Отдел IV

«Всеобщею любовью ко мне здешних (в С.-Петербурге) хотя я и утешаюсь в моём странничестве, но сердце моё всё выну в святой Чудотворной Киево-Печерской Лавре. – Там в ней я и молюсь, там и живу духом»²⁰⁴.

«Мне отрадно витать в этих покоях, устроенных приснопамятным Владыкою Филаретом, и молиться в его моленной, где он так усердно маливался, потому приятно мне сохранять и всё, что при нём здесь было и теперь так явно его напоминает»²⁰⁵.

Высокопр. Филарет, по прибытии на Киевскую митрополию, избрал постоянным местопребыванием своим не Софийский митрополичий дом, в котором жили ближайшие его предместники, а св. Киево-Печерскую Лавру. Это по-видимому малозначущее обстоятельство имело, между тем, великое и важное значение в отношении характера, хода и образа действий в Бозе почившего по всем частям его местного управления и служения на пользу Церкви и Отечества. Особливо обозначилось это, когда он возвратился в последний раз из С.-Петербурга навсегда. Если бы прежде высокопр. Филарет не избрал себе постоянного местожительства в св. Лавре, то в эту пору всё особенно звало, влекло и заставляло его поселиться именно здесь, т. е. в таком месте, которое бы могло послужить не обуреваемым пристанищем после того странничества, о котором ещё за год перед этим писал он из С.-Петербурга, между прочим так: всеобщею любовью ко мне здешних хотя я и утешаюсь в моем странничестве, но сердце моё всё выну в святой Чудотворной Киево-Печерской Лавре. Там в ней я и молюсь, там и живу духом»²⁰⁶.

Как с самого первого времени по прибытии в Киев, так и по возвращении из С.-Петербурга, высокопр. Филарет поместился на постоянное жительство в настоятельских покоях в св. Лавре. Но так как эти покои, сколько по давности времени, в течение которого прежние Митрополиты не имели в них постоянного жительства, столько же от неудобства в расположении их, требовали некоторых капитальных перестроек и исправлений, то на первых же порах и было сделано им распоряжение об этих исправлениях. Впрочем, эта потребность в исправлениях была признана им не ради, так называемой, комфортабельности и парадности в помещениях. Всего этого слишком был чужд в Бозе почивший. Так, когда ещё прежде прибытия его в Киев эконом Софийского митрополичьего дома – протоиерей Кирилл Ботвиновский в тех предположениях, что высокопр. Филарет будет иметь пребывание, по примеру его предшественников, в Софийском доме, рапортовал ему в Петербург «о необходимости перекрыть комнаты колерами» и пр., то высокопр. Филарет на рапорте его написал резолюцию. «Нового ничего не затевать. По-барски комнат не убирать, а содержать прилично нашему монашескому званию. Правило сие во всех случаях о. эконому соблюдать, поступая всегда с должною бережливостью. Впрочем, что уже сделано, тому так и быть»²⁰⁷. По поводу перестройки в митрополичьем же доме ради помещения Софийского училища, высокопр. Филарет писал из Спб. Викарному преосв. Иннокентию: «Не беда, если не успеем скоро кончить, … мне жить есть где – в Лавре, где и нужнее пребывание моё. А для меня и одной кельи довольно».

Этого правила и порядка держался в Бозе почивший с такою неизменностью, что когда – что увидим впоследствии – рассуждал он по временам о том, кто-то будет его преемником, то выражал, между прочим, такое молитвенное благожелание братии Лаврской: «желаю вам настоятеля архиерея не роскошного, не затейливого»²⁰⁸. Если же сознал он необходимость в некоторых исправлениях и перестройках в настоятельских покоях, то собственно, ради большей удобности в устроении домовой церкви, для которой и было отделено значительное пространство от прежних настоятельских помещений, именно вся главная приёмная зала. Правда, домовая церковь была и прежде этого, но справедливо сказать, место её нахождения не соответствовало ей ни по назначению, ни по значению, и видно по всему, она устроена была так а не иначе ради того, чтобы не стеснять самих помещений настоятельских. Она находилась в нижнем этаже, в удалении от главного входа в каком-то углу и по пространству своему – чересчур была тесна и низка²⁰⁹. При одном первом взгляде кого угодно на такое помещение церкви должна была родиться невольная мысль о неуместности сего помещения; но что сказать в этом отношении о в Бозе почившем, к которому справедливо могут быть приложимы слова Псалмопевца: Господи, возлюбих благолепие Дому Твоего и место селения славы Твоея… Едино просих от Господа, то взыщу: еже жити мне в дому Господни вся дни живота моего, зрети ми красоту Господню и посещати храм святый Его.

И действительно, очевидцы – приближенные в Бозе почившего свидетельствовали, что он после первого же посещения бывшей прежде домовой церкви и по осмотре всех покоев выразил слишком грустное чувство и немедленно же сам собственноручно начертил план всего верхнего этажа и назначил для устройства церкви место прежней приемной для гостей залы, а в сию последнюю обратил бывшую домашнюю столовую. Смотря на теперешнее устройство церкви всякий несомненно убедится и в приличной уместности её и удобности как для самих, живущих в доме, архипастырей, так и для приходящих молящихся, так как и самая, непосредственно примыкающая к церкви при входе в неё, передняя (швейцарская) по своей обширности служит для неё, так называемою обыкновенно в церквах, папертью. Эта передняя по всем стенам украшена святыми иконами, хотя само собою это последнее украшение весьма идет и вообще к жилищу святительскому, особливо же находящемуся в таком месте, какова св. Чудотворная Киево-Печерская Лавра. Церковь эта освящена во имя новоявленного св. Угодника Святителя Митрофана Воронежского, к которому, как мы видели, высокопр. Филарет питал особеннейшее почитание со времени личного посещения им св. мощей сего Угодника в Апреле 1836 г.

Вскоре же затем и в том же духе и значении высокопр. Филарет сделал ещё следующее изменение в принадлежащих к настоятельским его покоям помещениях. В нижнем этаже, по левую сторону от главного входа к востоку, издавна находилась огромная столовая, имевшая назначение для праздничных обедов, устроявшихся собственно для гостей светских и вообще лиц знатных. Некоторые из старцев²¹⁰ по преданию сообщили нам, что в этой столовой давались весьма богатые и пышные обеды; и так как окна её выходили на обе стороны здания, то во время обедов с одной стороны, что внутрь Лавры, находились певчие, а с другой, что выходят в сад – музыканты; и те и другие попеременно пели и играли концерты и пр. Для помещения певчих и музыкантов были устроены под окнами наружные возвышения – платформы. Уцелевшие остатки одной из них с садовой стороны и теперь ещё имеются. Сказание о сейчас переданном обычае относится не ко временам ближайших предместников высокопр. Филарета, а дальнейших²¹¹, но тем не менее, сказанная столовая оставалась при своём значении. Чуждый и всегда всякий роскоши и затей, подобных описанным сейчас обедам, а тем более в св. Лавре, высокопр. Филарет поспешил, сколько возможно скорее, изгладить и самую память о назначении бывшей столовой. В этом самом помещении он устроил теплую церковь во имя св. Михаила, первого митрополита Киевского. Потребность в этой церкви оказалась особенно настоятельною. Известно, что высокопр. Филарет имел вообще усердие совершать богослужение во все воскресные и праздничные дни, а особенно неопустительно совершал в течение всего великого поста по средам и пятницам – Преждеосвященную литургию; а как Соборная Церковь Успения, называемая Великая, – холодная, то по состоянию своего здоровья, он затруднялся иногда служить в ней, равно как в верхней домовой церкви архиерейское служение было не удобно по тесноте её. Новоустроенная же теплая церковь и поместительностью своею и тем, что ход в нее из покоев ближайший и внутри самого корпуса, представляла все удобства. В ней-то он и совершал постоянные литургии Преждеосвященные, и нередко, также и самый чин умовения ног в Великий Четверток, когда страстная седмица приходилась в раннюю почти зимнюю пору. Во всё же время года в ней определено было, по общему распределению Лаврских служб, совершать ранние литургии и также и бдения с вечера, когда не бывает службы, за отсутствием Митрополита, в верхней домовой церкви. Порядок этот доднесь соблюдается неизменно. Впрочем, как перестройки в собственных покоях высокопр. Филарет произвел не ради комфорта и роскоши, – так поступал он и в устройстве церкви, – совершенно вопреки тем обычным суждениям и толкам, что живущие в нынешних монастырях, или вернее, настоятельствующие в них, кажется, в том по преимуществу и поставляют всю задачу и заслугу своей начальнической деятельности, чтобы устроять возможно больше зданий в виде корпусов и созидать новые храмы с возможными удобствами и украшениями, – словом все заботы и капиталы, какие есть, употребляют только на внешнее; а о внутреннем состоянии, о святоподвижнической жизни, о созидании храмов духовных в монашествующих братиях едва ли, по крайней мере, не многие помышляют!!... Мысль об этом вызвалась у нас собственно потому, что как раз оказалось под руками письмо высокопр. Филарета к Архиепископу Рязанскому Гавриилу по поводу одного предмета, совершенно сходственного с настоящим. Вот что сказано, между прочим, в этом письме. «Хорошо строить и великолепные храмы в обителях, но паче всего нужно устроить внутренние храмы в обителях попечением настоятелей об иноческой по Бозе жизни, в которой ощущается великое оскудение в наше время»²¹². Эти-то собственные слова высокопр. Филарета достойно и праведно признать так называемым, девизом всей его архипастырской-настоятельской деятельности по управлению св. Киевскою Лаврою и всеми обителями как непосредственно подведомыми самой Лавре, так и вообще находящихся в Киевской Епархии.

Начнем же наше повествование именно о том – в чем и как постоянно проявлялась деятельность высокопр. Филарета, как Священно-архимандрита св. Киево-Печерской Лавры по части наставления, руководства и утверждения братии в иноческой по Бозе жизни. В повествовании об этом мы обратимся, во 1-х, к архивным документам, содержащим в себе письменные распоряжения, делаемые Лаврскому духовному Собору, или некоторым должностным лицам в Лавре; во 2-х, изложим письменные и в устном предании сохранившиеся сведения о тех личных духовно-нравственных отношениях и действиях, какие постоянно имел и выражал высокопр. Филарет ко всей Лаврской братии, и взаимно – последняя к нему, и в 3-х, наконец, скажем о собственной его святоподвижнической жизни.

В изложении сейчас сказанных письменных распоряжений и личных действий мы будем следовать как порядку хронологическому, так и сводить их по роду и характеру содержания. С этим вместе, каждое из распоряжений мы станем излагать с указанием, по возможности на обстоятельства, так или иначе послужившие основанием и побуждением к тому или иному распоряжению, – причем читатели увидят и соответствующие сим распоряжениям выводы и заключения о достоинстве их как по отношению к самым предметам и содержанию сообразно состоянию и потребностям братии и всей Лавры, так и по силе, и влиянию их. В последнем отношении мы должны наперёд отметить ту особенную и господствующую черту, что высокопр. Филарет в своих официальных распоряжениях являл себя не столько яко власть имеяй, но как ревностный и неуклонный последователь, или вернее как смиренный послушник всем уставам, правилам, обычаям и преданиям св. Отцов Печерских.

«В управлении высокопр. Филарета, как Священно-Архимандрита Киево-Печерской Лавры, была та особенная господствующая черта, что он во всех распоряжениях своих являл себя не яко власть имеющий, но как неуклонный и ревностный последователь, или вернее, смиренный послушник всем уставам, правилам, обычаям и преданиям Св. Отцов Печерских, – почему и в официальных предположениях именовал сам себя одним из непотребных служек»²¹³.

Имея под руками дела Лаврского архива, мы проследили, сколько находили нужным для полноты нашей задачи, распорядительные действия и прежних ближайших предместников в Бозе почившего. На основании этих подлинных данных мы должны сказать, отнюдь не уменьшая этим значения прежде бывших распоряжений, что разность представляется весьма ощутительная. Сравнительно напр., с распорядительными действиями непосредственного предместника – высокопр. Митрополита Евгения, действия высокопр. Филарета представляются отчасти скудными по количеству, зато по качеству они преимуществуют в весьма многом. Отличительною и господствующею характеристикою последних служит дух свято-отеческий, – именно в отношении к потребностям духовно-иноческого жития, словом всё то, как обыкновенно и выражался в своих письменных распоряжениях высокопр. Филарет, что Первоначальницы святыя Чудотврныя Киево-Печерские Лавры, Духом Святым просвещённые, заповедали братиям; тогда как в первых, в большом множестве, заключаются распоряжения экономического содержания, внешне-дисциплинарного характера, и т. п.

Указываемая разность представляется с первого же шага в действиях высокопр. Филарета. Содержание самого первого его распоряжения было относительно экономически-материальной стороны – именно против неё. Высокопр. Филарет, менее чем через месяц по вступлении своём на Митрополию, в предложении своём Лаврскому духовному Собору писал: «Божиею милостию, предстательством Пресвятыя Преблагословенныя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, и молитвами преподобных и Богоносных Отец нашим Антония и Феодосия и прочих Чудотворцев Печерских, святая Чудотворная, небеси подобная, Киево-Печерская Лавра доселе процветала и без хлебопашества. Кийждо в звании, в нем же призван есть, в том и да пребывает пред Господом, – научает св. Апостол Павел. Премудрым устроением Промысла Божия производить хлебопашество и пользоваться выгодами оного предоставлено хлебопашцам. Монашествующим же, облекающимся в Ангельский образ служения Господу Богу, подобает возделывать ниву сердца своего постническими и молитвенными подвигами в безмолвии духа. Деннонощное славословие, беспрестанная молитва сердца и рукоделие, не нарушающее безмолвия духа, составляли ежедневное упражнение преподобных Отец наших. В святой Киево-Печерской Лавре, по обширным её заведениям, и без хлебопашества довольно труда для монашествующих и для послушников»²¹⁴.

Судя по тому одному, что настоящее предложение дано было на самых первых порах, оно должно было иметь особенное значение. Поводом к этому распоряжению было следующее. Высокопр. Филарет прибыл в такую летнюю пору, когда занятия по хлебопашеству, по Киевской местности, должны были уже начаться и по жатве хлеба, и одновременно с тем, по сенокосу и, потому значительная часть лаврской братии должна была находиться при этих полевых работах. Это отсутствие братии и должно было сразу представиться глазам новоприбывшего Архипастыря-Настоятеля, и, как оно не могло казаться уважительным, должно было глубоко отозваться монахолюбивому его чувству. «И без хлебопашества довольно труда для монашествующих и послушников» – сказано в предложении и, очевидно, не без причины и не без основания притом таких, которые сознавались и в среде самой братии вообще, а в частности до кого касалось дело, были весьма чувствительны. Из рассмотрения других данных открывается, что при описываемом порядке вещей и состоянии занимавшихся многотрудными работами была забыта истина ветхозаветного закона, упоминаемая и св. Апостолом: да не заградиши устен вола молотяща... яко о надежде должен есть оряй орати и молотяй с надеждою своего упования причащатися (1Кор. 9:9–10)²¹⁵. Выходило, что труды трудившихся не вознаграждались даже и самым насущным удовлетворением – достаточным содержанием их по части пищи. Значит – дело походило на барщину; а отсюда, естественно, рождались и недовольство, и ропот на своё состояние и тем более, что каждому виделось, что подобные труды назначались не как подвиг иноческого послушания, а как один лишь заработок к приумножению житниц...

Другой факт, тоже экономического свойства, встречается на самых первых же порах. Лаврский духовный Собор представил протокол о том, чтобы отпускать на трапезу сельдей и для всех послушников Лавры, тогда как это прежде было только для братий старших... Высокопреосвященный написал на сём протоколе: «исполнить и всегда исполнять ненарушимо, ибо все мы братия еси мы во Христе Иисусе Господе нашем²¹⁶. Ясно, как высокопреосв. Филарет во всем открывал и проводил одну и единственно – главную мысль, столь свойственную духу и характеру иночествующих. Ему докладывали о сельдях, а он обращает внимание и указывает всем на дух и чувства единобратства. Также точно, спустя несколько времени, Лаврской духовный Собор представил доклад об улучшении трапезы вообще для Лаврской обители: и что же отвечает Высокопреосвященный? Он написал: «на улучшение братской трапезы изъявляю совершенное и особенное моё согласие в надежде, что братия будет преуспевать и в подвигах жизни благочестивой, целомудренной и святой, сообразно монашеским обетам»²¹⁷.

Что подобные резолюции не были только, как говорится, формулированы на бумаге, и не были в роде, так называемых – pia desideria, – а выражали в себе истинный и точный смысл, осуществления которого желал, надеялся и требовал высокопр. Филарет на самом деле, – этому доказательство находим в данном им впоследствии предложении Лаврскому духовному Собору такого содержания. «В пастырской заботливости о сохранении правил монашеского жития, установленного Преподобными и Богоносными Отцами нашими Антонием и Феодосием Печерскими, поручаю духовному Собору пред очами Божиими наблюдать без всякого уклонения, чтобы в братской трапезе при собрании братии для принятия пищи, сохраняема была совершенная тишина и безмолвие. Ибо монашеская трапеза есть священнодействие. Все вообще, начиная с соборных старцев, которые обязаны подавать собою пример строгого соблюдения порядка прочим, должны в молчании слушать чтение священных книг, отнюдь ни с кем не разговаривать и пр.»²¹⁸

Таким образом, начиная с внешних занятий братии, продолжая насущными вещественными предметами жизни и возводя те и другие в высший духовный смысл и значение, высокопр. Филарет постепенно приводил состояние всех и каждого к тому, «что первоначальницы святыя Чудотворныя Киево-Печерские Лавры, Духом святым просвещенные, установили и заповедали». Всякий понимает, что такой образ действия, сам по себе, уже составлял одно из условий для самого верного и благотворного влияния на всех, кому ведать и исполнять надлежало. С другой стороны всякий видит, что делая сам от себя или утверждая, представленные ему от Собора, распоряжения, высокопр. Филарет поступал не так, чтобы как говорится, делать, наперед рассчитанную, ломку прежде существовавшего порядка, и тем выставить свою личность, тем более видит всякий, что здесь не было и тени какого-либо насилия убеждениям и вообще состоянию братии. Напротив, в последнем то собственно отношении, вся братия должна была отозваться на всё с полнейшим радушием, а если где последнего и не доставало, то само собою, одно сознание такого духовноиноческого духа, образа и направления в распоряжениях должно было постепенно приводить каждого благомыслящего к вожделенному убеждению и состоянию. Даже те самые из братий, в которых так или иначе образовалась привычка и приверженность к прежним порядкам, не могли находить здесь повода к недовольству или предубеждению против настоящих распоряжений. Никто не мог упрекнуть и мысленно, а тем паче словом или фактически, будто в своих распоряжениях новый Архипастырь – Настоятель идет прямо и резко к намеренному изменению распоряжений своего предшественника. В свидетельство и доказательство сейчас сказанного мы имеем такого рода документ, где открывается именно то, что высокопр. Филарет и сам со своей стороны ясно понимал и предвидел возможность подобных предубеждений и возражений, и потому писал в одном из своих предложений духовному Собору так: «Находя, данную блаженныя памяти Преосвященнейшим Евгением, митрополитом Киевским Благочинному Лавры, инструкцию совершенно сообразною с церковными законоположениями, нужным считаю сделать к оной дополнение²¹⁹.

Не выписывая здесь буквального текста всех дополнений, заключающихся в одиннадцати пунктах, мы должны сказать, что содержание и значение их таковы, что какова бы ни была прежде данная инструкция, без этих дополнений она должна была представляться на чей угодно здравый и беспристрастный взгляд, имевшею большой пробел по части самых важнейших сторон и условий в жизни и состоянии иночествующих. В большинстве пунктов содержание новоданных правил направлено против некоторых неодобрительных и непозволительных сторон в жизни и отношениях Лаврской братии к людям мирским, каковые стороны легко могли вкрасться от простодушной неосторожности и не строгого самонаблюдения за действиями и последствиями их. К числу сих последних относится например то, чтобы не допускать входа женщинам в келлии братские, а ночлега для них не позволять не только в сенях, но и в задворках, самим же монашествующим и послушникам в гостиницы Лаврские отнюдь не входить, по крайней мере, без дозволения Благочинного; смотреть строжайше, чтобы не входили в Лавру и не находились близь входов в пещеры женщины, торгующие припасами съестными, иконками и пр. Сюда же должно отнести и внушение монашествующим и послушникам, чтобы они всемерно остерегались употреблять горячие напитки. Последнюю слабость нельзя, к несчастию, скрывать между иночествующими нашего времени. В Киевской же местности, как видели читающие в своём месте, эта слабость в особенности обща и вошла как бы в натуру тамошней населенности и в частности в среде духовного сословия и отчасти монашества²²⁰. Но дававший сие правило имел особенное к тому основание и цель. Через возможное всемерное остережение себя от горячих напитков он внушал всякому хранение девственной чистоты, а потому он буквально выразил это правило так: внушать, чтобы всемерно остерегались употреблять горячие напитки, не в предотвращение только слабости обыкновенной, но как несовместные с девственною жизнью. В этом же отношении и смысле дано было и то правило, которое проникнуто особенною духовною опытностью, сколько и ревностью в рассуждении чистоты целомудрия и выражено буквально так: «за сохранением чистоты душевной и телесной малолетних канонархов иметь бдительное смотрение. A кроме канонархов, менее шестнадцатилетнего возраста, никому не дозволять иметь пребывание в Лавре и в других, принадлежащих ей, монастырях». Это правило, справедливо сказать, одно из самых редких, встречаемых разве только у величайших, и то не многих, подвижников христианской древности, как напр., у св. Евфимия Великого; но с тем вместе оно было основано на святых примерах подобного блюдения малых сих в лице двух святых отроков, сподобившихся нетленно почивать в св. Пещерах, именно канонархов – Леонтия и Геронтия.

Вообще об этой стороне нравственности высокопр. Филарет имел постоянное и особенное попечение. Это свидетельствуется многообразными его отеческими внушениями и наставлениями его братиям при разных случаях, – о чем сохранились сведения и в записках и в устных преданиях, а также и в неоднократных формальных предложениях. Подобного рода предложения он всегда начинал не иначе, как следующими вступлениями: «в пастырском попечении о сохранении в трезвости, в целомудрии и святыни монашеского жития братии, доверенной мне от Господа нашего Иисуса Христа, Ему же должен есмь дать ответ на праведном суде Его, святым Его именем заповедую духовному Собору»...

Приводя подобные распоряжения, мы должны указать как на замечательную особенность, ту черту в лице и действиях высокопр. Филарета, что ни в одном положительно документе не встретите вы той формы изложения и выражений, в какой любят многие из начальствующих давать свои письменные распоряжения, – т. е., в роде напр. следующих: «мною замечено, – мне стало известно, – до сведения моего дошло, и т. п., и затем начинается выставление на вид разных недостатков, неисправностей, опущений и пр., а наконец, излагаются положительные правила, наставления, внушения, требования»... А как много значит тот или другой образ, сейчас сказанных действий и отношений начальствующих не только для подчиненных, но и для сторонних, понятно всякому. В последнем разе всё как-то невольно ложится на сердце и тяжело отзывается, тогда как в первом чувствуется свободное призвание, расположение и стремление к тому, что внушается или предписывается. Отсюда же в последнем случае холодность или натянутость отношений между лицами начальствующими и подчиненными и взаимно между последними, – а в первом теплота и искренность чувств, взаимная любовь сыновность, братственность. А это всё в приложении к управлению свято-обительскому, к состоянию иночествующих, где нет других названий между лицами, как имя отца, чада, или брата, понятно, какую имеет особенную силу и степень влияния. Здесь, строго говоря, нет места для так называемой администрации, как и действительно никогда и не бывало её в древних св. обителях, подобно как и в святой Киево-Печерской Лавре. Свято-отеческие заповеди и наставления св. преподобных Отцов Антония и Феодосия и их достойных преемников по настоятельству составляли весь никогда неизменный и всегда полный по содержанию, значению и приложению к жизни и практике, кодекс, заключённый не в письменах, но запечатлённый на все времена и на все состояния последующих братий в духе и образе жизни, столь же неизменный и не стареющийся, сколько нетленны самые телеса, живших и скончавших по правилам его земное течение своё, св. Угодников Божиих. В рассматриваемых распоряжениях высокопр. Филарета мы и находим, во всей полноте, последование этому духу, как по содержанию самых предметов его распоряжений, так и по личному собственному его состоянию, чувству и характеру в отношении ко всем уставам и преданиям св. Киево-Печерской Лавры. Анализируя не с холодным вниманием рассудка, а слагая в сердце всё то, что содержится в его письменных распоряжениях, и как оно выражается, – как бы забываешь, что имеешь дело с документами XIX века, а скорее как бы вращаешь свитки времён Несторовских и ближайших, так и веет от них духом святоотечественности древней...

