4. Гомилетика Мосгейма

(Anweisung erbaulich zu predigen)

В XVII и XVIII столетиях являлось в печати изумительное множество руководств по церковному красноречию. Но для уяснения исторического развития науки о проповедничестве и видоизменений гомилетических взглядов нет надобности не только подвергать их более или менее подробному разбору, но даже и перечислять их, с наименованием всех, малоизвестных большей частью, их авторов. Это было бы слишком длинной материей, и пользы от изложения этой длинной материи было бы не много. Большей частью гомилетики, являвшиеся в эти века, похожи в существенном одна на другую, отличаясь только в подробностях и частностях, и мало представляют оригинальности в направлении и содержании. Мосгейм, имя которого выставлено в заголовке нашей статьи, указывая на бесчисленное множество руководств по гомилетике во время, предшествующее его ученой и проповеднической деятельности, делает о них один общий неодобрительный отзыв. «Огромное большинство их (говорит он)⁵⁴ грешат тем, что не представляют себе правильной цели проповеди или духовного красноречия».

Обозрению и разбору в истории гомилетики мы считаем нужным подвергать такие руководства по проповедничеству, которые выдаются чем-либо из ряда других и служат более или менее ярким выражением особого направления в проповеднической литературе.

К таким гомилетикам, заслуживающим внимания историка, несомненно принадлежит гомилетика Мосгейма, изданная в 1763 году.

Мосгейм был сын английского офицера, жившего в Любене, римско-католика по вероисповеданию, но воспитывался в протестантских учебных заведениях у учителей протестантов, и, с согласия отца, с детства пристал к протестантскому вероисповеданию. Начал он свою деятельность в Киле, где он учился в университете, первоначально в звании помощника пастора (Альбрехта), своего учителя и друга своего отца, и был потом членом тамошнего философского факультета. Оттуда он переселился в Гельмштедт, в тамошний университет, где пробыл десять лет и своей деятельностью приобрел всеобщее внимание. В виду его популярности его старался переманить к себе вновь основанный тогда геттингенский университет. После неоднократных приглашений Мосгейм перешел в Геттинген в 1747 году, и был канцлером Геттингенского университета до самой своей смерти в 1755 году, составляя славу и украшение этого университета.

Мосгейм известен в истории, как ученый, – историк и моралист, но в свое время он пользовался большой славой и как проповедник. Он проповедовал и в Киле и в Гельмштедте и в Геттингене, и везде производил обаятельное впечатление на слушателей. Знаменитого проповедника приглашали проповедовать в Вольфенбюттель, Бланкенбург, Брауншвейг и другие города, где находился княжеский двор, и он должен был часто проповедовать в присутствии князей и их придворных. Стечение народа на его проповеди было так велико, что в церквах, где он должен был проповедовать, ставилась стража, чтобы не было давки и беспорядков, и она с трудом очищала ему дорогу к кафедре. Между немецкими протестантскими проповедниками XVIII века Мосгейм несомненно пользовался наибольшей популярностью и прибрел такую славу, какой не имел ни один из них: он первый из них по признанному достоинству своих произведений.

Руководство по проповедничеству весьма желательно было от такого знаменитого церковного оратора. Тем более желали видеть в печати его руководственные наставления для проповедников, что он неоднократно держал чтения по гомилетике в университете для молодых богословов. Но при своей жизни он не успел обработать их для печати и издать для общего пользования. Это сделал после его смерти его зять Виндгейм: он собрал, привел в порядок и издал в печать те академические чтения, какие во время своей профессорской деятельности держал его славный родственник в 1768 году, под заглавием: «Johann Lorenz von Mosheim Anweisung erbaulich zu predigen. Ans den vielfaltigen Yorlesungen des seeligen Herrn Kanzlers verfasset und zum Drucke befordert von Chr. E. von Windheim» (Иoaннa Лоренца Мосгейма руководство назидательно проповедовать. Из многократных чтений покойного господина канцлера составлено и приготовлено к печати Христианом Эрнстом фон Виндгейм).

Мосгейм, по согласному признанию исследователей исторического движения и развития проповеди, открывает новую эпоху в истории немецкой протестантской проповеди⁵⁵, и реформа, им рекомендуемая и проводимая в проповеди, увенчалась более счастливым успехом, чем реформы других его предшественников.

Мосгейм представитель искусства или ораторского направления в проповеди. В то время, когда другие деятели церковно-учительного слова и науки о проповедничестве восставали против всякой искусственности в проповеди, ставили главным ее качеством простоту, и красноречие считали неуместным на церковной кафедре, Мосгейм, напротив, полагал и утверждал, что красноречие не только допустимо, но и существенно необходимо на церковной кафедре, в видах большей действенности проповеди, и что проповедь подлежит тем же законам, каким подчиняется светское красноречие, и если отличается чем от него, то содержанием или предметами, подлежащими рассмотрению на церковной кафедре. Основное положение, из которого Мосгейм выводит все частные гомилетические правила, – то, что проповедь не рассуждение, не простое дидактическое сочинение, а речь, обращенная к слушателям, имеющая цель подействовать на них. Как речь, проповедь подпадает под категорию ораторских произведений, и не может довольствоваться сухим прозаическим изложением ученых сочинений, а требует больше одушевления, больше изобразительности и живости, вызывая у проповедника на работе не один рассудок, но и другие силы. Своей проповеднической практикой Мосгейм отвечал тем требованиям, какие, в теории, предъявлял к проповеди, как ораторскому произведению, и в печатном издании своих проповедей озаглавил или назвал их не проповедями, а «священными речами о важнейших истинах учения Ииcyca Христа» (Heilige Reden über wichtige Wahrheiten der Lehre Jesu Christi).

Многими обстоятельствами условливалось такое направление, проводимое Мосгеймом, и теоретически и практически, в церковной проповеди. Сам он одарен был недюжинным ораторским талантом, и по складу своих душевных сил чувствовал естественное стремление к живой, образной, одушевленной речи. Он находил особенное наслаждение в чтении классических произведений как древних ораторов, так и новых церковных проповедников, отличавшихся красноречием. Во время, предшествующее выступлению Мосгейма на общественное служение, в соседственных странах, упредивших Германию своим просвещением, церковная проповедь достигла высокой степени своего развития, и при этом в ней дано было широкое место внешнему художественному слову. В век Людовика XIV римско-католическая церковная кафедра имела блистательных представителей церковного красноречия, возвышавшихся над своими предшественниками и силой мысли, и изяществом слова, – Бурдалу, Боссюэта и Массильона, и их влияние чувствовалось не в одной Франции, но и далеко за ее пределами. Рядом с ними в протестантском мире большой славой пользовался их современник, из французских реформатов – Сорен, человек высокого таланта, являвшийся на церковной кафедре сколько проповедником, столько и оратором. В англиканской церкви так же, как и во Франции, проповедь приняла тогда ораторское направление, и там были проповедники, блиставшие искусством слова, из которых наибольшей популярностью пользовался Тиллотсон. Мосгейму известны были эти проповедники, и он зачитывался их одушевленными и обработанными проповедями, и тем охотнее подчинялся их влиянию, что их литературное и проповедническое направление совершенно отвечало его природному расположению. Каждая его проповедь не простое учительное слово, а обработанное ораторское произведение. Внешние условия, какими обставлялась его проповедническая практика, располагали его к ораторской постановке своего проповедного слова и давали ему возможность обрабатывать свои произведения, соответственно требованиям красноречия.

Ему приходилось проповедовать главным образом пред избранной публикой, в которой большинство составляли или ученые, или придворные и люди высокопоставленные. Чтобы отвечать и удовлетворять их вкусу, нужно было возвышаться над простотой учительного слова, которой могла удовлетворяться не требовательная публика, а давать нечто более изысканное и обработанное, что могло бы привлечь внимание людей образованных и требовательных. Приходилось проповедовать Мосгейму не часто, и он всегда имел достаточно досуга для обработки своих проповедей и для придания им требуемого ораторского совершенства, в соответствие художественному вкусу, тогда утверждавшемуся при содействии самого же Мосгейма.

Гомилетическое руководство Мосгейма состоит из трех частей. Этим трем частям предпослано длинное введение или особая предварительная часть (Vorbereitung), заключающаяся в 14 §§, и занимающая в издании 108 страниц. По примеру многих учебных немецких книг, каждый параграф в книге имеет два отделения: в одном представлено кратко существенное содержание параграфа, отмеченное в издании более крупным шрифтом, а в другом более обширном дано объяснение и развитие этого содержания. Первый существенный отдел параграфа диктовал профессор своим слушателям, и учение, в нем выраженное, слушатели должны были усвоять себе с особым вниманием, а второй отдел был только дополнением, поясняющим сказанное в первом отделе, но по объему это дополнение значительно было больше первого отдела, выражающего главные общие положения параграфа. Текст, передающий главное содержание параграфа, не многословен; но издатель гомилетического руководства Мосгейма замечает в предисловии, что Мосгейм никогда не диктовал параграфы в таких многих словах, как они напечатаны, и что он нечто включил в них из старых записок Мосгейма, и при этом в иных параграфах изменял выражение, в других нечто выбрасывал, а иногда вставлял целый параграф.⁵⁶ Но от этих немногих частных изменений гомилетическая система, в свое время преподаваемая Мосгеймом, не изменилась ни в чем существенном, и осталась такой же, какой знали ее его непосредственные ученики и почитатели.

Наибольшего внимания в гомилетике Мосгейма заслуживают часть предварительная или введение, и из трех составных частей первая, излагающая основные гомилетические начала, и соответствующая принципиальной части позднейших немецких гомилетик.

В предварительной части, после понятия о проповеди и духовном красноречии, после указания задачи науки, посвященной духовному красноречию и необходимости проповеди в христианской общине, изложена история проповеди от первых времен христианства и до последних дней. Это изложение истории христианского проповедничества (§§ 5–14) составляет главное содержание обширного введения гомилетики Мосгейма и вместе с тем особенность, выгодно отличающую гомилетику Мосгейма от других предшествующих гомилетик. Мосгейм один из первых обратил внимание на историю проповеди, прежде совершенно запущенную, первый дал ей место, и по своему времени довольно широкое, в науке о проповедничестве, указав ее важное значение для гомилетического образования. По его примеру и влиянию, в последние десятилетия прошлого века очень усердно стали заниматься историей проповеди, и явилось несколько сочинений, посвященных ученой разработке этого предмета. Между ними отмечен ученой историей 1) «Опыт истории публичных религиозных изложений в греческой и латинской церкви от времен Христа до реформации» Эшенбурга;⁵⁷ вышло в печати только одно первое отделение от И. Христа до Златоуста и Августина. 2) В гомилетике Шмидта,⁵⁸ состоящей из трех частей, истории проповеди посвящена вся третья часть, и здесь изложена история проповеди от первого появления памятников христианского проповедничества до последних времен; таким образом дан полный обзор истории христианской проповеди. 3) Шулер в 1787 году издал «Историю популярного изъяснения Писания у христиан от начала христианства до настоящих времен»,⁵⁹ и в 1792–99 годах «Историю изменений вкуса в проповеди, в особенности у протестантов в Германии»,⁶⁰ в трех частях, с особым дополнением к ним.

