причину считать их мифами или символами.²

Первые сами собой исчезают перед истинной хронологией, восстановленной нами столь просто, что надо удивляться, как мы доселе не встречали ее в многочисленных сочинениях прочитанных нами по этому предмету. Способ этот, внушенный частым и внимательным чтением Евангелия, основан на столь положительных данных, что полагаем его недосягаемым для мало-мальски серьёзной критики.

Вот эти данные:

1)      Два первые евангелиста, Матвей и Марк, даже не имели намерения располагать события в порядке хронологическом.

За св. Марка имеем мы свидетельство ученика Христова, пресвитера Иоанна, который, по словам Папия, выражался так: «Марк, как истолкователь Петра, писал именно то, что упомнил; но того, что сделано было и сказано Христом, в стройном порядке не повествовал, потому что сам он Учителю не сопутствовал и даже не видал Его; впоследствии же сопутствовал Петру, который речи свои приспособлял к представлявшимся надобностям, не имея целью исторически воспроизводить словес Иисусовых. Следовательно, Марк не ошибался, писав то, что помнил; единственная цель его состояла в том, чтобы ничего не опустить из слышанного и не примешав ничего противного истине».

Достаточно сопоставить повествования Матфея и Марка, чтобы убедиться в большем сходстве между обоими священными повествователями – обстоятельство, которое заставило думать, будто бы Марк лишь сокращал Евангелие от Матфея. Событья расположены у них почти одинаково. Сверх того, св. Матфей почти никогда не определяет с точностью времени событий. Повествования свои он почти постоянно начинает так же, как и Марк, словами: как скоро, тогда, и во время оно, в тот день и т. д. Ясно, что писатель, начинающий свое повествование подобным образом, не намерен был строго придерживаться порядка хронологического. Наконец, ни св. Матфей, ни св. Марк не сделали ни одного указания, которое могло бы послужить к хронологическому распределений событий на тот конец, дабы можно было думать, что все, о чем они повествуют, относится к тому же году. Этого уже достаточно, чтобы удостовериться, что ни тот, ни другой не имели намерения располагать повествования своего хронологически.

2)       Св. же Лука намерен был написать по порядку, о чем и говорит он в начале: «Поскольку уже многие начали составлять повествования о совершенно известных нам событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова, то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен».

Св. Лука желал, значит, описать по порядку, а потому и делает он, по возможности, указания на главные хронологические черты. В евангелии его находим мы ясных и отличительные группы событий, и только при некоторых подробностях употребил он, подобно первым двум евангелистам, общие выражения.

3)       Часто говорят, что св. Иоанн, писавший после всех, желал пополнить прочих евангелистов, но не замечают того, что он преимущественно пополняет св. Луку не только в событиях и словесах Иисуса Христа, неизвестных тому евангелисту, или о которых он не имел достоверного свидетельства, чтобы их написать, но пополняет его и в порядке хронологическом.

Это чрезвычайно важно и полагаем, что не станут того оспаривать, когда рассмотрят прилагаемые при этом синоптические таблицы:

От Рождества до первой Пасхи, которую Иисус праздновал после Его крещения.

(от 1 до 30 года).

От первой Пасхи до второй, которую Иисус праздновал после крещения

от 30 до 31 года

От второй Пасхи, которую Иисус праздновал во крещении Своем, до третьей, которую не пошел праздновать в Иерусалиме.

от 31– 32 года

От третьей Пасхи, которую Иисус не праздновал в Иерусалиме до четвертой

и последней.

(от 32 – 33 года).

Страсти. – Смерть. – Воскресение Иисуса.

(год 33)

По синоптической таблице этой, можно без затруднений и без всяких произвольных соображений, восстановить в точности хронологическую последовательность Евангельских событий.³

Касательно же событий и речей Спасителя помещенных у св. Матфея или св. Марка, о которых ни у св. Луки ни у св. Иоанна не упомянуто, то настоящее место для них не трудно найти по указаний тех же Евангелистов.

Таким образом, все системы антихристианской критики, основанные на предполагаемом хронологическом беспорядке евангельских событий, и о котором столько писали, теряют всякое значение.

Те же системы, которые основаны на мнимом противоречии в подробностях, будут опровергнуты при самом изложении событий. Теперь же скажем только, что все антихристианские критики напрасно трудились, стараясь И) подводить под одно различные события лишь с целью доказать, что они различны; 2) урезать тексты с целью толковать их в превратном смысле. Для восстановления же настоящего смысла достаточно было перевести их с точностью. Мы старались по возможности приближаться к переводу буквальному; а когда тексты, переведенные буквально, казались не достаточно понятны, то считали своей обязанностей букве предпочитать дух. Просим читателя запомнить это объяснение, оно весьма важно.

Остаются системы тех, которые события евангельские считают лишь легендами, мифами и символами, говоря, что ни наука, ни философия принять их в буквальном смысле не могут.

На чем же основываются эти системы? На том, что повествования эти имеют свойство сверхестественное, чудесное; а что чудеса невозможны. Ученые и философы, связавшие имена свои с этими системами, доказали ли они невозможность чудес? Нимало. Однако такое доказательство необходимо, чтобы иметь право утверждать будто евангельские повествования суть мифы и легенды по причине их чудесного характера. Если же чудо возможно, то все доводы их, основанные на его невозможности, падают сами собой.

Возможно ли чудо? А если возможно, то как в нем удостовериться?

Чудо, говорит рационалист, есть событие противное законам природы. Если есть Бог, то Он не может противоречить законам, Им Самим установленным; если же нет Бога, то никакая сила не может ничего произвести вне законов, постоянство которых и правильное развитие есть причина всего того, что совершается в природе.

Христианин же мудрствует о чуде совершенно иначе. Он не считает его событием противными законам природы, но делом сверхестественным.

Для всякого теиста законы природы суть законы, установленные Самим Богом. Атеисту же нечего возражать. Он может только отрицать эти законы и путаться в словах, не имеющих смысла; рассуждать с такими людьми не стоит.

Для теиста же, будь он рационалист или христианин, Бог есть творец природы. Допустим без затруднений, что Бог не может противоречить законам, Им Самим установленным, но разве законы эти предел Его всемогущества? разве Он не может восхотеть совершения событий вне этих законов? Ограниченная природа разве может служить пределом всемогущества неограниченного? Никогда не докажут, чтобы Бог не мог действовать вне устройства, естественного; не докажут и того, чтобы законы, которые Он установить для природы, были бы пределом Его всемогущества. Об этом невозможно даже и думать, не поставляя конечное мерилом бесконечного, что значило бы отрицать бесконечное, отрицать Самого Бога.

