ХХIV. Прием в Старший Братский Кружок
(Воспоминания)
Отходила весна и начиналось лето, когда меня принимали в «полноправные» члены Старшего Кружка. Как-то прекрасно совпадают обстоятельства с моими праздниками: когда меня принимали в Младший Кружок – у нас цвела весна, принимали в Старший – тоже весна, весна в полном наряде, в полном цвету. Поздно что-то в том году начал таять снег, – помню я, что Пасху мы встречали в снегу, хотя тогда его уже было немного, а на дворе было очень тепло и ясно, и небо сияло по-летнему; на синеве его лежал особенный оттенок влажности, сверкающей в солнечных лучах и плыли белые позолоченные, полупрозрачные тучи. Эту весну я встречал с особенным увлечением; какой-то свежий, могучий избыток сил был в моей молодой груди, сердце любило окружающих и встречало ответ на любовь, а известно, что нет ничего прекраснее, счастливее, как взаимное чувство любви; мысли свободно и ясно работали в голове, – для них не было никаких пределов, никаких границ – всё открыто, всё доступно. Я был здоров, весел, счастлив, – чего мне еще нужно было!? Помню я до мелкой подробности, как я подготовлялся к экзамену, помню также и самые экзамены, – всё-всё помню.
В нашем лесу только по канавам, да по долинкам белел еще снег, – по пригоркам же было сухо. Как-то отрадно было ходить по сухой земле, слушать, как влажный прошлогодний лист шуршит под ногами и дышать свежим весенним воздухом. Снег за зиму страшно наскучил и я не раз мечтал, сидя за скамьей, как я буду опять гулять по лесу, работать в поле...
В один из тех весенних солнечных дней я сидел на скамейке, прислонясь к толстому стволу дуба, стоящего над прудом недалеко от дома Н. Н., у самой дорожки, бегущей к школе и читал; тут же на круглом столике, когда-то покрашенном, но потемневшем от дождей и времени, лежала моя тетрадка, в которой перед этим я решал задачи. Арифметика вообще мне не нравилась, очень не нравилась, – чем-то сухим, неприятным обдавало меня всегда, когда я принимался за неё и я к ней не имел ни малейшей симпатии, а в этот день – она была особенно скучна, – мысли мои все время отвлекались от неё то игрою света и тени, то серенькою птичкою, пролетевшею возле меня, то еще чем-нибудь. Солнце светило особенно ярко, к пруду сбегали ручейки и весело журчали, пахло свежими вербами, на которых уже давно распустились почки. Я положил книгу на стол и забылся в тихих грезах; на полянке передо мною снегу уже не было; клочья побуревшей прошлогодней травы валялись местами и между ними пробивались свеженькие, красноватые иголочки молодой; широкий куст жасмина стоял на самом припеке и краснел – возле него прыгали и дружно чирикали воробьи. Какая-то сладкая истома овладела мною. Сначала я наблюдал за воробьями, потом перешел к пруду и задал себе вопрос: отчего в нем такая синяя вода?.. Потом к тучкам, скользящим над моей головой и наконец к травкам; возле одной из них недалеко от меня полз красный муравей и тащил какой-то груз; я начал следить за ним, потом начал воображать себя на его месте и т. д., в это время сзади у меня послышались чьи-то шаги, я быстро оглянулся и встал, – ко мне подошел Н. Н. С Н. Н. за это время я довольно коротко сошелся. Я видел, что он меня любит, и я сердцем привязался к нему. Если у меня возникала какая-нибудь неприятность, первая мысль, которая приходила ко мне в голову, – была пойти к Н. Н. и поговорить с ним. Я начинал воображать себе, как я пришел к нему, как он ласково встретил меня в дверях своей комнаты, как я горько расплакался у него на груди и начал открывать ему свое наболевшее сердце; у меня и в самом деле к горлу подступали слезы и я начинал в уме рассказывать ему свое горе. Когда же я встречался с нам, я нередко почему-то страшно робел, а если он говорил мне с упреком, я окончательно падал духом; какая-то жгучая грусть охватывала сердце и я уходил в лес, в поле и грустил и плакал там, но Н. Н. никогда не укорял и не разлюблял, – мне опять хотелось пойти и нему, поплакать, высказаться и мысленно я был с ним; светлый образ его стоял передо мною живым и я любил его, лелеял в душе своей, как самое дорогое сокровище...
Н. Н. был в белой фуражке и в легком летнем пальто; помню я, как он подошел ко мне, – в просвет между веток упала полоска света и заиграла у него на груди. Лицо его было светлым, но общее выражение его было несколько задумчивым.
– Что это ты учишь? – спросил он. Я ответил, что математику, при этом рассказал, как я вообще к ней отношусь... Н. Н. улыбнулся. В это время возле школы зазвонил звонок, и мы пошли к школе по обсохшей дорожке. Н. Н. обнял меня рукой и спросил, как я живу теперь. Я отвечал, что хорошо, что на душе у меня большею частью легко и радостно.
– Видишь, Родя, я слышал, что ты больше время проводишь с маленькими, а со старшими очень мало. Оно-то само по себе ничего в себе дурного не заключает, – можно и с маленькими побегать, пошалить, но ты уже не маленький... Старший кружок допустил тебя в свою среду – этим он дал тебе возможность стать в более близкие отношения и с ними и со мною, и скорее поступить в кружок, а говорят, что ты вместо этого успокоился на том, что тебя допустили и не ищешь близкого общения с нами, а проводишь свободное время с маленькими в играх да забавах.