Очерк истории проповедничества, представленный в введении к гомилетике Мосгейма, при всей краткости своей, дает изображение хода развития и видоизменений церковной проповеди на всем протяжении христианских веков, хотя это изображает довольно обще и не всегда строго отвечает действительности.

Начинается он замечаниями о проповеди апостолов и их ближайших учеников. Речи апостолов и их ближайших учеников не дошли до нас, хотя о них упоминается в Деяниях Апостольских (20 и 17), и мы точно не знаем, как они проповедовали. Их послания, до нас дошедшие, – не проповеди и не могут быть для нас образцом проповедей. Но если бы и сохранились до нас те проповеди, какие в свое время говорили апостолы, они, по замечанию Мосгейма, не могли бы быть для нас образцами. Ибо апостолы были совершенно другие люди, с которыми мы не можем равнять себя. Они не имели нужды в красноречии и человеческих средствах, какими пользуются обыкновенные ораторы. Дух Божий жил в них и одушевлял их, и Он давал их речам силу и убедительность. Мы не можем подражать апостолам, потому что не имеем тех даров, какими они владели. И слушатели у нас не такие, какие были у апостолов. Мы проповедуем христианам, уже знающим основные истины своей веры, и состоящим членами Церкви Христовой. А они проповедовали неверующим иудеям и язычникам с тем, чтобы приобресть их для Царства Божия, и побуждали их оставить ту веру, в которой они рождены и воспитаны. Премудрое Провидение, по суждению Мосгейма, с нарочитой целью не сохранило для потомства проповедей апостолов. Если бы они были в наших руках, то, без сомнения, нашлись бы такие простаки, которые смотрели бы на них, как на образцы, и стали бы подражать им, несмотря на все различия в положении своем и положении апостолов и в обстоятельствах апостольского века и века нашего. Речи апостолов и их ближайших преемников представляются речами простыми, состоящими не в препретельных человеческия премудрости словесех, но в явлении Духа и силы (1Кор. 11:3), чуждыми человеческого искусства. Но с этой стороны, по мнению Мосгейма, они не могут и не должны быть обязательным образцом для нас.

С III века произошло изменение в состоянии и направлении церковной проповеди, когда в христианство стали переходить люди, получившие образование, в котором тогда очень высоко ценилось красноречие, как главный предмет внимания учащихся, и когда дети достаточных христианских фамилий считали нужным, по требованию духа своего времени, учиться в риторических и софистических школах. Тогда постепенно стала пропадать простота апостольской проповеди, и проповедь мало по малу усвоила все искусственные приемы светского красноречия. По тому началу, которого держится и которое проводит Мосгейм, то ораторское направление, которое приняла проповедь у отцов III, и в особенности IV века, должно бы заслужить у него полное одобрение, и нужно было ожидать, что он с совершенной похвалой отметит внешнее художественное совершенство, какого достигла проповедь тех веков, под влиянием современного риторического образования. Но вместо этого мы встречаем у него двойственное и нерешительное суждение. Признавая усовершенствование церковной проповеди с внешней стороны, по образцу светского классического красноречия, он не воздает отеческой проповеди должной похвалы. Он сожалеет, что дух мира овладел церковной кафедрой, на которой должен господствовать только дух Господень. Но проповедь святых отцов IV века не только отличается силой и совершенством внешнего красноречия, но вместе с тем богата духом помазания, исходящего от Святого, – более, конечно, богата, чем проповедь позднейших главных представителей протестантства. И это святое одушевление, с каким отцы-проповедники излагали на церковной кафедре слово веры и правды, составляет их неотъемлемое преимущество, пред которым умаляется другое их достоинство, – внешняя художественность. Мосгейм как будто просмотрел это их преимущество, и в суждениях о них допустил весьма значительную односторонность и ошибочность. В этом случае на Мосгейма действовали предания, сложившиеся в протестантском ученом мире гораздо раньше выступления Мосгейма на учено-литературное поприще, и живущие доныне. Протестантские ученые не могут и не хотят поставить себя в правильные отношения к представителям классического (четвертого) века церковного красноречия, – не могут потому, что в их творениях они находят обличения своих отступлений от полноты христианской истины. Руководствуясь установившимися, ныне предвзятыми взглядами, они видят недостатки там, где, по существу дела и по верному воззрению православных, представляется достойное внимания и похвал. Например, одним из видов церковного панегирического красноречия, достигшего под пером отцов IV века высокого совершенства, были похвальные речи в честь мучеников, прославляемых Церковью. В дни памяти этих мучеников святые отцы превозносили пышными похвалами их подвиги, и, указывая на их святость, признавали их ходатайственное значение пред Богом за нас, живущих на земле и чтущих подвижников, увенчанных от Господа венцом славы небесной, и приглашали всех верных обращаться к ним с молитвами об испрошении нам у Бога благодатной помощи и защиты от бед, нам угрожающих. Но лютеране, как известно, отвергли догмат о почитании святых, и чествование, какое святые отцы воздавали мученикам, им казалось соблазнительным и не согласным с духом искаженного ими христианства. И вот они объявляют заблуждением то утешительное учение об общении представителей земной церкви с усопшими праведниками, святыми небожителями, о призывании их в молитвах и молитвенном ходатайстве их за нас пред Богом, какое с древних веков никогда не переставала внушать своим чадам святая Церковь. У Мосгейма именно это вменяется в вину отцам-проповедникам IV века, в речах в честь мучеников и святых, проявлявшим свой ораторский талант и свое классическое риторическое образование, и за это он подвергает осуждению их церковно-ораторские произведения высокого достоинства. Он, впрочем, желал бы представить великих проповедников IV века единомысленными с собой. При обсуждении произведений панегирического красноречия отцов IV века он, вопреки прямому смыслу текста, выставляет на вид то, что чествование мучеников, воздаваемое их памяти отцами-проповедниками, в той форме и том тоне, какими отмечено их слово, проистекало не из веры в православный догмат о почитании святых, которого будто они не исповедовали, а было просто риторическим увлечением. В своих похвальных речах они, в подражание светским ораторам, пользовались теми риторическими украшениями, какие узаконила тогдашняя наука красноречия, – восклицаниями, олицетворениями, апострофами, преувеличениями и другими фигурами, чтобы ярче выразить достоинства хвалимых лиц и возбудить удивление к ним. Простота не понимала смысла и значения подобного фигурального образа выражения, и из преувеличенных восхвалений выводила заключения, которые стояли в противоречии с истиной. Так, по словам Мосгейма, явилась вера (которую он считает совершенно неосновательно заблуждением), что мучеников можно и нужно призывать в молитвах. Такое же происхождение и многих других верований, которые Мосгейм, как протестант, причисляет к заблуждениям. В красноречии он видит начало и вину тех, хранимых православной церковью учений, которые отвергло лютеранство, как несогласных с Писанием, и по этой причине такой видный представитель лютеранства, как Мосгейм, не воздает должного отеческому церковному красноречию.⁶¹

До какой степени странны и оскорбительно несправедливы суждения представителей протестантства о проповедниках древней вселенской Церкви, показывает отзыв основателя протестантского общества Лютера о Златоусте, в котором церковное красноречие достигло высшей степени своего развития. Лютер, – пигмей пред Златоустом в проповедническом деле, – этого величайшего и несравненного христианского проповедника называет болтуном (Schwätzer). Мосгейм считается с этим отзывом Лютера. Он признает достоинство Златоуста как проповедника, но приведя отзыв Лютера о нем, хотя ограничивает его, но в то же время старается найти некоторое основание для него и тем несколько оправдать его. «Златоуст (по словам Мосгейма) – муж, который живо, пристойно и с большим естественным красноречием излагал свои вещи. Лютер называет его болтуном. Это суждение в одном смысле имеет свою справедливость, а в другом фальшиво. Если болтуном называется тот, кто говорит без искусства, без порядка, нестройно, без доказательства, то этого церковного учителя (Златоуста) никак нельзя назвать болтуном. Но если под болтуном разуметь того, кто в своих речах употребляет больше слов, чем сколько надобно для изъяснения предмета, кто иногда многоглаголивее, чем следует, то в этом смысле Златоуста можно назвать болтуном; но тогда порицание не слишком важно». ⁶² Мосгейм и с своей стороны прибавляет нечто к умалению славы св. Златоуста как проповедника. Златоуст особенно велик и неподражаем в своих проповедях как нравоучитель. Его нравоучение – нравоучение чистое и основательное, тонкое и впечатлительное, живое, полное и широкое, обнимающее все стороны жизни, в котором можно найти меткие ответы на все вопросы, касающиеся порядка богоугодной жизни. Но Мосгейм не усмотрел в проповедях Златоуста того, чем особенно велик и славен этот вселенский учитель. Его нравоучение кажется протестантскому критику узким и поверхностным. В его проповедях, по суждению Мосгейма, много доброго, но его увещания, в большей части своей, касаются только внешних нравов, а не направляются на внутреннее очищение души. Например, он сильно ратует против моды антиохийских женщин носить высокие башмаки, и из-за этого отнимает у них надежду на спасение. И вообще в нравоучительных проповедях его времени, по словам Мосгейма, больше обращали внимания на внешние вещи, и забывали внутреннее существо.⁶³

Если у Мосгейма не нашли справедливой и достойной оценки представители IV классического века церковного красноречия, то тем менее можно было ожидать от него доброго слова о проповеди отцов V и VI века. Когда он говорит о проповеди этих веков, его суждения поражают своей резкостью и пренебрежительным тоном. Не упомянуто им ни одно имя, которое бы могло заслуживать какого-либо внимания, хотя между деятелями церковного слова являлись в пятом веке такие славные и сильные ученостью и талантом проповедники, как блаж. Феодорит и св. Кирилл Александрийский. Не найдено им в проповеднических произведениях того времени ни одной доброй стороны. Он только отмечает быстрое падение церковного красноречия с пятого века как между греками, так и между латинянами. Такое отрицательное отношение Мосгейма к проповеди пятого и шестого века вызвано было опять тем, что содержание ее не сочувственно было протестантству и содержит в себе много такого, что служит прямым обличением лютеранства. Содержание проповеди отцов V и VI века, безупречное с православной точки зрения, он оттеняет слишком густыми темными красками, с своей протестантской точки зрения усматривая в богопреданном учении Церкви, ими излагаемом, – ложь и заблуждение. «С пятого века (говорит он) греки начали выносить на церковную кафедру свои споры, свои суеверия, свои ложные и вымышленные чудеса, свои сказки о силе святого креста, о святых, об иконах и других подобных нелепостях, и наконец, дошли до того, что уже больше не проповедовали или только в большие праздники читали народу какую-нибудь проповедь древнего учителя».⁶⁴ Человеку, хоть немного знакомому с греческой проповедью тех веков, о которых говорит Мосгейм, и чуждому предвзятых воззрений, совершенно очевидна грубая ошибочность таких суждений. Но они встречаются и у позднейших протестантских писателей и даже выражаются в более резкой форме.

