Отдел III

«История Киево-Софийского духовного училища представляет скромную, но тем не менее высокую христианскую доблесть Высокопреосвященного Филарета, Митрополита Киевского. Невольно благоговеешь к памяти в Бозе почившего Архипастыря, просматривая ряд его благодеяний Софийскому училищу. Истинно как отец с родными детьми, он делился с учениками-сиротами как будто одним куском хлеба»⁴⁷.

Прежде было указано и не однажды⁴⁸, что Высокопр. Филарет имел особенное попечение о сиротствующих и вообще бедных духовного звания и для обеспечения их, то предоставлял места в приходах, то часть доходов, то предлагал и как бы ходатайствовал перед Епархиальным Попечительством о не прекращении в тех или иных случаях положенных пособий. Этот же образ действования видим и во всё время служения его и в Киевской Епархии. В частности относительно попечительских пособий, он обыкновенно выражался так в своих резолюциях на протоколах и журналах Попечительства: «Предлагаю производить прежний оклад», – или «продолжить ещё выдачу пособия», – или «сделайте это пособие из христианского снисхождения», – или «не отказывайте пока в чаянии милости Господней к сиротам», – или «доколе Промысел Божий откроет способы устроить сирот», напр., доколе дети мальчики поступят в училище и т. п. Такого рода ходатайственные обращения Епархиального Архиерея, как главного и полновластного начальника, могли быть само собою равносильными почти прямым приказаниям; потому со стороны распоряжавшихся этим делом, естественно, не могла не чувствовать её стеснительность, и тем более, что средства у епархиальных Попечительств вообще бывают очень ограничены. Но чтобы не колебаться здесь недоумениями на счёт указываемой стеснительности для исполнителей, поспешим разрешить этот вопрос не словами, а самыми фактами и подлинными цифрами.

Вот перед нами «выписка из благотворительных книг Киевского епархиального Попечительства» о пожертвованиях, сделанных в пользу сего Попечительства высокопр. Митрополитом Киевским Филаретом, составленная 21 Сентября 1859 года⁴⁹. Что же видим в этой выписке? Во 1-х, из года в год неопустительно, начиная с самого первого, т. е. 1838 г. до последнего 1857 г., высокопреосв. Филаретом вносимо было в попечительство из собственных денег от 1,000 до 1,500 руб. асс.; во 2-х, им же единовременно внесено в кредитное учреждение в пользу того же Попечительства⁵⁰ сначала (в 1854 г.) 5,000 р. асс., а потом незадолго перед кончиною 3,000 руб. сер. с тем, чтобы с сих денег проценты ежегодно употреблялись в пособие бедным вдовам и сиротам Киевской епархии по усмотрению Попечительства. Таким образом, при жизни высокопр. Филарета Попечительство приобрело собственно из рук его капитал в пользу бедных, равняющийся 42,500 р. асс. Сверх сего, в завещании высокопр. Филарета (пункт 11) сказано: «Из денег, какие останутся по кончине моей, тысячу рубл. сереб. употребить на моё погребение, (из них третью часть на нищих), остальные затем разделить по равной части в Киевское Попечительство о бедных духовного звания, и на содержание бедных учеников Киево-Софийского духовного училища, и отдать в кредитное учреждение». Согласно сему завещанию досталось на долю Попечительства, 1.585 руб. 25 1/4 коп. серебр.⁵¹. Наконец, в той же выписке значится, что собственно по личному содействию высокопр. Филарета пожертвованы были в пользу Попечительства билеты кредитных учреждений некоторыми лицами, а именно одним – 1.428 руб. 57 коп. сер., другим 6.000 р. сер. и третьим 500 р. сер. Все эти цифры не разрешают ли всякое недоумение относительно образа действования высокопр. Филарета в пользу вдов и сирот, когда он старался всячески удовлетворять их нужды, при деланных иногда ограничениях в размерах пособий, или при совершенных отказах бедным со стороны членов Попечительства?... Капитал, составляющийся из сложности всех вышепоказанных цифр, (в сложности с пожертвованиями), и равняющийся сумме более 20-ти тысяч серебр., очевидно, доставлял возможность Начальству распоряжаться своими средствами без стеснения и опасения за ущерб и истощение своего основного капитала. Правда, сообразно нынешним обычаям и порядкам общественной благотворительности, казалось бы, рациональнее назначить подобный капитал на устройство какого-либо заведения или стипендий, напр., училища для сирот-девиц духовного звания, чем употреблять деньги так непроизводительно. Но само собою не нам, да и едва ли кому уместно одолжать, по выражению слова Божия, советами таких деятелей, каков высокопр. Филарет, и притом в таких делах, каковы дела христианского милосердия, чтобы взвешивать и оценивать их на весах, так называемой общественной экономии и какой-либо специальности. Значение общественной благотворительности, конечно, не менее других сознавал и сам высокопр. Филарет, а если не делал этого, то само собою имел на это причины. Была напр. проводима ему мысль об учреждении училища для девиц духовного звания. Писал об этом и один Преосвященный⁵², положивши начало устройства такого училища в своей епархии. И вот что он отвечал последнему: «Да поможет Вам Господь Бог, между прочим, учредить заведение для воспитания девиц духовного звания. А мои лета не дозволяют заняться сим трудным делом. Да много забот о воспитании многочисленных детей и мужеского пола». Эти слова, кроме прямого смысла, заключают и тот, что высокопреосв. Филарет смотрел на подобные заведения не так, чтобы только устроить заведение и для сего лишь бы только найти средства; но понимал, что для этого потребен труд – труд личный, непосредственный, соединенный с прямым живым участием и влиянием, дабы заведение было не по форме только и не под фирмой лишь духовного, – словом разумел тот труд, то участие, то духовно-нравственное благотворное влияние в деле воспитания девиц, какие сейчас увидим в деле воспитания и образования детей мальчиков, – будущих служителей Церкви; потому, очевидно, он и предпочел заботы о последних заботам о первых, для коих и в наши времена, не Бог весть, как ещё много сделано, а что главнее всего, в эти духовные училища много-много навеяно светского – в роде напр. танцев, музыки, обучения языку французскому, и воспитанницы нередко смотрят за ограду своего звания⁵³.

Перейдём к повествованию о непосредственных действиях и отношениях высокопр. Филарета к духовно-учебным заведениям.

Высокопреосвященный Владыка, в заботе своей об улучшении духовно-учебных заведений, начал дело не сверху, а снизу, с корня и основания его. Первое место в этом основании занимает устройство им Киево-Софийского духовного училища⁵⁴.

Никто не станет отрицать, что одним из крайне вопиющих недостатков и неудобств, всегда тяготевших над судьбою наших Православных духовных низших училищ, было и есть отсутствие материальных средств на устройство хороших помещений и на содержание учащихся нуждающихся, и самых даже учащих. Судьба эта, по видимому, миновалась для этих училищ вследствие совершившихся в последнее время преобразовательных улучшений, на осуществление которых хотя и назначено от государства 1500000 руб., «но пришлось и приходится доднесь вносить своего рода контрибуцию из всегда небогатых средств церковных – приходских и выносить духовенству на плечах своих все заботы и хлопоты через посредство съездов общеепархиальных и уездных, и делаемых на этих съездах докучливых учетов и ревизий. Как глубоко принято к сердцу и дорого оценено было бы теперь любым из округов духовенства в любой епархии, если бы то самое, что сделано было в своё время лично одним высокопр. Филаретом, совершилось и ныне; тогда как видно, что немного и почти вовсе не было тогда обращено на это дело вполне должного внимания, да и теперь едва ли более, как на явление, принадлежащее к эпохе давно минувших дней, заклеймённых »отсталостью«, а не в сфере нынешних общегласно проектируемых и обсуждаемых вопросов и деяний»⁵⁵... В этом отношении и Автор истории Киево-Софийского училища, как нельзя более, достойно и праведно выразился, что «История этого училища⁵⁶ представляет скромную, но зато примерно высокую Христианскую доблесть высокопр. Филарета». Этим он ясно и прямо дал уразуметь, что в предприятии и исполнении сего дела имелось в виду не то, чтобы вызвать лестный, хотя бы то и вполне достойный, голос одобрения и признательности, а чтобы совершить только истинно христианское дело.

В самом деле, чем назвать одно то, что высокопр. Филарет не задумался ради вопиющих нужд своей паствы, и с тем вместе, не обременяя каким-либо сбором на этот предмет самого духовенства в роде благотворительных пожертвований, а равно не истощая и средств общего духовно-учебного капитала, решился пожертвовать целое обширное здание, составлявшее собственность митрополитского дома. Это трехэтажное здание, с изначала занимаемое бывшею тут братиею, а затем за упразднением штата последней с 1786 г., по самое время поступления высокопр. Филарета, т. е. по 1837 г., следовательно, в течение целого полустолетия, оставалось совершенно без всякого употребления. Но при всем этом приставники Софийского митрополитского дома не слишком-то сочувствовали такому распоряжению высокопр. Филарета, и потому в последствии позволяли себе нередко такие выходки против училища, что начальство вынуждено бывало доносить об них в рапортах своих высокопр. Филарету, и сей последний должен был подтверждать свои приказания домовым приставникам с явным неудовольствием⁵⁷.

«К сожалению, – говорит Автор, – в делах архива нет ни представления высокопреосвященного Филарета Высшему Начальству об открытии сего училища, ни разрешения на его открытие». И мы (пишущий) с сожалением же должны были отказаться от всякой попытки найти эти документы: зато мы, в своё же время, получили несомненные сведения от лица, заподлинно знающего⁵⁸, что ходатайство высокопр. Филарета об открытии Софийского училища встретило большие препятствия. Разрешение на него хотя и воспоследовало, но с неприятными и весьма затруднительными для него ограничениями. Перенести и преодолеть всё это мог только высокопр. Филарет по духу его глубокого христианского смирения.

В изложенном Автором описании Софийского училища читаем следующее. «Когда ещё не кончилось дело о самом сформировании училища, не были ещё представлены высокопреосв. Филарету все надлежащие соображения, учреждённого на этот предмет Комитета, он опасаясь чтобы не пропустить время для открытия училища, именно с начала учебного курсового года (1839 г.), предварительно уже послал от себя в пользу будущих казеннокоштных учеников тысячу руб. для заготовления им провизии. Затем, когда, по соображениям Комитета, предназначено было из 397 казённокоштных учеников Киево-Подольского училища отчислить для новооткрываемого Софийского 110 человек (65 на полное и 45 на половинное казённое содержание), то хотя все эти ученики имели право на получаемое ими в прежнем училище содержание, но высокопр. Филарет тотчас же открыл другие средства, так что из всех 110 учеников только 40 – (20 полнокоштных и 20 – полукоштных) остались на содержании из штатной духовно-учебного капитала суммы. Остальное же большинство учеников (в числе 70-ти) высокопр. Филарет назначил содержать: одних – на сумму Киево-Печерской Лавры, других на попечительскую, (собственно из капитала, пожертвованного высокопр. Митрополитом Евгением), а прочих сначала 25, а затем вскоре (с 1843 г.) 40 полнокоштных учеников принял на свой собственный счет. Таким образом, собственно самым высокопр. Филаретом обеспечена была из бедных воспитанников, по отношению ко всему числу их, почти половина, а по отношению к содержавшимся на штатной сумме, более целою третью. Далее, так как содержание по местным ценам постепенно время от времени становилось дороже, то высокопр. Филарет и в этом отношении не оставлял Училища всемерною заботливостью о соответственном увеличении средств к содержанию. Подавая сам первый от себя пример в увеличении жертвуемой им на содержание своих стипендиатов, суммы, именно начав с 2000 р. асс. (571 р. 42 коп. сер.) и возведя до 916 руб. сер., следовательно, чуть не удвоив сумму, он в то же время предложил и Лавре увеличивать взнос денег, и наконец, ходатайствовал о том же и по отношению к штатной сумме. Сверх сего иные, из достойного подражания его примеру, другие в видах начальственного его на них влияния, делали посильные пожертвования и взносы денежные, или единовременные, или постоянные из года в год, или же в продолжении нескольких лет⁵⁹.

Но высокопр. Филарет не ограничивался одним лишь, представленными сейчас, взносами, как определёнными степендиями. Как главный фундатор и попечитель, или первее, как бы домохозяин и отец в Софийском Училище, он, коль скоро сам усматривал нужды или докладывали ему о каких-либо недостатках, расходы на покрытие их почти все принимал на себя. «Невольно благоговеешь, – пишет, между прочим, Автор статьи, – к памяти почившего Архипастыря, просматривая ряд постоянных его благодеяний к Софийскому училищу, часто, правда, как будто малозначительных, но зато выражающих истинно отеческие чувства и отношение его к ученикам-сиротам. Как отец с родными детьми он делился с ними как будто одним куском хлеба⁶⁰. Мы имеем следующие об этом сведения.

«Заботясь о нуждах сирот-учеников, высокопреосв. Филарет велел ещё в 1841 г. начальникам Софийского Училища рапортовать ему о всех их нуждах еженедельно. При таких рапортах он, бывало, почти каждый раз спросит: «сыты ли дети, обуты ли, одеты ли, бывает ли для них баня и пр.? При одном же слове Начальника о недостатке того или другого, он сейчас же делал распоряжение выдать из его экономии необходимое. «Выдать столько-то возов картофеля из моей экономии» – или же, «выдать детям из моей экономии столько-то тысяч голов капусты» – или: «о. эконом имеет выдать на учеников казённокоштных столько-то пудов сыру на сырную неделю», и пр. Такие и подобные резолюции Владыки встречаются часто на рапортах Начальников училища. Не было в Училище лошади, Владыка приказал давать лошадей для Училищных Начальников из своей экономии или же совсем дарил лошадь для Училища. Когда же эконом митрополичьего дома отказывал в чем-нибудь Училищному начальству, Владыка подтверждал своё приказание с явным неудовольствием. «Эконому нашего дома ещё поручаю без задержания давать лошадей по требованию о. Смотрителя Училища, ибо в нём обучаются мои дети». Ещё: «Отпустить столько-то и такой-то провизии, доставить на домовых же волах, а что ещё купят для Училища в Теремках (загородный фольварок), так же привезти на наших волах». И ещё: когда тот же эконом отказывался починять колодезь, находящийся в Киево-Софийском дворе, на том основании, что им пользуется главным образом Училище, высокопр. Филарет предписал эконому: «Содержать колодезь на счет митрополичьего дома»⁶¹. «Недоставало ли у бедных полукоштных учеников обуви или одежды, высокопр. Филарет со всею озабоченностью старался восполнить и эти недостатки, хотя таковые ученики, по самому положению, имели право на пользование только столом и помещением. Он то, приказывал наделять их поношенною одеждою других своих степендиатов, то прямо давал свои деньги собственно на эти нужды, не в счет прочих своих сумм. Так напр. в 1841 г. Владыка пожертвовал 100 р. на обувь и 500 р. из своей лаврской кружки на устройство теплой одежды для этих учеников. Когда ученики, имевшие и родителей, почему-либо оказывавшихся несостоятельными или неисправными в доставление средств к содержанию, то и здесь он заменял место отца. Далее, когда не оказывалось вакансий для принятия на казённое содержание, а между тем были просившиеся из сирот, то Владыка и их принимал на свой же счет. Нередко дети и не духовных родителей, а чиновников бедных, и штатных служителей, и даже новокрещённые евреи-мальчики воспитывались в училище на счет же (особый) высокопр. Филарета. Словом все, открывшиеся так или иначе, нужды по Училищу были известны ему и всё он с готовностью и любовью удовлетворял неотложно. Не доставало напр. при училищной больнице фельдшера, а училище по своим средствам затруднялось наймом его; Владыка на свой счёт нанимал фельдшера, а по временам даже и двух. Делались ли значительные иногда, по необходимости, передержки по училищной экономии, – Владыка и их большею частью принимал на себя и восполнял из своих денег. Оказывалась ли временно особенная дороговизна на продукты, он и тут являлся первый на помощь. Так напр. в 1856 г. пожертвовал в один раз 1.000 р. сер. по случаю особенной дороговизны.

Наконец, – пишет Автор, – «Святитель не оставлял заботиться о Софийском Училище и на смертном одре; участь сирот и бедных учеников занимала его и в предсмертные часы». Действительно, во первых, во втором пункте завещания высокопр. Филарета сказано, что из всех денег, какие останутся по кончине его, за исключением назначенных на погребение и на нищих, половина должна быть отдана в кредитное учреждение на вечное время на содержание бедных учеников Софийского училища, и этих денег досталось на долю училища 1585 р. 25 к. Во-вторых, за неделю только до своей кончины, высокопр. Филарет дал в Правление Киевской духовной Семинарии такое предложение⁶²: «Препровождая при сём в Правление Семинарии три тысячи руб. сер., предлагаю учинить следующее:

1) Деньги сии теперь же внести в Киевскую Контору коммерческого банка в пользу бедных учеников Киево-Софийского училища;

2) Если по кончине моей преемник мой по кафедре митрополита изъявит согласие отпускать в Киево-Софийское училище собственную сумму на содержание такого же количества учеников, какое содержалось на моём иждивении; то капитал сей внести в кредитное учреждение для всегдашнего обращения и ежегодные проценты с него употреблять постоянно на содержание в том же Киево-Софийском училище четырёх благонадёжнейших бедных учеников;

3) Если же преемник мой не согласится жертвовать своею суммою, то капитал сей по кончине моей употребить в продолжении трёх лет на содержание учеников Киево-Софийского училища, состоящих на моей сумме по тысяче рублей в год, доколе те ученики выйдут из училища или размещены будут на другие суммы».

«Преемник в Бозе почившего Митрополита Филарета, высокопреосвященный Исидор, из уважения к его памяти, сделал по учебному начальству такое распоряжение, чтобы на содержание, по крайней мере 20-ти Филаретовских воспитанников по 1 Июля 1859 г. (следовательно на полтора года) было отпущено из венчиковой или сиротской суммы по 11 р. 42 1/2 коп. в год на каждого, как на полукоштных. В тоже время Викарий Киевской митрополии Преосвященный Антоний, племянник почившего Владыки, также заботился о судьбе этих, оставшихся без всяких средств, сирот и разновременно присылал в память дяди своего от себя жертвы на их содержание»⁶³. Таким-то образом и составился особый Филаретовский капитал в 2357 руб. сер., т. е., он образовался как из остатка от вышесказанных 3,000 руб., которые не могли быть израсходованы все при сказанном пособии со стороны высокопреосв. Исидора и преосв. Викария Антония, так и из тех 1585 руб. 25 коп., кои поступили согласно завещанию высокопр. Филарета. Весь сейчас сказанный капитал, под именем Филаретовского, передан в Киево-Софийское Училище с тем, чтобы на годичные проценты его содержалось здесь несколько беднейших сирот. Конечно, проценты эти, – говорит автор, – не значительны, из них подмога училищу небольшая; но зато, при таком распоряжении дело благотворительности незабвенного Архипастыря будет продолжаться из рода в род»⁶⁴.

Действительно последняя сумма невелика; но, сказать беспристрастно, справедливо ли и требовать большего? Вопрос этот ставим потому, что не нам конечно одним приходилось подчас слышать разглагольствия, подобные напр. тому, что будто бы святители наши Митрополиты и с тем вместе священно-архимандриты знаменитейших и богатейших Лавр, – получают чуть ли не целые горы денег..., и что-де подобные пожертвования с их стороны, сравнительно с получаемыми суммами, почти ничтожны... Не принимая на себя обязанности быть контролерами и представлять, так называемые, балансы особливо ради удовлетворения сказанных, досужных и явно неосновательных толков, но с тем вместе, зная из верных сведений, сколько приблизительно получал высокопр. Филарет, мы должны сказать только одно: как ещё доставало у него денег на все расходы, которые можно без исключения сказать, едва ли и были у него иные, как лишь на благотворения разного рода, а с другой стороны показать, как он смотрел на появлявшиеся у него иногда деньги. В записках о. Наместника читаем напр. следующую заметку под заглавием: «Особенное горе Владыки». В чем же состояло это горе!? «Собралось как-то у св. Старца, пишет о. Наместник, довольно денег, тысяч до десяти. И вот Святитель Божий говорит «куда мне девать их; такая пропасть!! И тотчас же сказал: отчислить из этой суммы по тысячи рублей в пользу морских и сухопутных раненых военных чинов и отправить с пожертвованием братии»⁶⁵. (Это было, – как значится по времени записи, – в Крымскую войну). И наоборот, – читаем в тех же записках, – высокопр. Филарет чувствовал себя особенно хорошо, когда денег оставалось мало. Так напр., когда принесена была ему, по обычаю, известная сумма денег, разменённая на серебро, (эти деньги собственно назначались для раздачи нищим) и когда Владыка сказал: «ну вот, эти-то деньги разойдутся, даст Бог, до праздника», то принесший деньги, о. Казначей счел нужным предупредить его: «Да Ваших то, Владыка не много уже остается денег». «И хорошо, – ответил Владыка: я так и желаю, чтобы ничего не оставалось после моей смерти; так и тебе советую распорядиться всем до смерти. Ничего не собирай, а раздавай всё заблаговременно»⁶⁶.

Итак, смотря на дело с этой стороны, если бы и признать, что пожертвования высокопреосв. Филарета в пользу Софийского Училища не слишком значительны по количеству, зато значение их особенно высоко по духу и качеству, как выражение и подвиг истинного христианского милосердия и иноческой нестяжательности. Впрочем, и в отношении количества, если исчислить в цифрах все, вышесказанные пожертвования в пользу Софийского училища, то выйдет сумма приблизительно свыше 20 тысяч серебр. – сумма, само собою, не незначительная. С другой стороны кто не знает истины, что дорога милость и помощь во время нужды; потому самая благовременность всех, делаемых высокопр. Филаретом, пожертвований составляет особую цену. В самом деле, если предположить, что высокопр. Филарет вместо того, чтобы открыть немедленно Киево-Софийское училище и постоянно, в течение 18 лет, приносить в пользу его такие пожертвования, поступил так, что стал бы копить и составил бы, действительно, весьма значительный капитал, положим, на этот же самый предмет... – что вышло бы?. Вышло ли бы то, что засвидетельствовано напр. в следующих словах надгробной речи, сказанной ректором Киево-Софийского Училища от лица всех облагодетельственных учеников-сирот, – «тех бесприютных беспомощных сирот, которые в течении 18 лет находили себе кров и пристанище в дому первоначального учения православного и получили возможность не только прокормиться и одеться, а и просветить себя первоначальным светом учения Христова, чтобы таким образом приготовиться к дальнейшему образованию и, потом, к достойному вступлению на благочестивое служение Церкви и Отечеству. Если на каждого из облагодетельственных, таким образом, сирот положить по шести лет училищного учения, (а многие из сирот оканчивали это учение и в более короткий срок), – то по меньшей мере вышло 120 человек, (здесь разумеются собственно содержавшиеся на счет высокопр. Филарета), приготовленных к дальнейшему образованию, которые иначе и вовсе не могли бы, по всей вероятности, даже и начать свое образование, оставаясь навсегда под гнетом убожества и во стране невежества»⁶⁷. Равно вышло ли бы то, что выводит Автор в конце своего повествования об образовательной стороне в Киево-Софийском училище, где он говорит: «Киево-Софийское Училище, образовавшее в рассматриваемый нами период его существования (т. е. при жизни высокопр. Филарета) сотни более или менее достойных причётников приготовило, и для Семинарии до полутысячи воспитанников, по общему сознанию их сотоварищей, лучших латинистов и более других развитых юношей, которые впоследствии в большинстве вышли достойными служителями Церкви, а некоторые из получивших высшее образование в Академии стали влиятельными деятелями на разных поприщах»⁶⁸.

При этом указании нам живо припоминается следующий, отчасти оригинальный в своём роде факт, бывший в 1858 г.⁶⁹ 1-го Мая в Киево-Софийском Соборе совершается особое торжество в честь святителя Макария, бывшего митрополита Киевского, св. нетленные мощи которого почивают в этом соборе и в этот день обносятся вокруг собора. Народу бывает обыкновенно огромное стечение и в том числе все ученики Софийского Училища обязательно бывают при этом Богослужении под надзором начальства. В описываемый раз (в 1858 г.) при самом обнесении св. мощей, при особенном неизбежном движении народа, случилось, что бывшие тут некоторые студенты Университета начали бесцеремонно, чтобы пройти свободнее, толкать мальчиков училищных; но бывший тут Инспектор Училища вдруг обратился к студентам, произнося самым серьёзным тоном такие слова: «Господа, будьте осторожны и внимательны к тем, кого вы толкаете!! Знайте, что это – ваши будущие Новицкие и Гогоцкие!»⁷⁰.

В этом отношении, действительно, Софийское Училище, – как делает вывод из всей своей статьи Автор, – являлось таковым, что остается лишь желать, чтобы наши вообще духовные училища низшие и в будущем заслуживали для себя такие достойные отзывы в среде самого общества, какие получало Киево-Софийское училище относительно превосходства в достоинстве воспитания, которое сравнительно со светскими заведениями стоило гораздо дешевле, но стояло много выше по духу и характеру религиозно-народному и по самому школьно-дисциплинарному обучению, – и потому, по всему праву оно считалось образцовым училищем между всеми местными епархиальными училищами и светскими»⁷¹.

Обращаемся сейчас к сказанной стороне учебно-воспитательной.

На взгляд и суд современных заправителей – ценителей и вообще специалистов учебно-воспитательного дела приведенное свидетельство Автора может, конечно, казаться преданием старины, которому верится с трудом... Самоё же название училища образцовым может быть допущено разве лишь относительно к той поре, когда собственно педагогические понятия были ещё только в зародыше, и когда при общегосподствующей сфере, так называемой рутины и ригоризма в тогдашней учебно-воспитательной системе, и в особенности в духовных заведениях, всякая, так или иначе являвшаяся, отличительная сторона могла быть принимаема за образцовую. И что же, – конечно всему своё время и всякое дело дорого в свою пору, в свою меру, лишь бы оно было истинно – полезное. Зато позволительно наперёд сказать, что в действиях и распоряжениях самого высокопр. Филарета по части учебно-воспитательной, и что всего главнее, в его личном отеческом участии и духовно-нравственном пастырском влиянии и на учащих, и на учащихся заключалась целая сторона во всем строе учебно-воспитательного дела, которую нельзя точнее определить и выразить, как разве словами св. Апостола к Коринфским его ученикам, аще и многи пестуны (παιδαγωγους), имате о Христе, но не многи отцы, – аз вы родих… (1Кор. 5:15).

По свидетельству Автора, в чем и мы лично могли увериться, – начальствование в Киево-Софийском Училище нередко даже и в официальных бумагах называли это училище училищем Его Высокопреосвященства, а сам почивший Архипастырь иначе не называл его как моим и учащихся в нём своими детками или вообще своими родными. И если принять только во внимание всё, сделанное высокопр. Филаретом для Софийского Училища по части материальных средств к его устройству и содержанию, то действительно, по всему праву принадлежит ему наименование – Филаретовского. Замечательно, однако, что ни сам высокопр. Филарет, ни начальство, ни при жизни его, ни впоследствии не придали даже ни одному из учеников прибавочной фамилии – «Филаретов», как это нередко делалось и прежде и делается ныне, чтобы ознаменовать и увековечить имя жертвователя. Не видно также и того, чтобы и Высшее начальство выражало высокопр. Филарету какую-либо признательность за такое участие к училищу и вообще за попечительность о воспитании духовного юношества, как это часто видим ныне в публикуемых напр. определениях св. Синода и пр. А потому и во всём управлении Киево-Софийского Училища видим что-то семейно-родственное, равно и в отношениях лиц начальствующих к высокопр. Филарету, и его самого к ним и ко всем учащимся. Самый выбор начальствующих происходил всегда исключительно от личного усмотрения высокопр. Филарета и этот выбор всегда верно падал на лиц достойных: так самый первый начальник – ректор этого училища – был никто иной, как состоявший в то же время при Академии Бакалавром, Иеромонах Антоний, – бывший родной племянник высокопр. Филарета (впоследствии Ректор Академии и наконец, Архиепископ Казанский). При этих отношениях начальствующие отнюдь не были связаны в своих действиях, коль скоро находили нужным и могли сделать что-нибудь полезное, – на что делал им постоянно свои указания сам высокопр. Филарет или предлагал им представлять ему свои добрые предложения.

Выпишем для образца несколько строк, свидетельствующих о деятельности, подобного рода, напр. бывшего ректора училища Протоиерея Дубницкого, который, – как сказано у Автора, – в своих еженедельных рапортах часто выступал с проектами очень разумными и практичными и выполнял их самим делом. «При нём в зимнее время утрени или всенощные для детей отправлялись в училищной зале; при нём же назначен был для училища особый постоянный духовник⁷², при нём заведены общие занятные комнаты, от чего в жилых комнатах очищался воздух. При нём отделена была особая комната для училищной библиотеки. При больнице завелись лекарские ученики из своих же воспитанников – один из высшего, другой из низшего отделения. Здесь же, при больнице, содержалась особая старушка, которой обязанностью было присматривать за больными и мыть каждую субботу головы казённокоштным ученикам. Им же составлен был отличный проект и относительно училищных служителей, а именно, чтобы выдавать им книги церковные, дабы они в свободное время учились по ним и приготовлялись к причётническим должностям, так как они были большею частью из духовного звания⁷³. Во всех этих действиях кто не видит, в самом деле, как во дни оны, заклеймённые характером отсталости и неподвижности, могло совершатся и совершалось столько истинно прекрасного в училищном строе, начиная с религиозно-духовного и оканчивая гигиеническим образом воспитания, – и всё это просто без педагогических Советов, без тревожных для духовенства съездов и т. п.

Таким-то образом Киево-Софийское училище в рассматриваемый период, (т. е. при жизни ещё высокопр. Филарета), не говоря о сотнях более или менее достойных причётников, приготовило для Семинарии до полутысячи воспитанников, по общему сознанию самих сотоварищей, лучших латинистов и более других развитых юношей. И это достигалось, между прочим, тем, что – тогда как редкие из тогдашних вообще наставников думали как о своём педагогическом усовершенствовании, так и о посильном развитии учеников, – в Киево-Софийском Училище видим, что при высокой образованности его начальников и при той преданности к наставническому делу, которую возбуждал и поощрял сам Устроитель его, – большинство из учителей училища доказали своё истинное призвание и усердие сколько своею долговременною службою, столько и постановкою учебного дела вполне разумною и возможно улучшенною. К особенной чести Училища нужно сказать и то, что в нём в числе учебных книг самое первое место занимало св. Евангелие на Славянском языке. Кроме обыкновенных классных чтений из Евангелия по нему ученики высших классов выучивали наизусть, с посильным пониманием, многие главы, избираемые по усмотрению преподавателей. Изучение церковного устава ведено было не иначе, как практически; для этого ещё в 1841 г. по распоряжению высокопр. Филарета был доставлен в Училище из Лавры полный круг всех церковно-богослужебных книг и других, сюда относящихся. В свободное же от занятий время некоторые из учеников обучались иконописанию и не без успеха. Начальство и некоторые благотворители училища прилагали заботы об устройстве училищной библиотеки. Для полной оценки сейчас сказанного нужно, само собою иметь в виду и то, каково было положение служащих при училище. Высокопр. Филарет действительно избирал сюда кроме достойных начальников и лучших наставников из студентов Семинарии, и иногда и из Академии; и нужно отдать всю справедливость и честь этим труженикам духовного образования. Кроме личного истинно-отеческого расположения своего к наставникам высокопр. Филарет не оставлял учителей и материальными пособиями, то предоставляя им помещение, по возможности, в училищном доме, то приказывая отпускать дров на отопление; с течением же времени (с 1850 года) положено было выдавать каждому из учителей в единовременное пособие на первоначальное обзаведение от 20 до 40 руб. сер. А наконец учителя, состоявшие в духовном звании, всегда могли рассчитывать на получение лучших приходов в Епархии по вниманию к заслугам их по училищу.

Наконец, касательно собственно педагогической-воспитательной части, которая едва ли не по преимуществу заклеймена, господствовавшею будто бы во всех наших духовных училищах, забитостью и грубостью и т. п., – Автор говорит, – что «начальники Софийского Училища, большею частью люди высшего образования, руководимые отеческими чувствами высокого Покровителя училища, не могли не гарантировать собою, лучших сравнительно, отношений между учащими и учащимися того времени». И далее, не отрицая возможности и действительности общих недостатков и пороков и в среде Софийского Училища, – Автор говорит – «при всем том, в этом училище зарождались и развивались в детях и добрые качества: скромность, покорность, склонность к усидчивому труду и набожность». «Что эти качества, – говорит Автор, – были не в единичных только личностях детских, каковые всегда бывают, само собою, по врождённым свойствам, и что вообще воспитательная и вместе учебная часть в Софийском Училище были действительно на высокой, сравнительно, степени, и что, наконец, достоинство сего определялось не взглядом и свидетельством только своих приставников и вообще живущих в училище, – доказательство в том, что Софийское Училище с первых же пор своего существования привлекало в свои стены детей и других сословий. Для примера Автор приводит следующие на это данные: «В 1842 г. (22 Сентября) Киевский мещанин Маевский просил принять его сына в Софийское Училище именно потому, что в духовных училищах особливо наблюдается нравственность учеников. В 1843 г. (6 Сентября) некто Данилевский просил принять также его сына в Софийское училище, так как видел превосходство духовного образования перед светским. Дворянка Базилевская, в своём прошении о помещении сына её в Софийское Училище, в 1845 г. (28 Августа), между прочим, так писала: «Будучи твердо уверена, что добрая христианская нравственность и религиозные чувствования, поселённые в душе отроческой, составляют прочное основание временного и вечного счастья; будучи также уверена, что таковая нравственность и таковые чувствования надежнее всего могут быть вселены в отрока при воспитании в духовных училищах, посему имея непреодолимое желание воспитать и своего сына в духовном заведении, всепокорнейше прошу принять его в Киево-Софийское Училище». В 1846 г. купец Михайловский просил принять его сына в Софийское училище «из-за желания воспитать его в духе христианского благочестия». «Подобных просьб было тогда не мало»⁷⁴, – так что между детьми духовного звания, – говорит в другом месте Автор, – в Киево-Софийском Училище находились всегда и дети светского звания, называвшиеся обыкновенно разночинцами, – дети военных, дворян, чиновников, купцов, мещан, крестьян и даже крещённые мальчики из Евреев⁷⁵.

Но что сказать о личном непосредственном участии самого высокопр. Филарета в положении Софийского Училища? На это отвечает Автор: «отеческие чувства и отношения Владыки Филарета к ученикам выражались в самом непосредственном, живом общении и обращении с ними, как отца с детьми. Он, как родной отец, готов был делится с ними, как говорится, одним куском. Нужно было видеть святого Старца в кругу своих детей-учеников напр. на так называемых публичных экзаменах, как он был с ними прост и ласков…» Особенно же нужно было видеть, когда Владыка, проживая по временам в своём Софийском митрополитском доме, являлся в своё училище, иногда бывало невзначай, домашним образом в скуфейке и с простою клюшкой в руках. Тут он отводил свою душу в общении с детьми; старческое лицо просветлялось тогда какою-то особенною радостью... Как отец в своей семье он тут позволял себе и невинные шутки; кого-нибудь из детей поласкает, кого наделит одним и того другим гостинцем, а кого и пожурит по-отечески... По общему отзыву воспитывавшихся в Софийском Училище, дети всегда подходили к нему далеко не с такою запуганностью, с какою встречали иногда кого-либо из своих наставников»⁷⁶. Одних этих слов кажется, более чем достаточно, чтобы получить не только полный ответ на вопрос о личном участии высокопр. Филарета в учебно-воспитательном деле в рассматриваемом училище, но и самую точную характеристику этого участия, свидетельствующего или, вернее сказать, как бы переливающего в душу всё, что в нём содержалось и выражалось и как живо – действенно отражалось во всем состоянии детей и переходило в их личную характеристику в последующей жизни, что мы лично слышали от некоторых, обучавшихся в описываемую пору в Софийском Училище⁷⁷.

Чтобы признать и восчувствовать силу и действие такого влияния, достаточно представить при сём самое лицо и звание педагога-отца не иначе, как Святителя, умудрённого высокою опытностью духовного святоподвижничества, а не водившегося наукообразными лишь и педагогическими сведениями и методами. Потому излишне и оговариваться, что сказанное обращение высокопр. Филарета с детьми учениками имело характер не одной исключительной ласки, так нередко граничащей с поблажкою, и тем менее называемой нынешней фамильярности, так незаметно и легко парализующей влияние старших на младших: вышесказанные слова: «кого из детей поласкает, а кого и пожурит отечески» достаточно объясняют нашу оговорку.

Это же самое должно сказать, – говорит Автор, – и об отношениях высокопр. Филарета к начальствующим и учащим в училище. При всей не стеснительности действий и распоряжений начальствующих по управлению училищем, на основании как бы домашне-родственных отношений их к самому Покровителю училища, им не открывалось однако возможности к какой-нибудь вольности и бесконтрольности и особливо в отношении к состоянию учеников. Так, несправедливо было бы скрывать, что нередко и у многих из начальников духовных заведений бывала манера и система во имя какой-то ревности о благоустройстве заведений и, в частности, о возвышении степени общего уровня успешности учеников в учении, очищать (как обыкновенно выражаются в этом случае) заведение от малоуспешных, дабы последние не препятствовали первым и, с тем вместе, не отнимали напрасно у самих учащих времени и труда, могущих быть употреблёнными с большею пользою для успеха учения. Путями и мерами к подобному очищению признавалось то, что при самом поступлении учеников, не принимали тех, кто оказывался сколько-нибудь не приготовленным или на первый уже взгляд казался мало способным; а с другой стороны при годичных, и тем более переводных, испытаниях была особенная до излишества строгость начальства при оценке успехов и самой способности или неспособности учеников к продолжению учения. Такой-то манеры и системы не чужды были по временам некоторые из начальствовавших в Софийском Училище. И здесь-то со стороны высокопреосвященного Филарета выражалась вся внимательность и употреблялись самые действительные меры к устранению и пресечению таких действий. Хотя и тут видна одна господствующая черта в начальственных распоряжениях высокопр. Филарета: он, как говорится, не обрывал сразу подчиненных, при виде их сказанных действий, и не насиловал своим авторитетом, принадлежащей им власти, а старался направить их на иной лучший образ действования и особливо в духе христианского человеколюбия. «Когда училищное начальство, – читаем у Автора, – отказывало некоторым ученикам в приеме их в училище по их неподготовленности и они обращались с просьбою к Владыке, он предлагал начальству принимать их из сострадания. «Ради Христа принять означенных отроков», писал он на представлении о некоторых сиротах, просивших о принятии их на казённое содержание, но плохо читавших. Иногда то же начальство увольняло некоторых учеников за малоуспешность и они обращались с прошениями к нему же, – милостивый Архипастырь весьма часто дозволял им продолжать учение, хотя в качестве приватных до усмотрения»⁷⁸.

Замечательно, что в самую эту пору, к которой, по преимуществу, относятся сейчас указываемые, распоряжения высокопр. Филарета, и сам св. Синод нашел нужным сделать именно подобное же снисходительное распоряжение на счет исключаемых из училищ учеников. В определении св. Синода (от 31 Мая –11 Июня 1845 г.) по этому предмету сказано: «Принимая в соображение, что ученики, исключенные из училищ, более или менее маловозрастны, а потому с одной стороны не вдруг обнаруживают решительную способность или не способность к учению, а с другой, – если предаются лености, то по детскому неразумию и от непривычки к классическим занятиям, а не по закоренелому упорству, постановил: дозволить училищным начальствам принимать обратно в училище исключённых учеников в качестве приватных до усмотрения на следующих испытаниях, а потом, если окажутся благонадежными, включать их в число действительных учеников; в противном же случае увольнять из училища навсегда». Со своей стороны, желая дать возможно больше основательности в подобных действиях, высокопр. Филарет поступал и так, что назначаемых к исключению учеников, особливо из высшего четвёртого класса, предлагал испытывать лицам из наставников в Семинарии, дабы увериться, можно ли надеяться, что таковые ученики в состоянии будут проходить дальнейшее образование. Он преследовал здесь, между прочим, ту цель, чтобы не дать ни ученикам, ни родителям или родственникам их возможности руководится теми видами и расчетами, что и уволенному преждевременно всё-таки дано будет место в епархии; отчего и составлялось прежде огромнейшее большинство неучей и недоучек в среде священноцерковнослужителей. Наконец, посещая по временам классы, он обращал особенное внимание на отмечаемых неудовлетворительно и тоже делал на экзаменах, даже называемых публичных.