Таков, в особенности, следующий напр. документ, который по форме тоже относится к разряду обыкновенных, даваемых духовному Лаврскому Собору, предложений, но по содержанию и духу заключает в себе именно то, что сейчас нами сказано. Сам писавший буквально даже наименовал свои распоряжения не иначе, как наставлениями, а при этом себя самого наименовал одним из непотребных служек. Выписываем от слова до слова это достоподражательное предложение, как утешительное свидетельство, что и в наши, хотя видимо оскудевающие преподобническою жизнью, времена есть ещё, благодарение Господу, истинные ревнители её, и словом, и делом, и примером своим наставляющие и приводящие к ней и других избранных.

«Преподобные и Богоносные Отцы наши – Антоний и Феодосий, Первоначальницы св. Чудотворные Киево-Печерские Лавры, Духом Божиим просвещённые, заповедали братиям и послушникам сея св. Обители вся творить по благословению старейших, а без благословения по своей воле нам ничто же делати. По долгу Настоятеля Лавры, желая сохранить сию спасительную для душ наших заповедь в назидание, иноческого по Бозе жительства, по совещании с духовным Собором, именем Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятыя Богородицы поручаю всему о Христе братству Лавры соблюдать следующие наставления.

I. «Всем монашествующим и послушникам иметь у себя сокращённые правила монашеского жития, при сём прилагаемые, которые как теперь выдать каждому из типографии по одному экземпляру, так и на будущее время, при поступлении в Лавру, выдавать тогда же безвозмездно и в Соборе внушить о непременном оных исполнении.

II. Правила сии пред очами Божиими по совести всемерно стараться исполнять и прочитывать, сколько можно, чаще.

III. Безграмотным в разумении сих правил оказывать братскую помощь живущим с ними грамотным, прочитывая с ними сию книжицу.

IV. Всем монашествующим стараться приобрести для себя покупкою Новый Завет, или одно св. Евангелие и Псалтирь и на келейном правиле ежедневно причитывать по нескольку глав и псалмов с благоговением по силе и возможности. Весьма полезно сие и послушникам, кто из них может иметь сии святые книги.

V. Без благословения начальствующих никому из Лавры в город Киев не отлучаться, а для исправления надобностей испрашивать позволение каждому по своему ведомству по прилагаемому у сего расписанию.

VI. По исправлении надобностей своих каждый должен являться к начальствующему.

VII. Начальствующим поручается внушить находящимся в их ведомствах, чтобы они вели себя в совершенной трезвости, целомудрии, в смирении, старшим оказывали почтение и поступали во всем и везде, как добрым инокам благоприлично. Маловажные проступки их исправлять наставлениями в духе отеческом и назначением поста и молитвы. А о требующих наказания давать знать благочинному для донесения Настоятелю.

VIII. Наместнику, как старшему по Настоятеле брату, поручается иметь наблюдение за исполнением как сих, так и других постановлений Лавры, и посещать все келлии монашествующих и послушников, по крайней мере, единожды в месяц, ежели не может чаще. При посещении келлий смотреть исполняют ли братия монашеские обеты и делать наставления из Божественного Писания и свято-отеческих книг о иноческом по Бозе жительстве.

IX. Всем начальствующим единодушно и единомысленно в Духе Евангельского единения помогать друг другу советами в исполнении возложенных на них обязанностей, и яко истинным сынам единыя святыя обители всемерно пещись о благоустройстве и духовных пользах её, – и, что усмотрят нужное и полезное, представлять Настоятелю и духовному Собору. Πо заповеди Господа нашего Иисуса Христа возложенные на них должности проходить со смирением; ибо Начальница сея святыя и Чудотворные Лавры есть Пресвятая Богородица Заступница наша, а мы все непотребные служки Владычицы нашея"²²¹.

Таково, от слова до слова, содержание настоящего документа. И что же? Если бы этот документ был единственный из всех сохранившихся сведений о духе, характере и образе настоятельствования высокопр. Филарета в св. Киево-Печерской Лавре, и тогда бы более чем достаточно для всякого воспроизвести верную и полную картину всего состояния и положения, в каких находилось в среде братий святоиноческое по Бозе жительство, о котором столько заботился и ревновал высокопр. Филарет, по долгу своего звания, яко Настоятель и старший брат в ряду собратий, и яко один из служек Начальницы св. Лавры – Небесной Владычицы.

Для большей ясности дела мы готовы были бы обратить внимание читающих на содержание тех сокращённых правил иноческого жития, которые заповедовалось иметь всем монашествующим и послушникам, как непременную принадлежность; но ограничимся одним указанием, что при всей своей чрезвычайной краткости (собственно по отношению к пунктам, которых – 130), они с тем вместе, обнимают всё внутреннее и внешнее состояние и положение иночествующего в звании ли старца и в сане священника, или новоначального послушника, и притом не в роде каких-либо высших аскетических требований, а как наставительные руководства и средства монаху к достижению святости по мере сил при человеческой немощи, как и выражено это буквально в одном из оглавлений.

Кроме изложенных доселе распорядительных действий, имеющих содержанием своим относящееся вообще к состоянию и образу иноческой жизни всей братии Лавры, – высокопр. Филарет, по мере надобности, обращал строгое внимание и на многие другие стороны и предлагал к сведению и исполнению разные распоряжения. Эти последние распоряжения относились или к некоторым частным предметам иноческих обязанностей, в ряду обыкновенных, так называемых, послушаний, или же к случайным явлениям. Но у него и здесь во всём проникал один и тот же дух ревности о сохранении всех порядков, правил, обычаев, соблюдавшихся с издревле в св. Киево-Печерской Лавре. Если и изменялось что из существовавших в предпоследнее время обычаев и порядков Лаврских, то по единственным побуждениям и целям, чтобы восстановить и возвести их в первобытный вид, образ и характер.

К разряду подобных распоряжений должно отнести следующее предложение касательно церковного пения. «Издревле св. Киево-Печерская Лавра сопровождала Богослужение благоговейным пением, приводящим в умиление богомольцев. Имея долг и, от всего сердца желая сохранить во всей полноте и точности древнее сей св. Обители пение без малейшей перемены, поручаю иметь особенное о сём попечение Наместнику Лавры и Экклесиарху, и всемерно стараться избирать способных к пению монашествующих и послушников в клирошаны Великой Церкви Успения Божией Матери. При пении клирошане должны стоять с благоговением в небеси подобной Церкви, подражая Ангелам на небесах, с трепетом воспевающим величество Божие. Клирошан, замеченных в малейшем неблагочинии, как-то – в разговорах, бесчинном взирании назад и по сторонам и пр. исправлять неослабно духовными наказаниями, и о не исправляющихся доносить Настоятелю для исключения из числа клирошан и из Лавры. Уставщикам правого и левого клироса предписать, чтобы они всемерное употребляли старание к сохранению пения в древнем его совершенстве, и клирошан обучали как сами, так и посредством других клирошан в простом церковном пении, отнюдь не допуская на клиросах никому петь, кроме клирошан и канонархов»²²². Кто бывал в св. Киево-Печерской Лавре и слышал тамошнее пение и, тем более, кто имеет сколько-нибудь специального знания по части церковного пения, каждый вполне поймёт и оценит значение, сейчас изложенного, предложения. Можно от лица всякого сказать, что отнимите это пение, какое собственно бывает в великой небеси-подобной Церкви, и вы с тем вместе едва ли не отнимите и от самой Церкви это досточудное наименование её – небеси подобной, – или во всяком случае, вы не будете себя чувствовать так, как при настоящем, собственно ей принадлежащем, пении. Вот напр. как свидетельствует об этом именно пении автор статьи: «Великие дни Богослужения в Киево-Печерской Лавре.

«Боже мой! что это за пение? Слышал я много хоров церковных на св. Руси; сам с любовью изучал нашу церковную музыку; понимаю её настолько, насколько сил моих есть: но подобного пения выразить и перевести на ноты не могу, да и не умею... Кажись тут нет никакого порядка; кажись, здесь всё – дело чистого произвола: а между тем как жалкими и бледными представляются все композиции великих мастеров церковной музыки перед этими потрясающими звуками, не подсказанными наукою, а вынесенными прямо из души, насквозь проникнутой тем чувством, с которым должно славословить Господа. Строгие контрапунктисты должны бросить свои теории и руководства перед этим пением, в прах повергающим всякое человеческое искусство... И замечательно, что Лаврское пение не вдруг может предстать во всем величии явившемуся слушателю; испытующий дилетант музыки, пожалуй, даже заподозрит человека, наговорившего ему об этом, в пристрастии и не понимании дела. Но так оно и должно быть: Лаврское пение – дело святое, чистое, небесное, а ко всему этому мы, по несчастному настроению нашей растленной природы, как-то глухи, тупы и неприимчивы. Для понимания вещей духовных заповедуется нам просветить духовное зрение наше; точно также и для понимания музыки, подобной Лаврскому пению, надобно очистить внутренний слух наш, выкинуть из него все пустопорожние светские мелодии, забыть даже, если возможно, что вы слушаете музыку, а научится возноситься духом в молитвенном воздыхании, выражением которого Церковь Православная достойно и праведно признала не бездушные органы, а живой голос живого человека. Тогда только можно постигнуть и обнять душою это пение, подобного которому, говорю твердо и решительно, нет во всей Руси»²²³.

С такою заботливостью высокопр. Филарета о сохранении Лаврского пения во всей его неизменной древности и о совершении его с подобающим благоговением вполне согласно ещё и то его распоряжение, чтобы хождение Лаврских клириков в праздники по мирским домам было прекращено навсегда. Это распоряжение, естественно, вытекает из первого. Понятно, что с одной стороны и самоё пение, при подобных случаях, могло так или иначе видоизменяться, а с другой, – что всего главнее, – самоё состояние и настроение поющих, ходящих из дома в дом, могло подвергнуться неблагоприятным последствиям, и, таким образом, всё то что собственно в Лавре, в небеси подобной церкви могло производиться достойным своего значения образом, в последнем случае легко могло как бы профанироваться и парализоваться в глазах самых даже мирских людей. Излишне скрывать те явления, коими нередко сопровождаются вообще хождения певчих с праздничными концертами как со стороны принимающих в свои дома, так и приходящих для пения. О последнем обстоятельстве тоже сказано было в особом предложении. «Подтверждаю сие постановление к точному и непременному исполнению на все времена, так как посещение мирских домов нередко сопровождается неблагоприличием и предосудительными в монашеском чине поступками»²²⁴.

Воспрещалось, между прочим, и хождение Лаврских клириков в праздник Богоявления со святою водою. Основание к этому указано собственно в том, что это дело относится к приходским причтам, как определённым для всех требоисправлений в мирских домах. А это основание, в чём согласиться должен всякий, вполне резонное и мудро-практическое. Оно прямо пресекает те недовольства и со стороны приходских причтов, которые невольно возникают, когда напр. случается, что Лаврскую клирошанскую братию принимают прихожане, а своему причту отказывают, или первым предлагают благодарность гораздо большую, чем последнему, тогда как те не имеют вовсе такой нужды, какую ощущает причт приходской. Таким образом в отношении к клирошанам, как инокам, здесь исполнялась заповедь о нестяжательности, а с тем вместе, этим – попрошайничеством своего рода не компрометировалась честь самой Лавры, всегда имеющей свои достаточные средства и источники доходов от усердных дателей, – а в отношении к приходским причтам ограждалась заповедь св. Апостола: служащии олтарю, со олтарем и делятся. И так как рассматриваемое предложение высокопр. Филарета было в настоящий раз, подтвердительное²²⁵, следовательно, были к тому особенные причины и поводы, – то значение его ещё более усугубляется. Ясно, что заботливость его была здесь не случайная, не временная, не для виду только, а вытекала из наблюдения и глубокого сознания немалого вреда и зла для тех, к лицу и состоянию коих относилось распоряжение.

Сказав сейчас о пресечении повода к стяжательности в смысле прибытчества, мы не можем не указать и на другое распоряжение в этом же роде, с тою именно целью, чтобы дать понять и убедиться всякому, как заботливо вникал высокопр. Филарет во всё, по-видимому малое и не значущее, но пресекал в этом самом, могущее быть, великое зло, которое особенно способно гнездится и возникать там, где дело касается удовлетворения за труды. Нужно знать, что в Лавре кроме общего раздела братских доходов, есть частный, бывающий за отправление наёмных от богомольцев молебнов, панихид, литургий и пр. За каждое отправление этих служений, как не входящих в чередовой порядок, кружечные приставники и записчики обязаны выделять служащим известную часть не в счёт общего раздела. И вот здесь-то открывался, подчас, обильный источник к сказанному злу. Иеромонахи и иеродиаконы, как старшие, обыкновенно считали себя вправе на большее вознаграждение, чем послушники. Между тем как всякому, знающему сколько-нибудь порядок служб церковных, очевидно, что труда для послушников поющих и читающих приходится несравненно более, чем иеромонаху и ещё более, чем иеродиакону. По этой причине могли происходить неприятные столкновения между исполнителями частных служений и самые служения отправлялись с принуждённостью и нерачительностью со стороны недовольных вознаграждением за труды; а это, само собою, сколько подвергало их тяжкой и страшной ответственности пред судом Божиим по слову Писания: проклят всяк, творяй дело Божие с небрежением, столько же соблазняло и молящихся, оскорбляло религиозное их чувство и ослабляло усердие к молитве и почитание самому месту святыни. Вникая в это с глубокою духовною мудростью и опытностью, высокопр. Филарет не замедлил предложить духовному Собору составить расписание для соответственной каждому, по мере трудов, платы за отправление сказанных служений. И Собор составил действительно такое расписание²²⁶, в котором был принят во внимание собственно труд, а не звание только совершающих служение, так что за большую часть служб напр., за панихиду, молебен, водосвятие самые послушники получали равную с иеромонахами плату.

Вообще, следуя святой истине и правилу Божеств. Апостола: достоин делатель мзды своея, высокопр. Филарет со всею тщательностью и отеческою любовью наблюдал, чтобы никто из трудящихся, при всяком роде и степени монастырского послушания, не лишался подобающей ему мзды. Значение этих действий понятно всякому, особливо в наши времена, когда так укорительно указывают на развившийся будто бы в наших обителях дух властительства, а вследствие этого на разные злоупотребления между братиями, так что если кто не успеет взойти на какую-нибудь степень монастырской иерархии, то положение его едва ли лучше, чем закабалённого работника или бывшего крепостника. Сейчас указываемые нами действия высокопр. Филарета должны далеко устранить подобные правые или неправые укоризны на состояние Киево-Печерской Лавры. Он равно ценил труды и понимал потребность и нужды как высших начальствующих лиц из братии, так и послушников. Таковы напр. распоряжения его были касательно трудящихся и в просфорне, и в хлебне, и в поварне, где действительно, занятия трудящихся весьма тяжёлые. Недаром всех новоначальных посылают на послушание и труды подобного рода с целью, так называемого, искуса. В одной из пяти резолюций по этому предмету, между прочим, писал высокопр. Филарет: «Смотрителю просфорни прибавить жалованья по 10 р. сер., а прочим трудящимся по 6-ти р. Так же: «О. Келарю поручить, чтобы он усердных к своему делу и своими трудами заслуживающих представлял через каждое полугодие к награждению»²²⁷.

Вообще высокопр. Филарет питал и выражал самым делом всяческое участие к состоянию низших братий, чтобы облегчить их житейское положение и через это более дать им свободного расположения и стремления к духовным потребностям и подвигам. Иначе, как известно, тягота внешняя нередко воспящает и самые пламенные и высокие стремления духа. В этих видах был восстановлен им прежний обычай, существовавший до 1821 г., но почему-то с тех пор отменённый, – обычай – выдавать частью в пособие, частью же и более всего в благословение от Лавры готовящимся к пострижению в монашество по 50 р. асс.²²⁸. Обычай этот совершенно достойный восстановления не только как дело, освящённое временами, но как заключающее в себе много знаменательного и духовно благотворного. Дело, очевидно, здесь не в деньгах, как пособии материальном, а в том, что оно имело значение «благословения св. Лавры». Самоё пособие делалось и делается даже не всегда деньгами, а вещами, составляющими потребное при пострижении облачение. Здесь достигалась, во-первых, та мудрая цель, что иной из пострижеников готов был бы, судя по собственным его средствам, устроить себе облачение по собственному вкусу и желанию, нередко отзывающемуся прихотливостью, тогда как при настоящем обычае он волей не волей отсекал уже свои хотения и свободу, и с тем вместе, по крайней мере, на первых порах, видя себя облечённым, яко же и вси прочии, в одеяние однообразное и простое по самому материалу, должен был забывать свое прежнее состояние, которым он отличался, может быть, далеко и высоко от прочих своих собратий. Кто имел случай видеть хотя раз новопостриженных иноков, отличающихся резко между прочим, формою клобука, который имеет вид инаковый – в форме округленной сверху шлемообразной фигуры, и покрыт не крепом, а простою власяно-суконною материею, равно имеющих и прочее одеяние и принадлежности самого простого вида и качества, – тот не может не разделить тех чувствований и убеждений, что подобный внешний вид инока внушает что-то особенное и, при взгляде на него, невольно зрится и соответствующее внешнему внутреннее духовное и, во всяком случае, отображает древне-иноческий вид и характер. Впрочем, в описанном облачении новопостриженные являются в среде братии только в течение известного положенного срока, а затем для однообразия облекаются в обыкновенную одежду. Иные самоё это первоначальное облачение, именно как благословение св. Лавры сохраняют на всю жизнь и почитают для себя одним из священных желаний, чтобы приι исходе из сей жизни облечься в это же самое одеяние. Впрочем, к чести Киево-Печерской Лавры следует сказать, что на братию её не могут падать те укоризны, которые нередко можно слышать относительно неуместной изысканности в одежде иночествующих. Скромность, судя по ценности материи, и требуемое самым званием некоторых из должностных лиц, приличие, – вот всё, что может всякий и всегда увидеть по части одеяния Лаврской братии. А наконец, по искреннему свидетельству некоторых из братий и настоящее одеяние многие желали бы упростить. Мне, – пишущему – самому желалось в одно время получить из Лавры простой власянистой материи, так называемой мухояр, на рясу и подрясник, о чем и писал я к одному из старцев – начальственных в Лавре лиц. На это было отвечено так: «мухояру нет в нашей Лавре, ибо мы, как кажется, в силу какого-то нелепого прогресса, большею частью начали ныне платье носить из фабричных, а не из самодельных материй²²⁹. Употреблённое здесь выражение: «начали ныне носить», очевидно показывает, что большее или меньшее отступление от древне-обычного одеяния было дело позднейшее; тоже показывает и самый термин «прогресс», который недавно стал обаять и кружить головы нашего общества своим неосмысленным пресловутым значением. Остается заключить, что в дни жизни высокопр. Филарета подобных увлечений в среде Лаврской братии ещё не было. Во всяком случае, восстановление сейчас описанного древнего обычая, в раскрытом нами значении его, должно было послужить ограждением от поводов к последованию за прогрессом в изысканности одежды.

К распоряжениям по части облегчения низших братии в средствах к удовлетворению их житейских потребностей должно отнести наконец и то, что высокопр. Филарет в одном из предложений своих приказал, чтобы деньги за шитьё и мытьё белья и другого платья для послушников, по недостаточности их, были уплачиваемы из неокладной Лаврской суммы без вычета из их доходов²³⁰.

Но радея так о состоянии и положении низших братий, высокопр. Филарет не оставлял без внимания и участия в этом отношении и лиц старейших и по своему служебному положению могших иметь достаточное обеспечение. Кто не знает, к прискорбию, ходящих в обществе мнений и толков, что монашествующие в наших обителях, особливо в таких, каковы Лавры, т. е. богатых средствами и доходами, преизобилуют во всём до пресыщения и от избытков своих составляют значительные капиталы. Не отрицая совершенно подобных явлении, как исключений, примеры и опыты которых видим в древних свято-отеческих писаниях в лице некоторых великих, подпадавших этому искушению подвижников, и считая неуместным входить здесь в апологетику по настоящему предмету, мы представляем только те данные, какие имеем под нашими руками, и которые относятся к предмету нашей речи. Выводы и заключения предоставляем благорассуждению каждого.

Судя по вышеизложенным людским мнениям и толкам, естественнее бы всего полагать, что если кто из братии мог бы избыточествовать в средствах к жизни, то это – высшее из всех после Митрополита лицо – Наместник Лавры. Но вот что читаем, между прочим, в записках. Высокопр. Филарет, рассуждая однажды о получаемых им самим денежных средствах и находя их действительно большими, особенно после увеличения жалованья по воссоединении бывших униатов, говорил так: «вот казначей принёс мне ныне (9 Декабря) жалованье – всё пятачки, гривенники, двугривенники; до праздника (P.X.) разойдутся все (расход этот обыкновенно был на раздачу нищим). Да, – продолжал он речь свою, – Киевскому Митрополиту можно… (т. е. иметь достаточно на этот предмет средств). А вот Наместнику жалованья не много..., да не много! Наместник же должен быть обеспечен в средствах. Здесь такое место; со всех сторон обращаются, отказывать же и трудно и не хорошо. Вот я назначил со своей стороны. Преемник, верно, не захочет изменить, постыдится, да было бы и несправедливо: трудов много и расходов много. Может быть и из братской кружки что-нибудь нужно прибавить»²³¹. Упоминаемое здесь назначение со стороны высокопр. Филарета состояло в том, что он сделал формальное распоряжение, чтобы из доходов, причитающихся на его долю, выделять и выдавать Наместнику Лавры известную часть, составляющую весьма значительную сумму. Правда? досужим на всякие подозрения и кривотолки людям думалось, что это дело было личным лишь благоволением высокопр. Филарета к бывшему о. Наместнику, как его родственнику; но дело в том, что как бы в исполнение завещания высокопр. Филарета, выдача денег Наместнику совершается.

Других многих, подобного рода фактов в отношении к братии Лаврской мы здесь не приводим на том собственно основании, что они не подходят под категорию, представленных нами здесь действий, как имевших значение распоряжений официальных. Да и вообще трудно их сортировать, так как подобные действия были многочастны и многообразны и истекали из таких движений души совершавшего их, что и сами сообщавшие об этих фактах, и притом лично к ним иногда относившихся, отрицались невозможностью выразить словами, а скорее одними лишь умилительными воспоминаниями о тех чувствах и состояниях, какие испытывали они при тех или иных действиях и отношениях к ним незабвеннейшего милостивца, благодетеля и любвеобильнейшего Отца своего в Бозе почившего Владыки. Укажем, впрочем, на один из подобных фактов, имевший отчасти вид официального распоряжения, относившегося к старейшим в Лавре братиям.

Кто имел случай бывать на чае у самого ли Митрополита, или Наместника, или же у кого-либо из начальствующих лиц и, так называемых соборных старцев, тот с несомненным приятнейшим удовольствием вкушал подаваемый к чаю белый хлеб прекрасного печения и безукоризненной чистоты. Но напрасно вы питали бы желание и простирали свои виды достать себе подобного хлеба где-либо кроме указанных лиц. Этот хлеб отпускается по известному положению и в известном количестве только тем, кому назначено; его нельзя приобрести и покупкою, так как и приготовляется он в определенном только количестве и по числу, и по весу. Отпускается он из просфорной пекарни и приготовляется из просфорного же теста. Такое учреждение имеет следующее основание и значение. Не станем скрывать, что прежде чем оно было установлено были своего рода злоупотребления как в получении подобного хлеба, так и его назначения сколько в ущерб экономии, столько же и не без обиды для некоторых из братий. Значение же этого хлеба, как отделяемого от хлеба просфорного, имело для всех свою особенную достодолжную цену по чувству каждого в смысле того утешения, как это слово обыкновенно употребляется в древнейших св. уставах обительских. Это стало известно высокопр. Филарету, равно как и то, что при чае употреблялись некоторыми и самые просфоры, хотя бы и не проскомидные но, во всяком случае, освящённые уже самым назначением и имевшие на себе изображение св. печати с Именем Господа Иисуса Христа. Это последнее оказывалось иногда соблазнительным для некоторых из приходивших богомольцев, питающих особеннейшее почитание к св. просфорам, получаемым в св. Лавре. И вот в пресечение всех злоупотреблений, и в то же время в утешение и в смысле особенного благословения от св. Лавры старейшим из братий постановлено было, – выдавать по известному количеству и на известное время описываемый хлеб для келейного употребления и на случай позволительных приемов достойных посетителей. Этим самым достигалась и та цель, чтобы избавить от забот, иногда сопровождающихся излишнею хлопотливостью и изысканностью в виде разных печений для предложения посетителям, для приобретения коих нужно было бы обращаться в городские пекарни и так называемые кондитерские, или же покупать у разносчиков и разносчиц, являвшихся прежде даже и в ограду самой Лавры.