Такой же несправедливый отзыв Мосгейма и о латинской проповеди пятого и шестого века. «Латиняне (по его словам) впали в грубейшее невежество и с пятого века почти не проповедовали более».⁶⁵ Между тем, латинская проповедь в пятом веке достигла высшего развития в сравнении с предыдущим веком, и больше имела видимых представителей, чем проповедь четвертого века. Тогда проповедовали и проповедью приобрели высокий авторитет св. Лев Великий, Петр, архиепископ равеннский, Максим Туринский, Иларий Арелатский, Фавст Регийский и другие. Первые памятники латинского проповедничества, до нас дошедшие, не восходят ранее половины четвертого века, и латинская проповедь четвертого века, хотя имела таких деятелей, как св. Амвросий Медиоланский и блаж. Августин, носила явно подражательный характер. С пятого века начался период самостоятельной латинской проповеди, и тогда выработался и утвердился особый оригинальный тип латинской проповеди, отличный от проповеди греческой, – тип краткого практического поучения.

В дальнейшем обозрении истории проповеди суждения Мосгейма более отвечают действительности, и здесь яснее высказываются его сочувствия ораторскому направлению проповеди. Указывая улучшение проповеди со времени возрождения наук и явления реформации, он между причинами, содействовавшими этому улучшению, ставит то обстоятельство, что тогда известнее стали сочинения Цицерона и Квинтилиана, и по правилам их многие проповедники старались устроять свои проповеди.⁶⁶ Когда сравнивает он Лютера и Меланхтона, как проповедников, он предпочтение отдает Меланхтону и его последователям именно потому, что он законы риторики и светского красноречия применял к красноречию духовному, и хвалит Меланхтона за то, что он учил юношество, как нужно по правилам искусства располагать и построять публичные речи. Беседы Лютера он хвалит за содержание, но не за форму, и порицает подражателей его в проповедническом деле за то, что они проповедовали без метода и порядка.⁶⁷

Из проповедников римско-католической церкви Мосгейм дает предпочтение французским проповедникам, и их преимущество пред другими объясняет тем, что у французов, имеющих от природы дар красноречия более, чем у других народов, процветает греческое и римское красноречие, и они по правилам риторики обыкновенно излагают свои проповеди. Между ними самый славный и великий оратор Бурдалу, который умел превосходно излагать религиозные истины, и которого потому все другие позднейшие проповедники ставили для себя образцом для подражания.⁶⁸

Самая система гомилетики, построенная Мосгеймом, не поражает искусственностью и сложностью правил, и автор ее не претендует на какую-либо оригинальность и особенное достоинство своего творения. Приступая к изложению гомилетических правил, после обозрения истории проповедничества, он скромно сознается, что он не думает «сказать ничего высокого, но излагает только такие вещи, которые понятны всякому разумному человеку. Чем искусственнее гомилетика, тем она хуже; и не может быть никакого лучшего искусства проповедовать кроме того, которое всего легче и естественнее».⁶⁹

В теории проповеди у Мосгейма нет таких ошибок и неосновательных суждений, какими по местам страдает его очерк истории проповеди. Его руководственные гомилетические указания заслуживают внимания людей, призываемых к проповедническому служению.

Все главное и существенное, служащее к более правильной постановке проповеднического дела, и поясняющее основные гомилетические законы, раскрыто им в первой части его системы. В оглавлении ее автор означил ее содержание, назвав ее частно «о всеобщих правилах духовного красноречия, или о гомилетическом благоразумии». Слово «благоразумие» (Klugheit) Мосгейм отличает от слова «мудрость» (Weisheit) и придает ему, в отличие от мудрости – знания теоретического, практическое значение. Мудрость избирает средства, ведущие к цели, а благоразумие есть способность или умение пользоваться средствами, ведущими к цели, в практической области. Это есть практический такт, при котором проповедник правильно и надлежащим образом ведет дело, ему порученное.

Три основные пункта ставит Мосгейм, на которых построевает и из которых выводит всеобщие правила духовного красноречия, обязательные для проповедника: 1) цель проповеди или ее задачу, 2) свойство слушателей и 3) род и характер произведения, именуемых речами, особый вид которых составляет церковная проповедь. С требованиями, вытекающими из этих основных понятий, должно сообразоваться гомилетическое благоразумие, в видах успешного выполнения проповеднического долга.

Наиболее внимания Мосгейм посвящает разъяснению первого пункта – цель проповеди, и из него выводит главные гомилетические правила. В его системе в двенадцати параграфах излагаются правила, выводимые из понятия о цели проповеди. А разъяснение второго и третьего пункта дается только в трех параграфах, и правила, в них начертываемые, служат только дополнением к тем основным законам, которые выводятся из разъяснения первого пункта.

Цель проповеди – споспешествовать спасению людей, на что указывает Апостол, говоря: сия творя, и сам спасешися и послушающии тебе (1Тим. 4:16). Эта цель хорошо означается взятым из Писания и принятым в гомилетике словом «назидание", которое часто употреблял апостол Павел. Назидать, по словопроизводственному значению, значит строить дом на готовом, уже положенном, основании. В приложении к проповеди «назидать» значит вести христиан далее в познании истин веры и исполнению христианского закона, утверждать их в вере и благочестии. Первое общее правило для проповедника не говорить на кафедре ничего, что не служит к назиданию, а говорить только то, что назидает, то есть, что утверждает и укрепляет веру слушателей, и что возбуждает и усиливает любовь к Богу и ближним. По этому правилу не должны быть допускаемы на церковной кафедре, как не способствующие назиданию, – греческие, латинские или еврейские цитаты, различные мнения толковников, утонченные богословские и спорные вопросы, например, о родословии Иисуса Христа в Евангелии Матвея и Луки, изречения древних языческих писателей. Всякий раз, когда проповедник обдумывает свою проповедь, при всякой мысли, ему представившейся, он должен задавать себе вопрос: полезно ли это народу? Содействует ли это утверждению его в вере и благочестии?

Анализируя понятие назидания, Мосгейм указывает два вида назидания. Назидание относится к двум силам души, – разуму и воле, и благоразумный проповедник должен так устроять свою проповедь, чтобы она освещала разум, и вместе возбуждала, трогала и направляла волю. В проповеди должен быть дидактический элемент – учение для разума, и вместе увещательный для воли. Не новое это требование. Его выставлял еще Ориген, первый из христианских писателей, давший почин к усовершенствованию церковной проповеди и подвергавший обсуждению те условия, какие должен выполнить служитель церковного слова для успеха в своем служении. Не обладая сам ораторским талантом, и представляя в своих беседах большей частью сухие прозаические изъяснения Священного Писания, он, однако, признавал совершенной такую проповедь, при составлении которой приведены были в деятельность все силы души, и слово которой направлено сколько на ум, столько же и на сердце, сколько на просвещение, столько же на улучшение и успокоение: в одно время проповедь должна и освещать, и согревать. Суждение великого христианского ума, каким во все века считался Ориген, согласное с основными началами гомилетической теории Мосгейма, не может не придавать ей силы и значения. Учение должно предшествовать увещанию, дидактический элемент нравственному. Кто хочет назидать своих слушателей, тот должен сначала назидать разум, а потом волю. Это потому, что наша воля направляется разумом и ни на что не решается без побудительных оснований, указываемых разумом. Вера дает воле побудительные основания, которыми она ободряется и воспламеняется. Действительного благочестия не может быть в душах, в которых нет убеждений в религиозных истинах или веры.

По отношению к назиданию разума две задачи у проповедника: во-первых, он должен наставить слушателя, – сообщить ему более полное и чистое понятие о религиозной истине, и во-вторых, убедить его, – твердыми основаниями привести его к сознанию того, что предлагаемое ему учение истинно и должно быть принято как несомненное. Наставление и убеждение должны быть неразлучны в проповеди: недостаточно дать ясное понятие о предмете, если хотят назидать разум, а нужно еще основательными доводами отогнать всякое сомнение в истине; иначе не будет плода, какой должен достигаться чрез проповедь.

Итак, первое требование от проповеди, удовлетворяющей цели назидания, – доброе, основательное содержание, дающее пищу уму и склоняющее его к убеждению. Без выполнения этого требования проповедь не будет отвечать своему назначению и будет словом праздным, медью звенящей, хотя бы она и имела некоторые внешние достоинства. Против этого требования погрешают те, которые проповедуют только для памяти, т. е. повторяют только известные религиозные истины, но не изъясняют их и не приводят новых оснований к их подтверждению. Для слушателя в проповеди должно быть нечто новое, сообщающее больше света в темную область его сознания. Погрешают и те, которые на кафедре хотят блистать остроумием или забавлять слушателей чувственными образами и картинами, не заботясь о твердой разумной основе в содержании проповеди. Не заслуживают у Мосгейма одобрения и те проповедники, которые заботятся только о внешней художественности слова. То ораторство, которого требует Мосгейм от проповедника, и которое желает водворить на церковной кафедре, отнюдь не состоят в одной внешней красоте слова. Таких проповедников Мосгейм называет проповедниками для слуха (Ohrenprediger), проповедниками чешущими слух (2Тим. 4:3). Проповедовать для слуха значит, по словам Мосгейма, направлять все внимание на то чтобы излагать свои мысли красивыми словами, округлять периоды, в избытке пользоваться всяческими фигурами и оборотами речи, производящими благозвучие. Такие проповедники могут снискивать себе большое одобрение у слушателей; но цель проповеди этим не достигается. Конечно, не запрещено проповедникам так украшать свои проповеди, чтобы они нравились слуху, не запрещено пользоваться правилами светского красноречия и художественно излагать свои мысли. Но при этом должно быть непременно достойное содержание. Красота изложения желательна в проповеди, но она должна быть только вспомогательным средством для того, чтобы возбудить и поддержать внимание слушателей, и чтобы служащее к назиданию охотнее воспринималось ими. Так должно стоять дело, и если такт стоит оно, проповедника нельзя назвать, хотя бы он и художественно излагал свои мысли, проповедником, чешущим слух.