В Киево-Софийском Училище, – читаем у Автора, – всегда делал публичные испытания сам высокопр. Владыка Митрополит в присутствии властей духовно-учебных и посторонних посетителей. Публичный экзамен всякий раз был особенным торжеством для училища: тут говорились учениками речи, пелись концерты и канты – в роде, напр. «С горнего трона, Триипостасный, призри на нас», или: «Радость сердца возвещает Архипастырь наш святый», или: «Владыко, не оставь моление твоих юнейших сыновей» и пр. Канты заменялись иногда, по распоряжению самого Владыки, пением священных церковных песней. Публичные экзамены заканчивались самыми торжественными для учеников минутами, когда награждались книгами и похвальными листами прилежнейшие из них. В позднейшие времена высказывают многие свои суждения не в пользу публичных экзаменов, составлявших будто бы что-то в роде праздных и бесполезных церемоний и т. п. По уставу духовно-учебных средних и низших заведений (1867 г.) эти экзамены тоже отменены. Но судить прямо не в пользу этих экзаменов, по меньшей мере, было бы поспешно. Справедливее сказать, что значение публичных экзаменов, если и понизилось, то собственно от того, что к ним время от времени падало внимание и сочувствие самих начальствующих и во главе их, епархиальных Преосвященных, из коих последние редко-редко когда удостаивали своим посещением публичные экзамены в духовных училищах. Но не то видится в описании публичных экзаменов, бывших в Софийском Училище, где опять на первом плане является лицо Первосвятителя. По словам Автора – «нужно было видеть святого Старца в кругу своих детей на так называемых публичных экзаменах, как он был с ними прост и ласков». Да и вообще нужно знать, что тогдашние экзамены публичные не были в роде, так называемых актов, к коим едва ли не более приложимы те атрибуты, которые приписываются первым; напротив, на них действительно экзаменовались ученики при открытых для всех дверях и с тем вместе в присутствии почетных лиц всякого сословия, и по преимуществу духовного, среди коего большинство составляли родители и родственники учеников, – следовательно, здесь составлялась оценка успехов и вообще достоинства училищного образования, – оценка не от лица, избранных от духовенства, – членов педагогических собраний, имеющих дело обыкновенно только с цифровыми баллами, а по личному усмотрению и чувству присутствующих. Оценка же эта тем более была доступна и беспристрастна, что самая простота и ласковость примерно отеческая в лице самого Первосвятителя – открывали всю возможность ученикам с полною детскою искренностью и без стеснения обнаруживать свои познания, хотя бы и с неизбежными недостатками, так как наряду с лучшими учениками не забывались обыкновенно и слабые, причём последние не были оставляемы без внушений с одинаково-отеческим сочувствием и попечительностью об них. Автор прекрасно высказался, что «сколько одни из детей радовались и ликовали, столько другие скорбели и плакали»... хотя тут же почерпали и утешение из уст и сердца Старца-Архипастыря⁷⁹.

При высокопр. Филарете экзамены вообще и в частности публичные, действительно имели какое-то особенное значение и неотразимое глубокое назидательное влияние, – это видим даже на экзаменах в самой Академии. Казалось бы, на взрослых юношей, чуть не полных мужчин, каковы студенты Академии, не так, как на детей – училищных учеников, должно было действовать тоже самое обращение, с каким относился высокопр. Филарет к ученикам Софийского Училища, т. е. обращение в духе простоты и ласковости. К слову и для образца приведем здесь одно из печатных воспоминаний об этом бывшего студента Киевской Академии. «На экзаменах наших добрейший Старец, которого мы сколько любили, столько и уважали за его познания, до того хвалил наши и несовершенные знания, что нам делалось совестно, зачем мы не так хороши, как трактовал нас Владыка. И потому как он – незабвенный, от полноты восхищения за детей своих, воспевал со слезами »славу показавшему нам свыше«, так и мы от полноты умиления пели со Старцем благодарение Светодавцу. Веруем и надеемся, Святителю блаженный, что ты и за гробом сподобился воспевать славу Преблаженной Троицы. Не забудь же, просим, и там нас любить и заботиться о нашем духовном истинно-христианском просвещении, в котором бы и нам сподобится узреть свет св. Троицы незаходимый»⁸⁰.

Далее относительно попечительной деятельности высокопр. Филарета по учебной собственно части, мы видим у Автора прямые и несомненные данные, что он не ограничивался одними лишь вышеописанными публичными экзаменами в Софийском Училище. Самые посещения его учеников в занятных комнатах в разную пору, само собою, не обходились без того, чтобы не спросить того или иного ученика о чем-либо из текущих уроков: а это равнялось тоже своего рода испытаниям⁸¹. Иногда же Владыка сам лично делал третные испытания учеников, состоявших в его певческом хоре. В документах нам (пишущему) встречалось и следующее ещё сведение. Высокопр. Филарет, бывших в свите его в С.-Петербурге, певчих из учеников училищ и Семинарии экзаменовал сам и список с собственноручными отметками по успехам и поведению препровождал по принадлежности к начальству. Аттестация сих воспитанников была буквально выражена так: «По произведённым мною испытаниям ученики такие и такие во всех предметах оказали отличные успехи, а такие-то очень довольно успели. Вели же себя все весьма хорошо и благонравно». Во время поездок по обозрению Епархии, где в свите находились и певчие из учеников же училищных, высокопр. Филарет поступал так, чтобы эти ученики непременно брали с собою на время поездок все свои классные учебники. При остановках в сельских приходах, в свободное от занятий по обозрению время, высокопр. Филарет требовал певчих – к себе и осведомлялся, кто из них и что учит и тем более повторяет, так как это время бывало обыкновенно перед экзаменами и тут же иных заставлял отвечать из своих уроков, и что нужно, объяснял. А большею частью делал это так. Где-либо, особенно на хорошей местности, он сам вылезал из экипажа, а с ним и все малые певчие, которые, нужно заметить, всегда ездили в отдельных экипажах всенепременно вслед за ним, тогда как прочей свите он приказывал ехать вперёд его. И вот тут-то, окружённый своими малыми спутниками, он проходил несколько верст пешком, причем и происходила своего рода экзаменовка по классно; кроме предлагаемых им самим вопросов, он заставлял спрашивать учеников друг друга взаимно и, в случае незнания одним, требовал ответа от другого, третьего. Кто оказывался хорошо отвечавшим, тем были даваемы гостинцы, обыкновенно запасённые в карете, да и по приезде куда-либо в село, высокопр. Филарет нередко обращался к матушкам – попадьям, чтобы таких то угостить послаще… Впоследствии на экзаменах в Училище Владыка сам и заявлял начальству, что такие-то хорошо репетировали, а другие так и так…

Были ещё столь же торжественные и радостные дни для учеников Киево-Софийского Училища, как и другого Киево-Подольского. Это – рекреация или майские гуляния, бывавшие в Митрополичьей роще. С каким нетерпением дети ожидали этих дней, – и с каким восторгом проводились ими эти гулянья!⁸² Да, если по силе нынешнего устава, основанного на началах наукообразной современной педагогики, принято одним из благотворных условий для всецелого развития сил в учащихся обязательное участие последних в гимнастических упражнениях в положенные урочные часы и даже под руководством особых учителей, – то бывавшие в старину вышеозначенные рекреации и происходившие вообще в летние вечера во дворах заведений, игры в мяч, в бабки, свайку и др. под разными местными названиями, очевидно, имели тоже значение гимнастическое, но едва ли не более практичное. Здесь всё совершалось естественно, и притом в товарищеском кругу, и игры выбирались самими же учениками, а не то, что в гимнастических упражнениях, совершаемых по приказу, по научным своего рода приемам, требующим телесных движений, более механических и часто насильственных. О бывавших рекреациях довольно сказать только или точнее снять с натуры, как несмотря на целый почти день, проводимый в играх, играющие дети не только никогда не утомляются, но становятся лишь резвее, охотливее к разнообразным движениям, их лица разгораются сколько от моциона, столько же и от внутреннего неподдельного общего удовольствия... Это же всё тем большее для них имеет значение, что подобные игры происходят в глазах их начальников и наставников и нередко сторонних посетителей, у которых всех они как будто в гостях или сами у себя видят их как гостей и желают доставить удовольствие разными детскими затейливо-свободными играми, перемежающимся иногда хоровым детским пением. Словом – это было что-то родное, семейное, задушевное, так что и сами начальники и наставники и все посетители, подчас наперерыв один перед другим, забывая свой возраст, участвовали то в тех, то других играх; причём, в приятном воспоминании своего детства, часто заводили свои прежние бывалые игры и, таким образом, здесь совершалась живая и неподдельная традиция духа жизни и пр. С другой стороны, здесь же открывалась прямая возможность к наблюдательности, сколько за личными свойствами и характеристическими чертами в детях-учениках, столько и за общим их духом и направлением и взаимными отношениями, – что весьма трудно подметить в обыкновенной школьной жизни и дисциплинарной обстановке. Наконец, на бывших рекреациях всегда был обычай – доставлять детям удовольствие раздачей гостинцев по части лакомства; а вместе с гостинцами соединялись и разные, вполне уместные поощрения, особенно глубоко чувствуемые учениками под влиянием их тогдашнего состояния и всей чисто семейной праздничной обстановки.

На этих рекреациях, – читаем у Автора, – являлся иногда и сам высокопреосв. Филарет, так как и место им назначалось в Митрополичьей роще, – являлся в том же виде и в том же духе простоты и ласковости, как видели мы его посещающим ученические комнаты в училище «домашним образом в скуфейке с простою клюшкою в руке. На описываемых рекреациях он отводил свою душу в общении с детьми и старческое лицо его просветлялось какою-то особенною радостью, – а смотря на него и все присутствовавшие начальники и посетители, естественно, чувствовали себя в том же приятнейшем расположении духа, видя и к себе самим те же отношения маститого Первосвятителя, в каких держал он себя к детям ученикам».

Такова истинно Архипастырская отеческая попечительность высокопр. Филарета о Киево-Софийском Училище, которое поэтому и состояло на степени образцового в ряду других подобных ему училищ. Но что же сказать о последних? Ответ понятен, т. е. другие училища, конечно, были не в таком состоянии, но это отнюдь не значит, что сосредоточив всё своё внимание и попечительность на одном училище, высокопр. Филарет не заботился о прочих. Образцовые учебные заведения учреждаются с прямым нарочитым назначением быть им образцовыми, и само собою, не в ущерб и не в унижение прочих таковых же заведений, а напротив: так точно и здесь. Во всяком случае, невозможно же было высокопр. Филарету с таким же непосредственным личным участием относится ко всем прочим училищам в своей епархии по самой их разновидности и отдалённости, но один уже пример и образец в лице его много значил для начальников других училищ, чтобы возможно следовать тому же духу и образу действий, как видели мы это на ближайших начальниках Софийского Училища.

Не имеем под руками данных из архивных дел прочих духовных училищ Киевской епархии, мы можем представить здесь только одно сведение, значащееся в записках высокопреосвященного Филарета, – именно: «в Киево-Подольском духовном Училище устроена церковь (домовая) Введенская»⁸³. Сведение, очевидно, слишком краткое, но значение его многосодержательно. Можно смело сказать, что устройство храма в стенах заведения, каково низшее духовное училище, едва ли не единственный пример, особливо в тогдашнее время. Устроение сего храма принадлежит мысли и желанию собственно высокопр. Филарета, да и возможность к этому открылась собственно тогда только, когда открыто было лишь отдельное Киево-Софийское Училище, через что и образовался значительный простор в училище Киево-Подольском. Излишне, конечно, и говорить о великом значении храма для отроков – духовных воспитанников. Знаменательно здесь и то, что храм сей освящен во имя Введения во храм Преблагословенныя Богородицы, Богоизобранной Отроковицы. Нужно ещё досказать здесь, что и самые средства к устроению церкви, как передавал нам покойный высокопр. Антоний, были в большинстве доставлены самим же высокопреосв. Филаретом.

От низших училищ перейдем к дух. Семинарии и Академии.

«Истинно отеческая Архипастырская попечительность Высокопреосвященного Филарета, особенно явственно выразившаяся на Киево-Софийском училище, составляла отличительную черту его характера и деятельности в отношении ко всем учебным заведениям». В приветственной речи Киевской духовной Семинарии кратко, но как нельзя более, верно охарактеризованы и выражены те чувства и отношения, которые постоянно имел Высокопреосвященный Филарет к духовным воспитанникам во всех прежних местах его служения, с отеческой любовью и Архипастырскою ревностью заботясь, паче всего, о их религиозно-нравственном состоянии, как будущих служителей Церкви Христовой»⁸⁴.

По случаю самого первого совершения высокопреосв. Филаретом литургии в храмовый праздник – в церкви св. Первоверховных Апостолов Петра и Павла, находящейся в ограде Киевской духовной Семинарии, в первый раз посещена была им и Семинария. Ректор Семинарии приветствовал высокопр. Филарета истинно-прекрасною речью, – прекрасною особенно в том значении, что в ней верно охарактеризованы и выражены те чувства и отношения, какие постоянно имел высокопреосв. Филарет к духовным воспитанникам во всех прежних местах его служения, – в Калуге, Рязани и Казани, с отеческою любовью и пастырскою ревностью заботясь паче всего о их религиозно-нравственном состоянии, как будущих служителей Церкви Христовой. Γοворивший эту речь, очевидно, знал об указанных им действиях высокопр. Филарета по отношению к прежним семинаристам, а приложить их к своей Семинарии мог, конечно, потому, что эти же действия сразу открылись и здесь – в Киеве. Поэтому излагать что-либо, одинаковое с прежним, было бы здесь совершенно излишне для читающих, как вполне уже знающих это из повествования о других семинариях особенно Калужской и Казанской.

Что же касается частностей в действиях высокопр. Филарета по отношению к Киевской Семинарии, то они заключаются собственно в попечительности его по учебной части. Высокопр. Филарет всячески озабочивался, чтобы в Семинарии находились достаточные учебные и учёные средства и пособия. Для этого собственную свою библиотеку он назначил в пользу духовной Семинарии и ещё при жизни исполнил это⁸⁵. Также точно, в 1847 г. (Марта 10 дня) на протоколе духовной Консистории о книгах, находящихся в библиотеке Киевского Николаевского монастыря на иностранных языках, высокопреосв. Филарет дал резолюцию такую: «признаю полезным и предлагаю теперь же передать книги на иностранных языках в библиотеку Киевской духовной Семинарии, в которой ощутителен недостаток в творениях Отцов Церкви. В Монастыре же книги сии вовсе не нужны, да и нет совсем места для хранения их, а хранятся в Лавре в тесном месте и могут подвергнуться порче. Изготовить о сём донесение в Св. Синод с приложением каталога». Но обогащая Семинарию древлехранилищными источниками образования, высокопр. Филарет, паче всего, возревновал открыть для неё источники живые, собственно для преподавания классного воспитанникам Семинарии, в особенности, по части наук Богословских. Эта сторона его благопопечительной деятельности составляет, справедливо сказать, ореол Святительских заслуг не для местной только Семинарии, но и для всех в России.

В указываемом великом деле он сколько сам лично несмотря на свои старческие лета истинным подвигом потрудился, столько же он, именно только он умел избрать и достойнейшего делателя. На этом предмете мы остановимся с особенным вниманием, чтобы изложить всю историю этого дела⁸⁶, составляющую в своём роде эпоху в нашей отечественной Богословской литературе.

Первое из относящихся к настоящему делу данных есть письмо высокопр. Филарета, писанное Автору⁸⁷ из С.-Петербурга от 9 Января 1842 г. Буквальное содержание этого письма следующее: «Прочитав из догматики, тобою сочиняемой, введение и трактаты о Боге Едином и Триипостасном, зело утешаюсь о благодати Духа Святого, светом Своим озаряющего твоё доброе и девственное сердце. Возгревай, сыне возлюбленне о Господе, дар Божий пребыванием в молитве и целомудрии и продолжай весьма полезный труд твой. Теперь ясно вижу волю Божию благую и благотворящую нам в назначении тебя в Семинарию, где открывается для тебя и возможность, и обязанность собрать в сердце твоём и преподать ученикам всю Богословию, а не часть некую, как бывает в Академии в звании бакалаврском. Что в твоих уроках замечательно, это – главное направление к Православию, преподанному нам св. Вселенскою Церковью. В нынешнее особенно время такое направление весьма важно. Давать волю уму своему, составлять Догматику из одного Священного Писания, без наставления и руководства Православной Церкви, значит вводить в школы религиозную демагогию, может быть, более вредную, нежели политическая. Заметь сие, чадо возлюбленное, на всю твою жизнь; ибо одна Православная Вера спасительно освящает сердце наше».

Из содержания этого письма всякий видит не только время начатого труда и столь сочувственное отношение высокопр. Филарета, но разъяснительное указание на то, – почему высокопр. Филарет решился переместить Автора из Академии в Семинарию и наконец, – какие побуждения были у него личные внутренние, чтобы немедленно приступить к составлению системы Догматического Богословия в таком именно виде и духе, и возложить это дело не на кого иного, как на своё возлюбленное о Господе чадо.

Здесь, прежде всего, вызывается вопрос, – что именно разумел высокопр. Филарет в тех, между прочим, словах письма, что «давать волю уму своему составлять Догматику из одного Священного Писания и пр. значит вводить в школу религиозную демагогию»..., и что потому «такое направление, какое он сразу усмотрел в прочтённых им первых отделах новосоставляемой Антонием Догматики, весьма важно особенно в нынешнее время». Ответ на это в свидетельстве, приведённом в исторической записке, которое прямо подходит к настоящему предмету и вполне оправдывает слова в письме высокопр. Филарета. «Лекции Иннокентия отличались смелостью, даже некоторою самонадеянностью теоретической мысли, новым оригинальным отношением к вопросам богословской науки и часто поэтическим изложением богословских трактатов. Всё это возбудительно действовало на умы и пролагало новые пути для более широкого и сильного возделывания богословской науки..., но такой новый свободный дух лекций Иннокентия вызвал опасения у тех, которые носили на себе священный долг попечения о сохранении целости и чистоты Православия⁸⁸. Таким образом, если в этом, получающем уже теперь историческое значение, свидетельстве не указано, – в ком именно и в какой мере вызваны были опасения за этот свободный дух и направление в лекциях Иннокентия, столь возбудительно действовавшие на умы и пролагавшие пути для дальнейшего, более широкого и сильного, возделывания богословской науки в этом же, конечно, роде, – то справедливо сказать, что вышеприведённое письмо высокопр. Филарета составляет документ, достойный тоже исторического значения. Ценность же его здесь тем более и выше, что высокопр. Филарет не только верно понял дух и направление тогдашнего богословствования и не только выразил свои опасения за это, по его столь меткому выражению, »введение религиозной демагогии«, но высказал положительный взгляд на то, что особенно важно и благотворно в этом деле. Он же, наконец, не ограничился только словами и проектами, но немедленно приступил к самому выполнению с таким непосредственным искреннейшим участием, хотя, по свойственному ему смиренномудрию, и сохранял последнее до времени в тайне от других, кроме избранного им же самим благопотребного для того и благонадежного призванника и деятеля. Недаром же и в самых позднейших, даже до настоящих дней, сведениях об этом деле остаётся указание не более, как в значении неопределенного предания, под выражением – »говорят«... Ясно, что это важное священное дело творилось, по слову Евангелия, в тайной клети духовного делания, почему и внушалось самому избраннику-делателю »возгревать сей дар Божий и, следовательно, самый труд пребыванием в молитве и целомудрии».

По поводу, однако, самой сокровенности совершавшегося дела – составление Догматики, когда наконец она уже явилась в свет, Автор её не избег известной, общей для подобных явлений, доли по части толков и слухов о происхождении его труда. Ходили слухи о том, что составленная система Догматического Богословия много зависела в своём достоинстве от воспользования трудом других, преимущественно же бывшего Ректора Академии Димитрия. Самоё же участие и влияние в отношении к этому делу со стороны собственно высокопр. Филарета, представлялись не такими, чтобы последний мог обладать достаточным запасом и силою научно-богословского ведения и быть главным самостоятельным направителем и ценителем настоящего дела.

Известны ли или нет кому из читающих эти или подобные сведения по каким-либо дошедшим до них сказаниям, – мы не знаем. Указываем же на них здесь собственно потому, что мы не только знали об них в разное время, но имели случаи слышать указание на них из уст самого преосв. Антония и даже вызывать его на них, по поводу некоторых вопросов при составлении нами биографии высокопреосв. Филарета, именно там, где изложение касалось определения достоинств последнего в рассматриваемом теперь отношении. Однажды, помним как теперь, преосв. Антоний сказал в заключение из подобных разговоров: «Ты сам-то учился по составленной мною Догматике и хорошо её изучил? А читал ли и, тем более, заучил ли ты то, что поставлено там эпиграфом и предисловием?». И тут же повторил сам до йоты: «Веровах, тем же возглаголах (Пс. 115:1). Мне меньшему всех святых дана бысть благодать сия благовестити неисследованное богатство Христово... (Еф. 3:8–9, 3:12). Всякою убо молитвою и молением молящеся на всяко время духом…, да дастся ми слово во отверзение уст моих... с дерзновением сказати тайну благовествования... (Пс. 6:18–19). Преклоняю колена... да даст вам Духа премудрости и откровения и просвещена очеса сердца вашего и пр. до конца (Еф. 1:17–20; 4, 14, 21). Немного помолчав, он продолжал: «Да, я знаю, что и как говорилось, и в свою пору и впоследствии по предмету моих трудов; но видно никто не вникал в самую суть дела; главнее всего занимало внимание всех то, что я возведён был в степень Доктора, – и это, тем более, что я явился с этою степенью, будучи ещё Ректором Семинарии...⁸⁹. Между тем у меня на душе было не искание этой высокой степени, а лишь выполнение долга, к которому я был призван Владыкою, коим собственно предназначены были и самый эпиграф и предисловие исключительно из слов св. Апостола. Я помню, как он наизусть прочитал мне к Ефесеям почти всё, от слова до слова, и сказал: «вот тебе и план и метод, но главное самый источник и весь дух и характер, которые ты должен осуществить в твоём труде по мере веры и благодати, тебе данной, – а потому и в письмах и лично постоянно руководил меня в этом же». На вопросы о достоинстве богословских познаний самого высокопр. Филарета преосв. Антоний раз, между прочим, ответил так: «я и теперь бы готов поступить к нему в «ученики». А когда в другой раз была проводима мысль, что не следует ли сделать новое издание его Догматического Богословия в исправленном и дополненном виде, – он как бы невольно высказался: «хотя я сам подумывал и даже намеревался сделать это, но никогда не решусь, чтобы не нарушить печати, какая назнаменована на этом труде духом разума и ведения в Бозе почившего Владыки, и не соглашусь никогда на это, тем более что понятно, как мало поймут этот дух нынешние журнальные библиографисты и критики, хотя бы и богословы и доктора Богословия».

Со своей стороны, касательно богословского ведения высокопр. Филарета, мы могли бы привести многообразные сведения: но ограничимся некоторыми для примера. Таковы сведения, во первых те, которые внесла уже в свои летописи самая Академия. «Двадцать лет стоя на высоком свещнике первопрестольной кафедры Киевской, он – высокопр. Филарет – был поистине светильником и для высшего святилища духовного просвещения – Академии. Он, обладая сам поистине глубоким ведением высоких истин христианского учения, со столь же глубокою и опытно-тонкою наблюдательностью следил за каждым движением мысли и слова⁹⁰. И самых философов наших Архипастырь-молитвенник научал и невольно преклонял пленять разум в послушание веры, сдерживая их смелые парения⁹¹. Когда он говорил (на экзаменах в Академии), то казалось, говорил большею частью то, что не могло быть неизвестно всякому из нас; но в устах его каждое слово имело такую жизнь и значение, что не новое для слуха было всегда ново для сердца и давно принятое разумно и понятное как бы в первый раз делалось понятным по глубокому внутреннему смыслу⁹².

Само собою эти краткие, но столь высокие и характеристичные свидетельства составляют результат не голословных и не случайных, а положительных данных; потому нет нужды приводить другие. А чтобы понять самый дух и источник такого, соединенного с простотою и глубиною, богословского ведения в лице в Бозе почившего Первосвятителя, и в частности, дух его ревности о сохранении целости и чистоты самых истин Вселенско-богословских, довольно знать как он прилагал сам к себе слова Апостола »себе испытайте, аще в вере есте«. Так напр. в Бозе почивший во время своих пощений и говений (неопустительных во все посты) прочитывал каждый раз Катихизис – то Петра Могилы, то митр. Филарета Московского. Знавшие это долго недоумевали и дивились. Наконец, когда спросили: «для чего это он делает?!» «Для того, – смиренно отвечал он, – чтобы напечатлеть глубже в сердце своём истинное исповедание Богоспасительной веры Христовой и проверить себя, не погрешил ли я, не поумствовал ли в чем-либо через меру по личному своеразумию, хотя бы, по видимому, и благословному. Небось у вас на уме-то, что я-де Доктор Богословия, и что для меня Катехизис?? Ну нет! Когда потребуют доброго ответа на страшном судищи Христовом, то ведь не по диплому докторскому». В силу таких суждений о самом себе, он также простодушно, но глубокомысленно рассуждал и отзывался и о других представителях тогдашней богословской учёности, не исключая даже и самого высокопр. Филарета, митроп. Московского.

На вопрос, предложенный однажды преосв. Антонию, – «какое участие и влияние имел Московский Первосвятитель при рассматривании его Догматического Богословия, так как из биографических данных видно, что Владыка Филарет Киевский обращался к нему по этому предмету?» – получен был такой (представляемый здесь вкоротке) ответ: «Владыка Московский принимал участие самое сочувственное, но не делал никаких письменных указаний и отзывов. Это, тем более, что он рассматривал первую часть системы в ту пору, когда был вместе с нашим Владыкою в Петербурге. Впоследствии же в письмах к Владыке Московский Филарет выражал только то, что он с удовольствием исполнял желание первого, но что доверял ему в том деле более, чем себе самому, и всячески ожидал скорейшего исполнения всего труда. Впрочем, сказал в заключение своего ответа преосв. Антоний, иначе и быть не могло; наш Владыка, более чем кто, понял бы сразу значение тех или других указаний⁹³. Он сколько чтил и любил, можно сказать, до беспредельности Московского Филарета, столько же, по самой ревности, бывало говаривал, когда прочитывал его проповеди: «хорошо-то хорошо и назидательно, и говорить нечего; но больно уж умно и мудро. Чай, это не совсем добро и приятно пред Самим Спасителем нашим Богом. Ведь недаром же мы слышим постоянное воззвание в церкви: Премудрость! Прости! Вот Катехизис его (Митр. Филарета) я от всего сердца люблю и чту: всё так кратко, просто, ясно. Когда читаешь, то чисто сам себя исповедаешь, как пред лицом духовника».

«Другое дело, – продолжал по поводу того же вопроса преосв. Антоний, – когда преосв. Григорий, бывший тогда Архиепископом Казанским, поднял было целую бурю полемическую против моей Догматики (при пятом её уже издании). Тогда и наш Владыка подвигнулся всею своею ревностью духа и силою своего богословского ведения, чтобы застоять слово и дело истины. И здесь Владыка действительно проявил свою наукообразную сторону в такой степени, что оправдал истину Евангельскую: »несть ученик над учителем«, так как преосв. Григорий на самом деле был учеником его в Петербургской Академии, когда Владыка Филарет состоял там Инспектором и тогда же получил степень Доктора вместе с Ректором Академии Филаретом (Митропол. Московским)».

Наконец, чтобы составить ещё более полное понятие о степени богословских познаний высокопр. Филарета и о том, насколько поэтому он мог действительно быть руководительным участником при составлении рассматриваемого Догматического богословия, нужно знать, что он носил титул «Доктора Богословия» не номинально, как поднесенный ему в своё время в смысле только почетном. В течение службы академической инспекторской, и по преимуществу ректорской в Московской дух. Академии (1814–1819 г.), он, – как видели читающие, – составил сам Догматическое Богословие, находившееся и в рассмотрении бывшей тогда Комиссии духовных училищ, а также «толкование на книгу Прор. Исаии» с общим введением к истолковательному чтению пророч. книг.

Это своё Догматическое Богословие высокопр. Филарет дал и назначенному их Автору будущей системы – Инспектору Антонию для руководства и пользования содержанием в некоторых особенно трактатах⁹⁴. Когда же началась работа по составлению Догматического Богословия, то, – говорил высокопр. Антоний, – Владыка-дядя не давал ни отдыха, ни срока, требуя, чтобы непременно был представляем ему постепенно каждый отдел в системе на рассмотрение. Это я должен был исполнять с такою точностью, что посылал ему отделы и в С.-Петербург. (Доказательство на это читающие видели уже в приведённом прежде письме). Наконец, когда уже вся система была мною окончена, Владыка не ограничился одним лишь прочтением ее, хотя и находил её во всём удовлетворительною. Он требовал, чтобы в течении, по крайней мере, двух курсов (двухгодичных по тогдашнему) было опытом проверено и дознано, – насколько эта система и по плану, и по содержанию, и даже по самому объёму могла быть соответствующею усвоению учеников и удовлетворительною по самым качествам их успехов. Бывая же на экзаменах полугодичных и годичных, Владыка и сам особенно вникал и следил, что и как оказывалось на деле. А как в эту же пору в первом Богословском отделении преподавал Догматическое Богословие Ректор (Архимандрит Евсевий) отчасти по Догматике Терновского, отчасти же по издавна переходившим из курса в курс запискам, то для Владыки было ещё вернее следить и точнее определять сравнительно и достоинство самих систем, и качество, и степень развития познаний самых учеников. Владыка, бывало слушает-слушает, затем сделает некоторые вопросы ученикам или обращения к Ректору и потом вдруг спросит: «а как у тебя в системе сказано об этом? Само собою немедленно ответишь ему в подлиннике от слова до слова... И он тут-то, бывало, спроста и скажет: «ну да… вот это так, хорошо: и коротко, и ясно, и понятно».

Затем, по прошествии двух курсов, когда Ректор Евсевий был перемещён и Инспектор Антоний сначала был назначен временно исправляющим должность Ректора и преподавателем Богословия в обоих отделениях, и наконец, вскоре определен был действительным Ректором и профессором того же Богословия в первом отделении, высокопр. Филарет лично распорядился, чтобы в обоих отделениях богословских была преподаваема одна и та же система, составленная архимандр. Антонием. Несмотря, однако, на законченность этой системы, высокопр. Филарет продолжал её проверку на практике ещё на целый двухгодичный курс, дабы убедится, как одна и та же система, в руках не самого только автора, но и другого стороннего, окажется вполне удовлетворительною.

И вот, по миновании уже этого последнего срока, приступлено было наконец к заявлению об этом труде официальным образом. По порядку этой последней процедуры новосоставленное Догматическое Богословие представлено было Автором в Конференцию местной Академии Киевской. Здесь – в Конференции ни затруднений, ни замедления в самом времени, естественно, и предполагать было бы излишне. Главным представителям богословской специальности – известнейшему тогда Доктору Богословия Прот. Ив. Мих. Скворцову и тогдашнему Ректору Академии архимандриту Дмитрию⁹⁵ представленный труд был известен не заочно только и по слухам, а конфиденциально находился уже в руках их ещё прежде и вызывал полное сочувствие и одобрение. Потому официальный отзыв Конференции был необходим для соблюдения только формы и порядка. В удовлетворительности же самого отзыва по достоинству со стороны и труда и ценителей само собою не было и места для сомнения. Все это скорее тем и проще могло состояться, что самый труд был представлен Автором не в видах соискания степени Доктора Богословия, а лишь на рассмотрение для права издания его в печати.

По представлении Конференциею своего определения, высокопр. Филарет сам уже от себя обратился в Св. Синод по этому делу причем выразил прямо, что представляемая система Догматического Богословия была составляема Автором "под его руководством».

Св. Синод при имевшейся в деле рецензии местной академической Конференции (Киевской), определил, однако, подвергнуть новосоставленную систему новой рецензии, именно через Конференцию же Академии С.-Петербургской. Узнав об этом распоряжении, высокопр. Филарет, – сказывал покойный владыка Антоний, – крепко покачал головой и примолвил: «знаю, знаю всё... Но пождём, увидим, а не увидим, так услышим, что сие хощет быти и, главное, что из этого выйдет».

Рецензия со стороны Конференции С.-Петербургской Академии не замедлила последовать. Главный член её, тогдашний Ректор Академии Архим. Евсевий (бывший впоследствии высокопр. Архиеписк. Могилевский)⁹⁶ в отзыве своём сказал, что сочинение, по тщательном рассмотрении, найдено им соответствующим своему назначению и по содержанию и изложению, хотя и указал при этом на некоторые места, требующие пересмотра и исправления со стороны Автора. Что это дело вообще не замедлилось, видно из того, что в том же 1847 г. последовал уже и Указ из Св. Синода со сказанным сейчас отзывом⁹⁷.

Высокопр. Филарет, – говорил покойный влад. Антоний, – прочитав сначала сам присланный при Указе отзыв, прямо отдал его мне со словами: «на ко сообрази, что именно неладно в твоей системе сравнительно с этим отзывом; и главное представь мне поскорее. Я рад и благодарен, что там не замедлили, а нам тем более не следует задерживать дело; да я сам сразу вижу, что тут не предстоит никакой серьезной работы». Слова его оправдались действительно, так что от 11-го уже Февраля 1848 г.⁹⁸. (следов. со времени получения Указа с отзывом никак не более, как через месяц), высокопр. Филарет прямо же от себя донес Св. Синоду, что требуемое исполнено, и снова просил немедленного разрешения и благословения Св. Синода на напечатание системы.

После этого представления не предвиделось уже препятствий к разрешению печатания и оно последовало скоро. Но затем, Св. Синод вошел в рассуждение о достоинстве и пользе этого ученого труда. И вот результат сего рассуждения Св. Синода, как значится в подлинной выписке из определения Св. Синода по этому делу, которую сообщим, при отношении своём⁹⁹ на имя высокопр. Филарета тогдашний г. Обер-Прокурор Св. Синода Граф H.А. Протасов. «1) Так как духовные Семинарии доселе не имеют печатного руководства на Русском языке по классу Догматического Богословия, которое бы (руководство) вполне удовлетворило требованиям сей науки, составляющей главный и важнейший предмет духовного образования, Богословие же Архимандрита Антония составлено им под непосредственным руководством Преосвященного Филарета, Митрополита Киевского и, по рассмотрении, одобрено в учебном отношении Конференциями С.-Петербургской и Киевской Академий: то ввести немедленно сию книгу в классическое употребление во всех дух. семинариях. 2) Преосвященному Митрополиту Киевскому Филарету за архипастырское руководствование в составлении сего, столь полезного в учебном отношении, сочинения, совершенно согласного с духом учения Православной Кафолической Церкви, изъявить от лица Св. Синода полную признательность. 3) Архимандрита Антония, в уважение как вообще усердных и полезных учебных трудов его по преподаванию богословских наук в Семинарии, так, в особенности, по вниманию к настоящему опыту высшего духовного просвещения, представленному им во вновь составленном сочинении, возвести на высшую учёную степень «Доктора Богословия».

Когда, вскоре за сим, был получен диплом и самый крест Докторский, и когда от всех, особливо искренно сочувствовавших и труду и Автору, выражались разные приветствия, высокопр. Филарет, – как передавал покойный владыка Антоний, – тоже не скрывал и перед другими своего полного удовольствия. «Я радуюсь – говорил он, – конечно и тому, что твой труд увенчан честью и для тебя, но более всего утешаюсь, что Господь благословил совершить это дело так, как душа моя хотела и радела. Я уверен, что эта система должна будет выдержать себя на много лет и, хотя науки богословские будут усовершаться с течением времени и быстро, но эта система должна оставаться как прочное основание. Если Св. Синод благоизволил выразить мне полную признательность за посильное мое руководствование, то я со своей стороны приношу мою всеполнейшую благодарность Св. Синоду и благоговейнейшую радость о Господе, что Он Своею, Богодарованною священно-начальникам паче же всего в лице Священного Собора, благодатию выну просвещает и умудряет, во еже быти нам, по Дару Всесвятого Духа, право правящим Слово Его истины. Здесь собственно не лицо – авторское – важно, а единение духа и веры в союзе мира. Молю Того же Господа, дабы и преподающие и изучающие учение Веры Христовой! и не только в Семинариях, для которых составлено настоящее руководство, но и в Академиях, держались верно и неотступно изложенных в нём истин, паче же всего уразумевали, что эти истины не философемы какие-либо, а суть Глаголы Господа; а Он Сам рек: Глаголы яже Аз глаголю – дух и живот суть. Тебе же говорю, что если ты и удостоен высшей чести, заключающейся в учёной степени Доктора, то прими сие с одной стороны яко и достойное по Апостолу: »Прилежащий добре пресвитеры сугубые чести да сподобляются, паче же труждающиеся в слове и учении (1Тим. 5:17); а ты действительно потрудился много, и прилежал добре, а главное, приняв на перси твои крест Докторский, внимай, что на нём означено (Мф. 5:19 – Иже сотворит и научит, сей велий наречется в царствии небесном). Что ты ещё молод для такого высокого звания, это правда; но скажу словами того же Апостола к св. Тимофею: «никто о юности твоей да не радит (1Тим. 4:12), токмо буди верен званию по новой твоей степени, не по имени... и сам же первый не неради о своём даровании, да преспеяние твое явлено будет во всех (1Тим 4:14–15). Одним словом, – говорил покойный влад. Антоний, – высокопр. Филарет повторил при этом чуть не всё первое послание к св. Тимофею, подобно тому, как при самом начале поручаемого им мне составления Догматического Богословия прочитал почти всё послание к Ефесеям. В заключение же сказал: «Я и сам почти в твои же годы¹⁰⁰ получил степень Доктора; теперь же разница между нами та, что мне подобает молитися, тебе же множитися¹⁰¹, множитися не в учёных только званиях и почестях, а в преспеянии и в дальнейших трудах и, дай Бог, подобно же успешных».

Наконец, для скорейшего издания в печати и, главное, для возможно-тщательного и исправного напечатания, дабы и опечатками, особенно на первый раз, не ввести кого в недоумение и не подать повода к каким либо кривотолкованиям, высокопр. Филарет настоятельно требовал, чтобы самая корректура не только проходила через руки автора, но оттиски по отделам были предварительно представлены лично ему. Вообще, – сказывал покойный Антоний, – Владыка-дядя радовался этому делу, кажется, более чем я сам. «Я теперь, – приговаривал он, – и умру спокойнее, что дождался, по милости Божией, исполнения моего задушенного желания. Ведь заслуг у меня не много, а может и никаких; зато дерзаю сказать словами Апостола: »веру соблюдох"¹⁰².

Экземпляры новосоставленной системы Догматического Богословия, как только появилась она в печати, стали расходиться тогда же в 1848 г. повсюду, хотя распоряжения о введении этой системы в учебник ещё тогда не последовало. И самый труд и автор были почтены тогда же самыми достойными и лестными отзывами от разных лиц, как многих из тогдашних Святителей, так и состоявших в нашей духовно-учебной администрации, не исключая самого г. Обер-Прокурора Св. Синода Графа Н.А. Протасова. Выписываем здесь для образца некоторые, особенно характеристичные, отзывы¹⁰³. «Не могу и не знаю чем, хотя отчасти, выразить – писал высокопр. Анатолий, архиеп. Могилевский – всеискреннейшую мою благодарность Вашему Высокоблагородию за приятнейший и по истине благодатный дар Ваш. С душевным наслаждением, какого давно не испытывал, я просмотрел и с половину уже прочитал Ваше Догматическое Богословие, которое в нашей отечественной Церкви по своей стройности раскрытия истин, твердости доказательств и ясной точности их изложения есть, по истине, явление тем вожделеннее и восхитительнее, чем неожиданнее. Это благодеяние для наших Семинарий и в особенности для воспитанников в оных, которые, Бог весть, за какой грех более тридцати лет будто египетским плинфоделанием денно и нощно отягощаются списыванием, неизвестно каких, систем. Посему, если по изречению св. Апостола »слава и честь всякому делающему благое«, то я и определить не в состоянии, какой достойны славы и чести люди, которые подобно Вам отъемлют от наших Семинарий укоризну в позорной их скудости учебниками. И если бы это от меня зависело, то я немедленно ввел бы во всеобщее употребление Ваше Богословие в семинариях и пр.»¹⁰⁴ «Этот благословенный труд Ваш, – писал преосв. Иеремия, бывший тогда еписк. Кавказский, – зело обрадовал мою душу и по благопотребности его для Церкви Божией, и по внутреннему достоинству его, и важности, и ещё потому, что сей превосходный плод возрос в том вертограде, где и я был, аще и неплодным, деятелем. Молю Господа, да и впредь во славу Его приносится плод в тридесять, и шестьдесят, и во сто словом и делом, благим поучением и житием Вашим по Бозе»¹⁰⁵. Сам г. Обер-Прокурор гр. Протасов писал по этому поводу на имя самого высокопр. Филарета, хотя в выражениях более официальных; зато при первом личном представлении к нему Автора, прибывшего вскоре в С.-Петербург на чреду служения, отнёсся к нему со всею благовнимательностью и благодарил его с совершенною искренностью в таких между прочим, буквальных выражениях: «Вы оказали нам великую услугу... Вы сняли с нас позор, что доселе не было в России своей системы Богословской»¹⁰⁶.

