Отдел V

«Все это стоило больших трудов, а паче скорби»²⁸⁷.

В своём месте мы видели рассуждения высокопр Филарета о значении строения храмов в обителях, выраженные им в одном письме к Архиепископу Рязанскому Гавриилу. «Хорошо строить, – писано было в письме, – и великолепные храмы в обителях, но ещё нужнее устроять внутренние храмы в обителях попечением настоятелей об иноческой по Бозе жизни, в которой ощущается великое оскудение в наше время». И что же? Из всех, изложенных нами, сведений и фактов кто не видит, что высокопр. Филарет имел, по слову Апостола, добру совесть, чтобы выразить сказанную истину так, чтобы проповедуя другим, не быть самому в этом отношении, по выражению того же Апостола, – неключимым... По званию и долгу Настоятеля Лавры не он ли всеми своими и официальными распоряжениями, и дивными действиями, и отношениями к братии, и словом, и примером, и всею своею истинно подвижническою жизнью являл примерно-ревностное святоотеческое попечение, первее и паче всего именно об устроении внутренних храмов в духе истинной иноческой по Бозе жизни в среде всех собратий от высших до низших и последнейших? Не это ли попечение его было, несомненно, влиятельно и благотворно так, что и сами преемники его, один за другим, с полною готовностью до послушания засвидетельствовали свою ревность, чтобы, по выражению одного из них, «поучаться сим его добродетелям и ходить по светлым стезям его, дабы стяжать тот великий дух, с которым так благоуспешно и благоплодно действовал он во всём его домостроительстве в Великой святой обители», Ея же Настоятельница есть, по благоговейному выражению в Бозе почившего, Сама Преблагословенная Пречистая Богородица.

Ещё при самом первоначальном устройстве первых двух домовых храмов было замечено, что это дело не было чем-то в роде затейливости или желания оставить память о своём строительстве, но совершалось соответственно духовным потребностям, живущих в Лавре, братий и всех приходящих в нее богомольцев; тоже должно наперед сказать и обо всех других действиях его в этом роде. О последних следует ещё присовокупить то, о чём, при всем своём смирении, терпении и благодушии, сам в Бозе почивший по поводу некоторых построек засвидетельствовал: «Это стоило больших трудов, а паче скорби"²⁸⁸, вследствие разнообразных препятствий и интриг со стороны некоторых сильных и влиятельных лиц, что увидим подробно в своём месте.

Почти одновременно с домовыми церквами, значит на первых же порах по прибытии своём в Киев, высокопр. Филарет обратил внимание и сознал необходимость построить церковь на ближних пещерах во имя всех Св. Преподобных Печерских Угодников. Там сыздавна – с 1700 г., существовала одна церковь во имя Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня. Но эта церковь была холодная. Ясно, что это как для богомольцев, так и для братий, совершающих чередовое Богослужение и приходящих на молитву, составляло одно из нелегких неудобств в зимнюю пору. Сделать же Воздвиженскую церковь теплою не оказывалось возможности по самому её устройству и местоположению. Между тем отсутствие церкви во имя и честь всех Угодников Печерских на самом месте покоища их св. мощей, очевидно, составляло ощутительный недостаток. Этот недостаток, действительно, сознавался и прежде; но, как сообщил нам один из участников в проектировании, описываемого теперь, храма (о. Архимандрит В.), дело не предпринималось, между прочим, за крайнею неудобностью самой местности. Значит, только пламенная любовь и благочестивая ревность высокопр. Филарета сильны были преодолеть все препятствия и трудности. Описываемая церковь, оконченная постройкою в 1839 г., находится в конце галереи, ведущей к ближним пещерам²⁸⁹.

Одновременно же с этим начато было, хотя и продолжилось на слишком значительное время, следующее великое, – как назвал его сам высокопр. Филарет в одной из своих резолюций, – дело. Это возобновление и росписание в Великой, небеси подобной, соборной Церкви стенною иконописью. Дело это, как значится в архивных документах, началось с рапорта о. Екклесиарха, представленного им по приказанию самого же высокопр. Филарета, что в 4-х куполах на хорах настоит надобность поправить штукатурку и побелить, и окрасить заново. Высокопр. Филарет на докладном журнале Духовного Собора написал: «Рассмотреть Духовному Собору с особенным вниманием и тщанием, не лучше ли росписать на масле для прочности и благолепия, приличного Великой церкви²⁹⁰. Как резолюция эта значится данною 3 Августа 1837 г., стало быть, через какой-нибудь месяц по прибытии высокопр. Филарета на Митрополию, то очевидно, она была прямым следствием тех впечатлений и чувствований, какие естественно было вывести при самых первых посещениях Великой церкви. Порча штукатурки и мрачность закоптелых и запылившихся стен, само собою, слишком дисгармонировали с душевным настроением такого любителя храмов и ревнителя о их благолепии, каков был высокопреосв. Филарет. Старцы – члены Собора вполне разделяли это благочестивое чувство своего Настоятеля. Действительно, вскоре составлен был в Соборе, проект относительно работ согласно данной резолюции, а именно, чтобы росписать на масле все стены и своды в Великой Церкви, а также на хорах и в куполах изображениями святых, чего прежде не имелось, а где таковые изображения находились, их подновить, не изменяя отнюдь ничего. Чтобы работы эти произвести возможно приличным образом, положено было отнестись в Москву к известным мастерам и художникам. Но как высокопр. Филарет, в первые годы своего служения в Киеве, каждогодно отправлялся в Петербург, а к тому же и цены Московскими мастерами были запрашиваемы слишком высокие, так напр., являвшийся, по рекомендации известного московского почетного гражданина А.И. Лобкова, Московский иконописец Н. Щепетов запросил сто тысяч асс., то проектированное дело не начиналось долго. Так даже в 1840 г. 27-го Июня высокопр Филарет писал, между прочим, в своей резолюции: «Сто тысяч – сумма огромная. Подождать, не откроется ли иных способов к совершению сего великого дела»²⁹¹. Способы эти, однако, скоро открылись. Прибыл в Лавру из Свенского монастыря, по предварительному с ним сношению, иеродиакон Иринарх, известный своим искусством по иконописанию, и изъявил готовность и усердие производить проектированные работы с тем, чтобы определены были в его распоряжении лица, находящиеся в Лавре, из знающих иконописное малярное искусство²⁹². Узнав о сём, высокопр Филарет писал Духовному Собору: «Именем Господним благословляю допустить к производству стенного росписания в Великой церкви Успения Божией Матери иеродиакона Иринарха, как человека искусного в сём деле, с поручением в его распоряжение, находящихся в Лавре, иконописцев. Все материалы, для сего потребные, покупая на не окладную сумму, отпускать в его же распоряжение. Работу сию производить под непосредственным надзором о. Наместника Лавры и Екклесиарха»²⁹³. О. Иринарх, совершенно принятый в число братии Лаврской и в поощрение его усердия вскоре посвященный в иеромонахи, был посылаем по распоряжению Собора в Москву для закупки материалов, золота, красок, кистей и пр. Наконец начато было уже производство работ, оставалось желать и надеяться только хорошего успеха. Но тут-то и воспоследовало то, о чем привели мы выше заметку из записок самого высокопр. Филарета, т. е., что ему привелось здесь перенести большие труды и скорби... Заметка эта, как сейчас увидим, не случайная, но имевшая такое значение, что по поводу настоящих трудов и скорбей высокопр. Филарет едва было не исполнил, и без того являвшегося по временам в душе его, своего намерения – просить себе увольнения на покой. Только духовно-аскетическая твердость его духа в вере и уповании и ревности о благе св. Церкви Христовой дали ему силу и крепость стать лицом к лицу и устоять против всех неприязней и козней, угрожавших ему даже личною опасностью подвергнуться немилости самого Государя Императора. Мы не уклонимся от предмета нашего повествования, если изложим по возможности подробно все обстоятельства этого дела, в которых заключается не личный биографический только интерес, но и исторический по отношению к тогдашнему духу времени и характеру, к образу действования в делах подобного рода.

Нужно заметить, что действительно, отчасти была ошибка, и даже как бы вина со стороны самого высокопр. Филарета, что он, предположив произвести означенные работы в такой достопримечательнейшей по своей святыне и древности церкви, какова Лаврская, не довел о сём до сведения Св. Синода. Хотя само собою понятно, что, находясь почти постоянно в то время в С.-Петербурге, он не скрывал ни от кого своих предприятий. Впрочем, так или иначе, было это, только дело возникло уже тогда, когда высокопр. Филарет навсегда уволился от личного присутствования в Св. Синоде. Значит, со стороны желавших нанести скорби высокопр. Филарету было намеренное выжидание времени выезда его из столицы навсегда. С чьей же именно стороны? В ответ на это довольно только припомнить, в каких отношениях к известным лицам находился высокопр. Филарет, когда оставлял С.-Петербург. А с другой стороны нужно знать, каковы были отношения к нему лиц, составлявших высшую администрацию в самом Киеве, и действовавших к тому же, не без влияния на них оттуда же с берегов Невы. Потребность ясности и полноты дела в долг беспристрастной истины и правды заставляют нас невольно приподнять несколько ту личинную завесу, под которою действовать во дни оны было как-то особенно свободно и удобно, чтобы не сказать, было делом обычной системы. Говоря это, мы разумеем не тех лиц, силою и властью коих ведено было описываемое дело, а собственно подручных заправителей, у которых сказанная система была совершенно в духе и в крови, как вышедших из школы, по крайней мере, полулойоловской, из коих один был Правителем Канцелярии Киевского Генерал-Губернатора, а другой чиновником за Обер-Прокурорским столом в Синоде. А что заставляло сих лиц действовать так, а не иначе и собственно против высокопр. Филарета, то довольно только знать, каковым деятелем был высокопр. Филарет по воссоединении униатов, и как затем он продолжал действовать в этом отношении в своей Епархии, где доселе известно, как велик элемент и, с тем вместе, пропаганда католицизма и униатизма, к которым по крови и по духу принадлежали и упомянутые лица. К тому же несомненно известно и то, что один из этих питал личные неудовольствия к высокопр. Филарету за то, что последний не удовлетворил его желаниям, само собою наперёд рассчитанным в успехе на основании своего влияния, по одному епархиальному делу в одном приходском селе, составлявшем его родовое имение. Эти-то, выражаясь словами Св. Бытописания, господие стреляний (Быт. 49:23) тем усерднее и смелее действовали, что ясно понимали и видели все натянутости отношений к высокопр. Филарету в лице главных своих начальников, и через это конечно старались, сколько выслужиться перед ними своим угодничеством, столько же усилить эти личные неприязненные отношения. В этом разе, по преимуществу, нужно указать на лица местной администрации. Впоследствии мы увидим, что Главный Начальник края и города Киева и своим характером, и образом своей жизни нередко вызывал высокопр. Филарета действовать на него в духе ревности Архипастырской. А, наконец, привзошло сюда и ещё одно обстоятельство, поставившее высокопр. Филарета и Главного Начальника во взаимные столкновения: это – дело о построении памятника Св. Великому Князю Владимиру в Киеве. К утешению, все это миновалось впоследствии и умиротворилось; но пока действовали страсти и интриги со стороны упомянутых лиц, дело о начатых работах в Великой Соборной Лаврской Церкви находилось в следующем положении.

Вдруг совершенно нежданно для высокопр. Филарета, последовал на имя его указ из Св. Синода, в котором заключалось, – «что, по уведомлению Г. Министра Императорского Двора, Государь Император Высочайше повелеть соизволил: для осмотра стенной иконописи в Соборной Церкви Киево-Печерской Лавры и составления предположения об исправлении этой иконописи или же о совершенно новом росписании той Церкви командировать Академика Солнцева»²⁹⁴. Не нужно было, конечно, особенной проницательности, чтобы уразуметь, откуда произошла инициатива этого дела и как она состоялась. Трудно только решить, какая сторона тамошняя ли в Петербурге или местная в Киеве, прежде и более всего, приняла такое участие в этом деле. Впрочем, в подобных явлениях всегда бывает так, что, как говорится, не отыщешь ни начала ни конца; главное всё в том, чтобы достигнуть только цели. Цель же эта была рассчитана и направлена слишком далеко, именно, чтобы представить высокопр. Филарета в глазах Самого Государя Императора в невыгодном для него свете, и тем как бы подтвердить всё то, вследствие чего как высокопр. Филарет Киевский, так и Московский получили одновременное навсегда увольнение от личного присутствования в Св. Синоде. Цель эта и была достигнута. Знавшим это дело²⁹⁵, насколько возможно близко, было известно, что Император Николай Павлович приведен был в сильное смущение и личное неудовольствие на высокопр. Филарета за его будто бы самоуправство и непозволительное нарушение памятников древности. Это, впрочем, совершено доказывается тем, что сверх вышеупомянутого указа, в тоже время последовал циркулярный указ из Св. Синода такого содержания: «Государь Император, по дошедшему до Его Величества сведению, что в некоторых древних Соборах древняя живопись на стенах заменяется новою, и вообще не сохраняется, как следует, – высочайше повелеть соизволил, принять надлежащие меры, чтобы вообще древний, как наружный, так внутренний, вид церквей был сохраняем тщательно, и не было дозволяемо никаких произвольных поправок и перемен без ведома Высшей духовной Власти»²⁹⁶. Из одного того, что этот указ последовал так поспешно, т. е. прежде чем получены были сведения от командированного Академика Солнцева, – а из этих сведений могло оказаться, как и оказалось действительно, дело не в том виде, как представлено было со стороны доносивших об нём, из одного этого говорим, очевидно, что Государь Император принял глубоко и горячо, доведённый до Него, поступок высокопр. Филарета, и что этим настроением Государя всячески постарались и поспешили воспользоваться, чтобы нанести удар прямо в лицо и сердце высокопр. Филарета. Правда, в циркулярном указе не упомянуто прямо лицо высокопр. Филарета и не указало на место, – но слухом земля полнится; а что касается собственно епархии и в частности самой Лавры, то само собою было понятно всякому от первого до последнего, в чём дело... Но этим ударом, нанесённым лицу и чести маститого Первосвятителя, не ограничились заправлявшие делом. Да этот удар и не был бы столь чувствителен для высокопр. Филарета, если бы не присоединён был к этому другой удар, направленный прямо в его царёволюбивое сердце. Сколь ни удачно была достигнута цель привести Государя Императора в заочное неудовольствие против высокопр. Филарета; но оставалось ещё впереди опасение, дабы при личном свидании или даже при посредстве других беспристрастных и благонамеренных лиц, дело не раскрылось во всей истине и не возвратилось прежнее благоволение Государя к Митрополиту. Отсюда-то и произошел следующий факт.

В промежуток описываемого дела Государь Император Николай Павлович с Великим Князем Михаилом Павловичем отправился в путешествие. Путь лежал на Киев, так что Государь был уже в Нежине (в 140 верстах от Киева). В Киеве ожидали все Высочайших Путешественников; но вдруг изволил прибыть один только Великий Князь. Государь же Император изволил переменить маршрут и отправился прямо из Нежина на Черниговский тракт. Если кому, то высокопр. Филарету слишком было понятно, что причиною к этому послужило личное неблаговоление к нему Государя Императора. «Вот – говорил он в кругу близких, – судил Господь мне под старость лет понести и этот крест: подпасть под немилость Помазанника Господня. Что же? По грехам моим я этого достоин. Но мне тяжело, слёзно-тяжело не за себя самого, а за святой град Киев – говорил он. Чем виноват град, чтобы из-за меня недостойного лишаться утехи зреть возлюбленнейшего Монарха. О Господи, не оставь вины тем, кто так не страшиться вводить в обман Государя Императора!» Высокопр. Филарет утешался однако тем, что удостоится, по крайней мере, видеть Великого Князя Михаила Павловича, в надежде объяснить ему всё дело. Но и этой надежды едва было он не лишился. Великий Князь, видно было по всему, не имел намерения посетить высокопр. Филарета. Только когда адъютант его N., по поручению родительницы своей, глубоко почитавшей и почти обожавшей высокопр. Филарета, посетил последнего и здесь при разговоре услышал вполне откровенное, правдивейшее изложение всего дела и понял самоё состояние высокопр. Филарета, и доложил об этом Великому Князю, тогда уже Его Высочество соизволил на посещение покоев Митрополита. И здесь-то, наедине, высокопр. Филарет успел сообщить Великому Князю, что надлежало. «Теперь я спокоен, – говорил впоследствии высокопр. Филарет: – что сказано мною Брату Цареву, то не отрекусь повторить и на страшном суде Христовом»... Действительно, это свидание и беседа высокопр. Филарета с Великим Князем возымела свою силу и успех, вопреки расчетам, устранивших личное свидание его с самим Государем Императором.

Вообще же, что всячески употреблялось старание не дать возможности высокопр. Филарету войти в личное объяснение с кем либо из имевших влияние на ход дела, доказательство очевиднейшее напр. в следующем. Когда, согласно прежде помянутому указу Св. Синода, командированный по Высочайшему повелению Академик г. Солнцев должен был прибыть в Киев и приступить к исполнению возложенного на него поручения, то ему был сделав наказ словесный, чтобы не иметь личных отношений к высокопр. Филарету. Но как вообще, в подобных случаях сбывается слово истины: солга неправди себе, так в частности здесь сбылись слова самого высокопр. Филарета, которые он как постоянное правило приводил себе и повторял другим: «Часто случалось быть мне в большой тесноте: и сверху давят, и снизу не благоприятствуют, и со сторон теснят, а я всегда держался прямого пути и так рассуждал: Как люди ни хитрят и ни усиливаются, а Бог всех перемудрит и пересилит».

Да, нужно было непременно слышать из собственных уст Ф.Г. Солнцева весь, насколько было возможно, подробный и искренний рассказ, чтобы понять вполне всё происходившее по настоящему делу. По общеизвестным при подобных случаях причинам мы, само собою, не можем привести здесь этого рассказа во всей подлинности, как заключавшего отчасти такие откровенности, каковые не выдаются, а слагаются лишь в сердце...²⁹⁷. Скажем только, что личный авторитет, непосредственное участие в деле и, выше всякого сомнения, беспристрастная правдивость рассказчика послужили для нас окончательною опорою и утверждением всего, что было уже нам достаточно известно из других источников. Скажем и то, что кто бы ни был на месте Феодора Григорьевича, явно должен был чувствовать себя, как говорится, между двух огней. Всего более смущал его и стеснял данный ему наказ не входить в личные сношения с высокопр. Филаретом. «Не скрываюсь, – говорил он, – что меня сначала страшила мысль, что я найду на самом деле произведённым то, в чём возводилось обвинение на высокопр. Филарета. Потому-то как я обрадовался и возблагодарил Господа, когда при самом первом взгляде на работы, я видел совсем иное. Это первое мое обозрение работ, – говорил Ф.Г., – я имел, действительно, прежде всякого свидания с высокопр. Филаретом и явился в Лавру совершенно инкогнито. К тому же, вопреки расчётам недоброжелателей, случилось так, что в самый приезд мой все они, как нарочно, были в отсутствии, так что мне и явиться было не к кому, тогда как в наказе велено было непременно предварительно быть у них. Неизвестно, что и как было бы в последнем случае, но ободрённый уже тем, что показало сразу самоё дело, я уже нисколько не стеснялся и личных отношений к высокопр. Филарету. Случай как раз и открылся к этому. Только что я успел инкогнито осмотреть хорошенько работы, высокопр. Филарет сам явился по обыкновению на работы и совершенно недуманно, негаданно встретил меня тут. После краткой беседы я тогда же отправился посетить Владыку в его покоях.

И что же, чем кончилось всё поручение, возложенное на Г. Солнцева? Как знаменитый художник Академик, он само собою, усмотрел некоторые недостатки в самой работе по части искусства, но не более. Вο всяком же разе, он не мог открыть ничего такого, в чем обвинялся высокопр. Филарет как истребитель и нарушитель будто бы, драгоценных достопамятностей древности. Да этих древних достопамятностей собственно и не было. Известно, что вообще соборный храм Успения Божией Матери после многократных бедствий, в течение разных времён тяготевших над ним, не раз изменялся в своем наружном и внешнем виде; в частности же после пожара в 1718 г. он был тоже отделан заново и освящён в 1722 г.²⁹⁸. Следовательно, всё что было древнего, восходило по времени за какие-нибудь 110 лет. К тому же, что оставалось в достаточной целости, всё это не уничтожилось, а сохранилось с необходимою только очисткою и поновлением. Ясно, что желавшими нанести неприятности высокопр. Филарету имелось в виду не самое дело, не интерес его, а лишь бы достичь своей злонамеренной цели. Что же касается самых недостатков, усмотренных Ф.Г. Солнцевым, они состояли в следующем, как значится в указе Св. Синода, от 21 Июля 1843 г. 1) Всю новую живопись сделать темнее; на всех образах золотые украшения исполнить тщательнее; перспективу и пейзажи сделать легче и не так резкими, равно и фигуры в дальних планах облегчить. 2) Орнаменты, вместо белых, написать желтыми, букеты цветов между ними совершенно уничтожить. 3) Оставшуюся старую живопись, портреты Царей, великих Князей и архимандритов осторожно вымыть и заправить и 4) Раку с мощами святых на аршин отодвинуть от стены или перенести в один из боковых приделов, через что откроется надгробный монумент Князя Константина Острожского, уцелевший от пожара 1718 г. и самый памятник очистить от пыли – Генерал Адъютант Министр Императорского Двора Князь Волконский, сказано в указе, присовокупил в сообщении своём Обер-Прокурору Св. Синода, что Государь Император Высочайше соизволил на приведение в исполнение предположений Г. Солнцева по трем первым пунктам; на счет же четвертого пункта Высочайше повелел сообщить Г. Обер-Прокурору Св. Синода для предложения на рассуждение Св. Синода: можно ли будет означенную раку передвинуть с настоящего места или перенести в один из боковых приделов? Вследствие сего Св. Синод предписал указом высокопр. Филарету: – «немедленно распорядится об исполнении предположения Г. Солнцева по трем первым пунктам и об исполнении донести в своё время; – а относительно предположения Г. Солнцева по пункту четвертому представить немедленно Св. Синоду местные сведения с мнением: можно ли будет раку с мощами передвинуть с настоящего места на другое, и давно ли она находятся на настоящем месте и кем поставлена?»

