5. Французская гомилетика из эпохи блестящего развития французской проповеди

(Veloquence chretienne dans l' idee el dans la pratique, par le p. В. Gisbert. s.J.)

Tеория проповеди, как и красноречия вообще, стоит в неразрывной связи с практикой, и если иногда действует в благоприятном смысле на очищение ораторского и в частности проповеднического слова, то с другой стороны и сама подчиняется практике, то есть, тем произведениям проповеднического гения, какие наполняют проповедническую литературу данного времени. Гомилетика или теория проповеди не столько предписывает законы проповеднического искусства, сколько извлекает их из данных в опыте явлений, и эти, взятые из опыта, законы она приводит в систематическую полноту и подвергает объяснению. Когда проповедническая литература достигает высокой степени совершенства и богата чистыми и благородными образцами красноречия, тогда и теория проповеди является лучше и совершеннее: в ней, при существовании высоких образцов красноречия, лучше понимаются и объясняются те истинные требования, какие должно предъявлять к деятелям проповедного слова. Практика большей частью идет впереди теории, указывая последней те пути, какими можно идти к совершенству в проповедническом деле.

Это заметнее всего в истории гомилетики конца XVII и начала XVIII века. В век Людовика XIV, во Франции, стоявшей тогда впереди других наций, по успехам просвещения, отмечен в истории высокий подъем литературного гения, который проявил себя созданием многих прекрасных произведений в области поэзии, изящной словесности и научных знаний. Об этом возвышении литературной и поэтической производительности напоминают имена Корнеля, Расина и Мольера. Расцвет литературы отразился соответственным возвышением и в области проповедничества. На церковной кафедре тогда блистали такие корифеи проповеднического искусства, как Бурдалу, Боссюэт, Флешье и Массильон, которые своими произведениями напоминали классический век древнего церковного красноречия, и которых славы не затмили деятели церковного слова позднейших времен. В них сила ораторского таланта соединялась с высотой христианского духа, и в их проповедях, при глубине и назидательности содержания, ярко светит внешняя художественность слова и чистый литературно-гомилетический вкус. При таких образцах церковного красноречия не возможно было гомилетической теории пробавляться риторическими преданиями, наследованными от средних веков, и не вполне определенными формальными правилами о составлении проповедей, основывающимися на неясном сознании особенностей церковного красноречия, как это видим в опытах изложения гомилетической системы, являвшихся в XVII веке. Вместе с проповедью возвысилась и усовершилась и наука о проповеди, – гомилетика. Она тверже и безошибочнее указывала то направление, какого должна держаться церковная проповедь, в видах более успешного достижения своей цели, и ею лучше и яснее определялись те законы и условия, выполнение которых необходимо для служителей церковного слова, верных своему призванию и желающих действовать достойно того священного места, на котором они являются, и с возможно большей пользой для тех, которым они возвещают учение о вере, спасении и благочестии.

В блестящий период французской литературы и церковного проповедничества в гомилетической литературе высшим требованием церковного красноречия наиболее отвечает и лучше других поясняет законы церковного проповедничества сочинение Блеза Жибера: «L’éloquence chrétienne dans l`idée et dans la pratique». Оно у нас менее известно, чем «Разговоры Фенелона о красноречии вообще, и церковном красноречии в частности» (Dialogues sur l`éloquence en général, et sur celle de la chaire en particulier), явившиеся почти одновременно с книгой Жибера (1718), но превосходит их более полным и более правильным пояснением гомилетических законов.

Блез Жибер (1657–1731) еще в юные годы (пятнадцати лет) вступил в общество иезуитов, и по окончании своего образования с успехом преподавал в иезуитских коллегиях риторику и изящную литературу. Потом он вступил на поприще проповедничества, и хотя хорошо исполнял порученное ему дело служения церковного слова, но здесь он не мог сравниться с первостепенными талантами, прославившими французскую церковную кафедру. Как теоретик-гомилет он превосходит практика-проповедника: у него больше вкуса и понимания гомилетических законов, чем проповеднического таланта.

Гомилетическое руководство Блеза Жибера первоначально явилось в 1701 или в 1702 году под заглавием: «Le bon gout de l`éloquence chretienne». После он переработал, усовершенствовал и распространил его, и в переработанном виде вновь издал его в 1715 году, дав ему новое заглавие: «L’éloquence chretienne dans l’idée et dans la pratique». Принятое очень благосклонно, это сочинение имело очень много изданий и было переведено на другие языки. Лянфан, французский эмигрант (1661–1728), бывший пастором французской церкви в Берлине, познакомил с ним протестантское общество и оно не раз было издаваемо в переводе на немецкий язык (1740 и 1769 года). Оно издаваемо было и в настоящем столетии. Мы пользуемся новым изданием 1866 года, которое вышло в Париже с предисловием, примечаниями и добавлениями Крампона и Буше, клириков амьенских. В предисловии помещено письмо к издателям епископа амиенского (Jacques-ant), в котором с необыкновенной похвалой книге соединяется выражение удивления, что такая прекрасная и полезная книга так долго была в забвении, и такое же письмо, исполненное чрезвычайных похвал Жиберу, Феликса, знаменитого проповедника парижского времени второй империи. Примечания главным образом взяты из Лянфана, из амстердамского издания книги Жибера 1728 года, хотя к примечаниям Лянфана Крампон и Буше относились критически, и с осторожностью выбирали их для своего издания. К сочинению Жибера упомянутые нами издатели сочли нужным приложить три статьи: 1) о действовании ораторском, о чем у Жибера сказано немного, 2) небольшое сочинение Боссюэта о стиле и чтении писателей и отцов церкви в видах образования оратора и 3) небольшую статейку Равипьйяна, известного проповедника сороковых годов настоящего столетия: «Правила о проповеди». Последние две статьи, хотя принадлежат лицам, пользующимися во Франции большим авторитетом, особенного интереса не представляют и могли бы быть выпущены без всякого ущерба для достоинства издания.

Книга Жибера не имеет вида строгой научной системы и не отличается научной методикой. Она разделяется на двадцать три главы; но это разделение не основано на каком-либо начале, из которого части выводятся в научных системах. Главы свободно, чтобы не сказать – произвольно следуют одна за другой, по внутренней ассоциации представлений, и являются отдельными, поставленными рядом, рассуждениями о предметах, относящихся к проповедническому искусству и составляющих содержание гомилетики. Но при отсутствии внешних признаков деления и видимой разбросанности творения, одна идея, ясно сознаваемая автором, строго проводится в нем, и составляет жизненный нерв, который чувствуется во всех частных суждениях, излагаемых в книге. Одно направление неизменно выдержано в книге от начала до конца, с большей последовательностью, чем это бывает в иных системах, обладающих строгостью внешнего построения. Недостаток строгой методики и отсутствие плана в сочинении Жибера отметили и издатели его Крампон и Буше;⁷⁸ но признавая это, они находят здесь и выгодную сторону. Эта выгодная сторона состоит в том, что автор, не вынужденный сдерживать себя рамками, предписываемыми строгой методикой, давал свободный полет своему гению или своей мысли, и при этом впечатлительнее передавал и развивал идею, его одушевлявшую.

И по своему внешнему положению сочинение Жибера отличается от обыкновенных научных руководств и ученых сочинений. В ней нет той сухости и сдержанности языка, какая служит отличительной принадлежностью научных сочинений, в особенности немецких. Автор излагает свои мысли живым, одушевленным, свободно льющимся словом, и в языке его выдерживается тон и характер, несколько приподнятый, носящий на себе печать ораторского изложения (это, впрочем, встречается и в других ученых французских сочинениях). О красноречии он хотел составить и составил не сухую прозаическую книгу, а книгу более или менее красноречивую. В рассуждении о таком предмете, каким служит красноречие и проповедь, известная доля элемента ораторского – вещь не неуместная. Кто желает научить других говорить одушевленным красноречивым языком, тому естественно нельзя пренебрегать и тем свойством изложения, какое он ставит обязательным и вменяет в особенное достоинство другим, к которым обращается с советом и наставлением. Жибер представляет в своем гомилетическом руководстве не единственный пример одушевленного изложения гомилетических правил. С огнем и одушевлением написана и изложена Гомилетика или теория проповеди (Homilétique оu théorie de la prédication, 1853) известного реформатского пастора Вине в Швейцарии. И в Чтениях о церковной словесности или гомилетики наш первый гомилет Амфитеатров с рассчитанным намерением уклоняется от сухого изложения, каким пишутся обыкновенно научные руководства, а предпочитает говорить свободным языком оживленной беседы. «Какое дать изложение гомилетическим чтениям (ставит он вопрос в введении в науку?⁷⁹ Нам угрожают две крайности: сухость, отвлеченность, а следственно и скука, если станем говорить строгим и бережливым языком системы; растянутость и обширность, если станем изясняться подробно и свободно. Избираем средину, хотя и не ручаемся, достанет ли у нас сил и умения устоять на ней: будем придерживаться тона и порядка системы, и вместе будем стараться гомилетическим чтениям нашим дать вид свободного и легкого изложения». Сущность дела от этого свободного изложения чтений о церковной словесности ничего не потеряла; но своеобразный тон и характер языка Чтений способен производить благоприятное действие на тех людей, которые желают научиться искусству красноречия и говорить в духе и тоне церковном. Мы знаем людей, которые пред тем, как им нужно писать проповедь, прочитывали нисколько избранных страниц из гомилетики Амфитеатрова, чтобы настроить себя на тот тон, в каком нужно и приличнее всего говорить с церковной кафедры.