Чудо, событие сверхестественное также не следует смешивать с событием лишь просто необычайным и чудесным. Последнее может быть только загадочным для человека, не представляя еще свойств события сверхестественного. Причиной такого события может быть закон естественный, но еще неизвестный большинству людей, или влияние существа одаренного природой более возвышенной, нежели природа человеческая, и по которой оно имеет возможность действовать хотя в законах своей природы, но так, что способности человеческие того постигнуть не могут.

Кто может доказать, что Бог не сотворил существ высших, нежели человек? Кто может сказать, что существа эти не могут иметь влияние на природу? Человечество постоянно веровало в бытие таких существ, а Иисус Христос подтвердил истину этого верования.

Как же отличить события сверхестественные от действий лишь необычайных? Тем, как представляется наблюдений самое действие. Действие необычайное и чудесное всегда представляется чем-то непостижимым, тогда как событие сверхестественное всегда легко постигнуть и понять.

Когда Сивилла, волнуясь на своем треножнике, возвещает событие происходящее где-либо вдали от её святилища, то прозорливость её покажется изумительной; подумают, что она могла узнать о событии том, естественным образом или что пособником ей послужил кто-то более возвышенный, что она прибегала к средствам, неизвестным для людей обыкновенных. Факт этот покажется чудесным, но еще не сверхестественным. Когда волхвы Фараоновы совершали изумительные действия, то можно было дивиться, но все-таки оставалось сомнение; не были ли действия их последствиями влияния высшего, нежели человеческого, или таинственным приложением законов природы, которых в те времена еще не знали?

Напротив, когда Иисус Христос в присутствии многочисленных свидетелей одним словом Своим вызвал из гроба Лазаря, смерть которого была достоверно известна в продолжении нескольких дней, то все немедленно поняли, что это есть событие сверхестественное, что это чудо.

Чудо, чем оно поразительнее, тем легче признать его чудом; само по себе оно совлекается всего туманного, чем всегда прикрывается действие просто лишь необычайное; чудо до того само по себе очевидно, что засвидетельствовать его может легко всякий, и оно вступает немедленно в число событий, в которых никто, даже самый непрозорливый сомневаться не может.

Смешно, когда Ренан требует комиссии из ученых для удостоверения в чудесном свойстве события; неужели он не понял, что самая необходимость ученой оценки события уже заставляет отрицать а priori всякое чудесное его свойство. Чудо может быть только при условии, что в самом себе оно заключает доказательство столь ясное, что никто из свидетелей сомневаться не может.

Иисус приходит в город Наин в то время, когда жители сопровождали ко гробу юношу, смерть которого всем была известна. Он останавливает погребальное шествие и, обращаясь к умершему, говорит: «Юноша, тебе говорю, восстань!», тот немедленно встает и, полный жизни, отдается матери.

Что может при этом сделать ученая комиссия? Толпа свидетелей видела юношу мертвым. Это легко удостоверяется без всякой комиссии. Множество свидетелей слышать слова Иисуса: «Юноша, тебе говорю, восстань!» Это также подлежит чувствам и всякий, по собственному слуху своему, может это засвидетельствовать легче всякой ученой комиссии. Толпа народа видит ожившим того, которого видела мертвым, В этом также удостоверяют глаза, гораздо вернее, чем донесение ученой комиссии.

Каждое истинное чудо может быть разобрано подобным же образом и разделено на факты самые простые, подлежащие чувствам.

Так и должно быть, потому что чудо есть средство, которое Бог употребляет на Свое проявление, чтобы засвидетельствовать пред всеми истину того вероучения, которое Ему угодно было открыть. Чудо не может быть иначе, как под условием стать явным для человека самого простого, подобно естественному событию, самому неопровержимому, в котором никто сомневаться не может.

От точного понятия о чудесах перейдет к их возможности. Возможны ли чудеса? Нет, говорит рационалист. Почему же? Потому, что Бог установил общие, определенные законы, и что Он изменять их не может, не возмущая своего творения. Почему же опять? Потому что постоянство законов, которыми управляется мир физический и мир нравственный, служить для нас условием всякого изучения и всякой науки.

Доводы эти можно бы было еще допустить, если бы чудо противоречило законам природы и было постоянным. Но законам природы оно не противоречит, потому что Бог может совершать чудеса, не противореча этим законами не изменяя и не отменяя их, а также не возмущая своего творения. Если чудо совершилось, что же изменилось в природе? Ровно ничего; только Бог проявил Себя действием, вне сил природы. Но разве Он не имеет на то права и власти? Этого никто никогда не докажет.

Наука основана на постоянстве законов природы. Охотно допускаем это. Но разве Бог нарушает постоянство мировых законов посредством отдельного действия, совершенного вне этих законов? Если бы еще стали утверждать, что чудо совершается постоянно, по новым законам, противным законам первобытным, то возражение было бы понятно. Но утверждают совершенно противное. Чудо, если бы было постоянным, то перестало бы называться чудом; оно есть чудо, только под условием своей исключительности. Но если бы было постоянным, то стало бы событием обыкновенным, конечно происходящим от Бога, как и все дела творения, но не имело бы силы убеждающей, которая именно истекает из исключительного его характера.

Коль скоро чудо есть только исключение, то оно подтверждает законы обыкновенные, на которых основана наука; а потому возражение рационалистов неосновательно и ничего против возможности сверхестественных событий не доказывает.

Можно ли засвидетельствовать о сверхестественном событии? Свидетели могут столь же легко, как о самом обыкновенном естественном явлении. Мы это доказали. Для тех же, которые свидетелями его не были, оно входит в область событий исторических.

Достоверность события, это свидетельство о нем, какое бы оно ни было, божественное или человеческое, потому что событие божественное также имеет свой человеческую сторону, посредством которой оно проявляется, точно так же как и всякое обыкновенное событие, но в то же время представляется оно со своим исключительным характером, отличающим его не только от всех событий обыкновенных, но также и от всяких других, представляющихся в виде более или менее чудесном.

Когда событие представляется в истории с таким двояким характером, то его следует допустить; коль скоро оно только возможно, сверхестественный характер не может служить причиной его отвергать; коль скоро само событье удовлетворяет всем условиям строгой критики, которой обыкновенно подвергаются все события, то непозволительно его отвергать как и все прочие.

Историк должен строго взвешивать достоверность всех подлинных свидетельств, подтверждающих события, и если они неопровержимы, то обязан занести их как истинные; что за дело сверхестественное ли событие или естественное? Если событие истинно, то место его в правдивой истории.