На этот указ высокопр. Филарет донёс Св. Синоду, от 7 Августа 1843 г., что «распоряжение об исполнении предписанного им сделано, но что раку со св. мощами, сделанную в 1824 г. и поставленную на настоящем месте в 1825 г., он находит неудобным перенести в какой-либо из боковых приделов, ибо народ привык видеть здесь сию святыню и чествовать; да и в боковых приделах нет для неё приличного места. Можно разве отодвинуть раку на один аршин от стены, где надгробный памятник Константина Острожского, чем откроется удобный проход для желающих видеть оный». А затем наконец, от 19 Октября того же года, высокопр. Филарет донёс св. Синоду, что стенная живопись, по высочайше одобренным предположениям Г. Солнцева, под личным руководством его исправлена. Правда, Государь Император не ограничился вышепрописанным повелением. Имевши в виду быть в том же 1843 г. в Киеве, Он повелел отправиться туда и Г. Солнцеву и явиться к Нему там лично; но особенных последствий отсюда никаких не было, кроме разве того, что Г. Солнцев должен был лично надзирать за работами и руководить производивших. На этом-то основании и было присовокуплено в донесении высокопр. Филарета Св. Синоду, что все работы исполнены под личным руководством Г. Солнцева, а это, само собою, послужило лучшим ограждением в случае каких-либо последствий.

После таких личных неприятностей и душевных смущений, у многих, если не у всякого, едва ли достало бы желания и решимости предпринимать что-либо из дел подобного же рода. Скорее можно полагать, что всякий, руководясь принятым правилом житейской мудрости, почёл бы за лучшее уклоняться на будущее время и от менее опасных случаев, лишь бы сохранить своё спокойствие и, тем более, не войти в какое-либо столкновение с лицами влиятельными, коль скоро раздражают их и благие дела и действия. Но не таким правилом руководился высокопр. Филарет; он рассуждал и действовал, твёрдо ведая и свято исполняя слово св. Апостола: аще бых человеком угождал, не бых убо был раб Христов. И если когда, то в описываемую пору его жизни, в которую он уже воспринял на себя сугубые обеты служения Господу, когда уже все почести и все виды на почести временного земного служения были сокрыты им на себе под кровом смиренной схимы, в это, говорим, время тем более невозможно было, чтобы он вступил в какие-либо человекоугоднические для других, и ради своего благополучия, сделки и уступки. Эту истину и самоё значение, по отношению к ней, схимнического звания, воспринятого высокопр. Филаретом, мы увидим ещё в своём месте. Теперь же продолжим изложение самых фактов, из коих откроется, что действительно самому Промыслу Божественному угодно было избрать в особенное орудие такое состояние Святителя – схимника, чтобы ревность и попечение его обращены были на все святыни, как находящиеся в Св. Чудотворной Киево-Печерский Лавре, так и в самом городе Киеве, и чтобы от сугубо преподобных рук его эти святыни восприяли подобающее им возобновление и благолепие. Все это так и совершилось, как увидим подробно и обстоятельно в предлежащем сейчас повествовании. Начнём с устройства нового иконостаса в великой Лаврской Соборной церкви.

Дело началось, – как значится по документам архива, – с того, что известная своею беспримерною благотворительностью в пользу св. храмов и обителей, покойная Графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская отнеслась к высокопр. Филарету письмом такого содержания: Высокопресвященнейший Владыко! Милостивый Архипастырь! По чувству благоговения моего к Святому Соборному храму Успения Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы в Киево-Печерской Лавре, положила я в сердце своём священный обет и непременное намерение построить собственным моим иждивением бронзовый иконостас вместо теперешнего деревянного, от времени приходящего в ветхость. Желание моё есть устроить иконостас совершенно в том же виде, в каком он теперь состоит, без всякого отступления от плана, фасада и рисунка оного, с тем притом, чтобы все Св. Иконы оставались прежние без всякой перемены. Построение иконостаса собственным моим иждивением поручаю я Вашему Высокопреосвященству с Духовным Собором Киево-Печерские Лавры, с тем чтобы для устроения оного из бронзы с позолотою через огонь вызваны были лучшие мастера. Испрашивая на сие моё намерение Архипастырского благословения Вашего и святых молитв, с глубочайшим почитанием и преданностью имею честь быть и пр. – Графиня A.А. назначила на устройство иконостаса миллион рублей ассигн.

Но такое начало дела было только в смысле формально-официального заявления. Внутреннее же начинание его было иное. Вопрос: кто возбудил такое чувство и усердие в сердце жертвовательницы и благословил её обет? Ответ на это может быть тот, – что влияние на Графиню в этом деле принадлежало или о. иеросхимонаху Парфению, как духовному отцу её, или же самому высокопр. Филарету. Действительно к первому Графиня так благоговела и усердствовала, что «однажды, – как пишется в жизнеописании о. Парфения, – растроганная его глубоко назидательною беседою, преклонив пред ним колена, говорила ему? Отец мой, скажи мне, чем я могу тебя утешить? Я не пожалею для тебя и миллиона»...²⁹⁹ Могло быть, что действительно этот-то миллион и получил то назначение, о котором идет речь. Это тем естественнее, если принять во внимание ответ, данный о. Парфением на сделанное ему предложение. «Вот нашла, чем утешить, – отвечал он, – на что мне этот навоз?! Единое мне утешение: не мешай мне никто пребывать с Богом и со Всеутехою моею – Пресвятою Богородицею»³⁰⁰. Естественно, говорим, что в этом ответе благочестивая жертвовательница как бы прочитала указание на то, куда ей употребить предложенное – было в личное утешение старцу; вместо сего утешения она и принесла обещанную сумму в жертву во имя и славу Той, Которую он именовал Всеутехою. Что же касается личных отношений Графини к высокопр. Филарету то, сколько известно, отношения эти были не менее глубоки и благоговейны, как и к о. Парфению, столько же, вернее сказать, едва ли и можно было отделять и различать в чем-нибудь эти отношения к тому и другому, когда у них, не обинуясь, можно сказать, бе сердце и душа едина. Во всяком разе желание Графини не могло не быть предварительно известно высокопр. Филарету, как Архипастырю и Настоятелю Лавры. Мало сего, – в вышеприведённом письме своём Графиня прямо выразила, что «построение иконостаса собственным её иждивением поручала лично Его Высокопреосвященству с Духовным Собором Лавры», следовательно, уполномочивала его во всем.

Впрочем, говоря всё это, мы вовсе не имеем в виду выставлять собственное личное участие и влияние того или другого лица, и тем восписывать им особенную честь и заслугу. Напротив, признавая с одной стороны всю действительность и уместность сего участия и влияния, в то же время мы хотим представить в этом факте живое свидетельство против того, немало распространённого в своё время мнения, что будто бы блаженной памяти Графиня, со всем её огромнейшим богатством, была именно жертвою чрезмерных на неё влияний подобного рода. Как о. иеросхимонах Парфений отвергнул предлагаемый ему миллион с личным даже укорением предлагавшей, так и высокопр. Филарет, несомненно, поступил бы не иначе, если бы дело относилось к нему собственно, ибо как первый назвал деньги навозом, так и последний назвал их червями..., о чем увидим в собственноручной его записке, оставленной в его шкатулке. Наконец увидим ниже и то, как он отвергнул предложение огромной суммы той же Графини A.А. на устройство водопровода из Днепра в Лавру. Если же в Бозе почивший принял теперь, жертвуемую Графинею, сумму, то во первых потому, что она жертвовала по священному обету и на такой предмет, в котором он сознавал благопотребность, а во вторых отнюдь не приписывая здесь ничего ни своему, ни чьему-либо человеческому влиянию, а относя прямо к действию Самого Божественного Промысла, как и выразился он буквально в своём донесении Св. Синоду. Здесь он видел и исповедовал не что иное, как тоже самое, что совершалось во дни оны, когда на первоначальное устроение и украшение сего небеси подобного и Чудотворного храма явились все материальные средства не силою и действием человеческими, а изволением и дивным устроением Самой Той, во имя и честь Коей храм сей должен был воздвигнуться и быть так благолепно украшенным. В донесении своём Св. Синоду высокопр. Филарет выразился, между прочим, буквально так: «Святая Киево-Печерская Лавра приемлет сие богоугодное намерение благочестивой жертвовательницы залогом благословения Божией Матери к Её святому Дому и пр.» «В другом же случае, когда та же самая Графиня, – как сказано выше, – предлагала было свои услуги и средства на то, чтобы сделать водопровод из Днепра в Лавру и устроить фонтаны в разных местах для облегчения добывания воды для братии, – то высокопр. Филарет, тогда же отклонив Графиню от её намерения и усердия, сказал, что Св. Преподобный Феодосий Сам носил на своих плечах и не для себя только, а и для других воду, – а потому и нам не нужны ни водопроводы, ни никакие фонтаны... Ведь фонтаны-то орошают, освежают и услаждают плоть, а нам потребны для души такие же фонтаны слёзные и потовые от трудов во изнурение плоти, дабы последняя не была госпожой над нами, а рабыней покорной на служение душевному спасению».

Приняв предложенную жертву от Графини Анны Алексеевны, высокопр. Филарет дал на подлинном письме её такую резолюцию (от 4 Сентября 1845 г.). «Изготовить в Св. Синод доношение с приложением копии с сего письма, а подлинное хранить Духовному Собору Лавры в ризнице». Доношение это³⁰¹, изготовленное им самим, было следующего содержания: «Устроенный в 1720 г. после пожара иконостас Соборной Божия Матери церкви в Киево-Печерской Лавре, в течение свыше ста двадцати лет от времени, приходит в ветхость, как составленный из дерева. Позолота и резьба оного хотя и возобновлены были в 1810 и 1811 годах, но очень потемнели от великого стечения народа и от множества горящих свеч. Для возобновления иконостаса позолотою и резьбою потребовалась бы значительная сумма, но за всем тем, как деревянный, он не обещает долговременной прочности, а притом и опять может подвергнуться разрушительному действию огня».

«Двора Его Императорского Величества Камер-Фрейлина, Графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская, движимая благочестивым усердием к Дому Божией Матери, изъявила мне письменно непременное желание своё, собственным своим иждивением построить вместо деревянного бронзовый иконостас с позолотою через огонь, совершенно в том же великолепном виде без всякого изменения, в каком теперь состоит, с тем притом, чтобы и святые иконы оставались в прежнем виде без всякой перемены».

«Святая Киево-Печерские Лавра, хранительница отечественной святыни, приемля сие богоугодное намерение благочестивой Графини Орловой-Чесменской залогом благословения Божией Матери Ея Святому Дому, молит Господа Бога, да совершит Он Промыслом Своим сие богоугодное дело. Построение из бронзы с позолотою через огонь иконостаса упрочит существование оного в прежнем великолепном виде на многие столетия».

«Донося о сём Святейшему Правительствующему Синоду, с приложением копии с отношения ко мне Графини Орловой-Чесменской, смиреннейше прошу на сие богоугодное дело испросить Высочайшее Его Императорского Величества соизволение».

Казалось бы, судя по такому началу и ходу дела, ничего не оставалось ожидать, как благоприятного разрешения и скорого начинания работ и беспрепятственного их совершения. Но всякому легко может представиться противное из одного напр. уже того факта, что ответный указ на доношение высокопр. Филарета (от 8 Сентября 1845 г.) последовал из Св. Синода не ранее, как от 2 Октября 1846 г. следовательно более, чем через год, а к самым работам приступлено было лишь в Мае 1848 г... Что же было причиною такой медлительности? В содержании самого указа трудно прямо указать на что-нибудь такое, что требовало бы столь продолжительного времени для рассуждения и каких-либо многосложных соображений. Св. Синод сказанным указом дал знать высокопр. Филарету только следующее, «что, вследствие всеподданнейшего доклада Г. Обер-Прокурора Государю Императору, Его Величеству благоугодно было отозваться, что как нынешний иконостас устроен не в древности и не соответствует стилю храма, то если Графиня Анна Алексеевна непременно желает устроить иконостас, для сего необходимо будет поручить Архитектору Тону сочинение проекта, который бы вполне согласен был с византийским зодчеством сей древней Церкви». Но, если трудно указать на причину медлительности в самом существе дела, то без труда открывается она из обстоятельств другого дела, о котором мы уже предупомянули отчасти, и которое как раз совпало по времени и по сходству в содержании с настоящим, и от которого произошли столкновения между Главным Начальником края и высокопр. Филаретом. Мы разумеем здесь дело о сооружении памятника Св. Равноапостольному Князю Владимиру. Будем же иметь эти обстоятельства пока только в виду и продолжим повествование о начатом деле.

Не станем останавливаться на том, что всякому из читателей может представиться очевидным, а именно. Не оказывается ли в сказанном указе, что, в чём прежде обвиняем был высокопр. Филарет, то самое теперь принимается в обратном виде и значении. Когда начато было направление и возобновление прежней иконописи на стенах, написанной после пожара 1718 г., тогда восстали за нарушение и уничтожение древности; а когда теперь положено устроить иконостас в том же самом не изменённом виде, в каком он устроен был после того же пожара 1718 г., то иконостас этот признан не соответствующим, так что из-за этого остановлено дело и могло быть даже и вовсе оставлено без исполнения в том случае, если бы жертвовательница почему-либо могла принять, предложенное ей, распоряжение на ограничение её желания и усердия. В тоже время заметим, что когда составленный Г. Топом проект, хотя уже и одобренный Государем Императором, оказался не исполнимым на деле, то разрешено было построить в том же виде, в каком был прежний иконостас, следовательно, этот последний опять оказался уже соответствующим византийскому стилю. Всё это, говорим, очевидно для всякого. Но главное дело в том, что благоговейное чувство и священный обет жертвовательницы устроить не иной иконостас, как бронзовый, и самоё ходатайство высокопр. Филарета, вполне признававшего необходимость и полезность устройства иконостаса именно бронзового, остались не удовлетворёнными. Сейчас увидим, что разрешено было устроить по прежнему деревянный. Дело было так:

Когда, составленный Г. Тоном, план Государь Император удостоил своим одобрением, с тем вместе повелеть соизволил, чтобы план сей предварительно был препровождён на рассмотрение Св. Синода в том отношении: «согласен ли он с правилами и существующим порядком?» Св. Синод определил: «препроводив, составленный Г. Тоном, план к преосвященному Митрополиту Киевскому Филарету, предписать: сообразив сей план с местностью церкви и размерами существующего иконостаса, представить затем Св. Синоду соображение относительно приведения того плана в исполнение, приложив, снятый с натуры, рисунок существующего иконостаса, и возвратив препровождаемый план». Высокопр. Филарет на сём указе дал резолюцию: «Духовный Собор Лавры имеет поручить епархиальному архитектору Г. Спарро сообразить прилагаемый при сём, план иконостаса с местностью Великой Церкви и размерами существующего иконостаса, и, сняв с натуры рисунок, представить мне обстоятельное по сему донесение».

Архитектор Спарро нашел неудобства к приведению в исполнение плана, составленного Г. Тоном в разным отношениях, а главное то, что 1-е – фундамент для нового бронзового иконостаса будет весьма малым и следует сделать новый гораздо глубже, а позади иконостаса нужно будет выгнать новую каменную стену до половины арки; при устройстве же нового иконостаса, будут препятствовать гробницы древних архимандритов и братии, открытые им при испытании фундамента, которые нужно будет тронуть с места. 2-е– боковые верхние части иконостаса, по размеру, показанному на чертеже, не могут в прямом положении быть поставлены в Соборе, потому что свод, находящийся между подкупольными столбами и хорами, тому препятствует, а придётся их наклонить сильно вперед, что может обезобразить общую форму иконостаса, и пр.

Высокопр. Филарет, независимо от сего сказанного поручения Архитектору, и сам лично со всем искреннейшим участием и вниманием исследовавши дело, и главное, совершенно понимая, к чему клонится исход его, сколь ни тяжело было для его сердца и для благочестивого усердия и обета жертвовательницы, – предрешил произвести всё дело иначе, на что предрасположил, конечно, и самую жертвовательницу, имея в виду, по крайней мере, то, что прекратится проволочка времени и великая Соборная Церковь благоукрасится если не бронзовым, то соответствующим её благолепию новым деревянным иконостасом. Потому, в следствие указа, препровождая всё требованное от него и прилагая донесение местного епархиального Архитектора, он писал Св. Синоду, между прочим, следующее. (Донесение это составлено было им собственноручно) «Рассмотрев с должным вниманием донесение епархиального Архитектора, я нахожу со своей стороны важное препятствие к приведению в исполнение, составленного Г. Тоном, плана иконостаса в том, что для сделания нового фундамента под иконостасом и устроения каменной стены и для надлежащей высушки оной необходимо будет прекратить на долгое время Богослужение в Соборной Церкви Успения Божией Матери, в которую беспрерывно стекается множество богомольцев из всех стран России. Сие может подать повод к охлаждению их благочестивого усердия к особенной святыне сей Церкви, в которой никогда Богослужение не прекращается. Затем, сказав о прочем, в согласность с донесением архитекторским, он в заключение своего представления Св. Синоду опять выразил ту же мысль и просьбу, дабы возобновить иконостас в теперешнем его виде, к которому издавна многочисленные богомольцы привыкли благоговеть, как к святыне».

Св. Синод утвердил во всем представление высокопр. Филарета и, по воспоследовавшем на сие Высочайшим соизволении, предписал указом приступить к устройству нового деревянного иконостаса в существующем виде по благочестивому усердию Графини A.А. Орловой. Высокопр. Филарет, отвечая на это, рапортовал Св. Синоду, что дело имеет быть начато в своё время, и с тем вместе донес, что Графиня Анна Алексеевна, несмотря на то, что её благочестивое усердие не осуществилось, пожертвовала навсегда в неотъемлемую собственность Киево-Печерской Лавры, внесённый ею ещё прежде (от 10-го Декабря 1845 г.) в Государственный банк, капитал в количестве миллиона руб. асс. (285,715 р. сер.) с учинённым ею распределением процентов с оного на разные церковные потребности. При сём донесении препровождена была и копия с самого отношения жертвовательницы по этому предмету. Затем, на накопившуюся уже в достаточном количестве со сказанного капитала процентную сумму, высокопр. Филарет распорядился приготовлять всё потребное к работам и приступить к сооружению их. В этом последнем распоряжении, выраженном в предложении Духовному Собору, замечательно, между прочим, то, что работы должны были производиться по возможности лицами, служащими в Лавре, послушниками и испытанными в честности жизни служителями. Само собою, здесь могло иметься в виду и сокращение излишних расходов; но главнейшим образом, как буквально выражено в предложении, это распоряжение сделано было «для соблюдения благочиния в святой Великой Чудотворной церкви», так что, если придётся и нанимать,– сказано в предложении – посторонних мастеров, то не иначе, как по избранию и представлению главного распорядителя работ, начальника лаврских иконописцев иеромонаха Иринарха, (того самого, который прежде производил работы по части стенной иконописи в сей же церкви). Наконец в этом же распоряжении сказано, чтобы производство работ было устроено и ведено так, чтобы Богослужение в Великой Церкви совершаемо было ежедневно без препятствия. Что здесь замечательно, понятно всякому, это неизменная верность высокопр. Филарета одному и единственному духовно-религиозному началу и духу святоотечественности даже в таких действиях, где, по видимому, менее всего это возможно. В самом деле, при вникании в сказанное распоряжение, в самые даже выражения его, кто не видит и не чувствует, как живо отражается здесь как бы вся история первоначального сооружения сей Великой Чудотворной небеси подобной Церкви?! Довольно представить, кто и каковы были первоначальные строители её, и каковы были, значит, чувствования и всё настроение их!... А в то же время достаточно принять во внимание, – как, между прочим, и кем совершаются ныне подобные сооружения, чтобы вполне понять и оценить всю силу и значение рассматриваемых распоряжений, как проявления духа ревности, – да не коснется к сему Чудотворному храму, как древнему Кивоту святыни, рука не подобающих делателей и да не огласятся своды и стены его каким-либо неприличным гласом или гнилым словом. Потому-то, когда воспоследовало от Св. Синода разрешение в совершенную согласность распоряжением высокопр. Филарета, последний умирился духом, по крайней мере, по отношению к этому делу, тогда как наоборот новые скорби в тоже самое время были для него по другому делу – по сооружению памятника Св. Благоверному Равноапостольному Князю Владимиру, а наконец, вскоре затем, и по проекту о сооружении храма сему Просветителю России христианскою Верою.