Кроме писем на имя Автора с отзывами о его труде, были письма и прямо на имя самого высокопр. Филарета поэтому же поводу. Хотя мы не имеем их под рукой, даже и в выписках, но содержание их понятно. А как письма к первому и второму были в своё время взаимно читаны тем и другим, то высокопр. Филарет, – по рассказам преосв. Антония, – и слов не находил выражать свою духовную радость не столько уже за успех труда, сколько собственно о том, что в лице Святителей Русской Церкви сохраняется благодатью Божиею такой дух и чувство ревности по Бозе о деле истинно православного просвещения и о соблюдении чистоты самого учения Христовой Церкви. «Ведь это, – говорил он, – не какие-либо учёные рецензии, хотя бы и высокоучёных людей, а голос и свидетельство всей нашей поместной Церкви». Ещё более, кажется, радовался он духом, что Догматическое Богословие принято учебником и в светских вышеучебных заведениях.

Наконец, когда при испрашивании разрешения (в 1853 г.) у Св. Синода на пятое уже издание Догматического Богословия, преосв. Григорий (Постников), бывший тогда Архиеписк. Казанским, поднял было открытую официальную полемику против некоторых пунктов, и когда преосв. Иннокентий (Херсонский), находившийся в эту пору в числе Присутствующих в Св. Синоде, сообщил об этом в письме высокопр. Филарету, тогда последний немало встревожился при одном слухе об этом начавшемся деле. Встревоженность его, – говорил Высокопреосвященный Антоний, – имела тот смысл, чтобы по пословице, «от искры не дошло до пожара». Владыка готов был выступить с открытым не только апологетизмом, но даже протестом. Благо, что скоро доставлена была ему сначала конфиденциально, буквальная копия с того заявления, которое внёс от себя в Св. Синод преосв. Григорий с изложением своих замечаний (более сорока) против многих мест Догматического Богословия, а затем последовал и указ Св. Синода (от 31 Декабря 1853 г.) с выпискою тех же замечаний. Увидев уже в этой выписке, в чем дело, Владыка видимо успокоился и, отдавая мне для прочтения, он сказал: «ну, не ахти же какая велемудрость! Впрочем ты то, чадо, хоть и Доктор, да готовся ка к экзамену, который я тебе сам дам; а меня уже пусть проэкзаменует сам Св. Синод, коли я дожил до этого ... Эхма-Эхма! невольно скажешь словами блаженного старца о. Парфения. Есть же люди, которые от большого-то ума, если не являются по слову св. Апостола прямо кующими мысли злы, зато оказываются оправдывающими на себе выражение: «от большого-то ума всегда жди и ошибки или, напросто, глупости большой же». Повторял он эти же самые выражения почти до слова и при личном собеседовании с преосвященным Иннокентием¹⁰⁷ в присутствии моем, – говорил преосв. Антоний. Владыка продолжал, между прочим, так: «Ну скажите пожалуйста, Преосвященный, с чего кроме как с бухту-барахту, пришло в голову преосв. Григорию затевать это дело и тем паче проводить его путём официальным через Св. Синод. Судя уже по тому одному, что преосв. Григорий сыздавна состоял Членом Св. Синода, он более и ближе чем кто, мог бы сделать подобное заявление или при самом первоначальном рассматривании Догматического Богословия, или по крайней мере, при первом или втором издании. «Да, странным казалось это дело и там в Св. Синоде, отвечал преосв. Иннокентий со всею откровенностью. Я сам, как и некоторые другие, был даже против того, чтобы давать значение и ход заявлению преосв. Григория, так как изложенные в нём замечания сразу оказывались и неуместными и не выдерживающими своей силы и значения, – но преосв Григорий был тогда совершенно далек, чтобы согласиться на это. В последствии же, хотя он и был согласен уступить, по крайней мере, готов был переменить своё прежнее изложение, но последнее было уже поздно, потому что замечания его были уже препровождены Вашему В-ству в выписке при указе Св. Синода»¹⁰⁸.

Уступчивость со стороны преосв. Григория сколько представлялась новою, своего рода, странностью, столько же она вызвана была другим, неожиданным для него самого, обстоятельством, из которого он не мог не понимать, что замечаниям его ясно давалось мало весу. Дело было в том, что в описываемый промежуток от Духовно-Учебного Управления, при предложении г. Обер-Прокурора Св. Синода, последовало представление о безотлагательной нужде приступить к новому выпуску Догматического Богословия А. Антония по причине, во множестве поступающих отовсюду, требований на эту книгу, как учебник. И Св. Синод, несмотря на продолжавшееся дело по поводу замечаний преосв. Григория, тут же определил «разрешить выпустить новое издание Богословия А. Антония немедленно в прежнем его виде».

С другой стороны, та же уступчивость, хотя и поздняя, со стороны преосв. Григория объяснилась и из самого содержания его замечаний. Они действительно были отнюдь не важны по словам преосв. Иннокентия и не выдерживали сами по себе силы и значения, или как выразился сам высокопр. Филарет, представляли не ахти какую премудрость... Это подтверждается уже и тем самым, что и как доносил высокопр. Филарет Св. Синоду в ответ на указ по этому предмету. Из сорока пунктов оказались важными, и то сравнительно, собственно два пункта а) о Богословском термине Религия и б) о Таинстве св. Миропомазания, именно о повторяемости и неповторяемости этого св. Таинства. Последнему вопросу придавал и сам Св. Синод особенную важность, так что одновременно с указом высокопр. Филарету о представлении ответов, поручил Духовно-Учебному Управлению отнестись к другому автору Богословия, бывшему тогда Ректору С.-Петербургской духовной Академии Доктору Богословия преосв. Макарию с тем, чтобы он представил своё мнение касательно этого вопроса¹⁰⁹.

Составление ответов на замечание, равно как и некоторые по ним исправления поручены были высокопр. Филаретом самому Автору А. Антонию. «И я, – говорил он, – действительно занялся этим делом весьма серьезно: от этого работа моя вышла очень значительная по объёму. Но Владыка, – как только увидел мою рукопись, тут же заметил: «ну ты, кажется, и впрямь как на экзамен или диспут написал целую диссертацию. По моему же не стоит и не следует». Заставляя меня не раз прочитывать по частям, он действительно настойчиво требовал выпускать очень многое, а наконец, и сам собственноручно ещё более сократил. Когда же пришлось представлять в Св. Синод, то он окончательно передумал и оставил только то, что касалось собственно двух вышеуказанных пунктов – о термине Религия и о Таинстве Миропомазания.

В донесении своем Св. Синоду¹¹⁰ высокопр. Филарет писал: а) что им поручено было автору Богословия рассмотреть сделанные замечания и, если где и что можно и нужно, исправить в своей системе; б) это и было им сделано, а именно: некоторые незначительные выражения заменены другими, по местам вставлены цитаты, где их не было; на некоторые догматы приведены свидетельства из Св. Предания и из Св. Отцов¹¹¹; некоторые §§ переставлены с одного места на другое без изменения их содержания, и вообще сделано только то, что относилось лишь к школьно-учебной стороне дела. в) Но те из замеченных мест, кои касались серьёзной внутренней стороны, по его личному усмотрению и соображению, оставлены как было прежде. г) Касательно значения и употребительности Богословского термина Религия и вопроса «о неповторяемости св. Таинства Миропомазания» при сём представляется особое изложение». Это изложение, во всей подлинной точности помещаем здесь, как замечательное по своему содержанию.

I) «Не найдено нужным и справедливым вытеснять из нашего учебного Богословского языка слово – Религия. Ибо а) оно хотя не русское, а латинское, но усвоено уже русским языком и принято во все европейские языки. Не заключая в себе ни по составу своему, ни по значению ничего противного истине, и напротив, весьма удачно выражая мысль, в нём заключающуюся, оно подобно многим другим словам иноязычным, вошедшим в употребление на нашем языке, напр., догмат, ипостась, символ, канон, система, история и проч., ничем не заслуживает того, чтобы изгонять его, тогда как прочие указанные слова терпятся и пользуются правом гражданства. б) Трудно согласиться с тем, будто слово »Религия« можно вполне заменить словом Вера, будто то и другое слово означает одно и тоже, и будто два эти слова, употребляемые для означения одного и того же, производят только сбивчивость в понятиях. Напротив, слово Религия имеет обширнейшее значение, а Вера теснейшее. Первым означается совокупность всех христианских истин, а вторым только часть их. Понятие Религия заключает в себе и догматы, и нравоучение, и Богослужение, и каноны, а понятие Веры только догматы, как и св. Апостол Павел определяет веру: Есть же вера уповаемых извещение, вещей обличение невидимых», (Евр. 11:1.). Религия объемлет все отношения наши к Богу; а Вера одно отношение – принятие умом и сердцем истин откровения и составляет не всё, а только половину потребного ко спасению, другая половина – добрые дела, только по мнению Лютеран, тождественна с верою, и потому и вопрос о добрых делах, как о чем-либо отличном от веры, у них не имеет места. А по Православному не так: посему и в Св. Писании вера различается от добрых дел. (Иак. 11:14; 2Тим. 1:13), в) Что Цицерон толкует слово Религия по своему, в смысле не совсем благоприятном для нас, это не важно: ибо Лактанций и Августин, не менее Цицерона, знали свой природный язык и они в сём случае более достойны доверия.

II) Замечено, что в Догматике не сказано в учении о Таинстве Миропомазания, – «каких отступников ныне Православная Церковь принимает через Миропомазание».

Во 1-х, это относится более к Каноническому Праву и учению об обрядности церковной, чем к Догматике;

во 2-х, не сказано это потому, что по учению нашей Церкви Таинство Миропомазания не совершается ни над какими отступниками, как только над теми, которые принимаются в общение с Православною Церковью, не быв прежде никогда миропомазаны, поскольку это Таинство есть одно из трех неповторяемых Таинств. Хотя же в книге: «Православно-Догматическое Богословие» Епископа Винницкого Макария сказано, что «Миропомазание, будучи не повторяемо, подобно Крещению, повторяется однако же, не подобно ему над теми, которые отрицались от имени Христова и вновь обращаются к Православию» (том IV, стр. 154): но сей важный предмет требует предварительного глубокого рассуждения Святейшего Синода. Ибо

а) если допустить, что Миропомазание повторяется над обращающимися отступниками, то его нельзя уже называть неповторяемым, подобно Крещению, иначе будет явное противоречие: не повторяемое потому и не повторяемо, что не повторяется; если же оно повторяется, то уже не есть не повторяемо. Значит, надобно будет изменить основное догматическое понятие о Миропомазании и исключить его из числа не повторяемых Таинств.

б) Неверно в историческом отношении. Вопрос о том, – как принимать отпадших от веры Христовой, решаем был в Церкви издревле, ещё во времена гонений и решён был так, чтобы принимать их через публичное покаяние, проводя через различные степени оного или епитимии, более ничего не было узаконено и повторение над ними Миропомазания не положено;

в) Не согласно с древними законами Соборов Вселенский Собор II рассуждал о том, как присоединять иноверцев к Церкви Православной, и указал в 7-м правиле, – кого именно принимать через Крещение, кого через Миропомазание. Об отступниках, вторично обращающихся, там ничего не узаконено, и ни на каком другом Соборе, ни в правилах отеческих также нет о сём постановлений, хотя Трулльский Собор в 95-м правиле весьма близко касался сего предмета, и повторив узаконенное в 7-м правиле II Собора, дополнил оное, указав, – каких еретиков должно принимать в Православную Церковь и без Миропомазания, с одним рукописанием об отвержении еретических мнений;

г) Повторение Миропомазания над отступниками от христианской веры не согласно с настоящим чином Церкви нашей, издаваемом от Святейшего Синода в особой книжице и взятым из древнего чина, изложенного в большом Требнике Петра Могилы. Там яснейшим образом указано, (см. лист. 56 на обор., 57, 58, 95 изд. 1837 г.), что принятие обращающихся из отпавших к жидовству или магометанству, после известной обрядности, должно оканчиваться разрешительною молитвою Таинства Покаяния с наложением на них только известной епитимии, Миропомазание же совершать над таковыми указано только в том случае, когда по тщательном расспросе обращающегося окажется, что над ним не было совершено Миропомазание, как-то над обращающимися из римско-католиков, прежде совершения над ними Миропомазания, которое отлагается у них иногда надолго после Крещения, или из Лютеран и других сект, вовсе не имеющих сего Таинства.

д) Хотя в книге Православного Исповедания Кафолической и Апостольской Церкви Восточной сказано, что таинство Миропомазания повторяется для тех, которые отвергшись Имени Христова, опять обращаются: но сие очевидно внесено в Катехизис Петра Могилы предстоятелями Греческой Церкви, когда оный был ими рассматриваем, потому что в Греции в то время был уже допущен обычай даже крестить вновь всех иноверцев – Католиков и Лютеран. Ибо нельзя согласиться, чтобы Петр Могила сказал в Катехизисе своём одно, а в Требнике написал совсем другое.

Донесение это высокопр. Филарет заключил так: «Долгом поставляю присовокупить, что как первоначально Догматическое Богословие Архимандрита Антония составлено было под моим руководством, неоднократно было рассматриваемо впоследствии, так и в настоящий раз, рассмотрев все, исправленные им места, я нахожу их достойными одобрения: самую же книгу в настоящем виде её признаю тем более достойною того мнения, с каким она первоначально была принята всеми, удостоена была особенного внимания Св. Синода и назначена им тогда же в учебное руководство в семинариях и также принята в высших учебных заведениях светских. Но сие с глубоким смирением представляю благоусмотрению Святейшего Правительствующего Синода».

Это донесение высокопр. Филарета представлено было, – как сказано прежде, – в Ноябре 1854 г.; а Указ с окончательно состоявшимся по нему определением Св. Синода последовал только в июле 1856 года. Причина такой продолжительности дела, – по словам преосв. Антония, – заключалась в том, что в Св. Синоде, хотя сразу вполне соглашались с содержанием донесения высокопр. Филарета и готовы были бы решить это дело скоро, но выжидали, как отнесётся к нему лично сам преосв. Григорий или того времени, когда его не было бы в самом Петербурге. Эти сведения преосв. Антоний получил прямо из уст преосв. Иннокентия в бытность его в последний раз в Киеве после коронации (в 1856 г.). Он (Иннокентий) говорил, что воспользовались именно отсутствием преосв. Григория ради его успокоения и чтобы положить конец этому делу¹¹².

В чем же состоял этот конец? Ответ на это в Указе Св. Синода, посланном на имя высокопр. Филарета от 9-го Июля 1856 г., который гласил так: «Принимая в рассуждение, что книга «Догматическое Богословие» Архимандрита Антония ныне им исправлена по замечаниям преосв. архиепископа Казанского Григория, другие же места одобрены Вашим Преосвященством (М. Филаретом), Св. Синод определяет I) Означенную книгу в исправленном виде разрешить к напечатанию новым изданием. II) А как в этой книге, по особо возникшему вопросу, подлежит ещё исправлению § 298 о Таинстве Миропомазания, то сей § выразить в новом издании следующим образом. «Таинство Миропомазания, однажды совершившееся над верующим, простирает своё благодатное действие на всю его жизнь».

В немедленно последовавшем после этого указа, новом издании Богословия сказанный § 298 явился под § 295 под заглавием: «Неповторяемость Миропомазания», в буквальном изложении согласно указу. Но к этому § присоединено с тем вместе примечание такое: «Что касается Помазания Св. Миром Благочестивейших Государей при Венчании их на царство: то св. Церковь, по примеру ветхозаветного помазания царей, совершает сие для испрошения Царствующим особенных благодатных дарований, благопотребных для их высокого служения». Что же касается спорного термина «Религия», он остался в новоизданной Догматике в прежнем употреблении и силе навсегда.

Таким образом, продолжавшееся с 1853 г. по 1856 г., дело по возникшей полемической переписке получило, наконец, результат, вполне достойный и самого предмета и благоприятный для тех, кои нежданно, сколько и не заслуженно, вызваны были на поле полемики. Значение этого результата высокопр. Филарет со своей стороны весьма метко и характерно выразил в следующих словах, как передавал сам преосв. Антоний: «Держа в руках, только что представленный ему, экземпляр нового издания в исправленном виде, Владыка Филарет сказал мне. «Ты ведь получил бронзовый крест за минувшую войну Крымскую?! А обратил ли ты внимание, что на нём написано на лицевой стороне? А мне так вот теперь же больно бросилось в глаза, – знаешь ли что? Догадайся ка! А вот тебе в руках моих живая ассоциация. Ведь на кресте-то изображены годы 1853, 1854, 1855, 1856, а твоя Догматика не точь ли в точь, в течение этих же самых годов, подвергалась полемической бомбардировке, хотя осталась крепче твердынь Севастопольских, и даст Бог, устоит и впредь. Потому и нам остается только исповедовать те же слова, какие обозначены на том же кресте на другой стороны» – «на Тя, Господи, уповахом, да непостыдимся во веки»!!

Догматическое Богословие, напечатанное в первый раз в 1848 г. и в 1856 г. вышедшее уже шестым изданием, продолжало издаваться и распространяться более и более. Оно имело исключительное и господствующее употребление в классно-учебном отношении двадцать лет и даже более. Оно было введено в употребление и в высших светских учебных заведениях, да и в самых Академиях духовных, едва ли не в большинстве, употреблялось оно же при репетициях для экзаменов. Это же Богословие можно встретить и теперь едва ли не во всех церковно-приходских библиотеках и у большинства духовных лиц – от священников до архипастырей. Во всяком случае, в составленном высокопр. Филаретом Митр. Московским и утвержденном Св. Синодом каталоге книг, признанных необходимыми для всех церковно-приходских библиотек, Догматическое Богословие А. Антония поставлено было в ряду первых. Наконец издание и распространение этого сочинения не ограничилось пределами только нашего отечества. Оно явилось в переводе и печатном издании на Новогреческом языке и там введено в учебных высших заведениях в классическое употребление¹¹³. Сверх сего экземпляры Догматического Богословия на Русском языке в немалом количестве распространялись по рукам многих лиц в Болгарии, Сербии и Молдавии. Такое распространение совершилось прежде всего через лиц, получивших образование в Киевской Академии и Семинарии. При отпуске их на родины в разные времена и места автор А. Антоний вручал им в дар по нескольку экземпляров; затем и после посылал немало, по их желанию, для распространения между другими образованными туземцами, могущими понимать достаточно Русский язык.

После первых изданий, Автор передал свой труд в собственность Духовно-Учебного Управления при Св. Синоде навсегда, но с назначением цены не более 25 коп. за экземпляр для всех духовно-учебных заведений¹¹⁴. Такая ценность книги, заключающей в себе тридцать пять печатных листов самой убористой печати, само собою, должно бы равняться далеко большей стоимости; но в этом деле первый же сам высокопр. Филарет поступил так, а не иначе, так как он же и на первое издание, хотя печатавшееся в Киево-Лаврской Типографии, отпустил свои деньги. Первым изданием, само собою, по преимуществу воспользовались все ученики Киевской дух. Семинарии, – причём, по распоряжению высокопр. Филарета, были выданы бесплатно экземпляры для учеников, не только для состоявших на Казённом содержании, но и для всех, имевших родителей, более или менее, не достаточных; выданы были экземпляры ещё в награду всем, особенно хорошо учившимся, – одним словом – почти всем, обучавшимся в богословских двух отделениях. «Пускай – говорил он, – сбудется то, что так справедливо метко выразил в письме своём преосв. Анатолий (Могилевский), – «воспитанники освободятся от тяготевшего над ними, в своем роде, египетского плинфоделания, денно и нощно утруждавшего их списыванием, неизвестно, каких систем"…¹¹⁵.

Наконец ревность высокопр. Филарета не ограничивалась этим только избавлением обучающихся Богословским наукам от сказанного египетского плинфоделания. Он, лишь только издано было новосоставленное Догматическое Богословие и Автор его лишь только немного успел отдохнуть, возымел намерение возложить на него новые труды по составлению систем – Пастырского Богословия, или Нравственного Богословия. Такое намерение своё высокопр. Филарет поспешил бы осуществить и поскорее, если бы сам будущий Автор не был отозван от места своего служения в С.-Петербург на чреду. А что намерение это было у него решительное и, при первой возможности, не отложное, об этом он не скрывал даже и от других, от которых собственно и узнал сам А. Антоний, находясь ещё на чреде служения в С.-Петербурге. Ему (А. Антонию) впервые сообщили в письмах своих о настоящем деле Архиепископы – Рязанский Гавриил и Могилевский Анатолий. Первый из них писал, между прочим, так: «После Св. Пасхи (1840 г.) высокопреосв. Владыка Филарет, – наш общий отец и благодетель, писал мне, что он ожидает, хотя и не скоро, Вашего возвращения из Столицы в Киев, но имеет уже в виду занять Вас составлением или Пастырского или Нравственного Богословия». Преосвященный же Анатолий писал: «Ликую духом, радуюсь, что Ваше В-бие, презирая толки и предрассудки, коими наши талантливые учёные удерживаются от составления и издания своих трудов, собираетесь писать Пастырское и Нравственное Богословие. Благодать Св. Духа да укрепит Вас и да поможет Вам совершить такое благое намерение. Во всяком случае, не отставайте от своего такого предположения, и за молитвами и воздыханиями семинаристов, постоянно пишущих и списывающих, неведомо какие листики из систем Богословских, – Господь Бог да поможет Вам совершить с успехом Ваше предприятие»¹¹⁶.

Когда только возвратился в Киев (в Январе 1850 г.) А. Антоний, то высокопр. Филарет действительно предложил ему взяться за составление которой-либо системы – или по Пастырскому Богословию или по Нравственному. А. Антонием была избрана, по указанию же впрочем, самого высокопр. Филарета, система Богословия Пастырского, так как высокопр. Филарет имел со своей стороны ту особенную цель, чтобы возможно поскорее направить учеников Богословия, как будущих пастырей, к восприятию духа и характера пастырства и к усвоению практических правил и наставлений для будущего их служения, – в чем оказывался в наличных священниках особенно ощутительный недостаток. Работа у А. Антония пошла быстро и успешно, что видно из его писем к преосв. Иннокентию по этому предмету. «Недавно получил я, – читаем в письме от 7-го Июля 1851 г., – разрешение печатать мои уроки по Пастырскому Богословию и начал уже печатать. Но несколько опасаюсь: ибо разрешение последовало прямо от Св. Синода, – без цензуры. А кажется, принято за правило, чтобы подобные сочинения Св. Синод одобрял не иначе, как через посредство цензуры. Как бы не взяли назад своё разрешение!! Науки этой у меня только половина. Надобно доканчивать, но не знаю на новом месте службы, – здесь, разумеется, поступление его на ректорство в Академию, – достанет ли возможности». В другом письме – от 8 Января 1852 г. следовательно, ровно через полгода – писано было, между прочим, об этом предмете: «...Хотелось бы и Пастырское Богословие продолжить и окончить... Но дух бодр, а плоть не мощна»¹¹⁷. Первая половина, т. е. цельная первая часть системы была всё-таки употребляема как учебник в Киевской дух. Семинарии, по личному распоряжению высокопр. Филарета, а продолжение второй части было передано преподавателю Пастырского Богословия в Семинарии в подлинных записках А. Антония тоже для пользования ими при преподавании.

Заботясь с такою ревностью об успехах учащихся духовных воспитанников в богословских познаниях, высокопр. Филарет столь же ревностно заботился о нравственно-воспитательном деле в Семинарии – Киевской. В этом отношении он умел особенно избирать начальствующих лиц – ректоров и инспекторов. При нём были преемственно ректорами Семинарии архимандриты: Иеремия, Димитрий, Евсевий, Антоний Нектарий и Петр. Эти главные начальники, с которыми он сам всегда находился в близких искренних отношениях и руководил их, сколько достойно проходили сами своё служение, столько же имели разумное влияние на всех сослуживцев – наставников и на воспитанников.

Правда по отношению к воспитанникам дело не обходилось без некоторых крутых мер, особенно на первых порах, когда нужно было очистить Семинарию от малоуспешных и ненадежных воспитанников, и приготовить наиболее достойных кандидатов священства. Такое очищение, само собою, отзывалось тяжело на тех, на долю коих оно пало; но этого требовала самая сущность дела и того положения, в каком находилась самая Епархия по наличному составу и состоянию тогдашнего духовенства и собственно священников. При самом вступлении высокопр. Филарета (в 1837 г.) во всей Киевской епархии состояло священников 1,213; и что же? из этого числа было окончивших полный курс семинарского образования только 377 человек, вышедших из философского отделения 95, а все остальные 741 были – или из обучавшихся лишь в низших классах Семинарии, или в училищах или наконец, из не обучавшихся ни в каких школах¹¹⁸. Понятно, какие действия вызывались и долгом и чувством ревности Первосвятителя, каков был высокопр. Филарет, особливо, когда он ясно видел, что такой печальный низкий уровень образования в целых двух третях всего наличного состава священников систематически происходил именно от того, что в Семинарии, хотя число поступавших в нее было громадное, не было обращаемо внимание на качественную сторону – и по успехам, и по поведению, и не были принимаемы и употребляемы правильные дисциплинарные и нравственно-педагогические средства и меры со строгою разборчивостью. Со своей стороны и самые родители мало заботились о сыновьях, чтобы они получали полное образование в тех расчетах, что хотя бы сын побыл и недолго в Семинарии, он мог со временем быть и священником за неимением кандидатов из окончивших полный курс.

На это-то положение образовательного дела в Семинарии и обратил высокопр. Филарет своё особенное внимание, и наклонял к этому же и бывших начальников Семинарии, а с ними вместе и начальников училищ, из коих обыкновенно поступают ученики в Семинарию. В этом отношении достоин особенного внимания и подражания самый образ действования высокопр. Филарета. По заведённому им, однажды навсегда, порядку, он требовал, чтобы еженедельно, именно в субботу, являлись к нему с обычными рапортами о благосостоянии заведений, и непременно одновременно, как Инспекторы Академии и Семинарии, так и Смотрители училищ. Здесь-то, в присутствии и в слух всех их безраздельно, (исключая, разве самых важных или секретных случаев и предметов), он рассматривал рапорты и выслушивал словесные дополнения и со своей стороны высказывал, что находил нужным. При этом, сводя так сказать к одному знаменателю все сведения о благосостоянии трех разностепенных заведений, он всё одобрительное предлагал к общему исполнению и внушал им сообща и дружно содействовать к пресечению противного. Тут же давал он или письменные резолюции на рапортах, или словесные распоряжения, – как провести тот или другой вопрос путем формальным. Ректоров Академии и Семинарии тоже принимал нередко вместе, а иногда нарочито приглашал обоих одновременно в тех же видах. При подобных личных представлениях ко Владыке, – говорил покойный высокопр. Антоний, – стоило великого труда, чтобы в иную пору, в присутствии его, не только начинать речь, но и выслушивать суждения его самого о тех или других вопросах, касавшихся учебно-административных и педагогических предметов. «Бывало, явишься с семинарским журналом или представлением, в которых наперед знаешь ничего нет особенного; но Владыка непременно заставит, если не прочитать всё, то передать на словах; и тут-то, где менее всего предполагалось, он нередко останавливался с особенным вниманием и высказывал столько взглядов и суждений, что с трудом сообразишь впоследствии, как привести их в исполнение. При этом Владыка обладал такою памятью, что избави Бог надеяться, что то или другое пройдет бесследно. Если же случалось начинать речь о чем-нибудь в виде предположений, то редко-редко, обходилось без такой примолвки с его стороны: «понимаю, что ты хочешь сказать, – но не совсем так»..., или: «хорошо это, кажется, да на деле-то не выйдет»... Особливо после экзаменов, – на которых он почти постоянно присутствовал, тем более по предметам богословским и вообще по главным предметам, – не одно, не два посещения к нему обыкновенно сопровождались самыми многосторонними указаниями на недостатки и на меры и условия к улучшению. И здесь у него тоже была удивительная память, так что он указывал не только на известные места в системе, но и на отдельные фразы; причем весьма верно определял и самых преподавателей, коим и высказывал лично, что до него касалось, хотя в тоне своего обычного простодушия или в виде какого-либо подходящего рассказа. Наконец, когда он выражал словесно или письменно свои положительные, наперед обдуманные распоряжения, тогда неуместен и напрасен был бы всякий намек на неудобство или что-либо подобное. «Сделать, чтό сказано, а как будет сделано, – ладно, или неладно, – я сам увижу и поправлю». Впрочем, в случае недоумения, с готовностью выслушивал предварительные словесные доклады, – и сделав всегда меткие указания, снова настаивал на исполнении. Насколько же неизменны и настойчивы были требования об исполнении заведённых им порядков, видим напр. в том, что когда высокопр. Филарет находился в С.-Петербурге, то и оттуда предписывал (Инспектору Семинарии – Антонию): «Еженедельные рапорты о благосостоянии Семинарии предписываю неопустительно присылать ко мне сюда, дабы я имел всегда полные сведения о Семинарии и обо всём случающемся в оной».

И вот плодом такой-то общей попечительной деятельности Архипастыря и начальников Семинарии было то, что взамен представленных выше цифровых данных и количестве неучёных священников к концу святительства высокопр. Филарета состояло уже священников, кроме протоиереев, из кончивших полный курс 887, кончивших философский курс – 66, а прочих недоучек только 286, – которые были собственно остававшиеся из прежних 741. Тоже самое можно сказать и о числе студентов, поступавших в Киевскую духовную Академию в следующей именно градации: в 1839 году поступило два воспитанника из Киевской Семинарии, – далее – четыре, ещё далее – пять, потом шесть, а потом доходило и до двенадцати и более, считая с волонтёрами. Но замечательно, между прочим, здесь то, что поступавшие в таком большом числе в Академию, воспитанники не терялись собственно для Киевской Епархии. В продолжение академического курса высокопр. Филарет постоянно имел их в особенном внимании, справлялся об их успехах и поведении у начальства Академического, на экзаменах полугодичных и годичных, всегда непременно вызывал их, как своих, по выражению его доморощенных питомцев, и почти всегда, смотря по удовлетворительности ответов, приговаривал то bene, то valde bene, а то и – optume, или вообще: ecce quomodo nostri»... Сверх этого приказывал, чтобы эти студенты приходили и к нему иногда в праздники и тут-то он наперёд высказывал им, что желает и надеется увидеть их и на службе в своей же родной для них Епархии, или на местах учительских в Семинарии, или в училищах на должностях смотрительских и инспекторских, или на местах хороших городских в сане священства. В большинстве так и оправдывалось по особенному же участию и распоряжению самого высокопр. Филарета через посредство Академической Конференции, которой по тогдашнему Уставу предоставлено было право распределения окончивших курс студентов на служебные места в учебные заведения по своему Округу. Наконец, при Владыке же Филарете явились самые первые опыты, что присылались для образования в Киевской духовной Семинарии юноши и даже взрослые и из Славянских единоверных нам земель – из Сербии, из Болгарии и из Молдавии. В положении этих воспитанников он же сам первый принимал самое искреннее участие и эти воспитанники, по окончании курса в Семинарии, почти все поступали в Киевскую Академию, о чем будет речь ещё в своём месте с указанием на некоторых из этих заграничных воспитанников.

Вообще, чтобы определить всю благотворность изложенных попечительных действий по отношению к местной Семинарии в главных целях поднятия в ней учебно-нравственного состояния воспитанников и приготовления их, как наиболее достойных кандидатов священства, – остается лишь привести себе на память то, что писал высокопр. Филарет в ответном отношении своём к г. Обер-Прокурору Св. Синода Графу A.П. Толстому по предмету доставления местному духовенству безбедного содержания. Приведем здесь те слова, которые прямо относятся к рассматриваемому нами теперь предмету. «При вступлении моем в управление Киевскою Епархиею, к крайнему моему удивлению я нашел только пятую часть (из числа 1213) священников, кончивших курс в Семинарии. Причиною тому была бедность духовенства, но которой не только причётники, но часто и священники не имели способов воспитывать детей своих в училищах и в Семинарии, отчего и число учащихся там было, до моего поступления, крайне ограничено сравнительно с числом причтов в Киевской Епархии. Теперь же, к истинному пастырскому моему удовольствию, осталась одна едва двенадцатая часть священников, не окончивших курса учения, и число учащихся в духовных заведениях почти удвоилось и сделалось вполне соответствующим потребностям Епархии. Изволите, Ваше Сиятельство, видеть благотворность «Положение 1842 г.» об обеспечении духовенства в средствах к содержанию. Сохрани Бог, если Положение сие нарушится. Тогда здешнее Православное духовенство, лишившись опять средств к содержанию своему, лишится вместе с тем и способов к образованию детей своих в учебных заведениях, вследствие чего опять уменьшится и число обучающихся и, следовательно, будущих образованных священников и через это упадёт духовенство и в нравственном отношении».

К особой заботливости высокопр. Филарета о Семинарии нужно, наконец, отнести следующий факт. При увеличившемся числе учащихся в Семинарии, естественно, стала сказываться теснота в самых помещениях и для классов (по причине разделения их на два и на три отделения) и для живущих в семинарских зданиях казённокоштных учеников. Чтобы сделать, насколько оказывалось возможным, более простора высокопр. Филарет признал необходимым дать особое помещение для Ректора Семинарии. Итак, как совместно с двором Семинарским находилось Лаврское подворье, состоявшее из каменного двухэтажного довольно большого дома, то высокопр. Филарет и воспользовался этим помещением для квартиры Ректору собственно в верхнем этаже этого дома, с оставлением нижнего для помещения в нём Лаврской книжноторговой лавки. Об этом он представил в Св. Синод, испрашивая разрешение на своё предположенное распоряжение, – каковое разрешение и получил неукоснительно.

В следующей и дальнейших главах будет речь о Киевской духовной Академии.

«Гений Истории уже поднял трость скорописца, чтобы внести в неистребимые веками скрижали драгоценное имя Филарета, христиански мудрого Покровителя, христианского просвещения, издревле завещанного Киевской Академии ее основателями»¹¹⁹. «В Митрополите Филарете Киевская Академия видела искреннюю отечеcкую заботливость о благосостоянии и ходе академического образования. Взгляд на потребности духовного образования был у него таков, что вообще от науки он требовал, паче всего, плодов жизни, плодов благочестия. Сам глубокий аскет, он аскетизм ставил выше учёности. Под его влиянием дух аскетизма сильно развился в Академии, обнаруживаясь в поступлении в монашество многих наставников и лучших студентов»¹²⁰.

Киевская Духовная Академия должна достойно гордиться именем высокопр. Филарета, – говорит Автор Истории этой Академии. Известные слова Высочайшего Рескрипта, последовавшего на имя высокопр. Филарета, недаром изображены Академиею в память и поучение векам на столь видном месте, как видит всякий посетитель. Без имени высокопр. Филарета Академия не могла бы и дать полного ответа всякому, вопрошающему о их значении. Слова эти буквально следующие: «Да образует сей древнейший в отечестве вертоград наук смиренномудрых проповедников слова Господня»¹²¹. «Слова эти изрек, – продолжает тот же Автор, – в Высочайшем Рескрипте Своём, незабвенный по великим деяниям, Государь Император Николай Павлович, отпуская высокопр. Филарета к новому месту высокого служения в первопрестольной пастве, как Митрополита и как Протектора Академии. И это изречение есть одно из самых знаменательных и соответствующих истиннейшему значению и назначению наших высших духовно-церковных учебных заведений. И справедливо сказать, что если какая из духовных академий, как духовно-церковных учебных заведений, оправдала прямой положительный смысл сего изречения, то это – именно Киевская духовная Академия во все периоды её существования. Мы разумеем, в частности, церковное проповедничество, начиная с Кирилла Туровского, продолжая Св. Димитрием Ростовским, не исключая Феофана Прокоповича, продолжая знаменитым Левандой и заканчивая преосвященным Иннокентием Борисовым и Я.К. Амфитеатровым; – и мы видим, что дух и характер проповедничества всегда господствовал в стенах Киевобратского духовного Училища, и это было всегда неизменно, несмотря на участие лиц всякого звания и состояния, начиная от ясновельможных Гетманов до простого мещанина, так что «от этого Училища, яко, – говоря словами древнего писателя, – от преславных оных Афин вся Россия источник премудрости почерпала и все свои новозаведённые училищные Колонии напоила и возрастила», всегда давая образование своим воспитанникам в церковном духе и характере.

Что же значило здесь имя и личность высокопр. Филарета? Что заключалось особенного, собственно к нему относившегося? И чем всё это оправдалось? Прежде всего, не нужно скрывать, что имя высокопр. Филарета, Митрополита Киевского не славилось известностью, как мужа особенно ученого, как труженика и жреца науки, несмотря на то, что он был Доктор Богословия. По крайней мере, это голос большинства как при жизни высокопр. Филарета, так и доднесь. Судя по этому, действия и отношения его к высшеучебному заведению, какова Академия, казалось бы, не могли заключать чего-либо особенно влиятельного и благотворного по части преуспеяния Академии в деле науки и образования. Все это тем естественнее представляется, что высокопр. Филарет получил своё образование ещё в древних духовно-учебных заведениях. Но, в рассматриваемый период времени, высшие иерархические лица были почти все старинного образования, разумея сверстников высокопр. Филарета, каковы: высокопр. Митрополиты – Амвросий, Михаил, Серафим и даже Никанор, и сам, наконец, высокопр. митрополит Московский Филарет. Разность только в том, что некоторые из них получили образование в лучших тогда по особому благоустройству заведениях. Между тем все эти блаженной памяти Иерархи послужили делу и успеху науки и образования так, что дай Бог и всем последующим принадлежать к числу их. И мы наперед смело говорим и утешаемся тою уверенностью, что время двадцатилетнего (от 1837 по 1857 год) протекторства над Киевскою духовною Академиею высокопр. Филарета, на страницах исторического обозрения всего её прошедшего, со времени бывшего (в 1819 г.) преобразования, займет одно из самых видных мест, как период особенного процветания её и в деле науки, и в деле духовно-нравственного преуспеяния. Да послужат в этом свидетельством и ручательством слова, поставленные нами эпиграфом: «Гений Истории уже поднял трость скорописца, чтобы внести в неистребимые веками скрижали драгоценное имя Филарета, христиански мудрого Покровителя христианского просвещения, издревле завещанного Киевской Академии ее основателями»¹²².

Приступаем к изложению нашего повествования. Автор Истории Киевской духовной Академии так описывает самый первый шаг вступления высокопр. Филарета в этот древнейший вертоград наук в нашем отечестве: «не замедлил (т. е. после прибытия в Киев), высокий Протектор, Высочайше вверенного ему «вертограда наук», посетить и питомцев оного, с радостным нетерпением ожидавших его в той зале, которая напоминала им одного из величайших благодетелей своих – Рафаила Заборовского. – "Мирен ли вход твой, святче Божий? – так встретил Архипастыря словом Писания говоривший приветственную речь, – и годы, многие годы, ответили вопрошавшему от лица всех, что не только мирен, но и благодетелен вход его в сие древнее святилище науки. При одних этих словах уже чувствуется, что веет каким-то особенно теплым любвеобильным отеческим чувством»... Но мы должны предпослать этому первому факту ещё другой, чтобы составить полное понятие о тех отношениях, которыми заявил себя сразу высокопр. Филарет, не как Протектор по официальному званию, но яко отец, веселящийся о чадех своих, как питомцах, так и воспитателях и начальниках. В бывших под руками нашими подлинных документах значится напр., что высокопр. Филарет на рапорте бывшего тогда Инспектора Академии о состоянии Академии, с 11-го по 24 Мая 1837 года, (т. е. до прибытия ещё высокопр. Филарета в Киев) написал так: «Какая благословенная страна и какая счастливица Академия, что и больных вовсе нет»... Ещё: на письмо начальствующих и учащих в Академии с принесенным ему поздравлением, он отвечал: «Приветствую взаимно священный вертоград Христов, знаменитую Академию, матерь всех русских училищ. Делателей всех в вертограде сём и начальников, и наставников, и воспитанников заочно лобызаю Пастырским сердцем. Надеюсь скоро видеть всех; предпосылаю всем Пастырское благословение». При этих сведениях, – в связи со сказанным у Автора истории, – всего несомненнее становится, с первого же раза проявившееся и навсегда сохранившееся, истинно– отеческое любвеобильное отношение нового Протектора Академии ко всем, сущим в ней. Для наглядного изображения этой отеческой любвеобильности высокопр. Филарета собственно к студентам Академии обратимся на время к воспоминаниям одного из бывших воспитанников. Вот что высказал он печатно в своих воспоминаниях: – «И мало ли чего истинно прекрасного и высокого знали мы в незабвенном Святителе, что влекло души всех нас в благоговейную любовь к нему и соединило нас всех в одну семью, для которого Митрополит наш был по истине отцом, так что все и каждый из нас не иначе и звали его, как »наш возлюбленный дедушка«. Пусть эти слова, – говорит воспоминатель, – покажутся для кого-нибудь слишком наивным излиянием чувствований, но не об этом пока речь; зато и он с такою же нежною, как бы до наивности, любовью относился и к нам студентам».