Коль скоро допускается откровение, то чудеса необходимы. Если Богу неугодно было отдаляться от человечества, если Ему благоугодно было, сверх истин естественных, составляющих разум человеческий, даровать еще учреждения религиозные, то кто мог Ему в том воспрепятствовать? А если Богу было так угодно, то мог ли Он подчинить откровения Свои поверке разума, у которого нет достаточных сил оценить их? Сообщив же откровение, разве не следовало подтвердить его Своим неопровергаемым свидетельством? Разве можно было положительным образом дать Свое свидетельство, иначе, как через проявление всемогущества Своего чудесами?

Церковь, как общество, хранящее Откровенье Божье, должна быть основана на чудесах и представляться с характером сверхестественным. Нет, следовательно, ничего удивительного, что чудеса в ней проявляются и заметны в памятниках её истории.

Чудеса встречаться будут, но прежде всего должно сказать, что они не всегда сопровождаются условиями неопровержимости. Их следует строго поверять и не должно включать в историю чудес, не представляющих достаточного ручательства о своей достоверности; а потому допускаем лишь те, которые представляются с характером событий, законным образом удостоверенных. Допуская же чудеса достоверные, не следует однако, принимать их наравне с чудесами евангельскими. Оставляя в стороне исключительный характер богодухновенных Писаний, чудеса Иисуса Христа и апостолов совершены были пред их врагами, в присутствии бесчисленного множества свидетелей; они имеют характер общественных событий, были причиной общего возобновления и способствовали миру перейти от язычества к христианству. Чудеса же, заключающиеся в памятниках церковных, того характера не имеют. Почти всегда представляются они со свойствами частных событий и нет за них таких свидетельств как за чудеса, заключающиеся в богодухновенных Писаниях. Полагаем, что условия, при которых можно допустить чудеса по свидетельству историков, должны быть исследованы несравненно строже, нежели условия обыкновенных событий, для которых доказательством может служить общественное положение той местности, где они происходили, тогда как чудо есть всегда событие исключительное.

Находя в некоторых исторических памятниках сомнительные сверхестественные события, от того не считаем еще себя вправе подвергать сомнений добросовестности повествователя, когда он во всем остальном выражается правдиво. Он мог обманутся качеством события, показавшегося ему сверхестественным, без всякого намерения обмануть рассказом о вещах, достоверно ему известных.

Если невозможно допускать все чудесное потому только, что Церковь, сверхестественная по своему началу, должна навсегда сохранить этот характер, то также не следует отвергать всякого чуда, из-за того только, что это чудо.

Христианский историк не должен быть ни скептиком, ни слишком доверчивым; ему следует всегда иметь в виду истину, при полной уверенности, что Церковь хранительница откровенной истины, ничего не выигрывает от заблуждений, чем бы они не прикрывались.

Критика наша, строгая ко всем подробностям заключающимся в памятниках церковной Истории, будет равно строга и при выборе этих памятников.

Вообще наблюдали мы следующие правила критики:

1)       Принимали за достоверные лишь те памятники, которые люди ученые, заслужившие вообще уважение, считают достоверными.

2)      Доказательствами событий считали лишь свидетельства современников или лиц, живших почти в то же время.

3)       Безусловно, принимали лишь свидетельства достоверные, неоспориваемого достоинства.

4)       За вероятные только или сомнительные принимали мы памятники подлинности сомнительной или принадлежащие писателям, в добросовестности которых или в мудрости можно усомниться.

В первом разряде церковных памятников считаем: деяния вселенских соборов и творения святых Отцов. Источники эти обильны не только по вероучению, но и по сведениям чисто историческим, на которые разливают они ясный свет. За тем деяния поместных соборов, официальные документы как власти церковной так и гражданской, истории и хроники, жизнеописания и различные творения, которых в церковной литературе такое множество, указания, рассеянные в писаниях не церковных; мы старались не пренебрегать ничем и тщательно собирали все, что только могли узнать, не пренебрегали даже писаниями еретиков и прочих врагов христианства, и находили там весьма полезные сведения.

Опираясь, однако, на достоверные даже свидетельства, можно толковать их неточным образом, а облекая слогом, им несвойственным, присвоить характер, которого они в действительности не имеют.

Во избежание подобных недостатков, наблюдали мы следующее:

1)      Верно и точно переписывали или переводили свидетельства самые важные.

2)      Остальные же соединяли в изложении нашем так, чтобы можно было прочесть их, читая нашу книгу.

Полагаем, что таким образом события представятся с их истинным оттенком; каждая эпоха в изложении нашем будет жить своей собственной жизнью и мы не подвергнемся ошибке придать векам минувшим оттенка времени, в которое живем. Достоинство правдивой истории это – переносить читателя в ту эпоху, которую он изучает, давать ему возможность мыслями своими с ней слиться. Чтобы достигнуть этого, недостаточно разбросать кое-где, под предлогом местных оттенков, рассчитанные на то эффектные фразы, но в самом изложении следует слить памятники таким образом, чтобы века протекшие явились бы в том виде, какими они были в действительности.

Разве возможно книге об Иисусе Христе придать восточный оттенок только тем, что станем называть Авраама Patriarche Bedoin или народ Еврейский – Beni Israel и затем выбирая кое-где евангельские тексты, урезывать их и представлять в превратном смысле на поддержку известной системы, вставляя все это в записки из «Путешествия в Палестину».

Так поступал Ренан, но поступать так мы не намерены.

Чтобы выразить истинный смысл какого-либо документа, нельзя выбирать из него только то, что идет к предизбранной системе, но следует дать отчет обо всем, что в нем заключается; разобрать смысл текстов, сравнивая одни с другими, не отделяя текста от контекста, но соображая различные тексты, взаимно друг друга объясняющие так, чтобы мысль, которая в них заключается, истекала бы сама собой.

Поступая же иначе, нетрудно увлечься до того что приведешь какой-либо документ в таком смысле; а другой писатель и с равным успехом приведет его в смысле противоположном.

Так нередко и случалось, особливо при объяснении Священного Писания. Борьба происходившая на этом поприще во все времена, и которая продолжается ныне сильнее чем когда-либо, происходит преимущественно от того, что, намеренно или невольно, забывают выше изложенное правило. К божественным памятникам этим, всякий пытается прилагать свои частные воззрения. Желая успеть в своем намерении, брали один или несколько отдельных текстов, почти всегда насиловали их смысл, умалчивая о других текстах, проливающих свет на те, которые извращали.