«Аще же и возмогл еси (достигнуть известной благой цели), обаче явив крепость духа в бестрепетном возвращении дела и истины, оставил еси веком пример святой ревности, с яковою глаголал еси истину пред Царем»³⁰².

Мысль о сооружении в Киеве памятника Св. Равноапостольному Великому Князю Владимиру, как значится в деле³⁰³, зародилась ещё давно, именно в 1832 г., и хотя была одобряема и Самим Государем Императором, но осталась почему-то в одном только предположении. В бытность же свою в С.-Петербурге в половине 1842 г., – когда, заметим, только что выбыл из Петербурга навсегда высокопр. Филарет, – тогдашний Киевский Генерал-Губернатор г. Бибиков вдруг отнёсся к Министру Императорского Двора Светлейшему Князю Волконскому письмом такого содержания: «Ныне, когда уничтожение Унии и католического преобладания, введение Русских законов, Русского языка, преобразование учебных заведений обратили Западный край к Святому Православию и Русской жизни, казалось бы весьма приличным ознаменовать эту замечательную эпоху царствования Его Императорского Величества сооружением монумента Великому Просветителю России». При этом, присовокупил г. Бибиков, что Государь Император, одобряя такое предположение, Высочайшее повелеть соизволил представить о сём Вашей Светлости для открытия в Академии художеств конкуренции на составление проекта сказанного монумента. Дело получило ход; проект был составлен г. Тоном и Государем Императором был одобрен. Но, предварительно Государь Император Высочайше повелел сообразить: не слишком ли дорого будет стоить отделка горы, на которой предположено поставить памятник?

Пока дело так шло в течение трех лет, вдруг Г. Обер-Прокурор Святейшего Синода Граф Протасов сообщил конфиденциальным письмом на имя Димитрия Гавриловича Бибикова, от 21 Сентября 1845 г., следующее. «Генерал-Адъютант Граф Орлов препроводил ко мне по Высочайшей воле, для внесения в Св. Синод на рассмотрение, полученное им от Митрополита Киевского, (при сём конфиденциально сообщаемое в выписке), письмо. (Письмо это приведем мы ниже в подлиннике). При этом Граф Протасов просил доставить ему рисунок памятника и сообщить ему по этому предмету соображения.

Г. Генерал-Губернатор Бибиков не замедлил ответом на это. От 16-го Октября он писал: «Памятник в ознаменование великого события крещения Русского народа над местом, прославленным сим действием Благодати Божией, предположено устроить в виде часовни с изваянием наверху оной изображения Св. Равноапостольного Князя Владимира. Блистательную эпоху просвещения России светом Христианства, мне кажется, весьма прилично и достойно ознаменовать памятником виновнику сего события, давшему России новую жизнь и силу. Сооружение сего монумента никогда не было приличнее, как в настоящее благословенное царствование, когда по воле Всемилостивейшего Государя Императора уничтожение унии и католического преобладания, введение в крае Русских законов, Русского языка, Русского просвещения осветили (так в подлиннике) вновь Западный край светом Православия и Русской жизни. Собственно же на счет изваяния честь имею присовокупить, что если можно было изваяниями Апостолов, Ангелов и Воскресения Спасителя украсить Казанский и Исакиевский соборы, то нет, кажется, препятствия украсить подобным же изваянием, сооружаемую в память крещения Русского народа, часовню. К тому же проект сего сооружения Высочайше утвержден».

Посмотрим теперь на самоё письмо, писанное высокопр. Филаретом, против которого отвечал такою автоапологиею Г. Генерал-Губернатор Бибиков. Вот подлинное содержание этого письма, посланного на имя Генерал-Адъютанта Графа Орлова от 18 Августа 1845 г.

«Недавно случилось мне видеть рисунок памятника, сооружаемого в Киеве Св. Равноапостольному Князю Владимиру. По рисунку предполагается наверху памятника поставить во весь рост статую Св. Владимира с Крестом в руках».

«Православною Церковью нашею, с самых древних времён доселе, не принято воздвигать таковые памятники Святым вне храмов Божиих, без сомнения, по весьма важным причинам. Посему и нет в Уставе церковном чиноположения на заложение и освящение оных».

«По духу Веры Православной и по древнему благочестивому обычаю в память Святых сооружаются храмы, посвящаемые их имени, в которых верующие испрашивают их ходатайства пред Богом».

«Так блаженной памяти Императрицею Елизаветою Петровною сооружен в Киеве храм во имя Св. Апостола Андрея Первозванного на том месте, где им водружён был св. крест. Во имя св. Великой Княгини Ольги недавно освящён мною каменного здания храм, сооружённый усердием доброхотных дателей. Св. Равноапостольному Князю Владимиру доселе нет в Киеве приличного храма. Построенная же давно во имя его, деревянная церковь клонится к разрушению.

«По долгу звания моего сообщая о сём Вашему Сиятельству, покорнейше прошу доложить Государю Императору, не благоугодно ли будет Его Императорскому Величеству, в память достославного царствования Его, ознаменованного благословенными успехами Православия, повелеть соорудить в Киеве соборный храм во имя Св. Владимира, как монумент достойный Равноапостольного Просветителя России Православною Верою».

Чтобы понять сразу всю силу и значение настоящего дела, послужившего, между прочим, и весьма много, причиною и поводам к разным неприятностям и препятствиям в предприятиях высокопр. Филарета по части возобновление сначала стенной иконописи, а потом иконостаса в Лаврской Соборной церкви, достаточно только принять во внимание самые цифры времени. Совпадение дел по времени особенно очевидно в последнем случае. Высокопр. Филарет сделал самое первое представление о постройке бронзового иконостаса, как мы видели, от 8 Сентября 1845 г., а сейчас изложенное письмо относительно памятника Св. Владимиру послано им от 18 Августа того же года. Нетрудно понять, кому угодно, с первого же раза, чего следовало ожидать для хода дела, представленного после только что посланного письма, заключавшего явный своего рода протест против такого дела, в котором очевидно принято было такое сочувственное участие со стороны самого напр. Г. Обер-Прокурора Св. Синода, и проект которого был уже одобрен Самим Государем Императором. Сверх сего нужно не забывать и того, что и прежде бывшие отношения и действия со стороны тех же лиц, теперь снова затронутых, едва, или – вернее – едва ли ещё изменились вполне на благоприятные для высокопр. Филарета. Потому-то невольно является здесь мысль, которую нам и приводилось слышать от некоторых, принимавших серьёзное участие в рассуждении этого дела, – мысль такая: «не было ли здесь доли неосторожности со стороны высокопр. Филарета. Зачем было, не в пору и не в меру, растравлять прежние болячки и порождать новые? С другой стороны не проявилось ли в нём самом здесь нечто в роде, так называемом, ревности не по разуму, когда он вступился в дело, по видимому как бы стороннее, или во всяком разе ведённое помимо его, и притом вступился тогда, когда видимо было уже поздно?!. Если же он хотел исполнить здесь свой долг, то само собою, должен был бы заявить свой протест в своё время при первом начинании дела, заявленном, как мы видели, ещё в Июне 1842 г.».

Правда, что своим заявлением против сооружения памятника и, особливо, вышеприведённым письмом высокопр. Филарет, естественно, как говорится, задел личности и, судя по самому времени, с одной стороны возбудил против себя ещё не совсем умирившиеся прежние отношения, а с другой вызвал препятствия к только что начинаемому им самим делу о возобновлении иконостаса. Но понятно, что всё зависело здесь не от случайных причин и условий, а заключалось в сущности самого дела, в предмете его, а также и в духе и образе его ведения. А в этом отношении все данные, и de jure и de facto и по самому личному состоянию высокопр. Филарета, несомненно, были на его стороне, так что он тогда бы подлежал обвинению, когда бы остался безмолвным. Так, никто не станет отрицать, что со стороны виновника этого дела начато и ведено было оно несогласно с законными правилами и установленным порядком, не говоря уже о том, что здесь скрывались и другие стороны и условия, какими начавший дело успел воспользоваться. Мы разумеем то, о чем заметили уже прежде, т. е. Генерал-Губернатор Бибиков начал дело именно тогда, когда только что высокопр. Филарет уволился навсегда от личного присутствования в Св. Синоде и выбыл из столицы под влиянием известных, неблагоприятных для него, обстоятельств и отношений. Незаконность эта очевидна уже из того, что в течении целых трех лет высокопр. Филарет, как местный епархиальный Начальник, оставался в совершенном неведении, в смысле формального сообщения о совершившемся деле, предмет которого по прямому значению своему, очевидно, относился к его ведомству и власти. Самые начальные слова в письме высокопр. Филарета «Недавно случилось мне видеть рисунок памятника, сооружаемого в Киеве Св. Равноапостольному Князю Владимиру» слишком выразительны, чтобы не уразуметь и не восчувствовать в них всей силы голоса правды и истины и святительской ревности, само собою, вопиявших против нарушения долга и прав, принадлежавших ему, как местному епархиальному Начальнику. Допустить здесь, как исключение, то, что дело-де началось и совершилось в сфере высших лиц, более чем не позволительно. В высших сферах тем более потребна и уместна всякая верность и точность в рассматриваемом отношении, чтобы служить образцом для низших. При виде же такого произвольного нарушения законного порядка, высокопреосвящ. Филарету приводилось бы стать лишь на степень невольного нарушителя, и притом, в смысле раболепства и человекоугодничества, так явных на взгляд всех его подчинённых.

Впрочем, из самого письма очевидно, что высокопр. Филарет делал заявление собственно против рисунка памятника, как не согласного с духом и преданием Православной Церкви. А что на его стороне была и всегда останется истина, это излишне и объяснять... Иначе ужели должно согласиться, что изложенное в письме Г. Генерал-Губернатора в ответ на письмо Г. Обер-Прокурора Св. Синода, объяснение, где он указывает на изваяние Св. Апостолов и пр. в Соборах Казанском и Исаакиевском, в конец опровергло голос истины, заявленный маститым Первосвятителем Русской Церкви и Членом Св. Синода? Всякий видит, что это объяснение слишком обличает само себя в своей несостоятельности даже в простом логическом смысле и в обыкновенном понимании дела. Более чем несомненно, что высокопр. Филарет знал про эти изваяния и имел их в виду, а потому выразился в письме так, а не иначе, т. е. «Православною Церковью нашею с самых древних времен доселе не принято воздвигать таковые памятники Святым вне храмов Божиих, почему и нет в Уставе церковном чиноположения на заложение и освящение оных». Ясно, что изваяние в Соборах Казанском и Исаакиевском не вне храмов, не отдельно от них, (как например памятники, стоящие при Казанском Соборе, Кутузову и Барклаю), а относятся к ним как части к целому, как украшения храмов священными изображениями; а сооружение памятника Св. Князю Владимиру совершенно на отдельном одиноком, вдали от храмов, месте дело со всем иное. Наконец хотя Г. Генерал-Губернатор старался подвести дело под характер и значение религиозно-церковное, а потому в объяснительном письме своем вместо прежнего термина «монумент» употребил теперь название «часовни»; но как по рисунку так и в натуре видит всякий, что здесь часовенного ничего не бывало; нижняя часть памятника, на которой стоит изваяние, в огромный рост Св. Князя Владимира с крестом в руках, есть ни более, ни менее как пьедестал. А потому высокопреосв. Филарет совершенно справедливо в письме своем назвал это изваяние статуею. Мало сего, как несомненно известно, высокопр. Филарет, прежде чем увидел при упомянутом им случае самый рисунок, а слышал только о нем стороною по рассказам, он не обинуясь выражался такими словами: «Св. Равноапостольный Князь Владимир разрушал идолов и воздвигал св. храмы, а в честь его хотят воздвигнуть статую – почти что-то идолообразное же... Кто же будет освящать такое сооружение?!. По крайней мере, я не соглашусь вовеки»... Заметим, что он сдержал это своё, исполненное правды и ревности, слово, так что памятник, строго говоря, остался навсегда без освящения. Можно почесть за освящение его разве только то, что со времени учреждения торжественного крестного хода 15 Июля (с 1860 г.) церковная процессия, между прочим, совершает своё шествие около этого памятника с отправлением на этом месте краткой литии.

Наконец, при рассуждении об этом деле, нужно не забывать и того, что если памятник воздвигался в ознаменование особенной эпохи, предмет и значение которой главнейшим образом составляло воссоединение Униатов и уничтожение католического преобладания, как выразился сам виновник этого начинания, то здесь-то и требовалась особенная осторожность, чтобы памятником такого рода и характера, каков был проектированный, не показать противного. Памятник своею статуеобразною формою, очевидно, подходил более под характер и дух католицизма, чем Православия... При одной же этой мысли, кто не согласится, кому более близко и дорого было значение и ознаменование достойным памятником такой эпохи высокопр. Филарету, бывшему главному участнику воссоединения Униатов, или Г. Генерал-Губернатору?! Последний, не вернее ли и скорее, был здесь уловлен и увлечён в искусно расставленные сети другими деятелями, питавшими известные чувства и отношения как к совершившемуся воссоединению и уничтожению католического преобладания в Киевском крае, так в отдельности и к лицу высокопр. Филарета, – о чем мы уже знаем из прежних фактов. Димитрий Гаврилович Бибиков, может быть, и не замечал и даже вовсе не подозревал этого, а уверен был, что действует с истинно-благими намерениями; – но со стороны было виднее и понятнее, и тем более высокопр. Филарету. Потому-то последний и решился употребить, как последнюю, зависящую от него, меру написать сказанное письмо в чаянии, не воспоследует ли замена памятника другим достойнейшим памятником – сооружением Соборного храма во имя Св. Князя Владимира. Действуя в этих именно чувствах и видах, высокопр. Филарет, само собою, не наносил никаких личных неприятностей Г. Бибикову, а пользуясь его чувствами ревности на пользу Церкви и Отечества, желал дать им осуществление более благое и истинное. К тому же призывало его всё – и долг, и звание, и чувство, свойственной ему святительской ревности, о которой достойно и праведно засвидетельствовать словами из священноцерковной службы в честь одного из Богопрославленных наших Русских же Святителей, ревнителей по правде: «Аще и не возмогл еси (достигнуть известной благой цели) обаче явив крепость духа в бестрепетном возвещении дела и истины, оставил еси веком пример святой ревности, с каковою глаголал еси истину пред Царём»...³⁰⁴.

Впрочем, нужно сказать, что эта ревность высокопреосв. Филарета не увенчалась успехом лишь только на время. Когда миновались первые впечатления и когда удовлетворилось самолюбие желавших во чтобы ни стало, исполнить начатое сооружение памятника, тогда же признана была вполне достойною осуществления мысль и о сооружении храма во имя Св. Князя Владимира. Сам Государь Император, – как увидим сейчас, – вполне соизволил на это дело с открытием подписки на пожертвование по всей Империи. И Димитрий Гаврилович Бибиков, впоследствии сделавшийся Министром Внутренних Дел, и во всем примирившийся лично с высокопр. Филаретом, оказал полное, зависящее от него, содействие по предмету сооружения храма, несмотря на то, что высокопр. Филарет остался непоколебимо верным в своём слове, – не освящал Памятника ни при закладке его, ни по постановке на месте. Эта, достойнейшая истинного святительства, черта в лице высокопр Филарета тем светлее и доблественнее является здесь, что казалось бы по человечески, можно было сделать некое снисхождение, потому собственно, что он видел себя удовлетворенным в своем деле. Ибо памятник окончен был тогда, когда дело о сооружении храма было вполне разрешено и было уже в ходу. Сведение о ходе сего дела весьма отчётливо можно увидеть всякому из следующего донесения высокопр. Филарета Св. Синоду от 25 Сентября 1851 года, следовательно, ровно через шесть лет после самого первого почина его. «В Богоспасаемом граде Киеве – Святой колыбели Православныя Веры и Равноапостольного Князя Владимира – Просвятителя России доселе нет храма Божия, приличного имени сего Святого. Хотя и существует с некоторого времени приходская церковь во имя Св. Владимира, но она деревянного здания и притом ветхая, стоит в низменном месте близь оврага, которого берег ежегодно обваливается и держится только слабым укреплением. Между тем настоит необходимость в теплом Соборе для архиерейского служения и парадного собрания в зимнее время в праздничные высокоторжественные дни. По сим уважительным причинам по долгу звания моего я просил Г. Генерал-Адъютанта Графа Адлерберга, во время Высочайшего посещения Государем Императором города Киева в сём месяце, доложить Его Величеству, не благоугодно ли будет повелеть на приличном месте соорудить теплый Собор во имя Св. Равноапостольного Князя Владимира древним Византийском зодчеством, который был бы достойным памятником Просветителя России Христианскою Верою и благословенного царствования Благочестивейшего Государя Императора Николая Павловича, а для собрания потребной на сие Богоугодное дело суммы открыть по всему государству подписку в Киево-Печерской Лавре. Генерал-Адъютант Граф Адлерберг объявил мне Высочайшее повеление войти о сём представлением в Св. Синод. О чем Святейшему Синоду и имею честь представить»³⁰⁵.

Вследствие сего представления и сделанного затем всеподданнейшего доклада 1852 г. 12 Июля, (как значится в хронологической перечени достопамятнейших церковных событий в г. Киеве), последовало Высочайшее соизволение на сооружение в Киеве теплого соборного храма во имя Просветителя России Св. Верою, Равноапостольного Великого Князя Владимира и на приглашение благочестивых ревнителей Св. Православныя Веры к Христолюбивым приношениям для сего храма³⁰⁶. Замечательно, что поэтому случаю тогда же совершено было особенное торжественное молебствие в Киево-Печерской Лавре самим высокопр. Филаретом, и тогда же последовало открытие в Лавре Комитета, учреждённого для сооружения означенного храма при личном присутствии Его Высокопреосвященства, и в ознаменование важности этого дела всё это внесено в сказанную хронологическую перечень достопамятнейших церковных событий, из коей и взято нами сейчас изложенное сведение³⁰⁷. Замечательно это особенно в том отношении, что придана такая знаменательность и торжественность настоящему делу в совершенную противоположность совершившемуся делу о сооружении памятника. Сооружение памятника, таким образом, как бы обречено было и навеки в какую-то безвестность, тогда как напр. по случаю заложения даже цепного моста через Днепр в 1848 г. был тоже совершён торжественный крестный ход из Киево-Печерской Лавры и затем молебствие самим же высокопр. Филаретом в присутствии всего Градоначальства и знатнейших чинов и при многочисленном стечении Киевских жителей и богомольцев. Потом тоже было совершено при открытии моста в присутствии Великого Князя Николая Николаевича³⁰⁸. Во всяком разе здесь очевидно, как высокопр. Филарет всегда и во всем готов был сочувствовать и соревновать всему истинно благому на пользу и славу Церкви и Отечества и всему давать высшее и священное значение, тогда как он же оставался непреклонным, коль скоро видел что-либо противное.