Кстати мы должны сказать и о сейчас указанных лицах и о предметах их торговли. Высокопр. Филарет неоднократно делал формальные распоряжения, чтобы отнюдь не позволять торговли съестными припасами и другими предметами, как-то: крестиками, иконками, чётками и в том числе просфорами не только во дворе св. Лавры, но и в других местах напр. вблизи св. Пещер. Обратил же он на это внимание ещё в самом начале своего служения и притом так, что не ограничился только внутренними распоряжениями и мерами, но тогда же сделал отношение²³² к г. Киевскому Коменданту такого содержания. «Замечено мною, что при ближних и дальних св. Пещерах женщинами производится продажа съестных припасов и других вещей, не приличная сим св. местам. Сообщая о сём Вашему Превосходительству, покорнейше прошу о воспрещении помянутой продажи сделать начальственное Ваше распоряжение и меня о последующем уведомить». На это г. Комендант отвечал: «Я предписал по принадлежности принять решительные меры к прекращению торговли, не оставлю между прочим и сам наблюдать за точным исполнением к водворению порядка во всём, согласно желанию Вашего Высокопреосвященства». Из этого распоряжения, очевидно, что беспорядки и неприличия по части описываемой продажи были слишком значительны и сознавались самими светскими начальственными лицами, а следовательно, могли отзываться не малым соблазном для богомольцев и таковым же вредом вообще для братии. Потому ревностная и настоятельная заботливость высокопр. Филарета была здесь настолько уместна, что по справедливости должно приложить к ней в известной мере и степени действия и слова Господа Спасителя при изгнании торжников из храма Иерусалимского...

К распоряжениям сего же рода относится и следующее предложение Высокопр. Филарета: «По завещанию Преподобного Отца нашего Феодосия и по древнему обычаю сим поручается Духовному Собору наблюдать как теперь, так и на все будущие времена, чтобы внутрь ограды св. Киево-Печерские Лавры отнюдь не были впущаемы экипажи и повозки на лошадях кроме необходимых потребностей для обители», для чего имеются особые экономические ворота и такой же особый двор житный²³³. Распоряжение это кроме того, что оно основывалось на завещании Св. Препод. Феодосия, вполне достойное. Нужно знать, что высокопр. Филарет сам первый, несмотря на своё звание и старость свою, никогда не позволял подавать карету к крыльцу своих покоев, но выходил пешком за св. ворота, и там же всегда остановлялся, когда приезжал. Поступал же он так собственно по чувству благоговейного почитания к святости Лавры, которая достойно именуется Чудотворною. Да и странно, сколько и оскорбительно для боголюбивого чувства видеть разъезжающих там, где не только всякая дорожка и тропинка, но и буквально всякая пядь земли освящены стопами великих Угодников Божиих и явлением чудодейственных знамений, о коих известно всякому, знающему историю св. Лавры. Странно и грустно для души, тем более когда видишь, как коленопреклоняются и слезами умиления орошают и самую землю в священной ограде Лавры многие из набожных богомольцев, прежде чем войдут в св. небеси подобную Церковь... И что же? если на месте сих коленопреклонений окажутся следы стояния и нечистот, наносимых экипажами и конями»... А наконец, – по свидетельству знающих, – везде на экипажах оказывается опасным в том отношении, что во многих местах есть подземные пустоты, (образовавшиеся, надобно полагать, между прочим, от множества могил), которые от тяжести и потрясения могут угрожать провалами, признаки коих и оказывались в некоторых местах. Во всяком случае да пребудут для всех достоподражательнейшим образцом к соблюдению древнесвящённого завещания действия самых Боговенчанных и вообще Августейших посетителей Святые Киево-Печерские Лавры, которые все всегда вступают в двор её, оставляя экипажи за оградою и притом без особенных свитских сопровождений, и тем самым, буквально исполняют в лице своём то, что повествует св. Летописец Нестор, и на что, между прочим, указывает в вышеприведённом предложении своём высокопр. Филарет: «Приеде по обычаю в Печерский монастырь Христолюбивый Князь Изяслав с малым отроком: егда бо хотяще ехати к преподобному, тогда распущаше всех бояр. Приехав убо сседе с коня: николи бо на коне въезжал в монастырь; таже приступи ко вратом, и толкнув повеле отверзти»²³⁴.

Ещё к распоряжениям подобного же рода не можем не присовокупить следующего, которое дано было благочинному Лавры (о. Иеромонаху Варлааму). «К живущему в Лавре, бывшему Ангорскому Митрополиту Иерофею, приносится мясная пища, – о чем известно о. Благочинному. А как сие противно правилам Святой Обители: то предписываю вам иметь строжайшее наблюдение, чтобы отнюдь не вносима была мясная пища ни под каким предлогом и не взирая ни на какие лица. Имейте вы исполнять сие пред очами Всевидящего Бога под страхом Его суда за нарушение»²³⁵. Предписание это с одной стороны отзывается резкостью, как бы не свойственною духу и характеру высокопр. Филарета: но с другой стороны понятно, что дело здесь касалось не личности гостя-святителя и, тем более,что высокопр. Филарету не безызвестно было, что на Востоке епископствующие и монашествующие лица на вкушение мясной пищи не имеют положительно воспрещающих правил устава, но относилось собственно к тому, чтобы через подобный факт не нарушить святости собственного устава и тем паче не подать неведущим и немощным из братий повода к соблазну, а также и самым сторонним посетителям. Ибо, коль скоро последним стало бы быть известным, что вот-де такой-то Митрополит Православный употребляет мясную пищу, тогда чего доброго, могла бы произойти огласка в укор уставам и обычаям и всей Восточной Православной Церкви. Таким образом, настоящее распоряжение, данное по частному случаю, имело благотворное значение в пользу общую. Проживавший Святитель должен был не только не оскорбляться сделанным ограничением для него, но быть благодарным, что здесь ограждалась честь его собственная и честь Церкви. А что высокопр. Филарет не показал здесь снисходительности и уступчивости, хотя бы то на правах гостеприимства, это совершенно согласно с духом его ревности о всем, что относилось к долгу послушания св. уставам Церкви и в частности св. Киево-Печерской Лавры. Поэтому-то достойно и праведно настоящий документ включен по распоряжению Духовного Собора в книгу предложений, которые навсегда должны служить руководственными правилами в делах управления и свято-иноческой жизни и практики.

В заключение всех распоряжений мы не можем не указать и ещё на одно, как свидетельство того, как беспристрастно и всецело обнимала всех любвеобильная попечительность высокопр. Филарета. Когда говорим здесь всех, то разумеем не только всех, находящихся в живых, но и отшедших уже из сей жизни. Распоряжение это высокопр. Филарет сам охарактеризовал по духу и значению его такими словами, которыми и начато им писанное предложение Духовному Лаврскому Собору: «В дни памяти Преподобного и богоносного отца нашего Феодосия Печерского, по духу братолюбия свойственного инокам, пастырским долгом моим почитаю преподать духовному Собору для всегдашнего и непреложного соблюдения на будущее время следующие правила. Не выписывая здесь в подлиннике сии правила, коих числом девять пунктов, мы сделаем только указание на их главное содержание. Дело в том, что каждому из почивших братий постановлено отдавать последний долг с подобающим чествованием, начиная со старейших по званию до самых последних послушников. При этом распределено, в какой церкви отпевать, скольким быть служащим лицам, как совершать самый вынос, т. е. напр., со звоном и непременно до такого-то места сопровождать стольким то иеромонахам, иеродиаконам и клирошанам и наконец – где кого погребать и как совершать самую встречу приносимых на место погребения. Как угодно, но читая это распоряжение, невольно чувствуешь столько назидающего и умиляющего душу. Как здесь явственно представляется истина слова Божия: Аще живём, аще ли умираем, Господни есмы, и как эта истина свойственна особенно иноческому состоянию и духу братолюбия! Нужно заметить, что правила по этому предмету существовали те или иные и прежде, так как в одном пункте (7-м) сказано погребение таких то совершать по прежнему. Но, очевидно, те правила или были не определенны или не вполне соответствовали духу братолюбия, свойственного инокам, – или же с тем вместе исполняемы были неточно и не с подобающим усердием.

Заканчивая здесь выписку и сделанный нами посильный обзор почти всех, по крайней мере главных, распорядительных действий высокопр. Филарета за всё время его двадцатилетнего настоятельства в Киево-Печерской Лавре, что мы должны сказать об них по отношению к предметам и содержанию их, к духу и направлению, к значению и влиянию? Ответ несомненный и беспристрастный, кажется один, что многие, весьма многие правила, наставления, порядки и обычаи перейдут достойно и праведно в роды родов под наименованием «Филаретовских». Последнее говорит не в смысле какой-либо канонизации, но в значении живого предания, которое действительно и успело уже сложиться и утвердиться в среде братии, как достосвященное. Приведем на это несколько слов, записанных нами в наших мемуарах с личных свидетельств и подлинных выражений старцев св. Лавры. Старцы в один голос повторяли, что в Бозе почивший Владыка-Филарет был для них не Митрополит и даже как бы не Настоятель, а паче всего отец, старший собрат, словом – Авва, как разумелось и почиталось это наименование у древних подвижников иночества. Потому каждое его слово, всякая мысль, всякое желание были для всех нас законом. Потому-то и ко всем его распоряжениям, которые и теперь, слава Богу, остаются в своей силе, как прежде, так и доднесь чувствуется особенное послушание. Удивительное дело, – говорил, между прочим, один из братий-распорядителей по хозяйственной части в Лавре,– что «всё у нас бывало как то спорилось, несмотря на то, что всё употреблялось с изобилием, особенно напр. по части хлебной и провизионной вообще». Один же из старцев – иеросхимонах А-ий, к кому мы обращались нередко за советами для объяснения некоторых сведений и для разрешения встречаемых в них иногда, недоступных для нашего разумения, духовных явлений, вот что высказал в одной из наших бесед с ним. «Не дивитесь, батюшка мой, что приводится вам слышать, большею частью, может быть, одинаковые и как бы неопределённые отзывы о действиях приснопамятного нашего Владыки. Это не составляет недостатка, а свидетельствует, напротив, о полноте того, что было в действительности. При этой-то полноте и ум недоумеет и язык немотствует, и тем паче, что все, что виделось и ведалось, кем из нас – братий, принималось в простоте сердца и проникало в глубину души... Я уверен, – продолжал духовномудренный собеседник наш, – что и разбирая письменные дела в архиве нашего духовного Собора, вы не найдете обилия материалов, разумею в отношении бумажно-письменном, но зато и в немногом что есть, усмотрите и почерпнёте весьма многое. Помоги только вам Господь вникнуть во всё как должно, войти в дух и характер всего, что вы там встретите, и что по милости Господней вошло и в наши скудные благодати сердца и служило для нас живым законом».

Отчего же зависели и в чем, по преимуществу, состояли те личные духовно-влиятельные отношения высокопр. Филарета к братиям св. Лавры, по силе коих все его действия, слова и желания становились для них, по собственным их выражениям, живым законом? Зависело всё это первым и ближайшим образом именно от того, что высокопр. Филарет водворился в Лавре, где естественнее и удобнее всего он мог произвести особенное на всех впечатление и приобрести влияние, и вообще, поставить себя ко всем и всех к себе в те отношения, о которых и будет наша дальнейшая речь.

«Вам в Лавру Бог послал Архипастыря, отличающегося сверх прочих, Духа Святого даров, Боголюбезным смирением. Его Святым примером и наставлением руководствуйтесь. Сему святильнику имею сильное стремление и я грубую выю свою подклонить, но по недостоинству моему лишён сего дара»²³⁶.

Особенное благоговейное почитание, любовь и преданность Лаврской братии к высокопр. Филарету не замедлили с первых же пор проявиться во всей силе и полноте. Равно и сам он питал и выражал взаимные чувства в духе истинно-братственного общения. Ожидать чего-либо иного едва ли было и возможно. Довольно только припомнить напр. время служения высокопр. Филарета в бытность его Епископом в Калуге, где он, живя и вдали от основанного им Скита при Оптиной пустыне, ознаменовал свои отношения к тамошней братии таким монахолюбием, что этот термин остался вместе с его именем увековеченным в истории сей обители. А это наименование не могло не быть известным и в самой Лавре, и не по посторонним только слухам, а по свидетельству очевидцев – некоторых из братий же, так как по временам переходили в Лавру некоторые из скитских Оптинских иноков, таких, которые, как увидим впоследствии, известны особенною духовно-подвижническою жизнью. Само собою разумеется, что сейчас сказанное монахолюбие новоприбывшего Архипастыря-Настоятеля не всеми вдруг и не одинаково были познаны и поняты. Этого и требовать невозможно, особливо в столь многочисленной братии, какова в Киеве-Печерской Лавре. Но то несомненно, что самое первое и самое близкое отношение духовного общения возымел высокопр. Филарет с теми из братии, которые действительно имели сами истинную ревность к святоподвижничеству и стояли уже на высокой степени последнего. А в этом случае и одно лицо достойно служить свидетельством за всех прочих. К этому-то одному мы обратим и нашу речь – именно к старцу – Иеросхимонаху Парфению, явившему в лице своём и в наше время образ жития, подобного древним великим подвижникам.

Составитель жизнеописания старца Иеросхимонаха Парфения, – только двумя годами с половиною упередившего высокопр. Филарета блаженною кончиною своею, – кратко, но как нельзя более, глубоко верно изобразил духовные отношения их в следующих назидательнейших чертах. «Велика была любовь Святителя к старцу, но беспредельна и преданность старца к Святителю; и этот духовный союз, только на время прерванный смертью последнего, оставлял для обоих утешение в их подвижническом странствии в житии сём. Душа Архипастыря, утомлявшаяся нередко многотрудными занятиями своего сана, отдыхала в беседе просвещённого духом, но младенчествующего понятиями о всем земном, старца; а душа старца с безусловным доверием опиралась о мудрость Архипастыря»²³⁷. А как эти взаимно-назидательные отношения начались между ними с самого первого времени, как только поступил на митрополию высокопр. Филарет, и продолжались в течение почти восемнадцати лет, то сколько перелилось, так сказать, этих духовно-спасительных струй из души в душу духовных сподвижников, и могли ли эти струи не изливаться и на прочих избранных братий?!»

Имя и добродетельная жизнь о. Пафнутия, (прежнее его монашеское имя до принятия схимы), ещё прежде прибытия высокопреосв. Филарета, были уже досточтимы как в среде братии, так и между всеми знавшими его. Но, при самом поступлении высокопр. Филарета, о. Пафнутий возжелал, как выражено было им в собственноручном прошении, «великого ангельского схимнического образа на себя приятия». Можно понять, с каким чувством отнёсся к такому желанию просителя высокопр. Филарет, как истый монахолюбец и пламенный ревнитель святоподвижничества, – особливо же, когда к прискорбию своему не нашел во всей своей Лаврской братии ни одного схимника в описываемую пору. Это последнее обстоятельство приводило и самого, возжелавшего схимничества, о. Пафнутия в сомнение, чтобы воспоследовало соизволение Начальства. Только свышнее, в сонном видение данное ему, откровение обратило сомнение его в живое упование. «Однажды, – говорится в его жизнеописании, – о. Пафнутий, занятый сею мыслию, (т. е. воспоследует ли соизволение Начальства на его прошение) в саду, прилежащем к его келлии, задремал и видит, будто идет Святитель в полном облачении и, приблизясь к нему, говорит: «Пафнутий, не сомневайся; желание твое исполнится». Кто же ты Архиерей Божий? спрашивает он в недоумении. Я – Парфений, Епископ Лампсакийский»²³⁸.

И вот что предузрел он в сонном видении и лице Святителя Лампсакийского, то обрел в действительности в лице новоприбывшего Святителя своего. Прошение подано было в Духовный Собор Лавры. Сей последний, как видно отчасти из самого же жизнеописания, был близок к тому, чтобы отказать просителю, а именно на том основании, которое сознавал и сам проситель, т. е. что не было дотоле примера, чтобы кто-либо в Лавре в такие, ещё непреклонные лета, принимал на себя великий подвиг схимничества. Но высокопр. Филарет, говорится в жизнеописании, прибывши на Киевскую паству, сам рассмотрел прошение о. Пафнутия и, по беседе с ним, уразумел духом благодать, сущую в нем, сам облёк его в схиму в пещерах Преподобного Антония и наименовал его Парфением»²³⁹.

Нет сомнения, что этот факт стал тогда же известен всей братии Лаврской и произвёл своё глубоко-нравственное влияние и действие. Вышесказанное выражение, что высокопр. Филарет после беседы с желавшим схимничества о. Пафнутием уразумев духом благодать, сущую в нем, и несмотря на казавшуюся для других незрелость его по возрасту, облёк его в схиму, – выражение это, говорим, слишком знаменательно в отношении к его лицу и положению на настоящем месте. Вся братия Лаврская и особенно избранные не могли не уразуметь, что должен значить подобный опыт духовного ведения в лице Настоятеля – Архипастыря. Духовные чувства их невольно встрепенулись и окрылились и тем сильнее, чем более и явственнее, время от времени, оправдывался этот опыт в свято-подвижнической жизни нового схимника о. Парфения и чем теснее скреплялся духовный союз с ним самого Настоятеля-Архипастыря, не замедлившего избрать его себе в духовного отца.

Первым и ближайшим плодотворным следствием сего было то, что вскоре нашлись избранные, чтобы поревновать и последовать примеру о. Парфения. «Со времени принятия схимничества о. Парфением, – говорит его жизнеописатель, – и доселе никогда не оскудевают в св. Лавре старцы, подвизавшиеся в схиме, и всегда бывает их до семи и более»²⁴⁰. А с тем вместе, хотя оставалось до кончины высокопр. Филарета тайною, не ведомою ни для кого, кроме его духовного отца о. Парфения, что и сам высокопр. Филарет вскоре же воспринял на себя тот же великий иноческий образ, но в этой тайне оставался лишь самый факт, а всё прочее явно давало разуметь, что по жизни и подвигам своим он принадлежал уже к лицу подобных избранников. Впрочем и нельзя было, хотя бы то гадательно, не проразумевать новопринятого высокопр. Филаретом высокого свято-подвижнического звания. Это можно было видеть вообще из всех отношений его к старцам-схимникам, и в особенности к о. Парфению. В этом разе одна Голосеева пустыня составляла в глазах всех одно из самых живых и осязательных свидетельств. Здесь даже трудно решить, кто кому более обязан в возбуждении взаимного соревнования на поприще пустынножительного подвижничества, – высокопр. ли Филарет о. Парфению, или последний первому? По крайней мере, многое из того, что мы должны будем сказать о жизни высокопр. Филарета в пустыне Голосеевой, может показаться знающим жизнь о. Парфения как бы повторением или живым снимком с образа жизни последнего. Впрочем, в таком отожествлении жизни обоих пустыннолюбцев-подвижников читатели сами и без наших указаний, обретут для себя вожделенное убеждение же истинности повествуемого. К тому же нужно заметить, что составитель жизнеописания старца о. Парфения, хотя и касался лица высокопр. Филарета и взаимных отношений соподвижничества между ним и старцем Парфением, но, естественно, при жизни ещё первого, должен был о многом умалчивать и относить всё к единоличному состоянию последнего.

Так напр. об обыкновенном весеннем и летнем пребывании о. Парфения в Голосеевой Пустыни жизнеописатель его говорит, что о. Парфений отправлялся туда вместе с Архипастырем, и с ним же потом возвращался на праздники в Лавру. Там, в самом уединенном углу пустыни, среди глубокой чащи сада была его келлия. По совершении ранней литургии в домовой церкви Архипастыря, он удалялся в лес и там един с Единым совершал в проходке своё молитвенное правило, прочитывая дорогою всю Псалтирь»²⁴¹. Это же самое и гораздо большее должно сказать о высокопр. Филарете. В воспоминаниях одного свидетеля-очевидца, сообщенных уже в печати, вот что говорится об этом: «Особенную приверженность имел высокопреосв. Митрополит к свящ. Псалтыри, которую он знал всю наизусть и прочитывал её даже среди самых прогулок своих. Пишущему строки сии довелось в 1846 г. быть в Китаевой пустыне. Был Июнь месяц, – время роскоши цветов. В 9 часов утра пришел в эту Пустыню из соседней с нею Голосеевой пустыни старец-Митрополит, в сопровождении духовника своего отца Парфения. Подошед к одной из келлии и отворив дверь, Владыка обратился с вопросом к обитателю её: «гуляли ли вы ныне, отец?» Поспешно вышедший навстречу дорогому гостю, пустынник, приняв благословение Владыки, ответил ему: «ещё не выходил, Ваше Высокопреосвященство». Пойдемте же с нами, – сказал Митрополит, и прибавил: «а мы уже довольно прошлись ныне, так что мой старец, (указывая на о. Парфения) прочел мне вслух на память почти всю Псалтырь во время прогулки нашей. Китаевский пустынник пошел по зову Владыки сопровождать его к Голосеевой пустыне и когда возвращался назад, набрал с цветущей поляны букет цветов. Что-то, думалось мне, сделает старец из этих цветов... «По нашему мирскому обычаю, конечно, поставит в воде на окнах келлии... Но, в 10-ть часов вечера, проходя мимо келлии того же пустынника, заметил я, что его утренние цветы не на окнах, а на аналое пред св. иконами и Распятием, среди же цветов горит восковая свеча. Вот у старца Троицын день, подумал я. Как бы в ответ на эту думу до моего слуха донеслись слова из растворенного окна келлии: «Покланяюся Тебе, Пресвятая Троице, единосущная, животворящая, нераздельная, Отче и Сыне и Душе святый; верую в Тя и исповедую, славлю, благодарю, хвалю, почитаю и превозношу Тя, и молю: помилуй мя непотребного раба Твоего». Коленопреклоненный старец оканчивал своё вечернее правило, а державший очередь стража, брат обители, медленными ударами в било повещал час ночного упокоения братии, весьма там не продолжительного: ровно в 12 часов восстают от сна Китаевцы на пение полунощницы и, непосредственно за нею, утрени. Недаром любит вас, св. иноки, Владыка-Митрополит, – подумал я тогда»²⁴².

Далее мы могли бы привести и многие другие примеры из свято-подвижнической жизни старца иеросхимонаха Парфения и сопоставить их с таковыми же действиями высокопр. Филарета; но читавшие и знающие жизнь первого увидят сами из последующего повествования, насколько были и тот и другой единонравны и соревновательны друг другу на проходимом ими поприще духовного делания, и тем самым представляли в себе достоподражательные образцы для прочих избранных. Для свидетельства же и доказательства той истины, что в жизни и действиях высокопр. Филарета и сам о. Парфений и прочие избранные из братий св. Лавры видели для себя истинный образец и почерпали мудрые руководственные правила и наставления, мы должны указать, между прочим, на такой факт, который в глазах истинных благочестивых почитателей святоподвижничества должен иметь особенный авторитет.

Кто не знает имени и не чтит памяти в Бозе почившего Святителя Воронежского Антония? И вот когда однажды старец иеросхимонах Парфений, питавший особенную любовь и преданность к сему Святителю, принимавшему, в бытность его ещё Наместником Киево-Печерской Лавры, особенное участие в первоначальных подвигах его (Парфения), обратился к нему письменно с одним духовным вопросом и именно, между прочим, о том: «где ему полезнее жить – в Лавре или в Голосеевой»? Тогда Святитель Воронежский прислал ему такой ответ: «Вам Бог послал великого Архипастыря, отличающегося, сверх прочих Духа Святого даров, Боголюбезным смирением. Его святым примером и наставлением и руководствуйтесь. Какое место к прожитию и послушанию назначит вам: там и пребывайте. Сему светильнику имею сильное стремление и я грубую выю свою подклонить, но по недостоинству моему лишен сего дара»²⁴³. Переписка эта была еще в первых годах схимничества о. Парфения, так как и самый главный вопрос, составлявший предмет письма, был тот: «что такое схима»? Судя по этому времени и принимая во внимание, что о. Парфений вообще любил делиться с братиями св. Лавры всеми духовными назиданиями, и особливо поступал так по званию и долгу духовника, само собою, и приведённые слова из этой переписки сделались ведомыми в среде избранных братий.