Выходя из понятия назидания для разума, Мосгейм определяет материю проповедей и форму их, уясняет, о чем должно проповедовать, т. е. чем можно назидать разум, и как должно проповедовать.

Касательно содержания проповедей Мосгейм ставит такое общее правило: мы должны излагать главным образом такие истины, знание которых нужно для нашего спасения. Так как слушатели проповедей христиане, верующие в Откровение, то главные материи проповедей – истины о спасении, содержащиеся в Откровении, освещающие наш разум и способствующие назиданию воли или спасению людей! Но не все, заключающееся в Писании, должно быть излагаемо с кафедры. Там есть такие вещи или истины, которые не имеют прямого отношения к спасению людей, и которые не служат к уяснению главных истин веры и нравственности и к направлению воли на путь добродетели. Таково, например, подробное описание ковчега Ноева, скинии свидения, ковчега завета, с указанием их материала, устройства и измерения; таково подробное перечисление родословий патриархов. Знание подобных вещей может ли способствовать нашему спасению? Разъяснение таких предметов – дело кафедры школьной, университетской, а не церковной.

При разъяснении пункта о материи проповеди, Мосгейм входит в обсуждение вопроса о том, уместно ли и нужно ли на церковной кафедре излагать истины естественной религии, или иначе, уместно ли и нужно ли проповеднику говорить от разума и пользоваться доказательствами, почерпаемыми не из веры и Откровения, а из естественных, рассудочных соображений. Церковно-проповедническая практика, особенно последних времен, по-видимому, делает почти излишним этот вопрос. В века, когда оскудевает вера, и в тех обществах, где много вольномыслящих, многие проповедники, пользующиеся авторитетом, не только говорят от разума, но даже предпочитают говорить от разума, а не от веры, и думают, что проповеди рационального содержания больше могут подействовать на слушателей, чем проповеди, все утверждающие на началах веры и Откровения. Но это направление, при котором проповедники, пренебрегая простым учением веры, хотят на церковной кафедре питать души слушателей мудрованием человеческим, – направление опасное. Оно может проистекать и из доброго чувства, когда проповедник замечает неуважение к библейским и церковным доказательствам в окружающем его обществе; но приспособление к слушателям и их настроению должно быть крайне осторожное, и не должно выходить из границ, предписываемых благоговением к Откровению и вере, на нем основываемой. Иначе, незаметно для самого проповедника, им овладевает дух, чуждый Церкви. Он будет говорить не как служитель Божий и человек веры, а как служитель разума: в его учение могут вторгнуться мнения, уклоняющиеся от строгих и чистых начал веры, и он навыкнет подчинять законам ума все, содержащееся в откровенном учении Церкви. Проповедники, слишком много места дающие в проповедях рассудочному элементу, по словам Амфитеатрова, сравниваются с корчемниками, которые ради скверного прибытка мешают вино с водой.⁷⁰ – Мосгейм соблюдает надлежащую осторожность при решении вопроса о допущении на церковную кафедру рассудочного элемента. Он не изгоняет совершенно с церковной кафедры истин естественной религии и доводов разума, но ограничивает их употребление здесь. Они могут быть допускаемы на церковную кафедру, но только тогда, когда это вызывается и оправдывается особыми обстоятельствами. По суждению Мосгейма, доказательства от разума на церковной кафедре и в глазах верующих не могут иметъ равного достоинства с доказательствами церковно-библейскими, и истинно верующие в них не нуждаются. Но обстоятельства места, времени и слушателей могут оправдывать явление на церковной кафедре проповедей философского характера, и даже иногда делают их необходимыми. Если между нашими слушателями есть люди скептического настроения, которые, доверяя своему, ложно направленному разуму, сомневаются в истинности христианского учения и готовы выступать против него с своими возражениями, тогда нужно на церковной кафедре пользоваться оружием разума, чтобы таких людей научить лучшему и привести к сознанию истины; иначе изложение христианского учения не принесет им пользы. Вольнодумство проявляется и господствует в высших сословиях, кичащихся своим, часто поверхностным, образованием, не имеющим корня в христианстве и вере церковной. Кому приходится проповедовать пред такими людьми, зараженными вольнодумством, тот не погрешит, а исполнит свой долг, когда из разума будет черпать доказательства для защиты христианского учения и для рассеяния сомнений и возражений людей маловерующих. А где слушатели все преданы вере, там благоразумие должно предписывать проповеднику оставаться при простом учении христианства, и для назидания слушателей излагать спасительные истины, данные и содержащиеся в Откровении, не прибегая к ухищрениям разума.

После уяснения вопроса о содержании проповедей, Мосгейм переходит к изложению правил касательно формы проповедей, исходя из той же исходной точки, – главной цели проповеди, именно назидания слушателей. Он отличает форму внешнюю, – стиль или слог проповедей, и форму внутреннюю, – образ представления или изъяснения вещей.

Касательно стиля или слога проповедей, Мосгейм выставляет четыре главных положения, которыми определяются существенные свойства проповеднического изложения. Первое свойство проповеднического изложения – ясность. Ясность главным свойством проповеднического изложения представляет и блаж. Августин в «Христианской науке».⁷¹ На это свойство, как первый и обязательный закон для человека, говорящего речь пред собранием народа, указывает и Квинтилиан в своих «Ораторских наставлениях».⁷² Ясная речь, по Мосгейму, – такая речь, которая легко может быть понимаема каждым слушателем. Проповедник, говоря с церковной кафедры народу, имеет целью назидание разума – неясная речь была бы в таком случае противоречием цели проповеди. Чтобы соблюсти требование ясности, проповедник должен употреблять слова всем известные и избегать школьного и ученого языка, в котором много технических слов, значение которых неизвестно народу, много выражений и оборотов, могущих затруднять для простого человека понимание излагаемого дела. Так как проповедник излагает учение о высоких и важных предметах, то второе свойство проповеднического стиля – священное приличие, соответствующее высоте и важности предметов наставления. В силу этого приличия в проповеднической речи не должны быть допускаемы низкие слова и обороты. Язык то же, что одежда. Лицо высокопоставленное унизит себя и заслужит осуждение у народа, если явится в худой и грязной одежде. И божественные истины, если будут излагаемы грубым языком, для умных могут показаться смешными, а для простых не внушающими уважения. Далее, так как мы своими проповедями хотим возбуждать слушателей и, выступая на кафедре, являемся ораторами, то третье свойство проповеднического изложения – живость и некоторая художественность. Сухое и вялое изложение не годится для церковной кафедры; при таком изложении заснуть могут слушатели, и истина тронет только немногих слушателей, когда она будет предложена в голом виде, чуждом всяких украшений. Проповедник должен украшать свое изложение, чтобы возбудить более внимания к своей речи, и чтобы слушатели с большим удовольствием принимали истину. Сводя свои замечания о проповедническом языке, Мосгейм делает такое общее заключение по этому предмету: проповедник должен говорить таким языком, каким обыкновенно говорят и пишут образованные люди. Только язык красноречия должен быть энергичнее и возбужденнее, чем язык, какой мы употребляем в обыкновенном разговоре, и так как проповедь есть речь (ораторская), то язык церковной кафедры требует более украшений, чем язык обыкновенной прозы, или язык умных и образованных людей в их простой беседе. Как это соблюсти на практике, – трудно определить правилами. Здесь дело должно быть предоставлено естественному расположению и таланту каждого.

Внутренняя форма проповеди слагается из двоякого рода изъяснения истин, предлагаемых слушателям: 1) внутреннего (Erklärung) и 2) внешнего (Erläuterung). При изъяснении истины нужно наблюдать разумный порядок в изложении, то есть, представлять истину так, чтобы она естественным образом внедрялась в душе и без большого затруднения удерживалась в ней. Кто хочет наставлять других, тот не должен болтать, как ему вздумается. При беспорядочном и бессвязном изложении трудно усвоять то, что хочет передать проповедник; в уме слушателей тогда пробуждаются неясные понятия, а из памяти улетучивается суть дела. Но порядок проповеднического изложения должен отличаться от порядка школьного изложения. Пред церковной кафедрой стоят не школьники, систематически изучающее науку, при наставлениях которых учитель пользуется различными искусственными методами, а люди простого здравого смысла. Этого не нужно забывать, и потому не следует переносить из школы на церковную кафедру школьные методы и школьные начала деления, – например, рассматривать вещи по методу четырех причин, – действующей, орудальной, материальной и конечной. Вместе с тем и самое изложение при изъяснении истины в проповеди должно быть более свободно и более пространно, чем то, каким пользуются в учебниках или философских книгах, и это потому, во-первых, что проповедник хочет не только учить, но и трогать; а сухое изложение кладет истину только на поверхность сердца, и не способно тронуть душу, и потому, во-вторых, что слушатели проповедника в большинстве не владеют так рассудком, как изучающие науки в школе, и для них краткое изложение, требующее большого размышления, представляет более затруднения для понимания вещи, и может сопровождаться в их сознании темнотой и неясностью представления вещи, им предлагаемой.

От изъяснения – Erklärung Мосгейм отличает другой род изъяснения – Erläuterung. Различие этих двух видов изъяснения состоит в том, что первый вид изъяснения имеет непосредственное отношение к рассудку: в нем мысли, служащие к изъяснению истины, почерпаются из самой истины, изнутри ее; оно раскрывает то, что содержится в самой истине, и в более подробном виде представляет рассудку. Здесь дается то, что можно назвать оказательством или доказательством истины. Другой вид разъяснения берет поясняющие элементы совне и имеет целью сделать истину более наглядной и понятной для наших чувств и воображения. Такими поясняющими элементами, заимствуемыми отвне, служат сравнения, примеры и свидетельства.