После открытия помянутого Комитета на сооружение Владимирского Собора, хотя протекло пять лет, пока оставался в живых высокопр. Филарет, но он не имел утешения увидеть даже и заложения сего храма. Дело, конечно, прежде всего зависело он того, что не скоро могли быть собраны достаточные денежные средства; а с другой стороны возник довольно спорный вопрос относительно избрания места для сооружаемого храма. Для него назначались разные места, которые все были не по мысли высокопр. Филарета, чем едва были не вызваны новые, подобные прежним, столкновения. Его первая и желанная мысль была – построить сей храм не в другом месте, как на площади, находящейся между крепостью и Александровским садом³⁰⁹. Мысль эта, действительно, была весьма резонна и справедлива. На этом месте храм был бы на самом главном пути для богомольцев, постоянно и в многочисленности вращающихся между главными пунктами святынь Киевских – между Св. Лаврою и между Софийским Собором и Михайловским Монастырём. От этих-то постоянных посещений храм вскоре сделался бы предметом, достойного по его значению, почитания и обогащался бы от приношений для своего благолепия, да и имел бы самое видное место и украшал бы собою эту часть города, иначе кажущуюся какою-то пустырью, не безопасною даже иногда для странников богомольцев, в позднюю пору возвращающихся от всенощной из Лавры. Местность эта, как нам сообщали люди сведущие, будто и по плану города, утвержденному Императрицею Екатериною II, назначена, между прочим, для храма; но в отмену сего представлены были, между прочим, те причины, что близко к крепости невозможно строить каменных большего размера зданий и в том числе храмов из опасения, чтобы в случае стрельбы из Крепости не потрясти и не разрушить их. Таким образом, всё, что успел сделать при своей жизни высокопр. Филарет по настоящему предмету, можно выразить словами, значущимися в записках, писанных с его слов: «Последним делом, если не совершённым, то предпринятым по его мысли, было построение Владимирского Собора; для сего испрошено Высочайшее разрешение и план составлен и утверждён и денег собрано до восьмидесяти тысяч"³¹⁰. Само собою, здесь нельзя не дать веры в те слова, которые передавали нам за подлинные, и не раз и не без скорби повторяемые, будто бы высокопр. Филаретом, когда речь заходила о собираемых на Владимирский храм деньгах. «Вот сколько употребили казенных денег на памятник собственно, да и не на памятник, а целую половину на обделку одной лишь горы... а если бы эти деньги ассигновать на храм, тогда с собранными уже теперь можно бы пожалуй и всю постройку его покончить». В деле о сооружении памятника значится, что Главноуправляющий путями сообщений и публичными зданиями Граф Клейнмихель (от 10-го Февраля 1850 г. за № 685) сообщил Г. Генерал-Губернатору Бибикову, что Государь Император Высочайше повелеть соизволил, – потребную на сооружение памятника, сумму шестьдесят четыре тысячи руб. сер. отпустить из Государственного Казначейства в течение четырёх лет. Из этой же суммы по смете назначалось на отделку только горы 32,576 р. 07 к. сер. При этих цифровых данных, в самом деле, трудно не дать веры в передаваемые от лица высокопр. Филарета слова, и в верность его вычислений по отношению к сумме, могшей покрыть достаточно дефицит в денежных средствах для сооружения храма.

Но если высокопр. Филарет не имел утешения увидеть создание нового Собора в г. Киеве, зато не лишён он был другого утешения в этом роде. Мы имеем сказать о возобновлении Киево-Софийского Собора, – древнейшего из всех кафедральных соборов в России, и составлявшего во все времена предмет святыни, а равно и главнейший памятник древности. Это событие внесено уже в летописи современной истории, а с ним увековечено и имя высокопр. Филарета, как главнодеятеля в нём. Вот что читаем об этом в печатных современных известиях.

«Промыслу Божию угодно было подать случай и побуждение к обновлению древнейшего Собора Киевского в то время, когда весь Киев, некогда славная столица Великих Князей наших, по Высочайшей воле, начал обновляться в величии, достойном своей древней славы. Издавна были приметны в одном из боковых отделений Собора на стороне южной, на своде, древние изображения Ангелов, Серафимов и Херувимов, и можно было, присмотревшись пристально, прочитать здесь греческие надписи, но никто до 1843 г. не подозревал, что эта часть только 8-ми вековых фресок, которых должно искать на всех стенах Собора. Уже в этом году, когда в Алтаре придела Преподобных Антония и Феодосия, после случайного отпадения штукатурки, оказались следы фресковых изображений, бывший, по поводу обновления иконописи Лаврской Церкви в Киеве³¹¹, Академик Солнцев возымел мысль о существовании подобных изображений по всему Ярославову храму. Мысль эта и подтвердилась, когда пробовали в разных местах очищать побелку и покраску позднейшую. Таким образом дело это представилось заслуживающим внимание Высочайшего, доложено было Государю, и Его Величество изволил указать Св. Синоду изыскать средства, как для открытия, так и возобновления древних фресок на всех стенах и столбах Киево-Софийского Собора. Вследствие того составлен был Комитет о возобновлении сего Собора по всем частям его; причем, согласно с Высочайшею волею, часть живописная вся поручена главному надзору Академика Солнцева.

«Возобновление фресок, после разных приготовлений, начавшееся собственно в 1848 г. поручено было первоначально иконописцу Пешехонову, но оказалось не прочным; потом поручено (1850 года) Соборному старцу Киево-Печерской Лавры Иринарху, а по увольнении его по болезни (1852 года), Священнику Иосифу Желтоножскому, которые под руководством Академика Солнцева (каждый год в летнее время посещавшего Киев), возобновили все открытые фрески, а также написали новые изображения, где было нужно. Таким образом там, где были в древности фрески, но изгладились совершенно, написаны новые по примеру древних, и в немногих только местах, где нужны были целые картины многоличныя, употреблено искусство новейшее. При этом, так как наибольшая часть фресковых образов найдена без означения имен святых, по соображению с так называемым подлинником, написано по отвесной черте, по примеру древнему, каждому из лиц приличное имя. Где же совсем не было фресок, или они исчезли с древними стенами и сводами, там обновлена большею частью прежняя живопись, украшавшая Собор до открытия фресок; и только изображения четырех Соборов 4, 5, 6 и 7, так как на месте их найдены фрески, перенесены на свод в западной галерее при самых дверях. Обновлены и частью вновь написаны лики Апостолов, Святителей и Преподобных на сводах, а также Пророки со знамениями, указывающими на Богоматерь – на хорах. Возобновление всех священных изображений, как и всего Собора, производилось под непосредственным смотрением и по главному распоряжению Высокопреосвященнейшего Филарета Митрополита Киевского».

«В 1851 году, когда весь почти Собор облёкся в новое благолепие, по мысли того же Архипастыря Киевского, вся колокольня была не только обновлена, но и возвышена четвертым ярусом и новым большим куполом до 35 сажен. Впрочем, при обновлении, удержаны все прежние украшения на ней, и орлы её вызолочены. Таким образом, эта триумфальная колокольня, и прежде имевшая значение не только органа славы Господней, но и провозвестницы славы Отечества нашего, теперь, с увеличением высоты и благолепия своего, ещё более соответствует этому назначению и весьма прилична периоду славного царствования Николая I.

«На возобновление фресок и всех частей Собора, а вместе на достройку колокольни употреблено всего 114,734 руб. 29 ½ коп. сер. В том числе 27,000 р. из сумм Св. Синода, 8,128 р. от Собора, 7,225 руб. 57 коп, пожертвованных самим Высокопреосвященным Митрополитом Киевским Филаретом, 50,000 р. от Графини A.A. Орловой-Чесменской; прочие деньги пожертвованы были от разных лиц, и более 9,000 руб. приобретено и употреблено процентов, накопившихся на собранные суммы в Коммерческом Банке».

Из этого описания очевидно для всякого, каково было участие высокопр. Филарета в этих делах. Но как описание это было составлено ещё при жизни его, то, само собою, не всё могло быть включено в него, сколько по общеизвестной в этих случаях скромности, столько же по неизвестности в то время некоторых сведений, по крайней мере, таких, в коих заключались большие подробности и нужные объяснения. Так в описании напр. сказано: «бывший по некоторому делу в Киеве, Академик Солнцев возымел мысль об осуществлении и пр.» Но дело, по поводу которого был Солнцев, было именно то самое, когда производилось возобновление стенной иконописи в Лаврской Соборной Церкви, начатое по мысли высокопр. Филарета. Такую же мысль о реставрировании фресок и в Софийском Соборе высказал и настаивал на её осуществлении опять сам же высокопр. Филарет, так как эта мысль не сразу была признана, но встречена была весьма не малыми возражениями. Далее же, когда было уже разрешено производить работы в Софийском Соборе, то едва ли кто отнёсся к этому делу с таким жаром усердия и рвения, как высокопр. Филарет. В беседах своих со мною Феодор Григорьевич Солнцев истинно не находил слов выразить то, что видел он своими глазами в действиях высокопр. Филарета. Говорил это, как святую истину от лица его. «Нужно было, – говорил он, – не только удивляться, но изумляться, в полном смысле этого слова, и потому даже нередко предостерегать и прямо удерживать за руку высокопр. Филарета, когда он, при всей его старости, взбирался по лесам на самый верх и там пробирался часто по самым узким доскам...³¹² В то же время надобно было видеть, как относился он ко всем работавшим. Поощряя их всячески к усердию и аккуратности, он каждый раз выдавал им из собственного кошелька по нескольку рублей, не менее десяти; а сверх того, как только возвращался в Лавру, то первыми приказаниями было отправить рабочим то хлебов, то лаврского пива, или меду, и всё это отправлялось буквально возами». Так же точно, если не доставало чего-либо из материалов строительных и т. п., высокопр. Филарет всячески изыскивал средства удовлетворить нужды. Сверх рабочих наемных были назначаемы и послушники, чтобы послужить святому делу в тех же видах, как мы видели в распоряжениях его по устройству иконостаса в Великой Соборной Лаврской Церкви, т. е. для соблюдения благочиния, подобающего месту и делу святыни. На этом же основании, между прочим, и по прямой мысли высокопр. Филарета, был заменён прежний заправитель дела – иконописец Пешехонов³¹³ Соборным старцем Иеромонахом Иринархом. Наконец, когда о. Иеромонах Иринарх не мог продолжать работ по болезни, тогда, – как сказано в приведенном нами описании, – поручено было продолжать дело Священнику Иосифу Желтоножскому. Но нужно знать, как это всё произошло и произошло собственно по мысли и действию высокопр. Филарета. Желтоножский прежде, чем избран был на настоящее дело, был из мещан и находился прежде в числе учеников о. Иринарха. И вот, когда высокопр. Филарет узнал о его способностях и искусстве по части иконописи в том характере, какой требовался в настоящем деле, он предложил ему поступить в духовное звание, и вскоре за тем произвёл его в сан священнослужительский, собственно в тех благочестивых видах, каких требовало значение дела. Для обеспечения же и поощрения его и, с тем вместе, для распространения его столь полезного искусства в среде духовного сословия, он назначил его впоследствии учителем иконописания в Киевской Духовной Семинарии с оставлением священником при приходской церкви. И о. Иосиф вполне оправдал все благие ожидания высокопр. Филарета, даже превзошёл их, потому что имя его сделалось известным, как имя знаменитого художника-реставратора.

Итак, если сказано в выше приведенном описании, что всё возобновление Софийского Собора производилось под непосредственным смотрением и по главному распоряжению высокопр. Филарета, то очевидно это смотрение и распоряжение принадлежало ему не номинально только по его званию и власти его, а осуществилось во всех действиях и отношениях так, что возобновление Собора было почти буквально делом рук его, не исключая даже и самых денежных средств, из коих целая половина доставлена им. Ибо, не говоря уже о 7,225 р. 57 коп. сер, пожертвованных, как выше сказано, высокопр. Филаретом, и 50,000 руб. сер., пожертвованы были Графинею Анною Алексеевною собственно по его влиянию, или точнее сказать просьбе, так как он ясно видел, что без этой суммы невозможно было и помышлять совершить дело вполне достойным образом. А что оно совершено вполне достойно величия и славы этого истинно знаменитейшего памятника благочестия и древности, в этом отдана уже и будет всегда отдаваема достойная честь всеми, как истинными знатоками и ценителями искусств и древностей, так и благочестивыми почитателями святынь, с нераздельным благоговейным воспоминанием имени того, кто так ревностно трудился в сём деле.

Доскажем, наконец, ещё об одном священноцерковном памятнике, новосооружённом в смысле некоторого воссоздания, – храме Св. Владимира, именуемом Десятинною церковью. Начало сооружения этого храма относится ещё к 1824 г., когда высокопр. Митрополит Киевский Евгений внушил благочестивую мысль об этом одному из Курских помещиков Г. Анненкову, и, по воспоследовавшему на то Высочайшему соизволению, начали разрывать его обширные развалины. В 1828 г. развалины эти, вместе с построенною Митрополитом Петром Могилою церковью, были разобраны до основания, и на их-то месте, в меньшем однако виде, заложена была нынешняя Десятинная церковь во имя Рождества Пресвятыя Богородицы. Но по обстоятельствам, дело затянулось так, что можно было опасаться за неосуществимость его со стороны строителя. Высокопр. Филарет, с поступлением на митрополию, обратил тщательное внимание на это, и только его старанием и употреблёнными при сём особенными мерами, сколько побудительными в отношении к самому строителю, столько и содейственными по части изыскания строительных средств, храм сей наконец приведён был к окончанию. Ко дню освящения храма (19 Июля 1842 г.) Государем Императором Николаем Павловичем присланы были богатые священные облачения, как для священнослужителей, так и на престол, жертвенник и аналогии, – все из одной материи, украшенные бордюрами из Владимирской орденской ленты. А высокопр. Филарет внес сюда частицы св. мощей Преподобных угодников Печерских, кои сохраняются в особом ковчеге³¹⁴. Вообще, если говорить о предметах и событиях, с которых, по выражению описания святынь и достопримечательностей, «начал весь Киев, – иногда Славная первостолица Российских Князей, обновляться в величии, достойном своей древней славы», то справедливо сказать, что все главные из них ознаменованы именем и памятью высокопр. Филарета. Вот какие именно встречаем мы в хронологическом перечне в самом описании.

I. Сейчас сказанное сооружение и освящение Десятинной Церкви. II. Торжественное переложение св. мощей великомученицы Варвары в новую великолепную раку, устроенную Графинею A.А. Орловою-Чесменскою. III. Освящение церкви во имя Св. Великой Княгини Ольги. IV. Совершённое высокопр. Филаретом, торжественное, по церковному чиноположению, заложение Киевского Университета Св. Владимира. V. Освящение храма в Кадетском корпусе и всего здания: затем присоединим сюда прежде упоминаемые события, а именно: VI. крестный ход для заложения цепного моста, VII. торжественное освящение Софийского Собора; VIII. освящение места для сооружения храма Св. Владимира и IX. наконец, возобновление Великой церкви в самой Лавре.

Во всех этих действиях участие и значение этого участия со стороны высокопр. Филарета, само собою, было не одинаковое по самой их разнообразности. Но здесь нельзя не видеть, с особенным значением, ту характеристическую черту нашей истории, или вернее, церковно-народной жизни, что все церковные и общественные, освящаемые Церковью, события и предметы всегда вносились в летописи, как особенно знаменательные, и в описании их всегда восписывалась особенная честь, во главе управления стоявшим, лицам, как-то: Князьям, Царям и Святителям, и имена их доставляли особенное достоинство самым предметам и событиям, равно как и обратно, эти события оставались навсегда памятниками благочестивой жизни и деяний виновников их во славу Божию и во благо потомства. Одна только, навеваемая духом нашего времени, холодность ко всем подобным явлениям, совершающимся в наши дни, может изобретать какие-нибудь сомнения и возражения против этой исторической столь поучительной истины!

Но обратимся опять к Св. Лавре и продолжим речь о строительных действиях высокопр. Филарета, относящихся к самой Лавре и другим местам.

«Твердыни ли, устроенные теперь, будут охранять собою здешние Святыни, или от этих Святынь будет зависеть самая крепость твердынь»³¹⁵.

Настоящее повествование начнем с устройства каменной стены вокруг Св. Пещер, которое начал высокопр. Филарет в самый первый год по вступлении своём на паству Киевскую – именно в Октябре 1837 г.³¹⁶ Вот что писал он (собственноручно вчерне) Строителю Киевской Крепости Генерал-Майору Фреймону. «Для сохранения благочиния, приличного Святости места, занимаемого Св. Пещерами здешней Лавры, нужным нахожу я устроить каменную ограду по прилагаемому у сего плану, составленному Командиром Киевской инженерной команды. О таковом предположении сообщая Вашему Превосходительству, покорнейше прошу Вас, Μ.Г., почтить меня уведомлением, не откроется ли со стороны Вашей к приведению оного в исполнение какого-либо препятствия»³¹⁷.

Но какая-то особенная судьба тяготела над всеми подобными начинаниями высокопр. Филарета. Как мы видели уже прежде не однократно, что лишь начнётся переписка по делу, то и пойдёт неминуемая проволочка с разными возражениями, препятствиями и пр.; так точно и теперь. Прежде, чем получен был ответ на вышепрописанное отношение высокопр. Филарета к Г. Фрейману, протекло времени едва не полтора года. А приступить к самой постройке оказалось возможным не ранее 1843 г., следовательно, почти через шесть лет. Положим, что вообще таков отличительный характер нашей административной процедуры дел, и особливо, когда начинается от низших или средних инстанций и должно восходить в высшие, и тем более, когда войдут в соприкосновение по начавшемуся делу разные ведомства и, едва ли не более всего, когда одно из этих ведомств духовное, и наконец, ещё сказать частнее, когда дело касается денежных интересов. Зато нельзя не признать в подобных случаях особенного свойства духа и характера в лице и действиях высокопр. Филарета. Он обыкновенно не терял энергии, оставался верным и стойким в своих начинаниях и отстаивал интерес дела.

Дело с самого начала затянулось почти на полтора года потому, что Строитель Киевской крепости Г. Фрейман препроводил план предположенной стены на рассмотрение в Инженерный Департамент. Разрешение последовало лишь в начале 1839 г., и состояло в том, что Департамент сообщил, – «чтобы стена была построена в виде военной оборонительной, и чтобы поэтому работы производились не иначе, как под наблюдением инженерного офицера». Понятно, чем отзывалось такое решение. Прежде всего, само собою являлся вопрос: на какой же счет произвести постройку такой стены, когда она получила назначение вне потребностей Лавры, и само собою требовала несравненно больших издержек; а затем при таком назначении её и самая местность, занимаемая ею, могла отойти от Лавры, бывших доселе её собственностью. Потому-то высокопр. Филарет немедленно же отписал тому же Г. Фрейману следующее: «Я предполагал устроить ограду не более двух кирпичей в ширину и не более четырех аршин в вышину; но сверх чаяния моего, Инженерный Департамент положил устроить ограду в оборонительном виде. Для приведения в исполнение такого предположения, как дела Государственного, одна только казна может покрывать и потребные расходы. Почему долгом моим поставляю просить Ваше Превосходительство, не благоугодно ли будет Вам отнестись предварительно в Инженерный Департамент и испросить его согласие на устройство означенной ограды на счет казны, с таким притом условием, чтобы места, имеющие остаться вне предполагаемой ограды, с давних веков принадлежащие Лавре, где находится фруктовый сад и разные вековые деревья, и где имеются странноприимницы и гостиницы для необходимого пристанища усердствующих богомольцев, оставались навсегда неотъемлемою собственностью Лавры, по древности своей в глазах народа сделавшиеся как бы святынными и составляющие украшения Св. Пещерам»³¹⁸.

Ответ на это отношение последовал почти ровно через четыре года. Ясно, что дело должно было переиспытать много мытарств, и чем же наконец кончилось? Инженерный Департамент, от 29 Мая 1843 г., сообщил высокопр. Филарету, что Государь Император повелеть соизволил: «В счет общей суммы, потребной на возведение ограды в оборонительном виде, отнести на суммы Киево-Печерской Лавры 29,937 руб. сер, т. е. то количество её, какое по первоначально одобренному Вашим Высокопреосвященством чертежу понадобилось бы на устройство той же ограды в необоронительном виде; а остальные за сим 27,999 руб. сер. внести в смету Инженерного Департамента, по экстренным постройкам, на 1844 г.» В последствии, впрочем, оказалось, что назначенного из Лаврских сумм, количества денег недостало на покрытие расходов; потребовалось дополнительной суммы 2,078 руб. 26 коп. Таким образом, устройство ограды для Лавры собственно стоило – 32,015 р. 26 коп. сер. Само собою, предположение высокопреосв. Филарета увенчалось, так или иначе, самым делом, но сохранилось, сообщенное нам за достоверное, одно изречение высокопр. Филарета, касательно этого дела, по следующему поводу. Когда после устройства всех крепостных стен и укреплений, Государь Император Николай Павлович изволил прибыть в Киев и, удостоил своим посещением высокопр. Филарета, сказал ему между прочим: «Вот, Преосвященный, какие для охранения Вашей Лавры устроены теперь укрепления!.. – высокопр. Филарет с обычным смиренномудрием отвечал: «Так точно, Ваше Величество, – но дерзаю высказать перед Вашим Величеством, что и как чувствую: эти ли, устроенные теперь, твердыни будут охранять собою здешние Святыни, или от этих Святынь будет зависеть самая крепость твердынь?!»