А как имя и жизнь Святителя Воронежского Антония были свято чтимы по не слишком давней поре его наставничества в Киево-Печерской Лавре, то излишне объяснять, какое значение имело его свидетельство для всех братий в отношении к лицу своего Настоятеля-Архипастыря. Вопрошая старцев тогдашнего времени, мы имели душевное утешение и назидание постоянно видеть в большинстве из них, – (особливо, когда они узнавали о составляемом жизнеописании), – как они, наперерыв один перед другим, спешили или сообщить что-либо из своих сведений, как заветную святыню, или по крайней мере, выразить свои чувства благоговения к имени и памяти незабвеннейшего своего Отца-Владыки. И замечательно, что сообщаемые сведения были передаваемы не столько в подробных рассказах, сколько в молитвенно-умилительных воспоминаниях, или даже в одних указаниях на что-либо особенно замечательное и назидательное, сопровождаемых притом сквозь-слёзными выражениями и воздыханиями. Все эти сказания оставалось лишь слагать в сердце и вовсе как бы забывать о хартии и трости скорописца. При этом и нам невольно твердилось то же, что выразил так верно и задушевно упомянутый выше свидетель-очевидец, – именно: «Недаром любил вас, св. иноки, в Бозе почивший Владыка, когда вы и доднесь преисполнены к нему такими глубокими чувствованиями, что не можете их и выразить словами». И вот почему, при всем обилии данных подобного рода, читатели с сожалением, может быть, не найдут в нашем повествовании тех разнообразных и подробных рассказов, в смысле так называемых, анекдотов, которые нередко и по преимуществу так интересуют многих, – позволим себе заметить, – охотливых и досужих до подобных, сведений, как удовлетворяющих их более всего любопытство, но слишком мало возбуждающих истинное сочувствие к их внутреннему содержанию и духовно-назидательному значению.

Сам в Бозе почивший высокопр. Филарет не любил и не позволял выставлять и выражать что-либо в этом роде, как говорится, так себе, или ради разговорной занимательности и т. п. Он всему давал значение положительности в деле ли то или слове. Он старался всё растворять, по слову Евангелия, солию, и всячески остерегался, чтобы сия соль не обуевала и не заслуживала, чтобы быть высыпанною вон и попираемой. Этим то и объясняется, отчего так глубоко и неизгладимо внедрялись в сердца всех братий его слова, составляющие теперь предмет умилительных и назидательных воспоминаний. Если бы нужно было свести всё это в одно целое, то мы получили бы полную картину, представляющую одну из эпох жизни и быта Лаврской братия за всё время двадцатилетнего настоятельства высокопр. Филарета в св. Киево-Пeчерской Лавре, – такую из эпох, какие обыкновенно отмечаются в историях в обителей именами великих Авв – Наставников. Говорим это, не как наши только мысли; мы даже и не решились бы, может быть, выразить их здесь, если бы не встретили совершенное тожество в предсмертном свидетельстве одного из благочестивых старцев, переданном нам его духовном другом, упоминаемым нами прежде о. Иеросхимонахом А. «Вы знали лично и, как мне известно, пользовались духовною отеческою любовью бывшего нашего о. Екклесиарха Архимандрита Мелетия. Я же имел утешение быть с ним в особенной духовной дружбе с первых дней нашего иноческого сожительства». Так начал однажды свою беседу сейчас сказанный духовномудренный старец-Иеросхимонах и продолжал: «И вот, когда я находился при нём неотлучно перед самою его кончиною, и когда видимо было, что он готовился уже навеки сомкнуть свои очи, – то желая преподать мне последнее братское утешение и укрепление в земном странствии, сказал вдруг сии слова: «Ах! слава и благодарение Господу, в каких местах и в какие благодатные времена судил мне Господь проходить свое земное поприще. Видели мы по истине великих светильников благочестия – о. Леонида, о. Макария о. Моисея (Оптинских), о. Парфения (иеросхимонаха лаврского), – а в особенности нашего Отца Владыку, приснопамятного Филарета, высокопр. Митрополита. При последнем имени скончавшийся особенно умилился душою и взором и, после полминутного молчания, сказал: да! Если Господь сподобит меня светлостей райских, то я узрю его и всех с ним».

Рассматриваемые духовно-влиятельные отношения высокопр. Филарета к Лаврской братии не ограничивались, впрочем, стенами только сей св. обители, но одинаково простирались и на других иночествующих или только ещё чувствовавших призвание к иночеству. Автор воспоминаний, в бытность его студентом Академии, – о высокопр. Филарете говорит между прочим: «Мы знали его, как доблестнейшего подвижника, умевшего притом, и воспитывать подвижников». Не говоря о ближайшей к отеческому надзору и влиянию его Лавре, которая украшалась в его время многими истинными монахами, нас истинно утешали возвышенностью своего настроения и безукоризненною чистотою жизни ближайшие к нам воспитанники Филарета – наши начальники и наставники из монашествующих. Подлинно Владыка столько любил монашество, что казалось и нас всех студентов Академии желал бы он видеть монахами. Во всяком случае, с особенною любовью благословлял он на сей св. путь избравших его себе студентов и с особенным вниманием относился к ним при своих посещениях Академии²⁴⁴. При разборе архивных дел касательно студентов, изъявлявших желание поступить в монашество, мы всюду находили такие и подобные им резолюции высокопр. Филарета на докладах Академического Правления с испрашиванием его благословения и ходатайства пред Св. Синодом. «С пастырским удовольствием приемлю на себя ходатайство». Да и нужно заметить, что во время архипастырства высокопр. Филарета монашествующих из воспитанников Киевской Академии было всегда весьма значительное число сравнительно с предшествующим и последующим временем, и сравнительно с другими Академиями. Так если взять напр. время за первые семь курсов воспитанников (с 1837 по 1851 г.)²⁴⁵, то оказывается, что поступило из них в монашество 57, следовательно, в каждый курс средним числом по 8-ми, тогда как от начала открытия Академии (с 1819 по 1835 г. т. е. в течение 7-ми курсов) было поступивших в монашество 32 человека, значит средним числом по 4–5. К тому же нужно принять во внимание, что в числе последних поступали в монашество большая часть, уже впоследствии времени, после вдовства напр. во священстве; тогда как в первом случае самое большее число поступивших было ещё при самом воспитании в Академии. Само собою это уже одно свидетельствует о силе и значении того влияния, которое исходило, по преимуществу, от личных отношений высокопр. Филарета в Академии. В чём состояло и как выражалось это влияние, мы уже отчасти видели, но увидим ещё в своём месте. Здесь же обратимся опять к нашей текущей речи.

Мы говорили выше, с какою благоговейною беспредельною преданностью отнеслись с первого же раза к высокопр. Филарету все избранные из среды братий; но само собою понятно, что не все были таковы. Есть пословица, что в семье не без урода, и что нередко одна недоброкачественная овца целое стадо портит. В приведённых официальных распоряжениях читатели отчасти видели уже, что предметом и содержанием их служили, по временам, немалые и по качеству и по количеству те или другие недостатки. Все это бралось не из теории и излагалось не в смысле отвлеченных понятий, а вызывалось потребностью по мере случаев и примеров; и хотя не указывалось в них на личности, но эти лица были и, само собою, они то первые требовали непосредственного на них влияния к их исправлению и предохранению других. Как же поступал во всех подобных случаях высокопр. Филарет? Лучшим и вернейшим ответом на это, кажется, нельзя признать, как следующие слова, открыто пред всеми сказанные в церковном слове при поминовении в Бозе почившего не более, как спустя десять дней после его кончины. Вот эти слова. – «Жезл Архипастыря и начальника был в руках его только знаком, Богом врученной ему духовной власти, но никогда он не обращался в орудие властительства и тем паче в знамение прещения или кары. Его всегдашнее обращение, его беседы, наставления, самые замечания и предостережения – всё было исполнено духом любви, выражавшейся в кротости, терпеливости, снисхождении. Он не внушал никому боязни, или недоверчивости к себе; а напротив все располагались и стремились к нему с радостью, с задушевною откровенностью. Недальновидные, будучи свидетелями такого обращения, могли бы ошибочно заключать, что он поступал так даже с ущербом своей власти и влияния на управляемых; но мы имели счастье опытом дознать при этом ту благотворную истину, что дух подлинно христианской любви сильнее всякого строгого выражения власти и действительнее всякой самой точной взыскательности».

Да, нельзя скрывать, что и нам случалось встречаться, между прочим, с сейчас указанными не дальновидными. Благо, что когда мы просили подобных собеседников объяснить тот или другой факт во всей его обстоятельности, то всегда оказывалась явная несостоятельность в их доводах и убеждениях, и они сами тут же изменяли свои чувства и мысли. И что замечательно, когда мы обращались с вопросом: – знал ли сам высокопр. Филарет о таких их мнениях, и чем отвечал на них, – тогда один этот вопрос обезоруживал их. Об этом читаем и в записках о. Наместника. «По случаю неприятности, и даже грубой и дерзкой со стороны кого-либо даже из облагодетельственных Владыкою, Владыка бывало как бы ничего не видит, и не слышит, и говорит только: «молчание безответное и невнимание к дерзостям и грубостям людей злоречивых есть самое большое и тягостное для них наказание, – и с тем вместе пресекает повод к большему раздражению и ожесточению». А не один был такой человек, из-за которых страдало имя его... Владыка всех таковых вводил в порядок одною любвеобильною кротостью. Так многоплодно и действенно было в сердце его слово Господа Спасителя: «воззрите на Меня, яко кротов есмь и смирен сердцем"²⁴⁶.

Поступая так в отношении себя, высокопр. Филарет отнюдь не доверял слухам и даже доносам о других, щадя не только честь и репутацию обносимых, но возможно покрывая и то, что похоже было на действительность. Если же выходили подобные действия из-за личностей каких-либо, из вражды, или же из характера и склонности кого-либо к интригам и т. п., то он сам являлся посредником к умиротворению и к отеческому увещанию и исправлению. Безымённых же письменных доносов вовсе не принимал и, во всяком случае, не давал им никакого значения, признавая их всегда несвободными от коварства и неблагонамеренности. В предостережение же тех, кого касалось дело, нередко объявлял им об этом, успокаивая тут же от естественного смущения и не оставляя без назидания, особливо же, чтобы подвергшийся доносу не питал злопомнения к доносителю, хотя бы он был совершенно неизвестен. В подобных делах он не открывал даже и самым приближённым и доверенным лицам, как бы опасаясь, чтобы не услышать что-либо в подтверждение доноса безыменного. Если же случалось слышать что-либо от кого подобное, то он говаривал: «ну, подпишись за безыменного доносчика, – тогда я приму донос, как от тебя».

Но, вообще не любивши принимать сведений от лиц приближенных в делах, не касавшихся их участия, он в тоже время искренно просил и приказывал непременно сказывать ему, если бы оказалось, что он не удовлетворил кого-либо по какой-нибудь просьбе, как должно или тем более, положил наказание не в меру виновности, и уверившись в истинности объявленного ему, тотчас же изменял дело. О подобных действиях много фактов сообщил нам со всею искренностью, бывший довольное время домашним секретарём у высокопр. Филарета, впоследствии казначей Лавры иеромонах Е-гий. «Когда же случались, что прежде, чем он сам даст решение, ему начнут высказывать мнения, или как бы советы и указания и тем более не в пользу тому лицу, о ком дело, то хотя бы мнения и были правдивы, – он не следовал им и нередко останавливал таких советчиков, а иногда призывал тех лиц, коих касалось дело, и осторожно выспрашивал их об отношениях к нему помянутых советчиков.

Наконец и сам, после сделанного какого-либо распоряжения, размышляя о виновности и положении подвергнутого им такому или иному взысканию, изменял свои определения. В этом отношении Владыка паче всего стремился, чтобы не быть жестоким. Об одном напр. послушнике – пишется в записках о. Наместника – дал вчера мне Владыка строгую резолюцию, но ныне пишет ко мне: «жаль мне П...; дайте ему билет, а мою резолюцию оставьте без исполнения и вовсе вычистите». Что подобные действия высокопр. Филарета несомненны, на это мы считаем излишним ещё приводить примеры, при всем имеющемся у нас их обилии. Мы хотим и должны сказать скорее о том, – как здесь в лице и состоянии высокопр. Филарета оправдывалась истина: сам быв искушён, и искушаемым может помощи. Не он ли перешёл сам горнило страшных испытаний, и собственно по тем причинам и обстоятельствам, что непосредственные и посредственные высшие начальники его позволяли себе руководиться именно такими правилами и порядками, коих он теперь боялся и остерегался, яко яда змиина... Довольно вспомнить только про действия и отношения к нему преосвященных Досифея и Августина и отчасти самого Митрополита Амвросия. Отсюда-то понятно становится то, отчего он так часто вспоминал в беседах своих с приближёнными о сейчас сказанных тяжких испытаниях в своей жизни. Повторение этих рассказов встречается и в самых записках о Наместника, и притом с такими присовокуплениями со стороны Владыки: «другим это не говорите, а вам (разумея свои приближённых), это нужно знать». Как разумели эти слова слышавшие и сам вносивший их в записки, мы за подлинное не знаем: но позволяем высказать, что смысл был именно тот, чтобы дать приближённым урок, как нужно осторожно пользоваться отношениями приближённости и правами доверенности к себе, чтобы чем-нибудь не ввести доверяющееся начальственное лицо в какую-либо несправедливость против подчинённых, – а с другой стороны вообще размягчать и располагать их сердца к тому же любвеобилию, живые и столь достоподражательные образцы коего были всегда перед их очами.

В этом именно отношении мы имеем в виду ещё другие факты, в коих открывается, что высокопр. Филарет настолько был преисполнен истинных гуманных чувств, что желал бы, так сказать, перелить их не только в приближённых начальственных, но и во всех, подобных им по состоянию лиц, и не в отношении только лиц своих Лаврских, но и иных. В его настоятельство переходили в Киево-Печерскую Лавру многие из братий других обителей. И что же оказывалось? то, что желавшие переходить, при увольнении их из прежних обителей, бывали рекомендованы не с вполне одобрительной стороны. Была ли тут правда или произвол только рекомендовавших, водившихся какими-либо побуждениями и пр.; во всяком случае, здесь были явные препятствия к принятию их в Лавру, – тем более что Лаврская братия, нужно заметить, не очень-то приветливо смотрела на всех пришельцев, хотя бы и рекомендуемых хорошо, – особливо же на приходивших из внутренних Русских губерний по какой-то затаённой родовой исторической несочувственности малороссов к великороссам. Что было делать? Конечно высокопр. Филарет мог делать и по своей воле, как ему хотелось. Он мог брать всё на свою ответственность. Но нужно было сообразоваться и с настроением братии, чтобы не внести повода к неудовольствам, соблазнам и положительным нестроениям. И вот здесь-то являлась истина, что искушённый может и искушаемым помощи, и именно помощи во имя любви снисходящей и сострадающей к немощам и недостаткам братий и вообще ближних о Господе. «Если, – говаривал Владыка для ведома недовольных, – не принимать приходящих в Лавру братии, не с вполне одобрительными рекомендациями, – то нужно изгнать меня первого, по одному слуху и преданию о том, как я бывал рекомендован, бывши уже Архимандритом»... «Я знаю, что все смотрят на белый клобук и судят по нему; а я взираю на черный. Первый-то надели на меня и без моего спроса, а последний я сам просил. Белый не спасет, а только обличит и обвинит на суде, если первый не представишь непорушно, в чем и как должно. А кто знает, у кого черный-то клобук окажется чище, – у Митрополита ли или у того, кого мы не захотели бы принять по неодобрительной аттестации... «Ах! благодарю Тя Господи, яко Твоим всеблагим и неисповедимым Промыслом вчинил еси мя грешного и недостойного в лику иноческий святыни Чудотворные Киево-Печерские Лавры, её же Настоятельница есть Сама Пречистая, преблагословенная пресвятая Владычица наша Богородица и Приснодева Мария. (Эти последние слова буквально выражены им в духовном завещании)... Так вот кто Настоятельница Лавры, – а если она нас недостойных не отринула принять, то как же мы, непотребные служки Ее, будем вольничать, – одних принимать, других нет». «Наша св. Лавра недаром именуется Чудотворною, она чудодейственным образом и худых может сотворить хорошими. Горе, если приходящие к нам хорошие сделаются худыми от нас же самих»...

Такими и другими подобными рассуждениями и беседами высокопр. Филарет. естественно, мог умирять и успокаивать смущавшихся и недовольных принятием новопоступавших братий. Такие успокоения тем более были естественны для Лаврской братии, что поступавшие из других монастырей монашествующие и с неодобрительными рекомендациями от прежних их настоятелей скоро оправдывали себя в глазах всех своим добрым иноческим житием. Со своей же стороны основываясь на таких многократных примерах, высокопреосвященный Филарет возревновал, можно сказать, о состоянии подвергавшихся сказанным неодобрениям до того, что не удержался выразить эту ревность перед одним из Архипастырей, из епархии которого не раз и не малое число монашествующих переходили в Лавру с неодобрительными аттестациями. «Да, Бога ради, – писал он в одном письме, – не черните поведение смиренных старцев разными проделками настоятелей. Поступавшие в Лавру от вас монахи очень благонравны. А ежели бы что и случилось, покрывайте милосердием Спасителя нашего»²⁴⁷. Что такая просьба милосердствующей любви за беззащитных иноков имела действительную силу и влияние, в этом уверяет следующий факт, относящийся к роду же рассматриваемых. Один из Архипастырей, к которому обращался письмом высокопр. Филарет с одною просьбою, до того был проникнут и тронут содержанием письма, что прочитавши его и пометивши время получения его (1843 г. Мая 12 дня) написал тут же следующие строки: «Экой дивный старец Божий, – заставил меня плакать от глубокого чувства смирения, с каким написал ко мне письмо своё»²⁴⁸. Сам высокопр. Филарет никогда не чернил поведение не только старцев, но и послушников, хотя бы и заслуживавших того. Мы видели свидетельство напр., в прежде приведенном факте, записанном между прочим, в дневнике о. Наместника. Но ещё большим ручательством сего служит то, что напрасно стали бы мы искать в документах официальных чего-либо подобного. Напротив, если мы видели в прежде изложенных документах распоряжения такого рода, чтобы доносить об оказавшихся неисправными и неисправимыми, то опять не иначе, как путем конфиденциальным лично ему же самому, а не духовному Собору, который иначе не мог рассуждать и действовать как официально-письменно, а через это самое лицо иногда легко и скоро исправимое, оставалось всё-таки под замечанием. В подобных случаях он с явным прискорбием и недовольством относился и к настоятелям обителей и не оставлял их без внушений иногда и строгих, хотя отнюдь не формальным образом, а в своих частных собственноручных письмах. На этот раз мы можем представить для примера следующие два-три письма, вполне характеристичные²⁴⁹.

«Руководствуйте Господа ради вверенную вам братию к доброй жизни, не на немощь свою смотря, но на Него – Господа сил уповая. Сила бо Его в немощах совершается. Не дивитесь, что они слабы и противоречат истинному их исправлению – таково есть растленное грехом естество наше. Ежели кто из нас имеет что-либо доброе, это не наше, а дар Его милосердия. А ежели Он отнимет Свою руку, помогающую нам, то мы тотчас сделаемся хуже всех. А всемогущая любовь Его может самого жестокого грешника смягчить огнём Своим божественным. Потому не унывайте и не отчаивайтесь никогда, хотя бы вы видели труды ваши бесполезными во многом. Божие дело есть взращивать, а наше трудиться, насаждать и напоять виноград Его перед всевидящими милосердыми Его очами. Строгость вашу всегда растворяйте отеческою любовью, или иначе, всякая строгость должна происходить из единого источника любви искренней и равной ко всем, всегда постоянной. Господь видит всё, и никогда работающих Ему истинно не оставит. P. S. Ежели Ферапонт истинно раскаялся, и показал плоды исправления своей жизни, то к Светлому Празднику я разрешаю ему священнодействие. Да и ради Христа Спасителя объявите ему, что я решительно его прощаю и разрешаю в надежде, что он, восчувствуя милость Божию, будет хранить себя от наветов диавола, и искушений плоти. А ко мне пришлите рапорт, что он по моему письменному приказанию разрешён. Простим вся воскресением!

А вот и другое письмо к начальнику одной Пустыни (подведомой Лаврскому духовному Собору). «Преподобный отец! к крайнему прискорбию моей старости, видно, враг всякого добра позавидовал тому порядку и устройству пустыни, в котором она находилась доселе. Церковным благолепием и согласным пением умилялись души братий и посетителей сей обители. Конечно, надлежит ещё возводить сию обитель к возможному в нынешние времена преуспеянию в иноческой жизни, – но это подобает делать постепенно, а не вдруг. Но твоё преподобие самоё доброе дело начал не добре. Добро есть ревность, но по разуму. Во-первых, надлежало тебе испросить на сие благословение настоятеля Лавры по правилам иноческого устроения. Ибо только сеяй о благословении, о благословении пожнёт, по словам св. Апостола Павла и преподобного отца нашего Феодосия Печерского. Но как ты начал без благословения: то дело сие, само по себе доброе, на не добре начатое, само собою и разрушилось. Надобно начать с советом и рассуждением, тогда при помощи Божией и успеха будем ожидать в своё время. Во-вторых тебе ни под каким видом не следовало принуждать послушников давать клятву перед св. крестом и Евангелием не употреблять водки вовеки жизни, – ибо этим можно довести до клятвопреступления по немощи человеческой. Надлежит довольствоваться словесным обещанием стараться сохранить воздержание, – а в случае не сохранения увольнять из монастыря. Ты прочитай слова Иисуса Христа: не клятися всяко – буди же вам ей ей, ни ни – лишше же сею от неприязни есть. Видишь, до чего тебя довела ревность не по разуму – до нарушения слова Божия. В третьих, – тебе не следовало самовольно, без разрешения настоятеля Лавры, по уставу оной, высылать из пустыни послушников. Сим нерассудным поступком ты сам подал соблазн и зловредный пример своевольства и непослушания. С пастырскою кротостью и в отеческом попечении о спасении души твоей даю тебе, брате, сие наставление, дабы ты исправил свои важные погрешности, ежели хочешь быть сыном святой Лавры и продолжать начальство пустыни в полном послушании настоятелю Лавры, не предпринимая ничего без его благословения. А ежели не желаешь: то можешь просить увольнение, и немедленно получишь. Но в таком случае тебе надобно будет очистить начальничьи кельи для нового начальника, и переместиться в Лавру или в Китаевскую пустынь на иеромонашеский оклад. Клирошане возвращаются по приказанию моему в пустынь для отправления богослужения, давши мне обещание не употреблять водки. Примите их под свой надзор и попечение.

Призываю на тебя и на вверенную попечению твоему обитель благословение Божие, надеясь на твое послушание, как основание всей монашеской жизни.

Приведем ещё одно письмо, касающееся самого Наместника Лавры. Письмо это было к преосв. Викарию Иеремии. «Покорнейше прошу Вас не оставить благими Вашими советами и наставлениями о. Наместника Лавры, в которой встречаются некоторые нестроения в слабой братии. Он очень добр – но иногда слишком снисходителен в таких случаях, где требуется спасительная строгость. Вышел у него некий разлад с Благочинным Лавры за избалованных наместнических келейников. Сделайте милость, примите на себя труд дать им наставление в том, т. е. и Наместнику и Благочинному, чтобы единодушно действовали к благоустройству Лавры. Я писал к Наместнику, чтобы он в подобных случаях и во всех своих недоразумениях обращался к Вашему Пpeосвященству в полном уповании на правоту и благоразумие Ваше. Сам о. Наместник совершенно напрасно думает, что он потерял мою доверенность. Я к нему так же расположен совершенно, как и прежде всегда. А я только необходимым нашел дополнить что, чего у него не доставало, т. е. законной строгости к неисправимым, без которой нельзя обойтись в таком большом и разнородном семействе. Впрочем, я поставил Благочинного в пределы его обязанности»²⁵⁰.