Жибер рассматривает христианское красноречие, как показывает самое заглавие его книги, в идее и практике. Смысл этого заглавия тот, что он с одной стороны теоретически объясняет законы и указывает правила проповеднического искусства, а с другой эти законы и правила подтверждает практикой или примерами, взятыми из образцовых произведений христианского красноречия. Этим введением практического элемента или представлением образцов, подтверждающих и поясняющих правила, второе издание его книги, пользующейся особенной популярностью, отличается от первого издания, вышедшего в 1702 году под заглавием: Le bon gout de l’eloquence chretienne. Примеры, для пояснения и подтверждения своих правил, Жибер берет главным образом из Златоуста, которого он совершенно справедливо считает первым и лучшим представителем церковного красноречия. Избрание Златоуста моделью или образцом, на котором виднее всего можно показать выполнение всех истинных требований христианского красноречия, свидетельствует о чистом вкусе Жибера и правильным пониманием им законов, каким должно следовать церковное проповедное слово. Во внимание к достоинству церковных бесед Златоуста Жибер приводит примеры, у него заимствованные, в довольно длинных тирадах, и в предисловии считает нужным оправдать эту длинноту. По его словам, никогда не может быть слишком длинным то, что прекрасно; а места, приводимые из Златоуста, так хороши, что, пожалуй, будут сожалеть, что они не поцитованы в более полном виде. Далее, если образцам чистого изящного вкуса не дать надлежащего объема, то невозможно дать почувствовать силу правил, в пояснение которых они приводятся. Им руководило, как он сознается, сердечное желание склонить молодых людей, предназначающих себя к проповедническому служению, взять образцом для себя Златоуста; а этого он не мог иначе достигнуть, как представляя в наглядных примерах красоту и силу его бесподобного слова. Жибер припоминает при этом о «Христианской науке» блаженного Августина, в которой тоже, в пояснение правил истинного красноречия, приводятся длинные примеры из посланий апостола Павла, из пророков и из сочинений свт. Киприана и св. Амвросия.

Точка зрения на проповедь у Жибера – точка зрения ораторская. Она возлагает на проповедника те же обязанности, какие древние риторы возлагали на ораторов вообще. Только между этими обязанностями он устанавливает не такое отношение, в каком ставятся они у большинства других теоретиков.

Блаженный Августин, ⁸⁰ следуя Цицерону,⁸¹ главной и существенной обязанностью оратора считает научить – docere. Жибер центр тяжести в ораторском, равно как и в проповедническом, служении ставит в другой обязанности оратора – убедить или тронуть, что на древнем риторическом языке означалось словом movere. Чрез это возвышаются требования, предъявляемые оратору, и увеличивается трудность надлежащего выполнения ораторского и в частности проповеднического долга. Для достижения цели, стоящей в виду оратора, требуется не одно, не два или три превосходных качества, а соединение многих из них. От того так мало проповедников, вполне удовлетворяющих своему назначению.

Между проповедниками встречаются люди, блистающие своею ученостью и думавшие поражать глубокомысленными соображениями; другие хотят действовать на чувства слушателей изяществом своего слова; третьи рисуют картины воображения, и представляют предметы под чувственными формами. Эти свойства проповеднической речи имеют свое значение; но с ними одними проповедники не достигнуть своей цели, не могут тронуть своих слушателей. Чего же не достает им для того, чтобы проповедь их была проповедью действенной? Или что первее всего нужно, чтобы проповедь отвечала своему идеалу, или высшим требованиям, какие предъявляет ей ясное и чистое понимание священного долга проповеднического?

Недостает сердца, движения, помазания большинству проповедников. Это первое и главное, что нужно проповедникам для того, чтобы слово их было сильно и убедительно для слушателей. Проповеди, какие слышим мы, большей частью холодны и сухи; в них говорит один сухой рассудок. Но к свету разума нужно присоединять теплоту одушевления. Недостаточно пояснить что-нибудь слушателю, недостаточно просветить его, нужно еще тронуть его; без этого, как бы хорошо мы ни говорили, мы ничего не принесем слушателю, уклоняющемуся от своего долга. Он видит свою обязанность; но нужно заставить его выполнять ее. Проповедники, которые говорят одному разуму, никогда никого не обращали. Проповедь должна быть выражением не только мыслей, но и чувств. Проповедник не знает всего своего могущества, забывает лучшую часть, когда думает только учить и наставлять. Патетика, трогательный, сердечный элемент в проповеди – вещь весьма важная.

Истины христианские так высоки и питательны, что о них нельзя говорить холодно и сухо. Говорить о них холодно значит показывать, что они не производят на проповедника того впечатления, какое должны производить, – значит давать знать, что проповедник не умеет ни чувствовать, ни выражать вещей согласно требованиям природы, – значит обманывать справедливое и благочестивое ожидание слушателя. Слушатель приступает к слушанию вашей речи о великих тайнах спасения с некоторым сердечным волнением, и на дне души его теплится искра, которую нужно воспламенить. Если вы говорите с огнем и от сердца, эта искра возгорится, и слушатель будет тронут. А если будете говорить холодно и сухо, погаснет искра, тлеющая в сердце слушателя, и он останется неудовлетворенным вашим красноречием, или лучше, ваше красноречие не произведет на него никакого действия.

Где же проповеднику взять ту силу, которая давала бы ему возможность говорить трогающим и побеждающим языком сердца, и сообщала его слову святое помазание?

Ответ на этот вопрос Жибер дает в главе (V), заглавие которой: «Nul predicator, s’il n’est homme de bien» напоминает древнее изречение, которому придавал особенное значение Квинтилиан:⁸² «Nemo orator, nisi vir bonus». – Главное средство, приближающее проповедника к источнику вдохновения и способствующее ему овладеть словом убеждения – это нравственное воспитание проповедника. Нужно воплотить в себе дух Христов, нужно стараться очистить свое сердце от всех греховных пристрастий, и евангельский закон или идеал христианской добродетели знать не только умом, но и перевесть в жизнь, по мере возможности осуществлять в практике: это средство важнее учености и искусства или таланта. Первый долг проповедника (говорить св. Иоанн Златоуст) ⁸³ хорошо жить, а второй – хорошо учить. Такой порядок установил, по замечанию святого отца, сам Господь Иисус Христос, когда сказал прежде: вы есте соль земли, по святой назидательной жизни, а потом: вы есте свет мира (Мф. 5:13–14), по блеску своего учительного слова. Кто живет по духу Христову, часто ставит себя мысленно у подножия креста Христова, и согревает свое сердце глубоким и благочестивым размышлением о глубине нашего падения и неизреченной тайне нашего искупления, тот без затруднения найдет в своей душе такое слово, которое, подобно обоюдоострому мечу, будет проходить до разделения души и духа, членов и мозгов. Священный огонь, пылающий в груди его, разразится, – когда он выйдет на кафедру возвещать людям слово спасения, – то речами благодатными и нужными, услаждающими душу, то пылкими и стремительными, способными, подобно громам и молниям, потрясти душу самого бесстрашного и упорного грешника.

По мнению Жибера,⁸⁴ не похвала или самая худшая похвала проповеди – сказать, что это умное произведение. Если в этом умном произведении нет того, что исходит от сердца, – огня, жизни и чувства, чего не может дать никакой ум, то оно – медь звенящая. Если хотите дать побеждающее помазание своим проповедям, воспримите чувством все то, что имеете сказать, и никогда не говорите того, чего не чувствуете. Кто не умеет чувствовать, тот никогда не будет хорошо проповедовать. Еще древние говорили: pectus est, quod disertos xacit,⁸⁵ – сердце, а не ум, делает людей красноречивыми. Чистое, доброе сердце, чуткое ко всему святому и возвышенному, – более существенное условие для красноречия, чем хороший ум. Сердце может заменить недостатки ума; а ум никогда не заменит и не восполнит недостатков сердца. Жибер даже резче ставит свое положение: по его словам, сердце собственно держит и дает ум, то есть, каково сердце, таков и ум.