Критики прибегали также к систематическим классификациям.

После вышеизложенного нетрудно понять, почему мы не можем согласиться на классификаций Евангелия, которая почти совершенно вошла в обычай. Их обыкновенно разделяют на две группы: одну, составленную из трех первых, называя их синоптическими, а другую, заключающую в себе Евангелие от Иоанна. Гораздо справедливее будет составить группу из двух первых, назвав их, если хотят, нехронологическими тогда для двух остальных остается название синоптических, потому что, сопоставляя их как мы это делали, нетрудно доказать, что они соответствуют одно другому и взаимно пополняются.

Произвольные же классификации были причиной множества заблуждений о цели, которую евангелисты будто бы себе предполагали; а заблуждения эти породили еще множество других.

Здесь не место распространяться о характере Евангелия и о времени, когда они были написаны; вопросы эти принадлежат самой истории. Как же станем их объяснять, то увидят впоследствии.

Желаем оставаться верными во всем, особливо в изложении основанного на Священном Писании. Кроме вышеизложенного правила, есть у нас еще другое, это – отдавать отчет о смысле текстов, какой с самого начала Церкви придавали им ученнейшие из её писателей.

В начале должны были понимать их лучше, нежели ныне. Язык был более известен, нравы имели более сходства. Если какое либо толкование принималось большинством христианских писателей первых столетий, то весьма неблагоразумно отдаляться от их мнений.

Разум совершенно согласуется в этом с правилами веры Православной, которая считает единогласное или почти единогласное мнение отцов Церкви критерием на толкование священного писания.

Некоторые историки принимали в руководстве только документы, согласованные с той или другой богословской системой; выставляли их, приписывая им достоинство, которого часто они не имеют, умалчивали о других документах или унижали их, когда они того не заслуживают.

Способ этот ведет столь же прямо к исторической лжи, как и подделка или ложные толкования.

По мнению нашему каждый документ должно сделать известным и обязанность правдивого историка – представить его в настоящем виде. Если на пути своем встретил он поборников ожесточенной, страстной борьбы, то обязан выслушивать их хладнокровно, взвешивать их взаимные доводы, разобрать их подробно и оценить по справедливости.

В этой-то именно оценке особенно проявляется добросовестность, правдивость, правильное суждение и беспристрастие историка.

Такое беспристрастие считаем главной нашей обязанностью. Если Вольтер в чем -либо прав, то конечно, в словах своих, что об умерших должно говорить только правду. Изречение это постараемся осуществить. К чему щадить людей более истины? К чему клеветать на них, когда они заслуживают похвалы?

В истории, каждый должен ответствовать за свои творения, Станем столько же избегать клеветы, как и ложной пощады. Лгать всегда вредно, даже когда ложь свою прикрывают наружностью благоразумия и мудрости; говорить же истину никогда небесполезно. Друзьям должно говорить ее, чтобы ей воспользовались, врагам же – чтобы низложить их, если воспользоваться истиной не хотят.

Существенный характер истории – правдивость, историка же – искренность.

Чтобы осуществить искренность эту, руководствовались мы следующим:

1)       Когда следовало судить о личности, мнения о которой различны, то считали подозрительным как написанное врагами, так и сказанное друзьями.

2)      Если между свидетельствами современников встречались суждения беспристрастные и независимые, то принимали их за правдивые.

3)       Если свидетельств таких нет, то мнение свое старались мы основать на официальных документах, если они только сохранились, объясняя их с точностью, какая ныне возможна.

4)       Если же документов таких не существует, а свидетельств беспристрастных мы не находили, то излагали мнения противоположные, равно как и причины, на которых они основаны.

Таким образом, говорили истину, по крайней мере, на сколько это от нас зависело, и ни на кого не клеветали.

Несколько слов о нашей философии.

Философию истории считаем мы венцом учености. В истории она то же, что душа в теле: условие ее жизни, дух, разум; но также как душа, проявляется действием органов, и как органы суть орудия её деятельности, точно также события должны быть выражением философии истории. Известны писатели, принимавшие в истории, прежде всего, какую-либо систему и усилия которых заключались лишь в том, чтобы системе этой подчинять события, толковать документы, всегда стараясь оправдать собственные свои убеждения.

Грустно смотреть на писателей этих, иногда серьезных и честных, как они борются против очевидности, противоборствуя событиям, которые их осуждают, как они встречаются с убедительнейшими доказательствами и обходят их, не всегда даже добросовестно, истощаются в усилиях исказить события, причины их и последствия.

Системы apriori мы не строили. Философия наша истекает из самых событий, и каждый серьёзный читатель сделает те философские выводы, которые сами собой будут истекать от изложения событий, составленных добросовестно и правдиво.

А потому излагать философские теории нечего.

Также не скажем ни слова о классификации, принятой нами для событий. Стоит прочесть книгу, чтобы самому ее заметить.

Свободные мыслители, которые чтобы они ни говорили, но гораздо более подвержены предрассудкам, чем все менее их прославляющие свободу своих суждений, осудят нас не читая книги только потому, что мы составили христианскую историю Церкви Христовой, а не щеголяли соблазнами.

Фанатические члены церкви римской также осудят нас, не читая, предвидя и совершенно справедливо, что труд наш не написан с единственной целью превозносить папство и что мы возвышаем Церковь православную, которая одна только истинная.

То же сделают и фанатики протестантства, потому что, по странному противоречию в протестанстве также как и в латинстве есть свои фанатики, хотя они провозглашают свободу толкований даже для Слова Божьего.

Обращаемся же не к фанатикам, к какой бы церкви или партии они ни принадлежали, но к людям здравомыслящим добросовестным, друзьям истины, к тем, кто захочет прочитать книгу с таким же беспристрастием, какое мы сами старались соблюдать. Просим их добросовестно рассмотреть наше изложение, поверить цитаты, разобрать выводы.

Критики не страшимся. Если успеют убедить нас в каком-либо заблуждении, то добросовестно сознаемся; потому что в непогрешимость свою не веруем. Если напрасно станут утверждать, что мы ошиблись, то будем рассуждать без горечи о доказательствах, какие нам противопоставят. Если же, не давая себе труда серьёзно рассуждать, оскорбят нас, как это уже случалось, то не обратим на то внимания, моля Бога простить оскорбителям нашим, как мы сами им прощаем.

Да благословит же Господь Бог труд этот, предпринятый во славу святой Его Церкви! Да совершит Он его на пользу тем, кто, не зная христианства, ненавидит то, чего не знает; кто по рождению своему, по воспитанию, по поверхностному учению или ложным понятиям своим видит Церковь христианскую там, где ее нет.