«В один из академических праздников, по оплошности эконома, предложена была в столовой студенческой не довольно хорошая рыба. Зашедши в столовую прямо из церкви, Владыка откушал рыбы и уже не захотел затем идти к настоятелю и Ректору нашему, сказав: «к вам ныне нечего заходить; у вас, конечно, хорошая трапеза. Но вот у студентов-то надлежало бы быть получше этой рыбы».

«В дни св. Пасхи Владыка удостаивал нарочито приезжать в Академию, чтобы христосоваться со студентами. Однажды приехал он в то время, когда мы были ещё у Литургии. Владыка, пришедши в храм, прямо направился в то отделение храма, которое обыкновенно занимают студенты Академии. Но кто-то из помощников инспекторских из предосторожности, чтобы никто из студентов не вышел из церкви, вздумал запереть вход в отделение замком. Владыка-Митрополит, пока искали ключ, показал естественное недовольство, что держат нас взаперти и не дождавшись, вышел из церкви.

«Однажды – продолжает воспоминатель – зашедши в наши комнаты студенческие и заметивши в одной из них запах табаку, Владыка, вместо ожидаемого всеми присутствовавшими строгого выговора за курение, кротко спросил одного из студентов: «скажи мне – свежее или копченое мясо здоровее?» – «Свежее, отвечал спрошенный. – «Зачем же вы себя-то коптите?» – заметил святый Старец-Митрополит. Раз, после экзаменов, зашел Владыка в наши студенческие комнаты и в одной из них, взяв книгу со стола, присел на койку и стал говорить как бы про себя: «вот как прекрасно здесь! Студенту можно и заняться и вместе отдохнуть. То ли дело так по старому! А то заводят там отдельные общие спальни, общие занятные комнаты: бедные студенты!»¹²³...

В пояснение всех этих фактов и, в особенности, последнего мы не можем не привести следующих, изложенных в биографии высокопр. Антония¹²⁴, как лично к нему относившихся в бытность его ректором в Киевской академии, и в особенности характеризующих личность высокопр. Филарета в описываемых отношениях его к студентам Академии.

Касательно всех случаев, изложенных у воспоминателя, покойный владыка Антоний выразился прежде всего: «так-то так!., честь воспоминателю, что он был столько наблюдателен и слагал так глубоко и свято в сердце своём всё, виденное в лице и действиях Владыки Филарета». «Но, – продолжал он, – в этих воспоминаниях всё-таки одна сторона медали, которая доступна была студентам. А надо знать и то, что и как бывало в этих же самых случаях в отношении к нам – начальникам и приставникам. Для меня особенно памятен и чувствителен был случай последний, т. е. как Владыка отзывался, сидя на койке, что безраздельность комнат занятных от спальных особенно прекрасна. Эти слова, да и самое посещение комнат в этот раз были мне не в бровь, а в глаз. Благо, что студенты об этом не знали, да и вообще ведали не многие».

«Дело было так, – продолжал покойный Владыка. Ещё находившись в Петербурге и зная, что там в постановке жизни студентов была большая разность с нашею академическою, я и заочно конфузился, что у нас такая патриархальность и халатность... Последнее, главным образом, было в том, что студенты занимаются подчас лежа на кроватях и, при посещении Инспектора и даже Ректора, остаются буквально в халатах. Об этом-то я и высказывался не раз перед Владыкою. Он сначала пропускал, как бы мимо ушей: однажды же только сказал: ну а что же? поди и в самом деле лучше по петербургскому-то!» Поэтому, не предвидя в дальнейшем каких-либо возражений и тем более решительного отрицания, я и взялся провести эту мысль более решительно. Он на это опять-таки сказал только: «ну что же? ты, может быть, уже и напроектировал что-нибудь касательно этого?!» Это выражение уже более убедило меня в возможности привести в исполнение своё намерение. Я даже и потолковал кое с кем, как бы устроить, и в общих чертах написал домашним образом. Вскоре представился случай, казавшийся мне благоприятным, чтобы доложить Владыке окончательно, как приступить к самому делу. Но тут-то и объяснилось, что значила прежняя уклончивость... Я не знал, как и поправить дело, особливо, когда неосторожно позволил указать, как например – на Петербургскую Академию и назвать его настолько достойным, что полагал бы излишним и рассуждать об этом».

«Вот тебе и на! – видимо раздражённо сказал Владыка, – этого только и недоставало, т. е. сравнения «Вавилонского с Сионским»¹²⁵. Знал я и прежде тебя и побольше, что там заведено... Там есть и полицмейстер какой-то при Академии, и в баню то сопровождает студентов фельдшер или лекарь, чтобы определять степень жара и кому дозволить, а кому нет – париться. Знай, что пока я жив, этого не будет; никто меня не убедит, чтобы студенты, уже столько взрослые, матёрые держали себя на пружинках и были как на иголках. Эка беда, что студент в халате; халат с пояском, то же что подрясник; а в подрясниках, ходят везде и в церковь; а что студенты иные иногда уснут после обеда, это и естественно; и не думай, что спят от лености, от безделья, а вернее, чтобы отдохнуть и снова живее и усерднее заняться делом; ленивого-то и праздного и не уложишь в эту пору; он скорее это время свободное употребит на что-либо праздное, а если захочет и не в пору полежать, то и в отдельных комнатах он не затруднится и не спросит, как это сделать; сам сумеет лучше всякого. Так оставь ты, что тебе втемяшилось по этому делу. Смотри-ка, чем хотел урезонить: там-де в Петербургской Академии так и так... Да там и ректоров стали делать безместными архиереями¹²⁶... Что же ты не говоришь, что и здесь бы так же нужно, тем более, что здесь был уже Ректор-Архиерей (Иннокентий), хотя и в другом значении, потому что он был здешний же Викарий и занимался делами епархиальными. Не думаешь ли ты о себе, чтобы быть Ректором-Архиереем. Да если бы и вздумали там, я ни за что не соглашусь». По достоверному рассказу одного высокостепенного лица, A. Антоний в конце концов при этом случае, желая смягчить тревожное состояние Владыки Филарета, в чувстве искреннего смирения выразился было так, между прочим: «Что же, Владыка Святый, простите! – И я готов быть в этом деле пред Вами яко агнец безгласен и пожертвовать своими убеждениями»... Но старец-Митрополит и тут ему сказал: «да! хорош ты больно агнец готовый на жертву... Агнцы-то не брыкаются, а ты куды было как забрыкался..., чтобы устоять на своём. Оставь, говорю, навсегда, что втемяшилось тебе, – и только».

«Но этим одним разом, – говорил преосв. Антоний, – дело не кончилось. Ясно было, что Владыка был затронут за живое. В другие разы он, видимо намеренно, возобновлял разговоры, если не прямо об этом предмете, то о соприкосновенных, где главная мысль была всё-таки об образе и характере отношений к студентам и влиятельных и действенных. Любимыми выражениями его при этом были изречения Св. Апостола: »Яко же доилица греет чада своя… так и начальники и все наставники должны чувствовать себя и выражать свои действия к воспитанникам, послабляюще им, по тому же Апостолу, и самые прещения, а главное, не насилуя их положение одними казёнными порядками по заведенным формам и инструкциям. Последние, если и потребны, то они таки не на один лад для всех мест». Так однажды, опять заговорив про отдельные и спальные комнаты, Владыка Филарет высказался, «что это разделение помещений и в видах гигиенических-то здесь в Киеве излишне. Там в Петербурге напр. известно, что двойные оконные рамы хоть целый год не вынимай от сырости и переменчивости погоды, потому и воздух, понятно, должен быть освежаем через перемену помещений, а здесь чистая благодать; зимние-то окна хоть и не вставляй, – а летние-то открывать можно с Марта по Ноябрь... Да здесь, слава Богу, и больных-то воспитанников я вижу по рапортам весьма мало. Да кстати, – я как теперь помню, что тогда получил самый первый рапорт, в бытность мою в Петербурге ещё до приезда сюда – в Киев, – (рапорт бывшего тогда Инспектора А. Димитрия о благосостоянии Академии), то перекрестился, что больных студентов не было ни одного. А как мне приходилось в Петербурге посещать тогда своего племянника студента (Егора Васильевича Амфитеатрова), бывшего больным, то я пред тамошним Ректором и Инспектором прямо похвалился, что вон-де в Киевской Академии не так, – больных вовсе нет».

«Одним словом, по рассказам покойного влад. Антония, вопросом ο спальных и занятных комнатах вызывалось со стороны Владыки Филарета весьма много рассуждений. Однажды же Виктор Игнатьевич, желая смягчить и сгладить самоё состояние Владыки Филарета, подсунулся было со своим словцом, рассчитанным на то, чтобы, так сказать, ублажить его». «Да, Ваше В-ство, и сама история подтверждает, что в здешней Академии был настолько освящен порядок в образе жития воспитанников, что можно по традициям определить, – кто, когда, в какой манере жил и где была его койка. Я напр., во весь курс помещался в той комнате и моя койка была на том самом месте, где почивал, учившись в Академии, Святитель Димитрий Ростовский». Владыка, улыбнувшись, сказал: «Да ты бы хорошенько справился, – быть может и самая-то кровать досталась тебе именно та, на которой почивал Святитель Божий?!» «Этого-то я не знаю», – отвечал Аскоченский. «Ну, так я тебе скажу: если бы нам с тобою досталось хоть под кроватью-то Святителя Божия полежать и то слишком много бы чести. А если бы и предположить, что ты жил и спал в той комнате, где Святитель Димитрий: то уж несомненно, что этим самым и комната и место, где стояла кровать Св. Угодника, обратилось тогда же в место запустения по пророку Даниилу, потому что, верно, ты и на месте святе не в состоянии был воздерживаться от твоих пустых и гнилых речей и вместо воскурения фимиама и горения елея перед иконою, скорее всего воскурялся там у вас табак, а может и бывали возлияния из называемой по здешнему горелки». «А вот и кстати», – обращаясь ко мне, – сказал Владыка: «Ведь ты насмотрелся всего там в Петербурге то и знаешь, что в спальных комнатах ставятся ночники в видах каких-то особенных, даже нравственно-воспитательных; а я тебе предлагаю, – хорошо бы весьма завести порядок, чтобы в каждой комнате была пред иконою лампадка и зажигалась бы, начиная со чтения вечерних молитв и горела до прочтения утренних. Это будет не то, что ночники... Кто и проснется ночью, увидит, что свет исходит от св. иконы, небось перекрестится». Лампадки действительно были и в моё время и зажигались, по крайней мере, на время молитвы, а на всю ночь оставлялись на воскресные и праздничные дни, хотя не всегда и не везде.

Что же касается безраздельности комнат на спальные и занятные, то этот порядок оставался не только до кончины высокопр. Филарета, но и после. Студенты со своей стороны были довольны этим положением и даже боялись, что оно скоро или поздно изменится. В моё же время (в половине 1858 г.) дошло известие, по тогдашнему секретное, что вот-вот прибудет какой-то важный из Петербурга чиновник по Духовно-учебному Ведомству; и тут-то студенты подумывали, что существовавший порядок в житье-бытье их более всего бросится ему в глаза и непременно будет отменён. Известие это действительно оправдалось; в конце Сентября приехал Директор Канцелярии г. Обер-Прокурора Св. Синода – действит. стат. советн. Π.И. Саломон. Назначение его, насколько было доступно знать нам, – студентам, последовало будто бы по поводу статей по разным предметам церковного и духовно учебного управления, напечатанных в пресловутом тогдашнем заграничном «Колоколе». С этим «Колоколом», привезенным в своём портфеле, – как говорили тогда, – и осматривал прибывший Директор всё, что подходило под его программу, и по преимуществу, по части воспитательной и экономической. И что же? Когда он посещал комнаты студентов в существовавшем порядке и виде, то студенты, как говорится, не верили своим ушам, слыша, как посещавший отзывался об обстановке студенческой жизни почти такими же словами, какие известны были, по преданию, из уст высокопр. Филарета. И тут-то имя и память последнего ещё более стали благословляться.

Мы привели все изложенные факты, чтобы ими и ограничиться в рассуждении рассматриваемого вопроса и не говорить ни слова, ни за ни против, общепринятых в последнее время положений, касающихся образа жизни студентов в дисциплинарном и гигиеническом отношениях. На всё своё время. В приведённых же фактах, как снятых чисто с натуры, для нас важно одно, что в них действительно отражалась во всей полноте задушевная простота и истинно-отеческая благопопечительность высокопр. Филарета в отношении ко всем положениям и условиям жизни студентов, – и что всё это имело столь сильное глубокое влияние на всю среду студенческую, что – по свидетельству воспоминателя, – «влекло сердца всех и каждого в благоговейную любовь к нему и соединяло их самих всех в одну семью, для которой маститый Первосвятитель был поистине отцом, или как величали его все – возлюбленным их дедушкою».

В частности указываемое влияние высокопр. Филарета отразилось на чувстве призвания и наставников и студентов к принятию ими монашества, – последними, или во время самого ещё образования в Академии,– или, более или менее скоро, по вступлении их на службу. Упоминаемый прежде Автор воспоминаний об этом предмете говорит, между прочим: «подлинно Владыка столько любил монашество, что, казалось, и нас всех студентов Академии желал бы он видеть монахами. По крайней мере, с особенною любовью благословлял он на сей святой путь избиравших его по искреннему желанию студентов, и обращался с особенным вниманием при своих посещениях Академии к монашествующим студентам. И к достойнейшей чести последних должно сказать, что они оправдали своё избранническое звание и служение. Из них многие уже давно достигли высшего иерархического звания, а другие позднейшие достигают его с несомненным достоинством. Из числа первых в настоящее время состоит на святительских кафедрах в сане епископов и архиепископов считая с умершими до 30-ти¹²⁷. Кроме сего, двое питомцев сей же Академии, прибывших из единоверных нам славянских земель – Молдавии и Сербии – и поступивших в монашество, теперь занимают на своей родине первосвятительские кафедры; один из них митрополитом Ясским, другой Сербским. Что же касается вообще численности лиц из среды воспитанников Киевской Академии, принявших священническое звание, то она была значительна и превосходила число таковых же воспитанников в других Академиях на описываемый период времени». Такой плод духовно-нравственного воспитания, само собою, говорит об истинном достоинстве его, равно как и виновников его. Под последними разумеются, кроме самого высокопр. Филарета, начальники и наставники академические, которых Автор воспоминаний справедливо называет «достойнейшими воспитанниками, чадами его по духу иночества».

«Мы знали, – говорит воспоминатель, – высокопр. Филарета, как столпа Православия, знали и как доблестнейшего подвижника, умевшего притом, и воспитывать подвижников. Не говоря о ближайшей к отеческому надзору его Лавре, которая украшалась в его время многими истинными монахами, нас истинно утешали возвышенностью своего настроения и безукоризненною чистотою жизни ближайшие к нам постриженники Филарета, бывшие наставники наши в Академии. Под влиянием Митрополита Филарета, – читаем и в исторической записке по случаю пятидесятилетнего юбилея – «и дух аскетизма, заметный и прежде, сильно развился в Академии, обнаруживаясь поступлением в монашество многих наставников и лучших студентов». «Приведем ещё здесь слова из оной надгробной речи, сказанной именно лицом, испытавшим это влияние на себе и в воспитательном и наставническом состоянии, – и засвидетельствовавшим об этом при гробе в Бозе почившего от лица Академии: «Двадцать лет стоя на высоком свещнике паствы Киевской, Ты был поистине светильником и для высшего святилища духовного просвещения, – Академии. Мы видели в Тебе глубокое знание самых высоких истин христианского учения, которые всегда умел Ты передавать и нам в простоте Евангельской, а с тем вместе духовною опытностью и проницательностью, остерегая наши мысли от всего чуждого и вредного духу Православия. Мы видели в Тебе, что особенно драгоценно в наш, скудный духовною жизнью, век, – живой опыт высоко-аскетической жизни по святому Евангелию, – отчего истина Евангельская, имея в Тебе живой пример силы и действенности её, нам всегда казалась ясною, несомненною. Ты учил не словом только, но делом и истиною. Мы видели в тебе непрестанное внимание к нам и самую деятельную заботливость о нас. Особенно никогда не изгладится из нашей памяти тот подвиг Твоего богопросвещенного внимания к нам, который каждогодно, но дважды (разумеются полугодичные и годичные экзамены), по нескольку дней, несмотря и на немощи старческие, совершал Ты в вертограде нашем, подвергая испытанию питомцев его, с опытною и тонкою наблюдательностью неутомимо следя за каждым движением их мысли и слова, а с тем вместе, являясь судиёю и наших (наставников) мыслей и познаний; причём в самых строгих твоих замечаниях мы ощущали сладость отеческой любви, тихо и так животворно действовавшей всегда на исправление замечаемых в нас недостатков. Полный духа благодатной жизни о Христе Иисусе, Ты был для нас жизненным духом, воодушевляя своим присутствием и словом равно и обучаемых и обучающих в трудном подвиге науки и просвещения, вливая в тех и других свежие силы к новой деятельности и новым трудам как научным, так и к иноческим подвигам в благочестии»¹²⁸. Об этом же говорит и другой очевидец, что «Владыка Митрополит, с особенным вниманием относясь к студентам монашествующим на экзаменах, всегда поощрял их при этом во всем, подобающем для них, состоянии, говоря им прямо, что успехи их в науках должны свидетельствовать и об их внутреннем настроении, соответственном их званию, – одним словом, – чтобы самоё учение их в Академии было духовноиноческим для них подвигом»¹²⁹.

Насколько были действенны и благоплодны все сказанные отношения и личное влияние, представлявшего в себе живой образ высокого святоподвижничества, Первосвятителя и Покровителя Академии на юных призванников и избранников иночества, свидетельствуют уже прежде приведённые цифры, в которых значится достигших Святительства пятьдесят лиц, получивших образование в Академии собственно при жизни высокопр. Филарета. Из этих же самых лиц, принимавших монашество ещё во время обучения в Академии, лучшие было избираемы, – по личному, главным образом, усмотрению, иногда же по настоянию самого же высокопр. Филарета непосредственно по окончании ими курса, – на службу в Академии, или в Киевскую Семинарию и в Киевские же училища, где все они таким образом оставались под особенным его личным руководством, как его чада духовные. Многих из таковых он сам и постригал в монашество в Лавре и, в особенности в самых святых Пещерах. Что же касается до других, начавших службу в Академии ещё до времени первосвятительства высокопр. Филарета и остававшихся ещё в светском звании, то и из этих некоторые повременно не замедляли переменять своё состояние на иноческое. По их же собственному признанию такая перемена совершалась в них исключительно под непосредственным живым влиянием на них самого же высокопр. Филарета. В пример этого достаточно указать только на двух лиц, наилучших Профессоров – Петра Семеновича Авсенева (в монашестве Феофана) и Дмитрия Ивановича Макарова (в монашестве Лаврентия). Приведем здесь сведения о последнем, которые одни представят живую, самую характерную, сколько и глубоконазидательную для всякого, картину истинного призвания к святоиночеству и всю духовно влиятельную силу, уразумевшего и завершившего это призвание избранника, – самого высокопр. Филарета.

Дмитрий Иванович Макаров¹³⁰ определен был, сверх наставнической должности, Помощником Инспектора Академии. Любвеобильное отношение к ближним особенно сказалось в Макарове при этой должности: он был не столько начальником, сколько отцом студентов, и за то пользовался любовью и уважением. В это время, – говорит Автор, – на Святительской кафедре Киевской Митрополии находился муж богоугодный, преосвященнейший Филарет (Амфитеатров), принимавший всегда живое участие в делах Киевской духовной Академии. От его Архипастырского взора не утаилась благая деятельность преподавателя Макарова и его смиренная личность полюбилась Святителю. В 1840 году, по его ходатайству, изъявлено Макарову одобрение Святейшего Синода за ревностное прохождение службы по Академии. 1841 года, по его же представлению, за «отличное преподавание порученного ему предмета» Бакалавр Макаров возведен в звание экстраординарного Профессора исторических наук. Дмитрий Иванович, во всё время службы своей в Киевской Академии, жил в ней чисто по-монашески, не любил участвовать в обществах сотоварищей профессоров, удалялся развлечений мирских, редко даже когда выходил из стен Академии в город, разве по неотложному делу. Сосредоточенный в себе и занятый ревностным исполнением своей должности, любил он уединение келейное; но, тем не менее, не спешил он дать обеты монашества. Этому причиной было его глубокое смирение и высокое благоговение к монашеству. Монашество казалось ему столь святым и возвышенным подвигом, что он находил его себе не под силу, и в смиренном сознании своего недостоинства предпочитал оставаться мирянином, чем быть плохим монахом. Нередко Ректор Академии, преосвященнейший Иннокентий, предлагал ему принять монашество, как более всего свойственное наклонностям его души. Всякий раз Димитрий Иванович отговаривался своим недостоинством и неготовностью к этому святому званию. Сам Митрополит Филарет при свиданиях не раз заговаривал с ним о монашестве, старался склонить скромного Профессора променять сюртук на рясу, но Димитрий Иванович всё медлил, всё отказывался своею неготовностью. А что готов он был духовно, хорошо знал об этом Владыка через старца подвижника Киево-Печерской Лавры, иеросхимонаха Парфения, своего духовника, который издавна был так же духовником и Димитрия Ивановича.

«Сколько ни медлил благоговейный чтитель монашества, пришло, однако время, когда, предназначенное ему, иноческое звание постигло его и притом так внезапно, что сам он потом изумлялся, как всё это с ним случилось. Вот собственные откровенные слова его об этом событии, знаменательном в его жизни. «Всегда глубоко чтил я монашеский сан, – говорил он о себе откровенно, – размышлял о нём с благоговением и с любовью, имея, так сказать, перед глазами высокие примеры совершенства монашеского в лице, во первых, самого Владыки нашего Филарета, чудно являвшего в себе и аскета по духу, и администратора по должности. Дивился я этому мудрому сочетанию и буквально благоговел перед ним. При частых соприкосновениях к нему по делам службы и вообще по его ко мне расположению, нередко доводилось мне беседовать с ним по целым часам; я наслаждался божественной беседой, я впивался, так сказать, в его мысли и слова, и глубоко западали они в мою душу. Не скрывал я ни одной своей мысли, или намерения; очевидно, – не утаивал и того, что я бы и не прочь принять монашество, но понимая высоту его, а с другой стороны сознавая недостоинство и немощи свои, не дерзал решиться на это. Владыка был не согласен со мной в этом, представляя мою склонность к уединению и сосредоточению в себе, как задатки доброго монаха, увещевал к принятию монашества, но не мог я решиться принять то, что по мнению моему превышало мои силы. Так восемь лет провел я в этой нерешительности, со времени окончания курса в 1836 году и до 1843 года. Следующий, так сказать, случай, если только можно назвать это случаем, положил, наконец, предел моему колебанию. Был я однажды по делу у Владыки Филарета; по обычаю, милостиво посадил он меня подле себя и по решении дела началась у нас обычная беседа. Вдруг, совершенно не к речи, а как бы случайно, говорит мне Владыка, указывая на мой сюртук. «Долго ли же ты будешь ходить ко мне в этой кутце?» Неожиданность вопроса и обычная моя трусость отняли от меня всякую возможность отвечать и я молчал. Владыка снова повторил тем же ласковым, хотя и серьёзным тоном: «я тебя спрашиваю, долго ли ты будешь ещё в этом ходить?» Не без смущения и страха я, наконец, ответил ему: «Владыка святый! Вам известен образ мыслей моих, от Вас, как от отца своего, я не скрывал ничего; Вы знаете, что не дерзаю я принять монашество по высоте этого сана и по немощи собственных сил; притом же, притом же…» и тут я окончательно замялся. «Доканчивай, доканчивай, – сказал Владыка,– что же ещё «притом же»? Притом же – продолжал я, несколько помолчав, – если бы мог я надеяться, что останусь частным монахом на единственное попечение о душе моей; но ведь мы ученые не крепко на это рассчитывать можем; обыкновенно нам поручают управление монастырями или ещё того выше, а какой я пастырь, Владыка, – какой я монах?!.. «Слёзы прерывали мои слова. Хотя я всё ещё упорствовал в словах, но втайне чувствовалось мне, что наступила моя роковая минута; я встал и поклонился в ножки Владыке, сам не сознавая, что и зачем делаю». «Постой, постой братец, возразил Владыка, – послушай, ты Профессор, – но тебе бы мне это разъяснять, ты и сам хорошо это понимаешь: если все бы мы стали отказываться от возлагаемых на нас обязанностей нашим недостоинством, то оскудела бы до конца матушка наша Церковь Православная пастырями; неужели мы, грешные, дерзнувшие на величайшее дело управления Церковь Божиею, уповали и полагались на свои силы и разумение?! Божественная благодать, немощи наши врачующая и оскудение наше восполняющая, сама совершает пастырей Церкви своей, а что мы значим, скудоумные и грешные? Принесем лишь наше доброе произволение, не пощадим своих сил и самой жизни во славу имени Божия, и Он Сам наш Помощник во благое. Не отговаривайся же, – это пустая отговорка». После этого разговора, я уже не заставлял более повторять себе о принятии монашества, да и в душе уже более не колебался».

Вспоминая обо всем этом уже в старческих летах впоследствии, при разговоре с одною образованною особой, просившею у него благословение вступить в монастырь, о. Архимандрит Лаврентий откровенно признался, что смотрит на этот случай, как на явное указание Промысла Божия быть ему монахом; и всегда искренно благодарил в Бозе почившего Митрополита Киевского Филарета, что своим богомудрым словом раз навсегда положил конец его колебаниям.

«Се время благоприятно, се день спасения!» – повторял в себе Димитрий Иванович после беседы с Митрополитом Филаретом и не медлил уже более стать иноком по сану, каковым по душе он уже был. В начале 1843 года подал он прошение в Совет Академии о дозволении ему принять на себя монашеский сан. Дозволение, конечно, последовало. 22 Мая 1843 г. получил он письменные вопросы: где и когда желал бы он быть пострижен в монашество? На следующий же день на эти вопросы он ответил так: «Занятия по должности побуждают меня отложить исполнение своего намерения о поступлении в монашество до вакационного времени, как более свободного от сих занятий, для достодолжного приготовления себя к постригу. По уважению к св. Киево-Печерской Лавре, я желал бы быть постриженным в монашество в какой-либо пещерной её церкви, если Академическое Правление благоволит сделать своё распоряжение об исполнении сего моего желания». Распоряжение было сделано. Сам Первосвятитель Киевский, Митрополит Филарет пожелал своеручно постричь боголюбивого Профессора Макарова в иночество. В том же 1843 году 10 Августа, на ближних пещерах Киево-Печерской Лавры, в пещерной церкви преп. Антония, что подле его многоцелебного гроба, высокопреосвященнейший Филарет постриг Димитрия Ивановича в мантию и наименовал его Лаврентием в честь празднуемого в тот день св. мученика и архидиакона Лаврентия. Духовник Киево-Печерской Лавры, иеросхимонах Парфений при постриге был приемным отцом ему от св. Евангелия, и ему же молитвенно поручил Владыка новопостриженного инока. При таковых богомудрых наставниках, каковыми были Митрополит Филарет и иеросхимонах Парфений, не оставлявшие его своими духовными наставлениями, о. Лаврентий явил в себе достойного исполнителя всех правил и законоположений как монашества, так и священства и профессорства. Но митрополит Киевский Филарет, хорошо знавший о. Лаврентия, хорошо видел, что училищная служба в Академии – не то поприще духовное, на которое он предназначен свыше. Он пожелал сделать его Наместником Киево-Печерской Лавры, – своим ближайшим помощником в управлении ею. 10 Июня 1844 года о. Лаврентий был возведен Митрополитом Филаретом в сан Архимандрита и переселился из Академии в Киево-Печерскую Лавру, столь близкую его боголюбивой душе. Но оставляя Академию, свою мать, породившую его духовно, как звал он её всегда впоследствии, не прекращал он общения с ней никогда.

По поводу вышеприведенных в речи слов о том подвиге особенного внимания к учащим и к учащимся, который каждогодно совершал высокопр. Филарет на экзаменах в Академии, обратим нашу речь теперь к последним. Приведем сперва свидетельство прежнего же Автора воспоминаний.

«На экзаменах в Академии присутствовал Владыка: – Митрополит всегда с участием и обстоятельно испытывал знания студентов. Но некоторые предметы слушал как бы нехотя, особенно напр. учение новейших Германских философов. Иногда, ответившему по этой статье, студенту советовал не стараться слишком, чтобы помнить, что он так усердно заучил... Однажды же, когда шла речь на экзамене о древних философах, Владыка вдруг подозвал десятилетнего мальчика из присутствовавших на экзамене (публичном) и, заметив, что древние философы не знали тех высоких истин, какие знают у нас даже дети, велел малютке прочитать Символ веры»¹³¹.

В другой раз, когда студент особенно твердо и бойко передал биографию Сократа, Владыка спросил: «а можешь ли ты так же твердо и подробно передать жизнь напр. св. Апостола Павла?» Были и мы (пишущий) сами личными свидетелями подобного же факта на публичном испытании в 1857 г. (последнем в жизни высокопр. Филарета). «По принятому в Киевской Академии обычаю на публичных экзаменах воспитанники, оканчивающие курс, читали с кафедры небольшие сочинения в качестве пробных лекций, а переходившие из низшего в высшее отделение читали опыты своих упражнений. И вот когда из числа последних студент¹³² вступил только на кафедру и произнес заглавие своего сочинения, – именно «учение о Боге по Платону», высокопр. Филарет в ту же минуту остановил его, сказав: «погодите читать, – а скажите прежде, что заключается в вашем сочинении, или иначе, в самом учении Платона о Боге?... Студент, озадаченный и частью сконфуженный неожиданным перерывом его чтения, не успел ещё собраться с духом, чтобы отвечать, как вопросивший продолжал: «оставьте пока ваше сочинение и отвечайте мне на мои вопросы: «видны ли звезды днем?» Студент ещё более сконфузился при таком простодушном вопросе. Владыка же продолжал: «ну конечно нет». А отчего? От того, что днём светит солнце, при котором звезды меркнут и становятся не нужны. Так и учение Платона и древних мудрецов то же, что звезды по отношению к учению откровенному нам в Евангелию Самим Господом, Солнцем Правды. Потому то и поется в св. Церкви: Рождество Твое Христе, Боже наш возсия мирови свет разума..., так что при первых лучах сего явившегося света, дотоле звездам служащии научились покланятися Сему Солнцу Правды и Его Единого ведети с высоты Востока». За сим сказал студенту: довольно!»

Немало сохранилось в предании из курса в курс и других подобных фактов; но дело в том, что совершенно несправедливо видеть здесь, (как некоторым представлялось о высокопр. Филарете) или непонимание значения науки – Философии, или предубеждение против неё, или же бессознательную антипатию. Усматривать и указывать что-либо в этом роде возможно со стороны и лишь тех, кои сами не глубоко разумеют науку – Философию, преклоняются лишь перед одним её именем и авторитетом представителей её, особенно позднейших. Из приведенных фактов очевидно, что высокопр. Филарет относился так собственно не к философским познаниям, а к образу и мере пользования ими, особливо же в области тех истин, которые недоступны ведению естественного разума и с тем вместе могли быть в ущерб истинного разумения на основании прямого Богооткровенного учения. А что он резко и настоятельно иногда выражался в подобных случаях, это совершенно естественно было для его богомысленного настроения и вообще духовно-нравственного состояния. По одному чувству святой ревности о Богоспасительных истинах для него было слишком ощутительно всякое приражение к ним каких-либо мнений и неуместных исследований, отзывающихся не только возношением на разум Божий, но и сколько-нибудь свободным отношением к этим истинам. Зато он, на тех же экзаменах при разрешении встречавшихся вопросов или объяснения положительных истин, весьма часто любил обращаться к присутствующим на экзаменах профессорам известным или можно сказать, знаменитым по философским познаниям, как напр. к протоиерею Ивану Михайловичу Скворцову или к Авсеневу – (Петру Семеновичу, в монашестве – архимандриту Феофану), и выслушивал их ответы с совершенным вниманием и удовольствием, хотя иногда сдерживал их, особливо последнего, в некоторых воззрениях; или на их рассуждения излагал свои, и при всей видимой простоте, всегда метко и верно определял самые философские положения, хотя и помимо научно систематических исследований, открывая и указывая коренные, и что главнее, истинные начала познания истины в едином источнике ведения, – Христианском учении. Это совершенно естественно для его духовно-подвижнического состояния, в котором обыкновенная мыслительность философская переходит в духовную созерцательность и где самые истины из отвлеченных понятий преобразуются и воплощаются в дух и жизнь.

Остановимся в частности на личности о. Архимандрита Феофана (Авсенева). Когда о. Феофан хотел было с философской кафедры перейти на какую-либо из богословских, то замечательно быв возведен в звание ординарного Профессора философских наук, он с тем вместе был оставлен Владыкою на прежней кафедре¹³³. Далее, когда Авсенев, поступивши в монашество, оставил Киевский Университет, в котором он состоя в Академии, дотоле преподавал философские науки, и когда лишение такого Профессора не могло не быть не чувствительным для какого бы то ни было высшего заведения, а потому и г. Попечитель Киевского учебного округа Князь С. Давыдов относился к высокопр. Филарету с просьбою о дозволении о. Феофану продолжать чтение лекций в Университете св. Владимира, то Владыка дал от себя полное согласие и разрешение к удовольствию истинных любителей христианского просвещения¹³⁴.

Итак понятно, что если высокопр. Филарет не мирился, как замечено выше, с наукой Философией, то не собственно с ней, а с теми системами позднейшей Философии, читая историю которой и о. Феофан (Авсенев) должен был, как сказано в истории Академии, разоблачать призрачность философствования, заносившегося в туманную сферу не постоянных и не состоятельных идей и странных понятий, а с тем вместе и всю (ложную и опасную) восторженность последователей последнего представителя Германской философии, видевших в нем чуть ли не пророка»¹³⁵. Когда же высокопр. Филарет находил разумение и преподавание этой же самой науки-Философии в том виде и духе, как являлось то и другое в лице о. Феофана, который по свидетельству той же истории, – «в самых глубоких изысканиях шел твердо и неуклонно, держась слова Божия и учения Церкви Православной, всегда руководивших его в самом напряженном мышлении, – отчего и выходила у него гармония знания и веры, и являлась истина поразительною и делалась сущею драгоценностью для слушателей: тогда высокопр. Филарет относился к философской науке с полным сочувствием, видя сообщение воспитанникам истинных философских воззрений и знаний». Впрочем, нужно знать, – как сказано и в исторической записке по случаю юбилея Киевской Академии, – что высокопр. Филарет, во всю бытность свою Митрополитом Киевским, относился к нравственно-религиозному преподаванию в Киевском Университете с особенною наблюдательностью и не оставлял без своих внушений самых преподавателей, тем более что последние были не только по Богословию, но и по Философии из профессоров же Киевской Академии. Так, в Исторической Записке по случаю юбилея (стр. 119) говорится: «О. Архимандриту Феофану, преподавшему Философию в Академии и Университете, иногда тяжело обходились указываемые внушения. Ревнитель богословской истины – Архипастырь резко и строго выражался нередко о философских терминах и трактатах, где ему противны были не только философские формулы, но даже самые имена какого-либо Спинозы, Гегеля, Фихте, Шеллинга¹³⁶. Архим. Феофан, как главный профессор философии, вызывался к наибольшей ответственности за нее, особливо как монах. Он, однако, кротко покорялся своей судьбе, искренно уважая чистоту побуждений, вследствие которых нападали на его философствование». Приведем здесь один факт, который передавал нам покойный влад. Антоний с объяснением, что этот факт не ускользнул в своё же время от борзописного пеpa В.Ип. Аскоченского, занесшего его в свои мемуары, как бывшего личного свидетеля-слышателя.

«Однажды А. Феофан на лекции в Университете проводя по обычной тактике своих мистифирующих воззрений параллель между духовным и чувственным бытием задался вопросом, «что значит, что когда режут напр. курицу, она так сильно трепещется и бьется?...» и разрешил это тем, что будто бы не страх смерти и боль от резания приводит её в такое состояние, а какое то чувство восторга, что вот она (курица), назначенная в пищу человека, через процесс питания обратившись в соки организма, как существа высшего телесно-духовного, переходит из своего чувственного животного бытия в высшее... и что она предвкушает здесь как бы сладость того состояния, которого, по слову Апостола, чает вся тварь яко и сама тварь освободится от работы истления в свободу славы чад Божиих. Мысль эта, сама собою оригинальная и в своем роде завлекательная, легко могла быть принята студентами-слушателями с особенным сочувствием, чуть не с восторгом и вследствие этого самого скоро из стен аудитории разнеслась и сделалась известною, кому следовало знать, и наконец, самому высокопр. Филарету. Последний, воспользовавшись случаем, когда собирались к нему начальствующие и профессора Академии монашествующие и другие¹³⁷, попросту на домашний обед, завёл речь о предметах, близких к сказанному, и наконец поставив вопрос, как раз тот же самый, каким задавался о. Феофан, вдруг обратился к последнему: «а ну-ка, отче, как бы ты решил этот вопрос по твоей велемудрой науке?! Когда о. Феофан начал было повторять своё мнение, высокопр. Филарет обычным простодушным тоном сказал ему: эх отче-отче Феофане! Хотя имя твое значит »Богоявленный«, по точному переводу с Греческого, но верно, что такое разумение не Бог явил тебе, как речено Господом Спасителем св. Ап. Петру, а плоть и кровь..., а с другой стороны, хотя ты по имени Богоявленный, но забыл видно про того, кто не по имени только, а по благодатному дарованию ведения естество сущих уяснил и который наименован св. Церковью небоявленным¹³⁸, – разумей св. Василия Великого! Но ведь и этот великий Таинник природы в своем Шестодневе не доходил до таких откровений таин природы... А потому я вот что тебе скажу по моему не философско-метафизическому, а простому рассуждению. «Если нам – монахам не положено по уставу употреблять в пищу куриц, а только яйца, то этим самым по моему и не дано знать, что чувствует курица, когда её режут и в какой восторг приходит она от представления, что перевариваясь в питательные соки съедающих её, будто бы переходит в какое-то высшее бытие... А сказать прямее: разве животные назначены были изначала в пищу человеку?! А ведь по твоему толкованию это необходимо следовало бы... Да и самый текст св. Апостола против твоего же толкования. Сказано освободится тварь от работы истления; а как она при существовании человечества в этом земном мире не освободится, пока мир изменится и пока он во зле лежит, то тварь и должна быть жертвою работы и истления... Какой же здесь для твари, следовательно, и для твоей курицы восторг?! Не сказано ли прямо у того же св. Апостола, что напротив, тварь воздыхает, страдает, повинувшись суете за повинувшего её человека? Не так ли и ты рассудишь теперь?.. Постарайся же изменить, высказанное тобою перед студентами, мнение, представив его не более, как в значение парадоксальности и неуместной софистики; да и впредь-то не задавайся никакими подобными созерцаниями, которые как нельзя более, справедливо уподобить куриной же слепоте в значении известной под этим названием болезни глаз. Для устранения же этой куриной слепоты – мыслительной болезни запасись тем коллурием, о котором сказано в Апокалипсисе и помазывай чаще очи твои, да видиши (Откр. 3:18). Да и следующему-то рядом стиху внемли, где речено от лица Самого Господа: Аз, ихже аще люблю, обличаю и наказую: ревнуй убо и покайся (Откр. 3:19).

Итак, из сказанного видно, что личных решительных несочувственных воззрений и отношений к Философии со стороны высокопр. Филарета не было. Это сейчас увидят читающие и из того, – какой высокой степени развития и процветания достигла эта именно область ведения в самой Академии во дни высокопр. Филарета.