Мы кратко изложили первое существенное условие, выполнения которого непременно требует Жибер от проповедника, если проповедник хочет удовлетворять своему назначению – быть сильным и влиятельным проповедником. Это требование Жибер развивает в целых трех главах своей ⁸⁶ книги, – первой, второй и пятой, и развивает с большим увлечением. В своем увлечении он идет в развитии своего суждения о том, что первее всего необходимо проповеднику, до крайних пределов, и при этом отодвигает на задний план и даже почти совсем устраняет другие законные требования, обязательные для проповедника. В особенности чувствуется излишек увлечения, когда Жибер дает мало значения дидактическому элементу в проповеди, и неуважительно отзывается о силе мысли и о работе ума, хотя бы и глубокого, сводя к ничтожному результату участие ума в деле проповеднического служения, и весь успех здесь приписывая участию и деятельности сердца. Но нельзя не признать, что Жибер, хотя увлекается в своих суждениях о том, что стоит вне очерченного им круга, метко и верно указывает коренное условие успешного и плодотворного проповеднического служения. Не для всех выполнимо оно в той мере, в какой желает этого наш автор. Но как было бы хорошо, если бы все, являющиеся на церковной кафедре, говорили языком сердца, и сердца чистого, вполне проникнутого христианской истиной, и выражали пред слушателями то, что глубоко прочувствовано ими, и что выносят они, не как чужое слово, заимствованное из книги, а как живую часть своего духовного существа.

Другое условие⁸⁷истинного проповеднического служения, способствующее плодотворности и действенности церковной проповеди,– состоит в том, чтобы ясно представлять и твердо помнить существенную цель проповеди, и единственно к ней все направлять в своем труде проповедническом. Существенная цель проповеди – содействовать спасению людей, обратить их на путь веры и благочестия и утвердить их в следовании этим путем. Когда проповедник все свое внимание сосредоточивает на этой цели, и ей предан всей душой, тогда слово его будет истинным словом спасения, и будет действенно от святости намерения и силы доброго стремления, одушевляющего проповедника. Практика проповедническая представляет частые уклонения от этого правила, и от этого проповедь не достигает той цели, которая всегда должна стоять пред глазами христианского оратора. В самом деле, одна ли ревность о благе и спасении людей одушевляет проповедников, выступающих с своим словом на церковную кафедру? Когда мы посмотрим на явления действительности, мы увидим, что одни проповедуют, не одушевляемые никаким намерением, проповедуют, лишь бы проповедовать, проповедуют потому, что должность их заставляет являться на церковной кафедре. Чего можно ожидать от человека, который слагает и говорит проповедь с таким холодным невниманием к своему делу? Достигнет ли он цели, когда не думает о ней? Он просто бьет воздух, когда говорит. – Другие из проповедников хотят отличиться, составить себе имя, – прослыть мудрыми, учеными, красноречивыми, и в этих видах они усердно заботятся о составлении и украшении своих проповедей. Но занятые слишком расчетами самолюбия, они уклоняются от прямого пути, каким должны были бы идти, и святым делом жертвуют своему самолюбию. Такие люди не отвечают идеалу христианского проповедника, и если получают одобрение, то это будет слава эфемерная, не истинная, не вековечная. Истинная слава может достаться только такому христианскому проповеднику, который, не думая о себе, проповедует только для того, чтобы произвесть впечатление на сердца, обратить людей к добру, удалить от зла. Да не христианский оратор только, но и светский тогда увенчивается славой, когда всецело предан благу своих сограждан, к которому он хочет склонить своих слушателей. Чем Демосфен заслужил имя первого оратора, какое признано за ним судом целого мира? Тем ли, что он нмел больше гения, больше ума, чем другие его соперники? Нет, не этим, а тем, что он, когда говорил свои речи, не имел в виду ничего, кроме блага своего отечества. Это благо было для него главной побудительной причиной, которая заставляла его говорить, а одушевленная преданность его этому благу давала его речам увлекательную силу и энергию.

Проповедь тогда хороша, тогда производит надлежащее действие, когда слушатель нисколько не думает о проповеднике, а единственно о себе самом, когда он не останавливается своим вниманием на красоте речи и на внешних совершенствах слова, а весь погружается в тот предмет, который составлял содержание проповеди. А чтобы достигнуть этого, не думайте о себе, когда составляете свои проповеди, а думайте только о слушателе, о его благе и вечном спасении, не старайтесь говорить красно, живо, благородно, а старайтесь проникнуться мыслью о цели своего служения, горячей ревностью о спасении ближнего. Конечно, желательно, чтобы каждый проповедник говорил хорошо, выражался благородно, всему давал в речи приличный и, если можно, изящный вид. Но пусть это будет не первой и последней целью, а следствием святого одушевления проповедника; пусть это сопровождает святую ревность, которой дышит слово проповедника. Эта ревность не исключает внешней силы и художественности слова, а напротив привлекает ее. Эта ревность одушевляла апостолов, и они выражались благородно и сильно, не думая о внешних красотах слова. По-апостольски, одушевляемый святой ревностью, проповедовал святой Иоанн Златоуст. Между тем, какая у него красота стиля, какое разнообразие оборотов, какое изящество фигур! Внешнее красноречие это средство для цели, и пусть проповедники стараются овладеть этим средством. Но это средство никогда не должно быть целью, как это у многих бывает в действительности, и чрез это совершенно извращается порядок вещей.

Правда, проповедникам, заботящимся о внешнем достоинстве своих произведений, не чужда мысль о благе слушателей, об обращении их и утверждении в добре. Но какое место она занимает у них? Не она заправляет их работой. Они хотят обратить слушателя; но это не главное их желание. Если большинство проповедников испытает себя, то должно будет признаться, что первое их желание, первая забота не обратить слушателя, а составить проповедь, которая бы понравилась, которую бы похвалили. Желание обратить слушателя, если и является, занимает в душе второстепенное и зависимое положение, вместо того, чтобы быть главным, первым господствующим над другими желаниями. Оно – желание отвлеченное слабое и не действенное; оно признается рассудком, но не управляет волей; оно в теории, а не в практике.

Хорошим, истинным проповедником может быть только тот, кто, отбросив все личные и сторонние соображения, хочет служить своим словом благу и спасению ближних. Кто удаляется от этой существенной цели проповеди, тот вступает на ложный путь. От такого проповедника можно ожидать прекрасных речей; но эти речи не будут проповедями действенными, благотворно влияющими на сердца слушателей. Он может иметь ум, знание, величие души; ему известно хорошо Священное Писание и творения отцов; все это хорошо; это необходимо для хорошего проповедничества. Но если он не одушевлен той доброй целью, которая единственно должна заправлять работой проповедника, все это сочетание прекрасных качеств развеется как дым, и от проповеди не будет ожидаемого плода.

В подтверждение своих рассуждений Жибер приводит суждение славного философа древности Платона о том, что оратор должен ставить себе целью, берясь за ремесло красноречия. В Федре этот философ замечает, что мудрый человек не будет трудиться и утомлять себя для удовольствия и славы у людей, а будет трудиться единственно для того, чтобы делать и говорить вещи, который были бы приятны бессмертным богам. Боги наши повелители; люди их рабы. Какое недостойное положение тратить столько труда, чтобы нравиться рабу, и нисколько не заботиться о том, чтобы нравиться повелителю.

Далее, проповеднику, если он хочет отвечать своему идеалу, необходимо быть проповедником популярным: ⁸⁸ без этого необходимого качества – популярности проповедь не может быть совершенной, не может производить того широкого действия, какое от нее ожидается. «А между тем (такими словами начинает Жибер главу о популярности в красноречии) как мало известна большинству проповедников популярность в деле красноречия! Я говорю о самых отличных проповедниках, пользующихся наибольшей репутацией в свете: они имеют все другие качества оратора, кроме популярности; они говорят вещи всегда разумные, всегда христианские, и излагают их языком чистым, изящным, благородным, возвышенным. Чего же не достает им? Не достает того, чтобы они говорили популярно. Часто случается, что между проповедником и слушателем нет никакого взаимного отношения: проповедник уносится в высокие страны, между тем как слушатель сидит внизу. Все, что он говорит, прекрасно; все, что он говорит, – христианская истина: но ничто из того, что он говорит, не доходит до народа. Что же делает народ при речах таких проповедников? Он слушает; он поражен звуком голоса, изяществом телодвижений, огнем произношения; иногда он идет еще далее: он удивляется и рукоплещет. Но чему удивляется? Чему рукоплещет? Он и сам не знает. Об одном славном проповеднике говорили, что это поток красноречия, но поток, который тек всегда над головами слушателей; и ни одной капли из этого потока не попадало в ум и сердце слушателей. Ему удивлялась вся его аудитория, но мало понимала его она. Не народу нужно возвышаться до проповедника, а проповеднику нужно нисходить до народа».⁸⁹

Проповедник имеет пред собой многочисленную аудиторию; его в молчании слушает, можно сказать, весь мир, то есть, люди всяких возрастов, званий, состояний и степеней образования, и образованные между ними составляют меньшинство. Mнoгиe думают об этих образованных и их вкусу и запросам хотят удовлетворять, когда составляют свои проповеди. Но тот не приобретет репутации великого проповедника, кто хочет говорить для людей образованных и ученых. Ученые и образованные не составляют большинства, а необходимо говорить большинству,– всему народу, чтобы заслужить у него титло великого оратора. Это убеждение выразил Цицерон, когда (в Ораторе) сказал: «я больше люблю одобрение ученых, когда дело касается других искусств; но в деле красноречия хочу одобрения народа». В пояснение этого Цицерон приводит следующий пример: Однажды славный поэт Антимах читал одно из своих произведений пред большим собранием, и вдруг во время чтения заметил, что те разошлись, остался один Платон. «Несмотря на то (говорил он) я продолжал читать: Платон один стоил для меня целой аудитории». Он, пожалуй, прав. Поэма пишется ее для всего народа; для нее довольно небольшого числа ценителей. Совершенно другое дело – речь, составляемая и говоримая для народа. Если бы Демосфен среди Афин вдруг увидел, что вокруг его пустота и его слушает один Платон, он конечно тотчас же перестал бы говорить. Оратор, как и проповедник, при составлении своих речей никогда не должен опускать из вида, что он должен говорить не избранной публике, а всему народу. Всегда он должен напоминать себе, что в народе много людей темных, без образования, без знания, с тугим умом, с малоразвитой мыслительностью, и соответственно с этим ему необходимо устроять свое наставление, каким он хочет принесть пользу своим слушателям.