Мы сеяли истину. Возрастить же ее в сердцах людей может только один Бог.

В мире всегда была одна только религия; источником её – Бог.

Все религиозные системы по началу своему и по основным вероучениям в связи с этой единственной и откровенной религией.

Человек, конечно, имеет в самом себе, весьма положительные понятия о Боге и о различии добра от зла. Понятия эти суть элементы его нравственной и существенно религиозной природы, но ни у одного народа положительным образом, не составляли они того что называется религией.

Как бы высоко ни восходили мы по памятникам человечества, все находим что различные народы имели какой-либо свод учений религиозных, отличавшихся от понятий естественных и целью которых была честь, воздаваемая одному или многим высшим существам.

Какое же начало этих учений?

Бог не бросил человека в мире, предоставив его естественным его способностям и инстинктам. Изучая сколько-нибудь инстинкты человеческие, легко убедиться, что они даны ему, равно как и прочим животным, только для самосохранения. Умственные же его способности ограничиваются в области нравственной, вопросами личными или общественными, а в области мира внешнего – вопросами физическими. Религия же принадлежит к области более возвышенной, а потому Бог должен был даровать человеку, при сотворении его, понятия положительные, которых он в самом себе найти не мог.

Философы, уклоняясь от истории человечества, пытались доказать, что всякое религиозное понятие истекает из разума человеческого, приводящего в стройный порядок идеи, которые почерпает он или из природы или из местных преданий. Они не догадались, что становясь в область отвлеченностей, не могут разрешить этого факта в сущности исторического, и который не объясняется никакими остроумными теориями. Философы не пустились бы по этому антифилософскому пути, если бы серьёзно рассмотрели вероучения, который всегда и повсеместно составляли основания религии, и если бы они хорошо отличали учения основные от учений чисто местных.

Последние всегда были различны, судя по климатам, по местным преданиям и по множеству других обстоятельств. В этом отношении согласны мы принять все разумные решения, какие бы нам ни предлагали. Без затруднений соглашаемся, что воображение, пораженное дивным видом природы или напитанное великими народными преданиями, примешано к первоначальному основанию религии – учения посторонние. Должно только сказать, что все это постороннее изменяется точно так же, как предания или явления природы, то есть, что оно различно у разных народов под разными широтами, тогда как составляющее сущность религий повсеместно одно и то же.

Философы, пораженные этой тожественностью и забывая, что нередко побочные религиозные формы заслоняют собой основное начало, построили религиозную теорию, приводящую к тому практическому заключению, что будто все религии равно хороши и истинны. Вывод этот столь же ложен, как и вывод философов противоположного направления утверждающих, будто все религии суть порождения воображения человеческого и другого достоинства не имеют, как само воображение, от которого заимствуют свое начало.

В сущности обе противоположные философии приводят к тому же: религиозному индеферентизму.

Пополняя же их взаимно одну другой, приходим к совершенно другому заключению, которое одно только истинно.

Обращая внимание на учения тожественные и всеобщие, невозможно считать причиной их обстоятельства местные.

Обращая же внимание на учения местные, невозможно смешивать религии и считать их все за религию тожественную.

Необходимым выводом из этих двух положений будет то, что в колыбели человечества была же одна религия, которая после рассеяния народов изменилась, смотря по обстоятельствам их, как историческим, так и естественным.

Как же объяснить начало этих тожественных и всеобщих учений, лежащих в основании всех религий? Чтобы объяснить, должно разобрать их сущность. Тогда только можно будет с точностью доказать, что источник их есть ум человеческий или что они истекают из совершенно другого источника.

Какие же эти основные учения, встречающиеся во всех религиях?

Все они, без исключения, основаны на догмате о божественном» откровении. В истории народов всегда и повсюду находим, что Бог открывает Себя человечеству и сообщает известные учения. Можно сказать, что факт этого общения Бога с человечеством, есть как бы начало летописей этих народов.

Основан же он на понятии о Боге как о Существе, отличном от природы. Бог этот рассматривается в то же время как единый и разноличный, а также проявляется в воплощении, т. е. облекаясь в естество человеческое.

Такое понятие о Боге встречаем мы в Китае, равно как и в Египте, и в Индии и в странах полярных. Не взирая на то, что Бога этого, единого и разноличного называют Брама, Хивен и Вишну, составляющих Тримурти у Индийцев, или называют Фо или Буда, который проявляется под двумя или тремя формами; пусть будет он богом Персов, рождающим Слово, которое, со своей стороны, порождает два начала – добра и зла: Ормудза и Аримана; пусть будет он у Китайцев Тайки или первобытное начало, содержащее в себе три основания, в сущности составляющие лишь одно; пусть будет он первенствующим Началом, порождающим Кнефа или Слово, основание Фты или света, производящим троицу, составленную из Ириса, Озириса и Амуэриса, как утверждали то древние Египтяне; пусть будет он, как у Греков, Хронос или неизвестный, порождающий Сатурна, который, со своей стороны, родил троицу, управляющую мирами: Юпитера, Нептуна, и Плутона; пусть будет он, как у племен Галльских, Тейтат, начало прочих божеств, или, как у Скандинавов, отцом троицы, составленной из Одина, Вина и Ве, или даже сам Один, которой с дочерью своей Фрегой рождает Тора и вместе с этими двумя существами образует троицу, перед которой преклоняется вся природа; пусть будет он Пахакамаком Перуанцев, верховным началом двух существ, которые изображаются солнцем и луной; пусть будет он Витципуцли Мексиканцев, также порождающей других богов или как утверждают Кандийцы, Китхи – Маниту, бог Отец, составляющий троицу с богом Матерью и с богом Сыном – все-таки в основании всех этих теогоний и во всех местных формах их заметен проблеск одной великой идеи о Боге едином, троичном, творце, даровавшем откровение.

Ниже этого Бога, единого и разноличного по сущности, во всех религиях находим еще несколько разрядов существ, посредствующих между Богом и природой, гениев добрых или злых, имеющих влияние на человека и на всю природу.

Влияние злотворных гениев было господствующим и мир ниспал из того состояния, в каком Бог его состворил. Учение это о падении есть одно из тех, которые находятся во всех древних религиях и рядом с ним учение о искуплении лицом божественным.