«В последнюю пору, перед самым временем протекторства высокопр. Филарета, философские науки в Киевской Академии, по описанию в истории её, доведены были до такого состояния, что подобного преподавания оных едва ли можно было найти в самых лучших Университетах Европы. Протоиерей Скворцов, Новицкий, Михневич, Авсенев – вот кватрумвират, под руками коего возделывалось широкое поле философствования, согреваемого лучами Веры Православной!... Фихты, Шеллинги, Гегели и другие хитрецы немецкой мудрости ложились ниц перед мощно-Русской верующей мыслью и здоровым словом со своими высокопарными темноглаголаниями, что видели, хотя и юные возрастом, но возмужалые смыслом питомцы богохранимого училища, и сознавали, что у всех оных, так называемых гениев мышления, по русскому выражению, заходил лишь ум за разум»¹³⁹. Наконец, при протекторстве Митрополита Филарета, из под руководства сказанного кватрумвирата, не замедлили выступить на этом же поприще и новые достойные делатели в составе тоже кватрумвирата: таковы – ранее всех Гогоцкий, затем Поспехов, Юркевич, и позднейший из них (именно из самого последнего выпуска высокопр. Филарета в 1857 г.) Троицкий, из коих последние – Юркевич и Троицкий, а равно и первый Гогоцкий, чуть как говорится, не на разрыв приглашены были в университеты – Московский, Киевский, Казанский. Остается только желать, чтобы эти представители философствования и последующие их преемники пребыли верны всему, унаследованному ими преемственно от своих знаменитых учителей по духу, характеру и образу мышления и преподавания, не уклоняясь на распутия туманности, и до днесь господствующей в головах немецких мыслителей и их недоумочных последователей. Столько же желается и уповается, что и все, право правящие слово божественной истины и поставленные по званию своему на степени протекторства рассадников высшего духовного просвещения и блюстительства за таковыми же светского образования, – столь же бодрственно, сильно, разумно-сдержанно и влиятельно могут всегда действовать в рассматриваемом деле, как высокопр. Филарет, который, как видит всякий, глубоко понимал дух своего времени и движение, и направление мысли человеческой, и не подавляя её естественного правильного развития, в тоже время умел постоянно удерживать в истинных пределах и указывать ей прямой и верный путь. А не в этом ли и весь долг и вся задача и цель протекторства в точном истинном значении слова и дела, необходимо простирающегося, с полным и живым духовно-нравственным влиянием, на всю внутреннюю жизнь и проявление её в заведении и в составе сей корпорации от студента до Доктора, а не в виде только почётного титула и в форме административного внешнего заведования им?!

В дополнение и уяснение всего сказанного по отношению к философскому направлению и особенной стойкости высокопр. Филарета умерять стремление к этому направлению в лице даже самых ревностных юных приверженцев мы представим следующие факты, тем более уместные и интересные, что разумеемые здесь лица были ближайшие родственники высокопр. Филарета. Когда родной племянник высокопр Филарета, впоследствии ординарный Профессор Киевской Академии, Яков К-ч Амфитеатров, знаменитейший гомилетист-проповедник, ещё бывши в Семинарии, всей душой полюбил философскую науку и решился было остаться в среднем отделении, называвшемся тогда философским, тогда высокопр. Филарет дал ему такой архипастырский и родственно-благожелательный совет: «не оставаясь в философском классе, постарайся продолжать и кончить с отличным успехом весь курс семинарский, а когда, если угодно будет Богу, назначен будешь в Академию, то там и философию выслушаешь ещё и математикою займёшься». Далее, когда тот же племянник был уже в Академии, он писал ему, между прочим: «мне очень приятно, что ты в числе отличных студентов по учению; будь же отличнейший и по благочестивой жизни... Дежерандо же и Теннеман (известные тогда философы) не настолько тебе нужны, чтобы иметь их собственными. Довольно прочитать их хорошенько»¹⁴⁰. Понятно из этих строк, что высокопр. Филарет руководился не какими-либо гадательными и, так называемыми, общими понятиями о значении философских наук, но знал и определял их достойно по своему содержанию настолько, чтобы руководить и других в этой области ведения, и так верно и благотворно, как оправдалось это на деле не только в лице непосредственного его адепта, но и преемственно перешло на другого.

Вот что писал сам уже Я.К. Амфитеатров в первые годы своей профессорской службы родственнику своему Я.Г. Амфитеатрову, (бывшему Архиепископу Казанскому Антонию), тоже питавшему с юных лет особенную любовь к Философии. «Ты, – я думаю, – кончил теперь курс в отделении философском. Но по своей молодости и незрелости души, мне кажется, мало ты получил пользы от этой науки важной и солидной, или как называет Философию один из германских современных мыслителей, – науку наук. Но и то уже хорошо, что ты хоть мало познакомился с нею; класс философский есть целая наша жизнь». И в другом письме «ещё о твоей философии: Ты примешься (в Академии уже) за эту дивную науку, разумеется, с юношеским жаром: хорошо, очень хорошо! Но я не намерен теперь превозносить пред тобою оную до небес, откуда её, прежде нас с тобою, стащили на землю и прежде нас вопияли: о philosophia, philosophia! dux vitae, lux veritatis, fons virtutum, vitiorum indagatrix и пр. Я хочу только сказать тебе, что известная система философии Баумейстера только – что для начинающих любомудрствовать юношей, по моему мнению, гораздо полезнее, чем высокопарные заоблачные системы новейших мудрецов, кои вообще трудно понимать и коих часто не понимают и те сами, кои изобрели их. Поверь мой друг, что удовлетворительной вполне системы от начала мира не было и до конца не будет¹⁴¹. Наконец ещё писано было в последнем из писем так: – «Я предчувствовал и был уверен, что ты расстанешься с твоею излюбленною философиею... и ты расстался... Изучай же теперь, паче и паче, слово Божие и прилежи к Богословию. Здесь и только здесь – истинная мудрость, и следовательно, и покой и постижение для души истинного ведения; здесь же и глубокий единственно верный взгляд и на мир и природу, и на время и на вечность..., и пр. И что же видим впоследствии в лице и направлении получавшего эти письма?! Довольно сказать, – что из этого юноши, – любителя Философии, образовался великий в своем роде, Богослов – известнейший Автор Догматического Богословия, – Архиепископ Казанский Антоний, – тот самый, о котором замечательно метко выразился один Автор, – поставивший вопрос о самом высокопр. Филарете: «итак, что же особенного оставил он после себя для Церкви?! Он – Филарет оставил и завещал Церкви дитя своего сердца, – непосредственного воспитанника, родного племянника – Антония Архиепископа Казанского».

Впрочем, сколько мы сами от себя готовы высказаться, столько же полагаем, не безызвестно читающим, что и в литературе и в рассказах встречаются имена двух Филаретов – Московского и Киевского, как знаменитейших в своё время Иерархов и бывших постоянно нераздельными деятелями, в таком сравнительном отношении, –как выразился Автор сказаний о современных Архиереях, – «что в какой мере о Филарете Московском почти все сказание, и по количеству и по качеству, громки, о Киевском Филарете представляются сказания как бы под спудом»... Автор говорит даже прямее: «не мне одному, а многим давно кажется удивительным: – почему так много говорится, напр. об истинном «монашестве» Филарета Московского, и при этом не упоминается с этой именно стороны о Филарете Киевском. Не дерзая ни слова сказать противу первого, – продолжает Автор, – я всё-таки имею право высказаться с великим сожалением, что монашество его (Филарета Московского) как будто совсем застилает второго, того именно Филарета Киевского, который был, в точнейшем смысле, истиннейший монах, и которого еще при жизни его, сыздавна звали не иначе как «наш ангел» – т. е. представитель, именуемого ангельским чином, звания и образа жития. Впрочем, кажется, о подобных высоких людях справедливо сказать известную сентенцию: лучше всех тот, о котором нечего говорить... Имена и память подобных людей (последней категории) часто как то не находят для себя место и в истории – но зато переходят в те жития и в те священные сказания, которые, действительно, хранит и свято чтит неизменное предание в целом народе». «Но чтобы сказать всё, – продолжает Автор, – что мне известно об истинном, неподдельном смирении этого истинного человека, а с тем вместе, чтобы и не дать пропасть сказанию, которое может пригодится для характеристики простой, но замечательной личности митрополита Филарета, запишу ещё следующее событие, известное мне от очевидцев, – родного дяди моего, профессора С.П. А-ва и бывшего генерал-штаб-доктора крымской армии Н.Я. Чернобаева.

Когда юго-западный Генерал-губернатор Дмитрий Гаврилович Бибиков возвратился в последний раз из Петербурга, где он был назначен на должность Министра Внутренних Дел, то он посетил Митрополита Филарета и, рассказывая ему новости, какие считал уместным соοбщить его смирению, привел слова Императора Николая Павловича о Церковном управлении.

Слова эти, очень верно сохраняемые моею памятью, были таковы, что будто покойный Государь, разговаривая с Димитрием Гавриловичем о разных предметах, сказал:

– «О Церковном управлении много беспокоиться нечего: пока живы Филарет мудрый, да Филарет благочестивый, всё будет хорошо».

Услыхав это от Министра, Митрополит смутился и поник на грудь головой, но через секунду оправился, поднял лицо и радостно проговорил: – Дай Бог здоровья Государю, что он так ценит заслуги Митрополита Московского.

– и Ваши, Ваше высокопреосвященство, поправил Бибиков.

Филарет снова смутился. – Ну, какие мои заслуги?..., ну что... тут... Государю наговорили... Всё «мудрый» Филарет Московский, а я..., что, – пустое.

Извините, Владыка: это не Вам принадлежит Ваша оценка!

Но Митрополит замахал своею слабою старческою рукою. – Нет… нет, уж позвольте..., какая оценка: всё принадлежит мудрости Митрополита Московского. И это кончено, и я прошу Ваше Высокопревосходительство мне больше не говорить об этом»¹⁴².

В совершенное соответствие с этим, открыто беспристрастным свидетельством Автора, мы и хотим сказать и о другой стороне известности обоих Первосвятителей – соименников и современников, – о стороне умственной ученой. В какой мере Филарет Московский провозглашен был, ещё от первых дней своего служения, и великим Богословом и великим Философом – словом, по буквальному выражению в самой литературе одним из современных мудрецов или главою мудрецов христианских, в такой Филарет Киевский оставался в безызвестности или прямо почитался и слыл за простеца и по уму и, тем паче, по учености и всего более сравнительно с Филаретом – Митрополитом Московским. Тогда как первый готов был всегда вступить и вступал в рассуждение по самым современным философским вопросам об руку с Шеллингом и Гегелем и К°,– последний, – как мы видели, – не мог и произносить и не любил слышать даже самые имена последних. Впрочем, обратимся к собственному свидетельству жизнеописуемого в этом именно отношении сравнительно с Митрополитом Московским. «Близкие к высокопр. Митрополиту Киевскому, – пишет Автор воспоминаний, – из наших наставников академических рассказывали, что во все четыре поста он говел и в каждое говение своё непременно прочитывал пространный Православный катехизис весь сполна. Когда же его спрашивали, – для чего он это делает, то получили ответ: «для того, чтобы проверить себя, не отступила ли в чем религиозная мысль моя от православного учения святой Матери моей – Церкви Христовой» Ещё: «когда зашла однажды речь о высокопреосв. Митрополите Московском, Филарете, в роде суждения о его разных достоинствах, и в частности о его уме и учености, тогда высокопр. Филарет, изливши свои, можно сказать, благоговейнейшие чувства и достойнейшие похвалы в отношении к рассуждаемому лицу, выразился именно так: «о! я не могу и не умею высказать, как я уважаю и почитаю его... Одного только как бы боюсь за него, что он больно уже умён и учён. Чай, это и не совсем угодно и Самому Господу Богу, особенно в нас, монахах и смиренных служителях Его. К кому, как не к нам, ближе и прямее всех, должны относится слова св. Апостола: »не высокомудрствующе, но смиренными ведущеся«. За достоверность сего последнего факта мы настолько, впрочем, ручаемся, насколько он был известен и был в ходу, – как живое предание, подтверждаемое и покойным Владыкою Антонием. Впоследствии же нам приводилось слышать от A.Н. Муравьёва об этом несколько иначе, а именно, – будто бы приведённые слова были сказаны в искренней духовно-дружеской беседе между самими Святителями, в частую бытность их в С.-Петербурге, и что будто высокопреосв. Филарет Московский, при издании известного собрания своих слов и речей с приложенным при нём своим портретом, приказал начертать под сим портретом свой фак-симиле именно словами св. Апостола: »не высокомудрствующе, но смиренными ведущеся«, – отмеченными для себя будто бы им тогда же при бывшей беседе с высокопр. Филаретом Киевским в память духовно-руководственный урок себе, как полученный от такого духовного друга, о котором он впоследствии при первой вести о кончине его, произнес в чувстве необъятной скорби такие слова: «теперь я ни живу, ни умираю: нет у меня более духовного друга на земле»¹⁴³. Как бы то ни было, но оба эти факта слишком характерны в отношении к высокопр. Филарету Киевскому, и едва не всякому напоминают они о словах св. Апостола, свидетельствовавшего о себе пред Коринфскими христианами, любившими словопрения: аще и невежда есмь словом, но не разумом (2Кор. 11:6). О да бысте мало потерпели вы безумию моему (2Кор. 11:1). Да потерпят же, хотя быть может, замечавшемуся невежеству на словах и казавшемуся для многих не великоумию в Бозе почившего и все те, кои почитали его таковым в особенности по части философских познаний!...

Да потерпят читающие и нам (пишущему), что мы так особенно пространно раскрывали и излагали настоящий предмет. Это с одной стороны требовалось самою неопределённостью и даже превратностью существующих, подобных вышеприведенным, мнений о личных достоинствах высокопр. Филарета; а с другой в таком изложении об одном этом предмете, какова Философия, всякий беспристрастно может видеть наперёд, чего ожидать по части других наук, особенно Богословских, когда и по науке наук, при всей его не специальности в смысле научном, высокопр. Филарет был достойным и столь благотворным для Академии Протектором. «По преподаваемым в Академии, в особенности Богословским, наукам составляющим, можно сказать, духовную его стихию, высокопр. Филарет по всему достоинству, – говоря словами автора Истории, – являл себя для Академии Протектором-Меценатом».

«Сколько по личным полномочным распоряжениям высокопр. Филарета, столько и по ходатайствам его перед Высшим Начальством совершалось весьма многое и весьма важное во внутреннем строе и ходе научно-воспитательного образования в Киевской духовной Академии, сравнительно с другими Академиями»¹⁴⁴.

«Внимательность его при слушании лекций к самым подробным оттенкам мыслей была удивительна; и если находил он что-либо, то тут же замечал Наставнику и тут же поправлял ошибки, прямо и ясно высказывая, что и как надобно. Вообще ясно и решительно давал направление Наставникам в их науках, которые потому весьма много ему обязаны»¹⁴⁵.

Мы уже видели свидетельство – что высокопреосв. Филарет был «по истине светильником для высшего святилища духовного просвещения, – полным духа жизни и света, возбуждавшим и в обучающих и обучаемых свежие силы и одушевлявшим их на трудном поприще науки и просвещения». В уяснение этого свидетельства мы могли бы привести многие, переданные нам лично, сведения из уст бывших Профессоров Академии по преподаваемым им наукам. Некоторые из них, не щадя своих профессорских авторитетов, даже иногда на лекциях своих свидетельствовали, что им приводилось слышать из уст высокопр. Филарета такие сведения, о коих в самых системах той или другой науки не было даже и намека. Нам, – пишущему, как теперь помнится одно из подобных сведений по предмету Литургики, именно относительно значения Полунощницы, – и как нельзя более живо представляется и то чувство и самый тон, с какими сам г. Профессор¹⁴⁶ относился тогда к лицу, изъяснявшему значение Полунощницы... Воспроизведя, насколько можно, подлинные слова высокопр. Филарета, Профессор не мог, однако не сознаться, что он даже не в состоянии передать всего и особенно выразить то, что при самом слушании им объяснения из уст Святителя, скорее и паче всего чувствовалось или как бы вдохновлялось, нежели постигалось умом. Подобные истины, сказал он в заключение и в назидание нам, не могут быть достоянием науки и школьного знания, а духовно-благодатного ведения, особенного дара и пр. А вот факт подобного же рода, изложенный в приводимых не раз воспоминаниях известного Автора: «Даром духовного ведения или точнее, различения духов, аще от Бога суть, о котором говорит возлюбленный ученик Христов (1Ин. 4:1), в Бозе почивший Митрополит обладал в высшей степени по свидетельству достопочтеннейшего из наставников Академии. «Прочитав курсовое сочинение студента А-ва, говорил Профессор, Владыка отдал мне его для прочтения. Прочитав, я представил ему с мнением, что сочинение достойно степени магистра. – «Так ли полно»? – возразил Владыка. Затем указав мне в одобренном мною сочинении начала таких мыслей, которых при собственном моём чтении я не заметил и не подозревал, но по указанию Митрополита ясно усмотрел, – Святитель присовокупил: «помяните моё слово, – этот писатель не кончит жизнь свою хорошо». Поразительно было вспомнить слова провидца, когда года через два пришла весть, что несчастный Л-в кончил жизнь свою самоубийством».

Впрочем, при представлении настоящей научной стороны, не должно забывать, что здесь идет речь о лице, как Протекторе высшего учебного заведения, а не как о профессоре, занимающем определённую кафедру и специально разрабатывающем какую-либо одиночную науку. Требовать всестороннего и всеобъемлющего знакомства со всеми науками значило бы выражать скорее притязание, чем законное требование. Обращаясь же к деятельности высокопр. Филарета, собственно как Протектора, мы наперёд должны сказать, что по этому званию, равно как и по частовременным, поручаемым ему от Высшего начальства, ревизиям, он достойно всякого подражания показал не номинально, а оправдал самым делом, значение и Протекторства и ревизорства. Сколько по его личным полномочным распоряжениям, – читаем в Истории Академии, – столько и по ходатайствам его перед Высшим начальством совершилось весьма многое и весьма важное во внутреннем строе и ходе научно-воспитательного образования в Киевской Академии сравнительно с другими академиями, так что в его время Киевская Академия привлекла в свои стены воспитанников из других стран, и иных даже вероисповеданий¹⁴⁷. Все это происходило по инициативе и по глубокой опытности и знанию дела самого высокопр. Филарета.

Начнем ли напр. с программ по разным наукам академического образования, в коих высокопреосв. Филарет находил необходимыми те или иные изменения: – здесь увидим такое разумение научных предметов и в их содержании, и в связи с другими, и в общей системе собственно-академического образования, и наконец в приложении их к самой задаче будущей деятельности получающих это образование, – что дай Бог, чтобы, избираемые ныне, компетентные заправители этим делом в составе целых комитетов могли вырабатывать что-либо подобное... Не скроем, что к сожалению, не все благие предположения высокопр. Филарета могли осуществляться по не зависевшим, впрочем, от него обстоятельствам; особливо, когда подобные дела должны были проходить сквозь администрацию вновь учрежденного Духовно-Учебного Управления, слишком далекого от духовно-учебной специальности, а погружённого лишь в канцелярщину. Мы приведём, однако, хотя некоторые более известные и важные предположения, чтобы понять их значение и судить беспристрастно о самом виновнике их.

После обревизования Академии, порученного высокопр. Филарету в 1845 г., он, на опыте зная обширность и особенную важность Церковной Истории для изучающих её в Академии, представил о разделении сего предмета в таком виде, чтобы История Церкви Ветхозаветной была прочитываема в первом курсе – (в низшем отделении), вместе притом с Библейскою Археологиею. «Через сие распоряжение, – писал он в своём представлении, – преподаватель Новозаветной Истории, для прочтения которой употребляется доселе один только последний год, будет иметь возможность прочитать её с большею подробностью». От него же последовало тогда и другое представление, именно, чтобы «класс Польского языка, знание которого не может служить каким-либо пособием для Православного Богослова и обучаться которому очень не многие изъявляют желание, вовсе закрыть»¹⁴⁸. Далее почёл он необходимым и представил, чтобы «для строгой связи и единства между различными науками, преподаваемыми в течение всего четырехлетнего курса, и для ближайшего направления их к главной цели, прочитывать в начале курса, т. е. в низшем отделении, общее Введение в Богословие в обширном виде или Энциклопедию Богословскую» через что, по замечанию его, «внимание учащихся в самом начале сосредоточится на главном предмете их знания, к которому они должны направлять все свои занятия науками вспомогательными». Но из всех этих предположений, представленных на благорассмотрение Высшего начальства, получило утверждение только одно – о закрытии класса Польского языка. О прочих же предписано было войти в особые соображения и представить их на усмотрение Духовно-учебного Управления, а это равнялось тому, как и действительно оправдалось на деле, что сказанные проекты, хотя и представлены были с особыми соображениями, остались как замечено в истории Академии, только лишь проектами..., хотя по сделанным соображениям не требовалось ни увеличения числа наставников, ни самоё распределение учебного времени не нарушалось¹⁴⁹.

Особенного же внимания заслуживает следующее предположение высокопр. Филарета. Приняв во внимание цель – говорит Автор Истории, – для которой предназначаются учащиеся в Академии, т. е. быть воспитателями и учителями юношества, высокопр. Филарет полагал прочитывать к концу курса, по крайней мере, главные начала Педагогики. Для этой науки и был уже составлен и план такой, который, говоря словами того же Автора, «есть непререкаемое свидетельство, что духовные Академии имели в своих представителях-ректорах настоящих, а не номинальных только педагогов». Не выписывая в подробности содержание сего плана, чтобы не обременить читателей, мы, по крайней мере, укажем те особенности, которые действительно делают высокую честь составителю плана по инициативе того, кто первым возымел мысль о внедрении самой науки. Отличительная главная сторона этих особенностей состоит в том, что положение и правила Педагогики из отвлечённой области переведены в действительность, из науко-образной приложены к самой жизни и, наконец, всё это в особом отделе направлено к цели и состоянию духовных детей и воспитанников. «Обучение духовного юношества, – говорится в сказанном особом отделе, – по нынешнему состоянию начинается в доме родительском, продолжается и развивается в казённых училищах, усовершается, до известной степени, в средних учебных заведениях (семинариях), наконец, совершенствуется до возможной степени в академиях. Все эти степени обучения изложены подробно с разделением на частные отделы под рубриками: обучение: а) первоначальное в доме, е) приготовительное в училище; с) семинарское и д) академическое. Особенное внимание на всех этих степенях обучения обращено на образ и порядок занятий самих учащихся, равно, как указаны правила и наставления для наставников и, с тем вместе, уяснены и определены метод и объём самых научных предметов, – и всё это сообразно цели и духу образования духовного юношества. В отделе напр. Академическом сказано: «по указании цели и состава всего академического курса должно указать не только содержание, способ и направление всех наук, но и средство к дальнейшему постепенному развитию и усовершенствованию оных; а также и способ успешнейшего занятия ими как со стороны преподающих, так и слушающих. Для сего учащимся должны быть назначены практические занятия, состоящие в составлении и чтении уроков, в кратком изложении небольших трактатов в форме учебников, а также в изустном объяснении готовых учебников».

Что касается и прочих отделов, то начиная с общих понятий и правил и оканчивая напр. физическим воспитанием, везде видно тоже достоинство в проектированном плане, заключающееся в особенности в применимости к состоянию духовных детей-воспитанников. Так правила, относящиеся к физическому воспитанию, должны быть, – говорится в программе, – заимствованы из медицинских наставлений, но с применением их к быту духовенства и устройству самых заведений и цели духовного образования. Так же точно правила касательно образования умственных и нравственных сил должны быть такие, как требует достоинство существа разумно-нравственного и звание Христианина и особенное назначение духовных воспитанников, как будущих священников. Потому-то в примечании сказано: «хороший и обильный материал для сего можно найти в недавно изданной книге: »О воспитании детей в духе Христианского благочестия«, с тем однако, что правила отвлечённые должны быть приближены к действительной жизни, общие – к частной цели и состоянию духовных воспитанников». Так же точно по части Дидактики указаны были разные лучшие, по тогдашнему времени, пособия и руководства (в том числе напр. Нимейер; но опять таки сказано было, что особенная часть Дидактики должна быть обработана применительно к системе духовного образования».

Не знаем, – кто, читая одно это краткое извлечение, может не признать истинных достоинств проектированного плана, тем более что здесь очевидна мысль и работа самостоятельная... Не по нраву, может быть, это дело одним лишь тем, коим прежде всего конечно бросается в глаза-то, что здесь видна такая обособленность науки в применении к духовно-церковному быту, характеру и пр., – против чего, под измышленным титлом касты, в последние годы выставлено и развевается во всех слоях гласности, как бы общепризывное знамя к преследованию и уничтожению её, как будто исконной всегубительной язвы. Не подобным ли убеждениям и преследованиям, хотя только в зародыше и в тайне зачинавшимся в описываемое время, обязан сказанный проект своим неосуществлением, – предоставляем судить кому и как угодно...

Во всяком случае, это дело затормозилось собственно в Духовно-Учебном Управлении¹⁵⁰. На долю академических воспитателей, само собою, оставалось лишь скорбеть, что такое истинно-благотворное предприятие, как говорится, заглохло в самом зародыше. А таким образом Академию на столько лет (по меньшей мере на 20 лет) лишили возможности приготовить не десятки, а сотни будущих образованных педагогов, которые на местах своего служения в духовно-учебных заведениях через практическое приложение своих педагогических познаний, постепенно совершенствуя их и самую науку, поставили бы, конечно, дело образования на такую степень, что миновалась и самая потребность в совершении, столь громоздкого во всех частях, преобразования Академии в 1867–1869 г., и к тому же без приготовленных предварительно к сему делу лиц образователей-воспитателей... Впрочем, несмотря на неосуществившиеся путём административным введение науки – Педагогики в Киевской Академии, мудро и опытно сознавшие её потребность лица, и во главе их высокопр. Филарет, не ограничились одним бумажно-письменным предположением. Идея и дух педагогический, так глубоко воспринятые ими, не остались без проявления и возможного осуществления, или сказать иначе, они воплотились и выразились и в личном характере самих наставников, и в методе преподавания и отразились в самых даже науках, и наконец во взаимных отношениях и чувствованиях между учащими и учащимися и не только в аудиториях, но и в жилых камерах последних и в учёных кабинетах первых. Словом вся Академия, вместо обыкновенной формально-служебной корпорации, представляла из себя во всем составе лиц живой педагогический склад и строй во всей жизни и обстановке. И нужно ли договаривать, кто был первым и главным представителем всего этого?! Кто, как не тот, кто заходил напр. в занятные комнаты студентов, садился на их кровати, не гнушался обонять и запах табачный, и вкушать не очень свежую рыбу. В этих и подобных фактах была и действовала именно живая педагогика, и в них был живой пример для всех прочих, чтобы преподавать её не в научной только форме, но делом и всею жизнью.

Разбирая в частности настоящий предмет, мы могли бы указать напр., на образ и порядок наблюдения за поведением воспитанников. Строго соблюдая, – читаем в истории Академии – то святое начало христианского просвещения, в основе которого должен лежать страх Божий, Академическое начальство усилило наблюдение и влияние в этом отношении, назначив двух постоянных помощников Инспектору, одного из монашествующих, а другого из светских наличных наставников, а главное – составило для них такую инструкцию, которая может служить образцовою для нравственного воспитания православно-образуемого юношества¹⁵¹. Усиление это вызвано было, заметим, не какими-либо обстоятельствами, в роде тех беспорядков, какие, к несчастью, нередко бывают известны в высших светских заведениях, но ревностным желанием более и более развить и утвердить в питомцах свободный сознательный навык и такт в деле нравственного преуспеяния. Для этого и помощниками определялись лица, особенно достойные и способные к этому и с должным авторитетом, а не со стороны приглашаемые и принимающие на себя эту обязанность с малою в чём разностью от так называемых комнатных надзирателей, или даже попросту старших. С этим вместе, при избрании лиц в помощники инспектора из монашествующих, всегда имелось в виду приготовлять их постепенно к должности Инспектора, что само собою достигалось с несомненною пользою для заведения. Но кроме сих лиц из наставников, облекаемых особым званием, что сказать и обо всех прочих по части того же нравственно-влиятельного значения в духе нравственно педагогическом? Напр., о монашествующих наставниках мы уже знаем из приводимых воспоминаний, что они «истинно утешали воспитанников возвышенностью своего настроения и безукоризненною чистотою жизни, как истинные по иночеству воспитанники высокопр. Филарета. Понятно, в чем состояло это утешение, как истекало и переливалось оно в сердца юных воспитанников. Только ложно, или двусмысленно идеализируемое, звание и состояние иночества может приводить к тем ложным убеждениям, что для истинно-иноческого настроения будто только и место – что или на столпничестве, или в затворничестве, а не в среде общественного служения и, тем паче в питомниках духовного образования через проведение в них живых светлых мыслей, чистых воззрений, твердых убеждений, добытых духовным подвигом, и нисходящих на эти питомники в смысле именно росы освежающей, одуховляющей сердца юных призванников высшего ведения... Мы представляем здесь такое состояние лиц не ради одной изобразительности, мы могли бы представить, как есть с натуры, многих из бывших в Академии в описываемую пору наставников, в лице коих всецело оправдывалось, что сказано выше относительно духа и характера истинно педагогического, как в нравственно-воспитательном, так и научно-образовательном отношении, и всё это тогда же глубоко слагалось в сердцах видевших и воспринимавших, и доднесь сохраняется в доброй памяти и поучительном предании. Но видно такова обычно-скромная доля, в известной мере впрочем, зависящая от строгой закрытости наших духовных высших учебных заведений, сравнительно с такими же светскими, что имена подобных достославных деятелей на поприще науки и образования, а также и самые плоды их оставались и остаются как бы под спудом. Если же и появлялись сказания об них в современной литературе, то к прискорбию, нередко под своеобразными взглядами, чтобы не сказать, – предубеждениями и даже более того, против их истинных достоинств, – что не безызвестно всякому напр. из произведений Ростиславских и К°... Впрочем мы имеем в виду ещё встретиться с этими лицами, а теперь, чтобы не разрывать начатой речи собственно об учебной и педагогической деятельности в Академии, скажем, – как именно и в чем выражалась и осуществлялась она в самом образе и ходе занятий, и в чем и какое было здесь личное участие и влияние самого высокопр. Филарета.

Прежде всего обратимся к достоинству преподаваемых лекций. В этом отношении достаточно указать напр. на Сборник, изданный Академиею по случаю пятидесятилетнего её Юбилея (в 1869 г.), из какового периода почти половина приходится на время протекторства высокопр. Филарета. Притом эта половина была самая серединная¹⁵² в пятидесятилетнем периоде, когда и самые лица-профессора приходили в полноту и зрелость своего возраста и обладания наукою, а потому и самые их лекции выходили с особенною отчетливою обработкою: таким образом (по сказанному в предисловии к составленному Сборнику) «как самые лица могли служить наиболее рельефными выразителями науки и просвещения в Киевской Академии, так и лекции их свидетельством того же; – отчего же и остались наиболее памятными для бывших воспитанников, пользовавшихся ими в записках при репетициях и ответах на экзаменах, доколе некоторые из этих лекций и записок не были изданы, (как напр. лекции Я.К. Амфитеатрова), в целой системе. Читавшие внимательно этот Сборник лекций не могут не признать их высокого достоинства, особливо в том отношении, что в них так и дышит жизнью, так и веет полнотою чувства; тогда как по общепринятому убеждению, та самая область истин и познаний, какая в них содержится, т. е. богословская, философская и церковная – признается обыкновенно одною из самих сухих, скучных, безжизненных. Каковы же должны быть эти лекции в самых аудиториях, когда они выходили из уст, выражались живым языком, преподавались с тем сознанием и одушевлением, какого только можно ожидать от их составителей и преподавателей. Впрочем, здесь разумеется вовсе не то, когда наставник говорит блистательно, увлекается сам и увлекает слушателей до очарования и восторга и т. п. (что мудро и положительно воспрещалось существовавшим тогда уставом), – а то, когда уроки излагаются с тем, как указано в уставе, «чтобы они были приняты и усвоены слушающими и пустили тут же, так сказать, свой корень в ум их». «А для сего добрая метода учения, – указано в том же уставе, – состоит в том, чтобы способствовать раскрытию собственных сил и деятельности разума в воспитанниках: посему пространные изъяснения, где Профессора тщатся более показать свой ум, нежели возбуждать ум слушающих, доброй методе противны». «И вот эти-то разумные правила Устава, – говорит Автор биографического очерка – одного из академических Профессоров, бывших в описываемую нами пору, может быть никем не были так хорошо усвоены и выполнены, как им. Среди своих слушателей он быль точно друг и отец среди семейства; всё что говорил он, говорил так и с тем, чтобы студент не выходил из аудитории с головой, набитой одним балластом громких выражений, пышных фраз, и разных, плохо применимых к делу, сентенций и пр. Когда по принятому обычаю студент поднимался и выражал какое-либо недоумение или несогласие с чем-либо из сказанного, он выслушивал, потом разбирал по пунктам всё возражение, – и всё это происходило так, что даже было весело, точь в точь как бывает в дружеской откровенной беседе и, что главнее всего, с сохранением всего достоинства и влияния личного и с проведением самого значения истины в сознание и искреннее и полное убеждение недоумевавшего или не соглашавшегося, а с ним и всех слушавших¹⁵³». Что сейчас говорится об одном из таких наставников, (собственно Я.К. Амфитеатров) тоже должно разуметь, – хотя о каждом в своей мере, – и о других, что иначе и не могло быть. Издатели Сборника прекрасно и типически верно выразили это в биографических записках, предпосланных каждой в отдельности из напечатанных лекций.

Так относительно лекций по Философии, преподаваемых протоиереем И.М. Скворцовым читаем, что «образовательное влияние его лекций на умы слушателей, хотя оно и не кидалось в глаза с первого взгляда, тем не менее, в действительности было столько же глубоко, сколько и благотворно. Чтения его не увлекали ума и воображение студентов, зато всегда просветляли их ум, очищали и проясняли их понятия, приучали их к ясному, отчетливому и основательному мышлению, они не волновали их чувств, не приводили их в возбуждённое состояние, не восхищали, – зато выслушиваемые всегда с полным и ничем не волнуемым вниманием, они и усвоялись ими с таким же ясным и полным сознанием, с каким и преподавались. С другой стороны Профессор Скворцов обыкновенно всегда требовал от студентов, чтобы они ни только всегда верно и точно, с полным и ясным разумением могли передавать ему (на репетициях) то, что от него приняли, но и сами от себя присоединяли к воспринятому плоды своего собственного размышления и, таким образом возвращали ему, вверенные им таланты умноженными и приращёнными. Вот что читаем у одного из воспоминателей о достоинстве лекций о. Протоиерея Скворцова. «Слушая лекции Скворцова, мы убедились, что не напрасно был он в особенном благоволении не только у нашего Владыки, но и у Московского Первосвятителя Филарета, которого учеником был по Академии Петербургской (в составе полного курса её студентов). Метафизические лекции Скворцова содержали в себе сущность всего, доселе высказанного сею наукою в подтверждение божественных истин христианства. Достоинства незабвенного сего Профессора Философии возвышались для нас, его слушателей, строго-безупречною и вполне назидательною жизнью, так что все мы единодушно признавали и называли протоиерея Скворцова мудрецом христианским¹⁵⁴».

А вот что ещё читаем о лекциях Богословских, стоявшего во главе Профессоров Киевской Академии, Ректора Архимандрита Димитрия¹⁵⁵. «Несмотря на множество Профессоров, лекциями которых мы наслаждались, находясь в младшем курсе, мы, слыша каждый день от старших из студентов (XIII-го курса) о их восхищении от лекций Ректора о. Димитрия, сгорали нетерпением самолично выслушать его богословские уроки. В 1847 году явилось в печати весьма интересное для нас сочинение: Введение в Православное Богословие, А. Макария¹⁵⁶. В сентябре того же года начали мы слушать лекции нашего Профессора Богословия по тому же предмету, т. е. по Основному Богословию или Энциклопедии богословских наук – науке, иначе именуемой Введение в Богословие. Несмотря на то, что мы читали книгу Архимандрита Макария, книгу обстоятельную и многоучёную, чтения нашего о. Ректора Димитрия являлись нам чем-то новым, весьма интересным, таким, чего ещё мы не знали и весьма нас не только интересовали, но и воодушевляли и в сём и в наступившем 1848 году. Из нашего курса записывали все лекции Ректора Димитрия два или три человека, отличавшиеся в скорописи. Прочие, не обладавшие искусством скорописания, боялись, чтобы из желания записать слова лекций, не проронить в ней каких-либо мыслей. Сам же о. Ректор не хотел издавать в печати свои академические чтения по глубокому смирению своему. Рассказывали, что многократно просил его о напечатании лекций Киевский Митрополит Филарет. И ради послушания только ему Ректор Димитрий начал было печатать свои лекции по Каноническому праву в журнале: Воскресное Чтение. Но напечатал немного. О. Ректор Димитрий состоял на службе при Академии свыше пятнадцати лет. Относительно его профессорской здесь деятельности в Исторической Записке, читанной на акте в день юбилея Академии Киевской 28 Сент. 1869 г., сказано было следующее: «более определительное в теоретической стороне богословствование Преосвященного Димитрия отличалось ещё более широким развитием исторического изучения догматов и канонов церковных, начатого в Академии Преосвященным Иннокентием. Расширяя область своей богословской науки, Ректор-профессор, чтобы внести её в пределы учебного курса, брал на себя по шести полуторачасовых лекций в неделю, давая пример, не охлаждавшейся до последнего дня его ректорства, преданности своему делу. Многостороннее богословское образование Ректора Димитрия сказывалось также в руководственном влиянии на преподавателей других наук, как Богословских, так и общеобразовательных.

Тоже самое, только с известными отличительными частностями, узнаём и о других лицах, или вернее – видим в самом содержании и изложении их лекций, которые и изданы по случаю юбилея, по свидетельству издателей, «в выражение и сохранение признательной памяти о продолжительном и столь же благотворном влиянии их в педагогическо-образовательном значении, и которые интересны не как только памятник прошедшего времени, но и в наше время могут проложить себе путь к уму и сердцу всех любителей истинного просвещения». И нужно заметить, что по свидетельству тех же самых издателей, лекции сии, по крайней мере, в большей части без всякой их переделки, всегда были рекомендованы последующими и позднейшими преемниками профессорам и студентам в руководство и повторение уроков для экзаменов, как произведения вполне зрелые и благонадежные, – так как и сами сии преемники, в большинстве, были или воспитанниками составителей сих лекций, или по крайней мере, пользовались ими по преемственно из курса в курс переходивших рукописям студенческим. Это требовалось, между прочим, и благообразными соображениями в силу практических приложений правил педагогии, чтобы с одной стороны не разрывать связи преподаваемых лекций по духу и направлению, а с другой, чтобы не обременять студентов работою списывания лекций. Таким образом, и без введения преподавания самой науки Педагогики, план которой не был утвержден, наука эта осуществлялась самым практическим живым и благотворным образом, по крайней мере в том, что относилось и могло быть приложено собственно к академическому образованию.

Какое же именно было прямое личное участие и влияние высокопр. Филарета в рассматриваемом образовательно-педагогическом деле?

В ответе на этот вопрос, составляющем всю суть искомого, мы должны сделать сначала некоторое отступление. Во-первых, нам доводилось слышать лично от некоторых возражения в роде напр., таких: – если были таковы истинно-достойные профессора – педагоги, то всякое влияние было бы скорее вмешательством (в смысле известной пословицы – «ученого учить, лишь дело портить»). Во вторых не безызвестно, что самое начало такого развития наук и преподавание их положено было еще прежде прибытия высокопр. Филарета, и обязано если кому, то известному деятелю, руководителю и двигателю – бывшему тогда Ректору и Профессору Иннокентию, таланты и заслуги которого в рассматриваемом отношении навсегда останутся незабвенными для Академии и даже в своём роде неподражаемыми... Скорее-де и вернее нужно пожалеть, что Иннокентий оставил свою профессорскую кафедру именно как раз с началом того учебного курса, который был первый при протекторстве высокопр. Филарета, и оставил, если верить догадкам, будто бы вследствие личных неблагоприятных отношений к нему последнего, или, вернее, взаимных между ними обоими». Безмолвно и терпеливо приводилось выслушивать подобные суждения, прежде чем могли мы постигнуть всю сущность дела путем самого беспристрастного и глубокого внимания и строгого исследования всех данных, сюда относящихся.

К числу этих данных, само собою, относятся и те, которые по частям, более или менее, ясно говорят уже против приводимых суждений. Но вот перед нами следующие, буквально содержащиеся в биографических материалах о высокопреосв. Филарете, сведения касательно настоящего предмета.