Но эта популярность, без которой не может быть истинного красноречия, отнюдь не то же, что простоватость: между популярностью и простоватостью бесконечное различие. На церковной кафедре не должно быть ничего низкого, ничего простоватого и грубого; но все должно быть велико, благородно, возвышенно. Во всем, что и как говорит церковный оратор, должно отражаться и чувствоваться величие и священная важность характера посланника Иисуса Христа и служителя Евангелия. Если проповедник худовоспитанный употребляет выражения, какие слышатся в среде грубой черни, говорит так, как говорят на толкучем рынке, приводит в своей беседе сравнения, взятые от предметов низких и грубых, одним словом, говорит так, как говорят деревенские мужики, скажете ли вы, что это проповедник популярный? Нет, вы скажете, что это проповедник грубый, неотесанный, и что говорить ему не с народом, а разве с подонками народа. Не составляет популярности, напротив, противна ей, излишняя фамильярность, какую дозволяют себе иные проповедники, желая быть народными. Taкиe проповедники забывают, где стоят они, и, фамильярничая с слушателями, дают своей беседе тон совершенно ей не свойственный и не приличный. Тон церковной беседы всегда должен быть тон важный, строгий и даже величественный.

Простота должна быть в проповеди, и без простоты проповедь не может быть популярной, хотя простота и популярность – две вещи разные. Но та простота, которая допустима на церковной кафедре, – простота чистая и благородная. Простота в беседе то же, что простота в житейских отношениях. Мы простым называем такого человека, который не знает ни двоедушия, ни притворства, ни лукавства, у которого нет ничего натянутого, напускного и изысканного. Если таким характером отличается ваша проповедь, то она обладает всеми свойствами приятной и приличной простоты. Чтобы соблюсти простоту в церковной беседе, для этого требуется простота плана, при котором проповедник сосредоточивает внимание слушателей на одном пункте, не рассеивая его в разные стороны, – простота стиля, чуждого всякой натянутости и надутости, простота украшений, которых не должно быть слишком много, и которые не должны казаться изысканными, – простота доказательств, которые должны быть заимствуемы из сущности самого предмета, и должны являться естественно, как бы сами собой, и они должны излагаться связно и отчетливо, и вести к предположенной цели прямым путем, без извилин и околичностей. Самый совершенный пример такой приятной, и в то же время благородной и величественной простоты представляют беседы Господа Иисуса Христа, сохраненные для нас в Евангелии. О самых высоких предметах говорит Он, и никто никогда не говорил о них более просто, чем Он.

Кроме простоты, для достижения популярности, требуется умение входить в мысли и чувства своих слушателей,– мысли и чувства не того или другого человека, а мысли и чувства общие всем людям и коренящиеся в глубине души человеческой. В душе человеческой есть известные идеи и стремления, общие всем, в сердце человеческом есть известные общие чувства по отношению к каждому предмету. Старайтесь открыть эти идеи, разгадать эти чувства. Всякий раз, когда начинаете составлять свою проповедь, прежде всего обращайтесь к уму и сердцу слушателей, чтобы узнать, что каждый из них думал бы и чувствовал бы по отношению к материи, избранной проповедником, если бы следовал чистому свету своего разума и естественным движениям своего сердца. Пусть слушатель не сознает ясно этих идей и этих чувств. Но по мере того, как проповедник раскрывает их, у него открываются глаза; ему понятными становятся те вещи, о которых, может быть, он никогда не размышлял. Я никогда не думал об этом, скажет он самому себе; между тем это так. Слушатель чувствует удовольствие, когда видит, что проповедник ведет его как бы рукой от одной идеи к другой, от одного чувства к другому, и когда все, что говорит проповедник, он находит в себе самом. Тогда слушатель убежден и не может противостоять силе истины, поднятой проповедником; потому что его ум и сердце говорят то же самое, что слышится из уст проповедника.

Самым популярным проповедником, умевшим входить во внутренние взаимоотношения с своими слушателями, и вызывать из их сердец сочувственный отклик на то, что он предлагал им, Жибер справедливо считает св. Иоанна Златоуста. Из него он берет примеры, которыми хочет показать, как нужно говорить популярно (в книге приведен длинный отрывок из 14-й беседы его на послание к римлянам о любви к бедным, и другой из 37-й беседы на Евангелие от Матфея о том, как опасно христианам ходить на зрелища), и к нему он отсылает всех, которые желали бы научиться языку популярного красноречия, советуя им, подобно Гиперию, читать этого превосходного проповедника день и ночь. У него нет ни одного низкого термина, ни одного грубого образа, ни одного выражения, могущего оскорбить слух, привыкший к благородной речи, но все чисто, благородно, возвышенно, вполне достойно величия посланника Господа Иисуса Христа, и между тем все в высшей степени популярно. Он, так сказать, роется в душе и сердце своих слушателей, и оттуда извлекает сокрытые там мысли и чувства, на которые до его слова слушатели не обращали внимания. Он возбуждает представления и чувства, дремавшие внутри их существа, и связывая с ними истины веры Христовой, заставляет своих слушателей невольно соглашаться с тем, что он внушает, и отвечать полным подчинением и сочувствием его побеждающему слову.

Чтобы яснее представить понятие о популярности, необходимой и уместной на церковной кафедре, Жибер популярное в церковном красноречии ставит в непосредственную связь с высоким, разумея под этим термином эстетическое понятие, параллельное прекрасному. Церковный проповедник должен быть популярен, но в то же время и высок. Он поднимает такие возвышенные материи, возвещает народу о таких великих вещах, которые не могут не возбуждать возвышенных чувств и не устремлять мысли горе. Ничто, могущее содействовать этому возвышению ума и сердца, не должно ускользать от него. Древние учители (Цицерон в книге «De oratore») хотели, чтобы оратор возводил взор свой к небу, и чтобы ему присуще было знание вещей небесных для того, чтобы он исполнялся великими идеями, какие вдохновляет знание неба, и чтобы потом переходя к вещам низким, земным, говорил о них более благородным и возвышенным образом. Проповедники в этом отношении имеют великое преимущество пред светскими ораторами. Если знание звезд и движения неба способно возвышать душу, то не тем ли более должно содействовать возвышенному настроению церковного оратора знание великих предметов, какие вера ставит пред его глазами, мысль о бесконечном величии Божием, о вечных мучениях, о блаженстве праведных и т. п.? О таких предметах нельзя говорить словом низким, и они сами собой должны настраивать проповедника на возвышенный тон. Но этот возвышенный тон не должен быть искусственным и натянутым; для высокого отнюдь не требуется напыщенного стиля. Высокая мысль может быть выражена самым простым языком, и эта самая простота выражения составляет высокое. Если вы выразите ее в терминах пышных, искусственно величественных, – высокое рассеется. Возьмите, например, выражение из книги Бытия: рече Бог: да будет свет (Быт. 1:3). Просто сказано, но какая высота, какое величие в этом выражении. Измените его, скажите: верховный Творец природы одним словом образовал свет. Та же мысль, но впечатление другое, и нет высокого в слове.

Итак, о популярности, как необходимом качестве красноречия, не нужно иметь низкого представления. Популярная речь проста, но в то же время с этой простотой соединяется благородство представления и выражения. Простая речь популярного оратора-проповедника может быть, и даже должна быть, и высокой и изящной. И не тогда только необходима популярность проповеднику, когда он говорит народу; она необходима ему и тогда, когда он выступает с своим словом пред людьми высшего света, и даже она здесь более необходима, потому что образованные люди высшего света лучше могут чувствовать всю красоту ее.

Свой трактат о популярности в красноречии Жибер заключает следующим обращением к проповедникам: «Цените популярность выше всех качеств христианского оратора, и знайте, что вы настолько будете успевать в красноречии, насколько будете успевать в популярности. Ничего не забывайте для приобретения ее; знания света, знания сердца, постоянного изучения природы, непрестанных размышлений о мыслях и чувствованиях людей, о манере, какими они выражают их, частого обращения к древности.