В Браминстве это Хивен, второе лицо Тримурти, он то поглощает весь яд, разлитый в мире змеем Хиеном и спасает мир. В Буддизм же богом – спасителем считается Фо. По религии Персов, Ормузд – начало добра, спасает мир, который погубил Ариман, начальник зла; Конфуций также учил о падении человечества; в древней религии Египтян также находилось учение о падении и искуплении воплотившимся богом.

Греки также допускали, что век железный последовал для мира за веками золотым и серебряным, а падение человечества последовало оттого, что Прометей похитил с неба знание.

Богослужения же во всех религиях сосредоточивались на жертве кровавой и она считалась единственным средством укротить гнев божественный и возродить человека.

Учение о падении и возрождении посредством жертвы до того повсеместно проповедовалось во всех древних богоучениях, что философы указывали на учение это как на основную идею, породившую все религии, значит, что часть принимали они за причину и за основание всего.

Можно бы еще глубже изучить древние религии и указать в них другие общие учения; но пусть обратятся к сочинениям, исключительно для этого написанным. Сказанного же достаточно, чтобы доказать то, что было нужно.

Учение о Боге едином, троичном, Творце, давшем откровение и Искупитель, о существах низших, нежели Бог, и высших нежели человечество, имеющих влияние на всю природу, о мире, который был блаженным, но затем пал и должен быть искуплен воплотившимся Богом, посредством жертвы; разве такие учения могут быть столь естественными произведениями разума человеческого, что мы должны их встречать у всех народов, самых разнородных и со времен самых отдаленных?

Такие учения не могли быть естественными понятиями ума человеческого. Человек не мог почерпнуть их ни из явлений природы, ни из народных преданий. Нет никакого соотношения между преданиями, явлениями природы, первобытными идеями, составляющими как бы основание разума человеческого и указанными нами учениями. Должно, следственно, допустить, что человечество почерпнуло их вне самого себя и в источнике общем.

Какой же это источник, если не откровение Божие?

Есть народ, имеющий историю более достоверную всех прочих народов, историю непрерывную, по которой он восходит до начала мира, и народ этот сохранил Откровение, тип всех религий. Это – народ еврейский. Священные книги его, оставляя даже в стороне всякое верование в их боговдохновенность, суть, бесспорно, самый достоверный памятник, какой только имеем о первоначальной истории мира и единственный, в котором находится объяснение тожественности всех сверхестественных верований среди человечества.

По священным книгам народа еврейского Бог един и троичен по сущности; Он сотворил мир Словом Своим и Дух Его исполняет весь мир Своим промыслом. Он сотворил существа, посредствующие между Им Самим и миром.

Между существами этими, чисто-духовными, одни остались добрыми, а другие употребили во зло свою свободу и стали злыми. Как те, так и другие, смотря по природе своей, имеют доброе или зловредное влияние на мир.

Человек, сотворенный блаженным, подвергся пагубному влиянию злого духа. Он ниспал из первобытного состояния своего – и падшему миру стал необходим Искупитель.

Бог обещал Его. Верование в грядущего Искупителя этого было основанием всей религии. Самый народ еврейский прообразовал Его. Все обряды богослужения изображали Его; время от времени являлись пророки, возвещавшие когда придет Искупитель, Его характер, различные обстоятельства жизни Его и искупительной Его жертвы.

Различные народы, происходящие все от одного общего племени, при рассеянии своем унесли с собой эти учения. Более ясными, чем где-либо,⁴ кроме Иудеи, сохранились они в центральной Азии, из которой, как из средоточия, рассеялись народы тремя отличительными группами по всем странам земного шара. Но вскоре природа представила воображению их новые явления, смотря по климатам, затем каждый народ имел свои национальные предания; разнообразные элементы эти привмешались к понятиям первоначальной религии и более или менее исказили ее.

От этого произошли те разнообразные формы, которые встречаются в религиях рядом с тожественным основанием, которое находим повсюду.

Когда явился в мир Иисус Христос, Богочеловек, Искупитель, то целью Его не могло быть уничтожение первоначального Откровения, которое, как исходящее от Бога, есть истина и должно остаться вечно. В учении Его, следовательно, по необходимости должны были заключаться основные догматы всех религий, но очищенные от всяких местных заблуждений.

Бог даровал человеку, кроме того, как основание нравственной его природы – совесть, то есть первоначальные понятия о добре и разум или дух, просвещенный начальными истинами. Существенные понятия эти исходят от Бога, развивала же их философия, которая среди тысячи заблуждений все-таки учила и превосходно развила все, что находила в человеке нравственного и разумного. Иисус Христос не мог, следственно, уничтожить естественное откровение это, равно как и откровение положительное. Вот отчего происходит то разительное сходство, которое находят, с одной стороны, между Евангелием и древними религиями, а с другой, с возвышеннейшими из философий.

Из соотношений этих следует ли заключить, что Евангелие есть лишь система, составленная из начал, заимствованных из древних религий или философий?

Философы это утверждали, но выводы их неосновательны. Для тех, кто понимает цель пришествия Иисуса Христа, соотношения эти имеют совершенно другой смысл. Затем, даже отстраняя от Иисуса Христа Его божественный свет, в Нем остается простой человек, неученый, столь же мало посвященный в древние религии, как и в философии. Тогда остается объяснить каким образом человек этот мог составить систему учений, до которой никогда не могли достигнуть величайшие из философов?

Возражение, которое хотели вывести противники Евангелия из соотношений его с древними религиями и философиями, совершенно теряет смысл, когда понимаешь, какое место занимает христианство в истории человечества. Коль скоро христианству следовало усовершенствовать природу человеческую, то оно не могло быть ничем иным, как утверждением и развитием божественных начал этой природы; коль скоро христианству следовало быть лишь усовершенствованным первоначальным откровением, оно иначе не могло, как подтвердить и развить эти откровенные учения.

Иисусу Христу следовало разрушить в человеке грех и заблуждение, а в извращенных религиях – суеверия и местные учения; в первоначальном же откровении то, что в нем заключалось чисто прообразовательного, потому что образ сам собой исчезает перед действительностью.

Иисус Христос указал этот характер Своего божественного посланничества, столь ясно, что должно удивляться, как столько людей, считавших себя серьёзными и разумными учеными не обратили на то внимания?

Постараемся же всем объяснить это в сочинении, которое есть лишь изложение и история дела, совершенного Иисусом Христом.

Но прежде чем начать, необходимо обрисовать картину мира, каким он был во время пришествия Христова, тогда понятнее станут борьбы, в какие принуждена была вступить Церковь при самом начале своего существования, и причины торжества её в мире греко-римском.