Необходимость таких разъяснений в проповедях, в особенности чрез сравнения, Мосгейм доказывает ссылкой на Священное Писание как Ветхого, так и Нового Завета, где такие разъяснения духовных предметов очень часто встречаются, и тем обстоятельством, что большинство людей, имея слабый, малоразвитый рассудок, не способны понимать и усвоять отвлеченные истины, если не будет призвано на помощь воображение, и если воображению не будет наглядно представлена истина. Сравнение в этом случае является главным поясняющим средством, и о нем главным образом говорит Мосгейм, когда дает правила касательно пояснения истины внешними элементами.

Говоря о сравнениях и их значении для уяснения истины пред людьми, живущими больше чувствами и воображением, чем рассудком, Мосгейм подвергает строгому осуждению злоупотребление этим средством, какое дозволяли себе многие схоластические проповедники. Злоупотребление состояло в том, что проповедники вместо того, чтобы сравнениями объяснять то или другое положение, целую проповедь превращали в сравнение. Были в моде когда-то схематические и аллегорические проповеди: брали какой-нибудь предмет из природы и человеческой жизни, и, указывая его свойства, прилагали их к какому-либо духовному предмету, и проводили длинную фигурную аналогию между тем и другим. Так Иоанн Креститель изображается то под образом утренней звезды или соловья, Божия матерь под образом зеркала, Спаситель под образом кокоши и т. п. Не в средние только века, но и в новые у протестантов находились защитники такой методы построения проповедей. Но Мосгейм, вслед за Иоакимом Ланге, последователем Шпенера, считает это нелепой манерой.

Касательно употребления сравнений Мосгейм ставит следующие правила: 1) сравнения нужно брать от вещей, известных слушателям: так делал Господь, так делали и апостолы. 2) Сравнения нужно брать от предметов достойных. Если для сравнения берется предмет низкий, из разряда вещей, пренебрегаемых народом, то чрез это унижается истина, объясняемая сравнением, и может возбудиться неуважительное представление о ней; так как слушатели достоинство объясняемого предмета могут измерять достоинством неприглядного образа. 3) Но недостаточно избрать хорошее сравнение, близкое к предмету и приличное; нужно еще заботиться о том, как бы избранное сравнение не навело слушателей на какие-либо непристойные или по крайней мере чуждые мысли, чрез что их внимание удаляется от цели, преследуемой проповедником. 4) Что касается истин, составляющих тайны веры, то их не следует объяснять сравнениями. Эти тайны не могут быть выражены внешними образами: какой образ земной вы ни возьмете, он будет слишком далек от таинственного предмета, и сходство будет слишком слабо. А между тем эти образы могут возбуждать в слушателях грубые и недостойные представления о предмете, вредящие истине.

Другой вид назидания разума – убеждение у Мосгейма не рассматривается с такой подробностью, как первый, состоящий в наставлении или разъяснении истины. Для убеждения в истине нужно представить неотразимые доказательства, которые бы заставили слушателя признать, что излагаемое учение несомненно, и что оно должно быть принято умом, как составляющее непреложную истину. Где же проповеднику почерпать эти неотразимые доказательства для убеждения слушателей в истинности предлагаемого им учения? Конечно, первее всего и главным образом эти доказательства должны и могут быть заимствуемы из Священного Писания; так как проповедник разъясняет по преимуществу откровенные истины, касающиеся нашего спасения, и доказательства от Писания наиболее отвечают цели и наиболее убедительны для слушателей, живущих верой больше, чем разумом. Но их не нужно громоздить слишком много; довольно привести два или три изречения Писания, доказывающие наше положение. Далее, для доказательства нужно выбирать из Писания места наиболее ясные и важные. И если что в местах Писания уклоняется от нашего образа речи и представляется неясным, то нужно изъяснить, не пускаясь в многословие. Но не могут быть совершенно запрещены проповеднику для убеждения слушателей, как и при изъяснении истины, доказательства и от разума, что уместно тогда, когда предметом его слова служат истины, относящиеся не к тайнам веры, а к естественной религии. И в этом случае он должен избирать такие разумные доказательства, которые были бы доступны и понятны и неученым людям. Кроме того, эти доказательства он должен излагать не философски, а ораторски, как требует свойство публичной речи: школьный снаряд здесь неуместен и вредит достижению той цели, какую имеет в виду и преследует проповедник.

Другая главная задача проповедника, также обязательная для него, как и назидание разума, – назидание воли. Для достижения этой цели, стоящей на виду у проповедника, требуется и сила и искусство, которые означаются общим именем красноречия. Если для назидания разума, то есть, для разъяснения истины и убеждения в ней, может быть пригодна речь, относительно более простая и спокойная, то для дела назидания воли такая речь оказывается недостаточной; она не произведет на слушателей желаемого действия.

Назидание воли состоит или в возбуждении в ней добрых намерений и решений или в укреплении и утверждении в ней добрых намерений, уже существующих. Первое действие называется у Мосгейма обращением, а второе освящением, которое выражается в решении более и более преуспевать в любви к Богу и повиновении Ему. Между этими двумя главными решениями, – решением обратиться на путь благочестия и решением более и более преуспевать на нем, заключается много частных движений воли, имеющих основание в вере и любви и имеющих связь с указанными главными решениями.

Какие средства у проповедника для действия на волю?

Первое средство, указываемое Мосгеймом вместе с древними риторами, – возбуждение желаний и страстей, понимаемых в благородном смысле этого слова (аффектов). В воле не может произойти никакого решения, если слушатель не будет приведен в движение. А воля приводится в движение желаниями и стремлениями (аффектами), в ней живущими. Значит, проповеднику нужно действовать на возбуждение этих желаний и страстей. Главное наше желание – желание быть счастливым: стремление к счастью непосредственным образом соединено с природой человека. Потому оратор, желающий назидать волю, должен стараться показывать, что решение, им вызываемое, или удаляет от нас несчастье, или способствует нашему счастью. Таким образом возбуждаются в нас чувства (аффекты) любви и ненависти, радости и печали... Но чтобы возбужденное движение воли было твердо, воля должна быть приводима в движение разумным образом, то есть, разумными представлениями. Чем живее и яснее эти представления, тем тверже решение воли, от них проистекающее. Требуя разумного возбуждения воли, Мосгейм противополагает ему слепое возбуждение, и это последнее подвергает осуждению. Слепое возбуждение воли бывает тогда, когда оратор действует только на чувство и воображение. На чувства и воображение можно действовать живым красивым стилем, голосом и произношением, трогательным тоном и жестикуляцией. Все это нравится людям; все это может возбуждать некоторый жар в душе слушателя. Но для цели проповедника этого недостаточно. Огонь, воспламеняемый внешними средствами красноречия, скоро потухает, и разгоряченное от них сердце быстро охладевает. А где даны разумные основания, там вызванное ими решение глубже залегает в душе и пускает в ней корни, не дающие ему заглохнуть и улетучиться.

Раскрывая далее учение о назидании воли и о средствах возбуждения страстей, Мосгейм предлагает следующие правила: 1) проповедник, желающий действовать на волю, должен собрать все силы своего духа, и должен представлять те истины, посредством которых он хочет произвесть в воле доброе решение, так живо, как это только возможно для него. Назидание воли много зависит от искусства изложения. Если изложение мертво и холодно, и если сухо и вяло передаются соображения рассудка, то может ли такая речь воспламенить души слушателей? 2) Проповедник должен проникнуться теми истинами, которыми хочет возбудить других: кто сам не возбужден, тот не может возбудить и тронуть слушателей. Но как скоро проповедник тронут и проникнут известным делом, он будет говорить языком сердца; он будет говорить живее и энергичнее, и удивительным образом будет возбуждать и увлекать своих слушателей. Это правило всех древних риторов. 3) Проповедник обязан стараться те предметы, которые должны трогать и возбуждать слушателей, картинно изображать и, живо описывая их, как бы ставить их прямо пред глазами слушателей. Это великое искусство как светского, так и духовного красноречия изображать вещи или состояния так, чтобы слушатели видели их как бы пред своими глазами. Можно способствовать этому искусству правилами; но оно предполагает природный талант оратора, для него нужно сильное и огненное воображение. Не все владеют таким талантом; пусть каждый в этом деле сообразуется с своими собственными силами. Кто, не имея ораторского таланта, будет напрягаться и усиливаться говорить так, как могут говорить люди, одаренные сильным воображением, тот может быть только смешным; смешным может представиться и то дело, которое он хочет живописно изобразить. Кто от природы не получил ораторского таланта, а между тем должен выступать на служение церковного слова, тот пусть прилежно изучает известных ораторов и их примером старается научиться тому, чего нельзя приобресть из правил. Лучших примеров живого изложения мы нигде не найдем, как в Библии. Не имеющий ораторского таланта пусть делает, что может, а прочее предоставляет благодати Божией; пусть избирает живые сильные изречения Священного Писания и, произнося их с выражением, заменяет ими недостаток своей собственной живости и энергии.

Переходя к указанию тех представлений, какими проповедник может действовать на волю слушателей и побуждать ее или к избежанию греха и отвращению от греховной жизни, или к утверждению в добродетели, Мосгейм ставит двоякого рода побуждения, могущие склонять волю к известным добрым решениям, – истины веры и жизни или теоретическое учение, и исторические примеры, в которых мы можем видеть осуществление высокого учения христианского. Истины, которыми мы можем действовать на волю, могут быть почерпаемы и из закона и из Евангелия. В первом случае мы можем указывать на Законодателя, на заповеди закона и на награды и наказания, которыми сопровождается исполнение или нарушение закона; из Евангелия для действия на волю можно почерпать представления о благодати и искупительном деле Господа Ииcyca Христа и о неизреченной любви Божией к нам. Но то и другое, закон и Евангелие, дело и благодать, не должны быть разрываемы, а представляемы в совершенной нераздельности: иначе будет односторонность, которая может сопровождаться вредными последствиями.