Обращаемся к другим данным официальным, в которых очевидны прямые требования высокопр. Филарета от всех начальственных лиц в Лавре строжайшего нравственного надзора за поведением братий. Перед вами напр. следующий документ. По поводу одного доклада Духовного Собора, высокопр. Филарет написал на нём следующую резолюцию: «Предписать всем начальствующим лицам, чтобы они за поведением, состоящих в их ведомствах, монашествующих и послушников строжайший нравственный имели надзор и о замеченных несвойственных монашескому званию поступках неопустительно доносили. Духовному же Собору, в присутствии всевидящего Бога, поручаю при определении в число послушников, а паче при представлении к поступлению в монашество со всею строгостью и опасностью испытывать истинное расположение к иноческой о Бозе жизни и честное поведение их, дабы в св. Лавре отнюдь не было людей, преданных пьянству, невоздержанию и не целомудренных. А кто из начальствующих будет представлять людей, не имущих качеств, требуемых иноческим житием, – тех аз предаю суду Божию»²⁵¹. Содержание и значение этой резолюции даёт, по видимому, основание и место некоему недоумению. Здесь высокопр. Филарет обязывает начальственных лиц иметь строжайший надзор и доносить неопустительно о замеченных проступках и угрожает судом Божиим за неисполнение предписанного, а сам, в тоже время, поступал до крайней снисходительности и даже настаивал почти, как вы это уже видели, чтобы и другие поступали так же, как и он. По-видимому, здесь какая-то раздвоенность в одних и тех же мыслях и действиях. Да, по-видимому так; но если взглянем не на видимое только, или даже и на самоё видимое, но с иной – правильной стороны, то с совершенною ясностью откроется другое.

Прежде и главнее всего здесь нужно принять во внимание то, когда именно дана вышеописанная резолюция. Это было еще в 1839 г., следовательно, в самом начале настоятельства высокопр. Филарета. Такое распоряжение требовалось, значит, по тем же самым причинам и условиям, по коим мы указывали уже разность между официальными распоряжениями высокопр. Филарета и его предместника. Оказывалось, что водясь почти исключительно внешнею формальностью в исполнении своих обязанностей, начальствующие из братий смотрели за поведением подведомых им и рекомендовали их при потребных случаях, не вникая с надлежащею сгрогостью и вникательностью во внутреннее их состояние. Выходило, что и сам Духовный Собор ограничивался не более, как подобными же формальными данными. А Настоятель-Митрополит, не имевши возможности сам лично и непосредственно входить в ближайшие отношения к братии, по самому местожительству своему вне Лавры, само собою, утверждал те или иные представления о братиях, опираясь на мнение Собора и вообще на письменную процедуру дела. Одним награда и милость, другим суд и наказание определялись собственно одним формальным путем и порядком. Но вот дела принимают другой характер. Собору Духовному внушается и поручается действовать в присутствии всевидящего Бога, и самому строго и опасно испытывать истинное расположение братий к иноческой о Бозе жизни и таким же образом дознавать и честное их поведение, при этом и начальственным, по разным частям управления, лицам возвещается ответственность перед судом Божиим, а не перед властью лишь начальственною. В этом отношении, чем было выше лицо и, поэтому самому, было поставлено в ближайшее отношение и пользовалось особою доверенностью, тем более должно было принимать и чувствовать указываемые внушения. У о. Наместника не раз встречаем в его заметках в дневнике подобного рода факты. – «Испрашивалось, – пишет он – по докладу Собора благословение архипастырское на отпечатание книжицы «Благодарственное страстей Христовых воспоминание»; при этом лично высказано было мною самоё побуждение и цель печатания ради молитвенного употребления и пр. Владыка сказал мне при этом: «да-да!» «Но отцу-то Наместнику надобно бы выучить первому эту книжицу наизусть, возможно тверже и глубже». «Утром ныне был я у Владыки – пишет тот же Наместник. Увидав меня и благословив, Владыка сказал мне: «отец Наместник, вот я читаю: наше отечество на небесех и пр., по Апостолу (книга была перед глазами Владыки). А мы с тобой уготовляем ли путь к этому отечеству... Ты ведь – Наместник мой: так смотри, чтобы нам друг друга, а вместе с собою и других не увести в другое отечество. А ведь это как легко и немудрёно может статься с нашей стороны, особливо, когда будем направлять на путь-дорогу не всегда одним образом, паче же водясь не духом... Эхма, эхма!» И, действительно, в прямое соответствие с приведёнными келейными рассуждениями Настоятеля-Архипастыря, мы читаем в одном из предложений его Собору, где указано во первых, как каждый из начальственных лиц уполномочивается действовать на подчинённых в круге своего ведомства, и во вторых, – как всем им действовать сообща в единомыслии. «Всем начальствующим внушается – сказано в предложении – единомысленно в духе Евангельского единения помогать друг другу советами в исполнении возложенных на них обязанностей и яко истинным сынам единыя святыя обители всемерно стараться о благоустройстве и пользах её, и что усмотрять нужное и полезное, представлять Настоятелю». Ясно что, вопреки опасению за стеснение прав и ослабление влияние начальственных лиц дана им такая свобода рассуждений и действий, какая возможна только под тем условием, что сам дающий обладал ею в возможной полноте в духе Евангельского единения со всеми, яко братиями единой семьи св. обители и почитал и являл себя яко служкою.

Остается вопрос: доставало ли, в ком следовало ожидать, и всегда ли и во всем достойного соревнования, чтобы по слову Апостола быть тожде мудрствующими, тужде любовь имущими, единодушными, единомуденными, и таким образом не своих-си, но и дружних смотряющими, – или же бывало и противное, и в какой мере и степени, и как поступал в последнем случае высокопр. Филарет?

На первую половину вопроса не беремся отвечать. Это значило бы с одной стороны доискиваться и требовать от всех такого равенства, которое тождественно совершенству; а с другой для этого следовало бы проследить не менее, как биографически, личные характеры и состояния всех бывших начальствующих. Что же касается второй половины вопроса, то решение его видно отчасти из изложенного повествования, а ещё более уяснится из дальнейшего изложения фактов.

«Если что особенно нетерпимо было для Владыки в монахе, это – непослушание, самочиние, своеволие со строптивостью и противлением установленному порядку и Начальству»²⁵².

«Такой человек (келейник о. Назарий) нужен, подобно как верный, хотя сердитый пес на дворе хозяина»²⁵³.

«Бывало, как посмотришь только на Владыку, то тут же и опомнишься»²⁵⁴.

Факты, о которых будет сейчас речь, не имели содержания и характера не только официального, но и такого, чтобы относить их ко всем в Лавре; они в своё время делались и известными только тем, которым ведать надлежало, или которые были не праздными зрителями или слышателями тех, или иных из этих фактов. Но тем не менее, значение и влияние указываемых фактов проявлялись благотворным образом во многих отношениях и видах и, при этом, не в среде лишь одной монашествующей братии, но в среде иных, принадлежащих, впрочем к ведомству Лавры, а наконец и в среде мирских лиц начиная от простых (напр. даже самых нищих) и до высших знатных. И всё это, при всей келейности и как бы прикровенности действий, не замедляло скоро же переходить в известность и делалось впоследствии до самых последних пор живо сохраняемым преданием в устных сказаниях и, частью, в письменных и печатных. Когда нам приводилось выслушивать многие рассказы и с тем вместе иногда и проверять их, то выходило так, что от кого казалось бы менее всего можно было ожидать большей или меньшей известности фактов, эти самые люди отнюдь не менее сообщили некоторые подробности, и что замечательно, в таких чувствах, как будто они сами были очевидцами и даже участниками, хотя по их же словам, им пришлось узнать то или другое сведение, дошедшее до них преемственно через несколько уст. Наконец всё передаваемое, хотя иногда и разнообразно, в частностях, было так характеристично и типично, что непременно всё, само собою, шло и прилагалось именно к лицу в Бозе почившего... судя по всему его обычному образу действий, приемов, выражений и т. п. Обращаемся к изложению указываемых данных.

Видя в высокопр. Филарете преизбыточествующую любовь и снисхождение к немощам и слабостям братии, некоторые из начальственных лиц, и сам даже о. Наместник, а иногда и целый Собор Духовный обращались иногда с такими докладами, в которых рассчитывали воспользоваться этими свойствами ради пощады иных провинившихся. Но здесь-то, к изумлению и с тем вместе назиданию так действовавших, всегда выходил результат иной. Приведем на это некоторые примеры. «Один брат провинился, (пишет о. Наместник в своём дневнике); была масленица, наступали дни прощения. Я недоумевал, как Владыка примет доклад по сему делу. Выслушав спокойно доклад, Владыка дал резолюцию строгую: «с иеродиакона снять рясу и камилавку, устранить от священнодействия и послать в хлебную на труды на всю четыредесятницу²⁵⁵». В чем состояло недоумение о. Наместника понятно из другого подобного же факта, где на слова докладывавшего: «не благоволите ли простить, св. Владыка и не избавите ли от наказания по случаю великого поста», – высокопр Филарет отвечал: «Лично я прощаю, но виновный требует наказания для его душевной пользы – для исправления в духе и чувстве покаяния». «Случалось, – читаем в дневнике о. Наместника, – при докладах (его и других начальствующих) о некоторых братиях говорить в некое извинение, что тот или другой напр., из них трезв, воздержен и т. п. Но Владыка всегда с особенною силою замечал: «да что в этом?!. И диавол трезв, не пьет и не ест... Несносно ослушание». И тут же в дневнике замечено: «если что особенно не терпимо было для св. Владыки в монахе, – это непослушание, самочиние, своемыслие со строптивостью и противлением установленному порядку и начальству²⁵⁶».

Эти и многие другие подобные факты, – как мы уже заметили, – естественно, приводили видевших в недоумение и даже в удивление, но в то же время служили живыми примерами для назидания и руководства прочим начальствующим. Такое значение приписываем мы этим фактам собственно потому, что они оправдывались до степени, иногда явной прозорливости; вообще же они были неотразимо влиятельны и действенны. Бывало, начальственные из братий лица, а иногда и целый Собор составят какое-то невыгодное понятие о ком-нибудь или, пожалуй, найдут причины, видимо основательные, чтобы обойти этого человека напр. в повышении саном священства; и высокопр. Филарет действовал в подобных случаях истинно как бы по откровению. Был Иеродиакон Ν. при Великой Церкви. С виду, а пожалуй и действительно, он был болезненный с признаками чахотки. Духовный Собор при представлениях кандидатов на иеромонашество несколько раз обходил его. Сам о. Иеродиакон отнюдь не роптал на это, а благодушно и смиренно относил всё к своему недостоинству и по болезненности не признавал себя надежным к долгой жизни. Но вот однажды этот Иеродиакон участвовал в чередовом служении при Литургии, совершаемой высокопр. Филаретом. В это служение назначали его не без цели, – именно той, чтобы Владыка Сам наконец лично уверился в неспособности его к служению. Когда, в конце Херувимской песни, Владыка должен был возложить по чину на плечо этого иеродиакона воздух, то спросил его: «ты готовился к приобщению?, и получив ответ: «так точно», – возложил воздух, вместо плеча на его главу, как на рукополагаемого в священство. Затем по великом входе совершил над ним иерейскую хиротонию. Излишне говорить, как подействовал этот факт на всех... Самое же это лицо впоследствии долго благополучно здравствовало и занимало одно из почётнейших начальственных мест в св. Лавре. Это был Благочинный Лавры о. Игумен Иона, который сам лично рассказал мне всё это с истинным благоговением к путям Божиим, а нераздельно к имени и памяти в Бозе почившего Владыки. Выслушав это, я со своей стороны тут же сообщил рассказчику, что ведь и сам высокопр. Филарет был так же произведен из иеродиаконов в иермонахи, т. е. без всякого об этом предварения. «Да пусть так... но ведь он вполне был, всеконечно, достоин этого по своим заслугам, – говорил мой собеседник, – а я то что был?! Как есть самый негодящий из всех иеродиаконов...

Бывали примеры и наоборот такие, что высокопр. Филарет являл себя как бы суровым и неумолимым к снисхождению. Так, прибыл в Киев один о. Архимандрит из учёных, которому, за увольнением от должности ректорской, назначено было по определению Св. Синода жить в одном из Киевских монастырей. Явился он ко Владыке; но он его не принял. Когда в тот же день вечером зашла речь об этом Архимандрите, Владыка начал говорить: «Начало падения человека – гордыня; а глубина падения нечистота жизни, особенно для лица в духовном звании... Таких трудно покрывать. Пока Бог не обличает и соблазн не так очевиден, есть ещё место некоторому снисхождению. Но когда грех открыт для всех и соблазн общий, тогда недолжно пререкать суду Божию и суд должен быть строгий. Тогда надобно смирять человека, чтобы привести его в чувство покаяния, а не усыплять его неуместною снисходительностью. Я боялся много, что его (архимандрита) поставят, пожалуй, ещё повыше, а потом возведут и в архиереи… Но Бог не попустил... Человек этот, (замечено в записках о. Наместника) помешался и потерял вовсе разум».

По поводу последнего факта нужно заметить, что в Киево-Печерской Лавре нередко и немалое число лиц с высшим саном (напр. архимандритским и епископским) проживало на покое, и с ними-то нужно было особенно уметь обходиться. Считая себя на особых правах и в особых условиях жизни в отношении к общим лаврским порядкам и образу поведения, они само собою позволяли иногда себе многое во вред братии и в личное беспокойство и неприятность самому Владыке. Но, – пишет в своих записках о. Наместник – «успокаивать беспокойных тихостью и незлобием, и ничем недовольных и ни к чему непризнательных умирять новыми милостями было одним из правил, которые свято исполнял св. Владыка, и притом с тою именно целью, чтобы успокоить и всех прочих своих братий. Ещё недавно был напр. такой беспокойный гость в Лавре, – греческий... (сана и имени его мы не выставляем, хотя они и означены в записках). И что же?. с какою кротостью обходился с ним Владыка!. Можно бы, ведь, изыскать другой способ и другие средства успокоить гостя, который, впрочем, ни в чем не нуждался, хотя не по совести представлял себя бедняком. Владыка мог бы прямо приказать, – что сделать и на какой счет. Но он уделил первый из своей части, чтобы братия, видя этот пример, не скорбела и за свою долю. Также точно, когда один о. Архимандрит оказался не в состоянии проходить священнослужение, а между тем требовал доходов, – Владыка по христианскому братолюбию приказал выдавать ему из своей настоятельской часть ежегодно известную сумму, чтобы не смутить братию, из кружки которой так же предложил выдавать часть тому же Архимандриту». Когда же Владыка замечал в подобных лицах какие-либо слабости, вредные для них самих и могущие служить соблазном для братии, – то, со свойственною ему любвеобильностью, старался исправлять, иногда прямо, а иногда поучительными рассказами. Наконец не оставлял он таковых, когда они по обстоятельствам перемещались в другие места, без своего искреннейшего участия и наставлений в видах исправления и направления на путь истинный, спасительный.

Мы приведем здесь одно из писем этого рода, писанных к одному из ученых лиц монашествующих. «Возлюбленный о Господе брате! Благодарю вас искренно за письмо ваше ко мне. Жалею сердечно, что вы оставили подвиг служения, к которому руководствовал вас Промысел Божий. Искуситель, дух злобы, враг душ наших причинил вам недуги, заставившие благодетельного архипастыря удалить вас от занимаемых вами должностей. Но не отчаивайся брате, в милосердии Спасителя и врача душ и телес наших. Есть средство и – только единое, возвратить вам счастье ваше. Обратитесь ко Господу от всего сердца вашего. Приносите пред Ним всемогущим и всеблагим глубокое раскаяние в слабостях ваших. Берегитесь паче всего слагать на других вину несчастий ваших. Это внушение гордости нашей самое опаснейшее. Смиритесь пред Господом Богом в глубоком сознании своей бедности и растления, в беспрерывной сердечной к Нему молитве, в пощении и умерщвлении всех страстей, воюющих на душу, – и восставит вас Господь Спаситель. И промысел Его укажет вам путь к служению Церкви. А без того ни Москва, ни Петербург, ничто и никто вам не поможет. Корень благополучия вашего внутрь вас, – истребите его смиренным призыванием всемогущей благодати Божией, и вы без сомнения, возвратите тогда же истинное ваше благополучие. Для сего читайте беспрерывно святое Писание с благоговейной молитвой и всевозможно старайтесь исполнять его заповеди. Поверьте мне, сколько-нибудь опытному, в следующих наставлениях: оставьте всякое желание чести, выгод и всякое занятие своею ученостью. Я разумею: – не только высоко, но нисколько не мыслите о вашей учености. Ищите единого на потребу, т. е. водворение в духе вашем благодатного царствия Иисуса Христа. С сим вся приложатся вам. Начальство взыщет вас благовременне, к служению Церкви, где бы вы ни были. Восстани спяй и воскресни из мертвых и осветит тя Христос! Молю о вас Бога co слезами. Пишите ко мне не обинуяся. Я с духовной радостью буду вам отвечать и по возможности наставлять вас в пути обращения к Богу. Не скрывайте предо мною ваших трудностей, печалей и недоумений. Уведомляйте меня о ваших занятиях. Будущую вашу участь предоставьте единому Промыслу Божию». – Ваш искренний слуга и пр.

Мы могли бы привести много и других подобных фактов, которые имеем в доставленных нам записках и устных рассказах от некоторых из тех самых лиц, которые или на себе испытывали, или были свидетелями разных благовлиятельных действий высокопр. Филарета. Но полагаем и уверены за читателей, что они вполне разделяют истину выражения, – дело не в количестве, а качестве. Переходим к другим фактам собственно домашним келейным.

Трудно иногда начальнику уметь управиться с лицами, более или менее важными по своему званию и служебному месту и значению, в случае каких-либо несогласий во взглядах, характерах, словом личных неблагоприятных отношений со стороны последних. Но всякий согласится, что не менее трудности уметь поставить, как должно, лиц низших подчинённых и в частности тех, которые, по роду своего служения, числятся как свои домашние. Недаром св. Апостол изрек, враги – домашние его... Правда, эти лица иногда бывают домашними врагами вовсе не по вражде и даже безнамеренно, но тем не менее, происходящее от них зло бывает иногда велико и для лица начальствующего, которому они служат, и для других. Не будем скрываться, что так называемые келейники, докладчики о просителях, домашние письмоводители, – словом вся домашняя прислуга или свита, если где и у кого, то в монастырях у настоятелей или у Преосвященных пользуется, к прискорбию, такою известностью, что не многие согласятся даже и выслушать, когда бы речь зашла в их защиту или оправдание. Сами даже настоятели и святители нередко готовы, как говорится, махнуть рукою с глубоким вздохом. В этих называемых свитах, как будто какая особая господствующая стихия! Недаром ещё в Регламенте времён Петровских охарактеризована она известным образом. В частности же, касательно собственно некоторых лиц из этой категории, пользующихся особенными правами приближённости, существует даже указное синодальное предостережение, т. е., чтобы напр. в случае перемещения настоятеля или Епископа подобные лица не переезжали с ними на новые места служения: – хотя, само собою, это предостережение не безусловное. Но должны ли судить собственно этих только лиц? не делаются ли они такими более и чаще всего страдательно? Не виновны ли сами держащие их, когда бывают или чересчур доверчивы и снисходительны и вообще фамильярны к ним, – или же просто не обращают на них почти никакого внимания.? Наконец не более ли виновны и все те, которые или в простоте сердца приписывают описываемым лицам много значения и силы перед начальниками, или же, прямо из нечистых видов и целей, ублажают их до раболепства, не щадя своего звания и достоинства, а иногда даже заставляют их действовать так, а не иначе известного рода своими благодарностями?!.. Во всяком случае, пресечение всего, истекающего отсюда, зла и вреда лежит, очевидно, на обязанности главного начальника с ответственностью за самоё зло и вред, и за самых лиц близких домашних... Так и у Пророка – Прозорливца и Чудотворца Елиссея был слуга Гиезий, злоупотребивший его авторитетом и доверенностью; но он же и не был оставлен без вразумления и исправления. Был у Апостола Павла слугою Онисим, бежавший от своего прежнего господина, который, как видно, и не заботился разыскивать его для возвращения к себе, как непотребного; – но этот непотребный и беглец, находясь в услужении св. Апостолу, сделался таким, что сам св. Апостол, возвращая его к прежнему господину, свидетельствовал о нём так: «Молю тя о моём чаде... Он был некогда не годен для тебя, а теперь годен тебе и мне; я возвращаю его. Ты же прими его, как мою утробу. И хотел бы удержать его, дабы он вместо тебя послужил мне во узах за благовествование, но без твоего согласия я не хотел этого сделать... Не как уже раба прими его, но выше раба, как брата возлюбленного особенно мне, а тем более тебе и по плоти и в Господе» (Флм. 1:10–16). Понятно, от чего зависела и произошла такая перемена в описываемом слуге, что он стал для самого Апостола его чадом, его утробою, братом возлюбленным, и не только для него (Апостола), но и для прежнего господина, перед которым был негоден. Об отношениях и влиянии со стороны высокопр. Филарета на лиц приближенных – доверенных и на домашних его келейных и будет наша следующая речь.

Скажем, прежде всего, несколько слов о лицах, приближенных и доверенных не в смысле отношений только личных, но таких, которые, естественно, могли иметь влиятельное значение по части управления и не только делами лаврскими, но и обще-епархиальными. Не скрываем, что при всех достоверных данных, имеющихся у нас под руками, мы всё-таки, кажется, не решились бы коснуться настоящего предмета по самому нашему званию и состоянию иноческому, чтобы не быть выставителями и судьями деяний святительских в рассматриваемом роде и значении. Но завеса эта отчасти уже приподнята. «Автор-издатель известных «сведений из архиерейской жизни», специально занявшийся очерками этого рода, не преминул представить несколько картин и из жизни высокопр. Филарета. И вот перед нами, как раз, стоят вопросы, которыми задался автор, совершенно тожественные с нашими. «Как же он – высокопр. Филарет, – вопрошает автор, – с таким характером, (преисполненным доброты и простоты) и в самых преклонных летах мог править такою первоклассною епархиею, как Киевская? Полагают, что его, вероятно, обманывали какие-нибудь свои »гаврилки« и вообще приближенные и, пользуясь его добротою, под его руку вершили кривду над правдою... Но в том-то и дело, что он не терпел при себе ни одного «гаврилки» и им никто не правил, кроме его собственного сердца. Ветхий и немощный Филарет имел прекрасных викариев и замечательного Наместника Иоанна, и ещё племянника – Ректора Академии; все эти лица много сотрудничали маститому Владыке, но отнюдь не верховодили им. Во всех делах, требовавших от него самостоятельности, он действовал самостоятельно и до конца жизни правил сам, и везде его доставало. Даже, где нужна была строгость и наибольшая энергия, он и тут не устранялся от дела, а только всегда боялся быть жестоким»²⁵⁷. «Но возможен все-таки вопрос, – продолжает Автор: – где же доказательство, что добряк Филарет не портил служебного дела своею младенческою простотою и правил епархией не хуже самых мудрых? Доказательства есть, хотя их надо взять не из сухих цифр официального отчета, а из живых сравнений, как говорится, от «противного». Что напр. оставил Митрополит Филарет в наследие своим наступникам? Оставил сплочённое, одноверное население, самым трогательным образом любившее своего Архипастыря – «старенького дидусю» и обитель, в которой истинно набожные люди осязали дух схимника Парфения, этого дивного человека, такая слава которого была равна его смирению, даже превосходившему смирение своего Первосвятителя – схимника же... Наконец Митрополит Филарет-Амфитеатров оставил для Церкви «дитя своего сердца» (племянника) преосв. Антония Амфитеатрова – Архиепископа Казанского, который недаром был одним из приближённых доверенных у дяди своего – Первосвятителя Филарета до последней минуты жизни. Посему можно думать, что и вся Русь справедливо судит о церковном правлении Митрополита Филарета Амфитеатрова правильно: она не может не держаться в этом истины своего Божественного Учителя: «дерево узнается по плодам»²⁵⁸.

Начнём речь собственно о домашних келейных лицах.