Учреждение христианства, с какой бы стороны ни стали его рассматривать, было главным событием в истории мира, но как сказано, это не была революция. От предшествовавшего отделять его невозможно или оно становится непонятным. Сущность революции, это – ниспровержение того что существует и замена его, чем-либо новым. Христианство же характера этого не имело: оно было обновлением, потому что целью Иисуса Христа было сохранить все, что было хорошего, развить это и очистить от всего, что с течением времени привмешалось к тому худого; религиям древним, Он не хотел противопоставить религии новой, но желал напомнить миру первоначальное Откровение, дополнив его новыми Откровениями, которые могли бы способствовать всем возможным успехам человечества.

Народ еврейский хотя и соблюдал первоначальное Откровение тщательнее, чем все прочие народы, но в Иудеи во время пришествия Иисуса Христа оно искажено было множеством суеверий и систем. Жертвоприношения по-прежнему совершались в храме Иерусалимском, но повсеместно возникли синагоги, в которых молитвы и чтение писаний нередко прерывались борьбами оживленными и упорными. Друг против друга враждовали тогда две главный секты: Фарисеи и Саддукеи. Первые выдавали себя за строжайших блюстителей закона и защитников Израиля против иноземцев. Главными политическими противниками их были иродиане, которые подобно Ироду, сочувствовали иноземцам и приняли иго римское. В Евангелии также видно постоянное противоборство фарисеев мытарям или сборщикам податей; так назывались иудеи, взявшие на откуп общественных повинности и которые их строго взыскивали. В этом были они заодно с благородными римлянами, вносившими в казну государственную известную сумму с условием вознаградить себя из сбора податей. Для сбора же благородные римляне эти вступали в сношение с евреями, которые платили им более внесенного в казну, а за тем уже всеми способами старались собрать с народа столько, чтобы не оставаться в убытии. Мытари эти были, следственно, олицетворением ига римского в самом тягостном его проявлении. Саддукеи же составляли секту софистов, скрывавших заблуждения свои под снисходительным толкованием библейских текстов.

Борьбы в синагогах, свидетелем которых был постоянно народ, могли лишь вредить общему верованию. Власть главного совета, или Синедриона, при распрях этих совершенно упала. Священники заседали там не одни. Раввины, книжники, или учители закона, принадлежавшие к враждовавшим сектам, были также членами Синедриона. Первосвященник там председательствовал, но не имел учительной власти и не мог прекратить распрей, переходивших из синагог в самое средоточие высшего правительства.

Истинная религия равным образом страдала от формализма Фарисеев, как от неверия Саддукеев; однако превыше всех заблуждений было ожидание пришествия Мессии, сущность всего богослужения; но самое ожидание это было извращено. Вместо того, чтобы видеть в Писаниях истинного Христа таковым, как Его изображали пророки, увлекались некоторыми символическими выражениями, льстившими народному самолюбию, и Мессия стал, по понятиям большей части израильтян, знаменитым Завоевателем, который должен был соделать народ еврейский властителем мира.

Во время пришествия Иисуса Христа ожидали этого великого Завоевателя. Оракулы сивилл, бывшие как бы ослабевшим отголоском первоначальных преданий человечества распространили ожидания о том даже среди язычества. Из ожиданий этих почерпал Виргилий⁵ песнопения свои в честь чудного Младенца, который возобновит устаревший мир. Особенно на Востоке мнение это давно занимало умы,⁶ а Тацит утверждает, что оно было общим верованием Иудеев.⁷

Ожидание это было причиной появления в Иудеи лже-христов, пытавшихся возмутить Израильтян против обладателей их, Римлян. Между ними указывают на некоего Иуду Галилеянина или Галонита. Он образовал партию Зилотов, то есть возмутившихся против владычества Кесарей.

Израильтяне, обольщенные ложными понятиями о всемирном и постоянном царстве Мессии, не могли узнать Его в Лице Иисуса Христа. Ослепление их было предречено.

Между Иудеями были однако же и правые сердцем, люди искренние, с умом просвещенным, которые узнали обетованного Мессию и оставили Ветхий Завет, уже утративший причину своего существования; они вступили в Новый Завет или в Царство Божие. Иоанн Креститель сильно содействовал приготовлению правых душей к принятию Посланного Богом. Можно предположить, что Иисус Христос нашел более всего учеников среди этих Ессеев. Действительно, если и есть значительная разница между учениями Ессеев и учением Иисуса Христа, то были также и соотношения, расположившие многих из них последовать за Христом. Люди эти, не были самолюбивы и удаляясь от всяких философских распрей, подвизались в добродетели; они жили большей частью в уединении, как Иоанн Креститель и Сам Иисус, в молитве и покаянии ожидая исполнения обетований, сделанных отцам их.

Среди Израильтян были, следственно, добрые элементы для Христианства, но элементы противоположные были многочисленнее и сильнее.

В остальной же части мира первоначальное откровение было до того помрачено, что слабые проблески его едва можно заметить сквозь густой мрак заблуждений и странных, безнравственных обрядов, накопившихся от времени.

Учение о тройственном единстве божием и о воплощении исказилось до бесконечного многобожия и постепенных воплощений, имевших целью освятить новые заблуждения; существа духовные стали полубогами, различными гениями; возрождение человечества посредством жертвы извращено было до того, что полагали будто очищаются и угождают Богу кровавыми жертвами, при которых нередко даже заклали самого человека.

Жрецы различных религий прибегали к действиям самым постыдным и жестоким, лишь бы только изумить народ и поддержать в нем фанатизм и суеверие. Унизительный фетишизм, обряды, где безнравственность и свирепость смешаны были с глупостью, составляли сущность всякого идолопоклонения и только под этим видом представлялись народу.

Для людей же более образованных религия скрывалась под символизмом нередко детским, но чаще еще скептическим, который они старались скрывать, чтобы не казаться враждебными народным обрядам.

Когда Рим покорил большую часть известного тогда мира, то в доказательство своего уважения ко всем религиям, он соединил все божества их в своем Пантеоне.. Бессвязная смесь эта, нанесла последний удар идолопоклонству, по крайней мере в классах образованных. Философы насмехались над враждебными божествами этими, которые соединением под одну кровлю провозглашали свое бессилие. Вскоре народ также заразился презрением к богам; но это безверие не уничтожило суеверий. Когда вера оставляет душу человеческую, то обыкновенно заменяется она самым безрассудным легковерием. В Риме было столько приверженцев магии и волшебства, все предавались им с таким увлечением, что даже Порфирий, философ враждебный христианскому, провозглашал, что божество оставило мир и что вся природа находится под влиянием демонов.