Примеры Мосгейм ставит как побудительные причины, служащие для назидания воли, наравне с истинами веры и жизни; потому что примеры имеют великую силу над душами человеческими и увлекают их к подражанию. Потому во все века пользовались примерами, когда предлагали практические наставления, и кафедра церковная никогда не чуждалась их. Примеры мы можем черпать и из Священного Писания и из светской истории. В средние века любили без разбора приводить примеры как библейски-церковные, так и светские, и для облегчения проповедников издавались особые сборники исторических примеров, из которых проповедники без особенного труда брали годные для них исторические рассказы. Мосгейм неодобрительно относится к обычаю приводить примеры на церковной кафедре из светской истории, и не рекомендует проповедникам пользоваться материалом этого рода. Для многих примеры, заимствуемые из светской истории, не кажутся важными и назидательными, и в глазах многих они не имеют никакой силы. Кроме того, они требуют более обширного и подробного рассказа; так как большинству они не известны, и имена, с которыми они связываются, большей частью не вызывают в слушателях, по их неизвестности, никаких воспоминаний. Самые лучшие примеры для церковной кафедры те, которые берутся из Священного Писания: слушателям они известны, и слушатели уверены в их истинности. Потому проповедник из Священного Писания должен брать примеры по преимуществу. Может он приводить xopoшие примеры и не библейские; но такими примерами он должен пользоваться бережно и осмотрительно. Примеры во всяком случае должны быть истинны. Если слушатель заподозрит действительность рассказываемого события, – пример теряет свою силу. Примеры слушателям должны быть известны, и они не должны сомневаться в справедливости их или в действительности приводимого в рассказе. Этим свойством обладают библейские примеры, и потому они более пригодны для церковной кафедры, чем другие примеры, не имеющие этого свойства. Примеры далее должны быть взяты от таких лиц, которые достойны подражания. Чем важнее лицо, тем более впечатления может произвесть его пример. Примеры не должны приводиться сухо и голословно, но должны быть излагаемы со всеми обстоятельствами и в надлежащем порядке. Например, если нужно побудить кого-нибудь к терпению в страдании, то недостаточно сказать: так делал апостол Павел в узах; он утешался в страданиях; но должно обстоятельно изобразить его страдания, и то, как он относился к этим страданиям, что чувствовал и чем подкреплял себя в страданиях и т. п. И все это нужно изобразить живо и представить как бы на картине.

Такова сущность основных гомилетических законов, выводимых Мосгеймом из понятия о цели проповеди. К ним Мосгейм присоединяет несколько руководящих правил, выводимых из других источников. Но эти источники не имеют равного значения с первым главным источником, и правила, из них извлекаемые, не так существенны, как правила, изложенные нами выше, и потому Мосгейм не входит при изложении их в такие расследования и в такой подробный анализ, как делал он, при начертании законов на основании понятия о цели проповеди.

Вторым источником правил, упорядочивающих деятельность проповедника, Мосгейм ставит слушателей. Конечно, представление слушателей источником правил – представление не точное. Но интерес дела здесь не в названии. Смысл выражения тот, что гомилетическое благоразумие, при выполнении проповеднического долга, должно сообразоваться с свойством слушателей и должно удовлетворять тем требованиям, какие предъявляют проповеднику слушатели своим умственным и нравственным состоянием. Наш автор рассматривает слушателей, во-первых, как людей, во-вторых, как христиан. В первом отношении выставляются на вид естественные слабости людей или большинства их, с которыми необходимо считаться проповеднику. Люди в большинстве 1) не сильны в рассудочном отношении и управляются больше чувствами и воображением, чем разумом, 2) рассеяны и невнимательны, 3) обладают слабой памятью и мало могут удерживать из предлагаемого им учения и 4) сонливы и ленивы и не имеют особенного желания учиться и усовершаться в жизни. Не можем сказать, чтобы эта суровая и не лестная характеристика людских слабостей имела широкое приложение. Люди, являющиеся слушателями пред церковной кафедрой, лучше, чем как их представляет и изображает Мосгейм. Но средства, вызываемые вниманием к состоянию и настроению слушателей и рекомендуемые Мосгеймом, могут иметь практическое значение. С некоторой подробностью он указывает средства к возбуждению внимания слушателей к проповеднику и его учительному слову. Светские ораторы, а за ними и некоторые из проповедников, для возбуждения внимания слушателей иногда пользовались приемами, которые не могут быть приняты и оправданы с церковной точки зрения, – рассказывали какие-нибудь забавные и смешные анекдоты, пожалуй вовсе не идущие к делу, т. е. не имеющие никакого отношения к теме, выдумывали занимательные басни, дозволяли себе курьезные выходки и своими остроумными, а иной раз и просто глупыми, эпизодами старались доставить удовольствие слушателям. Совершенно справедливо замечает Мосгейм, что все подобные средства к возбуждению внимания слушателей не сообразны с достоинством Евангелия и не приличны проповеднику. Чтобы слушатели со вниманием и усердием слушали проповедника, для этого, по суждению Мосгейма, нужны не внешние искусственные приемы, а нужно, чтобы проповедник своей личностью внушал уважение к себе своим слушателям и снискал у них авторитет, подобающий церковному учителю. Для снискания авторитета у слушателей, проповедник должен стараться избегать в своем поведении всего, что может вредить его чести и достоинству, и что может ослаблять любовь и доверие к нему. Являясь на кафедре, должен заботиться с достоинством держать себя здесь и избегать всяких неприличных телодвижений, неприятно бросающихся в глаза слушателям, и тех недостатков в произношении, которые могут оскорбить их слух.

Кроме этих общих замечаний, касающихся личности проповедника и поддержания его авторитета, Мосгейм указывает и другое средство к возбуждению внимания слушателей, состоящее в способе изложения. Проповедник должен постоянно напоминать себе, что он имеет дело с своими слушателями, и ни на минуту не должен выпускать их из внимания. Он должен всецело направлять свою речь к слушателям. Если иные говорят как бы сами с собой, или как будто читают что-либо из книги, или обращаются к целому миру, то нечего удивляться, если слушатели засыпают. А если говорят, прямо обращаясь к ним, то как бы приковывают их внимание, так что они не могу своими мыслями удалиться от проповедника и от того предмета, который он им разъясняет. Это не значит, чтобы постоянно, при каждом периоде, делать обращение к слушателям. Но пусть помнит проповедник, что он имеет пред собой людей, которые по природе маловнимательны, и потому то возбуждает их, то выводить из рассеяния, обращением в ним направляя их мысль к делу. Обращение, в особенности, нужно тогда, когда проповедник замечает, что внимание слушателей ослабляется, и еще тогда, когда проповедник имеет излагать нечто важное, требующее особенного размышления.

Не без значения здесь самый род речи или стиль. Не раз Мосгейм в своей гомилетике касается этого предмета, внушая проповедникам внимание к этому делу и побуждая их учиться говорить, как подобает оратору. Сухое изложение утомляет слух, а изложение живое и энергическое возбуждает душу слушателя. Проповеднику не нужно забывать этого. Изложение проповедническое не должно быть чуждо всяких украшений. Различают слог простой и слог ораторский. Говорить с церковной кафедры так, как говорят в обыкновенном быту или пишут научные исследования, значит не пользоваться тем средством, которое должно быть к услугам оратора, когда он хочет подействовать на других. Потому люди, призванные быть проповедниками, с усердием пусть читают и изучают сочинения тех людей, которые излагали свои мысли с душой, энергией и огнем, и пусть по мере возможности стараются подражать им.

Еще правило для проповедника, если он хочет, чтобы его со вниманием слушали: он должен и известные вещи излагать так, чтобы они слушателю казались новыми. Это величайшее искусство в красноречии так представлять известное дело, чтобы слушателю казалось, как будто он его никогда так не понимал. Кто овладел этим искусством, тот изобрел великое средство поддерживать внимание слушателей. Правила не могут дать этого искусства. Немного писателей, овладевших этой неоцененной тайной; но есть иные, которые не от природы получили, но от собственных усилий научились этому искусству, прилежно читая книги писателей, владевших этим даром и умевших представлять вещи не так, как их представляет обыкновенный заурядный рассудок. Нужно только при этом избегать слепого подражания, а следовать своему собственному природному дарованию, и избирать образцы, наиболее подходящие к нашему образу мышления.

Чтобы помочь памяти слушателей лучше удержать излагаемое учение, проповеднику нужно заботиться о хорошем, строгом порядке изложения, и более замечательные мысли повторять пред слушателями, изменяя выражения; но это нужно делать не так, как делает ученый, повторяя одними и теми же словами свое главное положение, а ораторски, облекая главную мысль свою в новые формы выражения.

Рассматривая слушателей, как христиан, Мосгейм напоминает проповеднику, что его слушатели, как христиане, уже знают первые начатки христианства, потому нет нужды повторять пред ними основные катехизические истины и излагать их так, как это делает катехет, а нужно, когда проповедник касается их, входить в более основательное их обсуждение и в более подробное их уяснение. Но с другой стороны, проповедник не должен представлять их и многознающими. При таком представлении он будет опускать из внимания то, чего не знают слушатели, или о чем имеют смутное понятие. В его учении будут пробелы, которых не восполнят слушатели своим размышлением, и его доказательства могут быть при этом не ясны и не убедительны для них. Долг проповедника усовершать познание своих слушателей, лучше и более разъяснять истины веры и более подробно толковать их. Его изложение христианского учения должно примыкать к тем познаниям, какие слушатели уже имеют, и способствовать большему и большему расширению и углублению их понимания откровенного вероучения и нравоучения.

В основной части своей системы о гомилетическом благоразумии Мосгейм хочет выводить особые правила еще из свойства проповеди, как речи. Но не было существенной нужды природу и свойство речи ставить особым источником гомилетических правил. Понятие о проповеди, как речи, у него положено в основание всего построения его системы, и он, можно сказать, не выпускает из вида этого понятия, когда определяет и развивает правила гомилетического благоразумия, выводимые непосредственно из понятия о цели проповеди, и когда трактует о том, к чему обязывает его внимание к слушателям, пред ним стоящим. Потому здесь осталось сказать ему немного. Прежде всего здесь Мосгейм хочет указать средства к облегчению для слушателей усвоения содержания проповеди. В проповеди, посвященной раскрытию какого-либо предмета и продолжающейся без перерыва не малое время, многим, особенно людям простым, довольно трудно уловить связь мыслей. Проповедник, желающий доставить назидание слушателям, должен помочь им видеть и удержать эту связь мыслей: для этого он должен разделять свою проповедь на отделы, прямо показываемые и заметные для слушателей; но этих отделов не следует громоздить очень много; излишние деления и подразделения только затемняют дело вместо того, чтобы облегчить его понимание. – Далее, проповедь говорится быстро, без остановок, и слушатели, во время произнесения проповеди, не имеют времени и возможности собраться с своими мыслями и размышлять о том, что слышат. Потому все, что говорит проповедник, должно быть так ясно, чтобы слушатель сразу, без затруднения, понимал то, и не имел нужды размышлять о том, что хочет сказать оратор. Дурно поступают те проповедники, которые говорят так, что их проповеди требуют комментария, – употребляют неизвестные слова, представляют мудреные, непонятные доказательства и излагают свои положения языком школьным, полным многих условных технических выражений, не приспособленным к разумению простого народа.