Этим и кончились все подобные дела, т. е. по поводу коих, волей-неволей, приводилось высокопр. Филарету входить в те или иные столкновения, а отсюда неизбежно, как выражено в его записках, приходилось ему переносить большие труды и скорби. Обратимся теперь к таким его деяниям, где он мог утешаться и, так сказать, отдыхать духом, видя во всем беспрепятственный и благой успех. Отметим, впрочем, здесь ещё одну, отличительную и вполне достойную действующего лица, черту, которая, вероятно, уже усмотрена и каждым из внимательных читателей. Это – строгая, при всей одновременности и разнообразности начинаний, разграниченность и последовательность в них, соединённая с глубоким и самым верным определением важности и потребности предметов и с соблюдением внутренней взаимной между ними связи и с прямым направлением к одной цели главной и единственной, чтобы внешнее служило на пользу внутреннего, и чтобы то и другое не выходило из пределов, установленных Св. Отцами Печерскими. Так напр. при виде устроявшейся ограды там, где её прежде не было, можно бы подумать, что высокопр. Филарет хотел этим, как говорится, совершенно изолировать или ещё более привести всю Лавру в решительно замкнутое со всех сторон положение, не бесстеснительное для свободного прихода усердствующих богомольцев. Но если это и так в известной степени, то с первого же раза ясно, что это сделано ради сохранения благочиния, приличного святости места, занимаемого Св. Пещерами; следовательно была опасность и, может быть, бывали и действительные факты нарушения благочиния и святости места. Таким образом, здесь не было стеснения для истинно усердствующих богомольцев, а разве для праздно-странствующих, свободным и неуместным хождением коих могли наоборот стесняться первые, видя от них нарушение своего благочестивого настроения, и нередко молитвенного излияния чувств где-либо на утесе, или под наклоном горы, или под каким-либо вековым деревом, и вообще в закрытом от взора и движения людского, как бы в подражание безмолвию, спасавшихся здесь, Св. Угодников Печерских. Это-то и разумел и так прекрасно выразил высокопр. Филарет, когда писал второе вышепрописанное отношение, чтобы места, имеющие остаться вне предполагаемой ограды, навсегда остались собственностью Лавры, так как по древности своей они сделались в глазах народа как бы святынными и составляют украшение Св. Пещерам. Одно, в чем действительно заключалось некоторого рода несоответствие устроенной ограды взору, или, более всего, внутреннему настроению усердствующих богомольцев, это самый вид и высота стен ограды. Здесь, само собою, с первого же раза представлялось взору и чувствовалось что-то необычайное, так как вместо мирной благоотишной обители и вместо слёзно-поклонного настроения невольно западало в душу грозно-воинственное, громобойное³¹⁹, и т. п. и главное там, где ничего подобного никогда не было. С другой стороны высота стен скрывала много из тех живописностей, какими так богата местность Св. Лавры, и которых всегда как бы инстинктивно жаждет и ищет взор и чувство всякого приходящего в Лавру. Но всё это не только не зависело от высокопр. Филарета, а напротив, совершилось вопреки его желанию и настоянию. И в этом то разе особенно понятным становиться смысл его изречения, равно как несомненно верится в истинность факта, по поводу коего оно сказано так правдиво и дерзновенно пред лицом Самого Государя Императора, разумеем изречение о сопоставлении Святынь и твердынь...

Теперь наша речь будет об устройстве при Лавре гостиницы, странноприимницы и странно-приимной лечебницы. Кто не знает нынешних пустовелеречивых глашатаев пресловутого прогресса, которые во имя гуманных начал и тенденций как бы требуют Правительственных распоряжений, чтобы наши иноческие обители непременным условием своего существования имели те или другие благотворительные учреждения на пользу народно-общественную... Но что же? Не всё ли это было по слову Премудрого, еще во днех онех и велось с искони времен именно в наших отечественных обителях... Разность только в том существенном отношении, что тогда всё это, само собою, истекало из духа и начал Свято-Евангельских, из чувств истинно христианской любви и в частности из характера и значения самых обителей и отношений к ним народа и общества, – а их к тому и другому; а теперь выходит это, как бы по заказу, едва не в смысле какой-то общественной повинности; потому то и обители, обязанные заводить подобные учреждения, получают через это как бы выкупное свидетельство на право своего существования, а с тем вместе и самых учреждений. С другой стороны совершенно несправедливо стал бы кто-нибудь указывать, что в прежние и в нынешние времена обители устрояли благотворительные заведения от того только, что чересчур изобиловали средствами от приношений. Если бы даже и не отрицать совершенно возможности и действительности этого, то и в этом нет, собственно говоря, ничего укоризненного. Сейчас предлежащее нам повествование покажет, – в чем дело и истина.

Самое место, на котором устроены теперешние гостиницы и пр., освящено было уже подобным же благочестивым учреждением ещё самим Св. Преподобным Феодосием. Вместо собственных наших слов приведём здесь описание этих учреждений, как значится оно уже в печатных известиях. Вот что напечатано было, между прочим, по случаю освящения храма, устроенного при больнице странноприимного дома Киево-Печерской Лавры³²⁰. «Тихое торжество это может служить живым напоминанием, что старейшая обитель Русская и доселе остается верною священному завету своих основателей – Св. Преподобных Отец Печерских, с подвигами иночества соединявших и подвиги человеколюбия христианского, – которые являлись как потребность и плод первых, а не как что-либо со вне, условное и обязательное. На том месте, где находится странноприимница Лавры, построен был двор для бедных Св. Преп. Феодосием, разрушенный во время татарского погрома. Но место свято не бывает пусто. По некотором успокоении края, Обитель стала устраиваться и наполняться иноками. Архимандрит Елисей Плетенецкий (1599–1624 г.), не ограничиваясь обычными подаяниями от Лавры нищим – хлебом и варевом, устроил особую трапезу на старом месте благодетельного дома Феодосиева. Позже построена была здесь, деревянная гостиница для пристанища приходящим, особенно бедным богомольцам. С 1839 года, в новом виде и больших размерах, устроена здесь при высокопреосв. Митрополите Филарете странноприимная трапеза для бедных, а после постройки нового громадного корпуса для гостиницы, прежний в 1842 г. обращён, главнейшим образом, в странноприимную больницу с отделениями мужским и женским. Как ни значительными могут казаться средства Лавры, наследованные ею по завещаниям от прежних жертвователей на дела странноприимства и благотворительности, и дополненные текущими доброхотными приношениями странноприимнице, однако общая сумма этих средств далеко ниже суммы, жертвуемой самою Лаврою на дела странноприимства и благотворительности.

Так в течение каждого года призревается до 80-ти тысяч и более разных богомольцев. Каждый из богомольцев проживает не менее 4-х дней, но большая часть и долее.

Доброхотных пожертвований в течение года поступает в странноприимницы около 4,000 р.; да процентов с пожертвованных в разное время благотворителями капиталов в кредитных учреждениях 3,174 руб. 84 коп. Итого 7,174 р. 84 к.

Лавра отпускает на содержание богомольцев в течение года:

1. Разной провизии на 8,234 р. 54 к. и более.

2. Наличными деньгами до 3,000 р. и более (в том числе собственно для больницы более 1,200 р.)

3. На ремонт странноприимницы с больницею разными материалами, до 3,500 р.

4. При странноприимнице и больнице находится прислуги до 60 человек послушников. Содержание каждого стоит Лавре не менее 45 р., следовательно, в год на всех 2,700 р.

Таким образом, всего расходует Лавра на странноприимство в год 17,534 руб. сер. и более. Вычтя же из них годовой с процентный приход 7,174 р. 84 г. составит жертву Лавры по странноприимнице с больницею, в год до 10,359 руб. сер. Да на устройство странноприимницы употреблено капитала, по оценке самой раскладочной комиссии 64,000 р. сер.

Итак, цифры эти, основанные на самом подробном и документальном показании всех статей дохода и расхода странноприимницы, говорят сами за себя. Но здесь не может быть, конечно, показано цифрами то, что не считается и не мерится. Это напр. даровой приют бедным странным на время пребывания их на богомолье, нередко затягивающегося надолго, по обстоятельствам нужды и болезни; а при этом даровая врачебная помощь и все услуги, оказываемые больным учёными врачами, находящимися в среде Лаврского иночества, также фельдшерами, сидельцами, сиделками, живущими здесь на послушании, или по обету служить страждущим ближним; а, наконец, проявления нравственного, личного участия к нуждающимся и страждущим со стороны заведывающих домом странноприимства и призрения в Лавре, – проявления знакомые, конечно, тем которые их испытывали»³²¹.

Так из этих сведений ясно, что всё, что и как существует теперь из числа сказанных учреждений, устроено было ещё при высокопр. Филарете, исключая храма, сооруженного при больнице странноприимного дома, по поводу освящения которого (храма) 18 Декабря 1866 г. и вышло в печати вышеизложенное известие. Отсюда же очевидно и то, что первое начало устройства сих учреждений было положено ещё с 1839 года, значит вскоре после предположения о постройке преждеописанной ограды, а приведено в исполнение ещё прежде, чем явилась последняя. Такова была истинно неусыпная попечительность в Бозе почившего и всегда неизменная твердость и верность своим благим начинаниям, и благоуспешность в приведении их в исполнение, – коль скоро не встречалось внешних препятствий. Что же касается прочих не беззатруднительных условий, каковы напр. денежные средства, то высокопр. Филарет перед ними никогда не останавливался; причём отнюдь, впрочем, он не доводил лаврские средства до истощания и тем не вводил Лавру в долги. Так, если сказано в приведённом известии, что цифры – шестьдесят четыре тысячи руб. сер., употреблённых на устройство странноприимницы и пр., говорят сами за себя, – то нужно принять во внимание, была ли и могла ли быть наготове такая сумма, и где было её взять, и притом тогда, когда имелось в виду проектированное уже дело о постройке ограды, стоимость которой, по предварительной смете простиралось до тридцати тысяч руб. сер.?! Ответ на это указан в том же известии, т. е. всё делалось на пожертвования благотворителей и вообще доброхотные приношения. Но дело опять в том: пожертвования не хранятся в готовой сокровищнице, как в собственной кладовой. И в этом-то разе самое непосредственное участие принадлежит преимущественно высокопр. Филарету. О лицах, сделавших весьма значительные пожертвования, действительно, значится в описании учреждений; но, во первых сколько известно, эти лица подвиглись принести сии жертвы не без личного влияние на них самого же высокопр. Филарета; а во вторых в том же описании читаем, что «есть многие другие благотворители, которые принесли и теперь приносят, (нужно знать, что это относится ко времени до 1853 г.), значительные пожертвования в пользу Лаврской странноприимницы с лечебницею, но по христианской скромности утаивают имена свои от света»³²². Кто же эти благотворители? Составитель описания, быть может, в ту пору и сам не знал их заподлинно, или при самой жизни их не мог открыть имена их; но несомненно, что в числе этих-то жертвователей находился сам высокопр. Филарет, или лично от себя делавший приношения, или от других принимавший жертвуемое собственно на его имя; а также и о. Иеромонах Парфений, так как у них, по слову Писания, бе сердце и душа едина... Так в жизнеописании последнего сказано, что «завещанные ему по духовной Графини A.А. Орловой, пятнадцать тысяч руб. сер, он отдал для пропитания странных в гостинице»³²³. Что же касается до пожертвований самого высокопр. Филарета на настоящий предмет, то кто позволил бы себе и подумать сомневаться в этом. Потому, не представляя здесь ни фактов, ни свидетельств на это, мы не можем не указать, однако на следующее. От 7-го Сентября 1843 года³²⁴ высокопр. Филарет писал Духовному Собору Лавры: «Пожертвованные на имя моё от одной благочестивой особы, скрывшей своё имя по христианской скромности, 24,410 р. 67 коп. ассигн. на богоугодные заведения при Киево-Печерской Лавре, препровождаются при сём для хранения в Лаврском казнохранилище впредь до особого о сей сумме распоряжения». Богоугодные заведения разумелись здесь именно те, о коих идет речь. Не скрываем, хотя и не выдаём за решительное, переданное нам сведение, что будто эта сумма была пожертвована самим высокопр. Филаретом, но представлена только под именем одной особы. Далее значится в записках, писанных со слов высокопр. Филарета, что им завещаны в пользу сих заведений алмазные знаки Ордена Св. Андрея Первозванного³²⁵. Эти знаки Всемилостивейше пожалованы были ему в день Священного Коронования Их Императорских Величеств (в 1856 г.) Они были отосланы высокопр. Филаретом, вскоре по получении, в Кабинет Его Величества с тем, чтобы вместо их доставлена была сумма по их стоимости, простиравшаяся до 9,000 руб. сер. Эта-то сумма и поступила в пользу странноприимницы и лечебницы по завещанию высокопр. Филарета ещё при жизни его.

Но, радея с такою попечительностью о чужих странных пришельцах, мог ли высокопр. Филарет оставить без отеческого попечения присных своих братий, недугующих и требующих врачебной помощи. Хотя и до и него существовал в Лавре, так называемый «больничный» монастырь, основание которому положено было ещё Князем Св. Николою Святошею, при котором он и сам провёл последние тридцать лет своей жизни, возделывая малый сад, им же разведённый и прислуживая болящим, – но «с 1842 г. попечением высокопр. Митрополита Филарета построена здесь двухэтажная каменная больница и при ней заведена своя домашняя монастырская аптека»³²⁶.

Далее если бы в подробности исчислять все подобные действия высокопр. Филарета, то наверное не осталось бы почти ни одного места и предмета, на которые не было бы обращено его благопопечительное внимание. Одно было исправлено, другое обновлено, иное вновь устроено, или дополнено, улучшено и т. п., хотя, само собою, разумеется, что всё это не так было увековечено, чтобы не требовало ещё новых исправлений и улучшений, кои действительно и бывали уже в последующее время.

Укажем ещё на некоторые из действий высокопр. Филарета, которые значатся и в самых его записках. Так, – при нём надстроен второй этаж в одном лаврском братском корпусе, а также на ближних пещерах. Увеличены помещения в Типографии и сделаны многие улучшения по части шрифта и самого производства печатания. Умножено число изданий разных молитвенников и назидательных книжек. При этом замечательно строгое воспрещение его печатать молитвенники гражданскими буквами. Улучшено устройство помещений для печения просфор и для самой их продажи. Далее – умножена ризница. Здесь нужно указать, что некоторые вещи пожертвованы были в ризницу самим высокопр. Филаретом, как напр. две панагии, украшенные драгоценными камнями, два саккоса с полным прочим облачением архиерейским; алмазный и бриллиантовый кресты, носимые на клобуке, Высочайше ему пожалованные; золотая медаль в память совершившегося воссоединения Униатов и другие вещи, как напр. два креста с клобуков с обыкновенными камнями, и разные матери парчовые и шелковые и бархатные для употребления на ближних и дальних пещерах при святых мощах³²⁷. Наконец в пещерах для всех св. мощей устроены были кипарисные раки³²⁸. При этом невольно чувствуется и верится, что не тогда ли из остатков от сего кипариса устроил и себе высокопр. Филарет гроб, который секретно, в течение многих лет сохранялся им в алтаре Голосеевской домовой церкви, где он, по преимуществу среди безмолвия, совершал свои обычные молитвенные правила во время летнего пребывания своего в Голосеевой пустыне!.. Об этой-то Пустыне мы и скажем теперь подробно, в заключение всего настоящего повествования о жизни и деятельности Высокопр. Филарета, как Священно-Архимандрита и, в частности, как строителя.

Кто бывал на поклонении святыням Киевским, тот, вероятнее всего, непременно побывал и в Голосеевской пустыне, (отстоящей от Лавры верст на семь) и, тем более, если кто желал, (а кто этого не желал??), принять благословение Первосвятителя Киевского. В летнюю пору высокопр. Филарет каждый год перемещался на житьё в эту пустынь, приезжая из неё лишь для богослужения в праздники и некоторые воскресные дни в Лавре, или же в других церквах. В противном случае могло сбываться над всяким известное изречение: «быть в Риме и не видать папы»...

Голосеева пустынь, сама по себе, не представляет ни местностью своею по части каких-либо живописных видов, ни внешним устройством своим чего-либо особенного; напротив она именно пустынь, устроенная на тесной поляне между двух оврагов, закрытая наглухо со всех сторон, как окружающим её лесом, так и самою низменностью местоположения. С одной только северной стороны на окраине леса со значительно возвышенного пригорка открывается, действительно, прекрасный вид на г. Киев, в частности, на Лавру, где как мы замечали, любил обыкновенно высокопр. Филарет предаваться своим молитвенным подвигам, но это, очевидно, не придает живописности самой пустыне. С самых древних времен был на этом месте хозяйственный хутор Лавры; по блаженной памяти бывший Митрополит Киевский, Петр Могила, соорудил здесь деревянную церковь во имя одного из св. мучеников родственной ему Молдавии, Иоанна Сочавского, и построил для себя здесь небольшой дом, развёл сад, и учредил монашеское общежитие. Впоследствии это монашеское общежитие было упразднено, и пустынь Голосеевская обращена была опять в своё первобытное экономическое заведение³²⁹, остатки которого и теперь находятся, по крайней мере, в том, что и доселе существуют два-три крестьянских дома, в коих жили лаврские служители, назначаемые для хозяйственных работ в бывшем заведении. Из этого последнего назначения обратил её опять в монашеское общежитие только высокопр. Филарет; потому всё, что видит теперь в ней всякий посетитель, исключая одной лишь древней, но обновлённой деревянной церкви во имя Живоносного Источника, сделано им. Таким образом, если прежняя Пустынь могла именоваться Могилянскою, то теперь она достойно и праведно должна носить название Филаретовской, или совместно Филарето-Парфениевской, каковою она и начинает уже слыть в памяти и предании Киевлян и богомольцев. И сам высокопр. Филарет обыкновенно говаривал: «я здесь в Голосеевой-то и есть собственно Настоятель, а там, в св. Лавре, я – послушник, ибо Настоятельница – Игумения Лавры есть Сама Пресвятая Богородица».

Что же побудило и расположило высокопр. Филарета к избранию и устроению этой пустыни для своего жительства, когда она, судя по вышесказанному описанию, не представляла ни местностью, ни чем-либо иным замечательного и привлекательного? В ответ на это, кажется, не требуется и слов... Скит Оптинский, Раифская пустынь сильнее слов свидетельствуют, каких желал и искал в Бозе почивший удобств, когда предполагал устроить и действительно устроял помещение не для временного, но всегдашнего жительства. А что он и, сделавшись Митрополитом, не изменился в этом отношении, доказательство опять налицо. Собственно для себя, для так называемого комфорта, и в постоянном местожительстве в Лавре он буквально не устроил ничего, кроме только домовой церкви и через это уменьшил просторность своих же покоев. Что касается и до расхода денег лаврских на устройство Голосеевской пустыни, то и здесь высокопр. Филарет явил в себе пример, достойный его имени. В записках читаем: «всё устройство Голосеевой состояло в том, что построен был для приезда и жития собственно Владыки дом с домовою церковью во имя Иоанна Многострадального, и несколько отдельных келлий. Потом устроена каменная церковь во имя Покрова Пресвятыя Богородицы с двумя приделами, и всё это почти на собственный счёт Владыки в воспоминание рождения его при церкви Покрова. Сам Владыка носил кирпич для кладки её. Далее на сумму, пожертвованною Графинею A.А. Орловою, построена каменная ограда вокруг всей пустыни, так что вышел совершенный монастырёк. Здесь Владыка и проводил большую часть лета с о. Парфением, который имел там для себя особенный домик, и там же погребён в прежней деревянной церкви, перед тем возобновлённой»³³⁰. Самая же местность, закрытая со всех сторон, и даже самое неудобство сообщения с пустынею, как нельзя более, соответствовали и благоприятствовали желанию и цели, обитавших там, пустынолюбцев. В этом отношении в записках о. Наместника значится такая, между прочим, заметка. «Была особенная озабоченность Владыки, как бы, по кончине его, Лавра не настроила при Голосеевской пустыни чего-либо, вроде гостиничных дворов или дач... Конечно, говаривал он, быть может – прибыль-то будет от жильцов, да для пустыни-то будет опустение ...³³¹ Действительно это опасение, едва было, не стало осуществляться, хотя не со стороны Лавры, а частных людей, которые начали, было, по кончине высокопреосв. Филарета устроять невдалеке от пустыни в пролесках простенькие домики и отдавать их в наём на летнее житие для желающих из горожан. Но, по распоряжению высокопр. Арсения, всё это прекращено и уничтожено до последнего остатка, так как действительно для Пустыни оказывалась опасность опустения, разумеется, не вещественного экономического, а духовно-нравственного.

Сказанная озабоченность высокопр. Филарета простиралась до того, что нигде даже, около Пустыни, не было никакой и временной торговли съестными припасами и другими вещами и, тем более, не позволялось оставаться на ночлег где-либо и вблизи ограды. Всех приходящих вы начинаете видеть с раннего летнего утра, и после вечерни почти не встретите никого; даже и до этой поры остается разве несколько человек; прочие же все, отслушавши обедню и получивши благословение у Владыки, а нуждающиеся – подаяния – (для чего преимущественно бывало, и приходят сюда), возвращаются или в город или поспешают зайти в недалеке находящуюся пустынь Китаевскую. Таким образом, вся братия могла здесь располагаться свободно, так сказать, по патриархальному, кийждо находясь, если не под смоковницею своею, то в своём спокойном уголке, в полисадничке перед келлиями, или же в саду, кто с псалтырью, кто с Евангелием в руках, а кто и без них с изустным повторением их. Если же приходилось кому выходить и за ограду, то в непосредственно окружающем густом лесу так же не было опасения за нарушение их богомысленного занятия. Впрочем, говоря так о братиях, мы прежде всех и преимущественно разумеем здесь самого высокопр. Филарета, который, действительно, и по внешнему своему одеянию не отличался здесь почти ничем от прочих своих собратий. При виде его в обычной его шапочке, в простой рясе, со старческим костыльком в одной руке, а в другой с Евангелием или Апостолом, скорее и легче всего было всякому, не знавшему твердо его в лицо, почесть его за обыкновенного скитского старца... За это он, едва было, не поплатился однажды большою неприятностью и даже серьёзною опасностью. Это был следующий случай.