Высокопреосв. Филарет любил бывать всегда на экзаменах не только годичных, но и полугодичных, особенно в первые годы управления Киевскою епархиею. Обращался с воспитанниками так, чтобы всячески возбудить, поддержать и поощрить дух, а не убивать. «Тут не уместна, – говорил он, – строгость и взыскательность, они нужны на репетициях наставников. Ибо нет ничего легче, как убить дух и самых умных и знающих воспитанников сделать безответными. Что же в этом толку¹⁵⁷»? Впрочем, если он находил в лекциях что-либо не так, то тут же замечал наставнику и поправлял ошибки, прямо и ясно высказывая, что и как надобно исправить. Далее: «внимательность его, при этом, к самым подробным оттенкам мыслей была удивительная, и не ускользала у него ни малейшая ошибка и неточность в мыслях и даже выражениях, особенно в науках богословских. Высокопр. Филарет любил нередко сам говорить, когда дело шло о предмете особенно важном и назидательном в догматике или практике и в таком случае мысли и замечания его были чрезвычайно глубокие и дельные; этими замечаниями он вообще ясно и решительно давал направление наставникам в науках, которые потому весьма много ему обязаны. В частности он не любил в лекциях туманности в изложении и иноязычной терминологии, принятой в учёной литературе; он прямо говорил, что не понимает такой премудрости, а иногда даже сердился. Не терпел этого и в сочинениях студенческих, так называемых курсовых¹⁵⁸... В критике и оценке проповедей, представляемых для произношения при его служении, которые он всегда выслушивал от самого сочинителя, был так же чрезвычайно разборчив. Не любил высокопарности и заносчивости, но не нравились ему и слишком обыкновенные, из общих мест составленные, проповеди, как безжизненные. С особенною строгостью и чуткостью необычайною не пропускал он здесь ни мысли, ни выражения, сколько-нибудь резких. Любил, чтобы вообще проповеди в основании имели догмат, а в приложении нравоучение» ¹⁵⁹.

В одних этих приведённых сведениях, при всей их краткости, кажется, так ясно и полно открывается непосредственное руководственное влияние высокопреосв. Филарета и по части содержания и направления самых наук, и влияние на самих наставников, – и по части образа их преподавания и, наконец, самых даже требований их от воспитанников во время испытания. Но не этим только ограничивалось дело, т. е. не временными и, так сказать, летучими указаниями Протектора и безмолвными выслушиваниями, кого бы они ни касались. Читая в истории Киевской Академии за описываемую пору, представленные краткие биографические очерки, особенно представительных Профессоров и разбор их учебных трудов, в том числе и самых лекций, – с удивлением видим, что эти то именно учёные лица, чем долее трудились, и далее и глубже шли и достигали, как бы последних, пределов и степени обладания своею наукою, тем менее доверяли себе и не находили полноты и совершенства в своих познаниях и произведениях, так что выпросить и вымолить у них записки, или другие произведения их пера было делом большого труда, а иногда решительной невозможности, и тем более, чтобы списать их... Для примера приведем здесь свидетельство об о. Феофане Авсеневе. «Семнадцать лет он постоянно составлял записки для своих слушателей по немецкой литературе и по разным частям Философии, и с каждым курсом всегда исправлял их, никогда не находя их доведёнными до желаемого совершенства. Об издании же их в свет на все просьбы друзей отвечал обыкновенно: »не пришло время"¹⁶⁰. Тоже читаем, например и об Я.К. Амфитеатрове. Когда он составлял свои лекции по Гомилетике, и когда были желавшие иметь их у себя для чтения, как напр., упоминаемый прежде двоюродный брат его (Я.Г. Амфитеатров), он отвечал: «они не готовы и вероятно не скоро будут готовы; если есть в них что-нибудь, в чем я однако сомневаюсь, то это всё пока в отрывках¹⁶¹. В этом же роде свидетельствуется и об о. Михаиле Монастырёве, этом истинном подвижнике христианской мысли и науки, которого, – по свидетельству Автора истории, – одна энциклопедичность занятий была изумительна, и после которого во множестве остались рукописи, в которых находятся полные эскизы многих наук, поражающие и новизною взгляда и глубоким пониманием дела и проч.¹⁶². Спрашивается: могли ли иметь место и значение для этих лиц в деле их учёных трудов те замечания и указания высокопр. Филарета, о коих сказано, что он ими ясно и решительно давал направление наставникам в их науках, которые потому весьма много ему обязаны?

Да! ибо не на экзаменах только, а и при других случаях по близости самых отношений, коими пользовались наставники Академии к высокопр. Филарету, последний не оставлял их особенными наставлениями и духовно-опытными руководствованиями в деле их занятий. Об о. Феофане мы видели уже это; а что касается до Я.К. Амфитеатрова, то прежде чем он сам понял задачу своей науки и прежде, чем даже понял и восчувствовал свои силы и призвание к предмету своих занятий, высокопр. Филарет предуказал и определил ему и то и другое. Лишь только Яков Козмич кончил курс Академии (в 1829 г.) и оставлен был Бакалавром её, высокопр. Филарет писал ему из Казани, между прочим, так: «Начинай и продолжай, порученное тебе, служение пред очами Господа в полном спокойствии духа. Мне очень приятно, что ты займешься церковным красноречием. Для верного же в сём успеха советую тебе читать и изучать, более всего, творение Св. Отцов Церкви, а наипаче Св. Златоуста. Из сих только святых источников можно почерпать изобильно воду чистую для напоения душ, искупленных кровию Христовою»¹⁶³. «И вот всей душой, – пишет Автор Истории, – всей силой своего ума и воли принял Амфитеатров внушения мудрого Архипастыря, и кафедра Церковной Словесности вдруг ожила и процвела небывалою жизнью. В аудитории послышался голос не раболепного подражателя иностранным образцам, несродного нам западного красноречия. Амфитеатров сразу их отбросил, сразу открыл глаза своих слушателей на прославленных Фенелопов, Бурдалу, Массильонов, Флешье и прочие знаменитости, обнаружил их хвастливую плодовитость, их ложную аффектацию... Он положил и раскрыл пред своими слушателями истинно бессмертные и безмерно-образцовые творения Златоуста, Василия Великого, Григория, вместе с слезоточивыми беседами Св. Ефрема Сирина и простою, но полною высшего помазания, проповедью Св. Димитрия Ростовского... «Вот где, – восклицал он, – родное наше красноречие! Вот у кого учитесь писать! А французы и венцы нам не годятся¹⁶⁴...

Далее, когда Я.К. Амфитеатров составлял и приготовлял к изданию полную систему своей науки – Гомилетики, а это было уже собственно во время высокопр. Филарета, (ибо первое издание её вышло в 1846 г.), – то известно, что он совершал этот труд под его непосредственным руководством. Скажем даже более: при составлении второй части науки и собственно отдела о внутреннем характере церковного собеседования, он брал, так сказать, живой материал и образец с лица самого высокопр. Филарета, – напр., особенно относительно помазания и частнейших свойств – спасительности, ревности о благочестии, простоты духовной и умиления, или сердечности и трогательности. Если он сам не цитировал имени высокопр. Филарета, наряду с именами позднейших наших отечественных писателей, то делал это по скромности; зато вот свидетельство об этом, которое читаем у Автора воспоминаний, – где он и указывает, между прочим, на самого даже Я.К. Амфитеатрова и другого наставника о. Михаила (Монастырёва). Вот его подлинные слова: «по свидетельству незабвенных наших наставников о. Михаила М-ва и Я.Κ. А-ва, высокопр. Филарет особенную любовь имел к св. Евангелию, которое и прочитывал он сполна еженедельно. От сего чтения, конечно, душа Владыки постоянно наполнена была пламенной любви к Искупителю мира. Имя Господа Иисуса, равно как и имя Пренепорочной Матери Его, можно сказать, непрестанно были в устах Святителя, когда он и проповедовал. От этого же проповеди его, которые он говорил импровизацией, прямо поясняя св. Евангелие, и имели особенную сердечность, трогательность, словом – истинное Помазаничество. Мы видели не раз, как именитые старцы, поседелые в боях брани герои, не стыдясь плакали, слушая подобные всегдашние «проповеди Святителя Филарета»¹⁶⁵. Для осязательного уверения в этом раскрываем в самой науке – Гомилетике следующее: «особенная сила спасительности зависит от того, когда всякое слово церковное освящено именем Господа Иисуса и всё направлено, равно как всё истекает из догмата об Искупителе. Мы должны знать и знаем опыты, что иногда одно это выражение: »Господь наш Иисус Христос», часто повторяемое в церковной проповеди даёт ей преимущественную назидательность и неотразимую трогательность"¹⁶⁶. Не очевидно ли яснейшее тожество между сими словами и словами Автора воспоминаний; и в частности, что означает это выражение: мы должны знать и знаем опыты..., что? как не указание именно на лицо высокопр. Филарета?...

После этого, не знаем, нужно ли ещё говорить о рассматриваемом предмете, т. е., о действительности, силе и значении тех замечаний и указаний, коими высокопр. Филарет давал, как сказано, направление наставникам в их науках. Если бы всё это направление и влияние оправдывалось на одном лишь лице, каков Я.К. А. и на его только науке – Гомилетике, то и в этом свидетельствовалось бы такое достоинство, равного которому, судя по достоинству науки, едва ли можно указать... Лишь только появилась в свет эта наука – Гомилетика, – пишет Автор биографического очерка Я.К. A., – весь учёно-литературный мир, все наши отечественные журналы, редко согласные между собою в оценке, одинаково встретили или как бы засыпали похвалами и приветствиями это превосходное произведение – «Гомилетику». А наконец, что сказать об известном уже Авторе «Догматического Богословия» – Архимандрите Антонии, или точнее о всём его труде – авторском? Каковы были здесь влияние и прямое соучастие того же Протектора Академии, так как самое это сочинение он имел в виду не для одной только Семинарии, но и для Академии, в которой действительно оно и было настольною учебною книгою как для самого преподававшего, так ещё более для студентов Академии. Но содействуя так разработке и направлению научно-литературных трудов профессорских в Академии, высокопр. Филарет ограничивал и прямо не дозволял издавать в свет некоторых учёных произведений. Пример этому видим в отношении к известному сочинению О.М. Новицкого «о Духоборцах». «Из Московского цензурного Комитета представлена была в Св. Синод рукопись «о Духоборцах», посланная туда из Киевской Академии. Комитет не согласился пропустить. Св. Синод поручил высокопр. Филарету представить своё мнение. И он ответил: «Я со своей стороны не могу согласиться на издание сего сочинения. В нём помещены секретные распоряжения Правительства о сей секте, которые, конечно, не следует публиковать. Да и лжеучение духоборцев, без опровержения его, печатать не совместно. Жаль, что Академия не представила мне о сём предварительно. Странно, что и покойный предместник мой (Митр. Евгений) задал такой предмет для сочинения воспитанникам. Это дело не школьное, а государственное»¹⁶⁷. Сочинение Новицкого, согласно мнению высокопр. Филарета, не было одобрено к напечатанию Св. Синодом и возвращено Автору. Тот представил его светской Киевской цензуре, которая разрешила его к напечатанию и таким образом, это сочинение вышло в свет.

Что касается второго вышеизложенного мнения, что описываемое состояние Академии и по составу учащей корпорации и данному ей педагогическо-образовательному характеру и направлению было ещё прежде высокопр Филарета, и в особенности по части наук, обязано бывшему её Ректору преосв. Иннокентию, которого недаром и сам высокопреосв. Филарет именовал rector rectorum, и в письмах величал – Eminentissime!, – ответ на это мы увидим сейчас.

То правда, – как и свидетельствуется в биографический заметке, помещённой в помянутом выше Сборнике, – что «время ректуры и профессорства преосв. Иннокентия было временем первого сильного проявления сил Академии», и что он «сам, стоя во главе академической корпорации, по праву считался образцовым преподавателем, и даже прежде молва разносила уже славу его таланта». «Слушавшие его когда-либо, как знаменитого Профессора, восторгались его лекциями и доселе отзываются о них с глубоким почтением и с «каким-то благоговением как к произведению великого таланта». Всё это правда, и никто не станет отрицать её, а тем более, что это значило бы идти против такого свидетельства, которое выражено голосом целой Академии не в лице лишь современников, но и преемников до позднейших времён. Но, с тем вместе, всякий призывает и то, что это правда и свидетельство за нее в своей мере односторонни и не безусловны. А что это так, увидим далее, когда, как говорится, перевернем медаль; взглянем на сторону другую более внутреннюю, ο которой читаем следующее свидетельство той же Академии, столь же достоверное, как и первое, – помещённое в самом же Сборнике лекций. «Лекции Иннокентия в своё время слыли лекциями либеральными. Молва об их свободном духе распространялась довольно далеко и достигала даже высших сфер церковной Администрации, где производила опасения за направление преподавания Богословия в Киевской Академии. Опасения эти, – говорится далее, – хотя не имели положительных оснований: но им, раз возбужденным, нелегко было рассеяться, когда лекции Иннокентия почти не выходили за пределы школы и в сторонних кругах известны были только понаслышке. Внимательное рассмотрение их уничтожило бы эти опасения. Лекции Иннокентия были либеральны в благородном смысле этого слова. Либерализм их состоял в свежей оригинальной форме их, отступающей от пробитой колеи, и смелом введении в раскрытии богословской истины системы философского, а иногда поэтического элемента. Но этот естественный элемент являлся в системе, посвящённой изложению откровенного учения, отнюдь не для того, чтобы колебать догмат и возбуждать против него недоумение, а для того, чтобы придать разъяснению его больше силы и занимательности». И ещё: «лекции Иннокентия до сих пор окружены какою-то таинственностью. Они были известны только непосредственным его слушателям, и от них иногда в рукописях переходили к другим: эти рукописные лекции Иннокентия были своего рода редкостью и обращались в самом ограниченном кругу читателей»¹⁶⁸.

Итак – что же сказать на всё это? Чего здесь более – pro или contra в отношении к достоинству предмета? Что значит одно то, что Академия волей неволей должна была высказаться о либеральном духе и направлении столь знаменитого Профессора Богословия и не скрыть при этом даже таких опасений, кои имелись в высших сферах церковной Администрации, – самого ли Св. Синода, или бывшей тогда Комиссии духовных Училищ, заведовавшей ближайшим образом духовно учебным делом? Положим, сила и значение этих опасений в дальнейших словах свидетельства Академии как бы сглаживаются или, по крайней мере, ослабляются тем, что это была более молва, распространившаяся, – хотя в тоже время нелегко рассеиваемая; но ведь и о самой славе, о таланте и образцовом преподавании лекций преосв. Иннокентием говорится в том же свидетельстве Академии, что эту славу разнесла молва: следовательно, основание для признания и утверждения первой стороны и последней тожественны и равносильны. Почему же первая молва о достоинствах дела не превозмогла последнюю, и притом в высших сферах церковной Администрации, которая конечно знала и ценила то лицо, к которому она относилась, но тем не менее, возымела опасения за направление и преподавание Богословия именно в Киевской Академии?!...

Все это объясняется с полною достаточностью из нижеследующих данных.

Под высшими сферами церковной Администрации, само собою, разумеются как Св. Синод, так ближайшим образом, бывшая тогда Комиссия духовных Училищ. Высокопреосвященный же Филарет был Членом и Св. Синода и Комиссии. Это раз. Далее, когда молва могла более распространиться, чтобы достичь до сказанных высших сфер, – в эту пору высокопр. Филарет находился лично в Петербурге, следовательно, молва, достигавшая до Синода и Комиссии, достигала и до его слуха и заставляла его быть не чуждым общего опасения за дух и направление науки богословской в Киевской Академии. Наконец, в эту именно пору Комиссия духовных Училищ имела особым нарочитым предметом своих рассуждений именно то, чтобы при возрастающем образовании и умножении способов его, преподавание богословских наук в духовных заведениях возводимо было к большему совершенству, к систематической правильности и единообразному порядку с ближайшим приспособлением не только к догматам, но и по преданиям и чиноположениям св. Православно-Кафолической Восточной Церкви, для чего учреждён был тогда при Конференции С.-Петербургской Академии особый Комитет из академических – Ректора и Инспектора, Протоиерея, впоследствии Протопресвитера В.Б. Бажанова и двух ректоров чередовых под председательством преосв. Венедикта, епископа Ревельского. Этому Комитету поручено было рассматривание книг, употреблявшихся в богословском учении в качестве классических и вспомогательных и других могущих быть употреблении, а также и конспектов, вытребованных от Ректоров Академий и Семинарий, по предметам богословского учения; а сама Комиссия взяла на себя всё прочее по сему важному предмету, от которого должны зависеть успехи Православного образования в отечестве и твердость веры будущих поколений»¹⁶⁹. Самоё совпадение по времени таких особенных занятий в Комиссии по предмету преподавания богословских наук с доходившею до нее молвою о либеральном духе и направлении лекций преосв. Иннокентия с вероятностью показывает, что последние имелись в виду и в рассуждениях Комиссии, и даже в особенности, как выходившие более других за пределы единообразного порядка и заключавшие в себе элемент философский и даже поэтический, и так или иначе либеральный... А наконец, так как высокопр. Филарет был Протектором Киевской Академии, то, естественно, если к кому, то к нему должны были относиться ближе и более всего и молва, и опасения касательно преподавания Богословия в Киевской Академии Иннокентием ли, или кем бы то ни было... Но игнорировать этого было невозможно. Не безызвестно, что и сам Митрополит Евгений не был чужд мнения не в пользу лекций Иннокентия, и если бы оставался он в живых, то не остался бы безмолвным, а может быть, явился бы столь же строгим судьёю богословских познаний самых студентов Киевской Академии, каким оказался он в отношении к студентам С.-Петербургской Академии в 1825 г., когда был назначен Ревизором этой Академии. Строгость эта была, можно сказать, беспримерная и чрезмерная. Смотря на список, кончивших курс в этом году, студентов, как бы глазам не веришь, что из числа всех студентов 53-х нет ни одного, выпущенного со степенью Магистра, а все, начиная с самых первых студентов, в числе коих значиться под № 2 Иеромонах Исидор Никольский (нынешний маститейший Первосвятитель Высокопреосвященнейший Митрополит С.-Петербургский), поставлены в разряде кандидатов, – одна большая половина – 29 студентов со званием старших кандидатов. Между тем, очевидно, что весь состав этого курса был особенно даровитый, так как из числа 53-х больше половины были поставлены в 1-м разряде, и наконец, эти студенты выпущены всё-таки с правом получения степени Магистра, но только по выслуге двух лет. Причина же вся заключалась в том, что ревизовавший Академию Киевский Митрополит Евгений усмотрел в экзаменическом сочинении студентов неправомыслие. Обращаясь же к предмету нашего изложения, мы не можем придти к мысли, что это неправомыслие, усмотренное в студентах С.-Петербургской Академии, едва ли не имело источником своим то, что являлось, так или иначе, в лекциях того же, между прочим, Иннокентия. Основание и данные на это следующие.

«Возбуждение обвинения Иннокентия, – читаем в Биографическом очерке его (соч. Буткевича¹⁷⁰), в неправомыслии началось ещё с той поры, когда он был Инспектором и Профессором в Академии С.-Петербургской. Обнаружилось же это и приняло характер официальный (хотя и секретный) тогда уже, когда Иннокентий был уже Ректором и Профессором Киевской Академии. Вот что писал в Марте 1834 г. С.-Петербургский Митрополит Серафим к Митрополиту Киевскому Евгению: «Вследствие сделанного мне (от Св. Синода или Комиссии дух. Училищ, – из письма не видно) поручения поспешаю отнестись к Вашему Высокопреосвященству с просьбою, чтобы вы, Милостивый Архипастырь благоволили секретно истребовать от Ректора Киевской Академии Вашей, Архимандрита Иннокентия, следующие на бумаге объяснения: 1) действительно ли были им, в бытность его Инспектором С.-Петербургской духовной Академии, читаны студентам оные лекции, отрывки из коих прилагаются при сём; 2) сам ли он составил их или они суть уроки только того профессора, у коего он, бывши студентом, обучался Богословию и кто таков был профессор тот; 3) не читал ли он лекций таковых студентам Киевской академии или не давал ли он списывать копий с них; 4) признает ли он лекции сии с учением Православной Церкви нашей согласными или не признаёт; 5) если не признаёт, то как осмелился он читать их студентам? Какие же даст он ответы на все эти пункты, оные прошу доставить мне немедленно за собственноручным его подписанием, возвратив при них и самые сии выписки».

Когда митрополит Евгений объявил Иннокентию содержание этого письма и предложил ему представить письменное объяснение по всем указанным пунктам, Иннокентий дал категорический ответ, что «лекции, из коих взяты отрывки, им Иннокентием, студентам С.-Петербургской Академии давано никогда не было». 17 Апреля Евгений отправил этот ответ Иннокентия в С.-Петербург. Члены св. Синода такого ответа никак не ожидали, а потому и были даже немало удивлены им, когда Серафим представил его на их благоусмотрение. «Члены сии надеялись, – как пишет Серафим Евгению от 22 Мая, – что Архимандрит Иннокентий учинит признание, что он действительно преподавал студентам С.-Петербургской Академии таковые лекции с искренним признанием своих заблуждений, в кои впал он по легкомыслию своему, и с обещанием, что он не только сообщать оных кому-либо письменно или словесно, но и сам никогда не будет держать их, и полагали кончить сим всё дело тем охотнее, что им известны как особенные Ректора сего дарования, по коим может он быть весьма полезным для духовных училищ, так и по его хорошей нравственности. Но как он на сделанные ему вопросы те письменно ответствовал, что никогда им таковых лекций студентам С.-Петербургской Академии давано не было, то они за нужное признали привести дело сие в большую, без всякой впрочем, огласки, ясность».

Что было сделано для того, чтобы дело это привести в большую ясность, можно видеть из препровождённой к Евгению особой Синодальной «записки». «6 мая – говорится в этой «записке», – представлен был Высокопреосвященнейшему Митрополиту С.-Петербургскому, и им с некоторыми другими Членами Св. Синода рассматривался полный текст означенных лекций; и выписки оказались взятыми из оного и с ним сходными, хотя то был другой и из других рук взятый экземпляр, а не тот, из которого взяты были выписки в прошедшем году. На этом экземпляре против одного места, где говорится о свободе, рукою неизвестного читателя этой рукописи, между прочим, написано: «не хотел ли о. И. сказать о безусловном обнаружении свободы в поступках?» Отсюда Члены св. Синода заключили, что именно Иннокентий был автором этих лекций, – автором в точном смысле этого слова. Затем, – с тою же самою целью – приведения дела в большую ясность – был приглашен Членами один из бывших слушателей Иннокентия, который также положительно объявил, что вышеозначенные лекции были действительно преподаны Архимандритом Иннокентием устно, что несколько студентов записывали его слова, и что затем, по взаимному сличению таких записей, составлялся уже полный текст лекций, который и распространялся между слушателями в списках, из которых несколько экземпляров, впрочем, не в большом количестве вращалось в то время и между известными лицами в самом С.-Петербурге. Три экземпляра таких лекций были во владении и у Членов св. Синода. В виду всего сказанного Членами св. Синода было признано необходимым сообщить об оказавшемся Киевскому Митрополиту Евгению, «дабы он, вновь призвав Архимандрита Иннокентия, при архипастырском увещании, вразумил его, что сие, не официально, а приватно и тайно производимое, дело имеет целью не то, чтобы подвергнуть Архимандрита Иннокентия ответственности за погрешности, но чтобы довести его до откровенного изъяснения истины, побудить к усовершению своего образа мыслей и тем предохранить его от дальнейших погрешностей и заблуждений и следующего за ними вреда и ответственности, и доверенность к нему начальства по службе восстановить и утвердить». Митрополит Серафим, в заключение своего письма к Митрополиту Евгению, также писал следующее: «препровождая её («записку») к Вашему Высокопреосвященству, я уверяю Вас, по всей совести моей, что Члены Св. Синода, коими она сделана, искреннейше желают соблюсти о. Архимандрита Иннокентия как для собственной пользы его, так и для пользы св. Церкви и духовных училищ, надеясь несомненно, что Вы, как добрый пастырь, употребите всевозможное старание, чтобы сие благое их желание через Вас при содействии благодати Божией совершенно было исполнено к общему нашему и Вашему порадованию». Когда Евгений сообщил обо всём этом Иннокентию, Иннокентий всё-таки стоял на своём, утверждая, что «лекций, из которых взяты отрывки, (содержавшие неправославный образ мыслей), им, Иннокентием, студентам С.-Петербургской Академии давано никогда не было».

Но такое запирательство Иннокентия, которое, – как очевидно из вышеприведенного, – Члены Св. Синода вполне понимали и даже были удивлены им, обличается между прочим, следующим фактом, о котором читаем у того же Автора¹⁷¹. «Когда дошли до Иннокентия слухи о приписываемом ему вольномыслии, он был слишком смущен, тем более, что ему будто бы даже грозили при этом разными ужасами. Находя причину этого слуха в неточном списывании его лекций студентами, он старался как-нибудь поправить дело. Призвав к себе старшего студента, он спросил его: по чему вы будете готовиться к экзамену?.. Спрошенный отвечал: у нас есть несколько экземпляров, записанных в классе, лекций по Вашему предмету. «Несколько? произнес он вопросительно... Любопытно посмотреть, как вы записали... Принесите мне. Студент принес. Недолго рассматривая их, Иннокентий бросил их в топившуюся у него печку, а к экзамену дал особенные записки. Впоследствии Иннокентий старался уже наперед просматривать и выправлять студенческие записки, хотя такая выправка не всегда была окончательною, не требовавшею полного просмотра». Далее читаем тут же. «Из студентов VI курса (1833 г.) в неправомыслии заподозрен был, между прочим, студент Иван Петр. Боричевский. Этого студента, в течение всех четырех курсовых годов, писали в разрядных списках в числе первых, а по иным предметам первым студентом, и даже отделяли иногда чертою от прочих, (как бывало тогда в обычае), но именно в курсовом сочинении этого студента: »О Церкви управляемой и управляющей Благодатию», пропущенном самим Иннокентием, и найдено было высшими судьями неправомыслие: автору дали только степень кандидата, и то во внимание лишь к его прежним постоянно отличным успехам». Не очевидно ли, как этот факт совпадает с тем, когда все студенты-магистранты в С.-Петербургской Академии подвергались этой участи и не удостоены заслуживаемой ими степени за неправомыслие же...

Как бы то ни было, но указанные нами, – говорит Автор, – обстоятельства были причиною именно того, что в течение почти четырех лет Митрополит Евгений, при всех своих личных симпатиях, относился к Иннокентию довольно недоверчиво¹⁷².

Спрашивается, что же оставалось и для высокопр. Филарета, когда он сделался Митрополитом Киевским и Протектором Академии, – как нужно было ему относится, на первых особенно порах, к усмотренному уже всеми. Стоящим во главе Церковного управления и с тем вместе духовно-учебного, – духу и направлению в преподаваемых в Академии науках – богословских?... Но читающие уже знают отчасти об этом из истории составления Догматического Богословия Архимандритом Антонием. Если не прямо, то косвенно хотя и метко он действительно выразился, что «давать такое направление (подобно лекциям Иннокентьевским) значило бы вводить в духовные школы религиозную демагогию», которая опаснее политической, – а потому указал совершенно иное и тогда же приступил к самому составлению Догматики. В самом деле, если поставить кого угодно на место высокопр. Филарета, как Протектора Академии, то и всякий не мог бы отнестись иначе к направлению в преподавании Богословия в Киевской Академии. Самая молва, и притом столь живая по самому времени, должна была заставить его ради одного уверения себя в её ложности или вероятности, обратить особенное внимание на содержание Богословских лекций на первых же годах во время экзаменов. И что же если что-либо в лекциях действительно отзывалось в подтверждение молвы? А это и было всего естественнее, когда мы уже знаем о внимательности высокопр. Филарета к самым подробным оттенкам мысли, когда от него не ускользала ни малейшая ошибка и неточность в мыслях и даже выражениях, – в особенности в науках вероучительных. А как это, – по свидетельству записок, – было особенно на первых годах, в течение коих преосвящ. Иннокентий, будучи Викарием, оставался ещё на должности Ректора Академии и, следовательно, присутствовал на самых экзаменах, – то нужно ли договаривать, что должен был он чувствовать, когда лекции по Богословию были его собственные, и когда замечаемые ошибки и неточности ясно относились к ним?... Что оставалось ему – безмолствовать или говорить? Действительно, – как свидетельствуют живые очевидцы, – преосв. Иннокентий иногда говорил, но в конце концов, должен был соглашаться с высокопр. Филаретом и не из-за принципа подчинённости, не очень-то бывшей у него в характере. При этих же случаях высокопр. Филарет волей неволей выносил те чувствования и убеждения относительно преосв. Иннокентия, которые он иногда и не скрывал. Всегда высоко ценя его талант и ученость и прекрасный административный такт как Ректора Академии, и называя его не иначе, как «rector rectorum», он тем не менее, говаривал о нём, что из так называемой Апостольской лестницы не достает у него одной главной ступени, – той, где сказано: в разуме воздержание т. е. покажите в вере (2Пт. 1:6). Это выражение с обычным простодушием и братскою о Христе любовью, высокопр. Филарет не стеснялся употреблять и прямо перед преосв. Иннокентием, который, по самой светлости своего ума, очень хорошо понимал его значение, чтобы приложить его к себе и отнюдь не в оскорбительном, а в христианском чувстве, так как и к высокопр. Филарету он во всё время последующей жизни не изменял добрых отношений и искреннего почитания. Что это так, т. е. что высокопр. Филарет действительно носил в душе такие и не ложные убеждения о преосв. Иннокентии относительно его не воздержания в разуме и что сам Иннокентий сознавал в себе это, и разумно уступал убеждениям первого в деле истинного богословствования, об этом свидетельствуют факты. Когда преосв. Иннокентий, бывший уже Архиепископом Херсонским, прислал в цензурный Комитет Киевской Академии Беседы о Падении Адама с тем, чтобы их напечатать в Воскресном Чтении, и когда Член Комитета Ив. Мих. Скворцов, читавший эти Беседы, встретил некоторые недоумения, и для разрешения их обратился к высокопр. Филарету, тогда последний потребовал Беседы к себе. Прошло очень много времени; Бесед Владыка не сдавал, а между тем преосвященный Иннокентий желал и просил ускорить печатание. И.М. Скворцов чувствуя себя, как говорится, между двух огней, писал между прочим к Ректору – Арх. Антонию¹⁷³ – «да нельзя ли упросить Владыку, чтобы он возвратил нам Херсонские Беседы? – Беда нам будет от преосв. Иннокентия». И что же?..., когда высокопр. Филарету было, наконец, доложено о Беседах, он отвечал тем же обычным выражением о невоздержании в разуме. И хотя признавал Беседы достойными Автора и во многих отношениях назидательными, но не благословил их печатать, разве только по надлежащем их исправлении, причем указал и основания. Из этих оснований главное было то, что Самим Духом Божиим не без особенного намерения премудрого и для человеков спасительного, сказано кратко и некоторым образом прикровенно «о грехопадении прародителей». «Какие-либо человекообразные изъяснения, основанные лишь на соображениях и догадках, если где, то здесь неуместны. Грехопадение мы можем и должны уразумевать в самих себе, – как по слову св. Апостола, в нас похоть заченши раждает грех, грех же содеян раждает смерть, – и как каждый из нас падает от своей похоти влеком и прельщаем, по слову того же Апостола». Когда сообщено было об этом преосв. Иннокентию, он не мог не признать истины слов высокопр. Филарета и Беседы, в исправленном уже виде, были напечатаны¹⁷⁴. А вот ещё другие факты, которые встречаем в письмах высокопр. Филарета к преосв Иннокентию, когда Филарет ещё не был и Митрополитом Киевским, а находился в С.-Петербурге, бывши Архиепископом Ярославским.

В одном из этих писем высокопр. Филарет писал так: «А между тем прими, брате возлюбленне, от моего искреннего усердия братолюбивый совет. В числе проповедей Ваших, напечатанных в 1-м томе, последнее Слово в день Сошествия Св. Духа – из темы: »Дух Св. бе присно, есть и будет«, по моему и других искренних особ мнению, требует исправления во втором издании. Нельзя согласиться с мнением, что с продолжением времени Церковь Христова приходит в большее совершенство. Это бы значило дело Божие смешивать с делами человеческими. Вселенная по сотворении явилась пред очима Творца во всей лепоте своей – и се вся добра зело. Подобно и новое творение – Церковь Христова вначале явилась во всей духовной лепоте. И верующим бе сердце и душа едины. Потому-то все новостей вводители и реформаторы церквей, под предлогом улучшения их, суть весьма вредные самозванцы и обманщики. Преуспеяние в меру возраста исполнения Христова принадлежит Церкви торжествующей на небесах; – а на земле совершенство Церкви зависит от непоколебимого хранения преданий Апостолов и мужей Апостольских и святых Богомудрых отцов»¹⁷⁵. Здесь, впрочем, несколько заметен намек тоже на направление в преподавании лекций самим Иннокентием. Вслед за этим письмом встречаем ещё следующее: «Получил я вчера (письмо от 9 Марта 1837 г.) книжку Вашу «Собрание Слов Ваших на торжественные дни». Два слова уже прочитал. Второе превосходное и истинно достойное кафедры Церковной... Впрочем, возлюбленне, прошу Вас Именем Господним, не почитать моих замечаний непреложною истиною. Я своего образа мыслей никому не навязываю. А как знаю и чувствую, искренно всегда говорю, исполняя сим долг христианского общения и духовной дружбы. Весьма охотно я слушаю, если кто меня поправляет и весьма благодарен всегда за братский совет... Прошу единожды навсегда со мною быть совершенно откровенным».

После таких отзывов высокопр. Филарета Киевского интересно привести, для сопоставления с ними, отзывы по этому же предмету высокопр. Филарета Московского. Сведения эти мы берем у того же о. Буткевича, который пишет так. «Отзывы Митрополита Московского Филарета о проповедях преосв. Иннокентия были, действительно, не одобрительны и довольно резки. Так в письме своём к A.Н. Муравьеву (οт 30-го Декабря 1834 г.), Митрополит Филарет писал: «Смотрите характер Киевского Ректора. Он умеет и говорить, и печатать, и посылать к знакомым и не знакомым краснословные, протестантские, как говорите и вы, проповеди, а поручение Св. Синода смеет исполнять небрежно и представлять в бессмысленном виде»¹⁷⁶. Вскоре же после этого письма (именно 27 Апреля 1835 г.) Митрополит Московский писал к Муравьёву же так. «Беседы (Иннокентия) »страстной недели« получил до вашего письма, а им побуждён был прочитать некоторые. Отлично много способностей; но как Вам угодно, а я желал бы, чтобы спокойный рассудок прошел по работе живого и сильного воображения, и очистил дело. Проповедь «Старец сказал монахам, будем плакать, и мы будем плакать при гробе Господнем», – не знаю, понравится ли рассудку, есть ли не дать себе ослепиться поверхностными блесками. Как мал пример для самого великого предмета! Как небрежно, не полно, и неверно пересказана проповедь Св. Макария! На Голгофе не было, видишь, проповеди! Как легко остроумие убивает истину! Проповедь: «дщери Иерусалимски, не плачетеся о Мне», и проч. не есть ли точно проповедь и не могла ли быть ближайшим образцом разбираемой теперь, нежели изречение Св. Макария? А «совершишася!» не есть ли сие – величайшая из проповедей? И сотник сказал свою проповедь: «воистину Божии Сын бе сей». Проповедь сия не много короче разбираемой: и разве потому только не проповедь, что сотник не был Доктор богословия и произнёс её без аналогии и кафедры». По поводу этого отзыва Филарета A.Н. Муравьёв замечает: «Мнение его о проповедях преосвященного Иннокентия показывает всю глубину и проницательность его критического взгляда. Мне случалось присутствовать при беседе сих двух гениальных людей, но Иннокентий казался далеко не в уровень перед Филаретом, и критический молот сего великого старца разбивал в пух все легкие восторженные суждения юного Епископа».

Наконец, что касается того, что преосв. Иннокентий оставил профессорскую кафедру как раз в пору прибытия высокопр. Филарета на Киевскую митрополию, то это обстоятельство совершенно напрасно было бы принимать, сколько-нибудь, в основание того, будто преосв. Иннокентий должен был сделать это по личным отношениям к нему высокопр. Филарета. Напротив, когда преосв. Иннокентий. спустя два года, стал проситься об увольнении от ректорства, тогда высокопр. Филарет вот что писал ему. «Прошение Ваше в Комиссию дух. Училищ не застало уже её в живых. А потому и нельзя его представить, а притом, кажется, вдруг, по получении Вами Монаршей Милости, отказываться от Академии едва ли прилично. Мне представляется, что самое небесное Провидение удерживает под столь благотворным начальством Вашим Академию, по крайней мере, до окончания настоящего учебного курса. Прошу о сём подумать и мне сообщить Ваши мысли. Три месяца с небольшим, кажется, не сделают большой разности. А приличие и польза Академии будут сохранены. Впрочем, буду ожидать Вашего уведомления».

Вообще взаимные отношения между высокопр. Филаретом и преосв. Иннокентием были всегда добрые и искренние, это яснее и несомненнее всего доказывается весьма частою перепискою их по весьма важным иногда делам и даже в значении секретном. Под конец только жизни высокопр. Филарет выражал, как бы, не благоволение к преосв. Иннокентию и то, в том только отношении, что не желал, чтобы он был преемником ему на Митрополии Киевской, – на что имел особые причины и не скрывал их: в частности же почувствовал он неудовольствие к преосв. Иннокентию, когда узнал, что он подписал определение Св. Синода о переводе Библии на Русский язык¹⁷⁷. Был ещё единственный раз в жизни высокопр. Филарета, что он серьёзно высказал преосв. Иннокентию своё горькое неудовольствие, когда последний выхлопотал у Св. Синода, во время своего в нём присутствования, перемещения Игумении Киевского Лебедянского монастыря в Одесский женский монастырь, а Игумении этого последнего – в Лебединский. Филарет по этому поводу писал Иннокентию «Представьте себе положение моё, и настоятельницы, и всей обители Лебедянской. Там никакого и слуха не было о перемещении. Вдруг является новая настоятельница и требует себе монастырь. Почтенная старица в продолжение двадцати пяти лет, можно сказать без преувеличения, своими попечениями создавшая монастырь, против своего ожидания принуждена оставить обитель. А что сестры, почитающие её своею материю? А что бедные сироты из духовного звания, которых несколько десятков содержатся на её попечении с помощью моею? Никто не поверит, чтобы такое перемещение было сделано без моего ведома, ибо все там думают, что я непотребный хотя, но какой-нибудь пастырь во вверенной моему недостоинству пастве. Что я буду делать с малолетними сиротами?! Они содержались на доброхотные подаяния, которые почтенная старица умела приобретать, заслуживши доверенность благодетелей. Суди Бог между мною и Вашим Высокопреосвященством! Не на моей бы старости оказывать Вам свою силу и могущество. По получении указа из Св. Синода у ног его Святейшества буду просить всесмиреннейше защиты... Впрочем, я всегдашний беспрекословный послушник его Святейшества. Сам же Преосвящ. Иннокентий тоже неизменно питал и выражал и словом и делом самые искренние чувствования и отношения к высокопр. Филарету, что мы встречаем, если не в прямых письмах его к последнему, (за отсутствием у нас таковых), то в письмах к племяннику его – бывшему Ректору Киевской Академии Архимандриту Антонию.

Сделаем несколько выписок из подлинных выражений в этих письмах преосв. Иннокентия. – «Владыке поклонитесь от меня до ног и просите благословения». «У Владыки Вашего просите мне отеческого благословения и лобызайте за меня его святую десницу». – «Владыке-Архистарцу поклон до земли с спрашиванием отеческого его благословения». – «Скоро будет у вас большой Имянинник (т. е. высокопр. Филарет); не забудьте приветствовать его и от меня и поцеловать за меня святую десницу его. Не пишу к нему в подобные дни потому, чтобы не дать ему труда отвечать на писанное». – «О здоровье Владыки вашего я уже узнал от него самого весть добрую и радуюсь о сём. Святители, ему подобные, как драгоценные антики, составляют незаменное украшение для Церкви Православной». «Владыке поклонитесь от меня до земли и просите благословения. Хотелось бы ещё повидаться с ним: но как и когда?» – Все эти выражения, кажется, не требуют никаких объяснений, в них видно то, чем остается лишь умиляться, здесь всё – и чувство глубокого почитания и сыновней преданности и утешение за благоденствие Архистарца Святителя, и всё подобающее чествование к нему, как Иерарху, составляющему украшение Церкви Православной. И всё то незаочно лишь, а с желанием видеть лицо его и, конечно, не для праздного свидания, а для того, чего только желала душа пишущего, всегда полная высоких дум и возвышенных стремлений... Но как это желание свидания не сбылось здесь на земле, – (письмо было писано от 28 Декабря 1856 г., а оба святителя скончались в следующем году – преосв. Иннокентий 26 Мая, а высокопр. Филарет 21-го Декабря), то несомненно, души их, там на земли живых купно во благих водворившись, насыщаются теперь взаимным лицезрением, паче же наслаждаясь лицезрением Того, Кому послужили здесь, яко доблии служители Его. Да умолкнут же уста глаголющих суетная, по своим личным и по немощи общечеловеческой лицеприятным суждением об отношениях, будто бы не добрых между почившими о Господе; да не нарушают покоя их тени или иными толками, и тем в самих себе и ближних да не возбуждают чувствований – не мирных... Это будет истинною данью почитания и к лицу, без нужды ими защищаемому, достойнейшею его имени и памяти и вожделеннейшею для души его!