Философ этот, противник христианства, согласовался в этом с Иисусом Христом, пришедшим разрушить царство Сатаны и заменить его Царством Божием.⁸

Евангелию пришлось бороться не столько с религиями, как с общественным порядком, который они породили.

Нравственность, под влиянием жестоких и чувственных обрядов, упала до того, что действия безнравственные считались религиозными. Нет никакого сомнения, что среди этого густого мрака совесть человеческая сохраняла права свои и порицала всеобщее развращение и заблуждения, оскорблявшие разум. Но частная добросовестность и возвышенные понятия нравственной и религиозной философии находили мало отголосков в отупевших народных массах.

Художества, литература и роскошь никогда не были столь возвышенны, как при начале эры христианской; но в то же время дух общественный никогда не бывал в таком упадке. Богатый властвовал над невольником, имея над ним, как над животным, право жизни и смерти; несправедливый и жестокий к бедному, он унижался перед Императором, провозглашая его богом. Человечество, унижаясь в невольнике, за которым не признавалось никаких естественных прав, боготворилось в человеке, нередко имевшим все свойства зверя. Бесстыдство в жизни семейной доходило до крайности. Жена была для мужа лишь временной рабой его гнусных страстей и тем еще гордилась. Ребенка который стеснял, выкидывали на улицу как нечистоты; вся жизнь общественная заключалась в крови и разврате. Срам протекал по всем общественным жилам. Но предоставим лучше начертать картину этого всеобщего развращения Ювеналию; перо христианина от неё отказывается.

Этому-то миру, обладаемому Сатаной, пришел Иисус Христос возвестить Царство Божие; этому-то миру, свирепому и кровожадному пришел Он возвестить кротость и миролюбие этому-то миру, раздираемому двумя враждебными кастами свободных и рабов, пришел Он возвестить любовь к невольнику и всеобщее братство; этому-то миру, очарованному богатством и роскошью, пришел Он возвестить бескорыстие и покаяние; этому-то миру, погрязшему в пороках и безнравственности, пришел Он возвестить супружескую верность и духовное единение целомудренного мужа с чистой женой; этому-то миру, пропитанному суеверным формализмом, пришел Он возвестить богослужение истинное, духовное; этому-то миру, преклонявшемуся без веры, перед всевозможными идолами, пришел Он возвестить единого Бога, Всесовершенного, Образец того совершенства бесконечного, к которому человек обязан стремиться.

Хотя такого Бога не искал мир идолопоклоннический среди богов, которых приковал Рим к победной колеснице своей вместе с поклонявшимися им народами, однако перед Евангелием этого Бога мир преклонился.

Люди воображающее, что одарены особенной прозорливостью и философским разумом, полагают объяснить это величайшее историческое событие своими мелкими замечаниями и соображениями, не всегда даже остроумными. Мы же принимаем оное так, как представляет его правдивая история за последствие божественного действия и как чудо промысла.

Чудо это продолжаться будет до скончания веков.

Христианству предназначено разлить божественный свет свой на все народы, но повсеместно оно будет бороться с Сатаной, который хотя и не господствует по-прежнему, но все-таки имеет влияние в мире; христианство же будет бороться со злобными качествами падшего человека, который всегда станет противоборствовать истине и добру.

Борьба эта есть тайна неразрешимая, по вместе и факт явный. Отрицать ее, значит обрекать себя на совершенное непонимание мировой истории, значит отрицать заблуждения и зло, истину, добродетель, право; отрицать это, значит низводить человека до состояния животного и во всех противоборствах, составляющих историю человечества, не видеть ничего более как случайностей равно законных, последствие непреодолимых инстинктов; это значит, провозглашать единственным правом, как по отношении к личностям, так и по отношении к воззрениям общественным, только одно право сильного.

Такой практический материализм, извиняющий все безнравственности и все насилия, есть самая крайняя степень унижения, до которой только может упасть разум человеческий; но чем материализм этот унизительнее, тем кажется он привлекательнее, для человека, дурные наклонности которого ставят его в противоборство с добродетелью. Такому бы хотелось, чтобы добро вовсе не существовало.

Другие любят и чтят добро, но как-то платонически, в нем не упражняясь. Иго добродетели слишком тягостно для немужественной души их; они также противоборствуют христианству, которое призывает всякого человека не к совершенству теоретическому, не к преуспеянии туманному и неопределенному, но к постоянному упражнению в добродетелях.

Есть опять такие, которые удивляются самим себе и предаются мысленному самообожанию. Просто подражая гордецам всех времен, они воображают, что гениальность их постоянно развивается, выражаясь в новейшей и возвышеннейшей философии, перед которой обыкновенные смертные должны преклоняться. Христианская же истина, провозглашенная однажды навсегда для всех поколений и для каждого человека отдельно, представляется им как бы помехой свободного развития их разума.

Рядом с борьбой этой, исходящей из ума и сердца человеческого, представляются борьбы общественные, источник которых заключается в системах политических, порожденных обстоятельствами, когда злой элемент имел перевес над добрым, и при которых внедрились недостатки природы человеческой, освещенные, так сказать, временем.

Христианство, находится естественным образом в борьбе и с этими общественными устройствами, равно как с пороками ума и сердца человеческого. История христианства есть, следовательно, большей частью история борьбы, которую оно выдержало и противоборств, которые ему еще предстоят.

Чтобы понять их, нужно знать, что христианство основано на уважении свободы человеческой. Иисус Христос даровал человечеству только начало его возобновления, посредством Искупительной Жертвы Своей, возвратив ему возможность пользоваться той свободой, которую получил человек от Бога при сотворении, как знак своего достоинства. Свобода эта, смертельно пораженная при падении, не могла упражняться иначе, как во зле. Таким образом объясняется горестное состояние мира до начала христианства. Но человек, если и может возобладать своей свободой и избегать действий Сатаны, то все-таки еще сохраняет в себе начала зла; возрождение не есть еще уничтожение падшего естества, а только возобновление его посредством христианского направления свободной воли. Если же человек, вместо того, чтобы повиноваться внушениям божественного влияния, будет предаваться злу и станет преклоняться под иго Сатаны, то он будет противоборствовать добру, самым чистейшим выражением которого, есть христианство.

Всякое противоборство христианству, есть следственно, борьба заблуждений против истины, зла против добра.

Противоположные основания эти должны навсегда оставаться рядом на земле. Борьба будет продолжаться столь же долго, как мир, и будущая история христианства, равно как и протекшая, будет историей его борьбы.