Другие две части гомилетического руководства Мосгейма не представляют оригинальности и повторяют практические замечания, встречающиеся в других гомилетиках. Потому нет надобности и интереса в подробном разборе их.

Вторая часть, по заглавию, поставленному Мосгеймом, говорит об особенных правилах духовного красноречия, или о частях, из которых состоит проповедь, их природе и устройстве. Всех частей проповеди Мосгейм указывает три: приступ, исследование и приложение, и о содержании и построении каждой из них дает соответственные замечания, в исследовании обращая особенное внимание на разделение, в котором проповедник показывает сущность и порядок учения, предлагаемого вниманию слушателей. Здесь даются особые правила касательно разделения аналитических проповедей, посвященных изъяснению текста, синтетических, раскрывающих какую-либо тему, выводимую из текста, и смешанных, которые он называет аналитико-синтетическими.

Последняя часть гомилетики Мосгейма трактует о сочинении и обработке проповедей. Тщательная обработка проповедей предполагается тем основным направлением, которому следует Мосгейм в развитии своих руководственных гомилетических правил, и она прямо требуется им. Хотя тот не вредит вере, (говорит он) кто излагает истину не складно и не стройно; но он вредит самому себе, вредит своему авторитету в глазах людей разумных⁷³ и чрез то может значительно ослаблять действие своего слова.

Из руководственных замечаний Мосгейма касательно сочинения проповедей, изложенных в третьей части его системы, мы считаем не лишним указать некоторые, заслуживающие особенного внимания проповедников. Так он напоминает проповеднику, что обязанность его – учить народ на основании Писания, и потому в основании проповеди должен быть текст, и все наставления его должны быть основаны на слове Божием. Мосгейм при этом показывает, как найти главную мысль текста, как анализировать его, и как выводить из него истины веры и жизни, в нем содержащиеся. Важнейшим недостатком проповеди Мосгейм считает нарушение единства материи. Разбрасываться мыслью в разные стороны противно природе или основному свойству проповеди. Когда проповедник выходит на кафедру, от него ожидают не назидательных мыслей, а назидательной речи.⁷⁴ Что противно природе речи, как единого цельного произведения, того должен избегать проповедник.

Далее, Мосгейм дает умное предостережение тем проповедникам, которые позволяют себе исправлять принятый перевод Священного Писания. По его совету, если это нужно делать, то только разве по требованию необходимости, и делать это нужно с крайней осторожностью, чтобы не ввести в смущение простых и благочестивых людей, и при этом не следует пускаться решительно в филологическую ученость.

Еще он не советует поднимать на кафедре возвышенные и трудные вопросы и входить в исследования, уместные в школе, и рекомендует проповеднику никогда не опускать из вида того, что кафедра церковная не то, что кафедра профессорская.⁷⁵

Maтериалы, нужные для проповедника, легко даются тому, кто хорошо знаком с христианским учением, и богат знанием религиозных истин. Но не все, призванные к проповеднической должности, могут похвалиться богатством религиозного знания; а часто и у владеющих достаточной полнотой знания нет расположения к размышлению, и душа очень лениво и неохотно извлекает сокровища, внутри ее находящиеся. В таком случае можно перелистывать школьные руководства или, лучше, читать писателей, которые свободно и хорошо рассуждали о предметах, близко подходящих к вопросам, нас занимающим. Чрез чтение таких книг ум наш получает возбуждение, и пред ним в достаточной мере является материя, ему требуемая для сообщения назидания народу.⁷⁶ Также точно мы должны поступать по отношению к силе воображения, имеющей важное значение в проповеднической работе. Мы должны возбудить и напрячь ее, собираясь составлять проповедь. Но если она спит и не действует, то лучше всего четверть часа читать писателя, живо и картинно излагавшим свои мысли. Чрез это чтение может придти в движение и наше воображение. Вообще, кто хочет из своей головы черпать мысли и представления о деле, тому полезно наперед читать хорошо написанную книгу, раскрывающую ту материю, какую он хочет избрать темой своей проповеди. Это облегчит ему уяснение и развитие своих мыслей, и даст ему обороты и слова, служащие к более наглядному представлению предмета.

В заключительных параграфах своего гомилетического руководства Мосгейм делает несколько полезных, хотя, впрочем, довольно кратких замечаний касательно произношения проповедей. Краткость этих правил Мосгейм объясняет и оправдывает тем, что по вопросу о произношении проповедей трудно дать указания, которые всеми могли бы быть соблюдаемы и прилагаемы к делу. Многое здесь зависит от личных индивидуальных особенностей оратора. Общие требования касательно произношения проповедей, которые всем можно предъявить, могут состоять в том, чтобы произношение было, во-первых, естественное, во-вторых, свободное, в-третьих, живое. Чем естественнее, свободнее и живее произношение, тем более оно нравится, и тем более может способствовать действенности проповедного слова. Естественное произношение – такое произношение, которое отвечает природе оратора, силам его души и голосовым средствам. Против этого требования погрешают те, которые стараются рабски подражать другим ораторам, не принимая в расчет того, что эти другие ораторы, может быть, по праву пользующиеся доброй славой, совершенно отличны от нас по своим природным свойствам, – погрешают и те, которые искусственно манерничают, и думают управлять своим голосом, следуя правилам декламации, установляющим музыкальный образ, произношения, какие в избытке предписывались с древних времен в древних риториках. Свободное произношение бывает тогда, когда душа оратора ничем не связана и не стеснена. А стесняют ее разные страсти и волнения, – главным образом робость и страх. Полной свободы духа у нас не бывает, когда мы выступаем говорить в качестве публичных ораторов. Это каждый испытывает на себе, один более, другой менее. Самые великие ораторы, например, Цицерон, сознавались, что они пред началом и в начале своих публичных речей чувствовали некоторую робость, и что душа их не вдруг получала требуемую свободу и входила в свою обычную колею. Много может помогать здесь привычка: кто чаще говорит, тот свободнее говорит. Но еще более имеет значение чистое сердце и доброе намерение, которым одушевлен оратор. Кто честно делает свое дело и делает все то, что в его силах, тот не будет чувствовать за собой большой ответственности, и дух того легко может придти в спокойное равновесие и получить свою естественную свободу. Третье свойство хорошего произношения – живость и энергичность. Живость и энергия большей частью дар природы. Но можно и собственными усилиями достигнуть того, чтобы говорить живо и с энергией. Кто глубоко убежден в истинах, какие хочет изложить, чье чувство объято этими истинами и тронуто ими, и кто одушевлен искренним и горячим желанием принесть добро своим слушателям и произвесть в них своим словом изменения, требуемые их благом, у того в произношении всегда будет чувствоваться некоторый род живости и теплоты, придающий силу его слову. Нужно значит быть благочестивым, глубоко верующим человеком и пламенно желающим блага и спасения своим собратьям, чтобы произносить с кафедры слово истины и спасения с огнем и силой и своим словом воспламенять сердца других.

Такова сущность лучшей немецкой гомилетики XVIII века, носящей имя знаменитого в свое время ученого и проповедника. В ней формулированы и объяснены те гомилетические требования, какие можно было вывесть, в назидание служителям церковного слова, из практики лучших представителей французского и английского проповедничества, пользовавшихся большой славой у современников и приобретших себе имя в истории. Авторитет самого автора этой системы, как славного оратора, собиравшего вокруг своей кафедры толпы слушателей, придавал ей особенное значение в глазах людей, интересующихся делом проповедничества.

Teopия Мосгейма является противоположностью теории Шпенера, которая служит в истории гомилетики выдающимся явлением XVII века. Шпенер и его последователи восстают против всякого искусства в проповеди, и от церковного слова требуют простого учения, чуждого всякой мысли о художественности и ораторских замашках. Мосгейм держится другого взгляда. Он смотрит на проповедь как на ораторскую речь, и видит в ней своего рода художественное произведение. Он подчиняет церковную проповедь общим законам красноречия ораторского, и правила риторов, развивавших законы ораторского искусства, находит уместным и нужным прилагать и к церковному красноречию, составляющему вид ораторства. Но ораторское красноречие, законам которого Мосгейм подчиняет церковную проповедь, он понимает не в том узком смысле, в каком оно представляется обыкновенному поверхностному взгляду. Обыкновенный поверхностный взгляд видит в красноречии одну внешнюю художественность слова, услаждающую слух слушателей, независимо от того содержания, какое облекается внешней красивой формой. Понятие Мосгейма о красноречии, как мы указывали выше, – шире, глубже и более отвечает существу дела. В основание красноречивого произведения он кладет доброе содержание, первее всего требует от него истины, основательного, ясного и разумного раскрытия этой истины, без чего произведение не может претендовать на значение ораторского красноречивого произведения, и не может производить надлежащего впечатления на слушателей, не может оставлять в душах их ничего твердого и положительного. Две цели или две задачи он указывает для церковного красноречия, – просвещать ум, уяснять и раскрывать для него спасительную истину, и действовать на волю, в смысле исправления, улучшения и возвышения нравственного состояния человека, для достижения спасения или блаженства, ему предназначенного. Oбе эти задачи он представляет неразрывно связанными между собой, так что деятельность проповедника будет не полная, если он остановится на одной из этих двух задач, т. е., будет действовать или на один ум, или на одну волю. Этими двумя силами, по его представлению, обнимается вся полнота нашей душевной жизни. В то время, когда он излагал свою систему, еще не была твердо установлена трехчастность наших душевных сил, и сердце в психологических теориях не выдвигалось, как самостоятельная душевная сила, параллельная уму и воле. Когда Мосгейм говорит о воле и о средствах действия на волю, у него в представлении вместе с волей сливается то, что мы называем сердцем или способностью чувствований. Проповедник, как оратор, должен своим словом действовать на всю широту душевной жизни слушателей; а чтобы действовать таким образом на души слушателей, он должен привести в движение все свои силы.