День и ночь питайте себя чтением св. Златоуста: это популярный проповедник по преимуществу; на все, что говорит он, он умеет распространять веяние популярности, делающей его беседы так впечатлительными для всех». ⁹⁰

Для успеха в проповедническом деле кроме популярности, по наставлениям Жибера, требуется еще другое свойство проповеди, имеющее близкое сродство с популярностью, именно практичность .⁹¹

Практично проповедовать не значит проповедовать только о практических, нравственных предметах. Не практично можно проповедовать, и весьма часто проповедуют, не об одних теоретических вопросах, но о вопросах чисто нравственного практического характера. Не практично проповедуют, когда излагают истину, практическую ли, или теоретическую безразлично, отвлеченным образом, в общих положениях, не обращаясь к слушателям. Отвлеченная речь, раскрываемая в общих положениях, холодна и утомительна: слушателем скоро овладевает скука, и он начинает чувствовать утомление, когда проповедник не адресуется к нему и не заставляет его своим обращением к нему принять живое непосредственное участие в том, что он говорит. Человека тронуть может не общее, представляемое в безразличном отношении ко всем, и ставимое, в изложении проповедника, в безвоздушных высотах, а частное и индивидуальное. Для того, чтобы тронуть слушателя и возбудить в нем участливое деятельное отношение к предмету, общее, – истину нужно представлять в чертах частных, в таких чертах, которые бы указывали связь этой истины с личными стремлениями и расположениями слушателя. А то проповедник витает в высотах, уносясь в свой предмет, который может быть самого возвышенного характера, и забывает о земле, о своем слушателе. Кому ж он думает говорить тогда? Естественно слушателю уклониться своим вниманием от проповедника и его слова, когда сам проповедник не хочет знать слушателя и не обращает на него внимания.

Это величайший секрет в деле красноречия поддерживать в продолжение речи неослабное внимание в слушателе, и так излагать вещи, чтобы слушатель при каждом предложении чувствовал, что это мне говорить проповедник. Говорить всем или кому бы то ни было это значит бросать слова на воздух. Нужно, чтобы слова оратора были прямо направлены к слушателю, и его касались. Больше всего следует остерегаться проповеднику, как бы не навести скуки на слушателей, потому что это прямо противно цели, им преследуемой. А это и бывает тогда, когда проповедник говорит всем или никому, а не обращается к тем живым лицам, который стоят пред его кафедрой и ждут от него для себя назидания, не направляет прямо к ним своего слова. Опять Златоуст здесь образец для всех: он никогда не пускается в отвлеченность, никогда не теряет из вида своих слушателей, всегда говорить им, и именно тем, которые слушают, и потому его слова были так впечатлительны и убедительны.

Нужно ли наперед приготовлять проповедь? ⁹²

Вопрос важный и в последнее время немало интересовавший нашу публику, следящую за духовной литературой, после того, как преосвященный харьковский Амвросий своим «Живым словом» обратил внимание на этот предмет, высказав хорошо обоснованное им желание, чтобы люди, призванные к проповедническому служению, владели способностью говорить живые речи без приготовления, и пользовались на практике этой способностью. Когда в духовных семинариях вводили Устав 1867 года, тогда наставникам гомилетики вменено было в обязанность приучать будущих пастырей к проповеднической импровизации, и в ныне употребляющемся учебнике по гомилетике (протоиерея Фаворова) есть особый отдел о проповеднической импровизации, где показана потребность такой импровизации (§ 126) и указаны средства подготовления к импровизации (§ 128). Здесь, при изложении гомилетических воззрений Жибера, не место входить в подробное расследование этого вопроса. Но в виду возбужденного спора небезынтересно показать, как смотрит на этот предмет один из лучших французских гомилетов.

Жибер противник импровизации и требует непременного предварительного приготовления проповедей. Являться на церковную кафедру без приготовления, по его воззрению, значит показывать неуважение к слушателям во-первых, и во-вторых, не считать достойным забот такое высокое дело, как проповедничество. Проповедников-импровизаторов он называет авантюристами, которые с беспечностью безрассудно пускаются в широкое и опасное море христианского красноречия, и весьма часто терпят здесь кораблекрушения. Проповедники, слишком полагающиеся на свой талант и выходящие на кафедру с такой же беспечностью и с таким равнодушием, с какими они идут на прогулку, не сознают величия своего служения и забывают, что они имеют беседовать с народом, ожидающим от него не случайного слова, какое взбредет им в голову и сорвется с их языка. Для надлежащего выполнения проповеднического долга каждый раз едва достаточно самое упорное приготовление, как бы ни был велик талант у проповедника.

Иные из проповедников, не заботящихся о предварительном приготовлении проповедей, какие им нужно говорить, оправдывают свое безрассудство или свою леность словами Господа в Евангелии от Матфея: егда предают вы, не пецытеся, како или что возглаголете: дастбося вам в той час, что возглаголете: не вы бо будете глаголющии, но Дух Отца вашего глаголяй в вас (Мф. 10:19–20), и в Евангелии от Луки: положите на сердцах ваших не прежде поучатися отвещавати: Аз бо дам вам уста и премудрость, ей же не возмогут противитися или отвещати вси противляющиися вам (Лк. 21:14–15). Но наше время – не такое время, когда Господь вдохновлял пророков и проповедников Евангелия. И Господь никогда не запрещал разумного приготовления того, что нам сказать, а только говорил против приготовления слишком скрупулезного и беспокойного. Мы знаем, что Дух дышит, где и когда Он хочет, а не там и не тогда, где и когда мы хотим. Это всегда нужно помнить, и соответственно с этим направлять свою деятельность. Обращайтесь к Духу Святому, собираясь говорить своим слушателям. Молитвой, изучением священных книг, глубоким размышлением о христианских истинах старайтесь воспринять от Него то, что вам следует сказать. Но не будьте беспечны в ожидании содействия Святого Духа: иначе вы рискуете быть предоставленными своему собственному духу, или лучше, вы равно будете оставлены и Святым Духом и своим умом. Кто хочет думать о том, что сказать только в минуту произнесения проповеди, тот искушает Господа, легко может остаться на мели, говорить очень дурно и вызвать укоры и осмеяние. Выходить на кафедру без приготовления не значит следовать внушениям Святого Духа, а значит грешить против Духа Святого, который хочет, чтобы мы заботливо исполняли возлагаемые на нас обязанности, касающиеся трудного и важного служения слова. Златоуст, понимая всю важность и все величие служения проповеднического, требует от проповедников большего и непрестанного труда над приготовлением бесед, какие они имеют предлагать народу; потому что от этого труда зависит обращение многих.⁹³ Трудясь, вы достигнете того, что ваше слово произведет впечатление, а без труда едва ли это возможно.

Могут иные освобождать себя от тяжелого труда составления проповедей под тем благовидным предлогом, что они владеют счастливым талантом, при котором легко могут говорить приличные речи и без приготовления. Но каким бы гением вы ни обладали, вы рискуете спуститься ниже посредственности, если не будете поддерживать его трудом. Сознание своего собственного таланта не должно быть для вас основанием лености и небрежности, а сильным побуждением к труду и развитию своего таланта. Это почва, которая принесет сторичный плод, если вы будете возделывать ее. Пусть проповедники, полагающиеся на свой талант и потому не трудящиеся, помнят приговор Господа о ленивом рабе, у которого Он велит отнять талант, ему прежде вверенный. Каким великим гением обладал Демосфен! Но он никогда не решался говорить без приготовления. Когда один из его друзей с некоторой усмешкой указывал ему на то, зачем он так трудится над приготовлением своих речей, Демосфен отвечал ему: «я стыдился бы явиться пред таким большим собранием без приготовления, не имея ничего сказать ему, кроме того, что случайно взбредет мне на ум!». Когда проповедники достигают известной степени репутации, эта самая репутация обязывает их с особенным усердием заниматься своими проповедями: им нельзя быть более посредственными. По словам Златоуста,⁹⁴ народ, у которого проповедник достиг славы, ожидает от него чего-нибудь великого, возвышенного, удивительного, и если он не отвечает его ожиданиям, он отвращается от него и презирает его.

О материи церковного собеседования мы встречаем обширные трактаты в протестантских гомилетиках, где большей частью подробно обозревается область предметов проповеднических, и потом говорится о выборе материи из широкой области проповеднических предметов для частных проповедей, применительно к дням церковного года и другим обстоятельствам, вызывающим проповедника на предложение слова назидания народу. И в нашей русской гомилетике Амфитеатрова первая часть системы посвящена подробному и обстоятельному указанию той материи, какая может и должна быть предлагаема народу в церковных собеседованиях. У Жибера нет отдельного трактата о материи проповеднической, а есть только несколько замечаний об этом предмете, рассеянных в разных главах его книги.⁹⁵ Материя проповедей предполагается известной и наперед данной проповеднику: это все учение христианское, содержащееся в Священном Писании и Предании и хранимое в Церкви. Твердо держаться этого учения, и из него, из него одного извлекать потребную для проповеди материю рекомендует Жибер проповедникам. Нет ничего опаснее для церковного оратора, как хотеть быть творцом или новатором. У проповедника все должно быть основано на Священном Писании, на творениях отцов, на постановлениях соборов, все должно быть взято из учения церковного. Церковному оратору не нужно примешивать к учению божественному своих собственных мыслей. Если он это делает, он примешивает к священному огню огонь чуждый. Тогда он говорит не во имя Божие, а от себя самого, проповедует не слово Божие, а свое собственное.