Когда высокопр. Филарет, однажды, совершая свою обычную проходку, забрел один далеконько по тропинкам в лесу Голосеевой пустыни, его вдруг остановил, вышедший из-за кустов, человек. Владыка сначала осенил его благословием, но тот прямо к своей цели: «давай, что у тебя есть!...» Влад. Филарет преспокойно вынул кошелёк и, отдавая, сказал: «ну, брат, жалко мне тебя, что тут должно быть мало». Но когда, вынимая кошелёк, Влад. Филарет распахнул полу, незнакомец увидел на нём часы с цепочкою, и потому тут же, принимая кошелёк, сказал: «ну, если тут больно мало, так давай-ка вдобавок и часы твои». Владыка преспокойно исполнил требование. Взглянув на часы и цепочку, незнакомец сказал: «да они, кажется, золотые». «Да, отвечал Владыка: так что же? тебе же, брат, выгоднее». «Эге! сказал тот: – «ты монах, а у тебя как же это часы-то такие?..., или ты не из простых?.. может быть, ты – Казначей, или кто-нибудь?..» «Нет, я не Казначей». «Да кто же?» «Меня-то, коли хочешь знать правду, зовут здесь Митрополитом»... Тот остолбенел... «Ну, что же ты, любезный, так переполошился?!.. Господь с тобой!» Тот в ноги... «Ну, брат встань-ка, да проводи меня и не бойся, пожалуйста, ничего». Когда подошли уже оба они к Пустыне, Владыка Филарет обратился к несчастному: – «вот что брат, ты отдай-ка мне часы-то назад; это для тебя же лучше; иначе попадешься ты, пожалуй, с ними в беду, коли станешь продавать ... А здесь постой немножко, я тебя позову сию же минуту к себе, как странника, да и дам тебе, сколько и на что тебе нужно». Тот отдал часы. Владыка на крыльце же приказал келейному о. Сергию идти скорее к воротам и позвать странника, который такой добрый, что проводил его. Келейный пошел, но уже и след простыл незнакомца. «Экой недобрый! ... Ну Господь с ним!»

Мы сказали, что в Голосеевской пустыне образ жизни отзывался патриархальностью в духе иноческо-преподобническом. Чтобы определить значение этого выражения точнее и полнее, употребим лучше слова одного из братий, неразлучного спутника высокопр. Филарета. Он, любя более других удаляться в лес, и там, – как прекрасно выразился жизнеописатель его, – пребывая един с Единым, и совершая в проходке своё молитвенное правило и пр., так свидетельствовал о своем состоянии, в которое приходил преимущественно, когда проводил время в Голосеевской пустыне: «Здесь носится дух преподобных Отец наших Печерских; и если есть на земле утешение и радость, то это в пустынном безмолвии. Люди отлучают нас от Бога, а пустыня приближает к Нему»³³². Это слова Иеросхимонаха Парфения, а следовательно, можно сказать и слова самого высокопр. Филарета по известной их духовной единомысленности. Но вот впрочем, свидетельство подобное же и со стороны самого высокопр. Филарета. Настоятель Раифской пустыни, что близ Казани, как-то в письме своём к высокопр. Филарету, напомянул ему об устроенном им в той пустыне помещении, где он желал поселиться, по выходе на покой. Напоминание это, очевидно, основывалось на том, что высокопр. Филарет многократно, как известно, намеревался и совершенно было решился, проситься на покой и об этом не скрывал в своей переписке с помянутым о. Настоятелем. В письме этом о. Настоятель, как видно, от всей души свидетельствовал о всех удобствах помещения, с устроенною при нём особенною церковью; но высокопр. Филарет, благодаря искренно за всё, отвечал: «нет, из Святой Лавры и в частности разумея – из Голосеевской пустыни, если можно пожелать переместиться куда на жилище, то только разве в Царствие Небесное». Сюда же можно отнести и следующий факт. Когда высокопр. Филарет получил назначение и приглашение быть в Москве на Священном Короновании Их Императорских Величеств в 1856 году, то он, при всей своей готовности по беспримерно царелюбивому своему чувству, не мог, однако, решиться предпринять столь дальнее путешествие по старости лет и чувствуемой в это время особенной слабости сил, как значится в официальной переписке по этому предмету, и о чём мы приведём подробные сведения в своём месте. Но, сверх этой действительной причины в физическом отношении, была и другая сторона её – внутренняя. В записках о. Наместника значиться по этому предмету две следующие заметки, – одна перед временем Коронации, а другая после совершения её. В первой, под 15-м числом Июля 1856 г., читаем: «Владыка в Голосееве: куда мне на Коронацию? Лучше я здесь помолюсь; да я и теперь о Них молюсь, крепко молюсь». А там когда и молится-то?!»³³³ Во второй, под 9-м Сентября: «За столом у Владыки, (где находился о. Наместник, только что прибывший из путешествия на Коронацию): «Ну, как мне было ехать на Коронацию? Ты сколько раз служил в Москве? Однажды – был ответ о. Наместника. Ну вот! ведь это без смерти смерть»³³⁴.

При таких данных, свидетельствующих об истинно преподобническом состоянии избранных пустынолюбцев Голосеевцев, и во главе их самого жизнеописуемого, что оставалось бы сознавать и чувствовать, как не одно отраднейшее явление, доказывающее, что слава и благодарение Господу, – несмотря на то, что в наши дни, по выражению Св. Царепророка, оскуде преподобный, и оскуде потому, что умалишася истины от сынов человеческих, – дух истинного преподобничества живет и действует в избранных, так что они обретают и осязают его там, где дух мира и образ века сего, если не успевают водворять свою обычную суетность, зато мнят успевать в своих суждениях и толках относительно и самого устройства подобных обиталищ и состояния обитающих.

Да, мы не можем скрыть здесь, ходивших в самое время устройства Голосеевской пустыни, мнений и даже открытых толков такого рода, «что-де высокопр. Филарет Киевский, равно как в тоже время и Московский, оба разом взялись устроять себе скиты с целью удалиться в них навсегда, и это-де вследствие известных, постигших их, невзгод в С.-Петербурге, откуда они одновременно были уволены в 1842 г. – навсегда…». Смысл этих мнений и толкований разнообразный: одни разумели здесь не более, как действие оскорбленного самолюбия и униженного авторитета; другие приписывали это как бы разочарованию своим положением..., иные же, наконец, рассуждали так, как и что находили правдоподобным по своим соображениям на основании тех или иных личных отношений к Первосвятителям... Касательно Московского Митрополита Филарета читатели припомнят подобные суждения бывшего Наместника Лавры о. Антония по поводу устроения Гефсиманского скита. В настоящем же месте мы встречаемся с подобным суждением такого лица, ο котором, говоря по истине и по чувству глубокого почитания к нему, мы и не поверили бы, если бы не слышали из собственных его уст указываемого суждения. Мы разумеем о. Протоиерея Ивана Михайлова Скворцова. Впрочем, подобное же суждение, хотя выраженное в кратких словах и как бы в намёках, находится и в одном из его писем к высокопр. Иннокентию, Архиеп. Херсонскому, где Иван Михайлович высказался в этом смысле об обоих Первосвятителях Филаретах и Киевском, и Московском...³³⁵

Но что сказать на всё это?!. Если даже и допустить здесь, в силу авторитета высказавших свои суждения, какую-либо долю правды, то и это последнее должно носить иной характер. Действительно, высокопр. Филарет неоднократно собирался просить себе совершенного увольнения, и могло быть, что в этих, между прочим, видах он и начал устроять Голосеевскую пустынь. Но он не исполнил этого своего намерения, а почему именно? Вот здесь-то и должны умолкнуть все вышеизложенные и подобные им мнения и толкования, которые быть может доходили и до слуха высокопр. Филарета. Послушаем же, как он сам рассуждал об этом. «Тяжело, – говаривал он, – до крайности носить мне бремя службы. Так мне всё наскучило. Отрадного так мало во всем, как бы хорошо совсем удалиться в Голосеево и посвятить себя Единому Христу Спасителю. Вкусив сладости общения с Ним, крайне горько отрываться от него какими бы то ни было житейскими делами. Я вступил уже на этот путь; сходить с него не могу, да и не захочу ни за какие блага»... «Нет, – говорил он в другие разы, – видно уже до конца висеть мне на кресте. И Христу Спасителю говорили: сниди со креста, но Он не сошёл... Так и я часто слышу эти слова: сниди со креста – вопиют иногда дела, а иногда собственное нетерпение... Но я положил уже висеть дотоле, пока снят буду...³³⁶ Итак, вот в чём было единственное побуждение и всецелое стремление у в Бозе почившего и устроить Голосееву пустынь и по временам водворятся в ней. Хотя он и ссылается на бремя самой службы по званию и обязанностям Митрополита, но в этом самом зрит прямое призвание к тому игу и бремени, которое состоит во внутреннем крестоношении, под которым человек, чем более чувствует видимую его тягость, тем большую вкушает сладость, и эту последнюю почерпает от Десницы Того, Кто Един посылает и налагает и самые кресты на своих достойных избранных. Что это за сладость в ношении креста и в чем она ощущается, и как ниспосылается, – это для самих Св. подвижников, по свидетельству их же, нередко остается надолго недоведомым, доколе Самому Господу благоугодно открыть им в видениях или знамениях. Так действительно и было с высокопр. Филаретом. В календаре за 1844 год на 16-е число Ноября собственноручно записано им на Латинском языке, представляемое вам в переводе на русский, следующее: «Вижу во сне голубя белого, сходящего на грешную главу мою. Радуюсь и хочу поймать его. Голубь сел на главе моей и произнёс сии слова: «изливаю на тебя дары мои. Отпущаются грехи твои». С радостным сердцем проснулся я и встал на молитву». Далее в записках значится: «возьми себе – говорил высокопр. Филарет бывшему тогда Ректору Киевской Академии, покойному высокопр. Архиепископу Казанскому Антонию – икону Нерукотворённого Образа Христа Спасителя, что на стене в кабинете. Я давно уже пред нею молюсь, и не раз зрел её сияющею таким чудным светом»³³⁷.

Смотря на эти только два факта, (а были и другие) и при всем незнакомстве с подобными духовно-благодатными явлениями, возможно ли не признать, и даже как бы ощутить и всякому, хотя в некоей доле, то состояние, достигшие которого не желают променять его ни на какие блага в жизни, хотя оно и достигается тяжкими крестоносными испытаниями. Для нас же, теперь ознакомившихся почти уже со всем поприщем жизни в Бозе почившего, значение вышесказанных явлений не может не быть особенно знаменательным. Сравнивая эти явления с тем первоначальным, где было возвещено: «не бойся, судьбы Архимандрита Филарета в руках Божиих», кто не видит, что в этом последнем ниспосылалось благодатное ободрение и укрепление только ещё на предстоявшие испытательные подвиги, а теперь здесь возвещается и даруется как бы плод и венец этих подвигов. Припомним, как сам высокопр. Филарет свидетельствовал о себе, что после известного, особенного тяжкого, испытания, среди которого он и сподобился первого видения, он много-много созрел в жизни духовной; теперь же ясно открывалось ему, что созревание его достигло такой вожделеннейшей меры и степени, какой достигнуть значит приходить по слову св. Апостола, в меру возраста исполнения Христова. Так было выражено об этом и в надгробном слове: – «Вместе с преуспеянием телесного возраста в Бозе почивший преуспевал и в подвигах духовных; восходя по степеням Иерархическим выше и выше, он в тоже время слагал в сердце своём и духовные восхождения к Богу, пока из сих степеней не составилась полная лествица, возведшая его от земли к небеси»³³⁸. И всё это, и по человеческим соображениям, естественнее всего могло довершиться именно на настоящем месте служения и под конец его маститой жизни. Потому-то ни Площанской обители, ни Оптинскому скиту и Раифской пустыне не суждено было принять на всегдашнее жительство к себе того, кто сам между тем так пламенно и усердно желал водвориться в них; а жребий этот выпал для пустыни Голосеевской, нераздельно со св. Киево-Печерскою Лаврою, а с тем вместе и для самой первопрестольной Киевской паствы, на древнейшей кафедре которой восседало столько великих богоугодными подвигами Святителей не под белыми клобуками с сиянием драгоценных крестов, а под смиренными древними куколями – в образ чего и в Бозе почивший, хотя и в тайне неведомой другим, воспринял на себя такой же куколь схимнический. А так как обеты святоиноческие, по значению своему, составляют повторение данных при св. Крещении, то можно ли почитать одним только случайным совпадением, что как в Бозе почивший восприял святое Крещение при церкви во имя Покрова Пресвятыя Богородицы, так и теперь совершал все свои подвиги в силу сугубых обетов схимнических под кровом Той же Покрово-Богородицкой Церкви. Продолжим теперь нашу речь в частности об устройстве этой Голосеевской Покровской Церкви.

В предложении своем Духовному Собору³³⁹ вот что писал высокопр. Филарет: «По усердию моему положил я в душе моей твердое намерение построить в Голосеевой пустыне каменным зданием храм во Имя Покрова Пресвятыя Богородицы по утверждённому мною плану и фасаду, при сём приложенному, собственным моим иждивением. Поручаю Духовному Собору изготовить для сего особую книгу для записи расхода из принадлежащей мне суммы, хранящейся в казнохранилище Лавры, и поручить кому следует, приготовить в теперешнее удобное время материалы, дабы при открытии следующей весны приступить к построению храма». Такое усердие и попечительное распоряжение о заблаговременном приготовлении нужных материалов увенчалось желанным скорым успехом. Церковь довольно значительных размеров о трех престолах окончена была совершенно постройкой с малым чем в год. Начатая с весны 1845 г., в Июле 1846 г. была уже освящена со всеми приделами. Такая скорость, само собою, зависела и от того, что работы происходили не только на глазах самого высокопр. Филарета, но и при его даже собственноручном сотрудничестве. Мы уже упоминали, что он сам носил кирпич при постройке этой Покровской церкви. Не говоря о внутреннем духовном значении сего труда, как подвига и образа смирения в подражание своему новотезоименнику Св. Преподобному Феодосию Печерскому, именем коего он наречен был при приятии схимы, этот пример, конечно, служил одним из сильнейших побуждений к усердию со стороны и всех работавших. Главный престол был освящён 28 Июля 1846 г. самим высокопр. Филаретом, а в правом приделе во имя трех Святителей о. Наместником Лавры Архимандр. Лаврентием, в левом же во имя св. мученика Иоанна Сочавского бывшим тогда о. Ректором Киевской Дух. Семинарии Архим. Антонием (покойным Архиеп. Казанским). Имя последнего Угодника Иоанна Сочавского удержано собственно потому, что самый первый храм, при самом начальном основании пустыни Митрополитом Петром Могилою, был посвящён имени его, как родственного Митрополиту Могиле покровителя по земле Молдавской. В этот же придел перенесена и часть св. мощей сего мученика, которая находилась прежде в старой деревянной церкви во имя Живоносного Источника. Эта часть мощей принесена была из Молдавии в Киев тем же Митрополитом Петром Могилою³⁴⁰.

Стоимость всего храма в постройке и со всеми расходами при освящении его составила сумму в 36,307 р. 94 коп. асс. В итоге этой суммы значится, что Архитектору заплачено за труды 500 р. асс., певчим при освящении дано 200 р., Протодиакону 100 р. и на все расходы по случаю празднества освящения употреблено 350 р. Таким образом, высокопр. Филарет поступил здесь в полном смысле как хозяин-храмоздатель; иначе, очевидно, дело могло бы обойтись без этих последних расходов, не исключая даже и платы Архитектору, так как он был епархиального ведомства. Впрочем, в состав вышесказанной суммы вошли некоторые деньги, пожертвованные от доброхотных дателей. И замечательно, от каких?! Из среды же своих иночествующих собратий. Так, тогдашний начальник Голосеевской пустыни о. Игумен Григорий вошел к высокопр. Филарету, от 20 Января 1845 г., прошением такого содержания: «Господь Бог, вся творяй и претворяй во благо, вложил сердце Ваше к славе Пресвятого Имени Своего построить в Голосеевской пустыне вновь каменный храм на собственную сумму Вашу. Я, ревнуя и сорадуясь богоугодному Вашего Высокопреосвященства желанию и начинанию, прошу на оный храм и от меня, – яко от убогой вдовицы Христос Господь принял две лепты, – принять ассигнациями двесте руб."³⁴¹. Так точно иеромонах Китаевской, невдалеке от Голосеевской пустыни, о. Иоанн писал от 5 Февраля того же 1845 г., в Духовный Собор: «Услышал я, что в имеющую выстроиться в Голосеевой пустыне каменную Церковь во имя Покрова Преблагословенныя Владычицы нашея, собственным нашего Высокопреосвященнейшего Владыки иждивением, приемлются и малые посильные пожертвования от братии; и я сему случаю весьма рад. Ибо в сей день изволением Божиим я сподобился получить монашество; а по сему самому на сей же предмет жертвую и от себя двадцать Российских полуимпериалов, которые при сём и представляю, и молю Бога и Пречистейшую Его Матерь о нашем Высокопреосвященнейшем Архипастыре, да не будет отвергнуто сие моё усердное малое по своему значению приношение»³⁴².

Эти последние факты, кроме обыкновенного значения, как вещественного пожертвования по личному усердию к благолепию храма вообще, ясно свидетельствует и о другом их значении собственно по отношению к Голосеевской пустыне. Это значение определил, между прочим, один из братий-старцев, к которому, после извлечения сказанных фактов из дел архива, обратился я с такими, между прочим, вопросами: «живы ли эти лица жертвователи, и кроме их были ли и кто другие, и кто именно?» После ответа на эти вопросы, старец продолжал: «Да! вот сами судите о тех толках, какие приводилось, бывало, слышать со стороны иных на счет устроения Пустыни в Бозе почившим Владыкою нашим. Нечего сказать, досталось ему от этих толков, а из-за него и другим кое-кому... Судили и рядили, конечно, как кому думалось и хотелось думать. Уж таков суд мирской... Говорили, что устройство-де Голосеевой пустыни есть только исполнение прихоти и настояния о. иеросхимонаха Парфения, которому Владыка ни в чём не отказывал; (так напр. позволил ему устроить даже в собственных его келлиях домовую церковь)³⁴³, другие присовокупляли к этому, что-де и Сам Владыка сделал это, чтобы ознаменовать своё имя и время служения чем-либо и пр. ... Но да простит их всех Господь за такие праздные и легкомысленные их разглагольствия, да и меня грешного, вызывающего в памяти и вам передающего всё это!.. Судите же сами, продолжал собеседник, и пусть посудят будущие читатели благовнимательные: так ли происходило и таково ли было всё дело... Пожалуй, можно соблазнится, некоторым образом, и пожертвованиями Голосеевского о. Игумена Григория и Китаевского, о. иеромонаха Иоанна, т. е. будто бы они из пристрастия или из желания выставится перед Владыкою принесли свои пожертвования..., но Господи спаси и помилуй! да где же после этого место чувству веры, что Господь есть действуяй в нас, еже хотети и деяти во благоволении? Где место каким-нибудь нашим добрым делам, да и где мера в нас самих, в наши благие чувствования, состояния!? А вот ещё пример, который вы верно уже знаете по делам; я разумею о. Галактиона, монаха Голосеевской же пустыни. Что сказать об нём? Ведь он заявил своё усердие не по отношению к церкви, собственно строившейся Владыкою, а при самом ещё начале устройства Пустыни!» Действительно, сейчас упомянутый факт имелся уже в моих выписках из дел архивных, а именно, – «Ещё в 1838 г. (от 4 Августа за № 1365) Духовный Собор Лавры доносил в докладе своём высокопр. Филарету, что «монах Голосеевской пустыни Галактион словесно просил о. Екклесиарха о выдаче из Лаврской ризницы в Голосеевскую (домовую) церковь серебрянного потира с дискосом и звездицею единственно для удовлетворения его желания, заключающегося в том, чтобы оных церковных сосудов в сей церкви находилось две пары, и можно было употреблять для священнослужения одни в праздничные и воскресные, а другие в простые дни, за что он, монах Галактион, жертвует в Лаврскую церковную сумму серебряными целковыми сто рублей, по ассигнационному курсу 360 р.»³⁴⁴ Высокопр. Филарет написал на докладе: «Намерение монаха Галактиона благословляю». Из этого последнего факта о пожертвовании монахом Галактионом священных сосудов открывается и то, как не затейливо, значит, было самое первоначальное устройство Голосеевой Пустыни, и следовательно как отнюдь не истощалась здесь сокровищница Лавры, когда из её же ризницы, известной по богатству хранящейся в ней разного рода церковной утвари, не было взято даже и того, что казалось нужно и так удобно было взять... Был один предмет, по видимому, составлявший собою некоторый вид излишества: это часы на колокольне, устроенные в 1853 г. не только с часовым и четвертным, но даже ежеминутным боем. Эти часы устроены были одним из Лаврских же типографских послушников Феодором Сетухою, по особенному личному его желанию и усердию. Иначе, говорили нам старцы, Владыка не согласился бы устроять их, – как вещь в своём роде затейливую. Впрочем, какой смысл придавал этим часам с ежеминутным боем сам высокопреосвящ. Филарет, мы увидим вскоре в своём месте. Здесь же докончим речь об образе жизни и вообще о состоянии в Бозе почившего во время его пребываний в Голосеевой Пустыне.