У высокопр. Филарета был келейный, один из самых долговременных и доверенных, о. Назарий. Взят он был из простых послушников Свято-Троицкой Сергиевской Лавры, когда высокопр. Филарет был Ректором Московской Академии. Это лицо, впрочем, отчасти уже известно читателям, – именно из тех случаев, когда мы говорили, что за щедродательность свою высокопр. Филарет часто терпел упреки от своего келейного. Кого бы ни спросили вы из знающих домашнюю жизнь высокопр. Филарета в Калуге ли, Рязани, Казани, С.-Петербурге и Киеве, вам непременно выскажут хотя несколько отзывов о личности о. Назария, с указанием на то, что высокопр. Филарет очень часто и очень много терпел от о. Назария. Такие отзывы, очевидно, сколько не в пользу одного, столько же и другого. Не в пользу высокопр. Филарета здесь то, что будто бы он не имел надлежащего влияния на своего подчиненного так, что должен был сам терпеть от него очень часто и очень многое. Но при всей кажущейся очевидности подобных представлений и заключений, мы получим ещё большую и не кажущуюся, а действительную очевидность совершенно противных оснований, когда вникнем в самое дело и в значение даже самых вышеприведённых отзывов. Говоря о последних, должно принять во внимание, что это было вроде той же самой недальновидности, о которой было говорено уже нами прежде, а с другой это значит, как говорится, судить о других по своей мерке и, с тем вместе, в видах непщевания вины о своих гресех, – своих заслуженных неприятностях со стороны о. Назария, или вообще личных с ним столкновениях. А что касается собственного состояния высокопр. Филарета, из которого хотя и видно, что ему приводилось терпеть, то оно было совершенно иного характера и значения, во всяком случае, не отнимавшего у него права и силы всецелого и действительного влияния и на самого о. Назария. Приведем, записываемые нами вкратце, слова одного из келейников же, служившего вместе с о. Назарием и, впоследствии, занявшего его место, в значении самого доверенного лица, о. Иеромонаха Сергия, и остававшегося на этом месте до самой кончины высокопр. Филарета «О. Назарий был человек такой, что как говорится, не давал никому спуску. Можно сказать решительно, что все более или менее были не довольны и тяготились им. Самому Владыке он часто делал прямые неприятности. Случалось же и мне и другим иметь смелость заводить речь об нём перед Владыкой. Но Владыка, бывало, говорит: «человек такой нужен, как верный, хотя и суровый страж и приставник (сердитый пес) на дворе хозяина». В другую же пору, бывало, скажет только: «ну, Господь да простит его; я же сам, слава Богу, никогда не гневаюсь и не чувствую побуждение гневаться на него». Или же обратится, бывало, к нам же с такими словами: А что? кто скажет из нас по совести, что не заслуживает подчас брани и укоризны? Значит, нужно пользоваться этим, чтобы смиряться и пещись о самоисправлении». «А нужно сказать истинную правду и отдать честь покойному о. Назарию, говорил со всею искренностью наш рассказчик, – что он был примерно предан Владыке. Когда Владыка не взял его в последний раз с собою в С.-Петербург, то он так скорбел и грустил по разлуке, что эта тоска, можно думать, сослужила к ускорению его кончины».

Полагаем, что совершенно довольно этих непритворных и беспристрастных слов, чтобы получить истинное понятие о личности о. Назария и отношениях к нему высокопр. Филарета. Но нужно принять во внимание здесь ещё другую внутреннюю духовную сторону подобных отношений высокопр. Филарета. Она, собственно, касается характера аскетического и видна уже отчасти в вышеприведённых словах келейного. Это – наложение на себя добровольного креста для самоиспытания и самоисправления и вообще для большего созревания и преуспеяния в духовной жизни. В этом отношении личность и поступки о. Назария как нельзя более совпадают с личностью и поступками преосвящ. Августина в известную пору жизни. А об этой поре сам высокопр. Филарет засвидетельствовал о себе, что он много-много созрел в жизни духовной – именно среди бывших тогда для него скорбей. Разница здесь лишь в том, что прежде приводилось ему терпеть невольно от лица высшего властного, а теперь произвольно от подчиненного низшего. Совпадение это тем нагляднее, если обратим внимание, хотя на некоторые неприятности со стороны о. Назария. Напр. замечая, что у высокопр. Филарета очень часто исчезают из его комода разные вещи, напр. пояса, одежда и узнав, что он их раздаёт то в благословение, то иногда даже в милостыню, за не имением в руках своих денег, – о. Назарий не давал ему поясов: и однажды заставил его, таким образом, несколько месяцев носить старый кожаный пояс. То же делал он и относительно носовых шелковых платков, не давая ему, кроме простых стареньких, так как высокопреосв. Филарет нередко отдавал платки хорошие новые приходящим нищим. Итак – этот старый пояс и старенькие платки не живо ли должны были напоминать ему про те дырявые туфли, в коих он должен был ходить даже и в класс, а также про то изношенное белье, кроме которого у него ничего не оказалось из имущества, когда он подвергнут был по распоряжению преосв. Августина конфискованию своего имущества. Далее, как мы уже знаем, преосв. Августин часто бранил и поносил публично в Консистории и в классах при учениках бывшего ректора Филарета, выставляя в известном превратном виде и значении разные его добрые действия и всю подвижническую жизнь и преследуя его за общее об нём прекрасное мнение и любовь к нему, – в этом же роде поступал с ним нередко и о. Назарий.

Кроме помянутого келейного о. Сергия и другие очевидцы, свидетели сообщали нам как несомненнейшие факты, – что о. Назарий нередко при других просто кричал, бывало, на Владыку такими напр. словами: «Смотри, – удивишь ты всех своею щедростью!! Вот так и прозовут тебя все Филаретом милостивым... Как же? Надейся и жди! Послушай-ка, что толкуют иные о тебе, как только отойдут от крыльца ... Ты-то не знаешь, а я знаю и своими ушами часто слышу, как тебя иногда укоряют и пр. и пр.». И надобно было видеть, – говорил упоминаемый выше келейник о. Сергий, – с какими ангельскими чувствами выслушивал, бывало, всё это Владыка. Смотря на него и сам умиляешься, бывало, до слез... Иногда скажет он о. Назарию: «да ты верно скупишься, когда наделяешь просящих; от того они и бывают недовольны»... Тут-то о. Назарий разразится, бывало, ещё пуще... «Как же? Так и стану сыпать по твоему всякому; иной, ведь... приходит в один день по нескольку раз. А случись кому действительная нужда, ему-то и не достанет и т. п.» И действительно сам высокопреосв. Филарет говаривал, что о. Назарий не раз выручал его при таких обстоятельствах, когда вдруг открывалась надобность оказать кому-нибудь значительную помощь, – а денег не оказывалось. Бывало и призадумаешься». Но о. Назарий вдруг является и говорит: «А что? Где теперь возьмёшь денег то?» И затем приносит значительную сумму: на вот твои же деньги, я их сберег на нужды, бери, сколько надо»...

Наконец обратимся ли ещё и к самому личному характеру о. Назария, мы и здесь усмотрим сходство его с преосв. Августином. Последний сам свидетельствовал о себе перед знакомцем своим купцом Костылевым при разговоре об отношениях своих к бывшему ректору Филарету: «да, я много обижал его. Что делать? Характер таков у меня». Несомненным оказывается, что и о. Назарий поступал так, а не иначе именно потому, что у него был такой характер. Он не был подобен тем келейным и вообще домашним лицам, которые относятся чересчур свободно к своим начальникам и горделиво дерзко ко всем прочим потому только, что, как говорится, зазнаются и потому дозволяют себе многое до глупости, и с неизбежными злоупотреблениями; нет – это был человек верный лишь своему природному характеру, действовавший прямо и спроста, (как выражено буквально в свидетельстве очевидца), и с тем вместе, как сказано, примерно преданный тому, у кого находился в услужении. Несомненно подтверждается и то, что он не давал иному спуску, и что были им недовольны и тяготились; – но замечательно явно не выражал к нему какой-либо злопамятности. При многообразных воспоминаниях об его поступках некоторые при самых рассказах невольно и явственно без всяких слов давали разуметь, что у них не оставалось на душе ничего неприятного и злопамятного; напротив, и в тоне их речи слышалось как бы нечто шутливо-приятное, и в лицах выражалась какая-то улыбка при самых, видимо неприятных, вспомнившихся обстоятельствах. Сам высокопр. Филарет недаром же свидетельствовал о себе и в пример другим, что он никогда не гневался и не имел побуждение гневаться на о. Назария за его неприятности. Напоследок всего довольно знать, что и сам о. Назарий приблизился ускоренно к своей смерти именно от тоски и грусти по разлуке с высокопр. Филаретом, который не взял его с собою (в 1841 г.) в Петербург. Такое состояние ясно говорит в пользу о. Назария, а равно и в доказательство того, что высокопр. Филарет, при всей характерности о. Назария, имел на него самое глубокое влияние, а через него и на многих других, находившихся с ним в одинаковых келейнических и вообще домашних отношениях.

Значение сейчас сказанного влияния очевидно уже из прежде приводимых слов, с которыми сам высокопр. Филарет обращался, бывало, к прочим из домашних своих, когда они заводили речь об о. Назарии, в смысле иногда как бы жалобы на его суровые и неприятные для них действия. Это – те слова: А что? Кто скажет из нас по чистой совести, что не заслуживает подчас брани и укоризны. Значит, нужно пользоваться этим, чтобы нам смиряться и пещись о самоисправлении. Имело ли всё это успех? На это ответ мы уже видели: «Смотря на Владыку и сам, бывало, умиляешься до слез», – говорил вышеупоминаемый келейный о. Сергий. А это не было лишь временным впечатлением, но переходило в урок и правила практические.

Так тот же келейный Сергий свидетельствовал о себе самом напр. следующее. – «Случалось мне нередко бывать в искушениях и приходить по малодушию в смущение от исполнения некоторых своих келейнических обязанностей. Особливо бывало это по случаю раздачи пособий нуждающимся и милостыни нищим. Раздаешь, бывало, в временное подаяние по 10, 20, 50 коп., а другим – в месячное по 1, 2, 3, 5 руб. Тогда первые, видя неравенство в раздаче, начинают тут же и довольно нагло укорять меня: «вот-де в чепчиках-то барыням и кто помоложе раздает бумажками, а нам мелкими монетами, не зная того, что последние приходят получать подаяние за определённое время. Однажды смутило это меня до крайности. Владыка тотчас заметил или как бы прозорливо узнал мое смущение и, после объяснения мною причины, сказал: «от чего же ты смутился? Надобно радоваться, когда на добрые дела поносят. Это верный и лучший урок и средство от Господа, чтобы не дать войти в душу мысли горделивой о добрых делах».

Вообще нужно заметить, что если келейные высокопр. Филарета могли иметь камень преткновения и соблазна для себя и так, или иначе быть неисправными и, пожалуй, дурно поступавшими в чем-либо, то это главнейшим образом могло происходить от неразумения ими личного духовно-аскетического образа жизни самого Владыки. По обыкновенным понятиям ο личности Митрополита им представлялось многое странным, неприличным и как бы для них самих конфузливым перед другими. Предохранить их от подобных взглядов и чувств требовалось, конечно, много опытности и силы влияния. Самая даже, как бы семейно-братская, доверчивость и откровенность, хотя отнюдь не в смысле так называемой фамильярности, со стороны высокопр. Филарета, а с тем вместе нечто в роде обаяния и ублажения со стороны разных лиц, и притом весьма знатных, могли, как угодно, волей неволей поселять иногда в келейных чувства и стремления такого рода, что доводилось им прихрамывать на обе плесне... Прекрасно, чистосердечно и назидательно живописали нам из собственных опытов те самые лица, которые проходили своё служение при высокопр. Филарете – кто в звании келейника, кто расходчика, кто письмоводителя. Мы не приводим здесь всех их подлинных рассказов, так как не ручаемся воспроизвести их в собственном буквальном тексте, а записать их при самих рассказах не могли, чтобы не стеснить рассказчиков и не нарушить их скромности. Значение рассказанных ими опытов именно то, что при всем поползновении, свойственном человеческим немощам, от одного вразумительного и внушительного слова высокопр. Филарета далеко убегали недобрые мысли и направления, и место их заступали те истины и правила, которые, дай Господи, – говорили рассказчики, – сохранить в сердце и жизни навсегда. Ясно, что здесь именно оправдывалась та истина, которую мы уже заметили прежде относительно силы и значения влияния высокопр. Филарета, т. е. что всякое слово в подобных случаях было растворено солию и что из уст его, по-видимому, в словах и предметах простых исходила благодать... Приведем некоторые примеры, записанные нами по памяти после бесед с представляемыми здесь лицами.

«Не скрою своего греха, – говорил один из собеседников, – что если тягостно, смутительно и конфузливо перед другими бывало иногда моё келейное послушание, то именно по отношению к нищим и просителям. Поверьте, что изо дня в день и в передней, и в сенях, и на крыльце столько их столплялось, что и проходу нет прочим посетителям. Естественно, что от них накоплялось довольно нечистоты и самый воздух становился тяжелым и весьма неприятным. Стыдно, бывало, встречать и провожать приезжавших знатных посетителей. Мало сего, которые из этих посетителей были познакомее, те прямо-таки укоряли и меня и самого Владыку. И вот однажды эти знакомые просили меня от лица даже их доложить Владыке под добрый час, чтобы он приказал распорядиться как-нибудь на счет нищих, дабы было поприличнее... Признаюся, я обрадовался этому случаю и доложил Владыке. Он отвечал со своею обычною простодушностью: «Ах они неразумные! Да эти-то самые, от которых они видят нечистоту и слышат неприятный запах, почище всех нас и от них-то благоухает благодатию Христовою. Если в числе их из большего множества и не все они одинаковы, зато несомненно, в лице их Сам Господь Христос. А в прочих-то приходящих посетителях-гостях есть ли это?.. Нет! Передай-ка ты им при случае, что я вовек не соглашусь с их желанием, чтобы променять присутствие нищих братий на их праздничные и подчас праздные посещения. А тебе спасибо, что ты передал мне это; ты мне напомянул этим об одном давнем моем желании, о котором и передай, чтобы было исполнено. Для того, чтобы бедным нищим-то не было холодно ожидать иногда подолгу милостыни, нужно непременно устроить внизу печь. И обогреть зябнущего ведь тоже милостыня. Получит иной, может быть мало, зато обогреется, и это для него – слава Богу». С той самой поры, признаюсь вам, меня совершенно оттолкнуло от знатных особ, тогда как прежде что-то влекло к ним и льстило самолюбию, что вот-де такие и такие мне знакомы и подают мне руку по дружески. Говорю это не потому, чтобы я охуждал их и отвращался их: из них много людей истинно добрых; но чувствуется какое-то особенное самоспокойствие, когда уклоняешься от их внимания и ласки... Ах!... говорить ли вам?! Но простите, Господа ради, за откровенность. Ведь на моём месте можно бы, как говорится, озолотиться не то чтобы от каких-либо взяток, так как этого и не было, слава Богу, и в помышлении у меня, – а просто напросто от одних подарков от лиц знатных. Любя и уважая Владыку, многие, бывало, так и суют то деньги, то материи, то какие-либо вещи... Но, бывало, как посмотришь на св. Владыку, то тут же и опомнишься. И слава Богу, что и пришло, то скоро с рук сошло. Раздавая, бывало, от Владыки милостыню и пособия, стараешься тут же понемножку сбывать и своё. Правда некоторые думают, что у меня и теперь есть запасец порядочный, – но это не беда, что так думают и говорят».

Приведём ещё записанный нами рассказ. Бывший прежде при высокопр. Филарете домашним письмоводителем (впоследствии Казначей Лавры) говорил о себе с чувством искреннейшего умиления. – «Ах, как был внимателен, или вернее сказать, как духовно прозирал Владыка в наши все состояния... Случалось, что начинаешь читать для Владыки какое-либо следственное по епархии дело – (ибо Владыка от утомление заставлял, бывало, читать ему вслух), и вдруг, по-видимому ни с того ни с сего он приказывает или совершенно прекратить чтение, и скажет: «довольно..., ты заметно устал», – или же: «погоди, об этом деле после выслушаю, а теперь возьми прочти другое». Признаюсь, это приводило меня в недоумение, а иногда щекотило мое самолюбие: верно, думал я, в этом деле есть секрет и я не заслужил доверия и т. п. Но оказалось, что он остановлял меня на чтении таких дел и таких пунктов, в которых заключались предметы скандалезные. Я же был тогда ещё довольно молод...

Из всех этих фактов делать какой-либо особый вывод излишне. Укажем, впрочем, на то, что мы из многих подобных примеров привели здесь эти, а не другие потому, что в них, как видят читатели, изображаются в лицах те самые состояния, которые в домашних прислужниках у лиц высших начальственных, более всего бывают естественны, и составляют главные их недостатки или как бы неизбежный недуг... Это склонность к знакомству с лицами знатными, когда удостоенный подачи руки последний готов бывает на угодничества для них в ущерб своих прямых обязанностей, – дал опасность увлечения тем, что называется озолотиться, или наконец, желание и притязание быть посвящённым во все секреты управления, если не в видах злоупотребления, то ради самолюбия и пр. Но все эти состояния, по свидетельству самих испытавших их, были уврачёваны в них силою и действием высокопр. Филарета, так что избавившиеся от них не только чувствуют и сознают себя чуждыми их, но, очевидно, и свидетельствуют об них с целью и желанием послужить на пользу другим. Эти лица достигли впоследствии высших степеней при двух последующих преемниках высокопр. Филарета, которые, очевидно, нашли в них достойных послушников и учеников бывшего великого своего наставника и отца, – каковым именем смиреннейше всегда чтили оба сии Иерарха своего предместника высокопр. Филарета. К сказанным примерам мы должны бы присовокупить сведение иного рода об одном бывшем письмоводителе. Но этот исключительный, впрочем, пример доказывает только то, что высокопр. Филарет не был из тех, чтобы, как говорится, махнуть рукой... Когда лицами доверенными было сообщено и самим им дознано о неодобрительных действиях сего письмоводителя, – и когда сей последний оказался ненадежным в самоисправлении, то он был уволен с надлежащим вразумлением и служил секретарем в одной из консисторий, «но умер не хорошо»²⁵⁹.

Говоря о таких отношениях к домашним прислужникам, как непосредственно находившимся при высокопр. Филарете, не можем пройти молчанием и о таких лицах, о коих иные, на месте его, и знать-то не хотят, как они существуют... Нам приводилось не только безнамеренно и как-нибудь случайно, а по собственному желанию этих самых лиц и по вызову их выслушивать некоторые рассказы из воспоминаний о высокопр. Филарете. Это уже одно, т. е. свободное желание и вызов их, служит ручательством их искренности и действительности фактов. Мы разумеем лиц из прислуги низшей, как то: поваров, возниц, садовников, старост над рабочими. Конечно, в рассказах подобных лиц можно встречать сведения в смысле сказаний, чуть не легендарных и более или менее с прибавками своего рода, и давать им веру небезопасно для достоинства самого жизнеописуемого лица. Но мы имеем и должны иметь в виду ту собственно характеристическую черту, какую выследили ещё с отроческих лет высокопр. Филарета. Эта-та черта, которую мы видели в отношениях его напр., к работникам в доме родителя своего, и к своему хозяину квартиры во время училищного воспитания, с которым он возил снопы с поля. Если же сам высокопр. Филарет, сделавшись уже Митрополитом, и проезжая через Орел, не только вспомнил пρο своего хозяина, но торжественно высказал свои бывшие к нему отношения и подтвердил их самым делом, посетивши дом его и проведя в беседах с ним часа два, – то нам нечего было стесняться сказанным мнениям о неуместности обращаться к таким лицам и источникам биографических сведений. В частности же здесь-то и является во всей полноте, ясности и неподдельности верность высокопр. Филарета во всю его жизнь одному из главных отличительных свойств его души, – простоте, общительности, и доступности в отношении ко всем ближним до самого низшего звания и состояния. И что всего главнее, это свойство выражалось у него не в смысле пресловутой гуманности и не в видах рассчитанной популярности, а истекало из единственного источника христианской любви и направлялось к единой цели – духовному назиданию и было всегда действенно и благоплодно по силе своего влияния.

Не приводя здесь многих фактов, сообщенных нам разными рассказчиками, мы укажем для примера, хотя на один, действительность которого засвидетельствована была нам многими из лиц начальственных в Лавре.

В празднике св. Преподобного Антония (10 Июля) высокопр. Филарет возвращался вечером поздновато из Лавры в Голосееву пустынь. Оказалось, что кучер, форейтор и самый лакей были нетрезвы, так что, выехавши за город, сбились вовсе с дороги. Владыка, естественно, сначала не заметил их плутания по полю. Когда же смерклось совсем и, судя по времени должно бы быть давно дома, он понял, что дело неладно и понял – в чем причина. Ехавшие кружили туда и сюда около леса, а наконец, и совсем остановились. Владыка всё время хранил молчание. С рассветом же, когда оказалось, что кучера и лакей заснули, он вышел из кареты и, зная местность, отправился пешком в пустынь. На пути, встретивши ехавшего крестьянина, попросил его довести себя несколько; затем поблагодаривши его деньгами, он рассказал ему место, где остановилась его карета, и просил ехать туда, разбудить спавших и сказать им, чтобы они поспешали догнать его. Легко представить, каково было состояние провинившихся. Но Владыка не показал и тени гнева, а только с простодушием сказал: «вот верна поговорка: не загадывай вперед, а как Бог приведет. Думали быть дома вчера, а приезжаем сего дня». Когда этот проступок стал известен кому следует и по тогдашнему обыкновению хотели наказать виновных, высокопр. Филарет воспретил, и велел предать вину совершенному забвению. Виновные же, не свободные прежде от слабости по части хмельного, сделались с той поры примерно воздержными и исправными.

Этот факт кроме того значения, какое он имеет сам по себе, указывает ещё на другое, ради которого, между прочим, мы и привели его из ряда прочих. Знающие житие св. Преподобного Феодосия Печерского нн могут не припомнить того повествования, когда «хотящу св. Феодосию итъити от посещённого им Христолюбивого Князя в свою обитель нощного ради успокоения, повеле Князь на колеснице отвезти его. Егда же на пути бе, видев его везый отрок в худей одежде, не мняше, яко Игумен есть, тем же глагола ему: Черноризче, ты по вся дни празден еси, аз же в трудех присно, и ныне не могу на коне ехати: се убо аз да почию на колеснице, ты же могий на коне ехати, всяди на коня. Преподобный же абие со всяким смирением востав вседе на коня, и возлегшего на колеснице отрока везяще путем, радуяся и славя Бога. Таже озаряющу уже дню, Преподобный глагола отроку: се уже, чадо, день есть, востани и всяди на коня своего. Отрок же видев, яко вси на пути покланяхуся Преподобному, ужасеся сердцем и трепетен бе… Таже приспеша к монастырю: и се исшедше вся братия, поклонишася Преподобному до земли, – отрок же паче ужасеся. Но Преподобный взем его за руку, введе в трапезу и повеле дати ясти ему и пити, последи же и одарив, отпусти его». Сходство между описанным фактом и настоящим повествованием как по некоторым действиям, так, всего более и главнее, по внутреннему состоянию очевидно. Для полноты же и ясности следует только присовокупить, что высокопр. Филарет был в это время уже в схимонашестве и носил самое имя Преподобного Феодосия. Не естественнее ли всего и было здесь то, что по имени его, скажем, выражаясь словами св. церковной песни, тако было и всё состояние и образ действий его? С другой стороны как св. летописец, описатель жития св. Преподобного Феодосия, после изложенного повествования, присовокупил: «Сия исповеда брати сам той отрок, Преподобный же никому же яви, но сице во вся дни учаше братию», т. е. такими и подобными действиями не себя желал выставлять в образе смирения, но чтобы через то назидать братию свою; – так же точно остается заключить и о высокопр. Филарете. Братия, так или иначе узнавшая о поступке своего Архипастыря – Настоятеля, несомненно, должна была почерпнуть для себя великий и многознаменательный урок, и тем более, когда внушено было, кому следовало, вопреки намерению наказать виновных, простить их совершенно и поступок их предать забвению. В соответствии этому факту в том именно значении, что высокопр. Филарет в случае проступков иногда слишком резких и грубых руководился более всего духом и чувством всепрощения, или всегда боялся, чтобы не быть в подобных случаях жестоким, – мы приведём здесь, в виде как бы эпилога, следующие факты, изложенные у известного уже читателям Автора – г. Лескова. Первый из указываемых фактов озаглавлен у него: «Суд Владычний».