Проповеднику нет нужды и не должно трудиться над тем, чтобы ставить в своем слове предметы и материи новые. Предметы, о каких говорить приходится проповеднику, – предметы древние, такие же древние, как религия, известные всему миpy: это суд, ад, рай и т. п. И это не затруднение, а выгода проповедников, что они имеют пред глазами готовое учение, которое должны разъяснять народу.

При выборе материи для своей проповеди церковный оратор должен помнить, что он служитель Церкви Божией и посланник Господа Иисуса Христа, и должен ясно представлять цель своего служения, которая состоит в том, чтобы способствовать спасению ближнего. Эти два представления должны служить для него правилом, указывающим ему, о чем ему приличнее и необходимее всего говорить пред народом. Он говорит во имя Божие; значит, ему нужно говорить о предметах важных и значительных, и худо, если он станет говорить о предметах низких и мелких. О некоторых материях ему можно говорить разве мимоходом и по случаю, например, об увлечении модой в одеждах, об играх, о театре и т. п. Целая беседа о подобных предметах неуместна с его стороны; потому что эти предметы не соответствуют священному величию церковной кафедры. По крайней мере можно сказать, что только великие ораторы, обладающие особенным искусством слова, сумеют говорить о таких предметах с соблюдением того приличия и достоинства, какого требует церковная кафедра. Выбирают иногда проповедники темами своих бесед предметы, хотя полные широким содержанием, но слишком общие, отвлеченные, а пожалуй, и утонченные. Там общие и отвлеченные рассуждения мало способны произвесть впечатление на слушателей. Таких общих материй следует избегать проповеднику, если он хочет своим словом подействовать на слушателей, и чрез то содействовать их спасению; а он должен это иметь в виду. Нужно выбирать для проповеди такие предметы, которые могли бы заинтересовать слушателей, и имели бы более или менее близкое отношение к их состоянию, так чтобы они непосредственно к себе прилагали то, о чем говорит проповедник. Если предмет далек от слушателей и не представляет для них интереса, они холодно и невнимательно будут слушать проповедь, и никакого плода не извлекут для себя из нее. Но это не должно устрашать проповедника трудностью выбора предметов, которые могли бы отвечать интересам его слушателей. Великие истины веры, истины нашего спасения имеют ближайшее отношение к потребностям тех, которые в священном храме желают слушать учителя церковного, и пусть их держится он, как наиболее интересных и приличных священной кафедре, пусть из них извлекает то, что нужно предлагать для назидания народа.

Mногие из проповедников в своих беседах не смеют приближаться к тем священным глубинам, в которых заключены сокровища веры, нам дарованные свыше, и, удаляясь от них, любят касаться только того или другого пункта нравственного. Если они думают предложением только нравственного учения исполнить свой долг и удовлетворить ожидание народа, то они обманываются. Проповедник обязан излагать народу тайны веры нашей; только это изложение не должно походить на сухое и холодное изложение школы, но должно быть согрето огнем одушевления. Кроме того проповедник, приступающий к изъяснению таин веры, должен предлагать только одно несомненно истинное и устранять все неизвестное и сомнительное. Для него в этом пункте отмежевана Откровением грань, за которую он не должен переступать. Мы должны довольствоваться только тем, что благоволил Господь открыть нам, и не говорить ничего, кроме того, что открыто нам. Но что Откровение сообщает нам, то мы должны раскрывать со всеми последствиями, какими та или другая тайна веры должна отражаться в нашей жизни, в нашей деятельности и в наших чувствах.

Чтобы не затрудняться проповеднику в выборе материи для проповедей и в предложении спасительного учения народу, от него ожидается и требуется серьезное изучение богословия, основательное и полное знание всего, касающегося предметов веры и закона евангельского. Священное Писание, Предание и отцы служат для него источниками, из которых он должен черпать потребное для него знание. Это знание веры – твердое основание, на котором только можно воздвигать здание христианского красноречия.

По внешнему устройству и способу раскрытия материи⁹⁶ проповедь должна подчиняться всем правилам красноречия. В ней должно быть, во-первых, единство главной мысли, даже тогда, когда проповедь является изъяснительной беседой. Проповедь не толкование Писания или известного отдела его, где можно делать разные частные замечания, без особенного порядка и без особенной, ясно намеченной и определенной, цели. В ней непременно должен быть один пункт, который бы служил вместо центра и объединял и связывал между собой все части, все отдельные мысли, развиваемые в беседе. Этим пунктом должна быть какая-нибудь важная истина, в которой проповедник старается убедить слушателей или побудить их исполнять то, что содержится в этой истине. В проповеди отнюдь не должно быть множества различных предметов, не имеющих связи между собой, что рассеивало бы внимание слушателя и препятствовало бы цельному впечатлению на него. От проповеди, далее, требуется порядок в развитии темы или главной мысли: все подчиненные предложения должны естественно, в строгом логическом порядке, следовать одно за другим, направляясь непосредственно к раскрытию и доказательству главной истины. При этом строгом порядке устранится та неопределенность и спутанность впечатления от проповеди, при которой слушатель теряет нить мыслей, и не знает, куда хочет вести его проповедник.

В-третьих, нужно уметь дать церковной беседе силу, энергию и патетику, приличную церковной кафедре.

Но порядок в развитии мысли, желательный в проповеди, отнюдь не должен нарушать свободы изложения. Здесь не может быть все так размерено, как в учебнике, и все искусственно подобрано. Проповедь есть живая беседа, которая льется и ведется свободно, не сдерживаемая сухими рубриками. В ней могут быть и излишества, и эти излишества даже производят впечатление приятное. Когда вы входите в дом, в котором видите одно необходимое, вы не скажете, что это дом богатый. А красноречие хочет богатства и изобилия. Красноречию не противны как бы случайно брошенные замечания и эпизоды. Они дают вид свободы и естественности церковной беседе, и она кажется вышедшей не из рук искусства, а из рук самой природы. Красноречию нельзя давать тесных границ строгими делениями. Нет ничего более холодного, сухого и потому противного истинному характеру красноречия, как эти: во-первых, во-вторых, в-третьих, как эти школьные деления на части, и повторения в каждой части проповеди тех пунктов, какие указаны в приступе или разделении. Лучшие представители красноречия почти никогда не употребляли таких делений, и в беседах более красноречивых отцов вы не найдете их. Деление должно быть в проповеди, – но деление скрытое, не выступающее наружу под буквами или цифрами, как это делается в школьных системах. Каждый предмет имеет свои члены или части, и проповедник должен раскрыть эти части, заключающиеся в предмете, в том порядке, какой дает им природа предмета. Собираясь раскрыть тот или другой предмет, ту или другую истину, проповедник ясно должен представлять себе все частности предмета и разместить их в естественном порядке, то есть, в той взаимной зависимости, в какой они стоят одна к другой, но не чувствительно переходить от одной к другой, не показывая наглядно слушателю своих переходов.

Хороший проповедник, по суждению Жибера, непременно должен быть тонким диалектиком. Он должен обладать живым и проницательным суждением, которое умеет очищать истину от малейшей примеси лжи, точно отделяет то, что есть в предмете, от всего чуждого и стороннего ему, ясно видит все части, его составляющие, умеет распределять и размещать их по той связи и зависимости, какая есть между ними, твердо идет к предположенной цели, не теряя из вида главного предмета, и не уклоняясь в сторону, не допускает темного и двусмысленного выражения, ясно и раздельно определяет истинный смысл всякой вещи, и все частные предложения речи располагает в таком естественном порядке, что одно рождается из другого, как из своего источника, восходит к первым началам и извлекает из них необходимые последствия, не допускает никакого шаткого и слабого доказательства и соединяет как бы в одном пункте всю силу речи, чтобы производить большее впечатление на душу слушателей.

Но будучи хорошим диалектиком, проповедник должен говорить, как оратор, и сделает худо, если будет говорить языком диалектика. Диалектик говорит сухо, просто изъясняет предмет, представляет истину обнаженную, а оратор говорит обильно, живо и любит украшать истину. Различие это зависит от различия цели того и другого. Диалектику нужно только доказать истину и изъяснить ее; а оратор, кроме того, и даже первее всего должен убедить, тронуть, подействовать на сердце, увлечь волю, и для этого к тонкости диалектики он присовокупляет силу и огонь страсти, изящество выражений, обилие и потрясающую силу слова.