Он сам говаривал: «я здесь – в Голосеевой – не Митрополит, а Настоятель; ну, а если этого я не стою, то могу сказать, что я всё-таки здесь как глава в родной семье, или как хозяин в среде соживущих."… Когда же, наконец, устроена была Покровская церковь, то он приговаривал: «Вот, я теперь всё равно, что батюшка мой незабвенный в селе Высоком... Недаром и он, покойник, дай Бог царство ему небесное, ещё в бытность у меня в Калуге незадолго до своей кончины³⁴⁵, когда я всячески просил было его остаться при мне навсегда, отвечал мне: «нет, нет, родимый – Владыка, не могу; как мне расстаться-то со своим родным селом Высоким и со своею Церковью Покровскою, и со всем нашим домохозяйством, где я всё-таки, как говорится, хоть где гвоздь нужный вколочу, или зачем-нибудь в работах присмотрю, с которыми я так свыкся с детства…» Из сообщённых нам сведений, действительно, оказывается, что как высказывал высокопр. Филарет о состоянии своего родного отца, так же точно чувствовал и проявлял и сам себя, живя в Голосеевой пустыне. Видимо было для всех в его состоянии и действиях домашне-житейских полное отображение бывшего детского и юношеского состояния так, что в его маститой старости, по слову Псалмопевца, обновлялась яко орля юность его... Вся обстановка в его здешней жизни представляла ему во всём наглядно и осязательно родинное его село Высокое, начиная с Покровской Церкви и продолжая тем, что на каждом шагу мог находить он для себя с избытком всё то, чем и для чего служили ему во дни детства и коноплянник, и пасека, и сарай сеновальный, и прилесок смежный с полевыми работами, на которых он находился со своими родными и наёмными работниками, или же впоследствии возил снопы со своим добрым хозяином на квартире училищной, которому, как не грамотному, передавал он свои посильные сведения, паче же всего Богоспасительные истины. Относительно последнего рода действий высокопреосв. Филарета значится, между прочим, особая заметка в известных записках о нём: «Проживая летом в Голосееве, высокопр. Филарет любил посещать близ лежащий хутор Софийский и наблюдать за хозяйством и сельскими работами. Приезжая туда, каждый раз наделял он собиравшихся к нему детей служительских серебряными пятачками, и спрашивал их о молитвах и, объезжая кругом засеянные поля, радовался хорошему их состоянию»³⁴⁶. Нужно сказать, что эти посещения полей и работ и самое утешение от их хорошего состояния были не в роде только праздных прогулок и, к слову только выражаемых, одобрений при виде чужих потовых трудов; но те и другие происходили с полезным наблюдением и, можно сказать, со специальным знанием дела. Мы встречали в делах архива доклады эконома Софийского дома о хозяйственных разных предметах и работах, а на этих докладах видели собственноручные надписи высокопр. Филарета, из которых и приводим здесь некоторые, касающиеся именно полевых работ. «Хлеб сжатый не пора ли перевозить?!» «Сделать бы пробный умолот, чтобы видеть, каково зерно на вид и на вес, да и смолоть бы на пробу же, чтобы определить качество муки». «Сено в рядах, кажется, долго продерживается; сено может быть чересчур пересохшим и мало питательным». «О лошадях рабочих на полях нужно заботится, чтобы в пойле они не нуждались, особливо в слишком жаркие дни», – и пр.

Но что встречали мы в бумагах, тоже самое имели случай видеть и на опыте по части наблюдательности высокопр. Филарета за хозяйственными предметами и действиями в садах и огородах, находящихся при самой Голосеевой пустыни. В одно из посещений моих Пустыни (в Августе 1857 г.) я прогостил там более суток почти неотлучно при Владыке Филарете, так как он со мною – земляком по Уфе – особенно оживлённо высказывал свои воспоминания о своём тамошнем житие-бытие... И вот, между прочим, он взял меня с собой в обычную свою проходку, хотя и вёл меня нарочито по разным местам, начиная со своего сада. «Видишь, земляк, какая у нас благодать и в самых-то растениях и в плодах разных. Ведь этого в Уфе-то и во сне не увидать... Правда и там есть много особенно ягод, хотя больше лесных и полевых. Помню особенно много клубники, смородины, черной ежевики, а в лесах малины, калины и рябины. Я разводил там и в монастыре много этих сортов; насадил много и яблоней, хотя там не могут расти хорошие породы... Из сада прошел Владыка особыми дверями к огородам, где уже были зрелые овощи. Вот и этого-то в Уфе нет. Видишь, какие здесь у нас и кавуны и дыни разных сортов, а там, бывало, привозили их как редкость из Оренбурга или из Бузулука и почти из под самой Самары. А вон тут у нас прекрасная пасека; да теперь идти-то туда опасно; не давно делали первые подрезы сотов, так пожалуй, пчелки-то теперь не больно ласковы. Проходя далее, он указывал то туда, то сюда: вон там-то у нас конный дворик, а там коровушки, там сеновалы, а здесь дровяники... Видишь, мы не плохие хозяева-то, хоть хозяйство и не в больших размерах, и устройство тоже незатейливое, не панское. Впрочем, я это-то и люблю..., и наблюдать за хозяйством охотник с детства и, не в похвальбу сказать, разумею дело не хуже других... Да вот теперь-то уже не могу, видишь, как я ковыляю, а не кувалаю³⁴⁷, как татары говорят... Ну однако айда теперь дальше... я поведу тебя, куда обыкновенно я люблю делать свою обычную проходку.

Настала небольшая пауза… прерванная затем какими-то тихими, про себя сказанными Архистарцем, молитвенными воздыхательными словами... После некоторых разговоров об Уфе же и о Казани³⁴⁸ мы дошли до окраины Голосеевского леса, к самой ограде из частокола, где в стороне находилась простая скамейка, и с тем вместе тут же открылся самый великолепный вид на Киев и в особенности на Св. Лавру. Я сообразил было, что вот-вот Архистарец присядет тотчас, чтобы перевздохнуть от естественной для него усталости... и я хотел было только что воспользоваться чудною панорамою... Но вместо всего этого, мой взор моментально вперился и приковался всецело к тому, что было передо мною… в лице и во всём положении предстоящего предвожатая. Я узрел его тут как бы преобразившимся... Безмолвно протянув ко мне свою клюшку для принятия от него, он возвел очи горе и слегка воздел молитвенно свои руки... Затем постепенно склоняя главу свою и опуская обе руки и весь преклоняясь долу, не сгибая однако колен, был в этом состоянии, доколе руками не докоснулся до земли³⁴⁹, пока потом, опять восклонился так же тихо-постепенно, оградив себя крестным знамением, а наконец осенил архиерейским благословением – обеими руками – и Св. Лавру и весь город, виденные перед нами как на ладони. При этих осенениях поклонился и я молитвенно до земли по направлению к Св. Чудотворной Лавре, – и при обращении ко мне Архисвятителя, преклонился под его благословение, для которого он сам же заносил уже свою благословляющую десницу... Тут-то взглянув, я увидел, что из очей его изливавшиеся благодатные слезы орошали его даже и браду и капельки скатились и на грудь его – на рясу..., именно, как бы по словам Псалмопевца… яко роса Аермонская, сходящае на горы Сионския – или даже яко миро на главе сходящее на браду – браду Аароню и на ометы одежды его. Но в лице и взоре его и в самых звуках голоса, когда он тут же сказал, чтобы подать ему его клюшку, отобразилась вся обычная его простодушность и какая-то особенная веселость духовная... «Ну, так вот что, земляк, здесь нам хорошо и посидеть, а для тебя думаю, особенно приятно и полюбоваться отсюда видами, действительно прекрасными, и на город весь и на Св. Чудотворную Лавру Богоматернюю Успенскую, которая воистину яко Гефсимания как и воспевается в стихирах на Успение: »Гефсимание радуйся, Богородичен Доме!« Слова эти Архистарец как бы полупропел по Лаврскому напеву. «Правда по части видов-то и Уфа, можно сказать, редко замечательна особливо своими горами с их страшными обрывами, так что, бывало, и голова закружится, если смотреть пристально до самого низу... А это ведь как раз у самого Монастыря и особенно у называемого чертова городбища, хотя и наши-то Киевские горы тоже славятся высотою для не видавших, конечно, других гор – больших. А я-то проехал сквозь весь и Уральский хребет, проездом в Тобольск и обратно». После моих вполне подтвердительных слов и об Уфимских горах и видах, и о Киевских с присовокуплением, что последние производят особенное впечатление и вызывают какие-то иные чувствования... Владыка, в каком-то опять полураздумье, сказал: «да, земляк, и скажи – слава Богу, что чувствуется так. А подумай-ка, отчего бы это?...» Давши мне высказаться только несколько, он сам заговорил: «всё это правда и прекрасно, но эти мысли и чувствования только наши одноличные, – а у меня вот опять мысли зароились о том же, о чем мы, идучи сюда толковали..., и зароились-то, как говорится, по ассоциации. Киевские-то горы и виды, правда, как ты сказал, производят особенное впечатление на душу святынностью всего, что на них явилось с первых дней Св. Крещения Руси, – и это возвестил ещё Св. Апостол Андрей своим сопутникам-ученикам: «видите ли горы сия... яко на них воссияет благодать Божия и имать Господь воздвигнути церкви многи, вместо бывших перуновских и других поганоязыческих капищ и идолов... Вот мысли-то, говорю, вдруг и зароились у меня такие: – «О когда же воссияет та же благодать Божия и имать Господу всюду возднигнути церкви многи и на горах Уральских и Уфимских и Жигулевских, Симбирских, да и Казанских Услонских и во всех котловинах Казанских же...³⁵⁰ После некоторых ещё разговоров Владыка сказал: «ну теперь пора и до двора и до хаты...» И пошел другою тропинкою, которая как оказалось, скоро провела нас к самым стенам Пустыни на таком расстоянии, что слышен стал минутный бой на часах, что на колокольне... «Вот слышишь, земляк, заговорил Архипастырь обычно спокойным задушевным говором, – как я давеча тебе правду сказал, что время моё к исходу близь есть...» Сразу не поняв этих слов, я промолчал... Он же продолжал: «да вот этот-то минутный бой часов теперь мне и потребен... пора-пора мне исчислять остаток³⁵¹ дней моих, не по дням и часам, а именно по минутам... О! когда бы Господь, по неизреченному милосердию Своему, даровал мне и при этом минутном счете не продремать, подобно юродивым девам, оного вожделеннейшего Гласа: «Сё Жених грядет!!»

Вошли мы уже и в ограду... Встретил Владыку, ожидавший тут, его келейный. Он к нему: «ну, рабе Божий, отче Сергие..., вот так находился я сегодня с земляком-то Уфимским... зато, вместо Уфимского татарского кувала едва-едва я доковылял обратно-то... Айда-ко веди меня и я немножко отдохну до обеда, а ты, земляк, зайди-ка пока вот в ту келлию к одному старцу-Иеросхимонаху M.; скажи, что я тебя послал к нему, – он примет – а беседовать-то он больно любит... как и я...³⁵² Только ты не смущайся, что он в речах-то своих суроват... К обеду-то приходи».

Среди беседы о. Иеросхимонах М. показал мне, между прочим, гроб, находившийся у него в отдельной маленькой комнатке, что тогда меня, естественно, поразило..., а он мне проговорил: «так знай же, вот где вся ученость и мудрость, коли мы научимся во всю свою жизнь пройти сквозь эти тесные врата в широту блаженной вечности... Возвратившись от старца, я услышал от келейного о. Сергия первые слова: «Владыка приказал вам идти прямо к нему». Владыка встретил меня словами: «вот что, земляк, хотя ты, быть может, и не устал при молодости твоей, а всё-таки тебе хорошо пооблегчиться, поди-ка ты вот с Сергием-то и там переоденься, он даст тебе свой подрясник; по росту его он придется и к твоему, так и будем обедать...» Во время обеда я между разговором высказал, что у о. Иеросхимонаха видел гроб... «Да, – сказал Владыка, – спасибо ему: он и нас поучает этим примером. При виде гроба-то невольно запоешь сам для себя и о себе: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду брата, предлежаща во гробе… и также: зряще мя безгласна и бездыханна предлежаща, восплачите о мне братие и друзи"…³⁵³ А кому-кому, как не мне больно-больно это потребно... Вон чуешь, как и бой минутный на часах колокольных твердит мне об этом же... А, ведь, иные, пожалуй, самое устройство таких часов готовы почитать за причудливость только...

После обеда Владыка сказал мне: «вот что земляк... подрясник-то больно к тебе идет... Тебе, – говорил ты, – уже скоро двадцать восемь годов, да ещё поучишься в Академии два года, значит, возраст твой будет, как раз такой, когда и Сам Господь Спаситель наш благоизволил воспринять Святое Крещение. Да ты и учиться-то будешь только Богословским наукам, а не прочим философским и вообще мирским, которые преподаются в Академическом первом курсе и без которых можно обойтись... Пусть-ка этот подрясник и будет предзнаменованием, что ты и впрямь переменишь, даст Господь, твою-ту куцую одежду со светлыми пуговицами на нашинскую... Молись-ка усердно Богу и проси Угодников Печерских об этом... Тогда-то ты будешь сугубым истинным земляком и мне... Недаром Господь привёл тебя из дальней Уфы не в другую какую Академию, а именно в нашу Киевскую... Да и Ректор-то Антоний тебе чистый земляк, и он хороший вышел монах, и тебя не оставит в руководстве. Я сам скоро перемещусь в Лавру, там близко и тебе бывать у меня, пока ещё поживу, хотя и недолго. Сие глаголю тебе ныне, а егда будет, помяни моё слово и поминай меня в молитвах». Что чувствовалось и что отвечено мною, об этом удобее любити молчание... Ровно через два года, по окончании курса в Академии, я впервые открыл бывшему тогда Викарием Киевским преосв. Антонию о своём желании принять монашество, которое и сподобился принять от руки его же 28-го Сентября 1859 г. в пещерной церкви Св. Преподобного Антония.

Когда я собирался ехать из Голосеевой, то при разговоре с келейным о. Иеромонахом Сергием я сообщил ему, что видел у старца Иеросхимонаха М. гроб и что Владыка сказал об этом так и так... Выслушавши меня, о. Сергий умиленно вздохнул и промолвил: «да, господин, хорошо нам всем, что есть с кого брать примеры..., а ведь сам-то о. Иеросхимонах М, действительно сделал это по примеру не кого иного, как самого же нашего Владыки, у которого хотя, Бога ради, между нами, вот уже семнадцатый год храниться в потаённом месте в алтаре нашей здешней моленной церкви гроб… и ещё то... о чем я не могу вам теперь поведать, хотя эта сущая святая правда...

Что скрывалось здесь под завесою тайны, об этом было уже нами отчасти высказано прежде. Мы разумеем принятое в Бозе почившим схимничество, – о чем и будет речь в сейчас следующей главе.

"Не вси вмещают словесе сего, но им же дано есть. Могий вместити, да вместит». (Мф. 19:11–12).

В

двух собственноручных приложениях к завещанию в Бозе почившего высокопр. Филарета читаем следующее. В первом: «Прошу и смиренно молю Епархиальное и Лаврское начальство, по кончине моей совершить погребение в Соборной Киево-Печерской Лаврской церкви Успения Божией Матери и предать земле бренное и грешное тело моё на ближних Св. Пещерах в Крестовоздвиженской Церкви, на правой стороне у стены против Чудотворной Казанской иконы Божией Матери. Тело моё прошу положить в приготовленном мною гробе, который храниться в домовой Церкви св. преподобного Иоанна многострадального в Голосеевой Пустыне. Во втором приложении: «По сокровенному и не изглаголанному желанию и влечению моего сердца, дан мною пред Господом Богом обет воспринять на себя великий ангельский образ – святую схиму. Обет сей исполнен мною пред Всевидящими Очами Господа Бога и Спасителя моего Иисуса Христа, с наречением имени (так в подлиннике) Св. Преподобного Отца нашего Феодосия Печерского. Посему прошу и молю Духовный Собор святыя Киево-Печерския Лавры, по кончине моей, облечь грешное моё тело в святую схиму, хранящуюся в келлии моей в особом ящике³⁵⁴, которую и возложить сверх одежды новой, (разумеется архиерейское облачение), приготовленной на погребение моё. Паки и паки прошу и молю и завещаю именем (так в подлиннике) Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа исполнить сие смиренное желание сердца моего неизменно». В завещаниях этих не сказано прямо, когда именно устроен был гроб и когда исполнено сокровенное и вожделенное желание – принятие схимы, но это открылось пред самою его кончиною. «За семнадцать лет пред сим, – возвещено было в надгробном слове³⁵⁵, – в Бозе почивший наш Архипастырь, не довольствуясь общими иноческими обетами, принял пред лицом всевидящего Бога сугубые обеты благоугождать Ему высшими подвигами благочестия, воспринявши на себя велий ангельский образ – святую схиму – с принятием полного имени св. Преподобного Феодосия Печерского, в живое неизменное подражание сему Тезоименнику в свято-иноческом житии». Отсюда-то вполне может быть понятно то, отчего высокопр. Филарет во всех своих, по званию Настоятеля Лавры, предложениях Собору и в других распоряжениях начинал первые свои строки и слова не иначе, как такими выражениями: Первоначальницы святыя и Чудотворныя Киево-печерские Лавры, Духом Святым просвещённые установили и заповедали, а с тем вместе и себя самого почитал и именовал в ряду служек и пр. Быть может самим тем, которые читали предложения, эти выражения представлялись в своё время чем-нибудь в роде лишь обычной его формулы; зато впоследствии, несомненно, стал очевиден и осязателен и для них подлинный смысл истины и дела. Ясно стало, что по имени того, чьё восприял он, – было тако и житие его во всех проявлениях действий и отношений как начальственных, так и частных, личных. Отсюда же и для всех нас, читающих, становится окончательно яснее дня вся неосновательность тех суждений и толков, что будто высокопр. Филарет предпринял самое устройство Голосеевской пустыни в силу тех причин и побуждений, какие мы видели прежде. Не самое ли время свидетельствует, в чём заключались все эти причины и побуждения?.. Очевидно, что принятие в Бозе почившим схимы – за 17 лет до его кончины, – падает на 1840-й год³⁵⁶; следовательно, оно совершилось до той ещё поры, когда он, в бытность в С.-Петербурге, мог испытать те или другие неблагоприятные обстоятельства, вследствие которых в 1842 г., наконец, он уволился навсегда от личного присутствования в Св. Синоде. Так, несть тайна, яже не открыется и несть неправда, яже не обличится…, как сплетение суетных помышлений, досужих гаданий и праздных разглагольствий... Остается помыслить, – что было бы, если бы принятие схимы высокопр. Филаретом не было сохранено в такой сокровенной тайне, в какой оставалось оно в течение стольких лет?! Сколько бы могло породиться подобных и больших даже помышлений, гаданий и разглагольствий в смысле тех же сплетений (по общепринятому выражению – сплетней)?!. Но оставляя в стороне эту суетную область явлений, мы не можем обойти настоящего вопроса с другой серьёзной стороны, так как вопрос этот, – о чем и было уже нами замечено прежде, имеет характер и значение особенной и великой важности не в биографическом только, но в историческом и каноническом отношении. В сущности дела этот вопрос может быть выражен так: – «как это, – высокопр. Филарет принял схиму, а с тем вместе всё-таки не переставал быть, до самой кончины его, при всех правах и должностях по его святительскому званию и служению?!»