В заключение всего нельзя обойти вниманием и той стороны в чувствах и отношениях преосв. Иннокентия к высокопр. Филарету, что он выражал их через посредство другого лица. Это одно уже весьма много значит. Мы, однако, не о том только хотим сказать, что преосв. Иннокентий выражал этим всю неприкровенность своих чувствований и отношений, – а и то, что он вполне понимал и оценивал самые достоинства лица, которого делал посредником. В этом разе он прямо свидетельствовал, что это лицо, если поставлено было в такие ближайшие отношения к высокопр. Филарету и занимало такой служебный пост, то не по личным только и родственным связям, как думалось многим, а по его несомненным достоинствам. Последние же, сколько ясно видел он сам в этом лице, как достойном преемнике своём по управлению Академией, всегда столь неизменно близкой его сердцу, столько же и потому, что в самом лице высокопр. Филарета он всегда сознавал и всевозможно ценил, между прочим, именно то, что последний, как Протектор Академии, обладал особенною в высшей степени способностью и тактом в выборе лиц и вообще являл себя примерным по административной части в Академии. Об этом и будет наша речь в дальнейшем изложении.

«Двадцать лет стоя на высоком свещнике паствы Киевской Ты был поистине светильником и для высшего святилища духовного просвещения – Академии как в деле научно-воспитательном, так и во всех делах ее управления, с мудростью опытностью избирая для нее достойнейших начальников и непосредственно руководствуя их во всех действиях¹⁷⁸.

«Плох и ненадежен тот улей пчел, в котором роятся пчелы, но не выводятся из них свои родные матки»¹⁷⁹.

Что мы видели в благопопечительной деятельности высокопр. Филарета по учебно-педагогической части, то же наперед должны засвидетельствовать о его мудро-опытной и всегда благотворной деятельности, как по части внутреннего управления, собственно касавшегося Академии, так и окружного, т. е. простиравшегося на все подведомственные ей семинарии и училища.

Начнем с выбора и назначения лиц служебных в Академии. Скажем сначала о Ректорах Академии. За оставлением преосв. Иннокентием должности ректорской, конечно, всего труднее было найти достойного ему преемника, как это всегда бывает, когда сходит с какого-нибудь поприща особенно замечательный деятель. Преосв. же Иннокентий был, по отзыву самого высокопр. Филарета, «rector rectorum. Выбор пал на Ректора Киевской Семинарии Архимандрита Иеремию, (впоследствии епископа Нижегородского). Назначение это последовало от Св. Синода, по личному указанию высокопр. Филарета. Это с одной стороны произошло от того, что новоизбранный Ректор был из Бакалавров С.-Петербургской Академии, и как там был прежде сослуживцем преосв. Иннокентию, так и здесь в Киевской Академии состоял при нём Инспектором и Экстраординарным Профессором в течение почти шести лет. Следовательно, по самой этой сослужебности он мог изучить и перенять дух и образ действий своего предшественника, равно, как бывши Ректором Семинарии Киевской, состоявшей под непосредственным начальственным руководством высокопр. Филарета, естественно, мог приобрести достойную опытность. С другой стороны, если обратимся к его достоинствам по уму, учености и направлению, а конечно это-то и могло более всего иметься в виду всеми почитателями преосв. Иннокентия, – то и здесь вопрос решается удовлетворительно, и в некотором отношении так, как нельзя было более желать и требовать. При этом нужно знать ещё и то, в каких отношениях находился о. Архимандрит Иеремия к высокопр. Филарету; мы разумеем не официально служебные только, но внутренние духовно-общительные. О последних отношениях сам о. Архимандрит Иеремия засвидетельствовал в своё время печатно, определив значение их не иначе, как под наименованием »Предуказания свыше«. Вот что писал он, в ряду прочих подобных предуказаний, об отношениях собственно к нему высокопр. Филарета. «Мысль о том, куда всегда почти лежит путь начальнику и главе учёных в высшем заведении, для меня была мыслию страшною. Но когда пришло время ей осуществиться, зело смятеся душа моя. Чтобы воспрепятствовать исполнению, уже совершившегося, избрания меня в высший сан (Епископский), я помышлял прибегнуть к мерам, известным в священной древности. Но вот в сонном видении изволил пожаловать ко мне высокопреосвященнейший Митрополит Филарет и говорит он мне: «ну, не отказывайся, не упрямься: бумага о тебе уже пошла. Я приехал тебе сказать». В ответ на это я надвинул свою камилавку, поникнул головой и горько заплакал. Точь в точь сбылось на утро: тот же сказавший приезд Владыки, та же цель, те же слова, то же действие»¹⁸⁰.

Ректорство о. Архимандрита Иеремии продолжалось лишь года полтора. В 1841 г. 8 Марта высочайше повелено было ему быть Викарием Киевской Митрополии, Епископом Чигиринским. После него немедленно был назначен Ректором Академии Архимандрит Димитрий (Муретов). Он был из воспитанников преосв. Иннокентия, и непосредственно вместо него, не смотря на молодость его и мало временность службы, был определён главным преподавателем Богословских наук с назначением ему помощника для облегчения трудов. Достоинства его преподавания не замедлило обозначится так, что он был возведен скоро в ординарные Профессоры, далеко не в очередь сравнительно со старшинством его сослуживцев и даже самого Инспектора Академии, остававшегося в звании экстраординарного профессора. Все это предуказывало уже ему право на занятие и Ректорской должности, несмотря на то, что он прослужил только пять с не большим лет. Что же сказать о всём его служении ректорском в продолжение почти десяти лет? Больше того, что сказано им самим в бытность его на Юбилейном празднестве Академии, говорить нет права и надобности. А он вот что сказал главным образом: «Ничего особенного не приношу я Академии в этот замечательный её день, но утешаюсь тем, что тут и моего капля меду есть. За нашу родную Академию и за всех прежде почивших и живущих тружеников её я молюсь и буду молиться не только до гро6а, но за гробом». Речь эта, по выражению одного из представительных участников в торжестве (Графа М. Толстого), дышала такою дивною глубиною и теплотою чувств, что и одних приведённых слов достаточно, чтобы признать всё её глубокознаменательное достоинство. Если вся жизнь Академии так характеристически определена через сравнение с медом, и внёсший в него свою часть и вкусивший всю сладость его, не может забыть сей сладости через столько лет, и на всю жизнь, и желает перейти с нею и за гроб; то возможно ли требовать и желать чего-либо большего»¹⁸¹.

Третьим и последним Ректором Академии при жизни высокопр. Филарета был о. Архимандрит Антоний, – (впоследствии Архиепископ Казанский). О достоинствах этого лица достаточно уже известно из прежнего повествования. Да и самая ученая степень Доктора Богословия давала ему прямое и преимущественное перед прочими право на звание Ректора и Профессора Академии, – тем более, что получивши эту степень, он прилагал затем труды к трудам по учёной деятельности. Наконец, те отношения к нему самого преосв. Иннокентия, которые мы видели, служат яснейшим свидетельством достоинств этого лица.

При настоящем предмете нельзя не остановиться вниманием на том, на что кажется, весьма редко и мало оно обращается, но что, в сущности дела, весьма важно для блага всякого заведения. Речь о том, что во-первых в течение целых двадцати лет протекторства Высокопр. Филарета было почти что только два Ректора: Архимандрит Димитрий ректорствовал девять лет, Архимандрит Антоний восемь лет. Ректорство же о. Архимандрита Иеремии можно считать за что-то как бы только переходное, по самой кратковременности его служения. Во вторых оба эти ректоры были из питомцев той же Киевской Академии и из служивших в ней или же в местной Семинарии, следовательно во всё время, предшествовавшее до ректорства, они находились под непосредственным личным руководством самого Протектора. Сколько отсюда прямой и несомненнейшей пользы для заведения и ручательства для самого Протектора, а также и всего Высшего начальства, и наконец, сколько условий благопотребных и полезных для самих лиц, таким именно образом, поставленных во главе управления? Впрочем, не проводя сего порядка в общий закон, мы должны сказать, что высокопр. Филарет строго держался этого порядка, почти, как закона. Рассуждая иногда об этом, он говаривал «плох и ненадёжен тот улей, в котором роятся пчелы, но не выводятся из них родные свои матки».

Кроме Ректоров Академии такой же порядок был в выборе и других лиц служащих в Академии инспекторов и самых наставников, за самым незначительным разве исключением. Выбор этот всегда был достойным¹⁸². Случалось, что воспитанник весьма достойный, по неимению вакансий в самую пору окончания им курса, поступал в какую-либо Семинарию, но он не терялся из виду, а при первой возможности был определяем в Академию. В последнем случае, особенно когда лицо служащее находилось в другом округе, высокопр. Филарет принимал на себя долг личного ходатайства перед Высшим начальством. С другой стороны кто служил в Академии, тот не иначе мог быть перемещённым куда-либо, как разве с согласия его же. Так дорого ценил высокопр. Филарет достойных деятелей – своих подчинённых, а в лице их благо самой Академии. Для примера скажем о Профессоре по кафедре Св. Писания о. Михаиле (Монастырёве). Кончив курс в Академии и тогда же приняв монашество, он был сначала определен в Киевскую Семинарию, затем скоро, по распоряжению Св. Синода, был назначен Инспектором Новгородской Семинарии; но как в это время открылась вакансия в Киевской Академия по классу Св. Писания, то высокопр. Филарет немедленно вошел в Св. Синод со своим ходатайством об определением его в Академию, – что и исполнилось. Чтобы понять и оценить это ходатайство, довольно сказать, между прочим, что о. Михаил Монастырёв, когда представил, ещё писанное им в студенчестве, сочинение на степень магистра, и когда прочитано было оно, по существовавшему тогда порядку, высокопр. Митрополитом Филаретом Московским, то последний прямо указал ему в своём отзыве первое место между всеми, кончившими курс – магистрами. Сочинение же было именно по предмету Св. Писания: «толкование на послание Св. Апостола к Колоссянам"¹⁸³. Понятно, чего можно было ожидать и надеяться он такого деятеля науки по кафедре Св. Писания, на которую он был определен в Академии. Другой пример относительно перемещения лиц из Академии. Когда бывший Инспектор Академии Архимандрит Иоанникий (покойный архиепископ Херсонский) в 1846 году был назначен на должность Ректора в Ярославскую Семинарию, тогда высокопр. Филарет писал, между прочим, к Ярославскому Архиепископу Евгению: «отпуская к Вам Ректора, так скорблю, как бы сына лишился; и только тем утешаюсь, что отпускаю к Архипастырю мне любезнейшему»¹⁸⁴.

Несмотря на преимущественную любовь свою к духовному ведомству, высокопр. Филарет не стеснял, однако, служащих в переходе из духовного ведомства в светское. Когда открывалась прямая возможность, без ущерба для Академии, к перемещению кого-либо на другое, соответствующее достоинству его место в Университете, и с явною пользою для последнего, тогда он с готовностью соглашался на перемещение профессоров в светские учебные заведения. Так, в 1839 г. Министр Народного Просвещения отнёсся к Обер-Прокурору Св. Синода графу Протасову о том, что Попечитель Одесского Учебного Округа представил ему об определении Профессором Философии в Ришельевский Лицей Экстра-ординарного Профессора Киевской Академии Иосифа Михневича, согласно изъявленному им на то желанию. Вследствие сего на отношение Обер-Прокурора высокопр. Филарет отвечал, что так как к замещению Михневича по философской кафедре в подведомой ему Академии есть достаточное число весьма способных кандидатов из наличных наставников и оканчивающих курс студентов, то со своей стороны он не находит никаких препятствий к перемещению Михневича¹⁸⁵. Точно так же переместились в Киевский Университет Св. Владимира Профессора – Новицкий и Гогоцкий. В подобных случаях высокопр. Филарет выражал даже особенное удовольствие, когда возможно было достойными питомцами и наставниками Академии поделится со светскими учебными заведениями. Потому он с готовностью соизволял и на временное преподавание лекций некоторыми из наставников академических в Университете; так о. Феофан Авсенев преподавал там Философию, Чехович – Физику и Математику. Вот ясное свидетельство тому, что и в прежние времена существовало живое общение и, можно сказать, единение между духовными и светскими заведениями и самими интересами и успехами науки. Замечательно только, что первые последним, а не последние первым доставляли такую достойную пользу. При подобных перемещениях лиц высокопр. Филарет говаривал, однако, с обычною простотою, а вместе и с христианскою глубокою сердечностью: «как бы только не сбылись в чём-либо над ними слова Св. Апостола: »Они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами и пр.» (1Ин. 2:19). Смысл этих слов Св. Апостола понятен в приложении к настоящему предмету. Но эти слова не сбывались, благодаря попечительности Протектора и всему состоянию Академии и, наконец, тому, что Высокопр. Филарет простирал свою попечительность и влияние и на светские заведения, не исключая Университета.

Чем же руководился и пользовался высокопр. Филарет в дознании и определении достоинств лиц при избрании их на службу? Ответом на этот вопрос служит именно все отношения и действия, которые сколько сопровождались строгим наблюдением высокопр. Филарета, как начальника, столько же проникнуты были истинно- отеческою попечительностью и любовью, как отца. В частности же здесь имели особенное значение как курсовые сочинения, так и те лекции и опыты упражнений, кои читывались студентами обыкновенно на экзаменах. Бывали примеры, что высокопр. Филарет тут же прямо предуказывал кандидатов на ту или другую кафедру и так верно, что и самому начальству в лице всей Конференции оставалось лишь следовать этому указанию. Бывали не редкие примеры, что в представляемых ему списках высокопр. Филарет делал перемены, иных студентов повышая, других понижая. Правда, в этом некоторые думали видеть своего рода произвол; тем более, что высокопр. Филарет, поставив напр. кого-либо из студентов в разряд магистрантов, говаривал с обычным простодушием: «пусть это будет мой магистр». Но при этих словах в действиях всегда имелись у него достаточные основания и его магистры оправдали это. Впрочем как по тогдашнему порядку утверждение в степенях магистерских было не прежде и не иначе, как после отзывов разных высших лиц, преимущественно Святителей, и особенно служивших прежде в той, или иной Академии, – коим по распоряжению Самого Св. Синода поручалось чтение курсовых сочинений, и как по этим отзывам некоторые из магистрантов не были признаваемы достойными степени магистра, а иные наоборот получали особенные похвальные рекомендации (как видели мы напр. в отзыве высокопр. Митрополита Московского Филарета о студенте о. Михаиле Монастырёве); то высокопр. Филарет, как и всякий Протектор, тем естественнее и полноправнее мог определять достоинство или недостоинство своих питомцев на основании не только единичных опытов курсовых сочинений, нο и всех других известных ему данных.

Кроме избрания и определения лиц на службу при Академии, высокопр. Филарет не опускал из внимания назначение лиц и в подведомственные Семинарии. В этом деле он, сколько руководился теми же вышеизложенными данными, столько же старался иметь предварительные сведения и оттуда, куда следовало назначение. Эти сведения он сам получал конфиденциально от местных епархиальных Преосвященных о тех или иных нуждах Семинарии, и всегда принимал во внимание с полным доверием и те, кои сообщались подобным же образом ректорами Академии. Эти сведения самые точные и добросовестные он старался получать от лиц, посылаемых из Академии на ревизии. Для этого самых лиц – ревизоров он назначал со строгим выбором и, кроме формально-официальной инструкции, обыкновенно давал от себя лично нужные наставления и указания и требовал затем полного отчета. В ряду этих наставлений первое мести занимало то, чтобы внимательнее наблюсти за духом и направлением как в преподавании наук и во всём состоянии заведения, так и за образом жизни и действий начальствующих и прочих служащих и взаимных отношений их между собою. Особливо поступал так, когда знал о каких-либо нестроениях в той или другой Семинарии. Нередко поэтому давал конфиденциальные распоряжения академическому Начальству назначать ревизии иногда не в очередь, а также указывал, в случае открывавшихся вакансий, откуда и куда перевести то или другое служащее лицо, или же писал местному Преосвященному, прося его братски о Господе обратить особенное внимание на то, или иное лицо, а равно изменить и бывшие какие-либо личные неблагоприятные отношения и т. п. Одним словом – если все прежде бывшие окружные академические Правления имели, определенные Уставом, права и действия в отношении к семинариям и училищам, не по имени только и не были в роде как бы передаточной только инстанции, а оправдывали своё значение и влияние самым делом, – то Киевскому окружному академическому Правлению, при сказанном личном участии и влиянии своего Протектора, справедливо приписать такое значение в полной мере. Высокопр. Филарет в одном лице своем мог иметь полное право именоваться Попечителем округа в том значении, в каком существует это звание в Министерстве Народного Просвещения. Самоё звание его, как Члена Св. Синода, и Члена, существовавшей прежде, Комиссии духовных Училищ, имело, конечно, здесь своё значение и влияние; равно и личные его достоинства, а по ним всегда искренние и глубоко-почтительные отношения к нему сослужителей-Святителей тех Епархий, учебные заведения коих относились к Киевскому академическому Округу, совершенно обуславливали то же. Мало сего: известность, или, можно сказать слава Киевской Академии, а во главе её слава имени Протектора, высокопр. Филарета, простиралась далеко за пределы не только Округа, но и нашего отечества, и притом, переходила и в среду иноверных обществ, привлекая лиц разных званий и состояний и возрастов под кров сего знаменитейшего издревле Училища.

Сведения о сейчас сказанном предмете будут изложены скоро в своём месте, и подробно по самой важности их… Теперь же докончим текущую речь нашу указанием ещё на одну, существенно-важную сторону, на которую Высокопр. Филарет имел так же прямое своё влияние. Это – учено-литературная деятельность Академии.

Автор Истории Киевской Академии замечает, – что «литературная деятельность Академии в настоящую пору (с 1839 г.) особенно обнаружилась в »Воскресном Чтении«. Ревность сотрудников и, день ото дня увеличивающаяся, занимательность, помещаемых в нём статей была причиною быстрого распространения сего обще-полезнейшего журнала, так что в конце сего академического курса имелось 2130 подписчиков. Независимо от сего Академия с радостью видела, что «достойные служители науки из среды её наставников неутомимо трудятся на благородном поприще литературы». Затем Автор истории перечисляет отдельные литературные труды некоторых из профессоров и других лиц – питомцев Академии¹⁸⁶. Пора эта, как видит всякий, падает на первое двухлетие протекторства высокопреосв. Филарета и на время, продолжавшегося еще, ректорства преосв. Иннокентия. А как и самая мысль об издании сего журнала с 1837 г. принадлежит, главным образом, преосв. Иннокентию, то и честь столь успешной деятельности должна быть отнесена преимущественно к нему. Но обнаружившаяся с такою особенностью в эту пору, успешность сего дела впоследствии не только не умалялась, но и возрастала. Кто знаком с этим журналом, тот не может не сказать, что, действительно, первые два десятилетия его отличаются, сравнительно с последующим временем, особенною занимательностью и назидательностью. Какое же отношение к сему журналу было со стороны высокопр. Филарета, – видно из того, что он с готовностью благословлял печатать и свои «Беседы толковательные на Евангелие», а главное, строго следил за его направлением. Мы знаем уже пример, что Беседы преосв. Иннокентия о грехопадении высокопр. Филарет не согласился пропустить, дабы тем не наложить и тени на самый журнал чем-либо, не соответствующим его духу и назначению. «Не велемудрость и многоучёность, а для всех доступное изложение спасительных истин Христовых, – говорил он, – вот что главным и существенным образом должно входить в содержание журнала, как показывает и самое название его – «Воскресное Чтение». Потому-то, когда в соответствие содержанию сего журнала и как бы в виде приложения к нему, предпринято было в той же Академии издание в виде Сборника догматических и нравственных рассуждений на все воскресные и праздничные дни, – с тем, чтобы доставить простому народу краткие и удобопонятные наставления, – высокопр. Филарет писал: «Поручаю Именем Господним заняться составлением сего Сборника, под председательством о. Ректора Академии, о. Инспектору Академии, о. Ректору Семинарии, протоиерею Скворцову, Профессору Якову Амфитеатрову и, сверх того, пастырским словом приглашаю и прочих наставников Академии и Семинарии принять участие в сём Богоугодном и весьма нужном и полезном для Св. Православной Церкви подвиге». «Слово любимейшего Архипастыря – замечает Автор истории Академии, – было всегда законом для чад его делателей в вертограде духовного просвещения. Академия тотчас же приступила к исполнению Богоугодного намерения Владыки и в скором времени представила первый том Сборника»¹⁸⁷. Дальнейшее же исполнение относится уже к позднейшему времени и усовершенствовано в ректорство о. Архимандрита Антония, который совместно с этим, по одобрению высокопр. Филарета, приготовлял и другой Сборник «Поучений» – именно на каждый день. О достоинстве этих трудов свидетельствует уже самое дело; но приведем здесь, между прочим, свидетельство или лучше сказать, истинное сочувствие компетентного знатока и ценителя этого дела – преосв. Иннокентия. Вот что писал он к Ректору Архимандриту Антонию (от 11 Января 1857 г.): «Искреннейше благодарю вас о. Ректор за вашу дружелюбную память о моем недостоинстве и прошу быть уверенными в моем душевном сочувствии ко всем полезным начинаниям и трудам вашим. Книга «Поучений», несомненно, найдет себе употребление и принесёт плод; только позвольте сделать несколько беглых замечаний. Зачем вы печатаете её шрифтом мелким, да ещё в две колонны? Ведь это не журнал какой и не листок, а книга для чтения в Храме, где чтецы не очень острозрительны... Желалось бы также, чтобы поучения на праздники избирались похарактернее и поодушевлённее: иные как-то мертвы... Я тотчас же велел выписать второго тома столько же, сколько выписано первого... Поучения на каждый день собирайте: это очень полезно, и мне кажется, в состав их можно взять всё, что есть лучшего в давнем Синодском сборнике на сей же предмет».

Вообще говоря, в истории Киевской Академии, (доведённой впрочем, только до 1851 г.) встречаются, после многих учебных курсов за описываемый период, свидетельства о подобной литературной деятельности Академии с перечислением разных трудов, или помещаемых в журнале, или выходивших отдельными изданиями. Из этой же Истории видно, что такие труды и усердие не оставались без должного внимания и достойного награждения и вообще без поощрения со стороны главного Протектора. Но, не входя в подробное исчисление сих трудов, мы укажем собственно на те, в которых высокопр. Филарет принимал прямое личное участие и которые имели особенное значение, именно, как учебные и вообще практические руководства и для учащихся и для пастырей.

Часть указываемых трудов, особенно капитальных, уже известна читателям: – это Догматическое Богословие Архимандрита Антония и Гомилетика Я.К. Амфитеатрова. Но оба эти лица, как вы заметили о первом из них прежде, не ограничились сказанными только трудами. Так о. Архимандрит Антоний, лишь только успел окончить составление Догматического Богословия, приступил уже к другим столь же капитальным трудам, – составлению двух систем Богословия – Нравственного и Пастырского. Что же касается до участия высокопр. Филарета в этих трудах и самого достоинства их (хотя они и не были доведены до конца), то, во-первых, сам высокопр. Филарет в представлении своём в Св. Синод с испрашиванием благословения на напечатание, прямо писал, что рукописи были им лично рассмотрены и по его указанию исправлены Автором. Во вторых самым начинанием сих трудов Автор обязан прямому желанию и поручению высокопр. Филарета. В этом же роде явился и ещё труд Архимандрита Антония, совместно с Я.К. Амфитеатровым, – это «Беседы сельского священника к прихожанам». Эти Беседы составляют очевидное практическое приложение к Догматическому и Нравственному Богословию и Церковной Гомилетике. О достоинстве и общеполезном употреблении этих Бесед, и без приведения многих отзывов Святителей, достаточно свидетельствует уже то, что их вышло одно за другим несколько изданий. Наконец, и что сказать о Беседах того же Я.К. Амфитеатрова – «Об отношении Церкви к Христианам». Выпишем здесь следующие строки, в которых как нельзя более достойно и верно изображены и направление Автора и значение самого произведения. «Зная по опыту всю важность и благотворность единственно-верного и спасительного руководства Св. Церкви в жизни верующих, Я. К. положил в благом желании и намерении своём изобразить её, как любвеобильную Матерь, с нежностью пекущуюся о чадах, и научить христиан, – как в святых её уставах и учреждениях обретать наставление и утешение, отраду и всякую благопотребную помощь. Плодом этой благочестивой решимости и были »Беседы об отношении Церкви к Христианам«, помещавшиеся сперва в «Воскресном Чтении» и потом напечатанные отдельно в 1847 г. Требования на эту книгу были так велики, что в самое непродолжительное время понадобилось второе издание, потом третье, четвертое, – и всё это не более, как в восемь лет. Вся Православная Русь с восторгом встретила это новое произведение высокого творчески-христианского ума. Знаменитые Иерархи нашей Церкви приветствовали Автора благодарностью, испрашивая на него благословение Бога Вышнего»¹⁸⁸. Если же так отнеслись все к сему сочинению, и многие Святители призывали Божие благословение на Автора, то, что сказать о самом высокопр. Филарете в этом отношении?! Кому ближе и глубже было чувствовать утешение при появлении этого сочинения, предмет и содержание которого многим ли, как ему, были так сродны и сладостны? Если говорится об Авторе, что он знал по опыту всю важность и благотворность того, что изобразил в своём произведении, – то, можно сказать не обинуясь, что этот опыт почерпал он из уст и из под руководства самого же высокопр. Филарета. Самоё сочинение это есть дань и дар благодарности Автора за всю родственную любовь и, более всего, за то духовно-мудрое руководство, которым он пользовался, начиная ещё со скамьи семинарской, от высокопр. Филарета, – как читавшие видели это в письмах последнего не раз и подробно. Судя по предмету и содержанию Бесед, они, кроме общеназидательной цели, составляют в своём роде приложение и к науке – Гомилетике, а потому имели употребление и в учебно-классическом отношении.

Сверх указанных произведений не замедлили являться, время от времени, другие с подобным же учебным назначением. В этих произведениях высокопр. Филарет, если и не имел особенного участия, как в вышеизложенных, зато, как главный Протектор, относился к ним с полным сочувствием, так как постоянною его мыслью и желанием было, по возможности, облегчить учащихся от трудов списывания лекций, и с тем вместе привести последние, по возможности, по всем учебным предметам к единообразию, по крайней мере, в подведомственном ему Округе. Таким образом служащими в Академии и в семинариях Киевского Округа, были составлены и изданы учебники для Семинарий: а) по Церковному Законоведению записки соч. Протоиерея Скворцова; б) по Логике – учителя Киевской Семинарии Гошкевича; в) по Литургике – учителя той же Семинарии Смолодовича; г) по Гомилетике – Профессора Киевской Академии (ныне заслуженного Профессора Богословия, в Киевском Университете) и Доктора Богословия, Протоиерея Фаворова. Значит, считая с прежними – Догматическим, Пастырским и Нравственным Богословиями, составлены были в Киеве учебники по шести наукам, содержащим главные специальные предметы семинарского образования. Нужно заметить, что хотя некоторые из этих учебников и не были введены во всеобщее употребление, тем не менее, они все расходились по заведениям, не только Киевского, но и других округов. И всё это – плоды именно того истинно-педагогического духа и характера академического образования, которое с самых первых пор своего протекторства, желал особенно усилить высокопр. Филарет, когда ходатайствовал об открытии особой даже кафедры в Академии по Педагогике, и когда по плану этой науки в отделе об академическом образовании поставлены были на главном виду практические упражнения учащихся в составлении и чтении уроков в форме учебников ... Какие из других Академий в описываемое время, и вообще в минувший пятидесятилетний период, по первом преобразовании всех Академий, (1809–1819 г.) могут похвалиться такими же плодами по части учебной? Самоё имя, достойнейшего в этом отношении, представителя духовной науки – преосв. Макария должно быть причислено к Киевской же Академии. Он – воспитанник самого первого курса (1837–1841 г.), бывшего при протекторстве высокопр. Филарета, был сначала определен Бакалавром в этой же Академии. Да и самый первый опыт его литературной деятельности начался с сочинения Истории Киевской Академии, которой, – как своей Almae matri, – он принес этим начатки плодов своих от полученного в ней такого благотворного образования, с обильным задатком которого он и явился готовым для последующих громадных трудов его на поприще духовной науки. А сколько других, хотя и не стяжавших громкой известности, но тем не менее, не бесплодно потрудившихся на подобном же поприще, лиц из воспитанников Киевской Академии за время протекторства высокопреосв. Филарета? И не они ли почитают для себя особенною честью и счастьем, что были питомцами его времени и самоё имя его содержат в благоговейной памяти, о чем свидетельствуют не малочисленные, вышедшие и в печати, воспоминания? Не без основания замечает и Автор истории Академии, что «пересчитывая семинарии, высылавшие в Киев своих воспитанников, нельзя не видеть, что Академия здешняя, курс от курса, (именно после первого, называемого – Филаретовского выпуска), более и более видела в своих аудиториях питомцев из заведений, не входящих в её учебный Округ, и даже из урожденцев глубокого севера»¹⁸⁹. Значит было многое, что влекло и призывало юных питомцев в эти именно аудитории и именно в дни протекторства высокопр. Филарета.

Впрочем, если не мимо идет в подобных случаях истина, изреченная Господом Спасителем, что несть чести пророку в отечествии его, т. е. если имя и заслуга высокопр. Филарета, как Протектора Киевской Академии, представлялись и, теперь может быть, представляются кому-либо из современных ценителей науки и образования не в таких достоинствах, как свидетельствуют все изложенные данные, и если вообще у нас своему отечественному, в рассматриваемом отношении, как-то мало дается цены, то обратимся к данным и свидетельствам чужестранных, о которых мы уже отчасти говорили выше.

«Благодаря истинно зиждительным началам, положенным в основание духовного просвещения, Академия Киевская в настоящее время, по преимуществу, явилась благодатным приютом для соседственных соплеменных и единоверных нам народов, жаждущих Православного учения»¹⁹⁰.

«Так, Милостивейший Архипастырь и Отец, в твоей пастве и в Твоей Академии изучил я обширнейшую науку Веры православной. И всё, что мог познать и мог видеть, – все понесу в мою любезную родину и всё постараюсь обратить в животворное назидание себе и моим соотечественникам»¹⁹¹.

Известность Киевской духовной Академии, а во главе её – имени высокопр. Филарета, не ограничивалась пределами нашего отечества, а простиралась далее, и не по слуху только, а самым делом привлекала питомцев так, что иными оставлялись и Парижские и Германские университеты; а другие, с поступлением в Академию, оставляли и иноверие, присоединяясь к Православию. А что главнее, – принимая к себе этих питомцев, Академия и отпускала их с такими высокими достоинствами, представителями коих служат напр., теперешние главные Иерархи двух единоверных церквей – Сербской и Молдавской.

Молдавия выслала первая и почти в самом начале протекторства высокопр. Филарета (в 1840 г.) одного из своих лучших воспитанников Ясской Семинарии. Мы указываем здесь на имя высокопр. Филарета собственно потому, что главным побуждением и основанием к сему делу послужило для тогдашнего Митрополита Молдавии – Вениамина, именно известность ему высокопр Филарета, и в частности, как знаменитого Протектора Академии. Достойный вполне исторического значения, документ должна составлять самая переписка по этому предмету между двумя маститыми Первосвятителями Православной Церкви. Переписка ведена была ими на латинском языке; но, для доступности общему пониманию, содержание сих писем изложим в переводе на Русском языке.

Высокопр. Вениамин, Митрополит Молдавский писал. – «Сведав, что Богословские науки процветают под архипастырским надзором Вашего Высокопреосвященства и предлагаются на основании и на учении наших святейших догматов, мы, при посредстве Императорского Российского Консульства, были обнадёжены, что молодой человек, кандидат Богословия, окончивший курс философских наук дворянин (nobilis), Василий Попеску-Скрибан будет принят в оную Киевскую духов. Академию, с целью образовать себя в науках богословских с тем, чтобы со временем преподавать оные в здешней Семинарии, основанной для лучшего воспитания духовенства (clericorum). Сердечно радуемся и, вместе с тем, вполне надеемся, что благодеяние, которое через Киевское свято-освященное училище пойдёт и в наше отечество, будет продолжением того же содействия, которым пользовалась наша страна ещё в XVII веке, когда высокопр. Киевский Митрополит Петр Могила, наш учёнейший соотечественник присылал сюда из Киева наставников, как отличных своею учёностью, так и нравственностью, которые исполнением своей обязанности много способствовали воспитанию и образованию нашего юношества. Полагаясь на Архипастырскую заботливость и внимание, с которыми Ваше Высокопреосвященство относитесь к увеличению успехов в науках, устрояющих спасение, просим Ваше Высокопреосвященство, со свойственным Вам благоволением, принять вышесказанного молодого человека под личную свою протекцию и определить его на соответственное по познаниям место и не лишить его своих попечений и расположенности. За что кроме чувства нашей глубочайшей благодарности будем всегда прославлять имя и престол Вашего Высокопреосвященства, благоговейно сохраняя оные в нашей памяти; а паче не престанем молить Всемогущего Бога, да пошлёт Он Вам свыше, ради славы и спасение паствы, вверенной Вам Духом Святым, жизнь долгую, безмятежную, счастливую».

На это письмо высокопр. Филарет отвечал (тоже на латинском языке): – «Высокопреосвященный Митрополит, высокопочтеннейший брат во Христе, Спасителе нашем! Письмо Ваше с великим удовольствием и особенным почтением я получил и прочитал оное, свидетельствуя Вам мою душевную благодарность за таковые и толикие доказательства Вашего дружелюбия, коим Вы меня почтили. Препровождённый Вами в Киев, для прочного образования в нашей духовной Академии, Василий Попеску-Скрибан прибыл в наш город и вследствие Указа Всероссийского Синода причислен к студентам Богословия, вместе с тем для постоянного жительства помещён в академическом доме на полном казённом содержании. Со своей стороны я обласкал молодого человека и надеюсь, что если он употребит особенное старание, то принесёт обильные и приятные плоды, которыми уже пользуются пастыри нашей Церкви, во славу Триединого Бога, дабы таким образом удовлетворить и желанию Вашей Святыни и послужить со временем, при помощи Божией, и воспитанию Вашего юношества. Профессора Академии, которой я Протектором, по моему точному и верному убеждению, весьма способны к образованию умственной и нравственной стороны питомцев. Желаю Вам всех благ, а наипаче тех, которые служат к спасению души, и да исполнится желание Ваше в том предмете, о котором мы сейчас вели речь».

Что сказать об этой переписке двух маститых Первосвятителей? Чем оправдались желание и просьба одного, и обещание и исполнение со стороны другого? Ответом на это служит то, с чем вышел из Академии и кем стал впоследствии самый воспитанник. Во 1-х, он кончил курс со степенью магистра. Во 2-х, вот что говорил он сам в речи своей на окончательном экзамене при выходе из Киевской Академии перед лицом Протектора и всех присутствующих.

«Я здесь чужеземец; мой род, моё отечество далеко отсюда и язык у нас иной. Но здесь, в этой колыбели – Веры и просвещение величайшей в свете Монархии, я принят, как свой, и может быть более чем свой. Два года провёл я здесь под Твоим отеческим покровительством, под руководством добрых наставников, в приязни от всех, меня окружающих, – и эти два года почитаю лучшими в моей жизни. Кто более меня обязан глубочайшею благодарностью к сему Святилищу науки и особенно Твоим Милостивейший Архипастырь, попечением и христианской любви? Мои товарищи по науке, братья по вере, други по душе и юношеской приязни оспаривали у меня слово благодарения, но я сказал им: «вы свои, вы имеете право на благодеяния, на благодарности; предоставьте же мне – страннику последнюю минуту и последнее слово благодарения для излияния чувствий души глубоко признательной. Они предоставили и я почитаю себя вполне счастливым, что могу изречь перед Тобою, Милостивейший Архипастырь и Отец, те чувствования, с которыми оставляю сие, незабвенное для меня место, где обрел я сокровище истинной мудрости христианской и православного учения Веры, которых не находил нигде. Если возвращусь на мою родину и моё отечество спросит меня: познал ли ты истинную мудрость и благочестие христианское? Я скажу ему: не только познавал, но и видел их, – и укажу на Тебя, Иерарх благочестивый. Если соседний моему отечеству гордый мусульманин спросит у меня: – чем твоя вера лучше других? я скажу ему: христианскою бескорыстною любовью, – и укажу на Тебя, Иерарх Христолюбивый, на великодушие и гостеприимство великого народа Русского, воспитанного в Вере Православной и видимо осеняемого благословением Вышняго. Если похваляющийся всезнанием европеец войдет со мною в состязание, я скажу ему: может быть вы и много знаете, но вы не видали Православной Церкви в древней чистоте её и благолепии, а я между вами не видал особ Православных... Так, Милостивейший Архипастырь и Отец, в твоей пастве и в Твоей Академии изучал я обширную науку веры Православной; здесь видел чин и устройство истинной Церкви Христовой; видел благолепие церковное во всей красоте и чистоте древней; при твоём священно-служении молился в древнейших храмах Руси Православной и всё, что мог познать, мог видеть, – всё понесу в мою любезную родину и всё постараюсь обратить в животворное назидание себе и моим соотечественникам. Это мой святой обет и кроме исполнения сего обета мне нечем возблагодарить Тебя, Милостивейший Архипастырь. И у меня есть Владыка, старец благоговейный и маститый: о как будет радоваться дух его, когда я приду к нему и принесу ему Твою любовь и Твоё христианское лобзание. Как вожделенно будет и для моего отечества, когда принесу плоды христианского просвещения из того самого вертограда, который насаждал один из сынов его, столь – известный своею ревностью по вере Православной, Милостивейший Архипастырь и Отец! освяти мой обет и мои желания Твоим святительским благословением»!

Автор Истории Академии замечает об этой речи: – «не лесть, не вымысел, а чистая правда двигала сердцем и водила языком говорившего. И кто слышал эту речь, тот не забудет и того впечатления, какое произвела она на его душу». Да и теперь – скажем и мы, – при чтении сей речи, кто может быть чужд того же впечатления, равно как и полного признания истинности в искренности чувств говорившего. Последнее тем несомненнее, что сказанное в речи оправдалось гораздо больше, нежели как полагал говоривший речь перед лицом Протектора своего, когда просил его освятить желание и обеты свои святительским благословением. Возвратившись на родину, питомец христианской науки вскоре возжелал посвятить себя той же науке в высшем духовно-подвижническом значении, причем в неизгладимую память и знак благодарности принял и самое имя того, в лице коего он видел и почерпал живые уроки и мудрости и благочестия. Он принял монашество с именем Филарета. А наконец, давно уже он и сам достиг высше-иерархической степени – сана Митрополита. В этом же звании своём, понятно, насколько он в состоянии возвысить и усугубить всё то, что вынес отсюда и обещал обратить там во благо своего отечества. Не отсюда ли, между прочим, плоды того, более и более проявляющегося живого братского единения единоплеменных и единоверных племен Славянских с нами, и нашего с ними?

Впрочем, если в лице Первосвятителя Молдавского Филарета мы не можем указать на это прямых непосредственных данных – то кто не знает и другого подобного первосвятителя – Михаила, Митрополита Сербского. Он и в прежнее своё путешествие по России произвел своим появлением живое впечатление и встретил всюду и от всех сочувствие, а в последние годы своего страдальчества едва ли ещё не более. А он тоже – питомец той же Киевской Академии и именно во дни же протекторства высокопр. Филарета, от которого пользовался тем же, чем и первый, а от места своего воспитания он воспринял ещё более залогов, чем первосвятитель Молдавский. Он приял и самое монашество здесь же, во время воспитания, от руки своего непосредственного начальника и наставника (бывшего тогда ректора Академии, Архимандрита Антония). Принятие же им монашества знаменательно особенно и по наречению его именем Михаила, – первого Митрополита на Русской земле и по месту. Пострижение его было совершено в Великой Церкви Киево-Печерской Лавры (где почивают и св. мощи Святителя Михаила). А как все постриженники сей Лавры навсегда вносятся в синодик, как духовные дети её, и числятся навсегда принадлежащими к братии её, – значит, высокопр. Михаил вступил в сугубое родство с Православною Россией – и как воспитанник древнейшего её вертограда наук и как постриженник древнейшей Святой Обители.