Проповеднику, руководствующему других на пути нравственного совершенства, часто настоит нужда касаться изображения нравов⁹⁷ современного ему общества и рисовать портреты или картины, взятые из окружающей его действительности. Священная важность церковной кафедры в этом случае побуждает его к особенной осмотрительности и осторожности и требует от него немалого искусства для того, чтобы плоским словом не унизить и не уронить достоинства церковного ораторства. Пусть картины, рисуемые проповедником, будут всегда естественны, пусть они представляют то, что есть, а не то, что может быть. Пусть ревность христианская одушевляет ваше сердце и ваш язык, когда вы рисуете нравы людские, а не дух досады, страстного увлечения и критики. Ничего не должно быть в ваших изображениях, напоминающего сатиру. Пусть ваши портреты являются верными и относятся ко всем, но в то же время пусть не относятся ни к кому лично. Кричите, гремите против порока; но щадите лица. Возбраняется церковному оратору обращать в насмешку не только лиц (это было бы преступлением), но даже самый порок. Порок делайте ненавистным, но не смешным. Лицу проповедника неприлично принимать лицо коменданта. Вы не убедите человека, насмехаясь над ним и его недостатками. Иногда одна острота, злая и сатирическая, сорвавшаяся с вашего языка, может возмутить против вас ваших слушателей.

Но недостаточно избегать в проповеди всего, что может раздражать слушателя и вызывать его досаду и ненависть. Нужно владеть искусством так говорить, чтобы снискать дружбу и доброе расположение слушателей. Слушатель, которого вы расположили к себе, уже вполовину убежден. Но главное, если не единственное, средство снискать любовь слушателя – это дать ему почувствовать, что вы его любите и искренно желаете ему блага. Тогда все, что вы ему скажете, будет хорошо им принято. Чем же убедить слушателя, что вы его любите? Этому могут служить сердечные излияния, свидетельства любви, искренние выражения приязни и нежности. Примеров таких сердечных излияний много у св. апостола Павла и его великого почитателя и подражателя св. Иоанна Златоуста. С какой любовью, например, апостол Павел пишет коринфянам: уста наша отверзошася к вам, коринфяне, сердце наше распространися. Не тесно вмещаетеся в нас... яко же чадом глаголю (2Кор. 6:11–13). Вместите ны: ни единаго обидехом, ни единаго истлихом, ни единаго лихоимствовахом. Не на осуждение глаголю: прежде бо рех, яко в сердцах наших есте, во еже умрети с вами и сожити (2Кор. 7:2–3). Ревную по вас Божиею ревностию (2Кор. 11:2). Аз в сладость иждиву и иждивен буду по душах ваших, аще и излишше вас любя, меньше любимь есмь (2Кор. 12:15).

Каков должен быть язык церковной проповеди?⁹⁸

Каждому роду словесных произведений приличествует свой, особый язык. Свой, особый язык должен быть и у церковной кафедры. Эта особенность языка церковной кафедры называется часто библеизмом языка. Название означает то, что проповедник свой язык, образ своего выражения должен стараться приближать к священному языку Библии. Священное Писание и творения отцов, питавшихся духом Библии, должен быть для него главным источником, откуда он может черпать выражения, обороты, образы и сравнения. От этого заимствования библейских и отеческих оборотов и выражений язык проповедника получает священную важность, которая не остается без доброго действия на сердце слушателя. Чувствуется какая-то особенная благодать, особенное таинственное помазание в этом языке, который напоминает собой язык Библии, и никакой другой язык не может произвесть в храме Божием такого впечатления на сердце слушателя, как этот язык, отмеченный печатью божественного помазания. Да и можно ли говорить о предметах христианских, забывая или умалчивая о том, как говорил о них Господь Иисус Христос? Можно ли говорить о предметах божественных не так, как говорили о них богодухновенные писатели? Не будет ли это святотатством снимать с этих священных предметов ту одежду, какую они имеют в Откровении, и представлять их народу в новой одежде, отличной от одежды библейской? Иисус Христос представлял истину под образами, какими находил нужным употребить Его божественный Дух, и к каким с благоговением относились лучшие представители всех веков и народов, – а проповедник хочет представлять их иначе, как бы думая, что его образ представления и выражения будет лучше! Никто не знал и не знает так сердца человеческого, как Господь Иисус Христос, и никто лучше Его не мог приближать к пониманию народа великие и священные истины. Евангелие, – великая руководственная книга для проповедника даже по отношению к образу изложения мыслей: ни одно слово, ни один слог, ничто, вышедшее из божественных уст Господа, не должно ускользать от его внимания, и он должен углубляться в эту божественную книгу и научаться из нее.

Определяя далее приличия, какие требуется соблюдать в проповеди по отношению к стилю, Жибер находит наиболее приличным для церковной кафедры стиль возвышенный. Он один приличен и величию того характера, какой должен выдерживать проповедник, как посланник Господа Иисуса Христа, и важности тех материй, о каких он рассуждает, и высоте той цели, какую он должен преследовать. Церковные проповедники должны поставить по отношению к стилю образцом для себя пророков: при всем различии, какое замечается между ними, они все равно возвышенны; потому что все говорят от имени Божия, все возвещают великие и чудесные истины, и все имеют в виду устрашить, тронуть, обратить. В их писаниях нужно учиться тому истинному стилю, который наиболее отвечает требованиям церковной кафедры и характеру проповедника.

Из родов и видов церковных поучений Жибер сочел нужным сделать замечания ⁹⁹ о мистериях (под каким именем он разумеет догматические проповеди о тайнах веры), панегириках и надгробных словах. О них о говорит потому, что они служат камнем преткновения для проповедников, и редко в указанных видах проповеди проповедники достигают успеха.

В догматических проповедях церковные ораторы часто пускаются в отвлеченные умозрения и представляют холодные рассуждения. В виду трудностей, какие представляют проповеди о тайнах веры, иные совершенно уклоняются от этого рода проповедей. Но их отнюдь нельзя изгнать с церковной кафедры. Церковь, посвящающая известные дни прославлению священных событий, служащих фактическим выражением таин веры нашей, чрез то самое требует от проповедника, чтобы он разъяснял их народу. Но как разъяснять? Недостаточно раскрыть смысл тайны или значение празднуемого события, а нужно – и это здесь главное и существенное – так представить дело, чтобы произвесть впечатление на слушателя и расположить его избегать зла или делать добро. О чем бы ни проповедовал церковный оратор, всегда это действие на слушателей должно быть его единственной целью. Изъясняя великие истины нашей веры, старайтесь указывать здесь побуждения к святой, добродетельной жизни. Чрез это ваши проповеди о тайнах веры будут также убедительными и трогательными, как и проповеди о нравственных истинах, и в то же самое время они не будут страдать сухостью и отвлеченностью умозрения, которая может наводить скуку на слушателя.

Панегирик также нельзя исключить из области проповеднических произведений, когда церковь чтит память святых Божиих и своими службами напоминает нам о них. Но целью панегирика не должна быть одна похвала святого, хвалебное изображение его заслуг и добродетелей. В церковной проповеди эго только средство, а целью должно быть нравственное воздействие на слушателей в видах их исправления или улучшения их жизни. Без этого панегирик обращается в тщетную и бесцельную декламацию. Все похвалы, какие сплетает проповедник в честь того или другого святого, должны быть направлены к тому, чтобы побудить слушателей больше подражать славимому святому, чем удивляться ему. Но часто у святых находятся деяния, возбуждающие больше удивление, чем подражание. Что тогда делать проповеднику? Ужели не говорить о них? Нет, – это молчание было бы умалением их подвигов и славы. Нужно чтить и прославлять их память. Пусть говорит проповедник о чудесных деяниях и событиях из жизни святых; но пусть он на этом не останавливается, или пусть в основании этих неподражаемых деяний находит и указывает нечто, возбуждающее и поддерживающее дух благочестия.

Надгробные речи, собственно говоря, не принадлежат по своему свойству к церковному красноречию. Это, по словам Жибера, не естественные, а приемные дети церковного красноречия: ласкательство или угождение знатным ввело их в святилище, привычка узаконила и наконец религия освятила. Нельзя изгнать с церковной кафедры этот, давно утвердившийся, вид красноречия; но в тоже время нельзя не признать особенной трудности надлежащим образом исполнить долг христианского оратора в этом роде церковных речей. Надгробная речь смесь священного и светского элемента, и нужна большая способность и большое искусство для того, чтобы сохранить надлежащее отношение между ними, чтобы из-за священного элемента не опустить из вида хвалимого лица, и чтобы с другой стороны из-за светского элемента совершенно не разорялся священный, церковный дух, приличествующий церковной кафедре. Проповедник, понимающий трудность этого рода речей, не легко возьмется за эту работу, разве по вызову крайней необходимости. Надгробная речь подчиняется особенным условиям: здесь нет средины. Если она не превосходна, то она дурна. Главное дело в ней – похвала; но если похвала посредственна, то она может возбуждать недовольство. Ожидают и требуют, чтобы оратор восхищал слушателей: не достиг он этого,– слушатели не удовлетворены и осуждают оратора. Откуда такие требования и ожидания? Установилось мнение, что надгробная речь говорится для прославления умерших и для удовольствия живых: это главная и почти единственная цель здесь. Но все творения, создаваемые для славы и удовольствия, считаются дурными, не достигающими своей цели, если они не блестящи. Kpaсноречие (говорит Цицерон),¹⁰⁰ если оно не вызывает удивления, не есть красноречие. Чем же будет надгробная речь, если ей не будут восхищаться, и если ей не будут удивляться? Притом проповеднику не прилично хвалить, подобно оратору светскому, только для хвалы: это не отвечает величию его звания и характера. По существу своего звания и долга он обязан избегать не только лжи и лести, но и самой тени чего-либо подобного. Служение истине – его непременный долг даже в похвалах, и если он выступает с похвалой, то пусть хвалит только то, что заслуживает похвалы пред Богом и людьми, и что может служить больше к назиданию слушателей, чем к прославлению умершего. Если у умершего были слабости, известные всем, – равно опасно и говорить и умалчивать о них. Если вы проходите их молчанием, слушатели обвинят вас в неискренности. Если же будете упоминать о них, то с какой осторожностью должны делать это, чтобы не возмутить слушателей и не вызвать неудовольствия в близких к покойному лицах?