В самом деле, как смотреть на это явление, которое справедливо назвать если не беспримерным, то одним из самых редчайших в Истории Церковной? Установить верный взгляд на этот факт, во всяком случае, требуется в отношении значения схимничества. Шло ли оно к официально-служебному положению высокопр. Филарета, к его высокому Иерархическому званию и сану Митрополичьему? Не было ли первое в ущерб последнему? Не показывал ли это, или иначе, не это ли и показывал сам высокопр. Филарет, когда часто временно выражался, как мы видели, такими напр. словами: «тяжело до крайности носить мне бремя службы... Так мне всё наскучило... Как бы хорошо совсем удалиться в Голосеево и пр.»... И не от того ли он нередко приходил к мысли просить себе увольнения на покой? Не лучше ли, не справедливее ли было бы исполнить последнее? Наконец и главнее всего, законно ли это было даже по правилам канонически церковным, и не сознавал ли этого как бы и сам высокопр. Филарет эту незаконность, когда принял схиму не иначе, как тайно, и сохранил эту тайну до гроба? На все эти вопросы, само собою, не место здесь отвечать во всей подробности, но и обойти их совершенно мы не можем по самой задаче нашей, как биографа. В частности же ответ на это вызывается и тем, что в недавнее же время, – а по кончине в Бозе почившего через какие-нибудь 4–5 лет, был поднят весьма крупный в обществе и литературе вопрос: о монашестве или не монашестве Епископов…³⁵⁷ Желающих и требующих самого полного исследования о настоящем предмете мы и отсылаем к сему сочинению. В настоящем же месте, сколько для полноты и цельности нашего повествования, столько же и потому, что из раскрытия некоторых сторон рассматриваемого предмета только и могут быть надлежащим образом уяснены и поняты многие действия высокопр. Филарета, как в местном епархиальном, так и в общеиерархическом его служении, мы представим хотя краткие ответы на вышесказанные вопросы.

Самый главный вопрос: «законно ли или не законно поступил высокопр. Филарет, что, приняв схиму, как сугубый обет и подвиг иночества, продолжал оставаться на кафедре святительской», на основании историческо-канонических данных разрешается и за и – против, но преимущественно за. В вышеуказанном сочинении «о монашестве Епископов» он раскрыт и уяснён самым отчетливым и ясным образом, и вывод из всего остается тот, что незаконности здесь нет, а разве только то, что принятие на себя, (будем говорит собственно о схимничестве) сугубых обетов и великих подвигов иночества, каковых требует схимничество, как напр. безмолвие, самоуничижение, затворничество в своей мере и проч., представляется неудобоисполнимым и, с тем как бы вместе, несообразным с величием, властью и общественною деятельностью Архиерейства; значит здесь отрицается собственно не внутренняя, существенная сторона схимнического звания и состояния, а только внешняя, формальная... Но речено в слове Божием: «не вси вмещают словесе сего и самого исполнения его, но им же дано есть. Могий же вместити да вместит». Схимничество, во всяком разе, не унижает и не посрамляет самого Архиерейства; благодать, свойственная сей высшей степени священства не только не умаляется, ниже воспящается, – по слову Апостола, – но ещё возгревается. Со своей стороны заметим, если канонически установлено, чтобы посвящаемый во Епископа, хотя бы напр. даже из Протоиереев, принимал предварительно монашество вообще, то возвышение сей степени монашества в высшую степень схимничества оказывается настолько естественным и законным, насколько должно быть признано таковым всякое преуспеяние в нравственно-духовной жизни. Равно заметим и то, что самоё существующее теперь различие между степенью и званием обыкновенного монашества и схимничества произошло более от времени и условий, а не заключается в самом понятии о существе дела. Великие древние Аввы-подвижники, пустынники и наши св. Киево-Печерские подвижники, затворники – кто были? Обыкновенные ли только монахи или схимники? Судя по их святоподвижнической жизни и по настоящим понятиям нашим, они должны быть признаны схимниками, а не простыми только монахами³⁵⁸. Но на чем основать это различение названий и степеней? Утверждать это, по нашему мнению, возможно на том, что на Афоне всегда и доднесь схимничество признавалось безотличным от нашего монашества. Что же касается собственно того, совместимо ли это звание с саном епископским, то видим именно такой пример из Истории нашей отечественной Церкви: Тобольский Митрополит Филофей (Лещинский 1702–1721 г.), известный просветитель Сибирских инородцев, по отречении от кафедры, принял схиму; но потом, через несколько лет, был опять призван на ту же Митрополию»³⁵⁹. Ясно, что схимническое звание не воспрепятствовало Митрополиту Филофею быть на кафедре и управлять Епархиею. Сюда же можно отнести и пример из жизни святителя, богопрославленного Архиепископа Воронежского Митрофана, в схимонашестве Макария. Положим, он возжелал облечься в схиму перед самою св. кончиною своею; но если бы Господь благоволил восставить его от одра смертного, то остался ли бы он местным архипастырем, или нет? Несомненно, остался бы, если бы только сам добровольно не возжелал оставить сего служения.

Наконец мы позволяем себе обосновывать мысль о свойственности и, в своей мере, законности схимнического звания и состояния собственно в отношении к высокопр. Филарету на следующем. Если наши Первосвятители-Митрополиты носят, присвоенное им канонически-церковным и Правительственным статутом, наименование – Священно-Архимандритов Лавр Киево-Печерской, Александро-Невской, Троице-Сергиевой, и при том так, что эти наименования употребляются и при священно-служениях, – то это Священно-архимандритство не вводит ли их, так сказать в положение, особенно сближающее их, при всей высокости их Первосвятительского сана, со сферою иночества и именно в высшей степени? А это всё если где, то естественнее и соответственнее всего именно в Киево-Печерской Лавре. Последнее мы хотим указать в том, что в Киево-Печерской Лавре существует доднесь уставный церковно-обительский порядок такого рода, что Митрополит является в храме более как Архимандрит, или по древнему Игумен, нежели как Первосвятитель. Это бывает в особенные великие праздники – собственно Лаврские, напр. в праздник Успения Пресвятой Богородицы во время всенощного бдения. Митрополит после встречи при входе в храм не входит в Олтарь, а отходит на место своё Настоятельское, которое и существует искони под этим названием и находится не посреди храма, как обыкновенно архиерейская кафедра, – а при стене с правой стороны³⁶⁰. Здесь он и находится во всё время Богослужения; тут от него принимают и благословение все служащие и начальники (головщики) певцов на обоих клиросах, и чтецы чередовые. Сюда же выносят ему и всё облачение на литию и на полиелейное величание. Все же это совершается именно по чинопоследованию, какое было установлено и исполняемо первоначальниками Лавры – Игуменами Феодосием, Никоном и всеми преемниками. Не значит ли одно это, что Митрополит здесь перестает как бы быть им, а является истым представителем Игуменства, и следовательно и всего того состояния, какое подобает быть в этом последнем звании и служении. Для всецелой полноты соответствия оставалось бы лишь одно – вместо белого клобука с драгоценным крестом надеть ему клобук или, точнее, черный куколь и вместо мантии – архиерейской цветной с вышитыми золотом скрижалями ярко-красного бархата и с цветными же лентообразными, так называемыми, струями, или источниками, облечься во власяничную мантию... И что же? Если это последнее невозможно осуществить самым делом, то не почивший ли в Бозе сам лично и открыто рассуждал, что значит черный клобук монашеский, который он сам просил и принял с обетами, а белый с блистающим крестом ему пожаловали и носить повелели, и что на будущем Суде Христовом белый-то клобук в той мере будет чистым, в какой черный окажется не замаранным, не издырявленным... А, наконец, не он ли засвидетельствовал это самое в своем духовном завещании, в котором просил и молил Духовный Собор Лавры «исполнить его смиренное желание, чтобы по кончине его облечь его грешное тело в Святую схиму, которую и возложить на него сверх всего прочего архиерейского облачения?!» И действительно, нужно было быть только личным очевидцем в Бозе почившего, предлежащего во гробе, (а я – пишущий имел это, незабвенное для меня на всю жизнь и преисполненное благоговения, утешение, предстоявши во время отпевания в самом ближайшем расстоянии от гроба), чтобы взирая на предлежавшего во гробе, видеть воистину только священно-схимника, и почти забывать о его Митрополитстве, которое со всеми своими отличиями сокрывалось под схимническим облачением... Такое впечатление и чувство тем более было естественно, конечно, и для всякого, что это звание и состояние в Бозе почившего открылось только тут впервые, равно как впервые же было услышано всеми и самоё его имя – в схимонасех Феодосия, которое произносилось во всех ектениях и молитвах церковных вместе с именем Митрополита Филарета. Напоследок всего нужно досказать, что самое это явление сколько, положим, поражало своею необычайностью, столько и паче всего отзывалось в самой глубине души необычайным чувством умиления и благоговейной отрады для сердца, в той всецелой уверенности, что воистину по обоим именам в Бозе почившего было тако и житие его и как Иерарха великого, и как великого подвижника-схимника... Всё это, несомненно, чувствуется и веруется и теперь при самом месте его покоища, над которым находится, прикрепленная к стене, бронзовая доска, на которой вылиты рельефно изображения, вверху надписи такие: посреди митра, а по сторонам её клобук митрополичий с крестом и смиренный куколь схимнический.

Но отчего же высокопр. Филарет принял схиму тайно, если это новое состояние и звание его не противоречили и не препятствовали быть ему и Митрополитом? Ответ на это: во 1-х виден в самых начальных словах того приложения к завещанию, где он открыл свою тайну. Он выразился так: «по сокровенному и неизглаголанному желанию и влечению сердца моего дан мною обет и пр.» Понятно, что по силе самого такого душевного настроения, он не мог даже поступить иначе, так как и назвал он это настроение сокровенным и неизглаголанным... Во 2-х в этом самом акте и условии сокровенности заключалась особенная высокая сторона подвига. В самом деле, чего стоило, судя по человечески, сохранить так строго, неизменно самую эту тайну?... Сколько здесь требовалось, мудрой осторожности, уменья выдерживать себя в смысле прикровения своего состояния и своих действий, и это в течение семнадцати лет?! Наконец в 3-х отнюдь излишне скрывать и другие, собственно человеческие, причины и побуждения. Так, напр., если бы он заявил открыто о принятии схимничества, то нет сомнения, это подняло бы во всяком разе вопрос в церковной высшеправительственной сфере. А с другой стороны, этот вопрос сделался бы тем крупнее и шумнее потому, что высокопр. Филарет, – как видели читающие, – не раз находился в неблагоприятных для него отношениях со стороны лиц высшеправительственных. По рассуждении об этом вопросе, вероятно, результатом было бы увольнение его от кафедры. Но он, очевидно, не желал этого; он желал служить до гроба, хотя и называл это служение не иначе как висением на кресте, – так как, собственно для укрепления себя в этом крестном подвиге и возродилось в нём это желание облечь себя в схиму. Поставив себя на эту высшую степень сугубого подвижничества, он как бы под двойною бронёю смирения и терпения не чувствовал уже трудов, ни слабости старческих сил, ни каких-либо даже неприятностей, до какой бы меры последние не доходили. Если же он и по принятии схимы выражался так: – «ах как бы хорошо совсем удалиться в Голосееву Пустынь и пр.,» – то что ж? И св. Царь Пророк Давид взывал: «кто даст ми криле, яко голубине и полещу и почию», – и ещё: «се удалихся бегая и водворихся в пустыне, чаях Бога спасающего мя от малодушия и от бури»... но оставался и пребыл до гроба на царственном престоле. Здесь очевидно только-то состояние, по силе которого всегда естественны именно такие порывы и парения духа; умерить же их в себе, пожертвовать ими и есть самый высший подвиг, в полном смысле Христоподражательный, как действительно и выражал это сам же высокопр. Филарет. Вслед за сказанными порывами желаний удалиться на покой, он непосредственно говорил: «Нет! И Христу Спасителю говорили: сниди со креста, но Он не сошёл, а оставался на нем... так и я... и пр.»

Впрочем, разрешая рассматриваемый вопрос таким образом, т. е. из личного только состояния и характера высокопр. Филарета, мы ограничивались бы только одною стороною дела. Сущность же дела хотя условливается этою стороною, но главное коренное основание должно лежать далеко глубже. В этом, кажется, совершенно убедится всякий, если только вникнет, какой дух, какая идея вообще выражается в том, что Церковь приняла вместе с саном Епископства соединять звание и состояние монашества на обыкновенной ли степени, или степени схимничества. А можно утвердительно, хотя приблизительно, сказать, что этот-то дух, эта идея и осуществились в посильной полноте в лице и состоянии высокопр. Филарета, как схимника, но не перестававшего быть и Святителем, действующим на поприще иерархического служения. Соответственно, в полном смысле достойнейшему раскрытию и уяснению сей истины в помянутом выше сочинении «о монашестве Епископов», мы позволяем себе не обинуясь выразить по этому предмету такое со своей стороны положение, – «что если с саном Епископства необходимо, по самому духу и идее сего звания, соединение монашества, то это последнее в лице всякого Епископа должно быть непременно не иное, как на степени схимничества. Положим, этого не бывает на практике, но по самому догматическому понятию о Епископстве должно бы быть так. Скажем далее более: Епископство в этом случае самою силою и действием благодати, даруемой лицу, приемлющему сею высшую степень Священства, как бы независимо от обрядовой стороны принятия схимничества, освящает и возводит обыкновенное монашество на сию высшую степень в соответствие высоте и значению Епископского звания и состояния. При этом можно указать даже и на то, что как само Слово Божие именует Епископов Ангелами Церквей (Апокал.), так и схимничество по преимуществу, или даже только оно в строгом смысле, имеет значение великого образа ангельского. В этом более чем убедится всякий и скорее, чем думал бы, если только устранить всякое представление о Епископии как лишь администраторе и вообще о том, как мы привыкли теперь смотреть на звание и служение Епископское и на все условия и отношения его житейские, начиная с цветного одеяния и каретного выезда и оканчивая разною парадною обстановкою и пр. т.п., – а взглянет на Епископа так, как представляет его и определяет его лично духовно-нравственное состояние сама Св. Церковь. Так, кто не видел в четьи-минеях и святцах, что Епископы именуются нераздельно и св. преподобными отцами; печатается обыкновенно так: »житие или память св. Преподобного отца нашего Парфения, Епископа Лампсакийского, Преподобного отца Льва, Епископа Катанского, Преподобного отца Спиридона, Епископа Тримифийского и мн. др. Что же это значит?! Значит, Церковь состояния иноческого не только не исключает из Епископского, но даже предпоставляет первое последнему. Проследите и службы в память и честь этих святых лиц, вы так же увидите, что святоиноческие подвиги полагаются в первооснову служения святительского, и это последнее во всем его прохождении проникается и благопоспешается первыми. Раскройте самые жития Святителей и вы так же во всех их прочтёте одни и те же свидетельства и выражения об их св. преподобничестве в роде напр. следующих: За премногую свою добродетель и преподобническое житие поставлен бысть (такой-то) Епископ Граду (такому-то)... И прием (он) то великое Церкве правление, нача более подвизатися, труды к трудом прилагая... (здесь тоже разумеются подвиги и труды в смысле иноческом)... И вси радовахуся и прославляху Бога, даровавшего такого светильника и мудрого строителя и правителя Церкве«. А в службах церковных так выражается эта истина: »От младенчества возложил еси cебе самого всех Владыце, и умерщлением сластей живая Сего был еси жертва, закалая себе без крове преподобне»?.. И ещё: "возшед на высоту добродетелей, преподобне, помазание святительства приял еси».

Нам скажут, что так определялись личные достоинства Епископов в древние времена, когда образ и все условия Епископского служения были другие, чем теперь, когда требуется многое иное, как напр.: известная степень образования, большая или меньшая практичность и способность к административной деятельности и т. п. Но прочтите любую из тех речей, которые обыкновенно произносятся избранными и утверждёнными кандидатами на Епископство при совершении наречения их в сей сан, – что вы встретите в них?! При большей или меньшей разности в некоторых частностях не все ли эти речи сходятся до тожества к одной и той же главной существенной истине, составляющей их тему, – а именно: не все ли эти лица вменяют как бы в ничто все прочие свои достоинства, начиная со своего образования, а сосредоточиваются на одном, чего всего менее находят в себе, и по сознании сего недостатка, свидетельствуют торжественно о недостоинстве своём принять сан святительства?!. А что же это такое недостающее, как не подвиги и добродетели, которые потребны к вступлению на сие служение и которые должны быть усугубляемы постоянно впоследствии?!... А как произносящие такие речи в большинстве из лиц, прежде уже иночествовавших и, во всяком разе, вступающих перед Епископством в иночество, то очевидно эти подвиги и добродетели суть иноческие; а если говорящие речи сознают в себе недостаток именно в указываемых подвигах и выражают ревность о непременном усугублении их, – то ясно, что в этом они не желают и не предполагают видеть ущерб для благоуспешного прохождения служения Епископского, хотя бы то и в нынешние времена при всей разнообразности и многосложности административных положений, условий и всяких отношений...

Итак, чем более рассматривать вопрос о схимническом звании высокопр. Филарета, приняв которое, он не переставал быть и на кафедре Первосвятительской, тем очевиднее и несомненнее становится, что это состояние, как нельзя более, соответствовало известному духу и идее, какие заключаются в истинном строжайшем понятии о Епископстве. И теперь, по кончине его, достойно и праведно возглашать, как и возглашают при молитвенных церковных поминовениях имя его так: «о упокоении Митрополита Филарета – в схимонасех Феодосия». Это совершенно соответствует тому, как сама св. Церковь именует святых прославленных Святителей двойственным титлом – Преподобного отца – Епископа (имя рек). Соответствие здесь не по имени только и титлу, а по самому духу и образу того святоподвижничества, о котором свидетельствуют все биографические данные, а именно: высокопр. Филарет, действительно, еще от младенчества, – по выражению Церкви, – возложил себе самого всех Владыце Господу и пр., и прияв помазание святительства, и прием Церкви Божией правление, пача паче подвизатися, труды к трудом прилагая, и возведя, таким образом, общее иноческое звание на высшую степень – схимничества, восприяв которое тайно, он тем самым явил в себе новый подвиг или иначе – новое свидетельство высшего подвижничества. В самом сохранении тайны этого нового своего звания он явил истинный образец смиренномудрия, дабы этим самым предустранить всякую молву, сколько в смысле обыкновенной славы человеческой, столько же в смысле тех мнений и толкований, по поводу которых мы и сочли необходимым остановить внимание читателей для уяснения истины и дела. А для тех, которые склонны и досужи до сказанных мнений и толкований, мы ответим самыми характерными, идущими к их состоянию, словами св. Церкви, которая именует подобных лиц витиями многовещанными на словах, но по отношению к сущности и значению дела яко рыбами безгласными: недоумевают бо глаголаши и разумети, – еже како и отшельникам деннонощною молитвою и разными подвигами возможно и должно Епископу примере подавати, и с тем вместе, и паству свою примерно управляти³⁶¹.

Это-то богомудренное свидетельство самой св. Церкви и дерзаем приложить к лицу в Бозе почившего, и как схимника и как Святителя, с упованием и уверенностью, что насколько достойно и праведно должно быть признано на основании всех изложенных данных, его истинное святоподвижническое состояние, настолько достойно примерно было и всё святительское служение его на всех бывших преемственно в его управлении паствах – Калужской, Рязанской, Казанской и Киевской, – а равно и служение его, как Члена Св. Синода, – в котором он занимал одно из первостарейших мест в ряду современных ему Первосвятителей Русской Церкви. Впрочем, это не наше только выражение упования и уверенности; – свидетельство об этом было возвещено открыто перед лицом всех при самом гробе в Бозе почившего.

«Плачьте, – говорил проповедник, – иноки Господни, восприявшие на себя благое иго Христово! Нет более с нами опытного руководителя в подвижническом течении нашем, не услышим мы более благодатного слова из уст его о том, как нести незазорно благое иго и лёгкое бремя, восприятое нами и как тещи, не яко безвестно, и подвизатися, не яко воздух бия (1Кор. 9:26); не узрим мы более в св. жизни его светозарного зерцала ангелоподобного жития иноческого».

«Плачьте, иереи Господни и все служащие алтарю Господню! Нет более с нами Архипастыря нашего; не услышим более из уст его вдохновенного слова о высоком значении св. служения нашего и о том, како подобает в дому Божию жити и право правити слово истины, чтобы в своё время явится непостыдно на нелицеприятном суде Божием».

«Плачь, и вся осиротившая паства Киевская! Нет более с тобою кроткого и благосердого и Богомудрого Архипастыря твоего».

«Да отзовется скорбь наша и по всем градам и весям Православного отечества нашего, от севера до юга и от востока до запада. Восплачет вместе с нами, когда услышит о нашей неоцененной потере, и вся Церковь Православная: ибо кто и где не знал или не слышал, и не чтил имени почившего в Бозе Архипастыря нашего, двадцать лет стоявшего на высоком свещнике святительского служения на старейшей кафедре Православной Церкви Российской, и как мужа совета, почтённого правом участия в высшем управлении делами Церкви Всероссийской, и примерно ревновавшего о благе Её и принимавшего во многие годы личное самое живое и деятельное участие в Её преспеянии»³⁶².

От настоящего места нашего повествования, из тихой уединенной Пустыни Голосеевской мы переносим нашу речь, а с нею и читателей в Царственную Столицу, в которую в Бозе почивший совершал, по особому Высочайшему призванию, не однократные поездки для непосредственного участия в делах Св. Синода по званию своему, как Член Синода.