Соответственно двум задачам проповеди, Мосгейм отличает два вида церковного красноречия, – проповедь дидактическую, направленную к уму, и проповедь практическую, направленную к воле. В проповеди дидактической может быть спокойное раскрытие истины; для нее не требуется особенного действия воображения, не требуется патетики, живописи и энергии слова. Это низший род красноречия. Но там, где нужно действовать на сердце и волю (а это существенно необходимо для проповедника, и в проповедях дидактических этому служит и для этого назначается так называемое приложение (usus), – там спокойного изложения разумных оснований недостаточно: там вместе с умом должна быть призвана к действию и сила воображения и чувство, и вся душа должна быть объята страстью (πάφος), понимаемой в благородном смысле этого слова. Там уместны и нужны те риторические приемы, которые служат к украшению речи, и речь проповедника должна течь более сильным, волнующимся потоком, чем как это бывает при раскрытии истины в речи дидактической. Но независимо от этого различения по характеру и способу изложения двух видов церковной проповеди, Мосгейм от всякой проповеди, как публичной речи, требует изложения более живого и энергического, в сравнении с тем стилем, какой допускается в ученых рассуждениях, школьных книгах и литературных статьях, которые пишутся не для произнесения пред собранием слушателей, а для чтения дома или в кабинете, и стиль ораторский он не хочет отождествлять с стилем ученых и простых прозаических сочинений, не раз в своей книге настаивая на том, что проповеди не должны излагаться так, как книги: одного рассудочного элемента, по его указаниям, для проповеди недостаточно.

В основном воззрении на задачи церковного красноречия и роды его, с Мосгеймом сходится позднейший представитель нашей науки, автор лучшей гомилетики римско-католической. Мы разумеем Юнгманна, профессора инспрукского университета.⁷⁷ В своих "Чтениях по теории духовного красноречия» в основание гомилетических законов, им разъясняемых, он ставит положения, взятые из психологии. По его психологическим воззрениям, в нашей душе две главные силы, – сила познания и сила стремления, соответствующие разуму и воле Мосгейма. Сила стремления обнимает собой и способность желательную – волю, и способность чувствующую – сердце; так как чувство в существе своем есть тоже стремление, только еще не перешедшее в действие, и наши желания, ведущие нас к действию и выражающиеся в соответственной им деятельности, вырастают из чувства, как своего зачаточного семени. Соответственно этим двум силам души, Юнгманн указывает две особые формы проявления церковного красноречия: красноречие дидаскалическое, которое имеет дело с силой познания, и красноречие парегиретическое (возбудительное, от παρεγείφω – возбуждаю), которого задача действовать на силу стремления, возбуждать и направлять ее. Как в системе Мосгейма, так и в теории Юнгманна дидаскалическое красноречие – низший род красноречия, требующий меньшего напряжения душевных сил, а высший род красноречия, в котором должны быть приведены в движение все, так сказать, пружины, какими может располагать оратор, – красноречие, названное им парегиретическим, имеющее своей задачей действовать на свободное стремление слушающих.

Подчиняя церковное красноречие одним законам с красноречием светским, Мосгейм не отрицает и различия между этими двумя видами красноречия, и довольно рельефно выставляет это различие на вид. Оно основывается на различии тех предметов, которыми занимается красноречие светское и красноречие духовное. Особенное содержание, составляющее удельную принадлежность церковного красноречия, вызывает некоторые особенности в применении в проповеди общих законов красноречия. Эти особенности, вытекающие из своеобразного содержания церковного красноречия и преследуемой им цели, служат для Мосгейма задним основанием всех построений и всех частных правил, раскрытых в его системе. При этом его гомилетика, признающая тождество законов красноречия как светского, так и духовного, отнюдь не является повторением риторики, а служит своей специальной цели, объясняя и раскрывая собственно гомилетические, а не риторические правила, и давая руководство, как вести дело ораторское, не оратору вообще, а именно проповеднику церковному. Если он рассматривает проповедь как речь, то вместе с тем смотрит на нее, как на речь духовную, которая, предназначаясь для церковной кафедры и будучи произносима с нее, чрез то самое подлежит, особым условиям в своем содержании, характере и цели, и ясно отличается от речи, произносимой с светской кафедры. Для уяснения понятия о красноречии, какого держится Мосгейм, не нужно опускать из вида то обстоятельство, что он, подчиняя проповедь законам красноречия, в то же самое время требует от проповедника, чтобы в раскрытии истин, им излагаемых, он строго сообразовался со степенью развития своих слушателей. А так как пред церковной кафедрой в большинстве являются люди простые, необразованные, не привыкшие к школьному мышлению, то проповедник не должен говорить пред ними, как ученый, и не должен пользоваться такими искусственными приемами мышления и изложения, какие годны для людей, развитых умственно. Но это требование не должно вести его к пренебрежению существенными законами красноречия. Красноречие, как его понимает Мосгейм, состоит не в высоких умствованиях, не в доказательствах, искусственно подобранных и требующих напряженного внимания для своего понимания, а в живом и наглядном представлении и изложении истины, понятном для всякого, и мало развитого, человека. И в речах пред простыми людьми нельзя пренебрегать требованиями красноречия. Энергия мысли, живость и образность слова – вот те существенные качества, какими должна обладать речь, предназначаемая для произнесения народу. Пред простыми ли людьми, или пред образованными говорит проповедник, он должен собрать свои силы, призвать к своему разуму на помощь воображение, чтобы говорить одушевленным языком и произвесть впечатление на слушателей. Речь вялая и бездушная, или что то же, чуждая всякого красноречия, и простым людям не будет нравиться, как не нравится она людям образованным.

Гомилетика Мосгейма, служа отображением высшего состояния церковной проповеди, до какого довели ее служители церковного слова, обладавшие ораторским талантом, и какому в Германии содействовал не мало и сам Мосгейм своими священными речами, имеет не мало достоинств и не может не возбуждать сочувствия людей, понимающих и ценящих значение истинного красноречия. Этой теории можно было бы предрекать долгое существование, при котором более бы раскрылись основные начала, на которых строит Мосгейм свои частные правила. Но на самом деле ее постигла общая судьба всех человеческих систем и воззрений, всегда страдающих большей или меньшей односторонностью, и схватывающих истину не во всей полноте и широте, и потому подверженных изменчивости.

В истории гомилетики, как и в истории других научных построений, мы замечаем частую смену теорий и руководящих начал, принимаемых в их основание. Когда в проповеди является излишняя искусственность, идущая в параллель с теоретическими правилами науки о проповедничестве, рекомендующими разные искусственные приемы, и принимает слишком широкие размеры, она вызывает реакцию против себя, и теория начинает усиленно рекомендовать простоту и безыскусственность, что вместе с тем отражается и на практике проповеднической. Такую сильную реакцию против искусственной гомилетики представляет теория Шпенера. Ей поддавались и ею увлекались многие, при ее появлении и при сильных возгласах в ее пользу, в особенности в виду неприглядных и причудливых явлений, до каких доходила предшествующая, искусственно построяемая, проповедь. Но когда эта простота, усиленно выдвигаемая, хотела быть единым общеобязательным законом для проповеди, и когда, с другой стороны, она вела многих к пренебрежению требуемых для церковной кафедры приличием и благородством, как излишними украшениями, и сопровождаясь на практике некоторым неряшеством, – замечали неправильность направления и невыгодные практические следствия начала, ставимого во главе теории, и не удовлетворяясь ею, искали нового направления и ставили новое начало руководительным законом для проповеди, – вместо простоты требовали возможного облагорожения слова, требовали красноречия. И это начало, постепенно развиваясь, с течением времени, так сказать, изнашивается, доводится до крайностей, и при этом обнаруживает свои слабости. Тогда чувствуется неудовлетворенность им, являются протесты и критические нападения на него, и сам собой является поворот к новому началу, искание нового направления.

Teopия, какую проводил Мосгейм в своем гомилетическом руководстве, для своего проведения на практике требует от проповедника большего или меньшего таланта, требует силы и энергии духа. Мосгейм в своих руководственных правилах выражает твердое желание, чтобы здравые и основательные мысли излагались в проповеди одушевленным языком, и чтобы к работе ума присоединялась здесь работа воображения, живописующего предметы обсуждения, и чтобы в слове учения слышался голос сердца. Душа вялая, прозаичная, не обладающая силой и энергией, не в состоянии и вполне отвечать тем требованиям. Между тем красноречивые произведения талантливых ораторов-проповедников производили впечатление, действовали на слушателей и с удовольствием были выслушиваемы. Этим самым они вызывали подражателей. Когда подражателями являлись люди без ораторского таланта, в их произведениях видны были натянутость и искусственность. Дутыми, искусственными фразами они старались заменить недостаток содержания и силы мысли, и расплывающимся выражением напускной чувствительности недостаток здорового естественного чувства. Проповеди наполнялись приторными деланными выражениями, которыми проповедники без таланта, силящиеся быть ораторами, думали восхищать и поражать слушателей. Вместо того, чтобы сказать: «Христос пролил за нас кровь свою», говорили так: «Царь всех царей сок своем пурпуровидной крови излил на землю из канала своих священных жил».

Совесть называли «собачкой, лающей под нашей левой грудью». Понятно, что это не истинное красноречие, а неискусная и фальшивая подделка под истинное красноречие. Такой неестественной искусственности слова и расплывающейся чувствительности, находившей место на церковной кафедре, благоприятствовало господствовавшее тогда направление в немецкой литературе. Тогда в большом ходу у читателей были Мессиада Клонштока, где широкое место занимают чувствительные излияния сердца, и где господствует такой напряженный тон в выражении мыслей и чувствований. Вместе с этим тогда всплыли из неизвестности и обратили на себя общее внимание стихотворения Оссиана, навевавшие на читателей сантиментальное настроение. Общему настроению подчинялись и проповедники. Они брали из модных тогда литературно-поэтических произведений выражения, обороты речи, сравнения и выступали на кафедру с чувствительными тирадами, напоминающими отрывки из поэмы Клонштока, и думая угодить слушателям, ошеломляли их слух приторной напыщенной фразеологией. Эта поэтическая нездоровая струя, вторгшаяся в церковную проповедь под видом красноречия, повредила достоинству церковной проповеди, и вызвав оппозицию у людей здравого смысла и чистого вкуса, вместе с тем уронила в глазах их значение и уместность ораторства в проповеди, под знаменем коего она являлась.