Н. Н. начал говорить взволнованно: «Ах, Родя, так бы я хотел, чтобы ты поскорее поступил в кружок и стал моим другом-помощником!.. Подумай, какое высокое святое дело ожидает тебя – ты будешь воспитывать души живые для Царствия Небесного... Что может быть выше этого?.. Что ж ты всем сердцем не стремишься к тому?.. Неужели, так хорошо понимая поэзию природы, ты неспособен понять высшую поэзию дела Божия в душах живых!».
Он остановился, взял меня за плечо и вопросительно посмотрел в глаза. Лицо его было печально в эту минуту, даже несколько строго... Мне было так невыразимо тяжело, что я не мог удержаться и, припав к нему на грудь, громко зарыдал. В глубине души я сознавал, что слова его правы, мне стало так ясно всё это.
– Я стану ближе к вам, я люблю и вас и братьев... Если бы вы звали, как я люблю вас, – проговорил я плача.
– И я люблю тебя, если бы не любил, я и не стал бы говорить тебе этого... А то мне жаль, что ты не таков, каким бы я хотел тебя видеть, что до сих пор не доказал нам, что мы можем поручить тебе младших, не боясь легкомысленного отношения к ним.
С этого дня я начал более вдумчиво относиться к себе и к своей жизни, а Н. Н. так поддерживал меня своею лаской, словом, любящим взглядом, что я сразу подымался и всё более и более креп в своих добрых чувствах и намерениях.
И вот, наконец, в июне меня решили принять в кружок. Весна отцветала, но была еще в полном наряде и красоте: еще лес наш был свеж и по утрам сверкал обрызганный росою; в нем кричали дрозды, иволги; соловьи по ночам отпевали свои последние песни и цвели груши, – белые лепестки их уже начинали осыпаться и покрывали траву, белея как утренний снег. Экзамены давно прошли, и мы работали.
Однажды после обеда пошел сильный дождь; еще и раньше начали набегать чёрные тучки, но дождя мы не ожидали и в три часа, по обыкновению, вышли на работу, часть работала возле школы – в питомнике, а часть пахала на школьном поле за лесом; поле тоже недалеко от школы. Тучки показывались все чаще и чаще, наконец столпились на западе в кучу и начали подвигаться к нашему хутору; небо приняло какой-то особенный серовато-пепельный, пыльный оттенок, – для меня он всегда чрезвычайно неприятен... Солнце спряталось за массу туч; на поле поднялся ветер, дорога страшно вдруг запылила и хлынувший вскоре дождь прогнал нас с поля. Гроза была сильная и довольно продолжительная; в этот день мы больше не ходили на работу...
Как только дождь утих, в школу пришел Н. Н., и Старший Кружок собрался в одной из классных комнат, собрался без «допущенных»...
Встретив меня в коридоре, Н. Н. сказал, что будет говорить о нашем приеме.
Я сильно волновался; я не знаю, что со мною бывает в такие минуты; другие кажется, и спокойны, – но я никак не могу быть спокойным, как бы ни старался быть таковым, – из глубины души прорвется какая-то дрожь и охватит тебя всего с головы до ног...
Помню, что на дворе было восхитительно: в открытые окна волною вливался свежий душистый воздух, пропитанный запахом жасмина и черемухи, слышалось веселое чириканье птичек; иволга где-то звонко кричала, где-то в глубине леса ей вторила другая, а с крыши все время скатывались блестящие капельки и разбивались о кирпичи. Я вышел на дорожку и побежал в лес... Солнце стояло уже на западе, но ещё очень ярко обливало свежие листья деревьев своим светом, который казался особенно «золотым» и нежным... Летом оно заходит чрезвычайно медленно, – все краснеет над лесом, так, что наш ленивый остряк, нередко на работе предлагал кому-нибудь привязать к нему верёвку и затащить насильно за горизонт... С веток стекали дождевые капли и сыпались на мокрую землю. В лесу было прохладно, свежо. Мне как раз такая картина представлялась всегда, когда я читал стихотворение А. К. Толстого «Дождя отшумевшего капли тихонько по листьям текли...». Это свежее, чудное стихотворение!.. Тогда оно мне тоже пришло на мысль, – все кругом именно так, как в стихотворении – и дождь отошел, и капли сыплются с листьев, – только кукушка не кричит вдали, да луна не смотрит из-за тучи «как будто в слезах», кукушку заменила иволга, которая все еще продолжала перекликаться с своею подругой, а луну – солнышко... Я стал на холмик канавы и с воодушевлением продекламировал это стихотворение; затем перебежал через неё, – на полянке цвели две груши, а поодаль, в лесу ещё две, – все осыпанные белыми цветами... Я нарвал целый пучок душистых веток с цветами, нюхал их и целовал, как маленький ребенок. Я подчас очень ребячлив.
«О, если бы меня приняли! Как бы я был рад, – все время проходило в моей голове, – у меня были бы свои младшие, своя семейка... Я б их горячо любил... Как хорошо б было, Боже мой, как хорошо было... Пришел бы я с работы – встретил бы младшего, поговорил бы с ним, – разогнал бы грусть в его душе, порадовался бы вместе с ним... Я глубоко вошёл бы в его внутренний мир, сдружился бы с ними, заразил бы их любовью к Богу, людям и природе... Сколько светлых, отрадных минут пережил бы я с ними... Боже мой!..». Я зашел в глубь леса, стал на колени под березкою и начал молиться... Березка тихо колебалась и осыпала меня росою; на траве качались легкие тени от её ветвей, качались и дрожали.... Золотые мухи перелетали чрез полоски света и искорками терялись вдали, а в просветы между веток синела и сияла нежная, чистая лазурь вечернего неба...
Меня решили принять! Мне поручили младших!
Воспитанник Р. Леляков