В самом деле, если обратимся к самым основаниям и побуждениям, по коим состоялось первоначальное распоряжение Сербского Правительства, чтобы посылать молодых людей для высшего образования в Россию, мы невольно встречаемся с вопросом: – отчего место для сего образования избрано не в светских высших заведениях, напр. университетах, хотя бы то в Киевском, а именно в духовных академиях? Имелась ли здесь в виду специальность образования собственно богословского и вообще духовного? Но этого не видно, до сего времени из Сербии молодые люди отправлялись для высшего образования в заграничные университеты европейские. Вот как гласит об этом подлинный документ. – «25 Февраля 1850 г., в собрании членов Киевского академического окружного Правления было докладываемо, между прочим, что Управляющий генеральным Консульством нашем в Сербии, Генерал-Майор Левшин донес Государственному Канцлеру, что тамошнее Правительство, постоянно содержащее несколько молодых Сербов в университетах парижских и германских, прекратило ныне отправление их туда, дабы Сербское юношество не заражалось господствующими в тех учебных заведениях идеями, и что Князь Карагеоргиевич приказал впредь посылать молодых Сербов для высшего образования в одну только Россию»¹⁹². Значит, Правительство Сербское, заботясь о доставлении своему юношеству высшего образования, в то же время строго отличало истинное образование от всякого другого, когда предпочло славной ученостию Европе скромную в этом отношении Россию, и в сей последней избрало духовную Академию. Почему выбор пал на Киевскую Академию? Это с одной стороны, положим, зависело от ближайшей сопредельности места и от климатических условий; но, тем не менее, нельзя не указать здесь на свидетельство Автора Истории Киевской Академии по поводу собственно этого предмета. Он говорит: «благодаря истинно зиждительным началам, положенным в основание духовного просвещения, Академия Киевская в настоящее время по преимуществу явилась благодатным приютом для соседственных и соплеменных народов, жаждущих Православного учения»¹⁹³. Действительно, хотя подобные питомцы бывали и в других академиях, но преимущество оставалось за Академией Киевской, и особливо, – как указывает Автор, – в настоящее время, т. е., во дни протекторства высокопр. Филарета. К самому последнему времени его жизни (1856–1857 г.) явилось особенно значительное число их и тут находились не только юноши, но и священники и иеромонахи и один даже с званием Протосинкелла; причем Академическое Начальство, не стесняя и не оскорбляя их любознательности, нашло полезным многих из них предварительно помещать в местную Семинарию для лучшей подготовки к высшему академическому образованию. Такое усиленное движение, само собою, становится понятным, когда в эту пору сам, достойнейший первенец из питомцев Киевской Академии, преосв. Михаил, стоял уже во главе иерархического управления – был Митрополитом Сербии. Кроме авторитета и власти его, один пример и образец в лице его должны были служить для всех в его отечестве свидетельством в пользу, воспитавшей его Русской духовной Академии Киевской. Личные же достоинства его самого, Первосвятителя Сербии, вся Россия теперь знает.

Наконец, кроме питомцев Молдавии и Сербии, Киевская Академия имела питомцев и из Болгарии. Последние поступали в неё в разные времена и по разным назначениям своего начальства, и в числе их были тоже как юноши, так и лица других состояний, как напр., в последнее время жизни высокопр. Филарета, Архидиакон и бывший начальник одного из училищ своего отечества, известный там даже по своему авторству. Не имея данных, чтобы входить в подробности относительно этих лиц, мы должны сказать только одно, что как при первом выпуске (в 1841 г.) воспитанников Филаретовских говорил речь один из чужеземцев – уроженец Молдавии Попеску-Скрибан, – так и при последнем (в 1857 г.) выпал, между прочим, жребий на чужеземца же воспитанника из Болгар – Стоянова. К сожалению мы не можем привести в подлинном тексте сей последней речи, но быв лично слушателями её и очевидцами произведенного ею впечатления на всех присутствовавших, мы, кажется, сказали бы мало, если бы сравнили и содержание речи и силу впечатления с тем, что сказано о речи воспитанника Попеску-Скрибана. Говоря буквально, катившиеся из очей всех слёзы, начиная с самого высокопр. Филарета, могли быть только достойною оценкою всего сказанного в этой речи. Чтобы поверить этому, нужно знать, что во 1-х, сам высокопр. Филарет только что перед этою речью, выразив всю свою радость и удовольствие за успехи воспитанников, как провидец сказал, что он видит и слышит всё это в последний раз… что и сбылось. Во 2-х, – говоривший речь так задушевно и метко выразился о состоянии своей родины и Церкви именно в эту пору, т. е., после только что утихнувшего Восточного вопроса, разрешившегося, между прочим, в пределах Болгарских и оставившего по себе известные следы... В частности же, он так живо изобразил своё собственное положение на месте будущего своего служения на родине, – служение тем более трудное, что не только, – говорил он, – изуверные властители – поклонники Магомета будут смотреть на него с сугубою неприязнью, но и из самых соотичей, может быть, иные отнесутся тоже с недоверием к нему, и поэтому одному не захотят оценить как должно те плоды образования, какие принесёт он, а с ними и себя готов принести в жертву ради блага отечества и Церкви. Когда выразил всё это в речи своей г. Стоянов, то видимо было, как он от полноты чувств как бы рвался в объятия и бросался к стопам Маститого Первосвятителя, прося и моля его, чтобы не только напутствовал его, но сам как ангел, невидимо сопутствовал ему во всём его будущем, руководя и одушевляя тем же духом и силою любви к Вере, Церкви, какими постоянно напоевалась душа его от такого обильного источника, истекавшего из самого воспитания и живоструившегося из отеческой любви и благочестия того, к кому была обращена его речь... С едва сдерживаемым рыданием, заливаясь слезами, говоривший речь, вместо заключения её словами, пал к стопам Святителя-Отца, а сей последний при восклонении его обнял и облобызал в главу, сказав, что если обрящет милость и дерзновение у Господа, то молитва его не престанет и там о благе единоверной Христовой Церкви – Болгарской.

Сейчас сказанный питомец, – Стоянов начал образование своё с Семинарии Киевской и окончил курс в Академии со степенью магистра. На родине, сколько известно, он не замедлил оправдать достоинство своего образования так, что скоро почтен был званием Теолога, что равняется по тамошнему, нашей степени Доктора Богословия. Имя его также известно и в туземной литературе, как поборника Православной Веры и Церкви против пропагандистских стремлений Запада. Да и могло ли быть иначе, благодаря, – скажем опять словами Автора Истории, – тем истинно-зиждительным началам, какие положены в основание духовного просвещения, и так глубоко и действительно проводились и в науку, и в преподавание и в жизнь питомцев, и с тем вместе, сопровождались повсюду живыми примерами и столь благотворным влиянием, начиная с первого Протектора Академии. В самом деле, кто не видит, что в изложенных сведениях всюду встречается на первом плане имя высокопр. Филарета. Не к нему ли всецело обращены и торжественно выражены истинно-умиляющие чувства самих питомцев – чужеземцев, какие редко можно встретить и в своих... И чем объяснить всё это? Тем, что как не лесть или что-либо подобное было в сердце и устах питомцев, выражавших такие свои чувствования, так и в действиях и отношениях к ним высокопр. Филарета нельзя допустить и тени чего-нибудь похожего на снисхождение и поблажку. Напротив, высокопр. Филарет не снисходил даже и к тому, что обусловливалось в состоянии иноземных питомцев местными их обычаями. Так укажем напр., на следующие факты. Оказывалось, между прочим, что находившиеся в числе воспитанников лица в духовном сане – священники и иеромонахи иногда не очень-то ревностны бывали к посещению Богослужения, а также к участию и в самом священно-служении. Высокопр. Филарет не оставлял этого без внимания и настояния через кого следует об исполнении сего святого долга. Иные проводили было такие мысли, что участвовать в соборном служении можно и без приготовления к приобщению св. Таин, кроме главного священнодействующего лица: но при высокопр. Филарете этого и быть не могло. Ещё – некоторые из монашествующих помышляли было пользоваться своим местным обычаем употреблять мясную пищу. Но само академическое Начальство не смело и помыслить о допущении этого, так как и для больных даже воспитанников трудно было разрешить употребление в посты пищи скоромной по строгости в этом отношении высокопр. Филарета¹⁹⁴.

Казалось бы, подобный образ действования, как строгий и отчасти стеснительный в отношении к обычаям и самой совести питомцев, мог действовать невыгодно на расположение их к самому месту воспитания; но выходило напротив. Не только единоверные воспитанники отнюдь не стеснялись такими действиями, но и те, кои поступали из среды иноверных. Эта строгость в отношении точного соблюдения правил и положений св. Церкви скорее служила особенным основанием и побуждением как для самих Правительств – присылать молодых людей в Киевскую Академию, так и для некоторых частных лиц, – добровольно поступать в неё с оставлением даже прежнего своего вероисповедания. Обратимся к этим последним.

В Истории Академии читаем, что «действуя всегда в духе любви христианской и чуждаясь фанатической вражды против бывших некогда врагов своих, Академия Киевская с готовностью простерла открытые объятия свои и тем, которые, удаляясь из под материнской сени Православной Церкви, всё ещё оставались её детьми, хотя и отшедшими на страну далече. Так в 1839 г., Октября 2, г. Обер-Прокурор Св. Синода писал к высокопр. Филарету, что «Председательствующий в Правительственной Комиссии внутренних и духовных дел и народного просвещения царства Польского, Генерал-Адъютант Шипов, отнёсся к нему (Обер-Прокурору) о предположении своём, согласно с волею Наместника Царства Польского, отправлять, чрез каждые два года двух воспитанников из края в Киевскую духовную Академию для окончания в ней курса Богословских наук». По воспоследовавшем на это согласии г. Обер-Прокурора, тот же Генерал-Адъютант Шипов отнёсся к преосвященному Шумборскому, Холмскому учёно-унитскому епископу, об избрании двух воспитанников из тамошней Холмской семинарии для немедленного отправления в Киев¹⁹⁵. Если избрана местом образования для Греко-унитских воспитанников Киевская Академия, то здесь опять имелось особенно в виду самое лицо высокопр. Филарета, как сделавшегося уже известным в среде даже самого Греко-унитского духовенства. Это и не замедлилось оправдаться в примерах частных – лиц духовных.

Так в том же – 1839 году (10 Ноября), викарий Бугского прихода, священник – Эдмунд Гонтковский, лично явившись к высокопр. Филарету и предъявив ему свои документы, просил его о присоединении к Церкви Православной и о включении в число воспитанников Академии для изучения русского языка и догматов Православной Веры. Тогда же, по предложению высокопр. Филарета, он и был допущен к слушанию Богословских уроков. Также точно в следующем – 1840 г. (13 Июня) – поступил в Академию ксёндз реформатского ордена Николай Трембитский, изъявивший также желание присоединиться к Православной Церкви и принять даже монашество¹⁹⁶. Какими внутренними побуждениями водились эти лица в настоящем деле не нам определять, но за искренность их ручается уже то, что они обращение свое в недра Православной Церкви соединили с предварительным образованием себя в Православном учебном заведении. Пример замечательный и достойный служить руководством при других подобных фактах. Сколько здесь условий самых рациональных и для самых лиц обращающихся, и для пользы будущего их служения на соответственном их званию поприще. Кроме научного образования здесь много значит и время и образ жизни в Академии в значении своего рода искуса. В глазах даже тех, из среды коих выходят переходящие в Православие, подобный образ и порядок действий много говорит в пользу последних. Здесь очевидно проявление силы и искренность убеждения, тогда как в случае поспешности обращений остается мысль о каком-то увлечении или даже прямых видах и расчетах, как со стороны их, так и со стороны принимающих... И нет сомнения, что если вышесказанные лица поступили так, а не иначе, то таково было воззрение на дело и истинное сочувствие к ним со стороны того, к кому они обращались со своими заявлениями. Доказательство на это мы знаем лично в другом примере из уст самого поступившего таким образом. Этот человек был римско-католического исповедания, кончил курс в Киевском Университете, имел уже степень магистра Философии и состоял значительное время на должности начальника одного заведения. И вот, он возымел желание принять Православие и даже монашество; и когда, познакомившись сначала с о. Ректором Академии, Архимандритом Антонием, через посредство последнего открыл желание своё перед высокопр. Филаретом, – то получил от него прямой благожелательный совет поступить так: «вместе с принятием Православия выслушать и курс Богословских наук в Академии, – и затем поступить в монашество». Причем, как сам желавший присоединения стеснялся поступить в Киевскую Академию собственно потому, что тут и прежнее место его воспитания, и ближнее место его родины, – так и руководивший его высокопр. Филарет вполне согласился с этим и указал ему на Московскую Академию. В последней, быв принят прямо в бывшее Богословское отделение, он кончил курс со степенью Магистра; принял монашество с именем Епифания, определён был Инспектором Вифанской Семинарии, затем Инспектором С.-Петербургской Академии; а наконец, по особенному его личному призванию был назначен в начальники Миссии в Сибири, где и скончался. Вообще Киевская Академия, хотя и всегда, как и все прочие духовные академии, по самому уставу была открыта для всех желавших поступить в неё, но за время протекторства высокопреосв. Филарета – по преимуществу. Перелистывая списки студентов с обозначением, – кто, откуда и из какого звания поступил, встречаем между ними переходивших и из университетов, и притом такого напр., каков Дерптский. Явление – одно из редких и утешительных, когда известно наоборот, что из духовных академий бывали нередкие примеры перехода в университеты. Указываем на последнее явление не в том смысле, чтобы переход духовных воспитанников в университеты – почитать делом прямо неодобрительным, но разумеем те грустные опыты, когда подобные переходы совершаются вследствие недовольства и нерасположения, вызванных теми или иными обстоятельствами и условиями, коих виною бывают или сами воспитанники, или же нераздельно с тем и самоё заведение, ими оставляемое.

Такое явление действительно и не замедлило оказаться в стенах уже Киевской Академии, и не более как года через полтора по кончине высокопр. Филарета, – причём главнейшие причины заключались именно в нарушении того порядка, какого мудро держался высокопр. Филарет в выборе и определении лиц, начальствующих в Академии, и которого держаться тем более следовало в описываемое время. В самом деле, недостаточно ли представить только, что вдруг в один год не стало в Академии из прежних начальников – ни Ректора, ни Инспектора, и на место двух последних назначены Ректор из-за Кавказских гор, а Инспектор с берегов Невы; и притом – первый застаревший уже на службе семинарской, а последний и молодой по летам, и неопытный, и наконец, столь мало ещё утвердившийся в духе иноческом, что показал на себе впоследствии один из самых грустных примеров, – решился снять с себя и сан священноиноческий… недостаточно ли, – говорим, – одного этого, чтобы ожидать почти неминуемо, каких-либо нестроений в Академии. Благо впрочем, что это нестроение при самом возникновении его было умирено и прекращено, и притом обязано этим исходом собственно прежнему же духу и влиянию, с каким отнёсся и воздействовал на воспитанников только что бывший перед сим о. Ректор Академии, состоявший тогда Викарием Киевским, – преосв. Антоний. Последний достиг этого по преимуществу тем, что ясно и внушительно представил воспитанникам ту грустную и мрачную сторону их действий, что ими нарушается и оскорбляется память и дух, так ещё недавно жившего, высокого Покровителя Академии высокопреосв. Филарета. Значит, вот каковы были силы и влияние всего духа и образа действования прежнего начальства в Академии, исходившего, главным образом, от Протектора её. Да если бы оставался он в живых, то никогда не возникло бы какого-либо нестроения со стороны воспитанников, окончившегося выбытием некоторых из них самых даровитейших, и не запятналась бы Академия и тем крайне грустным фактом в лице бывшего Инспектора, доведшего себя до сказанного жалкого состояния, по преимуществу вследствие недостатка духовно-нравственного руководительства и влияния. Наконец – высокопр. Филарет никак и не допустил бы и самого назначения таких начальников, взятых из двух противоположных окраин и представлявших в себе такой контраст в личных их состояниях. И это тем несомненнее, что в самой Академии были налицо достойнейшие кандидаты, именно – бывший о. Инспектор Архимандрит Иоанникий (нынешний высокопр. Митрополит Московский) и помощник его – Соборный Иеромонах Мефодий, которые оба через какие-нибудь два года, действительно и были определены на эти должности – первый Ректорскую, а второй – Инспекторскую по личному представлению бывшего тогда Первосвятителя Киевского, высокопр. Исидора, нынешнего – С.-Петербургского.

В заключение всего мы могли бы указать здесь на бывшее торжество пятидесятилетнего Юбилея Киевской Академии и привести слова Высочайшего Рескрипта, данного на имя её, и на свидетельства и отзывы многих представительных лиц, принимавших участие в этом торжестве, в которых хотя и не упоминалось прямо имя высокопр. Филарета, но содержание и значение их вполне понятны в приложении именно к нему, так как в ряду всех бывших в этом ряду Митрополитов – Протекторов Академии, одно из достойнейших мест должно принадлежать высокопр. Филарету, сколько по самой долговременности его протекторства, равняющейся почти половине всего пятидесятилетнего периода и, притом, занимающей самую середину его, столько и по качеству самых достоинств и заслуг Академии. Вот что напр., говорилось в одном из сих приветствий (Μ.П. Погодина). «Многие и великие службы сослужила Киевская Академия в продолжение истекшего пятидесятилетия её, и помоги ей Бог и впредь, за молитвами Печерских угодников и под руководством, какое она имела в лице высоко-просвещённых и мудро-опытных Первосвятителей и Попечителей её, – утвердить окончательно русское начало во всех здешних и соседних странах, столь долго подвергавшихся чуждому влиянию и очистить наши древние святорусские поля от всяких плевел, их же враг человек насади... и пр. И кто же, из слушавших эти слова, более всех мог вспоминать при этом из глубины души имя высокопр. Филарета, как не сам бывший в эту пору Первосвятитель и Протектор Академии – высокопреосв. Арсений?! Не он ли, в приводимой прежде речи его, сказанной на могиле почившего своего предместника, высокопр. Филарета, обращался к нему с сыновне-молитвенными чувствованиями и прошениями о том, чтобы наследовать от него тот дух сугуб, иже в нём, как особенно нужный и благопотребный и по обстоятельствам и духу текущего времени и по всеобщему настроению умов к переменам неизведанным и пр., и чтобы с сим духом возобновлять во всём светлые стези его на разных поприщах его высокого служения, в том числе и по званию Протектора Академии?»

Впрочем, если в приведённых свидетельствах не встречаем собственного имени высокопр. Филарета и прямых указаний на личные достоинства и заслуги его, как Протектора Академии, (а это, нужно согласится, не могло быть иначе по самому значению торжества), зато сугубо воспомянуто всё это в речи перед панихидою, ежегодно совершающеюся в Академии – 31 Декабря, в поминовение всех бывших Начальников, где всё содержание её заключается в изображении собственно того значения, какое имел и оставил по себе высокопр. Филарет по отношению к Академии, и не только к ней одной, но и вообще ко всем подведомым его смотрению духовным учебным заведениям». – Выпишем некоторые места из этой речи.

«Нет более Архипастыря нашего. Нельзя сказать, чтобы время отшествия его настало внезапно, непредвиденно: он сам приготовлял нас к этому времени и приучал к мысли о скорой разлуке с собою; однако же нам трудно и теперь ещё привыкнуть к этой мысли. Образ его так жив и ясен пред нами, что это – образ не усопшего, а живого лица. И дай Бог, чтобы светлый образ его не только надолго, но и навсегда напечатлелся в сердцах наших: потому что он есть образ благости, мудрости и любви Христианской.

«Ничего так не искал он и в пасомых, как воспитание духа Христова. Господь наш Иисус Христос был его любовью, радостью, упованием, – и те же чувства, ту же веру старался он насадить и взрастить словом и делом, наставлениями и примером, во всех своих пасомых, особенно же в питомцах духовного образования, которых главное назначение – быть самим пастырями по духу Христову. Потому-то, наблюдая за ходом просвещения и непосредственно в подведомых ему училищных заведениях, он по преимуществу вникал в успехи собственно духовного образования, смотрел, как принимается в них семя веры и познание Христа Спасителя, как усвояются начала Евангельского учения, и утешался более всего тем, если видел доброе Христианское направление в воспитателях и в воспитанниках. Любил он всякое знание и поощрял к приобретению всяких полезных сведений; но, зная всему верную цену, он с мудрою рассудительностью, то советами, то замечаниями, а иногда и одним видом предостерегал от пристрастия к несущественному ведению. Всегда просто было слово его, но это – простота, можно сказать, Евангельская, это – простота мудрости, которая глубоко знает, что говорит: »вемы» еже глаголем« – и которой нельзя было противоотвещать, разве по духу противления. Казалось, он говорил большею частью то, что не могло быть не известным всякому из нас: но в устах его каждое слово имело такую жизнь и значение, что не новое для слуха было ново для сердца и давно принятое разумом и памятью – как бы в первый раз делалось понятным по внутреннему смыслу. Подобными наставниками и руководителями могут быть только люди, созревшие умом и сердцем для неба, и потому их немного на земле.

«Тем счастливее были мы, руководимые таким пестуном о Христе, и руководимые с особенною внимательностью и любовью. Ни заботы по управлению обширною паствою, ни телесные немощи, свойственные глубокой старости, не лишали его ревности и терпения в отеческом смотрении за вверенными ему рассадниками духовного образования. Всё, что возможно было сделать для нас, он делал, и если относительно каких-либо предметов не всегда исполнялось то, чего желала для нас его отеческая любовь и благопопечительность; то это первее всего, огорчало его же душу и затем уже не столь огорчительным казалось для нас. Мы имеем верное свидетельство, что в самые последние часы жизни своей он не забывал и нас и, преподавая нам святительское благословение своё, заботился о будущем благосостоянии училищ наших».

«Да будет же память незабвенного Архипастыря нашего неизгладимою в сердцах наших! И ныне и всегда благословим имя его, как чада отца своего, и всякое воспоминание о нём да будет вместе молитвенно-благодарственным гласом о нём и за него к Отцу небесному!»

В заключение всего изложенного отдела об отношениях высокопр. Филарета к духовно-учебным заведениям, как непосредственного Главного Начальника их, в сейчас – следующей главе скажем об отношениях его, как местного Архипастыря, к заведениям светским, находящимся в Киеве – к Университету, которого он был Почетным Членом, к Кадетскому Корпусу и Институту благородных девиц.

«Я почетный Член Вашего Университета, позвольте мне сказать Вам, что пред вами неприлично говорить такую речь. Мы сейчас от Алтаря Господня, где мы приносили Божественную Бескровную Жертву, а вы говорите нам в речи Вашей о конкубинате и проч. К тому же здесь находятся и молодые люди. – Извините, что я Вам это замечаю. Я Ваш Пастырь и должен Вас учить»¹⁹⁷.

В последних днях жизни высокопр. Филарета¹⁹⁸ читаем: «Христианское просвещение и просвещённое внимание в Бозе почившего Архипастыря к духовному и народному образованию, ознаменованное деятельным покровительством всего, содействующего успехам отечественного просвещения, обращали на него внимание учёных Российских обществ, которые считали за честь украшаться именем и пользоваться покровительством истинно просвещённого Святителя. Высокопреосвященнейший Филарет был почётным членом: Императорской Академии Наук, Императорского Московского Общества Истории и древностей, – Российских духовных Академий – Киевской, С.-Петербургской, Московской, Казанской, и Императорских университетов – Киевского Св. Владимира, Московского и Казанского». Все эти звания Почетного Члена высокопр. Филаретом получены были при Дипломах¹⁹⁹ от сказанных обществ в продолжении его первосвятительского служения в Киеве. Само собою понятно, что носить эти звания от светских учёных обществ не номинально только, а в действительности, высокопр. Филарет мог собственно по отношению к местному Университету Св. Владимира. Отношения эти отчасти уже видели читающие именно в том, когда высокопр. Филарет, с полным участием к успехам христианского, разумного, научного образования избирал из среды Киевской дух. Академии достойнейших Профессоров и для временного преподавания, и для поступления в него навсегда, – а равно и в том, что он следил за содержанием и направлением самых лекций, читанных временными преподавателями, как напр., на лекции А. Феофана Авсенева. Но есть данные, что высокопр. Филарет следил вообще за состоянием и направлением этого университета. Вот что напр., писал он из С.-Петербурга к преосв. Иннокентию, бывшему тогда его Викарию. «С Университетом Св. Владимира случилось, кажется, большое искушение. Слышно, что он закрыт на два года... Впрочем, сердце моё – как знаете – это предчувствовало... Теперь озаботятся преобразованием его по-русски... Так и должно»²⁰⁰. Впрочем, с достаточною ясностью и точностью можно всякому определить качество и значение указываемых отношений высокопр. Филарета как Почетного Члена и как местного Архипастыря к Университету Св. Владимира по следующему одному факту²⁰¹.

«В 1841 году Совет Университета поручил экстраорд. Профессору по кафедре законов Государственного благоустройства Николаю Дмитриевичу Иванищеву произнести речь на торжественном акте 15 Июля того года. Темой речи Иванищев избрал: «Идея личности в древнем праве Богемском и Скандинавском». Речь эта впоследствии напечатана в 1842 г. в журнале Министерства Нар. Просвещения. В своей речи, говоря о правах женщины, Иванищев необходимо должен был коснуться вопроса о многожёнстве, о наложничестве (concubinatus) и т. п. Речь предварительно была прочитана в Совете и факультете и одобрена. Наступил день акта. Попечителя не было. Округом управлял за его отсутствием К.А. Неволин, бывший тогда Ректором. В числе приглашённых находился Митрополит Филарет и другие духовные лица. Среди общего внимания Иванищев читал свою речь: но едва успел он коснуться конкубината, как вдруг раздался голос Митрополита Филарета, который прервал оратора следующими словами: «Я – почётный Член Вашего Университета: позвольте мне сказать Вам, что перед нами неприлично говорить такую речь. Мы сейчас от Алтаря Господня, где мы приносили Божественную Бескровную Жертву, а Вы говорите нам в речи Вашей о конкубинате и пр. ... К тому же здесь находятся и молодые люди. Извините меня, что я Вам это замечаю; я Ваш пастырь и должен Вас учить»... Чтобы как-нибудь замять это происшествие, Неволин приказал Иванищеву прекратить чтение речи и велел петь «Боже Царя храни», а потом началось чтение отчета по Университету и раздача медалей. Обо всём этом происшествии Неволин немедленно донёс Министру, стараясь уяснить дело. Министра Уварова в то время не было в Петербурге, а управлявший Министерством Граф Протасов и Директор Департамента Князь Ширинский-Шихматов представили всё дело в 1-е Отделение собственной Его Величества Канцелярии в таком виде, что Иванищеву следовало бы для торжественного акта выбрать предмет не столь сухой, а более религиозный, более отечественный; такая тема более бы подобала для торжественного случая как акт, как день св. Владимира в присутствии православного духовенства и т. п. Государь признал замечание Министерства справедливым и повелел: «Поставить на вид Ректору Университета св. Владимира, что он, в отсутствии Попечителя, был обязан отстранить всё не приличное, прежде чем допускать до подобного неприятного случая, что падает на его ответственность». Такой исход дела не понравился Уварову, и желая хоть немного поправить дело, он приказал напечатать речь в журнале Министерства в том виде, в каком она была одобрена Советом. В своё время много говорили в обществе об этом случае, истолковывая его различно… Сам Неволин, передавал предположение, ходившее тогда по городу, что Митр. Филарет был будто не доволен, что речь не была ему дана предварительно для просмотра, но едва ли это предположение справедливо... Во всяком случае, происшествие это надолго оставило после себя неприятное впечатление в Университете...

Но если так серьёзно строго относился высокопр. Филарет к Университету, хотя очевидно по значению изложенного факта, заслуживавшему такие отношения, то другое видим в отношениях его – как Архипастыря к Киевскому Владимирскому не ранжированному Кадетскому Корпусу. В последнем он нередко бывал на экзаменах и по Закону Божию. После одного из этих экзаменов (в 1853 г.) высокопр. Филарет почёл долгом представить свой отзыв об успехах Кадетов при письме Его Высочеству, Наследнику Цесаревичу Александру Николаевичу, в Высочайшем ведении Которого состояли все военно-учебные заведения. Его Высочество со своей стороны, в Своём письме изволил выразить Свою Августейшую благодарность высокопр. Филарету. Вот от слова до слова подлинное содержание этого письма от 24 Июня 1853 г.

«Высокопреосвященнейший Митрополит Филарет!»

«С особенным удовольствием усмотрел Я из письма Вашего Высокопреосвященства и из донесения, заведывающего неранжированным Владимирским Киевским Кадетским Корпусом, полковника Вольского, что Вы удостоили своим посещением экзамен воспитанников означенного заведения из Закона Божия.

Весьма приятно было мне прочитать лестный отзыв Ваш об успехах воспитанников. Долгом считаю изъявить Вашему Высокопреосвященству искреннюю Мою благодарность за попечение Ваше о малолетней Вашей пастве. Вполне уповаю, что любовью проникнутая пастырская заботливость Ваша возрастит в сердцах юношей плоды благочестия и христианских добродетелей.

Поручая себя молитвам Вашего Высокопреосвященства, с отличным уважением пребываю Вам искренно доброжелательный

«АЛЕКСАНДР».

Наконец, несмотря на немощи свои и не более как за три месяца с небольшим до своей кончины высокопр. Филарет, по особенному расположению к этому заведению, совершил сам освящение храма (30 Августа 1857 года) в новоустроенном для Кадетского Корпуса здании. После освящения храма и совершения в нем Божественной Литургии, он, преподав в благословение Кадетам Икону Успения Божией Матери, обычные для него экспромтом сказал им следующее поучение.

«Дети! вот вам от меня на благословение св. икона Успения Божией Матери; молитесь Ей! Матерь Божия да будет и для вас Матерью. Милосердая Заступница всего рода человеческого, надежная Помощница всем христианам, – Она не оставит и вас, как детей, своею милостью, утешит вас в скорбях ваших, поможет в нуждах, благословит в радостях. Только вот что Матерь Божия милосердая, человеколюбивая есть вместе и строгая и правосудная над нами небесная Царица и Владычица; от любимых детей своих Она требует, чтобы они хранили паче всего невинность детскую. Приснодева, Пречистая, Пренепорочная, – Она желает, чтобы и мы вели жизнь девственную, целомудренную и благочестивую. Кто хочет быть под Её святым покровом, кто желает удостоиться Ее матерних благословений, тот должен жить богобоязненно и добродетельно. А кто живет иначе, от тех Она отвращает Лицо Своё; людям порочным, развратным и нечестивцам нет Её матернего благословения. Храните дети паче всего невинность детскую; будьте добры, Богобоязнены, кротки, скромны, послушны; будьте прилежны, трудолюбивы, любите учение, но паче всего преуспевайте в страхе Божием и благочестии. Блюдите как зеницу ока чистоту ума вашего и чистоту тела. Каким образом? Чистоту ума – утверждением его в святых истинах Веры Православной, подчинением его Закону Божию, покорением его Христову Евангелию – Слышите дети?! (слышим,– отвечали кадеты). Чистоту сердца – ревностным исполнением Заповедей Божиих, жизнью добродетельною. Слышите дети?! (слышим, слышим). Чистоту тела – поведением целомудренным, девственным, удалением себя от всякой нечистоты и скверны плотской. В нечистом теле не обитает Дух Святой. Слышите?! (слышим, слышим) – Так и исполняйте то, что слышите. Опять повторяю вам: девство своё берегите дороже жизни своей. Живите девственно, целомудренно, богобоязненно. Тогда и Матерь Божия будет любить вас, и утешать во всю жизнь вашу. А без того, – без веры, без чистоты сердца, без целомудрия тела, без жизни благочестивой, и всё учение ваше, как бы вы ни успевали, никуда не годятся, бесполезно и бесплодно для вас самих и для других. Слышите?! (слышим – был опять ответ детей). Да помните это! Без чистоты душевной и телесной все ваши знание ничто. Вот я сказал вам, как пастырь ваш, как перед Богом... А вы не забудьте этих слов. Напечатлейте их в сердцах ваших и старайтесь по возможности исполнять их... Да будет над вами благословение самой Матери Божией, – да сбудется и над вами милосердое о детях слово Самого Господа нашего Иисуса Христа: »Оставите детей и не возбраняйте им приходити ко Мне, таковых бо есть царствие Божие!.. Аминь бо глаголю вам: иже аще не приимет царствия Божия, якоже отроча и аще не обратитеся и не будете, яко дети, не внидите в царствие Небесное, – вещает всем нам Господь наш Иисус Христос. Ему слава во веки веков. Аминь».

Был также высокопр. Филарет на экзаменах и в институте благородных девиц. Здесь обращал он преимущественное внимание на религиозное состояние воспитанниц. С обычною простотою и кротостью он обращался к воспитанницам с вопросами, относящимися к этому состоянию. Так напр. при ответах о молитве Господней, он спрашивал самые молитвы, какие кто знает и дома читает; спрашивал: – есть ли у каждой воспитанницы икона, – даже крестик на шее. Потому привозил с собою немало и молитвенников, и иконок, и крестиков и раздавал в благословение воспитанницам. Однажды, рассматривая сочинения воспитанниц на разные темы, сказал, а вот я дам вам тему: «что полезнее – воспитывать ли матерям своих детей своим матерним млеком, или поручать кормилицам?»... Для сего указал тут же и на св. Димитрия Ростовского: как он рассуждает и поучает о сём предмете – и рекомендовал непременно прочитать²⁰². Вообще же по отношению к этому заведению высокопр. Филарет имел постоянную заботливость о том, чтобы законоучитель и священник, служащий в Институте, и духовник были лица с высокими нравственными достоинствами. Когда же случалось, что эти духовные лица сами, по каким-либо своим обстоятельствам, просили себе увольнение, и когда бывало при этом, что Начальница и другие, состоящие в Институте, служебные авторитетные лица обращались к высокопр. Филарету со словесными или письменными представлениями о кандидатах из известных им лиц духовных на ту или другую, оказывавшуюся вакантною, должность, то он тут особенно был разборчив и слишком несговорчив, чтобы удовлетворить сказанным представлениям и, тем более, когда видел усиленные ходатайства за какого-либо избранного кандидата, описываемого с разными хвалебными о нём отзывами. «Хорош то он, положим, хорош, это я сам знаю, – да уж не так же, как вы больно расхвалили его; – а с тем вместе, вот что я скажу: пусть он хорош, да к вашему-то заведению не совсем пригож!!» – Такую речь вел однажды дядя-Владыка, – рассказывал мне высокопр. Антоний, – с Начальницею Института Ν., приехавшею к нему с предварительным заявлением и просьбою, чтобы он благословил войти к нему с формальным представлением от Совета или даже Попечителя Округа, который со своей стороны вполне признает достойным кандидатом то лицо, о котором она высказывалась пред Владыкой с особенными похвалами. Когда же, после сказанных Владыкой слов, Начальница отчасти и конфузилась и отчасти как бы и оскорблялась, видя сразу, что Владыка, вероятнее всего, не удовлетворит ее просьбы, а с тем вместе стала ещё доказывать и объяснять пред ним свои основания..., в эту пору Владыка обратился к ней полушуточно и серьезно с такими словами: «да вы (имя рек), как видно, больно хорошо знаете моё епархиальное, по крайней мере, здешнее городское духовенство...; а я напротив ваших-то господ служащих в Институте, право же не знаю, да как знаете сами, никогда и не интересовался спрашивать даже вас самих: кто у вас там и какие классные дамы, надзирательницы и другие должностные лица... Я только уверен, что вы сами же их избирали по личному усмотрению, так что полагаю и самый Совет, конечно, предоставлял вам в этом деле главное и почти исключительное право, как Начальнице и как женщине, могущей знать личные качества и достоинства кандидаток-женщин на ту или иную должность. Не могу я сказать ничего определённого о служащих в вашем Институте и мужчинах – преподавателях, которых избрание зависит от Совета и утверждения Попечителя. Я знаю и должен знать только то, что воспитанницы ваши составляют мою же паству – юную, что они по самому своему званию благородному, у меня в понятии особенном – как истинно добрые, нежные, невинные овечки в среде всего взрослого моего стада, вверенного моему пастырскому смотрению и назиданию во спасение. Потому то и приставника пастыря в ограде их нужно избирать мне самому, а не по указанию и назначению чьему-либо со стороны, хотя бы и вашей, как Начальницы. Я одобряю ваше усердие и попечительность, чтобы избрано было лицо достойное во всех отношениях, но не одобряю вашего желания, чтобы непременно был избран тот, которого вы предизбрали и хотите, чтобы он несомненно и был в вашем заведении. Я прошу вас и даю пастырский совет вам и прочим, в управление заведением поставленным, лицам, чтобы вы все отнеслись с подобающим вниманием и почитанием к тому пастырю, которого я сам изберу и назначу, и на которого наперед ручаюсь, что он оправдает и моё и ваше желание, общее со всеми, для блага вашего заведения».

Был ещё случай, который передан нам самим тем достопочтенным о. Протоиереем NN, который испытывал явное к нему нерасположение со стороны во главе управления поставленных лиц и приготовившихся уже совсем просить высокопр. Филарета заменить его другим. При этом говорил о. Протоиерей, я думал, что это так и сбудется, потому что прошен был принять посредничество в этом деле и о. Ректор Академии A. А. ... Во всяком случае, я решился явиться к Владыке и объяснить ему всё, что только почитал должным и справедливым. Оказалось, что Владыка уже знал об этом деле. Не давши мне и высказать всего, он вдруг спросил меня, да ты отец ведь мною был избран и определён туда?! «Вами, Владыка святый, – был мой ответ, – вот тогда-то»... – Ну, спасибо, что указал ты и на время твоего определения. Выходит, что ты там служишь уже столько-то лет – более десяти... А получал ли ты какие-либо награды за тамошнюю службу? – «Никакой никогда». – Так вот что я наперёд тебе скажу, и ты только никому не говори, что в первый же предстоящий срок я представлю тебя к особенной награде собственно за отлично-усердную твою службу при Институте. О. Протоиерей, – сказав это, – тут же указал мне на бывший, на груди у него, золотой наперстный крест, пожалованный из Кабинета Его Величества по представлению Владыки-Митрополита. И после этого всякое нерасположение к нему в Институте миновалось, и он оставался на службе.

Когда прочитан был мною, из моих мемуаров, сейчас сказанный факт покойному высокопр. Антонию, без указания имени о. Протоиерея, он сказал: «да я знаю, о ком ты здесь говоришь... Это – Протоиерей Η.Ф. Д-ч. Так знай же, что меня действительно просили высказать предварительно перед Владыкою о предположенном в Институте представлении о замене о. Протоиерея Д-ча другим и, между прочим, потому, что он, как истый хохол держал себя в некоторых отношениях неделикатно в обращении с тамошними лицами и выражался своим обычным малороссийским говором тоже не статно, употребляя иногда слова, резавшие слух или понимаемые им своеобразно. За это недовольны были на него и Начальница и особенно классные дамы и надзирательницы, а воспитанницы ничего, – они его даже любили за простоту отеческую... Это-то всё я и высказал Владыке. Владыка сначала проговорил как бы шутками. «Экой, ведь этот люд женский – капризный и прихотливый... Вот изволь ты для них хоть переродиться... Не нравится, видишь им говор малороссийский..., какой же им больно хотелось бы слышать..., небось лучше бы нравился им, пожалуй, в роде польского пршипршиканья, как метко выражается Ипатьич... (т. е. Викт. Ипат. Аскоченский). Напротив, язык-то малороссийский во многом близок к церковно-славянскому, да и в выражениях он сжатый, но многосодержательный». Затем вдруг обратился Владыка ко мне: «да ты то, однако, с чего взял говорить мне об этом?.. Уж не просили ли тебя быть посредником-ходатаем». Ну, смотри того, угадываю ли я это или нет, всё равно..., только знай ты вперед и навсегда и на всю жизнь твою прими за правило, особливо, когда даст Бог будешь епархиальным архиереем... Греха и вреда ты тут и не оберешься, коли будешь сколько-нибудь неосторожным, чтобы поддаваться на подобные просительства подобных лиц... А что я сам уразумел особенно здесь – среди разных элементов народностей... католицизм так и готов задавить бы Православие, полонизм – вытеснить русскую или малороссийскую национальность, папство и шляхетство – заест заживо всё крестьянство... Все это достаточно зорко выследил здесь я по делам епархиальным; да вижу ясно и в других слоях общества, не исключая и учебных заведений. Вот давно ли был закрыт и Университет здешний, а из-за чего выходило дело, понятно... Благо, что скоро уразумели там вверху и решились поставить его на Русский лад. Это было при мне, когда я был в Петербурге...²⁰³. Я побаивался сначала и за нашу-то Академию, в которой тоже воспитанники есть и из униатов, и из полуполяков и малороссов, и чистых – Русских... Так и ты храни-ка тщательно свой двор овчий, а в ограду других тебе нечего входить, да и не статно»...

Этим заканчиваем мы весь изложенный отдел об отношениях высокопр. Филарета ко всем учебным заведениям и духовным, и светским, и военным, и женским. Следующий отдел будет об управлении его св. Киево-Печерскою Лаврою.