Наконец, в книге Жибера есть несколько замечаний о проповедническом произношении и проповедническом действовании.¹⁰¹ Они довольно кратки: видно, что не в этом пункте полагал суть дела наш автор. Но в общем они заслуживают внимания. Основанием, на котором Жибер утверждает свои требования по отношению к проповедническому действованию, служит тоже начало, из которого выводит он все свои руководственные правила для проповедника. По его воззрению, доброе сердце – условие и источник хорошего и влиятельного проповедничества. Это же сердце служит источником хорошего произношения.

IIpoизношение проповедника всегда должно быть произношение одушевленное, полное огня; без этого не может поддерживаться внимание слушателя. Но это одушевление и этот огонь может дать произношению только сердце, проникнутое предметом слова и любовью к слушателю. Это одушевление на церковной кафедре не должно проявляться в бурных порывах и неистовой жестикуляции: такое произношение и действование не соответствуют величию и важности церковной кафедры. Проповедническое произношение и действование, при всем своем одушевлении и живости, должно быть тихое и спокойное. Соединение одушевления с спокойствием составляет главное достоинство и вместе с тем самую большую трудность в произношении. Не многим проповедникам удается сохранить это спокойствие, при том одушевлении, какого требует хорошее произношение: их воображение увлекает их, и они несутся, как колесница, влекомая необузданными конями. Отсюда эти крики, это напряжение, эти кривляния и неприличные жесты. На церковной кафедре нужно говорить, а не декламировать. Красноречие есть искусство хорошо говорить. Кто на кафедре пускается в декламацию, тот, говоря попросту, пересаливает и чрез то искажает искусство. На это искажение искусства жаловался еще Квинтилиан,¹⁰² когда говорил: «Latrant jam quidem oratores, non loquuntur» (кричат некоторые ораторы, а не говорят). Если это считается неприличным на светской кафедре, то тем более неприлично на церковной, где требуется большая скромность и большая сдержанность тона.

Но одушевление при произношении не должно быть всегда одинаково. Есть различные степени его, и источником этого разнообразия, имеющего значение для поддержания внимания слушателей, должно служить сердце человеческое, которое должно чувствовать все то, что вы говорите; различные чувства, сменяющиеся в вашем сердце по тем впечатлениям, какие производит предмет, вами обсуждаемый, отпечатлеваются в ваших глазах, в вашем голосе, и без нарочитого старания с вашей стороны они дадут вашему произношению характер, приличествующий христианскому оратору.

Ничто не может так благоприятно действовать на глаза слушателя, как вид скромности и стыдливости, отпечатлевающейся в поступи и всей личности проповедника, и чем скромнее является проповедник, тем белее он может нравиться. А все, что делает приятным проповедника, способствует убедительности его проповеди. Напротив, вид гордый, напыщенный производит неприятное впечатление на слушателей, может возмущать их: а тому лицу, кого не любят, не легко убеждать других в том, чего он хочет. Церковный проповедник всегда должен быть важен, степенен, величествен, и в тоже время скромен. Истинное величие неразлучно с скромностью. Характер посланника Божия, каким он облечен, должен внушать ему сознание своего положения, доверие к себе, но отнюдь не должен вести его к гордости и кичливости.

Много других частнейших пунктов из области гомилетики выдвигает в своей книге Жибер, и о всем, чего касается, он говорит с душой и убеждением. Все затронутые им вопросы и пункты освещаются с точки зрения высшего красноречия и церковного приличия.

Требования, предъявляемые в книге Жибера проповедникам, – требования высокие. Они и не могли быть иными, в виду тех образцов красноречия, какие представляла современная ему французская проповедническая литература, и в виду тех блестящих талантов, какими богата была тогдашняя французская кафедра церковная. Он смотрит на проповедь, не как на простое слово учения, но именно как на произведение красноречия, и проповедник у него называется и всегда трактуется, как христианский оратор. Ему известны правила древних риторов, – Цицерона, Квинтилиана и других, которые в свое время старались упорядочить, очистить и возвысить светское красноречие, и он часто пользуется ими и прилагает их к церковному красноречию, насколько то позволяет особенность этого рода красноречия, в сравнении с общим светским красноречием. Законы красноречия, по его убеждению, в существе своем одни и те же как для гражданского, так и для церковного красноречия, и выполнение того, что считали в древнее время необходимым для оратора вообще, он ставит обязательным и для христианского оратора или проповедника. Эти общие законы служат у него основой, из которой он развивает все частные свои замечания. Но книга его отнюдь не похожа на риторику и даже не напоминает ее своим складом и построением,– и это не потому только, что она совершенно не имеет вида школьного руководства и писана свободным языком сочинения, не стесняющегося систематической программой, но и по самому свойству своего содержания. Выходя из общих законов красноречия, наш автор нигде не теряет из вида особенной цели и отсюда особого характера церковного или проповеднического красноречия. Каждое замечание, каждое правило у него специально направлено к тому, как бы лучше поставить и направить слово церковной проповеди, чтобы сделать его словом влиятельным, сильным и убедительным.

Трудно выполнимы все требования, какие предъявляет проповеднику Жибер. Он хочет видеть в проповеднике непременно оратора; но ораторский талант – особенный дар Божий, который не всем уделяется щедрой рукой, и многие из служителей церкви, обязанных быть наставниками народа, наделены им в самой скудной степени. Что же? Не сократилось ли бы число проповедников, когда бы на церковную кафедру стали выступать только люди, отмеченные печатью особенного таланта? Но наш автор рисует идеал, осуществление которого, по его убеждению, желательно в проповеднической практике. Идеал во всей своей полноте и целости редко выполняется в действительности. Он пишется и представляется для того, чтобы каждый, призванный к деятельности известного рода, смотря на него, по мере возможности приближался к нему. Но от чего и не пожелать особого таланта от человека, выступающего на церковную кафедру? Проповедь слова Божия и спасительного учения Христова – дело святое и высокое. Приступать к совершению его нужно с особенной осмотрительностью и благоговением, и не всякому можно браться за него. Как было бы хорошо, если бы на церковной кафедре являлись только люди, владеющие особенной силой слова, как бы самого природой или лучше талантами, врученными им от Бога, предопределенные к несению учительского долга в Церкви Божией! Тогда на надлежащей высоте стояли бы исполнители святого долга, поручаемого служителям церкви. А если будут выступать учителями народа в церкви люди заурядные, без силы духа, скудные словом,– они могут уронить святое и высокое дело, и пользы никакой не принесут народу, порученному их духовному водительству. Их слово будет тоще: оно будет скользить по поверхности слуха слушателей, но не проникнет в их сердце, и будет пустой медью звенящей. Говорим это не от себя, а руководствуясь указаниями святого отца (Григория Богослова). «Что касается до раздаяния слова (говорит он),– я разумею слово божественное и высокое, – то ежели кто другой приступает к делу сему с дерзновением и почитает оное доступным для всякого ума, я дивлюсь многоумию (чтобы не сказать: малоумию) такого человека. Для меня кажется не простым и не малого духа требующим делом – каждому даяти во время житомерие (Лк. 12:42) слова, и с рассуждением вести домостроительство истины наших догматов».¹⁰³ Но с другой стороны не должны слишком страшиться и сторониться от церковной кафедры и не получившие богатого таланта от Бога. Талант и малый можно увеличить, можно удвоить и утроить его. По известной евангельской притче Господь дает каждому известную меру талантов с тем, чтобы получивший свой талант трудился над его умножением, и трудом приобретал то, чего не достает ему. Для этого требуется с его стороны усердие и усердие, и мы видим, что иные, и не обнаружившие в начале большого таланта, чтением, изучением полезных вещей, постоянной работой над развитием и укреплением своих сил, достигали значительной высоты, и в своей практической проповеднической деятельности оказывались весьма плодотворными служителями церковного слова, часто не уступая в совершенстве своих произведений людям, получившим от природы более богатые таланты. Кроме собственного усердия нельзя опускать из вида и благодатную помощь, которой, по Апостолу, должен просить от дающаго Бога всем нелицеприемне всякий, лишенный премудрости (Иак. 1:5). По уверению Апостола, горячая молитва с верой непременно привлечет эту благодатную помощь, которая восполнит естественные немощи человека, особенно когда он хочет посвятить свои силы такому высокому и богоугодному делу, каково служение спасению братий посредством учительного проповедного слова.