«Был один из грустных случаев, который устроил высокопр. Филарету, бывший парадный иеродиакон Лаврский Ан-ий. Богатырь, красавец и жуир, диакон этот пользовался большими льготами в Лавре, где дорожили его громоподобным голосом и спускали ему многое, чего может быть, не следовало бы спускать. Раз, летнею ночью в нетрезвом виде вышел он из кельи на житный двор, где на ту пору стояли волы приехавших с вечера мужиков. Ему пришла дикая мысль, сесть на вола верхом и начать разъезжать на нём по монастырю. Не привычный к верховой езде бык – начал реветь, прыгать и метаться, а богатырь-диакон сидит на нём, как клещ на жужелице и, жаря его каблуками в ребра, кричит: «врешь, не уйдешь». Сон мирной обители нарушен; спавшие по всему двору странники в переполохе мятутся, думают, что видят беса. Словом, смятение произошло ужасное. Нынешней газетной гласности, питающейся от скандалов, при тогдашней тесноте печати ещё не было; но слух, которым земля полнится, на другой же день распространился из монастыря и дошёл до мирян. После этого не должно показаться удивительным, что весть о ночном путешествии иеродиакона верхом на быке казалась занятною и многих интересовало: какие это будет иметь для него последствия? Происшествие не осталось безызвестным и Владыке: да это было и невозможно, так как разгоряченный вол занес наездника к самым митрополичьим покоям. Как инок строгой жизни, Владыка, разумеется, был сильно возмущен и разгневан произведённым беспорядком и собирался быть так строг, что даже опасался, как бы не дойти до жестокости. Его успокаивали, говоря, что виновный стоит сильного наказания. Да, стоит он дурак, стоит, но я боюсь, что я буду уже очень жесток – а? твердил Митрополит. Ничего, Ваше Высокопреосвященство, он снесёт. Снесёт-то, снесёт, но ведь это нехорошо, что я буду очень жесток. Настал час суда Владычнего, впрочем, суда келейного, происходившего только в присутствии двух-трех почетных старцев. «Жестокий судья для внушения страха принасупился, завертел в руках свои беленькие костяные чётки с голубою бисерною кисточкою и зашевелил беззвучно губами. Бог его знает, – изливал ли он в этом беззвучном шёпоте самые жестокие слова, которые намеревался сказать виновному, или молился о себе и, может быть, о нём же. Последнее первее. Но вот он примерился говорить вслух и произнес протяжно: «Ишь кавалерист?!» Диакон упал на колени. Филарет привстал с места и строго хлопнув рукой по столу, зашиб палец, долго дул как дитя на свой палец и, получив облегчение, продолжал живее: «Что кавалерист?!» Виновный упал ниц и зарыдал... Митрополит изнемог от своей жестокости, опять подул на палец, повел вокруг глазами и, опустясь на место, закончил своим добрым протяжным голоском: «пошел вон кавалерист!» Суд был кончен. Владыка находил, что он «был жесток» и когда его в этом разуверяли, то он даже тихонько сердился и отвечал: «Ну, как же я не жесток: а отчего же он, бедный плакал?! Атлет-черноризец, которого терпел и о котором так соболезновал «добрый дидуся», однако погиб. По его собственным словам он «за свои грехи пережил своего благодетеля», но не пережил своей слабости. Зато и при одном имени покойного Филарета он весь, бывало, съёжится и, стукнув себя своим могучим кулачищем в самое темя, закричит: подлец я, подлец! я огорчал его, моего батьку! и с этим так ужасно зарыдает... но здесь плакала в нём уже не одна водка»...²⁶⁰

Другой факт читаем у этого же Автора следующий: «Раз, – говорил Гудовский²⁶¹, – мы работали летом, внизу под митрополичьими покоями и там после обеда и отдыхали. Отец Иринарх²⁶², бывало, пообедавши, остается уснуть в своей келье», а мы – ребятишки – находили, что нам лучше тут, потому здесь было прохладнее, да и присмотра за нами не было; а самое главное, – что отсюда из окон можно было лазить в митрополичий сад, где нас соблазняли большие, сочные груши, называемые в Киеве «принц-мадамы», которые мы имели сильное желание отрясти».

«После долгих между собою советов и обсуждения всех сторон, задуманного нами, предприятия полакомиться митрополичьими принц-мадамами, мы пришли к убеждению, что это сладкое дело хотя и трудно, но не невозможно. Надежно огороженный сад никто не караулил, а единственный посетитель его был сам Митрополит, который в жаркие часы туда не выходил. Стало быть, надо было только обеспечить себя от зоркого глаза отца Иринарха. И вот мы спустились потихоньку в угольное окно, выходящее в темное, тенистое место у стены и как хищные хорьки поползли за кустами к самым лучшим деревьям».

«Все шло хорошо: работа кипела и пазухи наших блуз нависали. Но вдруг кто-то крикнул: Отец Иринарх идет! мы ударились бежать, рассыпая по дороге значительную долю наворованных принц-мадам. И столпившись кучею у окна, через которое спускались, смялись. Каждому хотелось спастись поскорее, чтобы не попасться отцу Иринарxy. А где-то, сверху над нами, кто-то весело смеялся спокойным и добрым старческим смехом. Это мы все заметили, нο в суетах не обратили на это внимания».

Ночью, поев все накраденные груши, мы, было, решили больше не воровать; но на – завтра же снова выступили в сад. «Не успели мы, – говорит Гудовский, – приняться за работу, как приставленный караульный крикнул: Отец Иринарх идет! Все мы, услыхав это, как пули попадали сверху на земле и... не поднимались с неё... Но мы опять услыхали голос, которого уже не могли не узнать. – Этот голос был тот самый, который нас вчера предупреждал на счет приближения Иринарха, но нынче он не пугал нас, а успокаивал. Слова, услышанные всеми, были: «Не правда, рвите себе, Иринарх ещё не идет!» Это был голос Митрополита Филарета, которого дети узнали и, приподняв из травы свои испуганные головёнки, оцепенели... И как иначе?! они увидели самого его, Владыку Киевского и Галицкого, стоявшего для них на страже у косячка своего окошечка и весело любовавшегося, как они обворовывают его сад"…

И что же? Как приняли эти дурно воспитанные дети такое странное и, может быть, с точки зрение всякого сухого педагога, конечно, очень неодобрительное отношение к их шалости?!

«Мы, – говорил Гудовский, – потеряли все чувства от стыда; мы все как бы окаменели и не могли двинуться, пока Митрополит снова произнёс действительно: – «Ну, теперь бегите, дурачки, – теперь Иринарх идет – Тут мы все брызнули...

Прошел день, два, три, – мы все были в страхе: не призовёт ли Митрополит о. Иринарха и не откроет ли ему, какие мы негодяи? Но ничего подобного не было, хотя, «милый дидуся», очевидно, об нас думал и, догадываясь, что мы беспокоимся, захотел нас обрадовать.

На четвертый день после происшествия, вдруг нам принесли целые ночвы разных плодов и большую деревянную чашу меду и сказали, что это нам Владыка прислал».

По какому же это случаю? допытывались мы, радостно и робко принимая щедрый подарок. Но случая никакого не было, кроме того, о котором мы одни знали и крепко о нём помалчивали».

«Посланный сообщил только, что Владыка просто сказал: «Сошлите живописцам-мальчишкам медку и всяких яблочек... Дурачки ведь они, им хочется... Пусть поточат».

«Мы эти его груши и сливы, – честное слово говорю, – со слезами ели и потом, как он первый раз после этого служил, – окружили его и не только его руки, а и ряску-то его расцеловали, пока нас дьяконы по затылкам не растолкали»...

«Так-то он наказал нас и прибавлю, – наказание его было столь памятно, что лет через пятнадцать после этого, когда Гудовский жил в доме, выходившем на Софийскую улицу, тогда уже пожилой художник, бывало, ни разу не пропустит мимо митрополичьей кареты, чтобы не крикнуть вслед с детскою радостью: «здоров будь, милый дидусю!»

«И более того: – этот человек (Гудовский), вращавшийся в своё время в различных кружках Петербурга, не сохранил всей веры и относился критически и даже враждебно к духовенству вообще, и к черному в особенности, но на предложенный ему однажды вопрос: где же, однако, в какой церкви лучшее духовенство? отвечал: – «В русской, бо из него выйшов наш старый дидуся Филарет, дуже добрый».

«И Бог весть, когда пала в эту художественную душу любовь к «дуже доброму дидусе». Но верно тогда, когда праведный старец покрывал своею превосходною добротою ребячье баловство, которое любой педагог и моралист не усумнились бы теперь назвать и не знай – чем, а какой-нибудь либеральный перевертень с прокурорского кресла потребовал бы за всё это самой строгой кары... Но, к счастью, не так смотрит на вещи истинная добродетель, одним из прекрасных представителей которой может быть назван Митрополит Филарет (Амфитеатров), так что и всякая мелочь из воспоминаний о нём наполняет душу приятнейшею теплотою настоящего добра, которое как будто с ним родилось, – жило с ним, и... с ним умерло... По крайней мере, для людей, знавших Филарета Киевского, долго-долго будет казаться, что органически ему присущее добро умерло с ним в том отношении, что их глаз нигде не находит другого такого человека, который был бы так подчинён кроткому добротолюбию не по теории, не в силу морали воспитания, и ещё более, не в силу сухой и не стоющей морали направления, а именно подчинялся этому требованию самым сильным и полным образом органически. Он так и родился со своею добротою, как фиалка со своим запахом, и она была его природою»²⁶³.

Заканчивая здесь повествование о бывших начальственных и вообще служебных действиях и отношениях высокопреосв. Филарета ко всем братиям и всем живущим в Св. Лавре, не исключая даже и низшей прислуги и малых, естественно склонных к баловству, ребят, и о силе и значении всего влияния, простиравшегося на всех и каждого, – мы обратимся к последнему предмету нашего изложения – к собственной свято-подвижнической жизни высокопр. Филарета.

«Мы не можем изобразить здесь все труды и подвиги духовные в Бозе почившего; внутренняя жизнь его, подобно жизни истинных великих ревнителей благочестия, замечательна глубокой сокровенностью. Знаем и скажем только, что рвение к духовным подвигам, однажды возжёгшись в душе его, во всё время его жизни не угасало никогда, а по временам разгоралось таким ярким светоносным пламенем, который не мог быть не приметен и для других при всём его смирении и сокровенности его святоподвижнической жизни»²⁶⁴.

«Плачьте иноки Господни, восприявшие на себя благое иго Христово! Нет более с нами духовно-мудрого руководителя в подвижническом течении нашем; – не узрим мы более в святой жизни его светозарного зерцала ангелоподобного жития иноческого»²⁶⁵.

При изложении повествования о собственной святоподвижнической жизни в Бозе почившего Первосвятителя-Схимника, мы должны прежде всего напомнить себе и читающим об особенной и неизбежной трудности, заключающейся в самом существе, значении и свойстве истинного духовно-христианского аскетизма. Святоподвижническая жизнь есть жизнь в Боге сокровенная и как духовная, только духови востязуется. Коренное и отличительное свойство её есть смирение в сокровенности, по коему живущий сею жизнью всячески утаевает её не только от взора других, но и от своего собственного. На эту-то черту, несомненно, указывал и Святитель Воронежский, когда именовал высокопр. Филарета «великим Архипастырем, отличающимся, сверх прочих Духа Святого даров, боголюбезным смирением». И, действительно, черта эта в лице и жизни высокопр Филарета очевидна для всякого, ознакомившегося уже достаточно с его биографиею. Потому скажем словами из надгробного слова, – «мы не можем изобразить здесь все труды и подвиги духовные в Бозе почившего: внутренняя жизнь его, подобно жизни всех ревнителей благочестия, запечатлена глубокою сокровенностью. Знаем и скажем только, что рвение к духовным подвигам, однажды возжегшись в душе его, во всё время его жизни не угасало никогда, а по временам разгоралось таким ярким светоносным пламенем, который не мог не быть приметен и для других при всем его смирении и сокровенности святоподвижнической его жизни». Впрочем, мы не станем здесь излагать во всей полноте и подробности и то, что хотя относилось бы к настоящему месту и предмету речи, – но отчасти уже вошло в состав прежнего повествования в разных местах и по разным сходственным обстоятельствам.

В основание настоящего повествования мы возьмем то, что более всего известно и частью уже засвидетельствовано печатно о духовно-подвижнической жизни в Бозе почившего Иерарха, явившего в лице и жизни своей один из редчайших примеров ревности по Бозе, – именно – принятый им втайне за 17-ть лет до кончины своей великий ангельский образ – схиму. Вот что было засвидетельствовано тотчас же по кончине его. «При точном и ревностном исполнении обязанностей, возлагаемых званием и долгом общественного служения, высокопр. Филарет с истинною высоко подвижническою строгостью исполнял все уставы и правила иноческого жития, по примеру и заповеди св. подвижников Афонских и Печерских, пребывая всегда в воздержании и трудах, содержа свой ум в богомыслии и устремляясь всем сердцем к сладчайшей любви Распявшегося за нас. Знавшие близко Архипастыря давно уже примечали в нем напряженное усиление молитвенного подвига, стремление и ненасытную жажду теснейшего общения со Христом Спасителем, которое он возгревал и укреплял частым, а в последнее время ежедневным принятием Тела и Крови Его; но только по блаженной кончине, избегавшего славы мирской, Святителя-подвижника открылась заветная тайна души его, обручившей себя Христу сугубым обетом иночества»²⁶⁶. Таким образом, в этом свидетельстве, хотя кратко, но точно и полно выражаются и истина и предмет предлежащего нам повествования.

В сейчас приведенном свидетельстве сказано, что высокопр. Филарет с истинно-подвижническою строгостью исполнял уставы и правила иноческого жития, по примеру и заповеди св. подвижников Афонских и Печерских. По суду и взгляду людей мира вообще и, в частности нашего времени, подобное состояние и действия в лице и жизни человека, поставленного на высоком общественно-служебном степени покажутся, пожалуй, или неестественными в смысле неудобоисполнимости, или неуместными: одно из двух, – или быть строгим примерным монахом-подвижником, или хорошим исправным общественным деятелем, – вот их почти аксиомы. Но к истиннейшему христианскому утешению не так бывает на деле. Св. Православная Церковь представляет благочестивому чувству и взору чад своих целый сонм великих Иерархов, которых чтит и величает яко монахов украшение, яко мудрых наставников иноков, так что, как бы в ответ и обличение сказанным мирским суждениям, выражается об их состоянии следующими напр. словами: «Витии многовещанные яко рыбы безгласные видим о Тебе, Святителю: не доумевают бо, еже како и отшельником денно-нощною молитвою пример подаваеши и паству Твою примерно управляеши²⁶⁷. Заметим, что св. Церковь ублажает так Святителей не из древнейших только времен, когда звание святительское преимущественно было характера аскетического, и когда их служение не было связано столь многообразными обязанностями и административно-формальными условиями и отношениями к пастве своей и обществу, – но представляет таковыми Святителей позднейших, почти наших времен, каковы например Богопрославленные Святители – св. Димитрий Ростовский, св. Митрофан Воронежский, св. Тихон Задонский. Таким образом, из одного ревностного подражания сим Святителям, каждый и в наше время поставленный на степени сего звания и служения, естественно и преимущественно перед другими, может возгревать в себе как собственное желание сердца и как особенный дар Божий, чтобы жительствовать по примеру и образу жизни Богопрославленных уже Святителей, а с тем вместе являет и свой особый вид и образ святоподвижничества.

Мы уже знаем, что высокопр. Филарет имел пламенное и примерное усердие к Богослужению вообще, так что с раннего детства своего старался всячески бывать неопустительно при церковных службах. В частности же эта сторона его духовного состояния отразилась напр. в том, что он со времени посвящения своего в сан святительский поставил сам себе обетом или заветом, чтобы во всю Св. Четыредесятницу неопустительно совершать Литургии Преждеосвященных даров. Этот последний подвиг, очевидно, составляет особенную черту и плод его духовного развития и настроения. Ещё же частнее и особеннее открывается это святоподвижничество его в том, что в течение сорока слишком месяцев, последних в его жизни, он ежедневно неопустительно сподоблялся приобщаться Св. Таин Тела и Крови Христовых. Положим, что побуждением к сему последнему подвигу, как сам он объяснял, была ревность его любви к отечеству, именно – он желал усилить свои молитвы об отечестве своём – России среди бывших тяжких для нас военных обстоятельств (в Крымскую войну); но во 1-х это самое свидетельствует о новой, высшей и примерной черте святоподвижничества, – а во 2-х, как он сам же объяснял, это обратилось в его необходимую духовную потребность, а с тем вместе поддерживало и укрепляло его нравственные и физические силы. «Когда Архипастырь наш, – говорил один из проповедников при его гробе, – был в преклонных уже летах и когда физические силы его заметно уже слабели, а особенно в последние годы его жизни, мы сами были свидетелями, как среди крайнего изнеможения и истощения сил он вдруг обновлялся, яко орля, юностью... Мы недоумевали, где источник такой крепости и бодрости. Перед отшествием же своим он сам поведал, что тайна сей крепости заключается в молитвенных трудах, что только в молитве он и находит себе успокоение, и что за ней и время идёт для него, не видно как, и усталости он не ощущает, и при бессоннице ему не тяжело». «Встанешь поутру, – говорил он сам, – и через силу движешься, но возьмешься за молитву, и оживеешь, станешь бодрее и сильнее. Прежде вставал я в четыре часа, потом в три, потом в два, а теперь встаю уже в час и ранее. Шесть часов моего утра (т. е. часы, проводимые в молитве келейной и потом на Литургии) так отрадны мне, что я не променяю их ни на какое царство»²⁶⁸. Все эти святоподвижнические действия и, тем более, объяснительные на них рассуждения не оставались безведомыми, кому надлежало. Тем более это несомненно, что он или в личных беседах со старцами, или в заочных об них братски попечительных воспоминаниях говаривал так: «Не понимаю, как старики вообще, а особенно монахи, проводят жизнь свою, если не приобрели навыка и вкуса к молитве. Это должно быть для них ужасно тяжело и скучно, ибо занятий каких-нибудь у них нет, да и невозможны и прискучат. Поэтому, ах как нужно и необходимо заранее всем, желающим в старости проводить жизнь не безотрадную, привыкать к молитве»²⁶⁹. А наконец, не оставалось безызвестным и его домашнее постоянное молитвенное правило. Вот правило, которое, как значится в записках²⁷⁰, совершал в Бозе почивший ежедневно с давних пор его жизни:

Вечернее правило: 1) Повечерие и, вслед за ним, 2) Поклонение Св. Троице, 3) Поклонение Иисусу Христу (из творений Св. Димитрия Ростовского) и 4) молитва Преподоб. Евстратия из полунощницы субботней; потом 5) Акафист Иисусу Сладчайшему (одни икосы и кондаки), 7) Поклонение Пресвятой Богородице. (Св. Димитрия Ростовского и 8) Акафист Пресвятой Богородице (Благовещенской); затем 9) Благодарственные страстей Христовых воспоминания (из Св. Димитрия Ростовского); 10) его же богомысленное размышление; далее 11) молитвы на сон грядущим и 12) в заключение всего целование ран Господа нашего Иисуса Христа.

Утреннее правило: 1) Молитвы утренние, вслед за тем 2) Поклонение Св. Троице и 3) Поклонение Иисусу Христу. Потом 4) Акафист Сладчайшему Иисусу, 5) Поклонение Пресвятой Богородице и 6) Акафист Ей же; далее благодарственные страстей Христовых воспоминание; 7) Канон ко Св. Причащению. Затем 8) Акафист ко Св. Причащению, 9) молитвы ко Св. Причащению. После того 10) Богомысленное размышление и 11) в заключение целование ран Христовых и наконец 12) слушание Литургии, которой никогда не опускал, и на которой в последние три слишком года, как сказано выше, приобщался ежедневно Св. Таин²⁷¹.

Смотря на один только перечень молитвословий, понятно, сколько потребно было времени на их благоговейное прочтение. В записках напр. значится, что вечернее правило продолжалось около трех часов. Само собою не менее требовалось и для правила утреннего. Таким образом, пять-шесть часов ночи проходили в молитве. Если же присовокупим сюда ещё всенощную, которая постоянно отправлялась в его домовой церкви в последнее время с вечера, а прежде утром в четыре часа, вечером же отправлялась вечерня, то спрашивается, – каков был весь подвиг молитвенный, судя по одному количеству времени? О таковых подвигах можно читать только в житиях великих подвижников Печерских и Афонских... А каково было состояние молившегося? Упоминаемый прежде, келейный Иеромонах Сергий передал нам следующее. «Стал замечать я, что Владыка видимо слабеет ногами. Оказалось, что ноги его по временам опухали, а на коленах часто образовывались наросты, как бы на ранах. Я догадался, что это верно от долгого на молитве коленопреклонения. Потому осмелился, не ведомо для него, класть небольшую тоненькую подушечку на его коврик, на котором он бывало молился. Оказалось, что Владыка не отвергал употребление подушечки; когда же подушечка окажется, бывало, истершеюся, я заменял её другою. Таких подушечек у меня накопилось довольно. Я их раздавал желавшим и особенно, после его кончины». (Об одной из этих подушечек мы будем иметь случай сказать в своем месте). Этот же келейный, и ещё в особенности другой, тоже Иеромонах N, говорил нам: «Когда Владыка жил летом в Голосеевой пустыне, то келейное своё правило совершал обыкновенно в самом алтаре домовой церкви, – совершенно смежном с его моленною. И вот когда бывало, встанешь утром рано, или с вечера бываешь в проходке довольно долго, и проходишь мимо окон алтаря, – то невольно заглянешь и увидишь Владыку молящегося непременно в сильных слезах; иногда же мимо идя, слышишь его плач и рыдание истинно как безутешного ребенка». Последнее свидетельство, более чем несомненно, если принять во внимание только то, что в алтаре сей домовой церкви потаённо хранился, как увидим в своём месте, гроб и в нем погребальное схимническое облачение. Понятно, что самое непосредственное перед очами молившегося нахождение этих предметов, естественнее всего возбуждало и неудержимо вызывало слезы и рыдания; здесь самым делом совершалось то, что выражается в одной из священных молитвенных песней церковных: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть»... или: «Зряще мя безгласна и бездыханна во гробе предлежаща, восплачите о мне и проч.»²⁷².

Но этими келейными правилами не ограничивался молитвенный подвиг в Бозе почившего. Любя в свободное время прогуливаться пешком или в экипаже по лесу, окружающему Голосеевскую пустынь, высокопр. Филарет и здесь продолжал свой молитвенный подвиг. Так при всей сокровенности его подобных действий, было известно, что он становился в лесу на молитву. Одним из обычных, между прочим, мест его моления был пригорок на окраине Голосеевского леса, откуда открывается взору посетителя весь город Киев, и в частности Св. Киево-Печерская Лавра. Здесь-то часто видели его стоящим на коленах и молящимся. Впрочем достаточно только вспомнить, как совершались в Бозе почившем подобные же потаённые моления с одной стороны ещё в детские годы то в опушке леса во время полевых работ, то в огороде или в конопляннике, а с другой стороны в бытность его Ректором Московской Академии в лесу на Корбухе, на месте нынешнего Гефсиманского Скита.

Кроме этих молитвенных подвигов, или вернее сказать, в состав сих подвигов входило ещё, как правило, или потребность духовная, возможно постоянное чтение Слова Божия. Читателям уже известно, что ещё с издавна высокопр. Филарет знал наизусть часть св. Евангелия и всю Псалтирь; равно как известно, что чтение последней он употреблял и в прогулках со старцами. Это же чтение не отходило от уст его и во всякое время уединения. Так в записках о. Наместника читаем, и многие из свидетелей сообщали нам, что в Бозе почивший, прогуливаясь пешком или проезжая в экипаже по Голосеевскому лесу и другим монастырским дачам, имел в руках Святое Евангелие. А наконец, что читать Св. Евангелие и Апостол было ежедневным его правилом между обычными дневными занятиями, об этом сам он не скрывал, хотя самые-то упражнения в чтении старался совершать возможно потаённо. О первом напр. читаем следующие слова в самых последних днях его жизни: «Я обыкновенно ежедневно читаю Евангелие, говорил он, – потому и во сне даже часто вижу перед собою Евангелие, – читаю будто и, окончив чтение, хочу поцеловать самые слова Св. Евангелия, где Имя Иисуса Христа, или другое из имен Божественных; но только что стану наклонятся, – тотчас просыпаюсь и смотрю – Евангелия нет. Так-то: что душа любит наяву, тем занята бывает и во сне»²⁷³. Относительно же потаённости подобных занятий келейный его Иеромонах Сергий говорил, что «иногда, бывало, Владыка прикажет мне притворить дверь в его кабинет, или спальню и скажет, что он хочет прилечь и отдохнуть немножко. Когда же по прошествии назначенного времени станешь отворять двери, то его самого застанешь перед столиком с раскрытым Евангелием, а на постели и признаков нет, чтобы он ложился отдыхать. Кому не понятно, – каково должно было быть вообще его душевное настроение, а отсюда, каков образ жизни и всё преуспеяние его в благочестии и добродетели. Первое состояние на языке святоподвижническом называется умным деланием, обыкновенно же известно под именем Богомыслия. Что действительно высокопр. Филарет обладал этим духовным достоянием, припомним только то, что засвидетельствовано было о нём ещё во дни оны, когда он был ещё Архиепископом в Казани. Приведём здесь подлинные слова сего свидетельства: «Достаточно было только посмотреть на него, чтобы вынести глубокопоучительный урок на всю жизнь. Евангельская кротость, смирение, простота обрисовывали его лицо, просветленное чистотою души; взор поникнутый, чело, полное глубокой думы, ясно свидетельствовали, что ум его постоянно был занят иным – невидимым; пребывая видимо с людьми, он постоянно внутренно пребывал с Богом. Только имеющие понятие об умном делании могли видеть, что он постоянно совершает молитву в уме и сердце». Да, этого типически верного изображения не подтвердит ли и всякий, кто хотя раз видел лицом к лицу в Бозе почившего. Даже, прибавим, достаточно для этого и теперь взглянуть на его портретные изображения, где обыкновенно представляется он с книгою в руках. Не приводя здесь многих более или менее обидных отзывов и воспоминаний, как при жизни, так и по кончине, о высокопр. Филарете, в рассматриваемом отношении, укажем для примера на один, значущийся между прочим в записках о. Наместника под заглавием: «Заметка 83-х летнего схимника из-за границы – из Молдавских монастырей, бывшего на поклонении в Киево-Печерской Лавре: «я знаю пять митрополитов, – говорил старец, – но такого не видал... Он святой и великий молитвенник за мир. Это рассказано мне в соборе от старцев»²⁷⁴.

Если таково было постоянное молитвенное правило в Бозе почившего, что на выполнение сего правила требовалось по нескольку часов с вечера до поздней ночи, и с самого раннего утра – почти с полуночи до известного времени, то что же сказать о других сторонах святоподвижнической его жизни, – о бдении и пощении?.. Первое неочевидно ли уже из самой долговременности молитвенного правила совершавшегося притом в такую пору, когда обыкновенно и естественно спят. Так же точно, чтобы неослабно совершать такой молитвенно бденный подвиг, возможно ли допустить, по простому понятию и представлению, чтобы этот подвиг мог быть без нераздельного с ним подвига пощения, хотя бы то в смысле строгой умеренности и воздержания? Действительно, если мы не можем сказать, чтобы высокопр. Филарет был постником в строжайшем отшельническом смысле, – напр. в постоянном сухоядении или в долговременном неядении, – зато несомненно, что во первых он проводил дни первой и последней седмицы Великого Поста так, что вкушал пищу не более, как через два дня; во вторых в самом роде пищи, разумеем по отношению вообще к уставу церковному о постах и, в частности, по отношению к уставу иноческому, соблюдал примерную строгость. В этом случае он не позволял себе разрешать на что-нибудь даже и во время болезней. Впрочем, заметим опять, что всё это – и молитва, и бдение, и пощение было у него не временно, но простиралось на всю его жизнь с самого детства. Не он ли, бывши ещё отроком в доме родителя нередко оставлял обычную пищу, удаляясь на молитву, так что нужно было и отыскивать его ко времени обеда; и не он ли в то время, когда ночью спали все домашние, тихонько вставал на молитву?! Но что тогда было как бы по одному влечению сердечному, это самое в последующее время образовалось и перешло у него в духовную потребу.

Если же потребны были в этом отношении примеры для подражания и для возгревания в себе духа святоподвижнического, то, само собою, в них не было недостатка. Высокопр. Филарет, действительно, питал постоянное и пламенное усердие к почивающим в Лавре Св. Угодникам. У него было постоянным правилом каждонедельно неопустительно бывать в пещерах на поклонении Угодникам. В последнее же время он удалялся в пещеры нередко на целые дни и ночи; даже делал это в такие дни, когда бы требовалось, по принятому обычаю и по искреннейшему желанию и усердию всех, провести время среди близких и знаемых. Мы разумеем дни его именин. Об этом напр. в записках о. Наместника значится следующее: «Святый Владыка 60-й раз празднует своему Ангелу-соименнику в монашестве – Филарету. Как день был воскресный, то все желали, чтобы он служил в Лавре и потом дозволил желающим явиться и принять его благословение в его покоях. Но Владыка решил: нет, я всегда проводил этот день в молитвенном уединении, не для чего переменять старого обычая и теперь. С преподобным преподобен будеши; так празднуйте одни вы, а я по старому, останусь на весь день у преподобных. Так и сделал. Служил обедню в Пещерной церкви Св. Преподобного Антония, а после обедни ходил по обеим пещерам и поклонялся Св. Угодникам. Возвратился в Лавру уже ко всенощной и был совершенно доволен своим уединением. Радость духа видна была на лице его и на всём»²⁷⁵.

После всех этих внутренних святоподвижнических качеств и действий что сказать о прочем состоянии в Бозе почившего и о делах его благочестия, – напр. о его нестяжательности, щедродательности в пользу неимущих и вообще о сострадательности и сердоболии к бедным и несчастным? В этом отношении имя в Бозе почившего во всеобщем признании и памяти останется, кажется, образцом сих добродетелей. Свидетельства и доказательств на это мы уже видели великое множество в разные времена и в разных местах его служения. Здесь же мы укажем только на особенные образы и свойства сих добродетелей. То правда, что раздача милостыни нищим или выдача пособий нуждающимся, когда те и другие сами являются, и как бы требуют удовлетворения себе, есть как бы дело обычного порядка. Кому, как не подобным лицам – митрополитам и вообще архиереям свойственнее всего раздавать милостыню; этого требует самоё их звание и долг, чтобы этим самым подавать пример и другим. Впрочем, не безызвестно, что это бывает так, что самоё лицо, от которого идёт подаяние, остаётся некоторым образом как бы безучастно собственным личным сочувствием к нуждающимся. Иногда раздача милостыни поручается известному человеку, для чего наперёд назначается определённое количество денег на известное время. Но не так совершалось это со стороны высокопр. Филарета; он не имел никогда и ключей от денег... «Подавай, подавай, более подавай, твердил, бывало, Владыка своему келейному; не забывай этого так же, как подливать масло в лампадки и даже более. Вообще же, по словам свидетельствующих, нужно было видеть Владыку, в каком он был особенном весёлом расположении духа, когда видел, что много приходило нищих и просящих, и наоборот, заметно печалился, когда почему-либо было их мало». «За стол, бывало, отнюдь не сядет прежде, как приказав удовлетворить всех, приходивших за подаянием». «Нередко за столом спрашивал: а что? не пришёл ещё кто? Иногда не доверял даже и сам выходил посмотреть, нет ли кого… Но этого мало. Как нам самим приводилось слышать за достоверное, так и в воспоминаниях, напечатанных уже в недавних годах в разных периодических изданиях, значится следующее.

«Нам из рассказов наставников наших известно было, – пишет Автор сейчас помянутых воспоминаний²⁷⁶, – что наш Владыка Филарет ночью выезжал с келейным своим монахом очень часто, чтобы в окна тех домов, где, – как узнавал он, – водворялась нищета и неразлучные с ними страдания, – класть нескудные милостыни. Еще свидетельствуют многочисленные письменные данные, что он никогда не отказывал даже и тем, о коих совершенно не знал и не слышал ни от кого. Замечательны, в самом деле, в высшей степени эти факты. – К высокопр. Филарету очень часто присылались письма или прошения из разных мест и сторон такого рода и содержания, что как будто он был поставлен опекуном над ними или заведовал кассою какого-нибудь Попечительства. При подобных письмах или прошениях прилагались свидетельства о состоянии нуждающихся и нередко обозначалась сумма, потребная на вспомоществование. И то несомненно, что высокопр. Филарет никогда не оставлял подобных прошений без удовлетворения, что видно из пометок, деланных отсылателями денег, на самых бумагах. По нескольким же из оставшихся писем и прошений, – как нам за подлинное известно, – сделано было удовлетворение даже и после его кончины. Спрашивается: что же служило основанием к этому со стороны обращавшихся с такими просьбами, и почему сам в Бозе почивший не отрицал их? Ответ на последний вопрос находим, между прочим, в последних днях жизни в Бозе почившего. Когда высокопр. Филарет повторял, бывало, частовременно обычные свои возгласы: «Ах! Не удерживайте меня, отпустите меня... Храмина тела моего разрушается... Возьмите себе землю, а дайте мне небо... На что я вам? Кому нужен? и т. п., и когда заметили ему однажды, что жизнь его ещё нужна и драгоценна для многих, особенно для бедных, вдов, сирот, – он отвечал: «Да, да, правда, – многие кричат за меня, особенно бедные. Заболею, они начинают молиться. Видно, вопль этот доступен к Богу и имеет силу. Видно Господь слышит этот вопль. Когда я выхожу и они видят, что я едва двигаюсь, то начинают кричать: Поддержи тебя Господи! Продли твою жизнь Господи!» Видно было, что душа его чувствовала живейшую отраду в творимой им ежедневно милостыне и ещё здесь предвкушала то блаженство, которое обещано в Евангелии милостивым»²⁷⁷.

Кроме этих чувств и дел милосердия, являемых лично, или письменно обращавшимся к Бозе почившему и никогда им не оставляемым без живейшего участия и удовлетворения, нам сообщили факты и такого рода, в которых явны были знамения благодатного дара от Господа, какие видим и исповедуем мы в лице избранных Угодников и при жизни их, и по кончине. Фактов в этом роде и значении мы имели утешение слышать довольно много, но приведем здесь только некоторые, именно те, достоверность которых засвидетельствована несомненно.

«Одна, дотоле совершенно безызвестная высокопр. Филарету, вдова жена капитана П., обременённая многочисленным малолетним семейством – пятью сыновьями и одною дочерью, находилась в самом крайнем положении по части средств к жизни вообще, и в частности, чтобы куда-нибудь пристроить детей своих. Не имея и не видя никаких надежд, она поставила себе за правило читать ежедневно акафист Божией Матери, прося Ее чтобы Она указала и послала ей человека, который бы помог ей в её деле. Акафист она выучила даже наизусть от усердного и постоянного чтения. И вот однажды – в субботу великую на Светлое Христово Воскресение, прочитавши акафист, она прилегла на несколько времени до заутрени. Видит во сне, что Пресвятая Богородица говорит ей: «Иди в Лавру, – Митрополит тебе поможет и всё твое положение устроит». Она вскоре в один из дней Пасхи отправилась со всеми своими детьми в Лаврскую церковь. После обедни, при выходе из церкви, Владыка, сопровождаемый множеством людей, вдруг остановил внимание на вдове и сказал, указывая на детей: «это – все твои! Погоди же несколько времени». Проводивши посетителей, Владыка сказал келейному Иеромонаху C., – сообщившему нам буквально этот рассказ»²⁷⁸, – «пойди-ка, позови ко мне стоящую вон там вдову с детьми!» Келейный с трудом отыскал её в толпе нищих и ввел вместе с детьми в покои. Владыка, расспросивши вдову об её положении и подавши тут же потребную денежную помощь, сказал: «Ну! утешься: даст Господь, все устроится хорошо». И действительно, высокопреосвященный Филарет принял такое живое и решительное участие в положении этой вдовы и её детей, что при некоторых встретившихся препятствиях к определению детей в Кадетский Корпус, он имел дерзновение обратиться со всеподданнейшим ходатайством к самому Государю; вследствие чего и было Высочайшее повеление принять детей немедленно, даже сверх штатных вакансий. Когда главный виновник сказанных препятствий, не оставшийся без надлежащего внушения за его действие, извинялся перед Владыкою, – он отвечал: «Я ничего не сделал, а только то, что мне надлежало сделать». «Дети же вполне оправдали своими успехами такое о них благопопечение высокопр. Филарета, или что тоже, указанную и ниспосланную им в лице его от самого Господа милость. Несомненна истина, что милосердие и благотворение ближним являлись в лице и действиях в Бозе почившего, не как только долг и добродетель, но как стяженный ими дар от Господа, который исповедует и чтит в избранных Угодниках Божиих, и по преимуществу в Святителях, сама Св. Церковь, величая их – нищих питателями, сирых кормителями, вдов заступниками, несчастных утешителями – и вообще скорыми помощниками в скорбех и болезнех. Да не смутится, впрочем, кто-либо из читающих, что здесь восписуется такая честь в Бозе почившему, что он ставится в ряду святых. Все святые не на небе делаются святыми; они там только уже прославляются за святость, стяженную ими здесь на земле. Быв в настоящей жизни в малом верны, они в будущей – над многими поставляются.

Приведем ещё следующие факты. «Был высокопр. Филарет в одном доме, где принимавшие его жили в верхнем этаже, а в нижнем почти подвальном жилье квартировало другое бедное семейство, в котором была, страдавшая долговременною тяжкою болезнью, хозяйка квартиры – мать большего семейства. Между прочими разговорами зашла речь и об этой больной. По окончании этой речи, Владыка вдруг неожиданно стал собираться домой. Но выходя из дома, он остановился на лестнице и спросил: а где же у вас живет больная-то? Ему отвечали, что вон – там..., но туда трудно будет пройти Вам, Владыка, да и ход довольно нечистый... Он сказал: ну, как-нибудь проберемся, а замараемся – не беда и просил провести себя туда. Вошедши к больной, он благословил её и в нескольких словах утешивши больную и присутствовавших, сказал: «ну, именем Господним приходи в здравие!» Выходя же, успел подать, что с ним случилось из денег. Оказалось, что с той самой минуты больная, вовсе дотоле безнадежная, почувствовала себя лучше и весьма скоро выздоровела, не употребляя решительно никаких медицинских пособий, для которых не имела к тому же и средств²⁷⁹.

Был так же высокопр. Филарет в одном доме и к нему подвели, между прочим, на благословение одну девочку, немую от рождения. Не зная сего и не быв предупрежден от подводивших о её немоте, он благословив её и положив благословляющую руку на её голову, с обычною ласкою спросил её: «а как тебя зовут, доброе дитя?» К изумлению всех девочка вдруг твердым и ясным говором ответила: Машей! и с той минуты стала говорить навсегда²⁸⁰.

В этих фактах на взгляд и суд людей нынешнего времени, пожалуй, покажется не более, как некая случайность; но само собою не для таковых они и приводятся здесь, а для тех, кои скорее воспримут то убеждение, что заводившие речь о больной и подводившие немотствующую девочку делали это, скорее и вернее всего, с тем намерением и чувством веры, чтобы получить желаемое. А что такие убеждения, а равно и самые обращения к высокопр. Филарету бывали действительно, об этом свидетельствуют тоже несомненные факты. Там напр. пишется в записках о. Наместника²⁸¹: «Прибыл к Владыке болящий чиновник С...в за благословением, или прямо, как оказалось из его слов и действий, за исцелением от своей болезни. Случилось, что за отсутствием келейного, доложил об этом болящем чиновнике Владыке о. Инспектор Академии... Пришедший немедленно был принят Владыкою, и вдруг пал перед Владыкою на коленах и обливался слезами и начал выражать свои чувства... Владыка сказал: «веруй в Господа, и получишь исцеление, а я что могу... и благословив больного иконою, отпустил его с миром»²⁸².

Наконец обращались к в Бозе почившему и заочно и именно в чувстве молитвенном и с верою в его благодатную помощь. Так напр. в Июле 1867 г. за несколько дней перед приездом моим в Киев для собирания биографических материалов был следующий факт, сообщенный мне многими и, главнее всего, самым очевидцем и участником его, – чередовым иеромонахом П. «Одна женщина купеческого звания из г. Казани попросила чередового на ближних пещерах, (сейчас названного иеромонаха), – отслужить панихиду на могиле высокопр. Филарета. Во всё время панихиды она стояла на коленах и слезно молилась. Видя это, о. иеромонах П. полюбопытствовал узнать и спросил молившуюся: не родственница ли она в Бозе почившему Владыке, что пожелала отслужить панихиду по нём и, главное, так слезно молилась? «Ах, батюшка! отвечала спрошенная, если бы вы знали, как мы чтили и чтим этого святителя Божия с тех пор, когда он был ещё у нас в Казани Архиепископом. Ведь ещё при жизни его у нас многие считали его прямо святым и прибегали к нему за молитвами и помощью в разных случаях – в болезнях, в несчастиях и получали просимое. В самом нашем семействе были такие случаи, которые с тех пор я твердо всегда помнила. И вот в прошлую зиму я сама сделалась сильно больна; надежды не оставалось почти никакой. Но раз вижу я во сне Владыку и тут же припомнила живо все прежние случаи. Увидела его я в церкви за какой-то службой и стала просить его, что бы он помолился за меня, дабы Господь даровал мне исцеление. Он мне так ласково ответил: «ну, ладно! только молись хорошенько Богу и побывай в Киеве у меня». Проснувшись, я тотчас же почувствовала облегчение в болезни, а вскоре и совершенно выздоровела. Стараясь исполнить его волю – побывать в Киеве, я вознамерилась, по особенному обещанию, отправиться туда пешком. И вот почему я просила отслужить панихиду по Святом Владыке на его могиле. Я верую, что истинно по его молитвам Господь даровал мне исцеление от болезни; иначе, может быть, мне давно уже быть бы в могиле. При сих словах она снова залилась слезами и пала на колена и ниц на могилу в Бозе почившего».

Весь этот рассказ повторял нам ещё один из клирошан послушников М..., певший панихиду. Вообще этот факт скоро стал известен в Лавре многим старцам и лицам начальственным, о котором они рассказывали и нам в большей или меньшей подробности, а главное с присовокуплением: да! Всеконечно это так. Ибо кто же и мог бы сомневаться, что Владыка Филарет угодник Божий²⁸³.

Приведем еще один из фактов, значащийся в дневнике о. Наместника. «Нежинский Протоиерей и Законоучитель Лицея Иван Феодорович Мерцалов был некогда в Московской Академии учеником покойного Владыки. При воспоминании о Св. Владыке вот что рассказал: Одиннадцать лет тому назад я был смертельно болен; ревматизм, которым за несколько прежде страдал, возобновясь с силою, перешёл на грудь, меня душил жесточайший кашель, доктора искусные видели неизлечимую и быструю чахотку и приговорили умереть... и меня уже напутствовали Елеосвящением и Св. Тайнами. Но 4-го Января вечером, часов в 11-ть, я как будто был в дремоте. Домашние в другой комнате, я один. Слышу как-будто шум шагов и постукивание палкой, как хаживал обыкновенно Владыка, быв Ректором Академии. Растворилась дверь, – вижу, ко мне приблизился сам Владыка, в черной рясе и митрополичьем клобуке. Положив руки на голову мою, потом перекрестив до трех раз, сказал: «ты тяжело болен и ещё постраждешь..., но потерпи, не бойся, Бог пошлёт тебе свою милость и ты будешь здоров. Сказав это, Владыка еще благословил меня, я поцеловал его обе руки и он пошёл назад... Дверь стукнула и я никого уже не видел и стал звать своих. На зов пришла жена. Я стал говорить, что меня не берегут, оставляют одного, дверь в комнате не запирают и все ко мне идут... Жена уверяла, что никто ко мне не приходил... Я рассказал, кто был и что говорил... Жена не вполне верила, думая, что я в бреду... Когда же я опомнился и снова повторил, жена сказала, чтобы я непременно писал к Владыке и просил молитв его. Писать я не мог. Позвали сына, я диктовал, он писал. Не знаю, дошло ли письмо до Владыки; но слова, слышанные мною от него в полусонии, сбылись... Страдания мои продлились ещё несколько недель, а потом я выздоровел. Было нечто подобное и четыре года назад тому. Я тяжело был болен. Тоже вечером входил ко мне будто Владыка. Не говоря ни слова, возложил на мою голову руки свои, и потом несколько раз благословил и удалился. И это явление Святителя было для меня тоже предвестием милости Божией; я скоро же тогда выздоровел²⁸⁴.

Можно бы привести и другие подобные факты, которые мы, впрочем, не все записывали по однородности их с другими, или по неопределенности сведений, а наконец и потому, что самые лица, их видевшие, желали сохранить их более в сердце и в тайне и сообщали об них только намеками, или теми чувствованиями благоговейного почитания к в Бозе почившему, которые видны были в глубоких и иногда слёзных воздыханиях при одном имени его. Одним из очевиднейших и живых доказательств на это напр. может служить то, – в скольких церковных синодиках и в частных помянниках можно встретить имя Митрополита Киевского Филарета, как прежде о здравии, так теперь об упокоении его, – и сколько чтущих и молитвенно вспоминающих день его Ангела и день кончины... Спрашивается: какой смысл и значение имеют эти молитвенные поминовения и какими чувствованиями они возбуждаются и сопровождаются? Молитвы ли это о помиловании грешника или иные? Сказать ли, что это только по силе и значению авторитета его – как первостепенного Святителя и его иерархических заслуг и т. п.? Но вместо всяких своеобразных наших разрешений этого вопроса, послушаем лучше, как рассуждал об этом сам в Бозе почивший. В записках о. Наместника помещён рассказ под заглавием: «Рассказ Владыкою притчи». Сказана была эта притча вслед за тем, когда Владыка однажды выслушал для поверки чтение своего собственного формулярного списка. «А что? пропустят с таким аттестатом в Царствие-то Небесное? – спросил Владыка по окончании сказанного чтения. Затем сказав – да! здесь для людей это довольно, а как там-то пред Богом?! – начал следующий рассказ. «К Апостолу Петру в одно время пришло много простых незнатных и бедных, но богоугодных и молили они его отворить им дверь Царствия. Но Св. Апостол повелевает им подождать. Просьба по некотором времени повторяется, но от Апостола опять отказ. Через несколько времени убогие опять умоляют пустить их. Но Апостол тоже заповедует ждать. Но вот вдруг послышался говор: Архиерей идёт. Тогда Апостол встретил его и спешил отворить двери Царствия, а простецам снова сказал – отступить в сторону и ещё ждать. Тогда простецы сказали: вот мы думали, что только на земле так, и надеялись, что, по крайней мере, на небе будут к нам справедливее и милостивее. Но видим и тут тоже. Тогда Св. Апостол, успокаивая их, сказал: «как неправильно вы судите. Ведь вас каждый день мне приходится принимать и провожать к Царю небесному во множестве; а архиерея-то когда-когда придется встретить из всего их множества». «Это, конечно, притча, – замечено в записках о. Наместника, – но под ней скрывается много истины»²⁸⁵.

Какую именно истину разумел под этой притчей собственно Автор записок, он не выразил; но эта притча должна служить подтверждением того, что мы выразили о личной святоподвижнической жизни высокопр. Филарета, а именно, – «что коренное и отличительное свойство её, каковым и отличался в Бозе почивший, есть глубокое смирение и сокровенность, по коим живущие сею жизнью всячески уменьшают её достоинства и намеренно скрывают от взоров других. Это-то самое, как нельзя более, яркими и высокими до неподражаемости чертами открылось, наконец, в том сокровенном состоянии в Бозе почившего, о котором впервые возвещено было в проповеди при гробе его. «Только в последнее время, когда наступало уже время отшествия его, несколько приподнялась завеса сей сокровенности, а по отшествии его это открылось во всем свете, а именно: – за 17-ть ещё лет до кончины своей в Бозе почивший Архипастырь наш, не довольствуясь общими иноческими обетами, дал пред лицом Всевышнего Бога, (по сокровенному и неизглаголанному влечению сердца своего, – как буквально выражено самим в Бозе почившим в его духовном завещании) сугубые обеты благоугождать Ему высокими подвигами благочестия, воспринявши на себя великий иноческий образ – схиму. Новое имя Св. Преподобного Феодосия, принятое им в схимничестве, возбудило его и к новым подвигам смирения и самоуничижения. Дивились видевшие Архипастыря-старца носившим собственными руками кирпич при созидании церкви в пустыне Голосеевской и недоумевали, что это значит... Это было живое проявление всецелого подражания его новому своему тезоименитому Св. Преподобному Феодосию, который «ношаше иногда воду, иногда дрова из лесу, иногда же братиям почивающим взем разделенное жито, коегождо их часть измеливавше»²⁸⁶.

Сказав сейчас о новом – великоподвижническом звании высокопр. Филарета, – в схимонашестве Феодосия, мы хотя должны были бы остановится на нем с особенным вниманием и исследованием, но так как это составляет предмет замечательнейшей важности не в личном и биографическом только отношении, а вообще в каноническо-историческом, то мы имеем в виду другое для сего место, – именно пред самым временем его блаженной кончины, когда собственно и открылось это сокровенное его звание. С настоящего же места, по самой связи речи по поводу построения храма в Голосеевской Пустыне, мы начнём новый отдел нашего изложения, именно о попечениях и трудах в Бозе почившего по части храмоздательства в св. Лавре и вообще в Киеве.